Письма к своему другу архимандриту Фотию

Недавно нам пришлось видеть подлинные письма преосвященного Иоанна, епископа Смоленского, к своему другу, архимандриту Фотию, в бытность преосвященного архимандритом – инспектором С.-Петербургской духовной академии (1851–1855гг.) и ректором Казанской духовной академии. В этих письмах ярко выступает личность преосвященного, его отношение к современной церковной жизни и к ведомству православного исповедания, так что письма эти вносят не только ценную долю для биографии преосвященного, но представляют интерес и общего характера. Вот эти письма. Желательно видеть в печати и другие.

С.-Петербург

Любезнейший отец Фотий

Много благодарен Вам за усердие. Портрет келейника, нарисованный Вами, кажется, удовлетворителен; и я решаюсь взять его к себе. Только теперь нужно прояснить одну статью: на каких условиях он соглашается служить мне? Нельзя ли Вам переговорить с ним об этом? Если он будет требовать чего-либо особенного (напр., большого жалования и т.п.), то потрудитесь снова отписать ко мне. Если же ничего особенного он не желает, то может отправляться в Петербург. Во всяком случае, он может быть уверен, что будет обеспечен во всем нужном; будет получать и жалованье, и тем больше, чем, разумеется, лучше будет служить. Нужно еще, чтобы он получил от Консистории отпускной билет, который, пожалуй, может быть написан на мое имя сроком примерно на один год (билет для постоянного жительства в Петербурге будет выдан здесь). Наконец, надобно внушить ему три непременные добродетели: послушание беспрекословное, воздержание беспредельное, скромность безусловную. Волосы пусть острижет. Что нового в великом Новгороде? Как поживает новый отец ректор наш, это единственная в Новгороде новость, как отозвался митрополит по возвращении из Новгорода? Много ли осталось от иконы преп. Антония, что в паперти Антониева монастыря, или уже вся скушена православными. Не оказывают ли они усердия отведать и камешка, который, помнится, тут же лежит? Не возвратился ли Волхов вспять, как во дни оны и пр., и пр.

Прочитав письмо Ваше от 1 августа, признаюсь, я так и вдоволь посмеялся. Вот каков о.Н¹, что люди и тени его боятся. А ведь именно Вас напугала его тень. Он явился здесь и исчез, как тень, когда приехал, когда выехал, где жил, что делал, никому неизвестно; являлся только по начальству, да между прочим, удостоил меня своего посещения. Видно, что новое перемещение не совсем ему нравится. Что касается до отношения его к Вам, то опасения Ваши совершенно напрасны. Можете быть покойны.

С искренним расположением желаю Вам от Господа всех благ, а меня не забыть прошу в молитвах.

А. Иоанн

P.S. Я желал бы, чтобы наша переписка оставалась неведомою только между нами. Это гораздо полезнее, чем открывать содержание писем кому бы то ни было, хотя бы и близкому, по-видимому, человеку. Со своей стороны, я держусь этого правила. Пожалуйста, примите и Вы это к сведению.

С.-Петербург

Ваше Высокопреподобие,

Достопочтеннейший отец Фотий!

Вот Вам письмо за письмом. Лишь отправил предыдущее письмо, как случилась новость, которую я спешу передать Вам по принадлежности. Поздравляю Вас с новым назначением на должность ректора Полоцкой семинарии. Радуюсь за Вас. Конечно, и Вам можно порадоваться за себя. Молю Бога, чтоб Он благословил новое поприще Ваше. А поприще, правду сказать, не очень легкое. Наслышался я об этих ректорских должностях по семинариям. Верно, и Вы имеете понятие о них. Берегите же свои нервы и кровь, которые, как Вы сами говорите, и от инспекторства довольно портятся. Что же делать? Такова наша служба! Таково наше назначение! На новой Вашей службе могут быть кое-какие неудобства, которые Вы узнаете на месте, а мне теперь некстати говорить о них.

С искренней преданностью остаюсь навсегда А. Иоанн.

P.S. Я, кажется, уже предрекал через кого-то о Вашем новом назначении. Пока еще положено на словах. А на Ваше место в Новгород назначается профессор здешней семинарии, иеромонах Герман.

С.-Петербург.

Много благодарен Вашему Высокопреподобию за память о мне и за поздравление с прошедшим праздником. Впрочем, так как праздник еще не совсем прошел, а только преполовился, то позвольте и Вас поздравить с праздником преполовившимся. Радуюсь, что у Вас все обстоит хорошо и благополучно. А если иные вещи не радуют Вас, то Вы можете найти утешение в том, что Вас не радуют только такие вещи (разумею – дела монастырские и экономические в семинарии), которые еще никого не радовали с тех пор, как существуют на свете монастырские братства и семинарские экономства. А что в самом деле Вы не присылаете в академическое правление отзыва, подобающего о семинарии? Пора! Из духовно-учебного управления прислан даже запрос о том, который на этих же днях и будет препровожден отсюда к Вам по принадлежности. Для меня этот вопрос немножко странен потому, что примеров этому еще не было. Уже не предупредил ли кто Вас отзывом о состоянии семинарии?.. У меня по милости Божией, также все обстоит благополучно. На Пасхе, при переборке в кабинете Е.В., нечаянно выпала коронка и попала на мой орден св. Анны, да тут и прицепилась. А люди говорят, что не бывало академических инспекторов с орденскими коронами. О. Евфимий Новгородский получает тоже. Кстати: что же Вы не берете креста, заказанного Блюму? Крест все же лежит под стеклом в ожидании от Вас денег. А не то я распоряжусь сам и в один добрый день велю Блюму отправить крест по принадлежности, а за деньгами отнестись в Вашу Консисторию. Вы теперь богатая особа. Имея столько денег, можно уже оставить несовременный аскетизм. Или все же останется одна ряса, один подрясник, один клобук и единые, единственные четки? Ох, уж эти аскеты! Кстати, уже не мешало бы оставить у себя и один глаз по-евангельски, чтобы не слишком ясно видеть, какова супруга у училищного смотрителя, и одну руку, чтобы не брать лишнего жалованья, как, напр., на монастырское благочиние. Потрудитесь при случае передать секретарю Вашей Консистории г-ну Колтовскому, что рукопись его все же находится на рассмотрении цензуры (только не у меня) и по правилам должна идти в Синод, если, впрочем, не будет возвращена сочинителю для исправления. Г-н Колтовский пусть извинит меня, что я не отвечал ему на письмо: я не знал и не знаю, куда и как адресовать письмо.

Покорнейший А. Иоанн

P.S. При свидании с преосвященнейшим Василием прошу испросить мне его благословение. Я много обязан ему за внимание. А Вам подобное посредство в отношении к нему не помешает.

С.-Петербург

Не знаю, как и благодарить Ваше Высокопреподобие за усердие Ваше, а за подарок… подарок… вот если бы Вы прислали мне кусок масла с Вашей монастырской фермы, я бы сказал, что принял его с радостью, а за полотно… ну, за полотно также не знаю, как и благодарить… Но радуюсь, что вижу в вашем хозяйстве домашнем и в вашей личной эстетике прогресс. Видно, что человек хочет и начинает жить домком. В добрый час! Я же не скопидом: в белье, как и во многом другом, не знаю ни счета, ни толку. Да и не хочется, правду сказать, заниматься домашним хозяйством. Да и что за хозяйство у нашего брата? И образ жизни не такой, и дела не таковы, и мысли, и сердце не на то обращены. Написал бы Вам, пожалуй, что-нибудь из новостей, да не знаю, какого рода новости особенно Вас интересуют. Скажите мне это наперед; потом я буду запасать и писать такие вещи, каких пожелаете. А теперь – нижайший поклон от покорнейшего А. Иоанна

С.-Петербург

Последнее письмо Вашего Высокопреподобия напомнило мне, что я еще в долгу у Вас: не отвечал на первое письмо Ваше от начала текущего года. Но тогда, во-первых, я болен был; во-вторых, в Москву собирался, а в третьих, по возвращении из Москвы перебирался в семинарию. Затем снова заболел и не на шутку и провалялся в постели до половины Великого поста. Вот сколько причин, которыми можно, по крайней мере, извинить мою леность писать. Спасибо, что не забыли меня и не гневаетесь (?) на мою лень писать. Еще спасибо, что не высказываете никакого своего мнения о моем перемещении в семинарию. Уж мне эти людские мнения! Глупее и гаже тех скверных капель, которыми наполняла меня медицина во время моей болезни. А если, несмотря на то, Вас сколько-нибудь интересует мой марш из Академии в семинарию, то скажу Вам, что еще слишком год назад я услышал из уст самого митрополита о его намерении сделать меня ректором семинарии здешней, затем, что ему не нравится и не хочется брать сюда чужих, со стороны людей, ему неизвестных; впрочем, не надолго… прибавил он и теперь подтвердил, а за ним повторили прочие власти. Таким образом, во время Вашего пребывания в Питере, я уже считал себя ректором семинарии и даже, помнится, намекал Вам, а прямо сказать не мог. Будущее, разумеется, неизвестно и не верно и, словом сказать, вилами писано. Не скажу, что я рад перемещению, а скажу, что по крайней мере не не рад. Вам известно уже, что сквернее инспекторства нет ничего на свете, по крайней мере, нашем – учебном, а жить с людьми, которых ни любить, ни уважать не можешь, от которых и сам того не ожидаешь, которым однако же поневоле подчиняться надобно, и , не смотря ни на что, даже на то, что и они-то тебя побаиваются, надобно подлежать влиянию их и более-менее терпеть от этого влияния, ей! не сносно! И потому скажу откровенно, что в последнее время в Академии я довольно был не в духе. Мы с Вами – москвичи, ergo, понимаем друг друга. Теперь же я спокоен духом и, можно сказать, наслаждаюсь кейфом. Семинария так хорошо устроена, дел так мало, все отношения так порядочны, что если бы не сбылось то «ненадолго» , которое мне сказано и повторено, право, не могло быть и печали. Конец слову: за Вашу отлично усердную службу желаю Вам в награду С.-Петербургскую семинарию.

А что это у Вас, какое горе, которое Вы так элегически передаете реке, протекающей под Вашими окнами? Если Вам хочется, чтобы река унесла ваше горе, то сделать это очень легко: стоит только плюнуть в реку, и она тотчас унесет Ваше горе, если только горе Ваше стоит плевка. Написал бы еще что-нибудь назидательное, да полночь; можно сбредить такое назидание, что задать и кувырка под стол, а Вы скажете: сердечный! Эк его турнули из Академии, что и память потерял. Прощайте же. Желаю, чтобы на Вашей улице был праздник.

Покорный слуга А.Иоанн

С.-Петербург

Вашему Высокопреподобию нижайше кланяюсь. Давно, давно я не получал от Вас писем и никаких сведений о том, что и как у Вас. Не беда, конечно. Но иногда не мешает перекинуть друг другу письмо, чтобы иметь сведения друг о друге непосредственные вместо всех посредственных, которых вообще я терпеть не могу. Доселе я не получал ни от кого таких посредственных известий о Вас, и этому радовался: это знак, что у Вас все обстояло благополучно. Только с недавнего времени пошли вести… Постойте, не сердитесь: Ваша речь впереди. В нынешнее лето, возвратившись из знакомой Вам Твери (не легкий понес меня туда!), вдруг от некоторых, довольно значительных лиц, слышу сказания о Полоцком ректоре. Вот-де, новый молодой ректор Полоцкой семинарии отличается: архиерея своего знать не хочет и, как говорится, в ус не дует; профессоров семинарии всех забил под свой каблук и топчет в грязь; на всех и на все плюет и так далее в этом роде. Если бы речь шла о ком другом, я, может быть, и не поверил бы, может быть, и поверил бы; во всяком случае пропустил бы мимо ушей. Но когда речь об о.Фотии, скажу, не обинуясь: я поверил, поверил потому, что слышал о москвиче. Да! Во всем этом явен москвич! Это мать родная – Москва, Москва – так, как она есть в натуре. Хочу сказать то, что о москвичах от не москвичей ничего иного услышать нельзя; наша московская правдивость строгость мыслей, неспособность рассыпаться мелким бесом, неумение хвалить дураков, уважать подлецов, неохота заискивать личные благосклонности, откровенность, нецеремонность, нелицемерие, необщительность, привычка знать себя, делать свое дело по совести и крайнему разумению, а на все прочее смотреть свысока, вменяя все в уметы – эти наши несчастные московские добродетели в нашем свете (темном) слывут за гордость, грубость, мизантропию, злость, дерзость, неуживчивость; оттого нашему брату-москвичу ничего не встретить по службе, кроме ненависти и интриг всякого рода: самый ум наш считается за буйство против чужого ума; самые ласки наши принимаются с презрением; самым добром нашим гнушаются. Все это говорю потому, что все это с лишком выпало на мою долю. Итак, слыша сказанные речи о Вас, я сразу понял, в чем дело. И хотел было написать: ей, москвич, берегись! Вы не в столицах служите; в столицах нам нелегко достается, но, во-первых, в столице всякий подлец боится за себя и, следовательно, не может много сделать честному человеку; во=вторых, в столицах высшие власти; они будут смотреть на Вас с презрением, будут унижать Вашу личность, в крайнем случае, выпроводят Вас от себя, но уже никак не захотят марать рук… Словом, в столице все почище, чем в провинции. Но провинция! Боже мой, я подумаю, что было бы со мной в провинции! Я погиб непременно. В провинции ничего, кроме грязи, и вас втопчут в грязь в полном смысле; в провинции смотрят на Вас свыше только два глаза, и то, может быть, больные или близорукие, или один зрячий, а другой совсем слепой. Там слушают только два уха, из которых одно, может быть, слишком крепко (на добро), а другое слишком чутко (на зло). Вот что я хотел написать Вам, но не написал потому, что отчасти хотел еще подождать; что услышу, отчасти от Вас самих ожидал верных сведений. Вдруг послужной список Ваш за настоящий год: поведения изрядного. Ради Христа – что это значит? Я не удивлюсь жестокости людей, которые и в этом находят справедливость и радость себе, чтобы марать честь и подкапывать судьбу других, но я не думал, что это может зайти так далеко. Какое тут поведение разумеется? Личные отношения? Я так думаю. Пожалуйте, не гневайтесь и не сетуйте на меня, что я привязываюсь к Вашим делам: Вы можете понять, отчего это происходит. Нам и особенно нам, москвичам, надобно беречь друг друга. Не поленитесь написать мне все, во всей точности и подробности. А пока я Вам скажу, что вследствие отзыва Вашего Архипастыря академическое правление представило обер-прокурору с согласия митрополита о перемещении Вас на другое место службы. Я подписывал также это представление в том убеждении, что это лучше для Вас в настоящих обстоятельствах. Только настоящий обер-прокурор как-то строго и очень строго смотрит на подобные вещи. Отставка ректоров, посылка в монастыри даже без прошения ныне ни почем. Теперь есть ректорская вакансия в Екатеринославле (если, впрочем, уже не назначен кто-нибудь)и, кажется, будет в Твери. Но в Тверь едва ли сами захотите. Конец слову: предадимся Господу, а пока тише, тише, тише!

Преданнейший земляк.

P.S. Не замедлите, пожалуйста, написать письмецо: это не для любопытства моего, а для утешения взаимного, а может быть, и пользы. Не худо, если это писание мое по прочтении будет уничтожено.

С.-Петербург

Ваше Высокопреподобие!

С Новым годом!.. Да может ли быть что-нибудь нелепее поздравления с Новым годом? Ведь это значит поздравлять со всеми теми глупостями, неприятностями, скорбями, бедами, смертями, чертями, какие принесет новый год! А если не принесет? Ну так надо поздравлять с прошедшим годом, как счастливым, а не наступающим, неизвестным. Итак, я имею честь поздравить Вас вовсе не с новым годом, а со старым, прошедшим, из которого Вы вышли живы и здоровы, целы и невредимы. Что да меня, не знаю, как сказать, сижу у моря (или, вернее, у грязной канавы; море-то от меня неблизко), да жду погоды. А Господь знает, какова будет погода; повеет ли ветром и тихонько пригонит мою ладью к берегу вожделенному, или внезапно восстанет буря и выбросит куда-нибудь на гору, на остров или просто перекувырнет. Мало-по-малу я делаюсь фаталистом и начинаю верить в судьбу. Судьба – загадочная вещь; да и без судьбы ничего не поймешь.

В Петербурге много нового, а вернее, ничего нового нет. Новые лица на всех инстанциях и по всем ведомствам. А затем все по-старому. О, старина блаженнотворная и снотворная! О старые люди на новых местах! Высказываются, пожалуй, некие как будто идеи, даже будто и движение затевается. Да что идеи? Я поклонюсь в ноги тому, у кого есть идеи, да скажу: пожалуй, батюшка! Идей-то поменьше, а вот добра–то, добра-то побольше; да будь сам-то добр, да справедлив; да умей людей-то ценить, да выбирать: ведь вот где настоящие идеи, идеи добра, истины, изящного. Движение? Ну и движение всяко бывает: вот примерно, я лежу на боку, перевернулся на другой бок: вот и движение. Пошел было сегодня вечером гулять, да поскользнулся и чуть задом кувырка рылом в снег: ну и это движение! О-о-о! Ох-ох-ох! Как поет один из членов Св.Синода. Прощайте, да не гневайтесь, что редко пишу; сами не пишете.

А.Иоанн

А скажите-ка своему Владыце, что такой-то (имя рек), мол, просит Вашего благословения. Если преподаст, прошу оставить у себя в знак сердечного расположения. Мне хочется задать Вам тему для рассуждения, пожалуй, на степень доктора: отчего москвичи (все вообще) не слишком-то счастливы на известных поприщах.

Казань

Ваше Высокопреподобие!

На этой неделе я получил от Вас два письма: одно от 19 апреля, которое прогулялось в Петербурге, да не застав меня дома, не преминуло навестить меня в Казани; другое – от 24 августа. За оба, особенно последнее, поклон Вам до земли. Да, брат, судьба бросила-таки меня в Казань. И именно судьба, а не другое что. Я уже давно предугадывал эту судьбу, и мое новое назначение вовсе не было для меня неожиданным. Дело в том, что преосвященный Григорий, с которым я издавна был близко знаком, пытался перетащить меня в Казанскую академию каждый раз, как открывалась ректорская вакансия. Но тогда были люди, которые не хотели отпустить меня. Таковы были: митрополит Никанор, граф Протасов, Карасевский. Ну я и оставался благополучно в Питере. Но судьбе было угодно, чтоб я был в Казани: и вот митрополит Никанор умирает. Является на петербургской митрополии тот, кому хотелось препроводить меня в Казань и которому, надобно еще заметить, Казанская академия, как свое детище, милее и дороже всего Петербурга. Ergo – и марш в Казань; и прибыл я туда 4 апреля сего 1857 года. Не судьба ли это? Ведь поневоле сделаешься фаталистом. Итак неодолимо появилось это fatum, что сами начальствующие искренне сожалели обо мне; однако ж решили ехать мне в Казань и только. За то и я не поскупился на откровенность: говорил всем и каждому из них, что я назначением не доволен. На это сколько утешений было, комплиментов, обещаний! Но утешениям их цену я знаю, комплименты презираю, а обещаниям немного верю. Впрочем, одни из обещаний уже выполнены, как, например, орден Владимира 3-ей степени (о котором Вы, вероятно, не слышали, так как не поздравляете), другие, как например, полномочие в управление Академии и исполнение всех представлений исполняются; третьи – впереди. Глупо и смешно было бы с моей стороны уверять, что я не скучаю; скучаю, только не слишком; даже меньше, чем предполагал. Академия понемногу устрояется; худого в ней ничего нет; народ хоть недалекий, но скромный и послушный, так что я живу совершенно спокойно. Таким образом, я день поскучаю, два –ничего; так себе. Одно плохо – здоровье. Климат здесь глупейший; не раскусил его вначале. Я с первых чисел мая свалился в постель и не на шутку; провалялся до июля; потом как будто оправился, а теперь опять микстура, да капли, да пилюли. Пришла одна беда – отворяй ворота. А как подумаешь, да подумаешь хорошенько beatus ille, qui procul negotiis, ut prisca mortalium gena, etc. Знаете ли что? Послужим-ка еще, да посмотрим, что будет. Если не будет лучше, пойдем настоятельствовать в монастыри. Ей, ей, чудесно! И сыт и пьян; и плешь и брюхо; и спишь и… все, что хочешь. А дай-ка нам Донской или Симонов или хоть Новоспасский, которого иноков покойный Симоновский арх. Мелхиседек называл голопузыми потому, что у них только по одной, а у его симоновских по четыре: да я вот как заживу! Самому Ф. шиш из кармана покажу. А если Вы, бывши архиереем, осмелитесь идти на покой, да ко мне в монастырь, так я этого форса задам пред Вашим преосвященством! Что? Каковы мечты? Угадайте, что в этих мечтах: фантазия ли, все презирающая, или хандра неисходная, пожирающая душу. Да, отец! Приходится утешать себя и такими вещами. А что в Питере-то делается? Ректором Академии сделан человек, которого десять лет назад, по неспособности быть бакалавром, выпроводили из Академии в иерусалимскую миссию, в число братства, и которого, по возвращении оттуда через семь лет (иеромонахом) из милости сделали ректором олонецкой семинарии, потом признали за лучшее опять переслать его на восток в Константинополь, где однако ж он оказался не совсем способным быть настоятелем миссии. И теперь этот – ректор Академии. Что это7 Судьба? Не знаю, что из этого выйдет, сказал мне на днях бывший здесь обер-прокурор наш гр. Толстой. Хорошо! Да еще у меня вздумал спрашивать мнения об этом. Как Вам покажется? Не есть ли это самая злая насмешка судьбы надо мною?

Засим А.Кирилл назначен начальником иерусалимской миссии в сане епископа. Ну я бы не поехал, а Вас бы послал… Такая-то фантасмагория у нас пред глазами. А мы… ну будем сидеть у моря, да ждать погоды. А может, будет и на нашей улице праздник.

Принц Ольденбургский, бывши здесь в половине сентября, был в восторге от устройства Академии, а обер-прокурор нашел даже роскошь. Знай наших! Что это так наэлектризовало Вас, статья о вере в «Собеседнике»? Статья – comme il faut и больше ничего. А так как Вы, милостивый государь, восхитившись этой статьёю, добиваетесь узнать, кто ее автор, и не предполагаете даже, что она может быть моя, то в наказание за это, не скажу, кто автор. Кстати. На будущий год предполагаю издавать «Собеседник» ежемесячно. Материалов нужно будет много. Не хотите ли принять участие? Помнится, Вы говорили, что у вас есть кое-что, аки бы в печати, кажется, из пастырского богословия. Давайте, пропечатаем.\

Весь Ваш А.Иоанн.

Сожгите это письмо поскорее. Да пишите ко мне чаще. Ваши письма всегда приносят мне много утешения и удовольствия.

P.S. Здесь проезжал в Иркутск Ваш о.Владимир. Посмотрел я на него, ну – только жить ему в Сибири. Там берлог медвежьих много; в любую забивайся, а уж медведь-медведь.

Свящ. И.Романский