Лингвистические основания различия языков человеческих

(Речь, произнесенная в торжественном годичном собрании С.-Петербургской Духовной Академии 18-го февраля 1879 года заслуженным ординарным профессором Академии Е. И. Ловягиным)

Преосвященные архипастыри

и милостивые государи!

В настоящем собрании я позволю себе обратить ваше просвещенное внимание на один из предметов, входящих в круг моих собственных занятий, – на лингвистику. Лингвистика или глоттика, наука не очень давно отделившаяся от общей филологии, имеет своим предметом язык человеческий и рассматривает его не как средство для объяснения литературных произведений в связи с цивилизацией народов, но как прямую цель своих исследований, как нечто целое, одушевленное своею жизнью и развивающееся по своим законам; она отыскивает эти за­коны, лежащие в основании всех явлений языка и притом не одного какого-нибудь, но языка вообще во всех его видах и формах, рассуждает о его происхождении, об отношении его к говорящим субъектам, о сходстве и различии языков и о других вопросах, касающихся языка самого в себе, не ограни­чиваясь ни местом, ни временем. Для лингвистики все языки человеческие дороги, от самого неразвитого говора готтентотов до изящных наречий высоко-цивилизованных народов; – все живы, как те, которые ныне служат для разумного общения отдельных лиц и целых наций, так и те, которые давно не употребляются в народной речи, а только следы их остаются в каких-нибудь древних памятниках, надписях и едва доступных для исследования знаках. Собирая, сравнивая и разла­гая элементы и формы языков и выводя свои заключения о значении их в составе и росте общечеловеческого языка, лингви­стика доставляет важные и интересные результаты и уже успела приобрести себе почетное место в ряду других наук так называемых точных и положительных, хотя по громадной об­ширности и многосложности своего неосязаемого предмета и по трудности встречающихся ей вопросов иногда не избегает некоторых уклонений от прямого пути, ошибок и погрешностей. Все это мы можем видеть, если например обратим внимание на основания, которые принимаются в этой науке для объяснения различия существующих языков и на выводимые из них заключения.

Одна из важнейших задач лингвистики состоит в том, чтобы установить существенное различие между всеми языками человеческими, разделить их по родам и семействам так, чтобы не смешивать их характеристических особенностей и знать действительное отношение их друг к другу¹. Этого можно достиг­нуть не иначе, как отыскав основные черты различия, которые сохраняются в языках не смотря на их взаимные смешения и перекрещивания. Между тем науке языковедения при начале дела представлялись прежде всего не эти коренные отличия языков, скрывавшиеся в их глубоких основах, но уже готовые многочисленные наречия, отчасти сходные, отчасти несходные между собой; и потому ей предстояло – мало по малу посредством анализа и индукции делать высшие и высшие обобщения частностей и среди обобщений замечать более и более выдававшиеся отличия, чтобы достигнуть до самых основных и последних. Какой огромный труд должно было составить правильное и точное разделение языков, это можно понять, представив все необъятное разнообразие человеческих говоров, распространенных по всему земному шару от начала говорящих личностей до настоящего времени, и сколько веков ум человеческий, достигнув успехов в других областях знания, не был в состоянии рассеять мрак в этом словесном хаосе. Но в последнее полстолетие наука овладела теми средствами, которые дали возможность разобрать дивное смешение языков, отметить сходство между одними из них и различие между другими. Наука языковедения уже слишком далеко отстоит от того времени, когда каждый отдельный народ считал действительно говорящим только самого себя, а всех прочих людей называл безъязычными варварами (ἄγλωσσοι), немцами или вельшами (Welsch), не смотря на произносимые ими членораздельные звуки; она отыскала сродство между такими гово­рами, которых сходства древний грек, славянин или германец, не мог бы представить без удивления. Она довольно да­леко и от того времени (XVII и ХVIII в.), когда все языки мира считались собственно одним языком, получившим по географическим местностям и народностям разнообразные виды, для которых нужно только найти между ними же общего их родоначальника, чтобы привести их к единству. Одного общего первоначального языка (Ursprache), которым бы говорили пра­отцы человечества, нет нигде на земле, по убеждению нынешней лингвистики; пред нею стоят отдельные группы языков, которые должны были иметь своих родоначальников (вторичные Ursprachen), но и эти последние также не существуют конкретным образом, а только могут быть приблизительно определены посредством абстракции из всех происшедших от них языков, из которых каждый, принадлежа той или другой се­мейной группе, напр. индоевропейской или семитической, не может считаться общим родоначальником семейства, а относится к другим подобным, как брат к братьям, сыновьям одного отца или дочерям одной матери². Такие результаты выработаны лингвистикой после тщательного сравнительного изучения всех видов человеческой речи и открытия существенного различия между ними, на основаниях, исследованных и оцененных как с от­рицательной стороны, так и положительной.

1) Существенное различие языков определяется не на основании внешнего цельного вида слов и выражений, т. е. обыкновенных звуковых сочетаний, которыми говорящий тем или другим языком выражает свои мысли и чувствования. Произносимые слова могут казаться различными, а в сущности – быть одинаковыми. Представим, что два человека, вступивши в разговор между собою, не понимают друг друга. С первого взгляда можно приписать взаимное их непонимание различию в их языках; но для науки одного этого признака отнюдь недостаточно, чтобы признать употребляемые ими говоры существенно различными. Невразумительность речи одного для другого человека часто про­исходит от таких поверхностных и случайных причин, от которых неосновательно было бы заключать к коренным свойствам языка. Одни и те же слова у различных людей могут получить различные оттенки произношения, вследствие физиологического состояния их словесных органов, препятствующего пра­вильно произносить одному шипящие буквы, другому зубные, треть­ему гортанные, или вследствие привычки – употреблять в словах то придыхательные согласные вместо букв тонких, то твер­дые вместо плавных и наоборот, или одни гласные буквы вместо других при одинаковых согласных. Известно, что не только отдельные лица, но и целые нации не выговаривают некоторых согласных букв и этот недостаток заменяют другим классом согласных, от чего два сродных языка могут казаться раз­личными. Физиологические и другие внешние причины, лежащие в основании этих явлений, могут производить и действительно про­извели множество различных не языков, а диалектов языка, наречий и поднаречий, которых например в одном новогреческом насчитывается до 70, во французском до 14, в итальянском до 20 и т. д.³.

Кроме того каждый живой язык подлежит постоянному развитию и беспрестанным изменениям во внешнем построении своих слов; каждый язык имеет свою историю, непрестанно изменяющую его вид и направляющую естествен­ный рост его к неограниченному разнообразию. Один из самых главных выводов лингвистических исследований новейшего времени состоит в том, что ни один язык не представляет собою чего-либо постоянного и незыблемого, но, видоизменяясь с течением времени, получает различные виды в своем историческом развитии вследствие разнообразных условий жизни говорящего им народа. Письменность и литература, эти средства обобщения мыслей и вместе слов, дают некоторую устойчивость той форме речи, которая господствует в данное время; но и при существовании письменности слова и выражения в устах народа всегда представляют резкие от нее различия и никогда не перестают изменяться, хотя и продолжают принадлежать одному и тому же языку; а между народами, стоящими вне влияния литера­туры, напр. африканскими, индийскими и американскими нециви­лизованными племенами, беспрестанно образуется так много местных особенностей речи одного и того же языка, что даже сношение между ними самими иногда делается затруднительным⁴. Вообще после известных четырех положений знаменитого линг­виста Макса Мюллера, что а) одно и тоже слово принимает раз­личные формы в различных языках; б) одно и тоже слово принима­ет различные формы в одном и том же языке; в) различные слова принимают одинаковую форму в различных языках и г) различные слова принимают одинаковую форму в одном и том же языке, – после этих положений, доказанных множеством примеров⁵, не может быть сомнения, что если бы лингвистика приняла за основание разделения языков внешний вид слов в их цельных звукосочетаниях, то она решительно не выполни­ла бы своей задачи и должна была бы ограничиться заявлением, что на земном шаре существует бесчисленное множество разнообразных человеческих говоров. Между тем всех языков, су­щественно отличных друг от друга, не бесчисленное множество, а довольно ограниченное число, и все они группируются около своих родовых центров – индоевропейского, семитического, туранского и индокитайского, которых различие определяется призна­ками не внешними и непрестанно изменяющимися, но более глу­бокими и прочными.

2) Под внешней оболочкой цельных слов скрываются две главные части их – грамматическая и лексикальная, т. е. грамматические формы слов, состоящие из производных и флексивных приставок и выражающие разные отношения между основными представлениями, и затем корни слов, выражающие эти основные представления и остающиеся по отделении всех грамматических при­ставок. Та и другая части совершенно необходимы в живой речи и тесно связаны между собою; потому что, как предметы мышления всегда находятся в каком-нибудь отношении к другим предме­там, так и коренные части слов, означающие эти предметы, в конкретных выражениях всегда сопровождаются формами отношений. В научном же анализе эти части могут быть рассматриваемы отдельно, и большее или меньшее значение их в лингвистических вопросах может быть определяемо различно. Так и в классификации языков вопрос о том, какая из составных ча­стей конкретных слов, лексикальная или грамматическая, корни или суффиксы, имеют преимущественную и существенную важ­ность, составляет предмет разногласия между учеными языковедами⁶. Те, которые отдают предпочтение суффиксам, иначе ска­зать, грамматической части слов или формальным элементам речи, утверждают, что эти формы для языка, как органического целого, составляют такие существенные органы, в которых и чрез которых он обнаруживает всю свою жизнедеятельность и достигает своей цели, так что пока живут эти формы, дотоле живет и язык, а когда они разрушаются, то и он прекращает свою самостоятельную жизнь, хотя бы все материальное его содержание сохранилось в каком-нибудь другом или вновь образовав­шемся организме языка; и потому они составляют если не един­ственное, то существеннейшее основание для сравнительного изучения и распределения различных языков. Но против этого можно ска­зать, что грамматические формы в том виде, в каком они нам известны и в котором они представляются не более, как сим­волическими знаками отношений, принадлежат только некоторым языкам, обладающим способностью к флексивному построению речи и выработавшим себе определенную грамматику, преимуще­ственно индоевропейским; другие же языки, составляющие три чет­верти, а может быть и большую часть всех языков мира, не имеют словообразовательных и флексивных приставок в та­кой форме, но заменяют их другими свойственными им спосо­бами выражения отношений между предметами. Очевидно, что для суждения об этих последних языках не может служить такая мера сравнения, которая к ним неприложима. Кроме того эти самые грамматические формы, будучи рассматриваемы в их историческом развитии, получают совсем иное значение, нежели какое имеют они теперь в языках флексивных. Лингвистика, ана­лизируя словообразовательные и флексивные приставки и исследуя их происхождение, пришла к убеждению, что почти все они суть не что иное, как бывшие самостоятельными словесные корни, ко­торые с течением времени более и более видоизменялись, сокра­щались, искажались и наконец в известных языках дошли до состояния простых символов формальных отношений. Так, например, доказано, что приставки существительных и прилагательных имен: в немецком языке – thum (от древнего германского tum, суждение), schaft (от древнего германского schaft – свойство), bar (от германского корня bar – приносить), heit (от гот­ского heit – способ), lich (от готского leik – образ, подобие); в греческом – ειδης, εργος, φορος; в латинском – fex, spex, dicus, ficus; в русском – ин (от один), лик (подобно нем. lich), вич (от древнеславянского ишть – детишть) и др., равно как и глагольные приставки: в немецком te (от готского ta или that делал); в греческом σα, σω (от санкритского аs-mi – есмь), θη (от санск. dhâ – делать); в латинском – bam, bo (от санск. bhu – быть, делаться); в славянском – cя (от себя), си или ши (от еси) и т. под., произошли от коренных созвучных слов или, лучше сказать, сами были некогда знаменательными сло­вами⁷. За приведением этих форм к первоначальному их виду остается очень немного самых кратких грамматических суффиксов так называемых прономинальных и адвербиальных, – служащих для означения родов, чисел и падежей в именах, также чисел и лиц в глаголах, – которых самостоятельное употребление доселе не доказано несомненным образом; но, по примеру прочих суффиксов и по аналогии с другими не-флексивными языками, в которых подобные формальные отношения означаются самостоятельными коренными словами, предполагается, что и они также составляли отдельные слова, получившие вид формальных приставок в глубокой древности, при самом начале образования семейства индоевропейских языков. Таким образом грамматические формы сами собой указывают на преиму­щественную важность корней даже в тех языках, где они имеют свое значение, а тем более не могут служить основанием для определения существенного различия всех языков мира. «В системе грамматических форм и связанном с нею построении предложений, – говорит немецкий лингвист Гейзе, – мы узнаем степень мыслительной способности, логику народа, большую или меньшую остроту и ясность логического смысла и более или менее удачное выражение мысленных форм в форме словесной (т. е. в языках флексивных); но с этой стороны еще нельзя пред­ставить окончательной классификации языков»⁸. – Другие линг­висты, которые отдают предпочтение корням, иначе сказать, эти­мологической части слов или вещественным элементам речи, ука­зывают на особенную важность корней, как главных носителей представлений о предметах, выраженных членораздельными зву­ками, как необходимых оснований, к которым примыкают все формальные определения и без которых нельзя представить самого существования языка, и потому утверждают, что согласие кор­ней в каких-либо языках служит доказательством взаимного сродства их, а несогласие – доказательством несродства и суще­ственного различия. Но при всей справедливости этих суждений о важности корней в каждом языке порознь, значение их самих по себе при сравнении всех языков между собою не может быть признано столь безусловным. Не говоря о трудности, с какою во­обще извлекаются чистые и несомненные корни из конкретных слов, значение их в настоящем вопросе ослабляется следующим соображением: всякий словесный корень, состоящий обыкновенно из односложного комплекса членораздельных звуков, означая какой-либо предмет, сделавший впечатление на мыслящего человека, выражает не весь этот предмет и даже не все мысленное содержание, какое имеет человек о предмете, а только какую-нибудь одну его сторону или особенность, сделавшую сильнейшее впечатление на восприемлемость мыслящего субъекта; ни в одном языке не найдется ни одного слова, выражающего вполне всю сущность предмета, к которому оно относится; отсюда происходит то, что один и тот же предмет может быть выражаем различными коренными словами или так называемыми синонимами. В одном и том же языке может быть и действительно находится мно­жество синонимов, относящихся к одному и тому же предмету, его состоянию или действию; напр. греческие синонимические слова: ἰδεῖν, ὀρᾶν, ὅπτειν, βλέπειν, λέυσσειν, σκέπτεσθαι, δέρκεσθαι, θεᾶσθαι, от корней ιδ, ορ, οπ, λα, λευκ, σκεπ, δερκ, θα, означают одно и тоже с небольшими оттенками действие какого-нибудь существа, одаренного способностью зрения, выражаемое на русском языке си­нонимическими словами: зреть, смотреть, взирать, глядеть, видеть, и т. под. И однако все эти различные по звукам и составу своему сло­ва со своими корнями не делают из одного языка многих различных, а принадлежат одному и тому же языку. Если теперь мы обратимся к другим отдаленным языкам за выражениями того же самого действия и встретим у них новые комплексы членораздельных звуков, напр. в еврейском – rah, в турецком – gör, в якутском – кёрь, в китайском – kyän (кжен), то по­чему не думать, что в них заключаются выражения каких-либо других оттенков того же самого действия, которые поэтому и облеклись и должны были облечься другими звуками⁹? На каком основании можно будет считать эти последние языки суще­ственно отличными от первых, если притом мы встретим в тех и других несколько коренных слов одинаковых и по зву­кам и по значению, как бывает во всех языках, особенно среди так называемых ономатопей, т. е. слов, составленных звукоподражательно, напр. куковать, хохотать, грохотать, шипеть, свистеть и т.п., которые во всех языках мира представляют замечательное сходство? Можно подумать, что они владеют только несколькими новыми синонимами, отличными от наших, и вообще не составляют совершенно различных языков. Отсюда видно, что при определении существенного различия языков одни корни сами по себе решают дело не более того, как и одни формальные элементы слов. «Путь этимологии, – говорит французский лингвист Э. Ренан, – есть путь вдвойне обманчивый, во-первых по­тому, что тождество (и различие) корней никогда не может быть установлено с полной точностью среди случайных сходств и синонимов, которыми бывает наполнен язык; во-вторых потому, что из тождества (и различия) известного числа корней нельзя за­ключить о начальном (originelle) сродстве (или несродстве) язы­ков, которым принадлежат эти корни, так как всегда можно спросить, не было ли какого-нибудь заимствования одним от другого... Внутри одного семейства языков этимология действует с уверенностью, а в отношении одного семейства к другому всякая попытка этимологического сближения ненадежна; здесь этимология остается произвольною игрою, так как не определены опытным образом те законы, по которым звуки изменяются, переходя из одного языка в другой; знание этих законов в недрах индоевропейских языков¹⁰ дает сравнительной филологии высокую степень достоверности; но этимология арийско-семитическая (равно как и прочих языков, отличных от арийских или индоевропейских) не только не обладает подобными правилами, но даже не видно никакой возможности достигнуть по этому предмету чего-нибудь удовлетворительного¹¹».

3) Если же ни цельные слова в обыкновенном их виде, ни составные их части порознь, формальные сами по себе и коренные сами по себе, не могут служить решительным и несомненным основанием для определения существенного различия язы­ков, то в чем же заключается это основание? В чем можно найти надежную опору, чтобы не растеряться среди многообразной смеси человеческих говоров, наречий, идиомов, которых географ Бальби насчитывает до 5,000, а знаменитые лингвисты Макс Мюллер и В. фон-Гумбольдт полагают бесчисленное мно­жество¹²? Чем держатся классификации языков, составленные учеными языковедами и введенные в их науку? Лингвистика, при помощи сравнительного изучения почти всех языков мира, достигла до убеждения, что есть между ними глубокое внутреннее различие, которое состоит в способе, каким они соединяют коренные элементы с формальными элементами при образовании конкретных слов и выражений. Это своеобразное распоряжение составными частями речи, придавая тому или другому разряду языков особенный типический характер, называемый морфологическим (от μορφὴ – образ, тип), составляет самую важную черту для определения взаимного их отношения. «Сущность языка, – говорит А. Шлейхер, – основывается на образе и способе, каким значение (т. е. знаменательные корни) и отношение (т. е. формальные элементы) выражаются в нем звуками»¹³. «Отношение вещества и формы вообще и его морфологическое выражение, – говорит Г. Штейнталь, – есть первое двойственное определение (Doppelbestimmung), по которому следует производить распределение языков»¹⁴. Тоже утверждают и многие другие лингвисты¹⁵.

Для объяснения этого положения надобно заметить, что при первоначальном образовании языка мыслящий и одаренный словесной способностью субъект, воспринимая внешнее впечатление от какого-нибудь предмета, прежде всего должен был означить свое воззрение на этот предмет, или его качество, или его деятельность, простым, несложным комплексом членораздельных звуков, называемым – корнем слова; вместе с тем в душе его проявлялись некоторые особенные представления, не заимствованные отвне, но присущие самому мышлению человека, субъективные и формальные представления противоположностей (категории): я и не-я, там и здесь, выше и ниже, действия и причины, единства и множества и т. п., которые означались особыми комплексами членораздельных звуков и поставлялись в отношение к коренному обозначению данного предмета. Затем могли быть принимаемы во внимание и другие внешние предметы, находящиеся в каком-либо отношении к главному, и, по обозначении их новыми звуковыми комплексами, также поставляться в отношение к коренному его обозначению, как формальные его определения, как предикаты к субъекту. Результатом этой духовной и словесной деятельности были конкретные слова, которые суть не что иное, как известные сочетания коренных и формальных элементов речи. Способ же, каким известный язык соединяет коренное означение главного предмета воззрения со всеми формальными его определениями, и составляет то, чем один язык внутренне и существенно отличается от другого, неоднородного с ним. Всех видов такого способа по логическим соображениям может быть и по лингвистическим данным действительно находится только три: а) корни – вещественный и формальный (или несколько формальных) могут образовать слово так, что сохраняют свою полную самостоятельность; б) корни – вещественный и формальный – могут употребляться в слове так, что формальный лишается своей самостоятельности, а вещественный остается неизменным; и в) корни – вещественный и формальный – могут образовать слова так, что оба они теряют свою самостоятельность, проникают друг друга и сливаются в одну нераздельную единицу)¹⁶. На этом именно основании все существующие на земле языки разделяются на три главных, основных или родовых класса (Sprachstamm, Sprachsippe): а) языки, в которых все корни, входя в состав речи, сохраняют свой первоначальный вид, в которых следовательно нет различия между корнем и его формальным определением, нет ни производных приставок, ни склонений, ни спряжений, нет формального различия между глаголом, именем существительным и прилагательным и другими частями речи, но каждый корень без всяких внутренних и внешних изменений может быть тем и другим и третьим, смотря по месту, какое он занимает в предложении, сделаться субъектом и предикатом и выражать всякие именные и глагольные отношения. Это так называемые языки радикальные (состоящие из одних вещественных корней), односложные или изолирующие, к которым относятся: китайский и сродные с ним аннамский, бирманский, сиамский и другие нижне-индийские; б) языки, в которых корни, служащие для выражения отношений, входят в более близкое соединение с главным корнем вещественным, получают вид приставленных к нему суффиксов, но не изменяют его самого ни в склонениях ни в спряжениях, и не составляют с ним одного нераздельного целого. Это – языки так называемые терминационные (изменяющиеся только на конце слов), приставочные, агглютинирующие (от gluten, клей), к которым относятся большая часть туземных языков Африки, Америки и Австралии, туранские языки¹⁷ в Азии, как-то: татарские, монгольские, урало-алтайские и тюркские с их производными, и в Европе – басский, финнский и венгерский; в) языки, в которых корни – вещественный и формальный – соединяются так тесно между собою, что теряют свою отдельную самостоятельность и составляют вместе одно органическое целое – слово, допускающее при главном корне всякого рода префиксы, инфиксы и суффиксы, и способное видоизменяться по всем грамматическим формам. Они называются органическими или флексивными. По различию средств, употребляемых ими для составления этого единства слова из вещественных и формальных корней и для выражения отношений по склонениям и спряжениям, они разделяются на два больших отдела: индоевропейский или арийский¹⁸ и семитический¹⁹. Языки, принадлежащие к последнему отделу, имеют ту особенность, что в каждом корне у них находится три согласных буквы, тогда как у индоевропейцев в корне бывает и одна гласная, и гласная с согласными – одною, двумя, тремя и четырьмя, разнообразно окружающими гласную; от чего коренное значение в семитических языках принадлежит исключительно согласным буквам, а значение формальных отношений – гласным; и тогда как эти отношения в индоевропейских языках выражаются более вырастанием слов во внешности, в семитических они выражаются преимущественно внутренним изменением согласных букв корня посредством разнообразного поставления гласных. К первому отделу принадлежат языки: индийский и персидский или иранский, греческий и латинский, германский и кельтский, литовский и славянский; ко второму – сирский, еврейский, арабский, эфиопский и некоторые другие. – Основное отличие, свойственное тому или другому из этих родовых языков, так важно, что оно сохраняет свою силу во всех языках и диалектах, от него происшедших, как самая глубокая, внутренняя и систематическая их особенность, а вместе с тем оно и достаточно обширно для того, чтобы дать место множеству частных особенностей, отличающих производные языки и диалекты.

Как в природе всякое органическое существо, изменяя вследствие своего развития составные свои части, остается однако тем же существом, потому что соединение, разложение и воссоздание его частей происходит под одной и той же типической формой, так и язык может допускать разнообразные изменения во всех частях своих по законам физиологическим и фонетическим, – от чего и происходят разветвления языков, напр. в семействе индоевропейском одного славянского на отдельные идиомы – русский, польский, сербский и т. д. и каждого из этих идиомов на свои диалекты, – между тем индивидуальный тип родового языка, состоящий в известном способе соединения вещественных и формальных элементов слова, при всех изменениях остается постоянно и столь устойчиво, что ни одна отрасль языка не может отрешиться от него, не сделавшись иною во всех отношениях, не переменив всецело своего характера. «Как бы велики ни были изменения языка во многих отношениях, – говорит В. фон-Гумбольдт, – дознано уже, что истинная грамматическая и лексикальная система, весь строй его, остаются те же, и что там, где начинает проявляться различие в этой системе, там следует полагать начало нового языка»²⁰.

Открытие такого основного начала различия языков, высказанное прежде всех Вильг. Шлегелем²¹, и потом разъясненное и формулированное Боппом, В. Гумбольдтом, Поттом, Шлейхером и другими, составляет истинное приобретение науки. Оно не только представляет твердое основание для классификации языков, но и дает верное средство для определения относительного их достоинства и преимущества одних пред другими. Те языки, которые остановились на словесных корнях и не допускают дальнейшего развития внешней и внутренней их формы (индокитайские), занимают самую низшую степень; напротив те, которые образуют из данных звуковых материалов крепко сплоченные словесные единицы, способные стройно изменяться и ясно выражать все отношения слов и целых предложений, стоят на самой высшей, совершеннейшей степени (индоевропейские). Но, к сожалению, это научное открытие сопровождается у новейших лингвистов таким неожиданным выводом, который, можно сказать, составляет черное пятно на светлой одежде лингвистической науки, вывод касательно причины, от которой могло произойти столь резкое внутреннее различие человеческих языков. Галльский профессор Потт, указывая на это различие, сказал: «одна многочисленность человеческих идиомов отнюдь не устрашила бы меня в смелом предприятии – приписать им генетически единичное (genetisch einheitlich) происхождение; но при бесконечном внешнем разнообразии внутренняя совершенно непримиримая (schlechthin unvereinbar) форма языков не позволяет мне с научным убеждением верить даже только в возможность этого; напротив моя литературная совесть принуждает меня громко заявить: разъяснение того, как много первобытных и в основании различных (grund-und urverchiedene) начал, к которым восходят человеческие языки, разъяснение этого с некоторою уверенностью может быть только заключительным камнем продолжительной, трудной и обдуманной работы, но – есть различные, генеалогически и совершенно независимые друг от друга языки»²², т. е. ныне существующие языки не имеют одного начала в первобытном языке человечества, но предполагают различные начала и вместе с тем различные виды самого человечества. Эта мысль, сходная с мыслью полигенистов, допускающих различные породы или расы человечества в самом начале его существования, с большею ясностью высказана потом другими лингвистами.

Так Гейзе в своей Системе языкознания говорит: «по нынешнему взгляду естествоведения и языковедения, мы принимаем первоначальное различие человеческого рода, а в связи с тем и исконное различие первоначальных языков, так что радикальное различие языков первоначально должно было согласоваться с различием пород, т. е. первоначально различных человеческих племен»²³. Затем А. Шлейхер, признавая невозможным чтобы главные родовые языки имели общий корень, и доказывая, что они служат признаками расовых отличий человечества, выражается так: «язык есть признак человека, как человека (в отличие от животных), и следовательно разные оттенки языка суть характеристические признаки разных оттенков человека»²⁴. И Э. Ренан в своих лингвистических сочинениях неоднократно утверждает, что «язык зарождался в различных делениях человеческого рода», что он «образовался по многим несходным типам, и число коренных языков могло быть довольно значительно», так, что «каждое семейство языков произошло от гения каждой расы»²⁵ и т. под. Странным представляется, что филологи, которые не очень давно выставляли на вид единство языка во всем человеческом роде, как твердое доказательство против теории естествоиспытателей-полигенистов²⁶, впоследствии сами стали допускать и доказывать противоположное мнение; однако это случилось; мнение высказано ясно и положительно; и хотя оно разделяется не всеми филологами, но и названных имен достаточно для того, чтобы обратить на него внимание и сказать о нем несколько слов для разъяснения вопроса о происхождении различных языков на земле.

Учение о коренном различии человеческих рас у полигенистов основывается на таких нетвердых данных, что оно не выдерживает критики. Беспристрастная естественная история человека доказала, что некоторые особенности нынешних отдельных племен человеческих естественно могли произойти от второстепенных причин, – переселений народов, климатических разностей, образа жизни и других условий, постепенно изменявших внешний вид людей, но вполне объяснимых при единстве человеческого рода²⁷. Следовательно – относить различные языки к различным расам значит отсылать к воображаемым народам, которых существование не достоверно; это несогласно с достоинством точной науки, тем более, что если бы человечество в самом начале состояло из различных пород, не имеющих между собою коренного родства и единства, то разнообразие языков совпадало бы с разнообразием этих пород; нет никаких оснований и совершенно неестественно предполагать, чтобы две или три различные и с самого начала независимо развивавшиеся человеческие породы выработали один язык, или наоборот, одна порода развила два или три коренным образом различных языка. Между тем в действительности морфологическая разность языков не сходится с нынешней разностью человеческих племен; язык одного народного племени нередко встречается у народов другого племени. Так все антропологи согласны в том, что индогерманские, семитические, кавказские и басский народы принадлежат к одному и тому же племени, называемому средиземным (mittelländisch), а все языковеды твердо убеждены в том, что индоевропейские, семитические, кавказские и басский языки не сродны между собою. Внутри одного индоевропейского семейства языков, распространенного от индии до исландии, находятся столь резкие народные особенности, как получерный индус и белокурый житель британских островов. И внутри одного семитического семейства языков живут арабы, разделяющиеся на весьма отличные друг от друга породы кавказскую и эфиопскую. Оседлый турок-османли принадлежит к кавказскому племени, между тем природный язык его принадлежит к семейству языков не индоевропейскому, а к тому, которым говорят татарско-тюркские племена так называемой монгольской расы. Живущие в Европе баски и венгерцы в физиологическом отношении не отличны от индоевропейцев, между тем языки их по свойству своему принадлежат к туранским. Еще больше народных разностей в этом последнем семействе языков (туранском), рассеянном по всем северным и южным областям земного шара и спорадически вторгающемся в области других семейств. Так. обр. физиологические разности народов не препятствуют им быть родственными по языку, и наоборот, сродство языков не всегда доказывает физиологическое сродство народов. Отсюда можно заключить, что естественные причины, влиявшие на происхождение разнообразия в племенах человеческих, не влияли равномерно и на происхождение различных языков, и, надобно прибавить, не могли влиять с такою силою, какая нужна была бы для образования столь важного различия, каково морфологическое строение языков. Какая физическая причина, какая разновидность в цвете кожи или наружном устройстве черепа могли произвести существенное различие в умственном акте сочетания коренных и формальных элементов речи в словах и выражениях? Допустить это значило бы допустить действие, несравненно большее причины, – в чем некоторое затруднение невольно выражается даже у самих лингвистов, держащихся мнения о полигенизме человеческого рода. Так вышеупомянутый А. Шлейхер в одном месте говорит: «образование черепа и другие так называемые расовые различия непостоянны; напротив того язык служит всегда признаком вполне постоянным; итак, по нашему мнению, внешне-видимая форма черепа, строение лица и тела вообще для человека менее существенны, нежели то не меньше материальное (?), но бесконечно тончайшее качество, симптомом которого является язык; естественная система языков, по моему убеждению, есть в тоже время и естественная система человечества»²⁸.

Но для разделения человечества на расы по различным языкам лингвисты не имеют никаких других оснований, кроме внутреннего строя самых языков. Если же мы обратимся к этому строю, то в нем найдем немало оснований не к раздроблению существующих языков, следов. и человеческого рода, а к сближению и объединению. Из предыдущих исследований видно, что ни конкретные слова в цельном их виде, ни составные части слов – формальные сами по себе и коренные сами по себе, – не представляют решительных доказательств существенного различия языков. Главное отличие – морфологическое – действительно проводит резкую черту между ними, так что, с систематической точки зрения, языки в одно и тоже время не могут находиться в двух или трех состояниях морфологического развития; но оно не исключает возможности быть какому-нибудь языку в том или другом состоянии в разное время; напротив и в настоящем виде и в историческом развитии языков встречается не мало доказательств этой возможности. – Первым доказательством служит тот факт, что не все языки земного шара по своему лексикальному и грамматическому строю находят исключительное место в том или другом родовом отделе, но известно несколько таких языков, которые составляют промежуточные степени между этими отделами и только более или менее приближаются к тому или другому главному типу. От односложного и изолирующего языка китайского до флексивного в высшей степени санскритского есть много переходных форм, о которых нельзя с решительностью сказать, к какому из этих пределов они подходят ближе по своей конструкции; особенно много таких форм в семействе агглютинирующих, туранских. Тибетский язык по свойству своему занимает место между изолирующими и агглютинирующими. Kawi, древний священный язык жителей Явы, по грамматическим формам относится к малайским, а по лексикальной части приближается к санскритскому²⁹. Язык Pehlwi, отрасль персидскаго, в лексикальной части весьма близок к семитическим, а в грамматической – к индоевропейским. Язык абиссинских арабов по запасу своих слов сроден с африканскими, а по грамматической конструкции стоит на ряду с семитическими. Турецкий язык по лексикальному составу сближается с индоевропейскими и семитическими, а по грамматическим формам относится к татарскому³⁰. Финнский язык близко подходит к языкам индоевропейским по многим формам настоящей флексии, но в других отношениях не отступает от сродных ему татарских языков³¹, спрягает по-санскритски, а склоняет по-алтайски. Если бы до настоящего времени лингвистика исследовала гораздо больше языков, нежели сколько рассмотрено ею, то по всей вероятности примеров таких переходных идиомов оказалось бы гораздо больше. Этим объясняется неполное согласие между классификациями языков, принадлежащими разным лингвистам. Кроме вышеизложенной классификации, принадлежащей главным образом Потту и Шлейхеру, есть например, классификация знаменитого Боппа³², который относил все языки туранские и индоевропейские к одной категории языков с односложными кор­нями, способных к составлению сложных слов и почти только этим путем создающих свой организм, в отличие от двух крайних разрядов – индокитайского и семитического. Между тем В. фон-Гумбольдт во всей известной области языков диаметрально противопоставлял а) язык китайский, не имеющий фонетического выражения для грамматических отношений – отделяя от него другие индокитайские, как более развитые с этой стороны, и б) языки индоевропейские, выражающие грамматические отношения настоящими флексивными формами; а все прочие языки поставлял между этими двумя крайностями, как не вовсе лишенные грамматических обозначений, однако не имеющие истинной флексии³³. Вообще между четырьмя главными родовыми отделами языков стоят еще другие переходные, которые дают основание заключать, что и эти родовые не совершенно, не «непримиримо» отделены друг от друга, но составляют только главнейшие звенья в целой цепи языков человеческих. – Во вторых, при всей разности внутреннего строя языков вследствие их морфологического различия, во всех них представляются немаловажные черты сходства в исполнении некоторых общих требований при построении слов и выражений. Так в языках изолирующих все отношения главного корня означаются разнообразной обстановкой его другими корнями вместо формальных приставок, употребляемых в других языках. В агглютинирующих языках эти приставки употребляются более открытым образом и не сливаются с корнем; а в языках флексивных они сливаются с ним так, что трудно принять их за реальные элементы слова. Но лингвистический анализ может показать и в последних такой же процесс нарастания главного корня, какой делается в первом и втором разряде языков. Китайское слово: ³wo-⁴men-^lhio-²leao и латинское ¹stud-²ui-³mu-⁴s (мы за-нима-лись) – содержат в себе различные звуковые комплексы, но одинаковые по числу и значению категории: 1) главного понятия, 2) прошедшего времени, 3) первого лица и 4) множественного числа. Японского языка (из туранских) слово: ware-ware-mi-ta (мы ви-де-ли) содержит в себе четыре части: ware – я, ware-ware, удвоение местоимения первого лица в знак множественности (мы), mi – понятие: видеть, ta – означение прошедшего времени. И греческое слово: ἐ–πέ–πιθ–με–ς (мы у-вери-лись) состоит из πιθ – глагольного корня, πε – удвоения корня в знак совершенного действия, ε – приращения в знак прошедшего времени, με – личного местоимения: я, и ς – означения (дорич.) множест. числа (μες – мы). Таким образом при звуковом различии корней и формальных означений вся разность грамматического построения состоит или в поставлении их не в одинаковом порядке или в большем или меньшем совокуплении под одну категорию, по характеру каждого языка. В языках семитических господствует система означения формальных отношений посредством изменения корня чрез постановку различных гласных; например в Еврейском: katal – убил, kátel – убийца, katol – убивать, k’tol – убей, kótel – убивающий, ketel – убийство. В языках индоевропейских и других есть много случаев такого же образования именных и глагольных форм; например в немецком: lauf, lief, Vater, Väter, hatte, hätte, Band, Bund, binden, gebunden, geben, gab, gibst; в греческом: τίκτω, τέξω, τέτοκα, φθέιρω, φθερῶ, ἔφθορα, ἐφθάρην, μείρομαι (кор. μερ), ἔμμορα, ἔιμαρται; в русском: творить, тварь, сидеть, сел, сядь, стать, стой, стол, стул и т. под. В манджурском языке (из туранских) твердое а означает мужской род, а слабое е женский; от того ama – отец, eme – мать, или два противоположных действия: wasi – нисходить, wesi – восходить и т. п. Не умножая примеров вообще можно сказать, что не только в семитических, но и в других языках изменение гласных букв корня с прибавлением немногих прономинальных и адвербиальных суффиксов есть одно из нередких средств к изменению смысла и грамматических отношений слов. Такое сходство всех языков в исполнении некоторых требований при построении речи делает довольно вероятным мнение тех лингвистов, которые приписывают языкам, стоящим на низшей степени морфологической, возможность – достигать до высших степеней, а касательно высших более или менее флексивных допускают, что они в свое время прошли предшествующие степени, пока наконец достигли своего настоящего состояния. Макс Мюллер говорит об этом следующее: ״тот факт, что языки, раз установившиеся, не изменяют своего грамматического строения, не может послужить доказательством против нашей теории, т. е. что каждый флексивный язык некогда был приставочным, а каждый приставочный – односложным. Я называю это теориею, но оно более, чем теория; ибо это единственный возможный путь, которым могут быть объяснены явления в санскритском или каком-либо другом флексивном языке. В отношении к формальной части языка мы не можем миновать заключения, что языки, ныне флексивные, были прежде приставочными (агглютинирующими), а те, которые ныне приставочные, коренными (изолирующими)³⁴. – В третьих, историческое развитие ныне существующих языков служит доказательством того, что они могут в разное время находиться в том или другом морфологическом состоянии. После того, как некоторые из них достигли высшего флексивного строя, который обыкновенно называется синтетическим вследствие тесного взаимного проникновения коренных и формальных элементов слова, для них начинается новая стадия развития, такая, которая более и более уподобляет их предшествовавшему состоянию агглютинации и даже изолирования. Грамматические формы до такой степени сокращаются и ослабляются, что даже перестают быть простыми символами отношений, теряют всякое значение в соединении с корнем и совершенно отбрасываются; язык почти совсем теряет разнообразие склонений имен и спряжений глаголов и оказывается в необходимости – заменять эти грамматические формы отдельными частицами, предлогами, членами и т. п.; во всем построении языка начинает господствовать стремление, прямо противоположное прежнему: вместо того, чтобы совокуплять знаменательные корни и знаки отношений по возможности в единство слова, в языке преобладает стремление – дать этим знакам отношений по возможности отдельное положение; вместо прежнего синтеза многих элементов в одну форму господствует анализ одной формы на множество отдельных слов; вследствие чего все словесные выражения даже наружно приближаются к форме языков односложных. Таким анализом или дезорганизацией отличаются нынешние германские и романские наречия, особенно же языки английский и североамериканский, которые по множеству односложных слов, составляющих предложения, и по крайней ограниченности синтаксических форм, приближаются к состоянию языков изолирующих, первобытных³⁵. Мы не можем сказать, достигнет ли это приближение в каком-либо из индоевропейских языков до совершенного тождества с индокитайским, но можем сделать заключение, что, значит, в природе самых языков есть внутренняя способность и возможность как восходить из состояния изолирования составных частей слова к флексиям, так и обратно нисходить из этого высшего состояния в первоначальное; и следовательно все языки человеческие отнюдь не столько разобщены между собою по своей природе, чтобы по их настоящему различию отвергать единство их происхождения, или предполагать для них несколько независимых друг от друга источников в различных человеческих расах.

Если же предположение о материальной разности человеческих пород для объяснения различия языков не может быть принято по свойствам и явлениях самих языков, то положительная причина внутреннего их различия должна находиться вне сферы одних физических причин. Язык человеческий не есть только физико-органическое явление, не есть простой крик животного или механическое подражание звукам внешней природы; он есть разумно-свободное проявление человеческого духа посредством членораздельных звуков; и потому причина неодинаковости такого проявления у разных народов должна заключаться преимущественно в человеческом духе. Впрочем объяснение этой причины принадлежит не одной лингвистике, как науке о языке в самом себе, но и другим наукам, имеющим своим предметом духовную деятельность человека. С этой стороны действительно и сделаны попытки объяснения, примыкающие к двум главным взглядам, из которых один принадлежит философу-лингвисту В. фон-Гумбольдту, а другой психологу-лингвисту Г. Штейнталю. Гумбольдт, раскрывая понятие о внутренней форме языка, которой соответствует внешняя звуковая форма слова, полагает в основание первой общие законы мышления, которые выражаются в языке звуковыми средствами. Мышление и язык предполагают друг друга; и так как содержание мышления, доставляемое чувственными воззрениями, обращается самостоятельной силой духа в понятия по логическим законам мышления, то оно выражается и в языке согласно с законами логики; как язык с мыслью, так и грамматика с логикой стоят в тесной связи. Если же категории языка основываются на категориях логических, а категории логические всегда и у всех людей должны быть одинаковы, то представляется вопрос, от чего при таком условии существует резкое различие между языками? Разрешая вопрос именно по отношению к морфологическому их различию по изолированно, агглютинации и флексии, этому «полюсу, вокруг которого вращается совершенство или несовершенство образования языков», Гумбольдт говорит: «внутреннее образование слов совершается посредством двух действий совершенно различного свойства – обозначения понятия (коренного слова) и еще особенного действия ума, которым это понятие ставится в известную категорию мышления или речи (формальная часть слова); полный смысл слова образуется только совокупностью обоих действий – выражением понятия и обозначением его определения... Когда задача этого действия понимается чисто и глубоко и когда она крепко связана с существом языка, тогда и в языке завязывается деятельность, которой приводятся в надлежащее слияние и подчинение все его стихии... Так как требований этой задачи собственно ни один язык, в своем внутреннем образовании, не может совершенно пренебречь, то естественно, что языки не в одинаковой степени удовлетворяют им; даже и в тех языках, где сознание этой задачи достигает внешнего выражения, бывает разница в глубине и живости, с какой они действительно восходят до первоначальных категорий мышления и дают им то или другое значение в их связи; потому что эти категории, в отношении друг к другу, составляют связное целое, которое в своей систематической полноте обнаруживается в языках более или менее»³⁶. Таким образом, по взгляду Гумбольдта, различие языков, как по внешней так и по внутренней форме их, основывается на степенном различии категорических схем, заключающихся в их построении, определяется той мерой, в какой они выражают общие категории мышления в своих частных формах. – Г. Штейнталь, не вполне разделяя мысль о выражении во всех человеческих языках чистых категорий мышления, утверждает, что в каждом отдельном языке проявляется особенная система мышления, свойственная тому или другому народу, «определенная народная логика», так что грамматические формы того или другого языка соответствуют не общим и отвлеченным логическим категориям, а только собственным воззрениям известного народа. «Язык, говорит он, – не тождествен с мышлением, но есть определенный образ мышления, есть обособление его, или есть мышление в определенной форме частного народного воззрения». Этим прежде всего обусловливается и объясняется различие человеческих языков по различию воззрений народов, но не исключается и внутренняя связь их при всем разнообразии; потому что самые воззрения народа, при своем проявлении в словесных формах, следуют одному общему направлению, подчиняются влиянию общей, присущей всем народам, «идеи языка», или стремлению – выразить все содержание своих воззрений ясным и внятным образом. И так как эта «идея языка» есть такой идеал, которого осуществление не может совершаться вдруг и всеми народами одинаково, то он и выражается в формах того или другого языка только в большей или меньшей степени; различие языков по отношению к этой идее есть степенное различие ее осуществления. «Задача классификации языков, – говорит Штейнталь, – состоит только в том, чтобы представить выражающийся в различных языках прогресс (Fortschritt), каким народы осуществляют идею языка. Как различные виды произведений природы суть различные степени одного постепенного развития, так различные языки народов суть степени проявления «идеи языка» человечества. Вся природа образует совокупный организм, которого члены суть царства природы; так и все языки образуют совокупный организм «идеи языка» и суть его члены. Она живет в этих членах вполне, хотя и расчленяется в каждом порознь; она есть дерево, которое разветвляется во все стороны и разнообразно связывает между собой все ветви, оканчиваясь одной общей вершиной. Так в разделении языков проявляется лестница степеней одной ״идеи языка» в ее целости и величии; но в отдельных случаях часто бывает невозможно определить, какая это степень; каждая ветвь с различных сторон так соприкасается с другой, что часто о двух можно сказать только, что они по своей внутренней природе выше или ниже одна другой»³⁷. Таким образом и по этому взгляду происхождение языка с его различными формами относится к духовной стороне человека, в которой зарождаются и живут все общие и плодотворные идеи.

Видите, М. Г., как в глубине человеческого духа, существенно сродного у всех человеческих личностей, заключаются основания единства всех существующих языков, не смотря на значительные разности их у различных народов; и если бы никто из ученых лингвистов не терял из виду этих оснований, то вероятно никогда не появились бы гипотезы, подобные вышесказанной. Будем надеяться, что такая положительная и точная наука, какова лингвистика, в своих заключениях не будет игнорировать другие высшие науки о природе человека и в трудных вопросах о явлениях этой природы станет соображаться и с их положениями. Будем питать надежду, что она не остановится на своих отрицательных выводах, противных и вековым преданиям народов и указанию Слова Божия о единстве человеческого рода и языка, но рано или поздно представит блистательные доказательства и разъяснения священных слов, изреченных в летописи Библейской: «на всей земле был один язык и одно наречие; и возстали жители земли против Бога, замыслив построить башню, высотою до небес; и сказал Господь: вот один народ и один у всех язык, и вот, что начали они делать; сойдем же и смешаем язык их, так чтобы один не понимал речи другаго. И разсеял их Господь оттуда по всей земле» (Быт. 11:1–8).