Четверодневный Лазарь
Оскар Уайльд, как известно, утверждал, на зло реалистам, что Тернер создал Лондонские туманы. Этот парадокс приобретает полную убедительность в применении к природе человеческой, особенно социальной. Искусство формирует личность и разрушает ее. Илиада или песнь о Роланде создавали героев, «Отверженные» или «Давид Коперфильд» – людей добрых и чувствительных, Вертер – самоубийц. Трудно назвать простой модой эту способность людей подчинять свою жизнь и личность влиянию искусства. Если это мода, то мода – глубочайшее выражение социальной природы человека. Огромное большинство людей находит свою личность только в типах и образах своей социальной среды. И в этом процессе чувственно-заражающее, колдовское «обаяние» искусства часто действеннее суровых и потому скорее отталкивающих моральных дисциплин. Политики всегда сознавали эту власть искусства; отсюда социальный заказ. Недавно Сетницкий в своей книге «Об общественном идеале», исходя из весьма рационалистических и наукообразных предпосылок, подчеркнул с особой силой значение художественной образности для воплощения Федоровской социальной утопии.
Это не значит, однако, что искусство имеет первичное значение; что в нем самом лежат последние корни жизни. Напротив, вся власть искусства – в его ясновидении, в его магической чуткости, иногда пророческой медиумичности. Художник ловит на свою антенну голоса из мира, неизвестного ему самому, из мира «иного», «подсознательного» или будущего. Искусство предполагает более глубокое, чем оно само, бытие. Это бытие непосредственно открывается религиозному опыту. Но искусство более чутко отражает все колебания в этом самом таинственном мире опыта, чем облекающая его теология или социальная религия вообще.
Отсюда, из этой медиумической чуткости искусства, прямо вытекает, что в эпохи распада духовной иерархии искусство становится одним из самых сильных ядов разложения. Не подлежит сомнению, что мы живем в эпоху – вероятно, в самом конце ее – гибели гуманистической культуры, которая выразилась с предельной четкостью в XIX веке. Искусство не отражает этой гибели, оно ее организует и вдохновляет. Это движение совершается во всех сферах культуры: борьба с психологизмом в философии, с «богочеловечеством» в богословии, с сентиментальностью (т. е. с состраданием) в общественной жизни – со свободой повсюду, все это не разные явления, это одно и то же самосознание современного человека, в его жажде самоуничтожения. Человек стал сам себе противен до ненависти, до потребности убить себя или, по крайней мере, разбить свое отражение в зеркале. И когда человек убит окончательно, или, скажем, когда в нем осталась только мускульная энергия, из прессованных останков людей, все еще горячих энтузиазмом, как из кирпичей, строится новое общество, из мертвых идей строится богословие (бартианство) из мертвых звуков – музыка Стравинского. Пикассо и Стравинский в духовном мире значат то же, что в социальном Ленин и Муссолини. Но зачинатели и пионеры – это они, а не политические вожди, которые делают последние выводы в самой последней, т. е. низшей сфере действительности.
Нужно помнить, однако, об огромной силе косности, о спасительной некультурности, в которой живет еще человечество. Как мало людей вообще читают книги! Еще меньше таких, кто смотрит картины и слушает музыку. Впрочем, в картинах и музыке массы еще живут в XIX веке. Джаз-банд борется с Чайковским, и потому человек в жизни, обыкновенный человек, с которым мы встречаемся ежедневно, бесконечно милее и привлекательнее того, который нам явлен в передовом искусстве. Не перевелись еще простые и бескорыстно добрые люди. Больше того, иной раз можно встретить истинно прекрасного человека, перед которым в восторге остановился бы поэт в былое время. Вот девушка, которую Тургенев мог бы избрать своей героиней. Современный писатель подошел, произвел над ней сексуальную вивисекцию и с отвращением отвернулся. Эта девушка, возможно, не хуже Натальи или Татьяны. Но выдержит ли Татьяна психоаналитический экзамен? Вероятно, самые глубокие изменения в культуре мало затрагивают основную материю человеческой природы. Но она по-разному формируется культурным сознанием. Мир Божий еще так прекрасен. – Гете могло казаться даже – как в первый день творения: «ist herrlich wie am ersten Tag». С человеком сложнее. Но, право, и он не так уж подл и в наше время. Но у нас закрылись глаза на красоту мира и на красоту человека. Мы чувствуем только исходящее от человека зловоние, – и от того так непостижимо трудной кажется в наши дни любовь к человеку. Любить можно и грешного и урода. Но нужно, чтобы в уродстве и грехе было хоть что-нибудь, чем можно было бы восхититься. Даже кенотическая любовь не лишена совершенно крыльев Эроса.
При таком (небывалом) разладе искусства и действительности, когда подлинник лучше своего отображения, для филантропа, для воспитателя и политика была бы совершенно естественной позиция борьбы с искусством, или по крайней мере оборона от него. Спасти молодые души, еще не отравленные тленом культурного умирания, от книг, от музыки, от картин, – т. е., конечно, от современных. Запереть, как св. Варвару в башне, среди бессмертных кумиров прошлого. Зачем Пикассо, когда есть Микельанджело? Признаюсь, филантропическое служение современного искусства представляет для меня загадку. На это можно возразить лишь одно: не спасти Варвару ни в какой башне от таинственных всепроникающих флюидов времени. Не спасти Татьяну от фрейдианского саморазложения. «Что делаешь, делай скорее». Здесь, однако, мы встречаемся с «законом» реакции, которая неразлучна с «законом» прогресса.
К счастью для искусства, его движение не прямолинейно. Изживая один круг идей, оно возвращается к забытому и далекому, чтобы начать от него путь к будущему. Все революционно-новое есть, поэтому частичное возвращение, возрождение, «реакция». Гуманизм был реакцией, возвращением к древности, социальная реакция – возвращением к средневековому тоталитарному обществу. Вот почему внук протягивает руки дедам – или, увы! прадедам – через головы отцов, и самые отсталые в данной культуре оказываются ближе самым передовым носителям ее.
Эмигрантская молодая литература явно реакционна. Ее реакционность проявляется особенно ясно в сопоставлении ее с бесчеловечным строительством нового времени: она не со Стравинским, не с Корбюзье. Ее историческое место довольно точно определяется именами Пруста и Анненского, т. е. началом XX века. Ее связь с искусством крайнего Запада, с Францией и Англией, где искусство всего зрелее, где культура всего более отстала в процессе разложения, ведя арьергардные бои на последних оборонительных линиях.
Наше молодое искусство сопротивляется советскому строительству из прессованных человеческих тел. Но оно глубоко, хотя постоянно ошибается, думая, что оно защищает человека. Оно само участвует в разрушении человека, захвачено процессом умирания. Отсюда неизбежно скорбный и пессимистический тон его. Иным оно быть не может. Другая позиция или поза была бы поведением дурачка в сказке, который пляшет на похоронах. Искусство не может быть иным, чем оно есть. Оно наиболее бессознательное, наименее рассудочно-волевое создание человека. Есть трагедия художника – в обреченности его служения. Все, что он может сделать как художник, это с наибольшей силой и глубиной выразить свою тему. Там, в последней глубине, где искусство касается миров иных, там и только там могут открыться и забить ключи новой жизни, нам еще неведомой, подлинно «нечаянной радости», когда «в радости воскресения Твоего плач приложится».
Мы не можем поверить в то, что механизированный коллектив – последнее слово нашего человечества, что на веки веков, до Страшного Суда, будет стоять муравейник там, где когда-то бились герои, молились святые, плакали униженные и оскорбленные. Но если возрождение придет, – то возможно, – как это бывает всегда, – что последние окажутся первыми. Реакция сегодняшнего дня может оказаться резервуаром духовных сил дня завтрашнего. Искусство нашего времени – видимо – не несет в себе новизны благодатной – возрождения сил. Оно явно смердит, как четверодневный Лазарь. Но, может быть, воскресение близко. Может быть, в творческой глубине, не подозреваемой самими художниками, зреет семя новой жизни – то семя, о котором сказано: «Не оживет, если не умрет».