Против думской отрыжки

(По поводу статьи г. А. Д-она: „Смертная казнь и «думы» о. А-ва»)¹

Подобно тому, как, после обильной трапезы, у человека бывает, подчас, скверная отрыжка, так и не в меру насыщенные думскими речами некоторые слушатели, а так же и читатели их доселе еще страдают этим гастрономическим недугом, в журнальном Мире выражающимся статьями, подобными вышеназванной статьи г. А. Д-ва.

Да, г. А. Д-в, у вас „отрыжка», да, притом! еще, и скверная. Вы, думается мне, покушали особого сорта „грибков да ботвиньи», потому что, в противном случае, разрешились бы от литературного бремени более благополучно. Что до меня, то, по вашему справедливому замечанию, я, действительно, не „ходил на Синай», не ходил по той причине, что находился при „горе блаженств», где только вас не встретил. Отсутствие г. А. Д-ва объясняется и тоном и содержанием его статьи: он упивался думским ароматом, „грибков покушать» и прогуливаясь потом в ближайшем саду, томно мечтал о „народной совести» и оттачивал оружие против „жаждущего крови» писателя настоящих строк.

Полно вам, „вития многовещанный», сбивать с толку читателей ложным заверением, будто „народная совесть в Государственной Думе произнесла решительный приговор смертной казни». Не совесть народная произнесла его, а печальное недомыслие тех думских невгласов, которые, вслед за незабвенным Ляпкиным – Тяпкиным, вздумали „сами собой, своим собственными умом дойти до сотворения Мира» и, перепутав церковь с государством, право личное с общественным и свое суемудрие с правильным толкованием Божьей заповеди, произвели страшный хаос мыслей в доверчивых простецах, вообразивших, что одним бурным движением страсти и грубых насилий можно мгновенно, „в лето cиe, устроить» русское „царствие»².). Нет, народная совесть ни за что не дерзнет торговать судьбой русского народа и приносить ее в жертву „национальным самоопределениям». Нет, только жалкая карикатура совести принудила Государственную Думу воздержаться от порицания бесконечным убийствам и погромам; только окончательным сожжением совести можно объяснить себе глумленье Думы упомянуть Божье Имя в ответном адресе Государю Императору; только из бессовестного забвения о св. долге каждого русского гражданина пред Отечеством родилось преступное выборгское воззвание; только самая черная и ничего общего с совестью не имеющая неблагодарность могла презрительно отнестись к истерзанным войной защитникам нашей страны... Нет, так не говорить чистая народная совесть! Не называйте же святым именем бессовестное и из красивых фраз не сплетайте венков на воспаленные головы людей, по роковой ошибки, сделавшихся (за некоторыми единичными исключениями) выразителями какой-то фантастической, только не народной совести в Государственной Думе.

Главным очагом происшедшего между мною и г, А. Д-м спора служит изъяснение Спасителем шестой заповеди: „не убий»³. „Как и следовало, ожидать», замечает г. А. Д-в, „базою (разумеется, мое толкование) служит ветхий завет, из которого обычно черпаются сомнительные (?!) доказательства в оправдание всякого рода насилий». Отвечаю: да, базою служит ветхий завет, потому что иначе, и быть не может. Сам Христос берет „закон» исходною точкой Своей проповеди: „вы слышали, что сказано древним» и т. д. Да и сам г. А. Д-в, в защите так называемого им „безубойного» права, нигде во всей библии, за исключением одного ветхого завета, не найдет такого категорического запрещения убийства, как в повелительных словах: „не убий». Равным образом, и думские толковники, в своем усилии доказать противозаконность смертной казни, базировались на том же ветхом завете. Занятая мною позиция требовалась самым существом дела, и потому мой возражатель пусть возьмет назад свое неуместное „ожидание». Что же касается попутных рассуждений г. Д-ва о новозаветном толковании шестой заповеди Самим Спасителем, то они представляют собою сплошное извращение нагорной проповеди, а сам рассуждающий справедливо может считаться во главе тех толковников, которые, по словам св. Василия Великого, τεχνολογοῠσιν, ού θεολογοῠσιν⁴, т. е., страдают думской отрыжкой.

Главным предметом Своей проповеди в указанном месте евангелия Спаситель имеет не то собственно, что не должно никого убивать ни делом, ни словом, ни помыслом, а нечто другое, а именно: суд и наказание в смысле неизбежного и законного возмездия за названное преступление. «Не думайте», как бы так говорит Он „что Своим благовестием, Я освящаю всякий произвол (подобно этому и ап. Павел защищал благовестие „свободы» от всяких кривотолков) отдельных лиц во имя истинной свободы и тем самым нарушаю закон и пророков⁵. Наоборот, Моя, евангельская, свобода возлагает на вас тем большую ответственность, чем самое евангелие выше закона, и пророков. Поэтому, если в ветхом завете; осуждалось законною властью только внешнее дело, то, по Моему евангелию, осуждается со строгостью не только не меньшею, но еще большею, чем в законе, и внутреннее дело, гнев и всякая словесная укоризна ближнему. В царстве новозаветном свободы совсем нет места личному произволу, и всякое уклонение по этому пути необходимо должно сопровождаться соответствующим возмездием».

Вдумчивый читатель разбираемого места не может не заметить, что „суду» подлежит не только совершивший убийство (внешнее дело)⁶, но и «напрасно⁷ гневающихся на своего брата» (внутреннее дело, настроение). Несомненно, что Спаситель указывал, при этом, на уже существовавший среди Его современников „суд», хорошо известный им из „закона»⁸, а не имел в виду какой-то никому неведомый, только воображаемый или пока еще ожидаемый суд. Далее, этот, именно, фактически-существовавший и суд обязан был „рассудить» уголовное дело⁹ и по надлежащему удостоверению свидетелями самого факта убийства, должен был постановлять решение согласно с „богоданною»¹⁰ заповедью: „убийцу должно убить, по словам свидетелей»¹¹.

Итак, по ясному и точному смыслу Моисеева закона, доказанный свидетелями факт убийства, по приговору законного суда, в известных случаях неизбежно наказывался смертью. Следовательно, по такому же ясному и точеному учению Спасителя, предающего наличному суду, даже, и напрасный гнев на брата, такой же строгий приговор, именно, этим судом должен быть вынесен и „напрасно гневающемуся на брата». Об отмене или о какой-либо замене смертной казни в разбираемом месте нагорной проповеди не только нет решительно никакой речи, а, наоборот, смертная казнь предполагается проповедью в качестве еще искони известного народу законного возмездия за убийство, налагаемого по определенно законного суда. Заметьте: законного суда», постановляющего свое определение на основании свидетельских показаниях.

Неужели для моего возражателя и теперь все еще „темна вода во облацех воздушных»? темна, чтобы не понять той самоочевидной истины, по которой, не принадлежащее частному лицу, право наложены смертной казни составляет вместе и прямую обязанность богоустановленного суда? Пришедши на землю „не нарушить, а исполнить закон и пророков»¹² , Господь, несомненно, не нарушит также и следующих вековечных слов закона: „кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее» ¹³ . Высокая и в ветхом завете ценность человеческой жизни, в новом возведена на неведомую до Христова пришествии степень высоты, в соответствии с которой повышается и законное возмездие за самовольное, совершенное частным лицом, отнятие жизни у своего брата. Этот неумолимо-суровый (пусть назовут его таким), только не несправедливый закон возмездия представляет собою отраженное на земле проявляете Божьего правосудия¹⁴, всею силою своей отягощавшего на закланном от сложения Мира непорочном Агнце¹⁵. Возвышенная идея искупительной жертвы, отлившаяся в ходячее между подзаконными выражение: „harini capparatho», находит свое частное применение и в смертной казни¹⁶.

„Мы знаем», самоуверенно заявляет г. А. Д-в, „какой суд рекомендовал (?) Христос Своим последователям: «повеждь Церкви"». К сожалению не вразумился очень полезным для него уроком (некоторых иерусалимлян», говоривших о себе то же самое: „мы знаем»), преподанным в евангелии¹⁷ , потому что он убедился бы тогда 1) в полном незнании своего предмета: ведь в цитированных (уже не из нагорной. проповеди) словах Спасителя¹⁸ взят случай из церковно-общественной жизни, которая не совпадает с государственною; 2) в некрасивом полемическом tour de force, или, проще, в „передергивании аргументов, потому что подменил неудобное для своей цели „сонмище”¹⁹ кажущимся ему (разумеется!) более благоприятным выражением: „Церковь»²⁰ и 3) в праве „сонмища», т. е., „синедриона»²¹ приговорить оскорбившего названием „рака» своего брата к смерти. „А кто скажет: «безумный», тот подлежит геенне огненной», иначе говоря, горчайшим самой лютой смерти мукам, смерти, так сказать, в самой долине смерти!

Предоставляя глубокомысленным толковникам дальнейшего рассуждения на эту неисчерпаемую тему, не могу не снести взятого места из нагорной проповеди с помещенной в конце первого евангелия²² картиной страшного суда, имея в виду только одну цель, сопрягая конец евангелия с его началом, оттенить вопиющую ложь некоторых, особенно, за последнее время народившихся, лже сердобольных толковников, с их напыщенным „мы знаем», видящих в нагорном Проповеднике какого-то идиллического певца сплошной и слепой благости Божьей, с атрофированными у неё в конец неумытым правосудием и строгим возмездием. Но благость не попустительство. Наоборот, как в Отце небесном, так и в Его единородном Сыне, Господе И. Христе, не было то „да», то „нет», но „в Нем было да»²³ Каков Он в начале, таков и в конце Своего мессианского служения, а потому и в нагорной проповеди нарушение заповеди „не убий влечет за собой для нарушителя её соответствующее законное возмездие. Каравшее ветхозаветных законопреступников, правосудие тем еще более карает новозаветных, ибо „всякому, ему же дано будет много, много взыщется от него»²⁴ Напрасно страстный поклонник „нового безубойного²⁵ права» причисляет меня к „людям, которые жаждут крови». Но, в таком случае, уже не жаждут ли её, например, и те праведные „души», о которых упоминает тайный зритель, тот самый ученик Христов, который, предпочтительно пред другими благовестниками, раскрыл возвышенное учете о Боге, как о присносущной Любви, как и сам, носит Её св. Имя? Не жаждут ли эти души убиенных крови, взывая к нелицеприятному Суду: „доколе, Владыко святый, не судишь и не мстишь живущим на земле за нашу кровь»²⁶? Не жаждал ли крови св. Антоши Великий, утверждая, что „наказывать злых должно ради самого добра»²⁷? Не жаждал ли ее и св. И. Златоуст поучая свою удрученную горем паству тому, что „полезен и страх от начальников» в смысле средства против „расслабления от беспечности и устрашения дерзких»? „В самом деле», продолжает св. отец (как бы смотря на нас), „когда уже при начальниках и вооруженных воинах неистовство нескольких бродяг и пришлецов произвело у нас такой пожар; то, если бы не было совсем страха пред начальниками, до какого неистовства не дошли бы эти люди? Не разрушили ли бы они у нас города до основания и, перевернув все вверх дном, не лишили ли бы нас и самой жизни? Так, если отнимешь у городов начальников, мы будем вести себя безумнее бессловесных зверей, станем друг друга «угрызать и снедать»²⁸. Зная это, и Павел сказал: «несть бо власть аще не от Бога: сущия же власти от Бога учинены суть»²⁹. Что связи из бревен в домах, то и начальники в городах³⁰.

Пусть же теперь рассудит беспристрастный читатель о том, хочу ли я, по резкому выражение г. А. Д-ва, „запачкать в крови само чистое имя Христа», или, наоборот, это преступное намеренное уже исполнено в совершенстве моим ветрогонным обличителем, тем больше, что „безубойное право» не лишило его возможности „пачкать», кого и что только он хочет, имеющимися для того „специальными» у него средствами?

„Закон» дан Моисеем (собственно Богом чрез Моисея) религиозно-гражданский. Господь И. Христос отменил обрядовый закон, даровав людям „благодать и истину»³¹, но гражданского закона не упраздняла, как и послан был не для этого, потому что „Царство Христово не от мира сего», а гражданский закон определяет юридически быт, именно, земного царства. Это последнее, каким было, таким же и осталось по форме. Сам Господь неоднократно и торжественно признавать raison d'etre государственной жизни с ее законами и учреждениями³², не отказался признать святость судебной власти, даже, и в таких исключительных обстоятельствах, в которых последняя смалодушествовала пред „властью тьмы», предавая на смерть Неповинного. Подобно тому, как в начали последней обличительной речи против книжников и фарисеев Спаситель заповедал Своим слушателям „соблюдать и делать все, что велят” воссевшие на Моисеевом седалище³³, так и в Своем отношении к римскому прокуратору Он же тожественно признал судебную власть последнего и Своим ответом подтвердил ее божественное происхождение. Я совершенно согласен с возражателем, что сейчас повторяю „избитую ссылку», избитую, но им самим, возражателем, доселе еще не понятую.

„Ты не имел бы надо Мною никакой власти», отвечал Господь Пилату, „если бы не было дано тебе свыше». Выражение: „власти», или, по-гречески³⁴ S. 170 замечает: „mit Pilatus sprach Er (т. е., Христос) griechisch». έξουσίαν означает собой не какую-либо „противозаконную» власть, или, по яркому выражению Г. А. Д-ова, не власть „предводителя шайки разбойников», но закономерную государственную власть, что и подтверждается пояснительным наречием места: „свыше», ᾶνωθεν, означающим: „с неба”, или „от Бога” ³⁵ . Язычник Пилат понял эти слова, к стыду некоторых теперешних богословов, совершенно правильно и потому „с этого (времени)³⁶ «) искал отпустить Его». Если бы Спаситель в словах Пилата: „имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя»³⁷ усмотрел хоть сколько-нибудь противозаконное присвоение власти и если бы считал ее только за человеческое изобретете или за нечто неправомерное и недостойное никакого признания, то, вне всякого сомнения, не устрашился бы и засвидетельствовать пред Пилатом в таком же, именно, смысле. К несчастью для г. А. Д-ва, Спаситель „отрыгнул слово благо», а, вслед за Ним, то же самое, только в других выражениях подтвердил и апостол: „начальник Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся: ибо он не напрасно носит меч. Он Божьи слуга, отмститель в наказание делающему зло»³⁸ Что Пилат погрешил в суде над Христом насчет частного приложения своей прокураторской власти, это бесспорно; но что его, как и всякая государственная, власть будто бы происходит не свыше, это вопиющая ложь, это клевета на людей и на Бога, это скверная отрыжка зарвавшегося „техно”, но только не „теолога».

Как сын Своего века и народа, по Своему человечеству, Спаситель не мог не любить всей душой „погибших овец дома Израилева» и горько оплакивал грядущее разрушение Иерусалима; однако ж, Он учил „воздавать кесарева кесареви» и, в частности, платить тяжкую дань тому самому Риму, который через сорок лет всей своей железной мощью окончательно раздавит непокорную Иудею, который не оставит от Иерусалимского храма, даже, камня на камне, вероломных же ее насельников одних предаст огню и мечу, а других рассеет, как легкий прах, по всему лицу земному.

Думается, с моей стороны не будет преувеличением сказать, что безусловно-покорное отношение к государственной власти стоило величайших усилий³⁹, даже, и такому великому Господину над Своей волей, каким, несомненно, был Христос⁴⁰ и воспитано было в Нем на крепком основании того самого ветхого завета⁴¹, „из которого», по легкомысленному замечанию г. А. Д-ва, „обычно черпаются сомнительные доказательства в оправдание всякого рода насилий». Уж не сомнительны ли многократный ссылки Самого Христа на ветхо заветные пророчества? Не сомнительны ли постоянные ссылки на закон и пророков в евангелии и посланиях? Не сомнительны ли синайские, крепко спаянные десятословием, основы нашей семьи, общества, государства⁴²? Что же и где, именно, будет тогда несомненное насчет упомянутых пророчеств и всякого рода основ? „Сомнительные»... разве только для наших доморощенных зоилов!

Взятый себе в свидетели г. А. Д-вым бл. Августин едва ли ему так полезен, как это представляется самому взявшему.– „Вспомним», пишет мой возражатель, что знаменитая «pax Romana», которою так гордились римские государственники, для блаж. Августина была лишь «разбоем в широких размерах» (grande latrocinium)». Пусть будет так. Но причем здесь „pax Romana», один только из составных моментов, действительно, знаменитого „jus Ronianum», когда идет спор о самом происхождении права и о святости власти в принципе, а не о том, хорошо или дурно применяется к делу самый принцип? Затем, почему г. А. Д-в обошел молчанием другие свидетельства того же блаж. отца, как, например, следующее место из его классического творения „О граде Божьем»: „Кто дал власть Константину христианину, тот же дал ее и отступнику Юлиану»?⁴³ А кто, как не Августин, увлеченный страстной полемикой с донатистами, пришел к крайне неблагоприятному для своего клиента толкованию евангельского изречения: „cogite intrare»?⁴⁴ Кто, как не тот же блаженный, чересчур отрицательно смотрит на моральную сторону греческой религии?⁴⁵ Для чьих, как не для Августиновых, взоров не только приведенное г. А. Д-вым римское „мирное житие» представлялось в виде „широкого разбоя», но (и это в десять раз важнее), даже, и языческие добродетели являлись не более, как только „splendida vitia»?⁴⁶ Вот несколько попутно взятых цитат для охлаждения чрезмерно сильных упований г, А. Д-ва на бл. Августина, приведенная ссылка на которого совсем не полезна моему оппоненту, а замолчанные цитаты всё решительно свидетельствуют против него.

Оптимистически настроенный по отношению к силе своих соображений, г. А. Д-в думает подкрепить их целым рядом аналогий. Воздав благодарение Богу за то, что „нас теперь не четвертуют, не колесуют, не вырывают ноздрей», что „было, например, право телесного наказания, крепостное право, право формарьяжа и т. п.», а теперь все это окончилось, возражатель думает, что и право смертной казни так же должно теперь прекратиться, как прекратились и перечисленные права. Но „сравнение не доказательство» в полной мере применимо и к упомянутым примерам, для всей аргументации имеющим значение только мыльных пузырей. В самом деле, какая может быть аналогия между крепостным правом и смертной казнью? Крепостной быт относится к социальному, в тесном смысли слова, строю государства,, а смертная казнь к юридическому, т. е., тот и другая представляют собой совершенно диспаратные величины. Крепостничество в государстве временная и не связанная органически с его природою форма общественного быта, почему и отменено во многих государствах, не только не ослабив, а, наоборот, укрепив их силу. Но ни в одном государстве мы еще не видим, чтобы, с течением времени и навсегда, тупились мечи для смертной казни в тех исключительных случаях, для которых она неизбежна: как она была, так и осталась органически-связанною с самим строем государства, и, следовательно, вопрос может состоять не об окончательной отмене, а только о разумном применении этой крайней степени наказания к преступникам⁴⁷. Равно как и пытки (эта, действительно, варварская мера) употреблялись, собственно, не для замены смертной казни, как возмездия, а в качестве жестокого способа добиться каких либо важных признаний от обвиняемого, почему, с развитием просвещения, и отменены. 0тсутствие связи между ними и смертной казнью ясно видно, например, из Моисеева законодательства, в котором часто встречаемся с наказанием смертного казнью и совсем не видим пыток. «Что до „формарьяжа», то решительно не понимаю. зачем понадобилось г. А. Д-ву ссылаться на этот вид права? Впрочем, может быть, у критика имеются на то свои особые соображения, но им приведенные противонаучны, или, если угодно, сродни той „науке», о которой некогда писал еще Антюх Каитемир:

„Наука ободрана, в лоскутах обшита,

Изо всех почти домов с ругательством сбита».

Обращусь теперь к более существенному. Оно представляется мне в той основной мысли возражателя, по которой стоило только государственной власти внять голосу „народной совести» и отменить смертную казнь, и мгновенно мы перешли бы к „безубойному» правопорядку. Вот уж, подлинно, устами г. А. Д-ва да только бы мед пить! К большому прискорбно, государство представляет собою только земное установление и потому не может мгновенно, как бы „по щучьему велению», сделаться небесным, а „подобострастные нам» политические владыки не „взойдут на небо и не поставят своих престолов выше небесных звёзд», с какими бы титаническими усилиями ни стремились они „восхитить» себе принадлежащую единому Царю царствующих честь „быть равными Богу»⁴⁸. Правда, в крайнем упоении своим кесарским величеством, древние деспоты приписывали себе, даже, божеские свойства. Так, например, Калигула повелел титуловать себя именем σεβαστή Πρόνια, император Август претендовал на соуправление с самим Юпитером⁴⁹, а Доминиан начинал свои послания превыспренним „dominus et deus noster jubet»⁵⁰ и т. д. Но что, же получилось из этого? Тем самым они только „воздвигли нерукотворные памятники» своей феноменальной чудовищности, на страх и посмеяние со стороны всего рода человеческого. Недаром современный Калигул римский историк Светоний замечает о безумном императоре!: „hactenus quasi de principe, reliqua ut de monstro narranda»⁵¹.

Но в том, то и состоит католическое предназначение христианства, что, не посягая на формальный строй государства, принесенными Христом „благодатью и истиной» оно „монстров» претворяет в смиренных верующих и озверевших тиранов научает самоотверженному служению своим подданным, как, в свою очередь, и эти последние, „созидая самих себя в любви”⁵², научаются благожелательно относиться к „предержащим властям», повинуясь им „не только из-за страха, но и по совести»⁵³. Так, индифферентное к формам политической жизни, христианство вливает в них новое содержание посредством отдельных личностей, из которых каждая вносит свою посильную лепту в государственную сокровищницу подобно тому, как заботливая пчела с трудовою „взяткою» летит в свой улей.

Пред внимательным наблюдателем христианизации политической жизни здесь развертывается величественное зрелище постепенной ее эволюции, последовательного ее восхождения от низших состояний к высшим, ее морального возрастания, правда, большей частью медленного, но зато естественно спокойного и могучего, повторяю: „эволюции», но только не революции. От последней христианство открещивается, как от самого злого наваждения. В виду этого только подивишься крайней нечувствительности оппонента к своему фальшивому положению мнимого гражданина нового завета с изветшавшими метриками из Иудейской синагоги. Поймите же, наконец, г. А. Д-в, ту ясную, как Божий день, истину, что вся „суть» дела во внутреннем, настроении, в христианском воспитании наших каменных сердец и объюродивших . умов, что указами и приказами („не должно делать того-то»!) беде не помочь, что, взывая от имени христианской веры к прекращению убийств, требуется и мыслить и говорить в духе, а не против этой веры, т. е., апеллировать к человеческой совести, это во-первых, а, во-вторых, признать, по суду того же христианства, нравственную правоспособность государства на свойственное ему бытие, с известными законами, порядками и правовыми функциями, возвышающимися лишь в той степени и мере, в каких совершается нравственное сознание составляющих его личностей. Требуя же, без всякого соображения существа предмета, времени и наличных обстоятельств, от государства отмены смертной казни и немотствуя о бесчисленных совершаемых частными лицами, убийствах, не свое дело вершит г. А. Д-в. Откуда взял он, что „публичному (?) праву уместно идти впереди частного»? Предъявляя странную „уместность» к государству, не походит ли он на таких мнимо-невинных забавников, которые хотели бы заставить орла лететь с подвязанными крыльями? Но сколько бы ни терзали последнего, как бы ни били его, он не полетит, а только судорожно будет трепетать на одном месте. Подобно этому, и наш государственный орел, без людей с повышенным нравственным сознанием, без самоотверженных и не оскудевших умом и совестью подвижников веры и правды, бессилен и жалок и не может воспарить на требуемую высоту: разлившаяся повсюду нравственная пошлость пока еще крепко приковывает его к земле. И не освободиться ему от своих железных .уз до той поры, пока не преобразуется, наш „внутренние человек», а, вместе с ним, и целый строй государственной жизни.

Так-то, г. А. Д-в. Дело показывает, что совершенно наоборот, частному приличествует идти впереди общественного (онтологически), потому что последнее слагается из первого, потому что без нравственных личностей немыслимо упорядоченное общество. Гражданину двадцатого века следовало бы знать эту азбучную истину. В своем „Ответе г. В. И.»⁵⁴ я уже имел случай указать на различие между индивидуальной и общественной моралью и потому не буду повторять сказанного. Укажу только на другие примеры, из которых видно, что, несомненно, существуют: два вида 1) молитвы: частная и общественная; Taitie же два вида 2) благотворительности, 3) исповедания веры и 4) права ⁵⁵ Рассуждая о нравственном перерождении людей в христианстве, например, древние апологеты всегда имели в виду не общественную. а индивидуальную мораль⁵⁶. Смею думать, что всем названным мужам, во главе с Самим Господом и Его апостолами, не предносилось хотя бы, даже, самой легкой тени насчет „двух нравственностей», до которых договорился мой ,,технологизирующий обличитель”.

Потому-то у нас и нельзя законодательствовать: „не убий», что мы в новом завете, не под законом, а под благодатью. Пусть, это положение покажется возражателю парадоксом; казаться таким оно, действительно, может, за то оно не есть таково. В качестве детей нового завета благодати, христиане должны нравственно, изнутри себя самих, дорасти до такой степени духовной зрелости, чтобы „не убий» проистекало, в виде морально-принудительного императива, из сокровенных недр их облагодатствованного духа, а не являлось только внешнею заповедью, потому что, в последнем случае, христианская жизнь значительно подалась бы назад, а мы, к своему несчастью, подпали бы под „законное иго». Считая себя новозаветным чадом, г. А. Д-в, в существе дела, пока еще бредет по бесплодной пустыне отжившего номизма, нисколько не печалясь об обетованной стране, в житейском укладе которой его рассуждением, впрочем, не отведено, ни единой пяди.

Обличая государственную власть и защитников ее в приверженности к „старому кровавому праву», г. А. Д-в предъявляет к государству чуть не требование отменить смертную казнь и ввести „безубойное» право. Вероятно, бессознательно (неужели же давая себе ясный отчет в словах?) обличитель и сам совершает революционный акт, и государство приглашает к тому же. Пусть он не приписываете этих строк какой-то недобросовестной к нему придирке, чрезмерно жадной ко всякого рода устрашительным прещениям и маневрам, лишь бы только высвободиться из досадного защемления в полемических тисках. Не меня ущемляют они, а моего оппонента. Я же утверждаю только одно, что упомянутое требование акт, несомненно, революционный, не говоря уже об его бессмысленности. Для пояснения вышесказанного обращусь к примеру. Ведь Тот, Который изрек: „не убий», повелел также и не прелюбодействовать, не пожелать жены искреннего и т. д. Спрашивается: что хорошего вышло бы из того, если б высшая государственная власть разослала ко всем, подчиненным ей, административным лицам и учреждениям строжайшее циркуляры о том, например, чтобы всероссийские граждане, кто бы ни были они: православные или иноверцы, русские или же немцы, французы, иудеи, финны, якуты, самоеды, башкиры, киргизы и т. д., чтобы они отнюдь не смели „творить прелюбы», „пожелать жен своих ближних» и пр.? Если уже не много толку выходит у нас, даже, и от таких бумажных велений, которые проистекают органически из полномочий государственной власти, то легко вообразить себе то полное бесплодие, ту безнадежную мертворожденность, на который уже самым происхождением своим обрекались бы такого сорта административные распоряжения. И поделом! Потому что гражданская власть не должна присваивать себе прав церковной: государство не Церковь. Если же оно, в забвении о прямом назначении своем, стремится стать ею, то и производить опаснейшую из всех революцию, ответственность за которую особенно тяжко падает на лукавых его советников!⁵⁷

Какую бурю негодования подымают они, когда, в рассуждении о независимости церкви от государства, усматриваюсь что-либо „стропотное» в самом ничтожном посягательстве юрской власти на церковный строи? Не целые ли́ потоки слез проливаются, в таких случаях по поводу вавилонского рабства» церкви, ее опасного ,,паралича» и бюрократического формализма? И вдруг, „задняя убо забывая», стремительно несутся “в передняя», готовые исторгнуть из рук государственной власти меч и вручить он церковное кадило! В от, уже подлинно сбываются слова Спасителя; „кому убо уподоблю человеки рода сего»⁵⁸.

Стараясь, во что бы то ни стало, произвести Христа в „социал политического реформатора», эти „человеки» (от них же первый г. А. Д-в) не только не понимают, но и жестоко оскорбляют Его, навязывая Ему то ,,от чего Он решительно отрекся и из-за чего сделался смертельно ненавистным иудеям⁵⁹ и в то же время забывают о принесенных Христом “благодати и истине”. Если ту и другую Он принес не в качестве смертоносных орудий, а для „исполнения” закона и пророков, то еще менее хотел Он разорить плотно осевшее к тому времени здание римской (как и всякой другой) государственности (вспомним сивиллино изречение: χαί Ρώμη ῥύμη⁶⁰, до которой Ему не было непосредственно никакого дела. и индифферентные формы которой только постепенно, по мере возрастания царства Божьего на земле, наполнялись новым содержанием. Ясно, что Спасителево евангелие далеко несродни никаким социал политическим бреднямм. Уж пели, пели на тему из шестой заповеди, что казалось, раздавались голоса самих небожителей, как вдруг, бесконечным рядом „освободительных” грабежей и убийств, подтвердилось подлинное profession» de foi сладостных певцов:

“Und willst du nicht mein Bruder sein,

“So schlag ich dir den Schädel ein!⁶¹

Еще раз, как бы ни огорчался этим г. А. Д-в считаю нужным подтвердить „избитую ссылку»⁶² на то, что пришедший „исполнить закон и пророки», Сам Христос предал высшую санкцию нравственному закону; а так как главный блюститель нравственного миропорядка на земли служит государство⁶³, то: следовательно, оно не только не отрицалось, а, наоборот, совершенно признавалось и подтверждалось Самим Христом, со всеми нравами и функциями правительствующей власти; включительно до смертной казни, почему и у апостола именем „держай»⁶⁴ согласно с лучшими толковниками этого выражения⁶⁵, обозначается противодействующая наступлению антихристова царства и смертью, карающая преступников (исключительная мера) государственная власть. Самая дурная власть,даже, и та несравненно лучше любой анархии.

Что касается, наконец, преподанного мне г. А. Д-овым^: ахитофелова совета „взять в руку веревку» и „предложить властям известные услуги, от которых отказываются, даже, каторжники, загубившие на своем веку десятки душ», то, во имя человеколюбия, я готов посоветовать властями. употребить ее только не для виселицы, а на изготовление одного забытого, но, тем не менее, действительного в некоторых случаях средства к вразумлению заблудших.

Прот. Е. А-в.