Император Александр I

На рубеже XVIII и XIX столетий лежит четырехлетнее царствование Павла. Хотя оно лежит на рубеже XVIII и XIX веков и отделяет собою «век Екатерины» от «века Александра», но ни в коем случае не может быть рассматриваемо, как переходное – наоборот, в историческом, процессе развития русского народа, оно является каким-то внезапным вторжением, каким-то неожиданным шквалом, который, налетел извне, все спутал, все переворотил временно вверх дном, но не мог надолго прервать или глубоко изменить естественный ход совершающегося процесса. В виду такого значения царствования Павла и Александра, как только он вступил на престол, не оставалось ничего другого, как зачеркнуть почти все сделанное отцом и, залечив поскорее неглубокие, но болезненные поранения, понесённые им государственному организму, повести дело с того места, на котором остановилась ослабевшая и заколебавшаяся под старость рука Екатерины.

С 12 марта 1801 года начинается история 19 века в России. Первые годы 19 столетия и в России прошли мирно. Затем общий ход дел в Западной Европе, развивавшейся чрезвычайно бурной и имевший прямую тенденцию захватить весь мир в свой кругозор, повлиял самым решительным образом на темп и направление дел в России.

Он повлиял на настроение русского правительства и на изменение стоявших перед ним задач, при чем участие в мировой борьбе, разыгравшейся в то время, преградило мирный путь развития, но зато ускорило темп событий, ускорив биение пульса в нашем народном организме и разом, окончательно вдвинув Россию в среду Европейской общественной и политической жизни. Царствование Александра 1 было исполнено великих событий.

В момент смерти Павла два его сына – Александр и Константин, находились в Михайловском дворце под арестом и ждали грозы от отца, не ведая за что. Когда Пален сообщил Александру о происшедшем, Александр впал в обморок и обнаружил сильнейшее отчаяние. Пален не был в силах убедить Александра «начать царствовать» и, говорят, только окриком привел его в себя. Положение Александра было очень тяжелым: он смотрел на себя, как на невольного участника преступления, да и мать его отнеслась к Александру с подозрением. Надобны большие были усилия, чтобы уничтожить недоразумения между нею и сыном. Мучительные движения совести при воспоминании об отце, трудность положения между матерью и заговорщиками, которых пока не было возможности наказать, необходимость уживаться до времени с теми, кто, произведя один переворот, мог отважиться и на другой, – все это удручало Александра и делало его глубоко печальным и тоскующим безутешно. Александр вступил на престол 23 лет от роду.

Характерен был манифест, обнародованный 12 марта: «Судьбам Вышнего угодно было прекратить жизнь любезнейшего родителя нашего Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 сего месяца. Мы, восприемля престол, восприемлем купно и обязанность управлять Богом нам врученный народ по законам и по сердцу, в Бозе побивающей Августейшей бабки нашей Государыни Императрицы Екатерины Великия». Новая власть свидетельствовала, что она не солидарна с только что прекратившеюся властью Императора Павла. Отсутствие опал и гонений на участников переворота – все говорило, что новый Государь далек от режима Павла. Однако, в лице Александра явился не подражатель Екатерины, а руководитель совсем нового склада и необычайного типа, уразуметь который было очень трудно. Не понимая Александра, современники звали его «очаровательным сфинксом».

Екатерина хотела отстранить Павла от престола и передать таковой Александру. В 1796 г. она объявила о том Александру, и он ответил ей ласковою благодарностью за доверие и благоволение, в то же время в письме к отцу именовал его не принадлежащим ему титулом «величества», а за спинами их обоих говорил, что сумеет уклониться от передачи ему власти.

Александр пережил в душе своей большую тяжесть от того, что нужно было двоиться между Екатериной и Павлом и уметь казаться «своим» для обеих сторон.

Двойственность и двумыслие и осталось свойствами Александра. Сперанский называл Александра «сущим прельстителем», жизнь рано вытравила в характере Александра искренность и непосредственность, а умственное воспитание сообщило двойственность его мировоззрению. В умственной обстановке, созданной его воспитателем Лагарпом, Александр шел в уровень с веком и стал жертвою перелома, который произошел на рубеже 18 и 19 столетий. Александр обличает себя последователем рационалистических утопий 18 столетия. Он являет собою человека, идущего от рассудочности к жизни чувства, от политики к исканию личного счастья. Посему в Александре и замечается раздвоенность чувства и резкие переходы от религиозного равнодушия почти к религиозному экстазу, от освободительных стремлений к реакции, от Сперанского к Аракчееву. Человек переходной поры, Александр не успел приобрести твердых убеждений и определенного миросозерцания и по житейской привычке приноравливаться к различным порядкам идей и чувств. Все это объясняет те резкие и частые перемены в системе, в личном поведении Александра, какие удивляли современников и исследователей и заслужили Александру название сфинкса.

Годы 1812–1815 в жизни Александра имели характер решительного перелома. Он сам говорил, что пожар Москвы осветил его душу и согрел его сердце верою, какой он раньше не ощущал. Мало интересовавшийся Библией и не знавший её, Александр теперь не расстаётся с Библией. Он убежден, что для народов и для царей слава и спасение только в Боге, и на себя смотрит лишь, как на орудие Промысла. Глубокое смирение было естественным последствием этих взглядов. К внутренним делам он остыл, текущую, административную работу он возложил на графа Аракчеева и вполне доверился ему. Аракчеев превратился во временщика и возбудил к себе всеобщую ненависть не только несносного кичливостью и мелким злопамятством, но и общим приемом управления: невежественным, грубым и жестоким, являвшем собою реакцию по отношению ко всему тому, что прельщало общество в первые годы правления Александра.

Религиозный экстаз государя содействовал успехам в русском обществе искреннего и лицемерного мистицизма, истинного благочестия и показного ханжества. Трудно тогда было разобраться в том, кто лицемерит из-за карьеры, а кто искренен в делах веры и церкви, но большое число явных и неопрятных «лицемеров» сильно компрометировала те меры, которыми Александр и его министр «духовных дел и народного просвещения» кн. А.Н. Голицын думали, поднять, истинное благочестие в России. Александр I не имел сыновей, a две его дочери умерли в младенчестве. Бездетность государя сообщала право наследования старшему, по нем брату цесаревичу Константину Павловичу, но он, по второму браку, был женат на особе, не принадлежавшей к царствующему или владетельному дому и сам он заявил отказ от престолонаследия. Тогда Александр манифестом 16 августа 1823 года, приняв отречение Константина, назначил наследником престола брата Николая Павловича. Но оформив дело, Александр почему-то не желал огласить его.

Манифест 16 августа был вручен московскому архиепископу Филарету для секретного хранения в Московском Успенском соборе, a копии с манифеста, тоже секретно, были положены на хранение в государственном Совете, Сенате и Синоде. На всех пакетах с текстом манифеста было государем написано: «Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия». Секретный для подданных манифест был секретом и для великого князя Николая Павловича. Эта таинственность принесла непредвиденные неудобства и разразилась междуцарствием. Император Александр I скончался 19 ноября 1825 г. в Таганроге, то в Петербурге считали Императором Константина и ему присягали, а в Варшаве, место пребывания Константина, присягали Николаю Павловичу. Междуцарствие прекратилось 12 декабря, когда Николай от своего имени, за категорическим отказом Константина, вступил на престол, объявил о своем вступлении. Этим моментом воспользовались заговорщики для революционной попытки, кою осуществили 14 декабря 1825 года.

Одним, из выдающихся событий царствования Александра 1 является – перевод Библии на русский язык. Это дело стоит в связи с учреждением и деятельностью в России библейского общества. Библейское общество возникло при Александре 1 по инициативе агентов Великобританского библейского общества. Один из агентов этого общества – Джон Петерсон, прибыл в 1812 г. в Петербург и предложил проект организации такого общества в России. Проект его принят был сочувственно лицами, влиятельными в духовной и светской администрации, и самим государем. 11 января 1818 г. последовало открытие библейского общества. Для управления делами общества составлен был распорядительный комитет, президентом которого избран был князь А.Н. Голицын, друг юности Александра, сделавшийся потом обер-прокурором Св. Синода, кроме того, в состав его входили 6 вице-президентов и десять директоров. На первых порах комитет состоял только из лиц светских. Членами библейского общества, и даже его распорядительного комитета, могли быть представители всех христианских исповеданий: православного, католического, протестантского и англиканского. Деятельность общества должна была выражаться в переводе и печатании Библии на иностранных языках, в покупке славянской Библии у Синода, в продаже её по возможно дешевой цене и даже даровой раздаче. Предполагалось каждое семейство снабдить этою священною книгою. Посредством подписки у общества на первых же порах образовался значительный денежный фонд. Имп. Александр Павлович сделал единовременное пожертвование в пользу общества в количестве 25 тысяч рублей и в качестве члена его назначил ежегодный взнос в сумме 10-ти тысяч рублей. Для развития деятельности библейского общества комитет обратился с воззванием к начальникам губерний и к влиятельным духовным лицам содействовать обществу своим участием.³⁵ Общество на первых порах вызвало громадное сочувствие, фонды его возрастали, в разных местах Империи открывались его отделения, получивший названия по имени городов, где они открывались. Начались переводы библейских книг для разных инородцев, живших в пределах России: корелов, киргизов, татар, черемис, мордвы и др. Библия распространялась в сотнях тысяч экземпляров. Но с 1822 г. деятельность библейского общества начинает упадать. Общество возбудило против себя сильное недоверие в строгих ревнителях православия.

Иноземное происхождение общества, широкое участие в нем английских агентов и лиц других вероисповеданий сильно подрывали к нему доверие многих. Православные люди соблазнялись тем, что Библия переводилась и издавалась не Св. Синодом, а обществом, где католики, лютеране, квакеры и масоны засели рядом с православными иерархами. Но особенно поколебало доверие к обществу развитие среди библейцев крайних мистических идей. Эти идеи нашли себе покровительство в лице президента общества князя Голицына. Проводником мистических воззрений явился «Сионский Вестник», издававшийся одним из директоров общества – Лабзиным. В мистических произведениях общества, как переводных, так и оригинальных внешней церкви противопоставлялась внутренняя, стоящая выше всяких обрядовых и вероисповедных, особенностей. Некоторые из библейских деятелей в увлечении этой мистической идеей не придавали никакого значения вероисповедным разностям и обрядам, считая их не существенными. С точки зрения ревнителей православия такие воззрения были опасными для Православной церкви. Подозрения в не православии общества усиливались тем, что сочинения, направленные против мистицизма, не пропускались цензурою. Недовольство против общества стало развиваться в такой степени, что в самом комитете произошел разлад. Петербургские митрополиты Михаил Десницкий и его преемник Серафим Глаголевский, бывшие вице-президентами общества, открыто выражали свое не сочувствие к его деятельности. Более же крайние противники обвиняли членов общества в стремлении пошатнуть веру и существующий порядок, видели в них революционеров, прикрывающихся личиною благочестия. Имп. Александр стал охладевать к этому учреждению. Голицын, возбудивший против себя неудовольствие, должен был оставить звание президента общества, каковое после этого занял митр. Серафим (1824 г.), который сделал представление государю о закрытии библейского общества, так как «в скрытом, направлении всех действий, его заключается нарушение самых священных обязанностей, покорности церкви и преданности Государю». Хотя это представление не имело успеха, но деятельность общества стала сокращаться, отделения его стали закрываться. По вступлении на престол Николая Павловича последовало совместное представление двух митрополитов Серафима и Киевского Евгения о закрытии общества. Вследствие этого указом 12 апреля 1826 г. библейское общество было закрыто. Имущество его, простиравшееся при оценке до 2.000.000. передано в распоряжение Синода.

Несмотря на кратковременный период существования библейского общества (1813–1826), с деятельностью его связано весьма важное дело перевода Библии на русский язык. Вопрос о переводе Библии возбужден был Императором Александром 1. Довольный деятельностью общества по распространена книг Св. Писания между различными инородческими племенами, он повелел обер-прокурору Голицыну предложить Св. Синоду доставить россиянам способ читать Слово Божие на природном своем и российском языке. Св. Синод предложил Комиссии духовных училищ избрать в Петербургской академии лиц, способных к этому делу. Дело перевода Св. Писания на русский язык возложено было на ректора академии Филарета Дроздова, с участием других преподавателей – Герасима Павского, архимандрита Моисея и ректора семинарии архимандрита Поликарпа. В течение четырех лет весь Новый Завет был переведен на русский язык (1818–1822). Вслед затем появился перевод псалтири, сделанный с еврейского подлинника Филаретом (1822). Русский перевод Библии соответствовал потребностям времени, переводимые книги расходились с необыкновенною быстротой, сочувственные отзывы этому делу слышались, как от светских, так и от духовных лиц. Чтобы ускорить перевод всех, библейских книг, труд этот был поделен между академиями Московской, Петербургской и Киевской. Главным руководителем в этом деле был арх. Филарет. В основании перевода положен был еврейский текст, но, как пособиями, переводчики пользовались греческим текстом, а также переводами французским и немецким, дело перевода пошло быстро: в 1825 г. было напечатано, кроме псалтири, еще восемь библейских книг: Пятикнижие, Иис. Навина, Судей и Руфи, которые составили первый том Библии. Но с закрытием библейского общества, началось гонение на все, что связано было с его деятельностью. Перевод библейских книг прекратился, и распространение переводных книг было приостановлено. Митр. Филарет неоднократно возбуждал вопрос о продолжении перевода, но всякий раз встречал противодействие. Но остановившееся официально, дело перевода продолжалось по частной инициативе. Прот. Г.П. Павский перевел все пророческие и учительные, книги Ветхого Завета, располагая при этом библейский текст не по общепринятому порядку, а по однородности содержания и присоединяя к нему филологические и исторические пояснения. Перевод этот предназначался к руководству для студентов и отлитографирован был в количестве 500 экз., то он распространился в большом количестве списков и за пределами академии. Перевод этот причинил много неприятностей автору: в объяснениях к тесту усмотрен был рационалистический характер.

Вследствие этого распространяемые списки перевода определено было изъять из употребления и предать уничтожению. Другой перевод библейских книг сделан был алтайским миссионером Макарием Глухаревым. Труды Павского и Макария облегчили труд для последующих переводчиков библейского текста. В 1856 г. Московский митрополит Филарет снова возбудил вопрос о переводе Библии. Но Киевский митр. Филарет советовал не спешить этим делом: он не находил русское наречие настолько сильном и точным, чтобы на нем можно было со всею верностью передать текст Св. Писания. Он находил достаточным при новых изданиях Библии вводить исправления в тех местах, которые особенно не вразумительны, поставляв эти исправления на полях или под чертою в виде примечаний или толкований. Но митрополит Московский представил сильные доводы в пользу перевода Библии. В 1858 году состоялось Синодальное определение о переводе Библии на русский язык, но не для употребления в церквах, а для пособия к уразумению Св. Писания. Труд перевода разделен был между четырьмя академиями. Перевод начат был с книг Нового Завета. Общая редакция этого перевода поручена была профессору греческого языка при Петербургской академии Е.И. Ловягину. Переведенные книги подвергались тщательному рассмотрению Св. Синода и в частности митрополита Филарета. В 1862 г. вышел в свет весь Новый Завет на русском языке. После издания Нового Завета приступлено было к переводу ветхозаветных книг Св. Синод своим определением (20 марта 1863 г.) постановил издать русскую Библию от своего имени. В 1868 г. вышла первая часть Библии, а в 1875 г. окончен весь русский перевод св. книг. Особенное участие в окончательном пересмотре приготовленного к печати русского текста Библии принимали Петербургский митрополит Исидор, протопресвитер В. Б. Бажанов и известный гебраист профессор Петерб. Университета Д. А. Хвольсон. Существенное достоинство этого перевода – ясность и точность изложения и возможная близость к тексту. В русский перевод Библии вошли, впрочем, все места и выражения, которые есть в греческой Библии и которых нет в еврейской. Все такие места обозначены скобками. Равно в распоряжении книг удержан был порядок греческой и славянской Библии. Можно сказать, что перевод сделан с еврейского под руководством греческой Библии.

Заботясь об усилении средств к религиозному образования народа, церковь внимательно относилась к таким явлениям в народной жизни которая развилась в ущерб здравым религиозным понятиям. Новые более близкие отношения России к западу и знакомство с западной цивилизацией вместе с полезными плодами давали и вредные результаты в религиозной жизни русского народа. В среде высших классов русского общества, на которых наиболее всего отражалось влияние западной цивилизации стал развиваться либерализм в вопросах веры. Обильную почву для него представлял протестантизм, провозгласивший бесконтрольную свободу разума в деле веры. При наплыве в России немцев в начале Синодального периода, влияние протестантского либерализма не могло не отражаться на религиозности высших классов русского общества. Здесь стало развиваться легкое отношение к установлениям церкви, стали высказываться свободные суждения о священных предметах. Татищев, напр., в книге «Песнь песней» видел изображение одной чувственной любви Соломона к жене египтянке. В своей истории он резко высказывается о церковных преданиях, сказаниях Четьих-Миней и прологов, считая все это выдумкой духовенства. Но особенно сильно вольнодумство в русском обществе стало развиваться под влиянием французской философии энциклопедистов. Либеральные идеи французской философии XVIII в., выражавшиеся в форме атеизма и материализма, проникли в высшие классы русского общества. Либеральничанье в вопросах веры сделалось тут признаком хорошего тона и европейски образованного человека. Разные выходцы из Франции находили себе радушный прием в России, как глашатаи высоких философских идей. Русские вельможи охотно принимали таких людей в воспитатели своих детей. Такие педагоги, вместо Евангелия, предлагали своим питомцам Вольтера и других врагов христианства, а своими разговорами и примерами развращали ум и сердце своих питомцев. Смеяться над религией сделалось обычным явлением. В самых правящих классах усвоен был взгляд на религию, как на служебное орудие в руках государства.

Пост обер-прокурора Св. Синода стали занимать лица самых либеральных воззрений на религию. Таковы напр., были Мелиссицо и Чебышев при Екатерине или кн. Голицын при Александре.

По словам Розанова³⁶ Голицын отказывался от должности обер-прокурора Св. Синода, засмеявшись на предложение: «я не верую, я – вольтерианец». А через 5–6 лет труда около церкви стал почти святошей и ханжой до преувеличения.

Церковь старалась противодействовать развитию вольнодумства, но до половины 18 в. меры её не могли быть слишком решительными. Опасно было выступать с обличениями протестантского либерализма, когда до Имп. Елизаветы во главе управления стояли немцы. Тяжёлые последствия для издателя «Камня Веры» Феофилакта Лопатинского, естественно, могли принуждать иерархию к благоразумной сдержанности. Но с восшествием на престол Елизаветы кончилось влияние немцев и против протестантского либерализма начинается сильный поход церкви. Проповедники с церковной кафедры смело стали обличать современное вольнодумство.

Усилены были цензурные меры против книг, вредных, для православия, на такие сочинения налагались запрещения, напротив, противопротестантские сочинения, находившаяся прежде в опале, разрешались, теперь к изданию.

Вместе с тем обращено было внимание на религиозное образование светского общества, где оно стояло низко. По представлению Св. Синода (1743), правительство издало указ об обязательном обучении детей дворян катехизису. При определении их на службу производилось испытание в катехизических, познаниях. При академиях и некоторых семинариях открыты были катехизические беседы. Но особенно напряженную борьбу вела церковь с либеральными идеями французской философии. Французская революция, явившаяся плодом философского либерализма энциклопедистов, значительно отрезвила русское общество. Сама Екатерина, увлекавшаяся этими идеями, увидела их гибельные плоды. «Закроем, сказала она, высокоученые наши книги и примемся за букварь». Она запретила ввозить книги из Франции в Россию, а равно и пускать сюда французов. Митр. Платону поручено было рассмотреть иностранные политические и философские сочинения. Пастыри церкви в частных беседах и с кафедр обличали философию энциклопедистов, указывая её гибельные последствия. Особенно и сильные обличения вольнодумства встречаем в проповедях митр. Платона и Анастасия Барановского.

Для противовеса либеральным идеям издавались сочинения, в которых критически рассматривались противорелигиозные идеи. Так митр. Московский Амвросий Зертис-Каменский перевел сочинение Гроция – «Против атеистов и материалистов», Анастасий Братановский – «Средство против безверия и безбожия», Ириней Клементьевский – написал «Торжество нашей веры над неверующими и вольнодумцами».

Не менее забот для церкви вызвало развитие масонства. Масонство явилось, как реакция против вольнодумства, но заключало в себе много элементов, вредных для церкви. Масонские общества или ложи развились из церковных строительных обществ, которые существовали в средние века для построения храмов и разных общественных зданий. Но что в строительных обществах имело прямой вещественный смысл, в масонстве получило смысл духовный: союз архитекторов, плотников и каменщиков превратился в союз образованных людей, разных сословий с задачей создать духовный храм добродетели Всевышнему. Но это стремление развивалось ложным путем, опасным для православия. Откровенной религии масонство предпочитало деизм: или естественную религию разума. От поступающих в масонство требовались только основные начала всякого религиозного учения: вера в Бога, бессмертие души, воздаяние за гробом и требования нравственного закона. Догматическим и вероисповедным разностям в религиях не придавалось значения. Христианству отдавалось предпочтение пред другими религиями только за чистоту и высоту его нравственного учения. Преследуя преимущественно нравственно-практические цели, масонство развило в широких размерах филантропическую деятельность, выразившуюся в разного рода благотворительных учреждениях. Нравственная основа масонства и его человеколюбивые стремления привлекали к нему лучших из мирян и духовенства.

Но высокие стремления масонства парализовались его темными сторонами. Безразличное отношение масонства к догматическому и обрядовому строю церкви могло развивать в обществе религиозный индифферентизм. Толкование Св. Писания у масонов извращалось примесью различного рода мистических и каббалистических бредней, представлявших смесь старого язычества и нового иудейства. Кроме того, здесь развивались разного рода суеверия: занятия алхимией, магией, вызывание духов, отыскивание философского камня и т. п.

Эти тёмные стороны масонства, опасный для церкви, естественно, должны были вызвать на борьбу с ним поборников церковных интересов. Но борьба эта была не так сильна потому что масоны своими филантропическими целями подкупали в свою пользу даже духовенство. Тем не менее в проповедях этого времени слышатся частые обличения бредней масонства.

Митр. Платон часто вступает в спор с Лопухиным, одним из видных представителей масонства. Он же, по поручению Екатерины, рассматривал книги, изданные типографией Новикова, и книги мистического содержания были запрещены. Кроме церквей, масонство возбудило против себя и правительство, которое заподозрило в масонстве политические стремления и масонские ложи при Екатерине были закрыты.

Но в царствование Александра I масонские ложи стали снова возникать, благодаря тому, что мистицизм нашёл себе сильных покровителей. Рассадником мистицизма явилось библейское общество. Благодаря сильному влиянию на деятельность этого общества агентов английского британского общества, библейское общество стало склоняться на сторону мистического протестантизма. Библейские деятели выступали с мистико-протестантским понятием о церкви, стремясь создать универсальную церковь на началах внутреннего единения её членов в духе и истине. Началась сильная пропаганда мистико-протестантских идей, книги мистического характера целою массою стали распространяться в народе. Проповедники мистицизма чувствовали себя прочно, находя себе опору в князе Голицине. Церковь вступила в решительную борьбу с мистицизмом. Сильный голос против него подняли прежде всего ректор Петербургской Семинарии Иннокентий Смирнов. Архимандрит Иннокентий с сокрушением сердца взирал на распространение этого учения путем книг и не стесняясь высказывал свое о том мнение: «Слез не достанет у здравомыслящего христианина, говорил он, оплакивать раны, какие могут эти книги нанести, если будут читаемы в местах воспитания. От брожения и кружения умственного суемудрия так зломудорствуют, что душа содрогается от одного чтения иных книг». В 1818 г. некто Станевич составил книгу «Беседа на гробе младенца о бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении веры и Церкви». Книга эта довольно резко обличала лжеумствования так называемого «духовного христианства» – распространявшиеся через современные издания и переводные сочинения (Эккарстгаузеча, Юнг-Штил-линга, Гэш, Гюион и др.). Ревнуя о чистоте веры, архимандрит Иннокентий, которому пришлось, в качестве цензора, просматривать эту книгу, не задумался пропустить ее, как вполне согласную со взглядом православной церкви. Архимандрит Филарет (впоследствии митрополит Московский) еще раньше советовал Иннокентию быть осторожнее в своем неодобрении так называемого «духовного христианства...» Нам двум архимандритам, говорил он, не спасти Церковь, если в чем есть погрешности, и лучше обращаться к митрополиту, которого голос имеет более силы, нежели наши оба». Но Иннокентий держался того мнения, что должно поступать прямо, не заботясь, увенчается ли исполнение дела успехом. «Не говорить, – так писал он потом, – правды тому, кому должно, значит из страха робеть или из человекоугодия по-видимому терпеть не говорить, потому что не видишь успеха. Успех не наше дело, а Господне, наше дело свидетельствовать потому во славу Господню». Книга была издана и вызвала негодование и месть князя Голицына, и раньше весьма хорошо знавшего не сочувственное отношение Иннокентия к так называемому «духовному христианству».

Автор книги – бедный, беззащитный человек, был выслан из Петербурга. На книгу положен запрет (6 янв. 1819 г.) «с тем, чтобы сделан был строжайший выговор за неосмотрительность по пропуску сочинения, стремящегося истребить дух внутреннего учения христианского. Автор к суждению о бессмертии души привязал защищение нашей Греко-Российской Церкви, тогда как никто на нее не нападает.

Книга сия совершенно противна началам, руководствующим христианское наше правительство по гражданской и духовной части».

Лишь через 6 лет это запрещение было снято и по отзыву митрополита книга разрешена к печати и продаже.

Также решительно и смело защищал, православную Церковь и митроп. Петербургский Михаил Десницкий, он перед смертью в письме к государю умолял его спасти церковь «От слепотствующего министра». Но особенно решительно выступил против мистицизма преемник Михаила Серафим Глаголевский. Помощником в этой борьбе был Юрьевский архимандрит Фотий, человек, отличавшийся железною силою воли. Фотий вместе с Серафимом раскрыли государю опасности для церкви от развития мистицизма.

Последствием этой борьбы было постепенное, а потом и совершенное прекращение деятельности библейского общества. Вместе с тем обращено было внимание на мистические сочинения, созданные обществом. Всякие книги религиозно-нравственного сочинения, изданный без духовной цензуры, велено было изъять из библиотек и подвергнуть строгому разбору. Для этой цели при Петербургской Академии учрежден был временный комитет из 12 образованнейших духовных лиц под председательством ректора Академии.

Здесь остановим свое внимание на личности архимандрита Фотия. Фотий в мире Петр Николаевич Спасский. Отец его был дьячком приходской церкви, образование получил сначала в Новгородской Семинарии. При поступлении в Петербургскую Академию своими ответами поразил ректора Академии Филарета, в последствии митроп. Московского.

Болезнь лишила его возможности окончить Академию и он решил посвятить себя иноческому служению, 16 февраля 1817 года он был пострижен в монахи. В 1817 г. Фотий был определен законоучителем, настоятелем и благочинным во 2 кадетский корпус.

С этого момента начинается его подвиг – борьба с масонством за чистоту и целость православия. Смелого обличителя встретили гневом чиновный и военный Петербург. Первое его выступление было неудачно. Борьба Фотия по должности корпусного законоучителя против отступников от православия – последователей «духовного христианства», окончилась изгнанием его из Петербурга.

После изгнания Фотия, масоны торжествовали победу, но радость их не была продолжительной: у Фотия нашлись последователи, которые оказали ему поддержку.

В 1822 кн. А. Н. Голицын знакомится с Фотием и старается склонить его на свою сторону, ибо Фотий произвел на князя глубокое впечатление, что он отметил в своих письмах к графине Орловой. Голицын называет Фотия «человеком необыкновенным» и признает, что «назидательный разговор Фотия имел такую силу, которую один Господь дать может». Попытка кн. Голицына путем тонкой лести привлечь на свою сторону арх. Фотия, потерпела неудачу. В 1822 г. Фотий приехал в Петербург. Начинается его «великая отрада». Ежедневно арх. Фотий был зван на собеседования, они велись на разные темы, о церкви, о вере, о спасении души и т. п. Фотий в этих беседах без боязни обличал врагов православия. Однажды арх. Фотий стал обличать Голицына, который не вытерпел и стал уходить из гостиной, но Фотий громко закричал ему вслед «Анафема, будь ты проклят, Анафема!»

К этому времени вернулся Император Александр. Слух о проклятии Голицына дошел до Императора, и он потребовал к себе Фотия для объяснения. Сначала Император принял Фотия грозно, но потом сменил гнев на милость.

Императора поразило смелое выступление простого монаха против высокого сановника и друга самого Императора. Фотий изобразил Государю Голицына, как безбожника, а возглавляемое им библейское общество гнездом неверия, грозившего ниспровергнуть православную церковь. Фотий умолял Императора. «Враги церкви святой и царства весьма усиливаются, зловерие, соблазны явно и с дерзостью себя скрывают, хотят сотворить тайные и злые общества, но бояться их нечего, надобно дерзать врагов тайных и явных, немедленно остановить».

Под влиянием просьб Фотия, обращенных к Императору, последним был дан рескрипт на имя управляющего Мин. Внутр. Дел графа Кочубея в 1822 г., которым повелено было закрыть все тайные общества, в том числе и масонские ложи, а членов этих лож обязать, дабы они впредь никаких масонских и других тайных обществ составлять не будут. В 1824 г. вновь состоялось свидание по просьбе Голицына. Голицын попросил благословения у Фотия, а Фотий прежде чем благословить его, сказал князю: «В книге «Таинство Креста», под надзором твоим напечатано: «духовенство есть зверь, т. е. антихристов помощник, а я, Фотий, из числа духовенства, иерей Божий, то благословить тебя не хочу, да и тебе не нужно то». «Неужели же за сие одно?» – спросил Голицын. – «И за покровительство сект, лжепророков, и за участие в возмущении против церкви и вот на тебе сбудутся слова Иеремии, – сказал Фотий, указывая на 23 главу его пророчеств. – Прочти и покайся», – добавил Фотий.

«Не хочу читать, не хочу слышать твоей правды», закричал Голицын и с этими словами побежал от Фотия.

Весною 1824 г. Фотий написал Государю два послания, в одном из них, говорилось, что «в наше время о многих книгах сказуется и многими обществами и частными людьми возвещается о какой-то новой религии, якобы предустановленной для последних времен. Сия новая религия, проповедуемая в разных видах, то под видом нового света, то нового учения, то под видом какого-то обновления, то под видом новой истины, коя есть отступление от веры Божией, апостольской, отеческой, вера в грядущего антихриста, двигающая революцию, жаждущая кровопролития, исполненная духа сатанина. Да воскреснет Бог и исчезнут со всеми ложными учениями от лица земли нашей». Государь благосклонно отнесся к посланию арх. Фотия. 20 апреля 1824 г. Император Александр принял Фотия, которому было повелено: «явиться с секретного входа и тайной лестницею в кабинет к Государю, дабы сие не было всем гласно».

Беседа их продолжалась три часа, а 7 мая Фотий послал свое второе послание, где писал, «дело Божие всецело исправил...» «На вопрос твой, как бы остановить революцию отвечаю:

1) Уничтожить нужно министерство духовных дел, а другие два отнять у известной особы,

2) Библейское общество уничтожить под предлогом, что уже много напечатали Библий, и они теперь не нужны,

3) Синоду быть по-прежнему и надзирать при случаях за просвещением, не бывает ли где чего-либо противного власти и вере,

4) Кошелева отдалить, Госнера выгнать, Фесслера выгнать и методистов выгнать, хотя главных.

Пламенная защита православия совместно с митрополитом Серафимом увенчалась успехом – 15 мая 1824 г. министерство духовных дел было упразднено. По этому случаю Фотий 20 августа 1824 г. писал симоновскому архимандриту Герасиму: «Порадуйся, старче преподобный, нечестие пресеклось, армия богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел общества все богопротивный, яко жё ад, сокрушились».

Очень благожелателен был взгляд тогдашнего правительства и в особенности самого Императора Александра на сектантов различных толков, как русских, так и иностранных, селившихся в России, и царствовании Александра, особенно в первые годы, не без основания названо было «золотым веком русского сектантства». Особенно мягко и снисходительно относилось правительство к сектам духовных христиан – к духоборам и молоканам, – не признававшим внешних принудительных форм церкви. Не признавая церкви, они отвергали обряды и таинства, не поклонялись иконам и проповедовали христианский коммунизм и анархизм в частной и общественной жизни.

Император Александр взял их под свою защиту, признал бесполезным репрессивные меры по отношению к сектантам и раскольникам. Он утверждал, что «и разумом и опытом давно уже доказано, что умственные заблуждения простого народа прениями и народными увещаниями в мыслях его углублялись, единым примером и терпимостью мало-помалу изглаживаются и исчезают...»

Тогда же дозволены были впервые переселения духоборцев Украины и Новороссии на «молочные воды», в Мелетопольский уезд Таврической губернии.

Особенно выдающейся является деятельность, направленная к просвещению. На эту задачу было обращено главное внимание правительства в первое пятилетие 19 века. Было образовано Главное Правление училищ с шестью учебными округами, попечителями коих явились выдающиеся люди того времени:

Одному из деятелей этого Комитета удалось убедить харьковских дворян собрать 400.000 руб. и на эти средства учрежден был в 1804 году университет. Одновременно с Харьковским университетом основаны: Казанский университет и Петербургский главный педагогический институт, позднее преобразованный в университет. Таким образом в России, где недавно еще был один лишь Московский университет, теперь с виленским (польским) и дерптским (немецким) – с 1804 г. существовало уже 6 высших учебных заведений. На каждый университет отпускалось по 130.000 руб., каждую из 42 гимназий по 5½–6½ тысяч рублей и на каждое уездное училище – от 1250 до 1600 рублей (всего уездных училищ было 405). Сверх казенных учебных заведений в тот период были основаны на частный средства Демидовскиий лицей в Ярославле и гимназия высших наук имени Безбородко в Нежине. Во втором десятилетии 19 в. были открыты на частные средства Ришельевский лицей в Одессе, который впоследствии был превращен в университет и Лазаревский Институт Восточных языков в Москве.

К сожалению, правительство Александра 1 не могло долго идти этим путем. Как только началась в 1805 г. война с французами, средства, опускавшиеся на просвещение и до тех пор все возраставшие, не только перестали возрастать, но по необходимости стали и сокращаться.

В последние годы Александр устал царствовать, бремя правления его тяготило и мало-помалу он «окончательно отстранился от забот по внутреннему управление», доверившись одному только человеку – Аракчееву.

Он сделался меланхоличным, недоверчивым и все больше и больше углублялся в чтение Библии. Неутешная грусть владела его душой.

К тому же всю жизнь его мучили угрызения совести: мысль, что он косвенный участник в трагическом событии 11 марта 1801г., не давала ему покоя. Жизнь не дала Александру удовлетворения: власть, слава, блеск не увеличили его личного счастья, не заглушили трагедии его души.

Русский Гамлет, он пал, израненный, в непосильной борьбе с самим собою, задача управления оказалась ему не по силам, и он сошел, со сцены, уступив, место новым, светлым силам, обладавшим более твердой волей, более ясной, хотя и более односторонней и жесткой программой.

Конец XVIII века был печален для нашего монашества.

Монашество едва теплилось в наших обителях.

Но Бог послал ему обновителя – в лице великого старца Паисия Величковского и целого сонма его учеников.

Он засветил в своей душе благодатную лампаду на святой горе Афонской и принес ее в наши монастыри, и зажег от неё благодатный свет через своих учеников во многим обителях. Среди этих учеников сияют имена Макария, Амвросия Оптинских и др.

Монашество есть цвет христианства, если цвет завянет, то не будет и зрелого плода. Монашество есть передовой отряд Церкви, на земле воинствующей.

Но иноки – все же люди, а не ангелы, хотя образ их и называется ангельским.

Разница разве в том, что, как говорил, покойный Оптинский старец Макарий, «в миру на целый город – один ворог, а в монастыре к каждому монаху приставлен целый десяток». Кто внимательнее относится к жизни духовной, кто строже следит за движениями своего сердца, у того чувствительнее совесть, на того сильнее и нападения духовного врага.

Каждый искушается тою или другою «господственною» в нем страстью. «Похоть плоти», «похоть очес», «гордость житейская» – вот три главных ветви страстей, по указанию Апостола Христова, и против каждой из них направлен определенный обет иноческий: против первой – обет поста и целомудрия, против второй, – обет нестяжания, против третьей – обет послушания и отсечения своей воли, и против всех – обет сугубого самоотвержения, смирения и терпения.

Монастырь, как учреждение, имеет целью дать все благоприятные условия, в коих возможно для инока исполнение сих обетов.

XIX век, век неверия и охлаждения большинства образованных людей к Церкви, также ознаменовался и высоко христианскими подвигами некоторых угодников Божиих. Огромное влияние на поднятие истинного монашества у нас на Руси имел русский выходец Паисий Величковский. В своих монастырях, наряду с строгим постничеством, долгою одушевленною молитвою, он широко развил особый вид монашеского воздействия на молодых иноков, а равно и приходящих мирян, так называемое «старчество». По наставлению Паисия, каждый из братий, особенно новоначальных, каждый вечер открывал грехи своему старцу. В зимнее время, и особенно в Великий пост, Паисий каждый вечер предлагал на трапезе поучение какого-либо из пустынных отцов и сопровождал чтение толкованием. Паисий до самой смерти занимался переводом отеческих книг с греческого на славянский язык: с особенным же вниманием перевел наставления пр. Исаака Сирина и ответы Аввы Варсонофия и составил выдающуюся аскетическую хрестоматию – сборник для самовоспитания молитвенных и аскетических подвигов, под именем «Добротолюбие».

Украшенный даром прозрения, великий старец скончался 72 лет в 1794 году.

Под старцами разумеются люди, отмеченные особою благодатью Божией, призванные вещать волю Божию людям, живущие в уединении, посте и молитве, вдали от мира, и несущие в монастырях, сохранивших древние уставы иноческой жизни, подвиг «старчества». Институт «старчества» сохранился в России, далеко не во всех монастырях, несмотря даже на то, что является главнейшим условием успеха иноческой жизни и неразрывно связан с таинством покаяния, отличаясь от последнего тем, что в таинстве покаяния верующему подается отпущение грехов, а в старчестве, как откровении помыслов, ниспосылается благодатная помощь для борьбы с ними. В первом случае прощается уже совершенный грех, а во втором – совершение греха предваряется своевременно поданною благодатною помощью чрез чистосердечное признание в греховном помысле, влечении к греху или страсти. Эти тонкие душевные движения свойственны преимущественно природе русского человека, всегда недовольного собою, всегда ищущего Бога и ни при каких условиях неспособного удовлетвориться земными благами.

В представлении русского народа «старец» есть человек, ниспосланный Самим Богом для врачевания этих тонких душевных переживаний и страданий духа, непонятных среднему человеку, не усваиваемых никаким знанием, не постигаемый никакою наукою. Их может понять только обладающий даром прозорливости, наделенный особыми дарами благодати Божией человек, растворивший свое сердце такою любовью к человечеству, какая позволила ему вместить, в нем всю полноту его страданий...

Таким старцем, например, был Амвросий Оптинский, ставший прототипом старца Зосимы Достоевского в «Братьях Карамазовых», таким был также Исидор Вифанский, Варнава Гефсиманский, Иосиф Оптинский, Анатолий (Зерцалов) и мн. др. Такие старцы жили в монастырях, сохранивших институт «старчества», в Оптиной, Глинской, Саровской, Зосимовой и др. пустынях, в скитах Сергиевской и Киево-Печерской лавры, на Валааме , в подмосковных обителях и в других местах, не говоря уже о тех, которые скрывались от людского взора в многочисленных мелких монастырях, разбросанных на пространстве необъятной России.

«Старчество» его почитателями и учениками перенесено было в лучшие монастыри России, особенно Оптину пустынь, расположенную в 2-х верстах от старинного уездного города Козельска, Калужской губ.

«Старчество» в Оптинской пустыне появилось в конце 20 годов 19 столетия и составляло её славу в течение всего столетия: Оптина пустынь благодаря своему старчеству стала некоторой духовной лечебницей для душ, исковерканных грехом, потерявших или не нашедших смысла жизни, скорбящих и страждущих, ищущих вразумления, утешения и духовного руководства. Можно безошибочно сказать, что значительная часть Оптинского братства пришла под кров этой обители, привлекаемая жаждою старческого «окормления», и нашла здесь, при помощи старцев, душевный покой и спасение. Да и большинство богомольцев искало в Оптиной пустыни не только молитвенного утешения, но и разрешения своих сомнений и недоумений, a нередко и тяжелых жизненных драм из уст её мудрых старцев и через их молитвы и наставления. Старчество придавало Оптиной пустыни особый духовно-светлый облик, пронизало ее духом благожелательной и снисходительной любви, сделало ее привлекательной и бесконечно дорогой для грешных душ, ищущих спасения. В старчестве раскрылось истинное значение и истинное назначение Оптиной пустыни и не удивительно, что у стен этой обители возник целый поселок мирян, мужчин и женщин, семейных и одиноких, для которых стало жизненною потребностью ежедневно слушать Оптинское богослужение и ежедневно получать благословение и наставление Оптинских старцев.

Для смиренной души русского простолюдина, не только простолюдина, но и для каждой смиренной души русского человека, а душа человека интеллигентного бывает часто еще смиреннее души простолюдина, измученной трудом и горем, а главное – всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню, или святого, пасть пред ним, и поклониться ему, «если у нас грех, неправда и искушение, то все равно, есть на земле где-то, святой и высший, у того зато правда, тот зато знает правду, значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится во всей земле, как обещано».

Оптина пустынь приобрела славу в 19 в., но возникла она в первой половине 16 столетия. Оптина пустынь, как и некоторые другие монастыри старого времени были смешанным монастырем – в ней жили и сихимники, и схимницы.

Надо полагать, что отсюда произошло и её наименование – Оптина, т. е. общая.³⁷ Из старцев особенно следует указать иеросхимников: Леонида, в схиме – Льва, и Макария, в особенности Амвросия.

Рассказывается об о. Леониде: «С каждым годом возрастало стечение к нему (Леониду) народа. Приходили люди всех классов и состояний – купцы, помещики, крестьяне, мещане, священники, не говоря уже о монахах, и все получали от него полезный совет и утешение в постигшем их горе. Однажды приехал из Козельска уездный протоиерей и, увидев старца, окружённого толпою, сказал: «И охота вам, батюшка, так утруждать себя и возиться целые дни с народом». Старец ответил: «Конечно, по-настоящему, это – дело Ваше, мирских иереев, но так как у вас для этого мало времени, то, поневоле, приходится возиться с народом нам – инокам».

При о. Макарии в Оптинской пустыне, благодаря просвещенному почину старца, началось и осуществилось издание аскетических творений святых отцов и подвижников церкви в переводе, главным образом, Паисия Величковского. Дело началось так. В 1846 г. о. Макарий, бывши у своих духовных детей – Киреевских, сообщил им, что у него имеется несколько рукописей из творений святых отцов в переводе старца Паисия, исполненных духовного разума. Упомянул и о своем желании заняться изданием этих переводов. Киреевские с полным сочувствием отнеслись к этой мысли и сообщили о. Макарию, что у них тоже имеются рукописи о. Паисия, доставшиеся им после о. Филарета, бывшего духовника Н.П. Киреевской. Тогда же решено было обратиться к митрополиту Московскому Филарету с просьбою о разрешении напечатать эти переводы.

Владыка прислал свое благословение и обещал покровительство этому святому делу. В 1847 г. была напечатана первая книга, служившая как бы введением к переводам: «Житие и Писания Молдавского старца Паисия Величковского». Затем были изданы: «Четыре огласительных слова Никифора Феотоки, «Руководство к духовной жизни» Варсонофия и Иоанна, «творения» Симеона, нового богослова, «Оглашение» Феодора Студита, «Духовно-подвижнические слова» Исаака Сирина, «Душеполезные поучения и послания» аввы Дорофея, «О любви, воздержании и духовной жизни» аввы Фелассия в славянском и русском переводе. Это последнее издание замечательно в том отношении, что текст его редактирован митрополитом Московским Филаретом. Кроме того, издано еще несколько творений, – всего с 1847 по 1860 год, при старце Макарии, вышло 16 изданий.

Укажем следующие издания:

«Восторгнутые классы в пищу души, руководство к духовной жизни (на славянском и русском наречиях), преподобных Ворсонофия и Иоанна», «Три слова Симеона Нового Богослова», «Огласительные поучения Феодора Студита», «Слово постническое Максима Исповедника», «Предание о жительстве скитском Нила Сорского», «Слова духовно -подвижнические Исаака Сирина», «Главы o любви, воздержании в духовной жизни аввы Феласия», «Душеполезные поучения и послания аввы Дорофея», «Слова нравственно-подвижнические Марка Подвижника», «Учение об устроении монашеского жительства преподобного Орисия», «Духовно-нравственные слова аввы Исаи», «Лествица преподобного Иоанна, игумена Синайской горы», «Двенадцать слов Семеона Нового Богослова», «Беседа на шестой псалом св. Анастасия Синаита», «Слово о страстях и добродетелях Иоанна Дамаскина и пять поучений о покаянии св. Иоанна Златоуста».

Дело, видимо, разрослось, и, кроме переводов Паисия, было исполнено и издано несколько самостоятельных переводов, например, – Максима Исповедника, Орсия, аввы Тавеннисиотского и др.

Главный труд в деле издания Святоотеческих творений принадлежал старцу Макарию, большая часть изданий вышла при нем и при его деятельном участии. Ближайшими сотрудниками о. Maкария были ученые иноки, собравшиеся в Оптину искать: спасения под руководством старца: о. Амвросий (Гренков), о. Ювеналий Половцев, Леонид Кавелин, о. Павел и впоследствии Климент Зедергольм. Участие в издании принимали супруги Киреевские. Митрополит Филарет принимал самое деятельное участие в издании свято-отеческих творений: просматривал текст переводов, сверял их с греческим оригиналом и существующими переводами русскими и иностранными, давал указания, делал исправления, иногда сам переводил с греческого. Книжное издательство в Оптиной пустыне продолжалось и по смерти старца Макария – при его ученике и преемнике по старчеству – о. Амвросии. О. Амвросий принимал участие в переводах еще при жизни своего учителя и наставника. Между прочим, им лично был исполнен перевод с греческого творения святого Иоанна – игумена Синайской горы, – «Лествица». После же смерти о. Макария, к о. Амвросию перешло главное руководительство изданием святоотеческих и других книг.

«Все русское монашество обязано благодарностью Оптиной пустыни, – писал преосвященный Игнатий Брянчанинов, – за издание творений святых отцов, особенно перевода старца Паисия, столь точно передавшего отеческие мысли.

Содержание этих творений Игнатий находил «обильною и превосходною духовною пищею». «Да подкрепит вас Милосердный Господь, – писал он старцу Макарию, – в ваших трудах и переводах отеческий книг. Издавая эти книги, вы оказываете несказанное благодеяние русскому монашеству... В наше время, по совершенному оскудению опытных в монашеской жизни наставников, отеческие книги особенно нужны и особенно полезны».

«Хвала и честь Оптиной обители, – писал, например, Смарагд, архиепископ Орловский, – изданием подобных душеспасительных книг она уже заслужила признательность истинных сынов святей Церкви: за таковые и многие другие подвиги. Оптиной пустыни, не видав ее никогда, люблю ее безмерно».

«Очень утешительно видеть, – писал преосвященный Евсевий, епископ Винницкий, ректор Петербургской Духовной Академии, – что ваша обитель, подражая древним русским обителям, ревнует о распространении света веры через издание душеспасительных книг».

Оптина пустыня даром рассылала свои издания во все библиотеки, как академические, так и семинарские, во все общежительные русские монастыри. Таким образом, наше ученое духовенство и все монашество были главным контингентом читателей оптинских книг.

Впрочем, по роду своих духовных дарований, о. Амвросий приобрел себе известность не этой, а главным образом другой деятельностью, именно – как старец, руководитель и наставник братии и мирян. Высокий духовный опыт, чрезвычайное проникновение во все тайники человеческой души, граничащее с прозрением будущего, благодатный дар молитвы, самоотверженная любовь к людям – привлекали к нему за советом и помощью и простых, и ученых, и православных, и даже иноверцев. На своих духовных детей и посетителей он производил чрезвычайное впечатление.

Иеросхимонах Амвросий, в мире Александр Михайлович Гренков, родился в 1812 году, 21 ноября в Тамбовской губ и уезде, в селе Большие Липовицы, где дед его был священником, благочинным, а отец, при этой же церкви, чтецом.

В детстве своем Александр отличался живым и веселым нравом.

Пришедши в возраст, Александр Михайлович поступил в Тамбовскую духовную семинарию, где природный ум и способности помогли ему успешно окончить курс и занять место учителя сначала в Липецком духовном училище, a впоследствии в частных богатых домах. Таким образом, он увидел жизнь со всех её сторон, и впечатлительный ум его усвоил себе много практических познаний, который сохранил до конца жизни своей и применял с пользой.

Впоследствии, когда многочисленная толпа жаждала его совета и отнимала у него всякое свободное время, он любил часто рассказывать, что в молодости был большой охотник поговорить, так что даже собираясь куда-нибудь в гости, давал себе обещание молчать, но как только приезжал, снова увлекался, забывая свое обещание, «а теперь вот, – прибавлял батюшка, – Господь так сделал, что и рад бы помолчать, да не приходится».

Думать о монашестве он начал еще в молодости, но все как-то откладывал свое намерение. Опасная болезнь положила конец колебаниям: он твердо решил исполнить задуманное и как только выздоровел, не сказав никому, отправился с своим товарищем к известному в то время затворнику Иллариону Троекуровскому, который, провидя в молодых людях будущих монахов, ласково их принял и, обратясь к А.М. Гренкову, велел ему, идти прямо в Оптину пустынь, говоря, что там есть опытные старцы, могущее руководить его духовной жизнью. Товарищ, пришедший с ним, не только не хотел последовать его примеру, но даже старался отклонить и его от благочестивого намерения. В 1839 г. 8-го октября приехал в Оптину пустынь во время поздней обедни А.М. Гренков – будущий великий старец. Явившись к настоятелю пустыни, архимандриту Моисею, известному также своей высоко-подвижнической жизнью, он объявил ему о своем желании поступить в монастырь и просил позволения пожить в обители и приглядеться к её порядкам, на что архимандрит ему сказал, что медлить нечего, а лучше прямо поступить и без его ведома послал к преосвященному Тамбовскому Арсению прошение об определении указом А. М. Гренкова в число Оптинской братии, каковой указ и был получен 2-го апреля 1840 года, когда новый послушник ходил еще в старом платье. Вскоре его облекли в монастырскую одежду и дали послушание на кухне. Через два года, в 1842 году, 29-го ноября, его постригли в монашество и нарекли Амвросием.

О. Амвросий часто хаживал в скит к тамошним старцам, известным и прославившимся своею духовной опытностью, иеросхимонахам Льву и Макарию, оба они очень полюбили молодого монаха и, провидя в нем избранный сосуд Божий, говорили про него: «Амвросий будет великий человек», а спустя некоторое время отец Макарий даже взял его к себе в келейники.

Оттуда о. Амвросий писал однажды своему товарищу, с которым ходил к о. Иллариону, прося его между прочим прислать ему чаю, но тот все еще: сердился на своего друга и написал ему: «Ты, ведь, монах, какой же тебе чай». Ровно через 10 лет разные обстоятельства привели и его в ту же Оптину пустынь сознательно и ревностно служить Господу. Приехав зимой, он сильно перезяб от мороза и отправился прямо в скит к своему знакомому монаху. Прежние друзья очень обрадовались друг другу. Приезжий попросил напоить его чаем. – «Ведь, монахи не должны пить чай», с кроткой улыбкой напомнил ему о. Амвросий и угостил, как друга. В 1843 году, февраля 4-го он был рукоположен в иеродиакона, а в 1843 году 9-го декабря в иеромонаха. По дороге в Калугу, куда его возили для посвящения в сильный мороз, он получил простуду. Только 11 месяцев он священнодействовал в сане иеросхимонаха: лютая болезнь, не покидавшая его до самой смерти, лишила его этого великого утешения.

В 1841 году скончался старец иеросхимонах Лев, и трудный подвиг «старчества» о. Макарий всецело должен был принять на себя, мало-помалу он начал испытывать своего ученика келейника, и, находя в нем достаточно духовной мудрости и смирения, поручал ему свои дела. Так, с этого времени стало понятно, что его назначение – быть преемником старца Макария, высокие качества его души стали проявляться во всей своей полноте, и приезжавшие за духовными советами и наставлениями к о. Макарию начали относиться с уважением и доверием и к его помощнику. Часто о. Макарий, указывая на него, окружённого толпой, говорил шутя: «Посмотрите-ка, Амвросий у меня хлеб отнимает!»

Однажды о. Макарий послал своего помощника к одной приезжей богатой барыне, барыня готовилась к приобщению Св. Таин. Слыша много хорошего об о. Амвросие, она начала ему поверять, свои скорби и неудачи в надежде получить от него утешение. Он выслушал её рассказы и спокойно сказал: «по делом вору и мука». Не понравились слова эти барыне, и она прекратила разговор, батюшка же покойно ушел в свою келью. На следующий день после обедни о. Макарий пошел в гостиницу поздравить с принятием Св. Тайн знатную барыню и взял с собою о. Амвросия. Увидев его, барыня сказала: «ну, уж, батюшка, повозилась я с вашим словечком, чуть-чуть причастие не отложила, всю вечерню об этом продумала, утреннюю, пришла к обедне, а сама все никак не успокоюсь, только уж во время «Херувимской» согласилась, что вы правду сказали». Прямое, правдивое слово благодатного человека имело свое действие, и богатая, знатная барыня, привыкшая, быть может к похвалам и лести, хотя с трудом, но согласилась, что достойно терпит неудачи и от простых слов получила великую пользу.

В 1860 году великая скорбь поразила всех близких по духу о. Макариия, 7-го сентября он скончался. Его дух и благодать, обитавшая в нем, переселилась в его преемника и в скором времени многочисленные толпы народа стали стекаться к дверям его кельи, и слава о его духовной мудрости и святости жизни быстро распространялась и привлекала к нему все более и более посетителей.

Непосредственный очевидец его жизни и подвигов, – так описывает старца. «Первая встреча с о. Амвросием поражала посетителя. Ожидая увидеть старца дряхлого, серьёзного, строгого, молчаливого, глаза посетителя вдруг встречали радостное, сухонькое, старческое личико, с добрыми проницательными глазами, с улыбкою и ласкою встречающее вас смиренно в полулежащей позе, в камилавке, черном подряснике и уже благословляющего вас дрожащей сухонькой ручкой при одобряющем и всепрощающем взгляде. С отеческою любовью и ласкою встречал всех и провожал старец. Все, входившие к старцу, выходили от него довольными, утешенными, не исключая и тех из духовных детей его, которых приходилось вразумлять не только строгим внушением, но и костылем или палочкой, или легкой плеткой.

Почти ежедневно о. Амвросий выходил из своей кельи по вечерам в тёплые сени, на так называемое «общее благословение», по выходе из кельи старец молился на икону Божией Матери и проходил в тесной толпе, благословляя публику направо и налево, вместе с тем отвечал на просьбы простыми, краткими, но мудрыми ответами, пользуясь, кроме текстов Св. Писания, вразумительными народными пословицами и притчами.

От приходящих к старцу Амвросию часто приходилось слышать общий вопрос: как жить? Старец обыкновенно в шутливом тоне отвечал: «жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение». «Не Тужить» значит переносить благодушно в жизни скорби и неудачи. «Не осуждать» указывает на распространенный между людьми недостаток осуждать ближних. «Досаждать» – причинять кому-либо неприятность или скорбь. «Всем мое почтение», – относиться ко всем с почтением и не гордиться. Основная мысль этого изречения – смирение. На этот же вопрос старец отвечал и несколько иначе: «Нужно жить не лицемерно и вести себя примерно, тогда наше дело будет верно, а иначе выйдет скверно». Или так: «Жить можно и в миру, только не на юру». «Мы должны жить на земле так, говорит старец, как колесо вертится, – чуть только одной точкой, касаться земли, а остальными непременно стремиться вверх, а мы, как заляжем на землю, так и встать не можем».

Кроме непосредственной устной беседы, о. Амвросий утешал и назидал свою многочисленную паству путем общение письменного. Корреспонденция его была чрезвычайно обширна. Благодаря высокому духовному авторитету своих старцев, Оптина пустынь сделалась духовным центром, куда притекали в своих нуждах и сомнениях, не только простые и средние люди, но и люди выдающегося таланта и духовных дарований. Из русских писателей поддерживал переписку с Оптинскими старцами и лично посещали Оптину: Иван и Петр Васильевич Киреевские, профессора – Шевырев и Погодин, Аскоченский, Норов, А.Н. Муравьев, Л.А. Кавелин, Т.И. Филиппов, К.Н. Леонтьев, сам принявший пострижение в Оптиной, граф А.К. Толстой и др.

О том каким влиянием пользовались Оптинские старцы, достаточно свидетельствуют следующие строки, они написаны были Н.В. Гоголем, от 26 июня 1850 г.

«Ради самого Христа молитесь обо мне, а Филарет. Просите Вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у Вас усерднее молится и любит молиться, просит молитв обо мне. Путь мой труден… без ежечасной и без явной помощи Божьей не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без осветления Свыше.

Он силен, Милосердный, сделать все и меня, черного, как уголь, убелить и довести до той чистоты, до которой должен достигнуть писатель, дерзающий говорить о святом и прекрасном. Выдающиеся митрополиты, архиереи, профессора состояли в переписке со старцами.

Достоевский – наш вождь, писатель из писателей русских, сердцеведец сердцеведцев, как и Гоголь не только с большим уважением относился к Оптиной пустыне, но и лучший образ старца «Зосимы» писал с тех живых образов, коих видел в Оптиной. Писатель весь преисполненный христианством, влюбленный в поэзию Церкви, душевно сросшийся с простым народом, черпал из православия полной рукой то сокровище, которым покоряет сердца человеческие.

Лев Толстой после смерти Достоевского писал, что потерял в нем свою нравственную опору. Это признание при чудовищном самолюбии Толстого значит очень многое. Будь жив Достоевский – ему пришлось бы вступить в духовную вражду с Толстым. Толстой объявил себя беспощадным врагом исторической Церкви и государства. Конечно, Достоевский выступил бы на защиту Церкви и государства и сумел бы найти им оправдания еще неслыханной силы и глубины...

Л. Н. Толстой да своего открытого отпадения от Церкви, также трижды был в Оптиной и каждый раз посещал о. Амвросия. Первый раз он был здесь вместе с другим известным писателем H.Н. Страховым в июле 1877 года. Второй раз он пришел в Оптину пешком и в лаптях, весною 1881 или 1882 года. Он посетил о. Амвросия и остался очень доволен беседой с ним. Выйдя от него, довольный и радостный, он сказал: «Этот о. Амвросий совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко и отрадно стало у меня на душе. Вот когда с таким человеком говоришь, то чувствуешь близость Бога». Третий раз он прибыл в Оптину пустынь с женой, детьми и сестрою в 1890 г. Но душевное настроение Л.Н. Толстого теперь было уже иное, чем прежде. После свидания с Амвросием, Л.Н. зашел к Леонтьеву, как к старому знакомому. Интересен рассказ о беседе, которую имел Толстой с Леонтьевым в это последнее свое посещение Оптиной. «Как это ты – образованный человек, – спросил Толстой, – сделался верующим и решился тут жить?» Леонтьев отвечал: «Поживи здесь, так сам поверуешь». Далее разговор коснулся о. Амвросия. «Вот человек хороший, сказал Толстой, я был у него и завтра думаю опять побывать. Он преподает Евангелие, только не совсем чистое, – а вот мое Евангелие», при этом вынул из своего кармана книжку и подал Леонтьеву. Тут Леонтьев не сдержал себя, вспыхнул и сказал: «Как это возможно, чтобы здесь в пустыни быть, где такой старец, как о. Амвросий, и говорить о своем евангелии. Это можно разве в какой-нибудь глуши – в Томске, что ли?» После такого разговора Л.Н. Толстой ушел в гостиницу и уехал в Ясную Поляну, не побывав у старца. На другой день Леонтьев постарался собрать подробности о беседе о. Амвросия с Толстым, но о. Амвросий одно только, велел передать Леонтьеву, что Толстой был у него около часу. «При входе Толстого в мою келью, рассказывал о. Амвросий, – я благословил его, и он поцеловал мою руку, а когда стал прощаться, то, чтобы избежать благословения, поцеловал меня в щеку». «Горд очень», – добавил о. Амвросий. Случайный же свидетель беседы старца с графом Толстым – г. Ш., слышал, что старец предложил графу принести печатное покаяние в своих заблуждениях, и что Толстой, выйдя от старца, выразился так, «Я растроган, растроган», и собирался посетить о. Амвросия на другой день.

28 октября 1910 г. Толстой бежит из дома и направляется к сестре своей – монахине, проживавшей в Шамординском монастыре, однако, он не прямо едет к сестре, a заезжает в Оптину пустынь. По словам охтинского гостиника о. Михаила он: «взошел, шапку скинул, положил на стол перчатки и опрашивает: «Вам, может быть, неприятно, что я приехал? Я, Лев Толстой, отверженный церковью. Приехал к вашим старцам. Поговорить с ними...»

Смерть была не за горами. И в таком положении шаткость его религиозного мировоззрения заставляет его искать опору. Но здесь происходит нечто жестокое для Толстого. Толстого к старцу не пускает противящаяся этому, порыву более могущественная сила. Сила эта – собственная гордость Толстого. Толстой идет к скиту, подходит к наружным дверям кельи старца, стоит несколько мгновений перед дверьми, но, не решившись войти, поворачивает назад.

– Да почему же вы не вошли к старцу? – спрашивают его потом? «Не решился. Ведь я отлучен». «А еще пойдете?» допрашивают его дальше. «Если бы он меня пригласил!» отвечает Толстой. Сила, которая тянула весь народ в Оптику – влекла и вышеупомянутых лиц.

Весть о смерти Александра в Петербурге была получена только на 8 день, при всей быстроте фельдъегерской скачки.

Принятие присяги новому государю было назначено на понедельник 14 декабря, накануне же вечером предполагалось заседание Государственного Совета, в котором Император Николай желал лично изъяснить обстоятельства своего воцарения в присутствии младшего своего брата Михаила, «личного свидетеля и вестника воли цесаревича Константина». Т.к. он запоздал, ибо находился тогда на пути из Варшавы в Петербург, то заседание Государственного Совета состоялось без него, в полночь с 13-го на 14 декабря, а утром, 14-го, также еще до приезда Михаила, принесена была присяга начальниками гвардейских войск, а засим они направились в свои части приводить к присяге солдат. Новый Государь не с полным спокойствием ждал конца присяги. Еще 12 декабря узнал он о существовании заговора. Первый беспорядок 14 декабря произошел в конной артиллерии, где офицеры и солдаты желали видеть у присяги вел. кн. Михаила Павловича. К счастью, Михаил уже приехал в Петербург, не медля он явился в артиллерийские казармы и успокоил смутившихся. Но затем пришла во дворец весть, что части гвардейских Московского и Гренадерского полков не присягнули и, увлеченные некоторыми офицерами, после насилий над начальниками, вышли из казарм и сгруппировались в две толпы на Сенатской площади близ памятника Петра Великого. К ним пристали матросы гвардейского экипажа и уличная публика. Среди собравшихся раздавалось «ура Константину Павловичу». Попытки увещаний не привели ни к чему: успокаивавший мятежников граф Милорадович был убит выстрелом из пистолета.

Натиск на мятежников конной гвардии не удался: толпа устояла против скользивших по гололедице лошадей и стрельбою из ружей отбила атаку. Тогда прибегли к пушкам. Несколько картечных выстрелов из орудий, стоявших у Адмиралтейства, рассеяли толпу, и она побежала. Оставалось искать виновных.

В сущности, происшедший уличный беспорядок не был серьезным бунтом. Он не имел никакого плана и общего руководства, не имел и военной силы. Весь день толпа провела в бездействии и рассыпалась от первой картечи.

Внешнее значение этого эпизода так и было понято Императором Николаем, по словам которого бунтовавшие роты «впали в заблуждение». Но важность происшедшего 14 декабря мятежа состояла в том, что он был внешним выражением скрытого политического движения, которое выразилось и другими подобными же признаками, вроде мятежа в Черниговском полку на юге. Руководителей этого движения удалось обнаружить и задержать. К лету 1826 г. заговор был изучен, и виновные, в числе 120 человек, были преданы особому верховному суду. По приговору суда, смягченному Императором Николаем, пять виновных были преданы смертной казни, остальные были сосланы на каторжный работы и на поселение в Сибирь. Так закончилось «дело декабристов», послужившее прологом к царствованию Императора Николая 1. Новая власть вступала в жизнь не совсем гладко, под угрозою переворота и «ценою крови своих подданных», как выразился Император Николай. Попытка переворота исходила из той же дворянской среды, которая в 18 в. не раз делала подобный попытки, а оружием переворота избрана была та же гвардия, которая и в 18 столетии не раз служила подобным орудием.

В 18 в. перевороты иногда удавались, теперь, в 1825 г., переворот не удался, но тем не менее он оказал влияние на новую власть. Изучая оппозиционное движение, Император Николай заметил, что он направляется не только против настроения последнего десятилетия жизни Императора Александра, но и против общих основ русского правопорядка, построенного на крепостном праве.

Крестьянский вопрос был одним из существенных пунктов в освободительных мечтаниях декабристов и освобождение крестьян связывалось в их проектах с другими не менее существенными реформами общественной жизни и общественного устройства.

Сам Император Николай считал реформы (и в том числе крестьянскую) назревшим делом, ибо он знал, что его брат и предместник мечтали о реформах и был сознательный противником крепостного права на крестьян, а отец своею мерою о барщине положил начало новому направлению правительственных мероприятий в крестьянском вопросе, посему мысль о необходимости реформ была первым выводом из тревожных обстоятельств воцарения. Второй вывод тот, что дворянство, из кого был главный кадр офицерства, уже не стал являться надежною и удобною опорою власти, а посему нужно искать иной опоры. Под влиянием этих двух выводов и определялись отличительные черты нового правительства. С первых же месяцев царствования Николая был организован Секретный Комитет, где принимали участие В. К. Кочубей и Сперанский. Был выработан «Закон о состояниях», вводился «лучший порядок в управление крестьян казенных», учреждено «Министерство государственного имущества», был проведен закон об «Обязанных крестьянах». При обсуждении закона об обязанных крестьянах, Император Николай сказал, что крепостное право есть зло, но что «прикасаться к оному теперь было бы злом еще более гибельным». На этом он и остановился, предоставив дело освобождения крестьян своему наследнику. Во вторую половину царствования Импер. Николая I-го не видно желания что-либо преобразовать. При Императоре Николае I трудами Сперанского и его помощников было создано «Полное Собрание Законов Российской Империи» (1830), и из него извлечены (в 1833 г. по плану и при деятельном участии Сперанского) законоположения, не утратившие своей силы и имевшие применение до большевистской революции. Эти законоположения были расположены в системе и составили в 15 томах «Свод Законов Российской Империи».

При Императоре Николае открыт был в 1835 г. Киевский университет, построена первая железная дорога (Николаевская) и возведено очень много красивых и выдающихся построек. Царствование Николая 1 было временем бодрой работы, но эта бодрая деятельность не привлекла к себе ни участия, ни сочувствия интеллигентных сил тогдашнего общества и не создала Императору Николаю I той популярности, которою пользовался в первую половину своего царствования его предшественник Александр.

Одну из причин этого явления можно видеть в том, что само правительство Императора Николая I желало действовать независимо от общества и стремилось ограничить круг своих советников и сотрудников сферою бюрократии.

Во главе умственного движения было два лагеря «Западников» и «Славянофилов». Оказалось, что оба эти лагеря одинаково стали чужды правительственному кругу, одинаково далек от его взглядов и работ и одинаково для него подозрительны. Не удивительно, что в таком положении очутились западники. Мы знаем, как преклоняясь пред западною культурою, они судили русскую действительность с высоты европейской философии и политических теорий, они, конечно, находили ее отсталою и подлежащей беспощадной реформе. Труднее понять, как оказались в оппозиции славянофилы. Не один раз правительство Николая I устами министра народного просвещения графа С.С. Уварова объявляло свой лозунг: православие, самодержавие, народность. Эти же слова могли быть и лозунгом славянофилов, ибо указывали на те основы самобытного русского порядка, церковного, политического и общественного, выяснения которых составляло задачу славянофилов. Но славянофилы понимали эти основы иначе, чем представители «официальной народности». Для последних слова «православие» и «самодержавие» означали тот порядок, который существовал в современности, славянофилы же идеал православия и самодержавия видели в Московской эпохе, где церковь им казалась независимой от государства носительницей соборного начала, а государство представлялось «Земским», в котором принадлежала, по словам К. Аксакова, «правительству – сила власти, земле – сила мнения». Современный же им строй славянофилы почитали извращенным, благодаря господству бюрократизма в сфере церковной и государственной жизни. Что касается термина «народность», то официально он означал лишь ту совокупность черт господствующего в государстве русского племени, на которой держался данный государственный порядок, славянофилы же искали черт «народного духа» во всем славянстве и полагали, что государственный строй, созданный Петром Великим, «угашает народный дух», а не выражает его. Поэтому ко всем тем, кого славянофилы подозревали в служении «официальной народности», они относились враждебно, от официальных же сфер они держались очень далеко, вызывая на себя не только подозрения, но и гонение. Таким образом установилось своеобразное отчуждение между властью и теми общественными группами, которые по широте своего образования и по сознательности патриотического чувства могли бы быть наиболее полезны для власти. Обе силы и правительственная, и общественная – сторонились одна от другой в чувствах взаимного недоверия и непонимания и обе терпели от рокового недоразумения. Пока в распоряжении Императора Николая I находились люди предшествующего царствования (Сперанский, Кочубей, Киселев) дело шло бодро и живо. Когда же они сошли со сцены, на смену им не явилось лиц им равных по широте кругозора и теоретической подготовке. Общество таило в себе достаточное число способных людей, и в эпоху реформ Императора Александра 2 они вышли наружу. Но при Императоре Николае 1 к обществу не обращались и от него не брали ничего, канцелярии же давали только исполнителей-формалистов, далеких от действительной жизни. К концу царствования Императора Николая 1 система бюрократизма, отчудившая власть об общества, привела к господству именно канцелярского формализма, совершенно лишенного той бодрости, какая замечалась в начале этого царствования.

Из внешней политики царствования нужно отметить защиту Императором славянских христиан против притеснений турок, результатом чего была Турецкая война 1828–1829 г., в которой русские войска перешли Дунай и Балканы. В Адрианополе был заключен мир, по которому добилась освобождения Греция (провозглашение Греции независимым государством 3 февраля, 1830 г.), и льгот для Сербии, Молдавии и Валахии, обеспечив этим последним автономное управление.

Внешняя политика Николая 1 привела к разрыву со всей Европой и к потере былого преобладания. Внутренняя политика отчуждила общество от власти, сообщило последней узко бюрократический характер и содействовала росту злоупотреблений и неисправностей во всех сферах казенного хозяйства и канцелярской администрации. Восточная война вскрыла все эти злоупотребления и неисправности, показала нашу отсталость и несостоятельность. Оказалось, что бюрократически режим, призванный на смену дворянского режима Императором Николаем 1, не дал благополучия стране и подлежал отмене. Настоятельная необходимость реформ сознана была всеми и реформы Императора Александра 2 были ответом на потребность жизни и составили эпоху в нашей истории. Теперь обратимся к рассмотрению его забот в отношении Православной Церкви.

Архиепископ Херсонский Иннокентий говорил: «История не представляет такого венценосца, который мог бы рядом стать с нашим Государем по великодушию, по крепости царского слова, по рыцарской честности».

Хотя теперь Николаевское время и кажется нам слишком суровым и строгим, и с воспоминаниями о нем обыкновенно соединяются не очень веселые представления, тем не менее, несомненно, что лично Государь Николай Павлович был одушевлен самыми лучшими, благородными стремлениями, искренно желал блага нашему отечеству и на служение ему посвятил все свое почти 30 летнее царствование. «Если я буду Императором хоть на один час, говорил он, когда возник вопрос о престолонаследии по смерти Императора Александра 1, то покажу, что был достоин того». В своем манифесте о восшествии на престол Николай Павлович выразил намерение «жить единственно для любезного отечества» и наметил желательную программу своей будущей правительственной деятельности: он торжественно обещал во всем следовать примеру своего почившего брата, чтобы его царствование было продолжением предшествующего и осуществило бы те широкие планы и идеи, какие признавал необходимыми для блага России Александр Павлович. И это не были только слова, только обещания. Государь всегда стремился ревностно к выполнению намеченной им цели своего царствования, хотя и не все его добрые намерения осуществились вполне, что сознавал и сам он и ясно высказал на смертном одре своему наследнику.

Всегда одушевленный самым искренним желанием царствовать для блага любезного отечества, Император Николай Павлович не мог не обнаружить своей высокой заботливости о Церкви православной и её служителях, и наше православное духовенство очень многим обязано попечительности этого Государя, который своими действиями в его пользу даже указал путь и для последующих правительственных мероприятий в том же направлении.

С самого начала своего царствования Николай Павлович обратил внимание на необходимость улучшения материального положения духовенства. Эта мысль Государя, не раз высказанная им Свят. Синоду, получила, наконец, твердое выражение в именном указе тому же Синоду от 11 февраля 1828 г. «В постоянном нашем попечении о благе всех наших верноподданных, – говорит Государь в этом указе, – состояние духовенства всегда привлекало особенное наше внимание. В твердой уверенности, что добрые христианские нравы составляют первое основание общественного благоденствия, а нравы назидаются наставлениями и примером духовенства, мы всегда желали, чтобы чин духовный имел все средства, и к образованию юношества. Церкви посвящаемого, и к прохождение служения его с ревностью и свойственным ему достоинством, не препинаясь заботами жизни и безбедного своего содержания. Изъявив уже в разных случаях Свят. Синоду мысль и волю нашу о столь важных предметах, мы признали за благо сим снова повелеть, дабы Свят. Синод неукоснительно представил нам способы, какие он найдет нужными, с одной стороны, к успешнейшему образованию духовного юношества и, с другой, дабы лица, духовному званию себя посвящающие, особливо же приходского духовенства, обеспечены были в средствах содержания их везде и особливо в приходах бедных».

Так Император Николай Павлович, усвояя духовенству, как деятелю, громадную роль, выразил твердое намерение содействовать улучшению его материального положения, его умственного и нравственного состояния. В дальнейшее царствование этого Государя и были приняты разные меры к осуществлению таких Высочайших предначертай.

Во исполнение приведенного Высочайшего повеления Св. Синод в 1829 г. представил доклад о способах обеспечения духовных причтов, удостоившийся Высочайшего утверждения. Важнейшим средством к тому был признан прежний способ – наделение церквей землею. Теперь было положено – определенную пропорцию земли нарезать для каждого причта, сколько бы их ни было при одной церкви, в имениях казенных, а также при казенных заводах, где земли достаточно вдвое и втрое против обыкновенной 33-десятиной пропорции. Дальнейшими средствами обеспечения духовенства считать постепенное устройство церковных домов для причтов и, наконец, назначение им казенного жалованья в наиболее бедных приходах, в количестве от 300 до 500 р., для каковой цели Высочайше повелено, начиная с 1830 г., ежегодно ассигновать в распоряжение Свят. Синода из государственного казначейства по 500.000 рублей ассигнациями. Этим, однако, не ограничились заботы Государя об улучшении материального положения духовенства.

В 1838 г., по Высочайшему повелению, был учрежден новый совещательный комитет для изыскания средства к обеспечению приходского духовенства. По собрании надлежащих сведений о количестве, содержании и нуждах всех церковных причтов в Империи, этот комитет признал вернейшим способом обеспечения духовенства – назначение ему жалования от казны и в этих видах выработал нормальные штаты, с разделением приходов на классы и с постоянными окладами жалованья причтам, сообразно с таким делением приходов, в различном размере – от 140 р. до 576 р. на причт. Эти штаты были Высочайше утверждены 4 апреля 1842 г. Введение их началось с юго-западных епархий, где, как известно, в 1830 г. совершилось массовое воссоединение униатов с православною Церковью и явилась настоятельная нужда в благоустройстве приходов.

Начиная с 1843 г. казенное жалованье для приходского духовенства постепенно стало водиться и в других епархиях, преимущественно на окраинах государства, применительно к штатам 1842 г., причем причты, получающие жалованье, обязывались не требовать себе платы за важнейшие требы, как-то: за молитву после рождения детей, крещение, исповедь, причащение, брак, елеосвящение, погребение и присоединение иноверцев.

Такое обеспечение духовенства казенным жалованьем непрерывно продолжалось при Государе Николае Павловиче, к концу царствования которого считалось уже до 65.163 священно-церковнослужителей, пользовавшихся жалованьем от казны, при 13214 церквах, в 32 епархиях. На этот предмет в 1842 г. было назначено к отпуску из казны ежегодно по 415.000 руб. серебром, в 1843 г. ассигнование увеличено на 1.000.000, в 1844–45 г. г. на 250.000, а начиная с 1846 г. до конца царствования Николая Павловича на 100.000 рублей серебром ежегодно. Общая сумма казенной ассигновки на содержание городского и сельского духовенства к 1855 г. простиралось до 3139,697 руб.

Конечно, положенное правительством при Николае Павловиче казенное жалованье для духовенства не могло вполне обеспечить его, тем не менее, в это царствование улучшение материального положения духовенства сделало громадный шаг вперед, и вопрос об обеспечении православного, духовенства быстро стал подвигаться к своему разрешению. К сожалению, вскоре по кончине Императора Николая Павловича, с 1861 г. правительство прекратило постепенный отпуск новых сумм из казны на содержание духовенства и возвратилось к прежнему, указанному Николаем 1, способу обеспечения духовенства только в конце царствования Императора Александра 3.

В царствование Николая Павловича были предпринимаемы и некоторые косвенные меры к улучшению быта духовенства, так, например, , было предписано выдавать пособие причтам в случае пожаров из училищного капитала сначала, в 1827 г., в количестве 35.000, а с 1828 г. – 40.000 рублей, потом увеличено жалованье служащим в консисториях и духовных правлениях, назначены казенные прогоны преосвященным, во время объезда ими епархий (в 1828 г.) и духовным депутатам (в 1846 г.).

Улучшение материального положения при Николае Павловиче коснулось не только белого духовенства, но и монашествующего.

Еще при Императора Павле 1 всем монастырям, как штатным, так и сверхштатным, было отведено по 30 десятин земли, рыбный ловли и мельницы. При Николае Павловиче земельные монастырские участки значительно увеличены. По указу 1835 г. эти участки полагалось увеличить до 100–150 десятин и более или же взамен их назначить денежные ассигновки. В 1838 году утверждены новые правила, по которым монастыри могли получать в свое заведывание лесные участки из казенных дач в размере от 50 до 180 десятин, а в действительности получали даже и больше. Такое наделение монастырей землею и лесными участками продолжалось и в последующее царствование.

В западном крае, где после воссоединения униатов были отобраны в казну церковные имения, для тамошних монастырей были положены штаты и возвышенные, сравнительно с прочими монастырями, денежные оклады.

Благоприятные обстоятельства для существования монастырей были причиною увеличения числа их. Так, в первой четверти 19 столетия всего монастырей в России считалось около 450–455, к 1855 г., т. е. к концу царствования Николая Павловича, число их возросло до 544 (415 муж. и 129 жен.). Сообразно с этим возрастало и число монашествующих, послушников и послушниц, увеличивались также и штаты иноков и инокинь прежде существовавших монастырей.

Прилагая старания к тому, чтобы православное духовенство «было обеспечено в средствах содержания», Император Николай Павлович, как уже известно, желал, чтобы «чин духовный имел все средства к образованно юношества» и таким образом достигалось бы возвышение умственного и нравственного состояния духовенства, что могло бы благотворно влиять и на православную паству. В этом именно виде при Николай Павловиче было обращено должное внимание на духовно-учебные заведения, как подготовляющие пастырей Церкви, на лучшую постановку в них учебно-воспитательного дела.

Прежде всего, число духовно-учебных заведений при Императоре Николае 1 увеличилось: к трем существовавшим дотоле академиям – С.-Петербургской, Московской и Киевской – прибавилась четвертая – Казанская, открыта была в 1797 г., но в 1818 г. опять обращенная в семинарию и снова восстановленная в 1842 г., открыты вновь семинарии – Олонецкая (в г. Петрозаводске в 1829 г.), Саратовская, Херсонская (в 1838 г.), Симбирская (в 1840 г.), Камчатская (первоначально Новоархангельская на о. Ситхе, в 1845 г.) и Рижская (в 1850 г.). Кроме того, в семинарию преобразован существовавший дотоле в г. Харькове духовный коллегиум.

Увеличилось также число уездных духовных училищ. И только число приходских училищ, учреждение которых указывалось духовно-учебною реформою 1808 г. к концу царствования Николая Павловича сильно сократилось (с 200 упало в 1854 г., до 40, а в 1855 г. до 20), так как особенной надобности в их существовании уже не виделось, и, в силу Синодальных распоряжений от 1836 и 1851 г., они постепенно стали сливаться с уездными училищами.

В первые годы царствования Николая Павловича духовно-учебные заведения существовали на основании уставов, выработанных духовно-учебной реформой 1808 г., и уставов 1814 г. Но они подверглись пересмотру со вступлением графа Протасова в должность обер-прокурора Свят. Синода. Так, в 1838 г. было постановлено ввести в круг семинарских предметов – библейскую историю и историческое учение об отцах Церкви, усилить изучение Священного Писания и русской церковной истории, по праздникам вести катехизические беседы, которые могли бы служить образцом бесед священника с прихожанами. В том же 1838 г. граф Протасов представил Государю всеподданнейший доклад о необходимости пересмотра уставов духовных училищ особою комиссией под его непосредственным руководством, а в 1839 г. другой доклад – о новом устройстве высшего управления духовного ведомства: оба эти доклада были утверждены. На основании их существовавшая дотоле комиссия духовных училищ была упразднена и заменена духовно-учебным управлением (с 1 марта 1839 г.), преобразован был также хозяйственный комитет в Хозяйственное Управление при Свят. Синоде. В 1840 года последовало преобразование учебной части духовных училищ. Руководящими идеями графа Протасова в реформе духовно-учебных заведений было отчасти сокращение курса общеобразовательных предметов, отчасти введение новых предметов «особенно полезных в общежитии и в житейском быту священника, как-то: естественные науки, начала медицины и сельское хозяйство, дабы готовящиеся преимущественно в сельские священники, через приобретение нужных сведений в сих науках, могли иметь благотворное влияние на благосостояние народное».

«Из главных Духовных предметов признавалось полезным особенно приспособить к обязанностям сельского священника богословие пастырское и собеседовательное», из общеобразовательных предметов, «преподавать всем ученикам логику и психологию, российскую словесности, историю, физику и геометрию, языки греческий и латинский». Даже преподавание геометрии указывалось вести, «применяясь преимущественно к нуждам сельского быта».

Сообразно с изменениями в курсе духовных семинарий, последовали изменения и в академическом преподавании. Здесь введено изучение патристики, логики с психологией, педагогики и усилено изучение русской церковной истории. Последовали также изменения и в курсе низших духовных училищ. Прежде всего, училища уездные и приходские решено постепенно соединять вместе, и быть в них, по примеру семинарий, трем отделениям. Применить порядок учения в них, насколько возможно более, к семинарскому курсу, чтобы из них выходили ученики, приготовленные к слушанию семинарских уроков, а с другой стороны пополнить преподавание в этих училищах предметами необходимыми собственно для причетнического звания, чтобы оказались годными к прохождению должности причетников те, которые не поступят в семинарию.

В 1851 году, на указанных основаниях были преобразованы низшие училища и открыты причетнические классы в 17 многолюднейших епархиях.

Преобразование учебной части в семинариях и училищах, как естественно, вызвало изменение программ, пересмотр всех, употреблявшихся в этих заведениях, учебных руководств и даже составление новых почти по всем предметам. A введение в круг семинарских наук сельского хозяйства, которое считалось очень полезным для будущих священников, потребовало подготовления опытных преподавателей в специальном учебном заведении, именно Горыгорецкой земледельческой школе, куда и было отправлено, с Высочайшего повеления, несколько лучших семинарских воспитанников. Уже в 1846 г. многие семинарии имели таких собственных преподавателей по кафедре естественных наук и сельского хозяйства, а с 1849 г. преподавание этих предметов, после того, как были выработаны подробные по ним программы, пошло еще успешнее.

Школьные преобразования при Императоре Николае Павловиче коснулись также и штатов, как учащих, так и учащихся. Граф Протасов исходатайствовал (23 мая 1836 г.) Высочайшее утверждение новых штатов духовно-учебных заведений, и по этим штатам к прежде ассигнованной сумме прибавлялось 468.225 руб. Такая прибавка увеличила содержание наставников духовно-учебных заведений на половину. Увеличились также средства содержания училищных домов, кроме того, разновременно назначались частные добавочные оклады на содержание учеников по разным семинариям.

В отношении к учащимся изменение штатов состояло в том, что Св. Синоду в 1850 г. Высочайше было предоставлено право назначать по всем епархиям, согласно с обстоятельствами, нормальное число воспитанников для средних и низших учебных заведений. В 1851 г. Свят. Синод в виде опыта назначил такую норму для 17 многолюднейших семинарий. Это обстоятельство было вызвано переполнением духовно-учебных заведений воспитанниками, что, в свою очередь, было неизбежным следствием сословной замкнутости духовенства.

Очень много содействовала обособлению духовенства среди других сословий учебная реформа 1808–1814 г., когда для детей духовенства была указана одна цель – приготовление к духовной службе, а на родителей возлагалась обязанность непременно представлять своих детей в училища. Очень естественно, что последние были переполнены учащимися, а это вело, в свою очередь, к переполнению учениками и семинарий, дальнейшим следствием такого порядка вещей было то, что многолюднейшие семинарии стали выпускать такое количество окончивших курс, которое оказывалось невозможным разместить на епархиальную службу за недостатком священнослужительских вакансий. Так неизбежно являлись совершенно лишние люди в духовном сословии, от которых епархиальные архиереи не знали, как освободиться. Еще большее число было лиц, не окончивших семинарского курса, о которых также предстояло заботиться епархиальному начальству, так как для всех этих лиц выход из духовного сословия был чрезвычайно затруднен.

В предшествовавшие царствования для устранения таких лишних членов из духовного сословия обыкновенно производились так называемые разборы духовенства, причем часть его переходила в другие сословия и главным образом в военную службу. В царствование Николая 1-го также было сделано два распоряжения о наборе лиц из духовного звания в военную службу в 1831 и в 1853 г. г. Однако, такие меры оказывались паллиативными, и излишек людей в духовном ведомстве не прекращался и был вообще очень значителен (напр., в 1849 г. доходил до 7 с половиной тыс. человек, и это уже после распределений по местам, увольнения в светское звание и в податное сословие), так что высшее начальство стало изыскивать способы, чтобы устранить накопление сих людей на будущее время. В этих видах Св. Синод учредил в 1849 г. особый комитет из светских и духовных лиц под председательством преосвященного Иннокентия Херсонского для решения вопроса, каким образом можно, устроить участь оставшихся неразмещенными на службу детей духовенства, и как устранить накопление их на будущее время.

Комитет признал полезными следующие меры, одобренные и Свят. Синодом: 1) освободить духовенство от непременной обязанности отдавать своих детей в духовный училища, предоставив ему свободу избирать для них, по своему усмотрению, образ жизни и воспитания, 2) оказавшимся излишними в духовном ведомстве предоставить свободу выйти из него и устраиваться на службе в других ведомствах, при содействии епархиальных архиереев, 3) лиц, сказывающихся недостойными духовного звания, передать гражданскому начальству для избрания ими рода жизни, 4) для предупреждения на будущее время накопления лишних лиц в духовном ведомстве определить нормальное число воспитанников в среднем и низшем духовно-учебных заведениях. Этот Синодальный доклад был утвержден 19 декабря 1850 г. Свят. Синод решил проводить выработанный им меры в исполнение лишь постепенно, по мере нужды, сначала в многолюднейших епархиях, вменив епархиальным начальствам в обязанность действовать с благоразумною предусмотрительностью, не допуская никаких стеснений, предотвращая всякий ропот, a тем более жалобы в духовенстве.

Таким образом при Николае Павловиче созрела мысль о настоятельной необходимости разомкнуть духовное сословие и открыть выход из него лицам, оказывающимся в нем лишними, но эта мысль получила свое, осуществление только уже в последующее царствование...

Достойно полного внимания и заслуживает благодарной памяти духовенства заботливость Государя Николая Павловича о воспитании дочерей священнослужителей и об открытии особых женских училищ, которые могли бы подготовлять достойных жен для пастырей Церквей и других членов клира.

Духовное начальство издавна сознавало необходимость образования девиц духовного звания и свои заботы в этом отношении направляло главным образом к открытию школ при женских монастырях. Но это были не столько учебные заведения, сколько приюты для девочек сирот духовного звания. Круг обучения здесь ограничивался почти одною грамотностью и некоторыми познаниями по Закону Божию. К концу царствования Николая Павловича, таких школ – приютов насчитывалось до 22. Очевидно, подобные средства обучения и воспитания дочерей духовенства были очень недостаточны. В начале 40-х годов к нужде в образовании девиц духовного ведомства особенным сочувствием отнеслась великая княжна Ольга Николаевна (с 1846 г. королева Вюртембергская), изъявившая желание принять воспитание девиц духовного звания под свое попечение. По её указаниям была составлена особая записка, в которой выяснилась необходимость учреждения особых благоустроенных училищ для девиц духовного звания. Государь Император вполне одобрил такую мысль великой княгини и 18 августа 1843 г. повелел учредить в ведомстве Петербургского епархиального начальства, в виде опыта на два года, образцовое трех классное училище для девиц духовного звания под покровительством Государыни Императрицы и попечительством Её Высочества Ольги Николаевны. В то же время утверждены устав и штат этого училища, его содержание отнесено на счет духовно-учебных капиталов. Целью учреждения училища, которое было открыто в Царском Селе, ставилось – укоренять в воспитанницах православное учение, благонравие, любовь к порядку и готовить их к положению супруг и матерей преимущественно в сельском быту. В учебный курс Царскосельского училища введены – Закон Божий и церковное пение, русская грамматика, история и география, арифметика, чистописание, рукоделие и домашнее хозяйство.

По образцу Царскосельского при Николае Павловиче были открыты еще три училища – в Солигаличе (Костромской губернии) в 1845 г., перемещенное в 1848 г. а Ярославль, Казанское (в 1853 г.) и Иркутское, возникшее прямо по указанию Государя (в 1854 г.). Учреждение Царскосельского училища для девиц духовного звания дало толчок к появлению епархиальных училищ, которые стали возникать в самом конце царствования Николая Павловича, благодаря стараниям епархиальных преосвященным и духовенства и содержались всецело на местные епархиальные средства. Они устраивались применительно к уставу училища Царскосельского и были подчинены непосредственному ведению епархиального начальства.

Старейшими из таких особых училищ для дочерей духовенства были училища в Рязани и в Харькове.

Так осуществилось высказанное Императором Николаем Павловичем в начале его царствования намерение содействовать духовенству в улучшении его положения.

Не подлежит сомнению, что состояние духовенства действительно всегда привлекало «особенное внимание» этого Государя, который хотел и старался сделать все возможное для Православной Церкви и её служителей, и деятельность которого в этом отношены вполне достойна вечной памяти и искренней благодарности со стороны нашего духовенства.

Немало забот представляло для русской Церкви положение православия в пределах Польши.

История православия в этом краю сводится к систематическим притеснениям православных с целью обратить их сначала в унию, а эту последнюю заменить потом католицизмом. От исступленных ревнителей католичества православным приходилось терпеть такие гонения, который напоминали собою времена первенствующей Церкви. Не было позорного имени, которым бы не клеймили православных: самую веру их называли холопской, арианской и даже собачьей. Бог православный с точки зрения фанатиков католицизма превратился в какого-то другого схизматицкого Бога. Украина и Белоруссия назывались partes infidelium странами неверных. Толпы доминиканцев и базильян в качестве миссионеров отправлялись в эти страны, подкрепляя свою проповедь мечом и пытками инквизиции. Православные храмы пустели, приходили в жалкое положение. Во время богослужения поляки толпою врывались в храм, били народ плетьми и выгоняли из храма, издевались над святынею, видя в этом по словам Георгия Конисского, не хулу, а жертву, «приятную» Богу. Православных, как овец, силою гоняли в костел или униатский храм, секли прутьями и шиповником, заковывали в железные ошейники, морили голодом. Православных священников привязывали к столбам, травили собаками, отрубали пальцы, ломали руки и ноги. Параллельно с такими стеснениями, в которых выражалось давление грубой физической силы, шло и законодательным порядком ограничение гражданских прав православного населения.

Постановлением сейма 1733 г. полажено было устранить православных и лиц других исповеданий, кроме католического, от всех общественных должностей. Сама высшая иерархия не была ограждена от грубых нападений. Могилевский епископ Сильвестр не раз обрекаем был на смерть.

Георгий Конисский едва не убит был в храме в Орше (1759), чтобы спастись от ярости изуверов, он в телеге, покрытой навозом, вывезен был из города. В другой раз (1761 г.) вооруженная толпа иезуитских студентов напала на архиерейский дом и семинарию, разломала ворота, била и ломала все, что попадалось под руку, изувечила монахов, учеников и служителей.

Во время этого буйства Георгий скрывался в сырых подвалах своего дома. Последствием таких стеснений было постепенное сокращение православных епархий в этом крае. Из четырех православным епархий, признанных по трактату между Россией и Польшей в 1686 году, в половине 18 в. осталась одна только Могилевская или Белорусская. Православные братства, так могущественно защищавшие родную веру в прежние времена, падали почти повсеместно от усилившегося латинского и униатского фанатизма. Православное западнорусское иночество, которое дольше и тверже других стояло за православие, тоже сильно ослабело в эти бедственные времена. Все эти стеснения направлены были к тому, чтобы преобразовать православие в унию, а эту последнюю в католицизм. Униатский Замойский собор (1720) узаконил многие латинские нововведения в унии, решено отметить многие Православные обряды, издать новые богослужебные книги, священникам вменялось в обязанность стричь волосы и бороду и носить одежду католических ксендзов. Но православные традиции были живучи и среди южнорусского населения. Они поддерживались и оживлялись в народе и посещением православных свят. мест и особенно Киева, киевские святыни могущественно действовали на народ и даже на униатское духовенство. Со стороны католиков постоянно выражалось негодование, что Киев губит унию, что ничего нельзя сделать с привязанностью малороссов к Киеву и с теми впечатлениями, какие они оттуда выносят. С другой стороны, православие крепко держалось монастырями, куда обращался народ за удовлетворением своих духовных нужд. Отсюда шла духовная реакция против унии.

Особенное значение в борьбе с унией и католицизмом получил Матренинский монастырь в Чигиринской области, во главе которого с 1753 г. стоял игумен Мельхиседек Яворский, отличавшийся непоколебимою энергией и широким образованием. Вместе с Георгием Конисским и Гервасием, епископом Переяславским, они возбудили сильное движение к православию. Кроме того, Мельхиседек и Георгий Конисский обратились за помощью, к русскому правительству, их ходатайство вмело успех и повело за собою первое воссоединение униатов с православною церковью.

При коронации Имп. Екатерины в Москве (1762) Георгий Kинисский в трогательной речи изобразил бедственное положение православных на юге России. Императрица твердо решилась положить конец страданиям православного народа в польских пределах. Через своих, посланников она потребовала облегчения положения православных. Русская, государыня рассчитывала на поддержку своих требований со стороны нового, короля Станислава Понятовского. Георгий Конисский на Варшавском сейме (1765) в живой картине изобразил перед королем всю тягость страданий православного народа. «Одна вера, говорил он, ставится нам в преступление... Христиан гнетут аристиане, верных – верные более, чем неверные. Наши храмы, где прославляется Христос, затворены, a жидовские синагоги открыты. Что мы не дерзаем преданий человеческих ставить наравне с вечным законом Божиим, не мешаем с небом земли, за то называют нас раскольниками, еретиками, отступниками, за то что страшимся поступать против совести, присуждают нас в темницы, на раны, на меч, на огонь».

Речь Конисского обратила внимание всей Европы. Требование русского двора о прекращении гонений за веру были поддержаны другими европейскими державами. Но сейм отверг это ходатайство, а в униатском и католическом духовенстве оно вызвало только взрыв фанатизма против православной веры. Из Рима, между тем, шли наказы, раздувавшие пламень фанатизма. Начались снова страшные гонения на православных. На православных священников устраивались нечто вроде облавы. Пойманные священники подвергались телесному наказанию, остригались, обривались, заключались в колодки, имущество их разграблялось, церкви запечатывались. То же самое делалось и с монахами. Мельхиседека Яворского схватили, переодели в униатскую одежду и издевались над ним, называя его царем-схизматицким: «ныне радуйся, царю схизматицкий!» В ответ на такие притеснения, со стороны православных выступила народная расправа, выразившаяся в гайдамацком восстании. Началось избиение жидов, униатских попов и латинских ксендзов. Эти внутренние беспорядки дали повод России решительно вмешаться в дела Польши, последствием чего были один за другим три раздела Польши (1773, 1793 и 1794).

Все древнерусские области, за исключением Галиции, вошли теперь в состав Русского государства. Гонение за веру теперь прекратилось, стремление к воссоединению с православною церковью обнаружилось в громадных размерах, несмотря на осторожность, с какою правительство на первых порах относилось к этому движению, чтобы не вызвать неудовольствия в поляках и униатах, составлявших интеллигенцию в новоприсоединенных областям. К концу царствования Екатерины воссоединились с православною церковью до 2-х миллионов униатов. Униатские епархии, за исключением одной Полоцкой, были закрыты. Но это воссоединение не обеспечивало еще полного торжества православия в этом краю. Благодаря усилиям католической пропаганды и хитрым интригам иезуитов, много еще осталось униатов, не возвращённых в лоно православной церкви. Но начавшееся движение к православию с новой силой обнаружилось, когда руководителем его сделался Литовский митрополит Иосиф Семашко и выразилось в восстании униатов в 1639 г.

Иосиф Семашко – уроженец южной России, родился в день Рождества, Христова – 25 -го декабря 1798 года в селе Павловке, Липовецкого уезда, Киевской губернии. Отец его – захудалый униатский священник, не имевший даже прихода. Расти Иосифу Семашко пришлось при самых неблагоприятных условиях, а воспитываться в среде, в которой не только чуждались всего русского и ненавидели православие, но и подавлялись всякие проблески света и истины. Все это, однако, не помешало Иосифу Семашко сохранить в чистоте и целости свои природные русские чувства и свою непоколебимую преданность православию, возвыситься с ними до высочайшей святительской степени и приобрести огромное влияние не только в высших сферах и учреждениях столицы, но и пред самим, таким самостоятельным Государем, каким был Император Николай 1. Конечно, для всего этого нужен был выдающийся ум, нужны были всеобъемлющие знания, высокий нравственный авторитет, недюжинная энергия и сила воли, и глубокое понимание исторических судеб России и русского народа, их нужд и интересов. Только при совокупности всех этих условий Иосиф Семашко мог достигнуть всего того, чего он достиг, очутиться во главе дела чрезвычайной важности и безропотно подчинить своему решению, двух миллионный, закрепощенный в рабстве заклятых врагов России и православия, народ, в том числе до полторы тысячи духовных лиц, оторванных от православия.

Первоначальное образование Иосиф Семашко получил дома, под руководством православного учителя Бочковского. Затем (в 1809 году, т. е. одиннадцати лет от роду) он был отдан в Немировскую (Подольской губернии) гимназию, как и все тогдашние учебные заведения в западной России, находившуюся в польских руках, а потом в главную униатскую семинарию при Виленском (польском) университете, откуда вышел в 1820 году со степенью магистра. По окончании семинарии он был посвящен в диаконы и, по предложению Луцкого (Волынской губернии) греко-униатского епископа Якова Мартусевича, занял место заседателя в Луцкой униатской консистории. В 1821 году Иосиф Семашко был возведен в иереи и, вскоре после этого, назначен членом униатского департамента римско-католической Коллегии (в Петербурге). Здесь впервые обнаружились ярко его выдающиеся способности и необычайное трудолюбие. Как говорит его жизнеописатель («Жизнь Иосифа Семашко» Г.A. Киприановича), «молодой, даровитый луцкий каноник, со свойственною ему энергией и трудолюбием, принялся за дела коллегии, к великому удовольствию и радости своих сочленов, которым оставалось только скреплять своею подписью важнейшие бумаги, составленные Иосифом Семашко. Другие члены тем охотнее доверяли ему ведение всякого рода дел и без затруднения подписывали их, что всегда видели в основе его деятельности честность, справедливость, беззаветную преданность долгу и стойкость в убеждениях».

Все дела в коллегии Иосиф Семашко вел в чисто русском направлении. Хотя это и не должно относить к числу его выдающихся качеств, так как и сам он и все униаты в России принадлежали русской народности, но эта сторона его деятельности естественно вызывала большое неудовольствие со стороны поляков – католиков, игравших руководящую роль в униатских делах, и нерасположенных к нему польских членов униатской коллегии.

В 1827 году Иосиф Семашко составил и представил правительству свою известную записку о положении униатской церкви в России. Записка эта, встретившая общее сочувствие и сразу выдвинувшая Иосифа Семашко в ряд выдающихся деятелей, послужила основанием к проведению различных преобразований в униатской церкви, важнейшими из которых являются: закрытие многих василианских («базилианских», как их называли по-польски) монастырей, как очагов польско-иезуитской пропаганды в западных и юго-западных губерниях, сокращение числа униатских епархий (с четырех на две) и, что наиболее важно, ведения управления униатскими делами из римско-католической коллегии.

Возведенной в 1828 году (тридцати лет от роду) в протоиереи, Иосиф Семашко принял в следующем году иночество и был возведен в сан епископа Мстиславского, с назначением викарием Белорусской (униатской) епархии с оставлением членом униатской коллегии. В 1833 году Иосиф Семашко был назначен Литовским епархиальным епископом (тридцати пяти лет от роду), причем, в помощь ему было избрано три благонадежных лица, известные впоследствии (по воссоединению униатов) Антоний Зубко, Василий Лужинский и Иоасафат Жарский. К этому времени относится главнейшая деятельность Иосифа Семашко по воссоединению униатов. Особенно она развилась после подчинения униатской церкви ведению обер-прокурора Святейшего Синода (1837), что, в сущности, было первым актом воссоединения. С этого времени дело пошло настолько успешно, что униатское духовенство, в особых подписках, само стало выражать свою готовность и желание воссоединиться с православною Церковью.

Наконец, 12-го февраля 1839 года, в Полоцком (Витебской губернии) Софийском соборе, где собрались все высшие представители униатской церкви, состоялось соборное постановление униатских епископов (Иосифа Семашко, Василия Лужинского, Антония Зубко и др.) о воссоединении униатов с православною церковью, причем составлено прошение об этом Государю и подписан следующей исторический акт.

«Мы, Божией милостью, епископы в священный собор греко-униатской Церкви в России, в неоднократных совещаниях приняли в рассуждение нижеследующее:

Церковь наша от начала своего была в единстве святыя апостольския православно-католическия Церкви, которая Самим Господом Богом и Спасом нашим Иисусом Христом на востоке насаждена, от востока воссияла миру и доселе цело и неизменно соблюла Божественные догматы учения Христова, ничего к оному не прилагая от духа человеческого суемудрия. В сем блаженном и превожделенном соборном союзе церковь наша составляла нераздельную часть греко-российской Церкви, подобно, как и предки наши по языку и происхождению всегда составляли нераздельную часть русского народа. Но горестное отторжение обитаемых нами областей от матери нашей России отторгнуло и предков наших от истинного канонического единения, и сила чуждого преобладания подчинила их власти римской церкви под названием униатов. Хотя же для них обеспечены были от нее формальными актами восточное богослужение на природном нашем русском языке, все священные обряды и самые постановления восточной Церкви, и хотя даже воспрещен был переход для них в римское исповедание (яснейшее доказательство, сколь чистыми и непреложными признаны были древние восточные уставы), – но хитрая политика бывшей польской республики и согласное с нею направление местного латинского духовенства, не терпевшая духа русской народности и древних обрядов православного востока, – устремили все силы свои к изгнанию, если бы можно было, и самых следов первобытного происхождения нашего народа и нашей Церкви. От сего сугубого усилия предки наши, не принятии унии, подверглись самой бедственной доле. Дворяне, стесняемые в своих оравах, переходили в римское исповедание, a мещане и поселяне, не изменяли обычаям предков, еще сохранившимся в унии, терпели тяжкое угнетение. Но скоро обычаи и священные церковные обряды, постановления и само богослужение нашей Церкви стали значительно изменяться, а на место их вводились латинские, во все ей не свойственные. Греко-униатское приходское духовенство, лишенное средств к просвещению, в бедности и уничижении порабощено римским и было в опасности подвергнуться, наконец, совершенному уничтожению или прекращению, если бы Всевышний прекратил сих вековых страданий, возвратив Российской державе обитаемые нами области – древнее достояние Руси. Пользуясь столь счастливый событием, большая часть униатов воссоединилась тогда же, с восточною православно-кафолическою Церковью и уже по-прежнему составляет часть Церкви Всероссийской, остальные же нашли по возможности в благодетельном русском правительстве защиту от превозможения римского духовенства. Но отеческим щедротам и покровительству ныне благополучно царствующего Благочестивейшего Государя нашего Императора Николая Павловича обязаны, и мы нынешнею полною независимостью церкви нашей, нынешними обильными средствами к приличному образованию нашего духовного юношества, нынешним обновлением и возрастающим благолепием святых храмов наших, где совершается богослужение на языке предков наших и где священные обряды восстановлены в древней их чистоте. Повсюду вводятся постепенно в прежнее употребление все уставы нашей искони восточной, искони русской Церкви. Остается желать только, дабы сей древний боголюбивый порядок был упрочен и на грядущие времена для всего униатского в России населения, дабы полным восстановлением прежнего единства с Церковью Российскою сии прежние чада её могли на лоне истинной матери своей обрести то спокойствие и духовное преуспеяние, которого лишены были во время своего от оного отчуждения. По благости Господней мы и прежде отделены были от древней матери нашей – православно-кафолической восточной и в особенности Российской Церкви – не столько духом, сколько внешнею зависимостью и неблагоприятными событиями, ныне же, по милости всещедрого Бога, так снова приблизились к ней, что нужно уже не только восстановить, сколько выразить наше с нею единство.

Посему в теплых сердечных молениях, призвав на помощь благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, (который един есть истинный Глава единой истинной Церкви) и святого и воесовершающего Духа, мы положили твердо и неизменно:

1) Признать вновь единство нашей церкви с православно-кафолическою восточною Церковью и посему пребывать отныне, купно со вверенными нам паствами, в единомыслии со святейшими восточными православными патриархами и в послушании Свят. Правительствующего Всероссийского Синода.

2) Всеподданнейше просить благочиестивейшего Государя Императора настоящее намерение наше в свое Августейшее покровительство принять и исполнение оного, к миру и спасению душ, Высочайшим своим благоусмотрением и державною волею споспешествовать, да и мы, под благотворным Его скипетром, со всем русским народом совершенно едиными и неразнствующими устами и единым сердцем славим Триединого Бога, по древнему чину апостольскому, по правилам святых вселенских соборов и по преданию великих святителей и учителей православной кафолической Церкви.

В уверение чего мы, все епископы и начальствующее духовенство, сей соборный акт утверждаем собственноручными нашими подписями и в удостоверение общего на сие согласия прочего греко-униатского духовенства прилагаем собственноручные же объявления священников и монашествующей братии, всего тысячи трехсот пяти лиц».

Акт этот, вместе с прошением на Высочайшее имя, был передан Государем на рассмотрение Свят. Синода, который, в постановлении своем от 23 марта 1839 года, решил: «епископов, священство и духовные паствы так именовавшейся доныне греко-униатской церкви, по священным правилам и примерам святых отец, принять в полное и совершенное общение святой православно-кафолическая восточные Церкви всероссийской». На докладе о сем обер-прокурора Святейшего Синода, Император Николай Павлович собственноручно начертал: «Благодарю Бога и принимаю». 30 марта 1839 года Святейший Синод приветствовал воссоединившихся епископов, которые, в свою очередь, принесли благодарение Свят. Синоду. Затем все епископы взаимно облобызались и совершили благодарственное молебствие. В этот же день воссоединившийся епископ Иосиф Семашко принял торжественную присягу.

Так совершилось великое событие русской истории 19 века – воссоединение униатов, душою и главным деятелем которого был приснопамятный Иосиф Семашко и в память которого, по повелению Императора Николая I, была выбита медаль с изображением на одной стороне – хронологической даты, а на другой – восьмиконечного креста с обозначением над ним и под ним: «Отожженные насилием – воссоединены любовью».

Возведенный в архиепископы и назначенный председателем вновь учрежденной Белорусско-Литовской духовной комиссии, высокопреосвященный Иосиф уехал в свою епархию, где и жил почти безвыездно. Там он продолжал свою благотворную детальность по укреплению православия, в 1862 году архиепископ Иосиф был возведен в сан митрополита Литовского и Виленского, в каком сане и состоял на пользу и преуспевания православия и русской, народности, до кончины своей, последовавшей 23 ноября 1868 года. Виленская митрополия учреждена была специально для отличия его заслуг, ни до, ни после него её не существовало. Он был единственным митрополитом Виленским и Литовским. Погребен приснопамятный владыка в Виленском Святодуховском монастыре.

Митрополит Иосиф обладал необыкновенной силой воли и замечательной стойкостью своих убеждений. Благодаря этому, он преодолевал все встречавшиеся на его пути препятствия и раз он сделал шаг вперед – ничто уже не могло после заставить его отступить назад. Убежденный в правоте своего дела и уверенный, что им руководит Божественный Промысл, он поражал всех своими самоуверенностью и самоотречением. Недаром один из современников его проводит параллель между ним и приснопамятным митрополитом Московским Филаретом, почившим годом раньше Семашки (19 ноября 1867 года). Действительно, между ними есть что-то общее. Как справедливо указано было в одной речи у гроба митрополита Иосифа. «Это были два столпа и светильника православия, почти одновременно воздвигнутые Промыслом Божьим – один, поставленный на востоке православной Руси, чтобы утверждать там веру Христову и проливать свет Христов, а другой – на западе её, чтобы возжечь здесь угасавший светильник среди омрачённого запада и утвердит здесь ту же веру Христову».

Закончим обозрение время царствования Николая 1 сообщением цифрового материала по некоторым областям церковной жизни.

Вот они.

В 1825 году в русской Церкви было 40 епархий и 5 викариатств, а в 1855 году – 55 епархий и 12 викариатств. Следовательно, за 31 год прибавилось 15 епархиальных и 7 викарных, а всего 22 архиерейских кафедры. Число церквей в 1825 году простиралось до 27.585, а в 1856 г. до 36.697, следовательно, возросло на 9.112.

В белом духовенстве в 1825 г. считалось: священнослужителей 45.719 (между ними 32.672 лица священнического сана), церковнослужителей 54.341, а в 1855 г. первых было 49.797 (между ними 36. 913 иереев) и вторых 63.358. Число первых, таким образом, возросло на 3.078. В 1825 году всех монастырей было: мужских 377 и в них монашествующих 3.727, послушников 2.015, женских 99 и в них 1.888 монашествующих и 3.456 послушниц (белиц). В 1855 году монастырей было мужских 1463 с 5.162 монашествующими и 5.349, послушниками, а женских 129 с 2339 монашествующими и с 7091 послушницами. Следовательно, число монастырей увеличилось: мужских на 86 и женских на 30. Монашествующих в первых на 1.435 и во-вторых на 2.451. Общее число всех вообще начальников и начальниц монастырей увеличилось с 11.086 до 19.941, т. е. на 8.855.

Вся паства русской Церкви (не считая войск) к 1825 году состояла из 33.906.249 обоего пола душ, а в 1855 году из 49.099.717 душ (также не считай войск). Общее приращение за означенное время составило 15.793.468 душ.

К царствованию Николая Павловича должно отнести начало официального существования церковно-приходских школ и именно к 1836 году, в котором последовало особое Высочайшее повеление по духовному ведомству о приглашении и поощрении всего православного духовенства к повсеместному заведению при церквах и монастырях – школ для наставления детей поселян в Законе Божием, чтении, письме и других необходимейших первоначальных познаниях. Призывая духовенство к заведению церковных школ Свят. Синод в указе от 19 октября 1836 года преподал в руководство духовенству особые «Правила касательно первоначального обучения поселянских детей». Вот этот-то указ и должно считать первыми правилами для церковно-приходских школ и в правилах этих всего 11 параграфов.

В 1853 году число это простиралось до 4.820-ти, в них считалось учившихся 98.260 (в том числе 10.609 женского пола).

В 1837 г. Высочайше повелено было заводить «приходские училища» и министерству Государственных Имуществ. Вскоре же появились так называемые «сельские школы». Такими считались школы, заведенные тоже духовенством, но которые, с назначением хотя небольшого пособия от Мин. Госуд. Имуществ, зачислялись в ведение этого министерства, и духовно-учебных заведений в 1826 году было, 3 академии, 39 семинарий, и 128 уездных училищ, в 1855 году: 4 академии, 48 семинарий и 53 уездных училища. Для первоначального образования детей духовенства еще по уставу 1808 г. положено было учреждать в епархиях отдельные приходские училища. При Николае Павловиче число их доходило до 194 (в 1841 г.) почти с 18.110 учащихся. В 1855 г. их, однако, осталось всего 20 с 783 учащихся. Такое значительное сокращение приходских училищ произошло потому, что в 1851 году училища эти повелено было соединить в один состав с уездными.

Учащихся в том же 1836 году было: в академиях 336, в семинариях 114.708 и в уездных училищах 25.711, а всего 40.755.

Высокопреосвященный Григорий, митрополит Новгородский и С.-Петербургский, принадлежит к сонму выдающихся иерархов Российской Церкви. Он был ученейший богослов, великий ревнитель духовного просвещения, усердный проповедник слова Божия, сильный борец против раскола и неверия, благостный святитель, строгий постник и подвижник.

Покойный архипастырь, в мире Георгий Постников, родился 1 ноября 1784 года от диакона Московской епархии, учился в семинариях – сначала Перервинской, потом Сергиево-Лаврской, высшее образование получил в С.-Петербургской духовной академии в числе студентов 1 курса её (1809–1814 г. г.), в ректорство архимандрита Филарета Дроздова (впоследствии знаменитого митрополита Московского), и был особенно любимым учеником его.

По окончании академического курса в 1814 году магистром богословия, Георгий Постников принял монашеское пострижения с именем Григория и последовательно проходил в родной академии должности: бакалавра и профессора богословских наук, инспектора и ректора.

Сколь достопочтенна была личность Григория, показывает отзыв митрополита Филарета, который в одном из писем своим говорит: «хотя Григорий и ученик мой, но и мне есть чему от него поучиться». В 1822 г. архимандрит Григорий хиротонисан во епископа Ревельского, викария С.-Петербургской епархии, с оставлением в должности ректора академии и с правом управлять Сергиевою пустынью.

Дальнейшее служение преосвященного Григория было на архиерейских кафедрах Калужской с 1826 года, Рязанской с 1829 года, Тверской с 1831 года. Казанской с 1848 года и Новгородско-С.-Петербургской с 1856 года.

Ученою специальностью владыки на святительских кафедрах было преимущественно изучение раскола в его истории и лжеучении, почему он всюду собирал раскольнические рукописи и секретные отчеты Министерства Внутренних дел о состояли раскола в России.

В Тверской губернии было много раскольников – поповцев и безпоповцев. Архиепископ Григорий обратил на них все свое внимание, часто посещал места, населенные ими, заходил в скиты и часовни, долго беседовал с ними, особенно с их книжниками. Эти беседы сделали его сильным в состязаниях с раскольниками и приучили к простому и удобопонятному способу выражения. И архипастырь имел большой успех: многие скиты и часовни сами собой падали и уничтожались, раскольники переходили или в единоверие или в православие, а у тех, которые остались в расколе, охладевала вражда к православной Церкви. Успеху в этом деле много способствовала личность самого архипастыря, его всегда спокойно-величавый вид, особенно его строгий образ жизни, доходивший до аскетизма, и строгое соблюдение устава церковного.

Великую ревность к обращению раскольников проявил преосвященный Григорий и в сане архиепископа Казанского. Раньше 50-х годов минувшего столетия в духовных семинариях учение о расколе или вовсе не преподавалось или преподавалось кратко и поверхностно на уроках русской церковной истории или обличительного Богословия. В 50-х годах положили конец такому ненормальному положению вещей тем, что, по предложению и редкой энергии, бывшего на чреде в Св. Синоде архиепископа Григория, с 1853 года начали открываться при духовных академиях и семинариях социальные миссионерские отделения для приготовления противо сектантских деятелей из учащейся молодежи, духовного звания.

В начале 1854 года, по предложению преосвященного Григория, вызваны были указом Св. Синода из 14-ти наиболее зараженных расколом епархий в Петербург священники, по усердию, благочестию и бескорыстию, способные, достойные и готовые посвятить себя великому делу обращения заблуждающихся. Преосвященный Григорий читал этим священникам в здании духовной академии историю раскола, изъяснял способы действования на раскольников, предлагал опыты опровержения раскольнических заблуждений. Необычайная аудитория представляла величественнее зрелище пастырей, среди которых виднелись и убеленные сединами, но еще более было молодых и энергичных лиц. Тихо и непринужденно лилась речь маститого архипастыря, дышавшая искреннею любовью к заблуждающимся и проникнута сердечною скорбью о них. «Мы должны, внушал преосвященный слушателям поступать в отношении к раскольникам с теплою молитвою к Богу о их вразумлении и просвещении и не от своих трудов, а собственно от благодати Божией ожидать их обращения. Нужно действовать на них разумно, спокойно, терпеливо, – уважительно, с чувством христианской любви к ним, но вместе с чувством братской скорби и болезни о их заблуждении. Орудием обращения в устах Пастыря должно быть «одно слово убеждения и собственная добрая жизнь, основанная на точном, по духу Евангелия и церковных правил, исполнении обязанностей священства». Чудная аудитория во главе с маститым архипастырем невольно напоминала времена первенствующей Церкви, переносила в другой тоже приморский город (Милет), где некогда величайший из миссионеров святой апостол языков подобным же образом наставлял и назидал собравшихся к нему пастырей.

В июне 1854 года преосвященный Григорий закончил свои занятия с будущими миссионерами и донес Св. Синоду, что все они слушали наставления внимательно, причем выразил надежду, что все они будут исполнять свое дело с должным усердием. На прощание миссионеры получили от своего наставника только что изданную им «Истинно древнюю и истинно православную Христову Церковь» и в рукописях его же: «Историю раскола» и «Практическое наставление миссионерам».

В Казани преосвященный Григорий избрал образцом своей деятельности первых святителей Казанских – Святых Гурия и Варсонофия. Усердно изучив жизнь здешних инородцев – татар, владыка направил все свои силы на то, чтобы у крещеных татар были богослужебные книги на их родном языке. При нем напечатан был перевод литургии святого Иоанна Златоуста и часослова.

В 1856 году 26 августа преосвященный Григорий участвовал в священном обряде коронования Императора Александра 2. В этот же день лично возведен в сан митрополита Казанского. 1-го октября сего же года назначен митрополитом Новгородским и С.-Петербургским.

Служа в С.-Петербурге, преосвященный Григорий отличался особенною ревностью: каждый воскресный и праздничный день служил литургию и почти каждую службу говорил проповедь: имея от старости слабый голос, он часто другим поручал произносить свои проповеди. Когда его поучения стали печататься в «Духовной Беседе», он сделал распоряжение, чтобы они читались в церквах. После преосвященного Григория осталось шесть томов слов и бесед. Язык преосвященного можно назвать народным по своей простоте и общедоступности и обилию слов и оборотов, употребляемых в народной речи. Изучил он этот язык в собеседованиях с раскольниками.

Некоторые явления в С.-Петербургском обществе и светской литературе конца 50-х годов сильно беспокоили благочестивого архипастыря.

Следить за современною литературою и жизнью владыка считал своею священною обязанностью. Не имея возможности самолично прочитывать все журналы, преосвященный поручил ученым столичным священникам прочитывать и по одному или по два выписывать из них, что в них найдется противного вере Церкви и нравственности, и представлять ему с кратким опровержением. Всякое явление в общественной жизни и в области литературы, несогласное с учением веры, правилами Церкви и Законами нравственности, печалило и тревожило преосвященного чрезмерно.

Но архипастырь-подвижник не ограничивался одною пассивною печалью и тревогою. В ревностной заботе об охранении своей паствы от пагубных влияний, престарелый первосвятитель Российской Церкви сам устремился на борьбу со злом в своих проповедях и особенно в целом ряде написанных им полемических статей под заглавием «Свечка во тьму и сумрак», печатавшихся с 1859 г. в «Духовной Беседе».

В этих статьях владыка – митрополит кратко, но сильно, опровергает все антихристианские и антиправославные мысли, начиная с решительного атеизма и материализма, какие имели, когда-либо люди. Тоном нежно любящего и скорбящего друга и отца с энтузиазмом древних ревнителей веры и благочестия, старается он вразумить и просветить заблуждающихся и верных чад Церкви, убеждает, умоляет быть твердыми в вере и дорожить спасительным пребыванием в православной Церкви.

Всех статей преосвященного под заглавием: «Свечка во тьму и сумрак» в «Духовной Беседе» за 1856 год помещено 29. Чтобы убедиться в достоинстве этих статей, приведем из них две выдержки.

Вот в сокращении ответ преосвященного митрополита Григория человеку, утверждающему, что миром управляет случай, иначе на земле не было бы таких беспорядков.

«Ты спрашиваешь зачем так много на земле беспорядков? Зачем это молодое и живое дитя умирает, а этот дряхлый старик продолжает жить? Зачем смерть похищает добродетельных, a злодеев как бы совсем забывает? Почему такой-то негодяй осыпан дарами счастья, а такой-то честный человек страдает под гнетом несчастия? Где тут Божье попечение? Где Его правда, премудрость и благость? Друг мой, эту задачу разрешит нам вечность. С одной стороны, справедливость требует наградить маловременными благамм земного счастья небольшое добро, которое делает такой-то великий грешник, который в вечности должен терпеть нескончаемое наказание. С другой стороны, праведники, о несчастии которых так часто сокрушаются, временными неприятностями и страданиями очищают свои небольшие проступки, допущенные ими по человеческой слабости. Зато вечное блаженство будет наградою их добродетели... Как многие души на небесах благодарят и будут благодарить Бога за то, что Он на земле посетил их несчастием!».

Вот еще в сокращении ответ владыки-митрополита отрицающему загробную жизнь, утверждающему, что «смертью все кончится».

«Ах, друг мой, что был бы этот свет, если бы твоя мысль была справедлива? Он был бы вертепом разбойников. Тогда правда и неправда, и добродетель и порок были бы в нем только пустые слова. Тогда честность, благотворительность и детская любовь нигде не имели бы преимущества перед воровством, убийством и даже отцеубийствах... В самом деле, если нечего бояться после смерти, и ежели я так хитер, что ничего не должен опасаться на сим свете, то почему бы мне не воровать, не убивать, когда к этому побуждает меня моя прибыль?.. Друг мой, если бы кто стал говорить тебе подобные слова, то ты, наверное, подумал бы: этот бедняк потерял рассудок. Надо запереть его в доме умалишенных. Ибо у кого такие мысли, тот способен на все злодеяния...»

«Прочь же от нас от нашего православного Отечества грубый материализм, разрушающий все, что есть на земле доброго, почтенного и отрадного! Прочь от нас жестокое учение, не оставляющее страдальцам и плачущим беднякам и, вообще, гонимой невинности ничего иного, хроме отчаяния».

Родившись и воспитавшись в самой скромной семье, преосвященный Григорий всю свою жизнь сохранял умеренность и простоту. Но строгий к себе относительно образа жизни, он был щедр к другим. Все излишнее, остававшееся за удовлетворением его собственных немногочисленных нужд, он употреблял на два предмета – на увеличение своей библиотеки и на вспомошествование бедным и последнее преимущественно делалась после богослужения, совершенного самим преосвященным. Бывавшие в Александровской лавре у богослужения в воскресенье и праздничные дни по выходе из собора замечали у митрополичьего дома толпы народа – стариков, старух и детей. Это нищие, ожидавшие подаяния от преосвященного. Он подавал не считая, подавал столько, сколько попадает под руку.

Просветительская деятельность преосвященного Григория была разнообразна.

Состоя в должности бакалавра и профессора богословских наук С.-Петербургской духовной академии, он написал на латинском языке сочинение на тему: „Commentatio de prophe itist in génère», за которое был возведён на степень доктора Богословия, и составил записки по Догматическому Богословию, бывшие в свое время руководством для всех духовных академий.

В 1821 году, будучи ректором названной академии, основал, при академии, журнал «Христианское Чтение», первый в России духовный журнал, в котором напечатал из своих записок по догматике две полные и превосходные статьи: 1) «О Боге едином» и 2) «О Пресвятей Троице».

Затем, в 1855 году в Казани, при Казанской духовной академии положил основание другому духовному журналу «Православный Собеседник», в котором должны были решаться вопросы преимущественно о расколе. В этом журнале владыка поместил целый ряд своих статей под заглавием: «День святой жизни или ответ на вопрос: как мне жить свято?» В них он ясно и подробно изобразил поведение христианина в отношении к Богу и ближним, в счастье и несчастии, утром и вечером, днем и ночью и при занятиях земледелием, садоводством, пчеловодством и другими житейскими делами. Эти назидательные статьи, вышедшие из под пера высоконравственного святителя, изданы отдельною книгою.

Управляя С-Петербургскою епархией, с целью побудить здешнее духовенство и особенно семинарских наставников к духовно-литературной деятельности, преосвященный Григорий основал в С.-Петербурге новый журнал «Духовную Беседу» (с 1857 года). Он издавался еженедельно и удовлетворял религиозным потребностям общества более, чем «Христианское Чтение», наполненное более учеными и серьезными статьями. В «Духовной Беседе» печатал свои проповеди и полемические статьи под названием: «Свечка во тьму и сумрак» и «Свет во тьму и сумрак». В этом же журнале печатались не имевшие места в других журналах сведения о начальственных распоряжениях по духовному ведомству и замечательных современных событиях.

В поощрение тружеников богословской науки, владыка пожертвовал 3.500 рублей на премии за лучшие (по решению конференции С.-Петербургской духовной академий) сочинения богословского характера, написанные в ограждение православной Церкви от вредных влияний западных католических и лютеранских богословов.

Как высоко образованный и ученый богослов и ценитель русский литературы в древних рукописных памятниках преосвященный Григорий в 1858 году исходатайствовал у Св. Синода разрешение о передаче рукописей Новгородского Софийского собора и Кирилло-Белозерского монастыря в собственность библиотеки С.-Петербургской духовной академии, которую чрез то обогатил драгоценным сокровищем.

В последние годы жизни своей преосвященный Григорий избран был в число почетных членов Императорской академии наук, Императорского Казанского университета и Императорского С-Петербургского университета.

Скончался владыка 17 июня 1860 года на 76 году от рождения, напутствованный таинством покаяния, причащения и елеосвящения. Отпевание совершал преосвященный архиепископ Херсонский Димитрий с другими иерархами. К отпеванию изволил прибыть Государь Император Александр 2 с Великими Князьями Константином, Николаем и Михаилом Николаевичами. Тело умершего владыки погребено в лаврской церкви Сошествия Святого Духа на Апостолов у южной стены алтаря.

15-го декабря 1800 года в городе Ельце, Орловской губерния, у священника Успенской церкви Алексия Борисова родился сын, нареченный при святом крещении Иоанном. Этот-то младенец Иоанн и был впоследствии знаменитый Иннокентий, доблестный иерарх Российской церкви, ученый православный богослов, красноречивый проповедник слова Божия, заслуживший от современников название златоустого, самоотверженный архипастырь-патриот.

Родители преосвященного Иннокентия были люди простые, доброй жизни. О. Алексий Борисов был человек домашнего образования. Когда он из низших степеней клира дослужился до священства, то не проходило ни одного воскресного и праздничного дня без того, чтобы храм его не оглашался словом кого-либо из отцов и учителей церкви.

В родительском доме Иоанн Борисов изучил славянскую азбуку, часослов и псалтирь и научился письму. Дальнейшее образование он получил в Воронежском духовном училище, а потом в Орловской семинарии, находившейся в Севске. Товарищем и другом его в семинарии был – Иродион Соловьев, впоследствии преосвященный Иеремия, епископ Нижегородский, строгий подвижник и аскет. В богословском классе они постоянно сидели за партою рядом и были неразлучны.

В 1819 году Иоанн Борисов окончил курс семинарского учения с отличным успехом и поступил, в Киевскую духовную академию, преобразованную в том году. Здесь он предался наукам с таким жаром, что иногда целые ночи проводил за книгой. Повинуясь внутреннему призванию, более всего занимался он составлением и обработкой проповедей.

На последнем публичном экзамене Иоанн Борисов прочел часть своего курсового сочинения: «О нравственном характере Господа нашего Иисуса Христа», которое вызвало одобрение автору со стороны присутствовавшего на экзамене Киевского митрополита Евгения.

В 1826 году 23-х летний Борисов окончил полный курс академического учения первым магистром и был определён в С.-Петербургскую духовную семинарию инспектором и профессором церковной истории, но не прошло и трех месяцев, как он занял вместе должность ректора С.-Петербургского Александро-Невского духовного училища. Здесь принял пострижение в монашество с именем Иннокентия и рукоположен в иеромонаха.

В декабре 1824 г. о. Иннокентий назначен был бакалавром богословских наук в С.-Петербургской духовной академии, через семь месяцев инспектором той же академии, чрез четыре экстраординарным профессором, а еще чрез два с небольшим возведен в сан архимандрита (16 марта 1826 г.). С необыкновенным рвением принялся молодой профессор за труд и скоро своими лекциями увлек студентов. Лекции эти он обыкновенно преподавал наизусть, с одушевлением, чистым и звучным голосом, речью живою, всегда изящною. Знаток новейших языков и внимательно наблюдавший, за развитием богословской науки на Западе, он сделал первые попытки к сближению с ней православного богословия, в то же время старался сблизить богословскую науку с другими отраслями знания. Он очень любил естественные науки, за современным состоянием и успехами которых следил всегда зорко, и в его воззрениях они не только не противоречили, но наилучшим образом служили богословию.

C 1826 года о. Иннокентий начал печатать в «Христианском чтении» свои лекции о религии и мало-помалу поместил в нем три обширных сочинения: 1) «Жизни, святого апостола Павла», 2) «Жизнь священномученнка Киприана, епископа Карфагенского» и 3) «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа», из которых особенно последнее обратило на себя общее внимание и всеми читалось с наслаждением. За эти труды автор был удостоен степени доктора богословия.

В 1830 году архимандрит Иннокентий был определен ректором и профессором богословских наук в Киевскую духовную академию и настоятелем Киево-братского монастыря. Десять лет начальствования о. Иннокентия в академии справедливо могут быть названы блестящем периодом её истории.

На первых же порах своего ректорства о. Иннокентий заменил в деле преподавания латинский язык живым русским, простым и общепонятным словом, которое при нем получило в Киеве права гражданства на кафедре богословских и философских наук.

Трудясь неустанно и ревностно там, он умел возбуждать всегда к трудам и прочих профессоров, и под его благотворным влиянием, при его нередко ближайшем руководстве, явилось в Киеве несколько достойных тружеников науки. Из числа их должно поименовать протоиерея И. М. Скворцова, Я. К. Амфитеатрова, В. Н. Карпова, О. М. Новицкого, С.С. Гогоцкого, о. Димитрия Муратова, впоследствии архиепископа Херсонского.

Из названных профессоров академии особенною любовью о. ректора пользовался знаменитый профессор по кафедре теории церковного проповедничества (гомилетики) Яков Космич Амфитеатров, человек без примерно доброй души и сердца. Науке этой Я. К. дал, при посредстве и теплом участий о. Иннокентия, совершенно новый, вполне самостоятельный характер. В ней он обнял содержание, постиг дух церковной проповеди так, как они открываются в Библии, у великих учителей и отцов и в непрестающем учительстве православной церкви, заключенном особенно в её богослужебных книгах. Строгий систематик, он был увлекателен, как поэт. Студенты полюбили теорию церковного проповедничества, увлеклись ею, соревновали между собою в составлении проповедей.

О. ректор был не только лучшим руководителем, но и лучшим помощником Амфитеатрова в деле проповедничества. Проповеди студентов, после рецензий профессорской, непременно перечитывал сам, иногда призывал проповедника к себе и целые часы проводил с ним в беседе, как о его проповеди, так и вообще о деле проповедничества. Не раз он говорил студентам: «Чтобы сделаться хорошим проповедником, для этого требуется немногое. Пишите, во-первых, просто, без всяких умствований: это в духе евангельских истин. Видите, как они просты и доступны для каждого, и как обильны мыслями. Читаешь и не начитаешься! Пишите, во-вторых, не с тем, чтобы показать себя или так сказать – блеснуть: этой мысли вы опасайтесь, иначе далеко уклонитесь от цели. Нам нужно убедить, наставить, вразумить. Вот цель проповедника! Но главное, – вы сами должны быть, прежде всего убеждены в той истине, какую хотите передать другим, а для это и нужны твердая вера и доброе сердце. Третье – касательно слушателей: принимайте их, кто бы они ни были, не более, как за ваших учеников, и вы будете говорить, смело и свободно, говорите, а не читайте, старайтесь говорить, наизусть, и слушатели всегда останутся довольными. Наконец, в-четвертых, помните, что, исходя на чреду церкви для проповедования, вы выходите, как бы на всемирную апостольскую проповедь, что вы то же посланники Божии. Представив всё это, вы невольно возблаговеете пред своим высоким назначением и произнесете проповедь прекрасно».

В свойствах своей любвеобильной души архимандрит Иннокентий почерпал искусство скреплять в среде профессоров товарищескую общительность и повсюду вносить жизнь и успокоение. В 9 лет ректорства о. Иннокентия академическая корпорация думала с ним одну думу, жила с ним одною жизнью. Лучше сказать – это 6ыла не корпорация, a скорее одна родственная семья, у которой были одни цели, одни стремления, одни заботы, одни и те же радости, одни и те же желания.... Место отца в этой семье занимал любимый всеми членами её о. ректор.

Но ближе всех стоял к сердцу о. ректора его сверстник, земляк и товарищ по семинарии архимандрит Иеремия (Соловьев), служивший одновременно с ним инспектором академии, a затем бывший ректором Киевской семинарии и преемником его по академии. Находясь вместе, они восполняли друг друга и были друг другу необходимы. Друзья с детства, делили друг с другом радость и горе, друг другу поверяли думы и чувства, намерения и желания, обращались один к другому за советом и оба единодушно и совокупно любили прибегать к горячей молитве.

Со студентами академик о. ректор всегда обходился ласково и благородно. Особенно добрый и внимательным бывал он к ним тогда, когда их постигало какое-либо горе, например, серьезная болезнь. Помочь в этой беде несчастному – составляло тогда для ректора всю его главную заботу. Он жертвовал в этом случае не только своими средствами, но иногда даже и своими жизненными удобствами.

В первые курсы свой в академии архимандрит Иннокентий преподавал богословие основное и догматическое, потом богословие нравственное. Внутренний характер богословствования о. Иннокентия состоял в искреннем стремлении к разумному и целостному усвоению каждой откровенной истины в небесной чистоте, божественном величии и благодатной силе. Наш именитый церковный историк Московский митрополит Макарий так изображает профессорские дарования о. Иннокентия: «Это был человек в собственном смысле гениальный: высокий, светлый, проницательный ум, богатое, неистощимое воображение, живая и обширнейшая память, легкая и быстрая сообразительность, тонкий, правильный вкус, дар творчества, изобретательности и оригинальности, совершеннейший дар слова – все это в чудной гармонии совмещено было в покойном иерархе. При таких необыкновенных талантах он имел и необыкновенное образование: знал не одни духовные науки, которые ему известны были в совершенстве, но и весьма многие светские науки, так что мог рассуждать о них с специалистами и нередко своими меткими вопросами или ответами поражал специалистов. Это был образцовый профессор, своими вдохновенными импровизациями он пробуждал, увлекал, восторгал слушателей».

Главную славу о. Иннокентия составляет необыкновенный проповеднический талант. Кроме образцовых, с величайшим тщанием и искусством составленных проповедей, которые произносил он на дни высокоторжественные и праздничные в Киево-Софийском соборе и Киево-Печерской лавре, он писал в это время, с такой же тщательностью и искусством, много и других, проповедей, который большею частью любил говорить в своем Киевобратском монастырь. По мере того, как слова писались и произносились, он не медлил издавать их в печати, и вскоре одни за другими явились его собрание слов и бесед в двух томах, его «Страстная седмица», «Светлая седмица» и «Первая седмица Великого поста». «Те, которые были современниками издания этих слов и особенно «седмиц», говорит преосвященный Макарий, помнит, с каким нетерпением, восторгом читались и перечитывались сии людьми всех сословий и имя Иннокентия огласилось во всех концах неизмеримой России».

Как проповедник, о. Иннокентий отличался тем, что действовал по преимуществу на сердце слушателей и увлекал их ясностью и простотой слова, художественною картинностью представлений и образов, тонкими и остроумными сближениями предметов, искусством открывать в них новые и занимательные стороны и уменьем применять, как можно ближе, свои поучения к различным случаям и обстоятельствам. Ко всему этому о. Иннокентий был знаменитый импровизатор и всегда говорил без помощи тетрадок: строго обдуманные слова его изливались сами собой из души его, как бы объятой вдохновением. И как ни прекрасны его проповеди, они все-таки, по отзывам слушателей, не могут увлекать читателей так, как увлекало вдохновенное слово. Постоянный и обильный источник ораторского вдохновения о. Иннокентий имел в своем сердце, полном высокой искренней любви ко Христу и ближнему, к истине, ко всему доброму и прекрасному.

Внешняя природа для о. Иннокентия была второй библией, свидетельствующей о божественном величии Творца. Этот взгляд на природу ясно проводил он и в своих проповедях. «Посмотрите, говорил он на кипящее волнами море, или на тучу, рассекаемую молниями и громами: не образ ли это, всемогущества Божия? Посмотрите на свод небесный, усеянный звездами, на восходящее и заходящее солнце: не образ ли, это премудрости Божией? Посмотрите на весну, украшенную цветами, ведущую за собою хоры пернатых: не образ ли это, благости Божией? Что мешает тебе, смотря на все сии картины, восходить мыслью к совершенству Творца твоего?» При таком взгляде о. Иннокентия на природу понятна и особенная любовь его к ней и к естественным наукам. Императорская академия наук и разные учёные общества почтили литературные заслуги его, принятием его в свои члены. Проповеди его переведены на греческий, немецкий, французский и польский языки. Церковное служение архимандрита Иннокентия было благоговейно. По словам преосвященного Иеремии, «Иннокентий – почасту любил читать шестопсалмие среди церкви, а в первую неделю Великого поста всегда сам читал на утрени все три кафизмы с седальными. Чтение его было необыкновенное, звонкое, живое, умное, умиляющее сердце. В великую субботу все три статьи исходных, песней пред плащаницею он читал в полном своем облачении». Ревностно заботился он о том, чтобы и все священнослужители читали в церкви разумно и благоговейно. Впоследствии одному ново поставленному диакону он говорил: «У тебя грудь хорошая, голос свежий, приятный: не кури и не пей, и он надолго тебе послужит и будет служить знаком свежести и чистоты души твоей. Ты читал ныне о блаженствах – самую благую весть, возвещаемую евангелием всему миру, читал, понимая глубокое значение слов нашего Спасителя – я не мог не заметить, что ты приготовился к чтению. И впредь положи себе за неизменное правило, как бы твердо ни знал положенного евангелия, но прочитай его раз и два, а мало тебе знакомое и того более, пока божественные слова не проникнут во всю глубину твоего сердца, до мозгов костей твоих. А чтобы читать тебе с должным благоговением и в назидание предстоящим, во спасение душ их, помни и помни твердо, что ты читаешь пред Богом и устами твоими грешными говорит Сам Бог. Прошу тебя именем Бога, запечатлей в памяти последние слова мои, благовестник святого Евангелия в храме читает пред Богом и устами Самого Бога»

В 1836 году архимандриту Иннокентию Высочайше повелено быть викарием Киевской епархии, епископом Чигиринским. Для рукоположения в епископский сан он путешествовал в С.-Петербург. 21-го ноября, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы, он был рукоположен во епископа в Казанском соборе. По возвращении в Киев преосвященный Иннокентий, хотя оставался ректором академии, но при новых епархиальных занятиях должен был сложить с себя звание профессора богословских наук, и даже переселился из академии в Киево-Михайловский монастырь, отданный теперь ему в управление. Впрочем, его литературные труды не прекращались. С 1837 года он стал издавать журнал «Воскресное Чтение». Основывая этот журнал, он имел в виду ту цель, чтобы сделать его органом общения академии с духовными писателями, и в особенности Православными пастырями. Своею редакцией, своими проповедями и искусным выбором прочих статей преосвященный Иннокентий умел поставить журнал с первого раза на высокую степень совершенства и приобрести ему многочисленных читателей.

31 декабря 1840 года владыка перемещен в епархию Харьковскую. Тут служение его продолжалось около семи лет и ознаменовалось весьма важными делами и событиями, таковой в особенности: восстановление двух древних мужских обителей: Ахтырской и Святогорской, открытие одной новой женской обители – Никольской и учреждение торжественного крестного хода в Харькове по случаю перенесения в город из Куряжского монастыря чудотворной иконы Божией Матери.

Торжественное открытие Свято-Троицкого Ахтырского монастыря, закрытого гражданской властью, было совершено было 3 июля 1843 года. В конце литургии, преосвященный Иннокентий произнес прекрасное слово, оканчивающееся следующим обращением к обители:

«Чего пожелать тебе, святая обитель, в день обновления твоего? Пожелать ли высоких стен, пространных зданий, златых глав, серебра и перлов драгоценных? Может быть и сие не мимо идет тебя, но мы пожелаем тебе большего и лучшего. Не высокими стенами ограждаются обители, а благодатью Божьей, уставом св. отцев, послушанием начальникам, взаимным братолюбием и всяпревосходящим смирением. Ограждённые таким образом, они сами служат невидимою оградою для целых стран. Не златыми главами и крестами блистают святые обители пред очами Бога и ангелов, а частотою и твердостью веры православной, неусыпною молитвою о благосостоянии всего мира, подвигами любви христианской и самоотвержением. Не серебро и перлы составляют их богатство, а благие нравы и дарования духовные, коими сам Дух Святой обогащает души простые и смиренные. Сего-то богатства духовного, сего-то украшения нетленного, сей-то ограды несокрушимой молитвенно желаем тебе, новая обитель!».

С незапамятных времен существовал Святогорский монастырь и перестоял все ужасы времён Батыя и Тамерлана, первые подвижники его, по образцу Киевских, жили в пещерах, вырытых в меловой скале, где и доныне существует пещерная церковь. Закрытие Святогорского монастыря последовало одновременно с Ахтырским монастырем в 1786 г. Монастырская земля обращена была в государственную собственность, a затем отдана во владение князю Потемкину. Народ глубоко скорбел о разорении и запустении святого места. Открытие обители совершилось 15-го августа 1844 года.

15-го августа совершена была божественная литургия и потом благодарственное Господу Богу моление с торжественным крестным ходом и окроплением обители. На литургии, преосвященный, по обычаю, произнес прекрасное слово, имевшее своим предметом торжество открытия Монастыря и заключавшееся наставлением братии.

«Здесь все будет располагать вас к благочестию, говорил архипастырь: текущая у врат обители вашей река будет ежечасно выражать пред вами непостоянство и скоротечность всего мирского, а стоящая над головою вашею свала будет изображать пред вами раба Христова, который, вознесшись в духе над всем миром, яко гора Сион, не подвижется во веки. Самый вечно зеленеющий вид древес, вас окружающих, будет, непрестанно приводить вам на память слова святого Давида о праведнике, лист его отпадет, и вся, аще творит, успеет».

В Харькове преосвященным Иннокентием были изданы следующие сборники его проповедей: 1) О грехе и его последствиях, 2) Молитва Ефрема Сирина, 3) Великий пост, 4) Падение Адамово, 5) Слова и речи к Харьковской пастве и 6) Три слова о зиме.

В объяснение такого обилия и отчасти самого характера тогдашних проповедей, преосвященный писал к ректору С.-Петербургской духовной академии архимандриту Макарию следующее: «жатва многа, необозрима, a делателей мало. Сие-то самое и меня, при всех недосугах, заставляет печатать по временам именно, что Бог послал, не заботясь много об отличных достоинствах, мысли или слога в печати. Ибо из многих писем ко мне со всех краев России знаю, как много везде душ, жаждущих духовного чтения. Какая же бы с нашей стороны была жестокость отказывать им в пище, или заставлять долго ждать потому только, что нам хочется представить этот хлеб на серебряном блюде».

В то же время владыка начал заниматься составлением и изданием акафистов: Живоначальной Троице, Страстям Господним, Живоносному гробу, пред причащением святых Тайн, Покрову Пресвятой Богородицы и Архистратигу Михаилу. Акафисты эти, при сжатости, краткости и выразительности языка, обильны мыслями, богаты прекрасными образами, проникнутыми беспредельным христианским чувством и как нельзя лучше приспособлены к потребностям и духу народа. Один из православных иерархов сделал о них следующий глубокий и правдивый отзыв: «Когда я в среду и пятницу читаю в церкви акафисты, составленные Иннокентием, когда в это время вижу в церкви массу молящегося народа, который ради этих акафистов в простой буденный день оставляет работы и идет в церковь, когда я вижу, какое глубокое впечатление производят на него эти акафисты, вижу слезы на глазах многих – я всегда думаю, что если у Иннокентия и были какие-либо пятна, то смыты уже этими народными слезами».

Кроме сего, преосвященный Иннокентий работал очень много в области научных исследований. Вот что говорит по этому поводу один из современных и близких к архипастырю Харьковских протоиереев: «Помнит всяк, кто бывал в комнатах покойного преосвященного, сколько у него было книг. И в кабинете, и в гостиной, и в зале, и в спальне – везде были книги, книги на столах, книги на стульях, на окнах и на полах. Он не только ходил и сидел с книгою, но и засыпал не с книгою только, а и на книгах. Он говорил: я никогда не сплю так мирно, как с книгою в руках и в головах».

Преосвященный Иннокентий, любил устраивать в своих покоях «вечера духовной литературы», имевшие целью сблизить служителей духовной науки с благонамеренными светскими деятелями, здесь читались лекции и проповеди, велась оживленная беседа о религиозных вопросах: «Никогда того в полгода не вычитать из всех возможных журналов, говорит один из участников этих литературных бесед, что бывало, в один вечер узнаешь и узнаешь легко».

В 1845 году преосвященный Иннокентий возведен в сан архиепископа, в 1847 году вызван в С.-Петербург для присутствования на св. Синоде, а в 1848 назначен на епархию Херсонско-Таврическую, где разноплеменная православная паства непрестанно подвергалась тлетворному влиянию татар, евреев и немецких колонистов.

Восстановить в Крыму древние христианские памятники, разрушенные татарами, и основать свой «русский Афон» – вот главное, чего хотел достигнуть архипастырь во время своего управления Херсоно-Таврическою епархией. «У нас есть много монахов жаждущих пустынножительства и трудных подвигов, говорит он это желание побуждает многих уходить на Афонскую гору, издревле славную строгой аскетической жизнью своих отшельников. А между тем тяжело бывает оторваться от отечества и переходить в подданство неверных. Крым как будто создан для того, чтобы быть нашим русским Афоном... Если отшельников на Афоне привлекают горы подоблачные, безмолвие и удаление от мятежа человеческого совершенное, близость моря беспредельного, благословенное обилие плодов земли: винограда, маслины и смоковницы, живые и журчащие источники, то всем этим, в таком же совершенстве, ущедрена от Господа и наша Таврида. Если Афон обилует священными памятниками и воспоминаниями, то и русский Афон – Таврида не уступит в этом Афону греческому. Тут святые следы святого апостола Андрея Первозванного, тут пролита за Христа кровь святых епископов Римских Климента и Мартина и кровь других священномучеников из первых веков христианства, тут подвиги святого Стефана Сурожского и первоапостолов славян Кирилла и Мефодия, тут купель нашего равноапостольного князя Владимира, сколько примеров веры и добродетели!»

В намерении устроить в Крыму «русский Афон», преосвященный Иннокентий обновил находящийся в горном ущелье близ Бахчисарая скит Успенский, в котором уцелела еще издревле высеченная в скале церковь с изображением на стене чудотворной иконы Божией Матери. Этому скиту владыка предназначил быть начальною лаврою всех будущим Крымских скитов. При водружении в землю деревянного креста с надписью о времени открытия новой обители, святитель произнес задушевное слово.

«Где мы и что делаем? – так начал слова. Пред нами скала с допотопною вершиною. За нами утесы с их неприступной высотой. Вокруг нас дебри и пустыня. А что привлекло вас сюда, братья? Привлекли, очевидно, не земные побуждения и выгоды: что для них в этой пустыне? Не чувства плоти и крови: какая! Какая для них пища в этих голых камнях? А живая вера в Господа и Спасителя нашего. Коего пречистое и великолепное имя, славится на месте сем. Привлекла живая любовь к пречистой Матери Его, Которая в дивной иконе Своей от лет древних избрала гору сию в жилище Себе. Отныне среди наших гор, мы будем иметь утешение зреть подобие древнего Афона. А в заключении слова оказал: «Господи! Ты зришь глубины сердец и помышлений, видишь нашу готовность послужить восстановлению святых мест, рассеянных по горам наших. Призри убо с высоты святой славы Твоей и ниспошли благодать Твою на место сие и на все прочие места, ожидающие своего восстановления. Матерь Божья, избравшая в жилище Свое гору Афонскую, благоволи осенить державным покровом Своим, и наши горы и прими их в Свое материнское попечение. Святители и священномученики коими словами и кровью которых, орошена и освящена земля наша, придите на помощь нашей немощи, да крест Христов, за который вы полагали души свои, воспримет в странах сих на высоту и древнюю лепоту свою». С великим усердием заботился владыка об устроении Успенского скита и помещении в нем истинных подвижников. Так, однажды, услышав, что уже много лет спасается неведомый странник в тяжелых веригах на одном пустынном днепровском острове, посреди тростников днепровских, святитель сам лично поплыл туда и убедил его переселиться в Успенский скит.

В Одессе Преосвященный Иннокентий учредил два торжественных крестных хода: один в день основания Одессы, другой – в день ежегодного перенесения в Одессу Касперовской иконы Божией Матери. Устроил на берегу моря церковь во имя всех российских святых, в которой поместил копии со всех чудотворных икон какие только есть в России. Освящая эту церковь, он, по обычаю, произнес прекрасное слово, которое заключил восторженным обращением к корю: «Море черное! ты принесло нам некогда на хребте своем крест и евангелие с верою православною. Зри и радуйся! Се питомцы сея веры, достигши в мужа совершена, в меру возраста Христова, приходят в ликах своих целым собором вселитеся на бреге твоем, да разумеешь, что семя веры, тобою принесенное, не осталось без плода сторичного».

В 1853 г был объявлен манифест о войне с Турцией. 8 апреля 1854 года неприятельский англо-французский флот стоял уже пред Одессой во всем страшном своем вооружении. Это было на Страстной неделе в великий четверг. Преосвященный совершал литургию в кафедральном соборе. Молившийся народ находился в невольном страхе в виду угрожающей опасности. Архипастырь вышел пред своими слушателями с словом евангельского утешения: Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в меня веруйте. Дерзайте, яко Аз победих мир. (Иоан. 14:1 – 16:33).

На другой день в великий пяток, неприятельский флот сильнее обложил берег и усилил себя новыми орудиями. Преосвященный Иннокентий не переставал утешать одесских граждан своим теплым словом. В своем слове перед плащаницею, указав слушателям, что враги наши ратуют на нас не за что другое, как за то, что мы желаем спасти крест Христов от совершенного уничтожения пред алкораном, он говорит далее:

«А они что могут связать пред сею плащаницею в оправдание своего нечестивого союза против нас с поклонниками Магомета? Что для спокойствия и благоденствия нашей части света, необходимо быть среди её во всей своей прелести Магомедовой? Подобное сему действительно не стыдятся утверждать враги наши: но что значит это? Увы, сладчайший Иисусе, много ты слышал хулей с Креста Твоего: надлежало наконец услышать Тебе и эту ужасную хулу, услышать уже не с Креста, а с престола славы Твоей, на небеси услышать не от врагов, а от собственных последователей Твоих. Итак, Ты же совершал дела спасения яко же подобало. Для благоденствия, мало твое Креста и Евангелия, для в помощь Тебе, потреблен еще Магомет, с его алкораном».

10 апреля, в великую субботу, англо-французский флот начал правильную бомбардировку Одессы. По рассказам свидетелей – очевидцев, рано утром раздался со стороны неприятельского флота первый выстрел за ним второй, третий четвертый… и в несколько минут воздух огласился страшным громом кровавой брани: дрогнула земля поколебались стены домов и солнце скрылось в лучах порохового дыма. Три часа дня... Частые удары соборного колокола вторили неумолкаемому треску и гулу разрушительных смертоносных выстрелов... Среди величественного Одесского кафедрального собора возвышается изящной работы балдахин драпированный черным бархатом, а под ним на мраморном ложе лежит святая плащаница. Видны группы коленопреклонённого народа со слезами молившегося и благоговейно лобызавшего язвы почивающего в гроб Жизнодавца. Архипастырь с обычною торжественностью бесстрашно совершает божественную литургию. Она близилась уже к концу, пели причастный стих, вдруг раздался оглушительный треск от лопнувшей вблизи неприятельской бомбы, осколок попадает в купол собора: все потрясается, стекло сыпется из верхних окон. Всем казалось, что массивный купол сейчас разрушится. Песнопения прекратились, и народ, пораженный паническим страхом, опустился на церковный пол. Послышались истерические рыдания и вопли, в эти минуты едва ли не один архипастырь сохранил полное присутствие духа. Царские врата немедленно растворились. Владыка вышел из алтаря со светильниками, благословил всех и опираясь на свой пастырский жезл, с свойственным ему красноречием произнес успокоительное слово, в котором восхвалял слушателей за то, что они не решились оставить гроба Спасителя своего даже в такие грозные минуты в который смерть и пагуба носились над их собственными главами. Пои этом он высказал свою уверенность, как в безуспешность осады Одессы, так и в скорое её окончание.

Облобызав снова язвы Спасителя, говорит он в конце проповеди, идите с миром в дома, братья мои и ждите спасения от Господа, всегда и везде спасающего правых сердцем. За Великую субботой, всегда следует светлый день Воскресенья: не замедлит и за настоящую, сугубо великую для нас субботою, последовать сугубо великое для нас Воскресенье, т.е. вместе с Воскресением Господа и наше избавление от обышедших на нас бед.

Предсказание святителя сбылось. 11 апреля неприятель прекратил огонь, а 14, в среду на Святой и совсем оставил Одессу, направив все свои силы к Севастополю.

После бедственного поражение на реки Альме, жители Севастополя пришли в ужас и смятение. Внезапно, без свиты явился среди них архипастырь, совершил в Александро-Невском соборе, и произнес слово на текст «мир вам». В этом слове он обличал малодушие семфиропольцев и утешал их надежною на всемогущее заступничество Божье. Слово его было так сильно, что все бывшие в храме от стыда горели и плакали. Из Симферополя преосвященный Иннокентий отправился в «окровавленный и опаленный» Севастополь служил в храмах и на площадях, говорил проповеди и речи, окроплял войска святой водой, раздавал им иконы, воодушевлял, ободрял и убеждал постоять за веру и отечество и все это совершал при непрерывной пальбе из неприятельских орудий с моря и суши. Бомбы, ядра и гранаты падали вблизи, неся смерть и разрушение.

Покойный Московский митрополит Макарий так рисует образ преосвященного Иннокентия в эту грозную, кровавую эпоху: «Его геройское истинно христианское мужество и присутствие духа во время обложения и бомбардирования Одессы неприятельским флотом, его торжественные службы и вдохновенные речи к жителям Одессы в эти страшные дни, его путешествие в Крым, где старался он словом веры и упования успокоить и подкрепить злосчастных обитателей страны, его священно служения и речи в самом Севастополе посреди громов войны все это озарило имя Иннокентия славою высокого патриота и великого пастыря церкви, исполненного самоотвержения и любви, готового положить за свою паству, или вместе с нею, собственную душу». Величие духа святителя Иннокентия обнаружилось в посещении им страдальцев-воинов в лазаретах, где свирепствовал заразительный тиф и где можно было видеть всю тяжкую скорбь, все страдания, порождаемые войной. И здесь-то мужественный, истинно человеколюбивый пастырь – отец являлся ангелом утешителем страждущих, не боясь заразы и не отвращаясь от картин, способных потрясти сердце человеческое, до самой глубины его.

Но и после заключения мира с западноевропейскими державами и Турцией, 8-го апреля 1856 года, трудов у преосвященного Иннокентия нисколько не уменьшилось. Явилось множество забот о восстановлении и исправлении разрушенного войной. Работа кипела повсюду: церкви, повреждённые неприятелем, поправлялись на местах знаменитых битв строились часовни, кладбища обносились рвами и оградами. К сожалению, все это иерархом было только начато, но не суждено ему было довести дело до конца.

В коронацию Императора Александра II архиепископ Иннокентий назначен был членом Свят. Синода.

Усиленные труды и тревоги надломили здоровье славного архипастыря. Предсмертная болезнь его, боль в левом боку и груди – началась 26-го апреля 1857 г. и продолжалась ровно месяц. 3-го мая владыка причастился Святых Тайн. Во все время болезни он сохранял светлый ум и свежую память, говорил мало, с коленопреклонением молился, слушал проповеди митрополита Филарета, назначил в духовном завещании все деньги свои сиротам, воспитывавшимся в Михаило-Архангельском женском монастыре также основанным им в Крыму обителям, родным своим и служившим у него.

24-го мая преосвященный Иннокентий призвал к себе своих, певчих, обласкал их и велел спеть «Господи, кто обитает в жилищи Твоем...», «Благообразный Иосиф...» и другие церковные песни. 25 мая, в субботу, накануне Троицына дня принимал графа Строганова, беседовал с ним около часу, и между прочим, о высоком значении наступающего праздника Пресвятой Троицы – любимейший предмет его. «Это венец христианских торжеств, повторял, он не раз, то же, что светлый купол в величественном здании: полна душа моя сий высочайшим торжеством христианства: говоришь, бывало, о нем, сколько угодно, не готовясь, говоришь и поток неудержимой речи сам собою льется, говоришь и не наговоришься». Об этом же беседовал он и с княгиней Е.К. Воронцовой, посещавшей его в болезни. В этот день он приказал одному из келейников читать канон и всю службу с акафистом Пресвятой Троице.

К вечеру ему стало хуже. Он велел выпустить из клеток всех птичек. Ночь на 26 мая провел беспокойно, но, как и прежде, в полном уме и молитвенном настроении духа. К утру приказал келейникам приготовить себе постель из свежего сена на полу в гостиной. Был пятый час утра. Он привстал с постели, несколько раз осенил себя крестным знамением, прошелся тихо по комнатам при помощи келейников и сказал: «Господи, какой день!..» Потом велел положить себя на сено, несколько раз переменял свое положение, наконец, склонив голову на грудь, два раза повторил: «а, вот этак хорошо», но сразу же после того сказал: скорее, скорее поднимите меня, и на руках двух келейников, коленопреклоненный, тихо скончался в светлый праздник Живоначальной Троицы.

Протяжный, заунывный звон соборного колокола возвестил жителям Одессы о кончине их любимого архипастыря. Погребение его было совершено в Одесском кафедральном соборе Кишиневским архиепископом Ириинархом в со служении бывшего Одесского викария епископа Поликарпа.

На прекрасном памятнике тысячелетия России, открытом в Новгороде 8-го сентября 1862 года, из всех ближайших к концу тысячелетия России иерархов, после Московского митрополита Платона, представлен один архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий, как выразивший в своем лице все особенности духовного красноречия отечественных пастырей за ближайшее к нам время.

В истории религиозно-церковной жизни 19 столетия три имени являются особенно выдающимися, имена эти: преподобный Серафим Саровский, митрополит Филарет Московский и протоиерей о. Иоанн Кронштадтский.

Нет ни одного народа, ни одной религиозной общины во всем мире, которые бы в минувшем столетии дали и воспитали таких выдающихся по силе веры, дарований и влияния деятелей.

Это были крупный личности, это были великие люди, широко влиявшие на жизнь окружающих людей.

Преподобному Серафиму дан был дар чудного прозрения в будущее, ум вещий, а сам он был старец уединенных, безмолвных лесов. Пр. Серафим… перед нами раскрывается дивная картина жизни, с первых дней до последних молитвенных минут перед образом «Умиление», вся безраздельно посвященная Богу и ближнему. Ни одной тени на светлом фоне. Все нечистое, греховное, свойственное человеку, омыто водою крещения, слезами покаяния, очищено постом и молитвою. Детство под надзором благочестивой матери, его полная любовь и преданность матери, отрочество в среде неиспорченных нравов, эта юность, проведенная так чисто, что незаметно мирского человека преобразила в жителя пустыни, это постоянное пребывание в молитве, постоянное углубление в Евангелие, это послушание слову Божию и указаниям Отцов, это трогательное смирение перед всеми, эта сердечная глубокая, но как бы детская, с детской радостью и простотой выражаемая, любовь ко всем и к каждому в особенности, эта всепрощающая любовь ко врагам и истязателям.

Его благоговейное служение в степенях диакона и пресвитера, исполненное таинственных видений и откровений, подвижничество в пустыни, столпничество, затворничество, обет молчания – все это ступени лестницы, утвержденной от земли к небесам, все это восхождение от силы в силу до образования особенного сосуда преизобильной благодати для века сего и грядущего.

При воспоминании о праведнике часто слышится: старец Серафим. Слово старец здесь означает не столько возраст, сколько последнюю ступень в его духовном возрастании – старчество, когда, по повелению Богоматери, он вышел из своего затвора и стал принимать великое множество людей, которые постоянно окружали его и в келье, и в пустыньке, и на пути туда и обратно.

Старчество не только последняя ступень в духовном росте великого праведника, но и венец долголетнего и, можно сказать, всестороннего его подвижничества.

Все доброе в человеке создается благодатью, но при непременном условии – собственных свободных усилий человека: надобно самому вынести подвиг, отразить, все искушения, впитать в себя все струи божественной жизни. И вот когда умудренный всеми подвигами Серафим был изведен на поприще общественного служения, тогда и явились во всем изобилии те духовные богатства, какие стяжал блаженный старец в своих уединениях – этот дар проникновения в душу каждого человека, приходящего к нему за наставлением и советом, этот дар прозрения в будущие судьбы и отдельных людей и целого царства, этот дух пламенной ревности о вере, эта неиссякаемая и неуязвимая любовь к людям и к каждому в особенности, этот, всепобеждающий дар слова и рассуждения духовного и это долготерпение в обращении с людьми. В некоторые дни у него перебывало до 2.000 человек – шли к нему с душевною нуждою, с тяжкими вопросами совести, за советом по важным делам, личным и семейным. Какая потребна была для сего быстрота ума, широта любящего сердца, высота молитвенного настроения, и какая забота, какое терпение! А теперь не тысячи, а миллионы верующих устремляют к нему свои молитвенные воззвания и каждый с своею особенною нуждою, каждый с своей болезнью сердца, – все с живым упованием улучшения и помощи.

* * *

Митрополит Московский Филарет все время стоял в самом центре государственного и церковного движения, и отчасти сам был двигателем событий, ум его и слово его были несравненны в определении догматических истин, и в вещании речей величественных и торжественных.

Первые десятилетия 19-го столетия – тяжелая эпоха в летописи нашей Церкви.

Начавшееся с начала 18-го века невиданное дотоле отношение ко многим проявлениям церковной жизни, пагубное влияние идей, шедших с Запада, который находился тогда на высшей точке духовной растерянности, резкая перемена в положении монастырей, случившаяся при Екатерине 2, и столь удивительные происшествия, как знаменитое дело Арсения Мацеевича, все это, разом взятое, обессилило духовно просветительную деятельность Церкви. В таких обстоятельствах началось столетие.

Со вступлением на престол религиозно настроенного Императора Александра, казалось бы, должны были начаться иные времена, но улучшения происходят медленно. Тот самый город, куда из Москвы перенесено было при Петре церковное управление, был заполнен множеством разнообразных, нередко совершенно безумных еретических сект. Насколько сильны были они, каких влиятельных имели защитников, показывает дело восходившего церковного светила, учёного и подвижника, Иннокентия: за то, что он пропустил в качестве цензора книгу, обличавшую не православные мнения, он был назначен в дальнюю епархию и вынужден был, несмотря на крайнюю слабость, в холодную пору оставить Петербург и совершенно больным ехать в изгнание (в Пензу), где через несколько месяцев и умер.

В эпоху столь распространенного умственного брожения, происходившая и от легкомыслия, и от невежества относительно родного православия, надо было еще раз установить неизменяемое, непреложное учение Церкви, выяснить ту чистоту православия, на которую делались столь дерзкие нападки.

Подобно тому, как в века языческих гонений на христианство, и затем в века ересей, сперва отдельные учители и Отцы Церкви, a затем вселенские соборы выработали и установили все отделы церковного вероучения, так Филарет в век столь сильных и разнообразных нападок на Церковь в своих бесчисленных трудах выразил в полноте все истины Православия, дав современной и будущей России основанный на многовековом опыте церковной жизни и на творениях всей совокупности учителей церковных совершенный кодекс того, «како веровати».

* * *

Обе эти личности прекрасно дополнялись о. Иоанном Кронштадтским, народным священником, все дни коего протекали среди людской громады, среди шума, молвы и народного стечения, на улице и в частных домах, выразившись в делах милосердия, помощи и чуда.

Иоанну Кронштадтскому дарована была высшая сила, христианина – дар помогающей, исцеляющей молитвы. За помощью к нему, не ожидаемой, не сомнительной, а твердой, уверенной, шли люди к краю последнего страдания и когда уже оказывалось бессильным всякое человеческое могущество, могущество знания и науки, – шли не одни православные, но лютеране, католики, даже магометане, и Иоанн Кронштадтский, как бы переступив за пределы своей церкви и даже выйдя из границ своего исповедания, шел, как всемирный молитвенник и целитель, на помощь всемирной нужде, всечеловеческому страданию.

Многие иностранцы и неверующие, и между ними ученые медики старались увидеть о. Иоанна Кронштадтского и потом засвидетельствовали, что он в своем роде являет чудо изумительного душевного и фиэического здоровья, удивительную гармонию и равновесие психических и физических способностей.

Это – тот язык, которым только и умеет говорить наука: мы же можем перевести этот язык на ту более простую речь, что Иоанн Кронштадтский уже с рождением получил некоторый избыток, некоторый излишек, сверх нормы жизненности, вечной жизни, и её богатства он черпал и раздавал вокруг болящим, немощным и слабым. Чудо физическое, духовное и религиозное здесь сплетены в одно.

Вот присутствие этого осязаемого сверх обыкновенного человеческого и подняло вокруг о. Иоанна Кронштадтского неописуемое волнение: люди потянулись к нему не за помощью себе, не по слабости своей, не среди своего страдания, – они потянулись к нему, как к живому свидетельству небесных сил, как живому знаку того, что Небеса живы, божественны и благодатны.

Иоанн Кронштадтский для своего поколения и поколения народного явился личным свидетелем истины религии, и религии нашей, русской, православной, он «доказал религию» воочию, тем, что он – молился, и вот – исцеление наступало! Это вторая, последующая часть его народного значения, чрезмерно превысила первую, собственно благодетельную и целебную.

Он стал вождем «уверования», воскресителем «веры», он поднял волну религиозности.

Преподобный Серафим – избранник Божий, можно сказать, от чрева матери, родился 2-го янв. 1759 г. от православных родителей в благочестивой, семье Мошниных и назван был Прохором. Прохор был в особенности питомцем матери, женщины, высоких нравственных качеств. Родителя своего он лишился в раннем детстве. Добрая и благочестивая мать его в особенности отличалась делами благотворения: заботилась о бедных сиротах, девицах, устраивала их в замужество, наделяя приданым. Влияние доброй матери отпечатлелось в душевных наклонностях и направлении всей жизни её сына.

Жизнь эта, прежде всего, изумляет прямотой своих путей. Ни одного увлечения, никаких-либо колебаний, не говоря ужи о падении, не видим в жизни избранника Божия. Точно стрела, пущенная сильною и искусною рукою, он прямо и безвозвратно устремляется к цели Божьего звания. Конечно, и он был не без слабостей и не без грехов, как сам это глубоко чувствовал и пред всеми исповедовал, называя себя не иначе, как «убогий Серафим», и это дышало такою искренностью в устах его, но эти грехи, своевременно очищаемые раскаянием и исправлением, не оставили никакого следа в его жизни и не наносят ни малейшей тени на эту жизнь, а слабости и недостатки свои он с таким трудом и усилием старался укреплять и восполнять из источников силы Божией, открываемых верою и молитвою. Враг нашего спасения находил возможность проникать в глубину души и этого человека Божия. Раз он возбудил в этой чистой, преисполненной глубокого смирения, душе сильную так называемую «мысленную брань». Начало сей «мысленной брани» некоторые ставят в связь с отречением преподобного Серафима, от предложенная ему настоятельства в одной обители с возведением в высший для инока в его положении сан архимандрита. Для утешения сей брани он предпринял один из величайших подвигов – молитвенное стояние на камне, подобно древним столпникам. Тысячу дней и столько же ночей стоял великий подвижник на камне, днем в келье, ночью вне её, в непрестанной молитве, и не только победил искушение, но и прибрёл великую силу. Уже согбенный старец, преподобный Серафим имел обыкновение носить на спине тяжелую ношу из камней и песка, поверх которых лежало Евангелие. На вопрос, зачем он обременяет себя при старости и болезнях тяжелой ношей, «томлю, томящего мя», отвечал святой старец. И так, «томящий» до конца дней не отступал от него. Но мы видим у подвижника только труд, бдения и молитвы, только борьбу, победу и ни одной мрачной тени... Удивительная целостность и чистота жизни!

Жизнь угодника Божия сияет ясными путями Божественного Промысла. По-видимому, то и другое обстоятельство, располагавшее подвижника к решимости предпринять известный подвиг, было случайным: но в целом жизнь, святого подвижника представляет отчетливо ясные, с изумительной правильностью начерченные, пути к постепенному, все более усиливающемуся духовному его возрастанию, и совершенствованию. С удивительною ясностью выступают теперь пред нами время целесообразного домашнего воспитания угодника Божия, благоприятная обстановка отрочества и юности для утверждения в нем решимости посвятить себя на служение Богу, ясное и решительное указание места для жизненного подвига, разнообразие и широта иноческого искуса и затем постепенное восхождение, как бы по лествице, от земли к небу по степени возрастания духовной силы – в подвигах пустынника, столпника, молчальника, затворника, наконец, старца наставника тысяч людей, ежедневно к нему приходивших.

Господь, видимо, хранил Своего избранника и вёл его как бы за руку, указуя ему дела призвания и путь к небу. Сперва эта дивная охрана является в спасении от явных и неизбежных опасностей и бед. Семилетний отрок, взойдя с матерью наверх воздвигаемой колокольни, по неосторожному, матерью не замеченному, движению, слетает с высоты её на землю, страшно испуганная мать, сбегая вниз, думает видеть бездыханный труп столь дорогого сына, так и должно быть по человеческим соображениям, младенец не только жив, но и невредим, встал уже на ноги и идет навстречу матери. Не раз тяжкая болезнь поражала подвижника. Обычный исход таких болезней – смерть. Подвижник устраняет все средства врачевания от искусства человеческого и предает себя в волю Господню. Внезапно начинается благоприятный в болезни оборот, и бывший неисцелимый больной бодро встает с одра и идет на новый подвиг. При этом, по мере духовного очищения и просветления, открываются ему воочию те небесные силы, которыми совершаются на земле великие и славные чудеса – Священноинок Серафим, с благоговением и со страхом Божьим совершавший таинственно священнодействие литургии, не только верующим сердцем, но и воочию видел ангелов, со служащих, со словословящих вместе с верными пред престолом Господним. Один раз за литургией в Великий четверток, преподобный Серафим удостоен был видеть Самого Господа Иисуса Христа. Видение было так явственно и впечатление его так сильно, что о. Серафим около трех часов не мог прийти в себя, его под руку ввели в алтарь, здесь он в продолжение около трех часов неподвижно стоял, то разгораясь лицом, то бледнея – не в состоянии вымолвить ни одного слова, затем, придя в себя, поведал настоятелю и старшей братии о своем дивном видении. Ни один раз преподобный Серафим был удостаиваем явлений Пречистой Богоматери. Так в путях праведных Небо открывает себя земле.

Но оно же являет вместе и добрые качества, и добрые дела угодников Божиих. Детское послушание матери, почтительная любовь к ней, благоговение к её заветам и благословению – вот качества юного Прохора (мирское имя Саровского подвижника). И всю жизнь хранил он эти святые чувства в груди своей, которую всегда осенял медный крест, данный ему матерью в благословение, с этим крестом он лег и в могилу.

Пред вступлением в лета мужества, юный Прохор, в сообществе нескольких сверстников из своего сословия, последу стонам великого сородича по Курску, преподобного Феодосия, предпринимает путешествие в Киев и, заранее подклонив волю свою в волю Божию, просит указания у схимника Досифея, куда ему идти, чтобы спасти свою душу. Как бы вдохновенны свыше, старец схимник указует ему Саров, и во всей необъятной Россий не найти, места, которое бы, по своему внешнему положению и внутреннему устройству и укладу жизни более соответствовало тем стремлениям, какие зародились в душе юного искателя путей Христовых, и тем трудам, и подвигам, к которым вела своего избранника десница Господня. Эта строгая уединенность обители от шума и молвы житейских, эта близость к природе, эта широта густого бора, представляющая такие удобства для жизни отшельников, эти холмы и пригорки, напоминавшие подвижнику священный места Палестины, эти предания, о святыне места и о трудившихся здесь прежде наставниках – страдальцах за веру и православие, эти живые опыты подвижничества в разных его видах у современных Серафиму отцов и братий обители и отшельников в её пустынные уединения, все эти столь благоприятствовавшие для жизни великого подвижника условия как бы нарочито были ему здесь собраны и подготовлены. Сердце благочестивого путника замерло от радости, когда, в знаменательное время навечерия праздника Введения во храм Пресвятой Девы (20-го ноября 1778 г.), после долгого и трудного перехода от Киева к родному Курску и отсюда к пределам низовской земли, пред ним распахнулся вековой бор, окружающей Саровскую обителью, и обрамлённые густым лесом, заблестели белоснежные стены обители и её величественных храмов, с золочеными главами и крестами, на которых переливались и горели вечерние лучи заходящего солнца. Дивная красота храмов обители, чинное и благолепное, священно служение, которым издревле славится Саровская обитель, строгий распорядок иноческой жизни, беспрекословное повиновение всех воле единого аввы дополнили впечатление. Отныне он весь принадлежит Сарову. Предлагали подвижнику другое место с значительным повышением в службе, испытывал он здесь и скорби, и нужды, терпел и горькие обиды, но с пути, раз избранного, он не сошел и места, ему указанного, не оставил.

Господь сказал, «подобно царство небесное сокровищу, скрытому в поле, которое нашедши человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то». (Мф.13:44). И еще подобно царство небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашедши одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (ст. 45–46). Вот те живые непреоборимые движения сердца человеческого, с которыми Сердцеведец сравнил живую непреклонную решимость человека все оставить, разорвать все связи с миром, чтобы приобрести Христа в свое сердце. В этой святой решимости на труды, испытания и скорби иночества, соединённые лишь с одними небесными утешениями, сердце подвижника горит тою же любовью к Господу, какая двигала доблестных мужей и жен на великий подвиг мученичества. Прекрасно выяснено это чувство в песни мучениц: «Тебе, Женише мой, люблю и Тебе ищущи страдальчествую и сраспинаюся, и спогребаюся крещению Твоему и стражду Тебе ради, яко да царствую в Тебе, и умираю за Тя, да и живу с Тобою...» Не напрасно подвиг иноческого самоотвержения называют добровольным мученичеством, и таков, по всей истине, был жизненный путь великого Саровского подвижника.

В течение восьми лет он безропотно, держит искус иночества и проходит все послушания. Келейный слуга одного из старцев обители, пекарь хлебов на братской кухне, просфорник, столяр, будильник братии к утренним службам, пономарь – он во все эти труды и тяготы иночества влагает дух беспрекословного послушания, служа не человеком, а Богу. В свободное от трудов послушания время он уходит в чащу леса, где ему было удобнее молиться в уединении и мысленно беседовать с Богом. Здесь он встречался с пустынниками, удалившимися из обители, с благословения настоятеля, в уединение ради духовных подвигов, и поучался их трудам и терпению. Пребывая в келье, послушник Прохор читал Евангелие, Псалтирь и другие священные книги, творения отцов и учителей церкви, в особенности Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника, Василия Великого и, владея выдающимися силами ума, уже на сей низшей степени служения иноческого, приобрел глубокие познания в вере и великую опытность в благочестии. Пребывая постоянно в молитвенном настроении, он принял на себя подвиг усиленного поста. В среду и пятницу он ничего не вкушал, а другие дни позволял себе вкушать пищу лишь единожды. Смирение, кротость, беспрекословное послушание и в то же время глубокое просвещение и мудрая во всех словах и действиях рассудительность приобрели ему еще в должности послушника великую любовь и искреннее уважение от всей братии обители. После такого искуса он принимает постриг (13 августа 1786 г.) с именем Серафима, которое как нельзя более подходило к пламеневшей огнем божественной любви душе подвижника, вскоре за сим посвящается в первую священную степень иеродиакона, а через лет пять в иеромонаха (2 сентября 1793 г.) Через два года после сего он, на 35 году жизни, с благословения настоятеля обители, предпринял подвиг отшельника-пустынножителя.

Что же? Ужели жизнь в обители столь благоустроенной не давала удовлетворения духовным нуждам подвижника? Чем вызывалось это стремление идти в пустыню, искать совершенного уединения, отдавать себя на особые, чрезвычайные труды, превышающие силы человеческие? Это особый путь избранников Божиих, предназначенных Господом для особых, чрезвычайных служений. Пределами жизни человеческой такие служения не ограничиваются. Они избираются Богом, чтобы на веки вечные быть для людей светом веры и наставниками благочестия, и орудиями для излияния на них милостей Божиих и для сего должны пройти особое поприще воспитания и вынести особо напряженную борьбу со врагами спасения. Начало сего пути указано в жизни пророка Илии, Крестителя Иоанна, Самого Господа Спасителя нашего, когда Он после крещения от Иоанна удалился в пустыню, a здесь, после сорокадневного поста, выдержал и отразил искушения от дьявола, и после сей духовной над ним победы выступил на поприще своего служения роду человеческому. Апостол Павел, приняв крещение в Дамаске, на три года удаляется в Аравию: здесь воспринятая им благодать Божия, среди пустынного уединения, преображает его из бывшего ревнителя буквы закона в провозвестника истины Христовой, и засим уже он призывается на свой великий труд учителя языков. Пример пустынножительства дан многими святыми подвижниками церкви в Египте, Сирии, Палестине, на горе Афоне. Существует целая литература аскетическая, в которой подробно выяснены все способы той непрерывной, невидимой брани, которую ведут избранники Божии с врагами спасения мира, с самими собою и исконным врагом дьяволом, и те степени, по которым восходят они к духовному совершенству. Это путь в особенности тяжелый, тернистый, преисполненный опасностей и страшный. По выражение о. Серафима, бороться в кельи с врагами спасения – похоже на то, как отмахивать от себя голубей, бороться с ними в пустыне – похоже на то, как бороться с леопардами и львами. На этом пути Господь утешает своих избранников особыми откровениями, приоткрывает им небесные райские обители, чтобы они предощущали радость, предстоящую им на небе по совершении подвига, дает их сердцу испытывать то восхищение в рай и слышать те неизреченные глаголы, о которых говорит апостол Павел в 2-ом послании к коринфянам (гл. 12). Подобные откровения силы и славы Господней не один раз даны были и преподобному Серафиму.

Не вдруг и не сразу решился преподобный Серафим на свой пустынный подвиг. Еще пребывая в обители и исполняя служение послушника, иеродиакона и иеромонаха, он часто на время уединялся в пустыни, и, проведя ночь в своей лесной келье в молитве, к утру возвращался в обитель и наполнял дела служения. Внешним поводом к совершенному удалению в пустыню послужила болезнь ног, возникшая у него вследствие постоянного стояния на молитве и в священнослужении, что и означено было в разрешении, данном ему от настоятеля обители, для жительства в лесном уединении.

Около десяти лет (1794–1803 г. г.) подвижник ведет отшельническую жизнь и в так называемой «Дальней» пустыне, находившейся в 5–6 верстах от обители. К концу этого времени он предприемлет подвиг 100 дневного моления на камне, по примеру столпников. По окончании этого подвига терпит жестокие истязания от разбойников. Избитый и израненный ими, он на несколько месяцев поселяется в обители и, оправившись, от ран и болезней, опять возвращается в свою дальнюю пустыню. Через несколько времени после сего налагает на себя обет молчания. По возвращении, согласно желанию старшей братии, в обителе продолжает держать обет молчальника и предприемлет новый подвиг – уединяется в строгий затвор. Из затвора в 1825 году, после почти тридцатилетней строжайшей подвижнической жизни, повелением Пречистой Богоматери вызывается на подвиг старчества, т. е. непрестанного проповедника веры и благочестия многих тысяч людей, приходивших к нему, утешителя страждущих, наставника заблудших, целителя немощных. Исполняя это призвание, подвижник уже изнеможенный старец – делит свое время между обителей и пустынью и так называемою «ближнею» в 2-х верстах от обители, и там и здесь, и на пути и дома, окружаемый множеством людей, жаждавших от него совета, утешения, вразумления, помощи и благословения, и это великое служение продолжает до самой своей блаженной кончины, последовавшей 2 января 1833 года. Дивная кончина сия достойно заключает великий целожизненный подвиг угодника Божия.

При обозрении сих подвигов преподобного Серафима нельзя не удивляться соединению их в жизни одного человека. Каждый из сих подвигов в отдельности составил бы славу подвижника: здесь все они совершены одним лицом: и смиренный послушник, и благоговейный служитель алтаря Господня, и строгий отшельник, и столпник, и молчальник, и затворник, и старец наставник – все это совместила дивная сила Господня в жизни одного человека. Восстаёт пред нами необыкновенная личность, богато одаренная и естественными и благодатными силами, великий праведник. Так как для действия благодати Господней в человеке требуются соответственные ей условия в его собственных силах, склонностях и расположениях, то для и соединения их разнообразных подвигов в жизни одного человека видят особенно благоприятные условия в свойствах природы истинно русского человека, способной к разностороннему и широкому развитию, и в душе великого Саровского подвижника, выдающиеся из среды обыкновенных силы и способности.

Еще при жизни преподобного Серафима обнаружились плоды его всецело, от лет детства до блаженной кончины, посвященной Богу жизни. Какие плоды? Это совершенное знание писания и творений отеческих, знание, усвоенное и памятью, и умом, и сердцем великого подвижника. В течение каждой недели он обязательно прочитывал весь Новый Завет, читал, вникая в каждое слово, иногда вслух толкуя его себе, что иногда слышали братья обители, во время его затворнического уединения. С подобными сему вниманием и рассуждением вникал он и в другие священные и духовные книги. И все слова Писания и изречения отцов он не только утверждал в мысли и памяти, но принимал к правилу и исполнению. На каждый вопрос у него был ответ или словами Писания, или изречением отца и учителя церкви.

Это, далее, – собранность ума, сосредоточение, всех мыслей, желаний и чаяний в едином на потребу, этот, никакими земными и мирскими препятствиями не стесняемые, свободный полет мысли, к небесам и Всецелое обращение сердца к Богу в молитве, представляющий в жизни великих подвижников нечто подобное быстродвижности ангелов, которые, по слову Спасителя, и охраняют младенцев, и в то же время видят лицо Отца Небесного, чтобы принести Ему молитву за них против обидчиков и соблазнителей.

Это – совершенное знание человеческого сердца, всех изгибов его знание начала и хода страстей и способов борьбы с ними. Подвижники в уединении пустынь глубоко изучили природу человека, и творения их изобилуют, как известно, самыми точными и тонкими наблюдениями и замечаниями о разнообразных движениях сердца человеческого, в котором могут бушевать и быть утишаемы бури, сильнейшее бурь морских.

Это способность быстрого проникновения в душу жаждущую помощи, это свободное духовное общение с людьми, живущими на дальних расстояниях, какое имел, например, преподобный Серафим с подвижником Даниилом Ачинским, жившим за несколько тысяч верст в Сибири, с Георгием, затворником Задонским, с преосвященным Антонием, архиепископом Воронежским, которого он предупредил о дне и часе своей кончины, и другими.

Это прозрение в будущие судьбы как частных людей, так и целого народа.

Это – всегда жизнерадостное настроение строгого подвижника. Это – детская простота речи и обхождения, напоминающие слова Спасителя: «если не обратитесь, и не будете, как дети, не войдете в царство небесное» (Мтф. 18:3). Это – преизбыточествующая ко всем любовь, с которой каждому он говорит «радость моя». Это – великая сила наставлять на путь истины, вразумлять, утешать, врачевать.

Это – владычество над бессловесными тварями, когда, например, , свирепый медведь кротце агнца лежит у ног подвижника и повинуется, как верный и преданный слуга, его слову и мановению.

В таком избранном сосуде и почивала всемогущая сила Божья и творила через него великие чудеса. На земле он был уже небесный человек. Жизнь, слова и дела великого подвижника еще здесь, на земле, представляют много примеров и живых опытов для объяснения того в учении о призвании Святых, как святые могут проникать наши мысли, слышать возносимые к ним молитвы, помогать нам силою Божьей.

Так уже при жизни преподобный Серафим был осиян славою чудотворений. По блаженной кончине его, с одной стороны, по молитвенному предстательству его совершались чудеса исцелений при гробе его, от разных вещей, им оставленных и напоминавших о нем, например, от воды выкопанного им колодца, от камней, на которых совершал он свои моления и которые ими разобраны на мелкие части и разнесены в разные места, с другой – разными способами выражались любовь и уважение к нему со стороны его усердных почитателей. Изображения подвижника Серафима в виде согбенного старца, идущего из лесного уединения в обитель и обратно, коленопреклонённо, с воздетыми к небу руками, молящегося на камне, сидящего близ лесной кельи и кормящего из рук своих медведя в безмерном количестве распространены были по всей России и известны множеству. Слава Саровского подвижника достигла до царских дворцов, и здесь чтилось его святое имя и являлись знамения милости Божией, по его молитвенному предстательству. По этому чрезвычайному распространению славы чудес Саровского подвижника мы с раннего детства привыкли уже к мысли, что это великий угодник Божий и, поистине, святой человек. Но, между тем, разные обстоятельства, как говорится о сем в Деянии Святейшего Синода, отдаляли торжественное прославление угодника Божия. Дело столь важное как бы нарочито задерживалось в церкви до начала XX столетия.

* * *

Пришел Прохор Мошин в Саров молодым, стройным, крепким, с прекрасным здоровьем, обладая чрезвычайною физическою силой. А что представлял он собою, в эпоху старчества? Изувеченный старец, согбенный после того, как избит почти до смерти разбойниками, которые напали на него в пустынной келье, требуя от него денег, чего у него не было, и от которых он не защищался, хотя, необыкновенной силе своей, и мог бы с ними справиться. Между лопатками была у него страшная рана, нанесенная ему, как выше было сказано, за спасение им души человеческой. На ногах от долговременного стояния были также раны. А он все продолжал «томить томящего», отдыхал на коленях и спал, стоя на коленях, опустив голову к низу и поддерживая ее стоящими на локтях руками.

Такова была внешняя жизнь его... А нравственная? К нему со всех концов России люди несли свое горе, часто безвыходное, свои нравственные язвы, свое отчаяние, свои недоумения, свои страдания... Если б в о. Серафиме не действовала в столь сильной степени благодать, он бы был, так сказать, нравственно раздавлен этим невыносимым трудом людского несчастия, на него склонявшегося. И потому лишь он мог, ходя утешителем среди этой разъярившейся бури человеческого несчастия, сохранять ясность духа и не только не быть подавленным этою мрачною картиною, но смело, властно и уверенно утешать людей, указывая им путь вперед, увлекая их мысли к блаженной вечности и врачуя их настоящие язвы елеем сладостной надежды, что эта вечность для него самого стала как будто не только видимым взорами маяком, не только отвлеченным упованием сердца, но чем-то как бы уже воспринятым и усвоенным, как бы на опыте изведанным и уже неотъемлемым.

Одно могло еще удерживать старца на земле: великость его любви к человечеству – той любви, что горела в тем всегда таким горячим пламенем и к концу его жизни охватила его существо каким-то стихийным, бурным вихрем.

Как велико должно было быть в последние годы его жизни устремление великой души старца Серафима к небесной отчизне?! С детства не имев иной мысли, кроме мысли о Боге, проведя всю жизнь в непрестанной беседе с «чаемым» Богом, как он должен был ненасытно желать, наконец, увидеть Его, прийти к Нему навсегда, то великое видение, то общение с небожителями, какое дано, ему было во время посещения его 25 марта 1831 года Царицею Небесною, проведшею, по преданно, несколько часов в беседе с ним и простившеюся с ним словами, «Скоро, любимиче, мой, будешь с нами» – должно было ещё более распалить желание дивного старца «разрешиться и со Христом быть».

Надо удивляться, сколько бодрости было еще в теле страшно изнурённого 72-летнего старца, который еще раньше смерти чувствовал, что физически он уже мертв. «Телом я по всему мертв, сказал он как-то, а духом точно сейчас родился».

Мысль о близкой смерти – близкой уже потому, что он почти дошел до обыкновенного предела человеческой жизни, вступив в восьмой десяток, приводила его в восхищение. Как-то одна монахиня, приходившая в Саров навестить его, спросила его, прощаясь с ним, когда они увидятся. «Там увидимся!» – сказал ей прозорливый старец, и, подымая руки к небу, воскликнул: «Там лучше, лучше, лучше!»

Он не оглядывался уже на землю. Уже родственный связи для него не существовали и он как бы был в том состоянии небожителей, в котором все земное одинаково дорого, без всяких пристрастий, дорого лишь постольку, поскольку нуждается в помощи небожителя, но не захватывает его, не подчиняет и не привязывает его к себе.

Один заехавший к старцу за благословением офицер спросил старца, так как направлялся на его родину в Курск, не прикажет ли он передать какого-нибудь поручения его курским родным. В ответ на это предложение старец подвел молодого человека к иконам, и с улыбкой любви глядя на них, – сказал, указывая на них рукою: «Вот мои родные. А для земных родных я живой мертвец».

И уже много десятилетий в сенях при келье отца Серафима стоял дубовый гроб, сделанный его собственными руками, так как он был искусен в столярном деле, и давно было им отмечено тяжелым камнем место, избранное им для могилы, у алтарной стены. Слишком за год до смерти отец Серафим начал прощаться с посещавшими его почитателями, и говорил им, «Скоро двери убогого Серафима затворятся, и ня более не увидите». К некоторым он приказал написать письма, чтобы приехали проститься с ним. На письма других, просивших его совета и благословений повидаться с ним, диктовал устные ответы, не распечатывая писем, и говорил, что более не увидится с этими людьми.

Как-то, говоря в ближней пустыньке с одною дивеевскою старицей, старец пришел от представления чаемого блаженства в восторг. Он встал на ноги, воздел руки и, смотря на небо, говорил: «Какая радость, какой восторг объемлют душу праведника, когда ее сретают ангелы и представляют пред лице Божие!» Старец много думал о том, что инокини дивеевские останутся после смерти его без опоры и поддержки, и говорил: «Я силами ослабеваю. Живите теперь одни. Оставляю вас. Искал вам матери, искал и не мог найти. После меня никто вам не заменит меня. Оставляю вас Господу и Его Пречистой Матери».

Нередко старец, сидя в сенях у своего гроба, размышлял о загробной жизни. Земной его путь казался ему столь несовершенным, что он горько плакал. Кто-то в конце 1832 года спросил его: «Почему мы не имеем строгой жизни древних подвижников?» На это старец дал ответ, который объясняет всю его удивительную жизнь, прямо неимоверную для века, в котором он жил:

– Потому не имеем, что не имеем решимости. А благодать и помощь Божия верным и всем сердцем – ищущим Господа ныне та же, какая была и прежде, и мы могли бы жить, как древние отцы. Ибо, по слову. Божию, «Иисус Христос вчера и днесь, той же и во веки».

Вот еще предсмертный завет одному твердому подвижнику, Тимону, пришедшему проститься с старцем: «Сей, отец Тимон, сей, всюду сей данную тебе пшеницу. Сей на благой земле, сей на песке, сей на камени, сей при пути, сей и в терне: все где-нибудь да и прозябнет и возрастет, и плод принесет, хотя и не скоро. И данный тебе талант не скрывай в земле, да не истязая будеши от своего Господина, но отдавай его торжникам. Пусть куплю дают».

Как-то в последнее время жизни старца один брат Саровский, придя к нему, начал беседовать с ним. Во время беседы старец между прочим упомянул, что на днях будет в обитель из Воронежа гость, назвал его имя, сказал, что следует передать гостю и добавил: «Он меня не увидит». Лицо старца во время этого разговора сияло светом. Наконец, старец сказал: «Дунь на эту свечку!» Брат дунул, и свеча погасла.

– Вот так, сказал задумчиво старец, угаснет и жизнь моя, и меня уже более не увидят.

Понял тогда брат, что старец говорит о конце своем, и заплакал. И опять какой-то свет озарил лицо старца и, поцеловав инока он с великой любовью сказал ему: «Радость моя, теперь время не скорби, но радости. Если я стяжу дерзновение у Господа, то повергнусь за вас ниц пред престолом Божиим». Чудные слова, вливающие такую отраду в людей, чтущих старца.

В последнее время жизни своей открыл старец и другие чудные события своей жизни, как-то моление на камнях.

Вот как открыт был в последнее время от. Серафимом подвиг моления его на камнях. Камней, на которых он совершил труд своего отшельничества, было два. Один, гранитный, необыкновенной величины. Находился в чаще Саровской на полпути от монастыря к так называемой «дальней» пустыньке, где старец жил отшельником. На этом камне старец, молился тысячу ночей. Другой камень малый, на котором он молился тысячу дней, был в «ближней пустыньке», где старец проводил дневное время в последние годы своей жизни.

За несколько месяцев до своей кончины о. Серафим попросил преданного ему послушника отыскать первый камень, не объясняя еще значение этого камня и ничего не говоря о подвиге своем, который тогда оставался еще никем неизвестным. Описав местонахождение этого камня – скалы и приметы его, старец отправил послушника по тому направленно, но послушнику не удалось ничего найти, и он вернулся ни с чем к старцу. От. Серафим снова, рассказал ему, как найти камень и прибавил, что послушник уже ходил около него. После этого, послушник, наконец, нашел этот камень, который был завален падающими с деревьев листьями. Тогда он с радостно поспешил к старцу объявить ему о своей находи, и старец сказал ему: «Я для того посылал тебя найти этот камень, чтоб ты знал его. Я бодрствовал на нем тысячу ночей!»

Упав старцу в ноги, послушник умолял рассказать ему подробнее об этом подвиге, и старец открыл ему свою тайну. Чрез этого монаха она стала известна всему монастырю, а потом мирянам, усердным к памяти о. Серафима. Богомольцы устремились посещать место моления о. Серафима, и постепенно проложили к камню такую широкую дорогу, что можно было проехать до него в экипаже. Многие отбивали себе на память о старце и в благословение кусочек от камня.

Вот обстоятельства кончины великого старца.

За неделю до конца 25 декабря 1832 года, старец имел весьма продолжительную беседу с одним посетителем помещиком, который искал у него разрешения множества важных жизненных вопросов. В этот день старец выстоял литургию, совершенную игуменом Нифонтом, по обычаю причастился и после литургии долго беседовал с игуменом. Он просил его о многих иноках, и особенно из новоначальных. Тогда же старец напомнил, чтобы по его кончине его положили в дубовый гроб, сделанный его собственными рукам. В тот же день старец передал иеромонаху Иакову финифтяный образ – посещение Богоматерью преподобного Сергия Радонежского и просил, чтоб этот образ положили на него по кончине и с ним спустили в могилу. Этот образ был прислан из Троице-Сергиевой лавры, от мощей преподобного Сергия, наместником лавры, архимандритом Антонием, который бывал когда-то у старца и которому старец тогда предсказал перевод в лавру.

Наступил 1833 год. Первый его день совпал с воскресеньем.

В последний раз пришел старец к обедне в дорогую ему больничную церковь Соловецких чудотворцев. На месте, где стоит эта церковь, он был чудесно исцелен явлением ему Пресвятой Богородицы. Он ходил со сбором по России на построение этой церкви. В алтаре её престол из кипариса был устроен его руками, и он всегда старался здесь приобщаться.

На этот раз заметили, что он, чего раньше не делал, обошел все иконы, ставя к ним свечи и прикладываясь. Он приобщился затем, после литургии, прощался со всею присутствующею братией, говоря: «Спасайтесь, не унывайте, бодрствуйте. Нынешний день нам венцы готовятся». Он казался крайне изнеможённым, но, при телесной слабости, был духом бодр, оживлен и весел. По прощании с братией, он приложился ко Кресту, и к образу Богоматери, затем обошел вокруг престола и вышел из храма северными дверями, как бы показывая, что человек одними вратами, рождением, входит в мир, а другими, смертью, выходит из жизни.

После литургии старец принимал сестру дивеевскую, Ирину Васильевну и передал ей 200 руб. ассигнациями на покупку хлеба для Дивеевской общины. Затем был у старца иеромонах Высокогорской Арзамасской пустыни Феоктист. Прощаясь с ним, старец сказал ему: «Ты уже отслужи здесь. Торопясь домой, иеромонах от этого отказался. Тогда старец промолвил: «Ну, так ты завтра в Дивееве отслужишь». Не поняв его слов, иеромонах отправился в путь. Для ночлега он остановился в деревне Вертьяновой, у самого Дивеева и на следующее утро тронулся дальше. Вдруг вез всякой причины оборвалась завертка у его саней, выпряглась лошадь, и он должен был остановиться в Дивееве. Тут он услышал о кончине старца Серафима, и плачущие сестры дивеевские просили его отслужить по старце панихиду. Так сбылось сказанное ему накануне старцем слово: «Ну, так ты завтра в Дивееве отслужить». Была еще в этот день у старца одна из дивеевских сестер, и старец сказал ей: «Матушка, какой нынче будет новый год. Земля постонет от слез». Инокиня не поняла, что старец говорит про свою кончину.

Как провел старец Серафим последний вечер своей жизни – известно из свидетельства от соседа по его кельи от. Павла. Келья о. Павла имела сени общие с кельей отца Серафима, а самые кельи были разделены глухой стеной. О Павел был хороший монах, смиренный, никого не осуждавший. Старец доверял ему и говаривал о нем, – «Брат Павел за простоту своего сердца без труда войдет в Царствие Божье. Он никогда никого не судит и не завидует никому, а только знает собственные грехи и свое ничтожество». Он не был собственно келейником, так как келейника у старца никогда не было, но о. Павел, случалось, по соседству помогал кое в чем старцу, оказывал ему кое-какие услуги. Этот о. Павел не раз предупреждал старца, что от его привычки оставлять в своем отсутствии много горящих свечей в келье может случиться пожар (старец постоянно теплил у себя много свечей за своих духовных детей). На это старец всегда давал такой ответ: «Пока я жив, пожара не будет. А когда я умру, кончина моя откроется пожаром».

Судя по-человечески о. Павел имел тем более причин опасаться пожара, что келья старца была завалена таким легко воспламеняемым материалом как холсты, которые ему во множестве приносили по усердию своему крестьяне.

О. Павел заметил, что первого января старец Серафим три раза выходил из кельи к тому месту, которое им было выбрано для погребения и стоя там некоторое время, смотрел в землю. Вечером о Серафим пел в своей келье победные пасхальные песни: «Воскресение Христово видевше», «Светися, светися новый Иерусалиме», «О Пасха велия и священнейшая» и еще другие радостнопобедимые церковные песни. Что ощущала в эти часы душа старца? Он, шел от бедствий земли в отчизну, красоту которой уже познал в дивных видениях. Чудные песни ангелов уже долетали до его слуха и трудно представить себе великость той духовной радости какою трепетало в те часы его благодатное существо.

Его кончина должна была быть без свидетелей. И это могло быть лучше: на молитве, наедине с Богом, которому единому он служил на земле Кому предпочел все земное, к Кому рвался. Кого желал, по Ком тосковал и к Кому теперь шел на вечное, неразрывное соединение.

Настало утро 2 января 1833 г. о. Павел, выйдя из своей кельи, чтобы отправиться к ранней обедне, почувствовал запах дыма в сенях. Запах шел из кельи о. Серафима. О. Павел попробовал отворить дверь. Она была заперта изнутри крючком. Он сотворил обычную при посещении иноков молитву. Ответа не было. Тогда о. Павел крикнул им: «Отцы и братья, слышен сильный дымный запах. Не горит ли что около нас? Старец, вероятно, ушел в пустыньку». Один из этих проходящих, послушник Аникита, бросился к дверям кельи о. Серафима и сильно рванув ее, сорвал ее с внутреннего крючка. У самых дверей внутри кельи тлели холсты и другие вещи, распространяя дым. Так как на дворе день чуть начинял брезжить, а в кельи света не было, то ничего нельзя было разобрать в темноте, старца не было ни видно, ни слышно. Братия думали, не отдыхает ли он после ночного молитвенного подвига и толпились у порога, не смея войти внутрь. Чтобы погасить тлевший в вещах огонь, некоторые побежали за снегом и накидали его на эти вещи. Пока все это происходило, в больничной церкви своим чередом шла обедня. Уже запели «Достойно есть». В это время один мальчик-послушник, прибежав от кельи отца Серафима, оповестил некоторых о том, что там случилось, многие тогда поспешили к этой келье. Таким образом, собралось немало иноков. Монах Павел и послушник Аникита желали удостовериться не отдыхает ли старец, и стали ощупью отыскивать его и наконец дошли до него. Принесли зажженную свечу. Отец Серафим в обычном своем белом балахончике стоял на том месте где обычно молился на коленях, пред малым аналоем. Голова его была открыта, руки были крестообразно сложены на груди висел медный крест – материнское благословение. Думая, что он уснул, утрудившись молитвою пред келейною своей святыней, – иконой Богоматери Умиления, его стали осторожно будить. Но ответа не было: старец почил смертным сном. Его глаза были сомкнуты лицо оживленно богомыслием и счастьем молитвы... Тело его еще было тепло.

Старца омыли по иноческому чину чело и колени, облачили его, положили его в дубовый гроб им самим давно приготовленный, и вынесли тотчас в собор. По завещанию старца, на грудь положили финифтяную икону преподобного Сергия. Быстро разнеслась по всюду весть о кончине благодатного старца. Вся окрестность Сарова собралась в Саров.

Та инокиня, которой накануне старец предсказывал: «Какой нынче будет новый год! Земля постонет от слез», была в Сарове, когда старец скончался. По возвращении её в Дивеев, одна инокиня спросила ее: «Что батюшка, здоров ли?» Та молчала. Спрашивавшая повторила вопрос, та, помолчав, тихо сказала: «скончался!» Инокиня закричала, заплакала и как безумная, не благословясь, кинулась в Саров.

Если принять во внимание, что привязанность, которую возбуждал к себе отец Серафим была безгранична горяча, охватывала всего человека, его любившего, то станет легко понятным впечатление, произведенное его кончиною. Слова его, что земля «постонет от плача и рыдания», сбылись в полной мере.

Восемь дней тело стояло открытым, не только не подвергаясь тлению, но изливая благоухание. Тысячи народа сошлось в Саров из окрестностей страны и ближайших губерний. В день отпевания от множества народа в соборе стояла такая жара, что местные свечи тухли от жары. В то время послушником Сарове был человек, в последствии бывший архимандритом (Митрофан) и занимавший должность ризничего Александро-Невской лавры. Он засвидетельствовал такое явление. Когда духовник хотел положить в руку отца Серафима разрешительную молитву, – рука сама разжалась. Игумен, казначей и другие иноки, видя это, были поражены изумлением. Не было произнесено над гробом поучений. Но память о необычайной его жизни, да напевы песен церковных, им столь любимых были красноречивее всяких поучений.

Над местом упокоение старца, был впоследствии воздвигнут усердием Нижегородского купца Сырева чугунный памятник в виде гробницы, на памятнике надпись: «Жил во славу Божью».

Замечательны два обстоятельства, последовавшие за кончиною старца Серафима.

2 января, окруженный иноками, выходил от заутренней знаменитый подвижник, игумен Глинской пустыни, (Курской губ) Филарет. Указывая на необыкновенный свет, видный на небе, он произнес: «Вот так души праведных возносятся на небо. Это душа отца Серафима возносится!»

Знаменитый благочестием своим архиепископ Воронежский Антоний, был тоже необыкновенным способом извещен о кончине старца Серафима.

В то время в Воронеже находился помещик Николай Александрович Мотовилов, который был ранее исцелён о. Серафимом – исцеление, составляющее одно из величайших чудес старца.

Вот что пишет он в своих воспоминаниях о дне 2 январе 1833 г.

«2-го января 1833 года, в этот же день вечером услыхал я от высокопреосвященного Антония, что батюшка о. Серафим в ночь на этот день, во втором часу за полночь скончался, о чем он сам ему, явясь, очевидно, возвестил. Архиепископ Антоний сам в тот же день соборне отслужил по старце панихиду». При дальности расстояния между Саровом и Воронежем, конечно, не могло быть и речи о каком-нибудь естественном способе передачи в Воронеж к вечеру известия о том, что произошло в утро того же дня.

За девять лет перед 1902 г. начато было расследование особою комиссией о чудесных знамениях и исцелениях, явленных по молитвам о. Серафима, и производилось в 28 епархиях Европейской России и Сибири. Всех случаев благодатной помощи по молитвам старца Серафима было обследовано 94, при чем большая часть их была достаточно удостоверена надлежащими свидетельскими показаниями. Но указанное число сих случаев являлось далеко не соответственным действительности.

Оставалось множество знамений, не только не расследованных, но даже не внесенных в надлежащие записи, являлось пред очами целое «чудес море», как говорится в акафисте святителю Николаю. Рассмотрев во всей подробности и со всевозможным тщанием обстоятельства этого важного дела, Святейший Синод, нашел что многочисленные случаи благодатной помощи по молитвам старца Серафима не оставляют никаких сомнений в своей достоверности и по свойству их принадлежат к событиям, являющим чудодейственную, по ходатайству о. Серафима, изливаемую на верующих, силу Божию.

В прославлении Саровского подвижника видим некоторую особенность против бывших в последнее время примеров этого дела, которая однако же была наиболее обычным явлением в прежнее время как в православной Греции, так и у нас в России. Прославлением святителей Митрофана, Тихона, Феодосия, за более или менее продолжительное время предшествовало обретение по тому или другому случаю нетленных мощей их, и сие обретение, вместе с другими чудесами, служило к удостоверению в истинности небесных указаний святости угодников Божиих. Обилие чудес, по молитвенному предстательству преподробного Серафима, было так велико и так ясно указывало волю Господню об его прославлении, что уверенность в святости великого Саровского подвижника была общим убеждением и православного народа, утвержденным, по рассмотрении во всей подробности и со всевозможным тщанием обстоятельств этого важного дела, и высшею церковною властью, и уже после сего удостоверения в святости подвижника Святейший Синод положил открыть и всечестные останки приснопамятного старца Серафима, желая, чтобы они были предметами благоговейного чествования, от всех, притекающих к его молитвенному предстательству. Открытие всечестных останков преподобного Серафима, с вышеозначенною, ясно указанной в Деянии Святейшего Синода целью, поручено было особой комиссии, под председательством высокопреосвященного Владимира, митрополита Московского. Комиссия cия произвела подробное освидетельствование гроба самых останков о. Серафима и по докладу оной Святейшим Синодом определено было признать останки сии святыми мощами, изнести из гроба ко дню его торжественного прославления и положить в особо уготованной Его Императорским Величеством гробнице. Торжественное открытие мощей пр. Серафима состоялось 19 июля 1903 года.

В составлении первого жития пр. о. Серафима принимал участие митрополит Филарет.

Это было в 1837 г., спустя всего четыре года по кончине старца.

Отправляясь в Петербург, митрополит взял рукопись жития с собою, чтобы представить для рассмотрения и разрешения к печатаною в Св. Синод. Сначала дело об издании жития шло успешно, но первенствующий тогда член Синода, митрополит Серафим был иного направления, нежели митрополит Филарет, – созерцательной, иноческою жизнью мало интересовался и с большим недоверием относился ко всем сказаниям о сверхъестественных, чудесных явлениях, а так как немало говорилось о них в житии старца Серафима, то и не изъявил согласия к его изданию.

Митрополит Филарет, однако же, твердо защищал изложенное в житье Серафима. Житие же старца Серафима решили пока не печатать. 6-го января 1838 года митрополит извещал об этом о. наместника Серафимского монастыря: «Дело о житии о. Серафима не так хорошо продвигалось, как началось».

«Наш первенствующий употребляет, иногда, в большом, избытке осторожность от ложных чудес. Житие о. Серафима пусть лежит до лучшего усмотрения, как оно может пройти узкая врата. Помолитесь, чтобы Бог устроил полезное».

Через год житие о. Серафима наместник Троице-Сергиевской лавры, бывший строитель саровского монастыря, при помощи митрополита Филарета, проводит через духовную цензуру, существовавшую тогда в лавре при Академии.

Но цензура также представила свое заключение в Синод, где опять прошел целый год, и только в 1841 г., после долгих хлопот архимандрита Троице-Сергиевской лавры Антония и митрополита Филарета житие старца Серафима было, наконец, напечатано, пройдя «сквозь узкая врата».

Житие преподобного Серафима составил иеромонах Саровской обители Сергий, ставший впоследствии архимандритом, а потом и настоятелем Серпуховского Высоцкого монастыря. Он был кроткий и любил заниматься литературными трудами.

Служба пр. Серафиму составлена протоиереем Mосковской Троицкой единоверческой церкви Иоанном Звездинским и исправленная епископом Тамбовским Иннокентием, была напечатана в СПБ в Синодальной Типографией, в 1903 году, ко дню прославления памяти преподобного (19 июля), при чем все экземпляры этого издания были высланы в Саровскую пустынь и в продажу не поступали. После того в 1904, служба пр. Серафиму была пересмотрена Св. Синодом и с его исправлениями, печаталась в СПБ и Москве.

Сказанное о жизни преподобного Серафима и обстоятельствах его прославления заключим словами:

«Всякий раз, когда является на землю новый чудотворец отверзается небо, виден бывает престол Божий и слышен глас Сидящего на нем ко всем земнородным: вы, кои находитесь во тьме и сени смертной, забываете о небесных обителях, для вас уготованных, воззрите на собрата вашего. Путем веры и святых подвигов он пришел от вас в недра вечного покоя, но Я паки посылаю его к вам, да будет вашим руководителем, хранителем и помощником... «Идите по стопам собрата вашего», – кто, как и насколько кто может, и вы, подобно ему, придете ко Мне, и Аз упокою вы».

Минувший XIX в. в истории православной Русской Церкви отмечается особым обилием примечательных архипастырей, чему способствовало главным образом последовавшее в начале этого века открытие в преобразованном виде четырех духовных академий, питомцами которых были заняты архиерейские кафедры во всех почти епархиях. Главным, центральным лицом в этом многочисленном сонме архипастырей, в продолжение почти трёх четвертей столетия, был великий Московский иерарх, митрополит Филарет. Под его ближайшим руководством воспитался длинный ряд архипастырей, вышедших из московской Духовной академии. Подобное же воспитательное влияние имели: в Киевской академии другой Филарет, в С.-Петербургской и Казанской митрополии Серафим, Никанор, Григорий, Исидор, архиепископы Афанасий, Антоний.

Святительское служение митрополита Московского Филарета «украсило собою три царствования и составило эпоху в истории отечественной церкви».

Имя Филарета, митрополита Московского, занимает особое место в истории Русской Церкви 19-го века.

Он был для Русской Церкви того времени тем же чем были для молодой возраставшей Церкви первых веков те великие епископы, которым присвоено название «Отцов Церкви». Филарет, как 6ы выяснил еще раз во всём том, что им написано, всю совокупность православного учения. А в самом себе дал как величавый, удивительный образ, как православного архипастыря, так и меру того до какой глубины может дойти просветлённый верой ум и дух человеческий.

Филарет родился 26-го декабря 1782 г. в семье соборного диакона г. Коломны (Московская губерния), имея в миру имя Василия Михайловича Дроздова.

С детства подавал он самые блестящие надежды и с величайшим успехом проходил курс Коломенской семинарии, откуда перешел для прохождения академического курса в Троице-Сергиевскую лавру.

Он уже тогда любил уединение, кажется свойство общее для всех замечательных людей, предпочитая беседу с книгами беседе с товарищами. Развлечения знал лишь два: игру в шахматы и игру ка гуслях.

Прослышав об учености Василия Дроздова, коломенские граждане явились к митрополиту Московскому Платону с просьбою назначить его им в священники. Но митрополит, зная способности Дроздова, отклонил это предложение. Он хотел открыть Дроздову другой путь.

16 ноября 1808 г., после вечерни в Троице-Сергиевской лавре, Дроздов пострижен был в монашество с именем Филарета.

Уже до того времени о нем прошла молва, как о выдающемся проповеднике. Первое его слово произнесено было 12 января 1806 г., день, когда лавра празднует свое освобождение от польских полчищ в эпоху смутного времени.

Таким образом, это первое его слово было посвящено прославлению того величайшего из русских святых, преп. Сергея, которому всю жизнь Филарет был так близок духом, и образ которого он такими яркими проникновенными красками рисовал столько раз в своих проповедях.

Через три месяца было произнесено другое – «Слово в великий пяток», – в котором уже видны чрезвычайные, способности проповедника.

В начале января 1809 г. иеродиакон Филарет был вызван в Петербург, наставником философии во вновь открывавшуюся духовную академию.

Из тихого Лаврского приюта, обвеянного благочестивою мечтательностью, иноком – иеродиакон Филарет был в 1809 г. вызван в С.-Петербург «для усмотрения». И странно ему показалось в Невской столице – «ход здешних дел весьма для меня непонятен», признавался он в письмах к своему отцу. В Синоде его встретили советами читать «Шенденберговы чудеса». И повезли его смотреть придворный фейерверк и маскарад и здесь, буквально «средь шумного бала», представили его синодальному обер-прокурору. Надолго запомнились Филарету эти первые впечатления... «Вот торопливо идет по двору какой-то небольшого роста человек, украшенный звездой и лентой, при шпаге, с треугольной шляпой и в чем-то плащ не плащ, в какой-то шелковой накидке сверх вышитого мундира. Вот взобрался он на коры, где чинно расположилось духовенство, вертляво расхаживает он посреди членов Св. Синода, кивает им головой, пожимает их руки, мимо ходом запросто молвит словцо тому или другому, и никто не дивиться ни на его наряд, ни на его свободное обращение его с ними...» «Смешон был я тогда в глазах членов Синода, вспоминает Филарет так я и остался чудаком...» Филарет был вызван в С.-Петербург для ученых целей, для преподавания в преобразованной Академии. Ему достался тяжкий и суровый искус.

За короткий срок с 1810 по 1817 год ему пришлось прочесть почти полный курс богословских наук в самом широком объёме со включение не только библейской экзегетики и истории, но и канонического права и древностей церковных. Работать ему приходилось по первоисточникам. Плодом этой работы явились его знаменитые «Записки на книгу Бытья» (1816 г.) и «Начертание церковно-библейской истории». (1817 г.). Устаревшие к нашему времени обе книги знаменуют важный этап в установлении русской богословской науки. Филарету не удалось высказаться вполне связно и систематически, и тем не менее по отрывкам восстанавливается целостная система богословского созерцания. Три основных идеи определяют богословское дело Филарета, первое, – это пафос богословской свободы и творчества. Второе, – переход в богословии на русский склад, прежде всего на русский язык, по тому времени это был трудный и важный шаг.

И третье – богословствование по первоисточникам прежде всего на библейском основании, и в духе древних отцов.

С особенным ударением Филарет всегда подчеркивал совершенную необходимость, богословствования, как обязательной и неотъемлемой стороны целостной духовной жизни. «Христианство не есть юродство или невежество, но премудрость Божья», об этом он постоянно упоминал и потому верующий не должен и не смеет, оставаться при одних только начатках Христова учения, но должен все глубже уходить в созерцание, размышление о Боге... Только в постижении и разумении истины складывается и образуется «совершенный Божий человек». «Богословие рассуждает», это любимое выражение Филарета, и заповедь, рассуждения, заповедь богомыслия дана не немногим, но всем.

Он стремился сделать богословие общедоступным. В этих целях он ратовал за допущение преподавания на русском языке. Несмотря на неоднократные и прямые запрещения и государственной, и синодальной власти, и сам Филарет, и его ученики настойчиво переходили на русский язык, и под силою этой настойчивости латынь была оставлена прежде, чем отменена.

Деятельность Филарета, достигшего в скором времени положения ректора академии, была неизмерима.

Он преподает, пишет обширную записку для супруги Императора Александра 2, Императрицы Елизаветы Алексеевны: – «Изложение разности между восточною и западною церковью», рассуждение «О нравственных причинах неимоверных успехов наших в Отечественной войне», для студентов академии – к книгам Ветхого Завета, записки о книге Бытия, начертание церковно-библейской истории. Все, что он писал, было так ново, так глубоко, так блестяще, что целые неизвестные горизонты открывались пред глазами читателей. Глубина мысли, неотразимость логических приемов, крепко обоснованных доказательств – отличительная черта его произведений.

Школа Филарета – круг его воспитательного влияния, перенесенного им так скоро в Москву и так долго действующего там – образовывала в людях непреклонную волю, сильный ум. Люди этой школы могли жить своим умом, руководиться своим собственным рассуждением. Здравый житейский смысл совмещался в них с книжною ученостью.

Во время пребывания Филарета в академии упрочилась за ним окончательно слава первого русского проповедника.

Проповеди Филарета удивительны во всех отношениях. Смелость мысли его поразительна. С дерзновением беспредельной веры он погружается в созерцание тайн божественных, ведя за собою слушателя в самые высокие области мира веры. И этот всепроникающий ум соединен в нем с восторженным одушевлением, действующим тем сильнее, что порывы этого воодушевления как бы сдерживает постоянно могучая сила воли уравновешенного, мирного проповедника, соединенная с младенчески умилительной теплотой веры. Чрезвычайное соответствие глубокой мысли с её внешним, выражении – словом, сила, своеобразность речи, – весь какой-то неуловимый великий дух, запечатлевающий всякое слово Филарета: все это, ставит его на высоту, какой не достигала никогда еще русская проповедь и которая, вероятно, никогда не будет превзойдена.

Не богослов только, не возгласитель церковного учения слышится в этих проповедях, а поэт, действующий на сердце человека, образами писаными удивительно яркими красками.

Какая сила и поэзия, например, в первых словах, слова в великий пяток перед плащаницею: «Чего ждете вы ныне, слушатели, от служителя Слова? Нет более Слова!»

Или вот дивная, нарисованная им картина первоначальной обители преп. Сергея... Прерывающимся от волнения голосом разверзывал тогда великий проповедник в своем слове эту картину и плакали слушатели: «Прости мне, – говорил он, – великая лавра Сергеева, если мысль моя с особенным желанием устремляется в древнюю пустыню Сергия. Чту и в красующихся ныне храмах твоих да и святых обиталищах, святыни, свидетелей праотеческого и современного благочестия, люблю чин твоих богослужений, и ныне, с непосредственным благословением преподобного Серия, совершаемых отважен ем взираю на твои столпостыны, не поколебавшаяся и тогда, когда колебалась было Россия, знаю, что и лавра Сергиева, и пустыня Сергиева, есть одна и та же благодатью, которая обитала в преподобном Сергее, в его пустыне, и ещё обитает в нем и в его мощах, в его лавре, но при всем том желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом лаврою. Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первым раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы? Вошел бы я в Него на всенощное бдение, когда в нем, с треском и дымом, горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свечи, и пламень их досягает до неба и ангелы их восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной... Отворите мне дверь тесной кельи, чтобы я мог вздохнуть её воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий преподобного Серия, который орошен дождем слез его, в котором отпечатлено столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать прах её сеней, который истерт ногами, святых, и чрез который однажды переступили стопы Царицы Небесной... Укажите мне еще другие сени другой кельи, которые в один день своими руками построил преподобный Серий, и в награду за труд дня и глад, нескольких дней получил укрух сгнивающего хлеба. Посмотрел бы я, как, позже других насажденный в сей пустыне, преподобный Никон спешно растет и созревает до готовности быть преемником преподобного Сергия... Послушал бы молчания Исаакиева, которое, без сомнения, поучительнее моего слова... Взглянул бы на благоразумного архимандрита Симона, который довольно рано понял, что полезнее быть послушником у преподобного Сергия, нежели начальником в другом месте... Ведь это все здесь только закрыто временем, или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровище в великолепном ковчеге! Откройте мне ковчег, покажите сокровище: оно непохитимо и неистощимо из него, без ущерба его, можно заимствовать благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирение мудрования...»

Назначенный викарием петербургской епархии, он недолго прослужил в этой должности и назначен архиепископом Тверским.

В Твери в течение ста дней, он обозрел епархию, в каждом храме её без приготовления произнося поучение. Только что начал он действовать в Твери, как перемещён был в Ярославль, а оттуда менее чем по истечении года – в Москву (24 марта 1821 года).

В 1823 году явился знаменитый труд Филарета «Христианский катехизис православный кафолической восточной Грекороссийской Церкви», по которому обучались ряд поколений.

Достопримечательная деятельность Филарета до перевода Священописания на русский язык. Она вызвала осуждение многих видных современников. Так, имевших при дворе влияние адм. Шишков, в переводе этого Слова Божия на русский язык, видит злостное покушение. «Орудие революционных замыслов», «как же дерзнуть на перемену слов, почитаемых исшедшими из уст Божьих...» И к чему переводить? Oт перевода Библии Шишков обращался и к катехизису Филарета и к его «Запискам на книгу Бытья», где библейские и новозаветные тексты приводились в русском «переложении».

Его смущало, что катехизис был отпечатан в большом количестве экземпляров (18.000), он видел в этом проявление какого-то преступного намерения. Нападал на Филарета и архимандрит Фотий, по его мнению, действовать на перевод Библии с таким намерением, чтобы скорее дать новый вид слову, Божьему, то споспошествовать тем неверию, нововведениям и всем церковным соблазнам». Катехизис Филарета, Фотий называл «канавною водою». Мнимым ревнителям удалось добиться запрещения Филаретова катехизиса под тем предлогом, что в нем: «Молитвы», «Символ Веры» и «Заповеди» – изложены по-русски.

Только в новую Александровскую эпоху митрополиту Филарету удалось снова поднять вопрос о переводе Св. Писания, и снова встретилось возражение и препятствие со стороны нового обер-прокурора, графа А. Толстого, и со стороны Киевского митрополита Филарета. Доводы приводились прежние. И только после кончины Киевского митрополита в 1858 г. состоялось синодальное определение Высочайшее повеление о русском переводе Библии. Перевод был распределен между духовными академиями, и после синодального просмотра, пересматривался митрополитом Филаретом. В 1862 году издан полный Новый Завет. Издание Ветхого Завета началось уже после кончины Филарета, с 1868 года. Борьба за русскую библию, была борьба за свободу благочестивого любомудрия, и это великое дело Филарета Московского.

Пользуясь особым доверием Императора Александра 1, Филарет писал по его поручению манифест Императора, в котором тот передавал права престолонаследия, помимо второго, отрекшегося от престола брата Константина – Николаю Павловичу.

Сперва, по неведению этого манифеста, когда дошла весть о кончине в отдаленном Таганроге Александра 1, народ приведен был к присяге великому князю. Константину Павловичу затем, когда выяснилось отречение его, надо было вновь приводить к присяге уже Николая Павловича. В Петербурге эти обстоятельства послужили одним из поводов к так называемому декабрьскому бунту в Москве, благодаря твердости Филарета, всё обошлось спокойно. Он, при получении манифеста Императора Николая, вынес из алтаря государственные акты, прочел манифест Александра I, отречение Константина и произнёс: «По уничтожении силы и действия данной присяги непреложным от неё отречением того, кому она была дана, он осенил на три стороны крестом и выговорил слова новой присяги: «Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь...»

На коронации государя Филарет был возведен в сан митрополита.

Почти все время стояния Московским митрополитом Филарет прожил безвыездно в Московской епархии. Вследствие некоторых недоразумений он с неприятностями покинул Петербург в мае 1824 г., и уже навсегда.

Как впоследствии не просили Филарета возвратиться туда, его решение не въезжать более в этот город осталось непреклонным.

С окончательным переселением в Москву его учено-литературная деятельность почти прекращается, заменяясь проповедничеством. Кроме того, всею душою он отдался устройству епархии, бывшей до него в довольно запущенном состоянии.

Близким наблюдением за духовно-учебными заведениями, в его время в его епархии достигшими полного расцвета он как бы создал целое поколение прекрасного, развитого, истинно-православного духовенства.

Чрезвычайно строгий и настойчивый в своих требованиях, он вместе с тем был чрезвычайно внимателен к духовенству, входя во все подробности всех его нужд, глубоко вдумываясь в обстоятельства тех отдельных случаев, которые вызывали его вмешательство.

Он оказывал особое почтенье заслуженным священникам, и бывали примеры, что он, всегда слабый, был доступен и в ночные часы, и после двухдневной поездки по осенним дорогам внутри епархии, с освящением двух храмов, поспевал ночным переездом в Москву на отпевание приходского священника.

Величайшее уважение всей России окружило Филарета.

Иностранцы, приезжавшие в Москву, старались увидеть его, как удивительное явление. Высоко ценился голос Филарета в вопросах государственных, и почитавший его государь Александр Николаевич часто совещался с ним о важнейших вопросах управления. Так, Филаретом составлен манифест на освобождение крестьян.

То обаятельное впечатление, какое оказывал митрополит Филарет на современников, нашло себе прекрасное выражение в известном стихотворении Пушкина – «Стансы».

В часы забав, иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой, кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа согрета,

Отвергла мрак земных сует.

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

Эти вдохновенные строфы вот по какому поводу вылились у Пушкина.

Когда Пушкин написал полное глубокого отчаяния стихотворение:

Дар напрасный, дар случайный

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум.

И томит меня тоскою,

Однозвучный жизни шум.

Митрополит Филарет ответил ему следующими строками:

Не напрасно, не случайно

Жизнь судьбою мне дана

Не без правды ею тайно

На печаль осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум –

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светлый ум!

Прочтя этот ответ, Пушкин и написал своё знаменитое «В часы забав...»

Какая-то невыразимая духовная сила, стройность была в митрополите Филарете. Он ни на минуту, ни разу в жизни не опускался с высоты своего положения. Всюду и всегда был он все тем же: величавый, православный архиерей... Казалось все, что есть мелкого, не ценного в человеке, в нем было упразднено, и совершенно верно выразилось о нем одно хорошо знавшее его лицо: «Он был как бы прирождённый архиерей».

Внешность Филарета была замечательна.

Очень маленького роста, весь иссохший, он казался на вид слабеньким ребенком, но в этой маленькой фигуре было какое-то величие, поражавшее и державшее всех в некотором страхе. На лице, изможденном подвижничеством, с глубокой печалью, постоянной упорной работы мысли, блистали чрезвычайною силою проницательные живые глаза, взгляд которых трудно было вынести.

Когда он служил, было что-то необыкновенное в тихой сосредоточенности его поступи, в звуках его негромких возгласов.

Он был истинный монах, строгий аскет в жизни и своих вкусах.

Сколько он спал, как рано вставал, – о том никто не знал. Уходя спать и вставая, – келейник всегда заставал его за работой.

Прием посетителей, епархиальные дела. обширная переписка, частые служения, подготовления проповедей, отдых, состоявший в чтении газет и журналов, за которыми митрополит следил, как отголоском жизни – все это занимало непрерывно весь день до глубокой ночи.

Имея особое чувство благоговения к преподобному Сергию, он любил уединяться в его лавру, где он был по сану митрополита Московского, настоятелем в окрестностях её он устроил Гефсиманский скит, где и находил время от времени успокоение душе, жаждавшей сосредоточенного уединяя с Богом, но обреченной на разнообразие и волнения обширнейшей кипучей деятельности и постоянные сношения с людьми, здесь он мечтал и быть схороненным.

Московский народ окружил митрополита величайшею любовью. Толпы народа ждали всякое его служение, благословения его, и он, неспешно вглядываясь во многих своим проницательным взором, осенял каждого крестным знамением.

Многие имели особую веру в силу этого благословения и молитв и видели над собою необыкновенные подтверждения этой веры.

Бесконечно милосерден он был к бедным, окружал самой теплой, заботой своих родителей и особенно мать, умершую в самых преклонных годах. Он поселил ее неподалеку от своего Троицкого подворья, покоил её и почитал, и имел счастье наслаждаться в своих сложных занятиях её бесхитростною привязанностью почти всю свою жизнь.

За год до кончины был торжественно отпразднован беспримерный юбилей 50-летия его архиерейского служения и в бездне приветствий со всех концов России и из чужих краев, помянуто все то значение, какое приобрёл Филарет для русской Церкви.

Незадолго до кончины явился в видении митрополиту его отец, и сказал: «Береги 19-е число»

19-го ноября 1867 г., в воскресный день, митрополит с особою бодростью и одушевлением совершал литургию в своей домашней церкви. Через несколько часов он безболезненно отошел в вечность.

Вся Москва сошлась на поклонение усопшему, который был перевезен в Троице-Сергиевскую лавру и схоронен в церкви Св. Духа.

Много случаев показали, как при жизни митрополита Филарета, так и по смерти его, ту помощь, какую духовная его сила оказывала людям.

При беспримерной известности его имени, при всем его обаянии, немногие быть может отдают себе ясный отчет в сущности заслуги Филарета, в том его чрезвычайном жизненном подвиге, на котором основывается его великое историческое значение для Церкви и России. Современников смущал суровый облик Филарета, и было, сказано о нем недоброе слово «У этого человека горячая голова и холодное сердце». Но это неправда.

Время Филарета было трудным и тесным. Это время великого творческого подъема и время страшных духовных обрывов. В эти годы «дело Петра совершалось». Государство, объявляя православную веру господствующим исповеданием и признавая ее одним из устоев существующего строя, в то же время притязает объять собою и Церковь, включить ее в состав государственного правопорядка. Власть государства не ограничивается областью церковного управления. Оно – государство, вмешивается и во внутреннюю церковную жизнь, стремится и ее подчинить своим началам.

Митрополит Филарет внятно и твердо напоминал о церковной независимости. У Филарета была своя государственная теория, теория священного царства. Государство, как государство, не подчинено Церкви, но изнутри христианское государство должно быть связано Законом Божьим и церковным уставом.

В христианском государе Филарет видел Помазанника Божия, который полноту своей законности получает, в Церкви и через Церковь.

Этим помазанием определяется место Государя в Церкви и его право на участие в делах церковных. Право Государя не переходить на органы государственного управления и между Государством и Церковью не может и не должно быть никакого средостения и посредства, ибо помазуется Государь, а не государство, в церковь входит Государь, но государство, как таковое, остается вне церкви и потому не имеет в церкви никаких прав и полномочий.

Отсюда государство не может быть ни источником, ни органом церковного законодательства и управления.

В своем внутреннем устроении церковь совершенно независима и не нуждается в помощи и защите мирской власти, ибо Церковь управляется cамим Христом, распределяющим и осуществляющим «собственное епископство душ» через апостольское священноначалие, которое «не средствует ни с одним родом правления мирского».

В церкви есть свое собственное и неприкосновенное законодательство, сила и полномочия которого превышают всякую земною меру, «И. X. не начертал – для нее в слове Своем подробного и единообразного постановления, дабы Царство Его не показалось сущим от мира сего». У церкви есть свой особый образ действия – в молитве и служении таинств, в назидании и пастырском попечении.

Со всею определённостью митрополит Филарет всегда проводил твердую грань между государственными порядками и подчеркивал совершенную разнородность и особенность государства и Церкви: «единство и гармония» между ними должны осуществляться в единстве творческого осуществления заповедей Божьих.

Подобными взглядами он был далек и чужд государственным деятелям того времени.

Митрополит Филарет думал о восстановлении живого единства поместного епископата, осуществляемого в постоянном совещательном общении сопастырей и епископов, и закрепляемом по временам малыми съездами и соборами.

Борясь с чрезвычайными трудностями, испытывая скрытые и явные нападки недоброжелательства, Филарет твердо провел свое дело и, умирая, видел его оконченным.

В чем же состояло это дело?

Подобно тому, как в века языческих гонений на христианство, и затем в века ересей, сперва отдельные учителя и Отцы Церкви, a затем вселенские соборы выработали и установили все отделы церковного вероучения, так Филарет, в век столь сильных и разнообразных нападок на церковь, в своих бесчисленных трудах, выразил в полноте все истины Православия, дав современной и будущей России основанный на многовековом опыте церковной жизни и на творениях всей совокупности учителей церковных совершенный кодекс того «како веровати».

В выяснении во всей чистоте истины Православия и затем проведение её в жизнь архипастырскою деятельностью и состоит заслуга Филарета.

Вековечная заслуга его делает менее опасными все неправильные учения, все не церковные мнения, которые могут возникать в наши дни, Филарет так подробно раскрыл, так прочно установил, в такой системе провел различные, заключающиеся в разных творениях разных отцов Церкви части церковного учения, что при свете его творений видна всякая неточность и ошибка в современном духовном писателе.

Авторитет Филарета особенно ценен в тех случаях, когда погрешности в учении исходят от лиц священного сана. Тот или другой отрывок из Филарета обнаружит всякую ошибку и вот почему лица, имеющие более пристрастия к самочинию, чем к мнениям Церкви, относятся к Филарету с трудно скрываемый озлоблением, чувствуя в нем вечного и строгого судью, стоящего на страже Православия.

Бог послал Филарета русской Церкви, чтобы пред теми днями, когда умножаются лжеучения, отлить содержание Православия в металлические, незыблемые формы, ясности очертаний, которые нельзя закрыть никакими чуждыми придатками от глаз тех, кто прежде всего станет искать в жизни верности своей Церкви.

И вышло по воле Божией так что это великое дело, за которое быть может, митрополита Филарета назовут когда-нибудь Отцом Церкви, он совершил в том загадочном семихолмном городе с таинственною судьбой, который создан верою Русского народа и в продолжении пяти веков оберегал эту веру от иноземных «воров». Как Василий Темный под сводами Успенского собора с негодованием отвергнул братание с ересью, как Гермоген ценой своей жизни через два века отстоял Русь от латинства, вооруженной силой вторгавшегося к нам, так Филарет в той же Москве еще через два века своими трудами вознес вокруг святыни Православия такую мощную ограду, что ее не поколеблют никакие приступы.

За долгое время полустолетия Москва достаточно узнала своего митрополита, и в те дни, когда совершается его память её любовь к нему не будет смущена теми людьми, которые ставят себе задачей распускать неизменные мнения про тех, кто принадлежит к числу народных святынь.

Такие люди говорят часто о сухости Филарета, не видят души в его проповедях. Но это показывает лишь, как распространено невежество, как часто берутся судить о том, чего не знают. Люди, читавшие Филарета, выскажут иное – удивление его глубокой сердечной вере, тому его пламенному дерзновению, с которым он углубляется в созерцание тайны нашего спасения. Тот, кто помнит его слова пред плащаницею, слово о молчании Пресвятой Богородицы и иные слова о ней, помнит картину первоначальной Сергиевой лавры, нарисованную им так, что все слушатели плакали: те, чью душу Филарет заставлял трепетать восторгом и умилением, не скажут в ответ на те осуждения: «и Филарет не лишен теплоты и сердечности», а скажут, что трудно найти большую силу сердечного воодушевления, которая в то же время сопровождается глубиною высокого богословского ума.

Смешными покажутся мнения о сухости Филарета тем, кто читал его письма. Можно ли заботливее, теплее относиться к знаемым, чем относился Филарет например, к далеко не всегда спокойному и ровному А.Н. Муравьеву, которого он любил за его великую ревность к Церкви. С каким трогательным смирением на уловки за нескорый ответ на письмо извиняется он (и то редко, чаще же просто просит прощения) своими занятиями, или молит писать письма поразборчивее.

Говорят, ещё, что Филарет был требователен к духовенству. Но отдают ли себе отчет, как возвысил он духовенство за сорок лет своего управления епархией, на каком уровне он его застал и в каком высоком состоянии оставил!

Что сделал он своими непосредственными заботами с учебными заведениями своей епархии, в которых видел лучший способ воздействия на улучшение духовенства, и для которых филаретовское время было золотым временем? Он перевоспитал московское духовенство, выработал из него одно из лучших в России и тем сделал бессильными те нападки, к которым враждебная Церкви часть общества любит прибегать.

Вспомним те черты, которые придают столько задушевной теплоты его образу, за которые любили его в Москве: его нежная любовь к матери, неистощимое милосердие, глубокую смиренность, бесконечную преданность Церкви, благоговейное и неустанное служение в храмах, усердное почитание святых и того невидимого мира, которому он был так близок, его, подвижнический быт и красною чертой проходящее через всю его жизнь аскетическое настроение, его тяготение к дальним, строгим обителям, его бережное, уважительное отношение к низшим, работавшим на других путях тому же делу Православия, его любовь к России и её глубокое понимание, восторженное отношение к нему Пушкина, христианскую свободу и независимость его духа, наконец, в продолжение 60 лет ежедневный его, быть может, 16-ти часовой труд на пользу Церкви – и поймем тогда, что хулы на такого человека – только новые лучи в его славе, во исполнение слов Христа «Блаженны вы, когда поносят вас!»

Митрополит Филарет стал исходною точкой и примером, по которому мы можем проверить и веру нашу и дела, если мы стремимся работать для Церкви.

На Москве часто говорили «другого Филарета не будет». И действительно он был одним из тех великих явлений, которые точно дружным, в продолжение нескольких веков, напряжением всех сокровенных сил своих, выставляет изредка русская жизнь, и выходят тогда из недоступных глазу тайников в красоте чрезвычайной эти удивительные олицетворения родной народности.

Обер-прокурор Св. Синода граф H.А. Протасов говаривал «слушаются иногда дела, почти неразрешимые, возникают обстоятельства сомнительные, поднимаются, вопросы щекотливые.... Мы думаем, думаем, – и ничего не придумаем. И вот, пользуясь его (митрополита Филарета) правилом не отказываться ни от какого труда, соберу все бумаги к разрешению задачи, запечатаю, напишу «в собственные руки», и прав! Святой отец все обсудит, обделает и скорехонько мне возвратит, предшественники и преемники, графя Протасова также поступали и писали «в собственные руки». Эта характерная надпись из трех слов и была одной из причин, породивших ту массу разнообразнейшего и богатейшего материала, громадное историческое значение коего было признано обер-прокурором Св. Синода К.П. Победоносцевым, почему по его инициативе было предпринято издание бумаг митрополита Филарета, найденных в его кабинете, а также в делах архивов канцелярии обер-прокурора, комиссии духовных училищ и многих других учреждений, в делах коих митрополит Филарет, более полувека, принимал самое деятельное и почти всегда руководственное участие.

«Мнения и отзывы» его, как результаты этих трудов по самым разнообразным вопросам церковного и частью государственного значения, поступавшие в Святейший Синод, представляют богатой материал, как для характеристики самого святителя, так и для изучения церковно-общественной жизни его времени. Наконец по основательности и обстоятельности решения поднятых вопросов, эти мнения и отзывы святителя могут иметь практическое руководственное значение для архипастырей и пастырей русской Церкви. Во внимание к такому высокому значению этих материалов, по инициативе К.П. Победоносцева, было преступлено к изданию этих богатых материалов. Изданные в 1885–1887 г. г. восемь томов в количестве около 400 листов содержат более 1.000 мнений по вопросам, как церковным, так и общегосударственным.

«Полное собрание резолюций Филарета митрополита Московского» имеется частично (I том) в «Душеполезном Чтении», «Филаретовском юбилейном сборнике», Москва 1883 г. и «Собраний мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского, по учебным и церковно-государственным, вопросам», Изд. под редакцией преосвященного Саввы, архиепископа Тверского, в 1885–1887 г. г.

Сочинение это, содержащее решения по разнообразнейшим делам епархиального управления важно для истории русской, особенно же Московской Церкви, ибо знакомит с интимными, внутренними сторонами жизни и московских жителей и московского духовенства. Еще важнее оно для характеристики самого митрополита Филарета, как епархиального архиерея, ибо в ярком свете показывает и здесь высокие его достоинства. Приведем характерное суждение преосвященного Виссариона, епископа Костромского, высказанное им в 1883 г. на торжественном праздновании столетия со. дня рождения митрополита Филарета.

«В делах, относящихся к церковному богослужению, суду и управлению встречаются нередко затруднительные случаи, – в законах и уставах нет ясного указания, как поступать при решении того или другого вопроса или недоумения. В подобных случаях естественно искать руководства в частных мнения и решениях. И нигде вы не найдете более благонадежного руководства, как у митрополита Филарета. Он основал неисчерпаемое множество решений и суждений по вопросам судебной, священно служебной и вообще пастырской практики, твердо обоснованных, многосторонне и тщательно обдуманных и взвешенных».

Среди резолюций и есть строгие, но всегда они твердо мотивированы.

Вот примеры наиболее строгих резолюций:

Один сельский священник не стал почему-то крестить новорожденного младенца, и младенец умер не крещеным. Консистория решила за эту вину отослать священника в монастырь на полгода, с запрещением священно служения, а потом, «если будет одобрен настоятелем, допустить до исправления должности по-прежнему». Митрополит Филарет не согласился с этим решением, он дал следующую резолюцию: «Как по 64 правилу Номоканона»,

«аще сие отрача нерадения ради умрет некрещено, три лета сицевый да не прищаститься» а по делу видно, что отроча умерло нерадения ради священника, то и да не причастится три лета священник». А как три года оставить его в сем положении неудобно для прихода: то удалить его от настоящего места и определить на три года, в запрещении священно служения, на сельское, по справке, причетническое место, с поручением его в смотрение духовному отцу. Сие распоряжение, сколь необходимо происходит из закона, столь же нужно и потому, что подсудны и по другим отношениям, и по делу между им и благочинным, в справке упомянутому, оказывается сомнительным, и при настоящем месте оставить, его неблагонадежно». (Стр. 122–123)

Другой священник, в нетрезвом виде совершая крещение младенца, окрестил его не в три, а в четыре погружения, что было подтверждено свидетельскими показаниями. Посему делу митрополит Филарет дал следующее определение: «В 50-м правиле святых Апостол изображено: аще который епископ не крестит в три погружения единым глашением, да и извержется таковый» А 8-е правило второго Вселенского Собора повевает крещеных не тремя погружениями принимать яко эллинов, то есть как совсем не крещеных. По сим обстоятельствам дела и законам надлежит учинить следующее: 1) крещенного не в три, а в четыре погружения, приняти яко элина, то есть не признать действительно крещенным, а окрестить ныче по точному слову Господню и по чину святой церкви 2) священника, дерзнувшего совершить таинство крещения в безобразной нетрезвости, и нарушившего в существенный чин таинства, на основании 50-го_ правила святых Апостол извергнуть из сана и поступить с ним далее, как следует по законам (стр. 204–205). А вот еще…

В одном селе, вследствие неосторожного обращения с огнем, сгорела после литургии деревянная церковь. Консистория определила по сему случаю сделать замечание членам церковного причта и обязать их подпиской, чтобы впредь поступали осмотрительно, а митрополит Филарет положил резолюцию: «Если дело о сгорении деревянной церкви от нерадения ограничить одним словесным замечанием, то повадно будет и каменную сжечь. За небрежение послать весь причт по очереди в монастырь: того, кто последний из церкви вышел и запирал ее, на месяц, а прочих на две недели, с положением в первую неделю по тридцати земных поклона ежедневно в епитимью за то, что их небрежением предана огню святыня. (Стр. 300).

Таковы наиболее строгие резолюции, и строгость их, очевидно, вызвана ревностью о хранении церковных канонов, благоговением к святыне таинств и заботою о благочинии духовенства. Но такие резолюции, как уже сказано, встречаются редко чаще видим, что митрополит Филарет даже снисходительнее относился к виновным, нежели консистория и производители следствия. Приведем также несколько примеров.

Священник одного села, находясь в болезненном состоянии, в беспамятстве, порезал себе шею, определено было послать его под начало в монастырь, но митрополит Филарет решил: слабость и мрачность, следы, бывшего болезненного состояния, не благоприятствуют посылке в монастырь. Оставить священника дома, поручив местному благочинному осведомляться, о чем и доносить через каждые две недели». Затем, по поводу дальнейших решений консистории, писал: 1) поступки сего священника к 23 правилу Анкирского Собора. (О виновных в невольном убийстве») не применять, поскольку жизнь его спасительным Промыслом сохранена. 2) Рассуждение о удержании его на время от Святого Причастия предоставить его духовному отцу по испытании сего, полною исповедью. 3) Причетническое место дать ему в селе, или городе, как пожелает и как можно безбедное. 4) Не запрещать ему носить рясу, только рукою не благословлять, как не совершающему таинств. 5) При объявлении ему сего объяснить, что начальство делает сии распоряжения по долгу благоговения к таинствам, а не в унижение его лица, и что, видя к себе милость Божью в сохранении его ко благу и спасению» (стр. 75–76). Сколько здесь сердечной заботливости о несчастном священнике, при желании в то же время, соблюсти законные требования должного благоговения к таинствам!

А вот примеры уже полного милосердия к виновным нуждающимся в помощи.

Был в Москве один диакон, оказывавший упорное сопротивление, относительно его, всем распоряжениям епархиальной власти. Когда консистория постановила подвергнуть его за это наказанию, митрополит Филарет написал резолюцию: «Определение справедливо. Только всё ещё жаль упрямого человека. Поискать ему место в уездном городе, и в таком случае определить его с разрешением священнослужения, или причетнического в Москве, если при той Церкви диакона нет, а если есть действительный диакон, то без разрешения священнослужения до времени». Причетническое место в Москве было дано, но диакон и теперь оказал непослушание, о чем консистория донесла митрополиту, а он дал резолюцию: «Продолжаемое диаконом упрямство оставить без наказания, потому что он со своим, упрямством жалок. Через месяц с небольшим после новой безуспешной попытки пристроить диакона к месту, митрополит Филарет снова писал: «Не знаю, что и делать с сим странным человеком». Предположено было поменять его местом – с другим московским диаконом, когда и это не удалось, митрополит Филарет дал такую резолюцию: «Чтобы еще раз сделать опыт, нельзя ли поставить на добрый путь праздно живущего дьякона, определить его на дьяконское место в Троицкой церкви, что на Воробьевых горах». Этому распоряжению диакон, наконец, подчинился (стр. 11–16) Нет надобности говорить, сколько долготерпения и снисходительности к этому «странному человеку» оказано здесь митрополитом Филаретом.

На донесении благочинного о смерти одного диакона, оставившего жену и шестерых детей, митрополит Филарет дал резолюцию: «желательно, чтобы место сие заступил, кто-либо, который, соединяя с достоинством человеколюбие, оказал сиротствующему семейству помощь хотя года на два». (стр. 192).

А многократно слышанное в разных кругах верующей Москвы предание о том, как души усопших просили Филарета за одного неисправного священника!

Митрополиту было с нескольких сторон донесено, что один из священников московских ведет нетрезвый образ жизни, соблазнительный для прихожан. Сведения эти были настолько несомнительными, что митрополит велел заготовить бумагу о смещении этого священника, но кое-то внутреннее чувство удерживало его подписать эту бумагу. Ночью он лег спать, с твердым намерением по утру дать ход бумаге. И нисколько раз ночью видел все тот же сон, что его окружают какие-то несчастные, страдающие люди, и наступая на него, требуют, чтобы он не трогал этого священника, так как он им нужен, молясь за них. Трижды вставал Филарет ночью и подходил к столу, чтоб подписать бумагу. И всякий раз по какому-то необъяснимому чувству он не мог этого сделать. Он кончил тем, что утром приказал позвать к себе этого священника, рассказал ему о своем намерении запретить ему служение, и передал ему о своем сне, говоря ему, что в его жизни должно быть какое-нибудь тайное значительное доброе дело.

Священник не отрицал своей пагубной страсти, сознавал все свое не достоинство и рассказал об одном лишь хорошем своем обычае, который свято хранил: он неопустительно, с сердечным усердием поминал покойников, за которых некому было молиться. Когда он узнавал о людях, умерших внезапной смертью, убитых, утопших, нечаянно погибших, или встречал одинокие дрожи с гробом, за которым не шло ни одного провожающего, он старался узнавать имена таких людей, записывал их и затем усердно поминал их, вынимая за каждого части за всякой литургией, которую совершал.

Митрополит понял тогда, кто были эти люди, которые так настоятельно требовали прощения священника, и исполнил их просьбу, а на священника это ходатайство за него людей из того мира, за которых он молился, произвело сильнейшее впечатление. Он отстал от своей страсти и сделался образцом пастыря. Всего лишь что-то с год прожил он после этого события и скончался.

* * *

Есть сильные и одаренные умы, но умы вечно колеблющиеся. Вера, неверие, истина, ложь – все это у них меняется, как погода. Сегодня с увлечением они проповедуют одно, завтра с таким же увлечением – другое, совершенно противоположное. Такие люди не оставят о себе доброго следа на земле, не произведут сильного влияния на ближних.

Неверный, колеблющийся, сомневающийся не может сделать другого крепким и стойким. Нельзя сказать, однако, чтобы и такие люди не производили никакого влияния на других людей. Сильный и способный ум всегда, в данную минуту, подчиняет себе других это естественно и неизбежно. Поэтому и колеблющиеся, сомневающиеся умы, чем они способнее и сильнее, тем больше вреда приносят людям, разрушая в них веру, лишая спокойствия, отнимая уверенность в словах и поступках.

Ум митрополита Филарета был в полном смысле созидательный ум, а не разрушительный, положительный, а не отрицательный, всегда одинаковый, всегда себе верный и равный, всегда полный назидания. О нем можно было сказать словами святого апостола Иакова, которые так часто любил повторять сам почивший митрополит Филарет: «Премудрость, свыше сходящая, первее убо чиста есть, потом же мирна, кроткая, благопокорлива, исполнена милости и плодов благих, несумненна и нелицемерна» (3. 17–18).

Естественно спросить: откуда святитель получал это доброе направление своего великого ума? Что делало этот ум и дарования его такими благоплодными для мира и людей? Где он находил для себя опору и руководство? Где он черпал это постоянство, твердость, ясность и определенность мысли и слова, желаний и действий?

Разгадка указанной тайны совершений ясна. Митрополит Филарет, при всем своем огромном уме, не кланялся ему, как идолу. Он знал и верил, что ум человека ограничен, что он сам собою не дает света, что такой вечный, чистый и святой свет он может, получить только от Того, Кто по слову апостола – «есть свет, и тьмы в Нем несть ни единыя» (1Ин.1:5). «Есть Свет истинный, просвещающий всякого человека, пришедшего, в мир (Ин.1) – и Свет сей есть Бог». Он не оставил людей в тьме одинокими, сирыми, оставленными. Он дал им Свое слово. К слову Божию и приник митрополит Филарет от дней детства и юности на нем воспитал свой великий ум, им направил и изощрял свои богатые духовные дарования.

К Церкви Христовой, к её правилам, учению, заповедям, к её святым отцам и учителям, и их писаниям, к их богослужению, представляющему великую школу поучения и мудрости, – к Церкви Христовой приник митрополит Филарет, как её сын и верный послушник у неё искал и от неё смиренно принимал руководство и поучение.

Опираясь на слово Божие и руководство Церкви, приснопамятный святитель и получил ту свободу, уверенность и полноту жизни и духа, которыми он поражает нас при чтении его произведений. Все было для него ясно: небо и земля, тайна жизни и смерти, тайна земного и загробного бытья, – еже зде пребывание и еже тамо пришествие – все вопросы жизни земной, семейной, общественной, государственной.

В записках М. Соловьева видно, что покойный историк относился к современникам своим весьма строго, высказывая о них суждения резкие и далеко не снисходительные, и неправильные.

Мы разумеем приснопамятного митрополита Московского Филарета. Покойный историк, причисляя, митрополита к числу даровитейших людей своего времени, говорит, между прочим, что для людей, коротко знавших его, он представлял печальное явление, что рожденный быть министром, он попал в архиереи, и что если бы он попал в латинские прелаты, то нашел бы себе деятельность.

Подобного рода суждения нельзя не признать оскорбительными для памяти усопшего святителя. Неужели же митрополит Филарет, сделавшись архиереем, а не министром, принес поэтому менее пользы своему отечеству, и неужели он не нашел себе деятельности, достойной его блестящих дарований, потому только, что был православный, архиерей, а не латинский прелат? Разве у латинских прелатов обширнее поле деятельности, чем у наших архипастырей? Насколько таковые отзывы ошибочны, можно убедиться, ознакомившись с полувековою деятельностью митрополита на Московской кафедре. Изданные Высокопреосвященным Саввою «мнения и отзывы митрополита Филарета», и письма его к наместнику Троице-Сергиевой лавры, архимандриту Антонию, служат ясным доказательством того, что покойный святитель принимал деятельное участие в разрешении не только церковных вопросов, но и важнейших государственных. Всегда спрашивалось его мнение, которое, в большинстве случаев, принималось к руководству, и весьма часто голос его имел решающее значение, – Император Николай Павлович не раз желал знать мнение митрополита по различным вопросам. Такое отношение к делам государственным сохранил почивший владыка и в последующее царствование. Он не остался безучастен к великим реформам Императора Александра II. В особенности это выразилось при освобождении крестьян от крепостной зависимости. Доверие Государя к митрополиту было настолько велико, что ему было поручено составление манифеста. Граф Панин, бывший в то время министром юстиции, в письме от 31-го января 1861 г., писал митрополиту Филарету: «при предстоящем преобразовании крестьянского быта, слова Государя Императора, к народу своему будут иметь самое сильное влияние на успех предпринятого дела. В сем убеждении Его императорское величество с полною доверенностью к верноподданническим Вашим чувствам и к дарованиям Вашим, неоднократно отразившимся в речах, памятных всей России, признал нужным обратиться к Вам с изъявлением желания, чтобы Ваше Высокопреосвященство приняли на себя труд составить манифест, в коем изъяснены будут воля и ожидания Его Величества по сему важному предмету». Манифест был начертан митрополитом, принят и подписан Государем-Императором без всяких изменений. Акт этот величайшей государственной важности свидетельствует еще раз о великих дарованиях, мудрости и опытности почившего иерарха, и, конечно, будет памятен всей России. Обстоятельство это служит доказательством, как высоко стоял почивший святитель в мнении Монарха и всего русского общества. Государю, окруженному многими весьма, даровитыми государственными деятелями, тем не менее угодно было, чтобы выразителем державной его воли, по столь важному вопросу, решающему судьбу многих миллионов людей, – был не кто иной, как митрополит Филарет.

Итак, мы видим, что митрополит Филарет, вопреки мнению историка Соловьева, нашел себе обширную деятельность, не будучи латинским прелатом.

Далее, в своих записках Соловьев говорит: «Филарет шел необыкновенно быстро, поддерживаемый масонской партией, к которой принадлежал. Он был угоден начальству, и был удален, когда заметили в нем попытки служить себе и своему сословию требовал одного, чтобы все клали ему поклоны, и в этом полагал величайшую нравственность что под особенным гнетом находилась Московская Духовная Академия, и что он из ректора этой академии протоиерея А.В. Горского сделал мумию».

Вот отзывы, которые могли бы стать весьма тяжкими обвинениями, если бы были чем-либо доказаны. Но они ничем не подтверждаются, и суть не что иное, как повторение праздных слухов, распускаемых завистниками и недоброжелателями, коих у всякого видного общественного деятеля найдется немало. Если митрополит Филарет двигался быстро вперед по служебному поприщу, то этим он обязан был никак не масонской партии, а, конечно, своим дарованиям, способностям, знаниям и проповедническому таланту. Это он доказал на деле. Всякий вопрос, предлагаемый на его разрешение, относился ли он к ученой его деятельности или административной, был решаем им одинаково блистательно, и всякое поручение, даваемое ему начальством, еще в молодых его годах, при начале его службы, было исполняемо им примерно, со свойственными ему тактом и уменьем. Известно, как неохотно митрополит Платон отпускал юного бакалавра иеродиакона Филарета из лавры в Петербург, и, предвидя в нем даровитого деятеля, желал удержать его для родной академии. Утверждать поэтому, что митрополит Филарет, восходя по иерархической лестнице, опирался на масонов, было бы крайне ошибочно. Еще более ошибочно думать, что он сам принадлежал к масонской партии, т. е. другими словами упрекать его в не православии, это значит быть совершенно незнакомым ни с его деятельностью, как церковного управителя, ни с его богословскими сочинениями. Обвинение это не новое, измышленное его врагами, но оно давно уже опровергнуто, и вся его несостоятельность давно уже доказана. Напротив, покойный святитель, в продолжение всей своей жизни был непоколебимым устоем русской Православной Церкви, ревниво охраняя ее от всякого вторжения извне каких-либо не строго православных взглядов, и не допуская мысли о каких бы то ни было самых малейших уклонениях. Да и какой же архиерей Русской Церкви поступает иначе? Не представляет ли весь сонм наших иерархов такой оплот православия, который не могут уязвить все делаемые со стороны врагов нашей Церкви нападения. Святейший Синод, этот блюститель чистоты нашей веры, допустил ли бы состоять в высоком духовном сане лицо не строго православное, хотя бы это лицо и обладало блестящими дарованиями?»

В какой мере митрополит Филарет служил или пытался служить себе, как выражается Соловьев, т. е. другими словами был черствым эгоистом, это опять-таки видно из его деятельности, а если он служил своему сословию, т.е. духовенству, то это не только не может быть поставлено ему в вину, а напротив заслуживает полнейшей похвалы и указывает, что, служа другим, он не был тем холодным и бессердечным эгоистом, каким хочет представить его автор записок. Вряд ли за такое служение он мог навлечь на себя нерасположение начальства. Служить своему сословию, следовательно, заботиться о его нуждах, об улучшении его благосостояния, составляет обязанность всякого епархиального архиерея, и упрекать за это по меньшей мере излишне. Естественно, что служа церкви, он вместе с тем заботился и о её служителях. Так и должно быть, и не может быть иначе. Это ли вина?

Что касается того, что будто бы митрополит Филарет в деле поклонов видел величайшую нравственность, то это личное мнение Соловьева, также ни на чем не основано. Такой знаток человеческого сердца, каким был почивший святитель, вряд ли мог иметь подобный взгляд на нравственность церковных лиц. Если он допускал, чтобы подчиненные ему монашествующие, при посещении своего владыки, земно кланялись ему, то он делал это вследствие издревле установившаяся обычая, который и до настоящего времени должен был бы сохранить свою силу, ибо не имеет ничего унизительного, и практикуется во всех благоустроенных монастырях. Никто из истинно монашествующих лиц не видит ничего, кроме христианского смирения, в поклонах, делаемых архиерею Божию. Только гордый ум века сего может усматривать в этом что-либо предосудительное.

Приписываемый Соловьевым митрополиту Филарету гнет, под которым он будто бы держал Московскую духовную академию, и тот страшный деспотизм, под которым находились профессора академии, не помешал однако этой академии процветать, как в отношении состава профессоров, так и в отношении учащихся. Не один десяток видных духовных деятелей вышел из угнетаемой академии, и сам ректор оной протоиерей А. В. Горский получил воспитание и образование в этой же академии, блистал впоследствии яркою звездою на её горизонте. Насколько митрополит Филарет относился с уважением к Александру Васильевичу, и насколько он ценил его способности и дарования, усматривается из того обстоятельства, что он желал видеть его на должности ректора, и дабы дать ему возможность занять эту должность, и, в виду отказа Горского принять монашество, он решился рукоположить его безбрачного во священника, что хотя и не противоречит каноническим правилам, но по словам г. Попова, (статья его «Ректор Московской духовной академии А. В. Горский – «Богословский Вестник» 1896 г.) представляло собою случай, небывалый в нашей церковной практике. Митрополит Филарет нередко выслушивал мнение о. Горского о своих проповедях, и пред напечатанием отдавал оные ему на просмотр. (Письма к наместнику лавры архимандриту Антонию).

Пожалеем только о том, что Соловьев не подверг приводимые им слухи и факты о Филарете такому же строгому критическому анализу, какому он, как выдающийся ученый, подвергал те первоисточники, которые легли в основу его исторических трудов и которые он заносил на страницы своей русской истории, очистив их предварительно от всяких наслоений. Деятельность митрополита Филарета оставила такой глубокий след в истории нашей церкви прошедшего столетия, что ее не помрачат отзывы даже таких выдающихся ученых, как С. М. Соловьев.

Филарет оставил за собою величайшее удивление своей личности, и стоит одинокою, ни с чем несравнимой величиной на блещущем сильными и даровитыми людьми фоне русской иерархии его времени.

Евгений Болховитинов, Амвросий Орнатский, Иннокентий Херсонский, Иоанн Смоленский, Макарий Московский, Дмитрий Херсонский, как представители учености и красноречия Филарет и Филофей Киевские, Иннокентий Пензенский, Антоний Воронежский, Евгений Симбирский, Антоний Казанский, Мелетий Харьковский, Иосиф Воронежский, Феофан Затворник, как представители личного высокого подвижничества, те и другие меркнут в лучах славы Филарета, как ученого, мыслителя, богослова, витии и подвижника. От первых священных веков своих Церковь не знала, быть может, такого примера гармонического сочетания разнообразных даров. Ум и сердце, мысль, чувство и воля – не знаешь, чему у него больше дивиться. Одушевление Златоуста, полет Григория, глубина и тайнозрение Василия. Современники смотрели на него, как на чудо, хотя видели, так сказать, лишь отдельные части этого прекрасного и преславного храма Духа Божия. А пред нами чем дальше отходит он от нас вглубь времени, тем ярче выступает перед нами во всей полноте совершенств своих, во всем обилии действовавших в нем даров.

Глубокая мудрость житейская, дерзновение богословствующей мысли, сила слова, то парящего в высотах, то разбирающегося в сложных вопросах житейских, то бичующего, то ласкающего, то умиленного, огонь и цветы поэзии, бедность и простота жизни среди роскоши, присущей сану и неупраздненной им лишь, казалось, для того, чтобы показать, как и окованному, по-видимому, цепями земли, можно жить в безусловной свободе и как стоя среди пламени мира, не быть вовсе этим пламенем опаленным, труд необъятный, неослабный в величии архипасторства глубочайшее смирение, и все это гениальное содержание духа, склонившееся ниц в послушании веры... Вера глубокая, безбрежная, детская, в воплощении завета Христова. «Аще не будете, как дети, не можете внити в Царствие...»

Как разнообразно проявилась эта личность, наблюдая которую слабый глаз человеческий, привыкший к ограниченным горизонтам, утомлялся... Как эта известная твердость и строгость власти сочеталась с заботливостью и тем греющим милосердием, в котором он состязался с древним учителем своим, милостивым Филаретом... Как эта философствующая мысль смирялась пред непостижимыми таинствами веры... Как вынужденная постоянная многопопечительность и ежедневное общение с бесчисленными людьми не нарушили аскетической собранности этой среди мира все же одинокой души...

И вот одно за другим утекающие десятилетия лишь сугубят наш восторг перед ним, и он растет в своем единственном и несравненном величии. А тот народ, что верит той же простой бесхитростной, какою верил сам Филарет, верою и умеет улавливать черты небесной жизни отошедших к Богу праведников, уже нарекает его чудотворцем...

О. Иоанн Ильич Сергиев, хотя за ним утвердилось, как бы по молчаливому взаимному соглашению, название «отца», с прибавлением, по месту его служения, «Кронштадтский» – был сыном скромного и бедного причетника церкви села Суры, Архангельской губернии. Родился Иоанн в ночь на 19-е октября 1829 года (день памяти препод. Иоанна Рыльского) болезненным и хилым. Его наскоро окрестили, опасаясь, что он умрет. На 10-м году Ваню Сергиева повезли в духовное училище в Архангельск (верст за 500 от его родного села). Началась его одинокая, трудовая и скудная жизнь.

Плохо кормили, но привыкший к бедности, дьячковский сын – Ванюша, мало замечал это. Тяжелей сказывалось неимение бумаги и книг. За бумагой маленькие бурсаки ходили «собирать» по присутственным местам, и Ваня потом долго вспоминал, каким почувствовал он себя богачом, получив от экзекутора консистории 2 дести бумаги.... Ученье вообще на первых порах шло у бедного Вани крайне туго. Целыми днями бился над уроками прилежный мальчик, но над его сознанием и памятью как будто налегла какая-то завеса, объясняли уроки мало, и Ваня Сергиев попал в последние ученики, и считался безнадежно отсталым, бедный мальчик исстрадался и искал утешения в молитве.

Ночью, вспоминал он в старости, любил я вставать на молитву. Все спят – тихо. Не страшно молиться, и молился я всего чаще о том, чтобы Бог дал свет разума на утешение родителям моим. И вот, как сейчас помню, однажды был уже вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне: я по-прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по-прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли я пробыл я в таком положении, но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове, и мне ясно представился учитель того дня, его урок: я вспомнил даже, о чем и что он говорил. И легко, радостно так стало на душе. Никогда не спал я так спокойно, как в ту ночь. Чуть засветлело, я вскочил с постели, схватил книги, и – о счастье! – читаю гораздо легче, понимаю все, а то, что прочитал, не только все понял, но хоть сейчас, и рассказать могу. В классе мне сиделось уже не так, как раньше: все понимал, все оставалось в памяти. Дал учитель задачу по арифметике – решил, и похвалили меня даже. Словом, в короткое время я подвинулся настолько, что перестал уже быть последним учеником. Чем дальше, тем лучше успевал я в науках, и к концу курса одним из первых был переведен в семинарию. Семинарские годы обучения о. Иоанна меньше оставили следа в его биографиях. Он продолжал и здесь прекрасно учиться, еще лучше вел себя и окончил курс своей Архангельской семинарии, на 22-м году, первым студентом, в 1851 г. а был послан в Петербургскую Духовную Академию на казенный счет.

В Академии Иоанн Сергиев склонялся первоначально к миссионерской деятельности, предполагая принять монашество и отправиться в Ниппон или Китай с проповедью Евангелия.

Об этом будущем своем служении Иоанн любил мечтать во время уединенных своих прогулок в аллеях академического сада. Но Промыслу угодно было указать ему иное поприще деятельности и 12-го декабря 1855, г. в Петропавловском соборе С.-Петербурга он был посвящен преосвященным Христофором, епископом Ревельским, викарием С.-Петербургского митрополита, в сан священника к Андреевскому собору г. Кронштадта.

Незадолго до окончания курса Иоанн увидел сон, запомнившийся ему. Увидел он себя в прекрасном и обширном храме с горевшим золотом новым иконостасом, причем он, как будто священник, входит и выходит северными и южными вратами храма «так, как бы я был тут свой человек», заключает он этими словами виденное.

Когда же он приехал на место своего служения и вступил впервые в Андреевский собор, то остановился в благоговейном ужасе это был собор его недавнего сонного видения.

С первых же дней служения, пишет о. Иоанн, я поставил себе за правило: сколько возможно искреннее относиться к своему делу, пастырству и священнослужению, строго следить за собой, за внутреннею жизнью.

С этой целью, прежде всего, я принялся за чтение св. писания Ветхого и Нового Завета, извлекая из него назидательное для себя, как для человека, священника и члена общества. Потом я смог вести дневник, в котором записывал свою борьбу с помыслами и страстями, свои покаянные чувства, свои тайные молитвы ко Господу и свои благодарные чувства за избавление от искушения, скорбей и напастей.

В каждый воскресный и праздничный день я произносил в церкви слова и беседы или собственного сочинения, или проповеди митрополита Григория.

Кроме проповедничества, с самого начала священнического я возымел попечение о бедных, как и сам бывший бедняком, и провел мысль об устройстве в Кронштадте «Дома Трудолюбия для бедных». Вот на бедных то, которые в Кронштадте назывались посадскими, особенно и обратил свое пастырской попечение батюшка о. Иоанн.

Посадскими назывались в Кронштадте, действительно – отбросы общества, ютившиеся главным образом по окраинам, по глухим улицам, по землянкам. Число их было велико, так как сюда выселялись из соседнего Петрограда сотни, административно высылаемых из столицы, главным образом – мещан, по причине той или другой порочности. «Страшные то были уголки. Здесь темнота, грязь, грех. Здесь семилетний развратен и вор. На чердаки никогда не поднимался даже праздничный крест. Сюда ни один священник не приходил с крестом даже и в Светлое Воскресение».

Сюда то, к этим сидящим во тьме и сени смертной, и идет о. Иоанн, как луч света, как голос вечной жизни. Его не страшил, а привлекал труд служения этим падшим: его любовь не гнушалась их нравственным безобразием и позором, а покрывала все, и только больше оттого разгоралась. «Люби всякого человека, – писал он в своем дневнике «Моя жизнь во Христе», – несмотря на его грехопадения. Грехи грехами, а основа то в человеке одна – образ Божий». «Помни всегда, что ближний, кто бы он ни был из христиан, есть член Христов, хоть и больной, да ведь ты и сам больной, и всегда с уважением и любовью принимай его, от души беседуй с ним и угощай его, и ничего не пожалей для него: ни пищи, ни питья, ни одежды, ни книг, ни денег, если он в них нуждается. Господь за него воздаст тебе».

И вот о. Иоанн посещает эти лачуги и землянки, и не с требой на 10 минут, а к душе христианской, к гибнущему брату, он остается здесь часами, беседует, порой и поплачет. Не сразу, конечно, поддались неожиданному посетителю эти босяки. Первые дни и месяцы его встречали здесь и грубостями, может быть предполагая в его заходах к ним что-то в роде прихоти иль каприза. Но скоро его узнали, особенно со стороны его бескорыстия, ибо приходил он туда не получать, а раздавать. В эту пору он был, как бы на испытании у Господа, и получал совсем немного, и делился с беднотой посадской всеми своими скромными священническими получками, которые он годами обращал на подобную милостыню, так что домой он обычно возвращался без денег, и для содержания своей семьи распорядился отдавать жене только свой небольшой законоучительский оклад. Жертвенность чисто евангельская доходила у него до того, что он порой отдавал явно нуждающемуся с себя и последнюю обувь. «И, не один раз прихожане Андреевского собора приносили матушке его сапоги, говоря: возьми, вот, а то твой-то отдал их, босой придет, мы купили... не ходить же ему так». Любил он, проходя городом, ночью» заходить «на огонек», хотя бы и в совсем чужой дом, зная, как часто не дает спать человеку какое-нибудь несчастье. И многих, действительно, он так отыскал и поддержал, в критические, безнадежно тяжёлые минуты, сделав человеком».

Основанный им «Дом Трудолюбия» должен быть убежищем бедноте, которой он служил. Дом Трудолюбия был открыт в 1874 г., сначала небольшой деревянный, рассчитанный на 100 семей. Дом этот потом сгорел и сменился большим каменным.

В нем были: церковь, народная школа на 250 детей, приют для старух и малолетних, ночлежный приют, лечебница для приходящих, аудитория для народных чтений, читальня и др.

При «Доме Трудолюбия» был построен и странноприимный дом, где останавливались приезжавшие со стороны, из людей небогатых, а также десятки бедных семейств в нем имели даровые или дешёвые квартиры. «Дом Трудолюбия» в Кронштадте послужил образцом для учреждения таких же домов в столице и во многих провинциальных городах России.

С концом постройки «Дома Трудолюбия» совпадает и начало всероссийской славы о. Иоанна, когда пожертвования для его добрых дел потекли широкой и полной струей суммы эти исчислялись в миллионах рублей.

В чем же сила его обаяния и влияния? В его истинно-христианском идеально-православном пастырстве.

Протоиерей о. Иоанн был наиболее полным и совершенным воплощением идеала доброго пастыря, душу свою полагавшего за овцы являя собою высочайший пример пастырства, являя собою пример того, как под истинно пастырское крыло доброго и благочестивого священника собирались люди не только его прихода, но и неисчислимые, как песок морской, люди всей страны.

Сила о. Иоанна в том, что у него слово никогда не расходилось с делом. И это евангельски доброе пастырство о. Иоанна так сказалось широким и многообъемлющим, что делало из него всероссийского священника, его паства была весь православный русский народ.

В октябре 1894 года умирает Государь Император Александр III. У постели умирающего находится о. Иоанн Кронштадтский, вызванный по желанно больного и облегчавший своими молитвами его тяжкие страдания. И вот между этими двумя великими, сродными по духу, людьми происходит следующий короткий, но выразительный разговор: «Вас любит народ», говорит Государь, о. Иоанну. И смиренный пастырь, сознавая всю важность минуты, кротко отвечает: «да, Ваше Величество, ваш народ любит меня». «Да, потому что он знает, кто вы и что вы», сказал Государь.

Эта краткая, но яркая выразительная оценка о. Иоанна дана Царем-Народолюбцем, как бы от лица всего народа, ибо Александр III глубоко понимал свой народ и жил общею с ним жизнью.

Всю свою не краткую жизнь, с детства до самой смерти, о. Иоанн отдал всецело и безраздельно на служение Богу, победив в себе все земные пристрастия, непрестанной молитвой, как это видно из его дневников, и свои привязанности к людям, освещая заботою об их опасении, приводя к Богу забывших Его, успокаивая колеблющихся и сомневающихся.

Народ понял это, понял, «кто и что о. Иоанн», по достоинству оценил, благоговейно полюбил о. Иоанна и неудержимо стремился к нему, как железо к магниту. Поразительно-трогательную картину представляло это единение народа с о. Иоанном. К его груди, как груди любящего отца, припадали люди всякого звания и состояния. И любвеобильное сердце его открыто было одинаково для всех.

Будучи столпом веры православной о. Иоанн был утверждением идеалов русского народа. На его смерть известный публицист М. ф. Меньшиков в газете «Новое время» отозвался такой статьей.

«Умер человек, – пишет известный публицист, – воистину исключительный, можно сказать – единственный по близости к народному сердцу. Какие бы великие люди наши не умирали – Достоевский, Тургенев, Чайковский, Менделеев – их смерть производит впечатление лишь в небольшом культурном слое, совершенно не проникая в глубины народные. Гораздо обширнее чувствуется смерть замечательных полководцев Суворова или Скобелева, носителей народного героизма, но их имена почти чужды женской половине населения. Только «святой» объемлет все воображение народное, всю любовь – и особенно восторженную любовь наиболее любящей половины нации – женщин. За эти тридцать лет ни один человек в России не сосредоточивал на себе такого всеобщего поклонения, как «Кронштадтский батюшка». Сколь ни громадна слава графа Л. Н. Толстого, он подавляющему большинству простонародья неизвестен вовсе. С именем его не соединено таинственных заветных чувств, что связывает с «отцом Иваном» всякую деревенскую бабу, всякого пастуха, всякого каторжника в рудниках Сибири. Да, даже каторжники – кроме немногих изгладивших имя Божие из своей! Души – знают об отце Иване, и представление о нем в них светит, как свеча перед божницей совести... От. Иоанн занимал более, чем кто-нибудь, психологический центр русской народной жизни. Он умер в преклонных летах. Преимущество великих людей – не умирать душою. Разве это не чудо – последнее чудо святого священника, что, хотя он умер, но именно теперь ожил перед всеми, утвердился навсегда, и один уже образ его непрерывно возобновляемый, начинает влиять существеннее, чем при своей жизни, на поступки, т. е. на. судьбу целых сотен миллионов народов.

«Отец Иоанн проповедовал не столько словом, сколько «подвигом добрым», примером жизни. Девизом его было: «Священницы Твоя облекутся правдой». Я кое-что читал из ученых сочинений о. Иоанна, напр., замечательное исследование о кресте, просматривал его знаменитый дневник – «Моя жизнь во Христе» – и находил там, как у Фомы Кемипийского – не только страстную, неугасимую веру в Бога, но иногда удивительную силу мысли, поэтическую, как в псалмах Давида. Живя в Кронштадте, я мог наблюдать отца Иоанна ближе, чем приезжие. Этот праведник был тем примечателен, что никак не складывался в театральный облик «святого», не впадал ни в аскетизм, доходивший у нас (в лице юродивых) до цинизма, ни в святошество, ни в ханжество. Я знал, что о. Иоанн – подвижник, что он почти не спит и молится, встает рано и у себя в садике при бедной квартире, гуляючи, все молится. Скромность его доходила до того, что, например, , он не позволял в бане мыть себя и сам скорехонько мылся, когда никого не было, и уходил.

Хулители о. Иоанна утверждали, будто его деятельность была направлена на добывание денег, что все его молебны, и благословения будто бы оплачивались. Грубая клевета! Сколько мне известно, он никогда ничего не просил. Что предлагали, брал, но для передачи нищим. Весьма возможно, что его обманывали и около него наживались. Ведь через его руки проходило более миллиона в год. Сам он ходил в последние десятилетия в роскошных подаренных ему шубах и рясах, снимался в орденах и митре, но, я думаю, он делал это не для своего удовольствия, а чтобы не обидеть тех, кому это было приятно. Роскошь одежды иным резала глаза: какой же это святой – не в убище? Но может быть тут было больше смирения, чем спеси. Помните слова Сократа цинику Антисфену: «твоя гордость смотрит из дыр плаща». Подобно Христу, о. Иоанн ел и пил с грешниками, может быть с блудницами, ел иногда тонкие блюда. Он, сын дьячка, выросший в крайней бедности, пил тонкие вина, но на моих, например, , глазах он едва притрагивался ко всему этому. Веточка винограда, глоток вина не более. Дома же ему почти не приводилось бывать, и в мое время обстановка его квартиры была очень скромная. Наконец, разве в этих пустяках человек? В одежде, в пище, в мебели? «Дух Господень на мне!», вот что вместе с Исаией чувствовал с неизреченным счастьем покойный старец. В него веровали, – как чудотворца – это не диво. Еще чудеснее, что он сам глубоко веровал в себя, как в чудотворца. Вообразите, же безмерную радость знать, что ты избранник Божий, что Господь действительно тебя слушает и на мольбу сердца твоего снисходит.

Как известно, о. Иоанн мужественно выступил против нашей революции и в церковных проповедях напоминал власти её долг подавлять смуту. Не только народу, но и начальству о. Иоанн предложил к исполнению знаменитую 13 главу послания к римлянам. «Начальник не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое». Начальство русское с изумлением узнало, что употреблять меч обязывает сам апостол.

Свою силу о. Иоанн познал в молитве. Молитвой он создавал вокруг себя и в себе атмосферу, в которой жил.

И эту молитву он разогревал смирением. В положенное время о. Иоанн сам читал на клиросе: читал громко и своеобразно порывистым и усеченным акцентом, присущим только ему, стихиры и каноны, которые предстоящими выслушивались с полным и глубоким вниманием и даже со слезами: такое неотразимое влияние имело чтение о. Иоанна. Ни одно слово не читается без смысла и толка. Более важные по содержанию слова о. Иоанн произносит, обращаясь даже к народу, чтобы люди могли глубже постигнуть читаемое. Никто не отвлечет в это время его мысли в сторону. Он как бы переживает все, что читает. Переживает победы над грехом, и злом, совершенные святыми людьми, переживает человеческие немощи и падения, переживает времена благоволения и милости Боса к людям падшим и заблудшим. Многое из читаемого – это как-то чувствуется – он относит непосредственно к самому себе. Душа о. Иоанна настолько проникается мыслями, какие содержатся в читаемых им священных песнопениях, что он не может удержаться от самых разнообразных жестов: во время чтения он постоянно как бы волнуется и как бы не спокоен. То как бы улыбка засияет на лице его, когда он читает о небесной славе Бога, Богородицы и святых угодников Божиих, то глубокая мольба слышится с его уст, когда он читает о немощи, грехе и падениях человеческих то слышишь, как бы праведный гнев, когда встречаются в каноне слова «сатана», «дьявол», то умиление, глубокий восторг, когда он читает о великих подвигах, победах над грехом, какие совершили св. мученики, подвижники. Высшего напряжения его молитва достигала за Божественной Литургией. «Божественная служба, говорил он, есть для меня бесценное и величайшее благо в жизни, в богослужении вся жизнь нашей души, всё её сокровище, тут её родина, её воспитание, врачевание, её пища и питие, её сила и слава. Бедные люди! если бы вы знали, если бы вы вполне уразумели, какого великого сокровища, какого дара вы лишаете себя, отдаляясь от Святой Чаши. За литургией слезы, катившиеся из его очей, свидетельствовали о силе его молитвы за себя и предстоящих братьев. Неоднократно он преклонялся челом то к возлежавшему на дискосе, Телу Христову, то к Св. Чаше с животворящею Кровию, читал с закрытыми Глазами, относящаяся сюда молитвы. Он чувствовал непорочной душой своей Тайну и знал какая сила благодати, освящения, обновления заключена в Святой Чаше. Действительно он «ходил пред Богом».

Непрестанною молитвою, соединенною с частым причащением, сам о. Иоанн объяснял сохранившуюся в нем до глубокой старости юношескую свежесть, бодрость и здоровье. – «Господь подкрепляет меня, с Которым ежедневно соединяюсь я через святое причащение иначе, где бы я мог почерпнуть силы для таких тяжелых трудов, которыми стараюсь служить во славу святого имени Его и во спасение ближних».

Тысячи жаждали помолиться с о. Иоанном. Стоило только сказать, что в таком-то храме служит о. Иоанн, храм не вмещал молящихся. Стоило только узнать, что в таком-то доме будет о. Иоанн, и улица заполнялась народом... Умилительно было видеть, как он протискивался, или лучше, как продвигали его через толпу, собиравшуюся везде, где его ждали. Со всех сторон ловят его руку, чтобы поцеловать ее, рвут его за одежду. Со стороны кажется – вот его сомкнут, тиснут, а он кротко и радостно улыбается, всех приветствует, кого узнает, скажет ласковое слово. И когда о. Иоанн поздравлял молящихся с праздником, ему в ответ звучали радостный восклицания, выражающие и восторг пред ним и радость от общения с ним: «Радость ты наша, дорогой ты наш» и т. п. Но выразительней всех других звучало обращенное к нему из толпы восклицание: «Родной ты наш».

В лице о. Иоанна – вся жизнь с её нуждами, запросами и потребностями, он не проходил мимо жгучих вопросов современности, отзываясь и на назначение монархии в государстве, на вопросы о женском равноправии, на отношение предания к свободе исследования, на лжеучение Толстого и т. п.

Основную причину наших нестроений и распространенности ложных взглядов на важнейшие вопросы жизни о. Иоанн видел в том, что мы почти не пользуемся воспитательным влиянием слова Божия. «К глубокому сожалению, пишет он, в учебных заведениях науке о Боге дают мало места почти все время предоставляют внешним наукам».

«Подкапывающее жизнь тысячелетнего древа России зло происходит оттого, что семейная жизнь у многих совершенно утратила христианский характер, происходит без молитвы, без креста, без чтения Евангелия».

«Можно ли утолить жажду души бессмертной чтением одних светских книг или скороспелых газетных листков, или много статейных журналов, трактующих только о земном и часто очень суетном? – спрашивает он в другом месте. – Не делает ли, душа ваша запроса на другие высшие знания, не здешнего, только видимого мира, но мира высшего, духовного, как и сама она принадлежит к Иному миру, в которой находится истинная её жизнь. Господа, восклицает он в одной проповеди, где твое Евангелие? Оно удалено от всех жилищ и читается ежедневно только в церкви.»

О. Иоанн Кронштадтский был светильником Церкви, это был богомудрый учитель чистого богословия, крепкий хранитель апостольского православия, советник царей, высокий образ пастырей, твердое правило пасомых, строгий постник, неустанный подвижник молитвы.

О. Иоанн был преисполнен чувств молитвенных, покаянных, что и приближало его к Богу и осеняло божественною силой, которая могущественно отражалась, независимо от него самого, во всех его словах и действиях.

В подтверждение этих слов лучше всего сослаться на собственную беседу о. Иоанна с пастырями – иереями в г. Сарапуле 21-го июня 1904 года.

В зале местного духовного Училища собралось во множестве окрестное духовенство, и о. Иоанн, прибывший по приглашению местного преосвященного архипастыря, после нескольких обычных, приветственных слов, повел следующую, поистине, дивную беседу: «у вас, братие мои сослужители, несомненно является вопрос в душе, как я имею дерзновение так ездить по всей России, молиться за столь многих, кто просит моей молитвы быть может, кто-нибудь назовет это дерзостью. Но я не решился бы, братие, на такое великое дело, если бы не был зван к этому свыше...

Дело было так: кто-то в Кронштадте заболел. Просили моей молитвенной помощи. У меня и тогда была уже такая привычка никому в просьбе не отказывать. Я стая молиться, предавая болящего в руки Божии, прося у Господа исполнения над болящим Его Святой воли. Но неожиданно приходит ко мне старушка одна (родом костромичка), которую я давно знал. Она была богобоязненная, глубоковерующая женщина, проведшая свою жизнь по-христиански, и в страхе Божием кончившая свое земное странствование. Приходит она ко мне и настойчиво требует от меня, чтобы я молился о болящем не иначе, как о его выздоровлении. Помню, тогда я почти испугался: как я могу, думал я, иметь такое дерзновение. Однако, эта старушка твердо верила в силу моей молитвы и стояла на своем... Тогда я исповедал пред Господом все свое ничтожество и свою греховность, увидел волю Божию во всем этом деле и стал просить для болящего исцеление. И Господь послал ему милость Свою, он выздоровел. Я же возблагодарил Господа за эту милость.

В другой раз по моей молитве исцеление повторилось. Я тогда в этих двух случаях прямо уже усмотрел волю Божию, новое себе послушание от Бога молиться за тех, кто будет этого просить.

И теперь и сам я знаю, и другие передают, что исцеления по моей молитве совершаются. Особенно поразительны исцеления бесноватых всегда страшно страдающих. И бывали случаи, что иногда приводят такого, одержимого злым духом, изрыгающего хулы и в то же время говорящего, очевидно, бессознательно и вполне бессвязно.

А по прочтении мною над ним молитвы, больной делается радостным, покойным, принимает покойно Святые Тайны, от которых ранее всеми силами старался уйти.

И замечательно, что такие больные ничего почти не помнят из того, что они говорили в состоянии беснования. Ясное дело, что они, тогда творили чью-то не свою волю, волю, противную воле Божией – бесовскую... Часто бесы долго удерживают власть над больным, ими одержимым, долго сопротивляются. Тогда больные произносят слова: «мы застарелые, мы давно получили над ним (т. е. больным) власть...» Но сила Божия, которой трепещут бесы, их побеждает. Иногда, впрочем, я оставался бессилен пред злой силой мне не удавалось помочь больным, и они так и умирали в состоянии бесноватости. Ведь по слову Спасителя, сей род изгоняется молитвою и постом, а по образу моей жизни, иногда мне не удавалось долго поститься, поэтому я оказывался бессильным, даже и при желании оказать помощь больным... О своем душевном состоянии могу я вам сказать, что исполняю древнее великое правило: nosсe te ipsum (познай себя самого). Это собственное содержание и всей моей жизни и доселе я не перестаю познавать самого себя. Через это познание самого себя и познаю свою беспомощность во всех отношениях, и это меня заставляет смиряться. Правда, все, что я делаю доброго, то делаю по милости Божией, по Его благодати, а все дурное, личное, от меня идет, от моей испорченной! природы и общего врага нашего спасения. А помощь Божию я на себе вижу во всем и считаю себя нерадивейшим, худшим из всех пастырей русских потому что, если бы эти Божии дары, мною полученные, были у кого-нибудь другого, он сделал бы добра гораздо более, чем я…

Постоянное изучение своей природы заставляет меня быть постоянно осторожным, постоянно просить у Бога благодатной помощи для очищения от грехов. И это же знание своих человеческих немощей заставляет меня и помогать другим, и молиться за них, сочувствовать, прощать и т. п. Особенно для меня ценно изучение моей человеческой природы потому, что через это я познаю главные свойства Божии, я на себе испытал, я на себе познаю, насколько Господь наш милосерд, долготерпелив, всемогущ, в помощи нам скоропослушлив. Он источник нашего здравия душевного и телесного, душевной чистоты, духовных сил... Но я, братья, не веду аскетического образа жизни. Не подумайте, что это я считаю, чем-либо достойным подражания – нет, быть может, было бы в моей деятельности и гораздо более успехов, если бы я устроил жизнь с более аскетической обстановкой. Но условия моей службы лишили меня службы, лишили меня возможности быть аскетом. Я читаю газеты, но часто жаль бывает потерянного времени. Много там пишут лишнего, совершенно бесполезного... Но вот что я всегда, не отменно читаю – каноны, которые положено читать ежедневно на утрени. На этом чтении, можно сказать, я воспитывался в церковной жизни. И какое бесконечное глубокое содержание заключается в этих канонах, в этих ежедневных воспоминаниях о великих праведниках, об их святой жизни и подвигах... Через это чтение душа мало-помалу привыкает к церковной жизни, к церковным воспоминаниям, мало-помалу проникается настроением тех людей, которых ублажает святая Церковь, просветляется, перестает быть самозамкнутой, делается сильною в борьбе с грехом. И стоит кому-либо это чтение канона положить за ежедневное правило, как он будет ежедневно подниматься в душевном отношении, восходить от силы в силу... Но особенно я люблю читать Священное Писание обоих Заветов. Я не могу жить без этого чтения... Сколько тут содержания! Сколько открыто законов в жизни души человеческой! Сколько человек, стремящийся к духовному обновлению, может почерпнуть здесь указаний для того, чтобы переродиться из злого в доброго! Особенно Священное Писание необходимо проповеднику. Здесь неисчерпаемые темы для проповедей, только сумей сам назидаться и других назидать...»

Тогда один из присутствующих спросил: «а скажите, батюшка, во время ваших постоянных разъездов, чем вы заполняете свободное время? Обстановка и её смены, производят ли на вас впечатление?» – «Я молюсь, я постоянно молюсь, – быстро произнес о. Иоанн, – я даже не понимаю, как можно проводить время без молитвы. Воистину, молитва есть дыхание души». – «Скажите, батюшка, – продолжал вопрошавший, – что делает вас во время Литургии таким сосредоточенным в молитве, когда иногда так много вокруг беспорядков и всего того, что может мешать молитве?» – «Этого я достиг только привычкою. Научиться быстро сосредотачиваться в молитве, овладевать собою – это большая задача. Путем продолжительной работы над собою можно достичь этого. Очень тут необходимо покаяние, полное сознание своей духовной загрязненности и беспомощности... Вот, братья, что Господь мне велел вам сказать, – задумавшись произнес батюшка, – я заранее не обдумал, что сказать мне вам, говорил только, что Бог на душу мне положил...» – Так закончил свою речь о. Иоанн.

О. Иоанн, не имея физической возможности провести установленный чин исповеди всех, желавших у него исповедоваться, ввел общую исповедь.

Пред началом о. Иоанн обращался к кающимся с таким призывом: «грешники и грешницы, подобные мне, вы пришли в храм сей, чтобы принести Господу Иисусу Христу, Спасителю нашему, покаяние в грехах и потом приступить к Св. Тайнам... Приготовились ли вы к восприятию столь великого Таинства?! Знаете ли, что великий ответ несу я пред Престолом Всевышнего, если вы приступите, не приготовившись... Знайте, что вы каетесь не мне, а Самому Господу, Который невидимо присутствует здесь, Тело и Кровь Которого в настоящую минуту находится на Престоле...»

Сказавши еще несколько прочувствованных слов, о. Иоанн продолжал: «Слушайте... буду читать покаянные молитвы». И тотчас же начал читать их, обратись лицом к народу. «Боже, Спасителю наш, – читает восторженно, громогласно и умилительно о. Иоанн, – Прости рабов Твоих сих. Слова эти читает протяжно, разбивая их по слогам. При этом своей раскрытой десницей проводит над главами внизу стоящих молящихся, как бы отдельно указывая каждого Милосердному Судии. Тогда невольно у каждого дрогнуло сердце. Каждый чувствовал, что вот он именно, а не кто-то другой сейчас должен дать отчет Богу за прожитое время, за все свои дела. Не укрыться ему теперь за другими от этого Судии!

Продолжается чтение молитвы. Голос пастыря все возвышается и возвышается. Иногда, во время чтения, он еще выразительнее, как пророк грозного и праведного Судии, указует перстом в толпу, в ту или другую сторону храма. Все эти и подобные этим жесты весьма трогательны, чрезвычайно дополняют и поясняют Смысл читаемого, и производят на массу сильное впечатление. Прочитавши первую покаянную молитву, о. Иоанн заявляет, что ее нужно «протолковать», и продолжает свое прерванное молитвой поучение. Говорит просто, без всяких ораторских приемов. Говорил он с глубокой верой в каждое свое слово, и чувствовалось, что он готов за каждое свое слово и пострадать, потому что все говорил от сердца, говорил то, что сам своим личным опытом хорошо изведал. «Боже мой, Боже мой, писала одна из слушавших эти поучения, не только ухом, но сердцем, – Как радовалась, как трепетала кающаяся душа при виде доброго пастыря, взявшего на себя в данные минуты трудную обязанность примирителя и просителя благости Божией к нам грешным!.. С каким трепетом слушая народ вдохновенный молитвы своего мудрого наставника и как горячо молился вместе с ним!» Какая-то неземная сила поднималась тогда в очищающейся душе каждого человека. Это была сила чудная, дивная, сверхъестественная сила добра, правды и веры, возвышающаяся над собственными пороками, и эта чудная сила жила и росла в душах наших.

Рыдали буквально все без малейшего изъятия и вместе с этими воплями и стонами дивно очищались души людские, как в горниле огня очищается кусок золота. Молящихся было более трех тысяч человек и весь храм дрожал от потрясающихся воплей народа.

Но вот среди воплей раздался голос о. Иоанна, просящего народ утихнуть. Послушные его голосу, мы утихли и с радостною надеждою смотрели на лицо его. – «Покаялись ли вы, желаете ли исправиться?» – громко спросил он трепещущую толпу. – «Покаялись, батюшка, желаем исправиться. Помолись за нас», – единодушно, искренно грянула толпа в ответ, и смиренно наклонила головы, ожидая прощения и разрешения от грехов через своего отца духовного, имеющего власть от Господа вязать и разрешать грехи людские. Вслед затем о. Иоанн наложил на смиренно-наклоненную толпу епитрахиль и прочитал разрешительную молитву, удостоверяя, что раскаявшиеся грешники благодатью Божьею прощены и разрешены от своих грехов. Радостный, освобожденный от тяжкого бремени, народ вздохнул свободно и со слезами радости смотрел на сияющего духовным торжеством доброго пастыря, сумевшего всколыхнуть спасительным стыдом души кающихся и омыть своими слезами загрязненные души. Затем последовал вынос Пречистых Животворящих Тайн Христовых и после громогласного прочтения всеми молитвы – «верую, Господи, и исповедую», началось благоговейное причащение тела и Крови Христовых, благодатно входящих в подготовленные, очищенные и примирённые с Богом души людские. Более двух часов длилось самое причащение многочисленного народа. О. Иоанн предлагал причащаться у другого священника, но масса народная хотела принять Святые Тайны именно из его рук, а в приделе причащались лишь десятки.

О. Иоанном основано несколько монастырей, в том числе: Иоанновский монастырь в СПБ (где он и погребен), на родине его в селе Суре, Архангельской губ., Воронцовский в Псковской губ., и Вауловский скит около Рыбинска. Чрез него шли жертвы на множество церквей, благотворительных и религиозно-просветительных обществ и братств.

О. Иоанн известен, как выдающийся религиозный писатель. Его «Слова, речи и поучения» составили 3 обширных тома. Известен его дневник в трех томах под названием «Моя жизнь во Христе» и книга: «Правда о Боге, мире и человеке». Эти сочинения, в особенности: «Моя жизнь во Христе», переведены на английский и другие европейские языки, по глубине религиозного содержания, силе чувства и проникновения в тайны духовной жизни – явление. исключительное в русской богословской литературе.

В иностранной печати имеется много восторженных отзывов о книге «Моя жизнь во Христе». Так, например, «British magazine» от 1 июня 1897 года говорит: «поучения о. Иоанна представляют бесчисленные алмазы мысли Христоподобного человека».

Другое издание пишет: «личность его и труды напоминают нам характер и мысли времен первых апостолов».

Журнал «Академия» от 24 апреля. 1897 г. говорит: «о. Иоанн кажется в наши дни приближающимся к первым апостолам».

В 1874 г. о. Иоанн был возведен в сан протоиерея, в 1876 г. сделан ключарем Андреевского собора, в 1884 г. назначен настоятелем собора, в 1895 г. награжден палицею, в 1899 г. митрою, в 1907 г. назначен присутствующим в Св. Синоде. Таков его формулярный список. Его пастырское служение продолжалось 53 года.

Остаток дней и кончина И. Кронштадтского полны назидательности.

О. Иоанн болел год и слабый, немощный, страдавший настолько, что и четверть час не мог распоряжаться собою, он все же трудился для Бога, собирая и напрягая последние догорающие силы, чудо случалось с ним ежедневно, болезнь давала ему каждый день ровно столько ослабы и свободы, сколько нужно было для совершения литургии.

Кто бывал у него в этот последний год, кто входил в его скромную рабочую, она же и спальня, и молельня, комнату, что 50 лет была немым свидетелем его трудов, изнеможения и подвигов, тот по-прежнему видел его среди молитвы и чтения слова Божия, – это было его Духовной пищей.

Но как он жил телесно, и чем он жил и питался телесно, это было уже всем непостижимо, было прямо чудом: он не мог принимать твердой пиши, питался несколькими ложками похлебки, соблюдая, однако, все посты и упорно отвергая молоко в дни постные, хотя оно единственно могло поддерживать его падающие силы.

Незадолго до смерти, будучи совершенно больным, о. Иоанн несколько раз справлялся, много ли дней осталось до 20 декабря. В ноябре он заблаговременно разослал всем почтальонам, рассыльным и т п. людям, исполнявшим его поручения «праздничные» на Рождество, «а то и вовсе не получат». Находясь в забытьи, 18-го декабря он спросил игуменью Иоанновского монастыря, мать Ангелину: «которое сегодня число?» Ему ответили: «18». – «Ну, хорошо, значит еще два дня», – сказал о. Иоанн и опять потерял сознание. 19-го декабря, под вечер, о. Иоанну было очень тяжело. Последний раз он причастился в 4 ч. утра, 20 декабря, a накануне ему прочли отходную. В 7 час. 40 мин. утра, в субботу, перед неделей св. отцов, 20-го декабря 1908 г., о. Иоанна не стало. Кончина была тихая, мирная.

Когда догорела эта лампада, когда погасла эта свеча Божия, то общее чувство несказанной горести охватило все сердца. Точно каждый потерял близкого, родного человека.

Когда в Твери за митрополичьим служением, в Кафедральном соборе, поведано было о смерти о. Иоанна, гробовое молчание, как первое впечатление от ужасной вести, сменилось вдруг общим плачем и рыданием.

Погребение о. Иоанна состоялось 23-го декабря 1908 г., в Иоанновском женском монастыре, на Карповке, в С.-Петербурге.

Его тело положено было в храме-склепе, который устроен был под церковью св. Иоанна Рыльского выходящей на набережную реки Карповки.

Отпевание совершал митрополит С.-Петербургский Антоний со всеми епископами, пребывавшими в то время в С.-Петербурге.

Живая вера о. Иоанна, дар его чудес, его несказанная благотворительность, его неописуемый труд целодневный и целонощный, его неутомимые поездки, дневные службы, его поучения словом живым и печатным, его обаятельные нравственные качества простоты, красоты, незлобия, глубокого смиренномудрия нестяжательности милосердия – все это влекло к нему сердца. Знал его русский народ! Он был живым показателем и свидетелем духовной силы жизни, действенности Православной Церкви, которая воспитала в недрах своих такого великого пастыря.

С кончиной о Иоанне небо духовное Православной Церкви загорелось еще одной звездой, верим, что в сонме угодников, в земле и народе нашем просиявших, предстал пред Богом еще один о нас молитвенник.

Епископу Феофану принадлежит выдающееся значение в истории нравственного развития русского общества.

Та жажда совершенного единения с Богом, которая привела его в затвор, не лишила мира и его людей его помощи. И из своего дальнего затвора он был великим общественным деятелем, поддерживая, руководя тысячами людей в их духовной жизни.

Путем совершенного самоотречения, строгого ежедневного подвижничества приобретя великий духовный опыт, преосвященный Феофан щедро делился со всеми, кто имел в том нужду, сокровищами этого своего духовного опыта. Никому из обращавшихся к нему письменно он не отказывал в совете. Но несоразмерно шире действовал он своими книгами. Громадная опытность, великая сила любви, жаждущая спасения всех ближних, глубокая житейская мудрость при самом цельном стремлении в высоту: все это запечатлело произведения епископа Феофана, придавая им бесконечную цену и смысл. О том, как жить по-христиански, как среди омута искушений, бедствий, груза своих греховных привычек, слабостей не впадать и отчаяние, как пожелать себе спасения, начать дело нравственного совершенствования, как отвоевывать на этом пути шаг за шагом, вперед и вперед, и все глубже и глубже входить в спасительную ограду Церкви: вот о чем говорят книги преосвященного Феофана.

В этом отношении он подобен великому труженику на ниве духовного возрождения русского народа, святителю Тихону Задонскому, писавшему так много, так хорошо и проникновенно о спасении человеческой души среди опасностей грешного мира.

Преосв. Феофан, кажется, все решительно объял. Ни одна подробность, так сказать, духовной жизни не ускользнула от его внимания. Все он так понятно объяснил, осветил таким ясным светом душу человеческую во всех её изгибах, показал её во всех, самых неуловимых движениях.

Трудолюбие и выдержка его в работе были поразительны, и число его сочинений громадно.

Строгий, точный, выдержанный ум епископа придает особое значение его книгам. Он ведет за собою человека последовательно, выше и выше, со ступени на ступень, и в своих требованиях согласуется с нравственным положением в ту минуту человека никогда не взваливает он на плечи такого духовного груза, которого человек еще не может снести. Как воспитатель, руководитель в деле духовного обновления – Феофан незаменим.

Едва ли кто может сравниться с Феофаном в качестве проповедника христианского среди крещёного во Христа, но ежечасно Христу изменяющего общества.

А за всею этою, выраженною в книжках, духовною мудростью стоит чистый, озаренный каким-то особенно искренним, немерцающим светом, образ великого подвижника. Да, всякое слово Феофана производит тем сильнейшее впечатление, что оно запечатлено с жизнью. Когда он повторяет: «Не тяготейте к земле. Все тленно – только одно счастье загробное вечно, неизменяемо, верно, и это счастье зависит от того, как проживем мы эту нашу жизнь!» Тогда живым примером этого правильного взгляда на мир и на судьбу души стоит его самоотречение, его затвор, его нежелание взять от жизни что-нибудь, кроме стремлений к Богу.

Значение Феофана громадно и с течением времени будет всё расти.

Епископ Феофан назывался в мире Георгий Васильевич Говоров и родился 10 января 1815 года в селе Чернавске, Елецкого уезда, Орловской губернии, где его отец был священником.

Таким образом, с первых впечатлений младенческих и сжился с Церковью. По опыту говорит он в одной из своих книг: «Самое действительное средство к воспитанию вкуса есть церковность, в которой неисходно должны быть содержимы воспитываемые души. Сочувствие ко всему священному, сладость пребывания среди него, не могут ничем лучше напечатлеться на сердце. Церковь, духовное пение, иконы – первые изящнейшие предметы по содержанию и силе».

Говоров учился сперва в духовном училище гор. Ливен, потом в Орловской семинарии. Как ни тяжелы были суровые, подчас жестокие условия тогдашней духовной школы, она давала питомцам крепкий умственный закал. Затем с 1837–1841 г. г. он продолжал образование в Киевской духовной академии.

О его характере в то время можно догадываться по данному им впоследствии, одному человека совету: «Будьте со всеми приветливы, благодушны и веселы. Только от смеха, смехотворства и всякого пусторечия воздерживайтесь. И без этого можно быть приветливым, веселым и приятным».

Можно с уверенностью сказать, что молодей студент часто ходил в пещеры Киево-Печерской лавры и среди этих воспоминаний могла образоваться в нем решимость удалиться от мира.

Еще до окончания курса он был пострижен в монашество.

После пострижения, Феофан, вместе с другими новопостриженными иноками, отправился в лавру, к известному отцу Парфению.

Старец сказал им:

– Вот вы, ученые монахи, набравши себе правил, помните, что одно нужнее всего: молиться и молиться непрестанно умом и в сердце Богу: вот чего добивайтесь. И я с молодых лет этого искал и просил, чтобы никто не мешал мне пребывать непрестанно с Богом.

Конечно, уже с тех пор о. Феофан, когда смотрел на мир – все виденное им переводил для себя в духовном смысле. Сам он советовал это впоследствии другим:

– Видите пятна на белом платье и чувствуете, как неприятно и жалко это встретить. Представьте себе, как неприятно и жалко должно быть Господу, ангелам и святым видеть пятна греховные на нашей душе.

– Слышите вы, что малые дети, оставшись одни, поднимают беготню, шум и гам и вообразите себе, какой поднимается шум и гам в душе вашей, когда удаляется от неё внимание к Богу со страхом Божьим.

Окончив курс магистром, иеромонах Феофан был назначен исправляющим должность ректора Киево-Софийского духовного училища, затем он был ректором Новгородской духовной семинарии, служил в петербургской духовной академии профессором и помощником инспектора.

Это чисто ученое дело его не удовлетворяло, и он подал прошение уволить его от академической службы.

Его назначили членом русской миссии в Иерусалиме. Пребывание в Святой Земле, несомненно должно было оставить в его душе глубокие следы.

Возведенный в сан архимандрита, он был назначен ректором Оликецкой духовной семинарии, но вскоре был переведен настоятелем Посольской церкви в Константинополе.

Затем он был вызван в Петербург для ректорства в духовной академии, и ему одновременно поручено было наблюдать за преподаванием Закона Божия во всех светских учебных заведениях столицы.

9-го мая 1859 года он был поставлен епископом в Тамбов. Здесь он устроил епархиальное женское училище. Во время пребывания на Тамбовской кафедре епископ Феофан полюбил единенную Вышенскую пустынь. Летом 1863 г. он переведен во Владимир, где прослужил три года.

И здесь он открыл женское епархиальное училище.

Он часто служил, много ездил по епархии, постоянно проповедывал возобновлял храмы, и всем сердцем жил со своими пасомыми, деля с ними радость и горе.

Осенью 1860 г. в Тамбове были страшные пожары, и в речах, дышащих любовью, епископ утешал народ. Речи эти, по силе сердечности и одушевлению, напоминают слова в подобных случаях Златоуста.

Вот одно их слов еп. Феофана, произнесенных в это время:

«Что мне сказать вам и о чей начать говорить с вами? Горестно положение наше велика скорбь! Отяготела на нас рука Господня. Мало ли времени томит нас засуха! Но не прошла еще эта беда, как напала другая – пожар. Еще и думать мы не начинали о том, как оправимся после пожара, как напал другой. Еще не кончился и тот, как повсюду пошла злая весть о непрерывности пожаров, и нагнала нас из домов наших. Наш город ныне почти Иов, которого нашли одно бедствие за другим, пока лишив всего и покрыв ранами, выбросил вон из города. И вот как тот сидел на гноище – так ныне у нас всё почти вынеслось из домов и живут в пустырях, прибрежьях и иссохших потоках, как пчёлы, выгнанные из ульев удушающим дымом. Вот до чего дошли мы! Кажется бы, довольно испытания. Но и еще рука Господня высока. Все, что может зависеть от предусмотрительности человеческой, сделано и – благодарение Господу! – опасность уже не так грозна, как была в начале. Но все же покой не возвращается к вам, чувство безопасности не приходит и благонадежие не осеняет духа нашего. Что же бы еще надлежало сделать, чтобы Господь возвратил нам покой наш? – Предложу вам одно сравнение, а вы сами догадаетесь, что вам надо сделать, чтобы Господь принял тяготеющую над нами руку Свою, Когда учитель, поднимая руку свою, начинает грозить все ученики, знающие за собой что-либо не должное, тот час исправляют свои вольности. Не установится порядок! не опустит учитель грозящей руки своей. Но что жизнь наша, как ни училище благочестия, и кто учитель, в нем, как не всепопечительный Господь?»

На следующий праздник Успения, епископ говорил так: «Вчерашний, хотя небольшой, пожар подновил страх наш, и мы снова метемся ожидание внезапной беды, – ни к кому и ни к чему не имеем доверия, и в каждом незнакомом лице продолжаем встречать недоброжелателя себе. Оттого у нас и праздник не в праздник, – так что исполнилась над нами пророческая угроза «превращу праздники ваши в жалость и вси песни ваши в плач».

Что же – и давайте плакать. Мы и собирались ныне на место плача. Се поле, орошённое слезами! Так придите, всплачемся пред Господом!

Не оскорбиться сим Матерь Божья? Она Сама, думою, не без скорби взирает ныне на сие место, которое в прежнее годы кипело многолюдством в этот день, а ныне так пусто: – и это не по охлаждению усердия. А все из тех же опасений и страха.

Придите же, восплачемся !

Но, братья, будем, плача, плакать а, скорбя, скорбеть, – только все по христиански, а не как язычники, упования не имеющие... Исповедуем правду Божью в назидание нас, – и Он пошлет милость в стретение ей. Ибо не только суд, но и милость у него».

И в другие места губернии, пораженный тем же бедствием, Феофан спешил с тем же утешением, которое подкрепляло ту внешнюю помощь, какую он оказывал пострадавшим, особенно из духовных.

В 1861 г. епископ Феофан присутствовал при открытии мощей святителя Тихона Задонского. Это событие на него, имевшего столько общего со святителем Тихоном, должно было произвести сильнейшее впечатление. Он так любил с детства, с таким восторгом всегда думал о святителе Тихоне, что, когда пришло прославление этого великого народного учителя и печальника, – радость еп. Феофана была невыразима.

В 1866 г., согласно поданному им прошению, епископ Феофан был уволен от управления Владимирской епархией и определен настоятелем в Вышенскую пустынь, но вскоре, по новому его прошению, он освобожден и от управления пустынью, причем за ним оставлены пенсия (1.000 р.), помещение до кончины в занимаемом им флигеле, с правом служения, по его желанию...

Какие причины побудили епископа Феофана, полного сил, оставить епархию и удалиться в уединение?

Разнообразны характеры и дарования людей. Есть люди, которых влечет внешняя деятельность, которым нужно жить на народе, которые только и дышат свободно в часы борьбы за дорогие им идеалы.

Есть люди иного склада. Их деятельность мало видна при жизни с виду кажется, что они не дают новое направление людской жизни, новые ей толчки, как деятели первого рода. Вглубь, не в ширь уходят их силы. Но ценны и долго вечные духовные плоды их духовной деятельности, и, быть может, в конце концов оказывают более могущественное воздействие на людскую жизнь.

Эти люди – писатели, ученые, художники, святые.

Грубое прикосновение жизни, несоответствие запросов их души с окружающею иx действительностью обособляет их от толпы, замыкает их в их внутреннем прекрасном мире, и из этого мира они творят на отраду и утешение мятущемуся человечеству бессмертные, вечные создания писатели и художники – дивные произведения искусства ученые – отысканную ими научную истину святые – непреходящие, озаренные нездешнею красотой дела высочайшего, безусловного добра, воплощение в себе евангельской правды.

К таким людям принадлежал и епископ Феофан.

Ему трудно было среди мира и тех требований, которым надо уступать вследствие людской испорченности.

Беззаветная сердечная доброта, голубиная кротость, доверчивость к людям и снисходительность, – все это в нем говорило, что не ему жить среди непримиримых раздоров суетной мирской жизни.

Как начальнику, ему было тяжело, в особенности при значительности епископской власти

Его деверем могли злоупотреблять он не мог никому делать нужных выговоров, когда это было необходимо, он поручал исполнить это своему ключарю.

Он, кроме того, чествовал, что он может сказать книгами много такого, что нужно сказать и что ещё почти никем не сказано. Его звала мысль отдать все силы духовному писательству. Это было внешнее побуждение.

А лично для себя он желал все помыслы отдать одному Богу, Которого он так беззаветно любил. Ему хотелось, чтоб ничто не нарушало дорогого ему и совершенного общения с Богом. И он ушел от мира, чтоб быть наедине с Богом.

Он сам говорил впоследствии:

– Есть, например, посвящающие себя науке, искусству – отчего? Такой талант! Почему же не благоволить к тем, которые посвящают себя Богу? Ибо и это дар Божий, и настроение духа таково.

Пример у епископа Феофана был постоянно пред глазами: это – святитель Тихон, к которому его с детства так влекло, и который тоже, оставив одну епархию, стал, духовным кормильцем всего русского народа

Конечно, удаляясь с кафедры, епископ Феофан больше всего думал о спасении своей души путем совершенного посвящения каждой мысли и дыхания Богу. Но над ним сбылось слово Христово.

В затворе, невидимый людям, он стал общественным деятелем громадной величины. Он искал царствия Божия, а само приложилось ему великое его значение для мира.

2 июля 1866 г., в воскресенье, произошло прощание епископа с паствою.

После литургии, им отслуженной, епископ сказал последнее слово среди мертвой тишины, в которой слышались только иногда тихие рыдания. Он говорил:

«Не попеняйте на меня, Господа ради, что оставляю вас. Отхожу не ради того что бы вынужден был вас оставить Ваша доброта не допустила бы меня переменить на другую паству. Но, как ведомый, ведусь на свободное от забот пребывание, ища и чая лучшего, – как это сродно естеству нашему. Как это могло образоваться, не берусь объяснять. Одно скажу, что кроме внешнего течения событий, определяющих наши дела, есть внутренние изменения расположений, доводящие до известных решимостей есть, кроме внешней необходимости, необходимость внутренняя, которой внемлет совесть, которой не сильно противоречит сердце. Находясь в том положении, об одном прошу любовь вашу, – оставя осуждения сделанного уже мною шага, усугубьте молитву ваше, да не отщетит Господь чаяния моего и дарует мне, хоть не без трудов, обрети искоемое мою. И я буду мелиться о вас, – буду молиться, чтоб Господь всегда ниспослал вам всякое благо, улучшал благосостояние и отвращал всякую беду, паче же что б устроял ваше спасение. Спасайтесь, и спасайтесь o Господе. И лучшего пожелать вам не имею. Все будет, когда спасены будете».

И началась на 28 лет уединенная, полная непрерывных трудов жизнь.

Первые шесть лет епископ ходил ко всем службам, и к ранней обедне. В церкви он стоял не двигаясь, не прислоняясь, с закрытыми глазами, чтобы не рассеиваться. Бывало, что когда ему подносили антидор, он несколько минут этого не замечал.

В праздники он обыкновенно служил.

Но с 1872 года он прекратил все сношения с людьми, кроме настоятеля и своего духовника.

И в монастырскую церковь больше не ходил, а устроил собственными руками у себя в комнатах малую церковь во имя Богоявления Господня.

В первые десять лет он служил литургии в этой церкви каждый воскресный и праздничный день, а в последние 11 лет – ежедневно. Он служил совсем один, иногда молча, а иногда и пел.

Он казался уже не человеком, а ангелом с младенческою кротостью и незлобием.

Когда по делу приходили к нему он, сказав нужное, уже более не говорил и погружался в молитву.

Тело, свое он питал лишь настолько, чтоб не дать ему разрушиться: весь он был полон какой-то духовности, бесплотности.

Всё, что получал он, он рассылал по почте бедным, себе оставлял только на покупку нужных книг.

С изданий своих, быстро расходившихся, он не получал ничего, стараясь, только, чтоб они были подешевле.

Он в редкие минуты, свободный от молитвы, чтения или писания, занимался ручным трудом. Он прекрасно писал образа, знал хорошо резьбу по дереву и слесарное ремесло.

Ежедневно епископ Феофан получал от двадцати до сорока писем, и всегда отвечал на них.

То были жгучие духовные запросы, рассказы о внутренних неутомимых страданиях, мучительные недоумения.

С чрезвычайною чуткостью вникал он в положение писавшего, и горячо, подробно и ясно отвечал на эту исповедь наболевшей души.

Его письма, появившиеся после его кончины в печати, поражают свежестью, отзывчивостью чувства, глубиной и смелостью мысли, простотой, теплою заботою, задушевностью.

Не будем говорить ничего о внутреннем мире затворника. Мысль может стремиться проникнуть в этот мир, но словами не скажешь, ничего.

Так жил он, руководя из затвора шедшими к нему издалека от мира верующими, жаждавшими спасения людьми.

И как просто выражается сущность этого руководства в таких его словах:

«Делайте, что попадется под руки, в вашем кругу и в вашей обстановке, верьте, что это есть и будет ваше настоящее дело, больше которого от вас в не требуется. Большое заблуждение в том, когда думают, будто для неба, или для того, чтоб сделать, и свой вклад в недра человечества, надо предпринимать большие и громкие дела. Совсем нет. Надо только делать по заповедям Господним. Что же именно? Ничего особенного, как только то, что всякому представляется по обстоятельствам его жизни, чего требуют частные случаи, с каждым из нас встречающиеся. Это вот как! Участь каждого устраивает Бог, и все течение жизни каждого тоже дело Его всеблагого промышления, следовательно, и каждый момент, и каждая встреча. Возьмём, пример: к вам приходит бедный – это Бог его привел. Что вам сделать надо? Помочь. Бог, приведший к вам бедного, конечно, с желанием, что бы вы поступили в отношении к сему бедному, как Ему угодно, смотрит на вас, как вы в самом деле поступите. Ему угодно, чтоб вы помогли. Поможете? Угодное Богу сделаете, и сделаете так к последней цели – наследию неба. Обобщите этот случай – выйдет во всяком случае и при всякой встречи надо делать то, что хочет Бог, чтоб мы сделали. А чего Он хочет, это мы точно знаем из предписанных Им заповедей».

Несколько слов о книгах преосв. Феофана.

Уже было указано, что он говорил понятно о таких вещах, о которых до него говорили очень мало, и он говорил о них опытно, в системе, как человек, прошедший через те ступени духовного развития, которыми он хотел провести других.

«Пишу вам о своих книгах, – говорит он кому-то незадолго до своей смерти, – потому что не знаю, где бы еще полнее было изложено, все, касающееся жизни христианской. Другие писатели и лучше бы написали, но их занимали другие предметы».

Вот некоторые из сочинений епископа Феофана:

По нравственному богословию:

1) Письма о духовной жизни.

2) Письма о христианской жизни.

3) Письма к разным лицам о разных предметах веры и жизни.

4) Что есть духовная жизнь и как на нее настроиться.

5) Путь ко спасению (очерк аскетики).

6) О Покаянии, приращении и исправлении жизни.

7) О молитве в трезвении.

По толкованию Священного Писания:

1) Толкование почти на все послания апостола Павла.

2) Толкования псалмов 33 –го в 118-го.

Переводные труды:

1) Добротолюбие в пяти томах.

2) Древне иноческие уставы.

3) Невидимая брань.

4) Слова преподобного Симеона нового Богослова.

Невидимо проходила жизнь, наедине спустилась и смерть к преосв. Феофану.

В последние годы стало у него ослабевать зрение, ко он не отказывался от постоянной работы.

Все в том же строгом чине было распределено его время.

С вечера келейник готовил все для совершения литургии. После литургии преосвященный стуком в стену требовал чаю.

За несколько дней до смерти он писал в Петербург: «Что делают в Петербурге для противодействия пашковцам, ирвинианам, толстовцам? Эти язвы губят многих в Петербурге и везде.

Следовало бы противопоставить им духовное воинствование. Ведь в Петербурге много среди духовенства отличных иереев по образованно и по нраву. Сделать бы из них трубачей, и иерихонские стены пали бы в утешение верных сынов Израиля и во славу Божию».

В час он обедал – в скоромные дни одним яйцом и стаканом молока. В четыре часа был чай, и тем пища ограничивалась. С первого января 1891 г. были о распределении дня некоторые неточности. 6 января 1891 г. в половине пятого дня, келейник, видя слабость за эти дни епископа (он, однако после полудня еще писал), заглянул в его комнату. Святитель лежал на кровати бездыханным. Левая рука его покоилась на груди, правая была сложена, как для архиерейского благословения.

Три дня стояло тело в маленькой келейной церкви, и три дня в соборе и тления не было. Когда его облачили в епископские ризы, лицо почившего озарилось радостной улыбкой. Преосвященный Феофан скончался 79 летним старцем.

Он погребен в холодном Казанском соборе.

В кельях преосв. Феофана все было чрезвычайно просто, даже бедно.

Стены без обоев, мебель ветхая шкаф, оцененный в рубль, комод в два рубля, старый стол, старый аналой, складная железная кровать, диваны березового дерева с жесткими сидениями. Вот ящик с инструментами, токарными, столярными, переплетными фотографически аппарат, станок для пиления, верстак. Вот серый ситцевый подрясник, деревянная панагия, деревянный крест для груди, телескоп, микроскоп, анатомический атлас и географический. А потом книги, книги и книги без счета, без конца, на русском, славянском и греческом, французском, немецком, английском языках.

Среди книг полное собрание св. отцов, богословские, энциклопедия на французском языке в 150 томах. История России Соловьева, Всемирная История Шлоссера, сочинения философов Гегеля, Фихте, Якоби и др., естествоведов Гумболта, Дарвина, Фихта и др.

Вспоминаются его слова: «Хорошо уяснить себе строение растений, животных, особенно человека, и законы жизни, в них проявляющиеся – великая во всем премудрость Божия!» Громадное количество икон, изображение пр. Серафима Саровского. Многие иконы писаны рукою самого затворника.

Великий святитель скрылся для нас телом, но дух его живет в оставленных нам печатных богомудрых творениях его.

В лице святителя Феофана, по словам архиепископа Виленского Никандра, мы имеем общего христианского учителя при его безмолвии общественного деятеля в затворе церковного проповедника, всюду слышимого, хотя и не являвшегося в последнее время на церковной, кафедре миссионера-обличителя сектантских заблуждений, хотя и не вступавшего на поприще, открытой миссионерской деятельности яркого светильника учения Христова для народа православного, хотя и укрывшегося от взоров народных, никакого почти достатка материального не имевшего, но всех богатившего и богатящего духовность, достоянием учения своего не искавшего временной, земной славы, но прославленного теперь и людьми, и наукою и целыми учреждениями.

Конец второго тома.