Афонские современные подвижники

Мирское имя о. Никодима было Николай Иванов Санин. Родом он был Смоленской губернии, города Сычевок, из мещанского сословия, православного исповедания, был женат; с детства он жил в самом городе при родителях и занимался мелочною торговлею, а потом переместился в Петербург, где сделался полотером, а впоследствии сделался хозяином и имел свою артель, наживал деньги успешно, но в семье не был счастлив, с женою своею жил не в ладу, так как она не хранила к нему супружеской верности. Это огорчало Санина до крайности, с досады он и сам иногда с мастеровыми предавался разгульной жизни; но совесть не оставляла его в покое, внушала ему, что он во время скорби должен бы искать утешения от Бога, а не от плотоугодия, и что рано или поздно, а ему не избежать смерти и суда Божия; таковые и подобные этому обличения совести мало-помалу начали приводить Санина к исправлению жизни. Он начал вспоминать о смерти и суде Божием, стал бояться, как бы не умереть без покаяния, что и побудило его на добрые дела: он начал щедро подавать милостыню, ходить в церковь, читать св. книги, посещать св. места, ходил в Иерусалим, по возвращении оттуда решился вовсе оставить мир и удалиться на св. Афонскую гору, дабы там в покаянии провести остаток дней своих. С женою Санина с этого времени также сделалась перемена: она, оставив прежнюю жизнь, стала тоже заботиться о спасении души, и когда Николай предложил ей отпустить его в монастырь, то она сему нисколько не воспротивилась, и даже сама пожелала по примеру его идти в женский монастырь. Решившись посвятить себя монашеской жизни, Николай в 1846 году прибыл на св. Афонскую гору и поступил в монастырь Руссик, в коем был принят в число русского братства; сначала он исполнял разные послушания, хотя с ревностию и усердием, но просто, не обращая внимания на внутреннее свое состояние; когда же было ему объяснено, что при упражнении тела во внешнем послушании необходимо должно и умом упражняться во внутреннем послушании совести, тогда Николай стал более прежнего внимать себе, а по принятии монашества, с именем Никодима, начал жить еще строже, обуздывая язык и чрево.

Духовник, видя в нем особое к себе доверие и простоту и решительную готовность к послушанию, вознамерился приблизить его к себе. Взявши благословение у о. игумена, духовник принял о. Никодима к себе в келейники. При этом послушании о. Никодим еще испонял следующие должности: эконома, рухального, будильщика и архондаричного (гостинника); при таких многозаботливых внешних занятиях о. Никодим показывал себя и достойным подвижником. – Исполнение стольких беспокойных должностей не помешало ему усовершаться в духовной жизни; все внешние препятствия он победил детскою, евангельскою верою и послушанием и стяжал такие высокие добродетели, которые и в уединенной жизни и с большим трудом не всегда приобретаются даже людьми, более способными к самонаблюдению, нежели о. Никодим, который был очень прост и несведущ в св. Писании. Но этот недостаток он восполнял в себе, как выше сказано, верою и послушанием. Опытные знают различие браней вблизи предметов, возбуждающих страсти, и вдали от них: иное дело побеждать страсти в уединении, а иное – в общежитии. Да и в общежитии не равные трудности в борьбе со страстями, по причине разных должностей и занятий; иное дело хранить мирное состояние духа сидящему с рукоделием в келлии, а иное – находящемуся на должности, при исправлении разных общих нужд; – для последнего потребен сугубый труд. О. Никодим, принявши на себя четыре соединенные должности, в начале встретил большие препятствия к исполнению оных со стороны своих мирских привычек. Живши в мире, он привык много есть и пить и спать безвременно, а также празднословить. Но как подбеждать эти привычки, имея все пред глазами и в своих руках? Не зная, что делать, он вопросил духовника – как ему в таком случае поступать? С чего начать? Духовник посоветовал ему начать с исполнения заповеди: «с советом твори», то есть обо всем сказывать духовнику, как о худом, так и о добром. И если когда-либо придет ему какая-нибудь добрая мысль сделать что против своей мирской привычки, не приводил бы ее в исполнение, пока не скажет прежде о том духовнику, и чтобы начал искоренять привычки свои не разом, а мало-помалу, и не иначе, как с совета духовника. С того времени о. Никодим о всем сказывал духовнику, и без его совета ничего не делал. Он мог о себе сказать: «уготовихся и не смутихся сохранити заповеди Твоя», потому что все сказанное от духовника принимал с несомненною верою, а потому и силен был исполнять приказанное. В мирской жизни о. Никодим любил пить вино, поэтому духовник, снисходя немощи его, не запрещал ему пить вино и в монастыре, только немного. Но и это немногое несколько вредило ему, потому что он был косноязычен и заика, и не без затруднения беседовал с другими, а когда хотя немного выпивал красного вина, тогда еще более затруднялся в разговоре. Однажды духовник, вышедши из трапезы и увидав о. Никодима, разговаривающего с другими, сказал ему: «о. Никодим, я говорил тебе, что для тебя неполезно наравне с другими пить вино, ты должен пить его меньше других – вполовину, потому что, и не пивши вина, ты объясняешься так худо, что поклонники, не зная причины сему, соблазняются, думая, что ты пьян». О. Никодим поклонившись отвечал: «Простите, батюшка, с того времени, как вы мне приказали, я так и делаю, пью вино против других в половину меньше, но и это мешает мне, и я желал бы вовсе не пить его, но сам не смел сего сделать; отселе не благословите ли мне вовсе оставить вино?» Духовник отвечал: «Бог благословит». С того времени о. Никодим не пил ничего хмельного до смерти своей. Многосложная должность его требовала частого объяснения с духовником, потому духовник назначил время для беседы с ним ввечеру после повечерия. В это время он обыкновенно передавал духовнику все, что имел на совести, и спрашивал что ему было нужно.

Однажды, беседуя с духовником, между прочим, он спросил: «Св. отцы советуют, определившись в монастырь, стараться приобресть ежедневные побудительные слезы. Скажи мне, отче, могу ли я приобресть их?» Духовник отвечал ему: «Почему неможно тебе приобресть их?» О. Никодим отвечал духовнику: «По причине многосложной и беспокойной моей должности». Духовник сказал ему: «Если ты думаешь, что многопопечительная должность служит препятствием к получению высоких даров Божиих, то ты этим уничтожаешь благодать Божию, которая всесильна. Ты веруешь ли, что Христос силен даровать тебе то, что ты желаешь получить от Него?» О. Никодим отвечал: «Верю, отче, что Господь силен дать мне желаемое мною», – и поклонившись прибавил: «Благослови мне этого домогаться». Духовник отвечал: «Бог да благословит и по вере твоей дарует тебе». С того времени о. Никодим тщательно понуждал себя, чтобы ежедневно плакать, и встречавшиеся к тому препятствия он устранял и побеждал. Зная по опыту, что многоядение иссушает слезы, чтобы победить это препятствие, он оставил сперва сладкие снеди, а потом и от обыкновенных воздерживался, а по пятницам и вовсе не ел; спал на земле, вместо подушки имел камень, покрытый полотном; чтобы не побеждаться празднословием и гневом, держал камень во рту; все это он делал по совету духовника, и другим никому о сем не открывал. Для молитвы он не имел много времени по причине должности своей, впрочем сколько имел сводобного времени – проводил оное в усердной молитве. Нередко случалось ему молиться до последних сил своих так, что, сделав земной поклон, он засыпал в этом положении и весьма утешался, проснувшись в подобном молитвенном подвиге; такая молитва ему очень нравилась. Братия, не зная причины молчания его, говорили: «Наш о. Никодим от старости сделался глух и молчалив». Впрочем, некоторые постигали духовную его настроенность – особенно покойный Святогорец и о. Григорий Лисянский (сын известного Юрия Феодоровича Лисянского, в 1803 и 1804 годах совершившего кругосветное плавание), который очень уважал о. Никодима и нередко говорил о нем, что о. Никодим старец редкий, как послушанием и терпением, так и молчанием.

О. Никодим еще отличался примерной простотою. Когда вышеупомянутый о. Григорий, долго страдавший чахоткою, наконец тяжко заболел, слег в постель, тогда духовник приказал Никодиму смотреть за больным и строго наблюдать, чтобы он не умер без присмотра. О. Григорий был примерный монах, любитель умной молитвы, потому о. Никодим более других уважал его и хотел при кончине его жизни сам послужить ему (тем более, что келлия о. Григория была близ келлии о. Никодима), но затруднился тем, что ему, по его послушанию, нужно было часто отлучаться от больного, и боялся, чтоб он в это время не умер; впрочем, из такого затруднения вывела о. Никодима простота его. Пришедши к о. Григорию и объяснив ему свое затруднение, о. Никодим просил его, чтобы он сказал ему, когда будет умирать. О. Григорий с подобной же простотою и уверенностию отвечал ему: «не беспокойся, отец мой, когда я буду умирать, тогда об этом скажу тебе». И действительно, по прошествии нескольких дней, он сказал сидевшему при нем о. Никодиму: вот, отче, я скоро умру; о. Никодим спросил у него, почему это он знает; больной отвечал ему: «Разве ты, отче, не видишь, вот уже пришли за мною двое и сказали мне: пойдем домой». Отец Никодим торопливо начал спрашивать его: «Где они, где они? Я не вижу их!» О. Григорий, давши ему рукою знак, сказал: «Молчи, молчи, я там тебе скажу», и вслед за этими словами мирно окончил свою страдальческую жизнь.

Один из русских безмолвников, живший на Капсале, именем Анастасий, прихаживал в Русский монастырь к духовнику для исповеди. О. Никодиму было приказано принимать его. Однажды духовник сказал о. Никодиму, чтобы он поболее обращал внимание свое на этого старца и, чем только может, утешал бы его, потому что этот старец достиг высокого устроения духовного, может помогать нам своими молитвами в усовершенствовании духовной нашей жизни. Выслушавши это, о. Никодим наклонил голову к груди и после минутного молчания, поклонившись до земли, спросил с заметным умилением: «Можно ли, батюшка, мне узнать, в чем состоит это высокое устроение духовного старца о. Анастасия?» Духовник отвечал ему: «Можно и полезно будет открыть тебе о его добродетелях для поощрения твоего»; потом духовник рассказал ему о подвигах старца Анастасия, о его посте и нестяжательности; о том, что он несколько лет прилежно понуждал себя к слезам; за то Бог даровал ему высокий дар слез в его волю, и он когда только захочет поплакать, тогда и плачет, а это все происходило от послушания его к духовному отцу, без совета которого ничего не делал. Выслушав это, о. Никодим пришел в восторг, пленился высоким даром свободных слез, падает в ноги духовнику, и со страхом спрашивает: «А мне, батюшка, можно ли домогаться этого?» «Почему же не можно?», – отвечал ему духовник. «А долго терпеть мне?», – сказал о. Никодим. «А ты опять за маловерие берешься!» – возразил ему духовник. – «Я и прежде говорил тебе, что исполнение должностей не препятствует восходить к совершенству христианскому, а маловерием нашим мы уничтожаем благодать Божию, которая всемогуща и вседействующа, а потому без сомнения может, и при рассеянных и беспокойных должностях, даровать то, чего мы с верою просим у Бога. Ты веруешь ли, что Господь может дать тебе этот дар?» При этих словах о. Никодим, со слезами опять поклонившись до земли, сказал: «Верую, отче, что Господь силен и может даровать мне этот дар твоими святыми молитвами». Духовник на это сказал ему: «Итак, если веруешь, что Бог благословит тебя, по реченному Им: ищите и обрящете, ищай обретает, и толкущему отверзется»... И давши ему благословение, отпустил его. После этой беседы у о. Никодима начал увеличиваться страх Божий, потому он часто беседовал с духовником более о вечных мучениях, иногда выражал свой ужас, как он будет умирать, как он будет проходить мытарства бесовские, боялся, как бы бесы не задержали его на мытарствах своих за многие грехи, содеянные им в мире, нередко говорил: «боюсь бесов, как бы они меня в час смертный не привели в отчаяние, – говорят, что они всеми силами своими нападают на человека умирающего, напоминают ему все его грехи, обличают его, ужасно кричат и вопят: – наша душа, мы ее возьмем себе, – и тому подобное; что в таком случае делать надобно? Как и чем отбиваться от них? Я думаю, что в это время, от страха и ужаса, умирающий человек как бы изумится и оцепенеет». На эти вопросы о. Никодима духовник сказал ему следующее: «Надобно заблаговременно заботиться и часто размышлять об этом; многие из св. отцев во всю жизнь свою более проводили время в размышлении о смерти, и само слово Божие поучает нас помнить последняя наша. Надобно обращать особенное внимание на стих молитвы церковной, и этим стихом почаще молиться Господу: – Христианския кончины живота нашего безболезненны, не постыдны, мирны и добраго ответа на страшном судище Христове просим у тебе, Отче Господа нашего Иисуса Христа, просим ради Его Пресвятого имени; всякий же грех свой должны исповедывать духовному отцу и о нем скорбеть, плакать, и советоваться почаще с духовником, как лучше приготовлять себя к смерти, и заблаговременно необходимо предобучаться, как в страшный тот час смертный бороться с бесами, и спорить, как им противоречить, и не верить клеветам их, не бояться угроз их и совершенно не принимать отчаяния, которое они обыкновенно внушают умирающему. И прежде смерти бесы стараются внушать болящему сомнение о спасении и неверие в получение милости Божией, принося такие мысли: вот ты не спасешься, тебя Бог не примет, ты многогрешный, плодов достойных покаяния ты не сотворил, ты нечисто исповедывал грехи свои, а многие вовсе забыл, а потому ты в ад пойдешь: тебя Бог не простит, ты лицемерно жизнь свою прожил и часть твоя в аде, а может быть ты и предопределен к погибели. Таковые и подобные им мысли враги наши внушают нам и пред смертию и в час нашей смерти, и потому надобно заблаговременно обучить себя в таинстве веры, утверждаться в вере в заслуги Господа нашего Искупителя Иисуса Христа и вседушно полагаться на них. – Он за нас воплотился, пострадал, кровь свою пролил и на кресте умер, и верующим в Него и кающимся в грехах своих дарует прощение и вводит в жизнь вечную – блаженную. Вот основание нашего спасения. На этом твердом основнии и нужно нам утверждаться всегда и особенно во время часа смертного, на этом стоять, этим защищаться от нападений врагов, этим отгонять их от себя, этим успокоивать себя и утешать, этим только одним, потому что если б кто имел и многие добрые дела, то надеяться на них не должно, ибо сам Господь сказал: аще и вся повеленная вам сотворите, и тогда глаголите, яко раби неключимы есмы. Как бы грехи наши не были велики, и сколько бы их ни было, мы отчаяваться в получении милости Божией не должны; слово Божие уверяет нас, что несть грех побеждающ милосердие Божие. Отчаяние рождается от гордости, потому что, предавшись ей, человек обвиняет Бога, как будто Бог причиною его грехов (якобы Он его сотворил склонным к греху), и потому не смиряется, не просит прощения у Бога, но гневается на Бога. А кто уповает на милосердие Божие, тот при всех своих многих и тяжких грехах не оправдывается, но себя осуждает, подобно благоразумному разбойнику и мытарю, молится и испрашивает прощения. Если же кто поверит внушению врагов и примет мысли их такие, что он не спасется, или что он будет осужден, или будет отвержен Богом, или что предопределен к погибели, то душу такого человека бесы увлекут к себе, потому что он отчаянием своим отверг искупление и уничижил милосердие Божие, и подобно Каину счел свои грехи превышающими милосердие Божие. Но, как уже сказано, должно не внимать подобным бесовским внушениям, и вовсе не верить им, но именем Божиим запрещать им, противоречить им и с сильным гневом проклинать их, ибо для того нам дана от Творца раздражительность, чтоб мы гневались на бесов, а не на людей. Надобно отвечать бесам так: »хотя я и многогрешный, но отчаяваться во спасении не хочу, ибо надеюсь на милосердие Божие. Богу моему одному я согрешил. Ему и каюсь; Он один мой Судия, а не вы, проклятые бесы; какое вам до меня дело? Вы сами отступники от Бога и отверженные от Него; вы не имеете права истязывать меня, вы сами осуждены на вечную погибель, я знать вас не хочу проклятых. Бог моя сила, Бог мой Спаситель, вся моя надежда на милость Его, и все зависит от Его помилования, страха же вашего не убоюся, ниже смущуся; если б и в тысячу раз более этого вы нашли за мною грехов, то и тогда я не принял бы внушенное мне вами отчаяние, надеясь на неизреченную милость Божию, на молитву Божией Матери, св. ангелов и угодников Божиих, которых я призываю на помощь«. Полезно держать себя как в продолжении жизни, так и при конце ее, посреди страха и надежды, как апостол сказал: нечаеми и не отчаяваеми, но всего полезнее во всякое время надеяться на милость Божию, ибо слово Божие таковых ублажает: блажени, говорит, вси надеющияся нань. Вот, о. Никодим, тебе сказано кратко, как надобно приготовляться к исходу из сего мира, и как при помощи благодати Божией надобно правильно действовать пред смертию и в самый час смертный. Ты понял это хорошо и теперь знаешь об этом, но исполнение этого совета надо предоставить опять таки Богу милосердия и щедрот, Его надобно молить, чтоб он привел предположение наше в исполнение, даровал бы нам в тот страшный час веру твердую и упование и необходимое благодерзновение. А это надобно делать заблаговременно: ты знаешь, что без помощи благодати мы и одной минуты не можем провести благополучно, даже и помыслить о добре и пожелать доброго без благодати не можем. Потому церковь в ночи молится Богу: Сподоби, Господи, в нощь сию без греха сохранитися нам, также и днем и вечером, утром и в полдень, тем более нам очень нужно часто молиться, чтоб сподобил Господь благополучно пройти врата смертныя, и мытарства бесовския, и достигнуть обетованного нам небесного царствия и блаженства».

О. Никодим верно следовал совету духовника, и от частых слез глаза у него постоянно были красные. Духовник иногда спрашивал его: имеет ли он слезы, или плачет ли? Он отвечал, что плачет. Братия говорили, что он от старости худо видит и слышит, и потому некоторые из сострадания просили о нем духовника, чтобы успокоил его. Духовник, призвав его к себе, спросил у него, не страдает ли он зрением или слухом. О. Никодим отвечал духовнику, что он здоров. Духовник, посмотрев ему в глаза и заметив в них красноту, спросил у него: «Отчего ж у тебя глаза очень красны и как будто воспалены, и ресниц у них нет? Часто ли ты плачешь?» О. Никодим отвечал: «Плачу». «А как часто ты плачешь?» – опять спросил у него духовник. О. Никодим, наклонив голову к груди, с улыбкою повторил тот же ответ: «Плачу». Потому духовник сказал ему: «Мне, как духовнику, нужно знать, сколь часто ты плачешь: чрез день, или каждый день, или несколько раз в день, потому что хитрые враги наши умеют обольщать нас и с доброй стороны». На этот вопрос о. Никодим, не переменяя своего положения, еще с большею улыбкою отвечал духовнику: «Плачу, отче, когда захочу.» Духовник спросил у него: «Давно ли ты это имеешь?» О. Никодим отвечал: «Два года с половиною – с того времени, как я, после беседы моей с тобою об этом даровании Божием, сделал тебе поклон и испросил благословение у тебя искать этого дара Божия. А до того времени я по твоему благословению три года с трудом понуждал себя к ежедневным слезам». На это духовник заметил ему: «Видишь ли, что ты получил этот дар верою за послушание, а не за заслуги твои, и знай, что всякий дар Божий сохраняется смирением. Берегись от возношения, не осуждай никого, постоянно укоряй себя; и другие имеют этот дар, но считают себя хуже всех». После этой беседы духовник хотел было уволить о. Никодима от заботливых должностей его, чтобы он спокойно мог в келье своей упражняться в молитве и слезах; но Бог устроил иначе, чтобы о. Никодим прямо от трудов своих перешел в вечность. Вскоре о. Никодим заболел, болезнь его продолжалась сорок дней; пред смертию своею за несколько дней он прочитывал какую-то записку, которая находилась у него под подушкою; приближаясь к смерти, он прочитывал эту записку несколько раз в день и мирно почил о Господе. После смерти записку эту нашли; она оказалась следующего содержания:

«Я уповаю на милость Божию, на заслуги Христовы, Он мой Судия, а не вы, окаянные, что вам за дело до меня? Ему согрешил, Ему и каюсь; а вы не имеете во мне никакого места, лукавые бесы; отъидите от меня к вашему сатане».

О. Никодим ростом был невысок, лица приятного, плешив, бороду имел длинную и густую с проседью, поговорка у него была скорая, немного заикался, но в церкви пел и читал без затруднения. При служении духовником ранней литургии он почти всегда пел один. Скончался о. Никодим в 1854 году; всей его жизни в монастыре было 8 лет.

(Из «Воскресного Чтения» 1871 года № 48)

В 1865 году прибыл из России на Афонскую гору один молодой человек, уроженец города Дорогобужа, Смоленской губернии, из дворян, именем Георгий Аркадьевич Седлецкий, от роду 20-ти лет. Он был племянник преосвященного Поликарпа Орловского, жил в Белых Берегах три года, пострижен был там в рясофор и назван Паисием. По прибытии его на Афон он сначала пристал к монастырю Хиландарю; потом обошел некоторые монастыри, скиты и келлии, прося, чтоб где-либо приняли его на жительство; но ему везде отказывали, по причине его молодости, слабого сложения. Таким образом он дошел и до нашего монастыря, явился ко мне и просил о принятии его в монастырь на всегдашнее жительство. Я сказал ему: «Пожить у нас гостем или странником ты можешь хоть год и два, а принять тебя вовсе невозможно по причине молодости твоей, а более по слабому сложению твоему. Что ты здесь будешь делать?», – спросил я его. – «Ты здешних трудов не можешь понести, ты не можешь простоять всенощного бдения десять часов, и также не можешь поститься и трудиться. И я удивляюсь, зачем ты сюда пришел; разве в России нет спасения? Спасение везде можно обрести: где только человек понудится творить волю Божию, там и спасется.» На это мое замечание Паисий ответил с улыбкою: «Я читал, батюшка, в книгах, что святая гора Афонская есть жребий Божией Матери, и что Она особенно печется о спасении здешних насельников. Так как я люблю Божию Матерь и имею к Ней веру, потому и надеюсь, что я здесь, в Ее жребии, удобнее и скорее спасусь, нежели в России.» – «А каким образом», – спросил я его, – «ты, будучи молод, слабого сложения и нежного воспитания, к тому же без средств, отважился пуститься в такое далекое путешествие, за границу, в варварское царство, не узнав наперед о бедственных обстоятельствах здешнего края, и решаешься остаться здесь на всегдашнее жительство?» «Простите, батюшка,» – отвечал он, – «обо всем этом я слышал и читал, но при всем том я шел к Афону, как к любезному родительскому дому с большою радостию, ободрял себя верою и упованием на покровительство и помощь Божией Матери. И Она, всеблагословенная моя попечительница, помогла мне во всех моих нуждах; как только я помолюся Ей усердно, то скоро и получал просимое. Самое большое препятствие моему намерению я встретил в Орле, от дяди моего, преосвященного Поликарпа, который хотел удержать меня у себя навсегда, но я не согласился остаться у него; и хотя он всю зиму удерживал меня, всячески упрашивал и испытывал меня тяжелыми испытаниями, заставлял в саду копать мерзлую землю, чтобы устрашить меня и показать мне на опыте, что я неспособен к таковым трудам, которые на Афоне для меня необходимы, но я при помощи Божией Матери все его испытания выдерживал. Наконец, он решился отпустить меня на Афон и предлагал мне рекомендательные письма к знакомым его на Афоне, потому что он сам был на Афоне; но я, имея в душе веру к Божией Матери, отказался от его предложения, причем он заметил мне: какой ты гордый! Зато на дорогу он дал мне денег пять рублей. Но я о деньгах и не думал, до Одессы шел пеший, один, милостыни не просил, а везде боголюбивые люди кормили меня и сами предлагали деньги. Как только спросят, куда я иду, и лишь услышат, что я иду на св. гору Афонскую, то с удивлением скажут: ах, какой молодой, куда идет спасаться, и затем дают денег. Таким образом до Одессы мне надавали до 50-ти рублей, которых до Афона я не мог всех издержать. И вот Божия Матерь оправдала мою к Ней веру, помогла мне исполнить мое желание, – и я теперь на Афоне; и вседушно верую и надеюсь, что Она спасет меня здесь, а в Россию я уже ни за что не возвращусь, и если вы не примете меня, то я хотя буду жить у вас поклонником, потому что мне очень все у вас понравилось. А когда заболею, то вы, верно, не оставите меня умереть без пострига, – так как это есть у вас в обычае».

После этого объяснения было дозволено ему жить в гостинице, в числе поклонников. Но по прошествии полугода, видя его добрый нрав, все отцы полюбили его и просили о принятии его в общежитие, и он был принят, и определен для жительства за монастырем, в келлию Преподобных Печерских, под наздором иеромонаха отца Василия живописца. Там занимался он писанием писем и разных бумаг монастырских и пономарил в церкви. В неделю раз на всенощные бдения он приходил в монастырь, по обычаю приобщался св. Таин чрез две недели.

Однажны он пришел ко мне для исповеди и говорит: «Отче святый! Я имею большое желание сделаться мучеником, благослови пойти мне в Солунь или в Смирну замучиться за Христа, ужасно мне этого хочется, сердце мое горит день и ночь, все влечет меня положить жизнь мою за Христа». Услышавши это от него, я с удивлением спросил у него: «Откуда такая странная мысль пришла к тебе? Для чего это требуется?» – «Для того», – отвечал он, – «что во первых этим средством я могу скорее спастись, а во вторых буду в вечности в чине мучеников, которые в царствии Божием более всех прославляются, – вот почему мне хочется быть мучеником». – На это я говорил ему из Писания много, убеждал, что всякий христианин – тем более монах – должен быть готов, в случае нужды, пожертвовать жизнью своею для Бога, и в этом состоит самоотвержение христианское. Но самовольно вдаваться в искушения нам запрещено, а напротив заповедано нам молиться, чтобы мы не введены были в искушение. «А ты», – продолжал я, – «без нужды дерзаешь на такое страшное дело. Желание твое правильное; но приводить его в исполнение на деле не богоугодно, и для спасения твоего очень опасно, по причине немощи нашей природы. Вспомни пример апостола Петра, да и кроме того многие были несчастные примеры дерзнувших без призвания свыше на таковое великое дело и не выдержавших мук и отпавших от Христа. Это легко может случиться и с тобою.» – Но он мало убеждался моими увещаниями. После нашего разговора с ним более года еще мысль о мученичестве беспокоила его, и он сам не понимал, что влекла его к мученичеству не любовь Божия, а любовь к самому себе, чтобы прославиться и превзойти других. А это родилось у него от непонимания сущности самоотвержения. Но когда я пригласил его, чтобы он собственным опытом в малых и даже в ничтожных делах удостоверился в трудности самоотвержения, или отсечения воли, тогда он вполне убедился, что отсечение воли своей есть истинное мучение. Это было таким образом: видя, что он не убеждается моими увещаниями и все еще стремится идти на мучение, я сказал ему: «Если ты не веришь, что послушание есть истинное мученичество, как свидетельствуют богоносные отцы, то испытай сам на деле, и убедишься в истине. Если ты истинно желаешь сделаться мучеником и попасть в их чин, то я помогу тебе в этом деле и покажу легкие и удобные средства для этого; если ты не будешь уклоняться от несения крестов, то есть скорбей внутренних и внешних, то ты сделаешься даже великомучеником. Вот, например, тебе даны четыре креста послушания внешнего: 1) ходить в церковь на всякую службу к началу и выстаивать до конца, 2) пономарить в малой нашей церкви, 3) заниматься писанием, 4) в неделю раз являться в обитель. Если ты все это исполняешь по совести, старательно, без лености и ропота, то ты несешь эти кресты. К наружным крестам принадлежат явные насмешки от других, укоризны, брань, оклеветание. Если ты в таких случаях не воздаешь зло за зло, то ты несешь эти кресты. А внутренние кресты, или тайные, составляются из мыслей и желаний, например: если ты услаждаешься злыми мыслями, гневными или блудными, или гордыми и тщеславными, то ты не несешь тайного твоего креста или тяжести, а уклоняясь в услаждение таковыми мыслями, не имеешь терпения и мужества, чтобы бороться с ними. Борьба со злыми мыслями есть своего рода мученичество. Вот ты желаешь замучиться за Христа, чтоб турки за веру отрубили тебе голову, а то не знаешь, что можно и малыми делами сделать себя мучеником, потому что и малые дела, совершаемые нами ради Бога, делаются великими. Если я дам тебе и самые малые заповеди, и даже ничтожные, но ты по высокоумию и не выдержишь испытания, то они покажутся тебе страшно тяжелыми и даже невозможными, и ты откажешься от них.» На это Паисий возразил: «Я на все готов; только, быть может, я себя не так понимаю, но я желаю исполнить все, что вы мне прикажете, лишь бы только мне сравняться с мучениками; попытайте, укажите и наставьте меня, как угодно.» – «Хорошо», – говорю ему, – «начнем при Божией помощи всходить на степень мученическую снизу на верх, как бы по лестнице, а не сверху, как ты хотел. Теперь слушай да внимай, а после и делом исполняй: мученики постились, а ты по четыре раза в день ешь, – так с этого времени хоть два раза в день ешь; мученики вовсю чаю и не знали, а ты пьешь его раза два в день, да еще по шести и по семи чашек, а довольно будет для тебя пить чай один раз в день, и по три чашки. Мученики мало спали, а ты по восьми часов спишь в сутки, – будь доволен шестью часами. Мученики бдения совершали усердно, а ты всегда дремлешь в церкви на службах, – понуждай себя, чтобы не дремать в церкви. Мученики терпели страшные мучения, а ты ради венца мученического хотя от блох и клопов терпи, не малодушествуя, и если они когда будут кусать тебя, то ты терпи ради Бога, не чешись.» Паисий при этих словах, горько улыбнувшись, сказал: «Вы, батюшка, смеетесь надо мною, как над глупеньким мальчиком; разве я не знаю, можно ли такими ничтожными делами приобресть степень мученическую?» – «Ну, посмотрим», – сказал я ему, – «исполнишь ли ты еще эти ничтожные-то мелочи. Но ты не забывай в начале мною сказанного, что общее главное средство к мученичеству есть: не уклоняться от скорбей, но терпеть их благодушно. Ты хвалишься верою к Божией Матери; если эта вера у тебя правильная, то ты можешь у ней испросить дар мученического подвига, и приобрести венец мученический. Ибо это более зависит от веры, и вера много поможет; но смотри, если когда дается тебе какая-либо мучительная страсть, или болезнь, – тогда терпи, не малодушествуй. Ибо я знаю, что некоторые и выпросили себе крест, а после стали роптать, – так смотри, чтобы и с тобой подобного не случилось. А чрез эти ничтожные мои заповеди ты увидишь свою немощь и забудешь о мученичестве.» – «Если уж в самом деле я не возмогу этого исполнить», – сказал Паисий, – «то после этого куда ж я гожусь. Нет, я уверен, что и более этого буду делать, только помогайте мне вашими молитвами, и благословите с этого времени начать.» И, поклонившись до земли, принял благословение и удалился. С того времени Паисий действительно начал так делать, как было ему сказано. Так продолжалось более года, потом он начал ослабевать, иногда побеждался лишним сном, или питием чая более определенного, или ел более, иногда жаловался на дремоту в церкви. Дана была ему заповедь молчать за трапезою, а так как он любил говорить, потому более месяца не мог выдержать заповеди. Однажды он пришел ко мне и говорит: «Батюшка, прочие твои заповеди хотя и несовершенно, но исполняю, а одну твою заповедь, которую я считал вовсе за ничтожную, эту-то самую я нисколько не могу исполнить; что хотите, смущаюсь, мучаюсь и ничего не могу сделать, прошу вас увольте меня от нее.» «Какая же это заповедь столь тяжелая, что ты нисколько не можешь ее исполнить?» Он отвечал: «Вы дали мне заповедь, чтобы от кусания блох не чесаться, а ради Бога терпеть; но что я ни делал, как ни терпел, как ни мужался, не мог вытерпеть, и вовсе не могу. Ведь так бывает, что как будто бес научил ее окаянную, что долгое время на одном месте кусает, и как иглой жалит, – терплю, терплю, да и почешу то место, после смущаюсь, совесть укоряет, что преступил заповедь. А иногда до того рассержусь на этих мучителей, что начну бранить их.» Я, рассмеявшись, заметил ему, что мученики еще более терпели. – «Да не от блох», – возразил Паисий. – «Мне кажется, что от блох никто не вытерпит», – прибавил он, – «это такие окаянные мучители, уж хоть кого доймут. Правда ваша, что опыт верный учитель, я прежде этого не знал, потому и смеялся вашим заповедям, об исполнении которых вы часто напоминаете мне и спрашиваете меня.» – «Д», – сказал я ему, – «я и теперь о том же спрошу тебя, а прочие заповеди почему же ты в точности не исполняешь?» «Да оттого», – отвечал он, – «что я на опыте не знал еще сказанного в Евангелии: без Мене не можете творити ничесоже. Но вот и малый опыт мой показал мне, что без особой силы Божией я ничего не могу сделать доброго, и мое желание мученичества ничто другое было, как одно искушение или ревность не по разуму; куда уж мне до мучеников, хоть бы в последний чин преподобных попасть, теперь о мученичестве я перестал и думать. Вижу себя немощным во всех заповедях Божиих и старческих, и меня поддерживает только одна надежда на Божию Матерь и на ваши старческие молитвы.» – «Этого-то и надобно было», – заключил я, – «слава Богу, что Он вразумил тебя.»

С течением времени Паисий начал просить меня о постриге. Я отказал ему по причине его молодости и потому, что он мало жил еще в обители, всего два года; но он и после того часто просил меня о постриге, указывая на то, что некоторые – молодые, но давно уже пострижены. Я объяснил ему, что это случилось по причине тяжкой их болезни, – полагали, что они помрут. «Если и ты заболишь к смерти, тогда и тебя постригут», – сказал я ему. За этим он предложил на мое решение такой вопрос: «Если я буду просить Божию Матерь, чтоб Она исходатайствовала мне тяжкую болезнь для того, чтобы поскорее постригли меня в схиму – не грех ли это будет?» Я отвечал ему, что это не грех, потому что и некоторые святые испрашивали себе болезни. «А уверен ли ты, что Божия Матерь исполнит твое прошение?» – спросил я его. – «Не прежний ли дух самонадеяния побуждает тебя к этому? – В таком случае ты не получишь просимого тобою.» При этих словах он возмутился духом и как бы с восторгом сказал: «Уверен, совершенно уверен, что выпрошу у Нее непременно.» «Ну, если так,» – сказал я ему, – «то с этого времени молись Божией Матери, а иначе прежде времене мы не можем постричь тебя не только в схиму, но и в мантию; потому что есть которые прежде тебя пришли в обитель, но еще не пострижены.» В обители нашей обычай делать постриги в Великий пост; в это время наш Паисий заболел и рад был своей болезни, думая, что может быть ради болезни постригут его; но к несчастию его болезнь прошла, он выздоровел и опять остался непостриженым, а потому желание его и не исполнилось. Он об это жалел долго. После этого всю свою надежду он возложил на Божию Матерь с уверенностию, что Она скоро или не скоро, а исполнит желание его, которое, впрочем, к удивлению многих скоро исполнилось и чудесным еще образом. Это было так: в июне месяце, 1867 года, в воскресенье, по выходе из церкви, Паисий, от долгой службы, встретивши некоторых старцев, изъявил им свой ропот за прибавление к службе моления о благодетелях. Старцы, услышавши от него ропот, вознегодовали на него; услышали это и прочие старцы и тоже начали негодовать. Чтобы успокоить братию, я призвал Паисия и пред другими обличил его в несправедливости ропота его, и тут же сказал ему: так как он не хочет молиться даже и за великих благотворителей обители нашей, то чтобы оставил нашу обитель и удалился бы, куда хочет. Паисий смирился, просил прощения, извиняясь, что он сделал это не намеренно, и пришедши в мою келлию, просил меня, чтоб я его не выгонял из обители, а дал бы ему за вину его какой угодно канон; я сказал ему: «Слово то я произнес для успокоения братии, а на самом деле я не имею намерения отлучать тебя от обители. Но так как ты многократно просил у меня благословения повидать Афон, то теперь для тебя время к тому удобное, – пойди, посмотри те монастыри и скиты, которых ты еще не видал, и побывай на вершине Афона, а к памяти св. апостолов возвратись в обитель, а между тем братство успокоится, и тогда я объявлю старцам, что ты исправился и опять принят в обитель.» Взявши благословение, Паисий в тот же день отправился в путь один. Посетивши монастыри и некоторые келлии, он взошел на верх Афона тоже один, без проводника, что здесь считается опасным. День склонился к вечеру, гора в то время была покрыта облаками, и он не мог насладиться окрестною красотою природы, которую очень любил. Потому он решился остаться там ночевать и, думая, что может быть к утру облака рассеются, он тогда будет иметь удовольствие насладиться вдоволь обозрением красот природы всей горы Афона. Он не знал, что в облачное время оставаться на горе ночевать опасно. Когда совсем стемнело, наш неустрашимый странник вошел в церковь, помолился иконам, осмотрел алтарь, стал на левой стороне в форму и начал тянуть четки за повечерие. Между тем облака более прежнего сгустились, загудел страшный ветер, засверкала частая молния и загремел гром. Паисий не терял присутствия духа, стоял бодро и молился. Гроза усилилась еще более, молния чрез отверстия проникла в церковь и начала мелькать по церкви. Паисий прижался к стене, думая, что молния не коснется его, но вдруг он почувствовал легкий удар в голову, отчего четки выпали у него из рук, пробило у него камилавку, волосы на голове сгорели, платье горело и все тело его было обожжено. Но при всем этом он еще чувствовал, что может сойти с горы; потому он поспешил удалиться оттуда и, хотя с большим трудом, но мог еще сам спуститься с горы вниз к церкви Богородичной, где к счастию его он нашел двух русских старцев, укрывшихся от грозы, которые помогли ему дойти до ближнего скита старца Георгия постника, а тот уже на лодке доставил Паисия в наш монастырь. Все отцы смотрели на него как на чудо, все удивлялись, как он мог в таком положении не умереть, потому что все тело его было повреждено снаружи и внутри, только лицо да руки остались чистыми, а все прочее заструпилось страшно. Когда я первый раз посетил его, он, увидавши меня, с воплем возопил ко мне: «Вот, батюшка, уж теперь вы не оставьте меня, не откажите мне в вашей милости, постригите меня в схиму поскорее.» Я сказал ему: «Теперь мы все видим, что на это есть воля Божия, потому нечего медлить.» Тут он рассказал мне подробно и явно, как это с ним случилось. На вопрос мой: как он отважился ночевать на Афоне во время облачное, он отвечал, что не знал ничего об опасности. По осмотре болезни его докторами оказалось, что молния повредила даже и всю его внутренность, и доктор, бывший при великом князе Алексее Александровиче, решительно сказал, что больной не может долго жить. Вследствие этого немедленно Паисий был пострижен в схиму, с переменою имени в Гавриила. После пострига он жил две недели. Однажды я пришел посетить его. Он увидел меня, обрадовался и, устремив взор на меня, протяжно проговорил: «Батюшка-голубчик пришел ко мне»; я подошел к нему и, благословивши его, сказал: «Вот видишь, чадо Христово, ты просил с верою у Господа и у Божиий Матери мученичества и схимы, теперь все это дано тебе; сознаешь ли ты это и благодарен ли за полученное тобою чудным образом?» Он отвечал протяжно: «Как же, сознаю, батюшка, сознаю и благодарю. Но вот беда, что не могу терпеть этого ужасного мучения; болезнь ужасно мучительная.» Я сказал ему: «Что ж, это-то и хорошо, и ты чрез это будешь истинный мученик, ведь ты сам же пожелал и просил у Бога и Божией Матери мученичества и страдания.» «Ах, батюшка, да я не знал, что так будет больно и люто», – отвечал Гавриил. – «Когда начнут сдирать с меня кожу, тогда сделается мне до того больно и невыносимо, что я теряю терпение и кричу изо всей моей силы, и так делают со мной каждый день.» «Кто же сдирает с тебя кожу?» – спросил я с удивлением. «Да доктор», – отвечал он. Я, обратясь к доктору, спросил его: «Как это вы делаете?» «Да у него кожи нет», – отвечал доктор, – «все дело в том, что обвязки и простыни присыхают к струпьям, и когда нужно переменить их хотя раз в сутки, тогда они легко не отстают, а отдираются с усилием.» На это я заметил доктору, что таким образом можно больного из терпения вывести и довести до ропота, а лучше всего отдать это на его волю. Тогда Гавриил попросил, чтобы не мучили его более отдиранием струпьев от тела, да и другим чем не беспокоили бы его. С того времени он стал спокойнее, лежал все время на одной спине, приобщался каждый день, быстро ослабевал. Многие из братии посещали его: в день кончины его, 27 июня, поутру, я посетил Гавриила; хотя он по виду казался очень худ, но разговаривал ясно и бодро; а за час до смерти отец Макарий, духовник, пришел к Гавриилу; увидев его, Гавриил сказал: «А мне стало тяжело, может быть, я умру скоро, прочитайте мне отходную.» Отец Макарий прочитал ему отходную и, благословив его, сказал ему: «Ты, отец Гавриил, аще обрящешь милость у Бога, тогда помяни и меня пред Ним.» Он отвечал: «Я вас прошу, батюшка, вы молитесь обо мне, и если я обрящу дерзновение у Бога, тогда помяну и вас.» Сказвши это, он мирно испустил дух.

О. Неофит, родом русский, отслужив Царю земному, вступил в ряды победоносного воинства Царя Небесного и доблестно совершил предназначенное ему свыше поприще духовной жизни; сначала он несколько лет находился в С.-Петербурге служителем при Казанском соборе, потом пожелал отправиться на Восток, и, прибыв на св. Афон, избрал русский Пантелеймонов монастырь местом своей подвижнической жизни, исполнял послушания монастырские с примерным усердием и смирением; а в последние годы своей жизни он исправлял должность экклисиарха (церковнослужителя) – тщательно заботился о порядке и благолепии церковном и усердно подвизался в молитве; враг рода человеческого, не терпя его богоугодной жизни и желая пресечь его подвиги, часто наносил ему огорчения; когда утружденный инок ложился ночью для отдыха, то дух злобы стаскивал его с койки на пол; сначала о. Неофит очень боялся такого вражеского нападения, а потом, укрепленный благодатию Божиею, мужественный ратоборец уже не обращал внимания на злобу демонскую и продолжал свои молитвенные постнические подвиги. При конце его жизни Господу угодно было, для большего ему воздаяния в вечности, посетить его тяжкою болезнию; он несколько месяцев лежал на спине неподвижно, причем жестоко страдал судорогами в ногах вследствие продолжительных стояний на молитве; но, несмотря на такое свое мучительное положение, он постоянно благодарил Бога; тело его сгнивало от неподвижного лежания и стало издавать тяжелый запах. Ежедневно он был сподобляем причащения святых Христовых Таин. Когда же стал приближаться к блаженной кончине своей, то, беседуя о спасении души, между прочим сказал: желал бы еще пожить, чтоб братии послужить. Из сих предсмертных слов его видно, с какою он любовию служил братиям, во исполнение сказанного: друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов. Во время продолжительной и тяжкой болезни о. Неофит, подобно праведному Иову, никогда не роптал, но во все время благодарил Бога и с миром отошел в жизнь блаженную. Когда по кончине его тело его принесено было в церковь, то оно издало приятнейшее благоухание, что было несомненным доказательством милости Божией, явленной ему; это благоухание было как бы для него еще на земле наградою за его терпение и добродетели.

Честна пред Господом смерть преподобных Его. Нелегко терпеть без ропота и уныния в сей жизни болезни и разного рода скорби, но и награда за это велика, – по слову Апостольскому: Недостойны скорби сего века к хотящей явитися в нас славе.

На святой горе Афон, ненапрасно называемой «жребием, или уделом Божией Матери», не оскудевают и в наше время действия благодати Божией, проявляющиеся в сосудах избранных – в людях, которых мир презирает, потому что их не понимает и понимать не может, душевен бо есть. То, что в других местах считается давно отжившим и невозвратно прошедшим, что называется там «преданием», «легендою», – то, или подобно тому, здесь, на Афоне, совершается воочию, как современная жизнь и действительность.

Понятна ли в наше время и даже вероятна ли для многих из нынешних христиан жизнь людей, называемых «Христа ради юродивыми», о которых повествуют нам, например, «Четьи-Минеи»? Конечно, появление таких юродивых в больших городах и селениях, среди невежественной толпы и людей духовно слепотствующих, наводит иногда подозрение на их искренность и бескорыстие. Мы знаем даже, что действия таких мнимо-юродивых бывают иногда по влиянию «духа лестча». Но на Афоне, где умеют различать истинных подвижников от притворных, где и действительными подвигами не многих удивишь и не много выиграешь, появление притворно-юродивых не совсем удобно и далеко не выгодно.

Поверят ли нашему рассказу или нет – но мы считаем своим долгом передать то, что знаем и что слышали от очевидцев об иеросхимонахе Анфиме, не так давно скончавшемся на Афоне. Жизнь, слова и деяния этого подвижника особенно хорошо были известны другу его при жизни, старцу афонскому, о. Виктору, скончавшемуся в минувшем 1871 году. Потому-то особенно мы и находим благовременным теперь изложить сведения о иеросхимонахе Анфиме, чтобы впоследствии, с кончиною очевидцев его жизни, эти сведения не забылись или не показались «темными» сказаниями, «легендарными измышлениями».

Отец Анфим родом был болгарин, из города Софии; в мире был священником; по смерти жены своей, последовавшей около 1830 года, он оставил мир и удалился на св. Афонскую гору, где вначале поселился в общежительном монастыре Симонопетре, и там принял монашество. С 1841 года он начал юродствовать, но по какой причине он решился проходить такой опасный и многотрудный путь духовной жизни, это осталось неизвестным. Отец Анфим любил русский монастырь (Руссик), любил слушать русскую службу, а потом часто приходил в Руссик, а иногда и проживал в нем по неделе и по две, и даже по месяцу; любимый приют его был на паперти церковной. Но отец Анфим всегда старался скрывать свою внутреннюю жизнь, показывал себя неразумным, часто говорил несвязно, как бы бессмысленно, а иногда без церемоний и побранивался; когда же замечал, что начинают понимать притчи его и изъявлять ему почтение, тогда, бывало, с намерением наговорит много смешного и уйдет в пустыню, и безмолвствует там месяца два и три, или скитается по вертепам и пропастям Афонской горы, а потом опять придет в монастырь. С самого начала его юродства некоторые в русском монастыре обратили на него свое внимание и строго следили за образом его жизни; он не вдруг начал проходить этот многотрудный и опасный путь, но постепенно – начавши юродствовать, лет пять он носил обыкновенную, приличную одежду, не отказывался от общей трапезы и не скрывался долго в уединении. Но потом, время от времени, он как бы укреплялся и возрастал в самоотвержении, мало-помалу изменял одежду, начал носить худую, в заплатах, а потом и эту пренебрег, стал ходить полунагой, в суконном мешке, прорезав дыры для головы и рук, и таким образом ходил везде; а после он мешок свой расшил и просто носил его на плечах, и потому его прозвали «чувальником» – мешок по-гречески (или, скорее, по турецки – ред.) называется «чувал». А в пустыне он и этого лишал себя, ходил вовсе без одежды. Многие получали духовную пользу от него, смотря на сверхъестественное его терпение, а некоторые соблазнялись, считая его безумным. Он многих назидал, исправлял, ободрял и обличал. Касательно жизни своей он был скрытен; очень немногие пользовались его откровенностию, но многие знали, что он имел высокий дар прозорливости; в последние годы своей жизни он хотя и нередко приходил к русскому монастырю, но внутрь монастыря не всегда входил, разве когда уже понудят его убедительною просьбою, а постоянный приют его был за монастырем в кухне или в трапезе работницкой, где он в холодное время обогревался и подкреплялся пищею; монаху русскому, служившему там в должности трапезного, поручено было от настоятеля принимать этого старца и покоить его; монах этот с должным усердием исполнял порученное ему служение и умел приобрести у отца Анфима особенное доверие и мог узнать отчасти сокровенные его подвиги. Отец Анфим имел от Бога великий дар – продолжительно поститься; что он хотя и скрывал тщательно от всех, но иногда, по обстоятельствам, или, точнее, по смотрению Божию, без намерения и как бы нехотя, открывал свои подвиги и благодатные дарования, коих он был сподоблен. Так, однажды, в Петров пост, старец пришел к русскому монастырю очень изнуренный; монах, служивший ему, принял его с радостию и предложил ему трапезу. Старец начал есть, а монах ходил по трапезе взад и вперед, изредка посматривая на него. Старец, как бы не обращая на него внимания, продолжал есть более обыкновенного; это соблазнило трапезного монаха, он начал мысленно осуждать старца за то, что такой сухой и изможденный монах так много ест; смутившись от таких помыслов, трапезный с досадою ушел из трапезы. Старец, окончив свой обед, вышел из келлии и сел у дверей ее; увидев соблазнившегося приятеля своего, он пригласил и его сесть и, взяв за руку, спросил: «Ты, брат, знаешь ли, что такое смиренномудрие?» Монах, по скромности, отвечал ему: «Не знаю». Тогда старец сказал ему: «Смиренномудрие в том состоит, чтобы не осуждать никого, а самого себя считать хуже всех. Вот ты сейчас соблазнился и осудил меня, что я много ел; а того не знаешь, сколько дней я не ел? Вспомни, когдя я у тебя был и ел?» Монах отвечал ему: «Помню, отче, что ты был у нас в Вербное Воскресенье и кушал, а с тех пор я не видел тебя.» Старец сказал ему: «Видишь ли, сколько дней я не ел? А ты еще осудил меня, что я много ел! Брате! Божии дарования различны: всякому дано что-нибудь от Бога. Вот мне Бог дал силу терпеть голод и стужу. Можешь ли ты стерпеть, сколько я терплю? Попытайся, сними с себя одежду и обнаженным пройди со мною хоть до соседнего монастыря. Вот ты, хоть певец, а как ты поешь Богу? Мысли твои находятся более на стороне, в рассеянности; а послушай, как я буду петь.» Старец, подняв руки к небу, с крепким стенанием запел: «Алилуйя», – и слезы ручьем полились из глаз его. Трапезный пришел в ужас и заплакал. Потом старец сказал монаху: «Вот, брате, не осуждай никого, ибо ты не знаешь, кому какое дано дарование, а себе больше внимай». Брат поклонился старцу и, испросив у него прощение, удалился от него, удивляясь его прозорливости. С того времени старец сделался откровеннее со своим приятелем.

Другой брат однажды соблазнился поступками старца и говорит в душе своей: «Какой он прозорливый? Разве прозорливые так много едят?» Старец, прозревая его мысли, подозвал его к себе и сказал: «Ты, брат, хочешь быть монахом, а мысли твои все в России; ты пойдешь туда, исполнишь свое желание, но опять возвратишься назад – и тогда духовник удостоит тебя монашества.» Слова старца исполнились во всей точности. Названный брат смутился помыслами и, оставив обитель, оправился в Россию; но чрез год опять возвратился на Афон в ту же обитель, где и удостоился пострижения в монахи. Служивший старцу русский монах имел к нему великое уважение, как бы к святому; в то же время и боялся высказывать ему свои чувства, зная, что он не любит похвал. Однажды трапезный принял пришедшего к нему старца, посадил его и предложил ему трапезу, а сам, из уважения к нему, не хотел сесть при нем; но, чтобы не дать заметить этого, стал ходить взад и вперед по трапезе. Старец молча ел и с улыбкою поглядывал на ходящего взад и вперед брата. По окончании трапезы о. Анфим, встав из-за стола, сказал: «Добре, добре, стой: Господь да поможет и укрепит тебя.»

Один из русских иеромонахов рассказывал братии, что, соскучившись об отечестве, он однажды принял мысль оставить св. Гору и возвратиться в Россию. Когда он об этом думал, вдруг вошел в келлию отец Анфим – чего прежде никогда не бывало – и сказал: «Божия Матерь послала меня сказать тебе, чтобы ты не ходил в Россию, а если выйдешь из пустыни в мир, то впадешь в грех.»

В одно время отец Анфим безмолвствовал на высотах Афона довольно долго; брат, служивший ему, привыкший утешаться беседами его, не видя его долгое время, соскучился о нем и молил Бога, чтобы Он внушил старцу прийти к нему для духовного утешения, и притом размышлял: «Может быть, теперь и сам старец в пустыне от подвигов изнурился; тогда и я теперь утешал бы его пищею и чаем попоил бы». На другой день утром старец пришел к своему другу и, увидев его, с улыбкою сказал: «Вот, по желанию твоему, я пришел к тебе из-за Афона, устал и ноги избил о камни; стоит ли такого труда твой чай?» Брат удивился его прозорливости и испросил у него прощения за причиненный ему труд.

Нередко о. Анфим утешал друга своего в скорбях и ободрял своими советами; а иногда, провидя его погрешности, обличением исправлял его. Так, однажды на этого брата попала тяжкая печаль и скука, и он, не зная, чем от нее избавиться, молил Бога, дабы Он для утешения его послал к нему о. Анфима. По прошествии нескольких часов является к нему о. Анфим; скорбящий брат, увидев его, обрадовался и спросил: «Как этот ты, отче, явился во время нужды моей?» Старец, улыбнувшись, ответил ему: «Ты желал видеть меня и просил о том – и вот я послан к тебе.» Однажды, накануне первого октября, когда в русском монастыре совершаемо было всенощное бдение в честь покрова Пресвятыя Богородицы, о. Анфим прибежал к монастырю, усталый и едва переводя дух; встретив знакомого своего брата, он сказал: «В эту ночь я находился близ Зографского монастыря в пустыне и молился, стоя на камне; во время молитвы я увидел Матерь Божию, сходящую с неба в ваш монастырь; я обрадовался этому явлению и поспешил сюда, чтобы застать Ее здесь, да покроет Она и меня грешного, вместе с прочими Ее рабами, Своим омофором. Но лишь только я тронулся с места, чтобы бежать сюда, как вдруг неожиданно и невесть откуда явилась змея, с яростию бросилась на меня и крепко укусила в ногу; но я догадался, что это препятствие, по допущению Божию, сделал мне враг, чтобы таким образом лишить меня духовной пользы и утешения, а потому я не обратил на это внимания и пустился бежать к вашему монастырю.» Брат осмотрел ногу его, – и действительно, пятка ее уязвлена была глубоко и кровь текла из раны; великая любовь старца к Богу, значит, делала его нечувствительным к страданиям телесным. В 1862 году на Афоне была холодная и снежная зима; в это время о. Анфим жил в дупле на высотах Афона, в глухой пустыне; снег выпал большой и совсем завалил его, так что ему невозможно было выйти оттуда. Сорок шесть дней он пробыл там без хлеба; тогда как прежде в зимнее время он более находился при монастыре. Старцы Руссика, узнав, что в такую холодную и снежную зиму нет у них о. Анфима, начали беспокоиться о нем, не замерз ли он в пустыне. По прошествии 46 дней старец пришел к монастырю в полном изнурении, с обмороженными лицом и руками. Скорбивший о нем брат, неожиданно увидев его, от радости воскликнул: «Ах, отче, это ты? А мы уже вовсе отчаялись видеть тебя. Где же ты был это врем?» – «В дупле сидел», с улыбкою отвечал старец. «Что же ты там ел, отче?» – спросил его брат. «О, брате Викторе, сколько я там от бесов и от холоду пострадал, об этом токмо один Бог весть; я же отчаялся было и в жизни моей; но св. Иоанн Креститель явился мне и избавил меня от смерти.»

В одно время старец Анфим месяцев пять не приходил в Руссик; монахи этого монастыря, не зная причины, терялись в догадках; они беспокоились мыслию: не оскорбил ли его кто? Русский духовник знал одного безмолвника, с которым о. Анфим был откровенен, и попросил его, чтобы он отыскал о. Анфима и узнал у него о причинах такого долговременного непосещения им Руссика. Безмолвник, увидев о. Анфима, спросил у него: отчего он перестал ходить в Руссик? Старец отвечал ему: «Покуда не прославляли меня там и не считали святым, я ходил, а теперь ходить туда для меня не только не полезно – но даже и вредно. Вот причина тому: в последний раз, когда я был там, один из иеромонахов упал мне в ноги и сказал: «Помолись, отче святый, о мне грешном, да спасуся твоими молитвами.» Только я отошел от него, как другой иеромонах с такою же просьбою обратился ко мне; вот видишь: можно ли мне теперь ходить туда к ним? Хотя я и люблю этот монастырь, но с этого времени посещать его буду реже, потому что там считают меня святым». Однако и после этого о. Анфим приходил иногда к Руссику, но внутрь монастыря не входил, а посещал его как бы тайно, гостил у служившего ему брата за монастырем и беседовал с ним обо всем и даже открывал ему некоторые свои тайны. Однажды старец пришел к монастырю; назначенный для служения ему брат, по обычаю, принял его с любовию и предложил трапезу, после которой старец сказал: «Св. Иоанн Милостивый вчера посещал ваш монастырь». День это был воскресный и, по обычаю, много пришло бедных пустынников келлиотов, скитян и мирских, которые все были накормлены и оделены хлебом и милостынею.

О. Анфим постоянного жилища нигде не имел, но вся Афонская гора была его жилищем. Он ходил по всем монастырям и скитам и по всем местам вокруг горы; но чаще всего, как сказано, посещал наш Руссик. В последние годы жизни он живал около Зографского болгарского монастыря, часто приходил трудиться на постройку монастырскую, носил здесь камни и воду. В августе 1867 года великий подвижник в последний раз посетил любимый им Руссик, вошел внутрь монастыря, прямо в гостиницу, и много здесь беседовал со своим знакомым братом, поучал его, как побеждать лукавые помыслы и страсти, и, наконец, прямо сказал ему: «Я уже более не приду к вам, ибо скоро умру». Предречение его не умедлило исполниться. В конце ноября месяца того же года он пришел в Зографский монастырь и заболел здесь; его поместили в больницу, в которой он пролежал 12 дней. Декабря 9 дня, 1867 г., о. Анфим оставил многотрудную земную жизнь и с миром преставился Господу.

Друг о. Анфима, русский монах Виктор, не много пережил его; после тяжкой и многотрудной болезни он сподобился блаженной кончины 11 сентября 1871 года, несколько раз удостоенный соединения с Господом чрез приобщение пресвятых Его Таин, по реченному Им: ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем.

И.А.