О духовничестве

Тема моего доклада – духовность и духовничество, или, если предпочитаете, духовное окормление, или душепопечение.

Я хотел бы сначала определить слово «духовность», потому что обычно, когда мы говорим о духовности, мы говорим об определенных выражениях нашей духовной жизни, таких как молитва, как подвижничество; и это ясно из таких книг, как, например, книги Феофана Затворника. Мне кажется, однако, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святого Духа и духовность не есть то, что мы ею обозначаем обычно, а эти проявления таинственного действия Духа Святого.

И это сразу нас ставит по отношению к духовничеству в очень четкое положение, потому что тогда речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам и научить его развиваться в молитве или аскетически по каким-то трафаретам. Духовничество тогда будет состоять в том, чтобы духовник, на какой бы степени духовности он сам ни находился, зорко следил за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, возгревал бы Его действие, защищал против соблазнов или падений, против колебаний неверия. И в результате духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а с другой стороны – гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Раньше чем пойти дальше, я хочу сказать два слова о том, что духовничество – неоднозначное понятие. Есть, как мне кажется, три типа духовников.

Н а самом основном уровне это священник, которому дана благодать священства, который в себе носит не только право, но и благодатную силу совершать таинства: Таинство евхаристии, Таинство крещения, Таинство миропомазания, но также и Таинство исповеди, то есть примирения человека с Богом. Большая опасность, которой подвергается молодой неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, состоит в том, что подчас молодые люди, выходящие из богословских школ, воображают, будто рукоположение наделило их и умом, и опытностью, и «различением духов», и делаются тем, что в аскетической литературе называли «младостарцами». То есть, не обладая еще духовной зрелостью, не обладая еще даже тем знанием, которое дает просто личный опыт, они думают, что их научили всему, что может им помочь взять кающегося грешника за руку и повести от земли на небо.

И к сожалению, это случается слишком часто, во всех странах: молодой священник, в силу своего священства, но не потому, что он духовно опытен, и не потому, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми «указами»: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны... И в результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые делают все, что, может быть, и делали подвижники, – но те-то делали это из духовного опыта, а не потому, что они дрессированные животные. А для духовника – катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцем можно быть только по благодати Божией, это харизматическое явление, это дар; и научиться быть старцем нельзя, так же как нельзя выбрать своим путем гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, которой нельзя научиться ни в какой школе, и даже нельзя научиться длительным опытом: она является Божественным даром благодати.

Я настаиваю на этом, может быть, слишком долго, потому что мне кажется, что это насущная тема – в России, возможно, больше, чем на Западе, потому что роль священника в России гораздо больше центральна. И часто молодые священники (молодые или по возрасту, или по своей духовной зрелости или незрелости) «управляют» своими духовными детьми вместо того, чтобы их взращивать. А взращивать – значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или к растениям: надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать условия, в которые они поставлены, климатические или другие, и только тогда можно помочь – и это все, что можно сделать, – помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека для того, чтобы его сделать подобным себе, нельзя. Один духовный писатель Запада сказал: духовное чадо можно привести только к нему самому, и дорога внутрь его жизни бывает иногда очень долгая... В житиях святых можно увидеть, как большие старцы это умели делать. Они умели быть собой, но умели в другом человеке прозреть его исключительное, неповторимое свойство, и давали этому человеку, и другому, и третьему возможность быть тоже самим собой, а не репликой этого старца или, еще хуже, его трафаретным повторением.

Пример этому в истории Русской церкви – встреча Антония и Феодосия Печерских. Феодосий был воспитан Антонием, и, однако, их жизнь ничего общего не имеет в том отношении, что Антоний был отшельником, а Феодосий – основоположником общего жития. Казалось бы: как мог Антоний приготовить Феодосия делать то, чего сам не стал бы делать, и воспитать его таким человеком, каким сам не хотел быть, и к чему Бог его самого не призывал? Мне кажется, тут надо очень зряче различать между нашим желанием сделать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу.

Старчество, как я сказал, это благодатный дар, это духовная гениальность, и поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область – это отцовство. И опять-таки слишком часто молодой (и не такой молодой) священник, только потому, что его называют «отец такой-то», воображает, что он не просто исповедальный священник, а действительно «отец», в том смысле, в котором Павел говорил о себе: пестунов у вас много, но я родил вас во Христе (см. 1Кор. 4:15), и то же самое в свое время говорил святой Серафим Саровский. Отцовство заключается в том, что некто – и это может быть даже не священник – родил к духовной жизни другого человека, который, вглядевшись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни и потому мог к нему подойти и просить быть ему наставником и руководителем.

Отца отличает также то, что он как бы одной крови и в духовной жизни – одного духа со своим учеником, и может его вести, потому что между ними есть истинное, не только духовное, но и душевное созвучие. Вы, наверное, помните, как в свое время египетская пустыня была перенаселена подвижниками и наставниками; и, однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорилось больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали и который их понимал.

И это очень важно, потому что послушание не в том, чтобы делать слепо то, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть; послушание заключается в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что сам ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но вслушивается и в тон голоса, и старается через все проявления личности наставника и все проявления его духовного опыта перерасти самого себя, приобщиться к его опыту и вырасти за пределы той меры, которой мог бы достичь собственными усилиями. Послушание – это раньше всего стремление слушать, и стремление слышать не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека.

А со стороны духовного отца, который вас родил или который вас воспринял уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух. Духовный отец – так же, собственно, как любой добросовестный приходской священник, – должен быть в состоянии (и это порой дается ценой усилия, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит) видеть в человеке ту красоту образа Божия, которая никогда не отнимается. Даже если человек поврежден грехом, духовник должен видеть в нем икону, которая пострадала от условий жизни, или от человеческой небрежности, или от кощунства; видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и ради этой Божественной красоты, которая в нем есть, работать над тем, чтобы устранить все, что уродует этот образ Божий. Отец Евграф Ковалевский, будучи еще мирянином, как-то мне сказал: когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем добродетелей, которых может и не быть, или успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту собственного Образа... И вот, если духовник не способен видеть в человеке эту извечную красоту, видеть в нем уже начинающееся свершение его призвания стать по образу Христа богочеловеком, то он не может никого вести, потому что человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру собственного его призвания.

И тут слово «послушание», может быть, следует немножко уяснить. Обыкновенно мы говорим о послушании как о подчиненности, подвластности, а подчас и порабощении духовнику или тому, кого мы назвали – совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику – духовным отцом или своим старцем.

Послушание заключается именно, как я сказал выше, в слушании всеми силами души. Но это обязывает в равной мере и духовника, и послушника; потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, и скажу больше: всем действием в нем благодати Всесвятого Духа, к тому, что совершает Дух Святой в человеке, который ему доверился. Духовник должен уметь проследить пути Духа Святого в духовном чаде, должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как, ему кажется, человек должен бы развиться как «жертва» его духовного водительства. И с обеих сторон это требует смирения. Ожидаем мы легко смирения со стороны послушника или духовного чада; но сколько смирения нужно священнику, духовнику для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область, чтобы относиться к душе человека так, как Моисею приказал Бог отнестись к той почве, которая окружала купину неопалимую. И каждый человек – потенциально или реально – уже является этой купиной; и его окружает почва святая, на которую духовник может ступить, только иззув свои сапоги, никогда не вступить иначе, чем как мытарь, стоящий у притолоки храма, глядящий в храм и знающий, что это область Бога Живого, место святое, и он не имеет права войти туда иначе, как если Сам Бог велит или Сам Бог подскажет, какое действие совершить или какое слово сказать.

Одна из задач духовника в том, чтобы воспитать человека в духовной свободе, в царственной свободе чад Божиих, и не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь: чтобы он не прибегал всегда по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а вырос в такую меру, когда он сам научится слышать то, что Дух Святой вещает неизреченным и глаголами в его сердце.

Если подумать о том, что значит смирение, можно обратиться к двум коротким определениям. Первое: «смирение» по-русски – это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно, и говорит: «Делай со мной, Господи, что хочешь!» но в результате примирился и со всеми обстоятельствами собственной жизни: все – дар Божий, и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас посылает туда, где мрак, чтобы быть светом; где безнадежье – чтобы быть надеждой; где радость умерла – чтобы быть радостью. И наше место не просто там, где покойно, в храме, или при совершении Литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы стоим в одиночку, как присутствие Христово во мраке обезображенного мира.

Если подумать затем о латинских корнях смирения, то humilitas происходит от слова humus, обозначающего плодородную землю. Подумайте – об этом тоже пишет Феофан Затворник, что представляет собой земля: она лежит, безмолвная, открытая, беззащитная, уязвимая, перед лицом неба; она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу. Но она принимает также то, что мы называем удобрением, то есть навоз, отбросы, все, что мы в нее кидаем. И что случается? – она приносит плод, и чем больше она выносит того, что мы душевно называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода.

И вот смириться – значит раскрыться перед Богом так совершенно, чтобы никак против Него, против воздействия Святого Духа или против положительного образа Христа, Его учения не защищаться и быть уязвимыми для благодати, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки, – и отдать себя так, чтобы по нашему собственному желанию Бог имел право совершить над нами, что бы Он ни захотел: все принимать, открываться, просто дать Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, что, если и духовник будет учиться смирению в этом смысле: видеть в человеке извечную красоту и знать свое место (а это место такое дивное, такое святое: место друга жениха, который поставлен оберечь встречу жениха и невесты), тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его и никогда не вторгаясь в область Святого Духа. Тогда духовничество делается частью той духовности и того возрастания в святость, к которой каждый из нас призван и которую каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

Но где искать духовников? Беда в том, что старцев, даже духовников, нельзя искать, потому что можно обойти весь мир и не найти; но опыт подсказывает, что иногда Бог нам посылает нужного человека в нужную минуту хоть на короткий срок. Тогда он вдруг делается для нас тем, чем старцы были в продолжительном отношении. Знаете, я часто думаю, что мой как бы небесный покровитель – валаамова ослица, которая заговорила и открыла пророку то, чего он сам видеть не мог: в том смысле, что так часто ко мне приходит человек, и я не знаю, что ему ответить, вдруг нечаянно скажу что-нибудь – и оказывается правильно. И я думаю, что в такой момент Бог дает слово; но рассчитывать на то, что твой опыт, твоя начитанность тебе даст возможность это всегда делать, невозможно, и поэтому приходится очень часто благоговейно промолчать, а потом сказать человеку: «Знаешь, я сейчас не могу тебе ответить». И у нас есть замечательный пример в жизни Амвросия Оптинского; к нему приходили люди, прося совета, он их заставлял два три дня ждать; в одном случае купец пришел, говорит: «Мне надо возвращаться, у меня лавка закрыта, а ты мне ответа не даешь!» И Амвросий ему ответил: «Не могу тебе ничего сказать! Я спрашивал ответа у Божией Матери, и Она молчит». И я думаю, что и мы порой могли бы сказать: «Я мог бы тебе от ума, от книг, от рассказов что-то сказать, но это было бы нереально; и вот я не могу тебе ничего сказать. Молись, буду молиться, если что-нибудь мне Бог на душу положит, я тебе напишу, я тебе скажу». И человек относился бы тогда к слову, которое так ему скажешь, совсем иначе, чем когда на все случаи жизни у тебя прописные истины, потому что все наизусть знают твои прописные истины: единственный вопрос в том, что человек не знает, которая к нему относится вот сейчас. Теперь я хочу пояснить, что, когда я говорил о гениальности, я не говорил ни о священстве, ни даже о категории духовного отцовства, а специально и исключительно о старчестве. И я употребил слово «гениальность», потому что в области разговорного языка оно выражает то, что можно иначе назвать «благодатность». В области мирской это гениальность музыкальная, артистическая, математическая: это нечто, чего мы не можем достигнуть никакими собственными усилиями. Поэтому я говорил не о священстве вообще и, конечно, не думал порочить приходского священника, самого молодого, простого, но искреннего, который делает свое священническое дело, исповедуя людей, делясь с ними тем, чему он научился от Отцов Церкви, от богословов, от собственного духовника, от окружающей его христианской молитвенной среды. Это драгоценная вещь. Но есть момент, который меня немножко смущает: это то, что некоторые священники (это относится также и к мирянам, но сейчас я бью по священникам, потому что они «профессионалы»), чем больше они духовно неграмотны и незрелы, тем легче думают, что, как только они облечены в рясу, надели епитрахиль, они будут говорить от Бога. Помню, очень уважаемый человек, которого сейчас многие считают великим старцем на земле, мне говорил: «Я больше не молюсь, когда люди ставят мне вопрос, потому что, так как после молитвы я говорю Святым Духом, то, если они не исполнят точно то, что я скажу, они грешат против Духа Святого и им нет прощения». Вот это я имел в виду; это, конечно, слава Богу, крайность. И я в ужасе, что человек может думать, что потому что он трижды сказал: «Господи, просвети мой ум, еже помрачи лукавое похотение», то следующие его слова будут просто пророчеством от Бога.

И я думаю, что тут просто элементарный разум играет роль: можно говорить о том, что ты знаешь достоверно. Скажем, беря пример громадного масштаба: святой апостол Павел мог говорить с совершенной достоверностью и уверенностью о том, что воскрес Христос, потому что он встретил живого, воскресшего Христа на пути в Дамаск; о некоторых других вещах он говорил не из такого первичного опыта. Другие люди также обладают определенным опытом, меньшего масштаба, может быть, меньшей силы, но о котором они могут говорить: «Да, я знаю достоверно» – как один безбожник, обратившийся к Богу, написал во Франции книгу под названием «Б г существует, я Его встретил».

Священник, как и мирянин, может также говорить из опыта церковного, которому он причастен, даже если не обладает им полностью; потому что, имея общие с другими членами Церкви некоторые опытные предпосылки, он может прислушиваться к опыту других, опыту, который еще не стал полностью его опытом, но, когда это нужно другому человеку, он может сказать: «Это – правда, потому что это говорит Церковь, и я знаю из недр церковных больше, чем знаю из собственного опыта». И наконец, есть вещи, о которых мы можем говорить только потому, что их нам открыл Господь.

– Владыко, как вы оцениваете определение Священного Синода от 29 декабря 1998 года, посвященное «участившимся случаям злоупотреблений в духовнической практике, негативно сказывающимся на состоянии церковной жизни»?

– Значение этого документа трудно переоценить. Давно пора было такой документ написать. И главное, недостаточно удовольствоваться просто призывом к людям безответственным, или греховно настроенным, или обезумевшим от своего «величия», связанного с саном, – надо принимать какие-то меры. Это определение совершенно справедливое и нужное, но я думаю, что за ним должны бы следовать действия. Духовники, которые своими поступками разрушают церковную жизнь, разрушают человеческие души или вносят соблазн в среду своих духовных чад, должны бы подвергнуться строгим дисциплинарным мерам. Некоторых следовало бы просто лишить права исповедовать, оставив за ними только право совершать Божественную литургию; никакого духовного руководства они не должны никому предлагать. В случае же нарушения такого правила они должны быть окончательно запрещены в служении, потому что здесь речь идет не о том, как духовник ведет свою работу, а о том, как он строит или разрушает чужие души. Поэтому определение Синода своевременно и очень важно, хотя оно могло быть и более резким, но за ним должны следовать дисциплинарные меры по отношению ко всякому священнику или епископу, который разрушает человеческие души, – каков бы ни был его уровень или сан. Речь не идет о том, чтобы он разрушал Церковь как таковую. Церковь – купина неопалимая, никто ее пламени не погасит; но люди могут погибнуть от таких духовников.

– Определение Синода в церковных кругах окрестили «определением по младостарчеству». Хорошо известны ваши высказывания об этом явлении. Какой смысл вкладываете вы в это понятие? Имеется ли в виду молодой возраст или духовная незрелость пусть даже и весьма пожилого священнослужителя, претендующего на роль старца?

– Конечно, речь не идет о том, чтобы различать между молодыми и старыми безумцами. Речь идет здесь о том, чтобы по возможности оценить духовную зрелость человека, его способность быть руководителем для человека. Старец – это не просто человек, который долго занимался пастырской работой и приобрел какой-то навык или опытность; старец в настоящем смысле – это нечто иное, это благодатное состояние. Старцев не «выделывают», старцы силой Святого Духа рождаются; и если говорить о том, что характеризует старца, то я скажу коротко и о том, каково место старчества по отношению к обычному священству.

Мне кажется, что есть в духовничестве три степени. Есть приходской священник, роль которого – совершать таинства Церкви. Он может не быть хорошим проповедником, он может не давать никаких советов на исповеди, он может ничем не проявлять себя в пастырском отношении. Достаточно того, что он совершает Божественную литургию, если только он помнит, что чудо Божественной литургии или других таинств совершается Господом. В Литургии ясно нам указано, что Христос является Единственным Тайносовершителем и что только Дух Святой – та Божественная сила, которая может из обыкновенного хлеба и вина сотворить Тело и Кровь Христовы. Это надо помнить нам, священникам. Мы произносим слова, но действие совершается Христом и Святым Духом. Мне вспоминается один молодой священник, который как-то, приступая к Литургии, вдруг почувствовал, что он не в состоянии совершить это таинство, что ему слишком страшно, что он не может его совершить. Он сказал: «Господи, что мне делать?!» И в тот же момент почувствовал, как между ним и престолом Кто-то встал, так что ему пришлось отступить назад. И в течение всей Литургии он произносил слова, которые предписано священнику произносить, и знал, что Совершитель Литургии – Сам Христос, Который стоял между престолом и им. Это должен бы если не испытать (потому что это чудо, которое не всякому дано), то по крайней мере понимать каждый священник. В молитве на Литургии священник говорит Христу: «Ты бо еси приносяй и приносимый, и приемляй и раздаваемый, Христе Боже наш». Поэтому любой священник, если он благоговейный, чистый в своей жизни, если он устремлен к совершению своего христианского подвига и священнического служения, приемлем и может быть принят Церковью и людьми. Но это не значит, что ему дано право или возможность руководить другими людьми. Рукоположение не дает человеку ни ума, ни учености, ни опытности, ни духовного возраста. Оно дает ему страшное право стоять перед престолом Божиим, там, где только Христос имеет право стоять. Он в каком-то смысле икона, но он не должен воображать, будто он святыня. Я вспоминаю, как в Московской духовной академии после моей беседы о священстве один студент спросил: «Как же совместить то, что вы сказали о человеческой слабости священника, с тем, что нам говорят, что священник – это икона?» Я ему ответил (может быть, слишком резко): «А ты знаешь, что такое икона? Это доска с красками и линиями. И пока эта доска не освящена, она просто дерево и краски. Но даже после того, как она освящена, она делается святыней для того, кто стоит перед ней, тем, что она включена в тайну церковной святости. И человек в ней может видеть икону в полном смысле слова, если только сумеет не линии и краски видеть, а через них, как перед прозрачным стеклом, стоять перед ликом Христа Спасителя, Божией Матери». Это очень важно нам помнить: что икона в каком-то смысле должна стать для нас прозрачной, мы должны научиться стоять перед иконой и уже не икону видеть, а сознавать присутствие Спасителя. Святой Иоанн Златоуст говорит в одном из своих писаний, что, когда ты хочешь помолиться, стань перед иконой, закрой глаза и молись Богу... Казалось бы, почему стать перед иконой для того, чтобы закрыть глаза? Потому что только глазами веры, глазами духа мы можем войти в общение сквозь икону, даже не «через», а сквозь икону, со Христом, с Божией Матерью, со святыми, которые изображены на ней.

И вот молодой священник должен помнить, что да, он икона, но он только тогда станет в полном смысле иконой, а не намалеванной доской, когда благодатью Святого Духа через него будет светиться Свет Христов, когда люди, глядя на него, уже не будут его видеть, а будут сквозь него видеть Христа. Есть место в писаниях старца Силуана: он однажды смотрел, как исповедовал один из духовников Афонского монастыря, старик с длинной бородой и седыми волосами. И когда он молился над исповедующимся, Силуан вдруг его увидел как сияющего юношу, как Христа. Этот человек превратился в полном смысле слова в икону – на то время, которое было посвящено тайнодействию, совершаемому Христом и Духом Святым.

Это положение простого, нормального приходского священника. Сверх совершения таинств он может говорить проповеди. Он может, с одной стороны, учиться у древних или у современных проповедников; может, если он честен и не старается казаться людям больше, чем он есть, совершенно откровенно и искренне делиться с ними тем, что у него на душе, – не лирической болтовней, а тем, что ему было дано пережить, когда он читал Евангелие.

Я могу рассказать позорный случай из моей жизни о том, как я читал Евангелие на Литургии и чувствовал, что читаю эти слова, их понимаю, но до души моей они сейчас не доходят, они, как об стену, ударяются и отскакивают. Я подумал: как же я могу сказать проповедь? И когда пришло время для проповеди, я вышел и сказал примерно следующее: «Вот что со мной сегодня случилось. Я читал вслух Евангелие. Спаситель Христос со мной лично говорил, Он обращался ко мне со Своим словом, а единственное, что я мог Ему ответить, это: Твои слова до меня не доходят, они сегодня для меня пустой звук. Какой ужас! но подумайте сами о себе (сказал я прихожанам): когда читается Евангелие в храме или когда вы его читаете дома, можете ли вы сказать, что каждый pаз слова евангельские, слова, которые Спаситель Христос обращает лично к вам, ударяют в вашу душу, потрясают ее до глубин, зажигают в ней какой-то свет, новую жизнь вам дают? А если нет, то вы оказываетесь в том положении, в котором оказался я, только мое положение более страшное, потому что Христос меня поставил возвещать вам истину Его, а я сегодня не смог Его слов услышать. Простите меня, помолитесь обо мне и подумайте о себе. Аминь!» Вот проповедь, которую я тогда сказал, которая была правдива, искренна; и я думаю, что люди были этим, с одной стороны, потрясены, а с другой стороны – чему-то научены. Я мог бы от ума, от какой-то небольшой начитанности им дать комментарий на этот отрывок Евангелия, но это было бы неправдой, это был бы «кимвал звучащий». Поэтому я думаю, что и молодой священник может делиться своим. Если он скажет то, что сам пережил во время чтения Евангелия, если он глубоко это воспринял, как бы ни были просты его слова, они дойдут.

Есть другая степень. Это священник опытнее или старше, который более научен и призван давать наставления другому человеку о том, как идти от земли на небо. И этот священник должен быть предельно осторожен. Знаете, когда вы уходите в горы, вы выбираете себе проводника, который ходил туда, куда вы хотите прийти, и живым вернулся оттуда, а не погиб на пути. Вот таков должен быть духовник в полном смысле этого слова. Он не должен говорить того, чего сам опытно не пережил или чего нутром не знает. Мы приходим к духовнику с тем, чтобы встретить проводника до дверей Царства Божия. Но если он сам там не бывал, он нам ничего не может дать. об этом должен задумываться каждый духовник, каждый священник, к которому приходят люди на исповедь. Можно ли сказать, что каждый священник имеет в себе способность каждому человеку сказать то, что ему нужно? Нет. Бывает так, что исповедующий священник или просто священник, к которому пришел человек на духовную беседу, слышит его, понимает то, что говорится, но ответа у него нет. В таком случае священник должен быть честен и сказать своему духовному чаду: «Все, что ты мне сказал, я понимаю, но ответа у меня для тебя нет. Я буду молиться о тебе. И ты молись, попроси Бога о том, чтобы Он мне простил то, что по своей неопытности я не могу тебе и Ему послужить в этой встрече, но я тебе не могу сказать ничего».

Я часто вспоминаю рассказ из жизни святого Амвросия Оптинского о том, как он отказался дать от ума ответ на духовные нужды двух людей, потому что на его молитву о просветлении Божия Матерь не отвечала. Порой бывает иначе: ты слышишь беседу, исповедь или разговор, который с тобой ведет верующий, и у тебя нет такого ответа, который был бы только для него, как мы видим в Евангелии: Христос дает ответ одному человеку, а слушают разные люди. Одни воспринимают, потому что они на уровне того человека; другие не воспринимают, потому что им это все чуждо, качают головой и говорят друг другу: о чем же Он говорит? Что за непонятные объяснения Он дает на непонятный вопрос?.. И вот бывает так, что мы слышим и понимаем, но у нас в опыте нет ответа, и озарением Святого Духа мы тоже не можем дать ответ, который шел бы прямо от Бога. Тогда мы можем сказать исповедующемуся: «У меня нет ответа, который обращен к тебе лично, но я тебе могу сказать, что в Евангелии или у Отцов я вычитал, что, как мне кажется, относится к тому, что ты говоришь» – и процитировать слова Христа, слова того или иного святого. Я помню один случай, который меня потряс. К нам в маленький храм в Париже ходил один священник, который не служил никогда, потому что он тяжело пьянствовал. Он приходил в храм с глубоким покаянием, с сердцем сокрушенным, и я его ставил в угол и становился перед ним с тем, чтобы, если он упадет, он упал бы на меня и никто этого не заметил. А потом, в какой-то момент во время немецкой оккупации, нашего приходского священника арестовали, и заменил его тот священник, который обычно не мог служить, потому что не был трезв. Тут он опомнился и стал служить; и служил со слезами, с глубиной, которая потрясала наши души. Я раз к нему пришел на исповедь, открыл ему свою душу, и он стоял рядом со мной и надо мною плакал – не пьяными слезами, а плакал слезами сострадания и понимания. Когда я кончил свою исповедь, он мне сказал: «Ты знаешь, что я за человек; я не достоин ни слышать твою исповедь, ни давать тебе совет. Но ты молод, у тебя вся жизнь вперед и, опомнись, не стань, каким я стал, и для этого я тебе скажу, что Христос тебе сказал бы в Евангелии». И он мне процитировал несколько слов Спасителя Христа. Это была одна из самых потрясающих исповедей, которые я пережил. Этот человек дошел до дна в своем покаянии и из этих глубин мог родить во мне покаяние, мог дать совет, – совет, взятый из его собственной трагической жизни, но освященный словами и учением Христа. Это второй пример того, как можно исповедовать.

А есть еще третий уровень. Это старчество, уровень тех людей, которые, говоря образно, почти всю дорогу прошли до дверей Царства Небесного, может быть, не вошли в него, а может, допущены были в него, но были посланы обратно на землю, к нам, чтобы нас вести в это Царство. Вот это старец. Это человек, который весь путь прошел до глубин своей души, дошел до того места, где запечатлен образ Божий в нем, и который может говорить из этих глубин.

Но старцем самого себя не сделаешь, и, если можно так выразиться, старцами не рождаются. Это люди, которых коснется благодать Святого Духа и которые отзовутся на нее и будут верными, – верными тому, чему учит нас Христос, и верными тому, что говорит Дух Святой в их душах. Старцы – явление редкое. И когда речь идет о старчестве, о священстве, о «младостарчестве», мы должны помнить, что речь не идет о возрасте телесном, о том, седая ли у тебя борода или еще русые локоны, а о том, до какой глубины тебя увлек Святой Дух, чему ты научился и что ты можешь сказать. Причем старец не обязательно будет давать приказания, он может давать советы, он может давать указания, но должен хранить, беречь нашу свободу, потому что Бог не ищет себе рабов, а ищет Себе детей, братий, сестер: Я не называю вас больше рабами, потому что раб не знает воли Господина своего, а Я вам все сказал... Это духовник должен помнить.

И поэтому каждый из нас, идущих по пути священства, должен постоянно ставить перед собой вопрос: где я стою? Являюсь я просто священником – честным, добротным совершителем таинств, способным сказать доброе слово на проповеди, или являюсь человеком с большим опытом, который может поделиться уже и собственным опытом, и тем, что узнал от других людей? Или в данную минуту – не обязательно все время, но в данную минуту – Дух Святой мне говорит: «Этому человеку скажи то-то»?

Я знаю такие случаи в жизни духовников нашего времени, когда человек исповедовался, духовник молился, слушал его исповедь и потом вместо ответа на то, о чем говорил исповедующийся, ему давал ответ на несказанное, на то, что ему Дух Святой открыл о человеке, – не о каких-то особенных грехах, а о тайне его души. Я это знаю из опыта нескольких людей, которые так приходили на исповедь, принося честное покаяние во всем том, что они знали о себе, и которым духовник отвечал на то, чего они о себе еще не знали. Поэтому искать старчества не надо, надо искать того, чтобы быть добросовестным совершителем таинств и человеком, который готов поделиться своей душой с исповедующимся или с приходящим к нему за советом, причем не красуясь, а просто делясь, как мы делимся с другом. Надо еще помнить, что на исповеди священник – не судья. В коротком обращении, которое священник произносит в начале исповеди, говорится: «Не усрамись передо мной, я только свидетель, ты говоришь со Христом».

Но почему нужен свидетель? Чтобы ответить на этот вопрос, надо выяснить значение слова «свидетель». У этого слова по крайней мере три значения. Представьте себе: вы идете по улице и вдруг видите драку. Подходит полиция и спрашивает: «Что вы видели?» Вам совершенно все равно, кто прав, кто виноват, вы просто говорите полицейскому то, что видели. Вы не защищаете одного, не клеймите другого, вы только описываете то, что видели ваши глаза или слышали ваши уши.

Есть другое состояние свидетеля – на суде свидетель за подсудимого или против него: он сделал выбор.

Но есть и свидетель совершенно иного рода – это тот самый близкий нам человек, которого мы приглашаем быть свидетелем на нашем браке, свидетелем при самых таинственных и таинственных случаях нашей жизни, свидетель, которого мы хотим иметь с собой, когда самое дивное или самое страшное совершается с нами. Вот таковым является священник. Он – как друг жениха, который приводит жениха к невесте или невесту к жениху. Он друг Жениха в том смысле, что он присутствует на тайне встречи Бога и кающегося человека. Это самое дивное, что можно себе представить. Бог его приглашает присутствовать при этой глубинной встрече, при этом браке живой души с Живым Богом. И с каким же чувством должен стоять священник! Как он должен понимать, что он только свидетель, – не в том смысле, что он сторонний человек, которому дано видеть что-то, но что он приглашен участвовать в этой тайне брачной встречи. И раз так, то он должен понимать, что встреча происходит между Спасителем и кающимся, что сам он, друг Жениха, приводит кающегося, как невесту, и стоит в изумлении, в благоговении перед этой тайной. Если бы самый неопытный священник так относился к исповеди, то он был бы уже тайносовершителем. А старец только тогда старец, когда он именно так может относиться к человеку – и на исповеди и вне исповеди, при всякой встрече.

Я старался ответить на вопрос о том, чем отличается старец от обыкновенного духовника, и так мне хотелось бы сказать громко, на всю Русь: берегитесь, братья мои, священники! Берегитесь, не принимайте на себя роль, которая не соответствует вашему духовному возрасту, будьте просты! Будьте просто священниками – это уже так много! Человек, который силой благодати Святого Духа может совершить Литургию, может окрестить ребенка, может помазать миром, это не мало, это нечто столь великое!

И надо всегда в этом отношении искать смирения. Не в том смысле, что – «ах, я ничто, я недостоин». Это все слова; а смирение заключается в том, чтобы смотреть на то, что совершается между Богом и человеком, и понимать, что ты тут ни при чем, что ты не можешь этого создать, что ты не можешь этого сделать, тебе только дано в трепете, в ужасе, в благоговении присутствовать при этом чуде. Вот здесь начинается, только начинается смирение священника. Что такое смирение – мы не знаем. Те, кто им обладает, его не определяют, а те, у кого его нет, путают смирение с другими переживаниями. Смирение – это такая открытость Богу, такое изумление, такое умиление... И вот если священник в себе воспитывает по отношению не только к Богу, но к каждому человеку, который приходит к нему, такое состояние, то он может стать духовником. Потому что тогда он о себе и помнить не будет, поскольку весь охвачен благоговейным трепетом, любовью, ужасом, ликованием, и во всем этом нет никакого места для того, чтобы он о себе вспомнил; нет уже места ни тщеславию, ни гордыне, ни учености, ничему. Ибо это – тайна любви.

– Давайте обратимся к конкретным случаям, упомянутым в определении Синода от 29 декабря 1998 года. Нередко случается такое: духовник внушает своему духовному чаду, что монашество выше брака, и фактически принуждает его к постригу. В подобной ситуации иногда оказываются выпускники духовных школ, перед которыми стоит выбор: либо вступить в брак, либо стать монахами. Будучи не в силах принять собственное решение, они едут за советом к старцу, и тот говорит им что-то вроде: «Монашество– твой путь; благословляю на постриг».

– Мне кажется, что такое положение настолько уродливо и возмутительно, что надо принимать самые строгие меры к тому, чтобы такое не могло случиться. Потому что и монашество, и брак требуют свободы и зрелости. Свобода, по определению Хомякова, это то состояние, когда человек является полностью самим собой; не жалким изображением того, что он думает о себе или чем – ему кажется – он должен бы быть, а в полном смысле самим собой. Поэтому, если человек не знает, принимать ли ему монашество или идти на брак, это значит, что он ни к тому, ни к другому не готов, ни для того, ни для другого не созрел. Я понимаю, что из практических соображений академия и семинария хотят, чтобы выпускники поскорее делались священниками, и поэтому наталкивают их на монашество или на брак. Я помню один случай, когда духовник поставил молодому выпускнику ультиматум: в течение одной недели найти себе невесту и жениться, потому что он хочет представить его к рукоположению. Это ужас, это преступление. Человеку надо дать время и возможность созреть.

Кроме того, это преступление против невесты и против самого молодого человека, который станет священником, потому что на брак надо идти с глубокой подготовкой. Связывать жениха и невесту должна глубокая любовь, благоговейная любовь, такая любовь, которая человеку говорит, что он всю жизнь готов отдать на то, чтобы жить с этим человеком, что в этом его радость, но тоже его восполнение. В идеале в брак надо вступать тогда, когда мы можем сказать, как Адам сказал о Еве: Это плоть от плоти моей, это кость от костей моих, это «другое я », alter ego; и так же может невеста посмотреть на жениха. Один из древних Отцов говорит: изначально Адам и Ева были одно, едины; и только после падения, когда разбилась чета, один стал ego, а другой alter, кто-то стал «я », а кто-то «он » (или «она»), И надо учить будущих священников тому, что такое брак: брак не ниже монашества, это таинственный путь, это образ Христа и Церкви, это в пределах падшего мира как бы восстановление райского единства постольку, поскольку оно может быть осуществлено в том мире, в котором мы живем. А сказать человеку: «Женись, найди себе невесту, потому что ты мне священником нужен» – это преступление.

То же самое можно сказать и о монашестве. Множество молодых людей, которые принимают монашество для того, чтобы стать священниками, монахами не делаются; они делаются незрелыми безбрачниками. Они безбрачны, потому что брак не совершился, потому что они не созрели для любви или не созрели для того, чтобы сказать: да, я ее люблю, люблю глубоко, люблю чисто, люблю так, что могу перед Богом стоять с ней; но я хочу быть только с Богом. В этом падшем мире я не могу по своей слабости, по своей сломанности разделиться. Нет, я хочу быть только с Богом. Но для этого надо созреть.

Всякий юноша в какой-то момент своей жизни может это сказать по неведению, по непониманию, потому что он еще не знает, что значит кого-то полюбить. И надо требовать долгой подготовки для монашества, не формальной подготовки, не дрессировки, а созревания: может ли этот человек жить с Богом, и только с Богом, и изнутри этого общения с Богом совершать свое дело или нет? С практической точки зрения это значит, что многие студенты не будут рукоположены по окончании курса, но они в свое время вырастут в полную меру своего человечества. А иначе слишком часто священники, монахи ли, они или женаты, остаются недорослям и, благочестивыми, чистыми жизнью, но недорослями в том смысле, что в них две-три струнки звучат, а не весь орган.

Я употребляю этот пример, потому что мне вспоминается один замечательный диакон, замечательный он был именно по своему духовному свойству. Он родился до революции в нищенской деревне; пяти лет его отдали в монастырь, потому что нечем было кормить дома, и с тех пор до 85-летнего возраста он каждый день участвовал во всех службах. Как-то я с ним на клиросе был. Он пел старческим разбитым голосом, а я читал часть богослужения. И он пел и читал с такой искрометной быстротой, что я не мог даже глазами уследить по книге, что он читает. И когда он кончил, я ему сказал: «Отче, сегодня вы у меня украли всю службу своим быстрым чтением и пением; а что хуже – вы ее, наверное, украли у себя, потому что вы не могли следить за словами, которые вы произносите с такой быстротой». Он расплакался: «Прости меня! Прости меня! Я не подумал о тебе. Но знаешь, я эти песнопения и слова с пятилетнего возраста повторяю каждый день, и теперь мне достаточно взглянуть на книгу, я узнаю слово, и тут словно Божественная рука касается струн в моей душе, и вся моя душа, как арфа, поет. Я могу переходить глазами от слова к слову, потому что они запечатлелись в моей душе так, что они поют сами без того, чтобы я в этом участвовал». Как мне было стыдно! И как важно, чтобы, когда мы готовим священника, мы его готовили к тому, чтобы он так мог принимать участие в богослужении, чтобы он так мог относиться к людям, которые вокруг него, слова которых, личность которых, покаяние которых, счастье которых должно бы в священнике родить вот это чудо поющей арфы. Но для этого нужна зрелость. И тут, конечно, практическая проблема для духовной школы. Я не хочу сказать, что мы можем рукополагать только людей, дошедших до полней зрелости. Но мы не можем принуждать людей вступать в путь, о котором они никакого понятия не имеют.

А молодых людей и девушек надо учить тому, чтобы они ходили за советом, но не за указкой, чтобы они пошли к человеку, в котором видят опытность, глубину, с кем они могут поговорить, кому они могут открыть свою душу, чтобы он им помог разобраться в себе самих. Но не к человеку, который с высоты своей гордыни или слепоты им даст приказ, за который они будут расплачиваться в течение всей своей жизни. Да, если считать, что и несовершенный или уродливый брак является как бы мученичеством, который ты несешь ради Христа, можно так повернуть вопрос. Но нам нужны люди расцветшие, люди живые до глубин, которые могут в других родить жизнь; и это – роль священника и роль монаха. Но священник и монах могут это сделать, только если они сами живы, а не являются окаменелостью, мертвым уставом.

Хочу прибавить еще нечто по поводу положения, когда духовник внушает своему духовному чаду, что монашество выше брака, и фактически принуждает его к постригу. Надо было бы очень вдумчиво разобрать этот вопрос. Вдумчиво, потому что идеальное монашество и реальный брак, конечно, несравнимы друг с другом. Человек, который принимает монашество, потому что вся его душа, вся его жизнь, и ум, и тело, и воля принадлежат Единому Богу, и только Ему, конечно, выбирает путь совершенный. Но когда мы говорим о монашестве, каким мы его видим на самом деле: множество монахов, которые собираются в монастырях, живут благочестивой и чистой жизнью, борются за спасение души, это еще не значит, что они достигли того единства с Богом, которое выше всякого такого единства, которое рождается посредством земной любви, – не привязанности, а именно любви.

В этом отношении есть замечательный отрывок в жизни святого Макария Великого. Он молился о том, чтобы ему было открыто, есть ли кто-нибудь, кто его может научить большему совершенству, чем то, которому он научился в пустыне. Ему было велено пойти в соседний город, разыскать одного ремесленника и узнать, как он живет. Макарий пошел. Оказалось, что ремесленник – простой рабочий, который живет с семьей и ничем особенным не выдается. Макарий его начал спрашивать, какова их духовная жизнь. «Ну, какая же духовная жизнь? – отвечает тот. – Работаю с утра до ночи, зарабатываю гроши, перебиваемся с женой и детьми, вот и вся наша жизнь». Макарий стал дальше расспрашивать. И оказалось, что этот человек за всю жизнь не сказал резкого слова жене, что они любят друг друга совершенно и полностью и составляют одно целое. И святой Макарий вернулся в пустыню с мыслью о том, что он сам такой цельности, такого единства с Богом, какое этот человек явил через единство с женой (я не говорю – только «в единстве с женой », но "через него»), еще не достиг. Поэтому надо с осторожностью говорить о том, что один путь выше другого: не всякий шествующий одним путем духовно выше, чем тот, который идет другим путем.

А что касается до принуждения человека к постригу, то есть до внушения ему, что он должен выбрать самый высокий путь или что нет другого пути для него, если он хочет быть священником, это уже преступление. Человек должен, как я уже сказал, созреть и сделать выбор под внушением Святого Духа, а не просто формально, потому что монашеский путь является более интегральным, более цельным, чем брачный путь. Это бывает, но это не всегда так. Можно быть монахом очень – как бы сказать? – «разжиженным» образом. Можно быть человеком, который не способен на брак и выбирает монашество; можно быть монахом, который исполняет все правила, но духом не может, не в состоянии «возлетать во области заочны». И тут духовник должен с большой осторожностью ставить вопросы, прислушиваться к душе человека и не принуждать его ни к чему, а ему помочь разобраться в себе самом так, чтобы он мог или принять решение не только свободно, но творчески, или решить переждать, пока он сам не созреет.

– Что вы можете сказать о так называемом невенчанном, или гражданском, браке, который некоторыми духовниками отождествляется с блудом?

– То, что я скажу сейчас, вероятно, будет воспринято этими духовниками, а может быть, и многими другими как неправильное мнение. Если кто хочет узнать об истории того, как образовался наш церковный брак, я хочу его отослать к книге профессора С. Троицкого «Христианская философия брака» (она была переиздана в России). Там он указывает на целый ряд вещей, которые мы давным-давно забыли и к которым, может быть, надо было бы вернуться очень вдумчиво.

Первое – то, что апостол Павел не отрицает и не отвергает брака между верующим и неверующим. В одном из посланий он говорит: Муж неверный спасается женой верной, и наоборот (и когда речь идет о «верности», здесь, конечно, говорится не о супружеской верности, а о вере в Бога, во Христа). В его время, когда муж или жена принадлежали к Церкви, а другой супруг не принадлежал к ней, нехристианского супруга не принуждали принять крещение и затем так или иначе вступать в так называемый христианский брак. Брак сам по себе рассматривался с огромным уважением. Есть одно место, мне кажется у святого Григория Богослова, где он говорит, что мир не мог бы существовать без таинств, то есть без таких Божественных действий, которые пронизывают историю или личную жизнь людей, и что брак еще в Ветхом Завете и в язычестве являлся такой тайной, то есть таинством, через которое двое людей, которых грех разъединил, становятся едиными в Боге благодаря соединяющей их и превосходящей всякую рознь любви. Поэтому если мы можем принять, что в языческой древности, так же как в Ветхом Завете, брак является таинством, то есть таким действием Святого Духа, которое в наш падший мир вносит измерение вечной святости, то нам надо быть очень осторожным и с определением гражданского брака как блуда или чего-то неправильного.

Второе: мы должны помнить, что в течение ряда столетий (если не ошибаюсь, девяти столетий) в Византийской империи браки совершались гражданской властью. И только в какой-то момент император – не Церковь – решил, что браки будут совершаться Церковью, потому именно, что это действие, которое выносит двух людей из узких рамок государства в бесконечные просторы вечной жизни в Боге. И тогда опять-таки начался целый процесс, потому что Церковь не сразу начала составлять богослужение венчания. Вначале к церковному браку допускали только девственников. Эти девственники вступали в брак путем торжественного заявления перед общиной о том, что они любят друг друга вечной любовью и хотят быть едиными между собой, как Христос един с Церковью. И тогда они причащались вместе, но обряда никакого не было. Это заявление их воли, их решимости и совместное причащение и составляли брак.

Позже Церковь развила богослужение, которое выражает собой церковное понимание о браке, и это богослужение мы сейчас употребляем.

Но мне кажется (и когда я говорю «мне кажется», фактически я в этом глубоко убежден), мы не должны были бы венчать людей, которые не доросли ни до какого христианского понимания о браке. Если действительно апостол Павел говорит правду, что брак – это образ единства Христа с Церковью, то, когда человек приходит, надо ставить вопрос: чего ты хочешь в браке? Я уже пятьдесят лет священствую, и многих спрашивал.

Первый вопрос, который нужно ставить: что вас соединяет? Если люди до конца честны, они скажут: нас соединяет единство интересов и вкусов, нас соединяет взаимное желание друг с другом телесно соединиться, – я сейчас говорю не о блудном вожделении, а о том, что два человека, которые друг друга действительно любят, могут соединиться друг с другом, не нарушая целомудрия, которое необходимо и в браке. Люди также могут сказать: мы хотим брака, потому что хотим перед всем обществом заявить о своем единстве. Но это еще не христианский брак. Это любовь, которая соответствует тому, что я сказал вначале о таинстве брака до христианства. Христианский брак – таинство, где любовь человеческая раскрывает такие глубины и такую широту, которая принадлежит небу.

Другая категория людей хотела бы брака церковного, потому что принято считать, что не венчанные в церкви живут в блуде, и если они будут венчаны в церкви, то брак их совершенен. И это не всегда правда, потому что они не всегда стремятся к тому, чтобы их брак был живой иконой единства Христа и Церкви со всей глубиной, со всем размахом этого понятия. Ко мне приходят люди, которые хотят венчаться, и я их всегда подробно и внимательно расспрашиваю, долго с ними говорю о том, что они видят в браке. И несколько раз – не часто – я им говорил: «Не венчайтесь в церкви. Вы хотите плотского брака – оставайтесь на этом уровне. Вы хотите душевного брака – оставайтесь на этом уровне. Вы хотите чего-то, что превосходит душевность и плоть, – оставайтесь на этом уровне, но вы сейчас еще не доросли, не поняли ни умом, ни сердцем, что представляет собой брак, о котором говорит Церковь, и что так ясно выражено в самой службе обручения и венчания». Два раза я отказывался венчать людей, потому что они были достаточно зрелы для того, чтобы понять этот отказ; они были достаточно зрелы, чтобы не подумать, будто я их считаю недостойными грешниками, а понять, что я им открываю путь в такие глубины, о которых они не имели понятия. И мы в течение нескольких лет работали с ними над развитием в них понимания того, что такое христианский брак; и одну чету я венчал после пяти лет, другую чету я венчал после пятнадцати лет, когда они жили чистым телесно-душевным браком, когда они были едины, но не перешли грань между человеческим и Божественным, когда их брак был браком ветхозаветным или браком языческим в том смысле, в котором говорит о нем святой Григорий Богослов. И их брак, когда он, наконец, совершился в церкви, был действительно торжеством, в котором явлено было единство Христа и Церкви.

Поэтому я не считаю, что гражданский брак сам по себе является блудом. Если гражданский брак не имеет никаких корней в любви, во взаимном понимании, а является просто сожительством двух людей, которые хотят делить свою плотскую жизнь, это одно; это порой можно назвать блудом. Но то, что я сказал раньше, должно хотя бы навести на мысль о том, чем мог бы быть такой брак гражданский, или даже не гражданский, а просто фактическое соединение двух людей, которые едины во всем, но еще не переросли своего человечества и не могут быть иконой единства Христа и Церкви.

И тут встает вопрос о том, правильно ли мы делаем, что всех венчаем только потому, что они крещены. Я тоже венчаю людей, и все наше духовенство венчает людей на этих началах. Но я продолжаю думать, что это ошибочно, что это не дает людям возможности заглянуть в глубины того, что брак собой представляет – через чинопоследование Таинства брака, через чтение из апостола Павла, и через учение Христа Спасителя – и вступить в брак такой, который уже соединяет небо и землю. Но гражданский брак, если он чист плотью и чист душевно, является таинством, потому что это соединение двух людей, которое превышает, которое уничтожает то разделение греха, которое сделало одного человека чужим для другого. Они становятся друг другу своими, alter ego («другое я»), и через это уже как бы зачаточно приобщаются тайне единства в Боге.

– В определении Синода упоминается случай, когда духовник принуждает ко вступлению в брак с лицом, рекомендованным самим пастырем. Как вы относитесь к подобной практике? Насколько вообще правомочен духовник вмешиваться в решение таких вопросов?

– Я скажу: абсолютно неправомочен, никакого права он не имеет определять в такой мере и в такой форме будущее двух людей. Вообще, вступить в брак по принуждению, так же как принять монашество по послушанию, безумно и грешно; и грех, конечно, лежит на том священнике, который накладывает такую невыносимую ношу на того, кто принимает монашество, или на тех, кто вступит в брак. Это недопустимо. Духовник должен приготавливать чету, научить их тому, что представляет собой брачная любовь, брачное целомудрие, брачная чистота, брачное единство душевно-телесное, и, когда они готовы, их венчать. Причем не он должен выбирать жениха или невесту для другого лица.

Мне известны случаи, когда духовник приказывал вступить двум людям в брак между собой, что потом оказывалось катастрофой. Дело пастыря – вглядываться в своих пасомых, вглядываться молитвенно, вглядываться смиренно и им помочь стать тем, чем стать они призваны Богом. Я знаю несколько случаев, когда духовник или кликуша-"старица» разорвали узы любви, которые уже существовали между юношей и девушкой, принудили их венчаться с другими людьми, потом случилась катастрофа, они граждански развелись; и эта же кликуша их пыталась соединить еще с другими возможными мужьями и женами. Это безумие, и это преступление; и Церковь должна была бы реагировать на все эти безумные преступления дисциплинарным образом. Такой духовник должен быть лишен права принимать подобные решения; если нужно, он должен быть запрещен в священнослужении. И во всех случаях, которые мне пришлось переживать и в России, и вне России, когда такое совершается, Церковь должна поступить со всей строгостью.

На это мне раз ответили, что если так поступить и запретить такого-то священника, то несколько сот людей уйдут от Церкви. Они от Церкви не уйдут, они уйдут от лжецеркви и это надо принимать в расчет. И вопрос не в количестве, а в том, чем эти люди являются. Если они являются только духовными детьми этого священника, этого лжедуховника, то они Церкви, в сущности, не принадлежат, они уже отпали, они стали боготворить идола, отдались в культ его личности, и этот идол должен быть снят. Простите резкость моих выражений, но я с большой болью это все переживаю, потому что до меня не только слухи доходят, а приезжают люди из России с такими вопросами; и, когда я сам бываю в России, многие ставят передо мной именно эти вопросы. Я не могу их решать, потому что у меня ограниченное право решения, но порой я им даю советы самые определенные, какие я сейчас изложил.

– Некоторые монашествующие духовники практикуют так называемое отчитывание, включающее в себя чтение специальных молитв для изгнания бесов. Нередко к таким духовникам обращаются люди, страдающие психическими болезнями, надеясь, что «отчитка» им поможет. Публикуется немало литературы о власти дьявола и бесов. В одной из таких брошюр сказано, что, коль скоро бес вошел в человека, он уже навсегда обладает им и только отчитывание может ему помочь. Что на это сказать?

– Во-первых, я скажу, что не всякая душевная болезнь является плодом одержимости. У меня был очень яркий пример. Был в Париже иконописец, который вдруг помешался умом, ему чудились разные вещи. Его родные не хотели его раздражать, и, когда он говорил: «Вы разве не чувствуете запах серы?» – принюхивались, соглашались с ним и от этого только углубляли в нем сознание, что так оно и есть. Потом ему стало хуже. Его начали отчитывать, мазать елеем, соборовать, причащать чаще. Он все равно не поправлялся. Я тогда был врачом и работал в психиатрической клинике, и ко мне обратился мой духовник, отец Афанасий, с вопросом: что с ним делать? Он или одержим, или сумасшедший; как поступить? Я сказал: «Отдайте его нам в клинику, мы его будем лечить электрошоком». Отец Афанасий меня переспросил: «А если это бесовское наваждение?» Я тогда ответил (может быть, грубо): «Электрический ток бесу вреда не принесет, а человека может спасти». И мы его взяли в больницу, лечили, и он вылечился. Но что замечательно: с ним случилось нечто непонятное. Он был хорошим иконописцем, но что-то в его иконах было странное, напряженное. Я перед одной из его икон несколько лет стоял и всегда чувствовал в этой иконе что-то «не то». Когда он вышел из психиатрической больницы, он начал писать иконы зрелые, глубокие, совершенно иные.

Мне потом пришлось прочесть в «Записях» отца Александра Ельчанинова место, где он говорит, что бывают души настолько хрупкие, что мир их мог бы разбить, и Бог на время кладет между ними и миром пелену сумасшествия с тем, чтобы они могли внутренне созреть и окрепнуть, раньше чем встретиться с этим миром. Это и случилось с нашим другом-иконописцем.

Поэтому я скажу: делайте все, что возможно с человеческой точки зрения, с точки зрения лекарств, лечения, психиатрической помощи, – и молитесь. Но молитесь не над человеком, а за него, чтобы не создавать в нем какого-то внутреннего напряжения, которое сверх его сил. И придет время, когда, если это психическая болезнь, он выздоровеет; если же тут есть какая-нибудь «бесовщина», одержимость, то молитва Церкви может его освободить. Но не обязательно применять отчитывание. Отчитывание может большей частью только прибавить к внутреннему напряжению, внутренней растерянности, путанице, которая в человеке. Если он начнет верить, что он одержим, то может и не суметь вырваться из этой одержимости.

– По рукам православных верующих ходят брошюры, составленные как бы в помощь исповедующимся и содержащие перечень грехов. Среди упоминаемых там грехов (их может быть до двух тысяч) всевозможные извращения, о которых иные православные верующие даже и слыхом не слыхали. Насколько полезны или вредны подобного рода пособия?

– Я со всей определенностью и убеждением скажу, что подобные пособия вредны. Они должны бы быть запрещены, отняты у тех, у кого они есть, и совершенно иной подход должен быть предложен для подготовки к исповеди.

Первым делом я скажу, что никто не может прочесть две тысячи названий грехов и быть в состоянии себя определить среди них. Некоторые люди, приезжающие из России, приходят ко мне на исповедь со списками и начинают вычитывать. И каждый раз я их останавливаю и спрашиваю: «А вы знаете, что значит этот грех?» – «Нет, но он числится в списках, и, так как я грешный человек, я его упоминаю». Это не исповедь, это не только извращение, но оскорбление самого понятия исповеди, унижение исповеди.

Человек должен исповедовать свои грехи, это первое; он должен быть научен постепенно с большей тонкостью понимать свои душевные состояния, оценивать свои поступки и их исповедовать. Но исповедовать грехи, которые когда-то были просто записаны досужими монахами и вошли в списки, совершенно бессмысленно, это ничему людей не учит. Как принцип – человек должен научиться исповедовать свои грехи, а свои грехи – это те, которые он сознает как таковые. Позже, когда он повзрослеет духовно, он найдет в себе еще другие грехи и основания исповедовать их. Поэтому мой совет был бы таков: чтобы человек стал перед своей совестью, перед лицом Божиим, перед судом своих друзей и знакомых и поставил себе вопрос: что во мне недостойно ни меня самого, ни Бога, Которого я исповедую, ни общины, к которой я принадлежу, ни людей, которые меня считают своим другом? Человек должен все это продумать и знать: вот в этом я согрешил против самого себя, против тех людей, которые меня любят, против Бога, Который Свою жизнь отдал за меня, против Церкви, которую я уродую своими грехами, своей принадлежностью ей. И в этом смысле исповедь должна быть совершенно личная. Она неминуемо будет неполная, но она будет реальная. Она будет неполная в том смысле, что другой человек, более духовно зрелый, или лучше наученный, или более опытный, найдет в себе, может быть, и другие грехи, но в данную минуту тот человек, который исповедуется, должен исповедовать свои собственные грехи.

Второе, что я хотел бы сказать: часто духовники советуют читать Евангелие или Послания, или даже Ветхий Завет и отмечать все те указания на греховность, которые там есть, и ставить перед собой вопрос: греховен ли я в этом или нет? И делая это, люди проходят мимо самых светлых моментов в Священом Писании. Мой совет им бывает и остается таким: когда читаешь Священное Писание, отмечай все те изречения Спасителя, все указания апостолов, все места в псалмах, на которые ты отзываешься или с радостью, или с болью. С радостью в том смысле: Боже, как это прекрасно! Вот каким я хочу быть! или с горем: да, я это понимаю, это дошло до моей души, и – увы! – я не таков. Вот если отметить те места, в которых наша душа узнает самое прекрасное, что Бог ей открывает о ней самой, и то, что открывается ей о греховности, тогда человек может исповедовать реальные грехи. Реальные грехи, относящиеся к тому, что вы в себе нашли созвучного в Евангелии, заключаются в том, что я это понимаю умом, я это воспринял сердцем, меня это взволновало до глубин души – и я так не поступаю. В этом я не только нарушаю заповедь, объективную заповедь Божию, но я поступаю против того, что уже во мне созрело, против того, что я уже познал об истине духовной жизни и жизни с Богом. Вот это и надо исповедовать. Так же когда нас что-то поражает: ах, мне в голову не приходило, что это греховно, а я это делаю, или я об этом мечтаю, да, я понимаю теперь, что это грех, и я исповедую это. Вот в чем начало исповеди.

Потом можно искать в наставлениях Отцов Церкви или у духовника каких-нибудь других указаний, но исповедь должна быть всегда моя собственная. И нужно помнить, что ни одна исповедь не может быть исчерпывающей. Думать, что человек может исповедать все, что в нем есть, иллюзия, потому что человек может исповедать только то, что он видит, а мы все полуслепые в этом отношении.

Что же тогда делать? Исповедь и постепенное очищение души должно происходить так, как происходят археологические раскопки. В каком-то месте – мы знаем – был город. Собираются люди, начинают снимать первый слой земли, и открывается вершина какого-нибудь здания: либо храма, либо капища, либо дома. В этот момент уже что-то видно. Дальше, по мере того как мы будем расчищать эту площадь от земли и разных наслоений, будет все больше и больше открываться, и каждый раз мы будет познавать больше. Так же и с исповедью. Мы должны начать с того, что бы всмотреться хорошенько, вдуматься хорошенько в тот слой нашей души, который мы уже понимаем, о котором мы уже имеем ясное представление, и его представить Богу в покаянии и в благодарении. Затем, конечно, после того, как этот слой очищен, открывается следующий. И так далее, до самых глубин души. Ожидать от человека, что он может исповедать глубинные грехи, о которых он еще не имеет понятия в своем духовном опыте, потому только, что они значатся в списке, бессмысленно. Конечно, всякий из нас может сказать: Отцы Церкви говорят, что то или другое греховно; ну, значит, я грешен, потому что я даже понятия не имел о том, что это нехорошо. Но не в этом дело. На исповеди человек должен предстоять перед Богом во всей своей правде, а не в чужой правде. И поэтому такие списки только вредны.

А когда в этих списках еще значатся половые извращения, то рекомендовать подобные списки – просто преступление, совершаемое так называемым духовником против человека; потому что мы все знаем, как мысль вкрадывается в нас через слух, через зрение, и как постепенно эта мысль охватывает наше воображение, как постепенно мы начинаем интересоваться этой мыслью и впадаем в искушение. Этого нельзя делать. Надо человеку дать возможность высказать то, что он знает о себе. А Церковь в лице священника, духовника должна ему говорить не о половом грехе, а о целомудрии, о красоте его души, о том, как он должен бережно относиться к своему телу и к телу другого человека: что другой человек является иконой, что к каждому человеку надо относиться соответственно, именно как к иконе, по читать, охранять, и так же относиться к своему телу. И если человека так учить относиться к своему телу и к чужому телу, тогда может вырасти настоящее целомудрие, – вырасти не от страха, не от того, что человек отвращается от всего для него привлекательного, а от желания в другом человеке видеть икону и относиться как к святыне, и в своем теле тоже увидеть святыню, которую нельзя осквернять. Эта святыня является иконой Христа Спасителя – Бога воплотившегося. Как же можем мы относиться к ней иначе?

Эта икона должна постепенно очиститься от всяких возможных наслоений, от изуродованности, которое постепенно было наложено на эту икону. Но это надо делать постепенно и именно относясь к своей плоти и к чужой плоти с благоговением.

Современные духовники слишком много говорят о грехах плоти и о том, что с ними надо бороться. Замечательную вещь сказал один из Отцов Церкви, когда писал, что то, что мы называем грехами плоти, это те грехи, которые дух и душа наша совершают против плоти нашей. Плоть сама по себе безгрешна, она является жертвой греховности нашей души. И если мы больше думали бы о своем теле и о чужом теле именно так, то могли бы относиться к телесности с благоговением и побеждать искушения не ради возможного наказания, а ради той красоты, которую Бог видит в нас. Он ведь смог стать человеком, принять плоть, настоящую человеческую плоть. Нам дана плоть, которая сама по себе не греховна, но в которую наше вожделение, наше воображение вносит греховность.

– Некоторые духовники предъявляют высокие аскетические требования исповедующимся, в том числе и детям, настаивая, в частности, на соблюдении строгого поста в течение нескольких дней перед причастием. В один из московских монастырей воспитательница детского дома привела к причастию группу детей-сирот. Настоятель монастыря спросил, соблюдали ли дети пост в течение трех дней перед этим; когда выяснилось, что нет, он не допустил к причастию никого из них. При этом он сказал: «Запомните, дети: у Бога ничего просто так не бывает».

– Я думаю, что он поступил неправо. Я думаю, что Бог этих детей принял бы с любовью: ведь они нарушили церковное правило, о котором не имели понятия. Они не были принуждены его исполнить, потому что воспитательница, вероятно, хотела, чтобы они пришли к Богу с радостью, а не с чувством, что к Богу можно приходить только с натугой, что нельзя к Нему просто так прийти. Представьте себе: мать сидит в своей комнате с открытой дверью. Она одета в белое платье, на дворе весна. Ее маленький мальчик играет в саду. Он играет в песке, играет в траве, весь запачкался. И вдруг вспомнил о маме, не головой вспомнил, а сердце его вспомнило о маме, и у него родился порыв броситься к ней, обнять, расцеловать ее, – и он бежит. И что должна сделать мать? Его остановить, сказать: «О чем ты думаешь? Разве ты не видишь, что на мне белое платье, что ты меня всю запачкаешь? Пойди-ка вымойся сначала!»? Если она чуткая, умная мать, она забудет про свое платье, про свою белизну. Она отзовется на эту ласковую любовь ребенка, возьмет его на колени, обнимет, даст ему ее расцеловать – и запачкать и платье, и лицо ее, и потом отпустит его обратно играть. Так, мне кажется, Бог к нам относится. Так что когда ребенок приходит к причастию, он должен приходить с порывом, с радостью: я иду ко Христу, Который, как мама, меня любит, Который хочет меня обнять, Который хочет меня приласкать, Который мне позволяет, несмотря на то, что Он Бог, быть Его мальчиком или девочкой... Вот как надо относиться к ребенку, который приходит к причастию.

А что касается достоинства, то, простите меня, миллионы людей постятся и соблюдают строгий пост и перед причастием, и в других обстоятельствах, а можно ли сказать честно, что от этого они делаются лучше, то есть ближе к Богу? Нет, нельзя. Очень часто надо было бы сказать: лучше бы ты не был таким ханжой, таким верным исполнителем всех уставов – и не забывал про любовь, и про милость, и про прощение, и про все добродетели, о которых говорит Христос.

Мне вспоминается рассказ из жизни святителя Филарета Московского о том, как в одной деревне был священник пьющий, а в другой деревне все жители спились, и местному священнику там было невмоготу. И Филарет подумал: соединю-ка пьяного священника с пьяным приходом, потому что я все равно ничего не могу для них сделать. Он так и поступил. Пьющий священник пришел в пьяную деревню, обратился к прихожанам и сказал: «Вот каково положение. Владыка отчаялся и в вас, и во мне: мы пьяницы. Но я, как священник, обязан совершать Божественную литургию каждое воскресенье, в каждый праздник, и на Литургии причащаться, несмотря на то, что я пьяница. Так вот что я вам предлагаю: приходите и будем все вместе причащаться; вместе причащаться, плача над собой, каясь перед Богом о том, что мы недостойны подходить к Нему, но что мы верим в Его милость». И что же случилось? Из жития митрополита Филарета мы узнаем, что от изумления, от благодарности и от действия Святого Духа через таинство и непосредственно на их души, которые открылись Богу, вся деревня начала меняться; через какое-то время пьянство прошло: и священник стал трезвый, и жители деревни стали трезвыми. Вот пример. Они не постились, они не соблюдали строго устава, они пришли к Богу, потому что Он был единственный, Кто их сумел любить недостойными. Есть русская пословица: «Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит». Вот так и бывает. И я убежден, что, если человек по небрежности нарушает какие-нибудь правила, ему надо это ставить на вид. Но если он просто о них не знает или у него не хватает сил, веры, убежденности, что это необходимо или нужно, то надо ему дать опыт близости с Богом, а не требовать с него исполнения правил.

Поэтому я думаю, что в данном случае этот священник поступил неправо. Он должен был бы допустить всех детей к причастию после, может быть, общей беседы и короткой, но вдумчивой личной исповеди с каждым ребенком, причем говорить он должен не о том, что ребенок нарушил такие-то правила, а о Христе, о любви Божией.

Я просто расскажу, что я делаю, когда ко мне приходит ребенок в первый раз исповедоваться. Обыкновенно он приносит бумажку, на которой мамаша написала целый список его проступков. Он начинает читать, я его останавливаю: «Кто составил этот список?» – «Мама». – «А ты согласен с этим списком?» – «Да, раз мама говорит, что это нехорошо». – «Давай отложим этот список и поговорим. Ты что-нибудь о Христе знаешь?» – «Да, мне мама рассказывала, и мне вслух читали Евангелие». – «И как тебе кажется: тебе нравится Христос, ты хотел бы с Ним познакомиться и сдружиться?» Ребенок думает некоторое время и обычно говорит: «Да, я хотел бы, чтобы Он стал моим другом». – «А ты знаешь, что такое дружба? Дружба заключается в том, чтобы быть верным своeму другу во всем, делать все возможное, чтобы его не огорчать, приложить все свои силы, чтобы ему радость принести. Если он старше, умнее или лучше тебя, сделать все возможное, чтобы быть на него похожим. Как ты думаешь, тебе хотелось бы в такие отношения дружбы вступить со Христом?» – «Да, я хотел бы быть Его другом! » – «Тогда вот что. Забудь про этот список и мне скажи: если бы сейчас перед тобой стоял Христос видимо (невидимо Он стоит тут) и тебя спросил: «Скажи, есть у тебя что-то, что тебе стыдно Мне сказать или о чем стыдно, чтобы Я знал даже без того, чтобы ты сказал?» – что бы ты ответил?» И ребенок говорит: «Я лгал, я делал то, другое. Мне стыдно было бы, чтобы Христос это знал, – а Он ведь знает. Как же быть?» – «А ты Ему сам скажи, не так, чтобы Он знал без тебя, помимо тебя, а ты Ему просто скажи все: что ты крал конфеты, что ты лгал, что ты не слушался, потому что тебе было лень, что ты смеялся над некоторыми своими товарищами, что ты был неверен своей дружбе. Например, когда твоего друга другие мальчики обижали, над ним смеялись, иногда даже, может быть, били его, ты заступался за него? Ты становился рядом с ним со словами: если хотите его бить, и меня бейте?» – «Нет». – «Вот в этом ты кайся». И так можно ребенка научить каяться в реальных его грехах, но ради дружбы с Богом, ради дружбы со Христом, потому что Христос является его Другом, и печать дружбы – это верность, это желание принести радость другу и никогда не быть причиной огорчения или боли для него. Вот как надо говорить с ребенком.

А то, что относится к ребенку, относится также и ко взрослым, потому что бесчисленное количество взрослых приходят на исповедь так же, как ребенок, со списком грехов, зная, что то, другое и третье не надо делать, но не потому исповедует их, что это нарушает его дружбу с Богом, уродует его, делает невозможным ему назваться Христовым другом, а по другой причине. И в этом отношении списки не помогают. Они дают человеку знание о грехах, о которых у него не было понятия и которые ему не нужно знать, потому что они не принадлежат ни его возрасту, ни его полу, ни его развитию. А надо его учить в себя самого глядеть, искать в Евангелии те места, от которых горит сердце, возбуждается желание последовать этим указаниям, яснеет ум, крепость воли возрастает. И вот если мальчик, или девочка, или взрослый нарушают это, они нарушают свою верность Богу в том, в чем она уже зачаточно существовала. Вот где надо начинать вопрос об исповеди. А списки – нет!

А что касается вопросов половой жизни, то к ним нельзя прикасаться грубо. Надо найти какой-то способ сказать ребенку (или взрослому тоже) о целомудрии, о том, как он относится к своему телу, о том, как он относится к телу других людей, смотрит ли он на него с благоговением, целомудренно, или нет. Но никогда не описывать никаких грехов, которые, может быть, он не знает, и не давать ему списков грехов, о которых он никогда не слыхал. Я помню одного человека – это было много лет тому назад, – которому священник дал список грехов, и этот циничный, неверующий человек вернул список со словами: «С каким интересом я этот список прочел! Мне в голову все это не приходило. Как это было интересно, как любопытно, и как я буду над этим думать и играть воображением!» Этого ли вы хотите, когда даете человеку список грехов? Можете ли вы с уверенностью сказать, что он его воспримет именно с покаянным чувством? Нет, не можете. Поэтому берегитесь этого.

А что касается допущения или недопущения до причастия на основании поста, то тут надо делать различие. Есть люди, которым нужно причаститься в первую очередь, потому что это будет первый их живой контакт с Богом, и они не могут приготовиться к нему просто воздержанием от той или другой пищи. Для них это непонятно, несущественно. Я исповедовал в течение нескольких лет людей, которые никогда до того не бывали в церкви и никогда не исповедовались, хотя были когда-то в детстве тайно крещены. Таким людям надо помочь заглянуть в себя, взглянуть на Бога и установить новые отношения; и причаститься не на том основании, что они выложили всю свою душу и исповедали все свои грехи без остатка, а потому, что они приходят к Тому, Кто может им дать Жизнь. Причащение Святых Таин – это Жизнь, которая дается им, нам. Это не значит, что мы можем легко давать таинство, но это значит, что иногда человеку необходимо причаститься для того, чтобы познать Бога.

Расскажу один случай. Почти пятьдесят лет назад ко мне пришла молодая женщина с вопросом: «Я принадлежу к верующей семье. Меня каждый год заставляют на Пасху причащаться. Я не верю ни в Бога, ни в причастие, ни во Христа, ни в Церковь, ни во что, и я не могу продолжать принимать причастие при этих обстоятельствах. Что мне делать?» Я сказал: «Вопрос решен: если ты придешь причащаться, я тебе откажу в причастии при этих обстоятельствах; но я с тобой хочу поговорить об этом». И в течение всего поста каждую пятницу она ко мне приходила, и я с ней делился тем немногим знанием, которое у меня есть, и тем малым опытом, который у меня собрался за годы. И когда мы дошли до Великой пятницы, оказалось, что я не сумел ей ничего передать и она просто потеряла время на разговоры со мной. Я ей сказал: «Знаешь, я тебе ничего не смог дать, твоя семья ничего тебе не сумела открыть. Пойдем и будем молить Бога о том, чтобы Он это сделал Сам». Мы пошли в храм, стали на колени перед Плащаницей, и я поставил вопрос Богу: Господи, что мне сказать этой девушке, что бы ей открыть путь к Тебе? И вдруг мне пришла мысль (тогда, в течение всей этой встречи я поступал – как бы сказать? – «на веру», то есть с уверенностью, что Бог хочет спасти этого человека, как бы мне ни казалось это непонятным, каким бы непонятным путем Он ни шел). Мне пришла мысль ее спросить: «Необходимо ли для тебя найти Бога или нет?» Она ответила: «Если Бога нет, то и смысла жизни нет, и жить я не хочу. Что мне делать?» Я ответил: «Не знаю!» – и поставил Богу второй вопрос: что ей делать и что мне делать? Что я должен ей сказать? Через некоторое время ответ мне пришел, я ей сказал: «Если ты исполнишь то, что я тебе скажу, то я тебе от имени Бога обещаю, что ты найдешь веру». Она сказала: «Да! А что делать?» И я снова ответил: «Не знаю, давай дальше молиться». И продолжал молиться; и пришла мысль, которая меня испугала, но которую я счел своим долгом повторить, потому что, спросив Бога, я счел невозможным как бы «запретить» Ему мною пользоваться для ответа. Я ей сказал: «Вот тебе ответ. Завтра, в Великую субботу, я буду совершать Литургию. Ты подойдешь к причастию, но, перед тем как причаститься, ты остановишься и вслух мне скажешь: «Господи, мои родители мне ничего не дали; Твоя Церковь меня обманула и ничего мне не дала, Твои священники мне ничего не сумели передать, и теперь я стою перед Тобой с вопросом. Если Ты не ответишь мне на этот вопрос Сам, я ухожу и никогда к Тебе не вернусь"». Она на это возразила: «Если Бог есть, это кощунство, я не могу этого сказать». Я ответил: «Нет, ты это скажешь, потому что я буду отвечать за твои слова». И она пришла и сказала эти страшные слова и причастилась Святых Таин. Я в тот же день уехал во Францию и получил от нее записку: «Я еще не знаю, есть ли Бог, но с уверенностью могу сказать: то, что я получила в причастии, было не хлеб и не вино, а что-то совершенно иное». И тут начался ее духовный путь.

Это я говорю для того, чтобы подчеркнуть, что несоблюдение правил открывает нам путь к Богу. Когда этот путь уже открылся, тогда правила могут нам служить костылем – не условием для того, чтобы подойти к Богу, а костылем, который нам помогает идти к Нему на встречу, на приобщение, на общую жизнь. Но когда этот путь еще не открылся, никакие правила не помогут.

– Что вы скажете о тех общинах, в которых создается культ личности священника, когда каждое его слово, не только по вопросам духовной жизни, но и по политическим и иным вопросам, воспринимают как изъявление воли Божией?

– Культ личности – одно из самых вредных явлений не только церковной жизни, но вообще всей жизни, включая и политическую. В области политической культ личности находит свой предел в диктатуре и в том, что некто, произведя впечатление на окружающих, получает власть, на которую он не имеет никакого права по своему внутреннему содержанию, то есть по зрелости, по мудрости и по знаниям. Культ личности надо искоренять всячески. И первый, кто должен это делать, – это тот человек, который является жертвой этого культа, то есть тот священник или мирянин, которого окружают недолжным и непозволительным почитанием.

Для этого священник (я буду говорить, конечно, в первую очередь о священниках) должен постоянно следить за собой и постоянно себе напоминать, что он ничто, если им не руководит Божия благодать, и что Божия благодать ему дается не как постоянный дар, а в меру того, как он сам смиряется перед Богом, как он сам отрекается от себя и как он сам отдает свою жизнь другим, на служение. Я помню, отец Софроний мне как-то сказал, что Церковь построена, словно пирамида, причем пирамида, стоящая вверх дном, стоящая на самом острие своей вершины. И чем человек делается ближе к Богу, чем он хочет больше себя отдавать на служение другим, тем он должен сходить ниже и ниже, глубже и глубже в этой пирамиде, и в конечном итоге вершина этой опрокинутой пирамиды – Сам Христос, на Котором все покоится, вся тяжесть мироздания, вся тяжесть человеческой грешности, все. Поэтому, если священник хочет избавиться от культа личности, он должен первым делом прийти в себя, опомниться, понять, что его почитают либо за то, что ему было дано, либо потому, что люди видят в нем то, чего, может, и нет.

Что было дано – это, во-первых, его внешность: она играет большую роль. Человек производит первое впечатление своей внешностью, и священник (как всякий другой человек, но священник особенно) должен задуматься над тем, чтобы своей внешностью, как он представляет себя внешне людям, не быть соблазном, то есть чтобы его внешность не была воплощением его тщеславия, его гордыни, его духовного невежества, его природной глупости в конечном итоге.

Это очень важно. Значит, первым делом священник должен следить за тем, чтобы внешностью своей не поражать окружающих; быть собой, да, но быть осторожным и не выдаваться.

Второе: умственные качества. Ум можно проявлять с мудростью или с дерзостью. С мудростью можно проявлять все знания, которые человек приобрел за короткую или тем более долгую жизнь, когда это нужно другим. Но, как сказал один французский писатель восемнадцатого века, свое знание и свою мудрость следует хранить, как человек хранит в кармане часы; он их вынимает, только когда ему нужно узнать, который час. Но не ради того, чтобы все знали, что у него есть карманные часы. Это очень важный момент: чтобы человек не проявлял никакой особенной учености или мудрости, когда она никому не нужна и когда она является только демонстрацией его собственных – может быть, несуществующих – качеств и свойств.

Дальше, человек может возгордиться своим знанием, то есть тем образованием, которое ему было дано. И тут он должен помнить, что все это знание ему не принадлежит, что это ему был подарок, – подарок от Бога, так же как ум, которым он оказался способным воспринять эти знания, и подарок со стороны Церкви, гражданского общества, семьи, друзей, древней и современной литературы и т. д.; все это ему не принадлежит. Если он обладает этими свойствами, то есть умом, образованностью и прочим, он должен научиться быть благодарным, но не демонстрировать их.

Дальше, он должен беречься соблазна кичиться и пользоваться своим саном для того, чтобы приобретать какое-то уважение и занимать какое-то положение в обществе: я-де архимандрит, я епископ, я священник, я диакон, я то или другое. Это ничего не значит. Перед Богом, Который видит душу человеческую, эти звания могут быть не только пустым звуком, но даже предметом его осуждения, потому что если человек ходит, звеня перед собой этими званиями, то Бог может посмотреть и сказать: да, звания на тебе есть, а достоинства – никакого, ты не соответствуешь тем званиям, которыми кичишься, и чем больше твое звание, тем худшее тебе будет осуждение... Это все мысли очень важные для священника, и даже для диакона, и для всякого человека, кого хвалят за те или другие свойства, которые ему даны от Бога.

Мы должны все помнить то, что сказано в начале заповедей Блаженства: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Что значит «нищие духом»? Нищий духом – человек, который понимает глубоко или даже краем души, что в нем ничего нет, кроме того, что ему дал Бог, что все хорошее, что в нем только может быть, это дар Божий, и что хвалиться этим совершенно ему не к лицу.

Я вспоминаю девушку лет двадцати с небольшим, милой внешности. Пришла ко мне, села и с ужасным выражением лица говорит: «Я не могу спастись, я погибаю от тщеславия! » – «А что ты делаешь против него?» – «Я не знаю, что делать с ним, я борюсь с ним, но тщеславие побеждает». – «А в чем же заключается твое тщеславие?» – «Каждый раз, когда я вижу себя в зеркале или отражение в стекле, то думаю: какая я хорошенькая!» Я улыбнулся и сказал: «А знаешь что, это правда!» Она с ужасом на меня взглянула и воскликнула: «Что же тогда мне делать? Я погибла!» – «Нет, ты не погибла. Ты должна научиться преобразовывать тщеславие в благодарность. До смирения ни тебе, ни мне еще пути нет, мы не знаем, что такое смирение, это свойство святых. А благодарность – это свойство, которое мы, каждый из нас, можем приобрести в любую минуту». – «А как же это сделать?» – говорит она. «Вот что сделай: три раза в день становись перед зеркалом и перечисляй все черты твоего лица, которые тебе нравятся: лоб, брови, глаза, губы, нос, щеки – в общем, все, что ты только можешь видеть в себе хорошего. И когда кончишь, скажи: «Господи, спасибо Тебе, что Ты мне все это подарил, потому что я этого не создавала в себе». И прибавь еще: «И прости меня, Господи, что на ту красоту, которую Ты мне дал, я накладываю такое отвратительное выражение, которое у меня сейчас на лице». Я думаю, что это можно применить и к духовным свойствам. «Нищи духом» те, которые сознают, что все, что у них есть, – от Бога, и вместо того, чтобы ради приобретения ложного смирения отказываться от этого, отрицать это, они воспринимают это и обращаются к Богу с благодарностью за то, что Он это им дал. А дальше? Дальше они могут эти дары употреблять на пользу другим. Если у них есть красноречие, ум, образованность, чуткость (бесконечное число свойств можно привести, которые нужны или полезны духовнику), то пусть благодарят! Благодарят – и от благодарения смиряются, потому что человек понимает, что все, за что он благодарит, – не его, а подарок ему от Бога. А если подарок, то он может ликовать о том, что это ему дано, но никак не кичиться этим. Вопрос о культе личности в священнике начинается с него самого. Он должен – всякий из нас должен – учиться в течение всей жизни, а не только в какой-то момент жизни, благодарить Бога за то, что ему дано, и не приписывать себе ничего.

Есть в житии святого Макария Великого рассказ о том, как после его смерти один из учеников видел, как его душа возносилась на небо, и по дороге к небу бесы расставили как бы таможенные столы и у каждого стола его испытывали о каком-нибудь грехе, и он мимо каждого стола проходил чистым. И когда Макарий уже дошел до самых дверей рая, бесы решили уловить его на последнем: они захлопали в ладоши и закричали: «Макарий, ты нас победил!» – надеясь, что уловят его тщеславием. И Макарий повернулся, погрозил им пальцем и сказал: «Нет еще», – и с этими словами ему был дан доступ в рай.

И я думаю, что каждого студента, каждого мирянина, каждого священника и диакона нужно учить этому: все, что у него есть, все богатство – ему дар от Бога; и, когда люди хвалят его, чтобы он внутренне не принимал, а превращал похвалу, которую получает, в благодарение Богу и в сокрушение сердечное, потому что, если человек был бы действительно и до конца смиренен и в Боге, то его не хвалили бы за пустяки.

Мне вспоминается письмо святителя Тихона Задонского одному молодому священнику, который жалуется, что его хвалят прихожане и, сколько он им ни доказывает, что их похвалы некстати, они только больше его хвалят, и он не знает, что делать. И Тихон Задонский ему отвечает: первым делом ты не говори своим прихожанам о том, что они ошибаются и ты недостоин их похвалы, потому что они к другим не существующим твоим качествам еще прибавят несуществующее смирение, а ты выслушай их, запомни, какие качества они в тебе видят, и воспитывай их в себе с тем, чтобы стать таким, каким они тебя видят в самом лучшем смысле слова. Тут целое воспитание нужно, и это надо начинать в семье, в обществе, в Церкви, в семинарии, в академии, в течение всего времени, чтобы человек не путал то, что ему дано, с тем, что ему принадлежит по природе или по дару Божию. Это очень важно. И если человек научится не кичиться собой, то культ личности может вокруг него продолжаться, так же как волны бьют о скалу, но он от этого не сгниет, он от этого не погибнет.

Кроме того, он должен научиться людей предупреждать о том, что он не всеведущий и что у него есть порой мнение, порой знание, а порой невежество или незнание. В вопросах духовных бывают моменты, когда священник по милости Божией, по благодати священства с совершенной ясностью видит, что надо ответить человеку на его нужду и его вопрос. Порой он этого не видит с такой ясностью, но может привести пример из житий святых или цитату из Евангелия; а порой он должен быть в состоянии сказать: «Не знаю!» И люди большие, чем мы, эту смелость имели. Мне вспоминаются два случая из жития святого Амвросия Оптинского, когда к нему приходили люди с вопросами, он их просил побыть в монастыре немножко, пока он помолится и будет от Бога просить ответа. И в обоих случаях эти люди через два-три дня приходили и говорили: «Батюшка, нам же домой надо спешить, а ты нам не даешь никакого ответа на наши вопросы». И дважды Амвросий отвечал: «Вот уже столько дней я спрашиваю Божию Матерь, какой вам дать ответ, – Она молчит. Как же я могу ответить вам?» И это в области духовной жизни и со стороны действительно святого старца.

А если речь идет уже не о духовной жизни, а о политических и общественных вопросах, тогда долг священника сказать: я не поставлен здесь вас наставлять о политических проблемах или в мирской области, я поставлен вам проповедовать Евангелие. Это, конечно, ставит вопрос о том, что если у него есть собственные убеждения, то он может влиять на других даже невзначай, даже не ища того. С этим ничего не поделаешь. Если люди видят, что он следует тому или другому пути, то, разумеется, они могут сказать: раз такой замечательный человек так думает, может быть, и мне надо так думать. Но тут человек должен уметь сказать: нет, я так думаю, я так чувствую, потому что я так воспитан, потому что я такого поколения, – мало ли что он может сказать правдивого по этому случаю; а вы ищите правду свою, то есть ту правду, которую вам лично открывает Бог.

А есть области, в которых нет обязательства придерживаться тех или других убеждений. Уклоняться от зла, конечно, должны все и всячески, но если речь идет о политике, о гражданской жизни, то тут оттенков очень много, и надо, чтобы каждый человек поступал по чистоте своей совести, строго наблюдая за собой, поступая так, чтобы он мог стать перед Христом и сказать: я это сказал этим людям от Твоего имени, но не только как бы пользуясь тем, что они во мне видят христианина и священника, а потому, что то, что я сказал, коренится глубоко в Твоем Евангелии, в Твоем слове.

С поклонением себе священник должен бороться все время, чтобы люди в нем не видели того, чего в нем нет. Надо, чтобы священники больше говорили о том, что их священство как бы «ограничивается» совершением таинств – если можно таким несовершенным словом выразиться – и что когда они совершают таинства, то совершаются таинства не ими, а Самим Богом, Христос является Тайносовершителем, Дух Святой является Тайносовершителем, как это сказано ясно в Литургии! И поэтому, да, я могу сказать с совершенной уверенностью, что слова, произносимые мною в Литургии, имеют Божественную силу, потому что я только произношу их, а сила в них – Божия, я повторяю слова, которые Сам Христос нам передал. А в других областях я могу выражаться с совершенной честностью, но не могу сказать, что это Божия воля или Божие представление о вещах.

– Какой смысл вы вкладываете в понятие послушания, когда речь идет о взаимоотношениях между духовным отцом и духовным чадом в приходской, а не в монастырской практике?

– Я хотел бы, чтобы повторяли людям все время, что послушание не заключается в том, чтобы раболепно исполнять приказания священника, даже если они подаются в форме советов. Послушание– от слова «слушание», и цель послушания – научить человека отрываться от собственных мыслей, от собственного отношения к вещам и вслушиваться в то, что говорит ему другой человек. Здесь начинается послушание, и оно относится не только к церковной практике, но ко всем взаимоотношениям между людьми.

Большей частью, когда с нами говорит человек, мы его почти не слушаем, потому что, пока он говорит, мы готовим ответ на его слова. Вот тут начинается перевоспитание себя. Когда человек с тобой говорит, закрой свой ум ко всем собственным мыслям и вслушайся в его слова, вслушайся так, чтобы понять, как он их произносит, чтобы уловить тот смысл, который он вкладывает в эти слова, а не только звук. И только когда эти слова дойдут до твоего сознания, когда ты их поймешь, когда ты их воспримешь как свидетельство опыта или искания другого человека, только тогда можно открыть дверь в собственный ум, сердце, опыт и отозваться на них. Но пока человек с тобой говорит, надо только его слышать, а этого мы не умеем делать большей частью. Как я сказал, пока человек говорит, мы уже приготавливаем ответ и поэтому не слышим не то что слов его, не слышим того, что он хочет нам передать. Ибо очень часто слова не удовлетворительны, слова только отчасти передают то, что человек хочет выразить, а мы должны вслушаться.

Знаете, как бывает с песнью: слова могут быть просты, а мелодия захватывающая. И вот надо научиться так слушать другого человека – всякого другого человека, а не только духовника, – как ты слушаешь песнь. Слова выражают истинно, правдиво то, что они должны выразить, но их, как волна, несет мелодия. Если ты мелодию не слышишь, а слышишь только слова, то ты не воспримешь того, что заложено в них. Есть немецкое стихотворение, где говорится приблизительно следующее: «Скажи, что такого заложено в маленькой песенке, что ты можешь так ее полюбить?» – «В ней заложено немного звучности, немного гармонии и целая душа...» Перевод неточный, недостаточный, но ведь именно так надо нам относиться ко всякому человеку, который с нами говорит.

А когда говорит с нами духовный отец, то мы должны слышать его слова и за словами уловить глубину – или отсутствие глубины – его духовного опыта. Бывает так, что священник скажет что-то очень простое, что дойдет до твоей души и ее взорвет. А может быть так, что священник говорит от ума, повторяет то, что ему было сказано. Мне вспоминается один случай. Когда я был молодым детским руководителем, профессор Л.А. Зандер собрал преподавателей детской школы и детей и пригласил на показательный урок одного очень знаменитого проповедника в Париже, человека, который пленял всех взрослых, кто только его слышал. И этот проповедник, у которого не было опыта детской работы, дал примерный урок, который восхитил всех взрослых. Это было умно, утонченно, глубоко, истинно. Когда урок кончился, Лев Александрович поймал мальчика лет семи и его спрашивает: «Ну, что ты думаешь об этом уроке?» А мальчонка ему ответил страшными словами: «Здорово занимательно было! Жалко только, что батя не верит в то, что говорит». Это была неправда, но слова были настолько изысканные, тема была представлена настолько умственно удовлетворительно, что ребенок до души этого человека не дошел, ему показалось, что это пустые слова, медь звенящая. Это очень важно нам помнить, когда мы говорим с человеком или его слушаем.

С другой стороны, иногда человек говорит что-то очень простое, и эти слова доходят до такой глубины нашей души, что могут быть началом нашего обращения к Богу или перемены нашей жизни. Мне вспоминается один случай. Когда я был подростком, в Великую пятницу группа молодых людей собралась у Плащаницы помолиться с замечательным священником, ничем не примечательным, отцом Георгием Шумкиным. Он был человек удивительной внутренней простоты, ничем не выдавался. Он долго стоял у Плащаницы, потом повернулся к нам, и мы увидели, что по всему его лицу струятся слезы; и он нам сказал: «Сегодня Христос умер за каждого из нас. Давайте плакать о том, что мы – причина Его смерти...» Стал на колени, и мы заплакали. Эти слова дошли до нашей души. Ничего затейливого в них не было – в них была истина, и мы ее услышали не от слов, а от того, как это было сказано, от лика этого священника, от слез его, от того, что других слов он не нашел перед Плащаницей.

Все это я говорю по поводу послушания, потому что послушание в первую очередь требует слышания. И мы должны научиться, когда кто-то говорит, особенно наш духовный отец, вслушиваться в его слова, и через его слова, через звук его голоса, через всю его личность воспринять тот духовный опыт, из которого рождаются эти слова. Если эти слова не рождаются из его духовного опыта, они могут быть истинными, но они нашу душу перевернуть не смогут, а если и смогут, то невзирая на то, что этот священник не сумел нам сам это передать.

В области монашества я читал много житий святых и читал какое-то количество духовной литературы. И меня поражает, что старец, духовный отец, игумен, наставник, пустынник из глубин своего опыта говорит нечто человеку, который ему ставит вопрос, или даже человеку, который вопроса ему и не ставил, но на которого он взглянул и почувствовал: ему надо это сказать. А иногда это не только слова, которые открывают нам понимание, это указание: «Сделай то-то». Сделай то-то, потому что если ты не сделаешь, а будешь только размышлять и переживать, то ты никогда не сдвинешься с места. И вот даже монастырское послушание заключается в том, чтобы избрать духовника, с которым ты созвучен, который тебя может глубоко в Боге полюбить и которого ты можешь воспринять как человека, который тебе дан от Бога.

Я осмелюсь дать пример из своей жизни. Когда мне было лет семнадцать, я пошел на Трехсвятительское подворье, единственный русский храм в Париже, который остался верным Московской Патриархии в то время. Я шел на всенощную, но так или сяк на нее опоздал полностью, богослужение отошло. Оно происходило в подвальном помещении; я остановился у двери и вижу, как поднимается по деревянной лестнице монах. Я на него взглянул, и в нем была такая абсолютная внутренняя собранность, сосредоточенность, такой покой, что я к нему подошел и сказал: «Я не знаю, кто вы, но я вас прошу: станьте моим духовным отцом». Я никогда не пожалел об этом. Он мне послушания не давал; он жил духовной жизнью, он жил глубинной какой-то жизнью и отвечал на мои вопросы на исповеди коротко, просто, ясно, незатейливо. Но у меня было всегда впечатление, чувство, что он – как большой корабль, который идет по морю, а я – маленькая лодочка, которая длинным канатом привязана к этому кораблю. Он далеко-далеко зашел, я еще не приблизился к тому месту, где он побывал, но он меня за собой влечет. Вот в этом было послушание, потому что он приказов не давал, он делился своей жизнью, своей душой, своей молитвой.

И перед его смертью Господь нам как бы доказал, кто он был. Он болел и написал мне короткое письмо, где говорил: «Я познал тайну созерцательного молчания, я могу теперь умереть». У Него был удар, и на третий день он умер. Послушание ему не заключалось в том, чтобы исполнять приказы, а в том, чтобы всем существом вслушиваться в его жизнь, в его душу, в глубины, которые раскрывались, – Божии глубины, которые раскрывались в его глубинах.

И когда речь идет о взаимоотношении духовника в приходе с духовными детьми, большей частью он может им давать конкретные советы о том, как молиться, как достигать трезвости, как достигать чистоты сердца и чистоты плоти и т. д. Он может дать конкретные советы, и этим советам надо следовать. Но сам духовник должен быть очень и очень осторожен в том, что он советует, потому что порой духовник не знает обстановки жизни данного человека и может дать такой совет, который неисполним. Я помню одного человека, который ко мне пришел и сказал: «Я преподаю в университете литературу: я был на исповеди, и духовник мне сказал отныне больше не читать никакой светской литературы. Что мне делать?!» Я на это ответил, что поговорю с духовником, и тот отменил свое решение, потому что это было безумное решение. И можно было бы привести множество таких случаев – у меня их накопилась бездна сейчас, – когда духовник говорит теоретически, говорит и не от собственного опыта, и не от духовной истины.

Взаимное отношение духовника с духовным чадом заключается в том, чтобы духовник глубоко вглядывался в эту душу, вслушивался в эту душу, старался эту душу понять и никогда не говорил ничего, что до конца не продумано и может оказаться соблазном.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Хочу сказать вам сегодня слово не о том, что вы слышали в Евангелии, а на другую тему. Ко мне и к другим священникам часто обращаются прихожане с просьбой стать для них духовным отцом. Их поражает отказ, который им дан, этот отказ они воспринимают как нежелание их охранять, молиться за них перед Богом, вести их в Царство Небесное. И это далеко не так. Апостол Павел говорит, что считает себя отцом тех, которых он родил во Христе. Другие святые говорят о том, что могут быть отцами только тогда, когда сами дошли до какой-то великой, непостижимой глубины познания Бога. Этого никто из нас не может сказать вам. Чем же мы можем быть?

Вы, наверное, себе представляете, как бывает, когда человек уходит в горы: в проводники он избирает себе человека, который сам уже прошел весь этот путь и вернулся живым. И кто из нас, священников, может сказать: «Я весь путь прошел, я дошел до Царства Божия, вступил через врата и нахожусь там, где созерцают Живого Бога»? В житии святого Макария Великого рассказывается, как один его ученик после смерти Макария видел сон. Святой Макарий подымался на мощных крылах своих к Царству Небесному, к вратам рая, а бесы расставили по дороге, на его пути преграды, и у каждой преграды испытывали на тот или другой грех, который он мог бы совершить, и Макарий проходил через все эти испытания чистым. Когда он дошел до самих врат райских, бесы решили хоть последним искушением его погубить и воскликнули: «Макарий! Ты нас победил!» – надеясь, что тщеславие, гордость его убьет. И Макарий повернулся и сказал: «Еще нет». И тогда перед ним открылись врата небесные.

Мы все, священники, далеки от преподобного Макария. Но даже в той мере, в которой мы уже прошли какой-то путь, мы можем, как я часто объясняю людям, которые ко мне обращаются с такой просьбой, быть спутниками. Духовным отцом, наставником в полном смысле слова я быть не могу; но спутником я готов быть: мы ведь все идем тем же путем в Царство Божие. За многие годы и я, и другие священники прошли какой-то путь; и они могут вместе с кающимся идти по этому пути до момента, когда честно должны сказать: «Дальше я тебя вести по известному мне пути не могу; пойдем, если хочешь, вместе, и будем искать вместе своего пути». Это каждый священник может сделать; но обещать, что он будет отцом приходящему к нему человеку и родит его к вечной жизни, он не может. На исповеди ясно говорится: «Я только свидетель». Священник – свидетель того, что Христос предстоит невидимо, что Христос слышит исповедующегося, он свидетель перед Христом о том, что исповедавшийся со всей честностью, правдивостью, сколько у него ее может быть, открыл Ему свою душу. И выслушав исповедь, священник делается сострадальцем; он не только состраждет, жалея человека, который так себя ранил, изуродовал грехом; он навсегда остается страдальцем вместе с ним. Он никогда не может забыть того ужаса, который ему открылся в человеческой душе у жизни; он никогда не может забыть этой встречи живой души со Спасителем Христом. И поэтому он на всю жизнь остается сострадальцем того, кто к нему пришел. Это действует не только в исповеди, это бывает каждый раз, когда к священнику подходит человек и открывает ему свою душу, свою скорбь, свою израненность. Священник каждого такого человека воспринимает до глубин души, и до конца своей жизни будет его вспоминать перед Богом. Мы не всегда можем вспоминать всех и каждого на вечерней или утренней молитве, но всегда можно сказать: «Господи, взгляни в мое сердце – там покоятся все те, которые когда бы то ни было со своей скорбью, со своим грехом, со своей нуждой пришли, прося о помощи. Господи, я открываю тебе это сердце, возношу это сердце со всеми этими именами, людьми, грехами, радостями, счастьем, горем! Ты их прими, Ты их спаси!» И это каждый священник делает.

Поэтому, если вам нужно духовное руководство или помощь, идите к священнику, но знайте, что он будет для вас сострадальцем, он будет вашим спутником в Царство Небесное – но не ожидайте от него большего. Даже такой человек, как святой Серафим Саровский, отказывался быть духовным отцом. Он был готов молиться, он был готов какие-то короткие наставления давать; но спасение он предоставлял Единственному, Кто может спасти всех и каждого, Господу нашему Иисусу Христу, Который является не только сострадальцем, но Страдальцем за всю тварь, распятым за то, чтобы спаслись люди.

Поэтому приходите к нам с доверием, мы вас примем с любовью и благоговением, и мы будем вместе шествовать в Царство Небесное. А теперь мы идем шаг за шагом через Великий пост к Страстной седмице, к Распятию, и по ту сторону Страстной седмицы и Креста – к Воскресению, не только Христовому, но и нашему, если мы останемся неразлучным и со Христом. Аминь.

– У вас стояла в вашей жизни и судьбе проблема выбора духовного наставника? Как у вас это протекало? В наших условиях эта проблема существует. Как она может быть разрешима с наибольшей степенью правоты и правильности?

– Половина вопроса легкая, вторая половина почти для меня неразрешима, потому что, как только вы говорите «в наших условиях», я просто боюсь дать ответ, поскольку я их не знаю, вернее, то, что я знаю, недостаточно для того, чтобы ответить. Но скажу так. Во-первых, то, каким образом вера вошла в мою жизнь, меня с первого мгновения убедило в том, что, если и ни один человек не поможет, Бог тут и все может сделать. Есть стихира в воскресенье расслабленного, который тридцать восемь лет был парализован у Овчей купели, где говорится:...потому что у него не было человека, который опустил бы его в эти воды, Иисус, Сын Марии, сошел с неба и это сделал... Так что первая моя постановка из опыта, из того, что я познал, была та, что, может быть, никто на свете, ни один человек не поможет, но я могу с совершенной уверенностью знать, что Бог поможет, и могу не бояться никакой степени оставленности в этом смысле.

Второе – мне очень посчастливилось с выбором духовника (знаете, как говорят по-русски, «дуракам счастье»), потому что я его не искал специально; я о нем помечтал в момент, когда себе представлял: вот я теперь обрел Евангелие, уйду в пустыню и стану пустынником четвертого века. Но я опоздал веков на шестнадцать, и поэтому у меня ничего не вышло с этим; но я помню, как это случилось, совершенно ясно помню. Есть слово в афонской практике: никто не может отречься от всего в мире, если не увидит на лице хоть одного человека отблеск Царства Небесного или вечности. Я совершенно отчетливо помню, как я в первый раз в жизни пошел на Трехсвятительское подворье, единственную тогда патриаршую церковь в Париже, и опоздал ко всенощной; священник поднимался по лестнице; я на него взглянул и увидел в нем неземную красоту. Я не хочу сказать, что он сиял радужным светом или чем-нибудь таким, но то, что я увидел, было для меня ответом. Я не знал, кто он такой, но подошел к нему и сказал: «Согласитесь ли вы быть моим духовником?» И он стал моим духовником до своей смерти.

Он умер через три месяца после моего пострига в мантию; я долго недоумевал, что мне делать, потому что после такого опыта нахождения духовника просто обойти всех возможных священников или себе представить Стефана, Ивана, или Михаила, или Петра было слишком нелепо. Помню, как я сидел у себя и поставил себе вопрос: что делать? – и вдруг с совершенной ясностью у меня в душе прозвучало: «Зачем ты ищешь духовника? Я жив!» И я на этом кончил свои поиски.

Что касается до здешней или нездешней жизни... Есть рассказы из целого ряда житий святых. Например, подвижница (сейчас не вспомню ее имени), которая всю жизнь мечтала о духовнике и которой Бог сказал, в сущности: «Продолжай мечтать; но Я тебе его дам, когда он тебе будет нужен». И она всю жизнь искала своего пути, осуществила свой путь, сколько могла, пока напоследок Бог ей не послал человека, который завершил ее путь. И я бы сказал: можно исповедоваться у кого угодно, можно жить всей полнотой церковной жизни, можно вслушиваться в евангельское слово, можно прислушиваться к тому, что Господь Дух Святой говорит нам в сердцах и мыслях наших, и при всем этом молить Бога: «Господи, пошли мне того человека, который завершит это дело», – но без тревоги, зная, что, если этого не сделает Бог, никто все равно для тебя этого не сделает, что можно не бояться: если Бог не дает, Он же и ответственность за это возьмет; и идти спокойно, или, вернее, плыть спокойно в потоке церковной жизни, не путая церковность с Богом, извлекая из жизни Церкви то, что Божие, отцеживая то, что земное, уходя как можно глубже и глубже в то, что Божие.

И Бог не всегда нуждается в том, чтобы нами руководил один человек постоянно и долго. Если вы возьмете жития святых, вы увидите, что очень многие спасались одной встречей с человеком, который им скажет одно нужное им слово, и на этом строили спасение. Или вообще не встречали никого, а только слышали в храме чтение Евангелия, и одно слово их поражало и делалось содержанием целой жизни. Мне сейчас вспоминается Павел Препростой, который пришел к Антонию Великому и сказал: «Я хочу спастись, что мне делать?» И Антоний ему сказал: «Будь монахом в пустыне». Тот спрашивает: «А в чем это заключается?» – «Живи впроголодь, спи на голой земле, работай сверх сил и читай ежедневно всю Псалтирь». И Павел сказал: «Первые три вещи я всю жизнь делал; всю жизнь голодал, всю жизнь лежал на голой земле и всегда непомерно много работал, а вот Псалтирь читать – не могу, потому что я неграмотный». Тогда Антоний ему сказал: «Очень просто;сядь рядом со мной, будем плести корзину, я скажу стих, ты повторишь, я скажу следующий, ты повторишь, и так ты постепенно научишься Псалтири». Они сели и начали плести. Антоний начал: Блажен человек, иже не иде на совет нечестивых. Павел повторил раз, другой, потом говорит Антонию: «Позволь мне походить и затвердить это»: отправился походить – и не вернулся. Сначала Антоний почувствовал удивление и любопытство, но так как любопытство – грех, он стал бороться с любопытством, но Павел не возвращался, и Антоний продолжал бороться, но лет через сорок он преодолел любопытство и пошел в пустыню уже с совершенно спокойным сердцем искать своего пропавшего ученика, и видит – Павел! Он на него напустился, говорит: «Ты ли это?» «Да, – говорит Павел, – это я». «Что же ты за ученик: один стих затвердил и ушел!» И Павел с грустью говорит: «Да нет, не затвердил! Вот уже сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не идет на совет нечестивых».

Вот, понимаете, мы ищем бесконечного количества советов; нам дали один совет, мы его исполнили полчаса и от него устали, теперь нам нужен другой совет, и третий; и для этого нужен, конечно, духовник с большим опытом и с громадным воображением и находчивостью.

– Конкретная ситуация очень часто требует опытного совета, когда не ясно, честивый это путь или нечестивый; в этом, мне кажется, большая сложность...

– Да, но тогда можно применять другой совет, который Отцы дают: там, где нет такого наставника, который был бы поставлен Богом, то есть человека, который говорит Духом Божиим, а не от человеческой мудрости, тогда пусть двое или трое, люди одного духа, одного устремления согласятся обо всем советоваться и обо всем вместе молиться; и там, где двое-трое собраны, Христос будет среди них и Духом Святым их наставит.

Надо еще вот с чем считаться: конечно, бывают ситуации, где есть выбор между правым и левым разветвлением на перекрестке. Но очень часто мы ставим себе вопрос: в чем воля Божия – поступить так или поступить иначе? И очень часто, мне кажется, если Бог в этот момент прямо, явственно с нами разговаривал, Он бы нам сказал: «Мне все равно, что ты сделаешь, Мне важно, как ты сделаешь. Не будет играть решающую роль, пойдешь ли ты по этой дороге или по той; а вот с какой долей добросовестности, честности ты это сделаешь – важно...» Я вам дам пример, который, конечно, не соответствует вашему вопросу; но я помню молодого человека, который ко мне перед войной пришел и спрашивал: «Что мне делать, быть врачом или быть священником?» Я ему сказал: «Совершенно все равно; вопрос в том, каким ты будешь священником и каким ты будешь врачом». И мне кажется, что очень часто вопрос так стоит.

Конечно, если ставить вопрос о том, быть верным или быть предателем, быть – даже испуганным – учеником или быть Иудой, или быть Петром, трижды отрекшимся, или Иудой, конечно, положение ясно в значительной мере. Но очень, очень часто нам кажется, что у Бога есть только один возможный выбор; если мы не выберем то, что Бог хочет, мы сделаем что-то непоправимое и изуродуем Божий план. Я думаю, что у Бога множество возможностей в каждом положении; но как мы сделаем, с какой чистотой сердца, с какой добротностью, с какой внутренней правдой – это важнее, и в этом отношении двое или трое могут друг другу помочь достаточно. И духовник не всегда может помочь; даже духовник, который живет с тобой в одной обстановке, который все знает, что нужно знать, не всегда обязательно сможет сказать, что надо делать. Потому что тут встает другая проблема: воля Божия не заключается в том, чтобы поступок был как можно более нравственный и правильный. Воля Божия часто между двумя или тремя правильными выходами выберет то, чего мы меньше всего ожидаем; потому что Бог не ищет того, чтобы каждый поступок или каждое действие были как можно более совершенны, а как можно более целесообразны; а целесообразно – значит, что Он хочет тебя, нас привести куда-то; и есть моменты, когда ошибочный поступок может дать больше плода, чем непонятый правильный поступок. Я сейчас просто примером объясню.

В жизни святого Иоанна Колова есть рассказ о том, как к нему пришел молодой монах и говорит: «Возблагодари Бога со мной, с меня сняты все искушения». Иоанн Колов ему говорит: «Скажи мне раньше, чем мы поблагодарим Бога: когда ты себя чувствовал более зависимым от Бога и более беспомощным сам в себе: когда ты был под искушением или теперь?» – «Тогда!» – «Когда ты молился пламеннее и всей душой, тогда или теперь?» – «Тогда!» – и так далее, целый ряд вопросов. И тогда Иоанн Колов ему ответил: «Иди обратно в пустыню и умоли Бога вернуть тебе все твои искушения, ты еще не созрел к тому, чтобы жить без них». Поэтому, когда мы думаем в таких категориях: чтобы все было чисто, правильно, гладенько, законченно, – мы не всегда ищем того, что нужно. Я не хочу сказать, что можно сознательно поступать неправильно, но наше искание пути иногда важнее, чем нахождение, потому что, если ты закроешь глаза, и тебя за руку поведут к цели, и ты никогда не будешь знать, каким путем ты шел, ты будешь беднее того человека, который в десять раз дольше будет ползти и искать, но который точно будет знать каждый камень, каждую извилину этого пути.

– А это не рискованно? Я хочу сказать: Ангел явился Иосифу и сказал: возьми Младенца и Матерь Его и иди в Египет. Если бы он послушался, но поздно, то, может быть, было бы действительно очень поздно; поэтому всегда есть очень большое чувство ответственности в нахождении промысла Божия.

– Да, конечно, есть чувство ответственности; но надо помнить, что больше, чем ты, Бог озабочен и твоим спасением, и тем, чтобы все было правильно. Не ты озабочен – Он озабочен! Ему гораздо тебя жальче, чем тебе; Он твоего спасения хочет в тысячу раз больше, чем ты себе представить можешь, потому что Он знает, что такое спасение, что такое погибель, а ты не знаешь. Ты знаешь приблизительно, что – немножко лучше, немножко хуже, а Он знает, что такое жизнь и смерть; поэтому мы можем спокойно положиться на Бога. Но «на Бога надейся, а сам не плошай». Положись на Бога так, чтобы не приходить в истерическое состояние: «ах, что мне делать?» – но приложи весь ум, всю молитву, все сердце, посоветуйся с людьми одинаковыми духом, поисповедуйся, чтобы сердце и ум были чисты, причастись Святых Таин, моли Бога, ищи совета, будь внимателен к тому, как Бог тебе указывает путь через события жизни, учись читать знаки времени и так далее, потому что этого ты ожидаешь от своего духовника. Но такой духовник, о котором каждый из нас мечтает, был бы Серафим Саровский, Сергий Радонежский. Большей частью даже те из нас, у кого был или есть духовник, ищут вместе с ним. Духовник, может быть, видит вот сейчас, дает тебе ответ, а назавтра не знает, куда ты идешь; и ему незачем знать; Бог может ему открыть, но может и не открывать. Возьмите оптинского старца Амвросия: дважды в его жизни тот же рассказ повторяется. Пришли к нему люди за советом, он сказал: «Помолюсь и дам совет». Три дня прошло, на конец эти люди, у которых свои дела были, не только духовные, но и купеческие, пришли к нему, говорят: «Отче, три дня ты нас держишь уже, нам некогда больше ждать, отвечай! » И Амвросий, который был действительно духовником, ответил: «Что я вам ответить могу? Я спрашиваю Божию Матерь, и Она молчит». А скажем, если бы меня спросили, так как я и слеп, и глух, и непонятлив, вероятно, ответ бы получили, потому что у меня не хватило бы понимания, чтобы не дать ответ. Вот в чем беда. Такого духовника, как Амвросий Оптинский или другой кто, на каждом пути не найдешь. Но Церковь в целом есть путь к спасению, и каждый из нас должен искать, серьезно, вдумчиво, быть готовым каяться, быть готовым исправлять ошибки и снова искать. Дай Бог каждому из вас – то есть из нас – такого духовника, который нас поведет; но в одном я уверен: при всей моей греховности, при всех моих ошибках нет такого момента, когда Бог оставляет, и это замечательно; и в этом мы можем быть более уверены, чем в мудрости нашего духовника: Бог не оставит.

Большей частью мы просим совета в надежде, что человек или священник на исповеди нам скажет точно то, чего мы сами хотим, и нас порой очень огорчает, что мы получаем совершенно не такой ответ. Тут бывают два разных положения. или мы получаем ответ и достаточно доверяем этому человеку, чтобы наперекор своим чувствам и даже своей убежденности поступить по его совету. или бывает так, что мы не можем этого совета принять. И тут вопрос так стоит: что же тогда делать? Можно ли, если священник нам дал совет на исповеди, к нему потом подойти и сказать: «Батюшка, вы мне то-то посоветовали, но я никак не могу вашего совета внутренне принять (я не говорю: исполнить: исполнить – дело другое, иногда бывают советы, которые просто невозможно исполнить) – что мне делать?» Я думаю, что в таких случаях надо относиться к священнику с достаточным доверием, чтобы к нему подойти и сказать: «Вы мне дали совет, я его принять не могу. Выполнить – могу; но я его принять не могу. Можете ли вы мне помочь его понять, можете ли вы мне помочь его принять; и, может быть, помочь понять, как справиться мне с самим собой в моем внутреннем протесте?»

Иногда бывает, что, несмотря на такой разговор, ничего не получается. В таком случае, думаю, священник (вероятно, большей частью инициатива его должна быть) может сказать: «Вот, я из глубины моего убеждения или опыта тебе дал такой-то совет. Ты принять моих слов не можешь, в результате этого совета между тобой и мной даже трещина вдруг прошла, доверие ко мне ушло. Обратимся к другому человеку, которому мы оба доверяем, поставим ему вопрос. Он или сможет его разрешить, или ты на время уйди от меня к этому священнику, потом вернешься ко мне, когда буря пройдет». Я это испытал на опыте с одним замечательным старцем, который долго вел одного своего духовного сына, и вдруг они размежевались, общего языка больше не оказалось. И он мне передал его на короткое время, с тем чтобы этот вопрос был решен, а потом тот вернулся к своему духовнику.

– Насколько необходимо для православного иметь духовного отца? Духовник умер, приходится искать нового. Как его найти? Как строить с ним отношения? Ведь можно ошибиться и встретить такого человека, который может привести к ошибке; такое тоже, к сожалению, встречается. Как быть?

– Во-первых, я думаю, что нельзя «искать», можно только найти, потому что если начать искать, то начинаешь примеряться, взвешивать; и конечно, тут могут произойти любые ошибки, – человек может понравиться или не понравиться, можно его прозреть или ничего в нем не увидеть. Если у нас был духовный отец в сильном, глубоком смысле слова, мне думается, невозможно его потерять через смерть. Конечно, каждый основывает свое мнение на том, что сам пережил, больше чем на какой-то теории; но я помню, что, когда мой духовный отец умер, я очень недоумевал, что мне делать, потому что монашеские собратья его, в общем, не очень высоко ценили и не очень любили. Я помню, как наш благочинный на его похоронах говорил надгробное слово и сказал: «Брат наш Афанасий! Ты, конечно, нам много трудностей чинил и, конечно, во многом перед нами виноват, но...» – дальше что-то в том роде, что: теперь-то ты умер, ну ладно... Меня это очень обидело. Но беда была в том, что ни кого другого не было, если идти по монашеской линии, кроме этого нашего благочинного; и я не могу сказать, что меня страшно вдохновляла мысль заменить отца Афанасия отцом таким-то. Помню, я сидел у себя и размышлял, и вдруг мне почудилось, что отец Афанасий совершенно явственно мне говорит: «Зачем ты ищешь духовного отца? Я не мертв, а жив». После этого я исповедовался у разных священников, но не искал ни с кем тех отношений, какие были у меня с отцом Афанасием. И я думаю, что это пусть не абсолютный принцип, но возможно.

Поэтому, если умирает духовный отец, это не значит, что надо сразу бросаться во все стороны в поисках замены. Может быть, и не нужно; он может также руководить нами из Царства Божия, молиться о нас, направлять нас, как если бы он жил на земле. Другое дело, конечно, исповедоваться, другое дело – порой спрашивать совета; но это необязательно должен быть специфический духовный отец. Скажем, совета о духовной жизни можно спрашивать у мирянина, у которого есть благодатная жизнь; у него исповедоваться нельзя – это дело другое. В египетской пустыне все монахи были миряне – в том смысле, что они не были в сане; надо выбирать человека, который просто знает о духовной жизни и может что-нибудь сказать. Я знал такого человека во Франции, который был духовным наставником одного из наших священников, потому что у него было понимание, знание. Если говорить о том, чтобы искать – да, ищите; но вы, может быть, найдете среди мирян кого-нибудь, кто может быть духовным руководителем, совестью, и не найти среди священников. Идеально, когда все совпадает, разумеется, но даже если не совпадает, найти человека возможно.

Никогда не надо возводить священника, который вас исповедует, в степень старца или духовника в большом смысле слова, когда он и не способен к этому, и не призван к этому. Проще было бы разграничивать: у этого священника я исповедуюсь, это таинство, это проходит между Богом, Церковью и мной, посредством священника. По себе знаю: я исповедовался у различных священников, когда у меня был духовный отец. Он часто болел, к нему ходило довольно много народа, я его жалел и большей частью не ходил исповедоваться, у него бывал раз-другой в году, а исповедовался у того или другого священника. Вместе с этим для меня он был – да, старцем или духовником в очень сильном смысле слова. Мне кажется, что масса бед происходит в отношениях между духовником и мирянином, когда того, кто слушает исповедь, считают тем, кем он не является, о чем он и не думает. А что еще хуже: постепенно, по мере того, как к нему так относятся, он сам начинает думать, что является тем, чем никогда не был и не может быть.

– Могут ли быть в христианской жизни законные основания для оставления духовника и перехода к другому?

– Мне кажется, что нельзя быть духовным перекати-поле, то есть нельзя уходить от духовника каждый раз, как он нам говорит нечто, чего мы не хотели услышать. Но с другой стороны, иногда растешь под руководством одного человека, и потом благодаря его руководству делаешься иным, и он тебя больше не может вести по твоему пути. И тогда, я думаю, по общему соглашению духовник может сказать: я больше не могу тебя вести, потому что твой путь мне непонятен, – не потому, что он ошибочен, а потому, что моя мера другая, я не старец. Я могу сослаться на один пример из моей жизни. В течение какого-то периода о. С. руководил одним молодым человеком. В какой-то момент они зашли в тупик взаимных отношений, доверия, и тогда о. С. меня попросил на время взять его духовного сына и исцелить их взаимные отношения. Но просто сказать: «Нет, я пойду к другому, кто умнее», думаю, ошибка; это делать надо по соглашению между духовником, его духовным сыном или дочерью и тем человеком, к которому духовное чадо хочет перейти. Результат может быть тот, как было с о. С.: через некоторое время его духовный сын к нему вернулся, случилось примирение, исцеление.

Но бывает, что один священник говорит другому: «Я тебе передаю этого человека, потому что думаю, что ты больше для него можешь сделать – сейчас или вообще, – чем я могу». Я не думаю, чтобы духовный отец имел право насильственно держать духовное чадо: духовная жизнь не может быть основана на насилии. Нельзя освобождаться от духовника путем бунта, это ложные отношения, это потом придется изживать годами. Из житий святых можно видеть, как иногда духовник передавал из полы в полу духовное чадо: или потому, что по возрасту чувствовал, что другой должен его перенять, или потому, что сам уходил, скажем, в затвор и не хотел больше брать на себя духовную ответственность за людей. Не думаю, чтобы было какое-нибудь правило. Единственное существующее правило: один духовник не имеет права разрешать, то есть развязывать, «разрешать» в этом смысле – то, что связал другой. Скажем, если священник на исповеди запретит какому-нибудь своему духовному чаду причаститься, человек не может пойти к другому священнику, скрыть этот факт, получить право причаститься, потому что тот мягче, или его допустит, или просто меньше его знает. В таком случае надо решать вопрос иначе. Можно поговорить с духовником, который наложил запрет, сказать: «Это меня смущает, я не могу это принять с доверием, – нельзя ли нам это обсудить еще с кем-нибудь?» но «с кем-нибудь» не по твоему выбору, а по общему согласию, чтобы в результате разговора духовник мог принять мнение другого человека, а не то что какая-нибудь высшая власть уничтожила его решение.

– Что лежит в основе церковного послушания у мирянина по отношению к духовнику и у священника по отношению к епископу – и чем определяется мера и граница этого послушания?

– Думаю (я буду высказываться из моего опыта или моих соображений; это не заявление от имени Церкви, не непогрешимое заявление), что соотношение священника и епископа – двустороннее отношение, которое определяется правилами Церкви. Епископ не может действовать просто из своей фантазии, он должен быть проводником церковной веры, церковной дисциплины – не в солдатском смысле слова, а – построения Церкви. Основоположный канон Церкви – это 54-е апостольское правило, где говорится: в области, где есть митрополит и младшие епископы, младшие епископы не должны делать ничего превышающего определенную им власть без согласия старшего, а старший ничего не должен делать иначе как единодушно с младшими; и кончается этот канон словами: Так будет прославлен Бог во Святой Троице. Потому что через эту гармонию – иерархическую, но гармонию любви и взаимного приятия – Церковь делается как бы иконой Святой Троицы.

Но если епископ порой делается просто светским властелином, тут начинаются вопросы. Я должен сказать, что и со священником бывает, что он делается светским бунтарем, так что епископы не всегда и не во всем виноваты; я не то что свое сословие защищаю, но знаете: неправ медведь, что корову съел, не права и она, что в лес зашла... Но мне кажется, что механизация послушания – ошибка, человек не растет от того, что он просто делает то, что ему приказано; иногда необходимо объяснить человеку, чтобы он понял и действовал изнутри, а не по принуждению. А иногда (и это «иногда» может означать часто и долгие периоды) есть необходимость человеку, который предал себя воле другого, сначала делать, а потом понять.

Это относится не только к церковному послушанию. Когда ребенка учат писать, он первым делом берет карандаш в кулак, как кинжал, потому что чувствует: вот, крепко держу, – и находит совершенно нелепым указание взрослых держать тремя пальцами, потому что это очень неуверенное положение. Но после того как он начнет писать, он видит, что взрослые были правы, так писать удобно. То же самое можно сказать и о молодом враче. В хирургии его учат делать целый ряд вещей так, как ему и в голову бы не пришло, потому что кажется, что гораздо удобнее было бы иначе; а с опытом он обнаруживает, что был не прав. И тут какое-то чередование должно быть и в отношениях с духовником, и в отношениях с епископом. Все, что можно объяснить и дать понять, надо объяснять и давать понять, но может случиться момент, когда приходится сказать: «Я не могу тебе объяснить, ты сейчас просто этого не можешь понять, не потому, что ты глуп, а потому, что ты поймешь только через делание». Нельзя человеку объяснить, как плавают. На суше всякий человек плавает отлично; проблема начинается, когда он в воду попадает. Так бывает и с духовной жизнью. Говоришь человеку против всякой логики: «Я тебе советую поступить так, а не иначе». Он возражает: «Это нелепо!» – «А ты сделай». Но для этого нужно не просто механическое послушание; нужно не то, что бы вы сказали: ну, я неизбежно должен сделать, потому что он надо мной имеет власть или права, – нужно, чтобы вы послушались, потому что вы выбрали человека, которому достаточно верите, чтобы стараться на каждом шагу себя перерасти, вырастая в меру его опыта. И вот тут разница между священником, к которому ходишь исповедоваться, от которого можно ничего не ожидать, кроме власти вязать и решить, и духовником, которому доверяешь, потому что у него есть какой-то опыт, в котором мы убедились; духовником, который может вести и может в какой-то момент сказать: я тебя не могу вести – или: я не знаю дальше... Апостол Павел в двух или трех местах говорит: «Это я вам говорю именем Господним, а это я вам говорю как совет от себя». И вот очень важно, чтобы духовник был в состоянии сказать: «Это я тебе говорю именем Божиим, потому что во мне есть сейчас совершенная, хрустальная уверенность, что я тебе говорю правду Божию; а вот тут – это из моего опыта, это я тебе советую...» Знаете, есть место, кажется, у Марка Подвижника (оно может быть соблазнительно, потому что и всякое слово Отцов может быть соблазнительно), где он говорит: «Если даже Бог тебе нечто говорит и твое сердце не может ответить: «Аминь! » – не делай этого, потому что Богу не нужен твой поступок, а твое сердце». Это не значит, что ты судья Божиих путей, но это значит, что надо созреть к тому, чтобы сказать: «Аминь». Можно сказать: я понимаю, что Он, наверное, прав против того, что мне кажется, но пока я не могу этого сделать.

– За время контакта с духовным отцом возникают ситуации, которые могут заведомо его задеть как человека обидеть каким-то образом, огорчить. Как вы считаете: несмотря на это, надо исповедоваться перед этим священником – или все-таки найти возможность исповеди перед другим?

– Первое, что я скажу: если такая ситуация создается, нельзя идти к другому священнику без ведома того, у которого вы исповедуетесь обычно. Вы можете сказать: «Отец... у меня проблема, которая мне мешает вам открыться. Благословите пойти к другому, потому что в этой проблеме вы и я соплетены так, что ни я не могу распутаться и с вами говорить объективно, ни, может быть, вы не сможете, потому что это вас может задеть». Очень важно, чтобы духовник был в состоянии это сказать, но чтобы и исповедующийся имел мужество сказать: «Да, мы зашли в тупик. Позволь спросить другого». Если священник возражает (как бывает): «Нет, ты моя собственность» (так не выражаются, конечно, но говорят: «Ты должен исповедоваться у одного духовного отца»; «Святые Отцы говорят, что спасение во многом совете, но не в совете многих» и т. д.), тогда можно ему сказать (конечно, более прикровенно): «На свою голову говоришь, тогда тебе придется услышать то, чего тебе, может быть, совсем не хочется слышать» – и высказаться. Если это его ранит, его очередь идти к духовнику. Но я бы сказал, что и священник, и исповедующийся должны друг друга достаточно беречь, чтобы быть в состоянии один другого отпустить или отступить.

– Как быть: духовник унижает, контролирует через других, уходит от разговора. Доверие к нему растаяло. Возможно ли прекратить с ним отношения?

– Этот вопрос очень многогранный и сложный. Для начала я скажу следующее: слишком легко мы называем священника, к которому обращаемся для исповеди, духовником. Духовничество – задача сложная, богатая. Всякий священник может заслушать исповедь, молясь вместе с тем, кто кается перед ним; всякий священник может прочесть молитву о том, чтобы человек был прощен в тех грехах, в которых он действительно искренне кается, но не всякий священник может дать совет. Потому что совет должен исходить не только от знания Священного Писания, но и от сколь возможно углубленного личного опыта духовной жизни. Поэтому надо было бы различать священника, у которого ты исповедуешься, священника, к которому ты можешь пойти за советом, будь то на исповеди или вне исповеди, и, наконец, то чудо духовной жизни, которое называется старцем, то есть человека, которого Бог наделил таким прозрением, таким пониманием путей Своих и путей духовной жизни, что он может иногда одним словом, одним движением – переменить человека и его наставить на путь правды.

И вот большой соблазн для молодого священника, которого только что научили элементарным правилам духовной жизни, стать вдруг «младостарцем», то есть, не выросши даже в меру священства или пастырства, начать людей учить, указывать пути Божии.

Первое условие, которое я поставил бы для духовника, – это способность безмолвствовать и вслушиваться в то, что совершает Дух Святой в душе человека, способность молчать, благоговейно прислушиваясь, благоговейно вглядываясь в другого человека, и связанная с этим способность ему сказать: я могу с тобой помолиться, я буду о тебе молиться, но я тебя наставить не могу, потому что я не прозрел твоего пути, не слышал голоса Духа Святого, Который тобой руководит, и не имею достаточно опыта для того, чтобы тебе указать путь.

Ни один человек не может браться за то, чтобы, взяв другого за руку, ему сказать: доверься мне, я тебя от земли приведу на небо... У каждого свой единственный неповторимый путь, и, только прислушиваясь молитвенно к действию Духа Святого и отклику человека, можно ему помочь.

И в этом отношении очень многие священники погрешают, и погрешают, я бы сказал, губительно для тех, которые к ним обращаются. Во-первых, действительно бывает, что духовник унижает пасомого – не потому, что хочет его унизить, а потому, что ставит его в положение подвластного. Вторая жалоба: что порой духовник (или лжедуховник) контролирует человека через других. В худшем случае он с ними делится тем, что сам слышал на исповеди или в беседе, где человек открыл душу и раскрыл свою жизнь. Но, даже не доходя до такой крайности, духовник может создать себе впечатление о другом человеке и, говоря о нем с окружающими людьми, передать это впечатление так, что эти люди, во-первых, меняют свое отношение к тому человеку, а во-вторых, могут и воздействовать на него, то есть оказывать давление, попробовать его направить так, как духовник этого хочет. У меня был пример такого духовника (не на моем личном опыте, но я видел, как это совершается): духовник запрещал всем, кто у него исповедовался, иметь какое бы то ни было общение с одним из своих духовных детей, ради того чтобы его заставить, принудить так жить, как ему было велено, – тогда как тот явно не мог этого совершить.

Часто бывает, что священник способен давать распоряжения, но не в состоянии понять другого человека и отделывается тем, что приказывает: «Делай то, не делай се», – но от разговора, от обсуждения отказывается, потому что (сознательно или полусознательно) себе отдает отчет, что он не способен ответить на те вопросы, которые ему будут поставлены.

Возможно ли прекратить отношения со своим духовником? Не надо их завязывать! Надо ходить на исповедь долгое время и удостовериться, что священник тебя с благоговением воспринимает, вслушивается в тебя, старается тебе всячески помочь, раньше чем войти в более тесные отношения и сказать: знаешь, я тебе настолько доверяю, что я тебя попрошу меня взять за руку и хоть немного повести – не всю жизнь, не от земли на небо, а в течение какого-то времени, пока ты сам будешь сознавать, что ты меня понимаешь, и я буду знать, что я тебя понимаю... Более постоянные отношения, такого рода духовничество надо завязывать только с такими людьми, которые действительно испытаны как духовные руководители, – и то оставляя возможность тому и другому обратиться к кому-то. Вот что мне хотелось ответить.

– Значит, если произошла ошибка и завязались отношения неправильные, их можно прекратить?

– Я думаю, что порой надо прекратить. Лучше всего было бы прекратить по взаимному согласию. Но иногда приходится разорвать связь, потому что чувствуешь, что человек тебе чужд, тебя не понимает, он не понимает вообще, о чем ты говоришь, и не может быть твоим спутником в духовной жизни.

Мне кажется, что один из недостатков Православной церкви тот, что миряне ищут «руководства», а личного чувства ответственности очень мало. Когда я попал в Лондон, я хотел наших стариков втянуть в какую-то ответственную работу. Он и отвечали: зачем, отец Антоний? Вы нам говорите – мы будем делать... Для практических вещей это неважно, а в целом Церковь так не строят, потому что Церковь – нечто более богатое, чем просто стадо и пастырь. В Шанхае один русский священник издал книжку своих проповедей (за свой счет, и я понимаю – почему). Я их читал в момент, когда хотел найти вдохновение какое-то. Там была проповедь об овцах и козлищах; начиналась она так: «Я вам читал евангельский отрывок и видел, как вы все с удовольствием слушали и думали: вот мы овцы стада Христова... И видно, что вы никогда в деревне не жили. Овца – самое глупое, жадное, грязное животное, какое я могу себе представить; и поэтому я поставлен над вами пастырем». В смягченном виде этот подход часто встречается в православном мире: «Надо спросить...» Почему? Если это не безнравственно, не идет против учения Церкви и против Евангелия, почему этого не сделать? Нет, надо чтобы кто-то сказал... А этот кто-то будет в результате воображать, что он кто-то особенный. Ничего особенного в нем нет, такая же овца – жадная, грязная...