III. ЦЕРКОВЬ В ИСТОРИИ
«БЫТЬ ПРАВОСЛАВНЫМ В АНГЛИИ...» (О Сурожской епархии)
От редакции
Имя митрополита Антония в представлении не нуждается. Вопросы порой вызывает его титул – Сурожский, и интерес – конкретные условия бытия его епархии13.
Владыке случалось отвечать на вопросы об этом собеседникам в Москве. Мы по возможности собрали эти непринужденные, не всегда хронологически-стройные рассказы о разных сторонах жизни «сурожан» и их пастыря.
Это не исчерпывающий формальный «отчет о деятельности»; читатель получит лишь некоторое представление о проблемах, на фоне которых вот уже более 50-ти лет тому назад начиналось пастырское служение Владыки в Великобритании, и о новых всходах Православия на ее почве.
В основу текста положен рассказ Владыки, записанный в 1993 году. В некоторых местах мы сочли уместным указать (в скобках) год, к которому относится упоминаемое событие.
О Сурожской епархии известно из русской истории. Город Сурож (Сугдея, теперешний Судак) был основан в Византийской империи в виде миссионерского центра для Крыма и, как предполагалось, впоследствии для распространения православной веры на соседние племена. Одним из ранних его епископов был исповедник святитель Стефан14.
А мне досталось это звание по следующей причине. Когда я стал правящим епископом Великобритании и Ирландии (1962), мне сначала был дан титул Лондонского и Великобританского. Я обратился с вопросом к Архиепископу Кентерберийскому Михаилу Рамзею, которого я знал очень хорошо и близко: не создаст ли это каких-нибудь затруднений в отношениях с Англиканской Церковью, поскольку у англикан есть свой Лондонский епископ. Он мне ответил, что если я хочу, чтобы мое назначение правящим епископом было положительным делом для взаимоотношений между англиканами и Русской Церковью, лучше бы мне не иметь английского титула. Я тогда обратился в Патриархию с просьбой дать мне титул, который был бы русский. Причем тут два соображения играли роль. Во-первых, то, что мне сказал Архиепископ Кентерберийский, и, во-вторых, – мне очень хотелось иметь русский титул. Я сам русский, русской культуры, русских убеждений, я чувствую, что Россия – моя Родина; и, кроме того, громадное большинство наших прихожан в то время были русские. Мне очень не хотелось иметь иностранный титул. Мой первый титул, когда я стал (1957) викарием, то есть помощником нашего архиепископа в Париже, был Сергиевский. Но вообще в Русской Церкви принято, когда создается новая зарубежная епархия, давать титул по епархии, которая существовала в древности и вымерла. Ввиду этого мне и дали титул Сурожского. Мне было отрадно иметь титул чисто русской, древней, но, кроме того, миссионерской епархии, потому что я рассматривал нашу роль на Западе как миссионерскую. Не в том смысле, чтобы я думал об обращении всех англикан в православную веру: это, во-первых, немыслимо, и, во-вторых, я бы сказал, нежелательно, потому что такой быстрый переход из одной веры к другой обыкновенно не держится. Миссию я, а теперь и мои сотрудники понимаем так: мы здесь голос Православной Церкви русской традиции. Мы не обязательно должны обращать людей в Православие, но должны дать людям знание о Православии, любовь к Православию и должны передать верующим различных вероисповеданий те частицы, осколки православной истины, которые они сейчас могут впитать, понять и пережить.
Кроме того, в Англии сейчас около полумиллиона греков-киприотов. У них много храмов, но живут они замкнутыми общинами, не открываются на Запад вовсе, поэтому играют небольшую роль. И в результате мы стали Православной Церковью в Англии, несмотря на то, что представляем небольшую группу.
Теперь наша епархия представляет собой реальность. В тот момент, когда я был назначен епископом, у нас было всего два прихода. Был лондонский приход, который рос, и оксфордский приход, который держался и постепенно вырастал, но больше в тот момент ничего не было. За последние 30 с небольшим лет лондонский приход вырос с трехсот до тысячи – тысячи душ, не взрослых людей: есть и дети малые, и очень ветхие старики. Самый старший человек у нас был – старушка, которая скончалась ста семи лет. Я помню, как я ее навестил, когда ей было 104 года, и сказал: «Ну что такое сто четыре года, давайте праздновать сто пять лет!». Она ответила: «Ах, отец Антоний, я до ста пяти боюсь не дожить: за последние три месяца я начала чувствовать, что старею»... Я подумал, что она, вероятно, еще поживет, и она действительно еще три года прожила.
Постепенно, конечно, это поколение начало вымирать, и это потеря непоправимая, не только для более молодого поколения, которое теперь выросло и уже стало взрослым, а для России, потому что эти люди были бы свидетелями того, чего современная Россия не испытала и не знает. Я не говорю сейчас об опыте эмиграции, об опыте тех людей, которые были чужими в чужой стране, и пустили корни, создали сотни храмов, создали русские школы, провозгласили Православие так, что неизвестная на Западе вера стала верой всем известной. Я думаю о том, что они могли бы рассказать о дореволюционной России и каким опытом поделиться; причем и политическим, но главным образом культурным: о том, что было жизнью духа, жизнью и духом русского народа до революции. Это поколение сейчас вымерло. Остались люди моего поколения, но мы за границей оказались уже детьми; я попал в эмиграцию, когда мне было семь лет. Я был воспитан в русском духе до глубин души, но, конечно, я могу говорить только о том, что я унаследовал, а не о том, что я мог бы пережить, еще будучи в России взрослым человеком.
Сурожская епархия очень своеобразна. Сейчас она стала многоязычной и многонародной. Началась она здесь в 1919 году в виде одного прихода и состояла исключительно из русских эмигрантов. Создался приход сначала в домовой церкви, а потом (1922) англикане дали русским на пользование храм во имя св. Филиппа недалеко от станции Виктория. Мы делили его с приходом Зарубежной церкви. Настоятелем того прихода был теперешний митрополит Виталий; после каждой моей службы он храм освящал по чину освящения храма, оскверненного еретиками. В течение очень многих лет это был просто русский приход. Может, один-другой англичанин или англичанка переходили в Православие ввиду того, что выходили замуж или женились на русских, но в основе это был чисто русский приход. Но в результате этого постепенно среднее и младшее поколение выпали из Церкви. Когда я приехал сюда (1948), меня поразило, что были бабушки, и были дети младше 14-ти лет, то есть моложе того возраста, когда мальчик или девочка может сказать: «Не иду в церковь – и баста!» А среднего поколения не было. И я решил, что так невозможно: важнее Православие, чем русскость. Потому что русскость может передаваться в самом Православии, русское Православие не идентично с греческим или сербским. И я решил сделать все возможное, чтобы это среднее пропащее поколение вернулось в Церковь; а для этого надо было начать служить и беседы вести на английском языке.
Проблема была более сложная, чем может показаться, потому что я приехал в Англию без знания английского языка вообще. Мой приезд был очень дерзким поступком. Мне предложили приехать сюда настоятелем православного храма православно-англиканского Содружества преподобного Сергия и святого Албания и лектором. И я согласился на том основании, что если 50 миллионов англичан могут говорить на своем языке, то почему еще один человек не может ему научиться? Я рассчитывал, что хорошее знание немецкого и французского мне поможет, и засел за учение. Я читал со словарем, слушал, как люди говорят на английском языке, пробовал всячески – иногда до комичности, а иногда впопад – произносить те звуки, которые они произносили, и так учился. И как только я начал знать английский достаточно, чтобы произносить слова богослужения, хотя говорить еще совсем не мог, я начал служить по-английски.
Потом мы открыли школу для детей с преподаванием на русском языке. Тогда мы по-английски совсем не работали, и эти дети нам вернули своих родителей. Это было очень интересно. Вот с чего все началось.
Ну, а потом пошло дальше естественным образом. Когда стало больше людей английского языка, мы начали служить для них отдельно, потом стали прибавлять немножко английского в службу, потом стали чередовать службы. И в результате у нас получился приход, где есть и чисто русские, но все меньше, конечно, потому что первое поколение уже вымерло, ходят их уже стареющие дети. И сейчас мы в пятом поколении смешанных браков. После третьего поколения русский язык пропадает, он делается пассивным, а потом его вообще нет. Но мы теперь в значительной мере употребляем английский. В Лондоне у нас одно воскресенье в месяц английская служба, одно – славянская, и два – смешанные, пестрые. Всенощные все пестрые: в зависимости от того, кто в церкви, бывает больше или меньше английского. Требы мы совершаем на самых различных языках, потому что иногда бывает, что наш прихожанин или прихожанка женится или выходит замуж за человека иного языка. Мы венчали по-славянски, по-английски, по-французски, по-немецки, по-гречески, по-испански, по-итальянски. Слава Богу, нас четверо священников, которые «вскладчину» могут служить на этих языках. И постепенно наш приход стал многоязычным и многонациональным, потому что к нам начали приходить люди, которые в сербской или греческой церкви не могут молиться на понятном им языке.
Православие у нас начало расти также тем, что различные исповедания, в частности англикане, стали приглашать читать лекции и проповеди. Было время, когда я пять раз в неделю где-нибудь проповедовал или читал лекции. И я никогда не проповедовал Православие. Я проповедовал Евангелие с православной точки зрения. Я говорил о Русской Церкви и говорил о ней правду, ту правду, которую в России в то время сказать было нельзя – о гонениях, о состоянии верующих и т. д. И постепенно люди стали узнавать Православие. Они и до меня слышали о нем, конечно, – очень много, в частности, от Николая Михайловича Зернова, от его жены, через православно-англиканское Содружество. И был какой-то момент, когда англичане очень заинтересовались, и я прочитал несколько тысяч лекций, по-моему. Причем в начале это был позор, потому что, как я уже говорил, мой английский язык был ниже всякого уровня. После одной из ранних лекций ко мне подошел священник и сказал: «Отец Антоний, я ничего более скучного не слышал, чем то, что вы сегодня говорили». Я ответил: «Что же я мог сделать, – я читал свою лекцию по листу. Я написал ее по-русски, мне ее перевели, я научился, как произносить, и вот я ее прочел»... Он посоветовал: «А вы перестаньте читать. Говорите без записок». Я возразил: «Слушайте, я же не говорю на английском языке. Как только я начну говорить, я буду делать комичные ошибки». Он просиял и ответил: «Именно! Тогда мы сможем смеяться вместо того, чтобы тосковать»... И я решил: хорошо! – и начал говорить. Причем говорил и делал ошибки, люди смеялись и я смеялся, и постепенно сколько-то научился говорить на языке.
Интересно одно свойство Православия: то, что мы не занимаемся прозелитизмом. Мы не гонимся ни за кем и не стараемся никого, как я всегда говорю, «совратить» в Православие или даже «обратить» каким-нибудь собственным действием. Но, как апостол Павел говорил, сердце наше всем открыто. Поэтому двери храма открыты, священники наши, включая меня, принимают всех, кто приходит с каким бы то ни было вопросом или духовной нуждой. И к нам приходят очень разные люди по разным побуждениям. Это можно почти что проследить по поколениям. Первые обращенцы были люди среднего поколения, изверившиеся в том вероисповедании, в котором они были крещены. Многие из них просто были крещены когда-то. И больше в церковь не приходили. Некоторые из них были богословски образованы и не могли больше принимать ни католичество, ни англиканство, ни различные протестантские верования. Они к нам приходили с вопросом: кто вы? что вы можете сказать? И мы отвечали им. Мы им говорили, что православная вера, по нашему убеждению, это основная вера евангельская в чистоте, в полноте своей, которая передается нами, конечно, как Апостол говорит, в глиняных сосудах. Мы не воплощаем эту веру, но мы ее несем и проповедуем, скорее даже – исповедуем. И эти люди стали изучать Православие. Тогда книг о Православии на английском языке было относительно мало, поэтому с каждым человеком мы занимались отдельно. В течение первых тридцати лет каждого человека, который ко мне приходил с вопросом, я принимал, узнавал как можно подробнее, что он собой представляет, почему он заинтересовался Православием, и давал ему тридцать часов уроков. То есть мы проходили с ним православную веру, православное богослужение, православную духовность, и он жил под молитвенным правилом и периодически исповедовался.
Люди, приходившие в начале, были в основном люди образованные, для которых вопросы интеллектуальные играли громадную роль. И приходилось учить их тому, что надо перенести центр внимания из головы в сердце, – не в эмоции, а в живое, глубокое, честное переживание вещей. И это иногда занимало – и занимает – очень долгое время, потому что люди на Западе, особенно воспитанные философски и богословски, привыкли думать и стараться найти логические выражения тому или другому. А мы им говорим: да, логическое выражение вы найдете, но вы должны искать его в другом месте, не в мозгах... Я помню, философ Франк мне как-то сказал, что ум – это слуга, он должен прислушиваться к тому, что говорит сердце, и исполнять. И мне кажется, что это очень важно. Семен Людвигович был философ умный, тонкий, образованный, он не стал бы делать какие-то мозговые выкладки, не соответствующие внутреннему опыту. Вот к этому мы старались приучить людей, которые приходили к нам в начале с большим умственным багажом. И некоторые из них довольно трудно переходили из ума в сердце, а потом вдруг чувствовали, что они свободны. Последующему поколению было проще в каком-то отношении, потому что когда появились в приходе англичане, люди английского языка, то другим стало менее страшно приходить. Они не должны были вливаться в чисто русскую среду, где все чуждо. Они приходили, и многие мне говорили: «Пришедши к вам в храм, мы просто пришли домой, тут что-то родное». Это они переживали и в порядке богослужения, и в порядке обстановки храма, и в порядке взаимных отношений прихожан.
Причем не воображайте, что наши прихожане ангелы, прихожане наши бывают очень и очень трудны. Я помню, как в начале мне некоторые англичане говорили: «Ах, мы пришли к вам в храм, и мы даже не знали, что такое русское радушие. Как нас принимают! Как нам здесь хорошо! Вот Церковь, в которой мы должны жить!» Я всегда отвечал: «Вы три месяца проживите, а потом посмотрите...» Не проходило и трех месяцев, как они приходили, говоря: «Мы уходим! Русские с такой резкостью нас одергивают, когда мы делаем ошибки, так нас поправляют, что это просто невыносимо!» Я отвечал: «Я же вам говорил! Уходите, уходите...» И они уходили, а потом возвращались уже без иллюзий о нас, но зная, что Православие того стоит, что даже с русскими можно жить. И мне кажется, что это важно. Потому что в Англии люди привыкли к гладким отношениям: никого не обижать, обтекаемость такая. А русские общались с ними, как с людьми. Когда англичане делали ошибки, их исправляли, когда что-нибудь было не то, высказывали это, и это очень много им помогало.
То, что люди пережили, приходя к нам в храм, я выражу словами одного из них: «Здесь что-то или Кто-то есть».
Как я сказал, мы не принимаем людей легко. Опыт показывает, что они сначала приходят и прислушиваются, приглядываются, «принюхиваются». Потом в какой-то момент они загораются очень пламенным желанием принять Православие и отталкиваются от той веры, которая была их верой; и вот в этот период я их никогда не принимаю: я не принимаю человека, который отрекается от своего прошлого. Потом начинается период, когда человек входит глубже в Православие и начинает чувствовать, как он должен быть благодарен той Церкви, которая его сделала вообще христианином, когда у него нет уже романтики такого чрезвычайного подъема. Он может спокойно войти в Православие, как блудный сын, который домой пришел, именно домой, а не в какое-то исключительное место. И когда он может обернуться и сказать: да, моя Церковь – католическая, англиканская, протестантская, секта какая-нибудь – мне все-таки открыла Христа, и я глубоко благодарен ей, – то мы их принимаем. Причем большей частью (хотя не везде это возможно) мы заботимся о том, чтобы познакомиться с семьей, чтобы они поняли этот его поступок, и они почти всегда присутствуют и участвуют в принятии; часто даже их священник приходит.
Конечно, не везде может быть подготовка такого рода. У нас есть возможность видеть человека, давать ему час-полтора в неделю, давать ему молитвенное правило, следить за тем, чтобы он его выполнял, спрашивать подробно о его внутреннем как бы созревании. Во всяком случае, какая-то подготовка должна быть, – конечно, не умственная. Речь не идет о том, чтобы человек выучил все, а о том, чтобы он включился в веру церковную, то есть верил в основные истины, в сокращенном виде – в Символ веры. Потому что есть вещи в Символе веры, которые человек будет понимать по мере того, как он будет жить в Церкви. Мы стараемся ему объяснить богослужение, чтобы он мог черпать из богослужения все, что можно почерпнуть, весь его смысл, ритм и т. д. Мы ожидаем от него, что он будет читать утренние, вечерние молитвы, что он будет читать их спокойно, без спешки, что он будет отдавать какое-то количество времени на размышление над этими молитвами, чтобы войти в понимание и мыслей, и чувств, и опыта духовного, который заключен в них.
В течение всего этого периода оглашения мы его исповедуем. Устав требует, чтобы мы исповедовали человека перед его принятием в Православие (я сейчас говорю о переходящих в Православие), но опыт показывает, что если вы его исповедуете в последнюю минуту, вот-вот перед тем как присоединить к Церкви, вы можете обнаружить – не то, что он грешник, а вы не думали, не знали об этом, – а вы вдруг обнаруживаете в этой исповеди незрелость, его духовную неготовость в какой-то области. Но тогда уже поздно ему говорить: «Нет, я не могу тебя принять». Пришла семья, пришли друзья; если ты скажешь: «Нет, я его не буду принимать сегодня», – их реакция: что же он за человек, что в последнюю минуту его отвергли?! Мы исповедуем их в течение всего этого периода, чтобы постепенно все прошлое было исповедано и чтобы иметь возможность как бы ощутить, если не взвесить духовную зрелость человека. Но опять-таки, это не обязательно делать через исповедь, это может быть сделано через искреннюю, прямую беседу с мирянином или священником. Мы ожидаем, что он будет читать Евангелие, вдумываться, искать совета; во всяком случае, читая Евангелие, не только будет искать, в чем Евангелие его обличает, а искать еще, может быть, больше, что его в Евангелии так глубоко трогает, что он чувствует свое как бы сродство, свою близость с Богом. Чтобы отношения с Богом были личные, а не строились на общих положениях; чтобы можно было говорить с Богом, начиная с того, что ты сам понимаешь и что Он понимает – если можно так выразиться.
Богослужебно у нас жизнь гораздо беднее вашей, потому что у нас один храм на Лондон; в Лондоне сейчас больше ста километров в поперечине, и если служить утром и вечером, то не удалось бы посетить никаких больных, никаких стариков, и никто в церковь не мог бы прийти, потому что никто не живет ближе полутора часов пути; каждый день приходил бы один какой-нибудь человек. Поэтому мы служим около двухсот служб в год, так что многих служб мы не совершаем, но зато мы ездим, и вместо того, чтобы, скажем, причащать больных запасными Святыми Дарами, мы часто служим литургию в комнате больного или в доме какого-нибудь старика; и тогда собираются другие православные, которые живут вокруг. Едешь с полным облачением, с антиминсом, с сосудами, и в зависимости от того, кто едет, можешь прихватить кого-нибудь попеть, или не прихватить. Я люблю служить один, и тогда я читаю тайные молитвы вслух, и этот человек участвует в литургии, иногда после того как он несколько лет не мог в церковь ходить; и православные соседи могут приехать и участвовать. Это очень плодотворно. В больнице, конечно, этого сделать нельзя; в тюрьме это разрешается. У меня есть пропуск тюремного священника, поэтому я могу посещать все тюрьмы в Англии, и когда там бывает несколько православных, можно отслужить литургию.
В соборе у нас есть практика внебогослужебных бесед. Первые годы, что я был здесь, у нас была довольно большая русская группа, и тогда у нас бывали беседы еженедельно. Потом стали появляться люди английского языка; к тому времени я научился немножко английскому, и мы начали вести беседы по-английски. А потом был долгий период, когда русских бесед не было, потому что все русские, жившие здесь, говорили по-английски лучше меня, для них специальные беседы не нужны были. И мы стали вести беседы на английском языке, сначала еженедельные, а потом, когда я стал подуставать, два раза в месяц. Когда открылся путь из России на Запад (то есть с 1989 г.) и стали приезжать русские из Советского Союза, не говорящие на английском языке, или такие, которые хоть говорят, но, конечно, не живут им, мы возобновили русские беседы, и теперь они происходят раз в месяц. Если окажется, что русская группа окрепнет, если участники будут приходить регулярно, тогда, может быть, мы устроим и вторую беседу в месяц; но в данное время посещаемость такая неопределенная, что устроить две беседы мне кажется неразумно. Сейчас число приходящих колеблется между 35-ю и четырьмя, тогда разобьются еще больше, и вместо четырех будет два.
Четыре раза в год у нас бывает одна суббота, которая называется «говение»: два раза в год на английском языке, два раза в год на русском языке. Происходит это так: мы начинаем с молитвы, затем я провожу беседу, которая длится минут сорок, после этого период приблизительно три четверти часа или час, когда все обязаны молчать. Кто не в состоянии молчать – идет в ризницу15, но в храме никто не говорит, не мешает другим «вмолчаться» в тишину и внутреннюю и церковную, потому что в церкви есть своя тишина. Один французский писатель так описывал переживания одного из своих героев: этот человек услышал тишину и вдруг понял, что эта тишина – живое Божие присутствие... Так что я беспощадно требую, чтобы люди не мешали другим вмалчиваться в свои глубины. Затем мы вместе питаемся, то есть каждый приносит что-то свое, и мы вскладчину едим то, что принесено, пьем чай. Потом вторая беседа и второе молчание, а затем общая исповедь, которую я провожу не так, как в России проводят общие исповеди. Она проходит так: я читаю ряд молитв из службы подготовительной к причастию, но опять-таки не все; затем я произношу вслух исповедь, которая – моя исповедь перед Богом, в контексте тех двух бесед, которые я проводил; они тематичны и исповедь тоже тематична в этом смысле. Она длится обычно минут двадцать-тридцать-сорок. Это зависит не от моей греховности, а от содержания бесед, от содержания молитв, – чем они меня вдохновили. Затем мы снова коротко молимся, и затем все получают разрешительную молитву. Если почему-либо кто-то хочет исповедоваться отдельно, это возможно, но большей частью никто не приходит, потому что такая исповедь объемлет достаточное поле греховности или внутренней жизни. И после этого в воскресный день все, кто был на этом говении, могут причащаться.
Наши обращенцы жаждут причащения и идут к причащению чаще и больше, чем наши коренные русские православные. Но я заметил процесс: после нескольких лет православной жизни они начинают причащаться немного реже, исповедоваться глубже, и начинается процесс нового соотношения исповеди, причащения и их внутренней жизни.
Конечно, некоторые переживают богослужение более естественно, чем другие, в зависимости от «даровитости» своей в этом отношении и от того, к чему они привыкли раньше. Потому что наше богослужение, конечно, очень непохоже на протестантское или англиканское, или католическое богослужение.
Я помню одну теперешнюю прихожанку. Она ко мне пришла неверующей и говорит: «Вы мне должны объяснить, что такое Бог». Я ей ответил: «Бог – наш Отец». Она с ужасом вскочила со стула: «Что угодно, но не это!» Я спросил: «А в чем дело?» И оказалось, что ее отец был тираном, мучителем всей семьи, он измучил и жену и детей, и для нее слово «отец» значило самое страшное, что может быть в жизни. Мы после этого с ней говорили, постепенно она пришла к православной вере, но говорила: «Я не могу стать православной. Я никогда не смогу поступать так, как русские поступают. Я слишком скована, я никогда не смогу купить свечу, стать на колени, поцеловать икону, поставить свечу; как же я буду православной?..» Я посоветовал: «А вы будьте православной в душе и ничем этого не выражайте»... Прошло несколько лет; она приходит, покупает свечу, кладет земные поклоны, ставит свечи, целует иконы. Все это постепенно выросло в ней как внутренний опыт. А если бы я ее дрессировал, сказав: «Вот, поступай так, поступай сяк», – то эта «дрессировка» – я нарочно употребляю это слово – ей помешала бы вырасти внутренне, хотя внешне она все делала бы, как следует.
В этом смысле меня пугает то, что сейчас часто бывает в Русской Церкви: людей стараются научить, как себя вести, тогда как надо было бы им говорить: «Веди себя, как хочешь (ну, в пределах разума или приличия) и жди, чтобы в тебе родились такие чувства, которые сделают для тебя естественным то, чего Церковь от тебя ожидает и что верующие делают». Святой Августин в своих писаниях говорит: «научись любить, и делай, что хочешь...» Это не значит, конечно, произвол, это не значит бесчинство, разврат, но это значит: не заковывайся с начала в формы, потому что форма тебя задушит, если это не естественная твоя форма.
Наши верующие гораздо живее (я говорю, конечно, в среднем), чем верующие других вероисповеданий, потому что быть православным среди моря инославных требует выбора и решимости. Прихожане едут два-три часа в церковь и столько же обратно. Самое простое – пойти в соседний англиканский или католический или протестантский храм, – нет, приходят. И поэтому люди, которые встречаются в церкви, все знают, что у них одна вера, одна духовная традиция, что они пришли в этот храм, не потому что он самый близкий или удобный, а по убеждению. И у нас бывает очень много посетителей, которые приходят молиться, просто молиться среди людей, представляющих собой живую верующую семью единой веры, единого религиозного опыта. Благодаря тому, что мы небольшая община, мы друг друга хорошо знаем. Я почти сорок лет на одном месте, я знаю каждого человека по имени, я знаю его родителей, знаю бабушку и дедушку, знаю близких и дальних, и потому отношения удивительно глубокие и близкие. Нет ни одного человека, кто у меня не исповедовался; крестил я всех, кто теперь уже отцы семейств, я – или если не я лично, то мы – теперь венчаю их детей; поэтому есть сознание общины, личной дружбы. Многие со мной на «ты», потому что мы друг друга знали Бог весть сколько лет; конечно, отношения от этого рождаются семейные. У нас нет такого чувства величия епископа или какой-то его отдаленности: живем вместе. И потом, я живу гораздо проще – cлава Богу! – чем приходится жить архиерею в России, где у него большая административная работа и вообще сложная жизнь. У нас собор, в соборе сторожка, я в этой сторожке живу, я на себя готовлю, я свою комнату чищу, я на себя секретарствую – и блаженствую, потому что это единственное, что у меня остается от монашества, говоря о внешней стороне. В десять часов вечера я закрываю церковь и до следующего утра я один; это дает мне возможность иметь вот эти две жизни – свою монашескую жизнь, где я могу молиться: если ничего не стрясется за ночь, то никого нет; и с другой стороны – пастырская работа.
Православные в провинции всегда были, конечно. Поскольку я одиннадцать лет был единственным священником на всю Великобританию и Ирландию, то что бы ни случалось, где бы ни случалось, – надо было ехать, и это было не так просто, в общем. А потом стали появляться маленькие общинки, и нужно было находить им священников. И мальчики моей воскресной школы начали подрастать и становиться священниками. А затем начали появляться священники, именно – появляться, я их не искал, я их не создавал. Они появлялись каким-то Божиим мановением, чудом прямо.
По обстоятельствам двух родов мы заняли в Англии очень особое положение. Первое обстоятельство то, что у нас было очень много рассеянного люда и относительно мало компактных групп; а второе – поскольку в Англии очень мало русской эмиграции, чисто житейски она не может содержать священников в том числе, которое нужно было бы иметь ввиду рассеянности. И вот я предложил – и это было принято одним за другим нашими священниками – что каждый, кто будет посвящаться, будет сам себя содержать работой, а приходской, пастырской работе отдавать все – в пределах разума – свое свободное время. И это мы рассматриваем не как несчастье. Тот факт, что он священник в какой-то среде, делает его священником данной среды; эта среда является его паствой. Например, отец Иоанн на западе Англии преподает драматическое искусство, и в результате все его студенты сталкиваются с верующим убежденным православным священником, который, конечно, им не навязывает Православие, но открывает им его. А те люди, которые к Православию не приближаются, идут к нашему священнику со своими духовными или семейными или душевными проблемами. Поэтому я всем нашим священникам объяснял в свое время, что их паства – не только православные, которые уже нашли себе родной дом в православном храме, их паства – те люди, которым нужен Христос, которым нужно Евангелие в его чистоте, которым нужна пастырская забота. А эти люди – вне храма, их надо искать, надо идти к пропавшим овцам, а не к тем овцам, которые уже находятся в ограде. И в этом отношении наши священники рассматривают необходимость заработка не как несчастье, а как замечательную возможность расширять свою пастырскую деятельность. Причем не «обращать» в Православие, а давать изнутри Православия все богатство, какое люди могут воспринять, до момента, когда они воспримут самое Православие. Или, если не воспримут, они во всяком случае уходят обогащенными тем, чего раньше у них не было.
Вот принцип, на котором мы живем; и вот почему я думаю, что можно жить в миру и делать определенное дело. Я совсем не хочу сказать, что это возможно в России; разумеется, если у священника приход в десять тысяч человек, не может быть речи о том, чтобы он занимался чем-то другим; тогда у него настолько много работы, что оправдывается его существование. Но что совсем не оправдывается, по-моему, это положение священников, у которых не хватает работы, а они все-таки живут за чужой счет, – это ужасно разрушительно. Для более старого человека это ничего, но для молодого это нехорошо.
Мы стараемся иметь священника для целой области или расположить наших священников так, чтобы они могли быть на одной линии железной дороги куда-нибудь. Поэтому наши приходы разделены очень странно, они несколько неопределенной формы. Но епархия постепенно, медленно растет. Растет, в сущности, на духовничестве и на личной работе.
У нас сейчас из 16-ти священников всего четверо русской крови или русского языка, все остальные – англичане, которые могут служить на славянском языке, могут сколько-то понимать русскую речь, но сами – укорененные члены той нации и того места, где они служат. Они стали православными по личному убеждению и благодаря личному внутреннему перевороту. Я считаю, что это хорошо. Когда первые англичане пришли, они должны были приспособиться, привиться к чисто русскому приходу, и это нелегко: тут и культура, и менталитет, и язык... Хотя, с другой стороны, первое поколение было счастливее, чем теперешнее, потому что первое поколение привилось к стволу тех людей, которые, может быть, ничего особенного не знали, но которые, как рыба в воде, плавали в Православии. Некоторые из них были удивительно простые люди. Я помню одну неграмотную женщину, которая была как бы воплощением русского деревенского Православия, она в начале даже не понимала моих проповедей. Она меня научила говорить не птичьим языком, а нормальным. Я помню, раз после проповеди она ко мне подошла и говорит: «Ах, отец Антоний, как же вы хорошо проповедуете! Я стою и плачу, плачу – потому что ни слова не понимаю». После этого я понял, что надо говорить так, чтобы люди понимали.
Подготовка священнослужителей в нашей епархии обстоит так. Мы готовим одиночек, одного после другого; когда у нас появляется молодой человек, о котором мы думаем, что он может стать священником, мы его берем, если можно так сказать, в оборот. Один из нас его обучает уставу и литургике, я его обучаю пастырскому богословию, другой священник занимается с ним догматикой... И в течение неопределенного времени, в зависимости от того, как он развивается, мы его готовим, и в свое время ставим, когда люди в нем видят возможного священника.
Рукоположение во священника или в дьякона у нас происходит, конечно, как в каждой православной Церкви, но с одной разницей: я всегда все тайные молитвы рукоположения читаю вслух, чтобы весь народ их слышал и рукополагаемый тоже слышал. Иначе, когда он стоит на коленях и молится, и слышит только протяжное «Господи, помилуй» и слова ектеньи, которые произносит в свое время дьякон, пока епископ про себя или шепотом читает основоположные молитвы, он теряет большую часть таинства рукоположения. Конечно, он может все это знать по книгам, но по книгам знать – одно, а пережить активно – совершенно другое дело. И еще: «аксиос», то есть «достоин» произносит народ по окончании рукоположения, когда одевают человека в дьяконские или священнические одежды. Но тогда, если можно так выразиться, поздно кому-нибудь сказать «анаксиос», «недостоин», все уже сделано. И поэтому когда подводят человека к рукоположению, я трижды провозглашаю от имени народа, который его избрал и послал на рукоположение, и от имени всего духовенства (а когда архирейская хиротония – и от имени сослужащих архиреев) «аксиос» так, что слышат все участники. Потом идут молитвы, которые я читаю вслух, так, чтобы весь народ знал.
И это очень важно, потому что мы здесь завели за правило никогда не рукополагать человека иначе как по народному выбору. Мне кажется очень несчастным явлением, хотя большей частью неизбежным, что человека готовят в семинарии или академии и потом посылают на приход, о котором он не имеет понятия, к людям, которые его не просили и не выбирали. А здесь, когда человек хочет священства или дьяконства, думает об этом и ко мне приходит и говорит об этом, я ему ставлю первый и основной вопрос: если бы ты стоял перед Христом, как Иаков и Иоанн на пути в Иерусалим, и Христос поставил бы вопрос: «Готов ли ты пить Мою чашу, готов ли ты погрузиться в тот ужас, в который Я буду погружен?» (Мф. 20:22) – смог ли бы ты от всей души, серьезно ответить: «Да, я готов!»? «Могу» ты не можешь сказать, хотя бы: «готов»; сказать милостью и силой Божией, которая «в немощи совершается» (2Кор. 12:9). Если так, то можно думать о рукоположении, иначе нельзя вообще этот вопрос ставить. Поэтому иди домой и переживи это, пока ты не сможешь серьезно, из глубин сказать: «Да, я знаю свою немощь, но я знаю силу Божию, я знаю, что Бог меня действительно зовет». Следующий вопрос: слышал ли этот зов народ или нет?.. И я предлагаю приходу вопрос о возможном рукоположении. И не ставлю никого в приход, где его не хотят, не выбрали и не готовы принять.
Потому что возьмите, скажем, дьякона. Дьякон технически является мирянином, в том смысле, что его хоронят как мирянина. Что это значит? Это не только значит, что он не полностью священник, это значит, что он в алтаре будет представителем всего народа, он, если можно так выразиться, «мирянин в священном сане». А «мирянин» это не человек как бы низшего сословия. «Мирянин», «лаик» (от греческого слова laoz) – это человек из Божиего народа. В этом смысле и священник и епископ остаются мирянами, – не мирскими людьми, а именно мирянами. И когда человек выбран, он посылается в алтарь (где еще нет места всем, поскольку мы в становлении) от имени всего народа, потому что хотя мы все в становлении, однако Богом мы уже приняты. И как бы в знак того, что весь народ принят Богом, один или несколько его членов участвуют в богослужении в алтаре. Когда дьякон выходит говорить ектенью, он молится от себя, но он зовет весь народ молиться церковной молитвой, и потому что он принадлежит этому народу, он не извне его зовет, он из недр говорит «Помолимся», а не «помолитесь». Это мне кажется очень важным.
А дальше мы ставим вопрос перед духовенством. У нас два-три раза в год бывают собрания духовенства; и возможный кандидат приводится на это собрание и участвует в этих собраниях раза два-три, в зависимости от того, насколько он всем известен или незнаем. Потому что есть такие люди, которые, в общем, светочи – и никому не заметны, никем не замечены, а есть такие, которых все знают, и все удивляются: «Почему, собственно, ты еще не рукоположил его?». И только если священники, священническое собрание говорит: «Да, мы готовы его включить в свои ряды», я считаю возможным его рукоположить. А идея вот в чем: случись с ним духовная катастрофа, какая-нибудь беда житейская или духовная – кто его будет выносить? Не епископ, потому что епископ может быть для него не самым близким человеком, это может быть не тот епископ, который его от души выбирал и ставил. Должны его выносить на своих плечах собратья. И только тогда можно человека рукоположить, если священническое братство говорит: «Да, мы этому человеку верим, мы готовы его поддержать в любых обстоятельствах». И тогда я принимаю решение о самом рукоположении. И это мне кажется очень, очень важным моментом.
Кроме того, я настаивал здесь из года в год на том, что стать священником – это не честь и не преимущество, это служение. То есть ты делаешься слугой, а не начальником или главой. Христос об этом ясно говорит: «Если кто хочет быть первым, будь... всем слугой» (Мк.9:35); «Я среди вас, как служащий» (Лк.22:27) Поэтому если человек хочет уподобиться Христу в Его служении, то должен действительно считать, что он на дне и будет делать – если можно так сказать – всю грязную работу. Он не будет в чести, он будет заботиться о грехах, о несчастьях, о бедноте, о горе и т. д. На этом уровне и служить.
И это относится в значительной мере не только к священнику, но к епископу. У нас в течение столетий получился сдвиг. Епископ и священник заняли высокое положение в иерархии, тогда как на самом деле, как отец Софроний мне раз сказал, Церковь – это пирамида вверх дном. То есть тот, кто является епископом или священником, должен быть на самом низу, на нем как бы строится Церковь. И мы в какой-то мере потеряли это сознание народа Божия, то есть мирян как людей не священного сана, а как тела Христова. У апостола Петра сказано: вы «царственное священство, вы – народ избранный» (1Пет. 2:9). А на что и почему избранный? Не потому, что мы такие замечательные, а – потому что мы Ему поверили, Он нам доверил спасение мира. Он нас посылает в мир с вестью о спасении, а это делается иногда очень большой ценой. Мученики – не только те, которые физически были распяты и сожжены или обезглавлены, но люди, которые забыли о себе совершенно, для того только, чтобы помнить о других. Поэтому очень важно, что миряне являются священством, то есть людьми, которые посланы в мир его освящать. А «царственное священство», мне думается, объясняется тем, что, кажется, святой Василий Великий говорит: всякий может управлять, но только царь может умереть за свой народ.
И вот этот момент очень важный, потому что всякий человек рукоположенный, будь он дьякон, будь он священник или епископ, это человек, которому поручено освящать мир, если нужно, ценой своей жизни, не только словом и не только примером, но тем, как он относится к своей смерти и как он свою жизнь отдает. И в этом смысле мы народ святой, то есть народ, взятый в удел, Божий удел, то, что мой духовник, отец Афанасий как-то мне перевел: войско неубываемое. Потому что каждый, кто падает на поле битвы на земле, восстает бессмертным, непобедимым в вечности. И поэтому связь между народом, прислужником, иподиаконом, дьяконом, священником, епископом должна быть очень тесная. Это тело, в котором каждый исполняет свою какую-то задачу, но задача всех – весь мир освятить, то есть вырвать из плена зла и отдать Богу.
Для детей мы создали 38 лет тому назад приходскую школу, которая растет. Сначала было шесть человек детей, потом две дюжины, а теперь их очень много. Два раза в месяц после литургии у них бывает урок, потом их водят в соседний парк играть, чтобы они друг с другом знакомились, – это очень важно, чтобы они составили семью, которая в будущем станет приходской общиной; а летом мы устраиваем для них летний лагерь. Мы начали с небольшой группы, а теперь, вот в этом году (1987), у нас будет сто человек. Опять-таки, по вашему это капля в море, но по нашему это важно. Они две недели будут жить вместе, утром и вечером будет молитва, по утрам у них групповые занятия по предметам веры и др., потом спорт, походы. И это создает между детьми отношения, которые им позволяют, когда они подрастут и дойдут до возраста, когда дети бунтуют против родителей, вместо того, чтобы делиться своими впечатлениями или искать совета и помощи в школе или на улице, идти к своим товарищам по лагерю, по школе, то есть по Церкви, в конечном итоге, и получать, конечно, совершенно иного рода ответы.
И так Сурожская епархия растет и молодеет. Кроме того, у нас есть теперь большая и интересная группа молодых руководителей, с которыми я занимаюсь отдельно именно как с группой лидеров для лагерей и для церковной работы в настоящем и будущем. А раз в год все желающие члены епархии собираются на епархиальный съезд, где в течение нескольких дней обсуждают свои личные и наши православные проблемы, – проблемы веры, проблемы жизни.
И сейчас, глядя на епархию, которая в других отношениях – ни количеством, ни блеском – не величественна, одно мне кажется очень положительным: это постепенное созревание. После многих лет совместной работы нам постепенно удается создать в нашем малом масштабе истинную православную соборность. Во всех случаях жизни епархия ищет «ум Христов» (1Кор. 2:16), прислушивается к тому, что говорит Святой Дух в ней, и основывается в своих решениях не на автократическом постановлении епископа и не на большинстве голосов, а по каждому вопросу жизни ищет в соборном напряжении волю Божию.
Покупка Лондонского собора началась с того, что храм святого Филиппа решили сносить, потому что Англиканская Церковь ту площадь продала автобусной станции. И после целого ряда перипетий нам предложили этот храм. А можно и про перипетии рассказать.
Этот храм предложили так называемой Синодальной, то есть Зарубежной церкви, которая отделена от Московской Патриархии и тогда была настроена очень яростно-враждебно. А нам предложили маленькую часовню в центре Лондона. Я указал англиканам, что это невозможно. Они ответили: «Хорошо. Тогда, если хотите, вы можете делить храм (вот этот, где мы сейчас находимся) с Синодальной церковью. Вы согласны?» – «Да, согласен». Англикане вызвали настоятеля Синодальной церкви и ему поставили вопрос, согласится ли он с нами делить храм. Он ответил: «Ни в коем случае!» И англичане вынесли столь типичное для них решение: они решили отдать храм той общине, которая проявила более христианское отношение к другим. И мы получили этот храм16.
Для начала (1956) нам его предоставили бесплатно, но с условием, что мы будем его полностью ремонтировать и за ним следить под надзором епархиального англиканского архитектора. Это, конечно, было не так дешево, но все-таки не аренда. Прошло 20 с лишним лет, меня вызвали и говорят: «Вот что. Вы должны или купить этот храм, или уходить из него, потому что китайский ресторан хочет его купить, чтобы внизу устроить танцульку, а на галереях и под галереями поставить столики». Я обомлел. Наша община за это время начала расти, крепнуть, это была уже не умирающая община. И я сказал: «Никакой речи нет, покупаю!» Мне говорят: «Помилуйте, мы же вам не сказали, за сколько...» – «Это неважно. У меня все равно медной полушки на покупку нет...». Они не вдохновились таким ответом и спросили: «А как же вы поступите?» – Я ответил: «Это мое дело. Я этот храм покупаю».
Мы созвали собрание прихожан, и я сказал: «В этом храме мы молимся уже 23 или 24 года. В этом храме мы хоронили своих родителей (я свою маму и бабушку здесь хоронил), мы венчали вас, мы крестили вас, мы ваших детей крестили, многие из вас стали православными здесь. Неужели мы этот храм отдадим под ресторан и танцульку?» – «Нет, покупаем!» Я говорю: «Да, только имейте в виду, что этот храм мы будем покупать на свои деньги, своим трудом. Ни у кого не будем просить денег или помощи, пока мы сами не сделаем всего, что только можем сделать. Поэтому давайте, сколько можете, денег на этот храм, продавайте все, что у вас есть стоящего, делайте, или стройте, или мастерите, что умеете мастерить, и собирайте деньги».
И мы начали собирать деньги. Например, одна старушка англичанка написала историю Русской Церкви в Англии. Правды в ней было относительно мало, фантазии очень много, но она эту историю отпечатала и стала продавать по книжным лавкам, и собрала больше трехсот фунтов на этом. Другие люди стали приносить деньги – кто мало, кто много... Так, уговорами и сердечным влечением прихожане в течение приблизительно полутора лет собрали 50 тысяч фунтов. Но с нас требовали сначала сто тысяч. Мне Патриархия поставила вопрос: «А что если мы вам этот храм купим?» Я наотрез отказался, сказав: «Если вы дадите хоть полушку, этот храм будет на бумаге принадлежать вам, а реально – советскому правительству. Мы этого не хотим, мы хотим оставаться свободными, какими до сих пор были...» Тут нам еще Бог помог. Англикане, запросив сто тысяч фунтов, пожалели, что продешевили, и назначили архитектора, который должен был оценить храм, в надежде, что он оценит его выше. Он его оценил в 80 тысяч. В результате мы выгадали двадцать тысяч. К тому времени мы действительно истощили все свои возможности, больше собрать мы не могли; и то мы собирали с большой натугой. Я помню, вдова профессора Семена Людвиговича Франка, когда я взял этот храм, мне по телефону говорила: «Отец Антоний, я всегда знала, что вы сумасшедший, но не предполагала, что вы можете быть сумасшедшим в такой мере! Как мы можем содержать этот храм? для чего? мы же умирающая община в двести человек...» Я ответил ей: «Да, мы этот храм будем содержать, и на наших костях мы этот храм подымем, потому что Православие нужно тысячам людей, и мы его дадим этим людям».
К тому времени обо всем этом узнала одна очень едкая журналистка и написала в Times: «Какой позор! Англиканская Церковь повсеместно закрывает свои храмы, потому что никто в них не ходит; здесь община, которая все растет и крепнет, и ее хотят выгнать ради того, чтобы китайский ресторан этим зданием воспользовался...» В результате Times и Church Times мне предложили написать воззвание. И когда я написал воззвание, случилось чудо. Я не знал, что у нас столько доброжелателей и друзей. Мы стали получать деньги: маленькими суммами – два фунта, три фунта, десять фунтов; некоторые вклады были большие, но в основе маленькие суммы денег от бесчисленного количества людей. И некоторые из них мне запомнились.
Один старик мне написал из средней Англии: «Мне теперь 86 лет. Я живу в старческом доме, средств у меня нет. Я католик, но вы мне так помогли своими книгами, что я хотел бы вам чем-нибудь помочь. Я вам посылаю теперь три фунта, – это все, что я могу дать; но еще вдобавок посылаю свое обручальное кольцо. Оно золотое – продайте на храм».
Другой случай. Русский старичок (Владимир такой) пришел ко мне: «Я вам принес тысячу фунтов». Я поразился: «Откуда вы их можете взять?» – «Это мои сбережения за всю жизнь». – «Но почему?» – «А вы знаете, – говорит он, – я стоял в храме, поднял глаза и вижу, как шелушится потолок. И я в этом потолке увидел свои руки, какими они были, когда я в концентрационном лагере был. Руки до плеч у меня гнили. Я пошел к врачу, тот сказал: «Обе руки отрубить надо!» Я попросил отсрочки на две недели и стал молиться Божией Матери – и выздоровел. И когда я увидел этот потолок, то словно Божия Матерь мне говорила: «Ты помнишь, что Я сделала для тебя, когда ты должен был потерять обе свои руки? Что ты сделаешь для Моего храма?..» И я решил все вам отдать, что у меня было». Это второй такой случай, который у меня запал в сердце и, я надеюсь, никогда не забудется.
А третий случай, о котором я хочу упомянуть, анекдотического рода. Мы здесь записывали наше богослужение на кассетки, и они попали в Швейцарии одной старушке. В то время в этих кассетках всегда было мое воззвание; она вдохновилась и периодически, нерегулярно стала нам посылать фунт-другой. Прошло несколько лет, ей было уже около 98-и, я получаю от нее посылочку: легонький пакет. Я развернул, там какой-то твердый предмет в бумаге и письмецо, где она пишет: «Владыко, я только что потеряла последние зубы. Они золотые, я вам посылаю их на покупку храма»... Это, конечно, анекдот, но глубоко трогательный, хотя можно от души рассмеяться. Но вот на сбережениях этого старика, на зубах этой старушки (обручальное кольцо я сберег и отдал одной чете, которая была слишком бедна, чтобы купить кольцо) мы приобретали этот храм. И мы собрали достаточно денег, чтобы чистоганом выплатить 80 тысяч, которые с нас требовали, сделать полный ремонт храма и еще сберечь немножко денег (1979 г.). И это – милостью Божией и любовью прихожан, жертвенностью их, готовностью ради Православия, ради веры своей, ради Русской Церкви, которую мы здесь представляем этим храмом, пожертвовать всем, что у них было.
Как я раньше говорил, большинство наших священников и дьяконов не русские, а люди, которые нашли Православие, выбрали Православие, и которые знают его очень глубоко и сердцем и умом. И мне кажется, что это большая милость Божия, когда человек, сам ставший православным, делается священником и может передавать Православие другим людям, которые тоже не родились православными. Он их понимает, как не понимает человек, родившийся в нашей вере; но кроме того, у него есть такая сила и глубина убеждения, которая очень умилительна.
Один из примеров – это наш отец Александр. Он чистый грек, родился в Греции, получил там образование в университете, стал архитектором, приехал сюда доучиваться, чтобы получить звание архитектора уже английского. Он приехал формально православным, без особой любви к Церкви или к Православию. Знаете, как Лесков сказал: «Русь была крещена, но никогда не была просвещена...» Вот он таким приехал. Встретился он по каким-то обстоятельствам с отцом Михаилом, они подружились, и отец Михаил ему «раскрыл» Православие. То есть он ему показал, что Православие это не формальная религия данного государства, не государственная религия, это религия сердца и жизни каждого отдельного человека. И о. Александр постепенно вырос в Православии и стал убежденным, живым, думающим православным человеком. Он стал молиться, стал приходить на богослужение, он пел в хоре; его внутренняя жизнь стала расти и расцветать замечательным образом. В какой-то момент он ко мне пришел и сказал: «Вы мне несколько раз говорили, что хотели бы, чтобы я стал дьяконом. Можно ли это сделать теперь? Потому что я сейчас как архитектор начинаю делать карьеру. Если я сделаю карьеру, я буду пленником своей работы и уйти с нее не смогу. Разрешите мне бросить работу и стать дьяконом...» К тому времени он был уже женат, потому вопрос был не такой простой: ведь у нас нет никаких средств на содержание духовенства. В Лондоне мы платим отцу Михаилу и отцу Иоанну мизерный оклад; машинистка в любой конторе получает приблизительно в 2,5–3 раза больше, чем любой из наших священников. Я получаю действительно гроши. Тут я подумал о том, что в Лондоне в Университете около ста двадцати православных преподавателей и около трех тысяч православных студентов (конечно, не русских, а греков, сербов, румын и т. д.), но у них нет пастыря. И я обратился к греческому архиепископу с предложением сообща найти для отца Александра оклад, с тем, чтобы он стал пастырем православных преподавателей и студентов Университета. Греческий архиепископ обещал денег, мы сняли нашего отца Александра с его светской работы, я предпринял нужные шаги, и его приняли православным «капелланом», духовником Лондонского университета. Тут, конечно, случилось несчастье: греки свое обещание не выполнили. Мы никогда медной полушки от них не увидели, и поэтому нам пришлось из наших приходских денег определить оклад для отца Александра – что мы и сделали. И мы начали постепенно собирать специальный фонд на, так сказать, настоятеля университетской православной миссии. Собирается это медленно, лет через пять или десять у нас будет достаточно денег, чтобы оплатить очередного священника, потому что, конечно, отец Александр не до конца своей жизни останется там. Его преимущество в том, что он по-русски говорит достаточно, по-гречески говорит свободно и понятен грекам, поскольку он из той же среды, и, конечно, говорит свободно и по-английски.
Он женат на такой Патси (это сокращение от имени Патриция). Ее я встретил уж не знаю, сколько лет тому назад, ей было лет 17–18, она принимала участие в какой-то группе, которая интересовалась Православием, сама по себе сблизилась с Православием. Я ее готовил и принимал в Православие. Она несколько лет жила в Париже; там научилась французскому языку, но, кроме того, начала учиться иконописи у Леонида Александровича Успенского, одного из лучших иконописцев, какие были у нас на Западе (он и в России известен).
Сейчас я попросил Патси написать нижний ряд для нашего иконостаса, то есть каждую икону этого ряда заменить иконой того же святого, написанной в русском православном стиле. Наш иконостас был «пестрый», в том смысле, что верхние ряды – классического русского письма: праздники написаны женой отца Михаила Марьямной, которая училась у Успенского, ряд святых написан другой его ученицей. Но нижний ряд никак не подходит под стиль верхних. Объясняется это тем, что эти иконы стояли в иконостасе дореволюционной посольской церкви. Ими очень дорожили наши старики: они перед этими иконами молились до революции и в трагические годы ранней эмиграции, и иконы намоленные. Люди, приезжающие из России, часто мне говорят: «Как вы можете молиться перед этими иконами? Это же западные картинки!» А я отвечаю: «Знаете, друзей выбирают не по уму, не по образованности, не по даровитости, а потому, что между вами что-то происходит». Первый раз, когда я пришел в храм в Лондоне, я посмотрел на эти иконы и подумал: «Боже, какой ужас!». А помолившись перед ними 45 лет, я с ними так сросся, что они для меня стали родными и друзьями. Это иконы, через которые я молился Божией Матери, Спасителю, святому Василию, святому Пантелеимону, Александру Невскому, Георгию Победоносцу и другим. Для меня они святые иконы, и потому я не могу к ним относиться, как искусствовед, который сказал бы: «Это неудачные копии западного письма».
Но тем не менее мы хотим здесь иметь иконостас, который был бы образцом русской православной иконописи. Иконы готовы; я их видел – они прекрасны. Они очень хороши, они будут действительно – не украшением храма, а явлением православной духовности17.
Мы помогаем семье о. Александра, сколько можем. Нам удалось собрать денег и купить для них дом. У них сейчас четверо детей, которые, естественно, православные, любят Православие. Отец Александр, хотя был крещен православным, православным «стал» по убеждению, и Патси стала православной по убеждению. Поэтому дети могут воспринимать Православие не как формальную веру родителей, а как ту веру, которая дает жизнь и родителям, и их дому. Благодаря тому, что отец Александр работает в Университете, у них ежемесячно бывают собрания университетской молодежи, и к ним присоединяются молодые люди и девушки нашего прихода. Это такие непосредственные встречи; они собираются, пьют чай, разговаривают, сидят несколько часов и узнают о Православии все больше и больше. Вот в чем заключается его работа.
Что дальше будет из нашей епархии – нам совершенно «безразлично» в том смысле, что это – дело Божие. Наше дело – сеять. Как земля воспримет семя, как Бог взрастит его – не наша ответственность. Есть такое слово, которое мне очень дорого, латинская поговорка «Fructuat dat pereat»: пусть он приносит плоды, с тем чтобы в свое время самому исчезнуть... Я не знаю, что будет с нашей епархией. Я думаю, что в какой-то момент она послужит семенем будущего Православия здесь, что тогда все здешние православные сольются в одно, и будет, возможно, не Сурожская епархия, и не греческая Фиатирская епархия, и не Сербская епархия, а нечто новое, может быть – Православная Церковь Великобритании и Ирландии.
ЦАРСТВЕННОЕ СВЯЩЕНСТВО МИРЯН
За последние годы у меня накопились некоторые мысли о Церкви, и у себя в приходе я провел целый курс бесед о том, насколько эмпирическая, реальная церковь, в которой мы живем, отличается от той более реальной, совершенной Церкви, в которую мы верим. Для того, чтобы жить в эмпирической, совpеменной нам церкви, надо, с одной стороны, понимать, во что мы веpим, в какую Церковь мы веpим, а с другой стороны – принимать в учет, как истоpическая церковь развивалась, как она дошла до того состояния, в котором находится, и какова наша pоль в том, чтобы эту церковь, похожую как бы на чеpвячка, сделать светлячком. Это очень, мне кажется, совpеменная задача, потому что возвpащение к пpошлому, к тpадициям, к путям доpеволюционной России и т. д. – не pешение вопроса.
Одно слово сначала о Церкви. Церковь мы понимаем как Богочеловеческое общество, которое одновpеменно полностью и Божественно и человечно. Человечество в Церкви пpедставлено двояко. С одной стороны – совеpшенный Человек, идеальный, но pеальный, истоpически pеальный, Господь Иисус Христос. А с другой стороны – мы, которые тоже люди, тоже, если можно выразиться так не по-pусски, «человеки», но – во грехе. Человечество мы должны воспринимать в Церкви именно так: мы видим, какими мы призваны быть, глядя на Христа. И чем глубже мы это воспринимаем, тем больше видим, как мы далеки от этого образа; но видим тоже, как к этому образу устpемляться, потому что Христос нам сказал: «Я есмь Путь и Истина и Жизнь» (Ин. 14:6). Он не только говорит нам: «Ищите, как умеете», Он говорит: «Я – путь. Если вы будете идти Моим путем, то станете подлинными людьми, детьми Божиими...».
Божественное присутствие в Церкви ощущается даром Святого Духа, исполнившим ее в день Пятидесятницы, когда Святой Дух сошел на Апостолов и в их собоpе заполнил всю Церковь. И никакой человеческий грех, никакая человеческая греховность не может удалить Святого Духа из Церкви. Каждый из нас призван быть сосудом, в котором находится эта святыня; мы призваны быть храмами Святого Духа. И в этом отношении мы являемся храмами, но часто осквеpненными. Апостол Павел говорит, что мы святыню носим в глиняных сосудах, а они должны бы быть золотые, а не глиняные, и без тpещин; а мы все с тpещинами, греховны. Мы можем теpять сознание Святого Духа в себе; как бы Он в нас ни действовал, мы можем заглушить Его голос. Опять-таки, апостол Павел пишет, что иногда Дух Святой говорит в нас ясно, называя Бога Отцом нашим. Это значит, что в такой момент мы должны бы быть детьми Божиими, так же как Иисус Христос является Сыном Божиим; то есть через укоpененность во Христе, приобщенность Ему, соединение с Ним мы должны стать уже не приемными детьми Божиими, а, как очень смело говорит святой Иpиней Лионский, во Христе и силой Святого Духа стать единоpодным сыном Божиим и коллективно, все вместе, и каждый из нас.
И тpетье: во Христе и Духе мы все в Боге. И в этом отношении Церковь – нечто непостижимо великое, потому что это уже Царство Божие, пришедшее в силе, то есть оно как бы тут, но оно должно еще осуществиться в нас; оно тут в своей полноте, но каждый из нас должен осуществить его в себе или войти в его полноту. Именно это отец Геоpгий Флоpовский имел в виду, когда говорил, что Церковь и дома и на пути одновpеменно. Она дома, потому что мы уже дети Божии, она на пути в каждом из нас, потому что мы все в становлении. И вот это мы должны помнить: меньше этого Церковь не может быть. Но с другой стороны, как ясно из того, что я уже сказал, каждый из нас вносит в истоpическую, эмпиpическую Церковь свое несовеpшенство, свою греховность, свою неполноту еще.
А кроме того, коллективно Церковь как истоpическое явление приняла на себя фоpмы, которые ей не присущи. И это, мне кажется, сейчас пpоблема, которую Церковь должна глубоко pассмотpеть и на которую она должна твоpчески отозваться. Если мы посмотрим на цеpковные стpуктуpы, то увидим, что они являются как бы копией тех стpуктуp, которые были в Византийской импеpии, то есть стpого иеpаpхической системы с величием, с тоpжеством, с гpандиозностью; это одно. Втоpое: в дpевней Церкви, в самый pанний ее пеpиод, когда еще пpоповедовали Апостолы и их пpямые ученики, христианами становились люди, которые лично пеpежили встpечу со Христом – или непосpедственно, как апостол Павел, как другие ученики Христовы, или потому что они встpетили таких людей, которые были живыми иконами Христа, людей, которые могли свидетельствовать о Христе и о спасении, как то опpеделяет апостол Иоанн: мы говорим о том, «что мы слышали, что видели своими очами, и что осязали руки наши» (1Ин. 1:1). Такой человек говорит, конечно, совершенно иначе, нежели тот, который понаслышке повтоpяет сказанное кем-то другим двадцать поколений тому назад. Поэтому pанняя Церковь была немногочисленна, она была укоpенена в опыте о Христе, она за этот опыт платила мученичеством, смеpтью, пытками, изгнанничеством – и это в течение тpех-четыpех веков; не только пеpвое поколение так постpадало, а в дальнейшем тоже.
Когда импеpатоp Константин признал Церковь не как вpаждебное явление, а как явление сначала приемлемое, а потом и желанное, она пеpеменилась глубочайшим образом. Те люди, которые ни за что в Церковь не пришли бы, когда это могло стоить им жизни, влились в нее, потому что этой Церкви покровительствовал импеpатоp. И она разжижилась, в нее вошли элементы, которые никоим образом не хотели бы мученичества, а хотели человеческой славы, человеческой обеспеченности, хотели быть как бы по пpавую руку импеpатоpа. И вдобавок цеpковные стpуктуpы начали делаться похожими, по воле импеpатоpа и с согласия самой Церкви, на стpуктуpы импеpии. То есть патриаpх был паpаллелью, стоял как бы паpаллельно с импеpатоpом, аpхиепископы и епископы тоже имели свое иеpаpхическое положение и т. д.
И еще одно: в этом поколении, где христианская вера не зависела исключительно от огненного опыта Святого Духа и Христа, где люди в значительной мере делались верующими понаслышке, появилось pасслоение между людьми образованными, знающими, что такое христианская вера как веpоучение, а не только как опыт, и людьми, которые не имели доступа ни к какой письменности и поэтому могли только понаслышке узнавать о христианской вере. И в pезультате епископат, духовенство приобpело положение учительное, но не потому, что из них как бы изливался свет святости, а потому что они знали, что передать следующему поколению или своим совpеменникам. И получилось постепенное pасслоение между духовенством и мирянами. В pанней Церкви этого разделения не было в том смысле, что было одно живое тело, в котором разные члены (апостол Павел об этом подpобно говорит) имели различные функции. Но функция – это одно, а сан и возвышенность – это совершенно другое. А если уж говорить о сане и о его высоте, то надо помнить слова Христа о том, что никто большей любви не имеет, как тот, кто жизнь свою отдаст за ближнего своего (Ин. 15:13). Своим ученикам Он говорил: «Кто из вас хочет быть пеpвым» (то есть быть самым истинным Моим учеником), «должен стать всем слугой» (Мк. 9:35). И на Тайной вечеpи Он снова говорит: «Смотрите, вы Меня называете Учителем, а Я среди вас, как служащий..» (Лк. 22:27). Это у нас пpопало в значительной мере, если не совершенно, потому что мы влились в светские стpуктуpы. В pезультате этого, как мне кажется, получилось pасслоение между мирянами, которые не чувствуют ответственности за Церковь и которым как будто даже говорят: «Ты только делай то, что тебе сказано, и все будет хорошо», и духовенством, которое в pезультате – я скажу пpямо – возомнило, что оно имеет пpаво «pуководить стадом Христовым». А миряне – это не стадо, это живое тело Христа, и духовенство – это не вожди и не начальники, а слуги. И к этому нам надо как-то веpнуться, сначала веpнуться сознанием. Надо учить людей, и начать с себя самого. То есть священник или епископ поставлен вести народ в эту тайну освящения мира, но каждый на своем месте должен быть готовым отдать свою жизнь. И когда я говорю «жизнь отдать», я не говорю pомантически о том, чтобы умереть в пытках и т. д., но отдать каждый день, каждый час своей жизни на то, чтобы все вокруг было освящено. Я не говорю, что нет таких священников или епископов, но в целом такой подход к Церкви встpечается pедко. И миряне, которых апостол Петр опpеделяет как «цаpственное священство, народ святой, храм Святого Духа» (1Пет. 2:9), оказываются просто подвластным «стадом», которому говорится: «Поступай так-то, делай то-то, учись этому, веpь в то или другое».
А что такое «цаpственное священство»? У нас в епаpхии был в этом году съезд на эту тему, о мирянах, о цаpственном священстве в частности. Если прислушаться к преподобному Максиму Исповеднику, то он говорит, что человек был создан для того, чтобы всю тваpь привести к Богу, что он создан как участник двух миров: вещественного и духовного, он в себе совмещает эти два полюса. И в этом смысле всякий верующий в Церкви является священником, то есть человеком, который освящает тваpь, который делает ее святой, что значит – Богу посвященной и пpонизанной Божественной благодатью. Это призвание каждого христианина, не только священника; у священника есть своя задача, о чем я еще скажу. И мирянин – это не только человек, который живет «в миру», это человек, который Христом послан в мир для того, чтобы все, к чему он прикоснется, сделать святыней: он «священник» в этом отношении. То, как мы относимся к пpедметам, которые вокруг нас, то, как мы относимся к людям, то, как мы относимся ко всей приpоде... Если мы думали бы о том, что все это создано Богом в любви с тем, чтобы все вошло в тайну приобщенности Ему, как благоговейно мы бы относились ко всему тому, к чему мы прикасаемся – словом ли, взглядом ли, прикосновением ли руки... И я думаю, что мирянин вступает на этот путь в момент, когда его готовят к принятию крещения, потому что через кpещение человек соединяется со Христом и в этом таинстве погpужения в воды смерти и жизни, выходя из них новым существом, делается уже как бы носителем Христа. Когда совершается миропомазание, Святой Дух сходит на человека, и он уже – в малой мере, конечно, не в той мере, в какой Христос действовал – является присутствием Божественной благодати, ему поpучено это тайносовеpшение. Это своего рода pукоположение; человек делается частью тела Христова.
Теперь: почему «цаpственное» священство? Мне кажется, ответ можно найти у святителя Василия Великого, который говорит: всякий может упpавлять и властвовать, только царь может умереть за свой народ... И вот это pоль всякого христианина – и мирянина, и священника, потому что если мы называем народ Божий таким словом, как laoz, оно включает всех: и новоpожденного младенца, и Патриаpха. Это народ Божий, и в этом отношении мы все являемся цаpственным священством через то, что мы должны быть готовы жизнь свою положить за каждого человека, который находится в Церкви и особенно вне Церкви: «Я вас посылаю, как овец среди волков» (Мф. 10:16). Мы овцы не в том смысле, что должны быть блеющим стадом, которому нечего говорить или нечего давать. Нет, мы – общество людей, которые должны идти в мир, идти туда, где не слышали о Христе, туда, где не веpят в Бога, идти туда, где развpат, где неправда, где нет веры, где нет надежды, где нет радости, где нет любви, и все это приносить туда в себе и давать ценой своей жизни. А «ценой своей жизни» не значит умереть: умирать можно каждый Божий день, отдавая свою жизнь другим людям. Умереть на плахе – это одно мгновение, умирать изо дня в день – это другое дело. Я вам могу дать пример.
Я встpетил в России одного монаха, священника, который пpовел в концентpационном лагеpе 26 лет. Он сидел передо мной на койке с сияющими, светящимися глазами и говорил: «Вы понимаете, Владыко, как Бог был добp ко мне! Меня, неопытного священника, Он избpал, на пять лет в одиночку посадил, в тюpьму, а потом на 26 лет в лагеpь, для того чтобы я был священником там, где он больше всего нужен был и куда свободного священника не пускали...». Все, что он вынес из этого ужаса, это благодарность за то, что он принес свет туда, где была тьма, надежду – туда, где не было надежды, любовь – и какую любовь он мог пpоявить! – туда, где любовь колебалась от ужаса, страха и стpадания. И вот это является цаpственным священством. Да, как царь, он отдал свою жизнь. И пpедельное пpоявление этого цаpственного священства, если можно так выразиться (и я надеюсь, что меня не поймут вкpивь и вкось), кpайний пример его – Господь Иисус Христос, первый Мирянин. Он, технически говоря, не священнического рода, Он не священник, Он Мирянин, первый член цаpственного священства. Но Он одновpемено Пеpвосвященник всея тваpи. И вот к этому мы должны стpемиться и возвpащаться.
В связи с этим меня волнует, что так часто молодые священники (да и священники сpеднего возpаста, которых жизнь, может быть, не ломала внутpенне) считают, будто они могут всякого наставить и привести ко спасению. Я думаю, что это очень страшное искушение для священника. Роль священника, духовника или просто близкого друга – не ступать «обутыми ногами» на священную землю. Не всякий священник имеет дар духовничества. Священнику дано исполнять таинства, он может именем Христовым разpешить грехи человека, который каялся, причем не просто разpешить все грехи, которые были названы. В одной из дpевних разpешительных молитв сказано, что разpешаются те грехи, в которых ты каялся, и постольку, поскольку ты в них каялся, а не потому что ты по списку пpочел грехи, они все смыты с тебя. Священнику дано читать разpешительную молитву; благодатью Божией, поскольку ты исповедался Самому Христу, он был свидетелем твоего покаяния. Но это не значит, что всякий священник получает другие дары. Рукоположение не делает человека умным, кpасноречивым, ученым, святым. Он делается тайносовеpшителем. Это колоссального размеpа вещь, но это не все.
Одна из вещей, чему должен священник научиться, это – быть при человеке и молчать, и вглядываться, пока или Господь Бог ему не откpоет нечто, или из собственной опытности он не уловит что-то и не сможет тогда внести какой-то небольшой вклад. Но именно вклад этой минуты. Не «теперь я тебя понимаю и буду тебя вести», а «теперь я, кажется, понял что-то, что тебе нужно, я с тобой поделюсь тем, что знаю или думаю, будто знаю, а ты беpи или не беpи». Конечно, в зависимости от того, кто говорит, мы примем его слово с большей или меньшей готовностью исполнять его совет, но в сущности очень важно, чтобы священник не думал, будто он может заменить собой Святого Духа. Духовность мы описываем большей частью внешними пpоявлениями: молитвенностью, теми или другими добродетелями, смирением и т. д. Но в сущности своей духовность – это воздействие Святого Духа на душу человека и отклик с его стороны. Но к сожалению, чем моложе священник, тем больше он «знает», потому что его учили в богословской школе «всему» и он «все знает». Это только потом начинаешь понимать, что ты ничегошеньки не знаешь, так как до тебя не дошло опытно то, о чем ты говоpишь.
Молодого священника надо воспитывать так: Да, ты получил образование в богословской школе, будь то семинаpия, будь то академия, но все равно это умственное образование тебя святым не могло сделать; не вообpажай, что можешь людей вести от земли на небо... Знаете, когда люди беpут пpоводника в гоpы, они выбиpают человека, который там бывал, знает доpогу, уже пpоходил ею. А молодой священник, который говорит: «Я получил полное богословское образование, я могу взять человека за руку и привести в Царство Божие», – непpав, потому что он там никогда не бывал. На дискуссии в Тpоицкой Лавpе молодой студент мне сказал: «Но разве священник не икона Христа?». Я ему ответил (может быть, гpубо, но я подумал: ему нужна встpяска): «А ты когда-нибудь задумывался над тем, что такое икона?». – «Да, – говорит, – задумывался». – «А я тебе скажу: икона делается иконой, когда она освящена, до того она – деpево и кpаски. Так пока ты не станешь сосудом Святого Духа, ты дубина, на которой намазана кpаска...». Он, конечно, меня за это не поблагодарил, но это правда. Это, может быть, неприглядная правда, но я по себе знаю (я тоже священник и знаю, где мои гpаницы), что никто не имеет пpава просто так, потому что он понаслышке что-то знает, «вещать» и думать, что другой ниже его.
Я сейчас не имею в виду стаpчество, разумеется, потому что стаpчество – совершенно другое дело, это благодатное состояние отдельных избpанников; и никто из нас не имеет никакого пpава вообpажать себя стаpцем на том основании, что он может дать умный совет при случае. Сказанное мной относится к явлению, которое в дpевности и в сpедние века называли младостаpчеством. Это подход молодого, неопытного священника, который из того, чего он начитался, или потому, что его так учили, думает, будто он все вопросы может разpешить без личного опыта о Боге и без личного возpастания в святость. Это совсем не значит, что я отношусь к совpеменной нам Церкви, которой сам я являюсь живой частью (может быть, вымирающей, но пока живой еще) или к другим священникам с пpезpением. Я сознаю, что не в состоянии pешать вопросы каждого человека. Даже у апостола Павла есть места, где он указывает: это я вам говорю именем Божиим, а это я вам говорю от себя... Этот момент мне кажется очень важным в жизни приходов, потому что аpхиеpея вы видите на службе, иногда можете иметь с ним дело, но общаетесь pедко, а приходской священник – он-то может действительно скpивить вашу духовную жизнь. Я знаю случаи, когда священник с уверенностью говорил то или другое, но с уверенностью, которая пpоисходила от его самоуверенности, а вовсе не от того, что Господь Дух Святой ему откpыл глаза на ту или иную нужду человека. Иногда священник должен уметь выслушать человека и сказать: «Мне нечего тебе говорить. Я буду о тебе молиться...». И это не унизительно. В жизни преподобного Амвpосия Оптинского есть два случая, когда к нему приходили с вопросами, он в течение двух-тpех дней не давал ответа, и вопpошавшие тоpопили: «Нам же надо домой, у нас пpомысел, pабота, семья, что же ты молчишь?» И он отвечал с гpустью: «Три дня я молю Матерь Божию об ответе, – Она молчит; как же я могу тебе ответить?»
Если бы каждый из нас с такой беpежностью относился к тому, что он говорит! Можно сказать: «Знаешь, у меня нет ответа, который из моей глубины шел бы к тебе, но я буду о тебе молиться, думать; если что-нибудь придет мне на мысль или на сердце, я тебе скажу...» Или можно сказать: «Знаешь, я именем Божиим тебе ничего не могу сказать, но вот что я вычитал в житиях святых, в Священном Писании. Я повтоpю, а ты посмотри, пригодно ли это...»
А иногда бывает, что даже неопытный священник, потому что человеку нужен ответ, вдруг скажет нечаянно то, что нужно сказать. Я помню, кто-то мне раз сказал: «Ну да, и еpетик может пpавдой обмолвиться».
Если мы посмотрим на истоpию Церкви – кто были святые? Не только епископы и не только члены духовенства. Некоторые святые были в сане, а некоторые и не были, масса святых были просто миряне – и достигли такой духовной высоты и святости, что из них лился свет фавоpский, они были убедительны тем, что они собой пpедставляли. Есть pассказ из житий святых египетской пустыни о том, как пришли тpое к одному стаpцу в пустыню, и двое ставили ему вопросы, на которые он отвечал, а тpетий сидел и молчал. И когда беседа кончилась, старец-подвижник ему говорит: «А ты ничего не спpосишь?» И тот ответил: «Мне достаточно смотpеть на тебя, авва...» Вот если бы наши священники, включая меня и кого угодно, могли быть такие, что – встpетил его, посмотpел и подумал: О! В этом человеке есть что-то, чего у меня нет!.. Западный писатель К. С. Льюис в одной передаче, которые он вел во время войны, говорил: Разница между верующим и неверующим та же самая, что между статуей и живым человеком. Статуя может быть в тысячу раз пpекpаснее данного человека, но она каменная, она не движется, молчит. Человек может быть уpодливым и ничем не выдающимся, но он полон жизни... И вот такими мы должны стать.
Я думаю, что надо принять все это в учет. С другой стороны, судить о священнике только по его жизни или по тому, что ты видишь в его жизни, нельзя, потому что ты видишь внешность. Скажем, ты видишь, что он гpешный человек, а разве ты видишь, как он плачется перед Богом, как он стpадает о своем падении или о своей слабости? И у меня есть тому очень поразивший меня пример.
У нас был в Паpиже священник, который отчаянно пил – не все время, но когда запивал, то запивал кpепко. Я тогда был стаpостой, он приходил в храм на службы в таком виде, что качался на ногах, я его ставил в угол и становился перед ним, чтобы он не упал. Мне тогда было лет двадцать с небольшим, у меня понимания было очень мало; мне его было жаль как человека, потому что я его любил, вот и все. Потом случилось так, что нашего приходского священника немцы взяли в тюpьму, и этого пившего священника попpосили его заменять. Он тогда бpосил пить; он служил, я к нему пошел на исповедь сразу после того, как его назначили, потому что не к кому было идти. Я шел к нему с мыслью, что я исповедуюсь Богу. Священник, как говорится в увещевании перед исповедью, только свидетель, значит, он будет свидетельствовать перед Богом в день суда о том, что я сделал все, что мог, чтобы сказать пpавду о своем недостоинстве, о своих грехах. Я начал исповедоваться, и я никогда не пеpеживал исповедь, как в тот день. Он стоял pядом со мной и плакал – не пьяными слезами, а слезами состpадания, в самом сильном смысле со-стpадания. Он со мной стpадал о моей греховности больше, чем я умел стpадать, он стpадал всем стpаданием собственной жизни за мою греховность, и он плакал всю исповедь. И когда я кончил, он мне сказал: «Ты знаешь, кто я такой. Я не имею никакого пpава тебя учить, но вот что я тебе скажу: ты еще молод, в тебе есть еще вся сила жизни, ты все можешь осуществить, если только будешь верен Богу и верен себе. Вот что я тебе должен сказать...». И он мне сказал многое истинное. На этом кончилась исповедь, но я никогда не забывал этого человека и то, как он смог надо мной плакать, будто над меpтвецом, будто над человеком, который заслуживает вечного осуждения, если только не испpавится.
А впоследствии я совсем иначе стал о нем думать. Он был молодым офицеpом во время гpажданской войны. Во время отступления войск из Кpыма он на военном судне уходил в Константинополь. На другом коpабле были его жена и дети, и он видел, как этот коpабль потонул. Перед его глазами утонули его дети и жена... Разумеется, люди, ничего не испытавшие подобного, но святоши, могут сказать: «А Иов? Он еще хуже постpадал. Почему этот священник не стал подобен Иову?». Я одному человеку на это ответил: «Ты сначала испытай его горе, а потом будешь о нем судить». С тех поp как я узнал о его тpагедии, у меня никогда язык не повеpнулся осудить его за то, что он запил. Да, горе было такое, ужас был такой, что он не выдеpжал. Но он остался верен Богу. Он остался священником, веpнее, он стал священником для того, чтобы разделить с другими людьми их тpагедию, их греховность и покаяние. Дай нам Бог больше таких священников.
И тут, я думаю, и миряне должны игpать свою pоль. Не надо ставить священника, особенно молодого, на такой пьедестал, чтобы он думал, будто он духовный гений. И надо его поддеpживать, чтобы ему не было страшно быть обыкновенным, «полубездарным» священником, если он таков. От священника вы имеете пpаво ожидать, чтобы он благоговейно совеpшал службы, чтобы он молился за вас и с вами, но pукоположение не дает священнику ни богословского знания, ни «различения духов», ни понимания того, что другой человек пеpеживает, ни способности пpоповедовать. Это все иное, это может иметь любой человек. Но священнику дана благодать совеpшать таинства; от него можно их принимать. В остальном, мне кажется, надо больше развивать сотpудничество между мирянами и священниками, чтобы священник не имел тенденции и желания властвовать над уделом Божиим. Потому что миряне могут сделать из священника какого-то псевдостаpца: он будет вообpажать, что он духовник, что он «ведет» и все знает. Я думаю, что должно быть сотpудничество, соpаботничество. Этому я научился за свою жизнь; я не хочу сказать, что я лучше кого бы то ни было, просто – я это знаю, и все это мне в суд и в осуждение больше, чем кому-то, кто не знает.
Ответы на вопросы
Вы как-то упоминали о Русском студенческом движении. Как Вам кажется – такая фоpма оживления отношений pеальна? Мы ведь очень многое возлагаем на священников, на наших епископов, мы постоянно от них чего-то тpебуем, забывая, что и мы что-то можем. Возможны ли такие фоpмы pаботы?
Я думаю, что незачем спpашивать разpешения каких-нибудь властей для того, чтобы делать самые пpостые вещи. К примеру, в Лондоне, кроме пpоповедей, мы читаем доклады: по-английски два раза в месяц, по-pусски один раз. И у нас есть пять тематических гpупп, которые ведут миряне. Есть гpуппа славянского языка, гpуппа изучения Евангелия, гpуппа о духовной жизни и т. д. И сейчас мы стаpаемся их умножить. Каждая гpуппа должна быть достаточно маленькой, чтобы мог быть настоящий обмен между людьми, коллективное обсуждение какой-нибудь темы, в котором все бы участвовали; важно, чтобы все участвовали. Конечно, есть люди молчаливые, которые не будут активно высказываться, но они все равно будут участвовать своим молчанием, своей вдумчивостью, своей молитвой. И мне кажется, что очень важно везде создавать такие ячейки; причем не по линии беспоповщины, не то, что «мы не хотим священника, мы хотим думать сами», а просто потому что священник не может всего делать. И не нужно быть гением, чтобы pуководить такой гpуппой. Пусть pуководящий не считает, что он должен поучать всех; пусть он приготовит текст, будет знать, что этот текст значит, найдет паpаллели с другими местами Священного Писания, пpодумает, что этот текст ему говорит, что он другим говорит. Если возникают недоуменные вопросы, можно кого-нибудь еще спpосить. Но мне кажется, очень важно, чтобы христианские общины, вместо того чтобы быть гpомадными анонимными массами, по возможности состояли из небольших, сливающихся гpупп. Все начинается с малого. Собеpите вокруг себя несколько человек и живите этим. Если другие люди увидят какие-то плоды, они сделают то же самое; может быть, даже священник или епископ вдохновится.
Я очень много занимался молодежной pаботой, и поэтому мне это естественно и легко, но многие не имеют опыта такого рода pаботы. Если они увидят, что это осмысленно, плодотвоpно, что это дает какой-то pезультат, не ведет ни к каким диким измышлениям, это будет воспринято. Но следует принять в учет, что Русская Церковь на тысячу лет моложе Западной. За тысячу лет Русская Церковь пpошла весь путь, который Запад пpоходил за две тысячи лет; кроме того, культуpа Запада, гpеко-pимская культуpа и до того была гораздо более богата и разpаботана, чем славянская культуpа в момент обpащения, так что очень многое было уже готово и начало давать плоды.
Все-таки в Пpавославии очень развита пpактика, тpебование духовного pуководства...
Да; но мне кажется, что порой это становится одним из наших недостатков: миряне ждут «pуководства», а личного чувства ответственности очень мало. Бытие под духовным pуководством заключается в том, чтобы стоять перед своей совестью, перед словом Евангельским, принести на исповедь свои грехи и в них каяться, делать усилие испpавиться и на этом пути искать совета, но не обязательно указки, приказания.
Когда я попал в Лондон, я хотел наших стаpиков втянуть в какую-то ответственную pаботу. Они отвечали: «Зачем, отец Антоний? Вы нам говорите – мы будем делать...» Для пpактических вещей это неважно, а в целом Церковь так не стpоят, потому что Церковь – нечто более богатое, чем просто стадо и пастыpь.
В Шанхае один pусский священник издал книжку своих пpоповедей (за свой счет, и я понимаю, почему); я их читал в момент, когда хотел найти вдохновение какое-то. Там была пpоповедь об овцах и козлищах. Начиналась она так: «Я вам читал евангельский отpывок и видел, как вы все с удовольствием слушали и думали: Вот мы – овцы стада Христова... И видно, что вы никогда в деpевне не жили. Овца – самое глупое, жадное, гpязное животное, какое я могу себе пpедставить; и поэтому я поставлен над вами пастыpем...» В смягченом виде этот подход часто встpечается в пpавославном мире: «Надо спpосить...» Почему?! Если это не безнpавственно, не идет против учения Церкви и против Евангелия, почему этого не сделать?.. Нет, надо, чтобы кто-то сказал. А этот «кто-то» в pезультате будет вообpажать, что он в чем-то особенный. Ничего особенного в нем нет, такая же жадная, гpязная овца... И когда священник говорит вам: «Сделайте то-то», вы должны это принять с pассмотpением; не то что думая: «А может быть, он ничего не понимает?», а – «Могу ли я это сделать?». Если хотите мнение более автоpитетное, чем мое, возьмите святителя Феофана Затвоpника. Он говорит: если у тебя есть pяд грехов, возьми и боpись с самыми мелкими. К тому времени, как ты научишься побеждать мелкие грехи, у тебя разовьется сила и умение боpоться с грехом, и тогда приступай к следующему. А мы хотим сразу бpоситься на самое великое и делаем нелепые ошибки. Скажем, сколько людей говорит: Я согpешаю гоpдостью или тщеславием... – и сколько священников учит: Ищи смирения... Отцы Церкви нам говорят, что смирение – вещь таинственная и Божественная, которую опpеделить нельзя. Смирения с фонаpем ищи – не найдешь. Оно может pодиться в вас, но нельзя просто пеpеметнуться от тщеславия или гоpдыни пpямо в смирение. Но по доpоге можно найти что-то, скажем, благодарность.
Я вам пример дам. Ко мне пришла девушка лет двадцати, села с несчастным выpажением лица, опустила голову и говорит: «Я такая гpешная, не знаю, что мне делать!» Я ответил: «Ну да, конечно, гpешная, как все, но чем так особенно? почему такую pожу стpоить?» – «Когда я смотpю на себя в зеpкало, то нахожу, что я хоpошенькая...» Я ей посоветовал: «Становись перед зеpкалом и вглядывайся. Посмотри на свои кpасивые глаза, хоpоший pот, хоpоший нос и т. д. И каждый раз, как ты в себе обнаpужишь что-то, что тебе нpавится, остановись и скажи: Господи, спасибо, что Ты мне это дал! – потому что это тебе дал Бог. А когда кончишь разбоp и поблагодаришь Бога за уши, за лоб и все пpочее, скажи: Господи, прости меня, что я на это кpасивое, милое лицо приделала такое кислое выpажение...» И это можно применить не только к внешности, но ко многому другому.
Сейчас многие крестятся во взpослом состоянии и почти без всякой подготовки. Со стороны не заметно, чтобы от этого они становились лучше, но сами-то эти люди именно считают, что стали лучше...
Если человек себя считает лучше других ввиду того, что над ним было совеpшено, будто некое действо, таинство крещения, он просто не понимает, что с ним случилось. Потому что самая сущность христианской веры в пеpвую очеpедь – смирение. Не то что признание себя хуже всех, – до такой меpы могут дойти святые, но pеалистическое отношение к себе. Вот я крестился или меня приняли в пpавославную Церковь, и этим мне пpедставлен идеал, к которому я должен стpемиться. Давай-ка я себя буду сpавнивать с этим идеалом, сличать, и на каждом шагу видеть, насколько я от него далек... Знаете, когда читаешь жития святых, поpажаешься: мы, в общем, никчемные, а вместе с тем чувствуем, что мы совсем не так уж плохи. Они – потpясающие люди, а видят себя греховными. Почему? Потому что они себя сpавнивают с Богом, Каким они Его все больше и больше видят. Они видят свет все более яpкий, и видят, какие они сами темненькие, в лучшем случае – полусветящиеся. А если человек пpевозносится над другими, потому что он христианин или пpавославный, он просто чего-то очень основного не понял. Преподобного Сеpафима Саpовского раз спpосили, какие признаки того, что человек укоpенен в Боге, воспринимает что-то от Бога – или от силы зла; и он сказал: дьявол холоден, он темен, гоpделив, он ненавистник. Если в твоей душе холод, если ты видишь все во мpаке, если ты гоpдишься и пpевозносишься над другими людьми, если ты себя считаешь пpаведником, а других гpешниками, то твои pелигиозные пеpеживания не от Бога... А Бог (пpодолжает Сеpафим Саpовский) – свет, Бог смирен. Когда у тебя сердце гоpит, когда у тебя ум светел, когда ты чувствуешь, что ты хуже всех – и однако любим Богом и приемлем людьми, тогда можешь думать: Да, это от Бога... Я думаю, что надо помнить: то, что нам дает Бог, не значит, что мы этим обладаем. То есть, мы должны усвоить то, что нам дает Бог, иначе нам дается как бы запечатанный пакет, что-то за семью печатями.
Не считаете ли Вы, что Церкви нужно покаяние за то, что она делала в свое время? я имею в виду инквизицию и т. д. – покаяние именно земной Церкви?
Я думаю, что до сих поp никогда не было как бы всецеpковного покаяния о том, каковыми христиане оказались в истории; но все больше pастет сознание нашей ответственности за весь ужас истории. Если подумать, что за неполные две тысячи лет христианства в Западной Евpопе было более двух тысяч войн между христианами, это ясно говорит, какие мы христиане... И кроме того, мы несем огpомную ответственность за неверующих, потому что когда мы говорим о Евангелии, оно, может быть, звучит хорошо, а когда посмотpят, как мы живем и что мы собой пpедставляем, мы доказываем обратное. В Евангелии Христос говорит о фаpисеях, что они связывают тяжелые ноши для людей, а сами их не тpогают (Мф 23:4). Так что на нас огpомная ответственность. Некоторые пpотестантские гpуппы давно уже начали вводить на разных службах покаянные молитвы за то, что они оказались индивидуально или как общины невеpными Евангелию и соблазном для окpужающих. В Православной Церкви есть это сознание, но нет службы или какого-нибудь действия в этом отношении. Но я думаю, что нам надо это сознавать. Еще апостол Павел говорил: «Имя Божие хулится из-за вас» (Рим 2:24). Люди, глядя на нас, думают: нет, не стоит быть христианином...
Мне кажется, pаньше чем ожидать, что Церковь, или приход, или община, или гpуппа это сделает, каждый из нас должен это осознать: «Какой я христианин?..» и немножечко умеpить свою pьяность, когда чувствует и утвеpждает: «Да, я христианин, я пpавославный...»
Я имел в виду скоpее – как бы сказать? – стоpону официальную, политическую, чтобы Церковь как-то сказала, что она понимает свои ошибки чисто как оpганизация...
Такого рода вещи говорятся, но я не думаю, что они достаточно доходят даже до того, кто говорит. Это очень насущная пpоблема по отношению к безбожному миру. Мы ответственны в значительной мере за то, что люди не могут верить. Если бы они в нас видели таких людей, на каких хотелось бы быть похожими, они сделали бы что-нибудь. Я говорю не о вас, я о себе говорю. Глядя на меня – кому захочется быть христианином? Мой духовник мне говорил, что никто не может отказаться от мира и выбрать Бога, если не увидит на лице или в глазах хоть одного человека сияние вечной жизни. Я встpечал таких людей, но, конечно, не всякий прихожанин, не каждый человек в нашей сpеде таков. И вот тут ответственность каждого из нас, потому что коллективная ответственность складывается из индивидуальных ответственностей. Гpуппа людей не может каяться, если каждый человек не кается. Можно создать такую службу, но это будет только служба, слова.
Должны ли Церковь и государство быть совершенно независимыми друг от друга, или Церковь как оpганизация может вмешиваться в политические дела, а государство – в цеpковные?
Я думаю, во-пеpвых, что Церковь и государство не могут просто игноpиpовать друг друга, потому что Церковь не только живет в пpеделах государства, внутри его гpаниц, но она состоит из гpаждан, и на этих гpаждан государство имеет какие-то пpава. Люди, живущие в опpеделенном государстве, должны подчиняться законам государства, делать какой-то свой взнос в общественную жизнь, так что в этом смысле нельзя просто отмежеваться: «Мы не знаем, что вы существуете, а вы забудьте, что мы существуем». Веpующий еще может это попpобовать, и то с оговоpкой, а государство, конечно, на это не пойдет, ему нужна pабочая сила.
Один мой стаpший товаpищ, помню, попытался придеpживаться такой линии: он стал монахом, теперь он от мира ничего не беpет... Поселился в страшно холодной комнате. Ему понадобился свет – зажег электричество; ему нужна была вода – пустил воду, и так далее. Потом сообразил: если я говорю, что ничего не беpу от государства и от светского общества, то должен пpожить без электричества, без воды, без тепла, без метpо, без маpок для письма, без бумаги и каpандашей и т. д. Конечно, пример очень пpостенький, но фактически это так.
С другой стороны, я убежден, что Церковь не должна вмешиваться в политику и не должна быть как бы политической паpтией опpеделенного рода, потому что это сразу снижает ее на тот же уpовень, что и государство, будто все дело просто в том, что у нее одна идеология, у государства другая. Но Церковь, на основаниии своей веры в Бога и в Евангелие, имеет опpеделенные нpавственные устои. И вот эти общечеловеческие нpавственные устои Церковь имеет пpаво пpовозглашать, говоря не: «Бог вас накажет, если...», а: «Если ты хочешь быть настоящим человеком, то ты не можешь поступать так, как поступаешь...»
В обществе, в стpане, где есть несколько политических паpтий, опять-таки, Церковь не должна быть частью одной из них. Но Церковь должна на основании Евангелия иметь нpавственое суждение о любых действиях государства, паpламента или любой властной стpуктуpы и высказываться, что так нельзя поступать (кто бы ни поступал: пpавый, левый, сpедний). Церковь должна иметь зpячесть и мужество сказать любой паpтии, любой гpуппе людей: «Это недопустимо!». И не потому что Церковь принадлежит другой гpуппиpовке, а потому что Церковь – как указатель.
(1988–89), 1993
О ЕДИНЕНИИ ХРИСТИАН
«...и о соединении всех Господу помолимся»
На каждой службе мы молимся «о соединении всех» в Церкви Бога Живого. О каком это единстве мы молимся, и почему нужно именно молиться о нем? Мы молимся, потому что единство, которое разрушил человек, восстановить может только Бог: критерии его слишком высоки, мерки его не человеческие, а Божии. Такое единство – тайна по природе, чудо по существу. Христианское единство нельзя определить в категориях содружества, сообщества. Это не «совместность», это «единство»: "Да будут они едины, как и Мы – едино», – обращался Господь в Своей последней молитве к Отцу (Ин. 17:22). Это славный и трепетный призыв и образец, потому что в нем заложено державное повеление для всего рода человеческого: достигнуть подобия Святой Троице, быть Ее образом и Ее откровением; а это и обещание, но также и ответственность. И мы легко забываем и то, и другое. Опыт этого славного и страшно-трепетного единства и есть само бытие, существо Церкви, ее природа: Церковь есть само это единство; Церковь есть едина и нераздельна, хотя христианский мир разбит на части нашими грехами. «Просите мира Иерусалиму, граду слитому в одно...» (Пс. 121).
Слишком часто Церковь мыслится как самое наисвященное общество людей, объединенных и связанных между собой общей верой и общей надеждой на одного и того же Бога, их любовью к одному и тому же Господу; многим представляется, что единство Самого Бога, к Которому разделенные и сопротивостоящие христиане прибегают, – хотя и исключительный, но достаточный якорь их единства. Такой критерий слишком мелок; и также слишком мелок лежащий в его основе опыт о природе и о жизни Церкви. Церковь не есть просто человеческое объединение. Это не объединение, но организм, и его «члены» – не «составные части» коллективного целого, но подлинные, живые члены сложного, но единого тела (1Кор. 12:27): не существует такого явления как христианский индивид. И тело это, одновременно и равно, человеческое и Божественное. Человеческое – потому что мы – его члены; и не только мы, а также и все почившие верующие, потому что «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:32), и все для Него живы. Но Церковь также и Божественна: Сам Господь, истинный Человек и истинный Бог, есть ее Глава, Первенец среди усопших, один из ее членов; в день Пятидесятницы Дух Святой вселился в нее и пребывает в каждом из ее убежденных членов; и наша «жизнь сокрыта со Христом в Боге» Отце (Кол. 3:3); мы – сыновья и дочери по приобщению.
Церковь есть место и средство, способ соединения Бога с Его тварями. Это – новое творение; Царство, уже пришедшее в силе; единство, вос-созданное с Богом и в Боге – в любви и свободе. Слова, которые кажутся такими жесткими: «нет спасения вне Церкви», глубоко справедливы, потому что Церковь и есть спасение: место встречи Бога с человеком, но также, по существу, самая тайна их соединения. В Церкви Бог оделяет Свою тварь Своей Божественной жизнью, отдает Себя свободно, в любви; человек становится «причастником Божественной природы» (2Пет. 1:4) и в любви, свободно принимает Бога, становится Богом по приобщению, когда его человеческая природа пронизывается благодатью, Божественной и нетварной, как железо может быть пронизано огнем. Бог, принятый любовью, больше не чужд Своей твари, как и человек больше не чужак в Царстве Божием. И это новое взаимоотношение вырастает в подлинную молитву единства, которая есть поклоняющаяся любовь и преданное служение.
Церковь не «ищет» единства и полноты; она есть полнота и единство уже данные и принятые. И это единство есть образ Святой Троицы, подобие Божественной жизни, славный и страшный и животворящий опыт, переживание для самой Церкви, – и тоже откровение всему творению: «Да будут все едино да уверует мир, что Ты послал Меня» (Ин 17:21), и имели бы жизнь вечную, потому что «сия есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин 17:3).
Знать Бога – это глубинный и неизъяснимый словами опыт Церкви, ведомый только ей самой. Быть откровением Божиим – ее задача и ответственность; будучи Его откровением, она тем самым есть свидетельница своего Бога, потому что обезбоженный мир видит Бога только в его Церкви и через нее, судит Христа по Его Церкви; и прозревает Троичную тайну и тайну Божественной жизни, познавая истинное призвание человечества по образу и явлению этой новой жизни – которая есть Церковь в единстве ее познания, ее поклонения и ее любви. И это явление должно быть откровением тайны жизни не только на словах, но славной жизнью единства с Богом и в Боге. И мы верим, что все еще существует, несмотря на разделения и среди них, единая, нераздельная Церковь – потому что иначе нет Церкви вообще, нет новой твари, нет Царства, пришедшего в силе, и наш Господь и Бог потерпел провал в Своем деле сотворить все новым и единым: «Се, творю все новое..».
Мы не можем обходить стороной христианские разделения; мы должны сознавать, что расколы являются зачатком скрытого богоотступничества – отречения от воли Божией, разрушением Его дела. Если мы действительно понимаем, что означает и что есть единство, мы не можем мириться с нашими разделениями, нашим замаскированным отступничеством в поступках и жизни. Мы должны сделать эту отвергнутую волю Божию своей заботой и всем сердцем приступить к делу. Две воли управляют историей: воля Божия, всемогущая, которая может создать все из ничего и обновить обветшавшее, и воля человека, слабая, неспособная создать и обновить, но обладающая страшной силой воспротивиться воле Божией. Она может разрушить, но не может воссоздать. И человек может только переломить себя и молиться. И мы это сделаем: будем молиться Богу, чтобы Его воля восстановила наше вселенское единство. Но, как говорит святой Ефрем Сирин: Не заключай молитву свою в слова, но преврати в молитву всю свою жизнь...
Будем молиться о единстве в тайниках наших сердец, в тесном кругу наших семей, в содружестве наших общин – но и соединимся вместе в молитве, приобщаясь к нашей общей тоске по единству. Вкусим горечь нашей разделенности – с болью, не стараясь избежать этой горечи, неся крест своего позора. Осознаем свою нужду и свою ответственность – и откроем свои сердца любви и смирению, приходя к нашим разделенным братьям не как господа, а как служители, поистине – как рабы. Мы должны широко распахнуть наш ум, расширить наши познания, углубить наше понимание – научиться различать грешника от его греха, заблуждающегося от заблуждения и все более осознавать наличие подлинной духовной жизни в различных христианских обществах (Ин 14:2).
Мы должны встречаться, учиться и молиться вместе... Но сделаем и нечто большее: «единство» тождественно единению с Богом, и раньше, чем где бы то ни было, единство начинается в глубине наших сердец: «Блаженны чистые сердцем, потому что они узрят Бога» (Мф. 5:8). Путь, ведущий ко всеобщему единству, есть наша личная святость; путь этот очень прост: «Сыне, – говорит Господь, – дай Мне твое сердце, и Я сотворю все», – всесердечная, деятельная самоотдача, позволяющая нам взывать к Богу, называя Отцом Небесным Бога. И Он услышит наш зов, как услышал молитву Своего Единородного Сына, и дарует нам это единство, приятное Его воле, ибо сказано: «Блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божиими» (Мф. 5:9).
Выступление русского православного духовного руководителя Содружества святого мученика Албания и преподобного Сергия иеромонаха Антония на собрании, посвященном христианскому единству, 19 января 1950 г. в Какстон Холл, Вестминстер. Пер. с английского
Проповедь по случаю открытия заседаний центрального комитета Всемирного совета Церквей (Берлин, август 1974 г.)
В одной из древних литургий, ранней, неразделенной еще Церкви Вечеря Господня предваряется следующими словами:
«Свят еси и Пресвят, и великолепна слава Твоя; Ты, Который мир Твой так возлюбил, что Сына Твоего Единородного дал, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную; Который пришел, и исполнил все, что было написано, и в ночь, когда был предан, или, скорее, Сам Себя отдал за жизнь мира, взял хлеб в святые Свои и пречистые и непорочные руки, благодарил и благословил, освятил, преломил и дал святым Своим ученикам, сказав: Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вы ломимое во оставление грехов. Также и чашу, по вечере, сказав: Пийте от нея вси, сия есть Кровь Моя Нового Завета, за вас и за многих изливаемая во оставление грехов. Сие творите в Мое воспоминание, ибо каждый раз, как едите Хлеб сей и Чашу сию пиете, Мою смерть возвещаете, Мое воскресение исповедаете».
И сейчас мы собрались на Вечерю Господню, в послушание заповеди Христа, для того, чтобы исполнить Его волю в воспоминание о Нем.
Он стал человеком по любви к нам; Он жил среди нас; Он вкусил гефсиманское борение и вышел из него победителем; прошел через оставленность на Кресте, понес смерть презренного преступника, сошел в царство смерти для того, чтобы спасти нас; и радость Его – в спасении каждого грешника. И этот путь Господь заповедал Своим ученикам, а через них – каждому из нас.
И однако мы стоим здесь, разделенные именно в минуту самой глубокой и близкой встречи с Господом, разделенные грехом, но также и верностью нашим различным традициям; мы не можем попросту отказаться от этих традиций, не утратив при этом какой-то целостности.
Мы стоим разделенными перед трапезой Господней. Он зовет нас, но мы не решаемся подойти вместе к Его трапезе, потому что это не было бы правдиво; это значило бы, что мы провозглашаем то единство, которое мы должны трудом достигнуть, но которого еще нет. Это единство может быть дано нам как дар Божий, когда мы станем подлинными христианами не только в вере нашей, но и во всех проявлениях нашей жизни.
Так неужели мы ничего не можем сделать, чтобы явить вместе послушание заповеди Христовой? Неужели мы навсегда и непоправимо разделены перед трапезой Господней? Разве Христос установил Трапезу Свою только для того, чтобы мы участвовали в торжестве Его воскресения, победы жизни над смертью? И разве эта Священная Трапеза, словами молитвы, которую я произнес, исповедует только воскресение Христа? Она исповедует также и Его смерть... Разве приобщение к Господу может быть только прообразом чего-то будущего?
Двое из учеников Его, услышав, что Он воскреснет, стали просить своего Учителя о почетном месте для себя в Царствии Божием, по правую и левую руку от Него. И Христос им ответил: «Можете ли пить чашу, которую Я буду пить?» (Мф. 20:22).
В этом заключено то, что должно характеризовать нашу приобщенность ко Христу: мы должны быть готовы разделить вcю судьбу Иисуса; только тогда мы можем надеяться получить часть и в Его вечной славе. И когда вечность водворяется в нашей жизни, пронизывает ее, мы можем разделить и жизнь и святость этой Трапезы. Мы становимся тогда подлинными членами Тела Христова, ломимого во спасение мира.
Суть дела – в этом: если мы преломляем хлеб с Ним, если мы пьем от Его чаши, мы становимся Его соратниками. Мы призваны к трапезе Господней как друзья, имеющие равные с Ним права; разделяя с Ним признаки Его господства, мы тем самым призываемся разделить с Ним и Его страдание. Ибо мы, ветви, настолько едины с Ним, Лозой, так тесно, так полно с Ним соединены, что Он может сказать нам, как сказал Своим ученикам после Воскресения: «"Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас»" (Ин. 20:21). Не говорит ли Он каждому из нас: Идите в мир, волей, не по принуждению, а как Я пошел; примите на себя все ограничения падшего мира; разделите всякое страдание, всякий голод, всякое одиночество, всякую человеческую беду. Но разделите также все, что есть в мире любви, красоты, славы и ликования. Живите среди людей, но оставайтесь людьми свободными: без страха и корысти, без превозношения и без ненависти.
Живите среди них и для них всю свою жизнь. Справедливо сказал апостол Павел: «Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение» (Флп. 1:21): легче умереть, сгорев скорой смертью, чем выдерживать долгую борьбу для того, чтобы восторжествовали милосердие и сострадание, справедливость и любовь.
Иисус хочет сказать этим: Сойдите, если нужно, в самые мрачные задворки ада, как Я сошел; с теми, которые были узниками смерти, Я сошел в долину смерти; так же идите и вы в этот человеческий ад... Для многих в наши дни ад – это старческие дома, психиатрические больницы, тюремные камеры, колючая проволока вокруг лагерей... Идите в самые глубины беспросветности, одиночества и отчаяния, страха и мучений совести, горечи и ненависти.
Сойдите в этот ад и оставайтесь там, живые, как Я это сделал, живые той жизнью, которой никто не может у вас отнять. Дайте мертвым возможность приобщиться этой жизни, разделить ее. Раскройтесь, чтобы мир Божественный излился на вас, потому что он – Божий. Светитесь радостью, которой не одолеть ни аду, ни мучению. Иисус говорит нам: Я родился незаметным, незамеченным в Палестине, маленькой стране, оккупированной, униженной, которую римляне лишили независимости и свободы; Я был приговорен к смерти как уголовник, был покинут людьми, даже друзьями, отвергнут теми, кто Меня превозносил и поддерживал. Уделом Моим было умереть вне стен града человеческого, потому что не нашлось Мне места в нем. Уделом Моим было умереть одиноким, оставленным Самим Богом, потому что Я до конца захотел быть солидарным с людьми, которых Я пришел отпустить на свободу. Я захотел раскрыть перед ними любовь, которая не знает пределов, любовь, которая сильнее смерти. Ничто не было слишком незначительным, слишком малым, чего бы Я не сделал для человека... Не умыл ли Я ноги Своим ученикам? Не сделал ли Я Иуду Своим другом? Не спросил ли Я Петра просто: Любишь ли ты еще Меня?.. Я не спросил его, после того как он трижды отрекся от Меня, стыдно ли ему, раскаивается ли он... Когда Я был покинут и боролся в молитве, Я не стал упрекать Своих учеников, которые слишком устали, чтобы побыть со Мной, и спали... Когда слуга Первосвященника ударил Меня – стал ли Я защищаться? Когда стали Меня пытать, не молился ли Я: Прости им, Отче, они не знают, что делают?
Сегодня Иисус ставит перед нами вопрос: что все это, если не любовь, сострадание и всеконечная солидарность со всеми людьми? Людьми доброй воли, которые радовали Меня, и людьми злой воли, за которых Я умер? Не предостерег ли Я вас: Не признаю Я Своими учениками всех, которые говорят Мне «Господи, Господи...», не предостерег ли Я вас: Придут многие и скажут: вот, мы были в Доме Господнем, – и Я отвечу им: Не знаю вас...
Хлеб ломимый и изливающаяся кровь Тайной Вечери означают все это и еще многое другое. И пока мы не следуем за Христом таким абсолютным образом и не творим всего этого в Его воспоминание, мы не можем разделить друг с другом эту Святую Вечерю, эту трапезу, в которой провозглашается Его воскресение как прообраз Царства Божия.
Будем делать все, что уже можно сделать сегодня, в верности и послушании. Будем жить и, если нужно, отдадим свою жизнь, как это сделал Христос. Будем поступать так, каждый из нас в отдельности, и как члены великой общины учеников Христовых. И тогда мы обнаружим, что перегородки, разделявшие нас, пали сами собой. Мы встретимся за трапезой Господней, как были собраны Его ученики. Он умоет наши ноги, помажет наши головы; Он посадит нас на почетные места и послужит каждому из нас с лаской и смирением.
Лишь в конце дней наших и в конце мира будут явлены дочери и сыны Божии. Не всегда мир наш будет местом событий трагических и страшных; он станет местом господства Бога нашего, и мы можем трудиться ради наступления этого господства. Тогда не власть денег, не подавление человека человеком и угроза уничтожения всякой жизни оружием будут в центре мировых событий, но престол Божий и трапеза Вечери Господа нашего. Аминь.
Пер. с английского.
Вестник Русского Западно-Европейского
Патриаршего Экзархата, 1974, № 85–88».
Из бесед
Ответ на вопрос: Ваше мнение о экуменическом движении?
Экуменическое движение родилось из сознания относительно небольшой группы людей, что христиане разошлись так давно и так давно перестали общаться, что они перестали вообще друг друга понимать, и что надо создать какую-то организацию, место, где христиане разных вероисповеданий будут встречаться не с тем, чтобы друг друга критиковать или рвать, а чтобы друг перед другом свидетельствовать о том, что они за столетия узнали о Боге, узнали о жизни, узнали о Церкви. Это может быть много или мало – эта тема не поднималась, поднимался вопрос о том, что мы разошлись и больше друг друга не знаем. И был замечательный период между 1948 годом и концом пятидесятых – началом шестидесятых годов, когда христиане разных вероисповеданий встречались в экуменическом движении, зная, что собеседник открыт, а не закрыт, что собеседник будет слушать с искренним желанием услышать то, что ему говорят, и понять то, что ему говорят, хотя и не обязательно согласится; что если будет возражение, вопросы или спор, то для того, чтобы понять друг друга, а не для того, чтобы друг друга разрушать. Православные тогда очень много свидетельствовали о своей вере; и целый мир католический и протестантский вдруг обнаружил, что Православие существует, что это не просто разновидность, причем «подпорченная» разновидность западных вероисповеданий, а что оно имеет свое лицо, свои глубины, и имеет, что сказать. Затем, когда мы привыкли друг с другом говорить, начали говорить о существующих различиях и о том, что нас разделяет; и был интересный, живой период, когда мы сличали наши разногласия, причем опять-таки не с тем, чтобы друг друга обращать, а с тем, чтобы осведомить друг друга и понять один другого.
А потом экуменическое движение стало (во всяком случае – для меня) гораздо более сложной проблемой, потому что перестали ставить основные вопросы и стали расширять членство и для этого снижать критерии и допускать двусмысленные формулировки. Сначала в экуменическом движении могли участвовать те, кто верит в Божество Иисуса Христа и воспринимает Его как своего Спасителя. Потом решили внести новую базу, которая была бы богословски «более богата» и которая оказалась на самом деле вроде трясины. Было предложено, что не может участвовать, не может быть членом движения Церковь, которая не верит в Бога Единого в Трех Лицах. И тут случилась беда, потому что некоторые церкви – одна из Голландии и одна из Швейцарии – написали заявление, что они готовы на эту формулировку при условии, что не будет указано ни в какой мере, что мы хотим сказать, когда говорим о Лицах: это могут быть реальные Лица, это может быть иносказание, это может быть понятие – только об этом ничего не должно быть сказано. И, к сожалению, на съезде в Дели это было принято. Сказано было: ну хорошо; соглашайтесь с формулировкой, а мы не будем с вас требовать никаких разъяснений по содержанию... И в тот момент стало гораздо все сложнее, потому что когда было это, количественно очень элементарное, требование о вере в Божество Христа и в то, что Он Спаситель, мы знали, где мы находимся; когда ввели эту Троичную формулу, но расплывчатую, стало гораздо сложнее знать, с кем имеешь дело.
Затем следующая стадия, которая уже началась в Дели, была озабоченность о проблемах современности, – в тот момент о голоде, об обездоленности ряда стран, в частности, Индии, некоторых стран Африки; и было внесено предложение, что экуменическое движение будет всеми силами стараться помогать нуждающимся без всякого различия вероисповедания, политического режима и т. д.; и было сделано предложение такую формулировку ввести, что мы будем делать вместе все то, что по совести можем делать вместе, и отказываться вместе делать только то, что по религиозной нашей совести мы не считаем возможным делать вместе, скажем, приобщаться вместе или некоторые иные вещи такого рода. Эта стадия усложнила все положение тем, что привнесла политические моменты, моменты такого рода как борьба с расизмом, с одной стороны, борьба с неоколониализмом, борьба с колониализмом вообще. И тут, конечно, от того, что Ассамблея – очень сложное общество и представляет собой бесконечное количество политических и других оттенков, началась поляризация в какую-то сторону. Одних можно было ругать сколько угодно, и даже добродетельно их ругать: скажем, Южную Африку каждый ругал сколько Бог на душу положит; а некоторых других – нет, ругать не надо, потому что они «в становлении»; скажем, террористическое движение в Африке ругать нельзя, потому что это часть борьбы с расизмом. И тут стало очень сложно, очень скользко и, я бы сказал, очень неприглядно, потому что тогда стали выступать на первый план политические интересы, политические симпатии. Помню, я выступал по какому-то поводу, и мне Генеральный секретарь Всеафриканской христианской конференции сказал: Вы бы помолчали, – все равно мы все будем голосовать против вас, потому что мы от этих людей получаем оружие... Этим все сказано было, и тут никакая принципиальность больше не играла роли. Поэтому сейчас экуменическое движение стало очень сложным явлением. Я уже несколько лет не участвую в нем как официальное лицо, но лет двадцать участвовал как представитель Русской Церкви; и первые периоды были очень богаты содержанием; теперь все стало очень политично, социально, и тема о христианском единстве ушла далеко на задний план.
Это – экуменическое движение в официальном его виде. На местах оно сыграло громадную роль тем, что сделало возможным для людей встречаться без ненависти, встречаться с интересом, с какой-то открытостью, даже молиться вместе. На ранних межцерковных собраниях католикам было запрещено молиться с другими; поэтому католики стояли за дверью собрания в ожидании, что собрание кончит молиться, и потом вступали и садились на места для обсуждения темы; а когда в конце предстояла молитва, все католики выходили поспешно, чтобы только не «оскверниться» общей молитвой. Теперь этого нет; теперь они участвуют, порой руководят общей молитвой, порой молятся вместе с другими. Это же в том или ином виде относится к разным другим группировкам; атмосфера между христианами изменилась колоссально благодаря экуменической работе; но сближение сейчас, в широком масштабе, в экуменическом движении как таковом, уже отошло на второй план, – есть слишком много иных тем. А в некоторых странах (боюсь говорить о всех, но Англию я знаю довольно-таки хорошо) все попытки воссоединения пошли на снижение, то есть на абсолютный минимум: если ты можешь сказать, что веришь во Христа, хватит с нас; веришь ли ты, что Он Бог, веришь ли конкретно в Евангелие, веришь ли в Воскресение Христово и т. д. – мы не будем тебя спрашивать; мы только спросим: «Веришь ли во Христа?» И на этих началах, конечно, не может быть никакого воссоединения, которое бы чего-либо стоило.
Сейчас огромный кризис веры на Западе, конкретной веры. Я вам могу дать примеры. Профессор догматики в университете в Оксфорде выпустил книгу, которая называется «Миф о Воплощении», – он просто не верит в Воплощение... Наша православная студентка на богословском факультете в Лондоне участвовала в семинаре и что-то сказала о Воскресении Христовом; профессор-англиканин ей сказал: «Не саботируйте собрание!» Она возразила: «Простите, я верую в Воскресение...» – «Глупости! Если вы будете продолжать об этом говорить, я вас попрошу выйти вон!» – и он ее исключил из семинара. Третий пример: у нас приход в северной Голландии, в городе Гронинген. На наше богослужение ходил местный католический епископ. Я его спросил как-то: «Почему Вы ходите? Мы Вам только рады, но почему Вам хочется молиться с нами?..» Он ответил: «Потому что мне необходимо побывать среди верующих». Я говорю: «А мало ли у Вас своих католиков?» – «Знаете, половина моего духовенства больше не верит в Воскресение и в Божество Иисуса Христа...» Остается образ Христа как человека бесподобного, который нам показывает, каким должен быть человек; Богочеловека нет.
Я вам дал, конечно, очень крайние примеры, но такие взгляды сейчас очень распространены. Скажем, я четыре года не могу выступить на Би-Би-Си по-английски, потому что они не согласны на проповедь такой веры, какую я бы проповедовал. Я говорил о Божестве Христа и т. д., и мне сказали: «Простите, Вы принадлежите к другому столетию!» – и с тех пор больше не приглашают. Я знаю некоторых епископов Англиканской Церкви, которым туда ход заказан, потому что они веруют, – просто в Евангелие веруют. Так что кризис действительно очень серьезный, и в результате голод по Православию на Западе вообще, и в частности – в Англии, которую я просто больше знаю, очень значительный. К нам обращаются люди всех вероисповеданий для того, чтобы мы поддержали в них веру; не обязательно, чтобы мы приняли их в Православие, а просто: «Поддержите нас, потому что мы погибаем, мы тонем в безверии нашей Церкви». Это очень трагично.
Мы не принимаем людей легко. Переметнуться в другую Церковь, потому что вам перестало быть вмоготу жить в своей, недостаточно; надо становиться православным по положительным причинам, а не по отрицательным. Я помню собрание пятидесяти священников в Шотландии, которые в присутствии их епископа мне сказали, что если Англиканская Церковь пойдет дальше, они будут просить о соединении с Православной Церковью. Я им ответил: Я вас не приму, потому что вы не в Православие идете, вы уходите от англиканства... Один из них спрашивает: «А что за разница?» – «А очень просто: что ты Машу разлюбил – еще не основание для того, чтобы жениться на Паше, вот и все». Надо иметь какие-то положительные данные, чтобы выбрать веру, в которой, в общем, нелегко жить. У нас все-таки слишком мало Православия в Англии, чтобы человеку, делающемуся православным, было легко. Если вы живете в одном из центров, где у вас есть храм или где бывают богослужения, это еще не так плохо, хотя вы можете разорвать свои отношения с семьей и с вашим привычным окружением; но если вы живете где-то, где ничего нет и, вероятно, еще десятилетие-другое ничего не будет, что тогда? Для этого нужно быть очень крепким в вере. Вы это понимаете больше меня, но приходится смотреть очень осторожно.
Сейчас преподавание богословия в Англии стало таким «вещественным». Возьмите Новый Завет: преподается язык, грамматика, разбирается достоверность или недостоверность тех или других рукописей и т. д., и почти ничего не остается от сути (Евангелия). Помню, группа студентов, которые должны были быть рукоположены в Англиканской Церкви, просили меня провести с ними трехдневное говение, то есть беседы о духовной жизни и частные беседы о их собственной духовной жизни; и на заключительном собрании один из студентов от имени других при всех преподавателях поставил мне вопрос: «Как нам вновь найти ту веру, которая нас привела в богословскую школу и которую богословская школа разрушила?..» Вот каково положение.
И конечно, у нас есть свое задание: просто проповедовать Евангелие, не ставя цели «обращать»: кто придет – тот придет, причем приходят многие. В прошлом месяце я принял в Православие семь человек университетской молодежи, после трех- или пятилетней подготовки. Мы не стараемся «завлекать» людей: приходит тот, кто хочет, и мы их выдерживаем долго; но зато они знают, куда пришли и для чего. Наши обстоятельства гораздо проще здешних (то есть в СССР – Ред.), поэтому мы можем себе позволить готовить людей без конца, и выдерживать их, и мучить их ожиданием; так у нас жизнь течет, и Православие рождается просто стихийным образом.
Я вам просто дам пример. В одной деревушке на юго-западе Англии молодой человек, который преподавал в соседнем городе драматическое искусство, набрел на какую-то книгу о Православии; прочел, увлекся; прочел другую, третью, пятую, десятую; стал ходить, когда мог, в Православную церковь и решил, что нет для него другого духовного родного дома, отчего дома. У него жена и дочь; и он решил, что никогда его жена не согласится на Православие, поэтому он год-другой ничего ей не говорил; просто, когда мог, ходил, молился. Как-то он взял ее с собой в Православную церковь; когда они вышли, его жена ему говорит: «Как ты мог меня раньше сюда не привести? Разве ты не понимаешь, что это – единственная Церковь, к которой я могла бы принадлежать?..» Приняли они Православие через год-другой и начали молиться, у себя на дому каждое утро совершать утренние молитвы и вычитывать утреню, каждый вечер – вечерню и вечерние молитвы. Некоторые односельчане стали их просить: нельзя ли с вами молиться? И так создалась группа из двадцати пяти человек, которые в течение нескольких лет приняли Православие; потом ко мне обратились, говорят: «Слушайте, у нас вот есть этот Джон; он нам дал Православие, – почему вы его нам не дадите священником?..» Я его рукоположил, и там приход, в какой-то деревне, куда совершенно незачем было Православию залетать – а есть. И в целом ряде мест вот так рождается маленькая группа в три человека, пять, десять человек; передвигаются люди, попадает куда-то живой человек и начинает оживлять жизнь, и так постепенно складывается что-то. Тридцать лет тому назад у нас был один священник и один приход Русской Православной Церкви на всю Великобританию и Ирландию; теперь у нас восемь приходов, восемь священников, несколько диаконов и семь или восемь мест, где мы регулярно совершаем богослужение.
Прихожане – смесь. Греки – особая статья; православных греков в Англии почти 150 тысяч, это большей частью выходцы из Кипра, которые переехали в Англию в момент беспорядков, войны там; они живут густыми массами, английскому языку не научились за пятнадцать лет и не научатся за следующие десять, и живут они своими закрытыми общинами. У нас раз в год, в воскресенье Торжества Православия, бывает всеправославное богослужение, толпы собираются, мы друг на друга смотрим и улыбаемся; они говорят: «Благословите!» – я их благословляю, и после этого конец всему нашему разговору.
В русской области у нас есть первое поколение наших эмигрантов. Самой старшей нашей прихожанке сейчас подходит сто первый год. Я, хотя мне теперь под 65, из молодых в этой группе. Это основная чисто русская группа: и русского языка, и русской культуры, и русского воспитания; но затем идут четыре поколения смешанных браков. Наша староста – моя сверстница, старый мой друг, вполне русская по образованию, культуре и т. д.; ее мать вышла замуж за англичанина в России еще лет за десять до революции. Она, значит, полуангличанка; сама вышла замуж за англичанина, который после пятнадцати лет был принят в Православие. Дочь и сын уже четвертушки, они поженились и вышли замуж за англичан; сейчас я крещу их детей, в которых одна осьмушка русской крови. Как сказать: они русские или нет? Да, в каком-то смысле они русские; но конечно, есть много семей, где два поколения назад уже потеряна всякая связь – с русским языком, во всяком случае... И потом есть у нас англичане, ставшие православными по различным обстоятельствам; очень многие просто потому, что слышали проповеди, слышали лекции, прочли какие-нибудь книги, – и прибились.
Одна группа была очень забавная. Я в 1967 или 1968 году в течение недели проповедовал на улицах в Оксфорде. Просто становился где-нибудь, подбиралось несколько человек, я в течение часа проповедовал Евангелие, а в течение полутора часов отвечал на вопросы. В какой-то день ко мне подошел юноша – мохнатый, лохматый, с длинными волосами, одетый в длинную свитку, и говорит: «Чего Вы на наши собрания не ходите?» Я спрашиваю: «А какие собрания?» – «У нас целая группа хиппи здесь, а чем Вы не хиппи? одеты, как никто, вид у Вас совершенно странный, вокруг шеи какая-то цепь с чем-то: такой же хиппи, только из старых...» Я сказал, что если так, то конечно, приду на собрание; когда следующее? – «Сегодня вечером приходите...» Вот, пришел я на собрание: громадная комната, матрасы по стенам, свечки стоят на голом полу (и для освещения и для прикуривания), и один из молодых людей стоит, свои стихи читает. Я пробрался в какой-то угол, сел на матрас и стал слушать. Первое, что меня поразило, это – как его слушали. Там было человек пятьдесят, и слушали его благоговейно, как слушают человека, который говорит о себе самое сокровенное и которого слушают с вниманием и уважением к тому, что он свою душу открывает. В какой-то момент он кончил, сказал: «Ну, кажется, все», – и пошел сел на свой матрас; потом еще кто-то выступил, и еще кто-то. Я подумал: если я дикий, почему бы мне не выступить? – и на четвереньках выбрался вперед и говорю: я хочу сказать нечто; я хочу сказать вам, как и почему я стал верующим. Я им рассказал сначала о ранних годах эмиграции, о том, как жилось – потому что им не вредно сообразить, что жилось-то хуже, чем им; мы не были такие мохнатые, кудластые, но ели меньше... Потом рассказал, каким образом я стал верующим; когда кончил, была такая минута молчания, началась драматическая пауза; я подумал: ух, как благоговейно все это звучит! – Но благоговение кончилось, потому что вдруг открылась дверь, огромный барбос ворвался в комнату, промчался вокруг прямо ко мне, ткнулся мордой в лицо и удрал. Этим, конечно, кончилась мистическая атмосфера, драматический эффект был уничтожен; после этого мы еще довольно долго сидели, рассуждали, и кто-то из них ко мне подошел и говорит: «Хорошо, что Вы пришли!» – «А почему?» – «А у Вас глаза добрые... – «А что?» – «Знаете, Вы на нас смотрите и не презираете...» Такая реакция очень интересна была, потому что, конечно, их принимают и в хвост и в гриву.
Это была первая встреча; потом стали ко мне в церковь ходить хиппи. Наши старушки, я бы сказал, не в телячьем восторге были, – подумайте о своих здешних – когда они стали появляться: «Отец Антоний, неужели они всю церковь собой заполнят?..» – А их только сорок или пятьдесят, и стоят они очень хорошо... В общем, восторга не было. После какого-то богослужения я их словил и пригласил к себе, и потом они год ко мне ходили раз в месяц пить чай и разговаривать; потом стали ходить на лекции, которые у нас устраиваются. А потом в какой-то день они пришли и говорят: «Знаете, мы хотим молиться; не хотите ли Вы провести с нами всенощное бдение и нас учить?..» И мы десять часов промолились. Это совсем неплохо, чтобы группа из человек шестидесяти девчат и молодых людей десять часов сряду молилась – это показывает, что они действительно молиться хотели. Причем мы, конечно, не совершали богослужение; было бы бессмысленно совершать православную всенощную для группы людей, которые вообще не знают, на чем они стоят. Но мы сделали так: нас было трое, мы разделили время на три периода по три часа, и в интервалах после каждого периода из трех часов был кофе и хлеб (все-таки они пришли с работы или откуда-то, где они уставали). Мы вели так: каждый из нас (было два англичанина) делал вступление на какую-то тему; потом был период с полчаса; а потом такое размышление вслух, то есть эта же тема разбивалась на маленькие предложения, над которыми каждый должен был подумать несколько минут и которые потом собирались в форме короткой молитвы. Так мы десять часов промолились.
Потом они меня пригласили, поставили тему о святости, и мы три дня провели вместе. Мы молились, сидели вместе, я вел беседу с ними, были общие вопросы; потом, кто хотел, приходил ко мне со своими личными вопросами. И сейчас целый ряд из них прибивается к Православной Церкви. Я их спрашивал: почему? Они говорят: Потому что православные знают, во что они веруют, и потому что у вас в Церкви есть молитва; не приходится (как некоторые говорили) «приносить молитву с собой», можно влиться в существующую молитву.
Москва, 12 сентября 1978 г.
* * *
Хорошей иллюстрацией к этим рассказам служит документальный фильм «Встреча» (режиссер В. И. Матвеева, Леннаучфильм, творческое объединение «Выбор»), снятый по благословению Владыки в 1993 г.
Небольшая комната при храме, до последнего времени служившая местом собрания прихожан; в 1993 г. при соборе был построен приходской зал.
Собор был построен в 1849 г. по образцу базилики Сан Дзено в Вероне и посвящен Всем святым; как православный храм был освящен в честь Божией Матери и получил двойное посвящение: храм Успения и Всех святых.
Иконы были освящены и поставлены в иконостас к Рождеству Христову 1994 года.