Грузия и Армения. Часть 1

Издавая в свет описание моего путешествия по Грузии и Армении, я желаю точнее определить содержание книги, которое не может быть довольно высказано в заглавии. И так скажу, что хотя я смотрел на Грузию и Армению более со стороны церковной, нежели гражданской, однако и любители исторической древности, может быть, найдут здесь нечто достойное их любопытства. Те же, коих сердце лежит к священным преданиям одной из древнейших Церквей в мире, современной по своему началу вселенскому торжеству Христианства, те, я надеюсь, с любовью прочтут деяния святых подвижников Грузии и повесть о ее славнейших обителях вместе с изложением событий многовекового царства, ознаменованного чрезвычайными бедствиями, но и непоколебимою верою.

В продолжение восьмимесячного пребывания в Грузии я старался собрать жития всех почти святых единоверной нам Церкви, из Патериков доселе хранящихся в ее пустынных обителях, и, посещая их, внимал изустно местным преданиям о монастырях и замках, поражающих взоры на недоступных скалах. Многое опущено мною по краткости времени и незнанию языка, но мне хотелось хотя несколько ознакомить Церковь отечественную со священною стариною Церкви Иверской; если же иногда с большою подробностью описываю некоторые древние храмы или чудотворные иконы, доселе привлекающие благоговение народное, то да не обременится тем благочестивый читатель! Мне, удостоившемуся посетить такую святыню, казалось долгом совести поделиться с соотечественниками тем, что я видел или слышал, дабы не подвергнутся осуждению Евангельскому, зарывшего в землю данный ему талант. В конце первой части о Грузии присовокупил я краткое обозрение ее истории, извлеченное мною из перевода летописи Царевича Вахуштия, для того чтобы все события, описываемые в разных местах моей книги, представились здесь в постепенном их порядке.

Вторая часть, заключающая в себе, собственно, описание Армении, хотя изложена в том же духе, имеет, однако, свое особенное направление. Я не имел нужды касаться богослужения Церкви Грузинской, потому что она сохранила до малейшей черты совершенное согласие с Православием, хотя была самостоятельною с IV века, и такое единство духа и обрядов при взаимной независимости Церквей Восточных служит лучшим доказательством их Кафоличества, основанного на соборном хранении Апостольских преданий. К сожалению, Церковь Армянская не устояла в этом союзе. Скорбя сердцем о давнем ее отделении, я желал, подробным описанием ее древних святилищ, преданий и обрядов богослужения, развеять, по мере возможности, неизвестность, которая ее облекает, дабы через то сделать хотя один шаг к желанному сближению, и если, несмотря на те средства, какие я имел к изучению сих предметов, под сенью верховной Иерархии Армянской, быть может, мне случилось впасть в какие-либо погрешности, я бы почел себя весьма обязанным каждому из благонамеренных сынов Церкви Армянской, кто бы указал мне, в чем погрешил я против истины: это послужило бы к большему сближению, если бы взаимно увидели, что еще менее представляется затруднений к достижению желаемого мира.

Но, описывая древности священные, коснулся я и царственных остатков многих столиц Армянских, рассеянных в пределах наших, которые мне удалось посетить; я также старался, по мере возможности, прояснить темные их предания и дать слово жизни безмолвному красноречию развалин. Имеретия и Мингрелия составляют содержание третьей части. Я имел случай хорошо осмотреть их замечательную святыню и древности, по благорасположению ко мне владетелей Мингрелии и Абхазии, с которыми отчасти совершал путешествия, или в доме коих гостил, стараясь изучать сколько можно было, внутренний быт их феодальных владений.

«Что это: облака или горы?» – спросил я, когда мы вихрем неслись по беспредельной равнине от Ставрополя к полдню. – «Эльборус», – равнодушно отвечал ямщик, привыкший уже к таким вопросам путешественников. Я устремил жадные взоры на дальнюю черту небосклона; светлое облако будто бы вросло в серебристую гору, которая отражала радужные цвета заходящего солнца и вместе с ним угасла. С рассветом опять загорелась, на той же полосе неба, эта вечная лампада Кавказа, но уже сияла золотом восходящего светила. Мало-помалу стали показываться слева от нее черные пятна, слитые вместе или отдельно разбросанные по горизонту. Я опять обратился с вопросом к другому природному чичерони сих пустынных мест, ежечасно меняющемуся с переменой лошадей. «Это Пятигорье», – отвечал он, и мы продолжали мчаться к заветным горам, куда столь многие стремятся, обрести себе исцеление, в кипящих источниках какого-либо потаенного вулкана.

Не мне описывать чудеса природы и Кавказа, которых уже коснулась гениальная кисть наших поэтов. Они как будто проникнуты силой богатырских вод Нарзана, подобно тому, как древние певцы Эллады почерпали свое вдохновение в струях Кастальского источника у подножия Парнаса, а Эльборус стоит Парнаса? Чье сердце не исполнится хотя минутным вдохновением, при виде сего снежного великана, одиноко царствующего над целым громадным хребтом в пустоте неба, где уже нет ему равного! Не более трех дней провел я на водах, почти опустевших; но доселе, как некий отрадный сон, впечатление их сохранилось в моем сердце; до такой степени поразительно было для меня зрелище Кавказа после беспредельных равнин, и внезапная жизненность сего целительного оазиса, посреди мертвенной пустыни. Но что еще более усладило для меня впечатление природы: я нашел, в преддверии Кавказа, дружеский привет и вместе опытного руководителя.

Tот, кому вверено было охранение сих живописных мест, вызвался мне сопутствовать и довершал для меня поэзию Кавказа, восточным нарядом своих блестящих всадников, которых нельзя отличить по ловкости и одежде от природных горцев. Я застал Б* в казачьей станице Эсентуках, на перепутье между горячих и кислых вод; оттуда наблюдает он за всей линией по берегу Подкумка, который мало ограждает от нападений черкесов, если не бодрствует беспрестанно над ними храбрая дружина Лицейцев. В тот же вечер доехали мы до Кисловодска, и первым моим движением было отведать свежей струи Нарзана, который будто хочет вырваться из недр земли и кипящей жизнью проливает ее в жилы пьющих. Не напрасно прослыл богатырским ключ сей между горцами, которым указали его дикие козы в чаще леса; с тех пор сделался он их любимым напитком, для ободрения к подвигам ратным, и доселе не могут равнодушно о нем вспомнить лишенные его жизненных струй. Кто испил однажды воды Нила или Евфрата, хочет всегда ее пить, по местным преданиям: что же сказать о живой струе Нарзана, с которой ничто не может сравниться, по ее свежести и силе? Очаровательно само место, где пробился из-под земли сей чудный источник: это узкая долина в ущелье горном, обращенная частью в цветущий сад, по которому стремится звонкий поток; бани и сельские жилища посетителей образовали вокруг живописную усадьбу. Постоянная свежесть горного воздуха будто дышит испарениями Нарзана и возбуждает невольную бодрость: здесь, кажется, царство жизни, но недалеко искать смерти в горах!

С рассветом собирались мы сделать конную прогулку, за сорок верст, вверх по течению Подкумка, к горному укреплению Боргустана, чтобы оттоле ближе видеть снежную громаду Эльборуса; но нас удержала весть о многочисленной шайке Черкесов, бродившей в окрестности. Тогда спутник мой предложил мне, подняться до рассвета, на одну из ближайших гор и полюбоваться с ее вершины, восхождением солнца над горным хребтом Кавказа. Еще глубокая ночь лежала в ущелье Кисловодска, когда мы стали подыматься по уступам холмов, на окрестные высоты; росистое утро застало нас на пути, но мы успели насладиться желанною картиною. Не напрасно изобразил старец Омир юную Аврору с розовыми перстами, потому что от ее прикосновения горные вершины зарделись таким румянцем, какой едва ли может выразить кисть человеческая: не будет преувеличением, если скажу, что вся громада Эльборуса казалась осыпанной листьями роз. Такой исполинский цветник в прозрачности голубого неба возбуждал невольный восторг, но эта минута непродолжительна и надобно уметь уловить ее, потому что скоро стирается девственный румянец Эльборуса; более густые, хотя и яркие краски его заменяют, по мере того как восходит солнце. Тогда опять вся гора облекается в золотую ризу, и легкие облака, как кадильный фимиам, отделяются от нее к небу.

Мы не довольствовались зрелищем одного Кавказского исполина, которому только по плечи все прочие горы подвластного ему хребта, и продолжали подыматься, доколе не открылся весь снежный хребет; он показался нам из-за ближайших высот, как некий волшебный замок, слитый весь из золота и серебра, синевы и багрянца, венчая фантастическими зубцами дальний горизонт, или как бы одна драгоценная диадема, опущенная рукою Гениев на горное чело Кавказа. Каждый из своенравных зубцов сей блестящей короны имел свое название, кинжал, или лук, или верблюд, по сходству их с предметом, а над всей их массой высоко горел алмазной гранью одинокий Эльборус, как будто лишь начинаясь там, где кончались прочие горы; здесь только можно постигнуть всю его громадность. Безжизненное величие всей выспренней полосы надоблачного мира проникало невольным благоговением душу: гораздо ниже кончались все жилища человеческие, и одни огромные орлы черными пятнами плавали по воздуху, напоминая о земном. Но других, радужных крыл искали взоры на этом чудном проблеске иного, как бы очищенного создания; все было так ясно и прозрачно, что уже ничего не могло туда вознестись, кроме Ангелов, сходящих к человекам, как в первобытные времена юной земли, ибо там казалось горний чертог их! И это утреннее райское явление укрылось от взоров, под пеленой туманов, когда жар раскаленного дня напоминал человеку, что в поте лица назначено ему трудиться, вне утраченного им Эдема.

В полдень оставили мы Кисловодск, чтобы провести вечер и ночь в другом столь же очаровательном месте, Железноводске, где обыкновенно оканчивают лечение после горячих и кислых вод. Пятигорск у подножия Машука, кипящего серными и горячими ключами; Эсентух со своими щелочными ваннами, на запад от Бештовой горы, и на северной ее покатости Железноводске, составляют одну систему целительных вод, стремящихся во все стороны сего вулканического оазиса. Напротив того дальний Кисловодск, за 40 верст от Пятигорска, вверх по течению Подкумка, славится только своим Нарзаном, одиноко пробившимся в ущелье.

Весьма необычайно зрелище пяти гор, которые поднимаются на равнине как острова из глубины моря, разнообразные по величине своей и очеркам. Всех величественнее Бештау, к которой прилепились прочие горы, как дети к отцу, со свойственными им именами Змеиной и Орлиной, вероятно, по любимому в них приюту змей и орлов. Мне не случилось видеть змеи Кавказской, но нигде больше и величавее не представлялись орлы, эти цари пустыни, как тут, около Пятигорья; долго плавая по воздуху, они избирали себе приютом какой-либо выдавшийся гребень утесов и выжидали добычи в пустоте неба или земли. Я не назову пятой горы, потому что слишком неблагозвучно ее имя, которое получила от своей неровной поверхности, будто бы покрытой болезненной корой; но издали и ее трапезная форма столь же приятна для глаз, как роскошный утес Орлиный, дополняя собою пустынную гармонию Пятигорья.

Мы поворотили из Эсентуха влево от большой дороги к Железноводску, около Бештовой горы, по тропинке, доступной только для конных. Каждый раз, когда оглядывались, снежный хребет Кавказа открывался нам все в большем величии, озаренный лучами вечернего солнца: на одном краю Кинжал гора еще блистала алмазным своим лезвием, как бы природное выражение местных нравов, а на другом пустынно горел Эльборус, все подавляя вокруг себя громадным величием. Плоская возвышенность внезапно привела нас к отвесному обрыву горы, поросшей бурьяном, где с большим трудом могли спуститься наши кони, хотя и привыкшие к таким стезям. Солнце уже садилось, когда мы опять поднялись на лесистые высоты Железноводска, между Орлиной и Змеиной горой; весьма живописно было яркое падение вечернего луча сквозь густую зелень; по всему лесу слышны были голоса перекликавшихся; жители собирали на ночь стада свои, ибо место это небезопасно по густоте лесов, его окружающих. Очаровательна прогулка в Железноводске, от одного ключа его к другому, по длинной аллее, куда в самые знойные дни не может проникнуть солнце. Место это как будто создано для отдыха, после утомительных вод Пятигорска, где больные, сверх тягостного лечения, не имеют даже куда укрыться от раскаленного неба.

Следующий день был последним магометанского праздника Рамазана. Спутник мой, имея под своим начальством несколько сотен Черкесов, поселенных между казаками Линейными, был приглашен ими на праздник в Бабуховский аул, близ Георгиевска. Он предложил мне ехать вместе, чтобы получить понятие о восточных обычаях сего племени, которое сохранило и посреди русских дикость горцев. Поспешая в аул, недолго могли мы останавливаться в Пятигорске; однако я воспользовался кратким временем, чтобы обежать все бани и заведения. Поразительна благотворная роскошь природы, соединившая в одном тесном уголке земли такое разнообразное обилие всякого рода исцелений, которыми остается только пользоваться с благодарностью. Но все ли болящие, исцеляющиеся на сих чудных источниках, имеют в памяти и сердце такое чувство, хотя оно невольно возбуждается при одном виде небесного дара, которым столь безотчетно пользуются? Если утомителен восход на гору, по уступам коей расположены лучшие ванны, то с ее вершины вполне вознаграждает очаровательный вид Кавказа и окрестной пустыни. Там устроено теперь общественное гуляние, с беседкой для отдыха, при воздушных звуках эоловой арфы. Место это служило вдохновением для лучших наших поэтов, и, конечно, здесь исторглись из сердца Пушкина многие стихи его «Кавказского пленника», и здесь пришло на мысль Лермонтову прислушаться к таинственной беседе Шат-горы или Эльборуса с Казбеком. Могила его была недалеко.

Как только мы приблизились к аулу, толпа всадников выехала к нам навстречу: тут были и старики, и дети, все вооруженные, отличаясь красотой оружия, а не одежды; между Черкесов изорванная чуха, поверх нарядного ахалука, но с дорогой шашкой и кинжалом, составляет даже некоторое щегольство, чтобы не сказать хвастовство. В нестройной толпе находилось несколько офицеров, заслуживших эполеты в войне против горцев; они приветливо окружили своего начальника и подвели нам лошадей, стараясь отклонить нескромных и любопытных, ибо в числе их были и закостенелые разбойники с изувеченными лицами, и отчаянные абреки; это люди, посвятившие себя кровавой мести, не раз бегавшие за Кубань к Абазехам. Все они собрались в родные аулы, для празднования рамазана, и благоразумие требовало, чтобы на них не обращали внимания, потому что, в свою очередь, они и нам бывали иногда полезными лазутчиками против Закубанцев. Начальник их, зная хорошо нравы черкесские, заблаговременно взял за руку одного из старшин аула и сказал, что хочет быть его гостем, дабы оградить себя от прочей толпы; иначе, при въезде в селение, каждый стал бы звать его к себе, и без ссоры трудно было бы отвязаться. У самых ворот аула стояли качели, и девушки черкесские на них качались, в своих развевающихся ярких одеждах, с длинными рукавами, которые, как крылья, летали за их воздушным станом: но приличие не позволяло останавливаться до самого дома хозяина. Одни только старшины и офицеры взошли во внутренность покоев, в которых не было ничего замечательного, потому что уже проявлялось европейское убранство; прочая толпа осталась на дворе.

Покамест хозяин старался угостить нас, как только мог, восточными закусками, один из офицеров предварил тайно своего начальника, чтобы он остерегался, потому что молодой Черкес, бывший некоторое время при нем нукером, или оруженосцем, имеет против него неудовольствие. Я взглянул на нукера: это был восемнадцатилетний юноша, в белой чухе, вооруженный с головы до ног, но на его лице не было заметно никакой дикости: напротив, оно более выражало кротость. Не слишком приятна была для меня такая весть, но опытный в обращении со своими дикими подчиненными, спутник мой подозвал к себе молодого черкеса, велел ему обнажить свою шашку, брал его пистолеты и кинжал, показывая совершенную к нему доверенность. Между тем, радушный хозяин предложил нам выйти на двор, чтобы видеть пляски черкесских девиц; составился тесный кружок конных и пеших, которые все вместо музыки били в ладоши с диким припевом, возбуждавшим к пляске. Несколько Черкешенок стояли в отдалении, на своих высоких котурнах, или деревянных сандалиях, скромно опустив головы и руки, как бы приговоренные к смерти, и не смели принимать участия в общей веселости; но уже вооруженные Черкесы с гиками плясали шумную лезгинку, то махая длинными рукавами и закрывая ими лицо, как бы прицеливаясь из ружья, то пускались по-русски вприсядку, и беснуясь по мере того, как умножались вокруг них вопли и биение ладош. Пожилые с проседью в бороде отличались между плясунами, и заклейменные рубцами разбойники прыгали как дети; а дети смотрели на них, сами вооруженные, наслаждаясь всей воинственной пляской; подле меня важно стоял трехлетний мальчик с бритой головой и длинным пистолетом за поясом, который он сам зарядил. Вот как рано развивается в них жажда крови!

Наконец, убежденные хозяином дома, тронулись девы черкесские и одна за другой стали спускаться в кружок, с своих высоких котурнов, но с тою-же стыдливостью и робостью, которые придавали особенную прелесть их пляске. Если разбирать ее в тонкости, она не имела ничего необыкновенного: каждая Черкешенка, подняв или опустив руки, медленно кружилась, то приседая, то подымаясь на концах пальцев; но все очарование состояло в девственной скромности, которая сопровождала всякое их движение; сама их одежда выражала то же чувство. Стройные, высокие станом, осыпанные длинными космами черных волос своих, с опущенными рукавами и волнистыми покрывалами поверх блестящего наряда, они представлялись воздушными существами, неприметно движущимися на земле, как описывают Дивов и пери восточные сказки, или их лучше сравнить с западными Ундинами, которых образ можно только угадать сквозь обливающие их волны. Чем более умножались одобрительные рукоплескания, тем ярче разгорался стыдливый румянец на их правильных лицах, и длиннее казались черные ресницы потупленных глаз. Когда же одна оканчивала свой круг, и другая должна была сменить ее на страшном для нее поприще, она подымалась опять на свои котурны и, как робкая голубка, теснилась к подругам, не смея поднять глаз на толпу восхищенных ею Черкесов. Осмелюсь ли выразить свое мнение, в слухе нашего образованного общества: Азиатская пляска Черкесских дев произвела на меня впечатление более приятное, нежели легкие танцы блестящих балов Европейских. Глядя на них, мне приходило часто на мысль, слово знаменитого живописца Апеллеса, когда со всей Греции собрали лучших красавиц, для того чтобы он мог создать по ним идеал своей Венеры, и одна из них убежала, потому что не хотела сбросить одежды перед художником. Апеллес остался недоволен своим гениальным произведением. «Чего же еще недостает в твоей картине?» – спрашивали изумленные афиняне. «Стыдливости убежавшей красавицы», – отвечал он.

День клонился к вечеру; ночлег ожидал нас в Георгиевске, за 5 верст от аула. С большим трудом могли мы вырваться от докучливой толпы, но принуждены были еще посетить больного моллу и принять его угощение. Весь аул собрался провожать нас на конях; начались ристалище н стрельба по широкому полю; один у другого срывал на скаку шапку и бросал на воздух: наездники стремились догонять и стреляли в шапку, так что она клочьями падала на землю. Тут не было различия возраста или звания, отроки срывали ее со стариков, и та же потеха повторялась, иногда по несколько раз над тем же лицом; уважали только лицо начальника. Я старался быть ближе к нему и все время заботливо наблюдал за его бывшим нукером, чтобы не воспользовался он суетой скачки для нанесения удара. Не совсем приятно было ехать рядом с известными разбойниками, которые хотя и не опасны были тут, однако при первом случае не удержались бы долгом своего гостеприимства: несмотря на то, занимательна была картина сей черкесской скачки на широком поле, при вечерних лучах солнца, которое садилось за Пятигорьем и багровыми окраинами обозначало очерк каждой горы. Всадники провожали нас до самых ворот нашего дома; но тем не кончилось дело: молодой нукер не хотел возвратиться в аул и требовал объяснения с начальником. «Брат мой, – говорил он, – сосватал себе девку в ауле, и они дали друг другу слово; а я знаю, что нынешнюю ночь отец ее хочет ее отдать за другого; удержи его, потому что это будет бесчестие для нашего семейства». Напрасно уверял его Б*, что он не может распоряжаться в деле семейном, особенно когда оно уже решено, и обвинял самого нукера, зачем не предупредил его в ауле, где бы еще мог переговорить с отцом невесты. Новый Амалат, как мы его прозвали, настоятельно просил записки к русскому приставу аула, который был в то время болен, уверяя, что его послушает старик, и приятель мой должен был исполнить его желание.

Это случилось накануне праздника Воздвижения Честного Креста. Ночью в сопровождении казака поехал я через обширный городской пустырь, в собор Георгиевский, обнесенный валом. Еще не рассвело, когда я возвратился от всенощной; сердце дрогнуло при входе в комнату: я увидел спутника моего спокойно спящего, а над ним вооруженного нукера. «Что ты здесь делаешь?» – спросил я. «Жду, чтобы он проснулся», – отвечал молодой черкес. Я поспешил разбудить Б*, упрекая его в беспечности при таких обстоятельствах. «Все кончено, – сказал ему Амалат, – невеста брата моего выдана замуж; я пришел спросить у тебя, как у нашего начальника, позволение убить ее мужа». «Ты знаешь сам, что я не могу тебе этого позволить», – спокойно отвечал он, хорошо знакомый с характером Черкесов, которому я еще изумлялся. «Знаю, – сказал нукер, – но я хотел только тебя о том предупредить для успокоения моей совести, потому что, живя при тебе, был тобою доволен и обещал всегда тебя слушаться; итак, я чист пред тобою; пойду убью его, a там за Кубань в абреки». – «И потом ты придешь воевать против меня с абазехами, за мою хлеб-соль? хороша благодарность! Я уже заметил, что тебя сманил султан их, приезжавший из-за Кубани к нам на воды». – «Нет, никто не мог бы сманить меня, – с жаром отвечал юноша, – и я всегда буду тебе верным, но не могу оставаться в ауле: кровь на нашем семействе; каждая девка нас осмеёт, и никто не пойдет за меня и за брата. Я непременно должен убить недруга».

Соболезнуя о таком ожесточении восемнадцатилетнего мальчика, я вступил с ним в разговор, думая тронуть его сердце, еще не совсем очерствевшее, сколько можно было судить по его преданности к начальнику. «Разве по вашему закону так легко убить человека?» – спросил я. «Легко, – отвечал он с большим равнодушием, – ведь он мне враг». «Враг, но из того же аула и, может быть, еще родственник; неужели ничего не значит для тебя принять на свою душу подобную твоей душу человеческую?» «Конечно, ничего, – отвечал он с тем же упорным равнодушием, – я убью его, как собаку!» – «Итак, по-твоему одно и то же, что человек, что собака?» – «Нет, есть разница». – «Какая же?» – спросил я, думая навести его на здравую мысль. «На человека одна пуля, – отвечал он, – а на собаку семь пуль!» Что хотел он выразить сею философией своего рода, не знаю, но я потерял надежду его убедить. Здесь более, нежели когда-нибудь, я поражен был тем, как мало образует коран сердце человека, не отсекая в нем никакие страсти и не умягчая его благодатным смирением; это частное необразование каждого лица отдельно переходит в семейство, из семейства в общество и таким образом до государства, которое оттого не может быть утверждено в земле магометанской на прочных нравственных началах. В последствии я получил сведения, что нукер не исполнил, однако, своего кровавого замысла и не бежал за Кубань, но явился с покорностью к своему начальнику, говоря, что ради сего послушания не может более жить в ауле. Внутренняя борьба до такой степени расстроила весь организм юноши, что он впал в нервическую горячку и уже был безнадежен, когда Б* посетил его в госпитале Георгиевском. «Вот до чего довели меня послушание и любовь к тебе, – сказал он своему начальнику, – я умираю между христианами, выведи меня отселе». Чтобы успокоить пылкого Черкеса, отдали его на руки единоверцев, и мало-помалу возвратились его силы, но глубокая дума осталась в душе его; он продолжал почитать себя совершенно чуждым своему аулу.

Пустынна дорога от Георгиевска, бывшего областным городом, до Екатеринограда, основанного в честь Императрицы князем Таврическим, который создал этот край так же, как и новую Россию; печать его великого гения обозначилась везде творческой силой. От почты до почты расположены укрепленные станицы, и ряд каланчей с пикетами тянется по берегу Малки, отделяющей Кавказскую область от большой Кабарды. После Екатеринограда, где переезжают реку, столь же пустынная дорога следует вверх по течению Терека, по широкой Кабардинской степи, также от станицы до станицы. Прежде не иначе можно было тут путешествовать, как с сильным отрядом; теперь сопровождает проезжих один только слабый конвой, и даже без него скачут более отважные, но никому, кроме курьеров, не позволяют ездить ночью, потому что при захождении солнца начинается действительная опасность. Черкесы избирают это время, чтобы подстеречь путешественника в какой-либо ложбине и потом успеть ускакать в продолжение ночи со своей добычей в дальний аул. Нельзя узнать в спокойном Тереке Кабардинской пустыни, окруженном болотными притоками, того свирепого горца, который далее бешено встречает вас в ущелье Дарьяльском; однако, под Владикавказом уже начинает он кипеть по каменному ложу. Туманная погода лишила меня от самого Екатеринограда великолепного зрелища гор, которые тянутся вдоль пустыни исполинской стеной до облаков, как бы разделяя собой два мира; я был счастлив, что насладился по крайней мере видами Кавказского хребта у Пятигорска. Только близ Владикавказа прояснилась погода, и снежная цепь стала проглядывать яркими своими хребтами сквозь пелену облаков; вся эта необъятная масса гор и туч слилась в один великолепный хаос, из которого будто бы еще хотело создаться нечто более великолепное; но и в самом Владикавказе, у подножия хребта, где так же величаво господствует исполинский Казбек, как снежный брат его Эльборус в Пятигорске, мне виделось одно густое море тумана; я должен был верить существованию горного хребта, хотя столь близкого, что его можно как бы осязать рукой. Целый день провел я в напрасном ожидании; грустно было отказаться от чудной картины, за которой надобно ехать так далеко.

На заре оставил я Владикавказ, чтобы еще засветло достигнуть перевала гор. Опасность продолжается только до первой станции Ларса, где совершенно сходятся горы; до того места ущелье, стесняясь мало-помалу по руслу Терека, представляет еще возможность нападения из боковых долин. После широкой равнины Кабардинской внезапно входишь в устье долины, которую прорезала сама природа, чтобы открыть сообщение между Европой и Азией. Но пустынное величие гор не вдруг поражает взоры; раздвинутые Тереком, на большом расстоянии друг от друга, они не так сильно действуют на воображение, и виды их не представляют сперва ничего необыкновенного. Там лишь, где поворачивает дорога за одинокий утес Ларса, увенчанный замком, там начинается дикое очарование сей природы, которой едва ли можно встретить что-либо подобное и в самих Альпах.

С прыжками бешеного тигра и с лезвием меча, рассекшего утесы, сравнил Марлинский бурное стремление Терека по ущелью, и верно сравнение, если только чему-либо можно уподобить Дарьял. Кто вникнет в эту страшную анатомию природы, где раздвинуты были мощной рукой ее каменные ребра, чтобы пропускать сквозь них поток? Над пышной его полосой, грызущей камни, изгибается, промежду горных вершин, такая же узкая полоса лазури – просвет неба на этот ад, где также душно человеку, как и сжатому Тереку, рвущемуся из пропасти в пропасть. Страшные очерки скал свидетельствуют о болезненном его рождении, когда растерзал он утробу матери земли и мчится от нее, как дети ехидны от ехидны, чтобы их опять не пожрала; далеко, только у моря, застигнут он и поглощен в песках. Но тут кто остановит сего горного Дива, принимающего все образы, сокрушающего все препоны? Иногда только старец Казбек, шутя, накрывает его своей снежной шапкой, запружая поток: но горе тогда жертвам его ярости, доколе не прогрызут они враждебную лавину. Морем становится река, топит и ломит окрестные селения и утесы, жадно настигает путников и, массою вод одолев препоны, грохотом смеется в лицо Казбеку, страшно отмщая ему за шутку.

Не такова ли бывает всегда игра исполинов, безотчетно ломающих вокруг себя все, как дети свои игрушки? Мирны были между собою Терек и Казбек, когда мимо них пролегала моя дорога. Самый яркий осенний полдень освещал предо мною дикую природу, резко обрисовывая окраины утесов. Лучи солнца, отвесно падая в бездну, кипели в каждом ее водопаде, как будто растопленная лава металла клокотала по скалам; отблески брызг отражались на всех изгибах ущелья, и если можно уловить что-либо смеющееся в таком ужасе, казалось, тогда улыбался Дарьял.

Три раза переезжал я Терек от Ларса на расстоянии семи верст до того места, которое, собственно, носит имя Дарьяла, или устья долины, ибо тут действительно она открыла каменные уста свои, чтобы пропустить один только Терек. Смелая рука человеческая и здесь умела перебросить легкий мост через бешеный поток и заградить бойницами громадные врата Кавказа, как бы недовольно было твердыни природной. Но укрепление новое ничтожно в сравнении с древним, которое, как гнездо птиц, приросло к выдавшемуся над бездной утесу и уже брошено по своей недоступности. По преданиям Грузии, отселе начинающей измерять свои древние пределы, Царь Мириан еще за 150 лет до Рождества Христова укрепил здесь первые врата, против вторжения скифов, и в XII веке Царь Давид обновил на утесе громадное укрепление. И так вот, при самом входе в Грузию встречается уже память величайшего из ее царей, деда Тамари, который положил повсюду печать своей славы, от моря и до моря, от Казбека до Арарата, а сам хотел смиренно успокоиться у входа в созданную им обитель, под сенью железных врат Кавказа, которые он сломил в другом ущелье Дербента. Но поэтическая легенда, обыкновенно перемешанная с дикой поэзией природы, не довольствуется здесь летописной памятью великого царя; ей надобны мифы вместо событий, и она видит в замке Давида очарованный дворец баснословной Царицы Дарии, однозвучной с именем ущелья, которая будто бы свергала здесь в бездну постывших ей любовников.

От Дарьяла до станции Казбека так же дико подымается дорога, оспаривая себе каждый шаг у реки. Терек идет навстречу, отстаивая свое ущелье, отчаянно бросаясь с утеса, где только может преградить путь, и отскакивая от собранных против него камней: это борьба человека с потоком, искусства с природою, и она должна уступить своему повелителю. В Казбеке встречается первое поселение Грузин, около изящной церкви и дома так называемого Князя Казбека, который присвоил себе мечтательную область исполинской горы, на перепутье ущелья, как древние рыцари объявляли себя владетелями непроходимых мест, где останавливали путников; но не таково влияние Казбека, гостеприимно открывает он дом свой для просящих у него крова. Впрочем, владение Казбеков утверждено за ними еще при Царях Грузии. Новая церковь в древнем вкусе во имя Св. Троицы, иссечена из диких камней в селении и украшает собою дикую местность долины, расширяющейся от берегов Терека к подножию Казбеки.

Я видел издали Эльборус во всем его величии: здесь же, хотя я стоял у самой подошвы его исполинского соперника, Казбек не хотел разоблачить предо мною чело свое, обвитое пеленой туманов; но из Тифлиса почти ежедневно видел я с террасы моего дома, светлую его вершину в большом отдалении. Так своенравны в своих явлениях сии горные владыки, господствующие над целым хребтом. Окрестные жители, олицетворяя их под каким-либо вековым именем, приписывают им свои привычки, как бы человеку, или ставят нечто заветное на их вершину, которую всегда почитают недоступной. Если Арарат доселе сохраняет ковчег, то на темени Казбека разбит, по преданию окрестных осетин, шатер Авраамов, осеняющий ясли Господни – там есть пещера, слывущая Вифлеемской. При последнем царе Ираклии престарелый священник вызвался вместе с сыном взойти на заветную вершину, чтобы добыть таящиеся там сокровища, и не возвратился, а сын его принес Царю немного холста, уверяя, будто бы от шатра Авраамова. Но благочестию богомольцев не всегда доступна древняя обитель Св. Троицы, которая лежит в полугоре, за 4 версты от станции Казбека, и охраняема ревностью полудиких осетин. Величественно представляется она взорам, со своим высоким куполом и колокольней, обнесенная ветхой оградой. Церковь на такой высоте всегда производит глубокое впечатление, ибо свидетельствует об усердии созидателей; ее приписывают, как все великое и христианское Грузии, дивной Царице Тамари, которая так ревностно старалась утвердить спасительную веру в горах Кавказских, и говорят, будто бы она основана над гробом некоего святого отшельника, давшего имя соседнему селению Гергети. Не знаю, до какой степени справедливо это предание, потому что сам я не подымался на гору; но слышал от посещавших святилище, что только с большим трудом можно в него проникнуть, по недоверчивости Осетин, которые боятся, чтобы не похитили древние утвари и книги, хранящиеся в ризнице. Уцелела еще стенная живопись на сводах и в алтаре: лики Спасителя и Божией Матери. Служба бывает только два раза в год, на Пасху и в храмовый праздник Св. Троицы, и для сего приходит туда священник из Казбека.

Долго колебался я: ехать ли в горную обитель? Но тогда мне бы должно было провести ночь в Казбеке, и я бы не мог достигнуть на следующий день Тифлиса, а между тем, туча, висевшая на горе, обещала грозу: я решился продолжать путь до станции Коби, откуда начинается перевал. Чрезвычайно живописно расширяется здесь долина Терека, усеянная селениями в каменной раме утесов; быстро извивается поток между скал, но уже берега его не столь дики. Между многих замков, сооруженных, вероятно, со времени Давида и Тамари, для обладания ущельем резко отделяются на своих утесах Сион и Георгицихе, друг против друга, рассеченные надвое Тереком, как мечом, который бурно пробился между ними. Станция Коби стоит подле старых развалин, на самом верховье долины, там, где три потока сливаются вместе и составляют один Терек. Солнце садилось, когда я доехал до Коби, но, несмотря на лунную ночь, я там остался до рассвета, чтобы не лишить себя великолепных картин.

Рано стал я подыматься вверх по руслу малого Терека, к Крестовой горе, самой высокой точке Кавказского перевала, и легко совершил сию дорогу, чрезвычайно трудную в иное время года; весною осыпается рыхлый снег, под ногами частые лавины, катясь с вершины отвесных гор, обрываются в бездну вместе с отважным путником. Ближайшие селения Осетин обязаны, вместо подати, расчищать дорогу и отрывать занесенных снегами, как на Альпах иноки Св. Бернарда. Несколько одиноких хижин рассеяно около Крестовой горы, но я переезжал ее вовсе без снега, и только верст за пять от Коби, там, где открыт недавно целительный ключ кислых вод, довелось мне перейти в ложбине, через запоздалую кору льда и грязного снега. Влево от дороги стоит на вершине горы, которую объезжают летом, но не минуют зимой, каменный крест, освящающий собою страшный путь над безднами и свидетельствующий о христианском обладании Кавказа. Крест падающих восстание, по словам канона, невидимо спасал тут многих, прибегавших к нему с тайной молитвой, когда изменяла им под ногами земля и уже обреченные на явную погибель как бы нечаянно удерживались на каком-либо камне или их отрывали заживо погребенных в глыбе снега. Давиду-Возобновителю, если не ошибаюсь, приписывают водружение здесь первого креста, ознаменовавшего владычество его над Кавказом; но правнука его Тамари, как обыкновенно, взошла и здесь в достояние всего великого, и ей присвоен горный крест сей, который недавно был возобновлен, уже после покорения Кавказа оружием Русским.

Пространная долина отделяет крестовую гору от другой противоположной высоты, или Гут-горы. Глас народный усвоил сей долине прозвание Чертовой, от живописных ужасов, ее окружающих, и частых несчастий, в ней случающихся, ибо здесь наиболее настигают завалы неосторожных путников. Грозный, но чудный вид открывается в бездну с окраины Гут-горы, как будто бы разверзлась под ней земля до самой утробы: так недоступна взору глубина бездны. Бешеная Арагва падает с вершины утесов, куда не видно, с быстротою молнии; как ртуть, кипит серебряная струя ее по голым камням, но не слышно шума падения: самая природа будто онемела от ужаса. Малое селение Осетин приникло над бездной с тощей зеленью промеж хижин; часть их обрушилась недавно и до осьмидесяти душ погибло; но и тут, на вершине отдельной скалы, видны остатки церкви и башни, залоге благочестия, утвердившагося на недоступной высоте, вопреки самой природе и вдали от насилия людей. Если же от страшного верховья Арагвы, соответствующей Тереку, но только в обратном течении к полдню, устремить сквозь облачные туманы взор свой, не во глубину бездны, что под ногами, но вдаль по изгибам тесной долины, – внезапно мелькнет вам проблеск очаровательной Грузии. Как некий волшебный призрак, издали она уже начинает манить вас к себе красками иного неба, очерками иных гор, смягченных в более приятные образы, облитых роскошной зеленью, как будто бы растаяло их каменное сердце в жарких объятиях ее смеющихся небес; совсем иная райская область, готова сменить пред вашими глазами, под звонкий ропот серебристой Арагвы, те ужасы, которые страшным ревом навевал на вас дикий Терек, этот ревнивый Див, защищавший так долго и упорно очарованное наследие восточной красавицы Пери.

Не так легко, однако, спуститься в сей очарованный край, как легко и отрадно обнимать его взорами с подоблачных высот Кавказа. Каменистый спуск от Гут-горы до станции Кашаури и далее к селению Квишети, становится все круче по мере приближения к подошве горы. Почти отвесно сбегает дорога в чудную долину Арагвы, над домом князя Авалова в Квишети, которому поручено наблюдение за горным перевалом и подчинены все Осетины, расчищающие дорогу. Весьма часто, особенно весной, когда завалы преграждают дорогу на две и на три недели, поместье князя бывает наполнено невольными гостями; многие должны возвращаться в Тифлис, потому что хозяину уже нечем угощать их по недостатку жизненных припасов в пустынном месте. Освободившись от утомительных, хотя и живописных гор, помчался я вдоль берега шумной Арагвы, по лесистому ущелью, одному из самых роскошных в Грузии своей растительностью. Приятно было чувство скорого движения после медленных подъема и спуска, и как ни быстро мчался подле нас поток, его опережали легкие кони под заунывную песню ямщика: и сюда, в Закавказье, проникло это коренное русское ремесло, которое казалось столь же свойственным горному краю, как и широким степям нашей родины: так умел себя приспособить русский народ ко всякой местности и везде он как у себя. Станция Пассанаури стоит на середине лесистого ущелья; далее верст за 20 расширяется долина Арагвы, близ местечка Ананури, памятного горькой участью своих Эриставов. Еще стоит на горе их опустевший зубчатый замок, с двумя внутри него церквями, во вкусе древнего Грузинского зодчества. Нарядные арабески, сплетенные из змеиных голов и виноградных лоз, образуют ценнейшее украшение стен. В малой церкви, сложенной из кирпича и уже частью обрушенной, находится гроб одного из древних Эриставов; там погибло, в пламени и дыме, семейство последних Эриставов Арагвских. В главном соборе, празднующем Богоматери, еще совершается богослужение; но все иконы на стенах истыканы кинжалами Лезгинов, которые помогли Эриставам Ксанским разорить родовое гнездо их единокровных, в половине минувшего столетия. Зрелище развалин возбудило во мне любопытство, и я узнал впоследствии от почтенного старца, князя Эристова, причину разорения Ананура.

Шах-Надир, освободив Грузию от ига Турецкого, поставил властвовать над ней в Гори одного из своих воевод, Ханжал-хана. Наместник испугался влияния сильной аристократии и решился одним ударом уничтожить всех старейшин покоренной земли; он собрал их в Гори под предлогом похода против Осетин с той целью, чтобы умертвить всех в назначенный день. Не утаилось, однако, его коварство от Эристава Ксанского Шамше: прозорливый князь сообщил свои подозрения единокровному Эриставу Арагвскому, убеждая в тайне бежать и тем остановить кровопролитие, потому что Хан не посмеет поразить меньших князей, когда спасутся старшие; но Эристави не хотел послушаться опытного совета. Тогда Ксанский отпросился на день в ближайший свой замок на реке Ксани, у градоначальника Гори, оставив ему в залог людей своих и лошадей, и поднял оружие в горах родного ущелья. Смутился наместник; он думал силой сокрушить непокорного, но принужден был сам отступить с большим уроном: князья Грузии спаслись от угрожавшей им гибели и разошлись по домам.

Брат Шамше Иессей, женатый на племяннице Царя Кахетинского Теймураза, хотел удалиться в его пределы, но на пути был изменнически окружен дружиной Эристава Арагвского; сам он едва мог спастись бегством; жена и дети его уведены были пленниками в Ананури. Вспыхнуло негодование в сердце Шамше за сию вторую измену, уже кровную; он решился отмстить. Хан Лезгинский бродил с многочисленной шайкой в окрестностях Ананура; к нему обратился Шамше и с помощью него осадил Ананури. Две недели храбро отражали воины Арагвские Ксанских и Лезгин; уже хотели отступить осаждавшие, но осажденные раздражали их язвительными насмешками и возбудили последний приступ: он был гибельным для Ананура; все его жители пали под острием меча; Эристави, со всем семейством, задохся от дыма в малой церкви. С тех пор опустел замок, и род Арагвский истребился; остался один Ксанский, но и он дорого заплатил за умерщвление единокровных.

Надир Шах усилил войска свои в Карталинии; оба брата, Шамше и Иессей, принуждены были бежать к паше Ахалцихскому. В то время Турки вытеснили из Кутаиса Царя Имеретинского Александра, отца великого Соломона, и он искал себе покровительства у Ханжал-хана в Гори. Коварный наместник Шаха рассудил, что ему выгоднее обменяться беглецами с Пашой, нежели содержать у себя развенчанного царя; он предложил втайне обмен сей своему соседу и нашел себе отголосок в его сердце: Суннит и Шиит, разделенные по верованию, единодушны были в измене; Царь Александр встретился на пути с братьями Эриставами. Обрадованный Хан поспешил отправить их к Надиру. Едва только вступили они в пределы Персии, как один из пограничных воевод известил Шаха, бывшего в Испагани, что два злодея, которых даже не назвал по имени, присланы к нему из Грузии: коротко было решение Шаха, вполне выражавшее безотчетную жестокость правительства Персидского: «ослепить их», и ослепили. Спустя несколько времени Ханжал-хан, испуганный опять возмущением князей Грузии, думал усмирить их влиянием Эристава Шамше и просил Шаха, чтобы он возвратил ему обоих братьев. Согласился Надир, велел позвать к себе пленников; но сколь велико было его изумление, когда увидел их слепыми. «Кто ослепил вас?» – спросил шах. «Не по твоему ли велению твой воевода?» – отвечали они; и раздраженный велел в свою очередь лишить его зрения, за то что глухим донесением ввел в такую ошибку; но что пользы было от сего наказания Эриставам? Они оставались в Персии, хотя и осыпанные милостями, доколе родственный им Царь Теймураз не испросил их у Шаха, когда сам был утвержден от него в Карталинии, а сын его Ираклий в Кахетии, за то, что участвовал в славном походе Надира в Индию. Такова была бедственная участь Эриставов Ксанских и Арагвских.

Мрачен Ананури с его опустевшим замком, который сторожит вход в ущелье Арагвы. Отсюда мы перестали следовать по речной дороге, чтобы избежать ее частых изгибов, и через пустынные холмы достигли малого городка Душети. Несколько далее опять спустились в долину Арагвы, но уже расширенную и усеянную виноградниками по обеим сторонам реки; так роскошно течет она до Гартискар, где опять стесняется русло, прежде ее впадения в быструю Куру, ввиду древней столицы Грузии, Мцхета. Вечер застиг меня в Гартискаре, последней станции от Тифлиса; я надеялся на лунную ночь, но тучи скопились на небе, дотоле ясном, и сильная гроза, с яркими молниями при раскатах грома, провожала меня почти до самой цели долгого моего странствования. Кое-где горели сторожевые огни для безопасности путников, довершая собой картинность ущелья. Полуобрушенные башни крепости Нациквари, которая охраняла вход к бывшей столице, блеснули при свете молнии на утесе Арагвы и еще несколько раз загорались и потухали перед нами. Далее встал из сумрака, в огненном свете, священный собор Мцхета, как некое чудное явление минувших веков, и мгновенно скрылся. Мимо промчался я через каменный мост Куры, но с противоположного берега на устье обоих рек опять осветился чудный исполин Мцхетский и как бы заревом вспыхнула выстроенная церковь Св. Креста, на одинокой горе за Арагвой. Нельзя было в большем величии видеть древний Мцхет; ночь и гроза прикрыли развалины и, не видавшему его горького запустения, он казался чем-то великим, истинно царским: такое очарование приятно было сердцу. На поле Дигомском затихла гроза, и серебристый месяц взошел в свою ночную область. Узкая дорога стала опять извиваться по крутому берегу Куры; вдали уже мелькали огни Тифлиса.

Грустно было для меня первое впечатление Тифлиса; я въезжал в город, мне незнакомый, который немного обещал с первого взгляда и сверх того был совершенно пуст, потому что все мои знакомые находились в чеченском отряде. По счастью, тот из них, кого наиболее желал видеть, случился в Тифлисе, и в его дружеской беседе нашел я первую отраду после утомительного пути. На другой день вышел я на балкон, окинув взорами город, и неприятно меня поразили низкие дома его с глиняными террасами вместо крыш к стороне базара, из-за которых возвышалось несколько остроконечных куполов. Еще более уныние возбуждали окрестные горы, опаленные солнцем, без всякой зелени, промежду коих проложила себе течение каменистая Кура; но живописно венчал вершину ближней горы древний замок Тифлиса своим зубчатым гребнем и красотою развалин примирял с дикостью места. Я просил моего приятеля вести меня в собор Сионский, чтобы поклониться там первой святыне Грузии, виноградному кресту Св. Нины. По узким улицам армянского базара, который живо напомнил мне восточные торжища Царьграда и Каира, хотя в гораздо меньших размерах, достигли мы древнего святилища, кафедры прежних митрополитов Тифлиса и нынешних экзархов Грузии.

Оно вросло в землю от тяжести веков, ибо основателем его был еще в V столетии славный Царь Вахтанг Гургаслан, и печать давно минувшего лежит на его тяжелой массе, сложенной из дикого желтого камня. Та же священная старина обвеяла меня и во глубине храма, мрачного, как наши древние соборы, с узкими окнами, мало проливающими света, но с куполом остроконечным во вкусе грузинском. Иконостас резной сооружен будто бы из слоновой кости уже после бедственного разорения Тифлиса, в исходе минувшего столетия: он соответствует характеру всего здания и весьма счастливо, что его не заменили новым. Много раз страдало это заветное святилище от ярости неверных, с тех пор как впервые разорил его султан Джелал-эддин в XIII веке. Не менее грозный завоеватель Тимур излил также свою ярость на святилище, а в начале XVI века шах Измаил бросил в Куру самую икону Богоматери Сионской; последний завоеватель Тифлиса, Ага-Магомет-хан довершил гибельное опустошение своих предшественников. Но несмотря на то собор Сионский стоит, наперекор всех ударов времени и людей и, празднуя день Успения Богоматери, напоминает нам именем своим ту святую гору, на коей преставилась она к Сыну своему и Богу. Сладостное имя Сиона, неоднократно повторяемое в одной лишь Грузии и только в храмах Успенских, не может иметь иного объяснения, хотя местное предание говорит, будто бы исстари Сионами назывались все церкви соборные без куполов; Тифлисская обличает неправильность такого предания, а между тем она одна из древнейших; современные ей храмы Вифлеема, Голгофы и Фаворa, в том же городе, свидетельствуют как близка была сердцу новообращенных царей Грузии священная местность Палестины, отколе пришло им просвещение духовное с Равноапостольною Ниною.

Ее креста пламенно искали мои взоры, после того как утешилось сердце слушанием божественной литургии на родном наречии, далеко от родины; с благоговением поцеловал я священный крест сей, сплетенный из виноградных лоз и связанный власами святой Нины. Она сама изображена на серебряной доске кивота, в котором хранится это сокровище, по левую сторону главного алтаря. Местное предание говорит, что еще во времена гонения огнепоклонников Магов Персидских Царевна Грузинская Сусанна спасла святыню из рук неверных и сама пострадала от мужа своего, за веру отцов. Крест Св. Нины некоторое время находился в руках Армян и, вероятно, возвращен был не прежде царя Давида-возобновителя, покорившего их столицу Ани. С тех пор честное знамение долго хранилось в соборе Мцхетском, доколе непрестанная опасность от нападений лезгинских не побудила царя Кахетинского Теймураза II перенести оное в укрепленный замок Ананури. Митрополит Тимофей, известный в Грузии своим путешествием к Св. местам, по любви к прежней династии Карталинской, которая искала себе убежища в России, взял самовольно из Ананура крест Св. Нины и вручил в Москве царевичу Бакару, сыну царя Вахтанга; но император Александр, при вступлении своем на престол, получив сию святыню в дар от внука Бакарова, возвратил Грузии ее заветное сокровище, как бы самое благословение Св. Нины. Древняя икона Богоматери Сионской заменена новою, присланной Царевичем Ираклием также из Москвы, откуда опять, как в древние годы, истекают духовные богатства для Иверии. В малом приделе Архангела, прилежащем к собору, поклонился я еще одной древней иконе Нерукотворенного Образа Спаса; она почитается чудотворною, и есть верный список с той, которую принесли некогда в Грузию Св. Отцы Сирийские.

Подле собора хотел я заглянуть в скромное жилище Экзарха Грузии, который сам отсутствовал, посещая дальнюю паству свою в горах Ахалциха. Меня поразили теснота и убожество сего древнего дома Митрополитов Тифлисских; он состоит из трех малых келий, где с трудом помещается нынешний Экзарх; но очаровательно самое место: деревянная терраса, служащая преддверием или сенями, висит над рекой и вся обвита была виноградными гроздьями; под нею сердито кипела Кура, сжатая утесами сдвинувшихся берегов, на коих перекинут смелый мост, а напротив амфитеатром подымались предместье Авлабари и обитель Преображенская, бывший дворец вдовы Царя Ираклия и замок Метехский на обрыве скалы, с древней церковью Мученицы Царицы Сусанны.

Едва только приехал я в Тифлис, как уже спешил его оставить, чтобы воспользоваться красными осенними днями и лунными ночами для посещения Кахетии. Мне хотелось застать еще сию цветущую долину во всем ее блеске, оглашаемую песнями веселых жителей, во время виноградного сбора, когда она вся обращается в один благословенный сад. Я хотел также посетить и древние обители, привлекающие в ней благоговейное внимание, иногда посреди роскошных долин, иногда в скалах и ущельях, ибо Господь наделил Кахетию обилием плодов земных и небесных, обвил плетеницами гроздьев роскошные берега Алазани и Иоры и, как медоточивый улей, приготовил дикие кельи в ее скалах для молитвенного роя отшельников.

Мне сопутствовал любитель просвещения своей родины И***, который вполне мог объяснить памятники для меня темные по неведению языка. Дорога в Кахетию пролегает на Сигнах; мы поворотили вправо от Немецкой колонии Мариенфельд, в обширную степь Карайскую. Безводная, прорытая иссохшими руслами потоков, которые бурно стремятся по ней только весной, она тянется на большое пространство по течению Куры, между ее бесприютным берегом и столь же голым кряжем гор, отделяющим сию пустыню от благословенных долин Кахетии. Здесь кончается население Грузинское и бродят со своими стадами одни Татары, опасные для одинокого путника, особенно когда меняют свои кочевья. Это дикое уединение избрали себе еще в V столетии отшельники Грузинские, чтобы создать вторую Фиваиду в пределах своей новопросвещенной родины. Тридцать верст ехали мы почти без всякой дороги, около подножия гор, по направлению их дальних отрогов, которые наподобие мысов, один за другим, выступали в это пустынное море; глубокие русла затрудняли ход коляски, несмотря на опытность наших вожатых колонистов; начинало смеркаться, а еще нигде не было видно ни малейшего признака жилья человеческого. Вдруг, на высокой горе, показалась одинокая башня и около нее как бы гнезда птиц, выдолбленные в утесе; потом еще две башни и нечто в виде ограды, и послышался тонкий звук колокола; – мы ожили сердцем: это была Натлисмцемели, обитель Предтечи.

Каменистая дорога по ущелью сделалась так тесна и крута, что невозможно было подыматься далее в коляске; мы оставили ее в полугоре, у малого миндального сада, единственной отрады сего дикого уединения, и пошли пешком на крутизну. Какое-то странное чувство овладело мной; мне казалось, что я некогда был тут и как бы во сне припоминал предметы, не будучи в состоянии дать себе отчета, почему могли они быть мне знакомы? И вот навстречу нам вышли, из-под ворот сторожевой башни, уже в сумерках, семь иноков, как тени в своих черных рясах; некоторые держали в руках свечи, чтобы осветить нам дорогу по утесу. Впереди всех шел старец Архимандрит Софроний, рода княжеского, после бурной жизни укрывшийся в начальное место своих подвигов. За ним едва-едва ступал, опираясь на посох, стопятилетний Авва Виссарион, уже тридцать лет не спускавшийся под гору, и в орлином гнезде своем переживший много бурь своей родины: бледное лицо, длинная седая борода, согбенный стан внушали к нему невольное благоговение; казалось, он поднял одну из гробовых плит обители, где давно уже успокоился сном смерти, и вышел вместе с братией навстречу чуждому пришельцу.

После первых приветствий вся братия повела нас? как бы крестным ходом? под арку входной башни, на двор монастырский, огражденный по краю утеса полуобвалившейся стеной; посреди него росли несколько тощих миндальных дерев. Мы подошли прямо к отвесной скале, в которой пробита была низкая дверь, нагнулись в устье пещеры и с изумлением выпрямились посреди величественного храма, иссеченного высокими арками в скале, с резным иконостасом наподобие Сионскаго. Все лампады были зажжены пред местными иконами, по благосклонному к нам вниманию братии: этот тусклый свет, снизу озаряя пространную церковь, умножал воображению ее размеры и внушал невыразимое чувство благоговения; душа уже поражена была неожиданным явлением самого святилища, которое, как бы по волшебному мановению, раскрылось для нас в сердце горы. Первым невольным движением было приблизиться к родным иконам Спаса и Пречистой Девы и земного Ангела Предтечи, котораго глас, вопиявший в пустыне Палестинской, отозвался далеко и в горах Иверии, сею пустынною обителию. Более других изящная лампада, с Грузинскою надписью, горела пред его иконой, и я относил это к особенной почести, воздаваемой храмовому образу; но Архимандрит, языком моего спутника, объяснил мне высокое историческое достоинство сей лампады. Последний Царь Грузинский, Георгий XIII, пожертвовал ее в память благочестивого духовника своего, настоятеля Евфимия, погребенного пред иконой Предтечи, под самою лампадою, и привесил к ней свое духовное завещание. Когда же, посреди бедственных смут его издыхавшего царства, приблизился к нему час смертный, он просил своих близких, прежде, нежели предать тело его земле, взять и прочесть его завещание, из-под лампады Натлисмцемели. Приближенные, в надежде достояния земного, поспешили исполнить волю усопшего: что же нашли они под лампадой? краткое моление: «Погребите меня в обители Предтечевой, подле духовника моего отца Евфимия». – Как умилительна такая последняя молитва последнего Царя! Как выражает она весь характер благочестивого Георгия, который гораздо более помышлял о небесном царствии, нежели о земном.

Все прочие серебряные лампады, висевшие пред местными иконами Спасителя и Божией Матери, Иоанна Богослова, трех Святителей, Николая Чудотворца и пророка Илии, были усердным даянием того же кроткого Царя. При свете их, как будто бы светил мне сам Георгий, мог я окинуть взором иконостас, сооруженный также в его время: двенадцать Апостолов и двенадцать праздников, в резных прозрачных рамах, поставлены поверх местных икон, под коими написано все житие Предтечи. На царских дверях, вместо сияния, вырезан венок из виноградных лоз, a по-средине лики Господа и его учеников, сходно с евангельскими словами: «Аз есмь лоза, вы же гроздья». Два инока зажгли большие свечи, ввели меня в алтарь через отдельный жертвенник, ибо нет другого входа: углообразно выдается этот жертвенник, во внутренность пещерной церкви, и отделен от нее легкими аркадами, иссеченными из той же скалы, а с алтарем сообщается тесным проходом, пробитым в камне. Я увидел вокруг горнего места тот же лик Апостолов и над ними полустертый образ их Божественного учителя, несомого со славой ликом Ангелов, во исполнение Херувимской песни: «Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми.» – Сколько глубокого и таинственного смысла в таком олицетворении сего высокого гимна, призывающего нас к отложению всего житейского!

Мы возвратились в отделение жертвенника, устроенного совершенно по древнему чину, несколько в стороне; двери из него в самую церковь были сбоку, не в одной линии с царскими. Над самым местом приготовления бескровной жертвы написан на своде пещерном Деисус, т. е. молитвенное стояние Богоматери и Предтечи, по сторонам Господа Иисуса так же, как и на дискосе, полагают части, вынимаемые в память их, с обеих сторон Божественного Агнца. Кругом, на стенах жертвенника поверх аркад, отделяющих его от церкви, собран молитвенный лик отшельников Палестинских, послуживших образцом для их подражателей, в столь же каменистых пустынях Иверии. Тут был Савва Освященный, светило монашества в Плачевной Юдоли, и Харитон, основатель иночества в Палестине, вместе с Евфимием Великим; тут и одичавший в пустынях Египта Онуфрий, одетый ризой своих волос, и Кириак, самый строгий из подвижников, и Ефрем, сладкоречивый диакон Эдессы, всегда исполненный памяти страшного суда. Вместе с ликами сих Восточных отцов стояли два Давида, один из числа Сирийских пришельцев, послуживших рассадником иночества в Грузии, другой же Царь-Обновитель, вызвавший из развалин все ея святилища. На задней стене храма, между ликами царственных покровителей церкви, сохранилась только внучка обновителя Царица Тамари, везде положившая печать своей славы с мужем своим Давидом Прекрасным и сыном Георгием.

Вот, в каком молитвенном сонме царей и пустынников, возносят теплые мольбы свои к Богу из глубины пещерной малые остатки многолюдного некогда братства сей древней пустыни, которая современна отшельникам Востока, написанным на стенах ее. Любопытно знать самое пространство подземной церкви, чтобы видеть, сколько рук должны были трудиться для иссечения оной в скале: от западной стены до иконостаса более семи сажень, не считая алтаря, и столько же ширины, без бокового притвора; высоты же от помоста до стройно округленного свода, пять сажень. В притворе с правой стороны, который служит входом и также выдолблен в утесе, есть малый придел, поднятый двумя ступенями над помостом, во имя Св. Димитрия Селунскаго; но кем он основан, неизвестно: быть может, сыном Давида-Возобновителя, Димитрием, или одним из позднейших Царей сего имени. Большое отверстие пробито из сего предела в главный алтарь Предтечи; в правой стороне его погребена Царица Анна, мать последнего Царя Георгия, который, быть может, οттого и был столько привязан к сей обители. У самого входа в пещерную церковь жилая келия в утесе, для стража подземного святилища; кому же вверена эта священная стража? Стопятилетнему авве Виссариону, который еще бодр на молитву, хотя уже не может стоять без посоха. Столетний призрак минувшей славы сей пустыни при дверях ее пещерного храма: – как это сильно и умилительно! какие медные вереи и запоры крепче такого вратаря?

По выходе из церкви Архимандрит пригласил нас в свои кельи, если только по-нашему так можно назвать несколько пещер, иссеченных в скале. Лестница, которая в них вела по обрыву утеса, состояла из каменных и деревянных уступов, с искривленными перилами, чтобы только не обрушиться в пропасть, и по таким трудным ступеням побрел вслед за нами авва Виссарион, поддерживаемый послушниками. Когда мы расположились, как могли, на коврах, в убогом жилье Архимандрита, он сказал мне через посредство моего спутника:

«По нынешнему состоянию нашему не судите о славной некогда обители Натлисмцемели; даже на моем веку, не говоря уже о временах пред вами стоящего аввы Виссариона, она еще процветала. За пятьдесят лет тому назад, когда я пришел сюда в искусе иноческий, при настоятеле старце Евфимии, я застал еще до пятидесяти иноков, десять игуменов и четырех Епископов, живших здесь на покое, которых гробы укажу вам завтра; ибо Натлисмцемели искони служила рассадником иноческой жизни и просвещения духовного для всей Грузии. У нас не было училищ, но сюда собирались в отрочестве желавшие посвятить себя на служение церкви, и делались учениками опытных старцев, доколе в свою чреду, из них самих, не образовались наставники. Отселе избирались большею частью предстоятели монастырей и епархий; до такой степени глубоко было уважение Царей и Католикосов к нашей пустыни. Старец Митрополит Иоанн Бодбель, о котором вы, вероятно, уже слышали или услышите, если будете на гробе Св. Нины, здесь провел свою молодость, равно как и многие из лучших Епископов наших, которых вы уже не застали в живых: да и сам нынешний Викарий отсюда вышел в настоятели. Большая часть из наших духовных были происхождения княжеского, и семейства их не забывали святого места cего; о любви же последнего Царя Георгия к обители и духовнику своему Евфимию много нам осталось свидетельств».

«Вы говорите мне о минувшей славе вашей обители, – сказал я, – но прежде всего объясните, где я? И что за странное явление столь дикого жилья иноческого в скалах и пропастях?»

«Разве вы никогда не слыхали, – отвечал Архимандрит, – о тринадцати Сирийских отцах из числа учеников Св. Симеона Столпника, которые пришли сюда двести лет спустя после Св. Нины, утвердить проповеданное ею Христианство? Сама Божия Матерь, избравшая Грузию своим уделом, внушила благую мысль сию главе отцов Иоанну, и один из них Давид, прозванный Гареджийским, по любви своей к пустынной жизни, поселясь сперва на горе Тифлисской, пришел искать сюда большого безмолвия с избранным учеником своим; но вскоре пустыня его сделалась многолюдной. Сподвижник старца, Лукиан, основал нашу обитель Натлисмцемели, в память великого любителя пустыни, Иоанна Предтечи. Я покажу вам завтра основное гнездо нашей Фиваиды, самую обитель, где жил и скончался блаженный отец наш Давид. Там увидите вы, близко от пустыни Гареджийской, бывшую лавру мучеников Моцамети и знаменитый монастырь Додо, любимого ученика Давидова, и еще несколько других, если время позволит нам посетить их; двенадцать таких пустынь основались, одна близ другой, в окрестности Гареджийской, еще при жизни Блаженного Аввы».

«Но каким образом оскудела братия?» – спросил я Архимандрита. Он же вздохнул только вместо ответа и, помолчав несколько, сказал:

«Ах! Где же процветает теперь иночество? Не одна наша обитель и все оскудели, или даже совершенно пусты, да из кого набирать братию? Князья наши и дворяне обратились к занятиям светским. Прошли смутные времена, когда над каждым из нас висел меч Персидский или Лезгинский, и мы посреди безопасности не так усердны к молитве. Помню еще, когда, бывало, нельзя выйти из ограды монастырской, не только спуститься под гору. Однажды отца нашего Евфимия захватили в плен Лезгины, вместе c церковным крестьянином, около того миндального сада, где стоит ваша коляска. Так как крестьянин был гораздо осанистее нашего старца, то с ним обходились с большим уважением, а смиренного Евфимия, утаившего свое имя, заставили идти пешком всю дорогу, осыпая его побоями; тогда только умилостивились, когда узнали в горах, что он духовник царский; но за то Георгий дорого должен был заплатить за него выкуп. Мало-по-малу, с оскудением братии, стали пустеть и обрушиваться их кельи; даже та, в которой живал во время постов Царь Георгий, до половины отпала от скалы, потому что дождевая вода, уже не отводимая по недостатку рук, размывает пещерные своды, всасываясь в их расселины. Ограда наша совершенно рушится, и мы стараемся поддержать ее, сколько можем, потому что вместо Лезгин нас обижают теперь Татары. Мало того, что они совершенно присвоили себе наши степи для пастбища, некоторые из них осмеливаются перелезать иногда через ограду, чтобы воспользоваться нашим скудным добром, и если бы не большие собаки, которых мы спускаем ночью, не было бы никакой защиты монастырю. Итак, опять повторяю, не судите о нас по тому, что теперь видите».

В занимательной для меня беседе протекла большая часть вечера; наступило время братской трапезы, ибо, несмотря на скудость средств, обитель сохранила общежитие, и этим обязана она усердию Архимандрита, который старается удержать древние порядки. Мятежна была середина его житейского поприща, но к старости возвратился он к той же безбурной пристани, в которой начал подвиг иночества, и подает теперь редкий пример постнической жизни. Около него собрались несколько учеников, как бывало прежде, в лучшие времена Натлисмцемели, и он научает их порядку службы церковной, ибо сам почитается одним из лучших певцов Грузии. Нас ввели в длинную залу, иссеченную в скале; высокие своды ее опирались на двух столбах; поразительна была такая трапеза в сердце горы, когда снаружи нельзя было подозревать никакого жилья человеческого. Одна тусклая лампада висела под сводом, освещая обширность залы, обличала прежнее многолюдство и нынешнее убожество обители. Авва Виссарион со старшими иноками сел по левой стороне; нас, пришельцев, посадили напротив, на почетное место; послушники служили. Архимандрит взошел на хоры, нарочно для того устроенные, и во все время читал поучение. Чрезвычайно торжественно было самое убожество сей трапезы, ибо тут собрались остатки славной некогда Натлисмцемели, как бодрые воины, не отходящие от вверенной им стражи, доколе последнего не поразит смерть. Молча мы разошлись; мне указали келию, иссеченную в камне, с каменным ложем вместо постели; братия разошлась по своим гнездам. Пред иконой Предтечи теплилась малая лампада: это был день обретения честной его главы. Я прочел канон великому Fнгелу этой и Палестинской пустыни, которые сподобился я посетить, и, полный их воспоминаниями, вышел из своей кельи на узкую площадку, висевшую над обрывом скалы.

Мертвая тишина царствовала вокруг меня, и такая пустота открывалась в сумраке подо мною, что мне казалось, будто я уже стою на краю всякого творения и мир кончается у моей скалы. Мало-помалу начал я всматриваться в предметы, слабо освещенные неполной луной. To, что в первое мгновение мелькнуло мне как хаос, представилось потом обширной равниной, которая убегала далеко-далеко, сколько глаз мог уловить ее в полусвете месяца. Позади меня и по сторонам поднимались скалы и часть ущелья, в котором иссечена обитель, расступилась предо мною; привратная башня стояла на краю обрыва; несколько тощих дерев, не колыхаясь, дремали над оградой и не было ближе других предметов: так скудна была ими дикая природа в обилии своих скал. Я стал прислушиваться к голосу ночи: все, что сначала казалось мне совершенным безмолвием, было одним всепоглощающим звуком, который плавал по целой пустыне; это было жужжание несметной тьмы насекомых, невидимых днем и только слышимых ночью, жизненное сотрясение воздуха, будто безгласного от самой его полноты; только изредка прерывалась тишина протяжным воем сторожевых псов, когда чуяли они с вершины утесов дальнего скитальца в пустыни или какого-либо ночного зверя, скользившего по ущелью.

Тогда только начал я опамятоваться и, озираясь во все стороны, как бы входить опять в область прошедшего и сличать былое с настоящим, впечатления коих дотоле были перемешаны в моем воображении. Я вспомнил плачевную юдоль потока Кедрского и лавру Св. Саввы в сей юдоли: те же скалы надо мною и пропасть у ног моих; те же сторожевые башни и одинокое миндальное дерево вместо пальмы и безжизненная пустыня, освященная столь же бледной луной. Я всмотрелся и понял почему-то, что здесь должно бы мне казаться новым, напротив того веяло мне родной стариной, и только промежуток протекших лет разделял в мыслях моих предметы, которые из них сливались по своему необычайному сходству, Натлисмцемели и лавра Св. Саввы! Долго наслаждался я живым воспоминанием былого в совершенном отчуждении всего, что только могло обескрылить мои свободные мечты: я сидел одиноко на выдавшемся утесе, как бы в воздухе; все было пусто и неподвижно вокруг, только одна луна двигалась в пустыне неба. И вот наконец я стал чувствовать, будто опять все сливается вокруг меня в прежний хаос, и будто начала волнообразно колебаться пустыня, доколе не обратилась вся в одно серебристо движущееся море, и уже потерялось для меня различие между этим морем, что подымалось снизу, и этим небом, что опускалось тихо и плавно все ближе к земле... Я дрогнул и воспрянул с утеса и устремился опять в келию, на мое каменное ложе, до утреннего звона.

Отрадно мне было присутствовать на божественной службе, в недрах земли, хотя я и не понимал языка грузинского, но совершенное сходство молитв и обрядов позволяло следовать за ходом богослужения. Это напомнило мне Киев и Палестину, где я также молился в подземельях. За утреней следовала ранняя литургия, вопреки уставу монастырскому, но мы просили сделать для нас такое снисхождение, чтобы успеть в тот же день осмотреть другие обители сей пустыни. После обедни, уже при свете дня, с утешением сличал я местность обители с юдолью Св. Саввы. Быть может, здесь самое сходство возбудило к подражанию. Если не так глубоко ущелье, то мертвенность природы столь же ужасна, и те же нависшие скалы, и кельи, и церкви пробитые в утесах, хотя соборная Св. Саввы стоит там отдельно на своей площадке. Но тут три башни Иустиниановы повторились в Натлисмцемели, две по краям ограды и одна сторожевая на вершине горы, как в лавре Палестинской. Жалко было видеть, однако, как много уже обрушилось келий и малых приделов и скольким еще угрожает падение, если не отведут заблаговременно дождевых струй. Мало-помалу стесняется братия позади своей умаляющейся ограды, в один безвыходный круг, где время и стихии осаждают эту слабую горсть воителей духовных, которые не хотят им уступать поприща славы великих своих отцов.

Прежние настоятельские кельи висели над пещерной церковью; их деревянная галерее защищала своды ее от дождевой воды; теперь же половина келий обрушилась и оттого может пострадать самая церковь. Несколько выше, подле другой малой церкви Успения и кельи Евфимия, находились убогие покои смиренного царя Георгия, где любил он безмолвствовать во дни великого поста. Благочестивое и болезненное лицо сего последнего царя из рода Багратидов напоминает нашего кроткого Феодора, сына Иоаннова, последнего из дома Рюрикова, который также предпочитал уединение келейное царским своим палатам и оставил o себе память во многих обителях. Но в Натлисмцемели келии молитвенного Георгия почти совершенно обрушились; до половины только сохранилась стенная живопись: Спаситель, сидящий между Пречистой Своей Матерью и Предтечей, Св. Нины и отшельника Додо; прочие лики обвалились вместе со стеной, а келия духовника царского обращена в ризницу. В числе замечательных ее древностей, утварей и книг особенно привлекли мое внимание богато украшенный крест Тинатины, супруги Кахетинского Царя Леона, и образ Предтечи, найденный при царе Ираклии в горах Гамборских. Полагают, что икона эта пятого столетия, времен Гургаслана: отсеченная глава Предтечи вырезана на деревянном блюде и вставляется в углубление иконы, обложенной богатой ризой, a на задней стороне доски есть много частиц святых мощей с надписями.

От сих келий можно взойти на вершину Бодбелевой сторожевой башни, которая приникла к самому гребню утеса; но надобно прежде ползти по уступам витой лестницы, пробитой в скале, чтобы только достигнуть основания башни. Мертвые, но величественные виды открываются с нее на всю пустынную окрестность, до дальнего течения Куры, которая разделяет собой Карайския степи и только издали манит своими свежими водами истомленных жаждой в безводной равнине. Солнце уже было высоко; надлежало оставить обитель Натлисмцемели. Архимандрит Софроний благословил меня древней иконой великого Антония, отца всех пустынных жителей во вселенной, и благодушно вызвался вести нас к Давиду Гареджийскому. Вся братия проводила за врата обители, до того места, где мы нашли коляску, подле миндального сада монастырского. И авва Виссарион собрался также провожать нас под гору, но я убедил старца не оставлять своего горного жилища. Юные птенцы орлов, когда оперяются, испытывают силы свои по широкому небу; но те орлы, у коих уже оскудела сила их крыл, остаются на своих утесах; и сему также пожелал я духовного обновления юности орлей, дабы от своего выспреннего утеса мог он однажды воспарить к Солнцу правды и обрести упокоение долгому своему подвигу. Один из иноков, имеющий непременною обязанностью сносить под гору воду мимоходящим путникам, кто бы они ни были в пустыни, указал нам ближайшую дорогу на дно иссохшего русла; оно напоминало Кедронское, столь же безводно раздирая подножие утесов.

Не более десяти верст от Натлисмцемели до пустыни Гареджийской, называемой по-грузински «Удабно» или собственно пустыня; но самая ужасная дорога предстояла нам по горам и оврагам, где только можно было проехать верхом. Не раз раскаивался я, что решился ехать в коляске; по таким стремнинам и надобно было всю немецкую осторожность колонистов, чтобы не опрокинуть нас в пропасть; иногда дорога шла по косогору, промытому рытвинами, иногда по самому гребню утесов, и мы пролагали новые следы по страшным обрывам. Перед тем как спускаться в ущелье Гареджийское, показалась нам на кряже гор одинокая башня пустынной обители Чичхитури, одной из двенадцати окружавших Давидову. Ничего не сохранилось там, кроме башни и двух пещерных полуобрушенных церквей, из коих главная с трапезой посвящена была Св. Иaкову, мученику Персскому. Отпустив коляску в монастырь, сами пошли мы по вершине горной мимо сих развалин к другой более знаменитой лавре мучеников, или Моцамети; она иссечена в горе, нависшей над пустыней Св. Давида и служила средоточием для всех прочих. Наместник Гареджийский, предваренный о моем приезде, уже ожидал нас вблизи развалин, чтобы указать все пещерные церкви и предостеречь в опасных переходах между скал.

Прежде всего он привел нас к малой церкви недавнего строения, которой двери с благоговением отпер. Внутри алтаря, обозначенного тремя открытыми арками без всяких икон, мы увидели престол и жертвенник, рядом прислоненные к восточной стене, a на них на месте утвари церковной человеческие кости, связанные крестообразно; по сторонам были также собраны кости, как в древних катакомбах. «Что за странная церковь, и какие здесь кости?» – спросил я с изумлением Архимандрита.

«Эти кости дали название целой лавре, – отвечал он, благоговейно поднимая и целуя каждую из них. – Посмотрите, какие еще рубцы на них видны, и язвы сии источали некогда миро; это были действительно мученики (Моцамети), положившие живот свой за Христа, и еще в какую священную минуту, в ночь Пасхи! Hемного собрано тут костей, но вы ужаснетесь, если услышите, что шесть тысяч святых отцов наших избито было тут мечом персов. Братия двенадцати обителей пустыни Гареджийской имели искони обычай собираться на вечер субботний в сию лавру, большую из всех, чтобы здесь торжествовать храмовый ее праздник Светлого Воскресения. Шесть тысяч иноков все вместе, со свечами в руках обходили малую церковь на вершине горы, построенную по образцу часовни Св. Гроба, и воспевали радостное: «Христос воскресе из мертвых!», не воображая, как они сами были уже близки ко вратам небесного царствия. Это была страшная година нашествия шаха Аббаса Персидского. Далеко из-за Куры, на краю обширной степи Карайской, увидел он ночью необычайное освещение, огни, движущиеся на вершине горы, там, где предполагал совершенную пустыню. «Что за огни?» – спросил изумленный шах. Ему отвечали: «Это отшельники Гареджийские празднуют свою Пасху». «Истребите их!» – сказал ненавистник имени Христова. Напрасно более человеколюбивые из его вельмож представляли шаху, что пустынники не носят оружия и никому не враждебны, a, напротив того, за всех молят Бога, и что самый пророк велел щадить таких молитвенников. Кровожадный шах не хотел внимать никакому ходатайству и послал немедленно отряд конницы через Куру, в степь Карайскую. К рассвету прискакали убийцы в лавру, когда уже вся братия успела приобщиться Св. Тайн за ранней литургией Пасхи, и таким образом приготовленные к вечности встретили мученическую кончину. С тех пор опустела большая часть обителей, и только Давидова и наша удержали своих иноков. Мы совершаем память шести тысяч избиенных отцов на другой день Пасхи по тому примеру, как празднует вся церковь избиение Св. Отец в Раифе и Синае и в лавре Св. Саввы. Католикос Антоний старший написал для них канон и стихиры, а благочестивый Царь Кахетинский Арчил собрал здесь святые кости мучеников и соорудил над ними сию малую церковь.

«Не смерть ли сих мучеников изображена на стене алтарной? – спросил я, потому что тут видны три инока и над ними человек в восточной одежде, занесший меч, – но для чего подле них олени?»

«Нет, это не мученики, но блаженные отцы наши, радующиеся на небесах о мученических подвигах своих духовных чад. Тут написан великий авва Давид Гареджийский с двумя учениками Лукианом и Додо, которых питали млеком своим дикие самки оленей; а воин, занесший на них руку, – языческий обладатель сих мест Бубакар, нечаянно открывший пустынножителей в своих пределах. Но поднятая рука его засохла и исцелилась только молитвой Св. Давида; смягчился жестокий язычник и уверовал во Христа, не так, как неистовый шах Аббас, избивший столько мучеников. Будем теперь осматривать прочие церкви сей обширной лавры; вы удивитесь числу их и множеству келий, иссеченных в три или четыре яруса по отвесной скале. Ко многим уже недоступен вход, потому что обрушились лестницы, другие засыпаны землей: но вся эта западная сторона горы, обращенная к Куре, была жилищем отшельников; по крайней мере увидим то, что еще возможно».

Так говоря, старец Архимандрит, несмотря на свои годы, стал бодро спускаться по обрывам скал, и мы последовали за ним вместе с наместником по таким стремнинам, где иногда не было даже места, куда бы поставить ногу. Земля беспрестанно осыпалась под нами и обрывались камни из наших рук, когда мы лепились вдоль утесов по отвесной стене их, чтобы заглядывать в устья опустевших келий или проникать в пещерные церкви, где понемногу отдыхали от трудного пути.

Первая весьма тесная церковь, которая нам представилась в пещерах, была, как видно, посвящена святителю Николаю, потому что чудотворец написан на горнем месте подле иконы «Знамения Богоматери»; внутреннее устройство алтаря совершенно одинаково с верхней церковью мучеников. Потом взошли мы в более пространную пещеру, освященную в храм Благовещения; стенная живопись еще сохранилась на стенах. Лики Царя Баграта IV и Католикоса Иоанна, подносящих образ церкви святому Давиду Гареджийскому, свидетельствуют, что она была иссечена не позже XI века. В алтаре написан Спаситель, сидящий посреди святителей и пустынников; Ангел подводит к Господу отшельника Додо; кругом по стенам двенадцать праздников, и опять престол с жертвенником соединены на одном камне. Подле церкви малый придел Св. Георгия, где еще видна на помосте запекшаяся кровь инока, который был тут умерщвлен воинами шаха Аббаса в минуту приношения бескровной жертвы. Несколько далее обширная трапеза, где собирались все братия лавры, весьма замечательная по своему устройству. Три арки образуют вход во глубину сей пещеры и на них написаны два Симеона Столпника, из коих старший был виною пришествия тринадцати Сирийских отцов. Один из них святой Давид, основатель сей новой Фиваиды Гареджийской, и великий отец иноков Палестинских Евфимий, изображены на тех же столпообразных арках, ибо они служили основанием монашества. Со входа существует еще малый придел с Деисусом над его алтарем, а внутри самой трапезы иссечены поперек ее в каменном помосте столы и места, где сидели братия, также под сенью Господа и предстоящих ему Богоматери, Предтечи и Архангелов. С правой стороны написана на стене тайная вечеря и таинственная трапеза трех Ангелов под дубом Мамврическим, а с левой есть еще келия и другая поменьше, вероятно, служившая приспешной, и глубокая цистерна, но уже без воды.

От этой трапезы так трудно было пробираться далее по утесам, что иногда мы останавливались и долго думали, куда бы ступить; невозможно было посетить нижнего ряда келий, выдолбленных на дальнее пространство по отвесу скалы. Однако, переходя по камням с большой осторожностью, мы открыли еще пространную церковь, которой устье было почти совершенно засыпано землей. На передовой скале, служившей преддверием, изображены были некоторые деяния из жития Давида Гареджийского, а под ним Цари-обновители сей лавры, тот же Баграт с Католикосом Иоанном, держащие в руках церковь, и великая Тамари с мужем и сыном.

Живопись внутри пещерной церкви почти совершенно стерлась; еще можно, однако, различить Деисус и несколько святых грузинских, между коими равноапостольная Нина. По всему видно, что церковь эта была одной из самых больших и, быть может, даже соборной в лавре, но уже время истребило следы ее пустынной красоты. Недалеко еще малая церковь Вознесения Христова, которое изображено на горнем месте. Вероятно, много таких церквей можно бы еще обрести вдоль того же гребня горы, если бы была возможность продолжать наше воздушное странствие над пропастью; но мы принуждены были его оставить и подняться на вершину горы.

Там стояли стены малой церкви Воскресения, которая обличила столько жертв шах-Аббасу во время их пасхального хождения кругом святилища. Мне показалось, что она была построена по образцу святого гроба Иерусалимского, и потому, быть может, служила для такого хода. Несколько в стороне, на самой крайней высоте горного кряжа, груда обломков указывала место еще одной церкви, уже девятой по моему счету, во имя святого Пророка Илии. Такое выспреннее место было как бы нарочно создано для взятия на небо земных Ангелов, ему подобных.

Мы остановились на вершине горы и долго смотрели на окружавшую нас пустыню Гареджийскую, каменистую, безводную, прорытую ущельями, которой дальняя Кура служила только для возбуждения, а не для утоления жажды. Нельзя было найти более жестокого уединения для подвигов иноческих, и это место избрал Св. Давид, когда, оставив блаженного учителя своего Иоанна, погрузился в пустыню; само наименование Гареджийского уже знаменует любителя уединения. Трогательно описание отшельнической его жизни и смирение, с каким проходил свой подвиг. Один только Лукиан был спутником блаженного Аввы, когда поселились они в расселинах скалы, над местом нынешней их обители, там, где струится теперь источник, испрошенный слезами Давида. Немного дождевых капель, скопившихся в камне, решили для них выбор пустынного жилища. Как мало нужно для чистого сердца, чтобы прочесть волю Божию, ясно отражающуюся в таком зеркале! «Брат Лукиан, – сказал Авва ученику своему, – видишь ли это прекрасное и безмятежное место? Водворимся здесь на непрестанную молитву, чтобы сподобиться нам оставления грехов, и Бог милосердый пошлет нам благодатную силу для укрепления немощей наших». Но вера Лукиана оскудевала, видя, что самые корни трав, которые служили им скудной пищей, начинали сохнуть от нестерпимых жаров и пересыхала самая вода. «В терпении стяжите души ваши, – говорил ему Давид словами Св. Писания. – Для чего заботишься ты столько о временной пище, когда все наши мысли должны быть устремлены ко благам вечным, и неужели Господь, одевающий крины сельные порфирою Соломона, не озаботится о словесных своих творениях?»

При сих словах явились внезапно из пустыни три самки оленей со своими детьми и стали пред отшельниками, предлагая им обильное млеко сосцев; насытились убогие сею благотворной пищей и восхвалили Бога. С тех пор, по благословению Господа, посылавшего пищу чрез воронов пророку своему Илии, отшельники Гареджийские были постоянно посещаемы сими мирными животными, исключая дней постных, потому что тогда возлагали на себя подвиг совершенного воздержания. Искушения от врага душ человеческих, испытанные всеми любителями уединения, не чужды были и великому aвве Давиду. В пещере, под той самой скалой, где поселился он со своим учеником, гнездился страшный дракон, и жертвой его сделался один из молодых оленей. Блаженный Давид духом прозрел, какой древний враг кроется в свойственном ему образе змея, и, взяв вместо оружия посох, именем Божиим велел ему оставить пустыню для жительства благочестивых отшельников. Голосом человеческим отвечал ему облеченный демон, прося себе пощады и, с треском рассекая камни, бежал укрыться в воды Куры, но прежде, нежели достиг реки, уже истреблен был небесным огнем. Ангел, явившийся святому, который даже сожалел о погибели врага, внушил ему идти к ученику своему Лукиану и возбудить его, потому что он лежал как мертвый от страшного явления.

Однажды ловчие, скитаясь по сей пустыне, обрели обоих пустынников, доящих молоко своего дикого, но послушного стада, и, пораженные страхом, пали к ногам Давида. Через них разнеслась молва по всей окрестности о двух чудесных отшельниках, и к ним начали стекаться любители безмолвия. Напрасно авва отклонял пришельцев от невыносимых для них подвигов, они все решили остаться под его духовным руководством; таким образом, мало-по-малу, возросло число пустынной братии. Опытный старец избрал между ними наставником инока, уже просиявшего добродетелями, по имени Додо, и велел ему вместе со всей братией ископать себе кельи на противоположной горе, дабы он сам мог опять предаться любимому своему безмолвию. Это была первая обитель, основанная близ собственной пустыни Св. Давида, где пребывал он с немногими учениками. Вскоре и Лукиан положил начало Натлисмцемели, возникла и великая лавра Моцамети, и постепенно расплодились семена иночества в двенадцати окрестных монастырях, еще при жизни великого Аввы. Он сам из глубины своей пещеры служил для них светильником и покровом и часто, восходя на гору, молитвенно осенял дальние и ближние чада свои отеческих забот, и чада его, каждый из своей пустыни, смотрели также на его гору, как на гору Сионскую, отколе нисходило для них спасение молитвами Аввы.

Однажды, когда молился на горе старец с распростертыми κ небу руками, прилетел к ногам его фазан, преследуемый ястребом, и как будто бы просил от него защиты. Вслед за ним прискакал дикий ловчий Бубакар, языческий князь сих пределов, и с негодованием увидел добычу свою у ног святого и ястреба, за ней гнавшегося, смиренно сидящим в отдалении. «Кто ты?» – с гневом спросил он молитвенника и услышал в ответ: «Раб Господа нашего Иисуса Христа, кающийся здесь о грехах своих; ты же оставь птицу, искавшую у меня защиты!» Разгневанный язычник занес руку с обнаженным мечом, она оцепенела; тогда тронулось страхом сердце Бубакара и, падши к ногам святого, просил он о прощении: вместе со словами прощения последовало исцеление не только для варвара, но и для сына его, болевшего ногами в доме родительском, ибо и о нем слезно умолял Бубакар, обещая принять св. крещение со всем своим домом. «Иди, и по вере твоей буди тебе», – евангельски сказал Давид язычнику, и тот, возвратясь в дом, нашел сына уже исцеленным. С тремя сыновьями возвратился Бубакар на гору Давида и, нашедши Авву между его учеников, смиренно просил себе и своим крещения. Давид отослал князя с запасом принесенного им хлеба в многолюдную обитель Додо и велел идти оттоле священнику, окрестить его с домочадцами. Благодарный князь сам пришел опять в пустыню Гареджийскую и близ пещеры Давидовой выдолбил в скале обширную церковь, где теперь почивают мощи Святого.

По прошествии многих лет, когда уже совершенно было устроено благосостояние всех обителей Гареджийской пустыни, блаженному Давиду пришло на мысль исполнить давнее желание своего сердца и прежде, нежели водворится в небесном Иерусалиме, посетить земной. Уроженец Сирии, он не успел в первые годы своих подвигов исполнить сего близкого тогда странствия и, зашедши в дальнюю страну по следам своего великого учителя Иоанна, с горестью помышлял, что такая великая святыня осталась ему чуждой. Верному сотруднику своему Лукиану поручил он собранное им стадо, a сам с некоторыми из учеников взялся опять за страннический посох и пошел через Сирскую свою родину на родину своего Господа и Владыки. Но когда уже достиг он желанной цели, когда с ближайших высот открылся ему в пустынном величии святой град, внезапный ужас объял святого старца и глубокое орудие проникло в смиренную душу: как дерзнет он грешными стопами попирать следы Богочеловека? Ах, многим ли или, лучше сказать, кому из нас, недостойных поклонников, приходила подобная мысль, несмотря на все бремя греховное, которым были обременены душевно и телесно!

И что же? Блаженный старец остановился и, пройдя столь долгий путь, не смел довершить нескольких шагов! Учеников своих, как более себя достойных, отпустил он поклониться святыне, умоляя их вознести теплые молитвы и за грешного отца их над гробом Искупителя; а сам, простерши к небу руки и помолившись издали, в виду храма святого гроба, взял себе в благословение только три камня земли обетованной, оросил их слезами и пошел в обратный дальний свой путь. Но Господь не восхотел утаить от мира такой глубины смирения своего угодника. Блаженному Илии, Патриарху Иерусалимскому [который потом скончался в изгнании за правоту своей веры при неверном Кесаре Анастасия], является во сне Ангел и говорит: «Пошли в погоню за старцем, идущим по большой дороге в Сирию; он одет в рубище, у него в страннической суме лежат три камня; он унес с собой всю благодать святой земли; и одного камня сего довольно в благословение, два же пусть возвратит в Иерусалим: старец сей избранник Божий, авва Давид Гареджийский». Каковы же были смирение и молитва сего Аввы, когда три только камня, поднятые им с земли святой, увлекали с собой всю ее благодать и в какое время? Когда в ее бесчисленных пустынях процветали такие великие Аввы, как освященный Савва и Феодосий Киновиарх и Молчальник Иоанн и Кириак Отшельник, и только что смежил очи великий Евфимий, ибо это было пятое, самое цветущее столетие иноческой жизни в Палестине!

Повиновался словам Ангела изумленный Патриарх и послал в погоню за странником; повиновался ему и любитель послушания Давид, и возвратил два камня, не постигая сам цены своего благодатного смирения. Но единственный камень, принесенный им в свою пустынь и доселе хранящийся на его гробе, получил от него благодатную силу исцелений, не оскудевающую, доколе не оскудеет вера притекающих к молитве Св. Саввы.

Немного уже дней оставалось созревшему старцу до его блаженной кончины; он посвятил их посещению братии, наипаче отшельников в их уединенных келиях для последнего назидания. «Как ты спасаешься?» – спросил он одного из них. «Твоими святыми молитвами, честный отче, – отвечал труженик; – но эта вода, текущая из утеса, и эта зелень, что растет около, так горьки, что я невольно чувствую от них отвращение; однако не позволяю себе изменять пищи и говорю сам себе: мучения адские не гораздо ли горше и не лучше ли вкушать горечь временную, чтобы не подвергнуться вечной?» Утешился Авва смиренной речью и сказал: «Не скорби, брат мой, силен Господь Бог наш, изменивший в пустыне горечь Мерры в сладость, усладить и сию горькую воду». Он велел подать себе сосуд с водой и, осенив его знамением креста, подал брату, говоря: «Пей, она безвредна». И действительно необычайная сладость заменила прежнюю горечь источника. Самый час кончины предвозвещен был великому Авве, которого вся жизнь была постоянным к ней приготовлением. В последний раз собрал он вокруг себя всех своих учеников и наставил их душеспасительным словом; потом еще, однажды отслушав литургию, приобщился божественных тайн в напутие жизни вечной и на коленях, простерши к небу руки, предал Господу дух свой, всегда к нему паривший. С плачем погребла его братия в церкви, иссеченной Бубакаром. Во время погребения слепой инок прозрел от прикосновения к телу Святого, во свидетельство его праведности, и доныне обильные исцеления истекают верующим от его пустынного гроба.

С той горы, куда часто восходил для молитвы блаженный Авва, указал мне Архимандрит еще две обители из числа двенадцати, в двух противоположных сторонах. «Видите ли, – сказал он, – вдали, как бы на расстоянии одного часа по направлению того же кряжа горы, на котором мы стоим, утес, выдавшийся над Карайской степью, и на нем будто признаки зданий? Это Бертубани, собственно, участок иноков по значению слова, одна из больших обителей сей Фиваиды, не уступающая своими остатками лавре Моцамети. А вот гораздо ближе, на той стороне ущелья Гареджийского, видны в скалах несколько ярусов, иссеченных келий, и внизу их развалины: это бывший общежительный монастырь Додо, позже всех оставленный иноками. Я помню последнего старца, который сиротел там, постепенно, пережив всю свою братию, переселился наконец в ближайшую обитель Св. Давида, ибо уже не мог долее оставаться на гробе блаженного Аввы Додо. И самый гроб сей, только в прошедшем году, завален был обрушившимся на него утесом, так что невозможно более подступить к нему, как будто бы угодник Божий хотел даже утаить от нас или, быть может, от зверей хищных, могилу свою, брошенную нами в пустыне. Итак, – продолжал Софроний, – вы уже видели, вблизи или вдали, пять обителей из числа двенадцати; остальные слишком далеко рассеяны, чтобы вам можно было посетить их в короткое время. Но спустимся к общей их матери, в самую лавру Давидову, на гроб великого отца нашего, который и доселе охраняет своими молитвами малый остаток некогда многочисленных чад своих».

Мы стали спускаться по каменистой тропе, в расщелину утесов, которая, расширяясь, мало-помалу образует ущелье Гареджийское. Между голых скал начала показываться тощая зелень миндалей и гранат, сперва одиноких, потом более частых, составляющих убогий сад монастыря. Пещера в полугоре источает родник из-под мрачных сводов, который поддерживает скудную растительность между утесов: этот источник испрошен был молитвой Давида и носит поэтическое название его слез, ибо слезы сии пробили жесткость камней.

Верхняя сторожевая башня, господствующая над всей обителью, давно уже видна была на своем отдельном утесе, и вот на краю сада, спускавшегося уступами, предстала нам полуобвалившаяся ограда с двумя другими башнями. Утомленный трудным схождением, я вздохнул свободно, когда взошел на двор монастырский и сел на камень между иноками, чтобы собраться с новыми силами. Тут окинул я взорами внутренность монастыря, странно расположенного на трех террасах, по скату горы. Верхний двор, где я находился, обнесен был с одной стороны скалами, а с другой оградой, и посреди его возвышалась башня Царя Александра; над ним грозилась с утеса сторожевая бойница и все окрестные скалы пробиты были келиями, как бы гнездами птиц; но главное святилище утаено было от взоров. Когда я отдохнул несколько минут, наместник повел меня по темным переходам, отчасти иссеченным в утесе, на летний двор монастыря, обнесенный также оградой, откуда входят в церковь Св. Давида.

С глубоким благоговением взошел я в подземное святилище, созданное усердием обращенного Князя Бубакара, и простерся на высокой ступени гробницы блаженного Аввы; и эта ступень служит также могильной плитой: тут погребен рядом с ним ученик его Лукиан, сотрудник в подвижнической жизни и преемник в настоятельстве лавры. Как умилительна такая замогильная близость святых, тесно связанных во временной жизни! Это напомнило мне наших святых, Сергия и Никона Радонежских; но так как по словам евангельским: «Несть ученик более учителя», то и здесь смиренный Лукиан почивает ступенью ниже великого отца своего. Большая икона Св. Давида прислонена к иконостасу, и еще лежит на гробнице один из трех камней, взятых им в святой земле для благословения новому своему отечеству. Много говорит сердцу этот простой камень, залог необычайного смирения, на этой простой, по-видимому, гробнице, где сокрыты, однако, два столь великих подвижника. Она находится с правой стороны церкви, где у нас обыкновенно поставляют раки святых. Сама церковь довольно высока и пространна, но совершенно обнажена, и стенная живопись ее забелена рукой обновителей; иконостас также новый, и только одни серебренные лампады свидетельствуют, как и в Натлисмцемели, о благочестии последнего царя Георгия, который питал особенную любовь к сей пустынной обители.

Некогда церковь эта была великолепно украшена знаменитым ее настоятелем Св. Иларионом, который просиял иноческими добродетелями в исходе IX века не только в пределах отечества, но и в Палестине, и в горах Олимпа, куда бежал от кафедры Епископской, и, наконец, в Солуне, где опочил на обратном пути из Рима. Быть может, и сам храм посвящен им преображению, на память горы Фаворской, ознаменованной для него чудом: туда указывал ему путь бедуин, которого обратил к свету Христову; варвар хотел сперва посягнуть на жизнь святого, но, пораженный внезапной болезнью, прибегнул к его молитвам и был исцелен не только телесно, но и душевно. По выходе из церкви мне указали в темном переходе, ведущем па верхнюю площадку, углубление, в котором хранится целебный череп одного из древних отшельников, источающий миро. Но никто не умел мне назвать потаенного угодника Божия. Верхняя галерее под церковью ведет к единственной келье, выстроенной, а не иссеченной в сей чудной обители, и оттоле погружаются взоры в дикое очарование пустыни Гареджийской, которая имеет свою особенную прелесть, ибо тут как будто треснула и расступилась внутренность гор, чтобы дать образоваться суровому ущелью со своенравными очерками его скал; они дрогнули и нависли, оцепеневшие посреди столь страшной бури стихий, которой воспользовались одни только остывшие ко всякой житейской бури отшельники.

Малая церковь Святителя Николая, которую основал поверх скалы соборного храма Царь Кахетинский инок Александр, замечательна только гробницей своего основателя. Не мог я, однако, обрести лице это в летописях, но в одной из грамот, недавно найденных в соборе Мцхетском, упоминается о Царе иноке Александре, жившем в половине XV века, и сыне его Царе Георгии. С трудом можно разобрать могильную надпись сего царственного искателя безмолвия, который два года здесь спасался, по преданиям монастырским, в тиши пустынной от треволнений мятежной державы. «Во имя Божие, я, Царь Александр, припал ко гробу преподобного Давида и украсил оный любовью, как некий рай, да будет же мне почиющий в нем ходатаем и хранителем пред Господом», – так умилительно взывает из своего гроба благочестивый Царь к прославленному уже в ликах святых отшельнику.

Круглая башня, служившая ему жилищем, а теперь обращенная в ризницу, стоит посреди верхнего двора монастырского. Она довольно изящной архитектуры и сохранила внутри вместе с резьбой своих сводов остатки стенной живописи; промежду пещерных келий Гареджийских это было поистине царское жилище. Еще довольно богата ризница жемчужными облачениями и золотой утварью крестов, икон и сосудов, несмотря на частые разорения. Ревностные иноки умели вовремя скрывать свои сокровища и вооружались сами против бродящих Лезгин внутри крепкой некогда ограды; целый арсенал старинных ружей и пищалей свидетельствует еще о воинской эпохе знаменитого монастыря сего, рассадника всех прочих, который устоял и посреди смятений и удержал вместе с собой остаток иночества в пределах Грузии.

Любопытно в той же башне богатое собрание рукописных книг грузинских, большей частью служебников и патериков, а может быть и летописей, но они мне не были доступны по незнанию языка. В скале, нависшей над верхним двором монастыря, иссечена еще одна пространная церковь Иоанна Богослова с двумя большими трапезами по сторонам, которые служат в нее боковыми входами. Устроение церкви приписывают настоятелю обители Онуфрию, жившему за шестьсот лет; но как больно сердцу, жаждущему помолиться в храме, видеть его разрушение, и еще недавнее. Не более двадцати лет, как обрушился свод, от того только что не отвели дождевой струи, которая прососала камень; та же опасность угрожает трапезе, где уже перестали собираться, хотя еще крепки ее высокие своды. Ничтожная издержка, вовремя не сделанная, виною столь великого разрушения, которое уже нельзя исправить, ибо можно докласть своды кирпичом, но уже это не будет иметь первобытного достоинства. Еще стоят престол и жертвенник, и самый иконостас времен Царя Георгия, который похоронил здесь первую свою супругу Кетеван; все как будто готово к священнодействию, еще недавно совершавшемуся под обрушенными ныне сводами. Поверх иконостаса стоит высокий крест, и мне рассказывали чудный случай спасения от сего креста: когда в минувшем столетии Лезгины ворвались в обитель и умертвили в ней все, что не успело укрыться в ущелье, один послушник, застигнутый в сей церкви, но, зная куда бежать, влез на иконостас и стал позади креста, растянув руки свои по направлению Господних; и что же? по милости Божией никому из хищников не пришло на мысль взглянуть на крест, ибо не было окладов на иконостасе, а если, может быть, и смотрели, то в сумраке церкви приняли человека за изваяние, и таким образом распятый Господь спас даже чувственно сораспятого с ним.

Есть еще две малые церкви, Успения и мученицы Марины, иссеченные в скалах весьма недавно уже вне ограды; над одной из них трудился иеродиакон Иустин в исходе минувшего столетия; подле другой живет ее ископатель иеромонах Геронтий; но несмотря на сии частные подвиги и на благочестие настоятеля, Архимандрита Иоанна, нельзя назвать цветущим состояние обители. Число братии скудно, средств мало, нет даже общей трапезы, ибо хотя довольно имений и виноградников приписаны к обители, но оклады ее весьма ограничены. Надобно присоединить к тому всеобщий упадок иночества в Грузии, где уже мало именитых старцев доживают век свой в тиши келейной, и не встречаешь более княжеских родов между молодыми иноками. Восстанут ли еще Давиды Гареджийские или кто-либо из Сирийских его сподвижников, чтобы обновить их Фиваиду!

Со стесненным сердцем оставил я пустыню Гареджийскую, как будто бы тогда только рассеялось для меня вечернее очарование Натлисмцемели: но сия чудная обитель, поставленная на передовой страже ущелья, которое напоминало Палестину, обещала мне целый мир иноческий, а не скудные его остатки! Архимандрит Софроний проводил нас по трудному спуску в иссохшее русло потока Гареджийского, и там, где разделялись пути наши, поехал в свою пустынную обитель. Наместник от Св. Давида вызвался провожать нас до большой дороги Сигнахской, и мы рады были такому спутнику, потому что только с большей опытностью можно было угадывать едва начертанные следы арб по горам и полям. С правой стороны осталась довольно близко обитель Додо; но сколько ни влекло меня туда сердце, на обвалившийся гроб ее основателя, позднее время не позволяло медлить. Ночь, хотя и лунная, но пасмурная, застигла нас в пустых местах, где паслись около малого озера стада татарские. Приятно было услышать опять стук колес на большой дороге, встретить жизненное движение вьюков и обозов.

Мы переехали в брод быструю реку Иору, разделенную на несколько рукавов, которые все обращаются весной в один шумный поток, задерживающий по нескольку дней путешественников. Одна переправа тогда только возможна: это арба, запряженная парой сильных буйволов, которые плывут наискось поперек потока, иногда уносимые его стремлением, несмотря на свою силу и искусство плавать. Иногда опрокидывается самая арба, и тогда уже нет спасения отважным путешественникам посреди водоворотов бурной реки. Такого рода затруднения представляют весной все даже ничтожные ручьи Грузии, бурно стремящиеся от подножия снежного Кавказа.

Ночное время воспрепятствовало нам отклониться в сторону, за десять верст от станции Муганлы, чтобы видеть остатки знаменитого храма упраздненной епархии Нинацминдской; он был перестроен в V веке из языческого капища и сохранил древнюю странную свою форму; купол его обрушился весьма недавно. Только на рассвете достигли мы Сигнаха, сей выспренней крепости Царя Ираклия, где в обширной ограде укрывалось от набегов Лезгинских все окрестное население вместе со своими стадами. Очаровательный и пространный вид открылся нам в глубокую долину Алазанскую, усеенную виноградниками, цветущий сад Кахетии, и на длинную цепь Кавказа, которая подымалась разноцветными уступами все выше и выше, доколе снежные вершины не сроднились с облаками. Утренний туман, отлетая, постепенно разоблачил пред нами сию восхитительную картину, и самый нежный румянец денницы окрашивал верхи рдеющих гор в ожидании светлого исполина, исходящего, по выражению псалма, от края небеси и радующегося тещи путь.

Не местность Сигнаха привлекала меня своей красотой, но величайшая святыня Иверии, обретающаяся по его соседству, только в двух верстах от города, под сенью древней митрополии Бодбийской: гробница равноапостольной просветительницы Грузии Св. Нины! Кто не слыхал об Апостольских подвигах сей блаженной Девы? Кому из сынов обращенной ею страны не известен каждый священный шаг ее? И отголосок Ангельской ее жизни не перешел ли за снежный хребет Кавказа, не распространился ли по всей необъятной державе, с которой слилась единоверная ей земля, просвещенная Ниною? Но слово о ней утешительно для самого повествующего, как мы любим произносить и повторять имена, близкие нашему сердцу. Сколько святыни сопряжено с начатками Нины, со всем, что только окружало ее младенческие годы! Она, по отцу своему Завулону, ближайшая родственница Великомученику Георгию, и сама роднит его с Грузией и делает его ближайшим покровителем новой своей родины; Св. Георгий, вместе с именем, сообщает даже воинскую свою доблесть и мученические свойства целому народу, который призван ко Христу блаженной Ниной. Она, по матери Сусанне, племянница Патриарху Иерусалимскому и, воспитанная при святом гробе Искупителя, проникается духом веры, приносит в дальнюю страну благословение Св. земли вместе с незыблемым православием, которое не могли потрясти бури воинские и нашествия варваров. Наконец, по горнему избранию смиренной деве Иерусалимской предназначено быть просветительницей самого мужественного из народов, прислоненных к подножию Кавказа, и кто же посылает ее на сию высокую проповедь? Пречистая Дева, также Иерусалимская, которой, как гласит предание местное, выпала жребием дальняя Иверия! Матерь Божия вручает Нине в сонном видении крест из виноградных лоз, который связывает Нина собственными власами, и с таким крестом идет она рассеять мрак язычества в стране, ей неведомой. На пути является ей сам Господь, также в ночном видении, и укрепляет унывающий дух ее, как некогда Павлов неоднократным ему явлением, ибо и она идет на тот же подвиг апостольства; Нина обретает в руках своих чудный свиток, исписанный изречениями евангельскими, во главе коих начертано: Аминь глаголю вам, иде же аще проповедано будет Евангелие это во всем мире, речется и еже сотвори эта, в память ее. Шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Св. Духа, и се аз с вами есмь во вся дни, до скончания века: Аминь (Мф. 26:13; 28:19, 20).

Есть избранники Божии, свыше предназначенные для известной эпохи или страны и увлекаемые тайным безотчетным чувством к исполнению своей высокой цели: такова была блаженная Нина! Еще с детского возраста любила она внимать в Иерусалиме о дальней Иверии от некоторых просвещенных верой евреев, родственники коих обитали в Мцхете. Ее озаботила участь хитона Господня, который достался в удел одному из сих поселенцев и был унесен им в свою страну. Явление Богоматери, указавшей Нине высокое поприще, напутствие Патриарха, благословившего ее на трудный подвиг, разогрели только в ее сердце давно горевшую в ней искру. С одною именитою женою, которая приходила искать христианство в Иерусалиме, достигла она Ефеса; оттоле вместе с царевной Рипсимою и ее пятьюдесятью подругами, бежавшими от гонений Диоклетиановых, удалилась она в пределы Армении, но там едва не сделалась жертвой ярости Царя Тиридата, который умертвил всех ее спутниц. Провидение Божие соблюдало Нину для спасения Иверии, и вот она является в стране, ей чуждой, на истоках неведомой реки, около Хертвиса, и следует по течению Куры в землю, ей обетованную. Встретившиеся пастухи говорят пришелице палестинской, что есть евреи, живущие в главном городе страны сей, и туда направляется Нина, потому что ей близко по душе все Иерусалимское, и там она может узнать что-либо ο хитоне Господнем.

Отдохнув несколько дней в селении Урбнисе, она последовала толпе народной, стремившейся в Мцхет на торжество бога своего Армаза. На Римском мосту встречается ей торжественный поезд царя и царицы, шедших в гору для поклонения идолу; проникнутая горьким соболезнованием об их языческой слепоте, Нина увлечена толпой народной к требищу идольскому. Гордо стоял исполинский кумир Армаза, весь горящий золотом, и по сторонам его два другие, убийственные для дерзавших подступать к ним без воли жрецов. Провозгласили трубы, воскурился фимиам, потекла кровь жертв: Царь Мириан со всем народом простерся ниц пред истуканом; одна только чуждая дева не преклонила колена: она помолилась Богу истинному об истреблении богов ложных, и внезапно среди ясного дня зашумела страшная буря с молниями и громами; одна из небесных стрел сокрушила кумиры и рассыпала около них требище: в ужасе бежали Царь и жрецы и народ; осталась на развалинах одна сокрушившая их Нина и спокойно смотрела на возникшую и утихшую около нее бурю стихий. Это был день преображения Господня, когда истинный свет, восставший на Фаворе, впервые преобразил на горах Иверских тьму язычества в свет Христов. На другой день один из вельмож царских, увидев одинокую странницу на страшном пепелище, пригласил ее в дом свой, но не последовала за ним Нина; она пошла своим путем в столицу и остановилась сперва при стечении Куры и Арагвы, на том мысу, где теперь развалины церкви Фаворской, а потом, по приглашению одной благочестивой жены Анастасии переселилась в виноградники царские, где ныне указывается ее келия при обители Самтаврской.

Отселе начинается светлый ряд ее молитвенных подвигов и чудес. Прежде всего испрашивает она у Бога чадородие бесплодной дотоле чете, ее призревшей; потом исцеляет умирающего младенца убогой жены, возложив его на лиственный одр свой и осенив чудотворным крестом из виноградных лоз. Сама она живет под кущей в саду царском и ходит по ночам молиться на оставленный ею мыс: там возвышается кедр Ливанский, источающий знамения, ибо под ним сокрыто желанное ею сокровище, нетленный хитон Господень. Нине открыл это один из евреев Мцхетских, сделавшийся сам учеником ее, потомок того, кто некогда принес святыню сию из Иерусалима. Под сенью кедра видит Нина небесное видение, знаменующее будущую славу места, слышит голоса Ангельские и берет оттоле землю для исцелений. Занемогают сама Царица, супруга Мириана, и, услышав о чудной страннице, просит ее в царские палаты к болезненному одру своему; но смиренная Нина испытывает веру и смирение Царицы; она зовет ее под свою убогую кущу, на лиственное ложе, многим уже источившее исцеление, и повинуется Царица: болящую приносят, здравою она отходит, исцеленная не только телом, но и душою, ибо она уже верует во Христа и исповедует его пред супругом.

Колеблется Царь, но нелегко свергнуть с себя узы обольстителя душ. Еще один случай прославляет Нину: ближайший родственник Царя Персов, из дома Сассанидов, которому принадлежал и сам Мириан, будучи в гостях у него, заболел смертной болезнью; испуганный ответственностью пред владыкою персов, Царь посылает умолять Нину об исцелении вельможи и получает в ответ тот же зов болящего в убогую кущу. Царедворец возвращается исцеленным и обращенным к вере Христовой, по примеру Царицы. Тогда возгорелся гнев Мириана против ревностной проповедницы, ибо не знал он, какой даст ответ Царю-огнепоклоннику за обращение его ближайшего родственника. Не внимая мольбам Царицы, смертью грозил он Нине и, волнуемый внутренней борьбой, хотел рассеять себя охотой в соседних горах. Там опять настигла его иная чудная буря, подобная первой, обрушившей кумира Армаза: не хотевший воззреть к истинному свету, ослеп он чувственно, подобно Павлу, но кратко было ослепление Царя; он почувствовал над собою руку Божию, он воззвал к Богу Нины и, давши обет Христианства, мгновенно прозрел. Царь, бывший язычник, возвращается в свою столицу Христианином и даже проповедником веры, некогда им гонимой.

Какова была радость блаженной Нины! Пламенное желание ее детского возраста сбылось, дальняя цель трудного странствия достигнута, апостольский ее подвиг и воля Пославшего исполнены! Остается только довершить начатое, руководить неопытных, но уже верующих. Она сама указывает Царю таинственный кедр, прославленный многими знамениями, для сооружения тут соборного храма, и новые чудеса освящают место, где хранится Господний хитон. Благодарный Мириан хочет соорудить церковь и подле той убогой кущи, отколе притекло к нему спасение посредством исцелений Нины. Время его обращения есть вместе и светлая эпоха просвещения соседнего ему Тиридата, Царя Армении, и великого Императора Константина. В новой столице римской Царьграде ярко горит светильник веры. Туда посылает властитель Иверии просить себе духовных пастырей, и обрадованный Константин посылает ему Патриарха Антиохийского Евстафия для крещения страны, которая оттоле должна принадлежать церковной области Антиохийской. Патриарх просит в благословение Царю часть честного древа, недавно обретенного Св. Еленой, и образ Пречистой Девы в залог вечного ее предстательства о стране, просвещенной ее заботами. Он поставляет первым Епископом Иверии Иоанна и устраивает весь порядок церковный, дабы на прочных основах православия утвердилась эта новая отрасль Церкви Вселенской.

Но виновница спасения нового своего отечества боится почестей, которыми осыпают ее Царь и народ; она удаляется в гору, на противоположный берег Арагвы, и там молитвенными слезами источает себе воду из камня. Небесный свет в виде огненных лучей, исходивших от места, где таился хитон Господень, озарил пред глазами Епископа Иоанна убежище Св. Нины. Святитель вырезал четыре креста из срубленного над хитоном кедра и поставил один на вершине сей, а другой на тех высотах, где обратился к Богу истинному Мириан. Еще два предназначены им были для просвещения Кахетии, в Уджарму, на берега Иоры, удел сына царского Рева и дочери Тиридата Армянского Саломии, и в Бодби, владение Кахетинской царицы Софии, которую пошла обращать сама ревностная Нина; там был назначен предел ее труженической жизни.

Чувствуя приближение давно желанной кончины, блаженная пригласила к себе письменно Царя Мириана и Епископа Иоанна; весь царский дом и священный клир устремились на зов умирающей. Обрадовалась святая пришествию близких ей по сердцу и сказала плачущим еще несколько глаголов вечной жизни; потом приобщилась в последний раз спасительного таинства и, простершись на убогом одре своем, как воин на поприще своей славы, отошла с миром к Господу, после тридцатипятилетнего апостольского подвига. День ее кончины был днем отдания праздника Богоявления, и так доселе празднуется ее память, в непрестанное напоминовение благодатного крещения Господа нашего, которого плоды распростерла она на всю Иверию. Напрасно Царь и Епископ, сокрушаясь о потере такого сокровища, хотели по крайней мере перенести ее останки в соборную церковь Мцхета, к тому месту, где так часто любила она молиться над хитоном. Никакая человеческая сила не могла сдвинуть иссохшего тела подвижницы с избранного места упокоения. Довольно было сделано ею для пределов Карталинии, где оставались священным залогом ее мирная куща и обретенное место хитона. Она хотела нетлением мощей своих утвердить в вере вновь обращенную ею страну Кахетинскую, и действительно около ее гроба сосредоточился свет христианства на все будущие века. Царь Мириан соорудил тут первую церковь во имя родственного Нине Великомученика Георгия, и положил в приделе оной святую проповедницу. Впоследствии при сей погребальной церкви учредилась митрополия Бодбийская, старшая во всей Кахетии, отколе распространилась проповедь евангельская и даже проникла в сердце Кавказа. Житие Св. Нины, извлеченное мною из синаксаров Грузинских, описано было вкратце почти современным ей историком западным Руфином, который слышал о ней в Иерусалиме от Грузинского Царевича Бакура, сына Мирианова, и такое свидетельство летописи примечательно; но Руфин, неизвестно почему, называл ее пленницей Нонною (кн. 1, гл. 10).

Тотчас по приезде в Сигнах, я поспешил в уединенную обитель Св. Нины, где уже пятнадцать столетий почивает она после мирных своих подвигов. Нельзя было избрать очаровательнее сего места для усыпальницы блаженной девы: это высокая площадка между гор, всегда роскошная своей зеленью и осыпанная развесистыми чинарами, каким я не видал нигде подобных. Чудные виды открываются отселе во всю долину Алазани и на сумрачное чело Кавказа, снежными уступами восходящего к небу. Здесь все дышит какой-то райской отрадой, в мирном уголке, который обрела себе Нина, чтобы с вершины сего горного оазиса благословлять и по смерти просвещенную ею страну. Самая церковь, где она покоится, ей современная, вполне соответствует священному залогу, который в себе хранит, ибо доселе отзывается она смирением первых веков Христианства Грузии. Зодчество ее весьма просто и невелики размеры; скромный купол надстроен недавно; западный притвор украшен разноцветными кирпичами, что придает ему особенный характер; со всех сторон изваяны снаружи кресты, обычное украшение храмов Грузинских, и на одном камне южного входа начертано: «Я, Георгий, возобновил», – но кто этот Георгий, обновитель здания Мирианова? Вероятно, светлый Царь Грузии Георгий VI, восставший после разорений монгольских.

Внутри храма та же скромность и простота: шесть четырехугольных столбов поддерживают своды; стены расписаны недавно ликами всех угодников Церкви Грузинской, которые прилично соединились около виновницы спасения их родины. На иконостасе, между храмовыми иконами, есть одна святой Нины на коленях, приемлющей от Богоматери виноградный крест для спасения Иверии, но, к сожалению, все иконы уже новые. На три части разделен алтарь: главный престол его празднует Великомученику, но та часть алтаря, что противолежит жертвеннику, обращена в малый придел, посвященный блаженной племяннице святого Георгия. По древнему устройству и тесноте сего придела, престол и жертвенник соединены на одном камне, прислоненном к восточной стене, а во всю длину придела и в полшироты его лежит одна гробовая плита, осененная шитым покровом: это мирное ложе просветительницы, основный камень всей Иверии. Есть особенная сладость в посещении такой святыни; тут как будто бы ближе душа к священному предмету странствия, и черпается неощутимая радость с гробового камня, как бы источающего живые струи. Святая изображена на мертвенном покрове, уже в старческом возрасте, но с обилием жизни, пролитой ею на всю Иверию: крест и евангелие в руках ее выходят из-под покрывала, спущенного на девственное чело. О блаженная подвижница, достойная вполне Великомученика, который напечатлен в сердце русского орла! Осени своим мирным покровом и ту необъятную державу, проникнутую его воинским духом, к дальнему рубежу коей приникла твоя новая родина, слитая с него воедино верою проповеданного тобою Христа!

Мне хотелось помолиться над мощами почивающей под спудом угодницы Божией, и не разлучить ее в молитвах с другим великим угодником земли Русской, память коего совершалась в тот день, ибо преподобный Сергий положил столь же твердую основу благочестия в своей родине, как и блаженная Нина в Иверии. Я просил настоятеля Бодбийского, Архимандрита Диониссия, отслужить молебен вместе преподобному Сергию и равноапостольной Нине внутри гробового придела, и, хотя не разумел слов молитвенных, утешался, однако, слышанием посреди чуждых звуков родственных имен Сергия и Нины, олицетворявших для меня духовный союз России и Грузии. Как умилительны тропарь и кондак Равноапостольной, излившиеся из благодарного сердца одного из спасенных ею сынов; они переложены на родное наше наречие, дабы и мы воспевали ей достойные хвалы.

«Вестницу, Христом избранную, проповедницу слова Божия, благовестницу жизни, наставницу народа Иверии на пути правом, Матери Божией собственную ученицу Нину, восхвалим ныне все пением божественным, яко теплую молитвенницу и хранительницу неотступную».

«Слова Божия служительнице и воинственнице, во Апостольской проповеди святого Андрея преуспевшая Просветительнице Иверии и Духа Святого цевнице, святая Нино, моли Христа Бога спастися душам нашим».

Конечно, многие из древних именитых усопших погребены были под сенью святой Нины, но время стерло их надписи и даже сгладило могильные камни; есть, однако, и новые пришельцы ее обители: это дочь великого Ираклия Царевна Елена и бывший ему сподвижником в битве против Лезгин, Митрополит Бодбийский Кирилл, который утонул в Алазани в 1792 году, и славный воитель наш генерал Гуляков, героем падший в Закаталах в 1804 году, на самом поприще победы своей против горских хищников. Тут и первый Русский Экзарх Грузии Феофилакт, скоропостижно скончавшийся в Бодбийском монастыре при посещении им новой своей паствы в 1821 году. Последний именитый усопший и пастырь, которым оканчивается долгий ряд святителей Бодбийских, не прерывавшийся от времен Св. Нины, Митрополит Иоанн, совершил весьма недавно, в 1837 году, почти столетнее житейское свое поприще; память его доселе осыпается благословениями всей Кахетии. Будучи сам рода княжеского, он посвятил себя от юного возраста иночеству в пустынной обители Натлимцемели. Пятьдесят лет продолжалось его святительство во времена весьма смутные, Царей Ираклия и Георгия. И правительству русскому оказал свое усердие старец, когда возмущена была Кахетия царевичем Александром, ибо с крестом в руках явился он в ущелии Сигнахском и принудил мятежников открыть свободный выход войскам. К нему в келью предстал внезапно сам виновник смятения Александр: Митрополит принял его как царского сына, но увещевал пастырски положить оружие. Влияние благочестивого старца простиралось не только на одну Кахетию, но и на все предгорье Кавказа. Жители его, бывшие прежде христианами в пределах Елисуйских, тайно к нему приходили и принимали у себя на пасхе посылаемых им священников, которые пользовались сим случаем, чтобы крестить язычников и совершать Христианские требы между обращенными; со смертью Митрополита упразднилось это благодетельное влияние.

Пламенно желал он видеть державного Посетителя, обозревавшего свои дальние пределы в 1837 году, но не было суждено старцу это последнее земное утешение: он скончался за несколько месяцев до Царского приезда. Сельский домик его еще стоит при церкви Св. Нины, как бы ожидая ему преемника. Теперь живет там Архимандрит Дионисий, бывший еще при его жизни распорядителем церковных имуществ в сей части Кахетии. Обитель женская существовала вначале при храме Просветительницы, когда еще древняя митрополия Бодбийская находилась недалеко отсюда: в лесистом ущелье доселе видны ее развалины со стенной живописью и мраморными украшениями. Скоро почувствовали необходимость иметь Епископа при самом гробе Равноапостольной, как в центральном месте, отколе проливалось просвещение духовное на всю Кахетию и за Алазань, по большому стечению богомольцев; кафедра Митрополитов Бодбийских много содействовала к развитию Христианства.

Есть еще довольно древние утвари и рукописи в ризнице: между ними особенно замечателен драгоценный крест, носимый пред Архиереями, и часть мощей святого Архидиакона Стефана, принесенная, по местному преданию, одним из тринадцати отцов Сирийских, Стефаном, который почивает недалеко от Св. Нины в созданной им обители Хирской. Житие блаженного отца сего не сохранилось в минеях; одно то известно, что он пришел вместе с прочими учениками Св. Иоанна, и когда Авва разослал их для охранения Христианства между язычниками, в пределах Грузии, Стефан избрал себе сию крайнюю грань населения Кахетинского. Туг расширяется на восемьдесят верст долина Алазанская, от гор Сигнатских до подножия Кавказа, а далее к востоку лежит поле Ширакское, где сливается с рекою Иорою Алазань и стремится настигнуть Куру на пути ее к морю Каспийскому. Живописное ущелье Бодбийское, покрытое лесом, оживленное селениями и ручьями, ведет от горной обители Св. Нины к монастырю Хирскому, который лежит на скате последних холмов пред самой равниной. Архимандрит Дионисий, также рода княжеского, не уступил в приветливости настоятелю Натлисмцемели и проводил нас верхом до монастыря.

Из устья оврагов открылась нам высокая церковь Хирская, обнесенная оградой, которая теперь уже в упадке, потому что не предстоит опасности от врагов; но Царь Кахетинский Леон принужден был соорудить ее башни и стены от беспрестанных нападений Лезгин Белоканских, и здесь было всегда сборное место последнего воителя Царя Ираклия против хищников, так как отсюда открывается вся равнина до горного жилья их за Алазанью. Так постоянна была опасность, даже внутри ограды, что заложены были единственные врата церкви, и братия входила в нее по лестнице, приставляемой к верхнему окну.

Непрестанные междоусобия царей Карталинских и Кахетинских навлекали полчища Лезгинов на их царства, ибо, принимаемые сперва в качестве союзников, они изучили все внутренние стези Кахетии и при малейшем ее ослаблении тысячами нападали из своих гор, а малые их шайки постепенно бродили по ущельям. Славная битва, стоившая жизни победителю Гулякову, остановила дерзость хищников, и крепость, выстроенная в Закаталах, держит их в страхе; но печальная истина! когда на каждом шагу угрожала опасность, обитель Хирская была наполнена иноками, когда же миновала гроза, опустел монастырь, и теперь один только Архимандрит, управляющий имениями, со своими домашними служителями составляет все население Хирское.

Еще не прошло, однако, и ста лет, как сиял здесь своими пастырскими добродетелями один из светильников Церкви Грузинской Иоанн, Епископ Манглисский, рода княжеского, воспитанный в строгой пустыне Гареджийской, где даже облекся в схиму. Убежденный Царем Бакаром принять епархию, обуреваемую Турками, он был вынужден ее оставить и выбрал себе для безмолвия обитель Хирскую. Недовольный одними подвигами иночества, он сделался проповедником слова Божия в Дагестане и устроил в Дербенте малую церковь в 1727 году, вместо которой соорудил потом каменную, иждивением фельдмаршала князя Долгорукова. Когда же бедственные обстоятельства отечества побудили его отплыть в Астрахань, он и там основал не только церковь, но и монастырь во имя Богоматери и еще одну церковь с училищем Грузинским в Кизляре, при которой также устроился монастырь Честного Креста. Там скончался в 1750 году девяностолетний старец, завещав погребсти себя на месте начальных своих подвигов в Натлисмцемели; но тогда обитель эта временно находилась в запустении, до первых годов царствования основателя ее Царя Ираклия II. Тело блаженного подвижника погребли в основанном им монастыре Воздвиженском; однако год спустя явился он, как гласит местное предание, в сонном видении благочестивой Императрице Елисавете и просил отпустить его на родину: тогда разрешено было брату усопшего, князю Саакадзе, исполнить последнюю его волю; но по случаю запустения обители блаженного Иоанна погребли в соборе Сионском. Последний Царь Георгий неоднократно прибегал к его молитвам для исцеления детей своих и дважды открывал могилу святого мужа, чтобы целовать его мощи.

Грустно смотреть на то запустение, в каком теперь находится великолепная некогда церковь Хирская; обширностью и высотой она уступает только Алавердскому собору, который почитается первым во всей Грузии; но смелые арки ее сводов, некогда украшенные живописью, теперь забелены; самые стены местами требуют поправки. Главный престол, празднующий Успению, обнажен, ибо по причине медленного обновления иконостас его снят и все иконы сложены грудой в отделении жертвенника; изредка бывает служба в боковом приделе, временно устроенном с правой стороны алтаря. С левой, пред входом в бывший жертвенник, широкая плита с осеняющим ее покровом знаменует место погребения святого основателя, Стефана Хирского, к которому доселе притекают даже Лезгины, памятуя, что они прежде были Христианами. С умилением поклонился я гробу Сирского Отца и с грустным впечатлением оставил его опустевшую обитель.

Дорога в Сигнах пролегала уже не по ущелью Бодбийскому, но по окраине роскошной долины Алазанской, на скате холмов, усеянных виноградниками, которые красовались обилием своих гроздьев. Трудный восход предстоял нам на высокую гору Сигнахскую, сперва по руслу потока, а потом по лесистой крутизне, и я удивлялся терпению жителей; потому что они беспрестанно должны сходить за водою или в свои виноградники к подножию горы, на вершине коей, как орлиное гнездо, приник их город. Но такова была опасность от лезгин во времена Царя Ираклия, что только на сих высотах могло спасаться окрестное народонаселение; доселе рисуется на скалах крепости белыми своими стенами и полуобвалившимися башнями, теперь уже бесполезными.

Самые очаровательные виды открывались нам все шире и шире по мере подъема, когда мы останавливались, чтобы дать перевести дух утомленным лошадям. Наконец вся роскошная долина Кахетии разостлалась пред нами в полной красе, оживленная серебристыми струями Алазани. Густая зелень садов ее тянулась бархатной каймой у подножия гор, которые подымались разноцветными уступами, покрытые лесом или повитые облаками и еще выше осеребренные снегом. Отселе во всем диком своем величии представлялся седой старый Кавказ, таинственный грозою своих горцев, которые внезапно из него прорываются, как из громовой тучи, на противолежащий цветущий берег Алазани: но самый этот страх, предмет постоянной молвы, как бы нечто живое, движущееся по всей долине, придает много романтической прелести ее очарованным видам.

Перед вечером мы спустились другим ущельем из Сигнаха в ту же виноградную долину Алазани, по направлению бывшей столицы Кахетинской, Телава. Вечер был ясный, вершины Кавказа угасали одна за другой, вся долина оглашалась песнями собирателей винограда, которые трудились в садах своих или встречались нам на пути с нагруженными арбами и ослами, навьюченными их единственным богатством: здесь поистине вино веселит сердце человека. Когда же мало-помалу распространился вечерний сумрак по долине и рог луны засеребрился в облаках, блеснули и на земле бесчисленные огни в садах, раскинутых в долине и на скате гор. Если прекратилось движение на большой дороге, не умолкали дальние песни невидимых певцов, радующихся, по выражению псалма, каждый под своим виноградником. Но и другие звуки начали слышаться промежду сих радостных кликов по мере того, как водворялась ночь все глубже и глубже в долине Алазанской, и дикие кустарники стали заменять возделанные сады. Это были крики шакалов, до такой степени напоминавшие детский пронзительный плач, что неопытный мог бы остановиться по чувству соболезнования, дабы спасти сих жалких сирот, брошенных родителями в столь позднюю пору.

Ночь, хотя и лунную, провели мы на станции, потому что невозможно было ехать далее по дороге, изрытой дождевыми протоками, между селений и садов, которые умножались по мере приближения к Телаву. С рассветом мы опять пустились в путь, и нас встретила та же живая картина, какой восхищались накануне. Там, где выдавалась иногда лужайка, между виноградников, располагались семейные караваны богомольцев, шедших в Алаверди: ибо каждый Кахетинец почитает священной обязанностью после виноградного сбора сходить со всем своим домом на поклонение Честному Кресту, хранящемуся в Алавердском соборе. Жены и дети сидели в арбах, мужчины в нарядных одеждах собирались в кружок для беседы; черные буйволы отдыхали на лугу под тяжелым ярмом; каждая группа, взятая отдельно, могла бы служить предметом для характеристической картины. Это был образ Кахетии в полном разгаре ее жизни, опутанной виноградными лозами, как цепями, потому что источник ее веселья служит и виной разорения; а между тем набожное направление народа проявляется в самую блестящую ее эпоху, когда собирает и расточает она в несколько дней труды целого года.

За семь верст от Телава посетили мы богатейший из виноградников Кахетии, Цинандал, владение князя Чавчавадзе, которого мне не суждено было видеть, хотя мы оба взаимно желали встретить друг друга. Но когда я посещал его Цинандальскую усадьбу, добрый хозяин отсутствовал в Карталинии, а в тот самый день, когда я возвращался из Армении, его постигла бедственная кончина. Сколько любви он унес с собою в могилу! и как должны уважать его память Русские и Грузинские его соотечественники, потому что по своему Европейскому образованию он всегда старался служить связью между обоими народами, и в его доме они действительно составляли одну семью. Мир праху твоему, князь Александр! я только видел, как везли твою погребальную колесницу мимо моих окон, и даже не мог по болезни воздать тебе и последнего долга, но память твоя сохранится в моем сердце.

Скоро открылся нам Телав, на высоте, осененный липами (tilia), от которых заимствовал свое звучное имя. Белые его церкви и башни ярко мелькали между густой зеленью дерев, и поэтическое название вардис, или улицы роз, прилично дано было его живописному предместью, разбросанному посреди садов по скату холма, который увенчан разрушенной бойницей. Смеющееся положение Телава, светлое осеннее утро произвели самое приятное впечатление на мое сердце, и оно еще умножилось радушным приемом, который я там встретил в доме градоначальника и в обществе князей Кахетинских, у него собравшихся, чтобы приветствовать гостя. Прежде, однако, нежели взойти в его жилище, я посетил близлежащую древнюю церковь Спаса, обнесенную крепкой некогда оградой. Там поклонился я иконе Нерукотворенного Образа Спасова, которая доселе источает исцеление верующим. Семь серебренных подсвечников свидетельствуют о благочестии последнего Царя Георгия, который везде оставил o себе благую память, а над престолом доселе существует сень, под коей сорок дней стояло в этом храме тело великого Царя Ираклия, потому что моровая язва не позволяла долгое время воздать ему царственного погребения во Мцхетском соборе. Другая соборная церковь Успения посреди нынешней крепости менее замечательна по своей новизне. Она была украшена Царем Ираклием, иконостас ее подарен Императрицей Екатериной, и что довольно странно! антиминс, лежащий на престоле, имеет такую надпись: «смиренный Платон, Епископ Сарский и Подонский, в 1730 году». Вероятно, кто-либо из царственных беглецов Грузии или ее святителей вывез из Москвы этот антиминс. Подле собора существует малая церковь верховных Апостолов, уже совершенно оставленная, хотя в ней есть еще иконостас; она служила соборной церковью до сооружения Успенской.

Четыре отдельных замка составляли некогда укрепление города Телава, которому положил основание владетель Кахетинский Кирик еще в IX веке; феодальные княжеские замки, из коих три уже почти обрушены, свидетельствуют, однако, что нескоро утвердилась здесь власть царская. Даже в XV веке, когда разделилась Грузия на три царства, еще не был избран Телав местопребыванием новых царей Кахетинских. Более ста лет находилась столица в Греми, что ныне селение за Алазаныо, и там протекло все славное царствование Леона, сильнейшего из сих Царей, который даже ходил воевать в Иерусалим. С ослаблением могущества царского возрастала сила Горцев, и частые их набеги побудили Царя Арчила в исходе XVII века перенести столицу в более безопасный Телав. Им укреплен доселе существующий замок, слывущий царским Батонис-Цихе, с зубчатыми стенами и круглыми башнями. Еще сохранились внутри сего замка развалины дворца Арчилова с обширной залой посредине, к которой прилегают малые покои и галереи в азиатском вкусе; восточная часть здания совершенно уцелела и занята теперь уездным правлением; она имеет, однако, важное историческое достоинство. Здесь после бедственного разорения Тифлиса в 1795 году Шахом Персидским доживал последние годы долголетнего славного своего царствования великий Ираклий, сокрушенный раздором семейным и упадком своей державы; не оставалось ему даже и приюта на пепелище сожженной столицы.

«Увы мне! – писал он еще в начале своего царствования родственнику своему Католикосу Антонию старшему, который изгнан был отцом его Теймуразом по подозрению в латинстве, – сколько увидите вы приятностей в России, а я в этой стране сколько вижу бед и искушений, и сколько еще слышу! со дня нашего отъезда уже шесть или семь раз сразился я с Лезгинами и много их побил, но, как вам известно, они все не отстают от нас. Да будут ваши святые молитвы ходатайствовать пред Богом за падших на войне; мирные времена здесь продолжаются весьма недолго». Так выражался бодрый тогда еще воитель, который разделял с Надир-Шахом славный его поход в Индию и в награду получил от него оба царства Кахетии и Карталинии. Что же должна была чувствовать великая душа его, когда после полувекового владычества он видел пред своей кончиной, как готово было опять распасться царство посреди междоусобия его многочисленной семьи, под угрозой Персов и Лезгин, и что славное дело целой его жизни обратится в ничто. Горько такое разочарование для венчанной главы! Он пережил век своих современников, достигнув глубокой, хотя и бодрой еще старости. Уже другому Католикосу, Антонию младшему, заступившему кафедру великого дяди, поручал он молиться за свое обуреваемое царство, которое передавал старшему сыну Георгию, последнему Царю, и с мучительным предчувствием грядущих смятений отошел на вечный покой. Я видел убогую келью, где скончался Ираклий и воцарился Георгий; особенное благоговение внушает то место, где великая душа разлучилась с телом великого мужа, как будто бы еще несколько светлых дум осталось после него в предсмертном его жилище.

Ко дворцу Ираклия и Арчила прилегает между бойниц малый сад, осененный теми столетними липами, которые составляют лучшее украшение Телава. Цветущий сад посреди башен – вот истинное выражение Кахетии во дни последних ея Царей. Тут собирается теперь все общество Телавское, чтобы подышать летним воздухом и насладиться с высоты стен очаровательными видами на долину Кахетии. Для меня вид из Телава показался еще лучше Сигнахского, хотя не имел той же обширности. Это две противоположные точки долины Алазанской: она вся открывается из Телава, расширяясь по мере удаления, но горы гораздо ближе и живописнее течение реки. В Сигнахе панорама, а в Телаве картина в окраине гор; особенно приятна зелень дерев, освежающих всю окрестность, и самые горы теряют свою дикость; на их первых лесистых уступах белеют роскошные за-алазанские селения: Греми, Шильда и Кварели, и несколько древних церквей висят над ними на утесах. Но лучшим украшением долины – белый собор Алавердский, высокий, стройный, как некий памятник, одиноко поставленный ради великого события, и действительно здесь сосредоточилась вся слава Кахетии при гробе ее Царей.

Не напрасно манил нас издали храм Алавердский, потому что и вблизи достойно удивления его величественное здание. На расстоянии 18 верст от Телава его высокий купол не терялся от наших взоров, из-за купы дерев, его окружавших, и по мере приближения рос перед нами все выше и выше, доколе наконец не предстал в полной красе своей венец всех храмов Иверии. Крепкая некогда ограда с круглыми башнями его охраняла; еще стоят ее толстые стены, и высокие врата открывают с запада вход на двор монастырский. Отсюда только можно восхищаться легкости зодчества, во вкусе совершенно Грузинском, но с размерами самыми стройными и приятными для глаз. Остроконечный купол с длинными просветами окон легко возносится, как бы некая башня, на 32 сажени, нисколько не подавляя собою самого здания; оно простирается на 27 сажень в длину и на половину сего размера в ширину, что и дает ему много правильности. Острые гребни и карнизы крыши, расположенной уступами, легкие впадины в стенах, обозначенные изваянными дугами, и литые украшения с узорочными крестами, необходимая принадлежность архитектуры местной, положили своенравную печать свою на собор Алавердский. Открытая паперть на столбах служит входом, но, к сожалению, уничтожили в начале нынешнего века двенадцать малых приделов, пристроенных снаружи к стенам, от которых стройно расширялось основание пирамидальной церкви.

Владетель Кахетинский Кирик, основатель Телава, соорудил в исходе IX века сей великолепный собор в том виде, в каком он существует ныне, на месте прежней церкви Великомученика Георгия; она же была здесь основана вместе с кафедрой епископской еще в V столетии Св. Иосифом, одним из тринадцати Сирийских отцов. Сильное землетрясение опрокинуло купол в 1530 году, и славный Палестинским своим походом, Царь Леон употребил много денег на восстановление храма. В половине минувшего столетия, уже при последних царях Кахетинских, опять обрушился купол, в виду Царицы Тамары, супруги Теймураза II; она увидела из Телава страшное это падение, и в ту же минуту в сопровождении всего двора и народа поспешила в Алаверди очистить собственными руками помост церковный от обломков. Немедленно устроен был купол, но уже не из камня, а из негниющего дерева: таково было благочестие сих державных.

Взойдите во внутренность храма, и вы еще более удивитесь стройности всех его частей и легкости купола. Шесть массивных столбов, обставленных полуколоннами, поддерживают и образуют боковые углубления трапезы; два полукружия выдаются по обеим сторонам в средней части церкви. В левом из них гробовая плита самого основателя, Епископа Иосифа, которого житие утрачено для земли, но записано в Книге жизни. Одно только известно, что вместе со Стефаном Хирским и Авивом Некресским, который утвердил кафедру свою за Алазанью, обратил он к Христианству всю долину Кахетии, и даже диких жителей Кавказа.

На три части разделен алтарь, и в одной из них, где теперь ризница, был некогда придел. Главный престол от самого начала праздновал Великомученику, но так как после принесения из Иерусалима Животворящего Креста Царем Леоном к празднику Воздвижения более начал стекаться народ, то бывший Экзарх Митрополит Иона устроил на хорах новый придел Св. Георгия, а самый храм освятил во имя Честного Креста. Одно только неприятно для глаз: при последнем его обновлении совершенно забелена была вся его стенная живопись, и эта белизна не соответствует Византийскому величию храма. Иконостас высокий и нарядный пожертвован недавно, усердием поселившихся в Москве Царевича Ираклия, сына Георгиева, и Архиепископа Грузинского Досифее. Но в нем еще сохранились четыре весьма древние иконы: две местные Великомученика во весь рост и две малые над ними Богоматери, перенесенные из других упраздненных монастырей. Особенно замечательна та икона Св. Георгия, что с левой стороны, одетая в позолоченную ризу одним из настоятелей Алавердских, Князем Челокаевым в 1721 году. Она перенесена из Бочармского монастыря, который теперь в развалинах.

Великомученик изображен во всеоружии, с поднятыми к небу руками, пешим, как он писался в древности, a не на коне, потому что неприятно видеть изображение лошади на иконе; под его выпуклым щитом, надломанным снизу, большая часть его мощей, по очертанию коих вылит самый щит; нигде не видал я столь древней и вместе столь приятной для глаз иконы Св. Георгия, высокого Византийского письма. Другая его икона, что напротив, уступает ей древностью и красотой, хотя также весьма замечательна. Но первая храмовая икона Великомученика, принесенная из Сирии Св. Иосифом, истреблена была шахом Аббасом, который собственными руками ее обнажил и раздал драгоценные украшения своим приближенным.

Нечестивый Шах оставил по себе горькую память во всей Грузин и Кахетии опустошением ее святилищ. Но он же, сам того не ведая, подарил величайшее сокровище храму Алавердскому, которое теперь покоится в алтаре под главным его престолом: это мощи Св. Мученицы Кетеван, Царицы Кахетинской, в новейшее время не уступившей своими страданиями первым исповедникам, и даже Великомученику, коего храм старалась украсить при жизни. Умилительная повесть о сей царственной страдалице собрана очевидцами и засвидетельствована близкими ей по крови, сыном Теймуразом и Царем Арчилом и Католикосом Антонием, написавшем ей похвальное слово. Но ближайшими свидетелями ее страданий были иноверные миссионеры Латинские, которые даже похитили ее мученические останки из Персии, будучи поражены величием подвига.

Она происходила из знаменитого рода Багратионов-Мухранских и славилась необычайной красотой. Еще в юных летах родители выдали ее за Царевича Давида, сына Кахетинского Царя Александра и внука великого Леона, не подозревая, что венец царский, которого искали для своей дочери, должен был обратиться в более светлый, но мученический, ибо ее высокая доля сделалась виной всех ее страданий. Это была страшная эпоха, когда новый властитель Персии Шах Аббас, как туча, висел над обреченными ему жертвами Грузии и Кахетии, и их трепещущие обладатели не знали, куда обратиться за помощью. Царь Александр искал ее в России и частыми грамотами убеждал Царя Бориса Годунова осенить мощным крылом своим бедствующую страну. Горькая участь ожидала Александра; он убил брата, и вот из собственного его дома послано ему наказание. Сперва старший сын его Давид восстал на отца; воспользовавшись тяжкой его болезнью, он объявил себя Царем и послал требовать от него знамения царской власти. Не долго, однако похититель владел престолом, хотя и любил его народ за добродетель супруги. Болезненный старец, едва поднявшись с одра, вбежал в соборную церковь, босой и без одежды, и всенародно проклял непокорного сына. Скоро исполнилась над ним клятва родительская. Давид умер в страшных муках от нечаянной болезни, оставив по себе юную вдову и младенца Теймураза. Мстительный дед послал его в заложники Шaxу как будущего Царя, a сам разделил бремя правительственное со вторым сыном своим Георгием, удержав при себе юную вдову Давидову. Но у него был третий сын, Константин, с юных лет отправленный заложником в Персию и там изменивший вере отцов. Он сделался орудием казни для всего своего дома.

Между тем войска русские, вызванные Александром, двинулись вдоль помория Каспийского, и Тарки, столица Шамхала, была первой твердыней Кавказа, падшей пред оружием нашим в 1605 году. Посол Годунова Татищев отправлен был в Кахетию и Грузию для дружественных и даже брачных переговоров с их властителями, но сделался там свидетелем их кончины. Еще Александр находился в Персии по зову Шаха; Георгий управлял вместо отца; чтобы отразить Турков, которые, с другой стороны, терзали несчастную страну, он испросил себе в пособие сорок стрельцов у посла Русского и с ними разбил полчища Оттоманские: впервые раздался за Кавказом победоносный гром оружия Русского. Наконец, Александр возвратился из Персии с сыном Константином, которого Шах объявил властителем Ширахским и велел ему собрать лучших воинов своей земли, чтобы овладеть Шемахой. Многочисленная дружина Шаха сопровождала отступника; наружно он, казалось, ласкал отца и брата. Напрасно предупреждал их умный посол наш не доверять изменнику; они не смели изъявить подозрения, чтобы не разгневать могущественного Шаха.

Скажу здесь печальную повесть словами знаменитого историографа: готовясь ехать на обед к Александру, Татищев вдруг слышит стрельбу во дворце, крики, шум битвы, посылает своего толмача узнать, что делается. И толмач, входя во дворец, видит Персидских воинов с обнаженными саблями, на земле кровь, трупы и две отсеченные головы лежали под Константином, головы его отца и брата. Будучи только орудием Аббасовой мести и плакав всю ночь пред совершением отцеубийства, уже объявленный Царем Константин старался успокоить посла нашего. «Родитель мой, – говорил он, – сделался жертвой междоусобия сыновнего, несчастье весьма обыкновенное в нашей земле. Сам Александр извел отца своего, убил и брата. Я тоже сделал, не знаю, к добру ли, к худу ли для света; по крайней мере, буду верным моему слову и лучше заслужу милость Государя Русского». Сколько ужаса в этой речи отцеубийцы, над свежими трупами, и вместе с тем какое страшное наказание, если действительно Александр был втайне виновен противу своего отца, как он явно умертвил своего брата! Посол удалился, нарушив всякое общение с извергом.

Юная Кетеван бежала под кров отеческий оплакивать там вдовство свое и плен сыновний. Неистовства Константина скоро вызвали ее из мирного уединения опять на царственное поприще. Весь народ Кахетинский обратился к ней как κ единственной своей заступнице, умоляя спасти христианское наследие ее сына от Царя-магометанина. Тронулась плачем народным Кетеван, слабая жена облеклась в доспехи ратные, двинулась с верной дружиной противу хищника. Молитвой приготовлялась она к битве, и по ее примеру все ее воины приобщились святых тайн, прежде нежели началась сеча на берегах Алазани, первой жертвой пал сам отступник, и в ужасе разбежалось все его войско. Епископы и князья провозгласили Царицею Кетеван; она же отправила послов к Шаху умолять о выдаче сына. Устрашился Аббас нежданного успеха, и, чтобы не возбудить войны, когда предстояла ему опасность со стороны Султана, отпустил на царство шестнадцатилетнего отрока Теймураза, который сохранил в плену веру отцов своих; он был торжественно венчан в храме Бодбийском, над гробом Св. Нины. Это была самая блестящая эпоха жизни Кетеван: все, о чем лишь только мечтала, все, чего не смела даже надеяться, сбылось! – Спасительница царства, она победила убийцу ее присных, она не только Царица, но и мать: неумолимый Шах возвратил ей предмет ее долголетних слез, и вот он вместе с ней на престоле. Оттоле единственная цель ее жизни – украшать храмы Божии и призирать нищих; по всей Кахетии благословляется ее имя, как и теперь память ее по всей земле Иверской. Так протекли десять лет, краткое время отдыха, данное ей раздателем венцев мученических, чтобы подкрепить ее к новым подвигам.

Все изменилось: Шах-Аббас устроил дела свои с Турцией и, опасаясь влияния России на подвластную ему Грузию, решился одним ударом сокрушить в ней Христианство, выселить жителей, истребить храмы и таким образом укрепить ее навсегда в рабстве Персидском. Уже некоторые из царей Карталинских принуждены были наружно исповедовать Магомета, хотя внутри своего сердца таили веру своего отечества; лучшее их сокровище и щит посреди обуревавших бедствий. Шах искал только предлога войны и вскоре нашел. Моурав Саакадзе, недовольный юным Царем Карталинским Луарсабом за то, что по данному обещанию не женился на его дочери, бежал в Пеpcию и открыл ее владетелю бессилие своего отечества. Чтобы еще более возбудить сладострастного Шаха, он описал ему удивительную красоту сестры Луарсаба, Хорошани, уже помолвленной за Царя Кахетинского Теймураза. Шах послал требовать руки Царевны, а между тем коварными письмами возбуждал обоих царей друг против друга, обещая каждому свое покровительство. Луарсаб не устрашился отказать могущественному властителю Персии, и вспыхнула жестокая война, в течение четырнадцати лет опустошившая совершенно несчастную Грузию, ибо и Турки были призываемы на помощь и снова вторгались Персы. Разорения кончились только смертью Шаха-Аббаса, но во многих местах они не изгладились и доселе…

При первом слухе о нашествии Персов Теймураз хотел защищаться, но малодушие овладело князьями Кахетинскими; они собрались к царю и умоляли не навлекать ужасов войны на их цветущие долины, умоляли и Царицу мать быть их заступницей пред жестоким Шахом, в той надежде, что слезы женские с богатыми дарами смягчат его сердце. Колебалась Царица, но ради неотступности народа решилась пожертвовать собой для спасения многих тысяч, ибо тайно предчувствовала, что уже более не возвратится. Она взяла с собой младшего внука Александра и простилась на веки с сыном и родиной: это был первый подвиг ее мученичества. В Гандже, Елисаветполе, встретила завоевателя Кетеван. Он принял ее с чрезвычайной почестью, посадил близ себя и угостил трапезой для прикрытия своих коварных замыслов. Шах спрашивал, для чего не пришел сам Теймураз заключить дружеского союза против Луарсаба, и потребовал в заложники старшего сына его Леона. Когда же цель эта была достигнута, царевич Леон находился в руках его, жестокий Шах сослал Царицу с ее обоими внуками во внутренность Персии, в Шираз, где отроков ожидала ранняя смерть, а бабку их мученический венец после долгого томления.

Тогда увидели Князья Кахетинские всю безрассудность своего поступка и убедились в необходимости брачного союза Царя своего с сестрою Луарсаба, так как уже не оставалось ему наследников от первого супружества. Теймураз поспешил в Тифлис и под грозой воинской торжествовал брак свой. Кровавой местью закипело сердце Шаха; он видел, что нельзя одолеть обманом врагов, и двинулся против них со всеми своими полчищами из Ганджи. Луарсаб мужественно выступил ему навстречу и преградил завалами тесные проходы в ущельях. Тогда по совету вероломного Моурава Аббас перешел Куру и устремился с огнем и мечом в пределы Кахетинские; первая пострадала пустыня Гареджийская, и безоружные иноки сделались жертвой ярости Шаха. На мирную долину Кахетии излилось потом его мщение: Телав и Алаверди испытали все ужасы опустошения, ибо свирепое сердце Аббаса искало уязвить противника своего Теймураза в том, что было близко и дорого его сердцу. Пламя пожаров и потоки крови приближались к пределам Карталинским; оба Царя, не видя ниоткуда спасения, бежали в Имеретию искать помощи у ее властителя Георгия и от более сильных соседей, Турков. Шах остановил на время свое опустошение, как опытный ловчий, расставляющий сети для уловления добычи. Он писал ласковое письмо κ Луарсабу, убеждая его возвратиться, как будто бы личная вражда его была только против Теймураза. Хотя будущий мученик предчувствовал участь, какая его ожидала, но движимый тем же самоотвержением, которого благий пример подала ему Кетеван, он хотел спасти народ свой добровольным пожертвованием и предал себя в руки Шaxa.

Великолепный прием ожидал его в Тифлисе; Аббас торжественно утвердил его на престол предков и дал ему знамением власти и своей приязни алмазное перо, как венок, коим венчали жертвы прежде их заклания. Но спустя несколько дней коварный Шах стал искать предлога к удалению Луарсаба из своего царства. Он велел похитить у него богатый дар свой, и когда явился к нему юный Царь без сего украшения, притворно разгневанный Шах удержал его под своим шатром, как бы для того, чтобы развлекать похитителей; потом, пригласив за свою трапезу, предложил ему вкусить рыбу в великий пост. Отказался Луарсаб нарушить постановления церковные и мужественно сказал Шаху: «Если теперь я разрешу в угождение тебе на рыбу, завтра ты потребуешь от меня, чтобы я ел мясо, разве ты не знаешь, что я христианин?» Раздраженный Шах сослал его в заточение в Шираз, надеесь обратить его там долгим томлением к магометанству, а на место его назначил одного из отступников той же царственной династии Баграт Мирзу.

Тогда пострадали от руки завоевателя и знаменитые обители в окрестностях столицы; но Шах не смел коснуться Мцхетского собора. Желая прикрыть личиной приязни свои честолюбивые замыслы, чтобы не навлечь на себя оружие России, он послал в дар Царю Михаилу Феодоровичу и Патриарху отцу его ризу Господню, обретенную им в драгоценном ковчеге, в соборной ризнице Мцхетской. Когда же возвратился в Персию и услышал, что едет к нему посольство Русское с ходатайством о несчастном Царе Луарсабе, он поспешил задушить его в Ширазе, а между тем извинялся пред нашими послами, будто нечаянно приключилась ему кончина, в то время как он удил рыбу над водоемом, и обещал строго взыскать с неосторожных его приставов. В полном цвете лет своих, после семилетнего заточения, Луарсаб мученически предал душу свою Богу, им исповеданному пред лицем гонителя; Церковь празднует святую память его 21-го июня, вместе с другим царственным мучеником Арчилом, Царем Иверским, который пострадал в VIII веке также за веру Христову, еще во времена владычества Халифов Арабских.

Второе нашествие Шаха-Аббаса на Грузию было для нее еще губительнее, когда Теймураз, приведя с собой полчища Турецкие, временно изгнал правителей Персидских; но он скоро принужден был бежать из своих пределов от мощного врага. На сей раз еще более разыгралось мщение Шаха; он уводил с собой в плен целые селения, чтобы совершенно опустошить страну, и потому доселе являются около Испагани родственные для Грузии имена Марткопи и других мест, где еще говорят грузинским наречием уже Магометанские жители. Но жестокий Аббас хотел лично отомстить Теймуразу и начал с беззащитных детей его, Леона и Александра, которых велел оскопить; они не вынесли мучительной боли и вскоре скончались. Оставалась Царица Кетеван, которая уже девять лет томилась в плену.

Над ней повторились все искушения и самый образ страданий первых мучеников, при начале Христианства, как бы для того, чтобы возбудить теплоту веры в сердцах, остывших к таким подвигам; царственным своим саном и женской немощью, в которой проявилось столько духа, она сделала еще более светлым мученический венец свой. Началось с обольщений: Шах послал уверять Царицу чрез избранных своих клевретов в глубоком уважении к ее добродетелям и предлагал разделить с ней брачное ложе, но почитать ее как мать и совещаться с ней в делах государственных: сына же ее Теймураза обещал признать своим собственным и возвратить ему утраченное царство, все сие, если только оставит она веру отцов своих и обратится к его вере. «Вся сия дам ти, аще падши поклонишися мне», – говорил некогда искуситель Тому, в чье имя уверовала Царица, и тем же ответом был отражен новый искуситель: «Иди за мною Сатано, писано есть: «Господу своему послужиши и тому единому поклонишися». Чего иного требовал, что другое предлагал и царственной Великомученнице Екатерине тиран Максимин? Иное сильнейшее обольщение следовало за первым, и от кого же? от того лица, которое дотоле было посредником между Богом и ею, от единственного священнослужителя и духовника ее, разделявшего с ней горькую участь пленения в течение стольких лет! Страхом смерти совращенный к лжеучению Магомета, недостойный дерзнул прийти от имени Шаха, увещевать бывшую духовную дочь свою κ измене Господу своему и Богу. Ужаснулась Кетеван, но не поколебалось ее мужественное сердце. Она подняла к небу руки и воскликнула словами Пророка Илии: «Господи, избили твоих Пророков, разрушили алтари твои, осталась я одна, и мою душу ищут погубить!» Она употребила все свое Христианское красноречие, чтобы возвратить погибшего на путь спасения, но, видя, что пристрастие временной жизни погасило в нем сознание вечной, изгнала недостойного от лица своего и, призвав посланных Шаха, объявила им свою непременную волю сохранить веру отцов.

Напрасно старались они поколебать ее твердость обещаниями милостей Шаха и ужасами казни. Царица оградила себя знамением Креста и с улыбкой им сказала: «Или не знают пославший вас нечестивец, что и малые дети, и невежды посмеются его предложению? Меня ли обольстить, облеченную в силу Христову? Он разорил мое Царство, изгнал моего сына, изувечил телесно и духовно моих внуков, расхитил, поругал всю святыню, близкую моему сердцу, и еще хочет меня умертвить! Что же приобретет моей смертью? Но пусть поразит. Отрицаюсь Магомета, и всех дел его, и всей гордыни его! Верую во Отца и Сына и Святого Духа, Троицу единосущную и нераздельную. Молю Распятого за нас и его Пречистую Матерь укрепить меня в час истязаний в твердом исповедании моей веры, дабы я удостоилась венца мученического. Вот я пред вами, делайте что хотите».

Посланные, чтобы устрашить исповедницу, велели приготовлять пред ней орудия казни; она же, не теряя духа, просила только несколько минут для приготовления и удалилась во внутренние свои покои, где в молитвенной храмине хранилась вся ее домашняя святыня, соблюденная во время долгого плена. Царица стала на колени пред иконой Пречистой Девы с предвечным Ее Младенцем; она облила ее горячими слезами и произнесла тихую молитву: «Господи Иисусе Христе! Призри на рабу твою в день сей, в который ищут души моей за имя Твое. Да не воспрепятствуют в подвиге грехи мои, но по слову Твоему пришедшую к Тебе не изжени вон! Дай мне уста, и премудрость, и Дух Отца Небесного, пусть говорит во мне; не лиши меня твоей помощи, сопричти избранникам твоим; будь утверждением немощи моей женской и да прославится мною имя Твое; восстающие же на Тебя да посрамятся!» Пламенно молилась Царица и о сыне своем, и о царстве, дабы смертию ее освободились от тяжкой неволи, и услышана была ее молитва; даже иное царство перешло временно в род ее, освященный кровью мученицы. Тогда, по неимению при себе пресвитера, со страхом вынула она из ковчега запасные дары, всегда ею хранимые на случай насильственной смерти, и сама с благоговением приобщилась Пречистых Тайн, как это бывало в первые времена гонений. «Господи Иисусе Христе, – молилась она, – услыши молитву мою, и сподоби и меня соединиться с пострадавшими за Тебя».

Таким образом, соединившись с Господом своим, она вышла опять к мучителям и со светлым лицом, сев против них, сказала: «Теперь я готова, исполняйте, что повелено вам». Ее вывели на площадь, чтобы весь народ был свидетелем мученической смерти; с воплем стекался народ, оплакивая участь святой Царицы, уважаемой всеми за ее добродетель.

Правитель Шираза, имам Кули-Хан, удалился из города, чтобы не быть участником беззаконного дела. Исполнители казни совлекли одежды с царственной мученицы, распростерли ей руки и раскаленными щипцами стали терзать нежное ее тело и сосцы, питавшие Царя. Она же, как неподвижная скала, стояла без содрогания и вопля, произнося только тихую молитву: «Господи Иисусе Христе, не медли взять душу мою!» На ее растравленные раны положили еще горячие уголья, наконец раскаленным котлом накрыли царственную голову, и под этим новым венцем предала она Господу дух свой: Силы Небесные возрадовались ее явлению у престола Вышнего. До вечера святое тело Мученицы Кетеван лежало обагренное кровью посреди площади, и никто не смел приступить к ней, хотя рыдал вокруг народ; но Господь возвеличил подвиг пострадавшей за Него Царицы: от вечера и до утра яркий свет осиял брошенные ее останки и просветил сердца многих ко спасению. Некоторые из уверовавших, презрев страх мучителя, с благоговением помазывали себя кровью ее, пролитой за Христа, и предали тело ее земле в малой церкви, где уже погребены были две ее рабыни, скончавшиеся во время плена. Подвиг страдалицы поразил самих иноверцев. Миссионеры латинские, ордена бл. Августина, жившие в Ширазе для проповеди слова Божия, тайно похитили из церкви тело Мученицы и с великой честью поставили у себя на алтаре домовой церкви, а между тем частые исцеления начали истекать верующим от мощей ее, и даже от того места, где она страдала.

Вскоре скончался болезненной смертью мучитель Шах-Аббас, и свергли с себя тяжкое иго Грузия и Кахетия. Жители обоих царств убили магометанских наместников, хотя из рода своих царей, и признали над собою владычество одного Теймураза: он явился с войском из Имеретии, завоевал все города Грузии, кроме Тифлиса, и венчался в Мцхете царем Карталинским и Кахетинским. Гори сделались временной его столицей, хотя недолго продолжалось его благосостояние, новые испытания ему предстояли. В Гори принесли Теймуразу миссионеры латинские часть мощей его матери, главу ее, правую руку и немного сгущенной крови, собранные ими в Ширазе; некоторые частицы посланы уже были в Европу и доныне хранятся в бельгийском соборе Намура. Утешенный Царь щедро одарил миссионеров и позволил им основаться в Гори: это было началом их проповеди в пределах Грузии. Сам он с великим торжеством духовным, с Католикосом Захарией, всеми Епископами и синклитом, встретил грядущую к нему в образе мученицы мать, и столь же торжественно проводил до места упокоения своих предков, в собор Алавердский. 13-го сентября, в день обновления храма Иерусалимского, святые мощи Кетеван поставлены были на престоле храма, ибо в этот день пострадала она за Христа, и это число доселе празднуется как память ее духовного рождения.

Муж ученый Иоанн, Епископ Алавердский, послан был в Шираз, чтобы принести оттоле остальные части мощей Мученицы; они также положены были под главный престол собора и доселе почивают там во утверждение Церкви Иверской. Сам Теймураз и временно заступивший место его Арчил Имеретинский, описали в прозе и стихах житие Царицы, и кому же ближе, как не сыну, было воспевать подвиги матери? Но еще не была вычерпана для него вся чаша зол, и краткий отдых дан был ему только как бы для прославления Мученицы. Сын Шах-Аббаса Софи вооружил магометанского наследника Царей Карталинских, Рустум Хана, против своих единоплеменников, и Теймураз, потеряв в битве за Алазанью последнего сына Давида, вынужден был опять бежать из своего царства. Долго скитался он по землям единоверным и иноверным. Прием его при дворе Царя Алексее Михайловича был ознаменован обидой, нанесенной Патриарху Никону в лице его боярина, и сделался впоследствии виной его падения. Преемник Теймураза Арчил, сын Вахтанга Шах Наваза, Царя Карталинского, принужден был также искать покровительство в России от набега Турков, а сын его Царевич Александр, сражаясь в рядах наших, умер в плену у шведов. Какая странная участь для властителей Иверских!

Что касается Теймураза, то после многих странствований Вахтанг Шах Наваз выманил его из Имеретии, когда он еще однажды искал возвратиться на родину, ибо туда влекло его сердце κ праху своих предков. Вахтанг послал его пленником в Персию; принятый там с честью, он заболел от старости и скончался в Астрабаде, в 1663 году. Исполнилось благочестивое его желание, и если не царство, то по крайней мере обрел он себе могилу в бывшем своем царстве, близ гроба матери и предков. Но внук его Ираклий получил опять утраченную дедом державу, а правнук Τеймураз по избранию Шах Надира соединил на главе своей обе короны Карталинии и Кахетии и передал их славному сыну Ираклию II. Так исполнились над ними благословения мученицы. Какая страшная и вместе трогательная драма – весь этот ряд Царей Кахетинских, начиная от великого Леона, воителя Иерусалимского, который один только скончался в мире!

Если Мученица Кетеван торжественно покоится под самым престолом, ради ее подвигов, то под сенью того же собора нашли себе упокоение и единокровные ее жертвы семейных междоусобий: Царь Александр с сыном своим Георгием, умерщвленные извергом Константином, и с ними пострадавший Епископ Руставский Павел, который тщетно старался удержать руку отцеубийцы. Тут же в числе прочих святителей храма сего и еще один закланный на самом алтаре Лезгинами, в 1480 году, Иоанн Алавердский и другой Иоанн, принесший из Персии мощи Кетеван, и Епископ Зинон, паломник, против своей воли не дошедший до Иерусалима и вместо того посетивший Россию. Тут и многострадальный Царь Теймураз великий, с сыном своим Давидом, погибшим в битве против Рустума; ими кончается в Алаверди царственная династия Кахетинская, ибо сын Давида Ираклий, вынужденный принять магометанское имя Назар-Али-Хана, лишился чести погребения между предков, а преемник его Теймураз II, искавший себе покровительства при дворе Императрицы Елисаветы, умер на обратном пути в Астрахани и там похоронен. В соборе еще покоятся две Царицы Анны, супруги первого Ираклия и второго Теймураза, и две Царевны, Елена, дочь Ираклия, и дочь Теймураза инокиня Макрина, знаменитая своими писаниями; ее канон в честь святого Иосифа Алавердского доселе поется в день его памяти 15-го сентября. Таким образом, три праздника следуют в нем один за другим: Воздвижение Честного Креста, a прежде и после его память святых Кетеван и Иосифа. Но торжеством воздвижения обязана обитель Алавердская великому Царю Леону, потому что он принес из Иерусалима большую частицу Животворящего Креста, которую получил в дар от Патриарха Германа за обновление храма Воскресения Христова. Надпись о его благодеянии существовала на Голгофе до последнего пожара Иерусалимского. Крест сей, оправленный в золоте, воздвигается на праздничной всенощной и служит главным предметом стечения богомольцев, даже из числа Лезгин.

Я поклонился ему в ризнице соборной и нашел там много драгоценной утвари и древних икон, которые утаены от взоров по случаю опустения храма: ибо с упразднением епархии Алавердской уничтожилась мало-помалу и обитель иноков около собора по нездоровому климату сего низменного места. Теперь один только инок посылается каждую неделю, из ближней обители Шуамтинской, только для богослужения и охранения сокровищ Алавердских; его убогая келья прилепилась к развалинам бывших архиерейских палат. Между сими сокровищами сохраняется ветхое напрестольное Евангелие, писанное в IX веке на пергаменте и обложенное золотыми досками. Оно принадлежало Кацскому храму в Имеретии и неизвестно когда перенесено в Кахетию, вероятно, по случаю какого-либо брачного союза, но по надписи видно, что выкуплено было после Шах-Аббаса из плена персидского настоятелем Алавердским Зеведеем. На лицевой стороне его образ Спасителя, осыпанный жемчугом, с частицами святых мощей, а на другой стороне образ Божией Матери, столь же драгоценный. Есть еще богатые иконы Царя Леона, супруги его Тинатины, которых имена подписаны с молитвою о спасении царства их от Агарян; молитва выражает эпоху, а богатство вклада благочестие дателей. Спаситель изображен в золотой ризе, и на другой стороне иконы вделан Животворящий Крест с 58-ю частицами святых мощей.

Не менее драгоценная икона Божией Maтери была пожертвована несчастным сыном Леона, Александром, и он же украсил иной древний образ Пречистой Девы, стоящей с Предвечным Младенцем на руках времен Царя Давида возобновителя; на складнях ея изваяны Благовещение и лики Апостолов. Замечательна надпись сей иконы, что точно такая же послана была в дар Царю Алексею Михайловичу Теймуразом I; но где она находится теперь в Москве, неизвестно. Память великого Леона ознаменовалась в соборе Алавердском еще богатой иконой Николая Чудотворца и наперстным крестом с мощами, которые также принес с собой из Иерусалима и постоянно имел при себе в течение пятидесятилетнего своего царствования, озарившего лучом славы Кахетию и Палестину.

Мы спешили оставить собор Алавердский, потому что уже вечерело, и провели ночь в Икальто, селении князей Макаевых, из дома коих был Митрополит Иоанн Бодбель. По давнему обычаю страны, гостеприимный хозяин, в лучшей своей одежде и на лучшем коне, проводил нас на следующее утро в соседний монастырь Икальтский, место погребения его предков. Положение обители весьма живописно, на лесистых холмах; только недавно обновил ее старец Митрополит ради памяти Св. Зинона, одного из Сирийских отцов, ее основавшего и в ней почившего. Некогда славилась она своей ученостью, многолюдством братии, ибо тут устроил свое знаменитое училище духовник Царя Давида Возобновителя, игумен Арсений, который сам был в Палестине, собрал все жития святых Грузинских и для многих составил службы. Около его обители основалось по окрестным горам до шестидесяти малых скитов церквей, коих остатки еще видны в лесах, и даже сохранилась народная пословица: «В Икальто шестьдесят церквей без одной». Развалины обширного училища Арсениева, отколе вышли многие светильники Церкви Грузинской, просиявшей и на святой горе Афонской, доселе видны на дворе монастырском.

Соборный храм невелик, но приятного зодчества и современен Св. Зинону; празднует же нерукотворному образу Спасову, ибо сию икону принес из Сирии один из тринадцати отцов, Св. Антоний Марткопский, хотя с тех пор не сохранилась самая икона, но списки ее повторяются во всех почти церквах Грузии, по глубокому к ней уважению народа. С благоговением поклонился я гробу святого основателя Зинона, житие коего нам не сохранилось, равно как и житие его сподвижников Иосифа Алавердского и Стефана Хирского; но храмы их служат живой летописью их деяний вместе с исцелениями, доселе истекающими от их раки, потому что одна только проповедь блаженных отцов утвердила Христианство в сих некогда диких пределах. Над гробом Зинона устроена недавно резная сень усердием Митрополита Бодбийского, а у ног его избрал себе место упокоения другой великий труженик, Авва Арсений, много подвизавшийся ко благу своей родной Церкви. Как умилительно должно было видеть Царя Возобновителя в промежутке браней, смиренно слушающего назидания святого отшельника в сей мирной обители, посреди многочисленной братии, когда в то же время бежали отовсюду сарацины, пред победоносным оружием царственного ученика Арсениева.

Не более трех верст от Икальто до Шуамта; дорога спускается в дикое ущелье, поросшее лесом, где видны на скалах следы пустынных келий. Поток шумит на дне ущелья, проникающего до сердца гор Гамборских, и на скате лесистого холма возвышается обитель с башнями и оградой, которые защищали от хищников лезгинских великолепное здание Царицы Тинатины, супруги Леоновой. Молния недавно разбила колокольню; паперть, бывшая около собора с боковыми приделами, уничтожена при последнем обновлении, как и в Алаверди, хотя она служила не только украшением, но и опорой для стен; уцелел один только придел во имя Архангела. Но, несмотря на то, красуется еще своим зодчеством храм Богоматери, в малом виде напоминающий Алавердский. Внутренность церкви столь же приятна для глаз, как и наружность: два столба посередине поддерживают высокие своды, на коих еще сохранилась стенная живопись, и даже чем выше, тем ярче. Иконостас новый недавно прислан из Москвы Царевичем Ираклием. Храмовая икона Божией Матери с Предвечным Младенцем в золотом, жемчужном окладе, есть список чудотворной иконы Хахульской, которая доселе чествуется в Гелатском монастыре Имеретии. Надпись на ней свидетельствует, что она пожертвована Царем Леоном и его супругою, в исходе XVI века, а серебренные подсвечники пред иконостасом принесены в дар благочестием двух последних Царей Грузии.

Алтарь разделен на три части, и с правой стороны существовал малый придел Святителя Николая. Все стены внутри святилища расписаны символически, соответственно его назначению, но лики Святых исколоты Лезгинами. На горнем месте умовение ног, ради непрестанной памяти смирения пастырского, и болезненная молитва Господа на Элеоне, в три разные ее минуты, как я это видел в Венецианском соборе Св. Марка: первое моление Господа о чаше, да мимо идет, потом совершенно простерт Он долу, с каплями кровавого пота, и наконец укрепляется Ангелом человеческая Его природа. Внизу четыре Иерарха, образователи литургии, с хартиями в руках, на коих начертаны возгласы ектений, и между ним Господь в образе жертвы на дискосе и два Ангела, его осеняющие рипидами. Над дверьми в жертвенник и придел также святители со свитками, где вписаны молитва проскомидии: «Боже, дающий нам хлеб небесный» и предшествующая Херувимской песни: «Никто же достоин от связавшихся земными сластьми»; а на арке алтарной львиные головы в арабесках, один из символов Серафимов, или, быть может, напоминание имени созидателя Леона.

Вне алтаря, на стенах, события евангельские отчасти уже стерты: Закхей на дереве, желающий видеть Господа, вероятно, в память утешительных слов Спасителя, что отныне пришло спасение дому сему (Лк. 19: 9), ради его пожертвования. Вознесение Господне, снятие с креста и Сошествие Святого Духа, еще можно ясно различить. Давид и Соломон, родоначальники племени Багратионов, еще несколько пророков и мучеников изображены на столбах, а над арками со входа представлена Божия Матерь, сидящая между Херувимов, к которой подводят Ангелы с одной стороны отшельников, а с другой лики дев. Поверх западных врат Спаситель окружен ликами Ангельскими, по обычаю Византийскому; несколько выше Ангел возвещает блаженную кончину Божией Матери на горе Элеонской и самое ее успение на Сионе, – предания местные, которые, вероятно, почерпнул в Иерусалиме благочестивый Царь Леон во время своего похода. Тут же и храмосоздатели св. града Константин и Елена; быть может, и основатели сей обители были также написаны на противоположной стене, но уже время стерло их царственные лики.

Гроб основательницы Царицы Тинатины находится с левой стороны, внутри церкви, и так велико уважение народное к сей достойной супруге Леона, что и доныне каждую Пасху ставят лампаду в погребальный склеп ее, как бы для того, чтобы она вместе со всеми наслаждалась радостным светом воскресения. Дочь владетеля Гурийского Мамии Тинатина не уступала супругу своему в щедрости к обителям, и оба покоятся в созданных ими храмах, разделенные телесно, но соединенные духом: Царица здесь, в соборе Рождественском, а великий Леон в великолепном некогда храме Архангелов, который соорудил он за Алазанью, в бывшей своей столице Греми. Прежде по уважению к Царице никто даже из царственного рода не погребался в ее обители. Первая удостоилась сей чести Княгиня Чавчавадзе, над которой любящие ее сын написал трогательную эпитафию: «На терниях сего мира скончавшейся, даруй на цветах царствия Твоего пробудится мне, Господи!»

Когда я читал стихи сии, скоро надеялся познакомиться с тем, кто их написал; но вместо того от меня потребовали слова и для его гробовой плиты; я указал на слова 29 псалма, соответствующие мысли собственных его стихов: Вечер водворится плач, и заутра радость (Пс. 29: 6).

Обитель Шуамтинская, в смутные эпохи царства, была укреплена, и в стенах ее нередко спасались окрестные жители от Лезгин, для коих ущелье Гамборское было большею дорогою в Грузию. В стенах монастырских обитал некоторое время и посол Царя Бориса Годунова Татищев, доколе наконец вызванный несчастным Царем Александром, на Царские колодцы, сделался там свидетелем бедственной его кончины. Шуамта и до сих пор, при общем упадке монашества в Грузии, почитается одним из лучших монастырей, и должно отдать справедливость ревности настоятеля Архимандрита Христофора, который, при скудных средствах и малом числе братии, старается поддержать древнюю обитель. Он хотел, чтобы мы видели прежнее место, отколе перенесла ее Царица, и дал нам в сопровождение одного из своих иноков.

На расстоянии четверти часа от монастыря, в самой чаще леса, где развесистые ветви и опрокинутые деревья беспрестанно пересекают дорогу, увидели мы на скате холма три церкви, одну подле другой, обросшие не только вокруг, но и сверху; большие дерева утвердили столетние свои корни на священном подножии, на крыше обители и представляются как перья исполинского шелома. Замечательно внутреннее устройство сих церквей, свидетельствующее их глубокую древность: алтарь совершенно отделен от жертвенника и не имеет других дверей, кроме царских. Он поднят на две ступени от помоста; четыре витых столбика с лепными украшениями на арках, их соединяющих, поставлены на низкой каменной стенке вместо иконостаса, так что насквозь можно бы видеть всю службу. Местных икон не было, но на фронтоне арок сохранились лики Спасителя, Божией Матери и Ангелов, а на горнем месте шесть Святителей, уже полустертых. Жертвенник стоял совершенно особо в углублении, и сообщение с алтарем было только через церковь, а с правой стороны, в каждой из трех церквей, видны малые приделы, хотя они сами были очень невелики и даже одна служила колокольней. Таким образом, в Грузин существуют три совершенно различных устройства алтаря, и весьма древних: одно как у нас, где жертвенник, хотя и отдельный, сообщается с алтарем; другое, где нет внутреннего сообщения между ними, а третье, только в тесных приделах, где престол и жертвенник слеплены вместе на одном камне, как у Св. Нины и в Моцамети.

Когда мы возвратились в обитель и посетили келью Настоятеля, я был поражен очаровательным видом с балкона. В горной лесистой раме открылся мне просвет в долину Кахетии и на величественные верхи Кавказа. Ближе ко мне, на противоположных скалах ущелья Шуамтинского, сияли пещерные кельи уже оставленной обители Св. Шио. Во глубине долины, окрашенной синевой отдаления, белел, как призрак, собор Алавердский, основное звено Кахетинской славы, и гораздо дальше за Алазанью, уже на предгории Кавказа, мелькал чуть видный храм Св. Георгия, предмет богомолия самих Лезгин. Дико и сумрачно подымались горы, кончая собою горизонт сей чудной картины, и выше всех горел на солнце своими снегами в голубой оправе небес лучший алмаз этой цепи – Казбек. Изумленный, долго стоял я и всматривался в необычайное зрелище, которое будто бы только мелькнуло пред очами, и, казалось, готово было уступить место другому, как эти подвижные виды фантасмагории, скользящие один за другим на белом покрывале по манию волшебного фонаря. Так простился я с очаровательной Кахетией.

Лесистое ущелье, вверх по течению потока, путем разбоев Лезгинских привело нас на высоты Гамборские, богатые пастбищами и своей растительностью; кое-где на неприступных утесах виднелись башни, куда уже теперь не восходит нога человеческая. Однажды только, говорили мне, с незапамятных времен, в одной из таких башен показался дым, но никто не разгадал доселе, что могло быть его причиною. Пусть будет это лучше фимиам тайного кадила, который поднялся к небу при вечерней молитве какого-либо неведомого отшельника: ибо еще и доселе множество великолепных развалин разсеяно по пустынным местам. Кто знает, не спасается ли между сих обломков забытый миру и забывший его отшельник?

Приближаясь к Гамборам, мы увидели на одиноком утесе обрушенные бойницы и башни, сросшиеся со скалой до такой степени, что нельзя было различить, где кончается природа и где начинается искусство. Это был замок Wаря Вахтанга Гург-Аслана, и много таких замков разсеяно по горам, давно уже брошенных людьми, но куда еще заходят дикие олени слагать весеннее бремя своих рогов, как бы в дар великим гениям этих развалин.

Самый радушный прием ожидал нас в Гамборах, у начальника артиллерийской бригады, которая там еще расположена со времен Ермолова, для прекращения набега горцев. Отрадно было отдохнуть после пятидневного трудного странствования в приятном обществе и встретить при выходе из гор военную семью, связанную взаимной любовью и уважением к своему достойному начальнику. Густые леса окружают Гамборы, наполненные кабанами и оленями. Это любимое место охоты, где отважные гоняются за их дикими жителями, отдыхая таким образом от своих летних походов, против более диких обитателей Кавказа. Рано утром поднялись мы в путь и при выезде из ущелья Гамборского, посетили еще одну опустевшую обитель Самебельскую, или Святыя Троицы; она еще недавно была кафедрой одной из двадцати епархий Грузинских; последний ее Епископ умер в Москве, куда выехал с Царем Вахтангом.

Величественно здание храма, складеннаго из дикаго камня: восемь столбов поддерживают его высокие своды: оно носит отпечаток лучших времен Грузинской Церкви: стенная живопись местами сохранилась. Два ближайших к алтарю столба служили опорой для иконостаса: в них есть еще места для икон, вроде кивотов с разными украшениями; напротив, в двух других столбах, иссечены места для Епископа и Князя, как в некоторых из наших древнегреческих храмов; в самом престоле выдолблено место для хранения ладана. С правой стороны алтаря существовал придел, с левой отдельный жертвенник, на котором нашел я оленьи рога, принесенные в дар окрестными жителями из числа Пшавцев и Тушинцев. Они сохранили в горах Христианство, хотя и смешанное с некоторыми повериями языческими, и почитают священным долгом приносить вместо жертвы свою добычу на алтари Св. Георгия, искони ими уважаемого по преданию предков. Еще сохранилась ограда кругом храма, с башней на воротах, и дом архиерейский, уже в развалинах посреди двора, с другой башней, которая служила теремом. Стада паслись около пустынной обители; дикий пастух Тушинский, с ружьем вместо посоха, долго провожал нас глазами от ворот ее, где некогда ласковый прием духовного пастыря встречал усталого богомольца.

Несколько далее, на другом берегу речки Грязной, увидели мы опустевшую обитель женскую во имя Успения: начало ее восходит, быть может, до первых времен христианства Грузии, потому что она основана ввиду селения Уджармы, где воздвигнут был один из четырех крестов Св. Нины. Еще и теперь видно много остатков древности в этом селении, на берегах реки Иоры. Когда я взошел в малую обитель Успенскую, один только образ стоял на обнаженном иконостасе, это был образ Владимирской Божией Матери. Приятно было для меня такое явление в пустыне, как бы приветствие Московского собора в современной ему обители Иверской, посреди безмолвия ее развалин. Я спросил, как могла зайти сюда икона русская? Мне сказали, что ее принесла одна благочестивая поселянка из соседнего селения Хашмы, которая обновила, сколько могла, церковь скудными своими средствами и хотела при ней постричься, чтобы устроить опять обитель инокинь, но ей отказали; она же, верная своему обету, не отходила от храма, доколе не легла на вечный покой у его преддверия. Какое высокое самоотвержение, и как приятна такая жертва Богу! С умилением поклонился я гробу неведомой Старицы, которой имя, конечно, вписано между именами первых отшельниц Христианских.

В селении Хашма, где еще сохранилась вокруг древней церкви ограда с бойницами против нападений Лезгинских, мы переехали опять шумную реку Иору и, через пустынные поля Марткопския, достигли желанной цели нашего путешествия Тифлиса. Ни откуда не открывается он так величаво, как с дороги Кахетинской от горы Навтлуга. Грозно встают на скалах две его крепости, друг против друга, – Метех, на обрыве утеса над Курою, и на противоположной горе древний оставленный замок, Килиси, со своими обвалившимися башнями и длинной грядой стен по каменистому гребню. У подножия горы быстро течет шумная Кура, усеянная роскошными садами на своих островах, вдоль по дороге к Эривани. Направо от Метехского замка живописно расположен весь город, по другую сторону реки, около собора Сионского, сосредоточившего вокруг себя большую часть его храмов, а вдали, на высокой горе Св. Давида, видна одинокая пустынная церковь, орлиное гнездо отшельника Гареджийского, осеняющего собою древнюю столицу Грузии.

Я поспешил в Мцхет, чтобы встретить там Экзарха, на обратном пути его из Ахалциха, и присутствовать при его соборном служении, на празднике хитона Господня. Мне хотелось в первый раз приветствовать доброго пастыря Церкви Грузинской ввиду главного святилища Грузии и слышать первые его молитвы о благе своей паствы в том месте, отколе воссияло Христианство в целой стране Иверской. День уже склонялся к вечеру; я переехал Куру по новому мосту, заступившему место Римского, разобранного по ветхости. Он был построен во времена Помпея, когда великий полководец преследовал не менее великого врага римлян Митридата. Здесь некогда и блаженная Нина встретила Царя Мириана, когда шел он на поклонение своим идолам, и, увлеченная вслед за ним толпой народа, сокрушила идолов. Сколько воспоминаний на первом шагу, при самом вступлении в пустынный ныне Мцхет!

Мне отвели келью внутри ограды соборной, и я успел только воспользоваться последним слабым мерцанием вечера, чтобы войти во внутренность храма. Кончалась вечерня; как белые тени, выходили из мрачной глубины его набожные Грузинки, в своих волнообразных чадрах или покрывалах; несколько болящих лежали в преддверии, чаявшие исцеления, как некогда движения вод в купели Силоамской. Внутри святилища мелькали, как звезды, проявляющиеся вечером на тверди небесной, одинокие свечи пред местными иконами. Множество светильников, слитых вместе, горели на помосте пред тем столбом, под которым хранился хитон Господень. У подножия столба лежали несколько усердных молитвенниц, белизной своих чадр умножая тут скопление света. Не надобно было спрашивать, где заветная святыня храма. Она была указана как бы лучом, воссиявшим некогда от сего места для блаженной Нины, и с благоговением поклонился я подножию священного столба.

Местное благочестивое предание, переходившее из рода в род и записанное царственными летописцами Грузии, Вахтангом и Вахуштием, сохранило трогательную повесть о хитоне Господнем. Давно уже, со времен пленения Вавилонского, поселилось в Мцхете общество еврейское, потомки коего существуют и теперь в некоторых грузинских фамилиях, Элиозов, Гедевановых и еще других, так как и царственный род Багратионов ведет свое начало от Царя Давида, ибо все отзывается в Грузии незапамятной древностью. Когда молва о чудесах Спасителя достигла дальней Иверии, Евреи Мцхетские, ежегодно посылавшие от себя на Пасху в Иерусалим избранных мужей, послали на сей раз Элиоза, происходившего от племени Левитов, из рода Первосвященника Илия. Мать Элиоза, благочестивая старица, умоляла сына не принимать участия в советах беззаконных, против того Света, который явился во спасение языков. Она даже сочувствовала страданиям Искупителя; ибо в страшную минуту мрака и землетрясения, бывших при его распятии, воскликнула: «Ныне падение царства Израилева!» – и с этим словом испустила дух. Элиоз присутствовал при распинании Господа и приобрел от одного из воинов Римских доставшийся ему по жребию нешвенный хитон. Когда же возвратился на родину, сестра Элиоза Сидония, проникнутая последними словами матери, выбежала к нему навстречу, вырвала из рук его священный хитон и, прижав к груди своей драгоценную одежду Богочеловека, от которого отрекся ее народ, упала мертвой пред лицем брата. Никакая человеческая сила не могла вырвать из ее объятий священного залога, которого никто, кроме нее, не был достоин по своему неверию, и вместе с Сидонией похоронили хитон в царском саду Адеркия, одного из Арсакидов, властвовавших тогда в Иверии. Величественный кедр вырос над ее могилой и на долгое время укрыл святое место от изысканий человеческих.

Авиафар, правнук сего Элиоза, первый принял учение Св. Нины и за то едва не подвергся казни от своего народа: он открыл ей, какая святыня хранится под заветным кедром, и с тех пор приходила Нина каждую ночь молиться в священной тени его; здесь посещали ее таинственные видения, предзнаменовавшие будущую славу места. Однажды видела она, как стая черных птиц, поднявшаяся из царского сада, омылась в водах протекавшей мимо Арагвы (символ крещения народа Иверского), и потом, убеленные, как снег, сели они на ветвях кедра и огласили вертоград райскими песнями; видела страшное падение окрестных гор Армаза и Задена с идолами, их осквернявшими, и обе реки, Куру и Арагву, выступившие из берегов и готовые затопить Мцхет; слышала звуки брани и вопли полчищ бесовских в образе воителей персидских, как бы уже вторгшихся в столицу, и страшный голос, будто Царя Хозроя, повелевающий все истребить. Но Св. Нина подняла знамение креста, тихо произнесла: «Престало владычество ваше, ибо вот победитель!» – и все исчезло.

Когда же по гласу блаженной Нины обратился Царь Мириан, он пожертвовал сад свой для сооружения в нем первого храма, ибо хотел, чтобы чувственный его вертоград был вертоградом духовным, и тогда другие видения посетили Нину. Срублен был таинственный кедр и вырезано из него семь основных столбов для дома Божия. Нине является дивный муж, опоясанный огненным поясом, говорит ей таинственные слова, которые никто не мог уразуметь, кроме этой блаженной девы, и в то же время руками Ангелов огненный столб становится на том корне, с которого был срублен кедр. На следующее утро главный столб, долженствовавший служить опорой всему храму и который не могли сдвинуть накануне, поставлен был над корнем бывшего кедра, и непрестанные исцеления, вместе с миром, начали истекать от него верующим. Посему Царь Мириан решился оградить святое место внутри созидаемого им храма; с тех пор оно было всегда предметом глубочайшего уважения народного, даже язычников и магометан, и сохранилось, несмотря на все разорения столицы и храма. Церковь Грузинская учредила празднование хитона Господня 1-го октября, хотя самый храм был сооружен по примеру Цареградского, во имя Дванадесяти Апостолов.

Деревянная церковь Царя Мириана, освященная Патриархом Антиохийским, была через 50 лет заменена каменной по усердию Царя Тиридата, внука Мирианова; когда же она пришла в ветхость, могущественный Царь Вахтанг Гург-Аслан воздвиг в исходе V века великолепный собор Мцхетский на месте древнего и учредил там кафедру Католикосов Иверских, уже не зависевших от Патриархов Антиохийских. Землетрясение, истребившее храм сей в 1318 году, побудило Царя Георгия VI возобновить заветное святилище своих предков; но сто лет спустя завоеватель Тамерлан разрушил его почти до основания; нужно было все усердие великого Царя Александра, который обладал еще нераздельным царством, чтобы вновь соорудить святилище в XV веке. Замечательно, однако, благоговение самих завоевателей к месту, где хранился Хитон, ибо и Тамерлан не коснулся священного Столба, и Шах-Аббас, опустошив Грузию, удержан был от разорения святилища собственными имамами. «Это дом молитвы, – сказали они, – которого не касалась рука человеческая». Шах вложил в ножны губительный меч свой, слез с коня у самого моста, обошел с благоговением храм и, помолившись пред столбом, дал Католикосу утвердительную грамоту на владение всеми церковными имениями в Кахетии и Карталинии. Невольно обращенный в Магометанство, Царь Ростом из дома древних властителей Грузии, по просьбе супруги своей Мариами, дочери Дадиана, обновил украшения Столба и купол, который обрушился вскоре после Шах-Аббаса, в половине XVI столетия. Еще два обновления храма были при Царе Вахтанге, бежавшем в Россию, и при Католикосе Антонии старшем.

Едва только успел я возвратиться из собора в свою келью, как послышался звук колокольчика, и Экзарх въехал на двор монастырский. Он остановился не в доме Католикосов, который только что был обновлен и еще не устроен, а в жилище Архимандрита Мцхетского. Я поспешил принять его благословение, ибо давно уже пользовался знакомством, когда преосвященный Исидор был еще викарием Московским; с тех пор он долго находился в епархиях западных, где оставил о себе благую память кроткого и благочестивого пастыря. Мы взаимно обрадовались друг другу на чужбине, и приятное впечатление сего первого свидания осталось мне на все время пребывания моего Тифлисе, ибо я мог пользоваться его опытными советами в краю для меня незнакомом, где уже успел он приобрести общую любовь. Но после того скромного благолепия, которое обыкновенно окружает наших архиереев, как странно было мне видеть Экзарха Грузии, заступившего место ее Католикосов-Царевичей в убогой келье, без пола и без сеней, с бумажными окнами, и где же? в виду кафедрального собора Мцхетского, величайшей святыни Грузии.

На другой день мы хотели посетить в горах развалины монастыря Иоанна Зедазнийского, главы Сирийских отцов; однако рано утром я уже был в соборе и питал душу воспоминанием стольких столетий славы и бедствий. Хотя говорят, что Царь Александр I воздвигнул почти с основания храм сей после опустошения Тамерланова, нельзя, однако, предполагать, чтобы ничего не оставалось от древнего здания Вахтангова; без сомнения, уцелели стены, хотя без купола, потому что и Шах-Аббаса удержали от разорения удостоверением, что место святое никогда не было разрушаемо. Последнее обновление собора лишило его боковых папертей с шестью их приделами; хотя неправильны были сии разновременные пристройки, но они составляли одно целое с главным зданием, которое само по себе разнообразно и не требовало строгой симметрии; между тем, паперти служили опорой для стен, так что больших стоило усилий, чтобы сокрушить прочность камня.

Величественна наружность Мцхетского собора, хотя не имеет он легкой простоты Алавердского, но зато превосходит оный обширностью. Его строгие формы, остроконечный купол, крыша из тесаных камней и легкие арки по стенам с лепными украшениями делают из него совершенный тип церкви Грузинской, которая много заимствовала из Византийского зодчества, но имела нечто и свое. Один из посетителей горной Сванетии говорил мне, что ничто столько не напомнило ему образ церкви Грузинской, как исполинский Эльборус, видимый от своей подошвы в верхних долинах Сванетских. Если это справедливо, то сама чудная природа Кавказа дала великолепный образец зодчества тем, которые прислонились к его вековому хребту, и, конечно, нельзя было искать другого образца, более свойственного стране, осененной вершинами Казбека и Эльборуса.

На входной паперти меня встретила родственная икона Влахернской Божией Матери, напоминающая нашу Печерскую; она есть почти необходимая Привратница всех храмов Грузии, и не напрасно имя Вратарницы осталось собственно Иверской иконе, ибо ее покрову любили вверять исходы свои и входы благочестивые жители Иверии. Когда же взошел я опять в священную внутренность храма (который простирается на 30 сажень до иконостаса и разделен столбами на три части), я был поражен колоссальным ликом Спасителя на горнем месте; Он виден был из-за стены алтарной, и в сравнении Его все прочие лики казались второстепенными: быть может, это впечатление было целью такого изображения. Священный Столб, пред которым я поклонялся накануне, привлек прежде всего мое внимание с правой стороны; он стоит отдельно, огражденный решеткой, и не имеет никакой наружной красоты. Самая колонна, воздвигнутая над Хитоном, обнесена четырьмя стенками с отверстиями наверху и легкой крышею или сенью. На сих стенах изображены грубыми фресками события, относящиеся к воздвижению Столба; над самым отверстием, где источилось миро, образ Св. Троицы; с правой стороны страсти Господни и сошествие во ад, позади ослепление Царя Мириана на горе и подъятие Ангелами Столба; с левой стороны Патриарх Антиохийский Евстафий подает Евангелие Царю Мириану и освящает собор Мцхетский, а под сенью, в малом куполе, благословляющий Спаситель; это, вероятно, живопись времен Царя Ростома, обновившего сию святыню.

Иконостас деревянный возвышается четырьмя ярусами с резными украшениями и устроен Царем Ираклием, но иконы его совершенно новые и без окладов. Наряду с местными иконами изображены верховные Апостолы, Предтеча и вместе с Иоанном Богословом первый Епископ Римский Лин из числа семидесяти Апостолов. Тут же и Ангел, держащий Хитон Господень, и Пророк Илия, бросающий милоть свою Елисею, потому что, по местному преданию, не один лишь Хитон Спасов хранился в соборе, но и верхняя риза пророческая утаена была в сокровищнице храма; только недавно упразднен с правой стороны придел во имя Илии Пророка. Двадцать четыре именитых Иерарха Церкви Восточной и Западной, двенадцать праздников и Страсти Господни написаны в трех прочих ярусах, и по краям иконостаса поставлены две древние иконы Божией Матери со многими частицами Св. мощей.

Пред самым алтарем, по обеим сторонам амвона, гробовые плиты двух последних Царей, Ираклия и Георгия, которые положены как бы на страже Святилища, и чтобы ближе внимать спасительным глаголам евангельским, возглашаемым с сего амвона. Нельзя было избрать места более приличного и умилительного для обоих властителей, заключивших собою тысячелетний ряд Багратидов, которые уже не в силах были охранять царство и веру свою от меча Агарянского. Подле гроба Ираклиева еще свежая могила, покрытая золотой парчой: это место упокоения последней его дочери Царевны Феклы, нежно любившей отца, которая сдержала данное ему слово не разлучаться с ним и за могилою. Против гроба Ираклиева, у правого столба, существует еще во всей древней простоте место Католикосов Грузинских, каменное с сидением внутри, под малым куполом: оно не похоже на кафедру, но мысль патриаршества выражена на нем, внутри и снаружи, ибо здесь представлены образы трех первых Патриархов Еврейских, событиями ознаменовавшими преимущественно характер каждого: Авраам приносит в жертву сына своего, образец высочайшей жертвы Христовой; Исаак на старости лет благословляет Иакова вместо Исава, указывая тем на духовное предназначение Израиля, и сам Иаков видит во сне лестницу, восходящую к небу, по которой сходят Ангелы к человекам, залогом соединения неба с землей. Благовещение также изображено на кафедре, с которой должно было благовествоваться слово Божие, и на арках три Святителя, учредившие литургию, которую совершали здесь Католикосы по древнему чину Православия; в куполе Спаситель сидящий, а сбоку сам Католикос Иоанн, соорудивший кафедру, перед иконой Божией Матери. Подле кафедры изображено на стене венчание на царство Царя Ираклия I, одним из Католикосов. Но другие замечательные фрески, выражавшие не только мысли и чувства созидателей, но и самую историю церкви и царства, были стерты и забелены совершенно, потому что уже приходили в ветхость. Таким образом исчезли все портреты царей Грузинских и католикосов, которых целый ряд тянулся по стене; едва только успели списать некоторые из них для Академии.

Немного уцелело стенной живописи и в алтаре: над горним местом икона Спасителя, которая, как я уже сказал, поразила меня своей колоссальностью при самом входе. Он сидит на огненных колесах Херувимских, по видению пророка Иезекииля, ибо в святилищах Грузии любили олицетворять Херувимскую песнь; в руках его Евангелие с греческими словами: «Аз есмь пастырь добрый». Письмена сии знаменуют глубокую древность, ибо, конечно, в позднейшее время их написали бы по-грузински; но лик Спасителя носит горькие следы опустошения Лезгин, которые не раз врывались в святилище и целью стрел своих избрали очи Господни; только недавно вынуты были из них лезвия нечестивых стрел. Язвы сии, в самых очах Господа, не выражают ли вполне характер Востока, где доселе ослепление есть обычная казнь, и бедственное положение Грузии, которая не могла защитить от поругания Агарянского даже главную свою святыню. Под иконой Спасителя изображена Божия Матерь с предвечным Младенцем, одиннадцать по сторонам Апостолов и Дух Святый над ними.

Замечательно само устройство алтаря, иконостас несколько отступил от стены, так что сбоку народ может видеть богослужение. Горнее место сохранилось во всем его иерархическом достоинстве: на нижней ступени сидели пресвитеры кругом всего алтаря, на второй епископы, для коих сделаны были шестнадцать углублений в полукружии стен; высшая ступень предназначена была для одного Католикоса. По словам летописи Грузинской, Царь Вахтанг Гург-Аслан, один из величайших властителей Грузии, был учредителем ее церковного быта: он испросил у Патриарха Константинопольского Католикосов, не зависящих от престола Антиохийского, и самостоятельность кафедры Иверской признана была соборно, по свидетельству ученого Вальсашона и Кодина, в его списке епархий православных. Вахтанг, стараясь о распространении Христианства в своих пределах и между дикими племенами, основал 12 Епархий в Карталинии и 12 – в Кахетии, кроме Имеретии и Сомхетии; посему устроено было им в соборе Мцхетском много мест Епископских кругом кафедры Католикоса для соборного с ним служения.

Если следить за остатками живописи вне алтаря, то немного их сохранилось для любителей древности. На правой стороне изображено, чертами Апокалипсиса, общее восстание мертвых: земля и море возвращают из недр своих все, что поглотили от начала века; Цари и Святители несут на руках своих Церковь, ими охраняемую; одежды Грузинские, но надписи Греческие, и уже невозможно разобрать их. К сей картине прислонен бывший трон царский, с легкой сенью на мраморных столбиках. В главном куполе виден еще лик Господа Саваофа с небесными Силами, а между окон Апостолы. Есть еще немного живописи на арках, соединяющих основные столбы храма: на одной стороне Бог Отец, с проявляющимся в лоне его Сыном и символами Евангелистов вокруг, вечеря тайная и трапеза Авраамова, а несколько повыше Благовещение; на другой стороне Константин и Елена, воздвигающие Крест, с таинственной картиной, которую я не мог разгадать: Спаситель изображен спящим, и над главою Его греческие буквы не позволяют усомниться в Его лице; подле Божия Матерь, а сверху Ангел, который держит знамя, и тут же стоит Пророк Исаия. Не есть ли это олицетворение его пророчества: «В той день восстанет знамя Иессеево и будет владеть языками, и будет покой Его честь».

Из портретов царских, кроме коронования Ираклиева, уцелел еще на столбе, подле Патриаршего места, портрет Царицы Мариями, супруги Магометанского Царя Ростома, которая обновила купол соборный, и сына ее Луарсаба, в отрочестве убитого на охоте в степях Карайских; оба они похоронены близ сего столба. Горестна была участь Мариями, дочери Дадианов; неволей была она выдана за Магометанина и всю надежду полагала на своего отрока, которого воспитала в вере отеческой, и вот он бедственно погиб на ловле. Когда же скончался первый супруг ее, Царь Ростом, Шах стал требовать к себе его вдову: Мариям послала к нему локон седых волос своих, умоляя не лишать ее отчизны, и умилостивился Шах. Но это не спасло ее от второго брака с Вахтангом, князем Мухранским, опять Магометанином, который, вступив на престол, должен был изменить веру и Христианское свое имя на персидское Шах-Наваза.

Говорить ли о всех именитых усопших, которыми устлан помост Мцхетского храма? Но кто укажет летописный ряд их после стольких разорений святилища. Особенно пострадал помост его, потому что Персы и Лезгины искали под ним удовлетворить своей хищности и поруганием праха Царей, оскорбить подданных. Из всей династии Сассанидов указывают только место могилы первого Христианского Царя Мириана, который велел положить себя подле священного столба основателя храма, Вахтанга Гург-Аслана, недалеко от царского места подле столба, на коем был написан портрет его, теперь уже стертый, но никогда не сотрется слава Царя-завоевателя и учредителя гражданского быта своего царства. Династия Багратидов, начавшаяся в Абхазии, там собирала кости свои подле костей своих предков, а с тех пор, как великий возобновитель Давид основал обитель Гелатскую, большая часть из его преемников избрала себе сию славную обитель местом упокоения. Однако в замогильных списках Царей, погребенных в соборе Мцхетском, вспоминается целый ряд их, начиная от Георгия VI или Блистательного, который озарил последними лучами славы царство Иверское: но где искать их прах после разорения Тамерланова? Обновитель собора Александр в XV веке по глубокому смирению не смел возлечь на покой под его сенью; он соорудил для себя малый отдельный придел во имя Архангелов с северной стороны храма. Это видно из его завещательной грамоты, в которой, учреждая вечное по себе поминовение, говорит, что не хотел по примеру своих предков избрать себе усыпальницей самый храм. Но при последнем обновлении придел Архангелов, равно как и пять других, пристроенных к собору, был уничтожен. Без сомнения, по примеру великого Александра, Карталинские его преемники до Луарсаба устроили себе такие же надгробные церкви по сторонам собора. Сын Луарсаба, Симон Великий скончался в плену Турецком, а внук его Св. Мученик Луарсаб в плену Персов, однако первый перенесен в Мцхет; цари же Магометанские, хотя из той же династии, увозились для погребения в Ардебиль. Еще два Христианских Царя, уже из последних, Вахтанг Летописец и Бакар, низложенный Теймуразом, скончались в России. Таким образом, много праздных мест царственных осталось в соборе Мцхетском и многие надписи стерты.

Род Багратидов Мухранских доселе сохранил право хоронить своих усопших в левом крыле собора. Мне всегда трогательным казался обычай древних родов Грузии собираться на вечный покой подле гробов своих предков, чтобы вместе воспрянуть по гласу вселенской трубы. Лишиться могилы между отцов почиталось величайшим бесчестием, и многие, как Теймураз Великий Царь Кахетинский, после бурной долголетней жизни истомленный в изгнании, одного только жаждал, быть погребенным под родственной сенью Алавердского храма; самые его гонители, Персы, уважили его благочестивое желание. Католикосы Иверские погребаемы были также под сводами своего кафедрального собора, и еще там видно несколько безымянных гробниц: одна высокая, остроконечная, стоит в правом крыле соборном подле ризницы, быть может, Доментия или Виссариона; но Антоний старший, обновивший помост, велел положить себя подле амвона, и тут доселе видна его гробовая плита.

Есть еще один именитый усопший в соборе Мцхетском, но он внутри святилища под престолом, потому что положен был в утверждение храма: это один из тринадцати Сирийских Отцов Св. Авив, Епископ Некресский. Епархия его была за Алазанью, но в окрестностях мцхетских окончил он свой евангельский подвиг. Маги-огнепоклонники, раздраженные против ревнителя истинной веры, потребовали от вождя Персов, воевавшего тогда в Карталинии против Греков, чтобы он вызвал к себе на суд Святителя. На пути встретился ему инок Антиохийский, посланный от Св. Симеона Столпника, и вручил пастырский жезл, долженствовавший служить ему напутствием к вечной жизни. Сподвижник его, Св. Шио, спасавшийся около Мцхета, испросил себе позволение видеть друга своего, прежде мученической его кончины. Камнями побили праведника после долгих истязаний за смелое обличение идолопоклонства, пред лицом самих магов; тело его было брошено на съедение зверям и птицам. Но Св. Шио с учениками своими поднял истленные останки и в присутствии Католикоса положил их под алтарь Мцхетского собора. Церковь совершает память Св. Авива 29-го ноября, накануне праздника Первозванного просветителя стран Закавказских.

Но, говоря столько раз о Св. отцах Сирийских, не время ли сказать и о том, как и когда пришли они в страну сию, для которой были вторым источником спасения после Равноапостольной Нины? По сбивчивости Грузинского летосчисления или хроникона, который следует солнечным индиктам и возобновляется каждые 532 года, есть разность в целом столетии между историками Грузинскими и Греческими касательно пришествия Св. отцов. В летописи Кедрина сказано, что во время Императора Феодосия младшего Св. Симеон Столпник, как яркий светильник, поставленный на свещнике, разливал лучи свои повсюду: Иверы, Армяне и Персы, ежедневно приходившие, принимали от него Св. крещение. И в житии Св. Давида Гареджийского, одного из Сирийских отцов, столь же ясно указано на эпоху, ибо он посетил Иерусалим уже на исходе своего земного поприща, при Патриархе Илии, который, как известно по истории, скончался в один год с Императором Анастасием, в начале VI века; следственно пришествие Сирийских отцов в Грузию должно быть необходимо в течение V века. Не сохранились жития всех, а только более именитых: начальника и учителя их Иоанна Зедазнийского, Давида Пустынника Гареджийского, Шио Пещерника Мгвимского, так названного от своей пещеры, и Иессея, поставленного Епископом в город Цилкан. Но вот имена и других, которые свято сохранила Церковь Грузинская, празднуя некоторых отдельно и совершая им общую память седьмого мая: Св. Авив святительствовал в Некресах за Алазанью; Иосиф по эту сторону Алазани в Алаверди; Стефан Хирский и Зинон Икальтский основали свои обители в той же долине Кахетии, а Св. Антоний Марткобский, принесший с собой Чудотворный Образ Спаса, поселился ближе к Тифлису на горах. Вообще Св. отцы разделились таким образом, что шесть из них были в Кахетии и шесть в Карталинии, в числе коих, кроме упомянутых Иессея и Шио, еще четыре: Исидор Самтавийский, Фаддей Степанцминдский, Пирр Бретский и Михаил Улумбийский. Они так названы от места своего жительства; глава же отцов основался в Кахетии, на горе Зедазенской, с верным диаконом своим Илией. Трогательна повесть, как был он послан на божественную проповедь в Иверию.

В пределах Антиохийских просиял блаженный Иоанн как некое светило, по выражению писателя его жития, но не указано место его пустынных подвигов. Многие годы провел он в уединении, и опять многие годы посреди собранных им учеников, когда было ему внушение свыше, как некогда Аврааму, оставить землю отцов своих и идти в страну, ему неведомую, где должно было от него возникнуть новое духовное семя. По благоговейному преданию народа Грузинского, Матери Божией досталась жребием страна Иверская при разделении вселенной для проповеди Апостолов, и она не оставила своего удела, воздвигнув после Равноапостольной Нины новых проповедников слова истины. В сонном видении явилась Она Иоанну и повелела ему, избрав двенадцать из числа учеников своих, идти с ними утверждать Христианство в Иверии. Собрал Авва свое духовное стадо, открыл чудное видение и велел каждому, написав имя свое на отдельной хартии, положить ее на престоле, чтобы никого не оскорбить произвольным избранием. Ночь провели в молитвах, на рассвете принесена была всеми иереями бескровная жертва, и вся братия приобщилась Св. Тайн; потом все по гласу Иоанна подняли руки к небу, тихо взывая: «Кирие элейсон!», – и тихо сошел к лику земных Ангелов, небесный, взял с престола двенадцать имен и пред лицем всех вложил их в руки Иоанну.

Тогда блаженный авва созвал вокруг себя долженствовавших остаться на месте его прежнего жительства, горько плакавших о предстоявшей им вечной на земле разлуке, и сказал: «Дети, невозможно противиться воле Божией; с той минуты, как вы меня избрали своим учителем, никого из вас не предпочитал я другому по лицеприятию, но всех любил одинаково от всего сердца: свидетель Бог, ныне повелевающий мне вас оставить. Все мы пришельцы и странники, как и отцы наши, говорит Св. Писание, иду и я провести остаток дней моих там, где указал мне Бог. Вы же будьте ему верны и не скорбите об отшествии собратий ваших, но с радостью покоритесь горней воле, дабы вам не явиться ее противниками». Он поставил им вместо себя настоятелем Евфимия, долго молился над ними с поднятыми к небу руками, каждого благословил отдельно, плача сам и умоляя не плакать, и, поручив их Богу, исторгся наконец из их объятий с избранными двенадцатью.

Кто был сей Евфимий, которому Иоанн вверил свое стадо, неизвестно. Судя по времени, можно бы принять его за великого Евфимия Палестинского, которого лик часто встречается в обителях, устроенных Сирийскими отцами в Иверии. Но Евфимий основал лавру свою в долине Иорданской, обитель же Иоаннова была в пределах Антиохийских. В то время великий Столпник, Симеон старший, светил всему Востоку с высоты уединенного столпа своего, и к нему стекались все окрестные страны. Авва Иоанн посетил его дорогой с учениками, чтобы укрепиться его благословением.

Не безвестным оставил Господь пришествие отцов Сирийских и в новой стране, предназначенной для их евангельских подвигов. Ангел явился во сне Католикосу Евлавию в Мцхете и сказал: «Вот идет к тебе раб Божий Иоанн с учениками своими просвещать страну сию, как некогда Святая Нина; встань и прими их с любовью, ибо они посланы Богом и внутренний человек их украшен духовно». Встал изумленный Евлавий и, повинуясь горнему велению, с духовным собором пошел навстречу, не ведая сам кому, спрашивая каждого: не видал ли кто рабов Божиих? И вот идут, наконец, по дороге от полудня тринадцать отцов, убогие с виду, босые и в рубищах, но в клобуках иноческих по обычаю Палестинскому, и уразумел духом Католикос, что о них возвестил ему Ангел. «Благо, пришел ты к нам, святый отче», – сказал он с любовью старшему из них. Иоанн же повергся к ногам его, воздавая почесть святительскому сану, и воскликнул: «Благословен Бог, удостоивший нас поклониться твоей святыне». Примеру учителя последовали и все ученики, простершись на землю пред Католикосом.

В минуту благословения пастырского разрешились уста Иоанновы и знание языка Иверского даровано ему было, как некогда при сошествии Святого Духа Апостолам. «Владыко святый, – сказал он Католикосу, – ты подражаешь Господу Иисусу в смирении, и мы благодарим даровавшего нам пастыря, которому все тайны открыты. Отныне ты будешь руководить убогих ко спасению, ибо при твоем благословении разрешились уста наши и язык чуждый сделался нам присным». Радостно возвратился Католикос с новой своей дружиной прямо в собор к священному столбу, воздвигнутому над Хитоном Господним, и там многие слезы и молитвы потекли из очей и сердца пришельцев Сирийских. Евлавий убеждал их при себе остаться, ибо лице их было для него как лице Ангелов; болящие получали от них исцеление, немощные духом утверждались в вере; Царь и вельможи приходили слушать их поучения, и вся Карталиния просветилась их проповедью. Они обходили селения, где Св. Нина проповедовала, поклоняясь месту, где стояли ноги Равноапостольные; наконец сами обратились с молитвой к Богу, да укажет им место постоянного жительства для подвигов иночества.

Однажды видит Иоанн, как бы тучу нависшую за Арагвой, на вершине горы Заденской, и слышит вопли полчищ бесовских, хвалящихся овладеть навсегда местом. Авва собирает учеников своих и говорит им: «Смотрите, сила демонская вооружается против нас, потому только что я задумал избрать место это жилищем, но с нами сила Христова», – и, обратившись к духам тьмы, повелел им: «Да никогда не явятся они там, где только слышны будут имена убогого Иоанна и его собратий». Потом просил он Католикоса позволить ему поселиться на горе той, доколе Бог не укажет им иного места. «Безотрадна гора эта, – отвечал Католикос, – ибо тут стоял мерзкий идол Задена, и доселе исполнено злых духов бывшее требище». Но Иоанн настоятельно просил его благословения и, получив оное, собрался с учениками идти в гору. Это было весной, когда река Арагва в полном разливе кипела в берегах своих. Католикос с духовенством вышел провожать отшельников до реки; не было никакого средства человеческого перейти ее, но что могло удержать таких путников? Блаженный Иоанн обращается к старшему из учеников своих Шио и говорит: «Помолись, отче, да проведет нас Господь безопасно на тот берег». И Шио, всегда покорный своему учителю, без малейшего сомнения или возражения обратился лицом к востоку, трижды простерся на землю и, осенив крестным знамением шумные волны, произнес: «Вода, повелевает тебе отец наш удержать твое течение, доколе не прейдем мы на тот берег!» Стала река, как некогда Иордан при гласе Навина, и посуху перешли ее святые отцы пред лицом целого народа, прославившего Бога за столь благодатную силу рабов его.

С большим затруднением могли они подняться на крутую гору, поросшую густым кустарником; когда же достигли вершины, Иоанн обошел ее всю и, найдя малую пещеру, обратил ее в церковь. Вокруг сего пустынного святилища устроили они себе лиственные жилья и стали подвизаться в иноческих трудах, питаясь одними дикими травами, претерпевая голод и ненастье. Едва только разнесся слух о водворении отцов на горе Заденской, дотоле неприступной, благочестие народное открыло к ним дорогу сквозь места непроходимые, и всякого рода болящие, беснующиеся, хромые, слепые и увечные, которые были приводимы на гору, возвращались уже сами исцеленными.

Однажды Католикос со своими Епископами пришел посетить земных Ангелов. Еще издали увидели Св. отцы духовное к ним шествие и, устремившись навстречу, пали к ногам Святителя, чтобы испросить себе благословение. Епископы хотели взаимно благословиться от отцов. Католикос сел подле пещеры, служившей церковью, и глава отшельников сказал ему: «Бог, богатый милостями своими, да наградит вас, пастыри и отцы, за труд ваш в посещении нас недостойных; но скажите нам причину благодатного вашего пришествия». «Мы хотели слышать от тебя назидательное слово», – отвечал ему Католикос, и, смиренный, долго отказываясь говорить при Святителях, которым более подобало учить, наконец сказал им высокое поучение о Слове жизни; ибо уста его источали премудрость, как неисчерпаемый источник.

Так как в это время, за смертью Епископов, праздны были две Епархии – Цилканская близ Мцхета и Некресская за Алазаныо, то Католикос совещался с Епископами поставить кого-либо из Св. отцов на опустевшие кафедры и положил назначить тех, которые будут приносить пред лицем их бескровную жертву. Литургию же совершали в тот день Авив пресвитер и Иессей диакон. По окончании божественной службы Католикос, взяв правой рукой Авива, а левой Иессея, поцеловал первого и сказал: «Радуйся, Авив, епископ Некресский!» Потом поцеловал Иессея с теми же словами: «Радуйся, Иессей, Епископ Цилканский!» Неожиданность избрания изумила и опечалила избранных; со слезами умоляли они избирателя не возлагать на них столь тяжкого ига, но он возразил им: «Жив Господь наш Иисус Христос, не возвращу слова, объявленного вам по воле Божией!» «Дети мои, – говорил и блаженный Иоанн ученикам своим, – не сопротивляйтесь воле святительской; для того и пришли мы в страну сию, чтобы в разных местах трудиться во славу единого Бога». Не прекословили более избранные и последовали за Католикосом в Мцхет, где посвящены были, каждый на свою епархию; они послужили там ко спасению многих, ибо свет проповеди евангельской осиял все предгорье Кавказа и даже проник во внутренность его, сокрушая повсюду идолов словом истины и укрепляя силой чудес новокрещаемых.

Между тем число монашествующих около Аввы Иоанна беспрестанно увеличивалось, так что самая гора, служившая им жилищем, лишилась непроходимых некогда лесов своих. И вот блаженному Иоанну являются опять в сонном видении Божия Матерь, пославшая его на дальний подвиг, и с нею Равноапостольная Просветительница страны сей Нина и повелевают, чтобы он разослал учеников своих по всем пределам Карталинии и Кахетии для утверждения слова Божия. Проснулся Авва, собрал учеников и велел им готовиться исполнить небесную волю, идти туда, куда каждому из них укажет путь Дух Святый, руководивший их в Иверию. Это была вторая горькая их разлука с любимым учителем, и уже в краю чуждом; тяжко было расставаться, но никто не смел противоречить воле Божией. Сам Иоанн представил их Католикосу, открыл чудное свое видение и просил благословить их на новые подвиги; потом отпустил их с молитвой, дав каждому в сопровождение по одному иноку. Один только Св. Шио, как любитель одинокой жизни, просил блаженного Авву благословить его на жизнь отшельническую и получил его согласие.

Распустив таким образом учеников своих, пришедших с ним из Сирии, он велел одному из них, Фаддею, бывшему потом настоятелем Степанцминдским, соединить все множество оставшихся братий в одну обитель, у подошвы горы Зедазенской; а сам уединился на вершине с одним только верным ему диаконом Илиею, который служил опорой его старческой немощи. Безводна была эта вершина, и в поте лица трудился ежедневно ученик Аввы возносить на нее воду от подошвы. Сжалился над ним блаженный учитель и слезами своими испросил у Господа живую струю. Однажды ученик Святого, подошедши к источнику, увидел прямо против себя медведя необычайной величины и с ужасом бежал к своему учителю; Авва вышел из пещеры и сказал зверю: «Пей, если жаждешь, и иди, но тебе говорю: отныне никому не смей вредить на горе сей». И смиренно повиновался дикий зверь достигшему высоты духовной первого человека, которому повиновались все звери, сельные в раю. Но что удивительно, по словам писателя жития Иоаннова: заповедь блаженного Отца доселе соблюдается, через столько лет, ибо никогда не слышно каких-либо несчастий от зверей сих на горе, хотя теперь они суть единственные жители опустевшей обители.

Непрестанные чудеса истекали от великого Старца: привели к нему расслабленного всеми членами и взывали к нему о помиловании; тяжким казалось Авве такое всенародное испытание его смирения; однако, движимый состраданием, он произнес слова Господни к расслабленному Капернаума: «Восстань, возьми одр твой и ходи, ибо исцеляет тебя Господь наш Иисус Христос». И воспрянул болящий. В другой раз представили ему отрока, одержимого духом немым и глухим; великий Старец воззвал к связавшему его врагу человеческому: «Душе злый! Зачем терзаешь ты творение рук Божиих? Именем Господа нашего Иисуса Христа изыди из него и беги в места пустынные и непроходные!» – и внезапно проговорил отрок, как некогда исцеленный самим Господом. Авва же сказал изумлявшимся людям: «Не удивляйтесь проявлению величия Божия, ибо не я врачую, а имя Господа нашего Иисуса Христа, который пришел спасти род человеческий от силы диавольской и говорил ученикам своим: верующий в Меня не только сотворит дела, какие Я творю, но и больше сих сотворит, так что вы изумитесь».

Кто исчислит все чудеса Иоанновы, как в Сирии, так равно и в новом его отечестве? Пришло, наконец, ему время упокоиться от многих трудов своих. Он пригласил к себе некоторых из учеников Сирийских и новых, поселившихся у его горы, и сказал им: «Дети, близок час мой, боюсь и при последней минуте, чтобы мне не отклониться от спасительного пути; вы же непрестанно бодрствуйте, ибо ходит, яко лев, враг душ наших, ищущий, кого бы поглотить. Прошу вас непрестанно обо мне молиться и вспоминать меня пред престолом благодати». Так велико было смирение Аввы, помнившего заповедь евангельскую: «Аще и вся соблюдете и тогда, яко раби неключимии, о себе мните». Строго заповедал он ученикам погребети его на месте подвига, в той пещере, где много лет спасался и, причастившись Божественных тайн, пришел как бы в некий восторг; он созерцал вокруг себя бесплотное воинство, которое сретало раба Божия, прославившегося на земле Ангельским житием своим. Когда же предал Господу чистую свою душу, ученики не исполнили завета Старца, ибо почитали недостойным для него гробом убогую пещеру на недоступной горе. С великим торжеством положили они блаженного Иоанна в раке, для него приготовленной в нижней обители. Но смиренному неугодно было такое непослушание: живой и по смерти, он сильно изъявил им волю свою, и страшное колебание земли около обители привело в ужас непокорных. Они вспомнили заповедь старческую и открыли Католикосу последнюю волю усопшего. Повиновался Католикос, с духовным собором поднял Св. мощи Иоанновы и перенес их торжественно в убогую пещеру, освященную долгим его там пребыванием. Тогда успокоилась земля, и множество исцелений еще более ознаменовали святость угодника Божия. По прошествии многих лет Католикос Климент построил над этой пещерой церковь во имя Св. Иоанна Крестителя, бывшего Ангелом блаженного подвижника, и остатки ее доселе существуют на пустынной горе, поросшей опять густым лесом, ибо она возвратилась к прежнему своему безмолвию.

Когда мы вышли из соборной ограды Мцхета, чтобы ехать в обитель Зедазенскую, нам встретилась на пустоте бывшей столицы женщина красоты замечательной, хотя вид ее был болезненный, в черной иноческой одежде, с посохом в руках, и за нею до девяти монахинь, весьма убогих по одеянию. Я полюбопытствовал узнать от своего спутника: кто сии, посвятившие себя на служение Богу, посреди развалин древней столицы? И он сказал мне: «Это знаменитая некогда красотою и приключениями своей жизни княжна Мингрельская Дария, которая бежала из дома родительского и уз брачных, чтобы посвятить себя иночеству; с нею ее духовные сестры, ибо доселе не утверждена обитель женская в Мцхете. Посетим их убогое жилище по возвращении с горы Зедазенской».

На берегу Арагвы мы сели на лошадей, чтобы переехать вброд быструю реку. Она разделялась на многие рукава по каменистому руслу, и быстрина ее увеличивалась от сильных дождей; нельзя было смотреть на бурное течение вод, потому что голова начинала кружиться; до такой степени ослепительно было стремление волн. Надобно иметь большой навык для переправы чрез горные реки; но лошади ступали твердо и верно в самой глубине. Пустынная дорога предстояла нам на противоположном берегу, сперва довольно отлогая, потом все более и более крутая, по мере возвышения. От так называемой площадки Католикосов, где, вероятно, отдыхали они на пути в обитель, труднее сделался восход и чаще кустарник; зрелые ягоды дикого кизила осыпали нас багровым градом, когда мы с усилием раздвигали нависшие ветви, останавливаясь от времени до времени, чтобы освежиться их сладким соком. Туманная погода не благоприятствовала путешествию, потому что там, где кончалась всякая стезя, скользкая крутизна между дерев затрудняла восход; с большим трудом мы подвигались в гору, уже пешие, хватаясь за ветви, чтобы не скатиться назад. Настоящая дорога на гору Зедазенскую пролегает с другой стороны, от селения Авчал, но мы избрали кратчайшую от Мцхета, по которой восходил и сам блаженный Иоанн. Самое слово Зедазен столько же происходит от бывшего тут кумира Задена, сколько и от выражения местности, ибо оно означает верх на верхе, что действительно приличествует горе сей, высшей из всех окрестных. Наконец, после двухчасового пути и частых падений достигли мы узкой тропинки, которая привела нас по гребню горы к остаткам обители.

Сквозь развалившиеся ворота уже несуществующей ограды взошли мы на бывший двор монастырский, поросший вековыми деревьями. Нам представилась между ними довольно обширная церковь, вся из дикого камня, обвитая плетеницами столь же диких трав и осененная ветвями древесными. Малый придел с южной стороны служил преддверием, и над его престолом еще сохранился лик Влахернской Божией Матери между Ангелов: ее хранению посвящены были все святилища Иверии, ибо она везде встречается при входе. Внутри самого храма, довольно высокого своими сводами, уцелел каменный иконостас с одними только царскими вратами, как и в древней Шуамтинской обители. Еще видна на нем стенная живопись: Спаситель между Божией Матерью и Предтечей, над царскими вратами, а по сторонам их, в малых кругах, лики Апостолов. Там, где обыкновенно бывают местные иконы, с левой стороны совершенно уцелел изваянный образ Св. Симеона Столпника, до половины выходящего из своего столпа; образ сей встречается во всех обителях, устроенных его учениками в Грузии, и если бы не известно было, что церковь эта была посвящена Предтече обновителем оной Католикосом Доментием, можно было бы принять ее, судя по местной иконе, за храм Симеона Столпника. В алтаре стоит еще престол, но уже не совершается на нем жертвы. С левой стороны, в углублении, где стоял жертвенник, остроконечное возвышение знаменует гробницу: это последнее упокоение блаженного главы отцов Сирийских Иоанна и верного ему, за пределами гроба, диакона Илии.

Горькое чувство наполнило мою душу, когда простерся я пред гробницей великого мужа, брошенной посреди позабытых развалин храма, где теперь обитают дикие медведи, ибо следы их видны внутри святилища. О святый Авва! Когда ты шел из дальней Сирии утвердить Христианство в стране, тебе чуждой, думал ли ты, несмотря на все твое смирение и на последнюю твою волю, быть убого погребенным в пещере, что твоя усыпальница будет берлогой диких зверей, которым запретил ты оскорблять приходящих к тебе на гору для молитвы! Образ Великомученика Георгия, символ Грузии, доселе осеняет твою гробницу на стене храма, как бы охраняя посмертный покой твой. Вот и этот источник, или лучше сказать водоем, иссеченный в скале, который ты испросил своими слезами или как бы наполнил ими, и ему доселе сохранилась чудотворная сила, мгновенно изведшая его из камня. Даже самые медведи, которым ты еще при жизни позволил пить из него, но не касаться людей, доселе помнят твою заповедь, хотя они поселились уже внутри самого святилища, оставленного людьми, по опустошениям других людей, более жестоких, нежели звери, ибо Лезгины, разорившие обитель, никого не щадили.

Пусть глубокие испытатели природы объяснят, как умеют, странное по их высокому, а по нашему более смиренному мнению чудное явление водоема блаженного Иоанна; но вот что я видел сам и слышал от очевидцев. Никогда в нем не бывает воды, исключая только одного времени года, седьмого мая, когда собирается туда все множество богомольцев на праздник Св. Иоанна и с ним тринадцати Сирийских отцов. Тогда льются даже со стен храма водяные струи для утоления жажды благочестивых молитвенников, и это явление происходит не от весеннего времени, потому что нет уже тогда снега на горе Зедазенской, а водоем на самой ее вершине и под сводом церкви; во все же остальное время года нет там ни капли воды, несмотря ни на какие дожди. Мы сами были на горе осенью, в дождливую погоду, которая продолжалась уже несколько дней. Вся гора была покрыта густым туманом, и земля проникнута влажностью, но не было воды, а спутник мой, несколько раз уже посещавший пустынную обитель в самый праздник, уверял меня, что водоем бывает тогда наполнен; и все пользуются водой с избытком.

Остатки обширных зданий, келий и других церквей с обрушенною оградой свидетельствуют, как была некогда населена обитель искателями спасения по следам Иоанна. Все истребили Лезгины, в продолжение столетних постоянных набегов на бедственную Грузию, когда опустились руки ее Царей после походов Шах-Аббаса. Одного только не могли они лишить это чудное место – очаровательного вида на всю окрестность, к Тифлису и Мцхету и вверх по Арагве, но это зрелище похитил у нас густой туман. Мы стояли в облаках, повитые их влажной пеленой, и смотрели под себя, с обрыва горы, как в хаос. И вот внезапно яркий луч солнца разорвал с одной стороны туманную завесу – нам мелькнул, как призрак, древний Мцхет со своими соборами и мгновенно исчез; его застилала гряда облаков. Но с другой стороны прорвалась чудная ткань их, и во всем блеске полуденного солнца засверкала Арагва в своей обширной долине. Мы стояли так высоко, и так низко ходили под нами облака, что по странной оптической игре река как будто падала в долину с вершины облаков, вытесненная из их влажного сердца давлением сдвинувшихся туманов; это зрелище было поразительно своею необычайностью, но и оно не долго тешило наши взоры; все опять погрузилось в тот же хаос.

От пустынной горы Зедазенской спустились мы по тем же крутым обрывам в густой чаще дерев к площадке Католикосов и продолжали путь по вершинам горным к уединенной церкви Честного Креста, которая так живописно висит на утесе, в виду Мцхета, над бездной Арагвы. Здесь некоторое время обитала Св. Нина, избегая почестей просвещенного ею народа, и здесь первый Епископ Иверский Иоанн поставил в память ее один из четырех крестов, сделанных им из кедра, который рос над местом хитона Господня. Здание нынешней церкви относится к временам гораздо позднейшим Стефана Патриция, который не носил титла царского, не будучи утвержден ни властителем Персов, ни императором Греческим, и пал в битве против Ираклия в начале VII века. С трех сторон храма изображен он лепною работой на стенах преклонившим колена пред Спасителем, с Ангелом, его руководящим. Главный вход был с южной стороны, ибо тут есть остатки келий и богато изваянный портик. Вся церковь сложена из больших плит дикого камня, своды ее чрезвычайно высоки, а форма крестообразна, с выдающимися углами между каждой ветвью креста, что дает ей подобие распустившегося цветка, ибо все оконечности округлены. Весьма замечательна внутренность: на том месте, где быль воздвигнут крест Св. Нины, обширный амвон занимает почти всю середину церкви, а на западной его части устроена арка, в углублении коей изображен Спаситель, сидящий в темнице. Там видно место престола, и только с этой стороны можно было подыматься на амвон. Я никак не мог разгадать, что хотели выразить сим возвышением. Подобие ли Св. гроба в Иерусалиме, или чудотворного столба Мцхетского, или только чтобы нога человеческая не касалась места, где был водружен крест? Алтарь существует, но в нем нет богослужения, так как обитель опустела во времена Царя Георгия. Нынешний Экзарх хочет восстановить оное из уважения к святыне места. С северной стороны, на самом обрыве скалы, пристроен придел, из которого можно было опускаться в нижнюю часть здания, куда теперь уже обвалился сход.

Но какие очаровательные виды открываются из окна на слияние Куры и Аpaгвы, в пропасть, над которой висит церковь, напоминающая Киевскую Апостола Андрея по своей местности. Бурно стекаются обе реки, кипящие сердитыми волнами, которые сверкают на солнце, как чешуйчатая броня двух исполинов, здесь состязавшихся на жизнь и смерть; царственный Мцхет избран свидетелем страшного их боя; он решит участь: кому из них быть или не быть? Роскошной ли Арагве, которая величаво течет по обширной долине, усеянной виноградниками, объемля их своими рукавами, как бы в объятиях нежной матери, или дикой Куре, которая, как хищный горец, подстерегла Арагву у скал Саркинетских и вдруг бросилась поперек нее одним бурным порывом? Она ворвалась в самую середину широких вод, и, хотя увлечена сама направлением соперницы, но поглотила ее в себе и с торжеством понеслась мимо скал по захваченному руслу. Нет более Арагвы; отселе Кура стремится к Тифлису; но древний Мцхет, уступивший ей славу родственной реки своей, и сам должен будет уступить царственное свое достоинство новому сопернику, которого взлелеет победоносная Кура на голых берегах своих. Так одно поражение влечет за собою другое, и дикая природа всегда одолевает расслабленную негою.

Когда мы спустились с крестовой горы на берег Арагвы, воды ее до такой степени уже поднялись от дождей и туманов, что трудно было переехать ее верхом. Мы воспользовались арбою буйволов, которая по счастью плыла нам навстречу, и на таком живом пароме переправились через бурную реку, почти у самого мыса, где еще сохранились остатки древней церкви Фаворской. Она была основана, вероятно, в память сокрушения идолов, ибо это событие случилось в день Преображения Господня, и есть еще на берегу Куры, против места крещения народного, пещера с развалинами церкви, носящей громкое имя Вифлеема. Видны также на горе другие обломки малого храма, слывущего Голгофою. Палестинские имена сии повторяются в Тифлисе и в других местах Грузии, ибо сердце царей Иверских лежало к воспоминаниям святой земли, отколе пришло к ним просвещение духовное.

Мы воспользовались остатком дня, чтобы посетить Самтаврскую великолепную церковь, место первых подвигов Св. Нины, и первую митрополию Иверскую, которая устояла сквозь пятнадцативековую бурю, непрестанно свирепствовавшую около древней столицы. Предание говорит, что храм сей основан был в начале IV века Царем Мирианом и освящен Патриархом Антиохийским Евстафием, посланным для крещения Грузии. Нельзя, однако, предполагать, чтобы не подвергся он многим обновлениям, в течение стольких веков, потому что нынешние его украшения слишком изящны. На стенах легкие арки с лепной работой; все окна и двери обвиты изваянными арабесками; но уже купол ветх и требует исправления; южная сторона, откуда входят в храм, более других украшена. Не очень обширна внутри самая церковь, которой высокие своды опираются на четырех столбах; кафедры, архиерейская и настоятельская, еще сохранились у двух первых столбов и видно место храмовой иконы Преображения, c правой стороны иконостаса. Жертвенник отделен от алтаря, и существовал еще особый придел.

Горнее место о пяти ступенях и над ним остатки стенной живописи: Спаситель, сидящий на престоле, ниже его Апостолы и Святители и с боку воскресение Лазаря, а в главном куполе виден Господь Саваоф, окруженный Небесными Силами; между окон Апостолы и Пророки; все прочее стерлось. Ограда и остатки палат около храма совершенно обрушились, но еще свидетельствуют о прежнем значении сего места, ибо тут была отдельная кафедра Митрополитов Мцхетских, несмотря на то что и Патриаршая, самих Католикосов, утверждена была при главном соборе.

С восточной стороны существует еще одна малая церковь на том месте, где была куща Св. Нины, в которой совершилось столько исцелений. Здесь молилась она пред виноградным крестом своим и здесь творила оным великие знамения. Как священна должна быть убогая эта храмина для всей Грузии! Стены ее исписаны подвигами Равноапостольной Просветительницы, но письмо и иконостас совершенно новые. Здесь только совершается богослужение, потому что собор Самтаврский грозит падением купола, и здесь приютилась малая семья Св. Нины, княжна Дария со своими убогими сестрами и юными воспитанницами. Под сенью Св. Нины многие годы укрывалась эта единственная женская община Грузии, и уже начинали истощаться нравственные и физические силы по совершенному оскудению всяких средств, когда, наконец, с благословением Равноапостольной учреждается теперь обитель. Настоятельница ввела нас в свою келлию, выстроенную подле самой церкви: это были два сарая, верхний и нижний, где помещалась она с сестрами; но крыша не защищала от непогоды, и холод вместе с сыростью подвергал частым болезням добровольных тружениц. Внимательный Экзарх предложил им на время собственные, недавно отделанные покои в Мцхете и занялся устройством обители.

Мы возвратились в наше жилище, устроенное из остатков бывших палат царских, которые образуют своими развалинами южную часть соборной ограды, и нашли весь двор, наполненный богомольцами. Отовсюду они сходились, предводимые старшинами селений и некоторыми из князей, при звуке барабанов и пронзительной для слуха зурны, ибо без сей народной музыки никакого торжества не может быть в Грузии. Еще спускаясь с горы крестной, мы уже издали слышали и видели это торжественное шествие, как будто бы воинские отряды под звук полковой музыки сходились к назначенному месту. К вечеру умножился шум от возраставшей беспрестанно толпы и начались песни и пляски; пред самым преддверием храма плясали дикую лезгинку, с громким биением в ладоши и резкими гиками, которые возбуждали пляшущих к более сильным прыжкам; странное увеселение напомнило мне пляски арабов в храме Иерусалимском накануне Пасхи и не дало уснуть целую ночь.

Должно полагать, однако, что дикие игрища в такой близости от святилища допущены были уже в то время, когда беспрестанная опасность от Лезгин не позволяла народу веселиться в открытом поле, и необходимо было укрываться в ограде монастырской. Несмотря на то, нельзя не заметить, что весьма странен обычай праздновать накануне, а не после духовного торжества, как это бывает у нас. Есть ли возможность стоять с благоговением утреню, когда вся ночь протекла в плясках, от которых не было покоя не только пирующим, но и тем, которые бы хотели встретить праздник благоговейно? А что сказать еще о кулачных боях, которые на память старого удальства некоторые из князей стараются возбудить в народе, предводительствуя сами бойцами? Что сказать также о жертвоприношениях, которые набожные Грузины из простого народа полагают необходимыми в большие праздники? Они закалывают барана на пороге церковном, с молитвою, и раздают мясо священнослужителям и богомольцам. Желающие оправдать сей обычай уверяют, будто в нем нет ничего предосудительного и что это есть ничто иное, как милостыня нищим, принесенная Богу, ибо ею питаются и убогие, собравшиеся на праздник. Духовное начальство старается сколько можно прекратить злоупотребление.

С первым звоном утреннего колокола прекратилась дикая пляска около собора, и, кто был в состоянии присутствовать при богослужении, явился в церковь; мало было, однако, богомольцев на утрени. Но торжественно было служение Экзархом божественной литургии с четырьмя архимандритами и восемью священниками. Обширный алтарь наполнился духовенством в богатых облачениях; особенно величественно было зрелище соборного их сидения на горнем месте во время чтения Апостола. Что же это долженствовало быть в прежние века славы Грузинской, когда шестнадцать Епископов служили с Католикосом и каждый имел свою кафедру на возвышении, а у ног их сидели столько же пресвитеров! О бывшем великолепии храма Мцхетского свидетельствуют грамоты Царей, доселе в нем хранящиеся, в коих упоминается о золоте и серебре весом и о священных вкладах икон и мощей, дарованных Царям Иверским Императорами Греческими. Все они были расхищены в смутные времена или отданы на сохранение первостепенным вельможам, и с тех пор исчезли; некоторые еще находятся в глуши, в каких-либо сельских церквах, где были родовые имения сих вельмож, иногда же в подземельях, если хранителем святыни сделался народ.

Мне сказывали, что недалеко от Тифлиса, около Душета, есть в одном селении древняя церковь, где только однажды в год, в храмовый праздник, являются драгоценные иконы времен Царицы Тамари. Особенные деканосы, как они слывут в народе, из числа старшин, приставлены для их хранения, и накануне с величайшей тайной извлекают они святыню из подземелья, ибо сами связаны страшной клятвой. Тот, кто мне это сказывал, старался расспросить у одного нетрезвого деканоса, где хранится заветная святыня? Когда вино развязало язык, он объявил, что для достижения тайного склепа надобно спуститься сквозь тесный проход из одной пещеры в другую, верхом по скользкому бревну, и там отвалить камень, лежащий над ямой, но никак не согласился указать в горах устье первой пещеры. Народ едва не побил камнями пытливого посетителя сельского праздника за то, что он хотел списать древние надписи с икон. Вот до какой степени они недоступны образованному миру, равно как и многие церковные книги и грамоты, охраняемые народом с такою же строгой ревностью к древней святыне своих предков.

После скромной трапезы в келье экзарха мы поехали верхом в другую знаменитую обитель Св. Шио, которую основал он подле своей пещеры, за 10 верст от Мцхета, и потому осталось ей народное название Шиомгвимской или пещерной. Туда пролегала дикая дорога по лесистым оврагам, сбегавшим в глубокую долину Куры. На одной из горных вершин противоположного берега еще видны были остатки Римского укрепления и древнего города Армаза и одинокой церкви Св. Нины, где сокрушила она идолов. Недалеко от обители крутая гора преградила нам путь, заслонив собою глубокую лощину, в которой основал Св. Шио свое пещерное жилище; с трудом поднялись мы на ее вершину, оперенную лесом; она увенчана древней церковью Св. Креста, которая недавно упразднена и еще сохранила остатки стенной живописи. Подле нее, под обрывом скалы, таится пещера, где еще недавно спасался подвижник Виссарион. Памятуя строгое житие прежних отшельников Мгвимских, он не хотел поселиться в обители с прочей братией и не согласился жить в новом Преображенском монастыре, который в то время основался в Тифлисе. Два раза извлекали его из любимого уединения и дважды бежал он обратно; наконец удалился в горы Осетии и там, как слышно, был убит дикими жителями.

С каменистого гребня, отделяющего пустынь Св. Шио от всего мирского, открывается величественный вид на дальнее течение Куры и в глубину долины, которую избрали себе убежищем земные Ангелы и небесные человеки, следовавшие по стопам Сирийского отца своего. До тысячи келий, как гнезда птиц, иссечены по всей поверхности горы, от вершины ее и до подошвы, где смиренно прислонилась обитель Св. Шио; это дикое уединение, брошенное и забытое людьми в объеме утесов, сильно гласит о вечности человеческому сердцу. Первые отшельники умели выражать внутреннее их влечение даже самым местом своего подвига, и от того так действенна бывает проповедь из глубины их вертепов, где самая природа служит ей отголоском. Начинало вечереть, когда мы спустились с горы, так что едва только оставалось нам время осмотреть обитель; но тишина вечерняя, соединенная с тишиной самого места, удвоила впечатление тихой пустыни, где, казалось, вовсе не было жизни; три только инока, как тени, вышли к нам навстречу; один из них едва уже бродил от старости, но более других ревновал нам показать свою родную святыню. Он был рода княжеского, и как больно видеть, что это княжеское поколение иноков угасает в древних обителях Грузии.

Через обвалившуюся ограду, которая, однако, не раз останавливала неприятелей в смутные времена царства, взошли мы на двор монастырский; ограда пересекала ущелье с южной стороны, ибо не было приступа с других, и даже теперь могла бы приносить пользу, потому что недавно несколько вооруженных осетин, взошедши к беззащитным старцам, отняли у них последнее малое их достояние. Паперть соборной церкви Успения укреплена была башнями, теперь уже обрушенными. Царь Давид-возобновитель, вызвавший из запустения большую часть храмов своего царства, был соорудителем и сего собора, который замечателен по широте своей и громадности столбов, поддерживающих его смелые своды; пола нет. Иконостас сложен из камня, с одними лишь царскими дверьми, без боковых, и с фресками вместо икон, как в горной обители Зедазенской. На нем изображены Деисус, Апостолы, Великомученики Георгий и Димитрий и Святые Фекла и Нина; эта последняя икона, писанная на доске, греческой работы и едва ли не старше всех изображений Равноапостольной жены в стране, ею просвещенной. Есть и другая древняя икона, Вход в Иерусалим; но самые богатые из тех, которые принадлежали обители, взяты были под сохранение Князьями Амилахваровыми и находятся теперь в их селении Чала, по дороге в Имеретию. Жертвенник отделен от алтаря: соответствующий ему придел Святителя Николая упразднен, ибо едва только совершается богослужение на главном престоле, по недостатку братии.

Гораздо ниже, у входа в монастырь, стоит церковь Рождества Предтечи, современная Святому Шио, с четырьмя позднейшими приделами, неправильно к ней пристроенными, во имя Сорока мучеников, Св. Марины и Св. Георгия; четвертый неизвестен. Иконостас такой же, как в соборе, с фресками вместо икон, но имеет северную дверь. В нижнем его ярусе сохранились три весьма древние иконы, изваянные на камне: Распятие Господне, притча о смоковнице и Симеон Столпник, благословляющий с вершины столпа своего главу Сирийских отцов Иоанна. Иконы эти могут быть современны основателю, ибо они совершенно подобны той, которая еще сохранилась в обители Зедазенской. Четвертая икона Святой Троицы вынута была из иконостаса и поставлена при входе в церковь, на вратах убогой колокольни, которая сама едва держится от ветхости, как и самая церковь, если не подадут ей скорую помощь. В западной оконечности храма тесное отверстие, как в римских катакомбах, служит устьем той пещеры, куда добровольно заключил себя Святой подвижник Шио и отколе, по свидетельству Церкви Грузинской, чудным образом являлись его Святые мощи, ибо он был погребен на месте подвига. Шах-Аббас, взявший с собою Святыню эту, принужден был ее возвратить по странному видению и во свидетельство своего благоговения к преподобному устроил каменные двери в его пещеру, которыми и теперь в нее входят.

Давно уже был открыт этот более удобный вход в гробовую келью, куда прежде нельзя было иначе спускаться, как по веревке. Благочестивый Католикос Николай, из Царевичей Кахетинских, бывший в дружественных сношениях с нашим Патриархом Иовом, соорудил пред входом в пещеру обширную трапезную церковь во имя Преподобного, которая вся была расписана; но теперь уже и это величественное здание приходит в ветхость, а в верхнем храме бывает только служба в день памяти Святого, 9 мая. Тогда ставят на его могилу свечу, которая сияет из глубины вертепа в знамение его светлых подвигов. С умилением взошел я в сию пещеру, которая так живо свидетельствовала о благодатной победе человека над тленным миром, и помолился над гробовой плитой земного Ангела Шио. Житие его полнее других нам сохранилось, ибо оно было описано преподобным Мартирием Греком, который сперва находился при Св. Иоанне послушнике, Патриархе Цареградском, а потом долгое время спасался в пустынной обители сего блаженного Аввы.

Сын богатых родителей в славной некогда Антиохии, Св. Шио с юных лет почувствовал влечение к духовной жизни; еще в отрочестве изумлял он всех глубоким знанием Священного Писания, так что родители начали опасаться за его житейскую будущность. На двадцатом году возраста благочестивого юноши воссияло яркое светило в соседней пустыне, Св. Иоанн, и к нему тайно пришел Шио, чтобы принять наставление духовное. Глава Сирийских отцов духом провидел святость будущего Отшельника и назвал его по имени. Пораженный благодатным явлением великого Аввы, Шио уже не хотел его оставлять, но не знал, каким образом убедить к тому своих родителей. Иоанн успокоил его предсказанием, что они сами облекутся в образ иноческий и тем дадут ему слободу следовать влечению своего сердца.

Однажды в день воскресный Св. Шиo пригласил отца своего подойти под Евангелие, которое возглашал с амвона диакон, и они услышали: Нет никого, кто бы оставил дом, или родителей, или жену, или детей, для царствия Божия, и не получил бы более во время это и в век будущий, жизни вечной (Лк. 18: 29–30). Глубоко запало слово это в душу старца; во время домашней трапезы он стал рассуждать с женою и сыном, что готов все оставить, если бы только была устроена участь единственного их наследника счастливым браком. Шио обещался вступить в брак, если будет пользоваться совершенной свободой, и, убедив родителей немедленно постричься, сам отвел каждого из них в различные обители, где простился с ними навеки. Тогда, будучи полным властелином богатого имущества, освободил всех своих рабов, продал земли и раздал все достояние нищим, сохранив себе одно только Евангелие, и с сим единственным сокровищем, пошел в пустыню к Авве Иоанну. Там, не теряя времени, принял от него схиму, и добродетель его рано просияла; ибо до такой степени привык он повиноваться своему учителю, что без малейшего сомнения исцелял всякого рода недужных, каких посылал к нему Иоанн.

Протекли таким образом двадцать лет, в непрестанном посте и молитве; блаженный Шио в полном возрасте духовном последовал за своим учителем в дальнюю Иверию и с ним поселился на горе. Когда же рассеялась братия его по дальним пределам для проповеди слова Божия, Св. Шио испросил себе позволение основаться в пустыне подле Мцхета, для совершенного безмолвия. Иоанн, предвидя, что скоро пустыня эта обратится в многолюдную лавру, велел ему идти принять благословение от Католикоса, и поселился в диком ущелье Шио, один со зверями, не касавшимися праведника. Он был, однако, тревожим непрестанно духами нечистыми, которые под видом диких зверей не отступали от него, доколе сильно на них не вооружился знамением креста. Именем Христовым отразил их отшельник от своей пустыни после шестидневного поста, ибо сей род, по словам Господним, изгоняется только молитвою и постом: тогда удостоился видеть утешительное явление. Сама Божия Матерь посетила его с Предтечей и ликами Ангельскими, предсказала будущую славу места сего и обещала труженику чудно питать его, как некогда Пророка Илию, в диком уединении, куда не заходила нога человеческая. Обильный источник воды заструился близ пещеры Святого, и голубь, заменивший врана пророческого, стал приносить ему ежедневную пищу, доколе не собралась к нему многочисленная братия, ибо не хотел Господь, чтобы оставался под спудом такой светильник.

Первым пришельцем был Евагрий, юноша рода именитого, который увлекся ловлей в дикое уединение и обрел в пещере старца. «Кто ты, человек Божий?» – с ужасом спросил он дивного мужа и услышал скромный ответ: «Странник, восхваляющий Бога вдали от мирской суеты, дабы сделаться ему приятным». Воспламенился юноша и воскликнул: «Жив Бог и жива душа твоя! Отныне не оставлю тебя и не возвращусь в дом мой!» Старец, судя по его молодости и роскошной одежде, не посчитал его готовым к подвигу и советовал возвратиться. Опечалился Евагрий, он уверял, что лучше готов умереть при ногах Старца, нежели идти опять в мир. Тогда Св. Шио, чтобы лучше испытать его веру и промысел о нем Божий, дал ему свой посох и велел на пути в дом свой ударить по водам, дабы посуху пройти их, в знамение изволения Божия к подвижнической жизни: нимало не сомневаясь, исполнил Евагрий данное ему повеление.

Вельможа возвратился иноком; в краткий промежуток времени успел он раздать все свое имущество нищим, сохранив себе один только посох Аввы, с коим чудно перешел реку. Он сделался начатком той братии, которая постепенно собралась около старца; нечасто, однако, наслаждалась братия его лицезрением, ибо только по воскресным дням выходил из пещеры Шио для назидания. Увидев однажды, как горько плакал один из послушников над разбившимся сосудом воды, которую должен был носить издалека, он тут же извел молитвенно живую струю из камня, по указанию явившегося ему Ангела. Когда соединились около святого до двадцати пяти учеников, они стали просить его, чтобы устроил для них церковь; Шио, привыкший от первых дней своей юности испытывать всегда волю Божию, прежде нежели что-либо предпринять, созвал всех учеников и возвел их на гору, к востоку от своей пещеры. Там молитвенно воскурил он фимиам вместо кадила на собственной руке, не опаляемой внешним огнем от избытка внутренней пламенной любви к Богу, и когда поднялся благовонный дым от сего живого кадила, Авва последовал за светлой его струей до того места, где она остановилась и поднялась столбом облачным к небу. На трех различных местах указал он посохом чертежи трех храмов во имя Пресвятой Троицы, Богоматери и Предтечи. Для совершения же оных ожидал помощи свыше, и она ему пришла столь же неожиданно, как и все, что случалось с ним в продолжение его жизни.

Царь Фарасман скорбел на своего вельможу Евагрия, за то что посвятил себя жизни иноческой, пришел, однако, посетить его в пустыне; там увидел божественного учителя и, припав к ногам Старца, сложил пред ним царский венец свой; но смиренный отшельник поднял Царя, возложил опять венец на главу его и утешил назидательным словом. Властитель Иверии предлагал ему исполнить все его желания, а Старец предоставлял все на волю самого Царя; Фарасман, услышав от Евагрия о трех предназначенных им храмах, с ревностью христианской и с могуществом царским поспешил соорудить их; вместе с Католикосом Макарием и главой отцов Сирийских Иоанном присутствовал он при торжественном их освящении. Никакие мольбы не могли, однако, убедить смиренного Авву, бывшего уже диаконом в Сирии, принять на себя сан пресвитерский вместе с настоятельством обители. Он указал для умножившейся братии еще одно пустынное место, чтобы там устроили лавру, а сам продолжал спасаться в пещере и ископал себе другое подземное жилище под новой церковью Предтечи.

И звери сельные слушались гласа избранника Божия, получившего над ними первобытную власть праотца Адама, ради своей праведности. Братия, приставленные смотреть за вьючным скотом богомольцев, жаловались, что хищные звери беспрестанно пожирают сих мирных животных, а сами они остаются в ответственности пред их хозяевами. Опечалился Авва и помолился Богу, чтобы все звери сей пустыни предстали к его пещере; едва кончил он свою молитву, как увидел пред собой все дикое население окрестной пустыни, даже с детищами, которых самки принесли в пасти или на хребте: все они смиренно ожидали его повелительного гласа. Он же с кротостью стал увещевать их, как бы подобных себе человеков, ибо любви его не было чуждо никакое творение Божие. «Слушайте, что скажу вам, – говорил он, – ведает Господь, что и о вас болит мое сердце, хотя вы и дикие звери; но Богу угодно, чтобы пустыня эта наполнилась людьми, а потому, возлюбленные, удалитесь отсюда и изберите себе другое какое-либо место для вашего жилища; но, отходя, не делайте никому вреда, и один из вас пусть останется здесь пасти ослов братии моей, чтобы тем удовлетворить за частые ваши похищения». Сказал, и при слове отшельника все звери быстро убежали с детищами своими за Куру; остался один волк, избранный им для хранения скота, и ему повелел он довольствоваться той же пищей, какой питалась братия. Шесть лет покорно исполнял должность пастырскую бывший хищник овец и каждый вечер смиренно приходил в свое логовище, к пещере Аввы, доколе однажды не подвергся нареканию от одного из иноков в похищении им осла, который, однако же, обрушился в пропасть. Обвиненный зверь со сметливостью домашнего пса повлек несправедливого инока к пропасти, где лежал его осел, и когда последовавший за ними Старец увидел правоту зверя, он отпустил его на свободу в вознаграждение за претерпенную им клевету. Такова была справедливость Святого даже в отношении бессловесных; а между тем всякого рода исцеления непрестанно истекали по его молитве приходившим в его пустынь.

Настала последняя эпоха подвижничества Св. Шио, к которой он готовился в течение целой жизни долгой борьбой против самого себя. Глава отцов Иоанн пожелал, прежде своего отшествия, видеть ближайших учеников своих и посетил лавру Мгвимскую; там его собственная святость и каждого из них обнаружилась в чудных деяниях. В последний раз проводили его ученики на высокую гору Зедазенскую, где вместе с ним прожили первые четыре года страннической своей жизни в Иверии. Св. Шио, бросившись с детской покорностью к ногам блаженного учителя, умолял его позволить ему довершить начатый подвиг безмолвия добровольным заключением в недрах пещеры, и не усомнился Иоанн благословить его на это крайнее самоотвержение; он знал силу души его и что еще более воссияет свет его миру из глубины пещеры. Он только велел испросить согласие Католикоса, и с горькими слезами они простились, предчувствуя, что уже во временной жизни виделись в последний раз. Не воспротивился Католикос пламенному желанию аввы и сказал ему в напутствие: «Иди, отче, по сей новой и тесной стезе, которую не многие искали для достижения вечной жизни; да будет тебе избранная тобою пещера Лествицей к небу и мрак ее водителем к невечернему свету, а временный недуг начатком вечного покоя и радости нескончаемой, которая есть наследие поживших во благих делах».

Труднее было Авве убедить братию свою к произвольной с ним разлуке в столь близком от него расстоянии. С любовью приветствовал их Св. Шио и открыл им свое намерение; горькие слезы были ему ответом. Напрасно представляли ему, что, оставляя их сирыми, берет на себя тяжкую ответственность и что уже довольно велик собственный его подвиг, не сходя еще заживо в могилу. Старец напомнил им, в свою очередь, о величайших подвижниках Антонии и Макарие, которые в минуту своего исхода еще сомневались в правоте своей жизни, и, не дерзая сравнивать себя с ними, страшился осуждения, если хотя в последние дни не усугубит покаяния. Он молил братию испросить у Бога, чтобы избранная им пещера послужила покоищем окаянному его телу, и предоставил им избрать себе настоятеля; братия же не хотела сама себе назначить начальника при его жизни. Тогда Св. Шио вручил посох свой старшему из учеников Евагрию и передал письменно поучения свои братии, дабы и после не были лишены его назидательного слова. Потом пришел со всеми в церковь Предтечи, внутри коей находился спуск в глубокую пещеру, им избранную для последнего жительства. Там в последний раз помолился посреди учеников, благословил и поцеловал каждого из них и, сев над устьем пещеры, как бы на краю могилы, сказал им еще заживо последнее трогательное слово о том, как они должны приготовлять себя к вечности. Тогда погрузился пред лицом всех в пещеру, и уже с той поры они более не видали своего блаженного Аввы. Один только инок ежедневно спускал ему в отверстие скудную пищу, которой, однако, никогда не доканчивал затворник, ибо жил уже почти как бесплотный, проводя все свои дни на молитве и пением псалмов возбуждая себя к ежечасному бдению. Тело его почернело от поста, кости, по выражению псалмов, ссохлись, как сушила, но дух бодрствовал до последней минуты. Когда же, по откровению Божию, почувствовал, что приближается кончина, он призвал священника, который спустился в пещеру и приобщил его Святых тайн. Простерши к небу руки, на коленях, предал он Богу праведную свою душу, завещав погребсти тело свое в пещере, и братия исполнила его последнюю волю; мощи его служат доселе ограждением обители, которая одна из немногих уцелела посреди частых опустошений Грузии.

Поздно вечером мы возвратились в Мцхет и только на другой день утром могли ехать обратно в Тифлис, откуда мне предстояло другое, более пространное путешествие в Армению.

Когда видишь столько великолепных памятников, теперь уже обрушенных или забытых в пустыне, невольным образом приходит на мысль вникнуть в летопись той поэтической земли, которая доселе их носит на гребне своих скал или во мраке своих дубрав и на берегу горных потоков. Но, к несчастью, одни только эти каменные скрижали сохранились вместо летописи, ибо царство возникло, процвело и увяло без истории, хотя еще доселе много неразрытых грамот и отрывков летописей хранится в храмах Мцхета и Гелата и по другим монастырям. Правда, Царь Карталинский Вахтанг VI, окончивший дни свои в России, старался в начале минувшего столетия составить нечто целое из сих отрывков; но слишком поздно царственная рука коснулась преданий отечественных, когда до него не были они своевременно записаны, как у нас сказания Нестора и его продолжателей. Сын Вахтанга, Царевич Вахуштий сократил уже в России начало летописи родителя и дополнил ее подробным описанием четырех последних столетий, но и его труд неудовлетворителен по неуказанию на источники; он основывается на слове царском Вахтанга, а Вахтанг смешивает баснословные предания с истинными, глухо ссылаясь на монастырские грамоты, да и трудно писать историю давно минувшего через столько веков.

Летопись Грузии, как и всех древних племен Азии, начинается почти от потопа, ибо Таргамос, через сыновей своих Гайка и Картлоса общий родоначальник Армян и Грузин, был правнуком Ноя. Страшно вдаваться в такую туманную даль или сходить по всем патриархальным и царственным ступеням, Картлоса, Мцхетоса, Уплоса, которые дали имена свои целому народу, и столице Карталинской, и пещерному городу Уплисцихе до времен более нам знакомых завоевателя Македонского, Персов и Римлян. Замечательно, что самое название Грузии или Георгии неизвестно ее народу, который зовет себя Картлами, и усвоено ему только в средние века, от Арабов и Турков, быть может, по глубокому уважению всего народа Грузинского к памяти Великомученика Георгия или от арабского названия реки Куры, Джур, отчего происходит слово Джуржистан. Нашествие скифов из-за Кавказского хребта 600 лет до P. X., поселение ими Мидийских колоний Яссов или Осетин в горах Кавказа; иное переселение Евреев в пределы Грузии, после разорения их царства Навуходоносором; походы Кира и вследствие их пришествие нескольких семейств Китайских или Туранских под предводительством Орбелиянов; иго Персов и завоевание царства потомков Ноевых Александром Великим – все это огромными тенями падает на древнюю землю Иверскую, и в хаосе исполинских событий мелькают только несколько великих имен.

После витязя Македонского восстает опять прежняя династия потомков Картлоса в лице Фарнаваза, который освобождает страну свою от чуждых властителей и утверждает в ней огнепоклонство; но уже сын его должен уступить более сильной династии Арсакидов или Парфян, которые в одно время заняли престолы Персии, Армении и Грузии, и вот являются новые завоеватели: Помпей с Римскими легионами, которых навлекла на дальнюю Иверию война ее союзника Митридата со всемирными владыками. Мирван и Аршак, последние из племени Картлосова, воссели опять на трон предков; с началом Христианской эпохи Арсакиды водворились в Грузии, и от Адеркия, или Фарасмана, воцарившегося в год Рождества Христова, до Асфагура, сына Миридатова, в течение двух с половиною столетий они удержали за собой царство. Перемена династии в Персии изменила ее и в Грузии; Сасаниды заступили место Арсакидов, которые держались еще некоторое время только в Армении. Сапор I овладел Мцхетом и поставил там сына своего Мириана, женив его на дочери последнего Царя.

Сему Мириану (518г.) суждено было содействовать Равноапостольной Нине, и память его доныне осыпается благословениями. Он вступил в родственную связь с великим Тиридатом, царем Армянским, который в то же время просветился христианством: но в Армении начало его ознаменовалось кровью невинных дев и мучениями святителя Григория; в более же кроткой Иверии одно евангельское слово пленницы Нины подвигло Царя и весь народ на путь спасения. Сын Мириана Бакур, рассказавший в Иерусалиме летописцу Руфину о просвещении родной земли, наследовал престол родителя и утвердил начатое им дело спасения сооружением многих храмов. От него и до Вахтанга Гургаслана или Волко-льва, так прозванного по своим воинским доблестям и по украшению шелома, слабое царство Иверское боролось со всей силой Персов, которые угнетали в нем Христианство, равно как и в Армении, для того чтобы опять водворить языческое поклонение огню. Но Вахтанг, прославившийся своими походами в Индию и Иерусалим, свергнул на время иго Персидское, укрепил веру Христову на прочных основаниях, умножил до 12 число епархий и испросил себе независимого Католикоса от Патриарха Цареградского. Брак его с Еленой, дочерью Греческого Императора Льва, немало послужил к успеху его церковных действий; это было в исходе V столетия (499г.). Великолепный собор Мцхета и Метехский в Тифлисе суть памятники славы Вахтанга; он основал и новую сию столицу, которая похитила древнюю славу Мцхета. Сын его Арчил перенес туда престол, и с тех пор начинается упадок царства, обуреваемого Персами, слабо защищаемого Императорами.

При его правнуке Фарасмане VI (555г.), тринадцать Сирийских отцов пришли в Грузию и были вторыми ее просветителями после Святой Нины, ибо они основали уединенные обители и заняли кафедры епископские в местах, наиболее подверженных влиянию язычников, и сильно противодействовали магам Персидским. Летосчисление Грузинское не сходно с Греческим, о времени их пришествия, относя оное почти на целое столетие вперед, как и все события сей эпохи, по сбивчивости принятой эры: она считает годы с восшествия Баградитов на престол Грузии, т. е. с 780 года, так называемыми хрониконами, которые состоят каждый из 532 лет: это есть число большого пасхального круга, или индикта; на такие хрониконы разбито все летосчисление Грузинское, а Вахуштий считает таким образом даже от сотворения мира. Оттого происходят частые ошибки, ибо в грамотах и надписях не бывает указано, какой именно круговращается хроникон, и нередко надобно отгадывать эпоху по современным событиям.

Шестое столетие и начало седьмого тягостны были Грузии кровопролитными войнами могущественных Хозроев Персидских с полководцами Императора Иустиниана и потом с самим Ираклием; поприщем их были Имеретия, Иверия и Армения. В это время пресеклась царственная династия Сасанидов в лице Бакурия, сына Фарасманова, и новая Багратидов, ведущая род свой от царей Иудейских, вступила на престол Картлоса и Мириана. При Бакурие были и последние гонения от огнепоклонников Персов, и царственная Сусанна пострадала от мужа своего Князя Васкена за твердое исповедание веры Христовой. С тех пор другие гонения, уже не от язычников, а от Магометан, как бы в огненном горниле испытывали чистоту веры обуреваемого народа Грузинского, сохранившего веру отцов и сохраненного ею.

Трудно разобрать родословие знаменитой фамилии Багратидов, которая старается доказать непрерывное свое происхождение от Царя Пророка, и уже славилась сим священным родством в первые времена христианства. Император Константин Багрянородный свидетельствует о том в X столетии; а предшествовавшие ему историки Армянские и всех древнейший Моисей Хорренский говорят, что один из знаменитых пленников Иудейских, освобожденный Навуходоносором по ходатайству царя Армянского, поселился при дворе своего благодетеля еще за полтораста лет до P. X. Вагаршак, первый из рода Арсакидов, предоставил Баграту и его потомству исключительное право венчать на царство властителей Армении. Весьма вероятно, что для получения такого преимущества должно было иметь что-либо священное в своих семейных преданиях, ибо на Востоке свыше всего уважается древность рода. С тех пор усилились Багратиды и приобрели нынешние области Карса и Эрзерума; там пользовались они почетными титлами Эмиров, Куропалатов и Патрициев, от царей Персидских, Халифов и императоров, доколе, наконец, в лице великого Ашота не воцарились на престоле Армянском в IX столетии. Здесь есть несогласие между летописью Армянской и Грузинской: Армяне производят властителей Иверских от одного корня со своими царями, так что по их летосчислению Ашот и Баграт, воцарившиеся в одно время, были между собою братья в четвертом колене, происходя от Сембата и Васака, сыновей общего их родоначальника Ашота. Но царственный летописец Вахтанг, вероятно, по взаимной нелюбви обоих народов, не указывает на такое начало, а темно выводит род свой от семи братьев Еврейских, будто бы происходивших в 58 колене от Царя Пророка и в V веке пришедших из Палестины в южную часть Иверии к некоей царице Рахили, где приняли святое крещение; третий из них Гурам женился на внуке Вахтанга Гург-Аслана и поселился в пределах Карса.

Внук его, также Гурам, первый поставлен был на царство Иверское, в исходе VI века, Императором Маврикием, по малолетству детей Бакаровых; он был основателем в Тифлисе собора Сионского, который таким образом носит на себе печать рода Багратидов. Но по смерти великого отца, Стефан не смел восприять титла царского, ибо некому было утвердить его по возникшей войне между Ираклием и Хозроем; услышав о первых успехах Хозроя, овладевшего святым градом, он поспешил ему покориться. Ираклий, освободив Иерусалим, хотел наказать властителя Иверского за его непостоянство, и овладел Тифлисом после долгой осады горного замка. Тогда же возвратил он сыну Бакурову Адарнасу, или Афанасию, царственное наследие его предков и, по согласию Патриарха Антиохийского, предоставил католикосам Иверским самостоятельное их избрание, без дальнейшего утверждения; но, с этого времени теряется их летописный порядок и, вероятно, прекратилось самое преемство по смутным обстоятельствам, ибо наступила самая горькая эпоха для Грузии. Посреди ее разгрома явились новые завоеватели Арабские, которые с огнем и мечом проповедали Коран там, где еще дымились следы губительного огнепоклонства.

Стефан, сын Адарнасиев, принужден был удалиться в Мингрелию; сыновья его, Мир и Арчил, остались охранителями царства и горько запечатлели именами своими бедственную сию годину на будущие времена. Родственный Магомету, халиф Мурван, прозванный глухим оттого, что не внимал никакому прекословию, одним опустошительным нашествием разорил всю Иверию, Имеретию и Черное поморье. Напрасно воспротивились ему князья витязи Аргветские, Давид и Константин: мучениками пали они в Кутаиси. Напрасно державный Мир хотел с ним бороться слабыми своими силами; он получил в битве смертельную рану и поручил царство свое брату Арчилу, под покровительством Императора Константина, который прислал ему за подвиги венец царский. Но Арчила ожидал после многих испытаний иной, более светлый венец мученический. Несколько лет спустя наместник Халифа, взяв его в плен, отсек голову за мужественное исповедание имени Христова; церковь Грузинская совершает память мученика царя 21 июня.

Дети его, Иоанн и Джуаншир, остались слабыми правителями слабой державы (718г.), отовсюду обуреваемой врагами внешними и внутри еще разделившейся на уделы. Различные отрасли Багратидов властвовали в южных пределах Таосских, около Ахалциха и Карса; Абхазия повиновалась наследственным воеводам Греческим, утверждаемым от императоров, с титлами Патрициев и Куропалатов; в Кахетии были свои особые властители из племени Сассанидов, между коими более всех прославился Кирион, основатель Алавердского собора. Тифлис сделался на четыреста лет местом пребывания наместников Арабских, которые иногда отлагались от верховной власти Халифов и тем навлекали новые опустошительные нашествия, на страждущую от них страну; совершенное ее безначалие отзывалось всеми ужасами междоусобий.

Тогда опять возникает могущественный род Багратидов (786г.). В исходе VIII века Ашот Куропалат, владетель Кларджетский, правнук Царя Гурама Багратиона и сам женатый на дочери слабого Джуаншира, с помощью зятя своего Феодосия, властителя Абхазского, изгнал Эмира Сарацынского из Тифлиса и победил союзного ему владетеля Кахетии. Поддерживаемый греками, он до тридцати лет властвовал в пределах Иверии, счастливо сражаясь с Сарацинами; но под конец ему изменило счастье, и, преследуемый врагами, умерщвлен был в стенах своей крепости Артануждской. Малолетние сыновья его держались некоторое время в ущельях Ахалцихских; однако род Ашота утвердился на престоле, хотя и продолжались междоусобия.

Халиф Махмет, сын Валида, вступив в Грузию для покорения возмутившегося эмира Тифлисского (841г.), признал царем Баграта I, сына Ашотова, и во все время жестоких разорений Эмира Буги, слабый владетель держался в своей наследственной области, которую передал по себе сыну Давиду. Давид сей памятен только основанием храма в честь иконы Хахульской Божией Матери в Кларджете: война с владетелем Абхазии Георгием и единокровными ему князьями почти заняла все его царствование; он был наконец убит одним из них Нерзесом, и титул царский перешел (881г.) сыну его Адарнасию. Но сей новый властитель укрепился на царстве, одолел всех своих соперников и вступил в тесный союз с царем Армянским Сумбатом: оба они взаимно венчали друг друга по праву, предоставленному с давних лет роду Багратидов.

Опустошительное нашествие эмира Абулкасима, посланного Халифом против Буги, разорило еще однажды бедствующую Грузию, и пало много жертв его ярости. В числе подвижников, увенчавшихся венцом мучений, Церковь Грузинская празднует память святого Або, который пострадал в Тифлисе за свое обращение из мрака Магометанского к свету Христову, и князя Михаила Габрова. Мужественно защищая в Кахетии свой родовой замок, он был обезглавлен эмиром, ибо не хотел отречься от Господа Иисуса. По удалении жестокого Абулкасима Царь Адарнасий заключил союз с владетелями Кахетии Кирионом и Абхазии Константином, чтобы впредь противостоять подобным нашествиям, но все три скончались вскоре после союза. Слабый Сумбат заступил место Адарнасия без титла царского; владетель Абхазский Георгий овладел пред его глазами Карталинией и провозгласил там сына своего Константина; но местом пребывания сих непрочных властителей быль пещерный город Уплисцихе, а не Тифлис, постоянно занятый эмирами.

Столь же слабый сын Сумбатов, Давид, прослывший юродивым и названный Багратом, в отличие от своего знаменитого дяди Куропалата Давида, получил царственное наследие (938г.), тревожимое сильными удельными князьями; но помощником его был сей великий Давид, истинный мономах Багратидов, миривший между собой князей и силою одолевавший непокорных. Не имея детей, он усыновил внука царского Баграта, которому суждено было соединить на главе своей венцы Карталинии и Абхазии, ибо Куропалат объявил его при жизни деда Царем Карталинским и уступил ему свою наследственную область Таосскую; а когда умер последний владетель Абхазии, слепой Феодосий, Давид поставил там Царем того же Баграта, так как по матери он был его племянником. Отец юного Царя, Гурген, нелюбимый своим юродивым родителем, назначен был в соправители сыну и на краткое время наследовал престол отца. Памятью второго Баграта остался доныне величественный собор Сионский, в Атенской долине, ибо около сих мест была родовая его область. По смерти же Гургена и великого Давида все уделы, бывшие во власти Багратидов и князей Абхазских, достались в 1008 году одному Баграту, третьему по списку Царей сего имени. От сего времени начинается, собственно, история Грузии и период ее славы, продолжавшийся до трех столетий, хотя и со многими переменами счастья, и сему периоду принадлежат все лучшие памятники ее зодчества.

Царствование Баграта III протекло в усмирении соседних владетелей Кахетии и Ганжи, или области Ранской, горских князей, и единокровных ему Багратидов, еще не привыкших к единовластию; опасные соперники восставали для его потомков и в Орбельянах, властителях Триалетских. Мощная рука Баграта все держала под своим скипетром, и памятником его светлого царствования остался великолепный собор, основанный им в Кутаиси, куда перенес он свою столицу. И в дальнем Иерусалиме отозвалась его слава, ибо там соорудил он обширную обитель Честного Креста для многочисленных богомольцев грузинских. Сын его Георгий имел опасного неприятеля в Императоре Греческом Василии Вулгароктоне, который хотел покорить власти своей Царей Абхазских (1014г.) и принудил его дать себе в заложники юного сына, Баграта. Но время его пребывания в Царьграде послужило в пользу будущему его царству, ибо юноша приобрел там образование византийское и впоследствии вступил в родственную связь с императорами. Роман выдал за него дочь свою Елену и почтил титлом Куропалата. Много древней святыни, как во дни Мириана и Вахтанга Гургаслана, принесено было опять в Грузию благочестивой царевной, и с нею вместе пришли художники греческие довершить собор Кутаисский.

Полувековое царствование четвертого Баграта (1027г.) почитается самым цветущим для словесности грузинской, которая развилась под благодатным дыханием Византии. Еще во дни второго Баграта, именитый воевода области Таосской, Иоанн Торникий, который оказал много услуг Греческой империи, удалился во святую гору Афонскую и основал там обитель Иверскую, вместе с сыном своим Евфимием; за ними последовали и другие почетные мужи Грузии. Они исключительно посвятили себя переложению Святого Писания на родственный язык и образовали его по примеру Греческого, переводами духовных песней и творений великих отцов Церкви Восточной. Пятьдесят лет спустя, в полном блеске уже была обитель Иверская на Афоне, славившаяся своим ученым братством и обширной библиотекой; выходцы Афонские приходили просвещать свою родину, и в числе их наиболее прославились Иоанн Хахульский, прозванный Златоустом своего времени, Иоанн Патрикий, неподражаемый по красоте слога, и Георгий Святогорец, окончательно исправивший перевод Святого Писания. Можно бы назвать еще до двенадцати иноков современных, ознаменовавших себя в разных отраслях наук, богословии, философии и словесности. Это золотой век просвещения Иверского, которого последние поэтические отблески достигают царствования Тамары, правнучки Багратовой, и потом гаснут посреди бедственных переворотов родной страны. Церковь причислила древнейшего из всех Илариона, Евфимия и Георгия Афонских к лику святых.

Не мирно протекло, однако, долгое царствование великого Баграта: Кахетия и Ганжа часто нарушали спокойствие; самый Тифлис продолжал быть столицей Эмиров, хотя дважды подвергался осаде Царя; но он оставлял его в руках Турков, обращаясь для усмирения близких к нему Орбелянов. Собственный брат его Димитрий, поддерживаемый Греками и Липаритом Орбеляном, подымал против него знамя бунта, и однажды Баграт, разбитый ими, принужден был удалиться в Абхазию, а потом в Царьград; там снискал себе доверенность императора Константина Мономаха и с помощью него покорил возмутившихся. Димитрий умер в Анакопи, а малолетний сын его скрылся в горах Осетии, отколе потомки его взошли опять на престол Грузии. Тогда новая ужасная гроза нахлынула на царство Баграта: сильные султаны Сельджукидов Тогрул-бек и брат его Альп-арслан один за другим вторглись в Армению и южные пределы Грузии с огнем и мечом, все разоряя пред лицом своим, и принудили Баграта сделаться на время их данником; соседние ему владетели не имели силы воспротивиться губительному нашествию, а роскошные долины Армении и Грузии манили к себе диких завоевателей; последний же Царь Армянский Гагик находился пленником в Царьграде; его бедствующая столица Ани подверглась всем ужасам разорения и отдана была султанами во владение Магометанскому Эмиру.

В таких печальных обстоятельствах окончил дни свои Баграт (1072г.), оставив сыну своему и преемнику Георгию II опустошенное царство, в ожидании новых губительных нашествий, и не менее гибельных междоусобий, ибо сын Липарита Иоанн и Кахетинский владетель доходили даже до Кутаиси. Явился новый завоеватель из того же сильного племени Сельджукидов, Мелек-Шах, и дважды наступал на области Грузии; дважды отразил его Георгий; пользуясь кратким отдыхом, приобрел он от Греков оставленные ими области Армянские, со столичным городом Ани; но третье нашествие Мелек-Шаха было бедственно для Георгия. Обращеннный в бегство, он принужден был спасаться в Абхазии и потом идти в дальнюю Испагань искать милости у Шаха; а между тем все его царство было разоряемо ордами Турецкими; города и обители преданы запустению, жители бежали в горы и пеплом развалин покрылась страждущая земля Иверская; Георгий преждевременно скончался.

Тогда посреди избытка зол воссиял луч спасения, и пятнадцатилетий юноша Давид, воцарившись на место отца (1089г.), сделался Возобновителем своего царства, которое совершенно поднял из развалин и поставил на высокую степень благоденствия. Стодвадцатилетний период, от начала Давидова до кончины правнучки его Тамары, есть время могущества Грузии, и это может объясниться тем, что в это самое время крестовые походы отвлекли от нее полчища Турецкие к югу и дали развернуться собственным силам отдохнувшей страны.

Не вдруг, однако же, и не так легко отвыкали Сельджукиды от частых своих нападений на беззащитную дотоле Грузию, и ее освобождение стоило много крови им и Давиду. Он должен был еще сразиться со всеми полчищами Мелек-Султана, шедшего по следам отцов, и потом опять с более сильной ратью, собранной против него по воле Халифа: ибо ему жаловались магометанские властители на возрастающее могущество Христиан Иверских. Не менее заботы было великому Возобновителю избавить страну свою от постоянного в ней жительства орд Турецких, которые, со времени Тогрул-Бека, приходили селиться в южных плодоносных долинах Армении или кочевать в них со стадами, как бы в собственных пределах. Давид, всюду присутствуя своим неутомимым гением, внезапно являлся там, где наименее его ожидали, и малым числом поражал тысячи: то воевал он в горах с непокорными племенами, то, испросив помощи у тестя своего Князя Кивчакского, поселял горных Осетин в опустошаемых Турками равнинах и тем обращал их к Христианству. Все пути Кавказа были ему отверсты, со стороны Абхазии и Дарьяла; но и в Дербенте сломил он железные врата, устроенные там со времен халифата; так от моря Черного до моря Каспийского все покорилось его владычеству.

К нему обратилась и бедствующая Армения, умоляя освободить столицу Ани от владычества Сарацин; смелый витязь устремился на зов угнетенных Христиан, и власть его распространилась к югу до Арарата. Но, освобождая чуждые столицы, не потерпел он, чтобы древнее местопребывание царей Грузии, четыреста лет уже бывшее под игом неверных, оставалось долее в руках их. Он осадил и взял Тифлис, который с его времени получил опять царственные права свои, хотя Кутаис и Абхазия были любимыми местами жительства Багратидов. Так протекло в битвах сорокалетнее царствование, на каждом шагу ознаменованное победами и сооружением храмов и обителей. Но, славно владея мечом, не чужд был Царь-Обновитель и просвещения духовного, которое процвело под его сенью, как во дни великого Баграта, ибо отшельники Иверские продолжали приходить с Афона, участвовать на его соборах, и собственный духовник его Арсений был покровителем наук. При начале своего царствования созвал благочестивый Давид собор всех епископов Иверских и Абхазских, для восстановления порядка в делах церковных и при исходе соединил опять многочисленное их собрание, чтобы примирить новых своих подданных Армян с Церковью Православной, хотя и не имел в том успеха. От его времени начинается опять ряд католикосов Иверских, знаменитым Иоанном III, которого лик встречается на стенах многих древних обителей Грузии, им обновленных с помощью Царя.

Рано скончался Давид (1150г.), к несчастью своего государства; преждевременная смерть застигла его во всей силе мужеского возраста; но он оставил умиренную державу сыну Димитрию, более благочестивому, нежели доблестному, хотя столь же удачно отражавшему врагов. Наскучив двадцатилетним своим властвованием, Димитрий изменил мантию царскую на рясу иноческую, и, еще при жизни, имел огорчение видеть раннюю кончину воцаренного им сына Давида IV, за которым сам вскоре последовал в могилу. Другой его сын, Георгий III, мужеством напоминавший великого деда, сделался правителем царства, во время малолетства племянника своего Димитрия и, вопреки всех прав, объявил себя царем. Все его правление протекло также в битвах с Сарацинами, ибо султаны Сельджукидов и Хорасана, соединясь с полчищами Халифа, хотели одним ударом сокрушить Христиан Иверских, которые препятствовали им успешно действовать против Крестоносцев. Георгий овладел сперва древней столицей Армянской Двином, где уже давно жили Эмиры Сарацинские, но принужден был в свою очередь выдержать долгую осаду в Ани; однако неимоверной храбростью с малым числом воинов одолел несметные полки врагов и поддержал славу Грузии. Горькое междоусобие возникло внутри государства, когда юноша Димитрий, чувствуя свое право, помыслил отнять престол у могущественного дяди. Князья Орбельяны покровительствовали законному наследнику, памятуя клятву верности, данную его отцу, и с Димитрием заключились в крепких стенах Лори. Но, побежденные Георгием, который сокрушил их твердыни, принуждены были бежать от гнева его в Персию, и тяжкое изгнание пало на весь их род, до царствования Тамары. Несчастный юноша заплатил жизнью за свое честолюбие; но сам Георгий не оставлял по себе мужеского наследника. Ближние вельможи, зная царственные доблести его единственной дочери, убедили Георгия провозгласить ее Царем, и Царь-Тамари, так прозванная в летописях Грузинских, озарила вечной славой престол Вахтангов, Багратов и Давидов.

Есть светлые минуты в истории каждого народа, которые остаются навсегда памятными у дальних потомков, и к ним любят они возвращаться мысленно в печальные дни свои, чтобы утешаться минувшей славой: таково царствование Тамары, высшая точка славы Иверии, после которой начала она постепенно упадать, и что достойно внимания: женщина олицетворила собою ее лучшую эпоху. Двадцати четырех лет (1174г.) наследовала Тамара престол родительский и обнаружила доблести истинно царские, при всех добродетелях женских. В самом начале смирила она превозношение вельмож, надеявшихся управлять под ее именем, и с твердостью мужеской взяла бразды правления. Избранным воеводам распределила Царица обширные свои области, и главным из них, или Атабегом, поставила в Ани Армянского князя Саркиса Аргутинского, которого дети, Иван и Захария, сделались лучшими ее вождями в битвах против Сарацин. Католикос, со всеми епископами и сановниками, умолял Царицу избрать себе супруга, чтобы не прекратилась с нею царственная династия Багратидов: долго отрекалась Тамара, чуждавшаяся уз брачных, отвергла Царевича Греческого, из рода Комнинов, и наконец согласилась дать руку Князю Русскому Георгию, сыну Боголюбского, который лишен был удела дядей Всеволодом и скитался по востоку; но, к сожалению, Георгий не оправдал громкого имени и доверенности Грузии, хотя и отличался храбростью в битвах. Развратное его поведение принудило Тамару удалить его от себя, и Католикос, расторгнув брак, объявил Царицу свободной вступить во второе супружество. Опять отрекалась Тамара, уже испытавшая однажды тяжесть супружества; но ее убедили настоятельные мольбы всего духовенства, бояр и народа, которые страшились падения царства, при ее бездетной кончине.

Один за другим начали являться ко двору Абхазскому новые искатели руки Царицы, и если бы сама Тамара не сделалась предметом двух знаменитых поэм: это одно обстоятельство могло бы служить обильным источником вдохновения для современных ей поэтов. В числе женихов были: сын Императора Греческого Мануила, и Князь Боэмунд Антиохийский, и два Осетинских князя, из коих один скончался от печали, когда был отвергнут. И Магометанские владетели не уступали Христианским в искательстве ее руки. Сын Султана Испаганского отрекся по любви к Тамаре от веры предков и был за то заключен в темницу отцом; владетель Ширванский предлагал также сына своего, но ни на кого из них не пал выбор Царицы; всех отпустила она с честью и богатыми дарами, чтобы не раздражить сильных соседей. Наконец единокровный ей князь Осетинский, правнук Димитрия, который восставал некогда против великого Баграта, Давид Сослан, воспитанный в горах, удостоился чести быть супругом Тамары, и на сей раз вполне оправдал ее выбор. Не остался, однако, спокойным первый муж, которого с честью отпустила в Царьград; он возвратился с помощью Греков, возмутил против нее южные области и доходил даже до Кутаиса. Сама Царица принуждена была выйти в поле против князя Русского и, победив на сражении, привлекла к себе милостями всех его приверженцев. Вторично удаленный из пределов Грузии с тем же великодушием, он уже более не возвращался: рождение сына Георгия Ласы (Лаши), или Прекрасного, и дочери Русудани успокоило подданных великой Царицы.

Между тем Давид Сослан с успехом воевал против Сарацин, сокрушая племена их в окрестностях Эрзрумских, а братья Аргутинские покоряли остальную часть Армении около Арарата. Сын Султана Хорасанского Эмир Мир, с владетелем Ширванским, искали покровительства Тамары против могущественного Бубакара, который овладел наследием братьев в пределах Персии и наступил на них с союзными полчищами Халифа. Он уже доходил до Шамхора: Тамара послала против него супруга со знамением Честного Креста, и в виду минарета Шамхорского, бежали полчища врагов, как в наши дни, на том же поле, рассеялись Персы; знамя Халифа и ожерелье Султана посвящены были Царицей иконе Хахульской Богоматери, в обитель Гелатскую.

Могущественный враг крестоносцев Нуреддин, султан Алепа, двинулся также против славной Царицы Иверской, с многочисленным войском, и был разбит в кровопролитной битве Давидом Сосланом: пока ратовал ее супруг, Тамара молилась, и, видимо, содействовал им Архангел Михаил, по словам летописи Грузинской; ибо его светлый лик узнали пленники Сарацинские, на иконе поверх престола Тамары, когда предстали своей победительнице. Так велика была к ней доверенность Магометан, что, когда был захвачен Турками город Карс и, после жестокой осады, должен был опять сдаться Христианам, жители его одной только Царице соглашались вручить ключи ворот, и она пришла исполнить их желание. Влияние ее распространялось далеко в Осетии и за хребет Кавказский; непокорные горцы смирялись пред ее великим именем и толпами принимали Св. крещение; церкви и кресты на неприступных скалах, внутри самых диких долин, на помории Черном и Каспийском и даже по ту сторону хребта доселе свидетельствуют о Христианской ревности Тамары, которой громкое имя не напрасно огласило всю страну, ибо и теперь охраняет великолепные развалины в местах давно забытых. Кончина нежно любимого супруга огорчила последние годы великой Тамары; она возвела с собою на трон юного сына Георгия, и не умолкала слава ее оружия, ибо под предводительством Атабегов войска Грузинские заняли Таврис и доходили до внутренних пределов Хорасана, а Крестоносцы ожидали от нее сильной помощи против султана Саладина. Но уже наступило для Тамары заветное время ее отшествия в другое, более светлое царство после долгого славного на земле владычества (1201г.). Церковь Грузинская, не причитая ее гласно к лику Святых своих заступников, как предка ее Давида Возобновителя, ублажает, однако, ее память в неделю Мироносиц.

Все изменилось с кончиной Тамары, как будто она унесла с собою благословение родной земли. Юный Царь Георгий Ласа (Лаша), предавшись разврату, удалил от себя благоразумных советников матери и разделил власть недостойным юношам. Никакие убеждения не могли принудить его вступить в супружество, и продолжением рода Багратидов остался у него один только отрок Давид, плод незаконной любви. Но наследственная отвага не изменяла и Георгию; он удачно бился с ближайшими врагами, доколе внезапно не омрачила весь горизонт Грузии невиданная дотоле туча Монголов. Это был только передовой отряд страшного полчища Чингис-Ханова, который обходил кругом Каспийского моря, чтобы изведать силы обреченных ему народов; но опустошение царства и бедственное поражение Грузинских войск в неравной борьбе с ордой языческой до такой степени сокрушили Георгия, что он скоропостижно умер от печали, оставив царство и малолетнего сына любимой сестре своей Русудани (1211г.).

Славная красотой не менее матери, она нe умела подражать ей в добродетели, испорченная примерами брата, и, предавшись страстям, уронила славу своего царства. Сперва, по просьбе вельмож, согласилась вступить в брак с одним из потомков Сельджукидов, который принял Христианство: но, родивши от него сына Давида и дочь Тамару, пренебрегла своим мужем и заключила его в горном замке, где и скончался; тогда уже ничто не останавливало влечения ее пылкого сердца. Явился новый могущественный искатель ее руки, домогавшийся разделить с ней престол Грузии, султан Хорасанский Джелал-Эддин; но Русудань отвергла его предложение и навлекла мщение его на свое царство. Завоевателем вступил бывший жених в пределы Грузии, прошел их с огнем и мечом и после жестокой осады взял приступом столицу Тифлис; там излил на несчастных жителей всю свою ярость против их Царицы. Сняв купол с Сионского собора, он воздвиг его себе вместо трона, у Метехского моста, как гласит местное предание, и с вершины сей кафедры принуждал жителей, невольно переходивших через мост, ругаться над иконою Сионской Богоматери; большая часть предпочла смерть святотатству, и до ста тысяч погибли в волнах мимотекущей Куры: церковь совершает их мученическую память 29 сентября. Русудань бежала в Имеретию и утвердилась в Кутаиси, предоставив всю Грузию и Кахетию во власть Джелал-Эддина. Она искала помощи у Сельджукидов и предложила дочь свою в супружество Киаздину-султану, отпустив с нею и ненавистного ей племянника Давида с тою целью, чтобы уже не возвратился в отечество. Но рука провидения спасла Царевича, несмотря на злобу тетки и на коварные против него замыслы Султана, хотя многие годы провел он в заточении и подвергался частой опасности.

Между тем, та же гроза собиралась с востока и опять хлынула на Грузию во всей своей силе. Чингис-Хана не стало, но преемник его Гаюк-Хан, разделив несметные полчища на четыре орды, наводнил ими Азию: Индия, Персия, Хорасан, все покорилось страшному завоевателю. Джелал-Эддин выступил против них и, оставленный своими дружинами, был убит в бегстве; Сельджукиды, союзники Русудани, испытали на себе тяжкий гнев победителей. Она сама, видя опустошения своего царства, разделенного между четырьмя Ноинами, или правителями Монгольскими, укрылась в горах Имеретии и послала просить мира, обещая и дань, с тем только чтобы признали Царем сына ее Давида-Нарина (пришельца) вместо племянника Давида Сослана.

Ноины, приняв милостиво Царевича, отправили его сперва в Золотую орду Кипчакскую, к хану Батыю, а Батый еще далее, в сердце Азии, Харахорум, к главному хану Мангу. Но бояре Грузинские, участвовавшие в походах с Монголами и храбростью приобретшие себе их уважение, представили Ноинам права другого Царевича Давида, сына Георгиева, и испросили его из заточения у Султана Сельджукидов. Чармаган, старший между Ноинами, радуясь разделению, принял с одинаковой милостью и сего Давида, но также отправил его в Золотую и потом большую орду. Русудань, скорбя об удалении сына и возращении племянника, скончалась от печали, или от яда, как полагают некоторые, после двадцатипятилетнего правления, ознаменованного ужасами двух нашествий; царство было управляемо старшими вельможами, до решения ханского.

Мангу послал обоих соперников (1244г.) к сильному Гулагу-хану, шедшему на Багдад, который, проходя мимо Грузии, благосклонно принял Католикоса Николая и дал ему охранительную грамоту со многими дарами. Хан наименовал обоих Царями, и оба, радостно встреченные вельможами, короновались в Тифлисе и дружно вступили в управление Царством, но Сослан более занимался Грузией, а Нарин Имеретией. И так после славного царствовании Давида и Тамары возвеличенная ими держава не только лишилась своей независимости под игом Монголов, но даже разделилась, ибо вскоре Давид Нарин отложился от двоюродного брата и венчался опять Царем в Кутаисе; это первое разделение продолжалось около ста лет, до Георгия Светлого, временно соединившего оба царства, но оно далеко пустило свои корни, ибо впоследствии потомки Нарина окончательно отделили для себя царство Имеретинское.

Иго Монгольское не тяготело на Грузии опустошениями, как владычество персов и турков, ибо монголы, будучи язычниками, не питали фанатизма магометанского против Христиан, но они истощали их данью и беспрестанными походами, в которых принуждены были участвовать Цари, с цветом своего юношества. Давид Сослан считался лучшим воеводой Гулагу-хана, бился с ним против султанов Египетских и Ханов, отложившихся от его власти, и, странная участь, был не только свидетелем, но и действователем при падении Халифата, который некогда нанес столько зол собственному его Царству, во времена своей славы. Кровь мученическая Царя Арчила и князей Давида и Константина, пролитая халифом Мирваном, и кровь мучеников Або и Михаила Габрова, умерщвленных наместником халифов со столькими тысячами Христиан, ими побитых, пала на главу последнего Халифа, обезглавленного за вратами разоренной его столицы, пред лицем Давида, который первый вторгся в Багдад со своими войсками, и казнь эта была как бы удовлетворением Грузии за все ужасы халифата.

Но и Давиду предстояли многие испытания от беспрестанных притязаний Ноинов Монгольских внутри собственных его владений; он принужден был опять ходить в золотую орду Батыеву, где встречался с нашими великими князьями, которые подверглись той же жалкой участи. Там не один только союз веры, но и единство плена сближали между собой царственных данников могущества Монгольского: но цари Грузии принуждены были еще относиться и к южной великой орде, которая кочевала в пределах Персии. Супруга Гулагу-Хана, дочь императора Трапезондского, покровительствовала единоверным Царям при дворе ханском и часто обращала в их пользу дела, возникавшие против них от крамолы ноинов, а между тем отвага Грузинская в битвах располагала к ним Монголов. Давид не подражал благочестию предков, ибо кровь Георгия Ласы не напрасно текла в его жилах: он оставил первую неплодную свою супругу для Осетинской княжны, чтобы иметь от нее сына, который, однако, не достиг совершеннолетия; потом Царь еще женился на вдове Атабега Авака; от нее родился ему наконец желанный наследник Димитрий, и он вступил на престол родительский (1269г.), с согласия хана Абаги после смерти отца своего.

Нарин Давид продолжал еще многие годы держаться в Имеретии, несмотря на все покушения ноинов уловить его через посредство подвластных ему князей и представить узником Хану. Димитрий, покорный Монголам, подобно отцу, участвовал в их походах и вместе с ними претерпел сильное поражение от Султана Египетского; сам он едва спасся от плена, и, посетив дорогой Иерусалим, с честью и дарами отпущен был от Хана на родину. По мере ослабления Монголов начинала отдыхать Грузия и возникало мало-помалу прежнее ее благоденствие; но вместе с тем пострадала ее нравственность от беспрестанного обращения с язычниками, ибо нравы их отчасти проникли в общество христианское, и многоженство стало делом обычным. Сам Царь подавал гибельный пример разврата: кроме законной жены своей Царевны Трапезундской, от которой родились ему Давид и Вахтанг, он взял за себя еще двух жен, из коих одна была дочерью языческого Ноина. Напрасно благочестивый Католикос Николай убеждал Царя не нарушать правил церковных, угрожая ему за то небесным мщением: святитель принужден был удалиться в пустыню, где и скончался, а слова его сбылись над непокорным. Страшные землетрясения были первым знаком гнева Божия: поколебался собор Мцхетский и купол Ацкурского храма, обрушившись в час богослужения, накрыл собою чудотворную икону Богоматери, не повредив ее. Перемена ханов монгольских имела влияние на судьбу Димитрия.

Аргун, сын Абаги-Хана, поставлен был на место жестокого Ахмата и, казалось, благоприятствовал Царю; но его оклеветали недоброжелательные Ноины и советовали Хану передать престол Вахтангу, сыну Наринову, чтобы в нем опять соединить оба царства. Аргун вызвал к себе Димитрия, и, хотя предчувствовал он ожидавшую его участь, однако, проникнутый чувством раскаяния о своих грехах, решился идти на смерть, чтобы непокорностью не навлечь бедствия своему народу. Со всем семейством явился Димитрий пред лицем грозного Аргуна, подвергся позорному биению и несколько дней спустя был обезглавлен. Народ, забыв его прежнюю нечистую жизнь, хотя и не смел провозгласить мучеником, назвал его, однако, самопожертвователем, Тавдадебули; ибо он действительно принес себя в жертву за людей своих, и памятным осталось благоденствие его пятнадцатилетнего правления. Католикос Авраам спас его детей в орде, но Вахтанг, сын Наринов, поставлен был Царем в Тифлисе (1289г.). Младшему же его сыну Георгию Светлому, рожденному от третьего незаконного брака с дочерью Атабега, суждено было опять прославить царство Иверское.

Не более трех лет царствовал Вахтанг и вслед за ним сошел в могилу Давид Нарин, удрученный годами и горем о смерти сына (1293г.). Междоусобия двух его других сыновей, Константина и Михаила, наполнили Имеретию, но не более отрадное зрелище представляли дела Грузии. Давид VII, сын Димитрия, поставлен был на царство за воинские услуги, оказанные им Монголам, которых держава уже начинала распадаться от междоусобия ханов. Брат Аргуна был умерщвлен сыном Ахмата, Тукалом, и Тукал, в свою чреду, преследуемый более сильным Ханом Казаном, сыном Аргуна, искал себе спасения в Грузии. Цари ее уже сделались покровителями Ханов по превратности дел человеческих. Давид долго не соглашался выдать гостя своего новому Хану и сам не хотел идти на зов его, памятуя участь родителя, ибо имел сильных врагов между Ноинами, хотя и был женат на сестре Казана. Разгневанный хан объявил царем Вахтанга III (1301г.), брата Давидова, которого держал у себя в заключении, а бывший Царь бежал в горы и с помощью Осетин, стал разорять родную страну, более думая об утраченном престоле, нежели о своих подданных; голод и болезни опустошали бедствующее царство. Пользуясь сими обстоятельствами, усилился владетель Самцхетский Бека, дед и воспитатель Георгия, малолетнего сына Димитриева.

Благочестивый Вахтанг был только свидетелем зол своего отечества, но не мог отклонить их. Подвигами воинскими он старался также заслужить милость ханскую, но уже магометанские проповедники успели овладеть умами Монголов, сокрушителей халифата, и внушили Хану Карбаге, сыну Казана, уничтожить Христианство в Грузии, ибо оно одно составляло всю силу ее воинственного народа. Убедился Хан и послал одного из своих Ноинов исполнить гибельное предприятие. Тогда Вахтанг, вспомнив мужественный пример отца своего Димитрия, смело явился к Хану и, сосланный им сперва в заточение, вскоре был умерщвлен со всем семейством. К счастью Грузии, гонитель Хан умер в одно время с пострадавшим от него Царем Вахтангом, и новый Хан Олджат милостивее был расположен к Христианам.

По ходатайству Атабегов благосклонно принял он воспитанного ими Царевича Георгия, и хотя признал Царем другого Георгия, малолетнего сына изгнанного Давида, однако назначил дядю правителем царства (1308г.); но во славе его светлого правления исчез незаметно племянник, скончавшийся в отроческих летах.

Георгий VI остался единственным Царем и был прозван Светлым, ибо воссиял как некое светило на омраченном горизонте Грузии; он напомнил собою лице Возобновителя Давида, хотя и не мог сравниться с ним в святости; но, подобно Давиду, совершенно освободил царство свое от врагов внешних и покорил внутри всех отдельных властителей, так что от моря и до моря опять восстановилось единодержавие. Обстоятельства внешние благоприятствовали ему, как и Возобновителю: тогда крестовые походы отвлекли Сельджукидов от разоряемой ими Грузии; при нем же прекратилось владычество Монголов, ибо десятый и последний Хан их, Мусаид, убит был в малолетстве своими Ноинами, которые разделили между собою распавшиеся области и чрез то ослабили могущество бывшей исполинской державы.

Георгий воспользовался падением Орды, чтобы совершенно свергнуть ненавистное иго: замечательно, что это случилось почти в то время, когда наш Донской витязь рассеял полчища Мамаевы. Некоторые из ноинов и сильнейший из всех Адербиджанский, думали смирить непокорного силой оружия, но были отражены с уроном; не более имели успеха против него султаны Отоманские, утвердившиеся в Малой Азии. Но, победив с честью врагов внешних, не так совестливо поступил Георгий с внутренними. Он собрал в Кахетии на пиршество всех удельных властителей и умертвил тех, которые были ему враждебны; прочие же, движимые страхом или уважением, покорились безусловно. Потом с оружием в руках прошел он всю область Ширванскую и Дагестан до врат Дербентских, сокрушая всюду скопища Лезгин; горные Осетины в ущельях Дарьяла испытали над собою его силу, и ключи Кавказа достались опять в руки царей Иверских. Еще непокорна была Имеретия, где заключился в Кутаисе юный Баграт, внук Давида Нарина; Георгий осадил вышгород и принудил его сдаться, но принял с честью родственника и сделал его Эриставом Шаропанским. Тогда и все западные владетели помория Черного: Ширвашидзе Абхазский, Мамия Дадиан и Гурьель, с Князьями Сванетов, поспешили признать над собою власть Георгия; он возвеличил над всеми сан Атабегов, правителей Самцхетских, у которых провел годы своего детства, и дал уделы внукам воспитателя своего Беки; с тех пор усилился род Атабега Кварквара, имевший столь сильное влияние на дела Имеретии после разделения царства.

Подражая предку своему Давиду, Георгий повсюду создавал храмы и обители и восстанавливал разрушенные во время долгого ига; он заботился о гражданском устройстве покорных ему племен, вызвал из гор старшин Осетинских и написал для них законы, которые вошли потом в состав общего уложения Царя Вахтанга VI. Георгий старался предпочтительно избирать старшин для горцев из числа Христиан, чтобы утвердить между ними веру православную вместе с просвещением и с помощью Католикоса Василия занялся устройством быта церковного, пострадавшего в период Монголов. Созванный им собор уничтожил многие беспорядки и запретил нарушение канонов. В таких славных деяниях протекло его сорокалетнее царствование; он оставил совершенно умиренную державу сыну своему Давиду VIII (1346г.), которому столь же безусловно покорились все удельные властители, Атабеги, Дадианы, Гуриели и Ширванидзе, ради памяти великого отца, потому что все желали спокойствия, и после четырнадцатилетнего мирного правления прочный престол Давида перешел его сыну Баграту IV.

Казалось, многострадальной Грузии дано было отдохнуть от ее зол не более как на два человеческих возраста только для того, чтобы собраться с силами для перенесения новых испытаний, ибо ей готовилось нашествие страшнее монгольского: Тамерлан явился па горизонте испуганной Азии (1360г.). Протекло более двадцати лет царствования Баграта, который твердо сидел па престоле отеческом, назначая по произволу покорных ему удельных властителей; он старался изгладить следы морового поветрия, опустошившего его державу, и вот внезапно настигло его иное бедствие. Издали приближалась гроза, сокрушавшая дальние и ближние царства, Индию, Персию, Оттоманов; уже султан их Баязид сидел в клетке Тимура: наконец он наступил и на Грузию (1387г.). Баграт приготовился к сильному отпору и, отпустив сына Георгия в Имеретию, сам заключился в Тифлисе. Кровопролитна была полугодовая осада, но сила наконец одолела мужество; Царь со своим семейством пленником был приведен в стан Тимура; милостиво принял его победитель; но, несмотря на все убеждения и угрозы, не хотел отречься Баграт от Господа своего и Спаса и узником последовал за станом ратных, разорявших его достояние. Пройдя с огнем и мечом весь Дагестан, Тимур покорил Лезгин и поселил у подножия Кавказа магометанские племена, чтобы их влиянием удержать в зависимости обширный край; с тех пор стало угасать там Христианство, с таким успехом проповеданное при Давиде и Тамаре.

Георгий основался в Имеретии, всегдашнем убежище царей при нашествии завоевателей, и покорил там возмутившегося Эристава от племени Давида Нарина. Наконец Баграт, наскучив долгим пленом, притворно принял Магометанство и испросил себе дружину у Тамерлана, будто бы для того, чтобы проповедовать Исламизм в своем царстве; навстречу ему вышел сын Георгий, и общими силами истребили они Татарских пришельцев. Раздраженный Тимур вторично наступил на Грузию со всеми своими полчищами; в окрестностях Тифлиса закипела опять жестокая битва, которая стоила много крови обеим сторонам, ибо отчаяние заменяло силу. Уже Баграт не хотел более заключаться в стенах разоренной столицы, но при каждой неудаче удалялся в горы, откуда опять нападал на врагов; туда укрылось все народонаселение. Татары расселились по опустевшим пределам, сокрушая повсюду оставленные города и храмы: собор Мцхетский разорен был почти до основания, и многие церкви с тех пор не восставали из развалин: так памятно еще доселе дикое нашествие Тимура; насильственная проповедь его обратила многие тысячи к магометанству, особенно в Дагестане!

Но Баграт спасся от всех поисков и царствовал еще два года посреди дымящихся развалин. Долгое тридцатипятилетнее его правление и краткое двух его сыновей, Георгия VII и Константина, хотя и ознаменованные многими бедствиями, не без славы, однако, протекли для Грузии, ибо под их руководством воинственный народ отважился отразить шесть нападений грозного завоевателя, которому безусловно покорилась вся Азия и страшные для всей Европы султаны Оттоманов.

Не успокоился Тамерлан смертью Баграта (1395г.), разгневанный тем, что Георгий воцарился без его воли, и требовал его к себе. «Я наследственный Царь, а Тимур пришлец», – гордо отвечал Георгий, и приготовился к битвам. Собрав всех своих подвластных князей и Осетинских воинов, он мужественно отразил Тимура под Тифлисом, и, хотя одолели опять несметные полчища Востока, дорого обошлась им победа, а Грузии твердость ее Царя: опустошения распространились по всей стране; между тем Эристав Имеретинский Константин объявил себя царем. Уже Георгий хотел просить мира, но освобожденный им Султан Джелатский убедил не покоряться неумолимому врагу, и в четвертый раз наступил на Грузию Тамерлан со стороны запада от Ахалциха, потому что все прочее было разорено. В Манглисе остановился он на время, ожидая покорности, и не дождался; он послал схватить в горах Георгия, но Царь заключился в неприступную дотоле крепость Эриджанскую и, хотя взята была твердыня, опять избежал плена. Видя, однако, бедственное положение своей земли, он послал, наконец, брата Константина с богатыми дарами к завоевателю; благосклонно принял его Тимур, но сам пошел еще однажды разорять Грузию и Дагестан, чтобы отомстить горцам за помощь, оказываемую ими Георгию; всеми силами старался он водворить там веру магометанскую, которая с тех пор превозмогла Христианство в тех пределах. Возмущение Курдов отвлекло на время завоевателя от Грузии; но он опять возвратился, несмотря на милостивое обещание мира Георгию, потому что целью его было конечное обращение всей земли в Магометанство. Тамерлан послал объявить о том Царю, угрожая поставить на его место Греческого Царевича из Трапезунда; но Георгий отверг недостойное предложение и велел народу своему укрываться в горах, чтобы избежать позорного ига. Шестое и последнее опустошение постигло Грузию; но уже близкая кончина ожидала в Самарканде сурового завоевателя, и после него распалась его исполинская держава, как обыкновенно все подобные колоссы, столь непрочные в Азии.

Георгий вздохнул свободно и воспользовался кратким отдыхом, чтобы укрепить за собою царство, поколебавшееся от непрестанных нашествий: все удельные князья, уважая его мужество, охотно ему покорились. Тифлис был им очищен от неприятеля; но повсюду рассеянные толпы Татар, остатки полчищ Тамерлановых, собрались еще однажды против Георгия, и, хотя он одержал над ними решительную победу, однако сам заплатил жизнью за свой последний подвиг.

Брат его Константин продолжал начатое им освобождение царства от неверных (1407г.). Гонимые отовсюду Татары обратились к покровительству Султанов Оттоманских, и Беглербег Анатолийский получил повеление от Султана Мусы защитить своих единоверцев. Это было первое большое сражение Грузин с Оттоманами, которые должны были впоследствии покорить их: кровопролитная битва в пределах Кларджетских кончилась падением мужественного Царя, но и Турки принуждены были отступить. Тело Константина погребено с честью в пещерной церкви Вардзийской (1417г.), где были некогда палаты Тамары, и потому некоторые принимают его могилу за гроб великой Царицы.

Александр, сын Георгия, вступил на престол, и его двадцатипятилетнее царствование было последней эпохой славы Грузинской, ибо после него распалась обширная держава, и уже никогда не восстановилось прежнее единство. Имя Возобновителя дано было потомством сему Александру, как некогда святому предку его Давиду, потому что и он, странствуя из конца в конец по всем своим пределам, старался обновить падшее и стереть следы опустошений Тамерлановых. Восстановление собора Мцхетского наиболее возвеличило память его, ибо всегда близки сердцу народа благотворители святилищ, к которым искони устремлено его благоговение. Куда ни являлся Александр, везде водворялся мир его присутствием. Владетели Мингрелии и Абхазии враждовали между собою, и первый пал жертвой своего честолюбия; Царь поставил сына Мамии, Липарида, Дадианом, но смирил и Ширвашидзе, который принял его с честью и дарами; Гуриели и Сванеты признали над собою его владычество. Один только Атабег Ахалцихский, превозносясь могуществом своего рода, колебался идти навстречу царю. Между тем Александр, вступив в Имеретию, к общему утешению жителей, поставил в Кутаисе эриставом Димитрия, племянника того Константина, который провозгласил себя царем при его отце, но не был ему страшен, так как сам Александр был женат на сестре его и пользовался любовью народной. Имеретии же приятно было видеть у себя потомка славного сына Русудани, Давида Нарина, долго правившего их отдельным царством. Однако же такое назначение сделалось впоследствии гибельным для единства Грузии при слабых преемниках Александра, ибо Имеретия, вспомнив прежнюю независимость, совершенно отложилась.

Дошла очередь до Атабега, который отважился состязаться с царем своим, и, побежденный в битве, пленником последовал за государем, но умолил его возвратить ему наследственную область. Таким образом, все владетели, утверждаемые в своем престолонаследии царями, искали, однако, избежать сей зависимости и воспользовались ею при первом удобном случае, ибо они уже достаточно укрепились потомственным владением каждый в своей области. Устроив дела гражданские, великий Александр озаботился и благочинием церковным; он созвал Католикоса со всеми епископами на собор, для учреждения порядка и для обновления разоренных святилищ, как бы предчувствуя, что уже после него некому будет заняться их созиданием. Турки с одной стороны, потомки Тамерлана с другой хотели также испытать силы свои над отдохнувшею Грузией, и отражены были одни оружием, другие же мирными условиями, но без дани, а возмутившиеся соседи усмирены.

На конце дней своих утомился, однако, великий деятель, царственными заботами и пожелал мира душевного: он поставил вместо себя Царем сына своего Вахтанга IV (1442г.), а сам уединился в обитель, приняв сан иноческий, и молитвенно отошел к сонму благочестивых предков. Неизвестно, какая обитель приняла его под мирную сень свою: в пустыне Гареджийской показывают могилу Царя-инока Александра, неведомо какого, и очень может быть сего великого, хотя и в грамотах Мцхетского собора записано, что Царь Александр по смирению устроил для себя особый погребальный придел, не смея возлечь в обновленном им соборе; но тогда еще, быть может, он не думал окончить дни иноком. Через три года последовал за ним и сын его Вахтанг, который успел, однако, в краткое свое царствование, отразить нашествия сильного властителя Персии Джаган-шаха.

Георгий VIII, второй сын Александра, вступил на престол отца (1445г.) и был свидетелем горького распадения своего царства в течение двадцатишестилетнего правления, менее слабого, нежели несчастного, ибо он не лишен был царственных и воинских доблестей, но только ни в чем ему не было успеха.

Первый пример отпадения подали всем другим Атабеги, слишком возвеличенные светлым Георгием, который возрос под их покровительством: Кваркваре, завистливый дядя кроткого Атабега Акбуги, старался происками исхитить у него родовую область и по просьбе своего племянника смирен был оружием царя, у которого долго потом находился пленником. Георгий еще имел довольно силы и власти, чтобы отразить нападения Турков от Черного помория, и заставить на берегах Каспийских Хана Ширванского платить ему дань, потому что в первые пятнадцать лет его правления все удельные владетели безусловно ему покорялись; но он неблагоразумно утвердил Кварквара Атабегом по смерти его бездетного племянника, и это было виною распадения царства.

Как только скончался Димитрий, Эристав Имеретинский, и на его место поставлен был от Царя сын его Баграт, коварный Атабег вступил в заговор с Дадианом, Гуриелем, князьями Абхазии и Сванетов, и начал возбуждать юношу, чтобы он объявил себя независимым Царем и дал им чрез то полную свободу. Блеск венца обольстил предприимчивого Баграта: без всякой помощи от своих новых союзников, один он выступил в поле против Георгия и, разбив его, короновался в Кутаиси. От него начался непрерывный ряд Царей Имеретинских до последнего Соломона. Георгий устремился в Ахалцих, чтобы наказать виновного Атабега, и по старой приверженности жителей к власти царской легко овладел его землями, но принужден был удалиться, услышав о нечаянном нападении на собственные пределы Шаха Персидского; этим воспользовался Кваркваре, ибо не было не сей раз успеха Георгию против Персов. Атабег, с помощью Баграта, изгнал наместников царских и укрепил союз с прочими удельными Князьями, отложившимися по его примеру. Георгий, после поражения Персидского, собрал остаток сил и еще однажды выступил против Атабега; но едва сам не сделался жертвою измены, ибо враги ночью хотели умертвить его в стане. Верный ему боярин Зегденидзе, проведав о заговоре, лег вместо Царя на его ложе и, вольною смертию, избавил Георгия от пожалования княжеским достоинством, с званием Эмир-Ахора или Конюшного, отчего произошла фамилия князей Амилахваровых. Кваркваре воспользовался смятением, чтобы напасть на стан царский и захватить в плен самого Царя. Недолго пользовался своей изменой Атабег, ибо скончался в том же году; Георгий оставался пленником у сына его Баадура, а между тем Баграт вторгся в Карталинию и овладел ею.

Тогда племянник Царя, Давид, сын убитого на ловле брата его Димитрия, живший в Кахетии, был провозглашен Царем у Кахетинцев, которые боялись подпасть игу Багратову, и таким образом нечаянно возникло третье независимое царство, коего три последних царя владели даже престолом Карталинским. Атабег Баадур, в свою очередь испуганный успехами Баграта, решился освободить царственного узника своего, чтобы самому не сделаться данником Имеретии; он принудил Георгия признать его независимость и дал ему помощь для освобождения своего царства и покорения Кахетии. Давид бежал в горы к Дидойцам, но как только скончался Георгий, удрученный годами и печалью о распадении царства, он возвратился в Кахетию и не хотел признать над собою власти сына Георгиева, Константина III, равно как и все прочие удельные владетели, сделавшиеся независимыми.

Одни только епископы собрались в Тифлисе (1469г.), со всех епархий бывшего обширного царства, для коронования Царя, уже лишенного достояния предков; таким образом разделилась держава Давида и Тамары на три отдельных царства, Карталинию, Имеретию и Кахетию, и на пять особых княжеств, коих владетели, кроме князей Сванетов и Абхазии из рода Ширвашидзе, носили наследственное титло Атабегов, Дадианов, и Гуриелев, обратившееся им в фамилию. Отселе история края теряет свое достоинство от непрестанных междоусобий, хотя и бывали иногда проблески минувшей славы.

Долгое царствование Константина III было зародышем многих зол, в его время возникших внутри и снаружи государства. Хотя и отразил он сперва полчища властителей Персии Узунь-хана и Якуба, но не мог, однако, спасти своей столицы от меча сего последнего, и при нем многочисленное народонаселение магометанское водворилось в южных пределах Борчалинских.

При нем также возникла, в лице шаха Измаила (1496г.), новая сильная династия Софиев персидских, из Ардебиля, который дан был Тамерланом в удел ученому их родоначальнику Софию, по глубокому уважению к его мудрости. Шах Измаил держался раскола Шиитов, которые отделились от главного исповедания Суннитов, последователей того же Корана, и распространил мнение свое по всей Персии, вместе с жестокой враждой против Турков, ревнителей учения, ему противного. Война между обоими народами часто отзывалась горькими последствиями для Грузии, которая невольно признала над собой покровительство сильного шаха Измаила, и много пострадала впоследствии от него и его преемников. Бессилие разделившейся державы было виною позорного ига, ибо не было согласия между ее властителями и не восставало более такого, который опять мощной рукой мог бы соединить все части в одно целое. Имеретия с Черным поморием составляла особую систему, на которую имела влияние Турция; Кахетия большей частью подвергалась одной участи с Карталиниею, под страхом Персов.

Двадцатилетнее царствование Давида IX (1505г.), сына Константинова, ознаменовалось для Грузии бедствиями, которые напомнили ей времена Тамерлана. В первые годы, однако, ему удалось соединить оба царства, когда Александр Кахетинский, наследовавший первому Царю Давиду, был умерщвлен нечестивым сыном своим Ав-Георгием, или Злым; недолговечный убийца оставил по себе малолетнего сироту, ибо на главу его пала кровь родителя. Но Давид, понадеявшись на свои силы, хотел отложиться от Персии, и разгневанный Шах, двинувшись против пего, признал юного Льва Царем Кахетинским. Шах Измаил овладел Тифлисом в 1518 году, разорил церкви, бросил в реку священную икону Божией Матери Сионской, сохранившуюся от ярости Тамерлана, и построив в городе первую мечеть, оставил в горном его замке сторожевое войско. Услышав о смерти завоевателя, Давид возвратился в разоренную столицу и, выгнав стражу Персидскую, старался восстановить город из развалин, но, истомленный столькими бедствиями, постригся в обители Тифлисской, оставив престол брату своему Георгию.

Сей Георгий (1524г.) был сподвижником Царя Кахетинского Льва, который заслужил титло великого и прославился походом своим в Иерусалим, когда по зову султана Солимана ходил освободить Св. град от временного нашествия неверных. По летописи Грузинской, Льву содействовали в крестовом походе: Атабег Кваркваре, Баграт, Царь Имеретинский, и Георгий IX Карталинский. Крестовый поход сей, несомненный потому, что имя великого Леона записано было на мраморе Голгофы, сомнителен однако, по его изложению в летописи Вахуштия. Султан предложил трем царям освободить Святой град от неверных, но в то время сами Турки обладали Иерусалимом после Мамелуков; имя же неверных могли они относить только к Франкам или Персам: быть может, Султан подразумевал Сирийского владетеля Джанберди, поднявшего против него знамя бунта? Цари дружно совершили поход, разбили неприятелей, которые на них вышли из стен города, и, осыпав своими благодеяниями святые места, со славою возвратились в отечество.

Десять лет царствовал Георгий, и, удалившись также в обитель (1534г.), оставил престол племяннику Луарсабу, сыну Давидову, прозванному великим между царями Карталинскими. Несколько раз мужественно отражал он Турков и Персов и в продолжение двадцати четырех лет был щитом своей земли. Временно покорилась ему и Кахетия, после смерти великого Льва, который в преклонных летах облекся в иноческий образ, утомленный долголетним царствованием. Но при Луарсабе опять бедственное разорение постигло Тифлис: Шах-Тамаз, преемник Измаила, наступил со своими полчищами и предал город огню и мечу. Пользуясь удалением врага, Луарсаб овладел на краткое время столицей, и еще раз вторгся в Грузию завоеватель Персидский; Тифлис оставался во власти Шаха. Луарсаб принужден быль удалиться в горы, отколе не переставал воевать с Персиянами, доколе смерть не постигла его в битве.

Симон наследовал отцу (1558г.) и перенес тяжкие испытания, вместе со своим царством в те сорок лет, в которые носил горький венец Грузии; но сила его духа, посреди бедствий, заслужила и ему имя великого у потомства. Брат его Давид, принявший магометанство, был ему соперником и, под сенью Персов, властвовал в Тифлисе. Симон, изгнавши отступника из наследия Православных предков, по чрезвычайной своей отваге сам достался в плен Шаху Персидскому Худабенде, и многие годы провел в Ширазе. Когда же Турки воспользовались сиротством его державы, чтобы овладеть ею, и знаменитый Лала-Паша, покорив Тифлис и Эривань, принудил Шаха уступить Турции все завоеванные города, Шах выпустил из плена Царя Грузинского, и Симон быстро освободил все свое царство от ига Турецкого. Это было время первых сношений наших с Царем Кахетинским Александром, который признал над собою покровительство России для защиты от Шамхала и Персов. С неудовольствием смотрел шах Аббас, сын Худабенды, на такое сближение единоверцев, однако до времени терпел по причине войны своей с Турками; когда же одолел их у себя в Адербиджане, он укрепил Ганджу, чтобы оттоле быть всегда готовым к нападению на Грузию. Царь Симон, не предвидя коварных его замыслов, содействовал Персам против более страшных тогда турков. Он двинулся на сильного вождя их Джафар-Пашу, но был разбит и пленником уведен в Царьград, где и скончался.

Сын его Георгий X (1600г.) искал родственных связей с Россией и послал племянника Хозроя просить руки царевны Ксении, дочери Годунова; но внезапная кончина Бориса расстроила предполагаемый брак. При Георгии X одна из лучших областей бывшей державы Иверской, принадлежавшая Атабегам, завоевана была Турками: Ахалцих сделался местопребыванием Пашей, которые имели с тех пор сильное влияние на Имеретию и часто вторгались в Грузию.

Луарсаб Святой или Мученик наследовал отцу (1603г.), но прежде подвигов мученичества прославился доблестями воинскими; он отразил Хана Крымского Гирея, опустошавшего Грузию по воле Султана, и, соединившись с Теймуразом Кахетинским, зятем своим, не устрашился выступить в поле против великого шаха Аббаса (1605г.). Оставленные подданными, которые не дерзали сражаться против завоевателя, оба удалились к Имеретинскому Царю Георгию; но Луарсаб поверил льстивому предложению Шаха и, явившись в Тифлис, был изменнически увезен в Персию; там скончался Мучеником за исповедание имени Христова в одно время с другою Великою Исповедницею Царицею Кетеван, матерью Теймураза, и их обоих причла Церковь Иверская к лику своих святых (1615г.). С Луарсабом прекратилась прямая линия царей Карталинии, и владетели ее даже перестали быть Христианами.

Баграт Мирза из дома Кахетинского, магометанин, поставленный шахом Аббасом (1619г.), и Симон II, двоюродный брат Луарсаба, избранный Грузинами и потом умерщвленный Эриставом Арагвским Зурабом, не долго держались на престоле. Пользуясь междоусобиями и влиянием Зураба, на краткое время овладел Карталинией великий Теймураз (1623г.), но, изгнанный опять персиянами, бежал в родовую свою область Кахетию.

Это была самая несчастная эпоха для Грузии: двукратное нашествие Шаха не уступало ни в чем ужасам Тамерлановым. Завоеватель Персидский имел ту же цель – искоренить Христианство, чтобы навсегда овладеть землей, которую охраняла вера ее народа; но вместо того, чтобы поселять Ммагометан у подножия Кавказа и в Дагестане, как действовал Тамерлан, шах Аббас, напротив того, разорял города и обители и силой переселял Христиан во внутренность Персии; до сих пор, около Испагани, есть много деревень Грузинских и Армянских, жители которых, утратив веру, соблюли язык своих предков. С другой стороны, Турки совратили в Магометанство почти всю область Атабегов и часть Гурии, а в горах и Дагестане само собою укреплялось учение Корана; таким образом, отовсюду теснимое Христианство, держалось только в трех умаленных царствах, беспрестанно обуреваемое врагами. Чтобы еще более его поколебать, шах Софии, сын шаха Аббаса, поставил в Тифлисе царем Ростома (1634г.), хотя от племени Багратидов, ибо он был внук великого Луарсаба по сыну его Давиду, но Магометанина, рожденного в Персии от незаконного брака.

Ростом не притеснял Христиан в продолжение двадцатичетырехлетнего своего правления. При нем Армяне получили несколько опустевших церквей в Тифлисе и в числе их прекрасный собор Вифлеемский на горе, так что числом храмов они не только сравнялись, но даже превзошли Грузин в собственной их столице; однако Мариам, супруга Царя из дома Дадианов, старалась поддержать своих единоверцев. Ростом, преданный Персам, страшен был для Турков; они не смели при нем тревожить его государства. Кахетия, осиротевшая без Теймураза, который разбит был в кровопролитной битве и лишился последнего сына Давида, повиновалась также Ростому; а между тем Теймураз искал себе помощи в России и Турции, послал внука своего ко двору Московскому и сам посетил дальнюю нашу столицу; но нельзя было подать ему помощи в трудную для нас эпоху; взятый наконец в плен Вахтангом, он окончил дни свои в Персии; только внук его Ираклий получил опять достояние отеческое. Царь Ростом укрепил древний вышгород Тифлиса и обновил столицу после стольких опустошений; он выстроил в ней великолепный дворец на берегу Куры и обширный караван-сарай, который доселе носит его имя; соорудил также и знаменитый Красный мост на реке Храме, по дороге в Персию, который хотя и лишен своих роскошных караван-сараев, однако доселе свидетельствует о величии Царя.

Чувствуя приближение кончины, Ростом назначил по себе преемником Вахтанга (1658г.), князя Мухранского, из младшей линии царей Карталинских, которая происходила от Баграта, сына Константина III. Но, по жалкому обычаю того времени, Вахтанг, прежде нежели сделаться Царем, должен был принять магометанство, и под именем Шах-Наваза вступил на престол, взяв за себя и вдову Ростомову Мариам. К соблазну Христиан, на дворе царском мечеть стояла недалеко от придворной церкви, и хотя Вахтанг, как и некоторые из его преемников, были только по имени Магометанами, однако они должны были исполнять наружно все обрядовые обязанности корана. Восемнадцатилетнее правление Вахтанга было столь же счастливо, как и Ростомово для Грузии, отдохнувшей на полвека. Турки трепетали от его оружия; временно соединил он под своим скипетром все три царства, поставив сына Арчила сперва царем Имеретинским, на место изгнанного Баграта, а потом Кахетинским, когда Баграт опять возвратился в Кутаис; Арчил, три раза возводимый отцом своим, столько же раз был низлагаем приверженцами Баграта, но Кахетия оставалась ему верной при жизни отца.

С кончиной Вахтанга V (1676г.) опять нахлынули на его царство все ужасы междоусобий и внешних воин. Сын его Арчил, не удержавшийся при жизни отца на престоле Имеретинском, не мог после него утвердиться и на Карталинском, и удалился с семейством в Россию, искать себе мирной кончины после бурной жизни и трех венцов, ему изменивших. Магометанский брат его, Георгий XI, вступил на шаткий престол по воле шаха Сулеймана, который не хотел видеть христианина Арчила на престоле; но и он возмечтал освободиться от ига персидского и был вызван в Персию шахом Гуссейном. Внука великого Теймураза поставил он Царем (1688г.) под магометанским именем Назар-Али-Хана; Георгий же принужден был жить в Персии и там сражался за неверных, с возмутившимся против Шаха султаном Авганским, который впоследствии умертвил Царя за мирной трапезой. Но внук Теймураза не хотел управлять чуждым ему наследием, и Шах поставил наместником Вахтанга, племянника Георгиева (1703г.).

По смерти Георгия брат его Лев был провозглашен Царем, но Вахтанг продолжал управлять. Когда же с кончиною родителя ему достался престол, шах Гуссейн требовал от него отречения от Христианства, и Вахтанг предпочел плен вероотступничеству. Брат его Иессей, более равнодушный, изменил вере отцов и воцарился на краткое время (1714г.); наконец поколебался и Вахтанг и получил престол предков (1719г.).

Таково было бедственное положение Грузии в ее последние годы. Сей Вахтанг VI, по порядку царей сего имени, оставил, однако, по себе громкую память, хотя и мало царствовал, долго отсутствуя в Персии. Он составил полное уложение законов Греческих, Грузинских и Армянских, издавна бывших в употреблении, которое доселе носит его имя и уважается не только Христианами, но и Магометанами; он же, последний Царь династии Карталинской, как бы предчувствуя скорый исход своего царства, сам потрудился собрать его многовековую летопись.

Между тем Ираклию, уступившему престол законным властителям дома Карталинского, наследовал в Кахетии сын его Константин, также Магометанин, и воевал с Вахтангом. Он призвал себе на помощь дикие шайки лезгин, которые с тех пор начали наводнять Кахетию и Карталинию, ибо им сделались известны все пути и бессилие обоих царств. Константин (иначе Магомет-али-Хан) овладел Тифлисом и предал его хищности лезгин. Вахтанг бежал в Гори и призвал к себе на помощь турков из Ахалциха, которые, быстро заняв все его области, заставили удалиться Али-хана. В то же время сильный султан Авганский Махмут овладел Персией и умертвил шаха Гуссейна со всем его родом, угрожая распространить далее свои завоевания. Смятенный Вахтанг, видя себя между оружием турков и авганцев, решился удалиться в Россию. Императрица Екатерина милостиво приняла царя со всем его семейством, как и дядя его Арчил нашел себе пристанище при дворе великого Петра.

В 1724г., опять Иессей был поставлен Царем, но уже от Турков, с новым изменением веры, ибо из Шиита сделался Суннитом; в Кахетии же провозгласили они Теймураза II, брата умерщвленного ими Али-хана; но недолгое время владычество их тяготело над Грузией.

До какой степени вера, и одна только вера, поддерживала бедствующую страну посреди ее междоусобий внутренних и нападении внешних, и как она была сильна в пастырях Церкви Грузинской, – тому свидетельством может служить следующее событие, достойное первых времен Христианства. Юноша Грузин, защищаясь против Турка, который хотел его ограбить, умертвил врага и скрылся; подозрение пало на другого, и он приговорен был к смерти. Настоящий убийца, видя, что за него погибает невинный и сам имеет семейство, исповедал духовному отцу грех свой и что удерживает его открыть вину. Как же поступил духовник? Памятуя слово евангельское, что пастырь добрый полагает душу свою за овцы своя, он явился на судилище Турецкое и просил пощадить осужденного невинно.

– Кто же виновен? – спросили его судьи.

– Не он и не я, – отвечал мужественный Пастырь, но только клянусь именем Божиим, что осужденный на смерть не есть убийца.

Напрасно судии угрозами хотели принудить его открыть виновного; они наконец исполнили над ним приговор казни, освободив невинного (1724г.).

Славный Шах-Надир, сокрушив Авганов в Персии, овладел престолом Софии и двинулся против Турок; он разбил их под Эриванью, выгнал из всех пределов Грузии и поставил своих наместников в Тифлисе и Гори. Спустя некоторое время в знак благодарности Теймуразу за то, что схватил одного из самозванцев, которые выдавали себя за детей Шаха-Гуссейна, и представил к нему чрез сына своего Ираклия, завоеватель провозгласил его Царем Карталинским (1744г.). Не забыл он и заслуг юного Ираклия, верно ему служившего в блистательном походе против Индии, и провозгласил его царем Кахетинским. Поход Надир-шаха в Грузию не оставил по себе столь страшного воспоминания, как нашествие Шах-Аббаса, потому что он был направлен против Турок; однако пострадала опять страна от опустошительного пребывания Персов. Но если бы продлилось владычество Надира, возобновились бы прежние бедствия, ибо завоеватель начал требовать с обоих царей сильной дани и войска для усмирения собственных подданных.

Теймураз, не будучи в состоянии уплатить такой дани, укрылся с семейством в крепкий замок Ананур, а народ бежал в горы. Общее запустение страны принудило, однако, Царя идти просить милости у Шаха, но дорогою он услышал о его убиении Магомет-ханом Каджарским. Родственник Надира стал властвовать над Персией под именем Адиль-шаха и женился на дочери Теймураза, но скоро новый шах ослеплен быль братом своим Ибрагимом. Внутренние смятения Персии дали отдохнуть Грузии, и во время отсутствия родителя Ираклий сильной рукой управлял его царством. Бывший правитель Тифлиса Али-хан утвердился в Гяндже и провозгласил там самозванца сыном Шаха-Гуссейна; он хотел принудить Ираклия к союзу с ним, но был отражен от Тифлиса. Ираклий победил и другого соперника, магометанского сына последнего царя Иессея, который надеялся овладеть отцовским наследием. Давно уже Грузия не видала Витязя, подобного Ираклию, на своем престоле. Полчища Лезгин, не подозревая его ратной отваги, приблизились к столице, но были им истреблены на полях Марткопских. Между тем Царь Теймураз возвратился из Персии и столь же мужественно сражался с общими врагами. Жители Эривани просили у него помощи против Авганцев, осадивших их крепость, и, по воле отца, Ираклий ходил освободить Эривань.

Соседняя Гянджа не хотела платить условленной дани Грузии; хан Шекинский, с войсками Дагестана и Ширвана, двинулся к Тифлису и требовал дани от самого Теймураза; но, как молния, налетел Ираклий, и рассеялось все вражеское скопище. Наступил с севера хан Аварский со своими Лезгинами, и испытал такое же поражение. В это время Ираклий принудил Татарские орды, перекочевавшие из южных пределов Грузии в область Эриванскую, возвратиться на прежнее жительство, чтобы не опустела страна. Опять собрались шайки Лезгинские и с двух сторон напали на Грузию: Ираклий испросил себе помощь у великого Соломона, царя Имеретинского, и разбил на голову хищников. Междоусобие на время утихло в Персии: Керим-хан одолел всех своих соперников и был милостив к царям Грузии. Но несогласие возникло между Ираклием и отцом его; Теймураз принужден был удалиться в Россию и скончался в Астрахани, а сын его сделался единственным обладателем царства (1762г.). Тогда явился ему новый соперник из России, Бакар, сын удалившегося туда царя Вахтанга, и нашел себе приверженцев в Тифлисе, ибо там еще свежа была память старшей династии Карталинской; но искатель престола принужден был бежать в Россию; жестокая казнь ожидала всех его единомышленников; до сих пор показывают в предместье Авлабарском песчаный берег, где пылали их костры.

Ираклий приобрел себе благоволение Керим-шаха, выдав ему его соперника Авганского, бежавшего в Грузию. Имя Царя было уже столь славно повсюду, что к его покровительству прибегали соседние властители; а между тем сильной рукой непрестанно отражал Ираклий нападения Курдов и Лезгин. Возмущение Эристава Рачи против царя Имеретинского и нашествие Турок побудили Соломона просить покровительства России. Граф Тотлебен послан был с малым отрядом на помощь к Царю, но еще, прежде его прихода, Соломон одолел непокорных и с дружиною Русских выгнал Турок из своих пределов. Военачальник Русский, соединившись с Ираклием, двинулся к Ахалциху, но возникшее между ними несогласие остановило на пути Графа. Не смутился Ираклий, с горстью храбрых напал в ущелии Боржумском на полчища Турков и Лезгин, разделенных Курою, и, истребив мосты, одержал над ними блистательную победу. Ираклий же продолжал поход и разорял пределы Ахалциха и Карса, доколе с разрешения Шаха не заключил славного мира с Султаном Турецким.

Так протекало, в непрестанных битвах, воинственное царствование последнего витязя Грузии: когда мирно было со стороны Персии и Турции, Лезгины не давали ему покоя и сделались еще предприимчивее под предводительством Омар-хана Аварского, которого имя записано кровавыми чертами в летописи этой эпохи. С юга беспрестанно тревожила мятежная Гянджа, так что Ираклий овладел, наконец, городом и временно поставил там своих наместников; он принудил и Гуссейн-хана Эриванского платить ему обычную дань. Так действует гении одного великого мужа, ибо не было у Ираклия ни сильных войск, ни денежных средств для поддержания стольких войн, но никогда не изменяло ему мужество и всегда бежали пред ним враги.

По смерти Керим-шаха, родственник его Али-Мурат требовал покорности от Царя, но он не хотел более подчиняться непрочным властителям Персии и предпочел подданство России.

1784г., Ираклий послал в Георгиевск, князей Мухранского и Чавчавадзе, заключить условия подданства с полномочными великой Екатерины, и генерал Потемкин с малым отрядом перешел горы для охранения Грузии. Омар-хан бежал от союзников; смятенная Гянджа умолила Царя восстановить у нее прежний род ханский; но Турки, раздраженные покровительством России, вооружились против Ираклия и были опять им разбиты с помощью Русских. Соломон великий умер, и воцарился в Имеретин двоюродный брат его Давид; но племянник того же имени, внук царя Ираклия по матери, убедил деда доставить ему престол, на который имел больше прав. Он достиг цели и, оружием Грузин, взошел на царство с именем Соломона II; но это произвело междоусобие, в которое вмешались Турки и Лезгины. Изгнанный Давид бежал в Ахалцих, и не без кровопролития принудили его отказаться от престола.

Но великому Царю, уже достигшему маститой старости, еще предстояли на конце дней тяжкие испытания от внутренних раздоров многочисленного семейства. Вахтанг, сын его от первого брака, скончался; Георгию, рожденному от второго, следовал престол, но Ираклий женился в третий раз на дочери Дадиана, Дареджани, и шесть сыновей от сего супружества завистливо смотрели на многочисленное семейство Георгия, состоявшее из девяти сыновей, которые отстраняли их от престола. Имя Дареджани, или Дарии, ознаменовано было многими бедствиями в летописях Имеретии и Абхазии; не более счастья принесло оно и Грузии. Честолюбивая супруга Ираклия, имевшая на него сильное влияние, старалась доставить престол старшему сыну своему Иулону, после Георгия, который не обещал быть долговечным; она убедила Царя заблаговременно раздать уделы детям, потому что не ожидала милости от его наследников: это было виною несогласий и разорения столицы свирепым Ага-Магомет-ханом Персидским.

Оскопленный Надир-шахом, который умертвил его деда, Хана Гилянского, Ага-Магомет возвысился после кончины Керим-шаха и с помощью храброго своего племянника, будущего Фет-Али-шаха, получил перевес над прочими удельными властителями Персии. Желая соединить все царство под свою державу, он пошел с войсками на Карабах и послал племянника осадить Эривань. Но Царь Ираклий спас сию крепость скорым приходом и тем навлек на себя оружие Персов. Предвидя опасность, он стал на реке Храме, у Красного моста, и просил себе помощи от царя Соломона, разослав повеления детям спешить с войсками к Тифлису из своих уделов; но к нему явились только пять тысяч Имеретин с Царем своим, а сыновья медлили; Ираклий, услышав о приближении сорокатысячной армии Персов, принужден был отступить к столице.

При страшной вести о нашествии врагов, смятенный народ собрался пред дворцом и умолял Царя не оставлять города на истребление Персам, обещая биться до последней капли крови. Царь дал также обет умереть со своим народом, и поставлены были стражи у всех ворот, чтобы никого не выпускать. Но малодушествовала Царица и, по совету присных, испросила позволение себе и десяти почетным семействам выехать из Тифлиса. Как только узнали о том жители, они подумали, что Царь, спасая семейство, не надеется защитить столицу, по недостатку войска, и толпами бежали во все стороны, оставляя домы свои и святыню на произвол врагам. Ираклий, не зная о бегстве народа, мужественно встретил Персов на Эриванской дороге и отразил первое нападение; на другой день возобновилась битва пред самыми вратами города, и опять Персы принуждены были уступить неодолимому мужеству обоих царей и малой дружине Имеретинской, хотя и изнуренной болезнями. Уже Шах хотел отойти, полагая, что к Ираклию собрались все силы Грузии, когда внезапно рассеялся густой туман, укрывавший от него малочисленность неприятеля. Тогда с новой яростью устремились Персы на приступ, и уже некому было отразить их в тесных улицах Тифлиса, потому что все было пусто.

Едва мог уйти сам Ираклий, через мост Авлабарский в Кахетию; Соломон с имеретинами бежал через город ко Мцхету, где был тогда Католикос Антоний. Митрополит Тифлисский Досифей, напрасно ожидавший лошадей от Царицы для спасения святыни, заключился с духовенством в соборе Сионском. Но Персы выломили двери, сожгли иконостас, расхитили святыню, избили священников и самого старца Митрополита сбросили в быструю Куру с виноградной террасы его собственного дома; спасся один только ключарь, заблаговременно бежавший с иконой Иверской Божией Матери. Великолепный дворец Царя Ростома предан был пламени, как и весь город, так что одно только печальное пепелище осталось от бывшей столицы. Ага-Магомет-Хан предложил мир Ираклию на ее развалинах, но Царь, горящий мщением, уже шел на него из Кахетии со всеми войсками. В свою очередь, бежал Хан и сломал за собою одну арку Красного моста, чтобы спастись от погони. На обратном пути в Персию он был умерщвлен за жестокость одним из рабов своих, и на место его воцарился племянник Фет-Али-шах.

Восьмидесятилетний воитель Ираклий еще однажды явился, с русскими войсками под стенами Гянджи и покорил ее; но, уже удрученный годами и скорбью о раздорах семейных и утрате столицы, он, видимо, клонился ко гробу. Последние два года провел в Кахетии, сражаясь против Лезгин, и после шестидесятилетнего царствования скончался в Телави, который сделался местопребыванием царским с разорения Тифлиса. Тело Царя оставалось там шесть недель, по причине морового поветрия и внутренних смятений, до погребения во Мцхета. Там воцарился и последний Царь Георгий XII (или XIII по иному счислению), который провел трехлетнее царствование в смутах воинских, раздорах семейных и болезнях. Царица Дария, поселившись в предместье Авлабара, сильно противодействовала Царю в Тифлисе, и воинственные сыновья ее, рассеявшиеся по уделам, не признавали над собою никакой власти. Старший сын царя, Давид, признанный наследником престола, не мог надеяться получить его, ибо царевичи домогались провозгласить старшего брата своего Иулона и искали себе покровительства в Персии. Тогда Георгий, чтобы умирить тревожное царство, вступил окончательно в подданство России, по примеру отца своего Ираклия, и испросил себе русские войска для отражения страшного Омар-хана Лезгинского; потом же, чувствуя приближение кончины, совершенно уступил царство свое единоверному Императору, который один только мог спасти Грузию от всех крамол внутренних и внешних. Со смертию Георгия заключилась тысячелетняя летопись Багратидов и их многострадальной державы, которая является, как Иов, между всеми царствами.

Конец первой части