Грузия и Армения. Часть 2

Живописно ущелье Дилижанское, где бурный поток Акстафы, на расстоянии сорока верст, шумно несется по камням в роскошной долине. Она стесняется все более и более, по мере подъема; иногда крутые, обрывы скал едва оставляют место для узкой дороги, под навесом других утесов, а внизу кипит Акстафа, как Терек в Дарьяле; иногда только слышится шум её невидимых вод, под развесистой тенью ив, разросшихся вдоль берегов. Посреди сей богатой растительности природы, мечтаешь быть в саду где опытная рука начертала своенравные стези и, под оболочкою дикости, утаила свое искусство. Но еще живописнее был для меня, на конце ущелья, перевал чрез горный хребет. Обширное Гогчииское озеро внезапно открылось предо мною, кипящее лучами утреннего солнца, как бы огромный щит, вставленный в окраину гор; горы кругом него, уже покрытые снегами, сияли в утреннем свете, самым нежным румянцем. Близко от берега чернел, на утесистом острове, древний монастырь Севанский и армянское селение Чубуклы раскинулось около озера.

Когда я стал спускаться с горы, ко мне на встречу понеслись сорок человек армянской конницы, в их восточном наряде и вооружении; этот нечаянный привет, на берегах живописного озера, посреди утренней картины гор, произвел на меня впечатление сильное и приятное. Дикая, пустынная Армения, исполненная поэтических развалин своих городов и обителей, представилась мне полною действительной жизни, как будто все её славное минувшее внезапно обратилось в настоящее. Окруженный блестящими всадниками, я продолжал путь вдоль по берегу, до того места, откуда можно было переплыть в монастырь. Сильный ветер долго препятствовал слышать наши крики и выстрелы, на острове Севанском, который отстоит за две версты: наконец медленно двинулся оттоле паром, единственное средство сообщения с берегом. На целом озере нет ни одной лодки, хотя в его окружности, усеянной селами, считается до трехсот верст и более шестидесяти в поперечнике; но трудность водяного пути полезна была, во времена владычества персидского. Не осудил и я убогого парома, потому что его толстые бревна, лучше дощатой лодки, противостояли напору волн, и менее чувствовалась томительная качка на волнах.

Основание Севанской обители восходит до времен великого просветителя Армении, который там соорудил первую церковь Воскресения Христова, на месте древнего языческого капища. Остров, по своей неприступности, издавна служил крепостью, для первой династии Гайканской, и под водами озера еще видны остатки стен. «Айс-эван!» вот монастырь, сказал просветитель, и оттого произошло название Севанга. Дважды был он разорен в VII веке, полчищами лезгин и полководцем арабским Мурваном; два века спустя обитель сия послужила убежищем одному из царей армянских, властвовавших в Ани, Ашоту, прозванному железным, из династии Багратидов. На десяти плотах, с семидесятые отборными воинами, не устрашился он напасть на многочисленное войско наместника халифов, который стерег его на берегу, и бежали неприятели.

При выходе на остров меня поразила малочисленность братии, хотя, однако, здесь их более, чем в прочих обителях Армении, вообще скудных монашествующими. Мне сказали, что архиепископ, бывший Елисаветпольский, который управлял монастырем, вызван в Эчмиадзин, вместе с некоторыми монахами, коих считается до двадцати. Они ведут жизнь самую пустынную, чему можно поверить, по уединенному положению острова. Это была первая обитель армянская, которую я посетил; мне любопытно было внутреннее устройство малых келий, можно сказать облепленных около нижней церкви; он разделялись между собою узким переходом и примыкали к низкой трапезе. Самая церковь, где обыкновенно бывает богослужение, празднует успению Божией Матери, как большая часть церквей армянских, и не представляет взорам никакого благолепия. Она построена была в исходе IX века, дочерью царя Ашота, Мариамиею, супругою князя Сунийского, которая сама искала спасения с детьми, на пустынном острове, от жестокости правителя арабского; но все иконы новые и отзываются живописью западною.

Мы поднялись на вершину острова, где стоит древняя церковь святых апостол, сооруженная в 884 году, тою же благочестивою царевною; говорят, что верховные апостолы сами указали место бывшему тогда настоятелем обители, а в последствии патриархом, Мастоцу. Обновление сего храма, в половине минувшего века, стерло с него следы древности, но еще сохранились две замечательные двери чугунные с резными фигурами и крестами: западная дверь, проще и древнее, сделана усердием князя князей армянских курда, в 1176 году, как свидетельствует надпись, а южная устроена в XVI веке; на ней изображены: Господь, сидящий посреди символов евангелистов, воздвижение креста, сошествие святого Духа и два святителя, из коих один должен быть сам великий Григорий. Третья церковь, во имя Предтечи, того же времени и также из диких камней, пристроена, в виде придельной, с северной стороны храма апостолов.

Несколько келий прилегают к паперти, но они пусты; только в одной из них спасается послушник, по имени Малк, из зажиточных граждан Тифлиских, который ведет жизнь самую строгую и, отвергая всякое подаяние, грудами рук своих, старается поддержать, осыпающиеся камни ветхого здания. Мне сказали, что он боится людей и будто помешан; но взойдя в его убогую келью, я увидел много древних рукописей; пред ним на полу лежало раскрытое житие св. Ефрема Сирина. Так не безумствуют, подумал я, и пожелал благочестивому отшельнику доброго ответа на страшном судилище Христовом, которое столь пламенными чертами описывает св. Ефрем.

Дорога в Эривань пролегала несколько верст, по берегу озера, из которого выходит река Занга; недалеко от её истока, на выдавшемся мысу, расположилось новое селение Малаканское. Я решился провести ночь на станции Ахтинской, но воспользовался остатком дня, для посещения великолепных развалин древней обители Кечаруской. Она лежит за десять верст от станции, между лесистых гор, в живописном ущелье Дарачичах, которое славится своими цветами и служит летним становищем для жителей Эриванских. Обилие леса и вод, и близость Заиги, шумящей под навесом скал у входа в ущелье, делают это место очаровательным, особенно в знойные дни, и нельзя было выбрать лучшего приюта для безмолвия иноческого.

Григорий магистр соорудил обитель, в эпоху горькую для народности армянской, когда пала, вместе с столичным городом Ани, третья царственная династия Багратидов, и греческий император Константин Мономах держал у себя пленником последнего царя Гагика. Весьма замечательно, в летописях армянской церкви, лице основателя, имя коего связано почти с каждым великолепным зданием своей родины, ибо везде он оставил по себе благочестивую память. Григорий происходил от знаменитого рода Паглавуни, которому принадлежал и сам великий просветитель Армении. Отец его Васак был славным воеводою и сокрушил полчища турок, когда они вторглись в малую Азию, под предводительством Тогрула, родоначальника султанов Оттоманских. Григория оклеветали приближенные царя Гагика, в преданности императору греческому, и принудили искать покровительства в Царьград, где получил он в детстве высокое образование. Император сделал его правителем Месопотамии, с почетным титлом магистра, ибо Григорий уступил ему свои родовые владения в области Араратской, которую, однако, не переставал украшать храмами. Прославившись одинаково, подвигами воинскими и учеными творениями, он скончался в глубокой старости, в 1058 году; гробница его доселе существует в Каринском монастыре Богоматери. Сын его Ваграм, под именем второго Григория, был в последствии католикосом, и от него опять пошло поколение иерархов армянских, сродников великого просветителя. Рассказывают о магистре, что однажды, в Константинополе, имел он прение с ученым агарянином Мануче, о превосходстве Евангелия над Кораном. Противнику его казалось, что стихотворное сочинение Магомета заключало в себе более вдохновения, нежели простой рассказ учеников Бога Слова. Магистр, чтобы доказать ослепленному суетною мудростью, как легко было бы евангелистам изложить, в ином виде, тоже Божественное слово, с помощью Божией, в несколько дней переложил все четыре Евангелия на стихи, необычайные по своей красоте, и пораженный, сим чудом агарянин, немедленно принял святое крещение.

Григорий основал обитель Кечарускую в 1033 году, во имя великого своего предка, там, где уже существовала церковь, построенная за несколько лет пред тем князем армянским Апиротом. Обе еще существуют доныне, и третья малая церковь стоит между ними, но Григориева далеко превосходит величием Апиротову. Внешние стены её покрыты изваяниями и резными крестами, в которых истощилось искусство каменосечцев того времени. Надпись над южными вратами свидетельствует, что Григорий магистр соорудил ее в царствование Гагика, ибо он еще числился, даже и в плену, между царями Армении, и во дни святительства Саркиса или Сергия, дабы святыня сия предстательствовала у Бога, за него и за чад его и за его владыку: «кто прочтет, да помянет меня во храме». Прочие надписи, как внутри, так и снаружи, которыми исписаны все стены, напоминают только имена великих земли, поступивших в число братства Кечаруского, или пожертвовавших ему свои имущества. Внутренность храма соответствует его наружности: четыре высокие арки, сложенные из дикого камня, поддерживали легкий купол, который обрушился от землетрясения, в 1827 году, и завалил своими обломками помост. Обширная трапеза, также из дикого камня, прилегает с западной стороны к церкви; еще уцелел в ней купол, на четырех гранитных столбах; он весь украшен искусною резьбой, которою особенно отличаются церкви армянские. Извне алтаря стоят высокие гробовые плиты, с надписями и узорочными крестами, ибо на кладбищах армянских, по восточному обычаю, не довольствуются класть на могилу камни, но и воздвигают их над могилою. На некотором расстоянии к западу от трех церквей, магистра и Апирота, возвышается еще одна, в виде колокольни; по сохранившейся надписи видно, что она сооружена гораздо позже в XIII веке, во имя воскресения Христова, на память всех усопших. Остатки келий и стен, раскинутые по всему пространству холма, свидетельствуют о прежнем населении обители.

На другой день, около полудня, достиг я Эривани; она еще сохранила свой персидский характер, с колоннадами тополей, которые подымаются из-за низменных оград, и с зеленью садов, раскинутых по берегу Занги. Первое её впечатление приятно, с окрестных высот Канагира, но внутри города, посреди тесных и грязных улиц, исчезает очарование; самая крепость, хотя и громкая в военной истории сего края, не представляет по наружности ничего величественного. Я остановился в опустевшем дворце сардарей Эриванских, который уже почти не может быть обитаем, от беспрестанных землетрясений, поколебавших его слабые стены; он весь в трещинах, и знаменитая зеркальная зала сардаря приходит день это дня в больший упадок; беспрестанно осыпаются её зеркальные украшения и цветные стекла, тускнеет позолота и кармин её арабесков. Не шумит более легкий фонтан посреди мраморного помоста, отражавший в водах своих радужные окна залы, и пред нею высох широкий водоем, освежавший ее в знойные дни, под навесом шелковых тканей; они разорваны теперь как снасти разбитого корабля. Фет-Али-Шах, Аббас Мирза, сам бывший сардарь и брат его Гусейн, яркими красками написаны на стенах, в восточном вкусе, вместе с Ростомом и другими баснословными героями славной поэмы фирдауси шах-Наме; уныло смотрят они на запустение своей Альгамбры, которую сокрушают время и Арарат.

Мне рассказывали романтическое событие, случившееся в виду сей залы, которое отзывается повестями тысячи одной ночи. Однажды сардар взял к себе в гарем прекрасную армянку, уже обрученную жениху, за несколько дней до их свадьбы. Отчаянный любовник, пренебрегая опасностью, пришел в лунную ночь на противоположную скалу крутоберегой Занги, чтобы еще однажды взглянуть, хотя издали, на блестящую тюрьму своей невесты. Сидя на скале, запел он унылую песнь и в тишине ночи, сквозь ропот вод, послышался голос его в гареме; она выглянула в окно, она узнала друга своего сердца, и все позабыв, в радостном восторге, бросилась к нему из окна, не взирая на высоту стен и утесов, не думая о том, что их разделяет река и наблюдает за ними стража. По счастью она упала на дерево и широкими одеждами повисла на ветвях; любовников схватили и привели к сардарю, и что же? Тронулось его суровое сердце такою нежною любовью; он осыпал их дарами и отпустил.

Я встал до рассвета и сил на уединенном балкон тех покоев, где провел одну ночь сам великий обладатель исполинской державы, простирающейся от Ледовитого моря до Арарата. У ног моих шумела неумолкающая Занга, между утесистых берегов, на обрыв коих висели дворец и гарем и обветшавшая крепость. По другую сторону раскинулись виноградники Эриванские и роскошный сад сардаря, весь обросший тополями. Каменистая дорога подымалась, по крутому берегу реки, в Эчмиадзин; уже по ней шли ранние путники, и тянулся караван верблюдов, и гнали стада свои курды. Холм Ираклиев, так названный в память воевавшего здесь грузинского царя, преграждал дальнейшие виды; невысоко подымался исполин Армении, двуглавый Арарат, весь в радужных лучах восходящего солнца, и сам, как радуга, оставшийся нам памятником потопа. Седое чело его, убеленное вековыми снегами, достойно было служить подножием ковчегу, в котором сохранился человеческий род. Рядом с великим, малый Арарат, подымает свою остроконечную вершину, осыпанную также снегом, как бы первый шатер, раскинутый родоначальником нашим, на пустоте вселенной; а кругом та же пустыня, какою представлялся мир после потопа, и дальний хребет гор, которые заимствуют свое название от Арарата, свидетельствуя правильность выражений святого писания: «и ста ковчег на горах Араратских». Здесь, с благоговением, должно прочесть страшную библейскую картину потопа.

Еще недавно, на скате горы, древняя обитель св. Иакова Низивийского, обозначала то место, где выходец ковчега Ной насадил первую лозу виноградную. Но внезапно потрясся в основаниях своих вековой Арарат, как бы предвещая новую бурю вселенной, ибо только для всемирных знамений одиноко стоит он на поприще потопа, и погибли селение, обитель и самая их долина. Страшно и знаменательно! – гора, восприявшая на себя ковчег, от бурных волн потопа, как бы младенца, возрожденного от купели, сама кипит внутри вулканическими огнями, и глухие порывы её бурного сердца беспрестанно потрясают всю окрестность. Что же хочешь ты изглаголать нам, вещий старец Арарат, стихийным гласом своих потаенных бурь? Засвидетельствовать ли слово апостольское: что как первый мир погиб пред лицом твоим, в волнах потопа, так и обновленный мир Ноев готовится к иному истреблению огненному, после которого явятся новые небеса и новая земля, вечные обители правды? (2Пет.3–7) Говори старец, тебе должны внимать твои дети, исшедшие из твоей пустынной колыбели.

Дорога от Эривани в Эчмиадзин лежит по широкому полю, кое где лишь оживленному селениями, там, где есть протоки воды; но уже однообразие сей пустынной равнины не прерывается до самой подошвы гор, ее окружающих. Издали видны купола обители Эчмиадзинской и трех смежных с нею церквей, от которых она заимствовала свое турецкое название: Учь-келеси. Селение Вагаршапат, бывшее некогда столицею царей армянских, прилегает к вратам монастырским. Но прежде нежели вступить в древнюю ограду Эчмиадзинскую, исполненную памяти великого просветителя Армении и святых дев, с ним пострадавших за Христа, необходимо сказать, хотя бы вкратце, кто был святитель Григорий, ибо здесь, на каждом шагу, встречается его имя, ключ христианской истории Армении; без сего священного имени темны будут все рассказы о святыни Эчмиадзинской.

В преданиях армянской церкви, апостолы Варфоломей и Фаддей были первыми её проповедниками и принесли с собою два священные залога в просвещаемую ими страну: один чудотворную икону Богоматери, писанную евангелистом Лукою, но теперь уже утраченную; другой священное копьё, пронзившее на кресте ребро нашего Искупителя. Потому и пишутся они почти всегда, на дверях алтарных, с сими двумя знамениями в руках, если только не заменили их, по влиянию пап, уже довольно позднему, верховные апостолы Петр и Павел. Но в течении первых трех столетий, христианство едва-едва держалось в Армении, хотя по местным преданиям не прерывался ряд епископов, начиная от Аддея, рукоположенного апостолами, до Леонтия архиепископа Кесарии Каппадокийской, который в свою чреду посвятил великого просветителя.

Григорий происходил от парфянского рода царей Арсакидов, и зачать был в утробе материнской, близ той обители, где почивают мощи апостола Фаддея, когда отец его Анак переселялся из Персии в Армению; тяжкими страданиями надлежало ему искупить нечестие отца своего и духовное спасение отечества.

В то время Арташир или Артаксеркс, родоначальник династии Сассанидов, свергнул с престола персидского древнюю династию Арсакидов, и домогался уничтожить ее и в Армении, где она водворилась за полтораста лет до РХ. Хозрой, царь армянский, был сильнейший соперник Арташира и сей новый властитель послал родственника царского Анака, умертвить его, ибо не надеялся иначе одолеть. Изменник Анак, как бы избегая гонения повой династии персидской, укрылся к Хозрою и, дружески им принятый, два года искал случая совершить злодейский умысел. Воспользовавшись наконец одиночеством царя на ловле, близ столичного города Арташата, умертвил его и хотел бежать чрез Аракс, но оруженосцы царские погнались за убийцей, и он утонул в водах разлившейся реки. Хозрой, движимый мщением, успел еще, при последнем издыхании, приказать истребить весь род изменника Анака; только особенное усердие брата кормилицы Григорьевой, при содействии благодати Божией, спасло двухлетнего младенца от руки кровоместинков. Его унесли в Кесарию и на пути таинственно наречено было ангелом, имя Григория, осиротевшему потомку царей парфянских. Новые родители воспитали его в правилах христианского благочестия и сочетали браком с дочерью одного из именитых князей армянских. Вартан и Аристагес были плодом сего брака. Но Григорий, еще в юных летах, почувствовал влечение к жизни отшельнической и убедил супругу, отпустить его в пустыню. Она сама, с младшим сыном, последовала его примеру, предоставив старшему продолжать собою царственное и вместе священное племя Григориево, которое еще полтораста лет после него, украшало иерархами церковь Армении.

Между тем царь персов, пользуясь смертью Хозроя, овладел его державою и старался истребить весь его род; но верные вельможи спасли двух его младенцев, и укрыв дочь в неприступной крепости Ани, увезли сына Тиридата ко двору кесарей римских, коренных врагов племени Сассанидов. Там прославился доблестями воинскими юный Тиридат, в царствование Диоклетиана, жестокого гонителя христиан. Пред лицом его сразил он на поединке исполина готского, который вызывал на бой самого императора, и кесарь в знак благодарности, облекши его порфирой, отпустил на царство. Доблестный юноша исторг опять свое родовое наследие из рук персов. Но не один возвратился Тиридат в отечественную область: с некоторого времени неотлучно находился при нем ревностный служитель, близкий его сердцу, хотя и неведомый родом, на коего возлагал он всю свою доверенность. Это был сам великий Григорий; услышав о подвигах юного царя, при дворе кесарей, он оставил пустыню, чтобы загладить пред ним вину преступного отца. Тайная рука провидения, спасшая его от меча Хозроева, привела путем страданий и к высшей цели, ему указанной.

Грек Агафангел, ближайший письмоводитель Тиридата, сохранил нам, в летописи своей, повесть многообразных страданий св. Григория, в которых его поддерживала сверхъестественная сила Божия, и записал назидательные речи, коими он исповедовал Христа Иисуса, посреди самых жестоких мук. В первый год царствования Тиридат хотел принести торжественную жертву Артемиде или Диане, главному божеству армянскому, и с негодованием увидел, что из всех его приближенных, один только Григорий, отказывался участвовать в требище идольском. «Я верно служу царю моему земному, сказал Григорий, хочу соблюсти верность и небесному». Тиридат, надеясь одолеть твердость его мучениями, не лишая, однако, жизни, изобретал и умножал их, по мере изумительного терпения святого мужа, в продолжении многих дней. Услышав из уст Григория пространное исповедание Божества Христова, пред лицом всего двора своего, разгневанный царь велел бить его по устам, давить тисками грудь и тяжестями рамена; в таком положении водили его сперва по всему городу, а потом подняли на крышу палат, и там привязали к столбу на семь дней. Тщетным оказалось первое испытание; та же проповедь, о суете идолов, огласила двор царя. Еще более раздраженный, приказал он повесить святого за ноги и предать биению, в продолжении других семи дней, но промежду ударов слышались только христианские речи, о сотворении человека, его падении, искуплении и будущем суде. Новые мучения ожидали исповедника Христова, после третьего отрицания служить идолам. Ему стиснули руки и ноги, так что кровь выступила из-под ногтей, его пригвоздили к полу, а потом повлекли, терзали железными когтями, бросали обнаженного на терны, сжали голову в столярном станке, надели на него мешок с известью и серой, чтобы привести в беспамятство, и, хотя в таком положении принудить поклониться истуканам. В уста его лили уксус, горькую воду, и растопленное олово, наконец облили им все тело, и привесив тяжести к ногам, чтобы разъединить сотрясением все члены, встянули его веревками, за связанные на спине руки, на высокий столб; в таком положении опять держали несколько дней.

Но сколь ни сильны были мучения, изобретаемые людьми, еще сильнее было покровительство Божие, соблюдавшее святого для спасения целого народа; ибо немощное Божие крепче человеков, говорит апостол, и сила Божия совершается в немощи человеческой. Не утомился мученик, утомился мучитель; узнав от одного из вельмож своих, что Григорий есть сын изменника Анака, он велел бросить, измученного столькими пытками, в глубокую яму, наполненную ядовитыми животными, в крепости Арташатской, куда обыкновению ввергали преступников; но и там промысл Божий не оставил святого. Благочестивая вдовица, жившая подле сей темницы, ежедневно бросала ему в малое отверстие скудную пищу; таким образом провел 14 лет, в непрестанной молитве, будущий просветитель Армении, до времени своего явления миру. Оно должно было ознаменоваться новым пролитием крови Христианской, ибо на костях мученических основалась церковь распятого Сына Божия.

Еще царствовал жестокий Диоклетиан, убийца стольких мучеников; чувственному властителю пришло на мысль: избрать себе в супруги ту из дев своей необъятной державы, которая была бы всех пленительнее красотою. В Риме, под руководством благочестивой старицы Гаяны, спасались пятьдесят дев, посвятивших себя исключительно служению Христову; из них одна, происхождения царского, Рипсима, отличалась своею наружностью и на нее пал выбор сановников кесаря. Испуганные девы, вместе с наставницею, тайно отплыли в Палестину и там, на святом гробе Искупителя, Рипсима обрекла себя небесному жениху. Божественное видение внушило ей, удалиться в Армению, ибо им надлежало кровью засвидетельствовать о Христе, в стране языческой. Они достигли, после долгого пути, армянской столицы Вагаршапата и там, поселившись в убогом дом близ виноградника, проводили время в молитвах, питаясь трудами рук своих. Из числа их св. Нина, проникла далее в пределы Иверии и сделалась просветительницею народа грузинского; другая же по имени Мана, с несколькими подругами, предчувствуя близкое гонение, водворилась в пустынных пещерах области Таронской, где в последствии основалась знаменитая обитель Предтечи.

До слуха кесарева достигла наконец весть, о месте убежища римских дев; он писал Тиридату, предоставляя на его волю: или выслать к нему Рипсиму, или взять её себе в супруги; царь предпочел последнее, но богатые дары его были отвергнуты, избравшею себе небесного жениха. Раздраженный искал силою одолеть упорство и остался побежденным её твердостью. Но будучи пленен чудною красотою девы, хотел еще однажды, прежде мучений, испытать все средства убеждения, и приказал наставнице Гаяне, внушить своей питомице покорность земному владыке. Вскормившая Рипсиму млеком учения Христова, могла ли так жестоко противоречить себе самой? латинская беседа духовной матери с дочерью подслушана была клевретами царя. Рипсима еще однажды, осененная ангельским покровом, превозмогла страстные порывы Тиридата; тогда начались истязания. Ей отрезали язык, выкололи глаза; веревками растянули нежные члены её к четырем столбам и развели под нею малый огонь, чтобы жечь понемногу; когда же довольно испеклась мученица, набросали на живот её камни, так что от их тягости проторглась вся внутренность; потом уже рассекли на части сию чистую жертву, принесшую себя во всесожжение Богу. Тридцать две подруги царевны, пришедшие собрать её мученические останки, избиты были мучителями на том же месте; одну из них, по имени Марианну, остававшуюся на болезненном одре, умертвили в собственном их жилище. На другой день дошла очередь мучений до наставницы Гаяны и еще двух с нею живших в уединении дев. Он подверглись почти одинаковой казни с Рипсимою, но вместо того, чтобы жечь их огнем, с них содрали кожу, и еще дышащим отсекли головы. Тела всех 37 мучениц бросили на съедение птиц и зверей; но звери, более милостивые нежели люди, не смели коснуться их останков.

Скоро небесная казнь постигла мучителей. На шестой день, зверской сердцем Тиридат и его ближайшие сановники, подверглись участи Навуходоносоровой. Обезумел неистовый властитель, давно уже вышедший из пределов человеческой природы, и подобно вепрю стал скитаться с дикими зверями; с ним вместе бесновались исполнители его казней, терзая собственное тело и наполняя страшными воплями окрестности Вагаршапата. Ужас объял столицу; сестра царева, Хосровидухт, имела тайное видение, что один только узник, Григорий, может исцелить беснующихся. Царевна открыла свое видение сановникам; но оно должно было повториться несколько раз, прежде нежели уверовали её словам. Старший из вельмож, по имени Ода, послан был в Арташат, и, не веря сам, чтобы еще мог быть в живых Григорий, после четырнадцатилетнего забвения в ядовитой ям, возгласил над её устьем. «Григорий, если ты еще жив, обвей вокруг себя веревку, и мы извлечем тебя из ямы! – Богом моим я жив!» отвечал из глубины рва мученик и, к общему изумлению, невредимый вышел из смертной темницы; его облекли в светлые ризы и в радостном торжестве повезли в Вагаршапат, где как спасителя встретил его народ.

За несколько поприщ от города, царевна и весь синклит, пали к его ногам; в тоже время, привлеченные неодолимою силою, беснующиеся сановники и сам зверовидный царь устремились к святому и, простершись пред ним, дикими воплями как бы умоляли его разрешить их. Григорий немедленно исцелил царедворцев, менее виновных, но возвратив самосознание Тиридату, не тотчас отъял зверской образ, внешнее выражение внутренних его страстей, дабы он более вникнул в самого себя и почувствовал всю мерзость своего состояния. «Не мне поклоняйтесь, говорил святой муж всем припадавшим к ногам его, ибо я только человек вам подобострастный; но поклоняйтесь Создателю неба и земли и нас человеков, который ныне исцелил вас». Потом таинственно спросил: «где Божии серны?» разумея под сим именем невинные жертвы, пострадавшие за Христа, и когда указали ему место избиения дев, он собрал нетленные останки, сохранившиеся невредимо в течении стольких дней, обвил их в собственные одежды, отвергнув как недостойные богатые ризы, принесенные язычниками. В том самом вертограде, куда собрал на время святые мощи мучениц, остался он провести над ними ночь, в уединенной молитве.

Там посетило его свыше страшное видение, послужившее к основанию первопрестольного храма Армении. В полночь увидел он разверзшиеся небеса и луч света, сходящий на землю, по направлению коего стремились тьмы ангелов, а пред ними муж высокий, грозный видом, с златым молотом в деснице. Быстрее орла летел он прямо к Вагаршапату и сильно ударил молотом в землю; застонала земля, потряслись горы, от гула громов, и из недр земли послышались страшные вопли ада. Потом по средине города, близ царского дворца, внезапно воздвиглось круглое золотое подножие, на подобие алтаря, и на нем огненный столб, а сверху облачный купол с венчающим его крестом. Вокруг поднялись сами собою четыре других столба, из коих три, на месте избиения святых дев, увенчанные также крестами; свод из облаков осенил все это чудное здание, озаренное сиянием крестным. Изнутри его изшел внезапно обильный источник, на подобие эдемского, и оросил собою все поле окрест, сколько лишь могли обнимать оное взоры. Ангел Господень предстал смятенному Григорию и объяснил ему видение: «Страшный муж, поразивший молотом землю, сам Господь; огненный столб, на златом основании, соединенный крестообразно с другими столбами под облачным сводом, есть святая соборная церковь, основанная на незыблемом камени Христе, и всех объемлющая под сень креста, ибо на нем принес себя в жертву сам единородный Сын Божий, помазанный Отцом своим, в Первосвященника вечного. Да будет и сие место домом молитвы и престолом священства! Свет, просиявший между четырьмя столбами, и произведший тот обильный источник, который напоил всю землю, есть образ Божественного крещения, истекающего из соборной церкви для обновления человечества. Благоговей пред сим знамением, данным тебе от самого Господа, и здесь сооруди ему храм». Когда умолк ангел, еще раз поколебалась земля, и с наступающим утром исчезло чудное видение. Но сему место сие названо было сначала Шогакат, т.е. «излияние света», а в последствии Эчмиадзином, т.е. Сошествием единородного, и доселе так именуется первопрестольная церковь Армянская.

На другой день царь, со всем синклитом и народом, посетил святого в его вертограде, и простершись к ногам его опять молил о прощении, дабы Господь не осудил их за грехи. Великий Григорий начал проповедовать им слово Божие, не утаив и чудное свое видение; в течении шестидесяти дней продолжал он огласительную проповедь, а между тем указал и оградил место, где виделось ему Божественное явление, и, водрузив на нем знамение креста, положил основание трем другим престолам, на месте избиения Рипсимы, Мариамны и Гаяны, с их подругами. Потом приступил к созидания самых храмов, на предположенных местах, в чем ревностно ему содействовали царь и вельможи: самые жены носили для строения камни в драгоценных своих одеждах. Когда же приготовлены были гробницы для св. дев, Тиридат еще однажды пал к ногам святого, умоляя совершенно разрешить его от тяжкого наказания и, по молитве угодника Божия, возвращен ему был прежний образ. Раскаявшийся царь более всех трудился, для достойного погребения своих жертв, и великий Григорий с честью положил тела их под спудами трех церквей. Тогда исключительно занялся сооружением первопрестольной, и в то же время разрушал окрестные капища, исцелял болящих и непрестанно поучал народ спасительным истинам христианства.

Между тем царь и весь его синклит единодушно положили избрать себе пастырем Григория и послать его для посвящения к архиепископу Кесарии Леонтию, первенствовавшему в области армянской. Долго отрекался смиренный муж от почести высокого звания, но ему явился ангел и повелел принять предопределенное Богом. Торжественно было шествие великого просветителя Армении. Царь отпустил его на собственной колеснице, в сопровождении старших вельмож и почетной стражи, с богатыми дарами для церквей греческих, лежавших на пути. Столь же торжественна была встреча и в Кесарии, куда уже достигла молва, о его мученических подвигах и чудном обращении целой страны к свету Христову.

Леонтий рукоположил Григория в епископа всей Армении, и дал ему часть мощей Предтечи и мученика Афиногена, пострадавшего при Диоклетиане, в основание новой церкви. Святитель, на обратном пути, повсюду истреблял идолов, в пределах вверенной ему области, и близ гор Таронских, на границе Малой и Великой Армении, сокрушил знаменитое капище Афродиты. Тут, по божественному внушению, остановившись на время, крестил он всех ему сопутствовавших, в числе двадцати тысяч, и положил в основанной им церкви мощи Предтечи. В последствии устроилась близ сего места знаменитая обитель Крестителя, называемая Муш, которая до ныне привлекает в Эрзеруме множество богомольцев. Далее, на берегах Евфрата, встретил святителя сам Тиридат, со всем своим домом; Григорий преподал им святое крещение в водах реки, освященной воспоминанием рая, и сделал причастником пищи Эдемской, от нового древа жизни, уже не охраняемого мечем херувима. Но прежде принятия их в число христиан, наложил краткий приготовительный пост, который соблюдается доныне в церкви армянской, на намять её просвещения. Святитель водворился в царственном Вагаршапате, и рукоположил двенадцать епископов, в различные города своей церковной области. Тридцать лет продолжал светить родине своей великий Григорий, словом истины и благим примером, но от времени до времени удалялся в пустыню, для созерцательно й молитвы.

Предание церкви армянской говорит, что по зову великого Константина, ходил он однажды с царем Тиридатом в Царьград, где принят был с чрезвычайною почестью. Но, избегая славы человеческой, святитель послал вместо себя, на первый вселенский собор в Никею, младшего сына Аристагеса, которого незадолго пред тем рукоположил во епископа. Аристагес, принес с собою правила соборные, вместе с символом Никейским, и они были приняты, с великим уважением, просветителем Армении. После вселенского собора Григории, видя, что уже достаточно утверждена им вера Христова в отечестве, решился совершенно оставить мир; он поставил на кафедру сына своего Аристагеса, а сам удалился в дикую пещеру области Таронской, где спасалась некогда одна из спутниц царевны Рипсимы. Там окончил на молитве труженическое поприще, и там однажды соседние пастухи, обретши неведомое им тело, погребли его в пустыне. Только чрез многие годы, открыто было, по небесному видению, некоему отшельнику, место погребения святителя, и его нетленные остатки перенесли с честью в селение Тартан, где также устроилась обитель. Дальнейшая участь мощей его неизвестна, ибо в V веке, при императоре Зиноне, их перенесли в Царьград, а оттоле, частью в Италию, частью обратно в Армению. Глава святого теперь находится в Неаполе, левая рука в Сисе, где существовала долго патриаршая кафедра армянская, во дни крестовых походов и доселе держится один из титулярных патриархов, а правая рука в Эчмиадзине служит для посвящения его преемников.

Мимо древних церквей Рипсимы и Шогакат, лежавших в право от большой дороги, я проехал чрез селение Вагаршапат, к главным воротам обители Эчмиадзинской. Беспрестанные нападения турок и персов побудили окружить ее двойною оградою, с многими башнями, на основании из тесанных камней. Между внешней и внутренней ограды мне представился крытый базар, где хранили свои сокровища жители Вагаршапата, в смутные времена, и где до сих пор производится их торговля, под сенью обители. Потом, сквозь двойные ворота, взошел я на главный двор её, посреди коего возвышается первопрестольная церковь св. Григория, испытавшая столько бурь и бедствий, от времен великого просветителя. Она была открыта, и я тем воспользовался, чтобы помолиться у среднего алтаря, во имя сошествия единородного, где явилось чудное видение Григорию. Из среднего двора меня провели, сквозь низкие двери, на другой двор, собственно патриарший, с малым, посреди его, садом и фонтанами; разноцветные окна летнего и зимнего жилья патриархов обращены были на этот двор.

Нерсес обитал еще в летних покоях, которые состояли из двух приемных зал, совершенно в восточном вкусе, разделенных между собою только арками из разноцветных стекол. Вся наружная стена образовала одно окно, как бы в теплице, и горела лучами солнца, которые рисовали на полу яркие узоры. Портрет Государя императора, во весь рост, занимал одну стену узкой залы, а вокруг него, по другим стенам, висели портреты древних царей армянских, начиная от родоначальника Гайкана и современника Господня Авгара, до великого Тиридата и славных между Хозроями. В другой зале устланной персидскими коврами, которая служила приемною, стоял на возвышении резной трон патриарха, присланный ему из Индии, а на стенах, расписанных арабесками, изображены были в кругах все разнообразные страдания просветителя Армении. Покамест рассматривал я восточное убранство сих покоев, я не слыхал как, но мягким коврам, кто-то подошел сзади; положив руку ко мне на шею, он дружески пригнул мою голову себе на грудь, это был сам патриарх Нерсес. «Здравствуй любезный, сказал он мне с свойственною ему приветливостью, вспомни где мы виделись с тобою и где ты теперь. – Под вашею отеческою сенью, отвечал я, и радуюсь, что сдержал данное слово, посетить вас, в первопрестольной обители вашей». Ласковый прием патриарха, в краю отдаленном и чуждом, был мне особенно приятен. Я имел счастье познакомиться с ним, за два года пред тем в Петербурге, когда он только что поднялся с болезненного одра необычайно исцеленный, и мало по малу оживал. Мы вспомнили обстоятельства того времени, и видно было, что он с удовольствием чувствовал себя в своем престольном Эчмиадзине, во главе отечественной церкви, пламенно им любимой и, в свою очередь, глубоко уважающей своего верховного пастыря.

Впрочем, управление церковью армянскою, не есть вещь новая для патриарха Нерсеса. Он был к этому приготовлен с юного возраста, и даже ему как бы указано было его высокое назначение. Местом его рождения было селение Аштарак за 20 верст от обители Эчмиадзинской, откуда уже произошел один из католикосов, носивших имя Нерсеса, особенно счастливое в летописях армянской церкви. Прозвание Аштаракского усвоено было второму Нерсесу, чтобы отличить его от трех других: первого или Великого, Строителя и Благодатного. Нынешний Нерсес пятый по счислению иерархическому. Один опытный старец, руководивший его в молодости, как бы по тайному внушению, переименовал его Нерсесом, говоря, что и он, будучи родом из Аштарака, будет великим строителем; с самых юных лет, по чрезвычайным своим способностям, он уже был употребляем в делах церковных католикосом Лукою, и послан им в Смирну и Царьград. В последних годах минувшего столетия Нерсес, возвратившись в Армению, застал католикоса при последнем издыхании. По смерти его и Иосифа, из дома князей Аргутинских, который был назначен в северной столице нашей, возникли смуты от соперничества двух католикосов. Даниил цареградский избран был общим голосом народа, а Давида Тифлисского насильственно поставил сардарь Эриванский.

Нерсес терпел некоторое время заключение темничное, вместе с Даниилом, но был вызван в Россию, архиепископом Ефремом, будущим католикосом, и возвратился в Эчмиадзин тогда только, когда, по влиянию нашего правительства, низложен был Давид и Даниил утвердился на кафедре армянской. Год спустя скончался благочестивый пастырь и все бремя правительственное пало на рамена Нерсеса. Пользуясь особенным расположением Аббаса Мирзы, не смотря на происки Давида, шесть лет управлял он делами церковными, доколе не приехал в Эчмиадзин новый католикос. Ефрем, избранный ради своего благочестия, был, однако, человек слабый по характеру. Нерсес, видя, что люди не благонамеренные начали иметь влияние и что ему самому угрожала опасность, от тайных покушений на его жизнь, просил удалиться из Эчмиадзина и был назначен архиепископом в Тифлис. Там завел он училище, собственными средствами, по любви своей к образованию духовному, и когда наступила година военная, участвовал в походах князя Паскевича, под Эриванью, как уже однажды находился в стане русских при князе Цицианове. Посланный в 1829 году в Кишинев, в сан архиепископа всех армян, проживающих в России, Нерсес избран был, после смерти католикоса Иоаннеса, главою церкви армянской, общим голосом всех её сынов, рассеянных по Востоку.

Патриарх приказал отвести мне, на все время моего пребывания в обители, свои зимние покои и, пригласив к трапезе, познакомил меня с членами Синода Эчмиадзинского и другими там живущими епископами; прием их был столь же приветлив, как и патриарший; но взаимное незнание языка препятствовало нам беседовать между собою. Напротив того, как отрадна была для меня беседа с самим патриархом, хотя он и несвободно владел языком русским. Он ловил слова и угадывал заранее смысл речи, не понимая быть может в подробности каждого выражения, и сам умел верно выразить собственную мысль, хотя нельзя было составить полной речи из его усеченных слов. Огненными глазами договаривал он то, чего не могли выразить уста, и тут я понял, как много участвует в беседе выражение лица и взора, в которых отражается тайная мысль человека. Мы проводили в разговорах целые вечера и многое напечатлелось в моей памяти, ибо я старался узнать все, что относилось до внутреннего и внешнего быта церкви армянской. При первом моем посещении, оставался я только два дня в Эчмиадзине, потому что спешил осмотреть окрестные обители и Арарат, доколе еще благоприятствовала осенняя погода.

Прежде всего привлек мое внимание соборный храм Эчмиадзина. Столько раз был он разорен и так долго оставался в запустении, что нельзя искать в нем много древностей. Предание местное утверждает, однако, что, не смотря на все бедствия, испытанные обителью, самая церковь сохранила основания свои, высоту и все размеры, данные ей великим Григорием, хотя в последствии обновлены были стены. Первые два разорения постигли ее, от руки персов, скоро после просветителя, в течении полутораста лет, и оба раза возобновляло ее усердие знаменитого рода князей Мамигонских. Тогда, как полагают, вставлены были снаружи в северную её стену, два изваяния св. Апостола Павла и великомученицы Феклы, доселе видимые, и крест с греческою надписью, ибо еще не были изобретены Месробом буквы армянские. Можно еще разобрать полустертые слова около креста. «Господи, вонми всякому молящемуся в церкви сей», а внизу «Господи, спаси раба твоего Даниила», остальные речи непонятны. После второго обновления князем Ваганом, в 483 году, уже более не были сокрушаемы стены, хотя самая кафедра перенесена католикосом Мелетием за тридцать лет пред тем, в столичный город Двин, и не ранее 1441 года утвердилась опять в Эчмиадзине, во дни католикоса Кирилла. В сию долгую эпоху осиротения, двое только из числа католикосов, Комитас в 615 году и Нерсес строитель, в 705 году, обратили внимание на бедствующую кафедру св. Григория. Первый заменил деревянный купол более великолепным, из дикого камня, а Нерсес обновил всю церковь и этим заслужил быть может громкое имя Строителя. Но позднейшие украшения собора начинаются гораздо после обратного перенесения кафедры в Эчмиадзин, ибо в течении двухсот лет, от Кирилла до 1623 года, ничего не говорится в летописях армянских, о каких-либо переменах внутри или вне храма. В начале XVII века обитель подверглась чрезвычайной опасности, при нашествии шах-Аббаса; едва не разрушил ее до основания завоеватель персидский, когда, разорив богатый город Джульфу на Араксе, где, процветала торговля армянская, решился перенести ее в Персию, вместе с жителями. Насильственно создал он новую Джульфу, близ Испагани, и вздумал основать там новый Эчмиадзин, чтобы на всегда привязать сердца народа к новому отечеству. Ходатайство старшин армянских спасло обитель от конечного разорения; шах удовольствовался взять только нисколько камней, из четырех углов собора и от главного алтаря, чтобы положить их в основание нового храма Испаганского. Однако, после нашествия шах-Аббаса, обитель оставалась в таком бедственном положении, что католикос Моисей принужден был, в 1629 году совершенно обновить помост и даже утвердить самые стены, из коих выпадали камни. Преемники его Филипп и Иаков, воздвигли общими силами величественную колокольню, а Елеазар в последних годах XVII века, довершил внешнюю красоту храма, тремя малыми остроконечными куполами. Много потрудился он и для внутреннего украшения церкви, и ему обязаны сооружением среднего престола во имя единородного. Таким образом, внутреннее убранство храма, не восходит далее XVII века; остроконечная крыша вновь устроена, из тесаного камня, последним католикосом Ефремом.

Не смотря, однако, на разновременные перестройки, величественным представляется в целом все здание, напоминающее своими пятью главами нечто Византийское, хотя и с собственным отпечатком вкуса армянского или грузинского. Весьма нарядна трех ярусная колокольня, украшенная резными арабесками по своим легким аркам: верхний ярус её прозрачный, на осьми малых столбиках, по подобию прочих куполов, а в среднем есть престол во имя архангелов. По сторонам колокольни погребены два новейшие католикоса Даниил и Иоаннес, а на самой её паперти два Александра, управлявшие церковью армянскою в XVII веке. Над входными вратами, которые вычеканены из бронзы, с крестами и арабесками, изображены, стенною живописью, видение и мучения св. Григория, сооружение собора Эчмиадзинского и крещение Тиридата. По обеим сторонам западных врат лики верховных апостолов, Петра и Павла, свидетельствуют, как я уже заметил однажды, влияние Рима на церковь армянскую. Почти в каждом храме вы встретите обоих апостолов, или у входных врат, или на главном алтарь, хотя они никогда не проповедовали в пределах Армении, и им часто уступают свое законное место действительные проповедники сен страны апостолы Варфоломей и Фаддей. Такое сближение с Римом изъясняется из самой истории края, ибо со времени крестовых походов, когда кафедра католикосов и престол последней династии Рупенидов утвердились по соседству Сирии и Кипра, начались частые сношения между властителями армян и франков, и влияние римское распространилось в Малой Армении. С тех пор проникло много обычаев и обрядов западных в самое богослужение, хотя преданность Риму возбуждала смуты народные и стоила жизни некоторым из царей. Но и тогда, как перенесена была кафедра опять в Эчмиадзин, не совершенно угасло влияние римское, ибо некоторые из католикосов XVI, XVII, и даже последнего столетия, в смутных обстоятельствах обращались к папам; иные же принимали от них дары, которые доселе сохранились в соборе Эчмиадзинском, как например, сотая кафедра, присланная папою Иннокентием XI, католикосу Иакову.

Чувство благоговения проникает в душу, при входе в древнее святилище св. Григория, высокое, но мрачное, освещенное двенадцатью узкими окнами купола, и одинокою лампадою среднего престола; он стоит между четырех столбов, поддерживающих купол, и сердце невольно влечет вас к подножию сего престола, где просветителю Армении явилось чудное видение и отколе действительно, как из лучезарного источника Шогакат, пролилось духовное просвещение на целую страну. Такие места, орошенные молитвенным потом и слезами подвижников, особенно действуют на душу, и по свидетельству преподобного отца нашего Нестора, служат более крепким основанием для созидаемых над ними храмов, нежели все богатства человеческие. Здесь молился св. Григорий, и здесь же, чрез пятнадцать веков после него, еще приходят молиться и приносить бескровную жертву, не смотря на бурю времен и народов, разрушительно пронесшихся мимо его первопрестольной обители. Благоговение еще умножится, если вспомнить предание, что престол единородного стоит на месте первого алтаря, где принес благодарственную жертву праотец Ной, за спасение в его семействе всего человеческого рода. Тогда объяснится самое видение великого Григория: почему предпочтительно это место указано ему было, единородным Сыном Божиим, для приношения бескровной его жертвы, там, где принесена была жертва образовательная Ноева.

Нынешний престол единородного, с четырьмя столбами из белого мрамора которые поддерживают его резную сень, устроен на месте прежнего, католикисом Аствацатуром или Богданом, в начале минувшего столетия; он же украсил мрамором и возвышение главного алтаря. Икона Божией Матери на престоле единородного, осыпанная драгоценными камнями, есть первое приношение нынешнего католикоса Нерсеса храму Эчмиадзинскому, во время его управления в сан архиепископа. Бронзовая решетка окружает престол единородного, поднятый на двух ступенях от помоста; другая решетка поперек всей церкви, прикрепленная к основным её столбам, отделяет среднюю часть её от входной или трапезы, что весьма стеснительно для народа, во время богослужения, тем более, что уже сам по себе не обширен собор. По левую сторону престола стоит у столба резной, весьма нарядный трон, из драгоценного дерева, присланный папою Иннокентием. Тут обыкновенно становится патриарх, ибо ежедневное богослужение, утреннее и вечернее, бывает пред средним престолом.

В северной и южной частях собора, где у нас бывают обыкновенно врата, сооружены усердием католикоса Елеазара, два престола, во имя архидиакона Стефана и Предтечи: оба, однако, обращены к востоку, и сделались необходимыми для посвящения архиерейского. Алтарь Предтечи поднят от помоста, на трех крутых ступенях, и стоит под сенью, в углублении стены, на которой написаны святители греческие и верховные апостолы. Тут обыкновенно приготовляют ново поставляемого архиерея к посвящению, и собираются около него свидетели духовного сана, долженствующие засвидетельствовать пред лицом церкви, о чистоте его жизни и служения. Противоположный престол архидиакона, совершенно одинакового устройства, возвышается на семи ступенях, и вокруг него написаны на стене католикосы армянские, собственно из рода великого Григория, которые были ближайшими его преемниками: два сына его, Аристагес и Вартан, и два великих правнука, Нерсес и Исаак. Подле сего престола ставится, в день посвящения архиерейского, кафедра католикоса и по сторонам его садятся двенадцать епископов, чтобы выслушать исповедание веры рукополагаемого; он идет к ним, или лучше сказать ползет на коленях, от самого престола Предтечи, и подымаясь также на коленах, по ступеням Стефанова, на каждой из них произносит особенную молитву; но самое рукоположение совершается во время литургии, на главном алтаре, после херувимской песни. На престоле архидиакона приготовляется также проскомидия, если служит сам католикос, и там происходит посвящение иереев и диаконов, если не сам он их рукополагает, ибо таково преимущество католикосов. Священников и диаконов, вопреки канонов соборных посвящают несколько вдруг, на одной литургии, по обычаю заимствованному у римлян. Достойно внимания и то, что, хотя есть еще три других, так называемых патриарха, в церкви армянской, а именно в Константинополе, Иерусалиме и Цисе, которые мало по малу приобрели себе титло сие и права, никто из них, однако, не может посвятить епископа; а если бы и посвятил, рукоположение не будет признано законным, ибо оно должно совершаться только в Эчмиадзине, от руки католикоса, равно как только им одним может освящаться миро: эта необходимость, сосредоточенная в обители св. Григория, служит крепкою связью, не только вере, но и народности армянской. В бытность мою патриарх Нерсес едва согласился признать одного епископа, посвященного в Цисе, во время между патриаршества, и признал потому только, что Цисский прислал рукоположенного им в Эчмиадзин, испросить ему утверждение, извиняясь в своем поступке необходимостью.

Есть еще два престола, во имя Просветителя Григория и апостолов, братьев Зеведеевых, которые устроил по обеим сторонам главного алтаря, католикос Авраам; но они, по тесноте своей, неудобны для богослужения; на них большею частью совершается только проскомидия, когда бывает служба на главном. По особенному чиноположению церкви армянской, редко находится жертвенник при главном престол, если есть другой в том же храм, ибо в таком случае, он заступает место жертвенника. Главный престол Эчмиадзинского собора празднует успению Божией Матери, как и большая часть храмов Армении, предпочтительно посвященных Пречистой Деве, и это весьма замечательно. На Восток вообще, более чествуется день успения, особенно в соборах и обителях, на память собора апостольского, сошедшегося от концов вселенной, для торжественного погребения Богоматери; но в Армении даже редко можно найти церковь, празднующую иному дню. Нет слишком богатых украшений на престоле; вся лучшая утварь расхищена была в смутную эпоху войн персидских и турецких, когда Эчмиадзин переходил из рук в руки, и шахи заставляли католикосов платить тяжкую дань, за свое избрание или соперничество. Иконостас, вставленный в углублении поверх престола, пожертвован недавно усердием смирнских армян; он искусно вырезан из дерева и на нем расположены в четыре яруса, малые иконы, в серебренном оклад, изображающие праотцов и апостолов, страсти Господни и видение св. Григория. На вершине его стеклянный образ Божией Матери, принесен из Индии католикосом Ефремом.

Позади есть тесное пространство, где совершается ход с Евангелием, во время литургии, ибо этот престол не прислонен к стене как прочие; по сторонам его две двери открываются в перегородке, украшенной иконами, которая разделяет поперек все возвышение алтаря и представляется в виде иконостаса. На холсте его изображены, весьма грубою кистью, успение, венчание и взятие на небо Божией Матери; на северных и южных дверях апостолы Варфоломей и Фаддей, а впереди, на арке алтарной, святители Николай и Василий, Исаак Парфянин и Месроб, изобретатель букв армянских. Возвышение алтаря, называемое по-армянски бем, от греческого слова вима, на которое можно взойти только с боков, украшено с лицевой стороны мрамором, с изображением двенадцати апостолов и двух диаконов, первомученика Стефана и Филиппа. Пред алтарем, у левого столба, поставлена другая кафедра резная, оклеенная перламутром, с раззолоченною сенью; ее устроил католикос Аствацатур, и такою же резьбой с перламутром отличаются двери обеих ризниц, по сторонам главного алтаря. В одной из них хранятся святые мощи, а в другой облачаются священнослужители. Весь собор расписан внутри не весьма давно, при католикосе Луке, и не отличается хорошею живописью. Тут совокуплены лики всех великих святых церкви армянской, начиная с просветителя; тут же и два Григория, прославившиеся своими учеными трудами, Татевский и Нарекенский, и летописец Моисей Хорренский, и два Нерсеса, Благодатный и Ламбронский, вместе с пустынножителями и сонмом благочестивых царей, каковы Константин и Феодосий, Авгар и Тиридат. Над западными вратами написан апостол Фома, влагающий руку свою в божественное ребро, пронзенное копием, в знамение того, что оно хранится в собор Эчмиадзинском. Старых же икон, прославленных чудесами, не встретил я нигде, в виденных мною обителях армянских, когда напротив того греческие и грузинские церкви, доселе славятся ими, как лучшим своим сокровищем.

Обширный двор около собора, средоточие всего монастыря, окружен с трех сторон покоями патриаршими и кельями епископов и архимандритов, составляющих братство Эчмиадзинское, ибо там нет почти иеромонахов. Двойная длинная трапеза, летняя и зимняя, более чем на двести человек, с каменными скамьями и столами, тянется вдоль южной стены двора, свидетельствуя о прежнем многолюдстве. Еще три двора, кроме патриаршего, прилегают с юга и востока к главному, и там помещаются, в многочисленных кельях, приходящие богомольцы, училище и службы монастырские. Источник свежей воды проведен под основание собора: образуя малый водоем на гостином дворе, выходит он, под именем Кан-кана, или текущей воды, в близ лежащий сад монастырский, весьма скудный зеленью. Не богата ею и самая обитель; несколько развесистых ив, и особенного рода яворов, на среднем двор и на патриаршем, немного виноградных лоз, взбирающихся по стенам архиерейских келий: вот все что утешает взор внутри ограды, в палящие дни, когда можно найти себе облегчение только в прохладе собора. Кругом стен монастырских, пустая равнина, не представляет никакого развлечения или прогулки, исключая одного довольно пространного виноградника, подле церкви св. Рипсимы.

В первый день моего приезда я вышел подышать свежим воздухом за южную ограду, к которой прилегает братское кладбище, осененное деревьями. Вечер был тихий и очаровательный; солнце склонялось за Арарат; пурпурный пар наполнял всю необъятную равнину, простертую у его подошвы, и все окрестные горы облеклись необычайным светом: это придавало особенную торжественность картине, уже и без того величественной, по всемирным воспоминаниям потопа. Соседняя обитель Гаяны приняла меня в свою мирную ограду. Основанная великим Григорием, она испытала столько же бурь воинских, сколько и его престольный храм, и была разрушена персами, в первое столетие своего существования. Ее поднял из развалин католикос Эздра, близкий нам по общению, которого искал с православными, во время походов императора Ираклия против персов. Католикос Филипп, оставивший по себе благую память, обновил обитель в половине XVII века, и тридцать лет спустя Елеазар построил в ней паперть, с двумя приделами во имя верховных апостолов. Портрет его написан на столбе сей паперти, близ его гроба, и в память усопшего иссечен на стене узорный крест с арабесками. Католикосы армянские, последних трех столетий, предпочтительно избирали себе усыпальницею паперть блаженной Гаяны, вероятно по её близости к обители Эчмиадзинской и к общему кладбищу братии. Здесь погребен и Лазарь, испытанный многими бедствиями, при шах-Надире, и уважаемый за свою добродетель Иаков, Симеон и Лука, при которых процветала обитель, и возмутившие ее своими происками Иосиф Аргутинский и Давид. Предпоследний католикос Ефрем, по смирению, просил, чтобы его погребли на общем кладбище, и доселе туда ходят многие поклониться его праху. Внутри самой церкви не представляется ничего замечательного; четыре столба поддерживают купол, стены обнажены, алтарь украшен новыми иконами. Главный престол празднует также успению Божией матери, и с правой стороны есть в углублении малый придел, во имя мученицы Гаяны, из которого спускаются, чрез тесное отверстие, в подземелье; там положены были, великим Григорием, мученические остатки сей блаженной наставницы и двух с нею пострадавших дев; гробовая келья их внушает благоговение, напоминая собою подземелья палестинские, исполненные костями святых.

Па другой день вышел я из северных ворот Эчмиадзина, по направлению двух обителей, Рипсимы и Шогакат. Они лежат за версту от царственного селения Вагаршапат, которое сохранило только следы восточной стены бывшего города. Ближе к нему обитель св. Марианны или Шогакат, имеющая одно название с Эчмиадзином, потому что с сего места видел св. Григорий, как падали лучи света на место престола единородного. Церковь сия более других пострадала и католикос Нагапет, избравший ее для своего погребения, выстроил совершенно новую на развалинах прежней, в 1697 году. Она менее прочих, и в ней нет подземелья, но с правой стороны алтаря показывают в приделе гробницу блаженной Марианны. На главном алтаре есть замечательный по своей древности складной образ страстей Господних, письма греческого, подобных которому я не видал в церквах армянских. Не далеко от ограды остатки церкви, сооруженной по преданиям, на самом месте жительства блаженных дев.

Обитель св. Рипсимы отстоит на бросок камня от Шогакат, и по-своему зодчеству мало уступает собору Эчмиадзинскому, будучи также украшена пятью главами и колокольнею. И она много пострадала от времени и врагов, после великого своего основателя. Правнук его, Исаак Парфянин, обновил ее в последних годах IV века; но двести лет спустя опять перестроил ее католикос Комитас и, найдя в подземелье мощи святых дев, с печатью просветителя на их раке, приложил к ним и собственную; а в половине XVII века благочестивый Филипп, видя совершенный упадок обители, еще однажды обновил ее. Оба они погребены посреди церкви. С левой стороны главного престола Богоматери есть спуск, из темного придела в подземелье, где погребена была царевна Рипсима, с тридцатью двумя подругами; на гробнице еще показывают те камни, которые брошены были на мученицу, когда снизу испекалась она малым огнем. Издавна глубокое благоговение привлекало многих богомольцев в подземелье св. Рипсимы; но во время нашествия шах-Аббаса, два миссионера латинские, пользуясь запустением обители, ночью взошли в церковь и, выломав камни главного алтаря, извлекли из-под него мощи царевны. Два монаха Эчмиадзинские застали их в минуту святотатства, и силою привели с собою в монастырь; но католикос Мелхиседек с равнодушием смотрел на похищение святыни и уже, без его воли, другие епископы отняли у миссионеров голову царевны, которая с тех пор хранится в ризнице соборной. Остатки мощей отобраны были у них в Испагани, по приказанию шаха, однако, он уступил им, ценою золота, некоторую часть их.

Церковь армянская почитает блаженную царевну Рипсиму начатком своего спасения и потому совершает память её в первый понедельник, после отдания праздника сошествия Святаго Духа, и в след за нею воспоминает, во вторник, наставницу её Гаяну. Так как каждая среда исключительно посвящена Божией матери, равно как каждая пятница честному кресту, а воскресенье самому Господу, и в сии дни уже не бывает у армян празднования святым, то память Мариамны и прочих дев, перенесена на четверг той же недели. Ближайшая суббота празднует великому просветителю Армении, а следующее за ней воскресенье называется собственно Шогакат, т.е. Излияние света Христова на всю церковь, и потому это есть общее торжество, как собора Эчмиадзинского, так равно и всех церквей армянских, хотя, как я уже сказал, большая часть их празднует успению Богоматери.

За две версты от монастыря Рипсимы к востоку, сохранились еще развалины храма, на том месте, где синклит и народ и сам царь Тиридат, встретили святого Григория, после его четырнадцатилетнего заточения. Нерсес III, строитель, основал тут церковь архангелов, во дни императора Констанция, внука Ираклиева, и положил под основание каждого из четырех столбов её, по частице мощей просветителя, принесенных им из Царьграда. Но святыня сия не спасла храма от конечного разрушения; и теперь еще на пустынном холме, посреди обширной равнины Араратской, пред лицом первопрестольной обители, видны печальные развалины, которые слывут в народе под именем обрушенной церкви. Я просил патриарха Нерсеса, оградить пространство между остатками четырех столбов, под коими местное предание предполагает мощи святителя, и водрузить по средине каменный крест, на память великого просветителя Армении.

В церкви армянской не положено совершать божественной литургии, в первые пять дней недели, как это бывает у нас только во время великого поста. Армяне изъясняют такое отсутствие утешительного таинства евхаристии, чрезвычайным к нему уважением, и дозволяют себе служить обедню только по субботам и воскресеньям, если не случится в течении недели, какого-либо большего праздника Господа и Богоматери; в прочие же дни, взамен литургии, читаются у них часы, т, е, третий, шестой и девятый, соединенные вместе. Когда наступила суббота, я просил патриарха, дать мне случаи видеть богослужение армянское, с возможною отчетливостью, и вместе с тем позволить приложиться к святым мощам, которые хранятся в сокровищнице Эчмиадзинском. Милостиво принял он мою просьбу и велел епископу, служить обедню на среднем престол единородного, чтобы я мог удобнее наблюдать за ходом службы, а членам Синода показать мне святыню, ибо они только одни имеют это право.

Прежде начатия литургии, я уже нашел собрание Синода пред боковым престолом св. Григория, на котором расположена была драгоценная святыня. С чувством глубокого благоговения поклонился я пред сими залогами первых времен христианства, которые чудно уцелели посреди стольких бедствий, церковных и гражданских. На возвышении алтаря, покрытом богатою парчой, стояло священное копие, которым пронзено было некогда божественное ребро нашего Искупителя, и сердце мое, проникнутое радостным чувством веры, не хотело подвергать холодному испытанию копие, как некогда испытуемое ребро; я облобызал со страхом орудие, источившее нам во спасение кровь и воду, из пронзенного им ребра, как будто бы сам видевший и свидетельствовавший о том апостол, указывал мне на сие копие. Мне бы хотелось, в ту минуту, слышать или произнести пред ним те песнопения, которыми оно чествуется в церкви армянской.

«Радуйся крылатый меч Господний, обоюдоострое лезвие веры, ключ неисповедимых благ, источивший нам воду и кровь, которыми крестимся и приобщаемся, дабы в нас уготовилась обитель пресвятые Троицы; тобою Христа да восхвалим, утверждение церкви».

«Радуйся цвет всехвальный, окрашенный кровью Господа Иисуса, искореняющий все недуги и греховные болезни; тобою явил себя Распятый, Богом и человеком, истинно мертвым и живым; чрез тебя уверовал сотник, засвидетельствовав его Божество; тобою Христа да восхвалим, утверждение церкви».

Предание церкви армянской гораздо древнее римского, относящего обретение честного копия в Антиохии, ко временам крестовых походов. Оно говорит, что апостол Фаддей принес святыню сию в Эдессу, к исцеленному им царю Авгарю, вместе с нерукотворенною иконою Спасителя, и что с тех пор копие всегда оставалось в пределах Армении, большею частью в обители Айриванк, а наконец перенесено в первопрестольную обитель Эчмиадзинскую, при водворении в ней опять кафедры католикосов. По тому же преданию, крестообразное знамение на лезвии копия, прорезано в нем рукою самого апостола, в память креста Господня, и даже древо прикреплено было гвоздями, никем другим, кроме апостола. Богатый серебренный кивот с вычеканенными иконами, в котором хранится теперь копие, уже позднейших времен, ибо надпись на нем свидетельствует о усердии могущественного князя армянского Проша, сына Васакова, пожертвовавшего в XIII веке сию утварь обители Айриванкской.

По правую сторону сей первенствующей святыни стоял драгоценный крест, с частью честного древа, данного великим Константином царю Тиридату. По левую позлащенный кивот, в котором хранились частицы мощей Предтечи и апостолов, в разные времена собранные. Глава блаженной Рипсимы и четыре серебренные руки, лежали также на алтаре; ибо у армян есть обычай, вкладывать священные останки в изваяния такого рода, чтобы благословлять ими народ, как бы руками самих святителей. В числе их была десница просветителя Армении, которою рукополагаются его преемники; она повсюду следовала за ними, и в Двин, и в Ани, и в Цис, при перенесении их кафедры, и недавно возвращена из Испагани, куда увез ее один из католикосов, после разорения персидского. Тут же и руки апостолов Фаддея, и сына великого Григория, Аристагеса, и родственника его св. Иакова Низивийского, который был на Арарате, и принес еще одно сокровище церкви армянской, доселе в ней хранимое: это кусок от не гниющего древа ковчега Ноева. Предание местное говорит, что Иаков желал взойти на вершину Арарата, дабы там поклониться ковчегу, но никак не мог достигнуть своей трудной цели, и подымаясь целый день на гору, ночью обретался опять на прежнем месте. Наконец утомленному явился, в ночном видении, ангел и, вручив кусок желаемого древа, велел оставить неудобоисполнимый помысел... Оно хранится в серебренном окладе, вместе с другими сокровищами. Были между ними и еще частицы святых мощей, апостольских и мученических; но я видел только одну древнюю икону, весьма грубо вырезанную на дереве, которая изображала снятие со креста Господа, и, не знаю почему, приписывается свидетелю оного евангелисту Иоанну.

Покамест я прикладывался к святыне, епископ, долженствовавший служить литургию, отслушал в мантии часы, у среднего престола единородного, и я последовал за ним в тесную ризницу, по левую сторону главного престола, где он стал облачаться; а между тем хор клириков стал против затворенных дверей ризницы, и, во время облачения, пел соответствовавший оному гимн. Облачения епископов и священников армянских различествуют одно от другого, только митрою и омофором; они суть смешение греческого с римским, смотря потому как постепенно заимствовались различные их части, от той или другой церкви. Но мне показалось странным, что прежде всякого одеяния, когда еще епископ не снимал с себя обычной рясы, на него надели и тотчас же сняли, нашу круглую митру, не как венец святительский, но во образ шлема духовного, о коем упоминает апостол Павел, в послании к ефесеям. Мне пришло на мысль, что, когда епископы армянские приняли от латинян новую остроконечную их митру и уступили древнее свое украшение священникам и даже диаконам, им не хотелось, однако, совершенно с ним расстаться, и, в память минувшего они еще надевают прежнюю митру, хотя на одну минуту, при начале своего облачения.

В след за митрою им возлагают на голову вакас или навыйник, если только позволено, по сходству предмета, назвать таким образом сию часть облачения, собственно армянского; он окован золотом, с вычеканенными на нем ликами двенадцати апостолов, и по окончании облачения, спускается на шею и рамена, изображая, по толкованию армянскому, нечто в роде эфода, с именами двенадцати колен израилевых, который носили первосвященники. Но мне кажется, что и это есть часть одеяния латинского, только более украшенная, а именно то покрывало или amictum, которое каждый священник надевает себе, сперва на голову, а потом, в виде капюшона, спускает на плечи. Подризник, епитрахиль, пояс и поручи греческие; вместо палицы привязывается к поясу шелковый плат, из которого первоначально образовалась палица архиерейская. Епископы армянские удержали в своем облачении фелонь, то есть верхнюю ризу, ибо до них не дошел позднейший обычай греческий, носить саккос, который употребляли сперва одни патриархи Царьграда; но их фелонь приняла форму латинской ризы, pluviale, вместо греческой, и застегивается пряжкою на груди. Омофор, однако, совершенно греческий и этому есть причина: на Востоке он служит исключительным знамением архиерейства, а на Западе выражает только милость папы и дается одним старшим архиереям; поэтому младшие не хотели лишиться своего существенного облачения и удержали восточное. Что касается до митры, то она чисто латинская, и как известно по истории, первая была прислана в дар папою Лукием католикосу Григорию IV, в 1184 году, во времена крестовых походов, а потом, равно как и перстень, сделалась мало по малу достоянием всех епископов.

Странно, почему предпочли они своему древнему украшению, новое латинское, тем более что митра сия весьма неудобна, от двух принадлежащих ей и висящих позади лент, которые надобно всякой раз продевать под вакас, при снятии и надевании митры. Таким образом, церковь армянская, желая удержать свою отдельность, неприметно изменила внешнее облачение священнослужителей. Как я уже сказал прежде, четвертая династия королей армянских, властвовавших в Сисе, много содействовала к введению обычаев римских, по частым сношениям с папами и латинскими королями Кипра, особенно в XIII веке. Гетун, один из самых знаменитых, несколько раз оставлявший волею и неволею престол, управлял долгое время армянским народом, под рясою францисканского монаха; некоторые из его преемников созывали соборы и старались насильственно водворить обряды западные, хотя духовенство и католикосы того времени более расположены были к сближению с греками, по духу обоих Нерсесов, Благодатного и Ламбронского. Константин III, один из последних властителей Армении, заплатил даже жизнью, при возмущении народном, за свое неосторожное рвение к обрядам римским, но тем не менее они проникли в церковь.

Казалось бы, литургия армянская, заимствованная св. Григорием, вместе с просвещением духовным, из Кесарии, хотя и за несколько лет до Василия Великого, должна удержать его чиноположение, более нежели Златоустово, или даже обе литургии сих великих иерархов могли бы сохраниться в церкви, которая была при своем начале, в таком близком сношении с Кесариею и Царьградом. Напротив того, порядок обедни армянской, хотя и близкий к греческому, имеет свои особенности, перемешанные с нововведениями римскими. Вместо трех литургий православной церкви, у армян только одна, и в ней есть много молитв Златоустовых: ибо великий правнук просветителя, Исаак, содействовавший ученому Месробу, в преложении Священного Писания с греческого на свой родной язык, вскоре после Златоуста, старался сообразить чин литургии армянской с греческою; да и в последствии, о том же прилагали старание, некоторые из католикосов и духовных лиц армянских. Литургия же преждеосвященных даров вовсе не существует в армянской церкви, хотя о ней упоминается на поместном Лаодикийском соборе, не много позже первого Вселенского.

Когда епископ облачится в ризнице, он выходит не средину церкви, пред главным алтарем, омыть себе всенародно руки, с предварительными молитвами. Ему предшествуют диаконы в стихарях, с рипидами и хоругвями, и между ними один пресвитер или архимандрит в подризнике, с эпитрахилью и в митре, но без ризы. Такое полу облачение странно, тем более, что пресвитер не имеет никакой особенной должности, ибо он не содействует при литургии, как у нас священники, при служении архиерейском. У армян епископ и даже патриарх совершает служение всегда один, с своим протодиаконом, также, как и простые иереи, а прочие стоят только по сторонам и поют иногда вместо клира. Этот порядок напоминает латинский, ибо должно отдать беспристрастную справедливость богослужению православному, что только, оно по высокому образованию древних своих иерархов, умело согласить, в одно стройное целое, разнообразие частей. После умовения рук епископ восходит на возвышение алтаря, для совершения проскомидии, и за ним задергивается большая завеса, во всю ширину алтаря, а хор становится у его подножия и поет молитвенный гимн.

Проскомидия, сама по себе, весьма коротка, ибо только приносятся на дискосе опресноки, по обычаю римскому, вместо квасного хлеба, а не вынимаются, как у нас, части из просфор за живых и усопших; в чашу же вливают одно только вино, не растворенное водою, по обычаю исключительно армянскому, и что довольно странно, на этот раз, главный престол служил жертвенником. Пред начатием литургии, епископ, сопровождаемый и предшествуемый своим клиром, с рипидами и хоругвями, обходит и кадит всю церковь, держа в руках животворящий крест, которым осеняет он и во время обедни, при каждом возглас до херувимской песни. Шествие совершается противоположно нашему, то есть по солнцу, так как и крестное знамение армяне полагают одинаково с римлянами, сперва на левое плечо а потом уже на правое.

Во время сих приготовительных обрядов, патриарх взошел в церковь, в лиловой короткой мантии, и стал на свою кафедру, присланную из Рима папою Иннокентием. В продолжение литургии, я следовал за её ходом, по русскому переводу бывшего католикосом Иосифа Аргутинского. Служащий епископ стал на ступени среднего престола единородного; протодиакон и прочие клирики стояли по правую сторону, певчие же за решеткой в церковной трапезе. Божественная литургия началась, как и у нас, благословением царства Пресвятые Троицы; вслед за тем лики воспели антифон: «Единородный Сын и Слове Божий», который в нашей литургии помещен гораздо позже, после великой ектеньи и пения избранных псалмов. Так как торжественный гимн сей, сложенный императором Иустинианом, взошел, в числе антифонов, в состав литургии, не ранее VI века; то заметно, что армянская церковь затруднялась, куда поместить его, и вставила при самом начал. Это свидетельствует, однако, что еще сто лет после Халкидонского собора, бывшего камнем преткновения и виною раздора, армяне не боялись заимствовать свои молитвы от греков. Краткая ектенья следует за сим гимном, но пред каждым возгласом, оканчивавшим тайную молитву епископа, диакон предварял словами: «благослови Владыко» и священно-служащий, с желанием мира, осенял крестом. Такие осенения повторяются часто в продолжении литургии. Должно заметить также, что краткие прошения ектеньи произносит диакон, а более пространные, имеющие вид молитвы или гимна, читаются или поются всем клиром священников и диаконов.

Праздничные антифоны следуют за первою краткою ектеньей, и Евангелие обносится диаконом вокруг престола, при молитве епископа: о входе святых ангел с сослужащими в алтарь. Она взята из нашего служебника, хотя тут собственно не бывает никакого входа: епископ остается на месте, а диакон только обходит престол, с рипидами и светильниками; но так как это есть подражание малому входу, бывающему в нашей литургии, то и молитва употребляется та же.

Не смею утверждать, потому что для этого надобно иметь верные доказательства, но такого рода молитвы и самое расположение алтарей, которые по необходимости принуждены были удержать завесу, дают повод думать, что и у армян они вначале были также заграждены; только теперь у них иконостасы отодвинуты и стоят на одной линии с престолом, посему и заменяются завесою. Здесь также подействовало влияние римлян; ибо достойно внимания то, что у коптов и сириян, равно как у всех Восточных исповеданий, удержаны иконостасы. Нынешняя смесь их облачений церковных, полу восточных полу западных, и новизна всех икон, писанных на холсте, по обычаю западному, с ликами верховных апостолов, свидетельствует в пользу моего предположения, которое, однако, не могу выдавать за совершенно истинное. Северные и южные двери сего иконостаса, в том виде, как они теперь находятся по обеим сторонам престола, и положение жертвенника за иконостасом, в тех церквах, где по неимению другого престола, делается необходимым особый жертвенник, обличает также прежнее устройство алтарей. Да и можно ли предполагать, чтобы великие светильники, каковы были Григорий и Нерсесы, приняли безотчетно в чин своей литургии, молитвы, которые видимо противоречат существенному устройству их церквей, тем более что не все молитвы греческие, а только некоторые, взошли в состав литургии армянской?

Все сие говорит доселе в пользу древнего союза и сходства обеих церквей; но вот где является разность: в прославлении неизреченного имени Божия, Трисвятою песнею! Она возглашается торжественно, после хода с Евангелием вокруг престола, при потрясении рипид, которым знаменуется трепет крил серафимов, воспевающих славу Трисвятого Бога, и этот шум серебряных рипид, хотя и странный для непривыкшего слуха, не был мне неприятен. Но горько было слушать прибавление слов: «распятый за нас» к славословию Пресвятой Троицы. Знаю, что мне скажут армяне: «мы относим песнь сию ко второму Лицу, а не ко всей Троице; мы не полагаем, что Божество страдало, и веруем, что человеческая только природа Богочеловека терпела за нас мучение». Если угодно принимаю сие объяснение, но тем не менее сожалею о разногласии, когда это у них не догмат, а только старый обычай.

По если этот обычай, или лучше сказать одно слово, бросает на них неприятную тень сомнения и смущает всю церковь, равно Восточную и Западную, которые искони привыкли воспевать сию песнь во славу святые Троицы, то прилично ли одним армянам держаться сего прибавления, которое служит камнем преткновения, когда мы видим, что они приняли многие обряды от греков и от латин? Не хочу и не место здесь входить в богословское прение о том, какое употребление правильнее, хотя свидетельство стольких веков и великих церквей, показывает на чьей стороне правда; но если сами армяне утверждают, что дело не в догмате, а в словах, то согрешая против братьев своих, по словам апостола Павла, не грешат ли они против самого Господа? Не так действовал апостол, но исполненный любви, в вещах меньшей важности, что писал он к коринфянам? «Если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса во веки, чтобы не соблазнить брата моего» (1Кор.8:13). Здесь же дело не о тленной пище, но о единстве прославления имени Божия, и тут ли место самолюбию или упорству, от которых раздирается не швейный хитон Господа нашего Иисуса, когда одно отброшенное слово, не нарушая догмата, может сблизить разъединенное?

Не смотря на различие в славословии, следующая за ним молитва епископа: «Боже святый, иже во святых почиваяй» опять взята из служебника греческого, и мудрено поверить, чтобы в начале самое славословие не было сходно с нашим, если одинаковы предшествующие и последующие ему молитвы. Великая ектенья, которая у нас положена при начале литургии, возглашается у армян после Трисвятой песни, и за тем следует чтение двух паремий, апостола и Евангелия. «Вонмем, говорит диакон, обращаясь с Евангелием к народу, и лик ответствует: глаголет Бог».

Тут поется, по римскому обычаю, Символ Веры, но не совершенно тот который был составлен св. отцами, на вселенских соборах в Никее и Царьграде, и принят всего церковью, равно и армянскою. Хотя она также называет его Никейским, однако, в нем есть прибавления, правда православные, но не существующие в подлиннике. Подобно Никейскому оканчивается он анафемою против не право мудрствующих о Сыне Божием, и те же выражения применены к искажающим догмат о Духе Святом, чего, однако, нет в Никейском символе, ибо тогда не было еще сей ереси. Не знаю, каким образом и когда, взошел сей новый символ в церковь армянскую, которая приемлет, однако, правило третьего вселенского собора Ефесского, строго запрещающее что-либо изменять в символе. Что касается до времени его возглашения, то православная церковь, охраняя тайны своего исповедания от неверующих и оглашенных, благоразумно положила, прежде времени оного, изгонять их и даже заключать двери церковные, при чтении символа. Это знаменуется словами диакона: «двери, двери, премудростью вонмем». Изменившие же сей таинственный порядок в литургии армянской, не вникли в глубину созерцаний великих святителей Василия и Златоуста, и нарушили постепенность священнодействия, как в этой, так и в других частях литургии. Но возглас диаконский: «двери, двери», сохранился и у них, хотя уже без всякой мысли, как бы только для указания того места, откуда был вынут символ.

После того диакон произносит ектенью, составленную отчасти из тех прошений, которые у нас отнесены ко второй половине обедни: о мирном провождении дня, о ангеле хранителе и прочем, и лик ответствует, как и у нас: «подай Господи». Тогда уже изгоняются оглашенные, маловерные, кающиеся и неочищенные, и лик поет, довольно странно, когда еще не только не было освящения даров, но даже и перенесения их на престол: «Тело Господне и Кровь Спасителя пред нами суть; небесные Силы невидимо поют: свят, свят, свят Господь сил». Что же это означает? Армяне слышали, как у греков поют, на преждеосвященной обедни, когда переносятся дары, уже преждеосвященные: «ныне Силы небесные с нами невидимо служат, се бо входит царь славы, се жертва тайная совершенна дориносится» и они вставили у себя эту песнь, изменив ее по-своему, пред самым перенесением даров, не вникнув, что у них дары тогда еще не освящены, и что потому еще нельзя говорить: «тело Христово и кровь Спасителя пред нами». Многие из них теперь объясняют, будто слова сей песни относятся к будущему. Не в духе обличения и укоризны, но с любвью указываю на это беспристрастным судиям.

Херувимская песнь не всегда поется на литургии армянской, а только в случаях торжественных; в обыкновенных же службах заменяется другими собственными их гимнами; но тайная молитва епископа, при перенесении даров, во всей целости заимствована из служебника Златоустова: «никто же достоин от связавшихся плотскими похотьми или сластьми, приходити или приблизитися, или служити тебе Царю славы». Если даже и не епископ, а простой иерей, совершает службу, он не отходит от престола за дарами, это перенесение совершенно предоставляется диаконам. Разность служения епископа с иерейским состоит и в том, что до херувимской песни он осеняет народ крестом, а потом только рукою, священник же всегда осеняет без креста; оба снимают в это время и до конца литургии свои митры. Между тем весь клир, при пении гимна и каждении фимиама, с потрясением рипид, участвовал в перенесении даров, от главного престола, служившего жертвенником к среднему, и это шествие весьма торжественно, не смотря на то, что пение армянское неприятно для непривыкшего слуха. Хоругви, лампады и рипиды предшествуют диакону, который несет вместе дискос на потир, покрытые воздухом, и, с возвышения алтаря, показывает их народу; молитвенно приемлет их епископ и ставит на престол, без всяких поминовений, а потом, омыв себе руки, приступает к совершению даров.

Трогательно возглашение диакона, или лучше сказать всего клира, который убеждает: «с верою и страхом стать на молитву, пред святою трапезою, не с сомнением, но с чистым умом и сердцем и добрыми делами, дабы обрести благодать помилования, на втором страшном пришествии Христовом». Тогда, услышав приветствие мира из уст епископа, он приглашает всех целовать друг друга, а не могущих приобщиться божественным тайнам, изыти и вне двери помолитися. Целование идет от епископа и диакона ко всем клирикам, которые обнимаются между собою говоря: «Христос посреди нас явися». Канон литургии, то есть самый порядок освящения даров, сходен с нашим, но духу тайных молитв иерейских, которые составлены, частью из Златоуста и почти одинаковы в возгласах. Однако, вопреки общему уставу литургии, равно Восточной и Западной, не священнодействующий, а диакон внушает молящимся: «возвысить гор ум свой, и благодарить Господа всем сердцем». После пения: «достойно и праведно есть», почти совершенно водворяется порядок литургии православной, Серафимскою песнею: «Свят, свят, свят, Господь Саваоф», и произношением слов Господних над хлебом и чашею, и самым возношением обоих: «Твоя от твоих тебе приносяще, о всех и за вся», и наконец тайным на них призыванием Святаго Духа, с некоторыми только изменениями в словах.

Замечательно, что здесь армяне не уступили римлянам и сохранили прежнее православное освящение даров, не словами Господа: «приимите и ядите», но как бывает у нас, собственно призыванием Святаго Духа, для их преложения. Только лик, кроме обычного «аминь» поет, прежде возношения даров, умилительные стихи: «Отче небесный, иже дал Сына своего на смерть за ны, яко должника долгов наших, молимся тебе, ради излияния крови его, помилуй сие твое словесное стадо»; а после возношения и освящения: «Душе Святый, иже сходяй с небеси, совершающий таинство сославимого с тобою, руками нашими, излиянием крови его, молим тя упокой души усопших наших».

Сия часть литургии армянской представлялась мне наиболее трогательною, по гласному поминовению усопших в Бозе святых. Почти такое же, но только тайное поминовение, совершается в то же время и у нас, и еще прежде оно бывает на проскомидии: потому и вставлено у них здесь то что было пропущено при начале. Епископ воспоминает сперва пречистую Деву, но вместе с нею Предтечу и, не знаю почему, мимо апостолов, первомученика Стефана. Потом уже диакон, став по правую сторону престола, воспоминает апостолов, пророков, мучеников, патриархов и всех святых епископов, иереев и диаконов: «да будет память их в сей литургии»; а хор ему ответствует: «помяни Господи и помилуй». Он называет далее первых проповедников Армении, Варфоломея и Фаддея, великого просветителя её Григория и все его семейство до великих Нерсеса и Исаака, Месроба изобретателя букв, Григория Нарекенского и Нерсеса благодатного, и последователей сего великого мужа и его брата Григория, много трудившихся для соединения церквей. Приятно также слышать имена святых отшельников, равно греческих и армянских, и верных царей Авгара и Константина, Тиридата и Феодосия. Наконец произносит молитву о всех веровавших мужах и женах, старцах и младенцах, усопших во Христе; а лик непрестанно возглашает: «помяни Господи и помилуй».

Достойно особенного внимания, что в числе поминаемых на каждой литургии, всею церковью армянской, находится св. Григорий, настоятель обители Нарекенской, прославленный своим благочестием и образованием духовным в X веке, коего гимны поются в церкви, и который был гоним противниками Халкидонского собора, за свою приверженность к его догматам, как это видно из его жития. Он должен был бежать из столичного города Ани и одно только чудо, им совершенное пред лицом обвинителей, спасло его от осуждения. О нем говорит, как о ангеле во плоти, другой благочестивый ревнитель союза, Нерсес епископ Ламбронский, уважаемый своею церковью, и на него ссылается, в доказательство единомыслия армян с греческою. Да и католикос Нерсес благодатный, с братом своим Григорием, споспешествовавшие к церковному единству, во дни императора Мануила, и последователи их, гласно поминаемые на литургии, под именем нерсесиян и григориян, не свидетельствуют ли в пользу мира?

Когда окончено поминовение усопших, епископ воспоминает тайно апостольскую церковь и всякое епископство православных, и гласно императора со всем августейшим его домом, и католикоса гайканского народа; а клир, перейдя на левую сторону престола, повторяет тоже самое, начиная с католикоса. После тайной молитвы епископа, заимствованной вкратце из литургии св. Василия, о распространении благодатных действий приносимой жертвы на всю церковь, следует ектенья, составленная смешанно из наших ектений, и поется молитва Господня: «Отче наш». Тайная молитва епископа, которой у нас нет, весьма трогательно изъясняет самый возглас, о неосужденном призывании нами небесного Отца. «Боже истинный и Отче милосердый, благодарим тебя, иже паче блаженных праотцов, наше грешное естество почтил еси, яко им нарекся еси Бог, нам же, по милости твоей, благоволил именоватися Отец».

По гласу диакона, все преклоняют главы, и произносится молитва, отчасти сходная с нашею; епископ, возвысив тело Христово, возглашает: «Святая святым!» а хор ответствует: «Един свят, един Господь Иисус Христос», но тут включены прибавления, принадлежащие собственно литургии армянской. Епископ произносит над дарами хвалу каждому лицу пресвятые Троицы отдельно: «благословен Отец Святый, Бог истинный», и лик отвечает: «аминь»; тоже и в тех же словах, о Сыне и Духе Святом, и наконец: «благословение и слава Отцу и Сыну и Святому Духу»; лик повторяет тоже. Тогда епископ, прочитав втайне молитву, взятую из нашего служебника: «вонми Господи Иисусе Боже наш, от святого жилища твоего» обмакивает пречистое тело Господне, в крови потира, и показывает оное народу, по обряду латинскому, обратившись к нему лицом, с сим умилительным возванием: «святого, святого, пречистого тела и крови, Господа нашего и Спаса Иисуса Христа, вкусим со святынею, иже, с небеси снисшед, преподается посреде нас, есть жизнь, надежда, воскресение, очищение и оставление грехов».

Диакон возбуждает петь псалом Господу, и завеса задергивается, для приобщения епископа, но только одного, по обычаю римскому, а не всех священнослужителей, как это положено в чине православной церкви; ибо что есть самая обедня, если не соединение верующих с Господом и между собою во единое тело; и если не всем без изъятия, то кому же преимущественно в ней участвовать, как не священнослужителям, которые, по собственному значению своего звания, суть достояние Божие? Не смею утверждать, но мне кажется, что самые опресноки, употребляемые армянами, вместо квасного хлеба, для святых даров, могут также быть нововведением, хотя армяне крепко стоят за их древность, уверяя, что употребление их было безразлично с хлебом от самого начала. Может ли быть, однако, чтобы великий Григорий и правнук его Исаак, приемля чин служения греческого, когда оно уже совершенно установилось, ибо это был век Василия и Златоуста, так резко отделились от своих блаженных учителей, и приняли, вопреки им, для совершения тайн, ветхозаветные опресноки, вместо новозаветного хлеба, который благословил Господь, по окончании образовательной трапезы пасхальной?

Между тем лик поёт причастные стихи, приличные таинству, с припевом аллилуйя, на конце каждого. Умилительны и тайные молитвы причащающегося епископа, который, подобно как у нас, раздробляет на четыре части Святое Тело и влагает в потир говоря: «исполнение Духа Святого». После приобщения и благодарственных молитв, отчасти заимствованных из наших, отдергивается завеса и диакон возглашает: «со страхом Божиим и верою приступите»; а епископ, взяв чашу, обращается к народу и приобщает без лжицы, вынимая перстами и раздробляя на части святое тело, что довольно неудобно, ибо честная кровь остается на пальцах. Как только осенит он народ, завеса опять задергивается, дабы священно служащий мог втайне потребить святые дары, на самом престоле, для большего соблюдения святыни, и такая предосторожность похвальна.

Последняя ектенья диакона напоминает нашу; лик поет благодарственный гимн Господу, напитавшему нас от бессмертные своей трапезы и даровавшему тело и кровь свои, во избавление миру, и живот душам нашим. Опять открывается завеса, непрестанно свидетельствующая о необходимости оставленного иконостаса, и епископ сходит к народу, читать нашу заамвонную молитву. Но когда лик пропоет: «буди имя Господне благословенно во веки» опять, по обычаю латинскому, епископ начинает читать первую главу Евангелия от Иоанна: «В начале бе Слово» и этим заключается литургия, начатая по чипу греческому, конченная по римскому. Не с духом осуждения, изобразил я ход литургии армянской, но с беспристрастием, воздавая хвалу истинно высокому в её молитвах и указывая только, откуда что заимствовано, дабы видели, каким образом изменен был, в средних веках, древний Восточный чин её.

В тот же вечер оставил я Эчмиадзин, чтобы продолжать мое путешествие по области армянской. Патриарх, исполненный благоволения, отпустил со мною собственного келейника, для того чтобы мне все было открыто в монастырях. Смеркалось, когда спустился я в ущелье Занги, на крутой мост, переброшенный через поток; его строили каменщики греческие, двести лет тому назад, во времена шах-Аббаса. Как тени мелькнули предо мною пустые палаты сардаря, и гарем, и крепость; кое-где горели огни, в уединенных окнах, над рекою, и шумела Занга, в вечерней тишине; с трудом мог я въехать под темные изгибы ворот, бывшей персидской твердыни. На рассвете отрадно мне было слышать утреннее богослужение, в соборе Эриванском, весьма благолепном. Те же греки, которые строили мост, соорудили и храм, для самих себя, как меня уверяли некоторые старожилы, но в последствии церковь была отдана туркам, для их исповедания суннитского, а наконец обращена в пороховое хранилище. Так застали ее войска наши и освятили в честь покрова Богоматери, потому что в этот день сдалась сия сторожевая бойница Персии, как некогда, в тот же день, пали твердыни казанские, пред победною хоругвию России.

Мечеть, бывшая придворною сардара, теперь обращена в арсенал, и нарядна своими арабесками, из разноцветных кирпичей. Замечательна и главная городская мечеть, принадлежащая господствовавшему исповеданию шиитов; она окружена базаром и караван-сараями; платановое дерево, под которым шумит фонтан, одно развесилось на весь широкий двор мечети, призывая под тень свою поклонников Али. Но я нашел христианское сокровище в Эривани, о котором даже не знают многие из армян, на краю города. В уединенной церкви, называемой Зоравар т.е. святынею сильных. Изнутри сего храма спускаются в подземелье, подобное гробовым покоям Рипсимы и Гаяны, и там гробница св. Апостола Анании, одного из семидесяти, которому явившийся Господь, велел окрестить Савла, избранный им сосуд. Каким образом могли явиться мощи сии в Эривани, не мог я достоверно узнать; но священники той церкви говорили мне, что они подарены были еще великому Григорию. Правдоподобнее думать, что некая часть их досталась гораздо позже в удел, кому-либо из католикосов или царей армянских. Рядом с гробницею Анании есть другая неизвестная, в том же подземелье.

На следующее утро поехал я в знаменитую обитель армянскую, иссеченную в скалах, за тридцать верст к востоку от Эривани. Там, с незапамятных времен, хранилось св. копие, которое теперь в Эчмиадзине; имя Кегарт осталось обители от копия, и пещерное её устройство было причиною другого названия Айриванк. Дорога туда лежала, влево от большой персидской, сперва по пустынным хребтам до широкой долины Башкарни, где некогда существовал знаменитый город Карни. Там, на обрыве утесов, выстроил царь Тиридат великолепный дворец, для любимой сестры своей Хосровидухт, и доселе еще видны его остатки, слывущие в народе троном Тиридата; но колоссальные обломки базальтовых колонн, с их громадными подножиями из черного гранита, и с резными капителями Ионического ордена, свидетельствуют более о храме, во вкусе греческом, нежели о палатах. Поразительна сия гранитная масса обломков, собранных рукою времени в одну груду, на обрыве скал, памятником его собственного могущества над делами рук человеческих. Воображение народное, всегда поэтическое в своих вымыслах, образовало из сих развалин один исполинский трон, на который посадило великую тень любимого царя своего Тиридата. У его подножия кипит горный поток в глубоком русле; бесчисленные ручьи стремятся, из-под навеса камней, для прохлаждения бывшей царственной усадьбы сестры тиридатовой. Палаты её ограждены были со стороны долины, крепкою стеною, которой плиты еще уцелели, с полу обрушенною аркой ворот, освященных знамением креста. Несколько развалившихся церквей разбросаны по долине, около нынешнего полу татарского, полу армянского селения; и свидетельствуют о прежнем величии Карни. В одной из них погребен знаменитый писатель духовный Мастоц, оставивший по себе богатое собрание церковных песней; это Дамаскин народа армянского. Тут же был положен и могущественный князь Прош, владевший городом Карни, в XIII веке, когда уже четвертая династия Рупенидов, утвердила дальний престол своей в Киликии; он осыпал своими благодеяниями обитель Кегарта.

Дорога к ней идет вверх по ущелью, которое стесняется все более и более, доколе не упрется наконец в неприступные скалы, откуда бьет бурный поток Карни. Только восемь верст от селения до монастыря; по окрестным горам видны развалины церквей, но по мере приближения к Кегарту, исчезает всякое население, и дикая природа вступает в полные права свои, расставив повсюду неподвижные грани утесов; один из них совершенно заслоняет монастырь, и служит как бы преддверием сей каменистой пустыне, где во времена её славы спасались несколько сот отшельников. Мы услышали уединенный колокол прежде нежели увидели здание, и этот мирный благовест отраден был в столь диком ущелье. Два только инока вышли к нам на встречу, потому что больше их не было. Еще недавно пустою стояла древняя обитель, и обязана своим обновлением усердию бывшего правителем области армянской, князя Бебутова, но и доселе подвергается она разбоям окрестных жителей. Два года тому назад ее ограбили курды, и те же два инока, единственные стражи святилища, найдены были связанными в ограде монастыря; так опасно их положение.

Основание Кегарта относится к глубокой древности, ко временам св. Григория, и весьма естественно, что такое дикое ущелье могло привлечь к себе любителей безмолвия, в самую цветущую эпоху иночества. По крайней мере достоверно то, что правнук просветителя, Исаак великий, любил там уединяться, и около сего времени, должно полагать, иссечены были некоторые пещерные церкви. Неприступность обители, посреди скал ее оградивших с трех сторон, делала из неё твердыню, в которой спасались католикосы и владетели армянские, от насилия наместников халифов; там долго укрывался знаменитый по своей летописи, католикос Иоанн VI, от жестокого правителя Юсуфа. Безопасность места вероятно побудила перенести в Кегарт священное копие, когда соседняя столица Двин, сделалась жилищем эмиров, и опустел Эчмиадзин, подвергавшийся беспрестанным нападениям. Сокровище сие еще более освятило монастырь, в мнении не только армян, но и магометан; народное предание рассказывает, что во время страшного нашествия шах-Аббаса, когда, проникнув в обитель, хотел он коснуться святыни копия, внезапный свет осиял все ущелье: оно наполнилось тьмами ангелов, и в ту же минуту обратились назад лица персиян. «Гер-гечь!» (видел, беги), воскликнул смятенный шах, и первый подал пример бегства; с тех пор название Гер-гечь осталось обители, в устах татар, вместе с народною легендою.

Иноки ввели нас сперва в главную церковь св. Креста, не иссеченную внутри утесов, а пристроенную к ним, уже в позднейшие времена. Устройство её подобно всем храмам армянским XII и ХIII века: высокие арки подпирают купол, алтарь возвышен, с двумя ризницами по сторонам, молитвенные кельи в углах и никаких украшений по стенам; иконы, совершенно новые, писаны на холсте. На входных дверях, с южной стороны, грубо изваяны голуби, между виноградных лоз, и два водящихся тельца, символы чистоты и силы. Обширная трапеза, пристроенная к церкви, великолепна резьбой своих карнизов и открытого купола, который опирается на четырех столбах. Она также носит отпечаток средних веков, и надпись на задних вратах свидетельствует, что купол храма был сооружен в 1214 году, трудами братии, при настоятельстве пустынника Василия, во время атабека Захарии, и сыновей его Шагин-Шаха и Авака. Северною стеною для сей трапезы служит самая скала, и в ней иссечены другие церкви, изумляющие терпением своих созидателей.

Первая, во имя св. Троицы, ближе к западным дверям трапезы, она почти круглая, со многими углублениями в стенах, и украшена арабесками. Узорные кресты иссечены паскале, с надписями, которые называют жертвователей, прибегавших под сень сего храма, и вероятно тут же погребенных ради своих даяний. Из-под северной скалы струится источник черной воды, горькой и неприятной на вкус; в восточном углублении есть алтарь на коем уже не бывает службы. Рядом с церковью св. Троицы иссечена другая, во имя Вифлеемской Божией Матери, но алтарь её несоразмерно мал против самой церкви; она освещена сверху окнами, пробитыми в скале; вход в нее из той же трапезы, и в ней течет также горькая вода из-под утеса. На этом утесе иссечены: воловья голова, которая держит кольцо, и к нему два прикованные льва, а под ними орел, несущий ягненка. На арке алтаря Божией Матери грубо изваяны две райские птицы, а на дверях, ведущих в третью церковь св. Григория, апостолы Петр и Павел. Сия последняя всех выше и изящнее отделкой; алтарь её много поднят над помостом, и на нем сохранилось кресло епископское, высеченное также из камня. Купель, необходимое условие всех церквей армянских, выдолблена в той же скале, ибо только внутри храмов позволено совершать таинство крещения у армян. На возвышении алтаря, подле каменного кресла, изваян высокий крест, с двумя ангелами по сторонам, из коих один с трубою, а другой с мечем. Какого собственно времени все три церкви, иссеченные в утесе, неизвестно: но в Вифлеемской, которая служит преддверием Григориевой, сохранилась на южной стене надпись:

«В правление благочестивого, боголюбимого властителя грузинского Авака и Шагин-Шаха, и сына его Захарии, я Прош, сын Васака, из Хохнава, купил от владетеля страны сей знаменитый сей Айри-ванк, вместе с горою и равниною, и всеми постройками, какие были в нем, и выдолбил в скале дом Божий, в память мою, супруги и сына, и все вместе с ними, посвятил св. копию».

Год не выставлен, но известно, что князь Прош властвовал в сих пределах, в начале XIII века, и можно предполагать, что он ископал в скале это Вифлеемское преддверие, и самую церковь св. Григория, и пристроил к ним трапезу и соборный храм св. Креста; однако название Айри-ванк, употребленное в подписи, свидетельствует о прежних пещерных церквах, и действительно до сорока тесных келий, с малыми внутри их алтарями, пробиты в скалах. Сын князя Проша, Папах, выдолбил в 1288 голу, еще одну обширную погребальную церковь для своего рода, над тремя первыми; там, однако, не видно алтаря. Купол имел отверстие сверху и опирается на четырех столбах, по образцу трапезной церкви. Тесная галерея, украшенная крестами, служит входом в сию каменную сокровищницу смерти, которая превосходит, диким своим великолепием, многие жилища людей, и напоминает тщание фараонов египетских, о сохранении своего праха. Народное предание, которое любит оживлять самые обители смерти, говорит, что гораздо прежде князя Папаха, два труженика, брат и сестра, движимые благочестивым усердием, начали иссекать, или что вероятнее обделывать подземную храмину, в которую спустились из верхнего отверстия, но уже не могли опять туда подняться. Они стали пробивать утес, чтобы найти себе боковой выход, но потеряв направление, долбили гору, вместо того чтобы обратиться к внешней стороне скалы. Горестно заснули узники, после напрасных трудов, ожидая голодной смерти, ибо уже истощились их запасы, и вот ночью, невидимою рукою ангела хранителя, труженический молот их перенесен был к тому месту, где теперь устье подземной галереи. Проснувшись они пробили себе узкое отверстие, и могли опять выйти на Божий свет, но доселе показывают начатую ими работу в скале.

Над самою крышею соборной трапезы, иссечены три малые кельи с алтарями, каких много рассеяно по окрестным утесам, а за оградою, у самого входа, выдолблено в отдельной скале двух ярусное жилье, с двумя церквами во имя Божией Матери. Стенная живопись отчасти сохранилась, и еще видно вербное торжество Спасителя; надпись на стене говорит, что в 1256 году обновлена сия церковь Богородицы, но кем неизвестно; последнее разорение было при лезгинах, менее ста лет тому назад. Местное предание гласит, что в этих кельях первоначально спасался великий Григорий, но достовернее можно предполагать, что здесь жил правнук его католикос Исаак, ибо летописи армянские упоминают о его пребывании в обители. Напротив, через поток Карни, видно еще жилье в неприступной скале, где защищался князь Прош от нападения сарацинов. Бурно истекает самый поток из сердца скал, несколько выше монастыря, и разбиваясь по камням, образует весною великолепный водопад, в глубоком ущелье. Мы только могли подивиться дикости места, избранного иноками, но мне говорили, что весною это ущелье обращается в совершенный сад, от множества душистых кустов, разросшихся промежду скал, и малые поляны, на берегу потока, благоухают цветами.

Так разнообразна своими красотами обильная природа и то, что нам кажется мрачно в её осеннюю пору, как бы на склон возраста человеческого, дышит опять райскою свежестью в её весенние, для нас невозвратные на земле дни. Когда мы окончили осмотр храмов и пещер, уже солнце закатилось за горный горизонт и только последние лучи его, багровыми красками, сходили с каменистых вершин; картина была великолепна, особенным величием облеклась дикость пустыни; еще долго горел пурпурный гребень скал, огненною чертою рисуясь на темном небе востока, и вот встала другая очаровательница, луна, и серебренным рогом своим одолела вечерние розовые туманы. Её томным светом внезапно побледнело ущелье, как поблекшие лица его отшельников, и дикая обитель представилась нам в более свойственном ей образе.

Утром мы опять миновали селение Башкарни и долго следовали по ущелью, к долине Аракса. Вся она почти заселена выходцами из Персии и Турции, ибо многие тысячи армянских семейств устремились, по окончании войны, в мирные пределы древнего своего отечества. Приятно видеть, от подошвы Алагеза до подножия Арарата, всю обширную равнину, где величаво течет Аракс, обращенную в зеленые сады, которые орошаются его живительными водами, ибо без искусственных протоков, ничего не может расти, на пламенной почве Армении. Еще недавно, одни только редкие аулы татарские, кое-где рассеяны были на пустоте равнины, на которой не смели селиться христиане, из опасения курдов. Мы спустились к селению Двин, которое получило свое громкое имя от близ лежащих развалин, и увидели в поле обширный двух ярусный холм, окруженный рвами: это была древняя столица Армении. Развалины её простираются ныне между трех селений, из коих два, Арташир и Двин запечатлены сами историческими именами, а третье, Топра-кале, означает земляную крепость или насыпь, в которую теперь обратилась могущественная некогда столица. Персидское название Двин, т.е. холм, совершенно соответствует её нынешнему состоянию, ибо один только могильный курган гласит о минувшем величии целого царства; а некогда судьба всей Армении зависела от сего холма!

Сын Тиридата, младший Хосрой, перенес сюда столицу из Арташата, которому вредили болотные испарения Аракса, и с тех пор Двин, прозванный Востаном или Царьградом, посреди своей плодоносной равнины, сделался сердцем Армении; чрез него текла вся богатая торговля Индии с Западом. Когда же в V веке пало, под игом персов, царство армянское, отселе поднялся витязь Вардан Мамигонянин, с горстью храбрых, чтобы отразить полчища Издигерда и его магов, которые усиливались ввести огнепоклонство. Вардан перенес сюда столицу духовную из Вагаршапата, с кафедрою католикосов, и они основались в Двине, почти на пятьсот лет, до возвеличения новой столицы Ани, уже при династии Багратидов. Самое летосчисление армян, которому доныне они следуют, восприяло начало в Двине; ибо католикос Моисей, исправив в 551 году ошибки календаря, велел, довольно странно, начинать новую эпоху не от Рождества Христова, а от созванного им собора; таким образом армяне отстают, на 551 год, от всех христианских летоисчислений.

Тяжкие разорения претерпел царственный город, от завоевателей арабских, при самом разгаре их веры. Приступом взят был Двин и разрушен почти до основания; двенадцать тысяч жителей пало на его пепелище, сорок тысяч уведено в плен и надобно было иметь всю ревность Нерсеса строителя, чтобы восстановить город из его развалин. Несколько лет спустя бывшая столица царей армянских сделалась местопребыванием наместников халифа и, укрепленная ими в начале VIII века, еще однажды процвела под их владычеством; но она вскоре опять подпала игу завоевателей сарацинских. Еще ужаснее их оружия, были для Двина землетрясения, проистекавшие от соседства Арарата.

В исходе IX века трех месячное, почти непрестанное колебание, сокрушило в нем храмы и палаты, и жертвою оного сделались до семидесяти тысяч жителей. С тех пор уже не восставал Двин в прежней красе своей, хотя еще до XII века, продолжал быть правительственным, по жительству в нем эмиров. Мало по малу совершенно стерся он с лица земли, и кто найдет теперь на пустынном холм, место великолепного собора св. Григория, который воздвигнут был витязем Вартаном, и палаты католикоса Нерсеса, и следы бойниц эмира Абдал Азиза? Не только зданий, нет даже и следов их!

Страшно стоять на развалинах, где до такой степени истребилось все человеческое и время сгладило самые камни, оставив только черепки и прах! Здесь, более нежели где-нибудь, чувствуется все наше ничтожество, особенно когда свободный взор, широко объемлет окрестные вершины гор, сих исполинов творения. Один Арарат уже подавляет в сердце мелкое воспоминание частного разрушения, вселенским ужасом потопа. Сколько, однако, столиц армянских, одна за другою, стерлись пред лицом сего Арарата, в одной области, искони носившей его имя и ныне вдвинутой в пределы наши? Двин, и подле него, на другом холм, Арташат, и на равнине Вагаршапат, и еще две столицы, приникшие к нашей грани на берегах Арпачая, Ерованташат и Ани, чудная в самых обломках. Можно причислить к столицам Армении еще один город, процветший уже во время её падения, Джульфу на берегах Аракса, от которой осталось теперь исполинское кладбище. Все это сокрушилось постепенно у ног Арарата, на той равнине, где еще сохранилась там память первого поселения человеческого после потопа, в самом имени Нахичевани, с мнимою или действительною могилою второго родоначальника Ноя.

Гостеприимный кров ожидал нас на эту ночь, в доме начальника участка Зангибасарского, который распоряжался, по соседству двух столиц армянских, вместо их бывших державных властителей и эмиров: sic transit gloria mundi! Мне сопутствовали несколько служащих из Эривани, и в числе их Абовьян, который соединял образование Дерптского университета с местными познаниями края: он был неутомимым спутником Паррота и Абиха на Арарате. Утром мы были уже опять на конях, по направлению чудной горы сен, и быстрый Аракс принял нас в свои заветные воды. Не легкое дело отыскать брод Аракса, который беспрестанно изменяет свое течение, и заставляет иногда путешественников дорого платить за свою отвагу. Опытный казак указывал нам путь по водам; мы следовали за его длинною струей наискось реки, чтобы не быть увлеченными её течением.

За нами несколько семейств курдов, которые возвращались с летнего кочевья, стали переправлять стада свои; они брали себе на плечи молодых ягнят, напоминая образ благого Пастыря, хотя увы! не принадлежат сами к его избранному стаду. Не только в этом, но и в других случаях, я удивлялся отчетливости, с какою евангельские притчи списывали природу. Привыкнув видеть, у нас в поле, пастуха, следующего за рассеянным стадом, я не понимал евангельского выражения, которое так часто поражало слух мой: «и егда своя овцы ижденет, пред ними ходит, и овцы по нем идут, яко слышат глас его; по чуждем же не идут, но бежат от него, яко не знают чуждого гласа». (Ин.10:4–5). Но посреди пастушеской жизни кочующих курдов, разрешилась мне сия притча, когда я увидел овец их, одна за другою, следующих по узкой тропе за своим пастырем, и действительно знающих его голос. Курды сии, которые целыми семействами переходили Аракс, еще не совершенно возвращались на свои зимовья; но, спустившись с высот Алагеза, временно останавливались на равнине Аракса, потому что могли находить там еще не много корма для скота. Переселение их представляло живую картину патриархального быта: жены и дети сидели в корзинах на ослах; коровы и даже собаки были навьючены домашним скарбом; подозрительно падали на пришельцев взоры смуглых пастухов. Время их перекочевания есть самое опасное для одиноких путников, по частым разбоям, которые трудно остановить, потому что большая часть курдов переходит за границу или передает похищенное своим единоплеменникам, в Персии и Турции, получая от них взаимно те же услуги.

Но между сими дикими скитальцами, есть одно племя, более кроткое, по древним воспоминаниям христианства; это иезиды, встречающиеся наиболее у подошвы Арарата, в наших пределах, хотя, однако, довольно в малом числе, потому что при усмирении курдов, нынешним визирем Порты, Решид-Пашею, на них особенно, как на иноверцев, обращено было его оружие. Их называют в простонародье поклонниками диавола, иблиситами, потому что они всегда отзываются о нем с осторожностью, говоря: «не надобно проклинать его; он может покаяться, и его простит Бог». К какой собственно секте христианской принадлежали иезиды, нельзя достоверно дознать, но нет сомнения, что они были некогда христианами, и будучи отвержены церковью за ересь, одичали в своем одиночества, и утратили основные догматы; сохранилась, однако, в их темных преданиях, никоторая слабая тень христианства. Так, например, у них есть две степени священства, как бы пресвитеры и клирики (шейхи и пиры), для которых существует особенное посвящение, с общественными молитвами, и даже с облачением, на подобие черной ризы поверх хитона. Они служат свидетелями при браках, хотя совершают оные, равно как обрезание и погребение, по обычаю магометанскому, ибо все перемешано у иезидов. Они забыли крещение, но еще помнят таинство приобщения, боятся уронить каплю вина на землю, когда пьют, потому что почитают его священным напитком, и однажды в год, в великую пятницу, их духовные старшины молитвенно раздают народному собранию хлеб и вино, говоря: «тело Христово, кровь Христова». По сему иезиды не питают к христианам той ненависти, какою исполнены к ним фанатические курды; напротив того, они уважают духовенство армянское, принимают от него благословение, посещают иногда церкви и соблюдают некоторые посты на память святых, особенно Георгия и Сергия. Вообще они гораздо мягче нравами и честнее курдов, хотя не менее воинственны: вот каково благое влияние веры Христовой, даже и в столь искаженном её виде. Почитая Господа Иисуса Христа своим пророком, они называют его Светом Божиим, явившимся от девы Марии, но не имеют ясного понятия о искуплении, и полагают, как магометане, что Господь, позволив распять себя на кресте, вознесся с него на небо. Странное народное поверье сохранилось между ними, будто бы, во время распятия, один из их племени, желая облегчить Господа, похитил гвоздь из его ноги, и за то приобрел для всего народа право похищать, но только без насилия. Все сии сведения о иезидах сообщены мне были Абовьяновым, который сам слышал их от армянского священника, долго жившего между ними.

Приближаясь к подошве Арарата, мы переехали по мосту речку Карасу, не широкую, но чрезвычайно глубокую, которая внезапно выходит из-под земли, у подножия горы. Она дала повод естествоиспытателям думать, что из внутренности горы, скопились в ней одной все водяные ключи, ибо на поверхности Арарата нет почти нигде источников, хотя вершина его постоянно бывает покрыта снегом. По сему некоторые приписывали самый обвал, истребивший селение Ахуры, не вулканическому извержению, а только прорыву воды, накопившейся в пустоте горы; но беспрестанные землетрясения, которые, начинаясь от Арарата, колеблют всю окрестность, свидетельствуют об огненной буре, возмущающей сердце сего древнего свидетеля потопа, хотя и не открыто жерло его подобно Везувию. С казачьего поста Аралых, куда нам должно было возвратиться для ночлега, мы взяли свежих лошадей и конвой, потому что граница наша, пролегающая между вершинами малого и большего Арарата, делает необходимою такую предосторожность. Проводником служил для нас сам престарелый старшина армянского селения Ахуры, который только с семью человеками спасся из его страшного разрушения. Оно случилось 20 июня 1840 года, в шесть часов вечера, и пять тысяч человек сделались жертвами обвала. Я просил старца, рассказать мне о своем бедствии, и с трудом стал он объясняться предо мною, как человек, который, по сильному выражению Данте, в одно время и плачет, и говорит: «Come colui che piange e dice»

«Нас было до пятисот семейств в Ахуры, мы жили счастливо и богато, в одной моей семье считалось двадцать две души, братьев и сестер, сыновей и дочерей, и невесток и внуков! – и одинокий залился слезами. – Жена моя была на пастбище на горе, и как бы предчувствуя беду, присылала дважды, в тот горький день, звать меня к себе; только вечером мог я собраться. Семилетний любимый внук мой, пристал ко мне: дедушка возьми меня с собою, пожалуйста возьми, голос старика опять замер. – Ты взял его? – Ах я его не взял!» и долгие рыдания заглушали речь, так что мне совестно было расспрашивать далее. Когда же успокоился, он сам продолжал: «вы увидите место селения; оно лежало в малой ложбине, как бы в ущелье и посредине тек ручей; дома стояли по скату оврага. Солнце уже спускалось к горе, и казалось все ясно; но только ступил я на край оврага, вдруг что-то страшно завыло в горе, и вихрем дунуло из неё вдоль ущелья, так что, в одно мгновение, день сделался ночью, и я без памяти упал на землю. Не знаю сколько я пролежал, казалось мало, но тут ушла вся моя жизнь. Я встал, перекрестился: будто ясно, а ничего не вижу; все есть, а селения нет, припоминаю где я? сады видны, а селения нет, и монастыря нет; вся долина засыпана камнем и землею, я опять упал и не хотел более вставать; что мне одному было жить на свете? Солнце стало садиться; тут я вспомнил, что у меня есть жена, и что она меня к себе звала; хочу идти, вижу идут три женщины бледные и говорят, что они только что хотели спуститься в селение, как их опрокинула буря, а кто шел впереди тот обрушился; и стада не хотели идти в долину, но пастухи силою вогнали и все пропало. Мы стали плакать, да что в слезах; страшно было! Я пошел в гору к жене; она встретила меня, как будто ничего не случилось, слышала страшную бурю, но бури бывают в горах, и гром гремит и молнии разят; она только видела, что я как мертвый, а того не знала, что из всей её семьи один лишь я живой! Когда услышала не верила, когда же поверила, едва не умерла сама. Ночь мы прорыдали, утром пришли курды и отняли последнее мое стадо, если можешь, возврати мне это стадо; я просил многих и нет успеха! Ведь у меня больше ничего не осталось, а я был богат и старшиною, у нас было двадцать две души! и жена моя умерла с горя».

Горько опять зарыдал старик. «Кто же еще спасся?» спросил я. «Из бывших в селении только семь душ: я, да четыре женщины, да два мальчика. Один из них, двенадцати лет, был полузасыпан землею на краю оврага. Курды, узнав о нашем бедствии, как волки нахлынули на другой же день, и отрыли мальчика, но и они сжалились и отвели его в ближнее селение; он и теперь жив. Те же из курдов, которые пришли раскапывать церковь, чтобы ее ограбить, сами погибли под её развалинами, потому что буря возобновлялась в продолжении нескольких дней, хотя не столь ужасно, но камни не преставали летать, а каковы эти камни, вы увидите по дороге; они были больше заваленных ими домов». Я спросил старика: где он теперь живет? И он отвечал: «когда постепенно собрались жители Ахуры, бывшие в поле, или у стад, или на промысле, мы хотели раскопать наше пепелище, чтобы опять на нем поселиться; но невозможно было разрыть эту груды камней, да и к тому же иссяк единственный источник, который, проходя через селение, орошал наши сады; а сады были лучшие во всей окрестности, и теперь еще кое где обгорелые торчать из земли; тут и огонь, и вода все соединилось чтобы истребить нас. Чудотворный источник св. Иакова, из которого разносили воду по всей Армении, для истребления саранчи, чуть-чуть каплет теперь под скалою, а монастыря его нет и следов. Что нам было делать без воды? Мы поселилось недалеко, у самой подошвы горы, в новом Ахуры, но уже старого не воротишь! Да и нас не более ста человек, а там было пять тысяч: так покарал нас Господь, за грехи наши!»

Селение, которое так горько оплакивал осиротевший старик, лежало на северной покатости Арарата, и под новым, искаженным названием Ахуры, таило древнее Архури, которое свидетельствовало о давности поселения. Архури значит собственно по-армянски: «насадил виноград», и незапамятное предание указывает на место сие, славившееся своими виноградинками, как на то, где действительно праотец Ной насадил первую лозу. Гора Масис, одна из Араратских, наименованных в книге Бытия, искони ознаменована была памятью ковчега, и это не какое-либо частное предание армянское, во общее всего Востока, освященное св. отцами церкви. Современник падения Иерусалима, Иосив Флавий, в книге своей о древностях иудейских, ссылается на более древнего писателя халдейского, Вироса жившего за много веков до РХ, который говорит, что около гор Кордуанских или курдских, в Армении, еще существует часть ковчега; жители отрывают от него смолу, и делают из нее амулеты, почитаемые заветными, против волхвования. Писатель церковный Евсевий, говоря о ковчеге, указывает на те же места Армении, а св. Епифаний Кипрский прямо говорит, в книге о ересях (против Назареев, ересь XVII. кн. 1.) что остатки Ноева ковчега досель показываются в горах курдов.

Итак не должно казаться странным, если св. Иаков Низивийский, почти современник ученых Евсевия и Епифания, движимый благочестием, ходил нарочно в область Араратскую и подымался на Масис, чтобы там видеть остатки ковчега. И что дивного, если кто из ангелов, посылаемых Богом для служения человекам, с недоступных вершин Арарата, действительно принес ему желанное дерево? Быть может, ангел принес его, и во свидетельство будущим неверующим родам, дабы не сомневались в истине, не только потопа, о котором гласит всемирное предание, но и спасительного ковчега, который, по словам апостола, был образом церкви. На том месте, где св. Исповедник, имел свое чудное видение, основана была обитель во имя его, католикосом армянским Анастасием, в начале VII века, ибо он сам был родом из селения Архури; вероятно он же соорудил там и церковь, которая, как мне говорили, напоминала зодчеством своим церковь одновременную св. Рипсимы, что близ Эчмиадзина. Теперь уже нет ни малейших следов церкви и монастыря, указывают только их место.

Можно считать около двадцати верст от Аралыха до Ахуры, и на расстоянии пятнадцати от бывшего селения, вся покатость горы усеяна вулканическими камнями. Некоторые из них уже рассыпались на куски, но другие еще стоят исполинскими массами, возбуждая невольное удивление: каким образом внутренность горы могла извергнуть или оторвать от ребер своих такие громады, чтобы бросить их за пятнадцать верст! Каковы же были порывы этой страшной бури, столь далеко разметавшей свои каменные перуны? Эти камни служат теперь, по выражению псалма, прибежищем зайцам, ибо их несколько поднялось из-за утесов и за ними понеслись всадники наши, по скату Арарата. Немного выше, показались одинокие деревья, как бы опаленные и засыпанные землею, остатки тех богатых садов, которыми славились Ахуры. Место это служило летним пребыванием, для сардаря и жителей Эривани, и складочным, для заграничной торговли с пашалыком Баязидским и ханством Макинским, а иногда и таило в себе награбленную курдами добычу, и быть может за сие нечистое, не без крови добываемое стяжание, подверглось Божию гневу. Мы подъехали с левой стороны, по глыбам камней к оврагу, в котором лежало и погребено селение, и по трудной тропе спустились в его средину, где еще сохранилась лужайка с абрикосовыми деревьями, которые пощадила буря. Тут протекал некогда ручей, скудный летом, но обильный зимними снегами: за грудами скал виден след его, где теперь струится дождевая вода. С большим трудом поднялись мы, по скалам, к тому месту, где стояла некогда обитель св. Иакова, и уже не могли идти далее к его источнику, отстоявшему еще за версту, ибо каждый шаг дорого нам стоил, по остриям осыпавшихся камней.

Еще видна высокая площадка монастырская, на правой стороне оврага, но уже нельзя распознать где была церковь, где ограда. Старшина указывал их по догадке, и я помолился о погибших на развалинах, над местом видения Иакова. Говорят, что последний архимандрит обители, старец почтенный, чрезвычайно скорбел о преждевременной потере своего племянника, и беспрестанно приходил плакать над могилою юноши, не предвидя своей бедственной кончины. Ах! как часто мы сами скорбим, в слепоте своей, о тяжких разлуках, называемых вечными, когда бы надобно было благодарить Бога, за благовременное предохранение взятых им, в лоно свое, из сей горькой юдоли плача. От монастыря мы опять спустились в селение, к церкви, которую можно узнать по изваянным на камнях крестам. Курды унесли мало по малу всю утварь, равно как и все что только могли найти, в разрытых ими домах. Тут же, подле церкви, старшина со слезами показал нам место своего дома, и поклонился до земли семейному праху. За год пред тем мне случилось видеть Помпею, занесенную пеплом Везувия; но здесь другую Помпею, Араратскую, указывал мне один из её жителей, и не верилось, что только шесть лет, а не столетия, протекли над нею, как над первою, и что еще живое существо может так ужасно водить, по могилам всего своего семейства. И что еще страшнее: буря истребившая живых, пощадила мертвых; целое кладбище, расположенное на краю оврага, в нескольких только шагах от церкви, уцелело с своими надписями и крестами. Таким образом древние мертвецы имеют каждый свою отдельную могилу, а новые все только одну.

С горьким чувством возвращался я из Ахуры; солнце уже спустилось за высокую вершину большего Арарата, покрытую снегом, и ярко озарило пред нами всю необозримую равнину Аракса и противолежащие горы Алагеза. Белела дальняя Эривань на скалах Занги, и будто бы виднелась обитель Эчмиадзинская; но не земля, а небо, поразило меня своим зрелищем, в сию вечернюю торжественную минуту. По глубоко синему небу, каким оно бывает только на юге, перекинулась светлая полоса, в виде радуги, от самой вершины Арарата до противоположных гор. Это было отражение одного солнечного луча на снежной главе исполина, и оно странно распространилось чрез все небо, на подобие млечного пути; мне же напомнило ту заветную радугу, которая впервые утешила обновленный мир после потопа, когда восприята была Богом благодарственная жертва праотца Ноя. Сия небесная дуга сопутствовала нам до самого ночлега, доколе не воцарилось в небе серебристое светило ночи и не зажглись мириады звезд, которые так поэтически назвал один из Святых отцов, мозаикою неба.

С рассветом мы поднялись; сопровождавшие нас всадники, из армян и татар, затеяли скачку на широких лугах, омываемых Араксом; ловкие их движения, нарядная одежда и быстрота коней приятны были для глаз. Мы ехали по направлению утесов Арташата, которые возвышались как остров посреди равнины, на другом берегу реки, и опять переправились мы в брод через её глубокие воды. Не далеко от древней столицы армянской, надобно было еще переехать малый лиман Аракса, который образует болотистое озеро с западной стороны города. Это было любимое место ловли, царей Арсакидов; здесь нечестивый Анак умертвил царя Хосроя, и сам был убит его оруженосцами, когда хотел спастись бегством через Аракс, и в виду сего места, как бы для возмездия за вину отца, святой сын его Григорий четырнадцать лет томился во рву Арташата.

Артаксеркс I, из рода царей парфянских, основал сию столицу по совету врага римлян, Аннибала, искавшего у него приюта. Артаксеркс и её украсил, и собрал в ней все кумиры своего царства, устроив там и капище огня. Когда же знаменитый полководец римский Корвулон, овладел твердынею Аннибала, он назвал ее Нерониею в честь императора. Много разорений испытала столица Армении, после того как отложилась она от новой династии Сассанидов персидских. Победитель отступника Юлиана, Сапор разорил до основания город, недавно обновленный великим Тиридатом, и увел в плен до пятидесяти тысячи его жителей. Быть может это разорение, не менее вредного климата, побудило Хосроя младшего, сына Тиридатова, перенести столицу свою в Двин, несколько отдаленный от Аракса. Полчища Издигерда, сына Сапорова, вторично опустошили Арташат, и нужно было все усердие великого исповедника Вартана, князя Мамигонского, чтобы восстановить падшую столицу; он спас отечество свое и веру от тяжкого гонения персов. Здесь соединился и собор епископов армянских, вместе с католикосом Иосифом, чтобы мужественно исповедать Христа пред царем огнепоклонников, сперва на хартии, а потом на деле, мученическою смертью. Нерсес III, прозванный строителем, обновил, сто лет спустя, некоторые из опустевших храмов бывшей столицы, которая мало по малу исчезала, и сделалась загородным селом патриаршим. Но и оно было отнято у них эмирами сарацинскими, когда наместники халифов водворились в соседнем Двине. Такова горькая участь Арташата, на развалинах коего уцелела теперь одна обитель Хорвирабская.

Она явилась нам на гребне утесов, окруженная еще довольно крепкою оградою. Пешком поднялись мы, по крутой стезе к узкой двери, которая служила единственным входом, ибо по бедственным обстоятельствам края, монастырь был часто опустошаем, и только со времени владычества русского опять населился: но по обыкновенной скудости братии, в монастырях армянских, ее представителем здесь был один архимандрит, и тот отлучился в ближнее селение Давалу. Мы послали за ним конного есаула, а между тем сторож монастырский отпер нам церковь св. Григория, собственно Хорвираб, или глубокую яму, где он так долго томился; ключи от другой церкви унес с собою архимандрит, потому что в ней была ризница. Обе обновлены после долгого запустения, в последних годах минувшего столетия, благочестивым настоятелем их Давидом, могила коего при входе в церковь Хорвираба. Она была сооружена, над самою ямою св. Григория, в память его страданий, сестрою царя Тиридата, и после двукратного разорения персидского, восстановлена славным вождем Армении Ваганом, князем Мамигонским, в последствии же католикосом Нерсесом строителем, который избрал ее местом своего упокоения. Рядом с ним, внутри церкви, гроб пустынника Вартана, много уважаемого за святость жизни. Стены храма совершенно обнажены, иконы алтаря новы и убоги, но под ним скрывается сокровище: та глубокая яма, в которой четырнадцать лет страдал великомученик.

Сквозь тесное отверстие можно спуститься, по двадцати восьми ступеням деревянной отвесной лестницы, на дно священной ямы; она была засыпана до половины, для удобства богослужения. Что же было во дни св. Григория, который наследовал ее после львов и тигров, посланных в амфитеатры римские, и разделял ее с ядовитыми гадами? Ее обложили в последствии тесаным камнем, внутри и снаружи, потому что одним краем она касалась обрыва утесов. Малый престол вставлен в её восточном углублении и под ним положена часть мощей св. Григория, одним из его славных потомков, Григорием магистром; другая часть находится, как говорят, под камнем, на коем видны еще следы колен исповедника: так неотступно молился он о спасении своего народа, доколе не исполнилась его молитва. Страдания его изображены над алтарем, и нигде не производят они более впечатления, как в этой могильной яме, свидетельнице его томления и прославления. Еще видно то слуховое окно над алтарем, в которое благочестивая старица бросала ему пищу. Выход из ямы еще труднее чем спуск, потому что устье её так тесно, что в ином месте нельзя даже согнуть ноги и перенести ее выше на другую ступень; но труд вознаграждается утешительным созерцанием места страдальческих подвигов великого просветителя Армении.

Соборный храм, посреди двора монастырского, основан Нерсесом строителем во имя успения, там, где по местному преданию, апостолы Фаддей и Варфоломей, поставили некогда первую церковь в честь Богоматери, ибо она сама им здесь явилась и благословила место, отколе должен был воссиять свет веры во всю Армению. Несколько крестов, с благочестивыми надписями, иссечены на внешних стенах, а на алтарной изваян св. Григорий, спящий в яме, под сенью Господа и трех ангелов, которые не допускают до него ползущей змеи. Ожидая архимандрита, мы вышли из монастырской ограды, и кругом её, по обрыву скал, поднялись на вершину утеса, на котором стоял некогда вышгород Артаксата, и где еще видны следы зданий. Три утеса, сросшиеся в своих основаниях, составляли собственно город, и около него ясно обозначается черта крепостного вала с угловыми башнями. Предместье выдавалось к востоку и было также обнесено стенами. Северная часть города, менее защищенная природою, более была укреплена; с запада прилегало болотистое озеро, доходившее до Аракса, и проток реки проникал в низменную часть города. Здесь можно подивиться с какою воинскою опытностью, избрал это место Аннибал, для крепости и столицы, отовсюду огражденной: ибо если с востока нет природной защиты, под самым городом, то на расстоянии десяти верст смыкались горы; Шарурское, или так называемое волчье ущелье, могло остановить в своих теснинах полчища врагов, и вместе с Араксом прикрыть всю долину Араратскую. Кроме проточной воды были внутри Арташата цистерны, из коих одна, весьма глубокая, о пятидесяти ступенях, совершенно в римском вкусе, еще сохранилась у подошвы обители Хорвирабской. На одном из утесов, недалеко от ограды, два грубо иссеченные креста, слывут в народе крестами ночлега, ибо знаменуют то место, где оба апостола, сошедшись, после многотрудного странствия, провели на молитве ночь, и разошлись опять для мученических подвигов. Как драгоценны такие народные предания, и как расположено сердце принимать их с любовью к памяти ближайших свидетелей Христовых.

Возвратившись в обитель, в ожидании настоятеля, я сел у ворот на обрыве утеса, и полный созерцаний минувшего, долго смотрел к востоку, на развивавшуюся предо мною картину. День был солнечный, жаркий; вся обширная равнина Араратская сияла в полной красе своей, усеянная селами армянскими и татарскими. Широко кипел Аракс по каменистому руслу, беспрестанно изменяющий свое течение, и верный только подножию исполина, который стережет его со времен потопа. Над ним, двуглавый Арарат, поседевший снегами, смотрит как бы в иной мир допотопный. В эту минуту его опоясало яркое облако, отделив белые вершины от темного основания, как и сам он принадлежит двум эпохам и двум поколениям человечества. С левой стороны тянулась отрасль Дар-Алагеза, с красною горою впереди хребта, и снежными вершинами Гокчи позади его на горизонте. Отдельные утесы Давалу, подобно Арташатским, брошены были пустынным островом на равнину, и далее их сходились горы в ущелье Шарурское, на сквозь которого есть тесный проход к Нахичевани, первому поселению Ноя и его гробу. Позади меня возвышались стены обители Хорвирабской, на месте древней столицы Артаксерксов, основанной гением врага римлян: и что же? Яма мученика Григория оказалась прочнее твердынь Аннибаловых!

Не более года как я был в Риме, и видел там гробницу его соперника Сципиона: и вот уже я под сенью Арарата, на развалинах Артаксата, им укрепленного, быть может с тайною мыслью, чтобы воздвигнуть хотя одно мощное царство на Востоке, против все досягавшей руки римлян, которая, и в глубине Азии, гнала его из области в область! И вместе с памятью Аннибала, противоборствовавшего здесь всемирной державе языческого Рима, тут же и колыбель христианства Армении, во рву св. Григория, и второе начало человечества в лице Ноя, исшедшего из своего чудного ковчега, на пустынную вершину Арарата. Какое смешение воспоминаний, объемлющих все века и пределы мира! Преисполненный дум, я в них терялся, забывая настоящее: все было пусто и тихо кругом; слышны были только пронзительный крик журавлей, стаею поднявшихся с озера Арташатского, а внизу, у подошвы утеса, томное пение нескольких погребателей, хоронивших в сию летописную землю, одного из своих присных на соседнем кладбище. Облако пыли давно уже неслось по долине от Давалу, скоро раздался топот копыт под самым утесом Хорвираба: – это был настоятель.

По приезд его мало принес нам пользы, потому что и без него мы уже все видели, а внутри соборной церкви, перестроенной со времен католикоса Нерсеса, не представлялось ничего замечательного. Все в ней было ново, исключая быть может одной купели, устроенной в стене, по обычаю армянскому, с изваянным сверху херувимом. Отблагодарив настоятеля, мы поехали обратно, в то же селение Камарлу, где ожидал нас ночлег. Хорвираб и Арташат были крайнею точкою моего путешествия в южной части Армении.

Мне хотелось проникнуть сквозь Шарурское ущелье, чтобы видеть Нахичевань и Джульфу, и поклониться гробу Ноеву, или по крайней мере месту его погребения. Как я слышал, оно находится вне города, под сводом засыпанным сверху землею, который изнутри поддержан одним столбом и освещен несколькими лампадами, убогим приношением всех исповеданий и племен, чествующих своего родоначальника. Недавно общество армян нахичеванских предложило патриарху выстроить, на свое иждивение, церковь на могиле Ноя, с тем, однако, же, чтобы не изменилось нынешнее устройство гробового свода. Неизвестно до какой степени справедливо предание о могиле праотца, но во всяком случае оно освящено давностью и согласием разноплеменных поклонников. Гроб жены Ноевой, Маранда, показывают в пределах персидских, за Араксом. Но от Хорвираба до Нахичевани мне оставалось еще около ста пятидесяти верст; я не решился предпринять дальнего пути, потому что спешил в Эчмиадзин, на праздник мироварения, и хотел еще прежде осмотреть несколько окрестных обителей.

По дороге в Эривань остановился я для слушания литургии, в селении айсоров или халдеев, которые в 1838 году перешли в наши пределы, в числе четырех сот душ, из персидской области Урмии. С ними был полный церковный причт, священник, диакон и чтец; все они, оставив заблуждение несториево, приняли православие, и с помощью правительства устроили себе малую церковь в селении Кайсохор, за двадцать верст от Эривани. Греческий архимандрит пришедший из Турции, с другими православными поселенцами, после блестящих походов князя Паскевича, дан был наставником новообращенным. Он перевел для них богослужение, сперва на татарский, а потом и на халдейский, с помощью причетника, который довольно образован, потому что объехал почти всю Европу и жил долго в Риме. Недавно присоединились к ним тридцать новых семейств из Урмии, откуда охотно отпускает их несторианский епископ в наши пределы; они привели с собою еще одного священника, гораздо более образованного нежели первый, потому что он имел сношения с миссионерами английскими в Сирии. Трудно, однако, одолеть невежество прежнего клира и самого народа, и приучать их к обрядам православным; прежде они имели три свои литургии, много различествующие от наших, которые носят имена: Нестория, Феодора, вероятно Мопсуестского, и Аддея или апостолов.

Церковь сооружена во имя св. Кирика и Улиты, коих мощи положены под престолом; литургия произносилась на греческом, халдейском и славянском языках; но, если приятно было слышать соединение сих трех языков, столь разнородных, во славу Господа собравшего всех во едино, не утешительно было видеть, как мало еще успеха сделали айсоры на пути православия, ибо священник и диакон часто ошибались, и народ не оказывал большего внимания к службе, ему почти незнакомой. К тому же и благосостояние новых пришельцев еще не упрочено, так как они не получили до сей поры земель, для надлежащей оседлости. Но когда со временем все придет в благоустроенное положение, особенно при новом священнике, тогда и сии новые сыны православной церкви не уступят в усердии старшим своим братиям.

Не более одного дня оставался я в Эривани, чтобы только не лишиться воскресной службы, и возвратился в Эчмиадзин. Еще оставалось несколько дней до праздника армянского, и мне хотелось видеть замечательные окрестности. Патриарх предложил мне посетить, за двадцать верст, родину его, селение Аштарак, около которого есть много опустевших храмов. Дорога шла грез знаменитое в летописях армянских местопребывание князей Мамигонских, Ушаган. Там жил и погребен великий освободитель своей родины, Ваган, достойный преемник исповедника, князя Вартана, который положил кости свои за отечество, чтобы избавить его от огнепоклонства. Ваган создал тут церковь и похоронил в ней священные останки великого Месроба, который изобрел буквы армянские и преложил все св. Писание с греческого на родной язык. Погребальная церковь Месроба, обнесенная башнями и оградой, доселе высится на скалах Абарани; бурно кипит поток, под аркой смело наброшенного моста. С благоговением вошел я во внутренность полуразрушенного храма, исполненного памятью двух величайших благодетелей своего отечества. Западная часть сводов уже обвалилась и достроена кирпичом, но еще крепки середина и купол, опирающийся на высоких столбах; стены совершенно обнажены и новый иконостас не утешителен для взоров, но под его помостом гробница блаженного Месроба. Я спустился пятью ступенями в подземелье, освещенное лампадами.

Пятое столетие, ознаменованное столькими бедствиями, для народа армянского, и падением его царства с пресечением рода Арсакидов, было, однако, высшею эпохою его славы воинской и церковной. Тогда великие потомки просветителя Григория, католикосы Нерсес и Исаак, управляли царством, посреди безначалия князей и малодушие последних Арсакидов; тогда католикос Иосиф, с пресвитером Леонтием и его дружиною, запечатлели кровью веру свою в Персии, а два славных вождя Мамигонских, Вартан и Ваган, свергли иго персов; в то же время, образовались целые обители студитов, т.е. ученых иноков, которые занимались переводами святых отцов, и возникли, из учеников Исаака, посланных им для образования в Грецию, знаменитые писатели: Моисеи Хорренский, Елиссей и Мамврий, но как яркое светило воссиял между ними блаженный Месроб. Первые годы юношеского возраста провел он при великом Нерсесе, и после смерти его удалился в пустыню, где изнурял тело свое подвигами поста. Сын великого отца, Исаак, вступив на кафедру, вызвал из уединения Месроба, и воспользовался его духовным образованием, для просвещения своего народа. Давно уже чувствовали необходимость букв, собственно армянских, ибо до тех пор употреблялись греческие и сирские, не выражавшие достаточно всех звуков чуждого им языка. Услышав, что в Сирии, некто епископ Даниил, изобрел новые буквы, Месроб хотел применить их к своему наречию, но нашел неудовлетворительными. Святитель Исаак послал его к знаменитым риторам греческим, в Самос и Эфес, но и там не обрел он желаемого; то чего искал внезапно раскрылось внутри его собственного сердца, когда однажды, в ночном видении, напечатлелись в нем очерки первых букв алфавита армянского; проснувшись он составил полную грамоту. Не своему только народу оказал Месроб сию важную услугу, но тем же обязаны ему и грузины.

Когда вполне образовалась грамота армянская, католикос послал его в Царьград, с письмами к императору Аркадию и патриарху Аттику, чтобы они содействовали ему своим покровительством, для преложения св. Писания, с греческого на армянский, и Месроб с учениками своими совершил сие великое дело, в течении нескольких лет. Не смотря на смутную эпоху пятидесятилетнего святительства Исаака, который беспрестанно принужден был переходить из персидской Армении в греческую, оба они, сильною рукою, двинули просвещение своего края, и сему времени принадлежат почти все лучшие творения словесности армянской. Когда же скончался престарелый католикос, с которым пресеклась мужеская отрасль св. Григория, Месроб заступил его место, и не будучи сам католикосом, полгода управлял делами церковными до своей блаженной кончины. Князь Мамигонский Ваган, бывший в течении сорока лет правителем освобожденной им Армении, испросил себе, у сонма епископов, тело усопшего Месроба. С чрезвычайными почестями перенес он священные его останки, из Эчмиадзина в свое родовое поместье Ушаган, соорудил над ними величественный храм Богоматери, и сам ради смирения, велел погребсти себя, в одной из башен ограды: там и доселе прах его.

Недалеко от селения уже начинаются сады Аштаракские, вдоль реки Абарани, самые знаменитые во всей окрестности; но все ручьи, их орошающие, обратились, от непрестанного дождя, в один шумящий поток, который стремился нам на встречу, по тесным улицам между садов. Необходимость заставила отложить до другого дня дальнейшее путешествие, и остаться на ночь в Аштараке. Тут была некогда крепость и видны остатки башен на самом обрыве скал, где теперь жилище патриаршее над рекой. Ученый епископ Иоаннес Шехатунов, описавший все древности Араратской области, ожидал меня в соседней обители Мугни, св. Георгия; но усышав, что я остался в Аштараке, поспешил ко мне на встречу, и я провел вечер в полезной для меня беседе. Утром прояснилась погода; мы поспешили, мимо Мугни, прямо к развалинам древнего монастыря Сергиева, близ татарского селения Уша, за восемь верст от Аштарака. Он был основан блаженным Месробом, который перенес туда из Персии останки глубоко уважаемого в Армении мученика, воеводы Саркиса.

Монастырь сей выстроен на скате горы, у подошвы Алагеза, и запустел только со времени нашествия шах-Аббаса, которое оставило гибельные следы по всему краю, но еще доселе его развалины свидетельствуют о прежнем величии. Здания должно отнести к двум различным эпохам: обширная церковь, с обвалившимся куполом, принадлежит XIII веку, ибо она во вкусе армянских зданий сего времени. Красота зодчества состоит в громадности камней и в высоте арок, крестообразно пересекающих друг друга; низкие столбы, прислоненные к стенам, поддерживают арки; из готического окна открывается очаровательный вид на дальнюю окрестность, к Аштараку и горам Алагеза. Резные кресты и многочисленные надписи, о бывших пожертвованиях, украшают стены; одна из них, над дверями, свидетельствует что в 1220 году, князь Иоанн курд пристроил сию церковь к прежней, когда ее обрушило землетрясение.

Но древняя церковь Месроба, V века, достойна особенного внимания, хотя она совершенно в развалинах; от нее уцелела только алтарная стена, с полу сводом горнего места; подобной я не встречал в Армении, и даже полагал сперва, что она была некогда греческою, потому что стенная живопись напоминает наши православные соборы. Влахернская Божия Матерь написана с ангелами в полукуполе; но ниже двенадцать соборно восседающих апостолов, со стоящим позади каждого ангелом; еще ниже, в малых углублениях, изображены восемь стоящих святителей, в облачениях греческих, с Евангелием в руках; из числа их можно разобрать только по-гречески имя одного папы Сильвестра, прочие стерлись; на боковых дверях, со стороны нового храма, сохранилась еще икона Влахернская, с предстоящими ей ангелами. Ничто не может столько доказывать древнего чиноположения греческого в церквах армянских, как сия живописная развалина, ибо тут устройство алтаря, и облачения святителей православные. В последствии я слышал, что много таких церквей, еще не давно существовало в Армении. Что касается до иконостасов и облачений, мне говорили: будто в Нахичевани на Дону, куда переселились из Крыма давние выходцы армянские, бежавшие от разорения Ани, сохранилось много риз, совершенно греческого покроя; самая завеса, доселе висит там на арке бывших царских дверей, ибо иконостас более выдвинут вперед, и потому священнодействие может совершаться как бы в алтаре.

Купол древней церкви Сергиевой обрушился от землетрясения, в 1827 году, и камнями завалил гробницу мученика, которая находилась с левой стороны. Имя сего многоуважаемого святого церкви Армянской служит камнем преткновения между греками и армянами, по нелепой легенде, которая возникла уже довольно поздно, от взаимной ненависти обоих народов, ибо Сергий жил гораздо прежде разделения. По Четии-Минеи армянской он был славным воеводою императора Констанция, сына великого Константина; когда же восстановилось язычество, при отступнике Иулиане, роздал имущество свое бедным и, с юным сыном Мартирием, бежал в Армению. Царь Арташир принял его с честью, но устрашенный походом Иулиана, советовал Сергию удалиться из его пределов, к более могущественному Сапору. Властитель Персии обрадовался пришествию столь славного вождя, и с помощью его разбил полчища Иулиаиа. Сергий, воинствуя в рядах огнепоклонников, возгорелся ревностью обратить их к истинному свету; по его сильному слову, многие тысячи крестились во имя Господа Иисуса. С гневом услышал о том ненавистник имени Христова, Сапор, но опасаясь влияния Сергиева на дружины, послал к нему юного сына его Мартирия, пригласить ко двору воеводу. Мартирий на пути взят был в плен, и чудесно освобожден молитвами отца: потому и пишется всегда вместе с ним на коне, в отроческом образе. Тяжкие мучения ожидали, вместо почести, ревностного исповедника Христова, при дворе огнепоклонника, и он, вместе с сыном, кровью своею запечатлел веру во Христа. Тело его, преданное земле в город Амианте, перенесено было сто лет спустя, блаженным Месробом в Армению, и с тех пор воевода Сергий, на равне с великомучеником Георгием, сделался предметом особенного уважения армян, и пишется на боковых дверях алтаря, напротив Георгия. Память его совершается в субботу недели иытаря и фарисея, которая у нас бывает сплошною, т.е. без всякого поста, как бы некоторое облегчение ради предстоящих подвигов великого. У армян же напротив неделя сия вся постная, потому ли что они почитают её преддверием четыредесятницы, или как никоторые объясняют, в память первоначального поста, возложенного просветителем Григорием на весь народ, когда приготовлял его к святому крещению. Но по странной, ничем не изъяснимой выдумке, из армянского слова арачивур т.е. Предшествующий, которым называется у них этот пост, греки произвели слово арцивур, и уверяют будто так называлась собака одного лжемонаха Сергия, который волхвованиями устрашал всю страну, и был особенно известен по сему спутнику. Когда же однажды его раз терзали другие собаки, Сергий наложил пост на всех окрестных жителей, и этот пост будто бы принят был церковью армянскою.

По моему мнению непростительно изобретать такие сказки, и повторять их безотчетно, в течение стольких веков; а между тем раздражается ими целый народ, без всякой пользы, ибо можно ли допустить, чтобы уверовавшие в спасительное имя Христово, если бы даже в чем и погрешили, до того забылись, что учредили пост в память собаки, пред великою четыредесятницею, которую они одинаково с нами содержат, ради сорокодневного подвига общего нашего Искупителя? Можно правильнее укорить армян за то, что произвольно изменили некоторые посты: так на пример они сократили, и довольно странно, пост Рождественский, хотя сами называют его пятидесятницею: одну неделю постятся, другую разговляются, и так продолжают до самого Богоявления; Успенский пост состоит у них из одной только недели, вместо двух. Армяне еще соблюдают четыре пятидневные поста, называемые по временам года, в подражение римским: весенний тотчас после Пятидесятницы, когда у нас церковь празднует восемь дней сошествие Святаго Духа; летний – неделю спустя, в честь самого просветителя Григория, обретение мощей коего празднуется в субботу; осенний или Георгиевский установлен на память великомученика и обретения креста св. Рипсимы; зимним постом называют первые пять дней Рождественского; от Пасхи же и до Вознесения не держат поста, даже в среды и пятки. Должно, однако, отдать справедливость армянам, что они строго соблюдают посты, не позволяя себе употребления рыбы, хотя, впрочем, их монашествующие разрешают в обыкновенные дни на мясо.

Несколько выше развалин Сергиевых виден на Алагезе, другой монастырь Благовещения, оставленный со времен шах Аббаса; но мы не решились подыматься на гору, и чрез селение Карни, некогда богатейшее во всей окрестности, а теперь разоренное, направились к знаменитой обители Предтечи, Охана-ванк. Она опустела только недавно, со времен царя грузинского Ираклия, когда он, подступив к Эривани, увел с собою жителей сих мест, для поселения их в Грузии. Нынешний патриарх еще помнит монастырь населенным, и что туда на разрешение не раз посылали из Эчмиадзина, затруднительные вопросы церковные.

Обширная ограда с башнями, и величественная церковь Предтечи, уцедившая кроме купола, свидетельствует о прежнем величии. Начало обители относят к великому Григорию и доселе совершается богослужение в малой церкви просветителя, к которой в последствии была пристроена новая. Там положил он часть мощей Предтечи, принесенных им из Кесарии, и меня уверяли что доселе сохраняются они или под престолом, или под гробовой плитою, с правой стороны церкви. Мне кажется, однако, что эта могила кого-либо из знаменитых настоятелей сего монастыря, в котором, по описаниям армянским, хранился некогда самый убрус Господа.

Главная церковь во имя Предтечи, построена была не ранее XIII века. Князем армянским Ваче, из рода Пахлавуни. Она совершенно во вкусе зданий сего века, и замечательна высотою сводов из тесанного камня. Пред церковью обширная трапеза, на четырех низких столбах, с арабесками по окраине её купола, который прозрачен, подобно Эчмиадзинским, и легко держится на двенадцати колоннах. Спаситель, посреди мудрых и юродивых дев, грубо изваян над дверями, и кресты с надписями иссечены на стенах. Показывают обломки одного каменного креста, с изображением Спасителя, и говорят, что этот крест был мерою роста святителя Григория. Должно полагать, что причиною основания обители во имя Предтечи, была самая местность, на диком обрыве пустынной Абарани, ибо под всею церковью простирается обширная пещера; она напоминает Палестинское жилище великого проповедника покаяния, и там виден еще тайный подземный спуск к самой реке. Жители уверяют, будто отсюда перенесены были мощи св. Георгия, в новую обитель Мугни, оттого что, при стечении богомольцев, часто обрывался в реку народ, по тесноте места, но это не правдоподобно. Вся окрестность богата была прежде обителями; в виду Иоанновой, несколько выше по Абарани, видна Сионская, устроенная тем же князем Ваче, и еще далее в горах находятся развалины Сагмоса-ванк, или псаломной обители, куда удалялся на лето св. Григорий, особенно любивший пустынные места сии.

Что касается до монастыря св. Георгия или Мугни, (ибо слово сие, не знаю почему, всегда выражает церковь великомученика), я не нашел в ней ничего замечательного. Не ранее XVII века построена обитель и приписана к Эчмиадзину. Здание весьма обыкновенно: в ризнице показывают часть мощей св. Георгия, в серебренной руке благословляющей, по обычаю армянскому, череп евангелиста Матфея, и частицу животворящего креста. В приделе с левой стороны есть гробовая плита, под которою, говорят, покоилось все тело великомученика, принесенное из Никомидии великим Нерсесом; но географ армянский Вартан свидетельствует только о черепе святого. Местное предание утверждает, будто бы за двести лет пред сим, один из царей Грузии выпросил себе мощи св. Георгия в Тифлис, только для исцеления болящего сына, и дал за них аманатами первых бояр своих; но так как не исцелился сын его, царь не хотел более возвратить мощей и положил их в Бочармскую обитель; оттуда перенесли их, вместе с иконою святого, в собор Алавердский, где и до ныне находятся. Однако, Мугни не перестает быть местом осеннего стечения богомольцев, не только армян, но даже и татар, которые, в продолжении семи недель, всякую субботу собираются в обитель, для праздника св. Георгия. Мы возвратились, в Аштарак, мимо опустевших зданий женского монастыря Кизиль-ванк, или Красного, которым некогда славилось это селение, бывшее городом во время славы князей Мамигонских.

С террасы патриаршего дома, где была прежде крепость Аштарака, долго любовался я живописным ущельем, из которого стремится шумный поток Абарани, под три арки древнего моста. Солнце яркими лучами отражалось в скачущих волнах, и на лоснящихся камнях, и на пожелтевших листьях дерев. Золотыми столбами подымались тополи по утесам и плакучие ивы склонялись к шумящему потоку. Во глубине ущелья, от самого моста, еще живописнее представилась та же картина, вся проникнутая солнцем и оттененная сумраком старых башен на вершине скал. От Абарани поднялись мы, утесистою тропою, на голые высоты, усеянные мелким камнем и кочующими стадами, до самой равнины Эчмиадзинской. Нам открылось поприще славы русской, на тех же полях, где за тринадцать веков пред тем, могущественный воевода Мамигонский Ваган, разбил полчища лезгинские.

Здесь, в 1827 году, храбрый генерал Красовский, с четырьмя тысячами войска, поспешая на помощь к Эчмиадзину, выдержал весь напор шестидесятитысячной армии персидской, под личным предводительством Аббаса-Мирзы, и победителем вышел из неровного боя. Он имел неосторожность ночевать подле Аштарака, вместо того чтобы продолжать ночью поход свой к монастырю, и дорого заплатил за свою ошибку. Войска персидские преградили ему дорогу; в самый жаркий день, 8 августа, воины наши должны были сражаться с томительною жаждою и с неприятелем, которому беспрестанно подвозили воду на верблюдах. Аббас-Мирза, стоявший в садах Аштарака, перешел Абарань, по Ушаганскому мосту, и ударил с тылу на наши обозы, которые прикрывала малая горсть храбрых. Отважный воевода персидский, Джафар-Кули-Хан, оспаривал спереди каждый шаг на безводной пустыне, и устроил батарею на кургане, который господствовал над всею окрестностью: здесь был самый жаркий бой, и, однако, ни что не могло удержать мужества русских. С падением хана началось замешательство в его рядах. Еще немного, и полки наши увидели перед собою Эчмиадзин, хотя вдали, но тем не менее оживилось их сердце, до самой равнины они уже не дрались, а только преследовали неприятеля, отбиваясь в то же время с тыла и от Аббас-Мирзы; но тяжкий урон ожидал победителей у самой цели. Около садов Эчмиадзинских персияне нарочно пустили, к изнуренным войскам нашим, живительную струю воды, которою поливались поля; солдаты бросились толпою к канаве, и в это время нахлынули персияне: несколько сот наших погибло над самой канавою; жаждущие, приникнув устами к текущей струе, не приподымали даже головы, когда над нею занесена была шашка персидская, и головы катились в воду. Здесь нужно было все хладнокровие генерала Красовского, чтобы восстановить бой. С террасы Эчмиадзинского собора, архиепископ Нерсес увидел бедствие русских войск, и выслал им на помощь слабый гарнизон. Персиане бежали и более не возвращались в наши пределы.

Остаток героев торжественно вступил в ограду; их приняли как освободителей первопрестольной обители армянской. Лице военачальника было так спокоен, рассказывает доселе свидетель события, патриарх Нерсес, что казалось он возвращался с приятной прогулки. Утешительно слышать рассказ сей, после двадцати лет, из уст столь знаменитого очевидца. Высокий обелиск сооружен был на поле битвы, патриархом Ефремом, в память падших воинов, за три версты от обители, над тою бедственною канавою, которая была причиною их мученической кончины; ежегодно, 8 августа, совершается туда крестный ход армянского духовенства, для поминовения избиенных во брани православных воинов. Где же ты, сам воевода храбрых, память коего столь священна для народа армянского? Преждевременная кончина застигла тебя, не на ратном поле, но в мирном жилище, в Киеве, под обломками обвалившегося дома. Вот где иногда встречает нечаянная смерть воинов, смело ей смотревших в глаза, там, где она царствует между трупами! Мир праху твоему добрый воин Христов Афанасий! Ты покоишься у входа в дальние пещеры отшельников Печерских, часто поминаемый любившими тебя в Киев, и твой престарелый участник в освобождении Эчмиадзина, уже в сане патриарха, приходил также молиться на твою могилу.

День склонялся к вечеру, когда мы стали спускаться в равнину Эчмиадзинскую; солнце было закрыто облаками, и черная туча подвигалась от Арарата; сверкали молнии, глухие раскаты грома страшным эхом раздавались по горам. Нам открылись, в одно мгновение, три славные некогда столицы армянские, на необъятной равнине: ближе всех Вагаршапат, теперь убогое селение вокруг престольной обители, с рассеянными около церквами, Гаяны, Рипсимы и Шогакат; на лево, у подножия Арарата, в чуть видной дали, двойной утес обозначал древний Артаксат, основанный Аннибалом; вправо, на самом горизонте, под горою Кульпе, возвышался остроконечный холм Армавира, бывшего некогда сердцем языческой Армении, как Эчмиадзин сделался сердцем христианской.

Кое где, на равнине мелькал вьющийся Аракс, не разлучный со всеми славными и горькими событиями народа армянского, как и древний блюститель ковчега Арарат. Пред нами, у самого начала равнины, как призрак, стоял обелиск русских воинов. Уже начиналась буря и капал крупный дождь. Мне сопутствовали два армянских епископа; мы остановились подле обелиска и совершили безмолвную молитву на память усопших. Гостеприимная обитель, за которую они пали, укрыла нас от непогоды; старец Нерсес досказал мне виденное мною, живым языком сердца.

Я опять возвратился к уединенному образу жизни Эчмиадзинской, и проводил большую часть времени в разговорах с патриархом. Поучительна бывает всегда беседа старцев, прошедших сквозь долгое поприще жизни; тем занимательнее она, когда престарелый труженик шел по вершинам, а не по удолью сего поприща, и светлым умом с высока наблюдал мимо текущие события. Многое рассказал мне Нерсес, о частных случаях своей деятельной жизни, и о тех переворотах, гражданских и церковных, которых был свидетелем, сообщил и о некоторых подвигах, истинно мученических, которые ведает один только небесный раздаятель венцев. Всего более тронуло меня происшествие, случившееся при глазах Нерсеса, когда он был еще архимандритом в Смирне: один дервиш, тридцать лет скитавшийся по улицам города, в последние три года постоянно просил у всех христиан, вместо милостыни, только молитв. Когда же наконец созрело благочестивое желание его сердца, он явился в судилище магометанское, и явно исповедал себя христианином. По приговору судей, с воплями повлекла его раздраженная чернь, на место казни. Нерсес, увидев с террасы своего дома необыкновенное движение, спросил проходящих и услышал о чудном обращении дервиша. Греки, свидетели мученической кончины, собирали кровь его в платки и некоторые едва не сделались сами жертвою ярости народной: они извлекли, однако, из моря брошенное тело страдальца, и тайно отправили его в Венецию.

Я спрашивал патриарха: каким образом, находясь беспрестанно между персианами и турками, не только избежал он их мести, за свою преданность России, но даже приобрел их доверенность? «Они верили моему слову, отвечал Нерсес, потому что между азиатцами первая добродетель есть твердое исполнение данного обещания. К тому же персиане имели всегда уважение к святыне Эчмиадзинской, а я пользовался особенным расположением Аббаса-Мирзы. Дважды посещал он обитель, во время моего управления, и всегда благоговейно в ней обращался; ему понравились две иконы Богоматери, принесенные из Персии патриархом Симеоном, и он хотел взять их с собою; но я сказал, что нельзя оставить без украшения алтарь, и Аббас-Мирза удовольствовался одною, которую хранил у себя с большею честью. Когда же, по смерти патриарха Даниила, и в отсутствии избранного нами Ефрема, Давид, бывший прежде патриархом, возобновил свои козни, и меня позвали в стан персидский, под Хорвираб, я смело ему воспротивился пред лицом Аббас-Мирзы. Давид имел на своей стороне сардаря Эриванского и семь ханов, но я стал между ними и спросил царевича персидского: какое участие могут иметь ханы в избрании патриарха чуждой им веры? разве сами хотят принять ее? Справедливо ли им вступаться в дело столь святое для нас, тем более что уже имеем законного патриарха? Если же кто-либо из ханов, или сам Давид, имеет что-либо против меня, пусть теперь же обвиняет в лице, и никто из них не раскрыл против меня уста. Тогда Аббас-Мирза не только принял меня благосклонно, но по моей просьбе две недели остался под монастырем Хорвирабским, ожидать прибытия нового патриарха Ефрема, который ехал из России».

Во свидетельство уважения персов к католикосам армянским, патриарх приводил мне пример шах-Надира, который требовал, чтобы католикос Авраам опоясал его мечом, по примеру султанов турецких, возводимых таким образом на царство. Однажды шах пригласил его к столу и заметив, что старец ничего не ест по причине поста, велел немедленно приготовить другую пищу, и с тех пор всегда наблюдался этот порядок для его гостя. Когда же, после смиренного Авраама, взошел на кафедру горделивый Лазарь, чрезвычайно любивший пышность, не умел он заслужить расположения шаха. Однажды владетель Персии, встретив целый ряд навьюченных лошаков, под роскошными попонами, спросил какому сардарю принадлежит караван? Когда же услышал, что патриарху, прогневался, и велел взять в казну все вьюки, говоря: «не таков был добрый отец наш Авраам».

Мне любопытно было знать: каким образом исчезли все богатства, которыми славилась Эчмиадзинская обитель, довольно убогая ныне. Патриарх сказал: «лучшим временем для Эчмиадзина было минувшее столетие, когда после нашествия Шах-Аббаса, опять восстановилось благоденствие. Помню, при патриархах Симеоне и Луке, богатство наше, церковное и хозяйственное; мы имели целые стада верблюдов и табуны конские, а теперь нет почти лошадей на двор патриаршем. Разорение началось в последние годы патриарха Луки, когда Ага-Магомет-Хан персидский воевал с царем Ираклием. Патриарх, думая лучше сохранить сокровища церковные, разделил их на четыре части; две отправил к дружественным пашам Карса и Баязида, в пределы Турецкие, одну в Тифлис, где надеялся крепко на защиту Ираклия, и одну утаил в Эчмиадзине, приготовляясь к нашествию персидскому. Но расчеты человеческой мудрости оказались совершенно неверными, и вопреки всем ожиданиям, только та часть спаслась, которая хранилась в Эчмиадзине; ибо Ага-Магомет-Хан, миновав монастырь, почти до основания разорил Тифлис, а мнимые союзники удержали у себя вверенное им добро. После кончины патриарха, когда начались искательства Давида Тифлиского, для приобретения кафедры, много израсходовал он, дабы преклонить на свою сторону сардара Эриванского и, услышав о приближении русского отряда, приготовил несколько вьюков с сокровищами церковными: Давид надеялся бежать с ними в Эривань, но спасся только один, а вьюки его были захвачены и исчезли. В это смутное время, когда не было почти никакого управления в обители, расхищена была её драгоценная библиотека, потому что каждый брал из нее что хотел, и лучшие книги продавались за бесценок».

Я пожелал видеть остатки сей библиотеки, и действительно нашел ее в жалком состоянии. Она имеет теперь не более семисот книг, печатных и рукописных, наиболее армянских, которые расположены в трех небольших покоях, поверх жилья патриаршего. Что касается до иностранных, то никто не может разобрать их, по незнанию, духовными лицами армянскими, какого-либо языка кроме собственного. Богословские и исторические сочинения, с истолкованием святых отцов греческих и армянских, составляют главное отделение в этой библиотеке, и многое можно бы извлечь из них, как для истории народа, так и для догматов, но кто займется сим ученым делом? Между рукописями я не нашел слишком древних, восходящих далее XII века, и это понятно, ибо только, в половине XIV века, кафедра католикосов перешла опять из Циса в опустевший Эчмиадзин, и вероятно библиотека начала собираться с того времени. Самое древнее Евангелие, VII века, сказаниям, увезено было одним из католикосов в Испагань, и теперь Нерсес требует оное обратно. Но я там нашел три пергаментные рукописи: творения Нерсеса благодатного, и сношения его с императором греческим Мануилом, для соединения церквей, писанные менее ста лет после его смерти, т.е. в XIII веке. Там же и верный список, хотя не подлинный, собора бывшего в Рум-кале при его преемнике Григории IV, в 1177 году, ради общения с церковью православною.

Наступил наконец вечер субботний, пред торжеством миросвящения, которое на сей раз совпадало у армян с другим праздником, обретения креста царицею Еленою. Торжественная вечерня была началом воскресного служения; все духовенство, в облачении, встретило патриарха у дверей его дома, с рипидами, кадилами и свечами. Он вышел в короткой лиловой мантии, с посохом в руке; старший из архиепископов облек его в багряную мантию, поверх лиловой; диаконы понесли пред ним покрывало, особенное отличие патриаршего сана у армян, знаменующее по их толкованиям то, которое лежало на главе Моисея. Из истории видно, что такое покрывало, вместе с посохом, прислано было от папы Иннокентия II, в 1141 году, католикосу Григорию III; но я никак не мог понять настоящего значения сей утвари, которой нет ни на Западе, ни на Востоке. Сами армяне употребляют ее только при помазании своих католикосов, осеняя их, в ту минуту, покрывалом. Здесь, в первый раз, увидел я и диаконов в митрах, что мне показалось весьма странным, потому что это головное украшение, как знамение власти, принадлежит епископам и только по снисхождению, дозволяется архимандритам, но во всяком случае несвойственно низшим служителям церкви. Что касается до священников, то вместо наших трикирий и дикирий, которые символически знаменуют св. Троицу и двоякую природу Богочеловека, у армян они возжены четырьмя свечами, без всякого таинственного смысла.

Шествие патриарха, от своих покоев до собора, под сенью балдахина, в сопровождении всего духовенства, при звуке колоколов, было весьма торжественно, и краткая вечерня, совершавшаяся в храме, посреди общего безмолвия, произвела на меня впечатление благоговейное; но за то последующие служения, утреня и самая литургия, были весьма тягостны для сердца, от бесчиния народного. Не зная ни языка, ни богослужения армянского, я не мог следовать за ходом службы, и только изредка ловил некоторые гимны и молитвы, сходные с нашими, которые в последствии мне объяснили. Таким образом за вечернею, после чтения первых псалмов и краткой ектеньи, пред алтарем единородного, весь лик возгласил умилительную песнь: «Свете тихий, святые славы», которая, по своей глубокой древности, перешла из Иерусалима во все народы; петы были и вечерние стихи псалмов: «Господи воззвах к тебе, услыши мя, и да исправится молитва моя». Патриарх облачился в фелонь с митрою, а хор воспел протяжно трисвятую песнь, и после нескольких стихир, в честь креста, служение окончилось чтением Евангелия, которое сам Нерсес принес с главного престола на середину церкви.

Несколько часов спустя начались отходные ко сну молитвы, с повечерием и полунощницей, отдельно от утрени; ибо старец, не надеясь на свои силы, предоставил себе краткий отдых между долгими служениями. Часа в четыре до рассвета началась утреня; с трудом можно было проникнуть в церковь, в которой народ занимал только третью часть, ибо служба совершалась пред алтарем единородного, на середине. От говора и шума нельзя было слышать ни одного слова; служил же сам патриарх, потому что по чиноположению церкви армянской, всякий епископ должен совершать утреню как простой священник, ежели приготовляется к обедне; но патриарху прислуживали епископы, как диаконы, то облачая его, то подавая различную утварь. И то, и другое не сходно с православным чином, где так строго определена должность каждого, и епископ не вступает в обязанности иерейские, а только на литию и полиелей исходит из алтаря, на середину церкви, с своим клиром; кольми паче, не только епископы, но даже и пресвитеры, не исполняют и пред лицом патриарха, ни каких служебных действий, предоставленных одним диаконам, как служителям по самому значению их сана.

Утомительно было бы объяснять весь порядок полунощной и утренней службы, во многом сходной с нашею и наполненной беспрестанным чтением псалмов. Скажу только вкратце, что никогда не читают более двух или трех псалмов один за другим; псалтырь у армян разделена иначе на кафизмы нежели у нас, и вместо двадцати считают их только восемь. То, что у нас называется каноном и положено во второй половине утрени, бывает у них в конце полунощницы; на утрени же поются большею частью трипеснцы, составленные из песни трех отроков Вавилонских, и гимны Нерсеса благодатного; вечерние молитвы его чрезвычайно умилительны, и во всех его творениях проявляется высокая душа его.

Патриарх, стоявший во все время служения, против алтаря единородного, или подле своей кафедры, трижды облачался для чтения Евангелия: в первый раз на конце полунощницы, чтобы после канона в честь креста, возгласить о страстях Господних; вторично посреди утрени, на полиелее, который совершенно напоминает наш, выходом священнослужителей на средину церкви, для чтения воскресного Евангелия, и пением хвалебных псалмов. Память усопших совершается всегда на воскресной утрене, и ради сего читается Евангелие, которое на этот раз было заменено крестным за полунощницею, по случаю праздника, если только не ошибаюсь. Величание Богоматери (т.е. Песнь её: величит душа моя Господа) предшествует полиелею, который называется у армян чином мироносиц, вероятно по случаю пения воскресных тропарей, упоминающих о их пришествии ко гробу, и вскоре после того начинается, посреди церкви, торжественное пение: «слава в вышних Богу». Пред самым окончанием утрени, патриарх читал в третий раз Евангелие, о жене помазавшей миром ноги Иисусовы, по случаю наступившего торжества мироварения.

Возвращение патриарха в его покои совершилось без особенного торжества, равно как и выход его к обедне, хотя встречало опять все духовенство; но толпа народная была столь велика, что сам он едва мог пройти в церковь. Вся чернь собралась из окрестностей Эривани, и не было принято никаких мере для водворения порядка. Покамест патриарх облачался в одной ризнице, а двенадцать епископов приготовлялись к служению с ним, в другой, волнение народа дошло до высочайшей степени; все стремились через перегородки к главному алтарю, чтобы ближе быть к св. миру. Армяне полагают, что оно чудным образом варится само собою. Серебренный котел, под парчовым покровом, поставлен был на возвышении алтаря, и уже за шесть недель прежде в нем приготовлено было миро, но только не освящено; каждый день, очередной священник должен был прочесть над ним все Евангелие. Торжество мироварения, совершающееся довольно редко, почитается самым главным в церкви армянской, так как св. миро рассылается повсюду, из одного лишь Эчмиадзина, и может быть освящено только католикосом, а потому служит союзом единства для всей церкви армянской. Молва о чуде привлекает богомольцев со всех сторон Армении; но на сей раз позднее время года и недавно бывшее торжество, по случаю посвящения Нерсеса, удержали почетных посетителей от вторичного прихода. Замечательно, однако, что церковь армянская исполненная такого благоговения к св. миру, опустила, в смутную эпоху своих гражданских переворотов, другое спасительное помазание елеем болящих, хотя оно считается в числе седми таинств, равномерно на Западе, как и на Востоке.

Патриарх приступил к служению литургии на главном алтаре, совершенно по тому же чину как я видел священнодействие епископа или архимандрита, но с тою разницею, что по сторонам его безгласно стояли облаченные епископы, вместе с прочим клиром. Для совершения проскомидии, ходил он к алтарю первомученика Стефана, в северное отделение храма, где приготовлена была святыня мощей. Во время херувимской песни, все духовенство пошло с хоругвями и рипидами за Святыми Дарами, к алтарю Стефанову, и в качестве диакона понес их епископ Иоаннес Шехатунов, на главный престол, кругом всей церкви. Вслед за ним прочие епископы несли честные крест и копие и мощи с ароматами, которыми должно было совершиться освящение мира. Шествие было торжественно, не смотря на вопли народа; величественно и самое освящение, но от шума нельзя было слышать ни одного слова, не смотря на то что я находился подле алтаря. На середине его возвышения, перед серебренным котлом стоял патриарх, и с глубоким благоговением читал молитвы, не обращая ни малейшего внимания на бурю народную, кипевшую у подножия алтаря; по сторонам его двенадцать епископов держали в руках святыню, которую постепенно ему подавали, и все пространство алтаря было наполнено клиром, в богатых ризах.

Вместе с молитвами освящения, три Евангелия, Матфея, Луки и Иоанна, читались над предуготовленным миром, (как мне в последствии объяснял патриарх), все три о жене помазавшей миром ноги Иисусовы; читали также два послания Иоанновы, о духовном помазании, и речь Петрову из книги деяний, о помазании Христа на спасение мира, и несколько паремий, из пророчеств Исаии и Захарии, из песней Соломона и из книг Исхода и Бытия, о помазании первосвященника Аарона и о голубице Ноевой, принесшей масличную ветвь. Между каждым чтением возглашались антифоны, и епископы вслед за патриархом, один за другим, читали продолжительные молитвы. Сам он произнес последнюю, в которой приглашал всех единодушно испросить сошествие Духа святого на предлежавшее миро. Потом патриарх влил в него благовонные соки трав, масти и ароматы, с драгоценным маслом и остатком прежнего освященного мира, и осенил крестообразно сей новый благовонный состав, животворящим крестом и копием, и десницами святых, апостола Фаддея и просветителя Григория, сына его Аристагеса и Иакова Низивийского. Это самая торжественная минута, ибо здесь ожидают совершения чуда: кипения мира внутри котла; шум и вопли умножились до чрезвычайности, так что многие падали, от нахлынувшей толпы. Окончательная ектенья диакона и молитва патриарха над св. миром, заключены были чтением Евангелия от Марка, о послании Господом своих учеников, с властью исцелять болящих, при помазании их елеем.

После освящения мира задернулась завеса, потому что утомленный патриарх хотел несколько отдохнуть и переменить облачение. Литургия продолжалась обыкновенным порядком, от возгласа: «целуйте друг друга целованием мира». Между тем народ начал прикладываться к серебреному котлу, в котором находилось священное миро, и все с благоговением осязали его теплоту. Почти нельзя было стоять подле алтаря, от натиска толпы; с трудом мог выйти сам патриарх по окончании литургии, уже без всякого церемониала. Гостеприимная трапеза, для всего духовенства и почетных посетителей, ожидала нас в его восточных покоях и, не смотря на свое утомление, радушный старец приветливо председательствовал за нею.

На другой день я должен был оставить Эчмиадзин, но мне хотелось сохранить в памяти моей впечатление его исторической равнины и окрестных гор. Я взошел на плоскую крышу патриаршего дома, чтобы насладиться оттоле сею величественною панорамою. Это было при закате солнца; оно спускалось за дальний хребет гор Араратских, и ярко озарило двуглавое чело исполина, от которого начиналась горная цепь. Пурпурным светом исполнилась опять вся равнина, как в первый вечер моего приезда, будто что-то багровое плавало в воздух, и таким румянцем горели все окрестные вершины. Казалось, в первый вечер обновленного мира, когда вышел праотец наш из своего потопного дома, не могло отраднее представиться ему лице земли, согретой лучами все оживляющего солнца: так все кипело жизнью и светом вокруг! Я просил взошедшего со мною епископа Иоаннеса, назвать мне окрестные горы и радостно изумился их летописным именам: Кегам и Арам и Араил к востоку, запечатлены именами первых родоначальников племени гайканского, и между ними Семирамида оставила также свое громкое имя одной из гор, в память войны ассириян с отринувшим их царицу вождем Араилом. Но вот и новейшие варварские названия заступили место библейских. Тупая вершина Алагеза подымается напротив остроконечного Арарата, ограждая с севера его равнину, и от него бежит к полдню низменная отрасль Дар-Алагеза, доколе не сливается на небосклоне с пустынею Аракса.

Два темных утеса этой цепи указывают место Кегарта, обители копия: холм Артаксата к полудню, а к северу холм Армавира, означают дальние грани сей летописной равнины, где протекла, подобно Араксу, двадцати вековая слава царства армянского, и оставила по себе одну только духовную столицу св. Григория, Эчмиадзин. От Ноя до Артаксерксов и Хосроев, от просветителя Григория, до нынешнего патриарха Нерсеса, какое необъятное поприще для глубоких дум, начинающееся волнами потопа, и непрестанно растущее, в неиссякаемом потоке времен и событий

Трогательно для меня было прощание с Эчмиадзином, по тому вниманию, которое не преставал мне оказывать почтенный старец до последней минуты моего отъезда. Мимоходом зашел я в открытый собор, чтобы помолиться у алтаря единородного, и целью моей молитвы было присоединение церкви армянской к вселенскому союзу. Епископы, со мною бывшие в храме, конечно не подозревали, что в сию минуту я о них молился, хотя и они проводили меня с любовью до ворот обители. Множество собравшегося народа, по случаю торжества мироварения, наполняло площадь Вагаршапата; воспоминание Эчмиадзина оставило приятное впечатление в моем сердце.

Ознакомившись таким образом, с верховною иерархией, святынею и богослужением армянской церкви, что могу сказать о её отделении от церкви православной, в котором она находится уже столько веков? Надобно только вздохнуть, о произвольном недоразумении, и вспомнить слова одного из величайших, её светильников, Нерсеса архиепископа Ламбронского: «Из-за чего мы разделяемся? Если рассмотрим дело беспристрастно, то не имеем никакого основания противиться великой церкви греческой. Мы говорим: Христос есть Бог и человек; они же: Христос имеет две природы; разность в словах, а не в самом деле. Праздники и обряды возникли от любви: посему неприлично, ради соблюдения своих праздников, уничтожить любовь, для коих они были учреждены. Церковь греческая есть источник и начало христианской веры, от которой армяне заимствовали все что имеют, и она это сохранила неизменно, допуская улучшение только во славу Божию. И так примем предложенные нам условия с любовью, как заветы предшественников наших, а не как принесенные нам от чужих». Так говорил, в исходе XII века, просвещенный муж пред собором епископов армянских, соединившихся для мира церковного по зову католикоса.

Но не так судили первые нарушители мира в V веке, и не всегда так рассуждают доныне те, которым бы надлежало внимать Ламбронскому проповеднику. Нет, более памятно им жестокое слово католикоса Моисея, который отвечал, на миролюбивый зов императора Маврикия, в VI столетии: «того не будет, чтобы я перешел когда-либо реку Азот, и вкусил бы евхаристию, совершаемую на квасном хлебе, и пил бы от чаши растворенной водою!» Как далека эта речь, от проникнутой Христовою любовью речи Нерсеса, хотя она более простительна была в то время, нежели теперь.

Тогда, по смутным обстоятельствам гражданским, не могли участвовать армяне на соборе Халкидонском, ибо рушилось их царство под оружием Хосроев и персидское иго тяготело над одною половиной некогда цветущей державы. Должно с беспристрастием сказать, что и греческие императоры, обладавшие западною половиною Армении, не искали приобрести любви своих подданных, часто являясь между ними с огнем и мечем. Когда же опять восстановилось царство армянское, под скипетром Багратидов, греки были виною его падения, захватив новую столицу Ани и последнего царя Качика. Гораздо прежде сею печального события, еще около времени Халкидонского собора, энотикон или согласительная грамота императора Зинона, отвергавшего собор сей, и указ его преемника Анастасия, который запрещал даже говорить о нем, чтобы прекратить волнение, возникшее на Восток, могли служить извинением для армян, особенно когда ближайшие к ним епископы сирийские восставали против собора. Это побудило католикоса армянского Бабкена, в 491 году, на частном собор Эчмиадзинском, глухо отринуть Халдиконский, не вникая в его догматические определения.

Камнем преткновения для армян служило то, что в Халкидоне не обратили внимания на три так называемые статьи или сочинения, собственных или соседних к ним епископов, Феодора Мопсуестского, Иваса Едесского и Феодорита Кирского, которые у них были оглашены за приверженцев ереси Несториевой. Сим обстоятельством воспользовались люди недоброжелательные и внушили армянам, будто бы Вселенский собор, осуждая ересь Евтихия, впал в противоположную ересь Нестория. Евтихий сливал в лице Господа Иисуса Христа, Божество его и человечество в одну природу, так что от сего учения подвергалось страданию самое Божество; а Несторий напротив того признавал в Искупителе две природы, Божескую и человеческую, но вместе с тем разделял его на два отдельные лица, полагая что после рождения от Пречистой Девы, соединилось Божество с человечеством. Церковь же православная отвергая ту и другую хулу, учит, что еще в девственной утробе пречистой своей Матери, Слово стало плотью, по изречению евангелиста, и родился от неё совершенный Бог и совершенный человек, в одном лице своем соединяющий две природы, божественную и человеческую. Несовершенство языка армянского, не имеющего утонченности греческого для выражений богословских, не мало препятствовало к разъяснению истины, ибо нельзя было отличить на оном определительно: слово ипостась, т.е. лице, от слова естество или природа. Таким образом когда греки говорили, что в Господе Иисусе Христе две природы, армяне принимали это за два лица, и сами на оборот, желая выразить в нем одно лице, выражали одно естество, к соблазну греков.

Но как никогда не бывает безвредным отсечение ветвей от корня их возрастившего, так и отпадение церкви армянской от Вселенского союза с церквами Царьграда, Кесарии и Иерусалима, отколе заимствовала свое просвещение духовное, отозвалось в последствии для нее погрешностями. Таким образом, при самом начале разрыва, приняла она от Петра Фулона или Гнафея (белильника), неправильно вторгшегося на патриаршую кафедру Антиохии, неправильное славословие. Церковь армянская отнесла к единому лицу Господа Иисуса трисвятую песнь: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, «которую вся церковь воспевает в честь святой Троицы; и хотя, при таком изъяснении, слова: «распныйся за ны», и другие, прибавляемые ею к сей песни, не заключают собственно ереси, ибо и Господь нам есть Бог, святой, крепкий, и бессмертный:, однако, такое отклонение армян от вселенского согласия, возбудило против них нарекание в ереси Евтихиевой, приписывающей страдание Божеству. Апостол же внушает нам добровольно отказываться от предметов, соблазняющих братий наших. Вместе с тем свои особые посты, праздники и обряды, невольно возникли от долгого отчуждения церкви армянской, сиротливо забытой на Востоке, среди воинских бурь, и малое в начале отделение умножилось до такой степени, что народное имя армян сделалось выражением особого исповедания и предметом нареканий, часто неправильных.

Надобно сказать правду, греки не щадили армян и распространяли о них многие нелепости, как например: сказку о посте Арцивура, почитая их зараженными всякою ересью. Не менее вражды питали к ним и армяне, не примечая, что уже не столько догматы веры, сколько самая их народность, легко смешиваемая с религией на Востоке, у народов, лишенных самобытности, положила между ними резкую и по несчастью враждебную черту. Упорно отвергали они собор Халкидонский, отнюдь не вникая в его догматы и, как бы позорным именем, клеймили прозванием халдиконца тех из благонамеренных своих епископов, которые яснее видели истину. Это тем более непростительно, что после V Вселенского собора, уже не было им причины чуждаться общения с церковью православною: ибо при великом императоре Иустиниане, сто лет после собора Халкидонского, торжественно осуждены были три сомнительные для них статьи. Что же касается до VI и VII Вселенских соборов, то их определения согласны были с догматами армянской церкви, о двух волях Божественной и человеческой, в одном лице Господа, Иисуса и о чествовании святых икон.

Случалось, однако, по временам, что она находилась в союзе с православною, потому что императоры греческие неоднократно старались о восстановлении мира; но если благонамеренные из католикосов, принимали общение, то народ, возбуждаемый фанатиками, при малейшей возможности, опять отторгался от союза. Мало действовал благой пример соседней церкви грузинской, которая твердо держалась единства с православною; католикос её Кирион, в 580 году, торжественно провозгласил собор Халкидонский, вопреки проклятиям католикоса армянского Аврамия, на его Двинском соборище, и католикоса Моисея, упорно отвергавшего миролюбивые приглашения императора Маврикия. Однако, в XII веке, Нерсес Ламбронский указывал своим единоверцам на благодатный пример церкви грузинской, которая процветала, сохранив союз свой с Царьградом, когда напротив того осиротевшая церковь армянская держалась на слабой ветке, и волновалась всяким ветром бурь воинских и церковных.

Первый пример желанного мира с православием подал мудрый католикос Эздра, в начале VII века, когда пришел на собор в Феодосиополь, нынешний Эрзерум, по зову императора Ираклия, который воевал против Хосроя Персидского. Не силою оружия убедился Эздра, но требовал от императора изложения веры и, уверившись в догматах православия, принял исповедание Халкидонское. С тех пор многие тысячи армян, живших в пределах греческой Армении, приняли обряды православной церкви, праздники и посты, и евхаристию стали совершать на квасном хлебе, с чашею вина растворенного водою. Остатки сих православных армян доселе существуют в Анатолии, около города Севасты или Сиваса, в числе двенадцати селений, и они известны под именем Хайхорум, которое составилось из производного слова гайко-рум т.е. армяно-греков. Но благочестивый Эздра подвергся ненависти, будучи обвиняем в пристрастии к грекам, и тоже испытал один из величайших его преемников, Нерсес строитель, за то, что сообщился на литургии с внуком Ираклия, императором Констанцием. Он принужден был даже оставить свою кафедру, от беспорядков гражданских, и ею овладел жесточайший противник православия, Иоанн Маназгердский. Сей Иоанн созвал, не в столичном Двине, но в малом городе своем Маназгерде, несколько епископов и, в самых неприязненных выражениях, предал анафеме соборы Халкидонский и Эрзерумский.

Не так поступил кроткий преемник Нерсеса, Иоанн философ, который, однако, держался предания отечественной церкви. Он соединил новый собор в Двине, восстановил порядок церковный и даже обряды собственно армянские, не согласные с греческими, но не коснулся собора Халкидонского, ибо сам был воспитан при святом отшельник Феодоре Трихине; когда же начала водворяться в Армении ересь фантастиков, учеников Иулиана Галикарнасского, который почитал воплощение Христово за призрак, Иоанн написал против них сильное возражение, в коем признавал решительно две природы во Христе. Так сильно было, однако, предубеждение армян, что один из их известных писателей, Вартан, называет не православными весь ряд католикосов от Эздры до сего Иоанна, за союз их с греками, чем собственно доказывает их православие. Ошибочно смешивает он деяния жестокого Иоанна Маназгердского с деяниями Иоанна Философа, называя его восстановителем прав и догматов своей церкви и врагом халкидонцев. Не должно смешивать его и с другим католикосом Иоанном, равно именитым, но неблагоприятным церкви православной, который жил сто лет спустя, и более известен под именем Историка, по современной летописи им составленной. На VI и VII Вселенских соборах присутствовали, по сознанию самих армян, некоторые из их епископов, следственно не имеют они причины, не признавать Вселенского их достоинства.

Патриарх Фотий старался восстановить нарушенное единство, чрез посланного в Ани, архиепископа Никейского Иоанна, и нашел себе сотрудника в католикосе Захарии, хотя сильно было противодействие епископов армянских. Иоанн принужден был разъяснять догматы Халкидонского собора, и они приняты были с такою оговоркой: «если кто полагает их противоречащими апостольским преданиям, и по какому-либо потворству не отвергает, тог сам отвержен; если же напротив кто знает, что Халкидонский и последующие за ним соборы, согласны с правилами трех первых, но дерзает клеветать на них или проклинать, тот сам себя проклинает». Но это не прямое соглашение, не произвело никакого союза и, сто лет спустя, иной ревнитель православия, из католикосов армянских, Ваган, был лишен кафедры, по суду своих епископов, за приверженность к догматам греческим. Впрочем, такое враждебное чувство армян против греков понятно в ту эпоху, потому что вскоре последовало падение царства Багратидов, под мечем императора Константина Мономаха.

Замечательное явление в церкви армянской! Великий просветитель Григорий заимствует от греков просвещение духовное, и доколе благочестивый род его держит кормило святительское, паства его соблюдает союз православия; последний католикос из его племени, Исаак Великий, посланием своим обличал три статьи, не осужденные на соборе Халкидонском, и они отвергнуты на V Вселенском соборе. Вот лучшее свидетельство, что IV собор не должен был служить камнем преткновения для армян, если бы они лучше вникли в сущность дела. После Исаака Великого, в течение шестисот лет, разнородные католикосы восходят на кафедру св. Григория, и кроме некоторых именитых из их числа, они в разрыве с церковью православной.

Григории магистр, из царственного дома Паглавуни, которому принадлежал и св. Григорий, получает в управление от кесарей Месопотамию и благоприятствует православию. Племянник его, католикос Григорий мучениколюбец, так прозванный, потому что собирал жития и кости мучеников, восходит опять в XI веке на кафедру святого своего предка и управляет ею в течение пятидесяти лет. Мнение его о двух природах во Христе Иисусе, было столь православно, что он собственноручно скрепил свидетельство о том же, в книге Иоанна Философа, с осуждением против мудрствующих иначе. Племянник его, также католикос Григорий, вступает в сношение с императором Мануилом о мире церковном. Брат Григория Нерсес благодатный продолжает сии сношения, и тройным изложением веры старается оправдать себя пред церковью православной, употребляя правильные выражения о двух природах. Некоторые из армян упрекают его в честолюбии, будто бы же лаг он патриаршества; но хотя ни он, ни его предшественники и последователи, не носили собственно сего титла, усвоенного патриархам греческим, разве достоинство католикоса, т.е. главы отдельной церкви, не поставляло его наравне с ними? Современники лучше оправдали благие намерения Нерсеса, усвоив ему имя благодатного и причислив к лику святых. Преждевременная смерть не позволила ему довершить начатого: но его племянники, католикос Григорий младший и Нерсес архиепископ Ламбронский, довершили подвиги мира на соборах Тарса и Рум-Кла, не смотря на сопротивление многих из числа своих вельмож. Там последовало разрешение недоумений и тридцать три епископа, Великой и Малой Армении, единодушию подписали согласие под актом соборным, соединявшим церковь армянскую с православною. Смерть императора Мануила воспрепятствовала довершению желанного союза, ибо за нею последовали беспорядки в империи и взятие столицы крестоносцами. Но что же после? – еще один, из рода Паглавуни, воссел на кафедру св. Григория, а за ним следовали опять разнородные католикосы, и церковь армянская, отклонясь от православия и частью от собственных преданий, начала одно время сближаться с латинскою, под влиянием крестоносцев; она даже изменила самое облачение и устройство своих храмов в угождение Риму.

Тогда явился еще один ревнитель православия в великой Армении, Захария из рода Аргутинских, знаменитый воевода или спасалар царицы Тамары, правитель столичных некогда городов Ани и Лори, брат коего Иоанн принадлежал к церкви православной. Захария, чувствуя беспорядки собственной церкви и тягость разделения, при беспрестанных своих сношениях с народом грузинским, писал о том в Цис к царю армянскому Леону и католикосу Иоанну VII. Он просил, чтобы ему позволено было, подобно грузинам, иметь во время похода богослужение в шатре, и чтобы оно всегда совершалось с приличным благолепием, при содействии диаконов, которые почти совсем были уничтожены в церкви армянской. Захария просил еще, чтобы там, где армяне находились вместе с греками и грузинами, им позволено было в тоже время совершать праздники успения и воздвижения.

Царь и католикос соборно определили: богослужение всегда совершать торжественно, а не скрытно или тайно, по искаженному истолкованию слова таинство, и чтобы на литургии не только воспоминать живых, но и усопших, ибо начало вкрадываться заблуждение, о бесполезности молитвы за упокой. Разрешено также было воеводе праздновать успение и воздвижение вместе с греками, иметь при себе священно служение в шатре, подтверждено иконопочитание и строгое наблюдение, чтобы не посвящался никто на высшие степени церковные, мимо низших, а монашествующие безвыходно пребывали бы в обителях. Деяния сего собора показывают в каком упадке находился тогда порядок церковный в Армении.

Воевода Захария, не смотря на определения собора Цисского, не решился, однако, принять их без утверждения собственных епископов, ибо тогда северная или великая Армения находилась под владычеством царей грузинских, и составляла как бы особенную область церковную. В Лори созваны были верховные епископы древних столиц Ани и Двина, Карса и Албании, с предстоятелями славных обителей Ахпата и Санагина. Это было в 1205 году; большая часть отцов армянских изъявили согласие на определения своего католикоса, но суровый родственник воеводы, Григорий Татевский настоятель Ахпата и Санагина, с некоторыми другими, отвергли собор и разошлись по своим местам, стараясь повсюду возбуждать себе приверженцев. Захария, несмотря на их сопротивление, исполнил решение соборное, и велел, в своем присутствии, совершить первую торжественную литургию. Он хотел водворить новые правила и в обителях Ахпата и Санагина; но Григорий вооружился против него не только словом, но и мечем, и отразил от своих монастырей, посланных воеводою; потом же, в свою очередь, принужден был бежать и удалился в Карабах, в славную обитель Татевскую, давшую ему свое имя. Оттоле не преставал он восставать против всякого сближения католикосов с православием, проклиная собор Халкидонский; его творения и песни церковные доселе ходят между армянами, возбуждая в них не доброжелательство к православию, хотя, впрочем, это не есть мнение всей их церкви, представляемой католикосом и собором, но выражает только заносчивость одного лица, которое вышло из повиновения церкви, по смутным обстоятельствам времени.

Сношения императора греческого Мануила, о мир церковном, с благонамеренными католикосами, Нерсесом и Григорием, достойны особенного внимания. Они изданы были на греческом и латинском языках, в книге о древних писателях (Veterorum scriptorum), и теперь дополнены новыми актами, которые издал в Рим Кардинал Анжело Maio; в нынешнем году явились, в русском переводе, с армянского подлинника, некоторые из сих любопытных актов, вместе с окружным посланием Нерсеса благодатного; но весьма жаль, что при этом опущены самые переговоры философа греческого Феориана с католикосом, объясняющие весь ход дела.

Зять императора Алексий, обозревая области армянские вступил в прение, с братом католикоса Григория, Нерсесом, и просил его отвечать письменно на некоторые вопросы, касавшиеся догматов: о двух природах во Христе, Трисвятой песни, о праздновании Рождества вместе с Богоявлением, опресноках и вине, не растворенном водою при евхаристии, и о постах церкви армянской, разнствующих с православными. Нерсес, благоразумием своих ответов, возбудил в император желание вступить в ближайшее сношение с церковью армянскою, чтобы восстановить согласие. Он писал о том католикосу Григорию, в 1160 году, но уже письмо его застало на кафедре Нерсеса благодатного, и он вторично написал о тех же предметах к Мануилу, в выражениях еще более согласных с православием. Говоря о догмате воплощения, так отзывалоя католикос: «единое существо и единое лицо, из двух естеств, в едином Иисусе Христе, соединены неслиянно и неизреченно». Справедливее не могла бы выразиться и самая церковь православная, хотя в других мостах случалось Нерсесу, употреблять и свойственные армянам изречения, о единой природе, по сбивчивому их понятию о ипостаси и естестве. Сие вторичное изложение воры, еще более возбудило ревность благочестивого императора, и он послал, для личных с ним совещаний о вере, ученого инока Феориана, прозванного философом, которому дал в спутники, вероятно для языка, армянского монаха Иоанна Утмана, из монастыря Македонского.

Обращая внимание только на главные предметы, служившие виною раздора, Феориан избрал, в основание своих бесед, самое послание Нерсеса, и начал с догмата о двух природах, отвергаемого армянами. Будучи глубоко проникнут чтением святых отцов, Феориан приводил во свидетельство католикосу изречения самых великих учителей церкви, и зная, что главною опорою противникам служат слова св. Кирилла Александрийского: «единая природа Слова воплощенного», старался убедить, что это ни сколько не выражает понятия армянского, о единой природе во Христе, а напротив сходно с изречением евангельским: «Слово плоть бысть»: то есть что Божественная природа приняла человеческую и воплотилась; посему не сказано: «Христос, но Слово плоть бысть», и в сих кратких словах ясно выражено лице Богочеловека. Феориан старался доказать католикосу, что нет никакого отношения между православным догматом Халкидонским, о двух природах во Христе, и еретическим учением Нестория, разделявшего на двое единое лице Господа; но Нерсес крепко держался слов Кирилла: «единая природа Слова воплотившаяся». Он говорил, что так как во времена сего святого, не было никакой ереси противоположной сему учению, то и не было ему никакой причины употребить такое выражение, если бы внутренне не был убежден в его истине. Тогда Феориан доказал ему, из тех же книг отеческих, что в этом случае св. Кирилл основывался на словах св. Афанасия Великого, который употребил их против ереси Ария, так как сей отличал Слово Божие, внутреннее, несозданное, принадлежащее существу Божию, от Слова созданного, каким почитал он Иисуса Христа. По сему св. Афанасий, отвергая такое различие говорил определительно, что он признает: «единую природу Слова воплотившуюся». Это так сильно подействовало на католикоса Нерсеса, что он сказал: «теперь я успокоился касательно сих слов, потому что увидел первоначальную их причину, которая доселе мне была сокрыта». Когда же пришел к нему сирский епископ и упрекал в согласии с греками, Нерсес прямо отвечал, что не покорился бы воле патриарха или императора, если бы сам не убедился в истине, и потому не может противиться учению отцов. О если бы теперь, смиренное сознание Нерсеса благодатного, нашло себе подражание в его единоверцах, ради мира церковного!

Чтобы совершенно уничтожить всякое недоумение, Феориан предложил сличить догматы Халкидонского собора с учением отцов, особенно св. Кирилла, более уважаемого армянами, и нельзя было найти в его выражениях, ни одной черты не сходной с исповеданием Халкидонским. Нерсес благодатный опять сказал Феориану: «я ничего не нахожу в сем определении противного православной вере, и удивляюсь, почему наши предшественники так безотчетно оное порицали. Думаю, однако, что так как сей святой собор вооружился против многих ересей, то враг спасения будучи поражен им в самое сердце, воздвиг против него столь многих врагов». Если искренние и благочестивые слова сии, которые может быть не находятся в рукописях армянских, но взяты, однако, из современных актов Феориана, покажутся для иных сомнительными, то пусть они прочтут, опять у себя, изложение веры Нерсеса, который прямо исповедовал во Христе: «две природы в одном существе или ипостаси, то есть лице Господнем»; а если так веровал Нерсес, то остается только сожалеть о долгом и напрасном разрыве.

Когда таким образом разрешено было главное недоумение, не много труда стоило Феориану, разрешить вопрос, и о двух волях, необходимо истекающих от двух природ, Божественной и человеческой; этот догмат не встретил сопротивления, как потому что некоторые армянские епископы присутствовали на VI Вселенском собор его утвердившем, так и от того что предубеждение падало только на один Халкидонский. Не так легко было согласить католикоса, исключить из Трисвятой песни, неправильное прибавление: «распныйся за ны». Нерсес оправдывал сей обычай, тем что армянская церковь относит песнь сию, не ко всей Троице, а только к лицу Сына, и потому прибавление не заключает в себе никакой ереси; Феориан представлял ему напротив примеры отеческие и обычай всей церкви Вселенской. Однако, Нерсес, не сказав ничего решительного, предложил перейти к другому предмету; в последствии же писал к католикосу иаковитов, излагая ему требования императора: «переменить некоторые обряды и признать две природы для нас удобно, но отказаться от прибавления к Трисвятой песне мы не можем». Видя, с какою искренностью я привожу слова Нерсеса, равно благоприятные и неблагоприятные церкви православной, армяне не могут упрекнуть меня в пристрастии. Причина же, по которой Нерсес затруднялся отложить сие прибавление, весьма понятна: догмат о двух природах был недоступен большей части народа; напротив того Трисвятая песнь, которую так торжественно воспевают армяне на литургии, была в устах у каждого, и потому обычай сей слишком глубоко пустил свои корпи. Однако, Нерсес, в первом послании к императору писал: «что если бы существовало согласие между обеими сторонами, то и это бы можно было устроить с некоторым изменением, то есть, чтобы в первый раз пение Трисвятого относилось к Богу Отцу, во второй к Сыну, а в третий к Духу Святому».

Праздники Рождества и Богоявления, совершаемые у армян в один день, по древнему преданию, были также предметом рассуждения. Католикос ссылался на давность обычая и старался доказать, из слов евангелиста Луки, расчисление дней. Феориан указывал на разность месяцев лунных и солнечных, изменяющих самые дни, и основывался на речи Златоуста, который выводил расчет дней, от переписи народной бывшей во время Августа, и говорит, что в Риме, откуда произошел сей обычай, можно справиться по актам, о дне рождения Господа. Нерсес памятуя, что и в праздновании Пасхи, жители Азии, не смотря на давность своего обычая, принуждены были уступить общему порядку церкви Вселенской, охотно соглашался уступить в этом предмет, лишь бы только согласились в других важнейших.

Обращено было внимание и на то, из чего составлялось в Армении святое миро, ибо там, по недостатку в масле, употреблялся елей из сочевицы. Странно почему не было рассуждаемо о том, что армяне не растворяли вина водою при Евхаристии и служили на опресноках, хотя Нерсес касался довольно пространно сих предметов в своем послании. Однако, и там выражался он весьма миролюбиво: «Господь требует от нас правую веру и непорочные дела, а не то чтобы мы, на квасном или бесквасном хлебе, совершали таинство; то же скажем и о вине: с водою ли совершают или без воды, ни тем, ни другим не умножается похвала, но напротив прославляются те, которые приносят дары Богу с чистым сердцем». Когда происходили сии беседы, случай подал повод к новому вопросу: армянские священники начали совершать обедню, по-своему обычаю вне церкви. Католикос старался объяснить Феориану, что по их преданию одна только литургия может совершаться внутри церкви, а народ всегда должен находиться вне оной, ради благоговения к святому месту и сознания своей греховности; но Феориан доказал ему, из слов отеческих, что стояние вне церкви почиталось степенью наказания; католикос отвечал, что и это отступление легко исправить.

По окончании беседы Нерсес сказал трогательную речь Феориану, в которой нельзя усомниться, по той отчетливости с какою записал он каждое слово, и потому что речь католикоса совершенно соответствовала благодатному духу его послания к императору: «Христианская душа ваша, писал он Мануилу, желала, чтобы совершилось соединение церкви и, в единодушии чад её, прославлялась Святая Троица, вместо существовавшей до ныне взаимной хулы святой веры и преданий. Мы же, с своей стороны, столько готовы участвовать в этом деле, что не только обращаясь в живых, но даже из гроба, если бы это было возможно, явились подобно Лазарю, по призванию вашему, на богоугодное дело. (Слова сии находятся в подлиннике армянском). Опасаюсь, однако, что в настоящее время, усердной моей готовности представится значительное затруднение, и я должен бояться, чтобы остров наш, окруженный солеными водами неверия, не был поглощен различными волнами крамол, какие могут подняться; но мы верим милости Божией, ибо в вас возбуждена ревность предков ваших, великих Константина и Феодосия, которые не столько заботились о временном своем царстве, сколько о твердости веры. Более шестисот лет, как разделились члены Христовы; теперь нужно употребить много духовных врачеваний любви, чтобы смягчить ожесточение, и это последует, есть ли вы внушите вашему духовенству и народу, отложить о нас враждебный образ мыслей, всякие укоризны и хулы; но прежде всего издайте повеление, чтобы во всех церквах империи вашей, принесено было молебствие Господу Богу, о благом окончании благого дела, как и мы предписали сие всем церквам нашим, да изречет Господь, после столь долговременной распри, милостивое довольно».

Так писал католикос Государю, и столь же умилительно говорил Феориану. «Я бы сам желал быть анафемою ради моей братии, по словам апостола Павла, ибо добрый пастырь должен положить душу свою за овцы своя, чтобы когда-либо сказать дерзновенно на суде: се аз и дети яже ми даде Бог. Я уже писал к епископам моим, чтобы собрались на совещание и предложу им все те свидетельства, на которых думают утверждаться, и те какие ты мне представил. Сам я с начала буду действовать в пользу моих, потом мало по малу уступать истине и открывать заблуждения, и надеюсь, что овцы мои гласа моего послушают. Если же и не все соберутся, то я, вместе с единомышленными, отправлю в царствующий град поверенных для соединения с церковью православною». Потом, удалив всех, со слезами заклинал он Феориана: убедить императора, дабы повелел патриарху, в полном облачении и с крестом в руках, возгласить с амвона соборной церкви, умиротворительные молитвы, о спасении армян, не только живых, но и усопших, дабы пало средостение вражды и уничтожилось столько проклятий, скопившихся в течение многих веков». При прощании католикос вручил два письма к императору, одно тайное, в котором прямо высказывал свое искреннее желание соединиться с церковью православною, и то, что он принимает Халкидонский собор, наравне с тремя первыми; но в открытом письме, Нерсес старался только смягчить черты различия в вере и обрядах, между греками и армянами, и даже защищал некоторые свои мнения и обычаи. Он писал, что доселе их более разделяло недоумение, нежели действительная разность: ибо армяне, заключая по словам некоторых обитателей Черного моря, называвших себя греками, почитали всех греков единомышленниками Нестория, а греки, судя по словам недобрых выходцев из Армении, клеветавших на свое отечество, принимали их всех за единомышленников Евтихия. В изложении же догмата, о двух природах, избегал определенности выражений, вероятно, чтобы согласоваться с тем, как он хотел потом действовать на соборе, из опасения крамол; исповедовал, однако, и две природы, основываясь на свидетельстве святых отцов, но иногда старался удержать исповедание единой, будто бы по словам св. Кирилла, дабы с самого начала не устрашить своих. Он поступал так не с дурною целью, хотя, однако, последствия не оправдали сего образа действия, ибо в предметах веры, должно столь же прямо говорить, как и действовать.

Когда Феориан возвратился в Царьград, там сперва не хотели верить, чтобы католикос был действительно так склонен к православию, и полагали, что он только на словах соглашался следовать святым отцам. Император, желая оправдать его в глазах духовенства, решился открыть всей церкви искреннее желание Нерсеса и, обнаружив его тайное письмо собору, немедленно отвечал, вместе с патриархом, на оба его послания. В ответе на тайное, выхваляли они его ревность к православию; в открытом же письме, просили уклоняться, при изложении догматов веры, от неопределенных выражений. Патриарх собственно писал, что, хотя его изложение веры исполнено мудрости и не чуждо православия, однако, некоторые выражения приводят в соблазн читающих; а так как у православных яснее определено учение, о двух природах во Христе, то желательно, чтобы и католикосом оставлены были обоюдные изречения и заменены подлинными Халкидонского собора. Все сии обстоятельства не находятся в книге, недавно изданной на русском языке; умолчано там и о вторичном посольстве Феориана, с условиями мира.

От армян требовалось: произнесения проклятий против Евтихия, Севера и Элура, решительное признание двух природ в едином лице Господа Иисуса, принятие Халкидонского собора наравне с прочими Вселенскими, отложение в Трисвятой песни неправильного прибавления «распныйся за ны», совершение Евхаристии на квасном хлебе и смешение воды с вином, употребление масличного мира, отправление не только литургии, но и прочих церковных службе, внутри храма и в присутствии народа; к этому присоединено было еще одно условие, относившееся до самого католикоса, но оставленное на его произвол: что если преемники его хотят пользоваться покровительством империи, пусть предоставят свое избрание императору.

Феориан прибыл вторично в Армению в 1172 году, и, хотя еще не были созваны епископы, однако, Нерсес решился открыть совещание с теми, которые были около него; действуя по плану прежде условленному, он стал защищать учение, о единой природе в лице Господнем; Феориан, с своей стороны, опровергал учение армян, и обе стороны упорно защищали свое мнение. Но как ни осторожно действовал Нерсес, не скрылась от армян тайная его мысль, ибо еще прежде совещания разнесся слух, что католикос соглашается перейти в церковь греческую, и уже писал о том императору. При этом спутник Феориана, армянский инок Иоанн, сделал важную ошибку, ибо в полном собрании епископов, напомнил Нерсесу о его письме, говоря: что они пришли к нему, не для споров, а для окончательного решения деда.

Тогда недовольные епископы явно восстали против своего католикоса, и он приведен был в самое неприятное положение; прение о двух природах отложено до полного собора; начали говорить о предметах меньшей важности, как то о разности в праздниках, о материи мира, и о том, что у армян не растворяется вино с водою при Евхаристии. Нерсес защищал сей обычай, неправильно опираясь на слова Златоуста против еретиков, называемых идропарастатами, которые употребляли одну только воду для таинства. Феориан изъяснил ему сию ошибку и привел во свидетельство древнейшую литургию Иакова брата Божия, в которой уже упомянуто, о соединении вина с водою.

Прения ничем не окончились, но не смотря на то Нерсес не оставил намерения, созвать всех своих епископов, и известил о том письменно императора и патриарха, прося их быть снисходительными к различию обрядов, не составлявших сущности веры. Особенно убеждал он патриарха Михаила, чтобы вознесены были в церквах молитвы, о мире церковном, и созван для совещания собор в Царьград, в тоже время как он сам созовет свой в Армении.

Не суждено было, однако, Нерсесу благодатному, видеть соединение армян с церковью православною, для которого столько трудился; он скончался в следующем 1173 году. Не смотря на это, император не оставил начатого дела, и продолжал сношения с племянником Нерсеса, Григорием IV, заступившим его место. Изъявляя сожаление о потере, какую претерпели армяне и особенно Григорий, он убеждал не прекращать сношений для достижения желанного мира.

Собрались наконец епископы и ученые мужи армянские, в город Румкла, в 1179 году. Епископов было тридцать три и сверх того присутствовали многие лица, как духовные, так и светские; католикос Сирский прислал от себя поверенных; католикос Албанский находился тут лично. Собору армянскому предложены были условия, не задолго пред тем постановленные на соборе Константинопольском и, по влиянию Нерсеса архиепископа Ламбронского, они были приняты. Так рассказывают нам вкратце это событие греческие акты, и они кажутся согласными с ходом всего дела и прежнею перепиской католикосов. Но не совсем так представляют оное акты армянские, писанные неизвестно кем, а по мнению некоторых самим Нерсесом Ламбронским; так, например, при самом начале император, сокрушаясь о кончине католикоса Нерсеса, будто бы велел воспоминать имя его по праздникам, в числе первых святых. Церковь православная никогда не сопричисляла так легко к лику своих святых; если бы Нерсес поступил в число их, то чествовался бы и поныне, но о нем нигде не упоминается в святцах греческих.

В тех же актах император пишет утешительное послание католикосу чрез Феориана, а получает ответ чрез некоего священника Константина, родом из греков, которого просит Григорий, чтобы посвятили в архиепископы Иерапольские, в пределах Армении.

Католикос писал, что требования Императора и собора отвращают никоторых от мира, по причине закоснелых в них привычек, и кроме того, есть многие, с коими нельзя рассуждать как с духовными, ибо их еще должно питать млеком подобно младенцам; ради них просил он смягчить некоторые из предложенных условий, Это весьма правдоподобно но далее, в самом рассказе событий, сказано нечто странное, будто все условия были уступлены армянам: «Католикос был весьма обрадован ответным письмом императора и собора (которое, однако, не помещено), потому что вместо девяти статей, о коих настояла речь при католикосе Нерсесе, и которые казались нам обременительными, ограничились только требованием от нас существенного единогласия на счет веры: по исследовании же дела находили веру нашу православною и согласною с преданиями святых отцов».

Если бы таково было мнение церкви православной, то не о чем было бы и прежде спорить, и созывать соборы или предлагать условия. Феориан же, как видно из предыдущего, уступая в предметах меньшей важности, настоятельно требовал, однако, исповедания двух природ во Христе и торжественного признания собора Халкидонского, ибо, после шестисотлетнего разногласия, надобно же было быть логическим в своих действиях и не глухо сказать: «примиряюсь», а объяснить, почему ссорились и на чем мирились.

Вместо того, из актов армянских явствует, что на соборе в Румкла, по исследовании предметов, заключавшихся в письмах императора и патриарха, все в них найдено православным, касательно догмата о воплощении Господа, и все множество епископов, с готовностью подписались, в принятии всего в них изложенного, обещая сохранить неизменно, чем положен конец злой распри; а за тем написан ответ, от лица всего собора, изъявляющий согласие без всякого прекословия и объясняющий исповедание армянское.

Что же тут излагается? В письме к императору, прежде всего ссылаются на послание католикоса Нерсеса и исчисляются три первых Вселенских собора, с клятвою на Ария, Македония, Нестория и даже Евтихия, против которого был собран IV Халкидонский; но ни слова не сказано об этом соборе, хотя его признание было основным камнем мира; потом пространно излагается учение святых отцов о Божестве и человечестве Господа, но в таких выражениях, которые прямо не относятся к существу предмета; в таком же духе приводятся тексты из св. Писания: «соображая все сии доводы, пишет собор армянский, усматриваем, что св. отцы говорили не о едином естестве, но о двух соединенных, которые действием и волею совершали деяния, иногда Божеские, иногда человеческие, в едином лице, и потому да ведаете, что мы не уклоняемся от богословского учения святых отцов». Это православно, но заметно уклонение, если не от самого догмата, то от определенности принятых церковью выражений, хотя тут же сказано: «веруем сердцем в правду и устами исповедуем истину, во услышание всей церкви православной, о таковом исповедании всей нашей церкви».

В письме к патриарху Феодору, преемнику Михаила Анхиальского, те же неопределенные выражения о главном догмате: более говорится о мире и любви, и воздается хвала императору и усопшему святителю, за их ревность к церкви. «Примите от нас ответ сей, пишут епископы армянские, как вы отцы собора, так и ты, избранием Божиим, избранный на первый престол вселенной. Из православного послания вашего, мы ясно уразумели, что всеблагому Богу благоугодно было, чрез посредство ваше в настоящее время, устарелую вражду между церквами обратить в мир и, всем вообще собором нашим, воздали мы честь истинным богословским рассуждениям вашим, яко согласным с преданием древних святых отцов. Сим исцелились мысли наши от клевет и, с распростертыми объятиями любви, приняли мы писание ваше. Знаем, что мудрости вашей не нужно пространное объяснение, для удостоверения, но мы желаем тем дать мудрости мудрых повод судить о согласии нашем, на православное исповедание». Но в этом исповедании заметно также многословие, желающее уклониться от требуемых выражений догмата. Умалчивая собственно, о прибавлении к Трисвятой песне, собор исповедует, однако, что ею прославляется вся Пресвятая Троица (а не одно лице Сына Божия). Не упоминая о соборе Халкидонском, епископы говорят, что исповедуют, согласно с православною церковью, во Христе, неизреченное соединение двух естеств и две воли, но о праздниках и обрядах нет ни слова; напоследок они так заключают свое послание: «Если же кто вздумает несообразное говорить вам о таинстве веры нашей, такового отженяйте, яко отступающего от истины: ибо мы имеем похвалу во свидетельстве совести нашей, и вы устарелую ненависть обратите на главу человеконенавистника врага, а к собратиям утвердите мир и любовь; сам же Бог мира и любви да пребудет с вами, аминь».

Замечательны подписи соборные, по множеству епископов, коих считается до тридцати трех и по важности занимаемых ими епархий; ибо тут, кроме двух католикосов Григория и Стефана Албанского, собраны имена архиепископов всех древних столиц армянских: Ани, Двина, Эдессы, Карса, Киликии, и городов Антиохии, Иерусалима, Кесарии. Следственно тут участвовала вся церковь армянская и этот полный и единодушный собор весьма утешительно выражал, хотя не совершенно точными словами, но по крайней мере благорасположенным духом, стремление свое к православию; неопределенность же выражений объясняется словами самого католикоса Григория: «что, по причине закоренелых привычек, многие отвращаются от восстановления мира, и с ними надобно обращаться как с детьми». Должно отдать полную справедливость переводчику актов армянских, что книга его много объяснила недоумений и содействует к взаимному сближению. Желательно, чтобы она более и более делалась известною, равно православным и армянам, ибо она может принести благие плоды.

Речь просвещенного архиепископа города Тарса, Нерсеса Ламбронского, которая возбудила всех к миру церковному, на соборе в Румкла, разительно выражает пагубные последствия разрыва и драгоценна духом любви ее проникающим: «Если рассмотреть дело беспристрастно, говорит Нерсес, то нам нет причины спорить; Христос есть Бог и человек, тоже значит, что и сказать: Христос имеет два естества. Но почему же доселе так не объясняли сих выражений? почему говорили нам даже противное? Богу принадлежит судить о том. Однако, многие из наших так исповедовали, по примеру древних святых. Для чего мы опустили здесь без внимания слова философа и католикоса Иоанна, который ясно сие подтверждает свидетельством отцов? Для чего забыли о согласии с сим учением католикоса Эздры и его собора, о согласии с великою греческою церковью католикоса Вагана и князей и учителей, приставших к его мнению? Из числа сих последних был один, божественный и между многими превосходный, ангел в образе человека, Григорий Нарекенский. Для чего забыли о сношениях, по случаю нынешнего собора, св. отца нашего Нерсеса, которого вы видели собственными очами, вы верные ученики его, созидающие на основании, им положенном? Все сии мужи имели и проводили в исполнение настоящее намерение, которое вы должны довести до цели, и этим возвеселить церковь Божию. Были на стороне нашей многие другие отцы и начальники нашего народа, достаточно известные ученым мужам, которые знакомы с их писаниями». «Но были в тоже время и такие, которые с нами спорили? И я знаю сих людей, понимаю силу их слов. Но хотя и мог бы признавать их мудрыми и святыми, однако, же не могу согласиться, чтобы они последовали закону любви. Со своими мечтательными понятиями, они не считали преступлением, нарушить единство церкви Христовой и погрешили упорством. Бог да простит им, по молитвам вашим, сии тяжкие грехи и заблуждения, и да не помянет им, как они усилили сие зло».

«Напоенная Павлом Греция процвела; она именуется матерью мудрости. Священное Писание, которое мы имеем, от них и отцами их передано нам. Иисус Христос, по свидетельству апостола, поставил престол их царства, столпом и утверждением христианской веры. Но хотя бы и их временное владычество пало, царство Христово пребудет непоколебимо. Они строго и неизменно сохраняют достоинство духовных постановлении, или, если допускают какие-либо изменения, то приличные во славу Божию. Напротив того, мы, как известно из истории, с начала имели несколько неразумных правителей. Примем же, из предложенных нам условий те, которые можем принять; примем их с любовью, как заветы наших предшественников, а не как принесенные нам от чужих; примем охотно с кротостью, ко славе Божией».

Наконец, в числе прочих побуждений к соединению, выставляет Нерсес и бедственное положение своего отечества: «Вспомните, что наша колеблющаяся Церковь держится на слабой розге, и что мы, в нашем бедственном положении, должны призвать на помощь себе столицу мира. Верьте, что в наших тесных обстоятельствах получим утешение от императорской щедрости, и что наше странствование найдет покой в благоохраняемой пристани».

Однако, не смотря на речь Нерсеса и на единодушный собор своих пастырей, в том же нерешительном положении находится и до ныне церковь армянская, хотя чувствует свое сближение с нами; из уст её членов исторгается невольное сознание, что вера их одинакова с православною, но недостает у них духа сказать решительное «приемлю». Господь же Иисус Христос, желающий всем человекам спастися и в разум истины прийти, да устроит желанное примирение, во славу своего имени.

Я возвращался из Эчмиадзина в Тифлис, по другой дороге на Александрополь, потому что имел намерение посетить, на берегах Арпачая, великолепные развалины Ани, бывшей столицы Багратидов. Мне сопутствовал начальник крепости Эриванской, у которого в доме я нашел более гостеприимный кров, нежели в опустевших палатах сардаря, с их зеркальными залами. Путь наш лежал через бывшую персидскую крепость Сардар-Абад, которая менее Эриванской заслуживает это громкое название. Вдали, с левой стороны, видны были холм Армавира, и гора Кульпы, славящаяся соляными россыпями, близ которой, по преданиям армянским, разбиты были персами полчища отступника Юлиана. Мы направились к скверу и, проехав еще верст пятнадцать по равнине, стали подыматься на первые высоты гор Талынских. На вершине утеса, показались развалины церкви и бойницы, слывущие черными в народе. Когда же поднялись на гору, увидели самую крепость Талынскую, складенную из тесаных камней, и достроенную кирпичом; в ней долго обитали персидские правители сей области.

Внутри первой ограды, еще видна цитадель и тройная башня из красного камня, с глубокими погребами, но уже обрушенными сводами; странною своею формою, она напоминала более феодальный нежели восточный замок; над дверями грубо изваяна фигура человеческая, обезглавленная временем, которую жители почитают стражем сокровищ, утаенных в башне; подле, есть развалины малой церкви армянской. Смерклось, пока мы обходили крепость Талынскую, а нам еще оставалось более десяти верст до селения Мастары, в горах; с темнотой настиг нас первый октябрьский снег, и на каждом шагу труднее становилась дорога; наконец мы совершенно ее потеряли и только, по лаю собак, могли угадать селение. Утром поразителен был крутой переход из осени в зиму: вся высокая площадка между гор Мастары, покрылась глубоким снегом, и свежим его румянцем горели на заре окрестные вершины. Некоторые из всадников нашего конвоя пустились на порошу, отыскивать свежие следы зайцев и лисиц. После двадцати верст, конной дороги, спустились мы к реке Арпачаю, и нам открылось, на противоположном берегу, обширное поле развалин; еще за пять верст от Ани, исполинские врата уже отверзали пустынный вход к её чудным останкам. Армянская Пальмира красовалась вдали, сонмом своих храмов и мечетей, минаретов и бойниц, как будто люди еще ее не покинули на жертву времени.

Мы приближались к ней по левой стороне реки, и увидели, под береговыми скалами, знаменитый монастырь Кошаванк, богато обстроенный, где погребены внуки просветителя Григория, католикосы Иосиф и Даниил, и многие из царей Багратидов. С казачьего поста, расположенного на горе против Ани, предстала во всей красе своей древняя столица.

Неужели действительно пусты Ани? Но этот величественный собор, который господствует, по средине города, над всеми зданиями, разве не готов выпустить, из-под своих сводов, толпы народа? От чего же, по сторонам его, два минарета? Один из них, совершенно уединенный, еще бы можно принять за колокольню соборную, хотя в восточном вкусе; но от чего к другому пристроена мечеть, на обрыве утесов? Неужели, в царственной столице Багратидов, поклонники Магомета так близки с исповедниками Господа Иисуса? Кто объяснит такое противоречие, посреди мертвой тишины сего как бы очарованного города, где не видно не только людей, но даже и призрака человеческого? Но вот опять церкви, рассеянные вправо от собора, и одна из них круглая, на подобие башни, а за нею тянется целая ограда исполинских твердынь, из красного камня, как бы облитых кровью, хотя уже нет ни осаждающих, ни осажденных! Что за пустынный холм возвышается влево от собора, с полу аркадами и полу сводами, которые или не довершили люди, или обрушило время? Это вышгород столицы, это бывшие палаты Багратидов! Теперь я вижу, что Ани пусты, и что рука времени их также коснулась, хотя многое оцепенело, в страшном сжатии сей роковой руки, и еще будто живо! Вышгород обличает мертвенность Ани; с палат царских началась страшная жатва смерти, но еще есть довольно на этой каменной ниве. Напрасно стоят повсюду храмы: нет в них более молитвы! Если есть еще пустынные церкви на окрестных горах, или вне ограды, на пространстве поля, бывшего некогда городом: то это лишь памятники минувшей славы; нет более Ани! Из всех её окон зияет смерть; это одна постоянная гостья стольких жилищ; она встречает путника во всех вратах и храмах и чертогах? Если вы не хотите нарушить очарования, возбужденного чудным зрелищем опустевшей столицы, окиньте быстрым взором все её каменные сокровища, и не вникайте в грустные подробности развалин. Если же хотите вникнуть в их плачевную повесть, они вам отзовутся минувшею жизнью.

Ани, ничтожная крепость Тиридата, процвела только при династии Багратидов, когда она утвердилась в области Ширакской. Удивительна судьба сего знаменитого рода, который в одно время занял царственные престолы Армении и Грузии, и может состязаться древностью со всеми царскими родами Европы и Азии; не даром в гербе Багратидов, вместе с хитоном Господним, праща и псалтырь предка их царя Пророка! По древнейшим летописям Армении и Грузии, на которые ссылаются и писатели греческие, они ведут свое начало от пленников еврейских, племени Давидова, посланных Навуходоносором к царю армянскому. Еще до РХ при династии парфянской, уже они имели исключительное право, возлагать венец на властителей Армении. После падения Арсакидов, когда славный род князей Мамигонских уже не в силах был ограждать свою родину, от насилия персов и арабов, племя Багратидов наследовало его могуществу и сделалось душою бедствующей Армении. Начиная с VII века, все более возрастала слава Сумбатов и Ашотов, которых имена передавались из рода в род, вместе с почетными титлами патрициев и магистров, от императоров греческих. Халифы избирали их своими наместниками, доколе мученическая кровь исповедника Сумбата, не окрасила пурпуром царским его мантию для потомства. Знаменитый сын его Ашот почтен был титлом Шагин-шаха, или Князя-Князей, и в тоже время император греческий Василий прислал ему царскую корону; но еще тогда город Багарат, близ Аракса, был столицею обновленного царства. Сын и преемник Ашота, Сумбат мученик, достойный внук исповедника, утвердился в город Шурагели, той же области Ширагской; но междоусобие князей армянских стоило ему венца и жизни: он предал сам себя в руки жестокого наместника халифов и кровью своею запечатлел веру во Христа. Сыновья мученика, Ашот железный и Аббас, поддержали колеблющееся царство, но слава Ани начинается только с сыном Аббаса, Ашотом III или милостивым, который перенес туда столицу.

При нем соорудились все лучшие её памятники; супруга его Хосрови-духт, не уступая в ревности царю, соорудила два знаменитые монастыря, Санагин и Ахпат, пережившие славу столицы; а сын Ашота, Гурген, начал новую династию отдельных властителей Лори, на берегах Бомбака. Сумбат III Шагин-Шах, продолжал начатое отцом украшение новой столицы, которая при нем получила громкое название Ани, о тысячи церквах, и слово сие обратилось в священную клятву для народа. Сумбат соорудил крепкую стену из красного камня, с башнями необычайной толщины, которые доселе поражают взоры, и обвел внешний город стеною, с глубоким рвом; она простиралась до нынешних пустынных ворот, что за пять верст от Ани. Сын его Гагик I построил великолепную соборную церковь посреди столицы, и убедил католикосов переселиться в Ани; ему приписывают и строение обители св. Григория, на подобие Эчмиадзинской. Это было самое блестящее время для города и династии Багратидов; тогда процветало в Ани и другое славное племя Пахлавунское, давшее Армении великого воеводу Ваграма и Григория магистра. Саркис, первый из католикосов, основавшихся в Ани, соорудил близ своих палат богатую церковь, в честь святой Рипсимы, и оставил по себе кафедру Петру, которому суждено было испытать много бедствий, в течение долгого своего правления, ибо благоденствие Ани кончилось с царем Гагиком. Малодушный сын его Иоанн сделался игралищем князей ему подвластных и сильных соседей. Царь Грузии Георгий II овладел его столицей и, под конец слабого царствования, Иоанн вынужден был дать письменное обещание императору греческому Роману, по которому отказывал ему по смерти все свое царство. Император потребовал исполнения завещания, но воевода Ваграм вооружился против греков и воцарил племянника царского, юношу Гагика. Удачны были его первые битвы против греков и турков, но внутренние смятения побудили его идти в Царьград, на зов императора Мономаха, и он уже более не возвращался в Ани. Это случилось в 1045 году; войска императора заняли столицу, и Мономах принудил Гагика отречься от престола предков. Тридцать пять лет влачил он еще бедственную жизнь в пределах империи, и наконец был умерщвлен по частной вражде. Родственник его Рунен, или Рувим, бежал в Киликию и там основал новое царство, которое сблизилось с крестоносцами и держалось до их падения. Туда перешла в последствии и кафедра католикосов; она озарилась новым блеском, когда опять воссел на нее род великого просветителя. А между тем оставленная столица Ани предана была горькой своей участи, от совершенного безначалия, посреди непрестанных нападении персов и турков, греков и грузин, состязавшихся друг с другом в пределах бывшего царства армянского.

Несколько разорений последовали одно за другим, когда еще жив был последний царь Галин, до которого доходили горькие вести о бедствиях его столицы. Прежде всех вторглись в нее персы, вскоре после покорения греческого, и славный воевода Ваграм пал жертвою любви к отечеству, которое уже не мог защитить. Не много лет спустя, сильный султан сельджуков, Кизил-Арслан, взошел в 1064 году, в пределы Армении и осадил Ани. После долгой осады и кровопролитного приступа, он овладел городом и все в нем предал огню и мечу; не было пощады ни какому возрасту и полу, кровью жителей окрасились воды Арпачая; духовенство наиболее подверглось истязаниям, и святыня храмов была расхищена; большая часть жителей уведена в плен и многие из них бежали в Польшу и Крым. Феодосия, Нахичевань и Ростов населились в последствии выходцами из Ани.

С тех пор, хотя и восстала опять Ани из своих развалин, но уже никогда в прежней славе, и внешняя часть города почти совершенно истребилась. Фадлун, князь племени турецкого, испросил себе у султана дымящиеся развалины Ани, и отдал их внуку своему Мануче; новая династия магометанских властителей, на краткое время, восстановила благоденствие города; мечети, которые доселе там видны, принадлежат к этой эпохе. Мануче покровительствовал христианам и позволил католикосу Григорию поставить себе наместника в его столицу, а брат владетеля, полководец Григории, открыто исповедовал христианство. Слабый преемник могущественного отца, Абуласвар, не в силах был противостоять частым нападениям орд татарских, и хотел уступить область свою султану Малек-Шаху. Тогда царь Грузии, Давид возобновитель, освободивший все свое царство от полчищ иноверных, вступил по просьбе жителей в Ани, в 1124 году, и восстановил там царство христианское. Предание говорит, что когда Давид велел опять освятить церковь соборную, которая была основана его бабкой, супругою первого царя Гагика, и обращена в мечеть при династии магометанской, ом подошел ко гробу царицы и сказал: «радуйся царица, Бог избавил церковь твою от агарян», – внезапно послышался из гроба замогильный голос: «Богу благодарение!»

По смерти возобновителя Давида, сын Абуласвара – Фадлун, пользуясь ослаблением царства грузинского, овладел опять городом Ани, и подобно деду, не только не преследовал христиан, но даже не отнял у них и соборного храма; однако, во время его правления, церковь сия повреждена была от сильного землетрясения, которое много истребило в Ани. Город перешел опять в руки грузин, при могущественном царь Георгие, отце Тамары; он выдержал в нем сильную осаду турков, временно принужден был его уступить и, снова овладев им, поставил там воеводою великого Саркиса, из рода Аргутинских. Пределы Армении не преставали быть поприщем битв, между грузинами и ордами татарскими. Сыновья великого Саркиса, из коих Захария принадлежал исповеданию армянскому, а Иоанн православному, и дети их долго охраняли силою своего оружия вверенную им область; но в 1240 году, при сыне Шахин-Шаха, Захарии, нахлынули полчища монголов и пробил роковой час для Ани. Избиение посланников монгольских навлекло мщение. Долгая осада, голод и болезни изнурили граждан; многие бежали в стан неприятельский, и коварные монголы всех принимали ласково, чтобы скорее убедить к сдаче; но, когда, поверив их льстивым обещаниям, сдался город, обнаружилась вся злоба варваров: Ани обратилась в страшное пепелище, по которому навалены были трупы, изморенных голодом и избиенных мечем; разорение Альп-Арсланово ничто было против монгольского. Только малая часть жителей могла спастись в нынешние пределы наши и населила Астрахань. Имя опустошителя Чормагана, кровью напечатлелось на развалинах столицы. Когда рука человеческая казалось уже излила на нее все, что только может изобрести дикая ярость, самые стихии вооружились против бедствующих остатков: страшное землетрясение выгнало в 1319 году последних жителей из Ани, и сокрушило в ней остатки пышных палат и храмов; но не смотря на то еще некоторые стоят и свидетельствуют о древней красоте города. Что же долженствовали быть Ани во времена их славы? Не напрасно историк разорения, обращает к ним плачь благодатного Нерсеса, который горько сетовал о падении другой столицы армянской, Эдессы: «Некогда ты была подобна прекрасной невесте, под её девственным покрывалом, которою любовались близкие и отдаленные желали ее видеть; но как сон исчезла красота твоя, как убегающий поток, и кровожадный меч врагов твоих не насытился, доколе не упился в тебе кровью святых, и не наполнились трупами их стогны твои и святилища; алтари Божии, предназначенные для иной бескровной жертвы, окрасились кровью исповедников Христовых!»

Когда мы довольно насладились пустынным зрелищем Ани, и собрано было достаточное число провожатых, для безопасного посещения развалин, мы стали спускаться к берегу Арпачая, по глубокому оврагу, где были также заметны остатки зданий. Древний Ахуреан или Арпачай, течет подле Ани, между двух отвесных скал, и надобно сходить к глубокому руслу, по каменистой тропе, пробитой в утесах. Пронзительный холод обвеял нас под сумрачным их навесом, Арпачай сердито кипел по камням, не охотно открывая влажную стезю свою к очарованной столице. Гений тысячи одной ночи представил бы этот бешенный поток, у подножия Ани, заколдованным стражем сего таинственного города тысячи одной церкви: в наименовании его уже действует воображение восточное, ибо оно умеет, одною яркою чертою, резко обрисовать предмет. Надобно было отыскать брод Арпачая, посреди его камней; опытный житель сих месте открывал нам дорогу, строго напоминая, чтобы мы держались его струи, однако, не без приключения обошлась переправа: старшина Мастарский, отклонившись у самого берега от указанного пути, обрушился с лошадью в глубокую подводную яму, и с трудом могли извлечь его на прибрежные камни. Восход по утесам был также труден, как и спуск: когда мы поднялись на каменистый берег ущелья, нам представилась еще гора, хотя уже не столь отвесная, по скату коей раскинуты были печальные остатки Ани.

Трех ярусная мечеть, как бы некая бойница, стала на вершине горы поперек малой ложбины; из пустого ряда её окон, казалось готов был посыпаться огненный дождь ядер. Над нею подымался высокий минарет, созданный воображением восточным, чтобы стоять на страж заветных сокровищ, ибо не напрасно, в преданиях курдов и армян, еще так свежи рассказы о тайных кладах отжившего города. Невозможно было идти прямо к мечети по крутизне; доверяясь опытности нашего вожатого, мы следовали за ним вправо, по окраине утесов; там еще стояла высокая арка ворот, от которых перекинут был некогда смелый мост на противоположный берег; доселе видны остатки моста, будто готового перебросить чрез бездну свою обрушенную дугу, как человек, который напрягается прыгнуть и еще не может на то решиться.

«Я Баграт, сын Заропая Аркацунов, построил сии врата, для входа в обитель св. Григория, в лето...» Так написано было на сих одиноких вратах, уже не открывающих и не затворяющих никакого входа, ибо кругом просторный пустырь. Недалеко от них, на самом обрыве скалы, действительно стоит бывшая женская обитель св. Григория, вся из красного камня, которую соорудил царь Гагик I в 1000 году, по образцу Эчмиадзинской, предназначив ее для усыпальницы своему роду. Еще сохранилась церковь, но уже обрушились все окружавшие ее здания; под нею видны кельи в скале и глубокие пещеры, а выше в горе начало крытого хода, который вел мимо обители к реке; своды его теперь обвалились. Мы хотели спуститься к монастырю, но проводник остановил нас, указывая на солнце; я понял, что не много времени нам оставалось, и что еще много таких каменных сокровищ в Ани, и повиновался немому указанию. Несколько далее развалины церкви осеняли глубокое устье пещеры, которая слывет безвыходною в народе. Тут подымалась стезя на вершину горы, где были разбросаны Ани, покрытые саваном снега, которым только накануне ранняя зима повила сию мертвую царицу пустыни.

Первая предстала нам, на краю города, великолепная церковь, вся в изваяниях, с чудными карнизами из арабесков; нарядный портик её легко опирался на одну порфировую колонну, во вкусе восточном. Над дверями изображен был Спаситель, а по сторонам его, снятие со креста и одно сонное видение, которое я не умел себе объяснить: в головах спящего стояла Божия Матерь, и над ним парили три ангела; быть может это самое видение побудило к основанию церкви. На внешней арке, которую поддерживала красная колонна, странно начертаны были нагие женщины, обвитые змеями, вероятно фурии; но как могли мифологические символы найти место в преддверии христианского святилища? Я взошел в церковь и удивился православному её устройству и стенной живописи: на горнем месте видна была Влахернская Божия матерь, с предвечным младенцем на руках; Спаситель приобщал под двумя видами апостолов; а ниже его стояли двенадцать святителей, между коими можно разобрать греческие имена: Николая, Леонтия, Аристагеса, сына великого Григория; на боковых стенах написаны вход в Иерусалим и успение Божией Матери. Замечательно, что все надписи или греческие, или грузинские; армянских вовсе нет. Это было бы довольно странно в армянской столице, если бы сего не объясняла внешняя надпись, иссеченная на алтарной стене: «Церковь сооружена при Атабеге Спасаларе Шагин-Шахе, в 700 году армянского летосчисления» (т.е. в 1251 году) следственно в то время, когда Ани были во владении грузинских царей. Атабег Спасалар Шагин-Шах, т.е. воевода, Князь-Князей, есть титул, который даже обратился в собственное имя внуку великого Саркиса. После ранней смерти отца своего Захарии, он находился под опекою дяди Иоанна, который принял православие при царице Тамаре и, под именем своего племянника соорудил церковь в честь Богоматери: не сам ли Иоанн изображен спящим под её сенью? Время не позволяло мне снимать все надписи, трудные для самих армян; я довольствовался уловить хотя одно имя и год, и переходил таким образом, от памятника к памятнику, на этом обширном поле смерти. Не далеко от церкви к востоку кончался город, о чем свидетельствуют остатки огромных ворот, с прилегавшею к ним стеною.

Несколько выше, на пустынной площади, возвышается другая круглая церковь замечательной архитектуры, которая отчасти напомнила мне иерусалимскую мечеть Омара: по двенадцати аркад в каждом из её двух ярусов, и еще сохранилась внутри стенная живопись. Там, где был престол, написан Спаситель, окруженный архангелами, в других углублениях четыре евангелиста и лики святых; надписи все армянские и одна на вратах свидетельствует, что церковь была сооружена в патриаршество Петра, при Иоанн Сумбате, сын царя Гагика. От этой церкви перешли мы, но груде обломков, усыпавших сию некогда лучшую часть столицы, к великолепному собору, который соорудили царь Гагик и супруга его грузинская царевна. Здание отличается, от всех прочих, обширностью и характером зодчества, собственно армянского, потому что оно украшено резьбой по стенам вместо живописи; купол уже обвалился, но прочность стен устояла против землетрясения. Здесь откликнулась некогда мертвая царица правнуку своему Давиду, когда он приветствовал ее с освобождением храма из рук неверных; но теперь не кому откликнуться в целой Ани на голос привета! Весь город одна могила; если же отозвались бы все его мертвые, дрогнули бы и пали остатки палат и храмов, как при звуке последней трубы!

Великолепные палаты царя Гагика находились подле самого собора: кто разберет царские чертоги в этой массе обломков, убеленных снегом! Одинокий минарет возвышается на их месте, свидетелем разрушения; за ним видна еще одна уцелевшая церковь, круглая на подобие сумбатовой. Близко от собора, на самом обрыв горы, та великолепная мечеть, которою я любовался издали; она в изящном мавританском вкусе; наружная стена её покрыта надписями куфическими, но никто из нас не знал арабского языка. Должно полагать, однако, что ее соорудил не первый обладатель Ани, эмир Мануче, потому что он обратил главный собор в храмину своей веры, но внук его Фадлун, сын изгнанного Абуласвара, когда опять овладел городом и дал обещание не касаться собора. Найденный мною в последствии перевод сей надписи подтвердил мое мнение. Обвалившийся помост мечети не позволил спуститься в два её нижних яруса, висевшие над крутизной, но верхний являл следы чрезвычайного великолепия: шесть цельных столбов, из красного камня, посредине храмины, и еще двенадцать прислоненных кругом её стен, поддерживали низкие своды, которые испещрены шахматными плитами, красного и черного цвета. Множество арабесков иссечено по карнизам и капителям столбов; самый помост представлялся, из-под груды обломков, в виде шахматной доски, хотя другого узора нежели своды. Очаровательный вид открывался из пустых окон, на утесистые берега Арпачая и в дальнюю окрестность.

Солнце уже склонялось к закату, а еще вышгород Ани, ярко озаренный его лучами, манил нас к себе, на южную оконечность столицы. С одной только стороны, можно было подойти к вышгороду, и тут возвышались крепкие башни; одна из них, уже почти обрушенная, стояла на страже у входа. Я изумился крепкому положению сего места, когда увидел, что другая река, столь же крутоберегая, подступила с этой стороны к Ани: обе они, Алаза и Арпачай, бурно стекаются на краю вышгорода, ограждая его поясом своих скал; там, где наиболее кипят их воды, вырастает одинокий утес, увенчанный обителью, которую не тронули люди, ради её неприступности, и забыло время на пустынном острове. Окраина вышгорода обнесена была двойною стеною с башнями: они обрушились, как бы ради своей бесполезности, ибо здесь природа оградила Ани, крепче руки человеческой. Сохранились, однако, остатки трех церквей, расположенных кругом ограды, в залог иной более прочной защиты; одна из них, со стороны Арпачая, представляется в виде ворот, своею высокою аркой. Холм вышгорода, весь облепленный обломками, украшен был некогда палатами Багратидов и эмиров; но от них остались только три аркады: средняя в два яруса, с такими же украшениями, как и мечеть Фадлуна, и быть может той же руки. Дикой очаровательный вид открылся нам, с высоты царственного холма, в ущелья обеих рек и на всю окрестность, не смотря на её белое однообразное покрывало. Что-то страшное веяло из ущелья, где уже победителем стремился Арпачай, поглотив быструю Алазу; сумрак, вместе с вечерним туманом, глубоко сходил в это устье. Багровые лучи еще озаряли площадь, внутри стен, и поле за стенами, где были Ани, но в них все было мертво. Только мы, чуждые посетители, говором своим оживляли могильную тишину сей многолюдной некогда столицы, но и нас самих изгоняла ночь из негостеприимного города, где уже ни для кого не было крова. Какое ничтожество дел человеческих!

Мы бежали из вышгорода, чтобы уделить еще несколько минут на развалины; когда же остановились на обрыве Алазы, у той круглой церкви, которая видна была от собора, внезапно поднялись на противоположном берегу, изрытом пещерами, вопли курдов, жителей сих пустынных мест. Изумленные появлением странников, в столь поздние часы дня, они скликали стада свои и прятались в подземелья. Встревоженный криками курдов, вожатый спешил привести нас на другую оконечность города, к самым стенам, где сохранились одни великолепные палаты; мимоходом мы обошли другие еще пространные развалины, которые слывут банями, но более похожи на остатки дворца и церкви, соединенных вместе. Не это ли мраморное святилище, которое соорудил, в честь святой Рипсимы, католикос Саркис, когда перенес кафедру в Ани и построил там свои палаты? Пусть решит этот вопрос более опытный посетитель. Здание, к которому привел нас вожатый, действительно заслуживало внимание, ибо это были единственные чертоги, которые уцелели промежду многих церквей. Они касались с одной стороны городских стен, а с другой спускались многими ярусами, по отвесному берегу Алазы, усеянному также развалинами. Фронтон их был украшен шахматными плитами; большие ворота открывали вход во внутренность здания, быть может караван-сарая или жилища каких-либо вельмож, но конечно не царей, по соседству городской стены. Мне бы хотелось назвать его чертогами знаменитого рода Пахлавуни, славного полководца Ваграма или племянника его Григория магистра, ибо приятно одушевлять живыми именами безжизненность развалин.

От сих пустынных палат направились мы, вдоль городской стены, еще вооруженной грозными башнями царя Сумбата, к городским воротам, потому что невозможно было долее медлить. Еще багровее казались, при вечерней заре, исполины сии, складенные из огромных плит красного гранита; они стоят на страже пустой столицы, как воин блюдет вверенное его хранению, не испытывая: есть ли что под заветным замком? Царь Сумбат, воздвигший сии громады в лучшую эпоху славы Багратидов, окопал их глубоким рвом, доныне видимым, от крутого берега Алазы до столь же отвесных скал Арпачая, и сделал неприступным этот единственный вход в столицу. Но другая обширная стена, которою обнес он внешний город или предместье, уже не существует. На целом поле развалин стоит только одинокая церковь, изящной архитектуры, которую как говорят выстроил богатый пастух, по обету ради благоденствия стад своих, когда уже бывший город обратился в пастбище: sic transit gloria mundi! Высокие врата, между двух круглых башен, чрезвычайной толщины, открыли нам выход из царственных развалин Ани; солнце село, а нам надлежало еще воспользоваться остатками вечера, чтобы проехать полем до пяти верст, для сокращения дороги, и найти более удобный брод Арпачая.

Совершенно смерклось, когда мы приблизились к тем высоким воротам, которые видели утром, с противоположного берега. От них тянулся остаток ограды вверх по реке, и видно было, что тут находился главный спуск, а вправо шла дорога в древнюю обитель, Кошаванг, и не доходя до нее стояли в лощине три опустевшие церкви. Самые врата, чрезвычайно высокие, состояли из двух круглых столбов, в вид башен или минаретов, соединенных легкою аркой; на одном из них уцелела вершина, на подобие церковной главы, время сбило другую. Город, в который некогда они открывали вход, исчез позади их, так что нельзя угадать теперь, где лицевая сторона сих ворот? Подумаешь, что это триумфальная арка, воздвигнутая в честь какого-либо победителя, и действительно то были торжественные врата, которыми время вошло в Ани и срыло их до основания! Слишком темно было, чтобы искать надписи; всех приличнее была бы для них, созданная гением Данта, для его Адских ворот:

Per me si va nella citta dolente,

Рeг me si va nel elerno dolore,

Per me si va tra la perdula gente;

Lasciate ogni speranza voi ch’enlrate.

Через меня в плачевный город путь,

Через меня в плачь вечный дверь открыта,

Через меня к душам погибшим путь;

Входящие надежду отложите!

Надобно было иметь всю опытность нашего вожатого, старожила этих мест, чтобы спуститься, по утесистой тропе, к глубокому руслу Арпачая и найти, или лучше сказать угадать, в темноте знакомый ему брод, чрез быстрые воды. Я вздохнул свободно, когда мы вышли на наш берег, и еще более остался доволен. Когда достигли ближайшего селения для ночлега, потому что весь день почти не сходили с лошадей. Сильный мороз укрепил ночью выпавший снег на берегах Арпачая, вдоль которого лежала дорога в Александрополь. Частые развалины видны были на противоположной стороне: то сломанный мост, то какая-либо одинокая церковь, или несколько храмов вместе, остатки древнего города Шурагеля (Ширакован), где основался царь мученик Сумбат, прежде нежели внук его Ашот милостивый перенес столицу в Ани.

Приятно было отдохнуть немного в Александрополе; его новые здания, все из тесаного камня, кругом правильной площади, напомнили мне уездные города России. Великолепна гранитная крепость, с изящною церковью во имя царицы Александры; это залог царственной супружеской любви, которая изменила прежнее название места Гимри, в более близкое для сердца, подобно тому как некогда первая крепость, павшая за Кавказом пред оружием русских, Гянджа, получила имя Елисаветполя. Другая, весьма убогая церковь, привлекла мое внимание в Александрополе, она была основана греками, которые последовали из Эрзрума, за славою нашего оружия. Священник их привез с собою много драгоценных утварей и старинных икон; между сею святынею особенно замечательно, по своей древности, одно Евангелие, писанное золотом на пергамент, с иконными заглавиями; оно может восходить до первых веков христианства. Подобное видел я, только в императорской библиотеке, которое приобретено из греческого монастыря св. Георгия, в пределах Требизондских.

Я имел намерение продолжать путешествие через Ахалцих, чтобы видеть сию замечательную область, недавно приобретенную нами, основное гнездо христианства в пределах Грузии; но ранние снега покрыли хребет Ахалцихский, и мне надлежало ехать, по большой дороге Тифлиской, на Караклисы. Не сожалел я, однако, о невольной перемене моего пути, когда увидел очаровательное ущелье Бамбакское, с тремя великолепными обителями Санагина, Ахпата и Ахталы. Первая половина дороги от Александрополя, по так называемым мокрым горам, покрытым снегом, была чрезвычайно затруднительна в коляски, и переезд через Безобдал, на вершине коего постоянно бушуют снежные метели, стоил больших усилий. На самом перевал горы, где как будто открываются ворота, между двух отрогов, встретила меня сильная непогода; невозможно было проехать верхом сквозь это устье, вслед за коим начинался крутой обрыв, занесенный снегом. Силою рук, на веревках, спустили коляску, и расчищали для нее дорогу, извивавшуюся по скату горы; а между тем, на каждом шагу, еще затрудняла нас встреча червадаров, со вьюками, и погонщиков с их волами. Но радушное гостеприимство ожидало меня, по ту сторону Безобдала, в доме начальника батареи, расположенной в Джелал-оглу.

Зима уже водворилась на высокой плоскости Лори, как бы у нас в России, хотя еще только начинался ноябрь; неприятно было видеть берега реки Каменки, так рано покрытыми снегом, в краю полуденном, прославляемом за свой климат. Посреди бывшего земляного укрепления Джелал-оглу, стоит убогая деревянная церковь, основанная одним из тех тайных подвижников, которые будучи неведомы миру, известны Богу. Простой солдат, по имени Иван Бобырь, верно отслужив царю, хотел послужить еще Богу; он употребил до четырехсот рублей серебром собственных денег, накопленных в продолжении долговременной службы, на покупку леса и для платы работникам, и как один из них трудился сам при сооружении церкви; когда же достиг желанной цели, просился посетить святые места Иерусалимские; но не был допущен начальством, так как еще не кончился срок его службы, а между тем его посетило тяжкое испытание: однажды, при рубке дров, упало на него бревно и переломило ему крестец; с тех пор он лежит на одре болезни, без всякого движения, в малом домике, который успел себе выстроить, в виду основанной им церкви, и все его утешение состоит в слышании духовного чтения. Когда ему становится тяжко от болезни, он немного подымится на постели, посмотрит в окно на свою церковь, и ему сделается как будто легче. Так протекают для него дни и никогда не слышно от него ропота; но уже его мысли начинаются мешаться от постоянных страданий, хотя мысль о Боге никогда его не оставляет.

Отправив коляску прямо в Тифлис, сам я решился ехать верхом, по ущелью Бамбакскому, чтобы видеть развалины и обители, разбросанные по берегам потока Каменки. Первая представилась мне Лори, за семь верст от Джелал-оглу, древняя столица одной отрасли Багратидов армянских, которая началась сыном Ашота милостивого, Гургеном, и известна под именем Коричианской. Сын Гургена Давид, прозванный безземельным, потому что в долгое воинственное свое царствование, никогда не мог удержать за собою завоеванных им земель, прославил, однако, малое царство Лорийское, и нашел себе наконец участок земли в обители Санагинской. При внуках его, Давиде и Аббасе, в начале XII века, постигло первое разорение их столицу, когда полчища вождя сарацинского Кизил-Арслана, прошли огнем и мечем ущелье Бамбакское и опустошили в одно время с Лори, обители Санагин и Ахпат. Скоро потом династия Коричиянская утратила родовое свое владение, которое отняли у него цари Грузии, усилившиеся со времен Давида возобновителя. Георгий III осаждал, уже в подвластной ему Лори, воеводу своего князя Ивана Орбелиана, хотевшего возвести на троп его малолетнего племянника. Потомки Давида безземельного едва держались, в малой своей крепости Маднаспертской, и совершенно исчезли в продолжении XIII века, уже на службе ханов монгольских. Было время, когда и крестоносцы, из графства Эдесского, заходили в Лори, но не могли там основаться. Последнее её разорение, после которого уже не восставала из своих развалин, было ей нанесено ордами монгольскими, опустошившими все окрестные пределы Лорийские.

Когда я посетил сию пятую из столиц армянских, которые встречались на моем пути, столь близко одна от другой, она была занесена глубоким снегом, подобно, как и Ани, и отчасти напоминала её местность. Хотя берега Каменки не так высоки, как у Арпачая, однако, крепость основана также на слиянии двух рек; устье Акзи-Биюка делает недоступным остроконечный мыс Лори, обнесенный со стороны земли крепкою стеною. Бывшая твердыня в большом упадке, однако, еще держится и весьма недавно, в последнюю войну персидскую, служила убежищем для всех окрестных жителей. Но внутри боевой ограды, столь величественной снаружи, какое мирное поселение приютилось посреди обломков! Пять семейств армянских прилепили сакли свои, к развалинам палат и бойниц, и занимаются исключительно пчеловодством, которому способствуют роскошные луга около Лори. Столица Давида безземельного обращена в мирный пчельник и славится медом, вместо оружия Багратидов: о суета-сует и всяческая суета! Посмотрим, что еще осталось внутри её стен? Существует церковь, более греческая нежели армянская, по внутреннему устройству: низкие своды поддержаны двумя столбами, три арки образуют наружный притвор. Священник ближнего селения приходит, по большим праздникам, совершать литургию для убогих жителей Лори. Другая церковь, слывущая греческою, более, однако, во вкусе армянском и складена из гранитных плит, с крестообразными арками и высоким куполом. От третьей церкви осталось только одно основание, подле мыса, с которого был крутой спуск к реке на самое устье. Летом вид с этого места должен быть очарователен. Говорят, что следы палат царских еще видны в Лори, вместе с остатками башен, которые служили мостовым укреплением, когда существовал мост через Каменку. С вершины стен окинул я беглым взором окрестность и видел на полях много развалин церквей, более греческих, ибо здесь издавна было поселение греков; мы проехали две, еще населенные деревни, по дороге к Санагину, и видели в них церкви, зодчеством своим свидетельствующие о прежнем благоденствии сих мест, доколе не прошел тут меч татарский.

Широкая долина Лори, простиравшаяся в длину более нежели на тридцать верст, начала постепенно стесняться, когда бурный поток Бамбака, вырвался из своего каменистого ущелья, чтобы слиться с Каменкою или Дебедой. Противоположные горы, сближавшиеся мало по малу, совершенно сошлись около селения Узунлар, а между тем, хотя мы подвигались к северу, тепло становилось чувствительнее и снег исчезал на полях. Великолепная церковь, еще издали, поразила нас своим необычайным зодчеством в Узунларе, хотя время коснулось её наружных портиков; уцелели, однако, столпы и аркады высокой паперти, окружавшей с трех сторон церковь, совершенно во вкус греческом. Колокольня до половины обрушилась, и видны остатки ограды. Внутренность храма, хотя и обнаженного, еще носит следы прежнего величия и замечательна высотою сводов. Строителем его был знаменитый своею ученостью католикос Иоанн, прозванный философом, который родился в Узунларе, а погребен недалеко от своей родины в Ардеви; там существуют еще остатки двух великолепных церквей, построенных в память его, славным воеводою Захариею. Иоанн управлял церковью армянскою в VII столетии, после Нерсеса строителя, и старался умирить внутренние её смятения, возникшие от разорений персидских. Лице сего католикоса было предметом многих противоречий и нареканий, потому что его смешивают с современным ему Иоанном Маназгердским; который созвал враждебный православию собор, и слывет у некоторых также философом. Но писания истинного философа до такой степени были в пользу учения Халкидонского, что их принимали в свидетельство, во время сношении императора Мануила с Нерсесом благодатным, о союзе церковном.

По счастливому случаю мы нашли, в Узунларе, греческого старшину близ лежавших медных заводов, и он вызвался быть нашим проводником по ущелью; надобно было спешить к ночи в Санагин, ибо уже солнце садилось, а еще оставалось десять верст до монастыря, и дорога предстояла каменистая. Близко от Узунлара спустились мы, по утесистой лестнице, с камня на камень, на самое дно глубокого ущелья Бамбакского, к его кипящему потоку, и летняя атмосфера дохнула нам опять в этой очарованной долине: в одну минуту перешли мы из одного времени года в другое. Там не только не было снега, но даже плодовитые деревья сохранили свои листья, и дикий виноград ласкался около их развесистых ветвей. Прыгал и ценился поток по камням, не так как дикий Терек в Дарьяле, наводящий ужас на свое мрачное ущелье, но как веселый ребенок, который вырвался на свободу и заигрывает со всеми, кто только встретится ему на пути. И скачущие воды, и пожелтевшие листья дерев, все было прозрачно и ярко, в пурпур заходящего солнца; оно будто гналось лучами вслед за потоком, по извивавшемуся ущелью, кое где поражая струистого беглеца, золотыми ударами своих лучей, если не успевал он укрыться под скалу, и ярко сияли все утесы, как бы в венцах, радуясь своему минутному блеску. В таком волшебном свете представилось мне это чудное ущелье, оттого ли что меня поразила внезапная перемена климата, или действительно красота его возбуждала невольный восторг. Легкая арка моста, смело перекинутая через поток, довершила очарование, ибо только такой воздушный переход мог соединять между собою фантастические утесы, которые, один за другим, восставали пред нами, отличаясь дикостью своих форм.

Мне довелось, в течение трех дней, нисколько раз подыматься и спускаться, по широким ступеням сего моста, когда переходили мы с берега на берег, из обители в обитель. Грубо изваянные львы и человеческие головы украшают каменные перила его тринадцати уступов; древняя икона Саркиса, или Сергия, поставлена было у восхода, со стороны Узунлара, теперь же заменена изваянным крестом. Надпись свидетельствует, что царица Нана, супруга Аббаса, царя Лорийского, и сестра великого воеводы Захарии, соорудила в XII веке каменный путь сей по водам, в обитель, где почивают её предки. Две дороги разделяются от моста: одна налево вдоль потока, ведет в монастырь Ахпатский, отстоящий за семь верст, другая вправо на гору в соседний Санагин; но этот восход по утесам, при вечерней темноте, был для нас гораздо труднее спуска.

Приятный и образованный настоятель обители, архимандрит Саркис, будучи предварен о моем приезде, встретил нас во вратах, с малолетними своими питомцами, о коих заботится, как отец о детях; он сам завел и содержит училище, доброхотными пожертвованиями, и по своей любознательности описал все монастыри и развалины Бамбакского ущелья и окрестных мест. Прием его был чрезвычайно радушен и соединен с светскою приветливостью, которой не ожидаешь в столь диком уединении. Ночь мы провели в его кельях, а на утро, после литургии воскресной, занялись под его руководством осмотром обители. Она была основана, по местным преданиям, в IX веке, монахами, бежавшими от императора греческого Романа, который принуждал их принять собор Халкидонский; но древность её возводят гораздо выше, не только до времен просветителя, но даже до апостолов Варфоломея и Фаддея, будто бы благословивших место сие, освященное в последствии Григорием. Напротив того, летописцы грузинские приписывают царям своим основание Санагина и Ахпата, так как они находятся в пределах Грузии, а не Армении. Одно лишь то достоверно, что оба монастыря процвели не ранее X века, при династии Багратидов, когда младшая ветвь их властвовала в Лори и Давид безземельный прославил свое царство. Обе соборные церкви, в Санагине и Ахпате, сооружены супругою Ашота милостивого, матерью царей Сумбата Анийского и Гургена Дорийского; потому оба царя сии вместе изображены, на внешней алтарной стене обоих храмов, держащими в руках церкви, воздвигнутые их матерью. Санагин сделался царственною усыпальницею династии Дорийской и могущественных Атабегов, властвовавших после царей в Ани, и славного рода Пахлавуни, освященного великим Григорием. Ахпат же, хотя и служил местом упокоения для некоторых царственных особ, однако, не был собственно погребальным монастырем, подобно Санагину. Там была учреждена в последствии кафедра архиепископская, почти не зависевшая от католикосов, которые не могли даже быть избираемы и посвящаемы, если при этом действии не участвовал архиепископ Ахпатский, в числе четырех главных лиц иерархии армянской. В Ахпате православие встретило сильный отпор, равно как и в монастыре Татевском, что в Карабахе, ибо там соединялись частные соборы, под председательством своих архиепископов, чтобы осудить действия благонамеренных католикосов.

Оружие султана сельджуков Кизил-Арслана и царей Грузии, для которых ущелье Бамбакское служило большою дорогою в Армению, страшное нашествие орд монгольских Джагатая и частые набеги лезгин, хотя и оставили бедственные следы в сих обителях, однако, каменная их громада устояла против нападения врагов и действия времени. Но в последних годах минувшего столетия временно опустели оба монастыря, когда бессилие Грузии открыло отважному хану лезгинскому Омару, свободный путь в ущелье, и не было никакой возможности обитать в сих пределах, от частых разорений. Только со времени владычества русского, населились опять монастыри, хотя скудно в них число братии, по обычаю армянскому: исключая Эчмиадзина, наполненного большею частью епископами и архимандритами, которые составляют Синод и двор патриарший, я нигде не встречал, собственно братии, более двух или трех иноков.

Архимандрит Саркис показал нам в соборной церкви св. Спаса, величественной по-своему объему и по высоте стройного купола, драгоценную святыню, соблюдаемую в ризнице: это часть животворящего креста, и ухо св. Апостола Фаддея, в драгоценном ковчеге, которое принес из Индии один из князей Орбелианов. Древний род их, ведущий свое начало из Китая, будучи изгнан при царе Георгие III из Грузии, властвовал в XII веке, под покровительством монголов, в пределах Карабаха, Арарата и Лори. Обширная трапеза, из дикого камня, пристроена к церкви; она опирается на четыре столба, в сооружении коих участвовали четыре царевны Дорийские, дочери Гургена; рядом с нею сооружена другая изящная трапеза, или лучше сказать паперть, Ата-бегом Захариею, пред малою церковью Богоматери, которую построил Св. Григорий, на месте, благословенном апостолами. Низменные своды сей паперти поддержаны по средине шестью гранитными столбами. Оби они служили усыпальницею, для великих мужей царства и церкви армянских. Тут и великий дед Григория магистра, отец полководца Ваграма, и сам Ваграм и другие владетельные особы, управлявшие отдельными областями распавшегося царства. Тут же Григорий архиепископ Татевский и сын его Иоанн, возобновившие соборную церковь в XII век, и некоторые из знаменитых церковных учителей, как-то: Нерсес философ, Вартан, Диоскор, бывший краткое время католикосом. Между обеими церквами Спаса и Богоматери, которые сообщаются только посредством своих папертей, узкое пространство обращено было, Григорием магистром, в так называемую академию или школу, где преподавалось, под сенью храмов, духовное образование юношам. Еще видно, на восточной оконечности, место гранитной кафедры и выдолбленные вдоль стен седалища для учеников, или быть может для совещания самих учителей, ибо их не более двенадцати. Снаружи сей галереи, между двух выдавшихся алтарей, находилась гробовая палатка царственного племени Лорийского, но недавно взяты были камни её и обнажились памятники первого царя Гургена и Давида безземельного; его прозвание как будто хотят оправдать и по смерти, оспаривая у него последний участок уступленной ему земли.

Еще одна малая церковь во имя св. Григория, построена отдельно от соборной связи к востоку, и подле нее великолепная зала, служившая некогда библиотекою, а потом обращенная в маран или винный погреб. Она вся из гранита, с резными столбами, которые поддерживают перекрестные арки сводов; изваянные арабески по всем карнизам. Кругом стен видны углубления, предназначенные для книг; но книги были утаены во времена монголов, в одной из пещер Бамбакского ущелья, а когда опять нашли их, в последних годах минувшего столетия, бросили без внимания в сырой маран, и там он истлели. Вне ограды, стоит малая погребальная часовня, над могилою великих Ата-бегов Ани: Саркиса сына Ваграмова, их родоначальника, и детей его Захарии и Иоанна, и внуков Шагин-Шаха и Авака. Над крышею часовни, остатки открытых престолов, сооруженных для того, чтобы бескровная жертва, приносилась над самым прахом именитых усопших. Тут же и узорочный крест, воздвигнутый над гробом архиепископа Григория, много трудившегося для обновления обители при царе Георгии, отце Тамары, а несколько далее развалины малой церкви Иакова брата Божия.

По другую сторону монастыря есть еще часовня, во имя Сергия, с великолепным водохранилищем, которое было устроено из дикого камня, усердием воеводы Захарии, для снабжения обители Санагинской водою из горных источников; но теперь большая часть труб уже испорчены; вообще вся обитель держится только усердием настоятеля и одного из князей Аргутинских, которому принадлежит малое селение близ монастыря. По всему видно, что Санагин, равно как и Ахпат, были важными точками образования и управления духовного, для Великой Армении в средних веках, когда кафедра католикосов находилась в Малой и опустел Эчмиадзин. Соседство Грузии, могущественной в XI, ХII, ХIII веках, защищало оба монастыря от нападения магометан. Тем неприятнее видеть теперь совершенный упадок сих обителей, в такой близости от Тифлиса, где процветает торговля армянская, ибо они находятся на пути в Эчмиадзин, и принадлежат богатейшей из всех епархии Тифлиской.

Не более семи верст расстояния от Санагина до Ахпата; но мы не спускались опять к потоку, а избрали другую кратчайшую дорогу, хотя и весьма трудную, по верховью оврагов, поросших лесом. Еще деревья были покрыты листом, багровые ягоды кизиля сыпались на нас с густых ветвей, застилавших дорогу и прохлаждали жажду, ибо день был совершенно летний; яркими лучами оживлялось сие романтическое уединение, как бы нарочно созданное для иноков. Издали представился нам Ахпат на пригорке, окруженный селением и садами, под навесом других высоких гор. Здания его мне показались еще величественнее Санагинских, но и запустение в высшей степени. В воскресный день там даже некому было служить обедни, если бы не совершал ее сельский священник, хотя в монастыре живет на покое епископ, но при нем даже нет ни одного причетника. Столетний монах, почти при последнем издыхании, лежавший на смертном одре, составлял вместе с сим епископом всю братию монастырскую, и где же это? В Ахпате, без согласия коего нельзя было избирать католикосов! В Санагине есть, по крайней мере, три инока и училище, старанием архимандрита Саркиса.

Сам он вызвался провожать нас в Ахпат и далее по ущелью; но епископ Аретюн не хотел уступить ему в приветливости и ходил со мною по церквам своей обители. После царицы Хозров-Анушь, супруги Ашота милостивого, которая воздвигла соборный храм во имя честного креста, главным благодетелем Ахпата, был его архиепископ Иоанн, племянник великого воеводы Захарии. Он пристроил к собору великолепную паперть, как бы окованную гранитными перекрестными обручами; нарядная резьба украшает стены и своды. Двери были открыты в собор, освещенный яркими лучами солнца: вид дальнего алтаря, которого светильники едва мелькали и дымились в обильном излиянии сих лучей, производил впечатление благоговейное, как будто что-то не земное проливалось от престола. Паперть сия избрана усыпальницею великих, и в числе их три царевны, дочери Гургена Лорийского, соорудившие столбы в обители Санагинской; но ревностный архиепископ Иоанн не захотел лечь далеко от своего племени, хотя вся жизнь его протекла в Ахпате. Ему приписывают и строение библиотеки, столь же изящной как в Санагине, складенной из гранита позади собора, которая обращена теперь также в маран. Есть еще одна великолепная паперть или трапеза, вся в резных украшениях, с цветами, изваянными вокруг открытого купола: ее пристроил епископ Гамазасп, предшественник Иоанна, к древней убогой церкви Богоматери, которою вероятно началась обитель. Он же соорудил и нарядную колокольню, венчающую здания Ахпата; но эти каменные громады, над коими истощено было столько усилий человеческих, теперь почти оставлены людьми, как будто, надеясь на их вековую прочность, не чувствуют они, более нужды поддерживать исполинского дела рук своих.

Ахпат был последний монастырь армянский, который видел я на обратном пути моем в Тифлис; хотя утешительны были для меня благосклонные приемы духовенства армянского, однако, сердце мое жаждало родственной стихии православия: трудно с разборчивостью осматривать святыню, когда душа привыкла безотчетно ей покланяться; тяжко думать, что близкое нам чуждо другим и наоборот, и еще труднее описывать виденное, посреди взаимных предубеждений; вот почему вздохнул я свободнее, когда встретила меня опять родная святыня и притом греческая.

Спустившись по каменной троп, пробитой в утесах, на дно ущелья, мы следовали вверх по течению Джебеды, до каменного моста царицы Наны и, по другую сторону потока, поднялись оврагами к греческому селению Мадан или Алвар. Оно раскинуто амфитеатром, по скату горы, и напоминало собою веселые деревни островов архипелага; медная руда, добываемая жителями, служит источником их единственной промышленности; но мне говорили, что жилы металла истощаются, как это уже случилось с серебренными рудниками Ахталы, по неопытности в разработке: всякой рост по-своему произволу, не следуя направлению жил, и оттого вода часто заливает глубокие шахты, ископанные в виде колодцев.

Любопытно бы узнать достоверно, с какого времени началось здесь население греческое, которое было многолюдно, судя по остаткам опустевших деревень: теперь не более шести составляют приход греческий Мадана. Но еще недавно здесь существовала особенная епархия греческая, кафедра коей находилась в великолепной обители Ахтальской, за двадцать верст ниже, по тому же потоку. Туда приглашал меня настоятель Санагинский, уверяя, что все виденное мною в его обители и в Ахпате, ничто в сравнении с опустившею церковью Ахталы, и я убедился на опыте в истине его слов. Но сколько ни старался я узнать, от местных старожилов, о начале епархии Ахтальской, никто не мог удовлетворительно отвечать мне. Архимандрит, занимавшийся описанием этих мест, говорил, что еще император греческий Ираклий, во время своих походов против персов, в VII столетии, услышав о металлической руде сего ущелья, послал для её разработки рудокопов греческих, и такое предание может быть вероятно. Что касается до начала обители, то оно непременно должно восходить далее XII века, ибо тот же архимандрит видел, в развалинах одной церкви близ Ахталы, надпись армянскую на кресте: «воздвигнут в 1244 году, ради спасения Авака, во дни аббатства Гамазаспа и настоятельства Петра II». Авак был Ата-беком Ани, и как сын православного воеводы Иоанна, хотя и племянник армянского князя Захарии, вероятно сам исповедовал православие. Известно, что Гамазасп, будучи епископом, настоятельствовал в Ахпате, и по сему сан его выражен армянским словом, тогда как настоятельство Петра выражено по-грузински, и без всякого сомнения относится к Ахтале, которую напрасно стараются присвоить себе армяне. Таким образом, уже в XIII веке, видно преемство настоятелей Ахталы, а может быть и епископов, которые прекратились только в наше время. Предпоследний Гедеон удалился в Царьград, откуда был прислан, а последнего Иоакима торжественно посвящал католикос Антоний II, с полным собором двенадцати епископов грузинских, в Сионском храме Тифлиса; он скончался не позже 1821 года.

Я провел ночь в Мадане, под гостеприимным кровом одного из старшин греческих, и рано утром собрался в путь к Ахтале, опять через тот же мост Наны и по берегу того же потока; ибо другая кратчайшая дорога, по горам, была непроходима от снега. Если бы кто посмотрел со стороны на многолюдный поезд наш, по живописному ущелью, он показался бы необычайным, по смешению лиц и одежд. Тут был и священник греческий, и архимандрит армянский, в своем черном куколе вместо клобука, и несколько старшин греческих в нарядных одеждах, и почетный конвой из армян и татар, вооруженных по-своему обычаю, и вкусу. Эта конная толпа двигалась в беспорядке, между садов и утесов, с шумом переходя горные ручьи, которые стремились в бурный поток и умножали дикую красоту ущелья.

Подле того места, где подымалась крутая стезя к Ахпату, миновали мы крепость Каяну, орлиное гнездо, приникшее к вершине утеса, которую выстроил епископ Ахпатский Иоанн и разорили монголы. Ущелье мало по малу расширялось, по мере приближения к Ахтале, не теряя, впрочем, красоты своей, ибо беспрестанно выдвигались уступами горы из-за гор, или открывались по сторонам малые удолья, с тополями и виноградными садами. Но поток Каменки или Джебеды продолжал столь же быстро стремиться по каменистому руслу, своенравно упираясь в горы и требуя, чтобы расступились, доколе наконец не проложит себе более широкого ложа уже по долинам; там встретит он бегущую к нему на встречу реку Храм, и промчавшись вместе с нею, под величественными арками красного моста царя Ростома, окончит бурное свое течение в не менее быстрых волнах Куры.

Не далеко от ущелья Ахталы, мы переправились в брод на левую сторону потока, промежду камней, о которые шумно разбивались волны; несколько саклей с виноградниками раскинуты были на берегу и подле протекал малый ручей. Русло его открыло нам горную стезю к обители, а не далеко от устья крепкая бойница приросла к утесу, так что можно было принять башню за продолжение скалы; тут же на долине остатки той церкви, где списал архимандрит надпись о настоятелях Ахталы. Не более версты от устья ручья до развалин, которые внезапно являются как некое волшебное создание. Это выдавшийся гребень горы, с трех сторон окруженный пропастями, поросший вековыми деревьями и высеребренный, по голому темени, остатками брошенной руды. На металлической почве встает величественный храм, весь в кружевных арабесках, как бы в царской одежде, которою облекла его Тамарь, и рядом с храмом, на окраине скал, зияет своими пустыми окнами длинная стена её палат; высокий фронтон их смотрит в пропасть, поверх дерев и бойниц, как будто есть еще кому смотреть из его окон. Круглые башни, сросшиеся с утесом, одна за другою взбираются на гору, как бодрые воины подающие друг другу руку, чтобы одолеть недоступную твердыню; а на тесном гребне горы, по которому пролегает единственная стезя в ограду, как бы по лезвию меча, громадные ворота, с зубчатыми бойницами, стоят еще на страже опустевшего позади их замка: они не хотят никому выдать священного залога, вверенного их хранению. Прежде нежели проникнуть под заветные своды, окиньте взорами окрестность, и вы изумитесь бывшему её населению и нынешней пустоте.

По всем горам церкви или остатки церквей; в соседних скалах, дико подъемлющих свои голые вершины, видны человеческие гнезда отшельников, «обновленных юностью орлею» по словам псалма, для подвигов свыше нежели человеческих. Еще недавно один из сих земных ангелов воспарил к небу, на крыльях своей молитвы. К востоку, на отдельной горе, противолежащей утесу Ахталы, стоит уцелевшая церковь св. Георгия, без осенения коего ничто не может быть твердо, в земле просвещенной его родственницею Ниною. В долине, разделяющей обе горы, другая церковь во имя св. Троицы, ею проповеданной. К западу, по ту сторону горы, опять совершенно уцелевшая церковь св. Григория Богослова. На самом гребне против ворот, как передовое укрепление духовной твердыни, стоит еще полу обрушенная церковь Златоуста, вся в роскошных узорах, как будто Тамарь и преемники её благочестия хотели украсить, каменными плетеницами цветов, это священное преддверие. И внутри самой ограды есть две малые церкви, из коих одна посвящена св. Василию великому, чтобы дополнить тройственное число Вселенских учителей; но что всего горестнее: посреди столь недавнего запустения, никто не может сказать: кто первый соорудил сии храмы, в которых человеческое искусство достигло столь высокого развития, и кто разорил их?

Греки рассказывают, будто Тамерлан, выстрелил с горы св. Георгия, в окно алтарное, и пробил внутри храма лик Богоматери, но еще не было пушек во дни Тимура. Достовернее отнести это к позднейшим завоевателям, ибо многие проходили, с огнем и мечем, по Бамбакскому ущелью. Старожилы помнят еще население Ахталы, опустевшей после страшного нашествия Омар-Хана лезгинского, в 1784 году, когда истребил он всех жителей, укрывшихся внутри церкви. Греки питают глубокое уважение к сему месту, и дважды в год, на рождество и успение Богоматери, приходит сюда священник совершать литургию, посреди многочисленной толпы богомольцев всех исповеданий. Таинственные легенды о кладах и более верные рассказы о чудесах, которые не престают совершаться на месте посвященном Матери Божией, еще живы в народе. Не весьма давно девочка, собиравшая кизил на вершине утеса, оборвалась с него в глазах родителей; отчаянные устремились искать её труп у подошвы и увидели, что она, с детскою простотой, продолжала собирать ягоды, бывшие причиною её падения.

Таковы предания греков; грузины же, и самые образованные, ничего не знают о Ахтале; она даже не упомянута в географии царевича Вахуштия. Некоторые из них, не довольствуясь Тамарью, приписывают основание обители полумифическому царю своему Гург-Арслану; армяне, которые любят воспоминания древнего своего могущества, присваивают себе начало Ахталы, по случаю её соседства с Ахпатом и Санагином, хотя ничем не могут доказать такого притязания. Еще иные говорят, что Ахтала знаменует клятву и основана, после губительной болезни, навлеченной проклятием неизвестного инока. Но теперешние владетели Ахталы, князья Меликовы, уверяли меня, что по преданию до них дошедшему от их отцов, император Ираклий выстроил сию церковь по обету: когда, во время похода его в Персию, он услышал страшную весть, что скифы с одной стороны, а персы с другой, подступили к его столице, он дал обещание соорудить обитель Богоматери на том месте, где услышит о спасении Царьграда, и радостная весть сия пришла к нему в Ахтале. Потому и написана, на вратах и на горнем месте, икона Влахернской Божией Матери, так как пред сею чудотворною иконой патриарх Сергий, во время осады, читал всю ночь неседальную песнь, акафист; это радостное событие воспоминается повсеместно в пятую субботу великого поста, под названием Похвалы Божией Матери.

С какой стороны ни взглянешь на чудное здание Ахтальского собора, не знаешь откуда более им восхищаться, ибо ничего подобного не встречал я в Грузии, по изящности отделки, и такое сокровище совершенно брошено и забыто! Главный очерк его напоминает соборный храм Мцхета, хотя в меньшем размере: также возвышается средина церкви, с остроконечною крышею, но уже обвалился купол. Паперть состоит из трех арок, в Византийском вкусе, и каждая дуга отличается разнообразием арабесков. Чтобы понять совершенно то, что усиливаюсь выразить словом, надобно видеть; ибо один только глаз может принять впечатление всего, что извлек здесь гений человеческий из каменной массы: каждый прямой очерк стены или крыши смягчен узорчатым карнизом, каждая дуга двери или окон, обвита каменною плетеницею цветов; сердцевина малых кругов и квадратов, разбросанных в виде украшений по стенам здания, представляется тонким кружевом, сплетенным из камня; кресты, изваянные над алтарем и на боковых фронтонах, в высшей степени изящны. В них отразилось самозабвение людей, которые жертвовали целыми годами своей жизни, лишь бы только их произведения были достойны высокого назначения, а имя тружеников ведомо одному Богу. Но если нет слов для описания, есть сердце для сочувствия, и конечно то безотчетное и глубокое благочестие, с которым созидались святилища лучших времен, есть необходимая вина того невольного благоговения, которое проникает душу при входе в их заветную внутренность; ибо там еще веет молитвою, даже и от обнаженных стен; там сердце жаждет молиться, хотя бы и среди развалин, более нежели в новом великолепии храмов, и глаза хотят плакать, и сами собою подгибаются колена, на вековом помосте, изрытом следами лучших молитвенников.

Первое что поражает взоры, внутри святилища, есть колоссальное изображение Божией матери Влахернской, поверх низкого иконостаса, на яркой лазури горнего места. Она сидит с предвечным Младенцем на руках, на пурпурном ложе, и свежесть красок достойна изумления; но лице и грудь Пречистой Девы пробиты ядром. Первое разорение церкви относят к временам, предшествовавшим не только Тимуру, но и монголам; по местному преданию, царица Тамарь только довершила снизу один из двух столбов трапезы, который чудно висел на воздухе, с тех пор как разбили его основание, чтобы потрясти лежавший на нем свод; так прочно было здание, что оно удержалось и на одном столбе, доколе Тамарь не подставила новое основание под другой. Купол обрушен, не рукою врагов, а от руки времени, и жалко видеть великолепное здание без кровли, подверженное всем непогодам. Это не препятствует, однако, совершать в нем литургию, и досель существует атласный иконостас, который был поставлен в церкви, в начале нынешнего века, при управлении горною частью графа Мусина-Пушкина. Гроб последнего епископа Иоакима под открытым куполом, и с глубоким уважением притекают к нему греки, помня своего доброго пастыря, после коего совершенно опустела Ахтала.

Горнее место внутри алтаря на трех ступенях, а над ним лики апостолов и святителей. Под иконою Влахернской Божией матери, Спаситель, вдвойне написанный как в Софийском соборе Киева, приобщает под двумя видами апостолов, подходящих к нему с обеих сторон, и около надпись греческая: «пийте от нея вси». Ниже Вечери тайной представлены в два ряда знаменитейшие святители, но в их расположении не заметно строгой постепенности церковной. Таким образом Иаков, брат Божий, написан в среднем окне, против Сильвестра, папы римского, а между окон Василий Великий и Златоуст; надписи везде греческие и грузинские. В нижнем ряде святителей, начиная от левой руки, можно разобрать имена св. Апостола Тимофея, Акакия, Дионисия Ареопагита, Евсевия Самосатского, Кирилла Иерусалимского, Иакова Низивийского, Афанасия Великого и другого Кирилла, Амфилохия Икопийского, Григория Акраганского, Фаддея Селунского, Павла Цареградского, Петра Александрийского и еще некоторых. На арке алтарной диаконы, со свитками в руках, в которых, грузинскими писменами, начертаны тайно-действенные молитвы. Умилительно стоять, посреди такого сонма угодников Божиих, как будто с нами и за нас молящихся у престола Божия. Жертвенник и ризница, по древнему чину, отделены от алтаря. В тайных покоях, построенных несколькими ярусами над ризницей, укрылись несчастные жители Ахталы, во время нашествия Омар-Хана; но вопль заключенного с ними младенца открыл их убежище неистовым врагам, и все сделались жертвою их ярости. Кругом все стены церкви покрыты также живописью, хотя не столь хорошо сохранившеюся как в алтаре, от действия непогоды чрез обвалившийся купол. Еще видны, однако, две большие картины, рождества и успения Богоматери, которым празднует сия церковь, и замечательны между окон два Симеона Столпника, старший и младший. Их уединенные столпы образованы самим простенком, а кругом написаны все именитые отшельники, греческие и грузинские; это свидетельствует о пустынном незнании обители Ахтальской и о греческих её поселенцах. Многие лики святых уже стерлись, но еще сохранился, в углу трапезы, свежий образ царицы Тамары, в венце и порфире, с двумя ей близкими по сердцу, супругом Давидом и сыном Георгием, которых, однако, можно угадать только по смежности их с царицею.

И так везде, на всех уже забытых памятниках древней Грузии, в пустынях и лесах, в дебрях и ущельях, где даже не думаешь встретить творения рук человеческих, везде печать величия Тамары, этой чудной жены, которая умела гением своим сосредоточить в себе всю предшествовавшую и всю последующую славу её царства! От самого избытка своей славы, она, как баснословный призрак, носится доселе над всеми развалинами, одушевляя их мертвенность жизнью своего имени.

Назовите Тамарь, и вам откликнутся все горы и долины Иверии, от моря и до моря, как бы волшебные струны её певца Руставели; он будто передал свои живые звуки даже неодушевленным предметам, дабы они всегда и согласно прославляли великую царицу! Есть редкие гении, в коих олицетворялась вся их эпоха, от совершенного их созвучия с каждым порывом, с каждою мыслью, можно сказать с каждым биением сердца своего народа! Такова царственная Тамарь, светлая отрасль царя пророка и царя обновителя Давида! Она стала на грани всего славного и всего горького, что посетило её родину и, несмотря на свою женскую оболочку, мужескою рукою держала собранные ею бразды всего царства. Если бы кто захотел изобразить символическое лице самой Грузии, сей царственной красавицы, под её белою чадрою, с крестом и скипетром и мечем в руке, обагренными собственною её кровью за Христа, и в светлом венце, вместе мученическом и царском: – пусть изобразит сию земную деву, простертою пред ликом небесной девы, которая избрала ее своим уделом; но прежде, пусть всмотрится в неизгладимые доселе, во всех сердцах и на всех святилищах, черты царицы и, в образе Грузии, предстанет Тамарь!