Грузия и Армения. Часть 3

Возвратясь в Тифлис, после пятинедельного странствования по Армении, я нашел город, оживленный присутствием князя наместника и его многочисленной свиты, потому что уже окончились военные действия, и все собрались на зиму в Тифлис. Через несколько дней экзарх предложил мне, ехать с ним, за двадцать верст от города, в пустынную обитель св. Антония Марткобского, которую хотел он восстановить из развалин и благословить лично начало работ

Хотя и не сохранилось жития св. отшельника, одного из тринадцати сирских отцов, но память его в большем уважении у народа, по той нерукотворенной иконе Спасовой, которую он принес с собою из Сирии. Предание говорит, что она чудно отпечатлелась, от прикосновения к священному подлиннику Эдесскому, и для неё стекались в обитель многочисленные богомольцы, до времен завоевателя Тамерлана. Испуганный его нашествием, настоятель Марткобский, епископ Георгий, заклал чудотворную икону в стене и унес с собою тайну о ней в могилу, ибо сам был убит в разоренной обители; все поиски остались тщетными. После Тамерлана восстановилась опять обитель, хотя и не в прежнем великолепии; но в половине минувшего столетия ворвались в нее лезгины и умертвили всю братию; с тех пор она опустела; землетрясение в 1827 году довершило бедствие, падением купола над гробом отшельника. Однако, не прекратилось усердие народное к святому месту, и постоянно, в день успения Богоматери, бывший храмовым, и в следующий за ним праздник нерукотворенного образа, граждане тифлисские, равно грузины и армяне, толпами идут на пустынную гору святого Антония и многие получают исцеление. Весьма недавно один расслабленный, пролежав несколько дней при гробе святого, возвратился с обновленными силами. Это побудило экзарха, с помощью некоторых благотворителей, приступить к восстановлению обители. Священный долг сей как бы лежал на архипастыре Грузии, с тех пор как самый список с древней иконы, принесенной Антонием, поставлен был в приделе кафедрального собора Сионского.

Не более пяти верст от селения Марткоби, куда перенесена была кафедра последних епископов руставских, до развалин пустынного монастыря на вершине горы, поросшей лесом; нельзя иначе туда подняться как верхом. Место сие должно быть очаровательно летом, от роскошной зелени; но уже листья опали при нашем посещении, и густой туман, обложивший горы, лишил нас прекрасных видов, как бы для того, чтобы устремить все внимание к самому святилищу. Приближаясь к монастырю, еще от нас закрытому горою, мы внезапно обрадованы были звуком малого колокола, который только накануне повесили над остатками бывших ворот. Вся обитель, обширная некогда, предстала нам из тумана, на сей раз, оживленная толпою народа, который собрался из окрестных селений, при вести о пришествии экзарха. Архимандрит Марткобский с соседними священниками, в полном облачении, встретили своего пастыря, у входа в развалины, и трогательно было видеть, посреди обломков, церковное шествие. многие прослезились, вспомнив древнюю славу обители, когда опять услышали священные гимны, почти сто лет не оглашавшие своды храма, которые с тех пор успели обрушиться. Экзарх, взойдя в церковь, стал на колени подле гроба св. Антония и, после умилительного молебна нерукотворенному образу и преподобному, надел на себя епитрахиль одного из священников и сам прочел молитвы на обновление храма.

В числе молившихся были греческие каменщики из Трапезонда, которые немедленно должны были приступить к работе, и по усердию три первые дня трудились без платы. Крестьяне соседних селении, принадлежавших некогда обители, вызвались возить даром лес и кирпич на крутую гору для строения. Плодом такого общего усердия было то, что уже в нынешнем году, на праздник успения, освящена была придельная церковь во имя св. Антония, в обширной трапезе, прилегающей к собору. Так действенна была первая молитва об обновлении святилища! Гробовая плита отшельника, покрытая на сей раз парчовою пеленою, возвышалась под открытым небом, хотя и внутри церкви, лишенной купола, по левую сторону иконостаса, низкого и каменного, с которого уже стерлись его фрески. Они уцелели в алтаре, особенно на левой стене, менее подвергавшейся сырости; можно было разобрать на горнем месте лики Богоматери, апостолов и святителей, между коими яснее видны Василий Великий и Златоуст. На стенах собора сохранились только пророки Исаия и Авдий, св. Екатерина и два царские лика, Вахтанга Гург-аслана и Давида возобновителя, из коих один основал, а другой обновил храм Марткобский; тут же, на западной стене, написан нерукотворенный образ Спаса, поддерживаемый ангелами, и около него выломаны камни, ибо здесь искали иноки утаенную икону.

Замечательно, что над некоторыми иконами были надписи русские, потому вероятно, что они были писаны русскими художниками, присланными вместе с иереями, от царя Феодора Иоанновича, царю Кахетинскому Александру, при посольстве князя Звенигородского, в 1586 году, ибо благочестивый самодержец русский, заботился о восстановлении благолепия церковного в земле единоверной, пострадавшей от персов.

Однако большая часть уцелевших фресок должна подвергнуться разрушению, при перестройке храма, от сильных трещин в старых стенах. С южной стороны церковь висит над пропастью, но туман наполнял ее, так что мы, казалось, стояли в облаках, а в ясную погоду оттоле можно видеть церковь св. Давида, на горе Тифлисской. Обширная ограда, с остатками более нежели пятидесяти келий, свидетельствует о прежнем населении обители. За версту от неё, у подошвы горы, уцелела в лесу церковь рождества Богоматери, сооруженная в начале XVI века, епископом руставским Илларионом, а за версту от монастыря, на вершине горы, существует уединенный столб, на коем спасался великий подвижник, по примеру Сирийского столпника Симеона.

Если один завоеватель Востока разорил обитель, то другой, покоритель Индии и Персии, воздал ей должную почесть. Шах-Надир, зная, что при всех нападениях на Грузию, Марткоби служило местом собрания ратников, для защиты отечества. И что там хранилась даже их воинская хоругвь, пожелал видеть пустынную обитель; это было только за десять лет до её конечного разорения лезгинами, при настоятельстве старца Зинона, который пережил разрушение. Шах велел поставить шатер свой, у входа в обитель, и совершил там полуденную молитву; цари Теймураз и Ираклий поздравили его с исполнением благочестивого намерения. Почтенный вид престарелого настоятеля произвел сильное впечатление на шаха; он посадил его и сам погрузился в глубокое молчание; ему представили и ту славную хоругвь, которая столько раз веяла пред полками храбрых. Надир мог спокойно на нее смотреть, ибо сам способствовал грузинам, изгнать турок из их пределов. Над гробом преподобного Антония спросил он: какой царь положен в храме? «не царь, а отшельник», сказал ему Ираклий. «Чье же знамя?» спросил шах. «Во имя святого ополчался народ, отвечал Ираклий, и ныне знамя сие осенило победные полки Ирана, союзные Иверии». Шах Надир, обратясь к своим наместникам, тогда же повелел им уважать веру воинственного народа, никогда не колебавшуюся посреди потрясения царства, и пожертвовал обители 200 туманов или червонцев персидских и двести восточных драгоценных камней, для украшения икон и гроба преподобного. Как назидательна такая победа отшельника над завоевателем и вольная ему дань, собиравшего в Индии дань с великого Могола! Поздно вечером возвратились мы в селение Марткоби и на другой день в Тифлис.

Я уже ознакомился отчасти с городом, в первые дни моего приезда, и, хотя он заключает в себе немного замечательных древностей, старался, однако, не оставить их без внимания. Тифлис, почти совершенно истребленный пожаром в последнее нашествие персидское Аги Магомет хана, много изменился со времени владычества русского. Собственно, старый город, заключавшийся внутри стен, которых теперь уже нет, обитаем только старожилами, издавна имевшими там свои дома, и оживлен большим базаром, с караван-сараями в совершенно восточном вкусе. Европейцу, проходящему по тесным изгибам сего базара, или под темными сводами караван-сарая, и еще не сроднившемуся с Азией, изумительно видеть всю жизнь народную наружи: всякий ремесленник, в открытой лавке, занимается спокойно своим ремеслом, не обращая внимания на мимо текущую толпу и на караваны верблюдов и лошаков, вьюками своими задевающих за его лавку. Теплые ванны минеральных вод, на краю старого города, составляют одно из достоинств Тифлиса, и дали ему даже свое имя, ибо Тифлис значить теплый. Вне старого города, там, где были прежде виноградники царские и Кашветское кладбище св. Георгия, новый город ежедневно украшается зданиями в европейском вкус, с более правильными улицами. Дом князя наместника, стоявший долго одиноким на краю нового населения, теперь уже посреди европейского Тифлиса; над ним живописно подымаются, между садов, строения по горе св. Давида и от него все более и более расширяется город к заставе и реке; площадь Эриванская служит центром.

Царь Георгий не узнал бы теперь дворца своего, на берегу Куры, где болезненно провел три года своего царствования, потому что прежний дворец его предков, внутри старого города, представлял тогда одно печальное пепелище. Дом последнего царя обращен теперь в благоустроенное жилище начальника артиллерии, а на том месте, где стояли палаты древних царей до Ираклия, выстроен над самой рекою дом гражданского губернатора. Это одно из лучших мест города, потому что оно освежается водою и постоянным течением воздуха, по руслу реки. По совершенной простоте и даже убожеству княжеских жилищ в Тифлисе и вообще в Грузии, нельзя судить о бывших палатах царских, которые украсились в течение многих столетий, хотя иногда и были разоряемы. Магометанский царь Ростом, особенно великолепный в своих зданиях, который обновил городские стены после нашествия шаха-Аббаса, украсил с восточною роскошью и дворец своих предков. Нам сохранилось описание его приемной залы, в книге одного западного путешественника, Шардена, который торговал в Персии драгоценными камнями и приведен был монахами капуцинскими ко двору Вахтанга шах-Наваза, преемника Ростомова.

«Дворец царский, говорит он, конечно одно из лучших украшений Тифлиса; его обширные залы обращены к реке и пространный сад, их окружает. Там есть особенное отделение для птиц всякого рода, и лучшее собрание соколов; перед дворцом, на четырехугольной площади, может поместиться до тысячи лошадей; она окружена лавками и примыкает к длинному базару напротив дворцовых ворот. С вершины сего базара весьма великолепен вид на площадь и на лицевую сторону палат. Приемная зала простирается на 18 сажень в длину и на 7 в ширину,¹ и совершенно открыта, как галерея, со стороны реки. Потолок её, убранный как бы мозаикою, опирается на множество тонких позлащенных столбов, от 6 до 7 сажень высоты,² и весь помост устлан богатыми коврами. Три малые камина согревали залу, в которой шах-Наваз принял путешественника, по ходатайству миссионеров». Замечательно, что говорит он о своих единоверцах, вслед за описанием дворца.

«Не более тринадцати лет, как их послали из Рима, (а он пишет в 1640 году) под именем врачей, что было причиною хорошего их приема. Они поселились в Тифлисе и Гори. Шах-Наваз, магометанский царь, дал им дома в обоих городах, с полною свободою отправлять свое богослужение. Они принесли ему письма от папы и пропаганды, с богатыми дарами, ему, царице, католикосу и первостепенным вельможам, что повторяют каждые два года. Несколько раз уже хотели их выгнать, за обращение в свою веру; но они умели сделать себя необходимыми, так как в Грузии вовсе нет врачей и хирургов. Папа позволил им приобретать деньги за лечение, для своего содержания, и им платят обыкновенно мукою, вином, скотом и молодыми невольниками; они же продают то, что им не нужно. Сверх того, они получили и другие разрешения, духовные и светские, как например: служить обедню без причетника, во всяком месте и во всякой одежде; разрешать всякие грехи, одеваться как заблагорассудят, содержать лошадей и прислугу; иметь невольников, заниматься куплею и давать деньги в рост: одним словом, они пользуются столь обширными преимуществами, что действительно никто из самых привилегированных сановников церкви не может с ними в этом сравниться (Не должно забывать, что Шарден говорит здесь, о самом строгом ордене капуцинов, которые в Риме ходят босыми). Не смотря, однако, на все сии хитрости и послабления, они мало имеют успеха между грузинами, ибо кроме своего невежества, народ сей так упорен, что почитает пост главным делом в религии и не признает капуцинов за христиан, по разности их поста, так что они сами принуждены соблюдать посты грузин и сделались, по внешности, как бы их единоверцами (Таким образом путешественник, думая укорить грузин, воздает им невольную похвалу, а вместе с тем и обличает, какие средства позволял себе употреблять Рим, для своих совращении).

«Сперва собиралось много народа в церковь капуцинскую в Тифлисе, ибо он был привлечен новостью богослужения и малым хором, составленным из пяти голосов и двух инструментов; теперь же туда приходят не более пяти или шести бедных, получающих от церкви содержание. Иноки учредили школу, по и в ней не более восьми мальчиков и то бедных, которые туда приходят менее для учения, нежели для хлеба, по сознанию самих добрых отцов. Они мне часто говорили, что содержат свои миссии, не ради какой-либо значительной пользы, по для чести римской церкви, которая, по словам их, не была бы католическою, если бы не имела своих служителей во всех частях населенного мира». Что сказать о такого рода миссиях, столь беспристрастно описанных? Мы обратимся опять к палатам.

Дворец Вахтангов и Ираклиев заключал в себе до трехсот покоев, имел в своей ограде четыре церкви и по несчастью одну мечеть, устроенную Ростомом, по невольному исламизму царей, до Теймураза отца Ираклиева. Еще видно на площади место, где стояла главная придворная церковь св. Георгия, куда собирался весь двор в торжественные дни. Другая малая, также во имя великомученика, доселе существует и служила придворною, при последнем царе. В ней замечательна по своей древности и окладу икона св. Георгия. Церковь была основана, в 1710 году, царевичем Симоном, братом законодателя Вахтанга, и при ней обитал, в соседнем доме, старший сын последнего царя Давид. Старый дворец простирался, со всеми своими службами, до самого подворья католикосов, у Анчисхатского собора, где они временно помещались, ибо настоящее их жилище было в первопрестольном Мцхете. Католикос Доментий первый тут поселился, в начале минувшего века, подле дворца князей Багратионов-Мухранских, родственников царских, и по его примеру там обитали последние католикосы Николай и два Антония.

Особенно замечательно между ними лице старшего Антония или великого, как он слывет в народ, сына магометанского царя Иессея. Он был ревнитель просвещения духовного и ему обязана церковь грузинская собранием житий её святых и сочинением многих канонов, вместо утраченных в бедственную эпоху разорений персидских. Но частые его сношения с миссионерами, от которых научился языку латинскому и старался заимствовать просвещение, возбудило против него подозрение духовенства. Царь Теймураз воспользовался сею молвой, чтобы удалить неприязненного ему католикоса, из династии Карталинской, и поставил на его место благочестивого старца Иосифа, который, однако, не хотел принять на себя титла верховного пастыря Грузии. Антоний удалился в Россию, и оправдавшись пред святейшим Синодом в нареканиях, против него возникших, получил в управление анархию Владимирскую; там еще более приобрел познаний духовных, но уже безукоризненных для своего православия. Царь Ираклий, по смерти отца, вызвал опять Антония и возвратил ему кафедру, ибо он всегда оставался с ним в дружественных сношениях. Рассказывают, что смиренный пастырь, желая убедить в своем православии паству и духовника, его подозревавшего, при первом торжественном служении, в присутствии его и самого царя, произнес громогласно символ веры, на великом выходе, с дискосом в руках. Потом, подошедши к непреклонному духовнику, во свидетельство своей правоты, стал пред ним на колени и всенародно умолял, оставить неправильное подозрение и дать ему целование мира; по упорный старик ни слова не отвечал владыке и даже отвернулся от него. Тогда Антоний, действуя уже как католикос, сам запретил ему священно служение и удалил его из Тифлиса; род сего священника почитается не благословенным и доселе.

Собор Анчисхатский, у которого находилось подворье, празднует рождеству Богоматери, и был сооружен в VII веке, при царе Адарнасие, католикосом Вавилою, после которого на долго прекратился ряд первосвятителей Грузии. Он называется Анчисхатским, от древнего города Анчи, в области Ахалцихской, где во времена иконоборства сокрыт был образ Спасов, нерукотворенный по преданиям грузинским, привезенный из Греции. После завоевания области Атабеков турками, католикосы озаботились перенести святыню сию в Тифлис. По мнению благочестивых, священная икона, чудным образом, отпечатлелась на деке, как и Марткобская, от прикосновения к подлиннику; но лик больше обыкновенного образа человеческого и много пострадал от времени, так что не ясны черты. Серебряный оклад, с драгоценными привесками, весьма древний; грузинская надпись на иконе служит для неё историческим объяснением:

«Благослови Боже католикоса-патриарха Доментия, обновившего сей нерукотворенный образ. Он сперва принесен из Эдессы в Константиноград; но когда Лев Исавр и другие иконоборцы появились, в то время перенесли его в Кларжети (Западную Грузию, прилежащую к Черному морю, ныне в руках турок), и поставили в епископской кафедральной Анчийской церкви, по повелению царицы Тамары (значит, в конце XII века), которая приложила к нему серебро и другие вещи для украшения. Образ сей оковал приличною ризою Иоанн Анчийский (епископ). Когда же Самцхе (вся Западная Грузия) обратилась в магометанство, тогда прибыл туда тифлисский купец, купил его значительною ценою и благоговейно представил дяде нашему, католикосу-патриарху Доментию (II), который приобрел оный себе дорогою ценою и поставил в тифлисской кафолической церкви, в царствование деда нашего царя Вахтанга. По потом древо и риза весьма обветшали, и потому мы, «осенение царей всея Грузии» католикос-патриарх Доментий, паки возобновили и оковали ризою, образ и кивот, с прибавлением драгоценных камней и жемчуга. Христе Боже! Прости все согрешения мои, избави от видимых и невидимых мук, и удостой стояния одесную тебя, и сохрани царя царей грузинского Вахтанга Багратионова, и супругу его царицу Русудань, и сыновей их Баграта и Георгия и дщерей, и избави их от искушения. 1688 года».

Странно и вместе замечательно: старый город, обнесенный стенами и следственно охранявший палаты царские и главную святыню, и сокровища народной торговли, заключает в себе, однако, наиболее церкви армянские, а не православные; их число еще уменьшилось, с уничтожением трех придворных, а, казалось бы, столица царства грузинского должна иметь более храмов своего исповедания, нежели чуждого. Теперь же, в объем городских стен, кроме соборов Сионского и Анчисхатского, малой придворной церкви св. Георгия и двух греческих подворьев, из коих одно Синайское, а другое Иерусалимское св. Креста, есть еще одна латинская, прочие же все армянские. Подворье Иерусалимское основано было Вахтангом Гург-асланом и носило громкое имя Голгофы; уже около трехсот лет как оно пожертвовано, благочестием царей грузинских, святому гробу, вероятно Георгием IX, после его похода в Иерусалим.

В числе замечательных церквей армянских: Крестная, близ площади дворцовой, сохраняющая в ризнице своей часть главы первозванного апостола, и недалеко от нее Могни или св. Георгия. Гораздо выше в полугоре, на которой крепость, стоят древний храм Божией матери, основанный в XI веке, вероятно при Давиде возобновителе, после освобождения им Тифлиса, и так называемый Петхаимский, бывший Вифлеем, который соорудил благочестивый царь Вахтанг, для воспоминания священной местности Палестинской. Несколько ниже Вифлеемского собора, устроен недавно девичий монастырь армянский, а на одной высоте с собором сохранились остатки древнего языческого капища огнепоклонников. Оно четвероугольное с куполом, в вид храма, и сложено из кирпича; по красному цвету издали можно отличить его от массы белых зданий, живописно подымающихся с подошвы горы почти до её вершины, где нависли над ними голые скалы, увенчанные вышгородом. Крутыми уступами восходит на сию вершину древняя городская стена, укрепленная башнями, и упирается в самый вышгород, испытанный столькими приступами.

Сооружение его предшествовало основанию самого Тифлиса, но он был укреплен Вахтангом Гург-асланом в V веке, и Бакар, сын его, построил в нем церковь святителя Николая, обновленную вместе с крепостью, при магометанском царе Ростоме; доселе существуют её развалины. Император Ираклий взял приступом крепость, в VII веке, и это было первое её падение; завоеватели арабские, овладев столицею, укрепились в вышгороде. Во время нашествия сельджуков Альп-арслан, разоривший город, не пощадил и его твердыни, и больших усилий стоило Давиду возобновителю, исторгнуть ее из рук турков. На краткое время овладел ею султан хорасанский Джелал-эддин, ознаменовавший столькими ужасами свое владычество, и вскоре царица Русудань должна была уступить монголам развалины вышгорода и столицы; но хотя и под игом монгольским, заветная твердыня перешла опять в руки природных царей, ибо орда, тяготевшая всею массою своею на их земле, не нуждалась в сторожевых бойницах. Иначе действовал свирепый Тамерлан. Баграт VI выдержал здесь кровопролитную его осаду и взять был в орлином гнезде своем; но сын его Георгий очистил опять вышгород от полчищ татарских. По усилении новой династии персидской Софиев, крепость Тифлисская досталась в руки шах-Измаилу и шах-Тамазу, при завоевании ими столицы, и царь Ростом, избранный шах-Аббасом, озаботился её обновлением: все доселе стоящие башни воздвигнуты вновь или поддержаны его мощною рукою. В свою очередь овладели крепостью турки, но они пренебрегли древним вышгородом, на гребне утеса, и основали новый Метехский замок, у самого моста через Куру. С тех пор старая твердыня стала приходить в упадок: уже при последнем Вахтанге законодателе, в начале минувшего столетия, она была в жалком положении. Великий царь Ираклий старался несколько поддержать ее, но после разорения персидского, крепость была опять оставлена, как бесполезная, и служит теперь только для хранения пороха.

Несколько раз подымался я к подошве горного замка, по крутым стезям старого города от Вифлеема, или с противоположной стороны от ботанического сада, и только однажды мог проникнуть в его внутренность, уже весною, перед отъездом из Тифлиса, потому что ворота его всегда были заключены. Но трудное восхождение вознаграждалось чудными видами, особенно из садовой калитки на верху горы; нечаянность зрелища умножает очарование, и старожилы тифлисские любят изумлять ею приезжих. По тесным улицам базара, они обведет вас около подошвы горы, увенчанной замком, по другую её сторону, где разведен, под навесом башен и скал, поэтический сад и, по уступам виноградных террас, вы неприметно подыметесь к городской стене. Тогда отворят перед вами калитку и, в её тесной раме, внезапно представится чудное зрелище, раскинутого у ног ваших, Тифлиса и излучистой реки, и снежного хребта Кавказского, на дальнем горизонте. Стена идет по самому гребню горы, как бы по лезвию меча, и потому никак нельзя ожидать за стеною такого быстрого спуска и столь чудной панорамы.

Если же, с вершины утесов, спуститься трудною стезею в нижний город, на Метехский мост, соединяющий его с другою крепостью и предместьем Авлабара: опять представятся взорам разнообразные виды, исполненные воспоминаний исторических. Посмотрите к полдню, куда мчится из-под моста бешеная Кура, с шумом ударяя в утес Метеха и потом в противолежащий более отлогий берег, испещренный домами и деревьями: очаровательна весною эта роскошная колоннада природы, из множества стройных тополей и чинар, образуя нечто целое, как бы некие волшебные палаты, у подножия старого замка; сурово смотрит на них, с недоступной вершины, сей каменный венец Тифлиса, надвинутый рукою неведомых царей на острый гребень горы. Напротив его висит на скале, над самой рекою, более доступный замок Метех, освященный древним храмом Богоматери, который стоит на краю пропасти, усмиряя собою бурное стремление вод.

Посмотрите через арку другого моста, смело переброшенного с утеса на утес, ибо тут только можно было оковать бурную реку: как издали она мчится по широкому руслу, готовая сокрушить все преграды и самую скалу, на которой утверждены оба моста. С обеих сторон широко раскинулись Тифлис и Авлабар, город и предместье, один украшенный древнею святынею своих храмов, другой, как бы еще в младенчестве дикой природы, оживленный стадами верблюдов, которые с криком спускаются от горных саклей на песчаный берег. Но более величественное зрелище кончает опять горизонт: там дикий Кавказ подъемлет к небу свои вековые вершины и в их промежутке сияет, на синем эфире девственными снегами, отовсюду видимый двуглавый Казбек. Посреди шумной суеты моста, по которому течет вся городская жизнь Тифлиса, невыразимо торжественна эта горная даль, ясная, тихая, как бы проблеск вечности, сквозь разорванное покрывало времени.

Но что за часовня приникла к скале Метехской, как бы таинственный вход в подземелье? Это память священного подвига: тут пострадал св. мученик Або за веру Христову, от наместника халифов; здесь усекли его мечем и сожгли его останки, и бросили самый пепел в мимо текущую Куру.

От магометанских родителей происходил св. Або, по призван был благодатию к свету истины и, научившись с детства составлять благовонные масти, удостоился помазания истинного мира Христа. Юношей последовал он из Багдада, за владетелем Иверским Нерсесом, сыном Адарнасия, из царского племени Сасанидов, которого по трехлетнем заключении отпустил халиф, правительствовать в бедствующей земле своей. В обществе христиан, мало по малу, познал Або все заблуждения своего закона и достоинство христианского. Исповедуя его внутренне, он еще не решался исповедать явно в Тифлисе, где тогда было местопребывание наместника халифа; но, когда новое нашествие арабское, принудило владыку его удалиться за хребет Кавказа, к царю хозарскому, Або, верный своему долгу, последовал в изгнание и внял в стране языческой, для него безопасной, небесному званию. Он крестился между хозарами и, пришедши в Абхазию вместе с Нерсесом, к православному владетелю греческому, свободно предался благочестивому влечению своего сердца: строгий пост и молитвы были постоянным его упражнением.

Господь, которого пламенно возлюбил юный подвижник, готовил ему светлый венец предназначенный, по словам апостола, всем возлюбившим его пришествие. Племянник Нерсеса, Стефан, избран был от халифа правителем Грузии, и убедил дядю возвратиться с семейством в отечественные пределы. Напрасно Нерсес и сам владетель Абхазии, тронутые благочестием юноши, умоляли его не подвергать себя опасности в Тифлисе, и довершить подвиг молитвы в Абхазии: некое тайное чувство влекло мученика на поприще, ему предназначенное; он как бы стыдился прежнего своего малодушие и мужественно последовал в Тифлис за своим владыкою, где открыто стал исполнять все заповеди церковные. Возгорелись яростью магометане; они обвинили Або в вероотступничестве пред эмиром, но еще при самом начале деньги и ходатайство владетеля Стефана извлекли его из темницы; оба Эристава опять убеждали юношу удалиться в Абхазию: Або остался непреклонным и более прежнего являлся ревностным исполнителем истинного учения, восприятого им от всего сердца.

Опять его представили на судилище эмиру. «Размыслил ли ты о том, что предпринял?» спросил гневный судия; «размыслил и есмь христианин, спокойно отвечал Або; если бы не ведал я, что творю, не был бы учеником христовым». – «Но знаешь ли, что тебя ожидает смерть?» грозно возразил ему эмир. – «Не умру, но жив буду, ответствовал юноша, ибо верую, что, если со Христом распнусь, с ним и воскресну. Ты же твори, что умыслил надо мною; увещания твои напрасны; пребуду непоколебим как та стена, к которой ты прислонился». – «Безумный, воскликнул эмир, какую сладость находишь ты в таком вольном самопожертвовании?» – «Если хочешь познать сию сладость, веруй и крестись», отвечал юноша, и уже не было ему надежды на пощаду, после таких обличений.

Его отвели, однако, в темницу на несколько дней, чтобы дать время одуматься; ибо крайним бесчестием было для магометан, обращение их единоверца к свету Христову; но сии краткие дни послужили ему только для приготовления к мученической кончине; он провел их в непрестанной молитве, беседуя с приходившими христианами, о предстоявшем ему подвиге. Накануне, предузнав день своей кончины, Або просил, чтобы все пресвитеры города Тифлиса, принесли о нем умилостивительную жертву Господу, и продал верхнюю свою одежду, для покупки ладана и свеч. В самый день Богоявления приобщился он Тела и Крови Христовой, которые принесли ему из ближайшей церкви, и помазав главу свою благовонным елеем, как бы на некое торжество, сказал: «теперь я готов». В ту же минуту явились воины и повели его к эмиру, для конечного исповедания имени Христова, и прямо из судилища на казнь. Радостно стал он на колени, сложил крестообразно руки и подклонил голову под меч, произнося молитву благоразумного разбойника: «помяни мя Господи во царствии твоем». Трижды ударили его тупою стороною меча, надеясь устрашить, в четвертый отделилась голова. Закоснелые враги испросили тело его у эмира, чтобы не сделалось оно предметом уважения христиан, и сожгли близ Метехского моста, пепел же бросили с ожесточением в Куру; но свет небесный облистал реку, и явил святость мученика, врагам имени Христова.

Новая крепость Метехская возвышается на скале, над местом страдания мученика Або, и мимо её теперь пролегает дорога на Авлабар и в Кахетию. Путешественник Шарден пишет, что она была устроена в 1576 году, славным вождем турецким Мустафой пашею, при покорении Тифлиса, со многими другими замками в Грузии, и что в его время дорога пролегала в Персию, чрез самую крепость. Подчиненные шахам цари Иверские принуждены были встречать их посланников, за вратами города, и при малейшем подозрении могли быть удержаны в стенах крепости. Она и теперь служит местом заключения всех преступников; здания её обновлены царем Ираклием и потом опять при русском правительств. Археологи грузинские производят название Метех, от слова, знаменующего обрыв, что сообразно с местностью; другие же от греческого слова метохи или подворье, хотя здесь, однако, никогда не было пристанища пришельцев греческих. Древняя церковь Вахтанга Гург-аслана, празднующая похвале Богоматери, и прозванная в его время Гефсиманией, стоит на неровной скале, как на подножии, во всем величии простого, но смелого зодчества. Долго находилась она в запустении, ибо магометанский царь шах-Наваз обратил ее в пороховое хранилище, и так оставалась она до времен Ираклия, который обновил ее, когда свергнул иго персидское. Пострадавшая при нашествии Аги-Магомет-хана, она опять была возобновлена благочестивым царем Георгием, и с тех пор постоянно совершается в ней богослужение.

Купол храма сооружен был царем Димитрием самопожертвователем, после нашествий хорасанского и монгольского, от коих пострадали все церкви тифлисские; но все прочее носит строгий характер времен Вахтанга, и каменные внешние украшения соответствуют стройности и величию высоких сводов; замечательно внутреннее устройство обширного алтаря, с углублением горнего места и двумя отделениями в греческом вкусе. Уже нет древней чудотворной иконы Богоматери Метехской, утраченной в эпоху нашествий персидских; но в бывшем диакониконе, где устроен был малый придел, возвышается доселе гробница, священная для народа грузинского: тут почивает под спудом святая царевна Шушаника или Сусанна, пострадавшая в VI веке за веру Христову от мужа огнепоклонника. Предания грузин и армян не согласны между собою о её происхождении, ибо церковь Иверская, совершающая память её 28 августа, называет Сусанну дочерью грузинского царя, не упоминая, впрочем, какого (судя по времени может быть Вахтанга); армяне же говорят в житиях святых, что она была дочь знаменитого их вождя Вардана, князя Мамигонского, который освободил отечество свое от ига персов. Но и те, и другие единодушны в описании мучений, какие перенесла она от нечестивого Васкена, владетеля Ранского или Карабаха, который изменил христианству, из угождения царю персов, и даже вступил при жизни жены, во второй незаконный брак с его дочерью.

Услышав горькую весть о двойной измене мужа своего, святая Шушаника удалилась с детьми из царских чертогов и припав к алтарям, умоляла Бога отцов своих, спасти ее и детей от ярости мучителя. Васкен, надеявшийся сперва обольстить ее ласковым словом, велел потом силою привлечь в палаты и, в присутствии брата своего, за то, что не хотела разделить с ним трапезы, осыпал ее жестокими побоями, так что повредил ей глаз и разбил голову железом. Вступившийся брат спас ее от смерти; истерзанную заключил Васкен в темницу; но там обрела она христианское утешение в беседе католикоса Самуила и духовника своего; самые стражи тронуты были её твердостью и доставляли ей пищу; сама же она чуждалась пищи, как от избытка печали, так и потому, что гнушалась получать ее от неверных; едва согласилась узница вкусить немного хлеба и вина из рук духовника. Война персов с греками отвлекла на время Васкена от своей области, и страждущая могла выйти из заключения, чтобы поселиться опять подле церкви, в убогом доме. Единственным утешением её была молитва, в течении великого поста; но к страстной неделе возвратился муж и новыми жестокостями отягчил её участь.

Ругаясь над святынею и священнослужителями, которые хотели вступиться за царевну, он опять повлек ее из храма во дворец и оттоле в тюрьму, уже не только силою, но даже по земле и колючим терниям, которые раздирали её одежду и нежные члены. Напрасно брат его, однажды ее спасший от ярости мужа, вступался за несчастную; он только мог умолить мучителя, снять с её шеи тяжелые цепи, под бременем коих она изнемогала; сама царевна не захотела снять оковы с ног своих, чтобы они служили ей свидетельством и оправданием на страшном судилище Христовом. Шесть лет томилась она в заключении, почти не вкушая пищи, посещаемая епископами и под конец свыше облагодатствованная даром исцелений, которые источала другим, сама же покрытая ранами, дабы исполнилось над нею апостольское слово, что сила Божия в немощи совершается. Многих утверждал в вере чудный пример её, но не тронулось сердце мучителя, совратившего детей своих к огнепоклонству, доколе не постигла его достойная казнь. В седьмой год предала она Богу праведную душу, напутствованная святыми дарами от руки епископа Иоанна, и он с честью похоронил ее в той церкви, близ которой она столь долго томилась. Когда же произошло отделение церкви армянской от православной, католикос Кирион перенес тело царственной мученицы в Тифлис, в Метехский собор, и там досель она почивает во утверждение града, крепче той скалы, на коей основан храм.

Нисколько выше Метехской крепости, стоит на обрыве башня бывшего дома царицы Дарии, вдовы Ираклия; её придворная церковь обращена, в 1819 году, в мужескую Преображенскую обитель, на место упраздненного монастыря Кавтахевского. Он был основан греческою царевною Ириною, супругою Давида возобновителя, в лесистом ущелье, за пятьдесят верст от Тифлиса, но опустел от беспрестанных нападений лезгинских; теперь, однако, князья Тархановы усердствуют возобновить его на свое иждивение. Со времени упразднения, святыня Кавтахевская перенесена была в новую обитель и доселе хранится в её церкви. Чудотворная икона Божией Матери, прославленная многими исцелениями, обличением лжесвидетелей и примирением враждующих, ежегодно бывает носима для молебнов в окрестные селения упраздненного монастыря, ибо от неё чают они плодоносия полей своих. Она украшена богатым окладом и драгоценными камнями и, судя по её древнему высокому письму, конечно была принесена царевною из Константинополя, вместе с прочею святынею; надпись на ней свидетельствует только о позднейшем её украшении:

«Облако света, кивоте закона, купино неопальная, юже виде Моисей! мы, под кров твой прибегая, великого и славного царя Георгия сопрестольница, трех государств сардаря Микеладзева дочь, царица Хварешана, соизволили украсить тебя всех красоту, надежду нашу, Кавтахевская Богородица, которую мы, видев от разбойников разграбленною, вторично и ныне украсили честно, да и ты помоги нам пред Сыном твоим и царем нашим. К окончанию же украшения сего приспела на нас определенная смерть, из ничтожного сего мира исшествие; я, по кончине моей, избираю пред тобою покоище, и здесь будет моя могила: Мати света, ты мне помози. От Адама 7203, от РХ 1696. Скончалась же февраля 24, в первом часу, в день недельный».

Подле иконы хранятся, в деревянном кивоте, черепа св. апостола Фомы и св. Михаила Малеина, и кость великомученика Георгия, перенесенные также из обители; но лучшее её сокровище поставлено в другом кивоте, на горнем месте алтаря. Это часть деревянного дискоса или блюда, послужившего для тайной вечери Христовой, которое, по благочестивому преданию, перенесено было из Иерусалима в Царьград, а оттоле супругою Давида в Грузию, и положено в основанном ею монастыре Кавтахевском. При нашествии Тамерлана, святыня сия закладена была, с драгоценною утварью, в пещере близ монастыря, и обретена нечаянно при последних нападениях лезгинских, иноками, которые хотели найти в горе более потаенное место, для сокрытия остальных сокровищ. Ветхость бледного дерева, как бы источенного временем, свидетельствует о глубокой древности священного блюда: оно обломано неправильно, имеет в длину один аршин, в ширину же четверть, а в толщину около полу вершка,³ исключая выгнутого ободка, который несколько толще. Все блюдо покрыто было, уже впоследствии, тонким серебряным листом с позолотою, на котором вычеканены были цветы и фигуры: еще видно между ними крыло ангельское, и на ободке в кругах были лики апостолов, но теперь уцелел только один лик апостола Петра; надпись грузинская, следственно украшение сделано уже в Грузии.

Если, по давности времени и бедственным обстоятельствам края, утрачены письменные документы о сем сокровище, или может быть хранятся в каком-либо неведомом архиве монастырском, то нет причины сомневаться в благочестивом предании, сохранившемся до наших времен. Столько святыни греческой перенесено было в Грузию, через супружество её властителей с царевнами, и сами цари так ревностно приобретали подобные сокровища, паче злата и серебра, что нет ничего невероятного и в нахождении сей драгоценной святыни в Тифлисе. При начальном обращении страны, не были ли присланы из Царьграда гвозди и подножие креста? При Баграте Великом, Давиде и Тамаре, весьма много священных предметов досталось в наследие Грузии, и должно отдать ей справедливость, что она умела сохранить их, не смотря на все ужасы нашествий монгольских и тамерлановых и персидских; ради сих залогов сохранилась и она сама, посреди её разгромов.

Говоря о сокровищах Кавтахевских, сохраняемых в Преображенском монастыре, упомяну и о той святыне, которая еще уцелела в Сионском соборе, после всех его разорений; должно, однако, сказать, что она перенесена была в собор после нашествия персидского. Таким образом провидение спасло лучшее сокровище Грузии: виноградный крест св. Нины, возвращенный из России, и список с нерукотворенной иконы Спасовой, взятый в Сион из подворья Марткобского. Не весьма давно поступила туда еще одна древняя икона Богоматери, с ликом св. Нины, на задней позлащенной доске; она долго находилась в кафедральной церкви бывшей Ниноцминдской епархии, ныне упраздненной в Кахетии, и взята была оттоле после падения сводов древнего храма, устроенного из языческого капища, при самом начале христианства в Грузии. Внутри сей складной иконы хранится еще более драгоценное сокровище: довольно большая часть животворящего креста, с частицами мощей вокруг него расположенных: великомученика Георгия, св. Феодора, Евстафия, бессребренных и сорока мучеников, Христофора и Параскевы, Евфимии, Игнатия, Евгения и Ермолая. Трогательная надпись, внутри и снаружи иконы, свидетельствует о усердии царя Арчила, богато ее украсившего в 1678 году. Такова его молитва, начертанная кругом креста:

«О животворящее древо, не лиши меня жизни, как первого отца нашего Адама, но буди мне помощник и покровитель в сей и будущей жизни; равно и вы, все множество мучеников, будьте ходатаями пред Богом царю Арчилу». Хроникона год 365. И к святой просветительниц Нине молитвенно он взывает: «Святая равноапостольная Нина, буди ходатайницею в обе жизни, царю Арчилу, который пожертвовал сим, во спасение души своей, и, в преспеяние царства своего, украсил образ твой».

Замечательны, в ризнице Сионской, нисколько древних панагий и митр, из коих одна, окованная золотом с венцем вокруг, перенесена была из Алавердскаго собора, не смотря на заветную клятву на ней начертанную. Ее пожертвовала царевна Елена, супруга несчастного Давида, падшего в битве с царем Ростомом магометанином, в Кахетии, пред лицом великого Теймураза отца своего, который бежал потом в Россию. Туда удалилась и Елена с сыном своим Ираклием, впоследствии воцарившимся в Тифлисе, и, как видно из надписи, устроила митру сию на русские деньги:

«Царя царей Государя Теймураза и Царицы цариц Хорошани, дщери грузинского Государя, невестка, сына и первенца их царя Давида, супруга Елена царица, дщерь Диасамидзева, пожертвовала великомученику и победоносцу Георгию Алавердскому. В поминовение сих государей и сына моего. Соделано в воспоминание светлейших царевичей Луарсаба и Георгия, и царицы Нестар-Дареджани, и во здравие сына моего царя Ираклия и семейства его, и во здравие царицы Кетевани и в воспоминание души моей, в то время, когда от великого государя российского я приехала к шаху-Сулейману в Испагань, и там заказала сделать изо всего мною приобретенного. Хроникона 371».

Около праздника Рождества Христова приехал в Тифлис патриарх армянский и все почетные граждане устремились к нему на встречу, к Эриванской заставе. Пеший, окруженный духовенством, которое несло над ним балдахин, взошел он в кафедральную обитель Пашаванк, где устроил себе жилище, когда еще был архиепископом Тифлиса. Неизвестно, когда и кем она основана, но, по армянскому переводу слова, означает монастырь Паши; путешественник Шарден говорит, что есть предание о некоем Паше, тронутом истиною веры Христовой, который дал будто бы средства к устроению обители. Положение её на берегу реки живописно, она обнесена оградою и, кроме обветшавшей церкви св. Иакова Низивийского, имеет еще довольно обширный и величественный собор Богоматери, в котором совершаются все духовные торжества армянские. Но престарелый патриарх не принимал в них действенного участия, как по слабости здоровья, так и потому что не имел при себе довольно епископов, для соборного служения. Обыкновенно двенадцать архиереев становятся по сторонам его у алтаря; в Тифлисе же их находилось с приезжими не более четырех. Архиепископ города, Карапет, который привел с собою из Эрзерума многие тысячи армян в Ахалцих, после славной войны турецкой, совершал богослужение.

Сиротлив для армян всерадостный праздник Рождества Христова, потому что, держась старого обычая, не хотят они праздновать день сей вместе со всеми христианами, отдельно от Богоявления. Это особенно было заметно в Тифлисе: все светские власти, прямо от экзарха, после литургии соборной, почли обязанностью поздравить и патриарха, с столь великим днем. Старец, окруженный своим домашним клиром, принимал их поздравления и потом сам ездил всех поздравлять; а между тем день сей был даже постным у армян, по случаю приближавшегося праздника Богоявления. Торжество крещения совершалось у них, с возможным великолепием и с обрядами, которые отчасти напоминали наши, ибо и у них выходили также, с крестами и хоругвями, на Иордань. Одно только казалось странным, хотя это есть более обычай народный, сделавшийся обрядом, нежели постановление церковное: почетный гражданин избирается при торжестве, для восприятия из воды освящающего ее креста, как бы самого крещаемого Господа, и он даже называется в этот день восприемником, богатыми дарами вознаграждая церковь за такую почесть.

По распоряжению экзарха, заботящегося о благолепии церковном, весьма величественно было шествие духовенства православного из Кашветской церкви св. Георгия, что на горе против дворца наместника, к реке и через мост, на её противоположный берег. Там устроена была Иордань и стояли войска, ожидавшие окропления своих знамен; весь берег унизан был народом и особенно живописными представлялись утесы, близ дома последнего царя Георгия, покрытые женщинами в белых чадрах, как бы призраками. Когда духовная процессия проходила через мост, с обеих сторон реки, толпа всадников проскакала по водам под мостом, подобно тому как у нас припадают на пути под иконы, чтобы принять их осенение; но в воинственном народе закавказском и самые обряды духовные носят отпечаток их ратного духа. При звуке колоколов и громе пушек погрузили животворящий крест и множество народа устремилось в реку, для купания в освященных водах. День был ясный, хотя и холодный; вдали старец Казбек, в снежном венце своем, смотрел из-за горного хребта, на сию великолепную картину.

Вскоре после праздника приехал из Мингрелии владетель её Давид Дадиан, недавно утвержденный в наследии предков, грамотою императорскою, после кончины отца своего Левана. В доме князя Чавчевадзе, на прекрасной дочери коего он женат, имел я случай познакомиться с сим приятным и образованным князем, который любит чтение духовное и знает нашу литературу. Иерусалим, постоянная цель его желаний, послужил для нашего сближения, ибо в частых о нем беседах мы коротко узнали друг друга. Владетель звал меня к себе в Мингрелию, и я пользовался его обширными знаниями отечественной древности, чтобы прояснить себе некоторые темные места летописи сего края, особенно последних времен; ибо там все основано на предании, которое наиболее соблюдается во владетельных домах. Иногда мы посещали вместе святыню тифлисскую, и однажды, в день его ангела, святого Давида Возобновителя, 26 января, прямо из церкви князя наместника, пошли помолиться на гору св. Давида Гареджийского.

Много было других причин, кроме собственного праздника, причин более близких сердцу, которые побуждали Дадиана идти на молитву в гору: исцеление любимой супруги, только что возвратившейся от врат смертных, и рождение сына, наследника Мингрелии; но как никогда не бывает совершенною радость человеческая, ибо по словам песней церковных: «кая житейская сладость бывает печали непричастна?» в тот же день пришла ему горькая весть, о кончине ближайшего родственника и друга. Медленно подымались мы, по крутой извилистой стезе, к уединенной церкви, ибо труден горный восход сей, как всякий путь ко спасению. Мы шли и беседовали, о подвигах отшельника Гареджийского, который здесь основал сперва орлиное гнездо свое, доколе клевета народная не побудила его оставить неблагодарных, не умевших оценить его благодатного между ними жительства. Когда мы останавливались иногда, на поворотах крутой стези, для краткого отдыха, глазам нашим представлялась, очаровательная панорама Тифлиса, и та изящная церковь Кашветская великомученика Георгия, которая была вновь сооружена, усердием князей Амилахваровых, на самом месте обличения жены, оклеветавшей отшельника.

От подвигов первых пустынножителей, неприметным образом, перешла наша речь и к новым искателям спасения, трудною стезею иночества. Я говорил владетелю, о устрояемой в Мцхете, после многих годов ожидания, обители женской, единственной во всей Грузии, при бывшей кельи равноапостольной Нины, и спросил его: справедливо ли то, что рассказывают о настоятельнице, так как она происходит из княжеского рода Мингрелии, Пагава? Владетель подтвердил мне сию трогательную повесть, достойную первых времен христианства, и она глубоко напечатлелась в моем сердце.

«Я сам, говорил он, был действующим лицом в этом происшествии, и первый открыл её убежище, а потому лучше всех могу засвидетельствовать истину. Вы видели остатки необычайной красоты, на изнуренном лице её, уже в зрелых теперь летах, и можете судить что она была прежде. Мать страстно ее любившая, на нее возлагала всю будущую надежду своего дома, и старалась заблаговременно найти ей именитого жениха, но Бог судил иначе, и вместо земного она обручилась небесному. По обычаю нашей земли, княжна была помолвлена еще в детстве, за князя Сванетского, но он умер скоропостижно. В другой раз обручили ее родители с одним из почетных князей Мингрельских; но и этот жених, по несчастному случаю, убился на охоте. княжна приняла это за указание промысла Божия и не хотела более связывать себя узами брака, хотя мать сильно настаивала выдать ее за муж. Видя непреклонность дочери, проистекавшую от её чрезвычайной набожности, она отправила ее к старшей замужней сестре и, в течение целого года, не велела пускать в церковь, чтобы развлечь её благочестивую наклонность. Но как обыкновенно бывает, гонения за веру, только утвердили ее в вере.

Весть о том дошла до моей матери, которая и прежде слышала о набожности молодой княжны. Как владетельница Мингрелии, она употребила свое влияние, чтобы освободить ее из заточения; но хотя и повиновалась княгиня, однако, не переставала, домашними неприятностями, принуждать дочь свою к замужеству; уже найден был и третий жених, также из князей Мингрельских: тогда решилась бежать из дома родительского княжна Дария. В мужеской одежде успела она ускользнуть из-под строгого надзора и, присоединившись к аробщикам, которые везли свои товары в Тифлис, достигла с ними Мцхета, тем же путем и также с людьми чуждыми, как некогда пришла туда и блаженная Нина. При малой кельи святой просветительницы нашей обитала тогда благочестивая старица, ей соименная, и с нею несколько не постриженных сестер, которые питались трудами рук своих и воспитывали при себе малолетних девиц, научая их грамоте и рукоделью. Тут укрылась княжна, рассказав старице свои приключения и как решилась она наконец посвятить себя единственно на служение Богу. Не могла отказать ей в пристанище та, которая сама себя посвятила молитве, и так протекло пять лет, в течение коих жители убогого селения Мцхета, привыкли видеть прекрасного мальчика, который ходил иногда на базар, для закупки местных припасов их малой обители.

Между тем безутешно было семейство княжны, ибо все поиски о ней в Мингрелии остались тщетными: ее уже оплакивали как мертвую; но еще носилась, однако, темная молва, будто она жила в Карталинии. Я был тогда при особе главнокомандующего, и мне пришло на мысль, остановиться в Мцхете, чтобы спросить у настоятельницы; не слыхала ли она что-либо о княжне Мингрельской? При первом моем вопрос она смутилась и с беспокойством начала смотреть на одну из сестер, как бы спрашивая ее: открыть ли тайну? Когда же я стал настоятельнее требовать от нее сознания, добрая старица рассказала мне истину и доставила случай видеть княжну. Она обрадовалась мне, но вместе испугалась, полагая что я хочу ее принудить возвратиться домой; но я ее успокоил и обещал ходатайствовать у её матери, чрез посредство моей; действительно владетельница убедила княгиню, не тревожить более своей дочери, потому что уже прошло довольно времени для её испытания. С тех пор она оставалась при настоятельнице Нине, до её кончины и заступила её место».

«Мне приятно дополнить вам эту трогательную повесть, сказал я. До сих пор одна только община, не утвержденная на правах монастырских, находилась при келье св. Нины, скудно питаясь трудами рук своих. Теперь же, по благословению св. Синода, экзарх решился устроить здесь настоящую обитель женскую, единственную во всей Грузии; в день апостола Андрея Первозванного, просветившего вашу Мингрелию и отечество наше светом христианства, княжна Дария и шесть при ней сестер были пострижены в соборе Мцхета, настоятелем пустыни Гареджийской, благочестивым старцем архимандритом Иоанном. экзарх уступил им собственный дом католикосов для жительства, пока обновится их убогое жилище, и предполагает обновить самый собор Самтаврский, первую митрополию Иверии, при которой будет находиться обитель инокинь, возникшая подле кельи св. Нины».

Беседуя таким образом мы неприметно достигли вершины горы, где вместо убогой часовни, поросшей кустарником, основана была, в начале нынешнего века, церковь во имя Преображения. Не было священника и потому не могли мы взойти в её внутренность, но одна из стариц, при ней живущих, отворила нам железную решетку пещерного склепа под церковью. Там юная и прекрасная вдова знаменитого автора нашего, столь бедственно погибшего в Персии, соорудила ему изящный памятник. Конечно она хотела изобразить себя, в образе молодой женщины, простертой, с выражением скорби и покорности, у подножия распятого Господа, и трогательна надпись на бронзовом мавзолее: «творения твои сделали тебя бессмертным для твоего отечества; но для чего могла пережить тебя твоя Нина!»

Всякий четверток исключительно посвящен памяти св. Давида, потому что в четверг после Пятидесятницы совершается его праздник, и от раннего утра до позднего вечера, можно видеть здесь длинную вереницу богомольцев, особенно женщин, в их белых покрывалах; они как тени живописно подымаются и спускаются по витой стези, ведущей к горней церкви отшельника. С благоговением приложились мы к древней иконе св. Давида Гареджийского, которая по случаю обновления церкви, перенесена была в подземельный склеп; потом помолились и над прахом усопшего, о спасении души его.

Я познакомился с незабвенным Грибоедовым, в цветущие годы молодости, посреди роскошной природы Крыма, и знакомство его оставило во мне глубокое впечатление. Мы совершили с ним несколько приятных поездок, в очаровательных долинах Таврических, и вместе восходили на горный шатер Чатырдага. Он был тогда в полном блеске своей литературной славы; его Горе от ума переходило из уст в уста и обратилось в пословицу; но все его мечты стремились в Грузию, к тому предмету, который одушевлял его восторги; он пламенно звал меня туда, за Черное, пред нами расстилавшееся море, за снежные верхи Кавказа... И вот я исполнил теперь давнее его желание, но я стоял уже над его могилой! – Три года спустя, я увидел его, на несколько минут в Москве, когда летел он курьером, с радостною вестью о заключении мира с Персией; потом еще несколько минут, на обратном пути его в Грузию, когда уже он был назначен поверенным в делах при дворе персидском, и полный радостных надежд видел пред собою близкое их исполнение... Они исполнились! Но не прошло года, и в Яссах достигла до меня горькая весть о его ужасной кончине. Мир тебе, кратко блеснувший нам гений! да успокоит и тебя, в одной из многих своих обителей, всемилостивый Искупитель, к ногам коего припала твоя плачущая вдова.

Я пригласил князя взойти в пещеру, где из расселины утеса струится вода, испрошенная молитвою св. Давида. Накопляясь в сердце камней, в природном водоеме, в котором можно видеть, сквозь пробитое отверстие, всю её кристальную свежесть; она истекает оттоль тонкою струей, как бы самые слезы святого отшельника, проливаемые о своих грехах и всего мира; это тихое журчание, вместе с отрадною свежестью, внушает сладкое чувство, под низменными сводами пещеры. Утешительно там для души, хотя на краткую минуту, заключиться в самой себе; если же и видеть пред собою мир, то не более, как сколько открывается он из сей уединенной кельи.

Что же представилось нам из устья пещеры, во глубине расступившегося под нами ущелья? Сперва несколько виноградников, уступами сбегавших к подошве горы; потом, по мере того, как расширялась горная расселина, открылась часть города, обогнутая крутою дугой серебристой реки, как бы напряженною тетивою лука, готового выстрелить. Влажная дуга сия, блиставшая лучами солнца, простиралась от высоких тополей инженерного сада, где погребен последний магометанский царь Иессей, мимо монастыря армянского, где обитает нынешний патриарх Нерсес, до собора Анчисхатского, бывшего подворьем католикосов грузинских. Сколько воспоминаний на столь малом пространств! Тут и последнее бесчестие Грузии, в лиц её невольного отступника царя, зарытого в саду, вдали от гробов своих предков, которых вере он изменил. Тут и восточная обитель, главы духовной народа, некогда сильного, усеявшего остатками своих столиц, южные пределы наши. Тут же наконец, в обители православных католикосов, одна из величайших святынь Грузии, икона, по местному благочестивому преданию, напечатлевшаяся от прикосновения к подлиннику Эдесскому! Ближе к нам красовалась белая церковь Кашветская, стройным своим станом выходившая из прочей массы зданий. Живописная груда Азиатских и европейских домов, между коими тянулись, на подобие древнего римского водопровода, многочисленные арки караван-сарая, дополняли собою разнообразие своенравной картины; а вдали, позади раскинутого по высотам предместья Авлабарского, пустынное кладбище, неминуемая цель человеческой жизни, могильными своими камнями напоминало, чтобы не слишком увлекались взоры, красотами житейскими.

Наступила масляница и начались увеселения, которых не было в течение целой зимы. Блистательный бал дан был князем наместником, и конечно лучшие балы северной столицы должны уступить ему по оригинальности, ибо тут соединились Азия и Европа, со всеми очарованиями поэтического Востока. Царевны и княжны грузинские, в их отечественной одежде, и армянские почетные дамы, владетельные и упраздненные ханы некоторых окрестных ханств, султаны от рода Гиреев Крымских, живущие между черкесами, и Уцмии, происходящие от халифов, беки татарские, напоминающие времена монголов, и дикие горцы, лезгины, осетины, чеченцы и кабардинцы, в своих воинственных нарядах, составляли пеструю, но величественную массу; они знаменовали собою присутствие наместника великого царя, которого держава, начинаясь от льдов океана, простиралась до внутренних пустынь Азии и небесной империи Китая. Нигде более, как в Тифлисе, в залах князя наместника, нельзя быть поражену, пышным разнообразием стольких племен, покорных манию одного владыки.

Приветливое обращение знаменитого хозяина и его благородной супруги, одушевляя все сие странное общество, соединяло его в одно целое. Должно сказать правду: внутреннее сознание своего достоинства и высокого рода, которое никогда не может уронить себя, потому что оно врожденно и есть неотъемлемая собственность, внушало и здесь, радушным хозяевам, снисходительность к низшим и внимание к древним родам, равно христианским и магометанским; это самое приобретало им любовь сих представителей минувшего величия своих предков, ибо ничто не уважается столько на Востоке, как древность рода, восходящая часто до баснословных времен.

Посреди шумного вихря европейских танцев, внезапно дикие звуки восточной музыки прерывали стройный оркестр; звуки сии, неприятные для нашего слуха, имели особенную прелесть для азиатцев, и заметно было как начинали сверкать их огненные глаза, при первом сотрясении струн родного инструмента. Тогда составлялся тесный круг, на середине обширной залы, и лучшие плясуны, всякого возраста и звания, являлись один за другим на скользкое поприще, сперва робко озираясь во все стороны, а потом смелые и свободные в своих движениях, как бы в родном ущелье пред своим аулом. Лезгины и чеченцы плясали свою народную пляску, в её начальной простоте, и вот, вслед за ними выступали юноши и девы грузинские, которые уже применили сию дикую пляску к более образованному духу своего общества; они смягчили, выражением более нежных чувств, смелую отвагу телодвижений, которая выражала одно только стремление к битвам. Здесь можно было разгадать начальное происхождение пляски, у народов более близких к первобытному их состоянию, которая у нас образованных обратилась в бесцветное и безотчетное увеселение. Когда же, при выходе из ослепительного блеска залы и её душной атмосферы, вас обвевала благовонная прохлада грузинской ночи и над вами сверкало яркое звездное небо: эта чудная природа будто упрекала человека, как может он равнодушно жертвовать её чистыми наслаждениями, для насильственно изобретенных увеселений, которые по мере образования все более и более удаляют от природы.

Последние дни масляницы были до такой степени благорастворены теплотой весеннею, хотя это было в первых числах февраля, что уже можно было ожидать полного развития весны; но холодный март, безумный, как его называют грузины, своими порывистыми ветрами и дождями, напомнил нам, что всякая страна платит дань своему климату. Почти весь великий пост прошел в таком ненастье, и это воспрепятствовало мне совершить несколько поездок, в Манглис и на развалины древней крепости Орбельянов в Сомхетию. Однако, на шестой неделе, возвратилось опять красное время, и страстная неделя особенно вознаградила за все непогоды. Чувствуя уже в себе болезнь, я пользовался, сколько мог остатками сил до Пасхи, чтобы исполнить христианский долг говения и вместе с тем наблюдать, в свободные минуты, за богослужением церкви армянской, в присутствии её патриарха, как я это делал и в Риме пред лицом папы, ибо мне не мог представиться другой более удобный случай.

Особенно трогателен показался мне обряд армянский омовения ног, хотя он и не столь близок, как у нас, к точному исполнению слов евангельских. Действие сие происходит во время вечерни и довольно продолжительно, ибо составлено из чтения паремий, апостола и Евангелия, относящихся к предмету. Возвышение устроено было в церкви, наравне с алтарем, и двенадцать стульев поставлены по сторонам патриаршего кресла. На сей раз сам престарелый Нерсес принял участие в священнодействии. По недостатку епископов, пресвитеры заступали их место; епископы были в мантиях, а священники в ризах; каждый из них садился по очереди на патриаршее место; патриарх же, в полном облачении, ради смирения сидел на ковре, у подножия кресел, и омыв ноги восседавшего на его кафедре, целовал их; но мне показалось странным, что после сего он их еще помазывал маслом, и не древесным, а коровьим, которого употребление несвойственно для церкви. Когда же окончил омовение, он сел на свою кафедру, и старший из духовенства, архиепископ Тифлиса, облачившись в свою чреду, омыл ему ноги, в знак почести, подобающей от ученика верховному учителю. Великолепие одежды патриаршей, из индейской парчи, и его митры, унизанной жемчугом, на которой вышиты подвиги святого просветителя Армении, соответствовало величавой наружности старца; он вполне был проникнут совершаемым действием и внушал невольное благоговение.

Менее торжественна была церемония великого пятка, на которой только присутствовал, а не действовал патриарх. По окончании паремий, четыре епископа в облачениях с двенадцатью священниками, в светлых, а не черных ризах, подняли с возвышения алтарного плащаницу, совершенно нашу, ибо на ней были вышиты и буквы славянские. Патриарх, в багряной мантии, с посохом в руках, следовал за ними, сопровождаемый почетными гражданами; весь двор был наполнен народом, особенно женщинами в белых покрывалах. Всякое погребальное шествие умилительно, кольми паче Христово, по воспоминанию крайнего смирения Божественного страдальца, ради нас недостойных. Старец, духовная глава народа, долженствующий представлять для него, своим саном Того, за чьим гробом он шел, возбуждал много благочестивых дум. Но самые обряды не имели желанного благолепия и нестройность толпы беспрестанно нарушала порядок, ибо служба вечерняя довершалась вне храма, на площадке пред вратами; тут читано было Евангелие надгробное. Духовенство выстроилось в два ряда, от дверей церковных к плащанице, имея во главе патриарха. Архиепископ ходил несколько раз кадить плащаницу, клир и народ, и когда приложился к ней патриарх, шествие возвратилось тем же порядком в церковь; но уже не бывает, как у нас ночного хода на утрене. Я даже слышал, что и самая плащаница не есть необходимость для богослужения армянского; вместо неё носят обыкновенно крест, а на сей раз, ради большей торжественности, употребили плащаницу, и при том русскую, по ветхости или по неимению в ризнице собственной.

Мне невозможно было присутствовать в великую субботу, на поздней литургии, которую совершал также архиепископ, по слабости патриарха; она окончилась по захождении солнца, ибо соединена как у нас с вечернею, и наполнена чтением паремий. Но у армян она уже составляет начало торжества пасхального, потому что, в самую ночь Пасхи, нет у них торжественной утрени нашей, столь возвышенной и глубокой, и самая литургия Пасхи не ознаменована никаким особенным торжеством: оттого все более усердствуют быть на литургии субботней, и так как на оной возглашается Евангелие о воскресении, тоже что и у нас, с некоторыми воскресными гимнами: то армянская церковь допускает после литургии некоторое послабление поста, то есть сыр и яйца, хотя нет еще совершенного разрешения до следующего утра.

Светло было торжество пасхальное в соборе Сионском, которое совершал экзарх, со своим викарием и восьмью архимандритами, греческими, грузинскими и русскими, в присутствии князя наместника, всех властей и почетных дам Тифлисских. После крестного хода кругом собора, экзарх, окруженный всем клиром, при свете бесчисленных свеч и лунном сиянии, стал на ступенях крыльца и возгласил радостное «Христос воскресе!» и когда, при сих все оживляющих словах, раскрылись врата храма, заблиставшего внутри огнями: торжественность сего мгновения не могла сравниться ни с какими впечатлениями земными: воистину воскрес Христос!

Приблизилось время моего отъезда, которому благоприятствовала ранняя Пасха, но нечаянная болезнь удержала меня еще на две недели, и можно сказать, мимо меня пролетели первые ароматы полуденной весны, столь быстрой и душистой. Уже отцвели миндальные деревья, начальные вестники пробуждения природы; все сады Тифлисские одеты были розовою пеленой распустившихся абрикосов, яблонь и груш, так что самая их зелень мало была приметна, под роскошью древесных цветов. Окрестные сады, по течению Веры и Куры, начинали наполняться гуляющими; во мне также горело сильное желание оставить город и подышать опять горным воздухом, на пути к отечеству, в благословенных долинах Имеретии и Мингрелии. Владетель Мингрелии, давно уже звал меня к себе; брат его, воспитанный в горах, но проведший свою молодость в северной столице нашей, в блестящем кругу военной молодежи, вызвался быть моим спутником, до пределов своей родины.

Отрадно и вместе полезно было для меня его общество: горец по рождению, наездник и поэт, со всеми пылкими порывами своей природы, но смягченной образованностью светскою, он являл в себе редкое соединение сих двух совершенно противоположных начал. Благородная душа его открыта была всему высокому и горела любовью к Родине; воображение южное облекало яркими красками каждый предмет, и множество древних преданий, о битвах своих предков и созданных ими обителях, теснились в душе его; в жилах кипела кровь Дадианов, и еще отроком, в горах, куда был отдан на воспитание, по обычаю своей земли, наслышался он воинских песней родной земли, и сам сложил много звучных стихов, во славу присных. Воспитанный в духе глубокого благочестия, которое еще так чисто в не устаревшем обществе горных сынов, он начал свое образование с псалтыря и, зная хорошо св. Писание, умел разбирать старые церковные письмена, которые для многих остаются загадочными, в опустевших развалинах, потому что новый грузинский язык разнствует буквами от древнего, как русский от славянского; не многие, даже из числа духовных, умеют читать старинные надписи. Если же еще прибавить, что этот спутник, который ухаживал за мною, после моей болезни, со всею заботливостью горца, и служил посредником во всякой беседе, по знанию двух языков грузинского и мингрельского, был сын и брат владетельного князя, родственник всех первостепенных лиц, духовных и светских, которые встречались нам на пути: то можно себе представить, сколько утешения доставил он мне своим обществом.

Настала минута разлуки, горькая во всякое время, и еще более, когда чувствуешь, что со многими прощаешься уже навсегда. Отблагодарив князя наместника и его супругу, за все милости, которыми меня осыпали, с свойственным им радушием, я просил моих коротких знакомых собраться у меня, потому что еще не в силах был посетить всех. Грустно было мне оставить экзарха, которого духовные беседы служили для меня лучшим утешением, во все время долгого моего пребывания в Тифлисе. С патриархом простился я еще утром. «Зачем бежишь ты из своей родной земли? сказал мне почтенный старец; не все ли, от подножия Арарата, разбрелись по вселенной? и вот мы только одни твердо держимся нашей родины». Много было глубокого в этих кратких словах! Никоторые из моих знакомых поехали провожать меня за город и там возобновились прощания: им предстоял скорый поход, а при таких условиях тяжело расставаться.

Было уже темно, когда подъехали мы к собору Мцхетскому; но мне хотелось еще раз поклониться его заветной святыне. В сумраке, особенным величием, облеклись широкие размеры храма; опять, как и в первый день моего посещения, горело несколько свеч пред тем столбом, под коим хранился хитон Господень, привлекая взоры и чувства к сему священному месту. Я помолился над гробами царей Ираклия и Георгия, и родственного им католикоса Антония, и помянул весь ряд державных и святителей, почивающих под сенью тринадцати векового святилища. Протоиерей благословил меня иконою св. Нины, молящейся и чудного столба, над могилою Сидонии, тут погребенной с хитоном в руках. Настоятельница вновь учреждаемой обители, бывшая княжна мингрельская, взошла в собор с своими убогими сестрами, пожелать мне счастливого пути. Это прощание со святынею Мцхета, внутри его соборного храма, и с убогими инокинями, которые прилепились к кельи святой просветительницы Грузии, умилительно было для сердца, уже потрясенного недавними словами разлуки. С их молитвенным напутствованием оставил я древнюю столицу, которой внешняя слава так давно уже померкла; но никогда не угаснет духовный свет, отселе пролитый на всю землю Иверскую, ревностью одной смиренной жены, пленницы Инны.

На станции Гартискарской остановились мы для ночлега; оттоле расходятся дороги: одна в Имеретию, на Гори и Сурам, по которой мы должны были ехать к западу, вдоль Кавказского хребта; другая к северу чрез самый хребет. Мы отклонились немного от большой дороги, за 10 верст от Мцхета, чтобы посетить знаменитую некогда церковь Цилканскую, где была кафедра одного из тринадцати сирских отцов, св. Иессея. Он взят был неволею, с горы Зедазенской, от своего блаженного учителя Иоанна, католикосом Евлавием, в епископы Цилканской пастве, и прославился в ней даром чудес. По местному преданию, как некогда Григорий великий чудотворец Неокесарийский, Иессей привел к своему городу течение Ксани, манием пастырского жезла, которым указал новое русло покорной ему реке. Церковь Цилканская, весьма замечательная по своей древности и зодчеству, во вкусе Эчмиадзинском, основана была гораздо прежде Иессея, при самом начале христианства Грузии, Бакаром, сыном царя Мирияна, для обращения окрестных народов; сюда принесена была из Царьграда чудотворная икона Божией Матери, написанная, по преданию, евангелистом Лукою, на доске яслей Господних. Но теперь церковь в совершенном запустении: южная стена её отошла, купол покосился и даже вход в нее запрещен, из опасения падающих камней. Служба продолжалась в малом приделе св. мученицы Марины, имя коей, не знаю почему, очень часто встречается в храмах грузинских. Наконец и там по ветхости прекратилось богослужение, а чудотворная икона перенесена была в малую храмину, где могли только служить одни молебны; нынешний экзарх, ревнуя о благе своей паствы, поспешил возобновить придельную церковь и желает восстановить самый собор, к которому питают особенное усердие все окрестные жители, памятуя, что из него проистекло к ним просвещение духовное.

Не смотря на запрещение, мы взошли в пошатнувшийся собор, чтобы поклониться в нем гробу великого святителя Иессея; он в жертвеннике и мимо его восходят на ступени возвышения алтарного; но гробница не ознаменована никаким украшением и нельзя отличить простую плиту её от ступени. Иконостас каменный, низкий, как в древнейших храмах Грузии; на нем вместо икон – фрески, на которых едва можно распознать Деисус и несколько ликов апостольских; на столбах, но сторонам иконостаса, стертые лики тринадцати отцов сирских, из коих еще видны три: Иосиф Алавердский, Исидор Самтавийский и сам Иессей Цилканский, как бы сохранившийся ради памяти своего святительства в этом храме. Там, где стояла, под сенью, чудотворная икона Божией Матери, против архиерейской кафедры, чуть видны на стене три лица: едва ли это не избрание св. Иессея католикосом Евлавием, в присутствии Аввы Иоанна, который передает ученика своего архипастырю? Впрочем, так повреждены все фрески, что уже трудно разобрать. Птицы летают внутри опустевшего храма.

Я просил, чтобы отслужили молебен Матери Божией, в той убогой храмине, где находилась её чудотворная икона, напоминавшая пашу Влахернскую, и когда, после молитвы, прикладывался к её лику, внимательно рассмотрел я сию святыню. Мне кажется, что самое лице было обновлено, потому что, в противном случае, удивительна свежесть красок, густыми слоями положенных, как бы лепная работа, в то время как живопись, под жемчужною ризой, совсем поблекла. Впрочем, и некоторые другие иконы, почитаемые за самые древние в Грузии, нисаны такою же грубою кистью и густыми слоями. В них нет того темного колорита и строгости в чертах, какими отличаются иконы византийского письма. На иконе Цилканской приметно двоякое украшение: одно весьма древнее эмалевое и жемчужное; таковы венец на главе Пречистой Девы и четыре кружка, в коих написаны по эмали мученики Феодор и Димитрий, и бессребренные Косма и Дамиан; по сторонам Богоматери видны два архангела. Второй оклад не столь древний, из чеканного серебра, с драгоценными привесками и с ликом св. Георгия, устроен был в минувшем столетии, князем Иваном Мухранским. Из боковой линии царей Карталинских, которым доселе принадлежит владение Мухрань, недалеко от Цилкана.

Дорога наша лежала чрез это обширное селение, где виден дом владельцев, окруженный, на подобие замка, деревянною стеною, с башнями и теремами. Быстрый поток Ксани, давший свое имя Эриставам Ксанским, принял нас в свои бурные весенние воды, часто опасные для путешественников. Близ Самтависа, скучная равнина Карталинская пересечена лесистым оврагом, где иногда кроются хищники осетинские, в голодное время. Селение Самтавис, украшено древнею церковью царя Вахтанга Гург-аслана, почти современного отшельнику сирскому Исидору, который тут основался; она была обновлена в 358 году грузинского хроникона, или в 1673 году нашего летосчисления, князем Димитрием Амилахваровым, как написано на древней иконе Спасителя, внутри храма, и там до ныне погребается княжеский род сей, имеющий возле свои поместья. Их старый замок и монастырь видны на горе; неподалеку селение Чалы, где хранятся, в домовой их церкви, многие древние иконы, перенесенные в смутные времена, из пустыни Шиомгвинской и Мцхета. Род Амилахваровых, один из знаменитых в Грузии, возведен был в княжеское достоинство, потому что предок их пожертвовал своею жизнью, для спасения царя Георгия VIII. Амилахвар есть искаженное слово арабское Эмир-ахор, или великий конюший, звание, которым пользовались старшие из князей сего дома, при двор царском.

Весьма изящна резьба, на внешних стенах храма Самтавийского, особенно виноградные лозы и крест, изваянный со стороны алтаря, с надписью: «да утвердит Господь в век века». Местное предание указывает самое углубление, отколе исторглось пламя, во дни Тамерлана, когда свирепый завоеватель хотел сокрушить на стене большой крест, досель ее осеняющий. Как утешительны такие предания и как отрадно для народа молиться в храме, ознаменованном столь чудным событием! С такою твердою вкрою прошла и устояла бедная Грузия, сквозь все завоевания, огнепоклонников персов, арабов, сельджуков, монголов Батыя и татар Тамерлана, оттоманов и новых персов Шах-Исмаила, Шах-Аббаса и Надира, до наших времен. Каменная ограда, уже обветшавшая, с башнями и бойницами, свидетельствует о бранной эпохе; еще недавно, без укрепления, не могла держаться никакая обитель, потому что шайки лезгин беспрестанно скитались по большим дорогам, и тут лежал главный путь их в Ахалцых, где продавали они своих пленных. Церковь Самтавийская величественна внутри, хотя уже приходит в ветхость и почти обнажена: она празднует Вознесению Господню и имеет еще один придел, во имя Предтечи. Замечательна древняя икона Спасителя, при которой хранится несколько драгоценных складней и крестов, с частицами святых мощей. Живопись её напоминает Цилканскую, светлыми красками, хотя не столь густыми, по ее почитают современною царю Вахтангу, жившему в V веке. Иконостас новый, деревянный, прислонен к старому каменному, весьма низкому. В алтарь, кругом горнего места, сохранились отчасти лики апостолов и двадцати четырех святителей, имена коих трудно разобрать. Помост весь устлан гробницами Амилахваровых, благодетелей обители. В жертвеннике каменная плита знаменует место погребения св. Исидора, пришедшего из Сирии, вместе с аввою Иоанном, но житие коего совершенно неизвестно. Это был последний из отцов сирийских, могиле коего я поклонился. В Кахетии посетил я гробы Давида Гареджийского в его пустыни, Стефана в обители Хирской, епископа Иосифа в кафедральном соборе Алавердском, Зинона в уединенной церкви Икальто и Антония Марткобского, среди развалин его монастыря, ныне обновляемого. В Мцхете мне указали, под алтарем, место упокоения св. Авива мученика, епископа Некреского, и в пещере Мгвимской пустыни могилу её основателя св. Шио, а на горе Зедазенской, в оставленной всеми церкви, самый гроб великого аввы Иоанна, главы 13 отцов сирских. И вот, оставляя Грузию, успел я еще помолиться, над гробами св. епископа Иессея, в Цилкане, и отшельника Исидора в Самтависе. Остальные три гробницы сирские были мне недоступны; только издали увидел я церковь, где почиет Пирр Бретский; Михаил же Улумбийский и Фаддей Степан-цминдский были слишком далеки от моего пути; но для меня утешительно и то, что из числа тринадцати, я мог по крайней мере поклониться десяти.

От Самтависа до Гори, на расстоянии сорока верст, ничего занимательного не представляла голая равнина Карталинская: по сторонам её тянулись горные хребты, но вид Гори уже поражает издали своею необычайностью. Малый город приник к подножию утеса, который внезапно вырастает, как остров из морской пучины, посреди ровного поля, и увенчан старым замком; сама природа указала место сие для защиты человека, по несчастью от подобных себе. Еще недавно одни только стены сии могли служить спасением от проходящих шайками лезгин; они осмеливались проникать в предместье города, так что принуждены были укреплять от них самые мельницы. Русское гостеприимство ожидало нас в доме градоначальника С*. Он вызвался проводить нас, на следующий день, в пещерный город Уплисцихе и в очаровательную долину Атенскую, а между тем предложил воспользоваться остатком дня, чтобы посетить вышгород Гори. Невозможно было избрать лучшего места для крепости, которая совершенно пришлась по утесу, зубчатым венцем своим, как иному царственному челу свойственным украшением представляется корона. Основание крепости относят ко временам самым отдаленным, но она была несколько раз обновляема, и даже при царе Ираклие еще могла отражать напор врагов. Шах-Надир чувствовал всю её важность и посылал своих наместников в Гори, властвовать над Грузией. Теперь, по водворении мира, ничего в ней не осталось, кроме одной церкви, также опустевшей, которую относят, как все древнее, к царице Тамары.

Весьма замечательна терраса, многими уступами спускающаяся к реке, с крытыми ходами, для тайного добытия воды. Колоссальное её устройство свидетельствует о важности самой крепости, служившей ключом Карталинии, на слиянии Ляхвы и Куры. Один из очаровательных видов сей живописной страны, открывается с вышгорода Гори на всю равнину, далеко бегущую к снежному хребту Кавказа. Шумная Ляхва, разделяясь на многие рукава, серебристыми полосами, блестит по широкому руслу, а несколько далее бурная Кура, одним потоком, стремится поглотить в себя сию новую данницу Кавказского хребта. На коническом утесе противоположного берега белеет древняя обитель креста, куда часто притекают для молитвы благочестивые жители Гори; вдали раскрывается устье Атенского ущелья. Малый, но веселый городок, домами своими, облепил со всех сторон осеняющий его утес, как дети робко держатся за одежду матери; панорама сия достойна лучшей кисти наших живописцев. Заходящее солнце заменило их кисть своими лучами, с чрезвычайным искусством обозначив ярко выдающиеся предметы сей чудной картины, и дозволяя местами оттенять ее вечернему сумраку. Долго мы любовались, доколе не угасло за горами светило.

Между осмью церквами различных исповеданий в Гори, одна в особенности привлекла мое внимание, драгоценною святынею, в ней хранящеюся с VI века, когда Грузия была подвластна императорам греческим. Великий Иустиниан, столько заботившийся о распространении христианства, прислал владетелю Иверии Стефану, возведенному им в придворный сан куропалата, икону складную, писанную на холсте, Деисус, т.е. Спасителя, с Божией Материю и Предтечей по сторонам. Она доселе сохранилась в Успенской церкви, с удивительною целостью, хотя отчасти осыпались краски. Живопись отличается от так называемой византийской, X века, светлым колоритом и более приятными очерками. Не знаю почему образ сей называется у грузин окониос, не от греческого ли слова икона? Но вот еще замечательное событие: император прислал при сей иконе своего придворного иерея, Иоанникия Горгиани, и род его с тех пор поселился в Грузии; церковь же и чудотворная икона потомственно переходили, от отца к сыну, до наших времен. Старец священник, показывавший мне сокровище своей церкви, носит тоже имя Горгиани и надеется, что его потомки сохранят древнее достояние отцов своих. Как умилительно такое преемство в священнодействии, не прерывающееся тринадцать столетий. Мудрено ли, что на таких твердых началах, не поколебалась в православии единоверная нам церковь Иверская?

Следующий день мы посвятили посещению замечательных окрестностей Гори, и начали с Уплисцихе, вниз по течению Куры, за 10 верст от города. Одно сие имя, замок или крепость Уплоса, уже свидетельствует о глубокой древности, если вспомнить, что Уплос был сын полумифического Мцхетоса, давшего свое имя древней столиц, и внук Картлоса, которого память сохранилась в названии целой области. Картлос же имел отцом Форгама, родоначальника грузин и армян, и считался правнуком Иафета, следственно в четвертом поколении от Ноя.

Что сказать о такой древности, которой истину подтверждает самая местность и памятники, не похожие на нынешние жилья человеческие. Уплис-цихе есть город пещер, выдолбленных на верху утеса, как селились люди в первые времена, последовавшие всемирному потопу, и как сохранился обычаи доселе, в некоторых младенчествующих племенах. Впрочем, Уплисцихе, по выгодному его положению над рекою, долго удерживал жителей в прохладе своих пещер, ибо по летописи грузинской известно, что царь Арсак, живший в эпоху завоеваний римских, пред самым рождеством Христовым, много украсил сей подземный город, и следы украшений видны, в правильно изваянных арках с лепной работою. Благочестие христианское воспользовалось столь необычайным убежищем на скалах, чтобы поместить алтари свои в опустевших уже пещерах; каменная армянская церковь, весьма древняя, единственное здание Уплис-цихе, служит доказательством, что еще в средние века тут было население. Жители ближайших деревень доселе сходятся туда, на второй день Пасхи.

Отдельный утес, как бы отторгшийся от берегового хребта, который состоит весь из своенравных наростов мягкого камня, служит основанием Уплис-цихе. Кура отступила теперь от его подножия, но и доселе одна только узкая тропа, иссеченная в скале, открывает вход на её вершину, сквозь остатки городских ворот. Легко было защищать такую крепость. От привратной башни, выдолбленная стезя восходит все выше, образуя многие ветви или улицы, по сторонам коих видны следы лавок также в скале, и этот каменный базар как будто ожидает купли; местами есть и протоки для дождевой воды, чтобы удобно стекала она с утеса в осеннее время. Всего лучше сохранилась так называемая царская арка или палата, на самом краю утеса, отколе открывается великолепный вид на все течение Куры и противолежащие Триалетские горы. Арка высока, с правильным полу сводом в римском вкусе, и открывает вход в глубокую пещеру, которая служила приемною залой, а по сторонам есть еще два подземных покоя, вероятно жилые. Дадиам уверял меня, будто в каждом из лепных украшений арки есть надпись грузинская, но нельзя было это ясно разобрать; выспренняя терраса примыкала к сему жилищу, вероятно царскому, ибо оно на лучшем месте, и есть следы ограды, его отделявшей от прочих. Другая, столь же замечательная подземная палата, с каменною стенкой впереди, уцелела на самой средине города, недалеко от церкви, и служит теперь для загона скота: так изменяется мирская слава! Передняя часть обрушилась, но еще сохранилась пространная зала, обнесенная с трех сторон арками, высеченными в камне; брусья изваяны на плоском потолке, как бы в подражание дереву; позади сих арок много жилых келий, и есть углубления в стенах; отверстие в своде служило для воздуха и света. Дадиан прочел надпись грузинскую на боковой аркаде: «я Шавтели потрудился здесь и, работая по целым дням, не точил моего резца в продолжение целой недели». Год хроникона грузинского означен 110, но по нему нельзя ясно определить эпоху, ибо это летосчисление весьма сбивчиво. Если же тут предполагается последний хроникон, то число сие будет соответствовать 1425 году.

Выше сей залы есть церковь, иссеченная в той же скале, с престолом, прислоненным к стене под окном, и с отдельным жертвенником; такое расположение святилища, обращенного к востоку, свидетельствует, что оно принадлежало православным. Около него выдолблено много келий, соединенных между собою, и несколько пониже есть еще малые покои, с лепным украшением на своде и алтарем в углублении. Нет никакого сомнения, что туг был монастырь и даже многолюдный; но кем он основан и когда оставлен? Летописи молчат, а камни не возглаголят. Так все утрачено в бедной Грузии, разоренной столькими нашествиями варваров. Есть еще много жилищ, рассеянных по всему пространству города до внешнего гребня скалы, где была градская стена, но они не заслуживают особенного внимания; ничего нет и в каменной церкви армянской, ибо все иконы её новые. Мы спустились из пустынного города, не по прежней стезе, но сквозь широкое отверстие, посреди его площади, которое выдолблено улиткой в сердце скалы, для добытия воды, и многими ступенями сводило к тайному водоему, когда река омывала еще подножие утеса; и теперь, в полноводие, она подступает к сему подземному устью, которое не могло быть заметно неприятелю. Такова чудная крепость Уплоса, напоминающая близость потопной эпохи!

Трудная переправа предстояла нам через Куру, на двойном челне, который должен был поднять наши дроги и всех нас: лошадей пустили вплавь и быстрое течение унесло их, вдоль противоположного каменистого берега, на песчаный остров; нас ожидала та же участь; но не было другого средства переправиться через Куру, с большим трудом причалили мы к тому же острове и перенесены были на руках жителей, через узкий рукав реки, до их селения: старшина принял нас с большим радушием и с светскою непринужденностью. «Есть ли у тебя чем угостить нас?» спросил его Дадиан. «Взойдите только в саклю, отвечал он, расстилая ковры в её преддверии, теперь уже вы в моих руках, и я угощу чем богат. Конечно, такие дорогие гости, сколько бы я их ни звал, не согласились бы посетить меня, если бы их не вынудил к тому случай». Действительно его угощение было весьма прилично, потому что все соседи на перерыв посылали к нему все, что только находили у себя готового для пищи. Скажу еще одно слово о честности сего доброго народа: при затруднительном спуске из Уплисцихе оборвался у меня золотой лорнет, и я не заметил своей потери, доколе не нагнал меня мальчик и не возвратил мне найденной вещи, хотя по блеску и весу металла очень мог судить о её цене.

Отдохнув не много, мы продолжали путь в Атенское ущелье и мимоходом посетили, против Уплисцихе, еще подземелье, с армянскою внутри его церковью св. Креста. Говорят, что весьма пространны были подземные проходы сего потаенного жилья, и пустота земли, отзывавшаяся под ногами, подтверждала истину сказания. Этот плоской утес есть как бы продолжение того, в котором иссечена древняя столица внука Карглосова; она открывается отсель во всей её своенравной красоте, с просветами своих величественных арок, зияющая глубокими устьями пещер, как бы поглотивших все население и ожидающих себе новых жертв. Видно, что тут был город, но как бы иного допотопного поколения людей, давно уже стертого с лица земли.

От селения Хидистав, где находился древний мост через Куру, теперь уже обрушенный, начинается роскошное ущелье Атенское, вверх по течению реки Таны. Оно открывало единственный путь, сквозь Триалетские горы, к Ахалциху и потому кипело жизнью в цветущие времена Грузии, как о том свидетельствуют доселе остатки замков и храмов, беспрестанно встречающиеся на берегах потока. Все опустело в последнюю бедственную эпоху, когда при слабости её разделившихся царей, вторглись лезгины в их беззащитное царство и сделались полными его обладателями. Царь Ираклий, едва освободившись от персов, боролся с лезгинами всю свою жизнь и ничего не мог сделать. Славный воитель Кавказа, генерал Ермолов, первый удержал шайки хищников, расположив военные штабы на самых опасных точках; чувствуя всю важность Атенского ущелья, он вверил оное храброму князю Эрнстову, наделив его там многими землями. С тех пор прекратились грабежи и мало по малу возвращающиеся жители могут наслаждаться спокойствием в своих виноградниках. Почтенный старец, встретил нас накануне в Гори, и отъезжая в Тифлис, поручил племянникам угостить нас в своем Атенском владении; там ожидала утомленных гостеприимная трапеза, в его сельском домике.

Ущелье Атенское одно из самых живописных, какие я только видел в Грузии, потому что не имеет суровой дикости, обыкновенного характера горных проходов, но приветливо улыбается путнику, и как бы манит его, шумом вод своих, в своенравные изгибы стесняющихся гор; они беспрестанно открывают взорам новые красы природы, заграждая каменною стеною позади все что уже пройдено; но стена сия усеяна виноградинками и селениями, увенчана храмами и древними замками, которые так поэтически сошлись в это ущелье, чтобы оживить его воспоминаниями минувшего. А между тем бурный поток Таны несется по камням, то подмывая какую-нибудь старую башню, отважно ставшую посреди его волн, то падая шумно с утесов, там, где они дерзнули преградить ему тесный путь, или разливаясь по зеленому лугу, под навесом яворов и лип, если где-либо раздвинулось ущелье, чтобы дать место усадьбе, на каком-нибудь уединенном холме. Такова самая Атена, с тремя её церквами, бывшая некогда городом и оставившая сладкое свое имя всему ущелью. Замечательно повторение греческих названий Афин, Коринфа, Олимпа и еще других, во многих местах Грузии.

Версты за две от Атен, далее во глубину ущелья, стоит на обрыве утеса, над шумным потоком, во всей поэтической красоте своей, древняя опустевшая обитель Сионская, отзывающаяся лучшими временами Грузии, когда цари её, по родственным связям с императорами, могли выписывать зодчих из Царьграда. Баграт II основал храм сей, во имя Успения Богоматери, и дал ему сладкое имя Сиона; ибо в благочестивой Грузии искони, как я уже сказал, Сионами назывались все храмы, посвященные успению Богоматери. Славная своими бедствиями царица Русудань, дочь Тамари, обновила церковь; лице её изваяно также, как и лики Баграта и его супруги, на внешних стенах, в одеждах восточных, с другими неведомыми лицами, быть может из царского двора, ибо они представлены благоговейно стоящими, с опущенными руками. Есть и некоторые изображения из Ветхого Завета: Самсон, раздирающий львиную пасть, и из жития святых, Евстафий на ловле оленей, и несколько надписей греческих, грузинских и армянских. Один из путешественников, Дюбуа, говорит будто видел и славянскую, но я ее не заметил, потому что не был предварен. Армянская называет зодчим некоего Павла, быть может находившегося при дворе царском, ибо нет никакого сомнения, что церковь сия никогда не могла принадлежать армянам, как по внутреннему своему устройству, так и потому, что сюда не доходила их область.

Вот что разобрал Дадиан, из древней грузинской надписи, сохранившейся на южной внешней стене, ближе к алтарю: «Во имя Бога, я Григорий, раб Мириана сына Тарханова, начальник Аденской крепости, воздвиг дома и города, тогда как прославил Бог Всемогущий, царя царей, Баграта, который приказал праху своему Мириану, повелителю моему, а своему вельможе, сооружать здания в селах и городах. Помощником в том Бог и счастье царя, и как пожелало царствие его, так я и воздвиг оные; помиловало нас царствие его, и щедро пожаловало дома и города, в потомственное владение, Мириану и подданным его, которые в силах были воздвигнуть сии здания. Я воздвиг дома, города и пожертвовал св. Сиону Атенскому, празднующему Богоматери, для вечного поминовения царя царей Баграта Севаста и сына его Георгия. Так равно и для поминовения Мириана праха его, а моего господина и воспитателя, учредил совершать литургию в субботу на первой неделе великого поста, в день св. Феодора, чтобы совершал оную настоятель обители и кто по нем будет».

Внутренность храма Сионского величественна и состоит из четырех полукружий, крестообразно расходящихся от четырех основных столбов, которые поддерживают сферический купол, весьма легкий и приятный для глаз. Все здание еще крепко и не трудно его обновить; алтарь отделен, как мне случалось видеть в некоторых древних церквах Кахетии, низкою стенкой, на которой поставлены малые столбы, связанные арками; средняя служила для царских врат. Столбы сии в Сионском храме лучшего мрамора; есть изваяния на боковых арках, где были северные и южные двери; алтарь возвышен на трех ступенях, равно как и горнее место, на коем еще есть следы кафедры. Местами весьма хорошо сохранилась живопись, может быть не современная основанию храма, по лучшей византийской кисти; особенно в среднем окне алтаря замечательна икона Предтечи и напротив некоего аввы в кукуле, быть может великого Антония; иконы сии как будто только что вышли из-под кисти; апостолы и десять святителей, кругом горнего места, повредились от сырости. В правом крыле более уцелели фрески: сон Иосифа, сретение Господне и благовещение, в котором фигура ангела замечательной красоты и была бы достойною новейших художников.

Ущелье Атенскос произвело на меня впечатление самое приятное, как по красоте места и весеннего вечера, так быть может и потому, что я впервые испытывал свои силы после болезни. Молодой месяц осветил нам возвратный путь к Хидиставу и мы могли перейти пешком по новому мосту, который строить заботливый градоначальник Гори, на старых каменных основаниях, уже испытанных долгим временем и бурными водами Куры. Он сделал этот мост, местными средствами, не требуя никакой помощи и надеялся так его довершить, что не только конные, но и малые экипажи могли бы по нем ездить. Путешественник, которому таким образом облегчают путь, не должен молчать, по чувству благодарности. В Гори, мы нашли владетельного князя Абхазии Михаила Ширвашидзе, который прибыл в Тифлис, за несколько дней до нашего отъезда, и условился совершить с нами часть дороги, не стесняя нас, однако, многочисленностью своей свиты, при недостатке лошадей. Он предложил мне присутствовать, на празднике великомученика Георгия в Хони, за Кутаисом, где есть его древняя церковь, а я звал его с собою в обитель Гелатскую; мы дали друг другу слово съехаться в Кутаисе, чтобы совершить обе поездки, и еще несколько раз встречались опять на дороге.

Можно было опасаться, чтобы разлитие быстрой реки Ляхвы, умноженной дождями, не преградило нам дороги в Имеретию, но с помощью рук человеческих благополучно переправились мы через многочисленные рукава её. Малая отрасль гор отделяет долину Ляхвы от низменной равнины, простирающейся до Сурама, по течению Куры. Здесь последние селения Карталинские, некогда богатые, но пришедшие в упадок, в последние времена опустошений лезгинских.

Мы посетили древний город Урбнис, известный уже во дни македонского завоевателя; там останавливалась св. Нина, на пути в Грузию, и долго существовала кафедра одного из архиереев карталинских. Теперь это убогое селение на берегу Куры, замечательное только по своей древней церкви, основанной Вахтангом Гург-асланом. Она празднует архидиакону Стефану, коего часть мощей там хранится, но мы не могли проникнуть в её внутренность, по отсутствию священника. Архитектура внешняя совершенно простая, без всякого украшения и без купола; фронтон треугольный, как в древних базиликах римских; здание обширно, с окнами неправильно расположенными в два яруса: на нем лежит печать глубокой старины; была ограда, но обрушилась, уцелела надвратная башня, служившая архиерейским теремом, и несколько келий; на дворе опрокинута каменная древняя купель, продолговатой формы, и около храма, как вообще на всем пространстве старого города, жители находят много монет греческих и римских.

За три версты от Урбниса, на большой дороге, лежит селение Руис, самое богатое во всей окрестности, которое было также городом, здесь имел пребывание великий царь Давид возобновитель, когда еще Тифлис был в руках сарацинских; здесь созвал он, при своем воцарении, собор всех епископов Грузии, для исправления беспорядков церковных. Не думаю, чтобы нынешний храм Руисский, хотя и древний, восходил до времен царя Давида; основание его, или быть может обновление, приписывают царю Александру, после которого разделилась Грузия; вторичное обновление царю Симону, воителю против турков, в руках коих окончил дни свои. Но величайшее сокровище Давида хранится до ныне в храме: большие серебреные складни, с чеканною на них иконой Богоматери, в полтора или два аршина высоты;⁴ внутри же большая часть животворящего креста, с тремястами частиц святых мощей. Сколь ни богата Грузия, посреди денежного своего убожества, подобными сокровищами, Руисское едва ли не превосходит все прочие, и нельзя не удивляться усердию древних её царей, которые вступая в родственные связи с императорами греческими, ничего другого себе не просили, как только святыни. Таким образом дед Давида, Баграт, женатый на дочери императора Романа, Елене, многое приобрел своему царству, и сам Давид, имевший в супружестве греческую царевну Ирину, завещал также Грузии несколько драгоценных залогов.

Далее за Руисом, не далеко от первой станции, стоит влево у самой дороги, малая церковь селения Саволаскеви, которая заключает в себе церковную утварь опустевшей обители Улумбийской, одного из сирских отцов. Тут чудотворная икона Божией матери Улумбийской с младенцем на руках, напоминающая нашу Иверскую, более нежели в полтора аршина высоты, но письма светлого, лучших времен живописи византийской, и вовсе не обновленного. Удивительно, как могла она так долго и хорошо сохраниться. Здесь можно еще лучше судить о древнем характере письма греческого, предшествовавшего средним векам. На сей иконе двойной оклад, как и на Цилканской, и есть драгоценные камни; новейший серебреный устроен усердием князя Амирадже, при царе Ираклие в 1767 году, и на нем вычеканены рождество Богоматери, благовещение и обручение св. Девы Иосифу. Мне кажется следовало бы перенести такую богатую и замечательную икону, из пустынной убогой церкви, стоящей далеко от малого селения, в какой-либо городской собор или обитель, потому что здесь может она когда-либо подвергнуться похищению. Даже в Руисе она была бы более сохранна; а между тем в той же церкви есть еще много других древних икон, перенесенных из той же обители Улумбийской; они не писаны, но вычеканены из серебра и расставлены поверх иконостаса, на котором уже нет для них места. Замечательны между ними: вербное торжество Спасителя, благовещение, сретение и целование Елисаветы, крещение и вознесение. Есть еще одна писанная, небольшая икона Спасителя, с мощами в задней доске, но уже лик почти стерся от древности, равно как и греческая надпись.

Напротив убогой церкви, заключающей в себе столько сокровищ Улумбийских, или Олимпийских, по греческому началу сего имени, видна в право от большой дороги, на расстоянии не более двух верст, другая малая церковь Бретская, где почивает блаженный Пирр, один из тринадцати отцов сирских: но не смотря на все мое желание посетить его гробницу, время не позволяло нам отклониться в сторону. Мысленно поклонился я пустынному отцу, который посвятил себя духовному просвещению страны ему чуждой, не оставив по себе, однако, никакой памяти благих своих дел, ведомых единому Богу, но не записанных в преданиях человеческих.

Самая скучная и пустынная дорога пролегала до Сурамского поста, по низменным равнинам заливаемым Курою, где нет поселения, потому что летом угрожает лихорадка. Раздумье взяло меня на этом посте, где разделяются дороги в Ахалцих и Имеретию? Не ехать ли мне вверх по течению Куры, чрез живописное ущелье Боржомское, в древнее Саатабого или область Атабеков, обращенную в пашалик Ахалцихской? Красота ущелья, усеянного остатками замков на утесах, которые подмывает сердитая Кура; крепость Ахалцихская, прославленная кровопролитным приступом наших войск; древний великолепный монастырь Сафарский, опустевшее ныне место погребения славных Кваркваров и Манучаров из рода Атабеков, которые долго служили оплотом Грузии против турков; самая их область, исполненная памятью великой царицы Тамары, где даже предполагают её могилу в пещерном замке Вардзи, все привлекало меня в Ахалцих; но время мне изменило: болезнь в Тифлисе похитила у меня две недели; пароход, ожидал меня на берегу Мингрелии первого мая и слово, данное владетелю Абхазии, посетить вместе с ним Гелат, удержало меня от любопытной поездки; скрепя сердце поворотил я к Сураму, на Имеретинскую дорогу.

Грустным показался мне вышгород Сурамский, на своем отдельном утесе, облепленном городскими домами, малое подобие Гори. Это была крайняя точка Карталинская и поприще частых состязаний царей её с Имеретинскими, после несчастного разделения Грузии на три царства. Здесь великий царь Соломон, пришедший на помощь Ираклию, с малым числом войск, разбил большое полчище лезгинское и тем навсегда освободил свое царство от их набегов, более направленных на Грузию. Горный хребет, поросший лесом, отделяет пределы Карталинии от Имеретинских и служит природною между ними границею; она резко обозначена, не только противоположным направлением всех речных истоков, но даже нравами и одеждою жителей. Имеретия, по собственному смыслу слова, значит: по ту сторону горы, и это вполне выражается тяжелым перевалом. Дождливая погода умножала трудность пути; едва могли мы подняться на горный хребет. Достигнув самой вершины, мы стали спускаться в Имеретию, по течению малой речки, Чхерули. Ночь застигла нас в горах; подле нас с утеса на утес, падала река, обозначая узкую дорогу в горной расселине, как бы нарочно проложенную для сообщения амеров или грузин с имерами, т.е. горцев по сю сторону с горцами по ту. Шумный ливень преследовал нас, по скользким обрывам; с радостью достигли мы наконец малой станции Молитвы, наполненной проезжими, которые также искали в ней укрыться от непогоды.

Еще целый день продолжалось путешествие наше до Кутаиса, которое можно было назвать прогулкой, при благоприятной погоде, по самым очаровательным ущельям и долинам Имеретии. Дорога следовала по течению речки Чхерули, которая пробивала себе каменное ложе в самом сердце горы, представляя с обеих сторон виды, то самые дикие, то смеющиеся: иногда громада скал, поросших мрачными соснами, висела над пенистым потоком; иногда напротив открывалась какая-либо смеющаяся поляна, с сельским домиком и пасущимися около стадами, напоминавшими Швейцарию. На повороте ущелья, там, где наиболее сосредоточились его ужасы, крепкий замок Чхари, стал твердою стопою на выдавшемся утесе, обросшем чащею леса, так что с вершины бойниц его далеко можно было следить мимо ходивших путников, по сей единственной неизбежной стезе. Ущелье стало расширяться при впадении Чхерули в широкую Квирилу; нам открылись в право на высокой горе обширные остатки крепости римской Шаропам, времен Помпея и Митридата, или лучше сказать укрепленного стана сих завоевателей вселенной, которые везде оставили по себе неизгладимые следы. Нельзя было избрать места более крепкого и удобного, господствующего над течением двух больших рек: это ключ Имеретии, и гений римский проявляется из самых развалин.

Мы переехали на паром быструю и глубокую Квприлу, древний Фазис, который под сим именем известен был римскому миру, и даже удерживал его и после своего соединения с Рионом. По более смиренная Квирила уступает громкому имени сего мощного потока, в волнах коего теряется близ Кутаиса. Ничего нельзя представить себе очаровательнее долин Имеретинских, исполненных растительной жизни и самых роскошных даров природы. Здесь совершенно другое царство нежели Грузия, носящее свой особенный характер, согретое теплым дыханием полдня, как это обыкновенно случается с поморьем, обращенным к западу. Красота природы все более и более умножается, с приближением к древней столице Имеретии. Из очарованной долины Квирильской мы поднялись на высоты, оперенные густым лесом, чтобы потом опять спуститься в другую долину так называемой Красной речки, на верховьях коей стоят две знаменитые обители, Гелат и Моцамети. Это любимое место вечерних прогулок жителей Кутаиса. Наконец, при захождении солнца, открылся нам бывший вышгород царей Колхидских и абхазских. Белая стена его обрушенного собора, как призрак, подымалась из вечернего тумана над новым городом, который опять возрождался у подножия той же заветной твердыни, вместе с ним испытавшей столько истребительных бурь.

Митрополит Давид Имеретинский, из княжеского рода Церетелли, дядя по матери Дадиану, будучи извещен о прибытии нашем, просил одного из почетных граждан Кутаиса, принять нас у себя в дом, потому что не было у него помещения в убогом жилище на вышгороде. Все князья имеретинские, собранные тогда в Кутаис, по случаю открытия губернии, поспешили видеть давнего своего знакомца Дадиана, и дом наш наполнился гостями; я почел первым долгом, на следующее утро, вместе с моим спутником, посетить старца митрополита, посвященного в сан сен еще при последнем царе Соломоне. Перейдя каменный мост через Рион, бурно бьющий волнами в его древние арки; я поднялся по крутой тропе, с камня на камень, в старый вышгород, который еще помнить баснословные дни золотого руна Язонова. Недавно лишенный своего чудного собора и крепких стен, стоит он, отовсюду открытый на скалах и, в обнаженном величии, еще господствует над новым городом и шумною рекою и дальнею окрестностью, как будто бы все ему покорно, от горного хребта и до моря.

Грустно поразила меня белая высокая развалина собора Багратова, но прежде нежели осмотреть его поэтические остатки, иззубренные временем, сокрушаемые людьми, я поспешил принять благословение владыки. Вместе с ним взошли мы в нынешнюю соборную церковь Успения, убого приютившуюся, в южном преддверии древнего великолепного храма. По крайней мере уцелела никоторая святыня внутри сей малой церкви, как останки снастей после страшного кораблекрушения. Утешительно мне было приложиться к древней чудотворной иконе Кутаисской Божией Матери, прославленной еще при двух Багратах, в XI веке. Судя по величине образа, он долженствовал быть местным; его серебряная чеканная риза, с позолотою, того же времени: сверху изваян Деисус и ангелы, апостолы по сторонам, а внизу три святителя и Николай Чудотворец, с мученицами Екатериною и Мариною. По надписи видно, что украшение иконы возобновлено при царе Александре сыне Георгия, уже после разделения Грузии. К большой иконе Кутаисской прислонена малая, по гораздо древнейшая, Божией Матери с предвечным Младенцем, в позлащенной ризе с драгоценным венцом; она перенесена была из упраздненной Палеостомской обители, что близ Поти. Сохранился и серебряный кивот с образа Пицундской Богоматери, на котором изображена она вместе с верховными апостолами. Список сей знаменитой иконы украшен был великолепно католикосами, после её перенесения в Гелат, чтобы и Кутаисская их кафедра не лишена была столь драгоценного сокровища. Это серебряные позлащенные складни, с изображениями всех священных воспоминаний храма Пицундского: великий император Иустиниан основал его во имя Пречистой Девы, для обращения Абхазии, где некогда проповедовали апостолы Андрей Первозванный и Симон Кананит, и куда хотели сослать Златоуста. Посему оба апостола и Златоуст, с ангелом своим Предтечею, представлены по сторонам Божией Матери стоящей, которая держит в руках своих божественного младенца, сходно с тем, как у нас пишут её икону радости всех скорбящих.

Еще одно сокровище, утешительное для сердца русского, показал мне митрополит: серебряный малый кивот, с частицами святых мощей и оконечностью одного из гвоздей Господних, в мастике. Он сказал мне, что, когда сын царя грузинского Вахтанга Шах-Наваза, Арчил, несколько раз возводимый на престол Имеретинский, бежал в последний раз из своего непрочного царства в единоверную Россию, он взял из сего кивота священный гвоздь, чтобы принести его в дар царственным своим покровителям. Тогда бывший католикос Абхазии, скорбя об утрате такого сокровища для родной земли, нагнал царя Арчила за вратами города, и умолил его отломить, хотя малую частицу священного гвоздя, на память его долгого хранения в соборе Кутаисском. Местное предание, записанное в летописях грузинских, свидетельствует, что гвоздь сей послуживший к распятию Господню, прислал был в дар императором Константином первому христианскому царю Грузии Мириану, при его крещении, чрез св. Евстафия епископа Антиохийского, вместе с подножием честного креста; святыня сия была положена в великолепном соборе Манглисском, развалины коего еще существуют за сорок верст от Тифлиса. Император, Ираклии, воюя в VII веке против Хозроя персидского, унес с собою в Царьград Манглийское сокровище, за не покорность тогдашнего властителя Грузии Стефана; но в XI веке Баграт IV, женившись на дочери императора Романа Аргира, Елене, испросил себе обратно заветную святыню, принадлежавшую его предкам, вместе со многими другими, которыми обогатил он свое царство, и положил честной гвоздь в довершенном им соборе. Гвоздь сей теперь хранится в Москве в Успенском соборе, а в ризнице есть позлащенный венчик или кивот, устроенный в половине XIII века, царем Иверским и абхазским Нарин-Давидом, сыном Русудане, как начертано на венчике грузинскими буквами.

Митрополит велел открыть северные двери Успенской церкви и ввел меня на середину бывшего великолепного собора, ныне обращенного в почетное кладбище. О суета сует! Храм, для которого два великие Баграта истощили сокровища своего царства и искусство лучших художников Греции, ибо действительно, судя по остаткам, это был самый превосходный из всех храмов Грузии, теперь служит усыпальницею, пределы коей обозначены стенами бывшего храма! Нельзя и доселе довольно надивиться тонкости высоких стен, которые, однако, поддерживали такое большое здание, и красоте наружных изваяний, местами уцелевших около арок и окон, особенно со стороны алтаря. Один только рисунок может их изобразить, потому что они неуловимы словом, и от времени до времени все более истребляются. Входный портик, противоположный алтарю, напоминал древние притворы базилик римских с колоннами; но теперь это безобразная масса обрушенных капителей и камней, с остатками изваяний. Северная стена храма более других уцелела и на ней еще сохранилось под окном, обвитым изящными арабесками, изображение знамения Богоматери греческого письма, пострадавшего от времени.

Есть и отрывки надписей кое-где по стенам, как бы прерванные речи, окаменевший отголосок минувшего: «о, царь, повелевающий всеми царями, превознеси мощного Баграта Куропалата, царя Абхазского и Карталинского, и родителей его и царицу, и сына его! аминь». Как умилительно такое молитвенное воззвание, в пустоте обрушенного собора Багратова, и тут же как скромно выражено созидание храма: «когда положено было основание круговращался год пасхальный 223». (1003 нашего летосчисления). Можно бы добавить столь же кратко и выразительно: «когда совершено было разорение круговращался год 1691». Есть еще умилительная надпись: «и зодчий сего храма воскреснет также! Господи помилуй раба твоего Моисея». Теперь, когда самый храм сделался кладбищем, едва ли не всех приличнее смиренные слова сии, выражающие упование почивших некогда около церкви, как ныне упокаивающихся внутри оной. Но время, этот поэтический украситель всякой развалины, заменил на стенах соборных роскошные ваяния Багратовы, зеленою мантией, которая великолепнее его порфиры, как превосходят, по словам Господним, лилии сельные всю пышность облачении Соломоновых. Оно одело густым плющом, какой только может произрастить благословенная природа юга, северную стену храма: повсюду разбежавшиеся ветви смягчают иззубренные окраины, обвивая их, доколе, поднявшись с арки на арку, не положили дикого венца природы, на развенчанную главу святилища Багратова.

Кто же нанес святотатную руку на великолепное здание? Чтобы понять возможность такого события, во времена столь близкие к нашим, надобно взглянуть на бедственную историю последних трех веков царства Имеретинского, со времени разделения Грузии после великого царя Александра. Кахетия и Карталиния иногда соединенные в одно царство, имели почти всегда одинаковую участь и боролись только между собою или с превозмогавшею силою шахов персидских; шайки лезгинские начали опустошать их не ранее минувшего столетия. Но Имеретия, т.е. другая сторона гор, отделивших собственно Грузию от поморья Черного, кроме одного царства, не определенного в своих границах, распалась еще на пять владении, более или менее сильных. Первое место занимали Дадианы Мингрельские, как обладавшие более обширным участком, древнею Колхидою, и нередко сменяли слабых царей; второе Атабеки, или владетели одной из древнейших частей Грузии, где столько памятников её начального христианства. Кварквары и Манучары, славнейшие из Атабеков, долго служили оплотом Имеретии против возраставшей силы турков, хотя сами часто воевали с единоверными, доколе княжество их не обратилось в пашалык. Между Атабеками и Дадианами возникли Гуриели, от родоначальника их Мамии, и беспрестанно вмешивались в дела имеретинские. Владетель Абхазии на поморье, опустошаемом турками, и князья сванетов в горах, у подошвы Эльборуса, были менее страшными соседями для Имеретии; но за то цари грузинские, поддерживаемые силою шахов, старались покорить себе соперников имеретинских, и нередко в лице их состязались две более сильные державы, Турция и Персия, которые радовались пролитию крови христианской, воздвигая оружие своих данников. В таком бедственном положении, между стольких соседей, можно вообразить, что должна была испытать несчастная Имеретия. Горьким доказательством внутренних и внешних её смятений может служить то, что в течение 370 лет, от основания отдельного царства в Кутаиси и до подданства его России, сменилось на престоле Имеретинском тридцать царей, из коих весьма немногие умерли на своем месте, ибо в числе их семь погибли насильственною смертью, три были ослеплены, двадцать два свергнуты с престола, на который восходили опять иногда до семи раз. Чего можно было ожидать от такого царства? Изложу только вкратце главные его перевороты, чтобы яснее была сия кровавая картина.

Багратом, дальним потомком Давида сына Русудани, начинается, в 1455 году, ряд отдельных властителей Имеретии, при которых испытала она столько бедствий, и это имя, вместе с именами Георгиев и Александров, почти беспрестанно повторялось, славно или позорно, на престоле Имеретии, до двух последних Соломонов. При Баграте начались уже междоусобия с царями Грузии, которые продолжались и при его преемнике Александре. Внешние враги воспользовались раздорами внутренними и нахлынула орда татарская, в 1509 году, разорившая Кутаис и обитель Гелатскую, место погребения его предков; один только вышгород столицы спасся от иноплеменных. Баграт II, его сын, является счастливым воителем против атабеков; он берет лучшее их сокровище, чудотворную икону Божией матери Ацкурской, из ущелья Борджомского и ставит ее в Гелат; там же, в крепости монастырской, заключает двух своих соперников Атабека Кварквара и Левана Дадиана. Это самая блестящая эпоха малого царства. Баграт участвовал и в славном поход палестинском современных ему царей Карталинии и Кахетии, Георгия и Леона. Георгий, его наследник, мирится с атабеками и со славою отражает первое нападение турков. По смерти сильного Георгия, беспокойные соседи Дадианы и Гуриели начали вступаться в престолонаследие его детей и внуков. Правнук его Александр III, славнейший из царей Имеретии, восстановил на краткое время благосостояние своего царства. Не только победил он соседей, дерзнувших с ним состязаться, но даже властно распоряжался собственным их наследием, заменил Липарида Дадиана – Вамеком, а Гуриеля Кайхозрова – Димитрием, сокрушил и полки грузинские, пришедшие к ним на помощь. Чувствуя, однако, что не может держаться без помощи более сильных союзников, просил ее от единоверной державы русской. Торжественно принял он у себя посланника царя Алексея Михайловича, и присягнул ему на верность. По вместе с великим Александром, погребенным в Гелате, погребено было навсегда и благоденствие его царства. Наступила самая позорная эпоха, в 1660 году, с воцарением юного Баграта, его сына, которому суждено было испытать на себе все бедствия, какие только могут обуревать царя и человека.

Виною всех зол была новая Гофолия или Мессалина позднейших времен, вторая жена Александрова, Нестар-Дареджань, дочь кахетинского царя Александра. Она начала с кровосмешения, женив пятнадцатилетнего пасынка Баграта, на родной своей племяннице Кетевани, дочери Теймураза, и потом, забыв всякий стыд, предложила юноше расторгнуть брак сей, чтобы обвенчаться с нею самой. Отринувший ее царь был ослеплен мачехой, лишился и жены, и царства; сама она овладела престолом и разделила его с избранным ею в супруги, из подвластных князей, Вахтангом. Раздраженные имеретины призвали на помощь Вамека Дадиана, который ослепил Вахтанга: как вороны на труп налетели все сильные соседи на потрясенное царство. Атабеки уже не существовали; но Аслан-Паша Ахалцихский вмешался вместо них в дела имеретинские, восстановил слепого Баграта и взял с собою в плен его неистовую мачеху, с мужем и племянницею, хотя она была супругою царя. Тем не окончились его бедствия, ибо слепому владыке суждено было делаться непрестанным игралищем столь же слепой судьбы. Шах-Наваз царь Грузии, будучи зятем великого Дадиана Левана, которого род отрешил от престола отец Багратов, двинулся против Вамека и мимоходом низложил Баграта. Он поставил на его место своего сына Арчила, которого также перебрасывала судьба с одного престола на другой, из Имеретии в Кахетию, минуя всегда прямое наследие его Грузию. Взаимные условия Порты Оттоманской с Персией, заставили шах-Наваза вызвать сына Арчила из Кутаиса, где в третий раз воцарился Баграт. Казалось он мог бы оставаться покойным, но вот вспыхнула война с новым Дадианом, заступившим место Вамека, и победитель Баграт, по коварному совету епископа Гелагского, взял за себя жену пленника Левана, выдав за него собственную сестру.

Советником и распорядителем дел царственных является некто Сехния-Чекадзе, человек закоснелый в злодействах, выдавший сперва царя Вахтанга Вамеку, а потом крепость Кутаиса туркам, на краткое, однако, время, ибо весь их гарнизон вырезан был имеретинами. Коварная Дареджань не преставала строить новые ковы в Ахалцихе; богатыми дарами убедила она султана, возвратить ей царство и отмстить за честь своих воинов в Кутаисе. С мечем в руках проникла царица в бывшую область, окруженная дружинами турецкими, мингрельскими и гурийскими, и опять выдала вышгород туркам. Баграт бежал, но сами имеретины, возбужденные Сехнией, отмстили царице за все её ужасы. Как некогда Гофолил в преддверии Соломонова храма, так во вратах крепости, в виду собора, умерщвлена была нечестивая жена.

Слепой муж её Вахтанг выдан был ослепленному им Баграту, который в ярости, с помощью чужой руки, сам нанес смертный удар в сердце своего врага. «Ты мне вырвал очи, я тебе вырву сердце», воскликнул он, довершая месть свою. Опять вмешались Дадиан и Гуриель в дела имеретинские и свергли Баграта; Гуриель занял его место. Имеретины просили помощи у шах-Наваза грузинского, но царь, заботясь более о сыне своем Арчиле, старался поссорить подданных с Багратом, и с помощью Дадиана хотел покамест воцарить у них злодея Сехнию. Однако, на сей раз слепой Баграт, поддерживаемый верными подданными, одолел Дадиана и шах-Наваза, и сам воцарился в пятый раз. Сехния был умерщвлен, но вскоре опять паша Ахалцихский увел на два года в плен несчастного Баграта, уступив место его Дадиану. Восстановленный в шестой раз он еще однажды был свергнут царем Арчилом, и только с помощью паши Эрзрумского, воссел в седьмой и последний раз на шаткий свой престол, на котором, однако, успел скончаться, потому только что недолго пожил; Гуриель немедленно захватил его наследие. Таким образом, в течение двадцати лет, Имеретия испытала столько переворотов, сколько иногда не случается и в течение целых столетий.

Не более счастья ожидало и сына Багратова Александра IV, хотя Гуриель уступил ему законное наследие. Неблагодарностью заплатил он сему владетелю, и сам был свержен с престола Арчилом. Год спустя, в 1691 году, паша Ахалцихский восстановил Александра, но дорого заплатило его царство за такую помощь. Великолепный собор Кутаиский был взорван на воздух варварами, которые не в силах будучи сокрушить крепкого здания, подложили по углам порох; время и люди довершили его истребление. Несколько лет спустя, имеретины, как бы в отмщение царю своему за допущенное ими разорение собора, выдали его царю Грузии, который удавил своего пленника, и потом они еще два раза воцаряли у себя Арчила, бежавшего наконец в Россию. Протекло еще более 50 лет, бедственных для Имеретии, ибо Гуриели и паши Ахалцихские беспрестанно возводили и свергали детей и внуков несчастного Александра, доколе не воцарился наконец правнук его, сын другого Александра, Соломон, прозванный великим, по своим доблестям, истинно царским.

Светлое лице его является пред началом новой эпохи для Имеретии, подобно, как и лице великого Ираклия в Грузии, как бы для того, чтобы достойным образом заключить тысячелетний ряд Багратидов на трех престолах Карталинии, Кахетии и Имеретии. Но и Соломон испытал много бедствий, доколе не утвердился в достоянии предков. Турки, опасаясь силы его характера, возмутили против него собственных его подданных, под предводительством могущественного Эристава Рачи, (или верхней Имеретии) и поставили царем двоюродного брата его Теймураза. Изгнанный владетель должен был скитаться по лесам, с немногими присными, и в таком горестном положении встретил он Пасху, что даже не имел при себе священника для возглашения радостных гимнов воскресения. Благочестивый царь торжествовал, однако, как мог, великий день сей; на столетнем дубе вырезал он знамение креста и, с малым числом верных, трижды обошел освященное им дерево, воспевая во мраке ночи и дубравы: «Христос воскресе из мертвых».

Вспомнив пример одного из величайших своих предков, царя Александра, вступившего в дружескую связь с Россией, Соломон просил в свою очередь помощи у великой Екатерины, и храбрый генерал Тотлебен был послан очистить Имеретию от турков. Но воинственный царь начал с ними сражаться еще прежде пришествия союзников, и сам выгнал стражу оттоманскую из своей столицы. Отряд русский довершил начатое им поражение, совершенно изгнав неприятеля из всех укрепленных мест. Тогда, по общему совету с союзниками, царь Соломон решился взорвать на воздух вышгород Кутаиса и все главные замки, чтобы не дать возможности туркам держаться в его пределах. Полезно, быть может, но грустно было для Имеретии, падение её заветной твердыни Кутаиса, которая, от самых первых времен царства Абхазского, почиталась неодолимым оплотом. Сильною рукою отразил Соломон и закоснелых хищников Грузии, лезгин, близ Сурама; но не довольно долго царствовал, чтобы упрочить начатое им благосостояние своей земли. Он умер в 1782 году, бездетным. Князья Имеретинские избрали двоюродного брата его Давида, сына Георгиева; но царь грузинский Ираклий вмешался в дела чуждого царства; убежденный просьбами другого родственного ему Давида, сына Арчила, брата Соломонова; он посадил его на престол, под именем Соломона II, более лестным для Имеретии. Соперник его бежал к туркам; но сему последнему Соломону суждено было пережить свое царство. Приняв сперва подданство России, он начал вступать в тайные сношения с турками, против законно признанной им власти. Вызванный в Тифлис царь бежал оттуда в Требизонд и там скончался в 1815 году. С ним пресеклась линия имеретинских царей, но княжеский род Багратионов имеретинских, происходящий от различных ветвей царственного колена, доселе существует в пределах России. Такова краткая, но печальная летопись последних времен Имеретии, вся написанная самою драгоценною кровью её царей, князей и народа, доколе наконец не водворился в ней глубокий мир, под сенью русского орла.

За несколько шагов от развалин собора, к востоку, другие развалины древнего вышгорода, который под именем Ухимериона был еще славен, во дни царей Лазов, и почитался неприступною твердынею царей Абхазских, когда они властвовали над всею Грузией. Восточная часть их владении, по-местному, более открытому положению, часто делалась жертвою персов, монголов и татар. Здесь же наипаче держались властители Иверские за оплотом гор Сурамских, их отделявших от равнины Карталинской, и до времени падения державы греческой, поморье Черное благоприятствовало их дружеским сношениям с императорами. Царь Соломон сам разрушил основное гнездо своих предков, как бы предчувствуя, что вскоре уже не будет предстоять в нем нужды. Теперь видны только одни печальные следы минувшей силы: остатки большего здания, служившего дворцом во времена Лазов, на самом высоком месте крепости; ямы и погреба, свидетельствующие о прежнем населении, и древняя церковь Космы и Дамиана, бывшая мечетью при владычестве турков, уже не освященная после их изгнания, ибо царь Соломон жил в нижнем город, как и его предшественники. Крытый ход, иссеченный в скале, сводит многими ступенями к живому ключу, бьющему у подножия утеса, который омывается Рионом; такие ходы существуют во многих вышгородах закавказских. От цитадели расположена была, по вершине горы, другая крепость, которая заключала в себе собор Багратов и царские палаты; теперь на месте их убогий деревянный дом митрополита; несколько старых башень с каменными пристройками, обращены в жильё, для духовного училища; высокие каменные ворота одиноко стоят на пустырь бывшей крепости; здесь, как полагают, убита была неистовая Дареджань. Развесистые яворы, величаво растущие посреди крепостного луга, осеняют теперь приходящих, в знойные дни, искать прохлады под их навесом, там, где некогда надежда на верную защиту собирала жителей Кутаиса в сей бывший оплот их царства.

Но какой очаровательный вид, это одно лишь то, чего время и люди не могли лишить древнего Ухимериона, открывается с развалин вышгорода на всю горную и дольнюю окрестность! Рион кипит у подошвы его утеса, сердито исторгаясь из дальнего ущелья; как разъяренный конь, весь покрытый пеною, скачет он белыми клубами по камням и подмывает берега свои, одетые роскошною зеленью. Напротив был увеселительный дворец последних царей, прозванный зеленым цветом по богатству своей растительности; теперь одна только башня указывает его место. Весь нижний город в садах обвит, как змеиным кольцом, своенравным течением Риона; вверх по лесистому ущелью реки величаво представляется древняя обитель Гелатская. Но это еще только ближние виды; какая кисть изобразит очарование дальних? К северу пред вами снежная цепь Кавказа: горы Лечгума тянутся по небосклону, иногда исторгаясь исполинскими вершинами из прочей семьи гигантов; между ними господствует кристалловидный Квамли. Правее дикий хребет Рачи с горою Фазиса или Фазисмта, откуда истекает сей бурный соперник Риона, теряющийся в его волнах под Кутаисом. К югу склоняются более смиренные высоты Ахалциха и Гурии, в объем коих роскошно разостлалась до моря вся цветущая долина Имеретии и Мингрелии, и посреди сего благодатного Эдема, исполненного всеми дарами природы, отрадно катятся соединенные воды Фазиса и Риона, заменившие ему райские реки Тигра и Евфрата.

Осмотрев вышгород, спустился я в нижний город, собственно Кутаис, где мало, однако, сохранилось предметов для любопытства. Не только дома, но и самые церкви, которых очень немного, все новые и не представляют никакого благолепия ни внутри, ни снаружи: это каменные свидетели той бурной эпохи, сквозь которую прошла, в течение последних веков, бедствующая столица Имеретии. Малая церковь во имя обновления храма Иерусалимского, служила придворною; если кто взглянет на её голые стены, сведенные аркой, и потом на великолепные остатки собора Багратов, тот не поверит, что тут царствовали их потомки. Колокольня имеет более характера древности и при ней существовал малый придел. Тут же видны следы царской усадьбы, от которой осталась каменная терраса над Рионом и вековые липы, под сенью коих искали себе прохлады властители Имеретии. Еще стоит, на берегу реки, так называемый золотой чердак, или приемная зала царская, где представлялся царю Александру, в 1654 году, посланник царя Алексея Михайловича, Никифор Толченов; но это здание лишено теперь своих золотых украшений и стенной живописи, ибо оно уже давно обращено в складочное место. Несколько далее еще довольно обширные развалины, слывущие также дворцом: кто разгадает все сии обломки, в нынешнем их запустении? Но еще сохранился, в своем привольном просторе, подле двора царского, прежний мейдан, или зеленый луг, где совершались конские ристалища воинственных имеретин, пред лицом их царей, ибо это было любимое их упражнение. Тут нередко решалась и судьба малого царства, смятениями народными, особенно во время последних переворотов, когда уже непрочные властители, изгнанные турками из вышгорода, не были ограждены стенами внутри своей столицы. Богатый растительностью сад прилегает к сей замечательной площади и к берегам пенистого Риона, дополняя красотами природы то, что неумолимое время, рукою людей, похитило у древней столицы Колхиды.

Вечером приехал в Кутаис владетель Абхазии, князь Михаил, и мы согласились с ним, на другой день, посетить обитель Гелатскую. Митрополит Давид, по своим родственным отношениям к Дадиану, предложил нам сопутствовать и пригласил нас к себе на трапезу в вышгород, прежде отправления в Гелат. Мы воспользовались сим случаем, чтобы просить старца отслужить торжественную литургию, в наступавший день тезоименитства государыни императрицы, в древней обители, и старец с любовью принял пашу просьбу. Ему самому хотелось показать нам великолепный храм царя Давида возобновителя, во всем его блеске, исполненным славою церковною, хотя и при малых средствах какими сам пользовался. Поездка сия в Гелат и Моцамети, с митрополитом Имеретии и владетелем Абхазии, была весьма замечательна и оставила во мне впечатление самое приятное.

Весенний вечер благоприятствовал нашей конной поездке; гористая дорога представляла на каждом шагу живописные виды; отовсюду веяло на нас благовониями южной природы, которая была в полном цвете; особенно благоухали высокие желтые цветы, на подобие сельских лилий, которые там называются ели, у нас же неизвестны. Владетель Абхазии с своею воинскою свитою, в блестящем вооружении, дополнял поэзию местности, украшенной развалинами башен на скалах и в ущельях. Я видел себя посреди феодального быта времен давно уже минувших, со всеми их оттенками, какие мы только привыкли читать в рыцарских легендах; воображение сильно играло во мне, как в самые ранние годы, и я давал ему простор, чтобы наслаждаться свежестью впечатлений.

На половине дороги Гелатской мы поворотили в право, мимо селения, через прилегавшие сады и чащу леса, к пустынной обители мучеников, или Моцамети, которая стоит в самом диком уединении, на утесах Красной реки. Тут существовал некогда город, разоренный арабским завоевателем, и нельзя было избрать листа более приличного для безмолвия иноческого. Между нависшим утесом и пенистым потоком проникли мы, сквозь малое отверстие бывшей ограды, на нижний двор монастырский, а потом, поднявшись по утесу, переступили на другую скалу, которая служит основанием обители; подъемный мост, защищаемый башнею, единственное её сообщение с миром. Вокруг шумная река обогнула все тесное пространство монастыря; остался один только узкой перешеек и тот укреплен башнею на обрывистом утесе. Несколько убогих келий теснятся около сих бойниц; с колокольни открывается строгий, по чудный вид на лесистое ущелье Красной реки, которая с шумом разбивает все преграды и будто хочет вторгнуться в убогое гнездо отшельников. Кругом все пусто и дико, камни и лес и бурные волны, все говорит тебе: «молись, здешняя жизнь обнажена пред тобою как эти скалы; ищи вечной! «С сердечным умилением, которое невольно рождается в таких местах, как бы предназначенных для молитвы, взошли мы в древнюю церковь св. мучеников Давида и Константина и поклонились их раке.

Церковь, малая и тесная, празднует благовещению, а два её придела нерукотворенному образу Спасову и успению Богоматери. Она была основана в XI веке великим царем Багратом, который перенес в нее, из подземного склепа, мощи царственных мучеников; глубокая её древность отзывается в самом зодчестве и иконах. Только недавно ее расширили, когда вместо глухих стен, отделявших боковые приделы, устроены были арки; но, по тесноте главного алтаря, престол его приставлен к стене, как в некоторых из древних святилищ Грузии. На горнем месте написан Спаситель с символами евангелистов и архангелами; на сводах церкви большой крест и по шести апостолов, сидящих с каждой стороны, а в малых кругах пророки. Прочая живопись отчасти стерлась. Между древними иконами замечательна знамение Богоматери, напоминающая чертами и колоритом ту, которая чествуется в Цилкане. Храмовой образ благовещения написан с ликами мучеников Давида и Константина; глубокой древности принадлежит и выпуклая сребро-кованная икона рождества Христова, которому поклоняются вокруг ангелы, пастыри и волхвы.

В алтаре показали нам древний выходный крест, носимый пред архиереями, чеканного серебра, с изваяниями Спасителя, Богоматери, мучеников и надписью, которую не могли разобрать по ветхости. Самая рака мучеников в правом приделе Спаса, весьма недавняя хотя и в древнем вкусе, стоит на двух, резных деревянных львах, поддерживающих саркофаг. Мне приятно было слышать, что ее устроил наш соотечественник, некто Султанович, который долгое время надзирал за больницами Кутаиса, и питая особенное уважение к сему месту, пожертвовал раку с тем, чтобы его погребли в обители: исполнилось его благочестивое желание. Достойно внимания, что во всей Грузии и Имеретии одни только мощи сих мучеников, открыто почивают, как у нас в России; прочие все под спудом.

Владетель Абхазии, исполненный благоговения к святыне мощей, которые впервые посетил, просил почтенного старца, игумена Порфирия, отслужить для него молебен мученикам; невольно пал он на колени, со всеми своими вооруженными людьми, когда, при открытии раки, необычайное благовоние повеяло от мощей на всю церковь. Я не знал дотоле, о усердии владетеля к угодникам Божиим, и с удовольствием услышал от игумена, сколько пожертвовал князь в пользу обители: она почти вся обновлена на его деньги и подаянием матери его из рода Дадианов. По окончании молебна, сложив всякое оружие, мы подходили прикладываться к мощам, вслед за князем Михаилом, и это мне напомнило нашу благочестивую родину. Оба мученика лежат рядом в одной раке, под общим покровом, который осенен большим крестом и не подымается с их нетленного лика; но ясно обозначены их честные главы и все тело.

Кто же сии царственные мученики, уединению почивающие в пустынной обители? Это владетели Аргветские, братья по плоти, девственники хотя и воители, ибо крепость их тела обращена была на борьбу с врагами видимыми и невидимыми, а не на потворство слабостям постыдным, и громки были, в день брани, имена князей Давида и Константина. Когда в половине VIII столетия халиф Мирван глухой наступил, с полчищами арабскими, на Иверскую страну, владетели северной части Имеретии не убоялись, с оружием в руках, встретить и разбить его передовые дружины. Раздраженный халиф двинулся против них со всеми силами и велел непременно схватить отважных витязей. Пленниками предстали они в Кутаисе пред лице победителя. Там сперва, льстивыми речами, хотел он привлечь их в свою веру, но мужественные воины Господа Иисуса Христа, с презрением отвергли все его предложения и были брошены в темницу, в той надежде, что томительное заключение, изнурив их телесные силы, поколеблет и нравственные. В продолжение девяти дней терзали их всякими пытками и после сего подосланы была халифом его имамы, для вторичного искушения веры исповедников, но они нашли их столь же твердыми, как и в первый раз; тогда мучитель повелел исполнить над ними жестокий приговор.

Сперва подвергли обоих братьев позорному биению, привязав их головою вниз; потом повесили им на шею тяжелые камни, чтобы бросить их в Рион со скалы вышгорода. Царственные мученики просили только дать им время на молитву и несколько облегчить тяжелое бремя, чтобы они могли поднять взоры свои к небу; тогда свергнули их в Рион; но гром прокатившийся по небу, как бы отголоском их пламенной молитвы, устрашил мучителей; они разбежались, а между тем, не смотря на тяжесть камней, не погрузились тела, но легко носились по воде, не увлекаемые потоком и разрешенные от всех уз. К вечеру таинственный свет озарил подвижников и чудное сияние привлекло на берег четырех воинов из их дружины. Они услышали голос, повелевавший им взять из воды телеса мучеников и нести их для погребения, от зари и до зари, по направлению к востоку, до того места, где их настигнет денница; утро застало их на развалинах города, рассоренного халифом, там, где теперь обитель. В древнем погребальном склепе положили они священную ношу, и триста лет спустя, ради непрестанных исцелений, истекавших от сего места, великий царь Баграт, по явлении мучеников, выстроил церковь над склепом, куда и перенес страдальческие останки. Церковь празднует их память 6 октября. Недалеко от обители доселе показывают на скалах следы их крови, а под крестом, воздвигнутым на пути, самые камни, висевшие на их вые.

Возвратившись тою же каменистою тропою, от Моцамети на дорогу Гелатскую, мы переехали в брод Красную реку, в виду самой обители, и поднялись к ней мимо монастырского селения, по крутому скату, усеянному садами. Митрополит прежде нас прибыл в Гелат. Игумен с братией встретили во вратах владетеля Абхазии и сейчас ударили в колокол к вечерне, ибо нас ожидали для начатия службы; но уже так смерклось, что нельзя было ничего разобрать в обширном храме. Мы только приложились к древним чудотворным иконам и, утомленные долгим путем, вошли в приготовленные для нас покои прежних митрополитов Гелатских. С дубовой террасы, их окружавшей, взоры погружались в обширную долину, простирающуюся до Кутаиса по ущелью Красной реки; вечерний туман плавал по вершинам гор и молодой месяц бледно озарял предметы, серебристым светом поборая краски потухавшей зари.

Мне хотелось в тот же вечер, поклониться гробу святого царя Давида возобновителя, основавшего Гелат, и меня привели к прежнему полуденному входу в монастырь, с упраздненною церковью, который напоминал наши святые врата. Церковь замыкалась некогда железными вратами Дербента, которые велел поставить над собою воитель; на пороге обители, смиренно, избрал он себе место покоя, чтобы и по смерти охранять ее, невольно извлекая у мимоходящих молитву за душу царя, через могилу коего переступали. Большая гранитная плита досель лежит поперек привратной церкви, но кости святого царя были перенесены, великим Соломоном, в тайное место над сводами жертвенника соборного, чтобы спасти их от хищности лезгин. «Се покой мой в век века, зде вселюся, яко изволих и» начертано, большими грузинскими буквами, на камне. Как умилительна сия псаломская надпись, избранная самим Давидом, из слов другого царя Давида, его предка! Тут была и еще надпись, ямбическими стихами, гласившая, как бы от лица усопшего царя, о его неумирающей славе; но ее нельзя уже теперь разобрать, и она сохранилась только в предании:

Некогда, в Начармачеве, семерых царей пиром я угощал,

Турков, персов, арабов, из пределов царства моего изгнал,

Рыбы из рек Амерских в реки Имерские я пересадил,

Все же сие совершив, руки на персях кончаясь сложил.

Одна половина железных врат уже не существует; говорят будто бы ее употребили для гвоздей на крышу церковную. Арабская куфическая надпись гласит: «что они были скованы, во имя Бога благого и всемилосердого, славным эмиром Шавиром, сыном Эль-Фазла, в 455 году эгиры» (т.е. 1063). Некоторые предполагают, что врата сии были взяты Давидом не из Дербента, но из покоренной им армянской столицы Ани, где властвовал род Шавира. Во всяком случае прилично осеняют они собою гробницу великого царя, как замогильный трофей его славы.

Из всех властителей Иверии не было лица более светлого, и до такой степени ярки лучи сего царственного светила, что они осияли вперед целое столетие, до последних дней славной его правнуки Тамари. Давид и Тамарь, вот два крепкие звена, на коих держалось все благоденствие их царства! Давид вызвал из запустения все свое царство, от моря и до моря, свеял с него пепел сожженных сел и городов, и стер с лица родной земли её бесчестие. Как некогда святой его предок, царь и пророк Израилев, еще отроком, занесший пращу против исполина филистимского, рано вооружился и сей Давид против полчищ иноверных. Долго лилась до него кровь христианская, но при нем она оплодотворила свою родную землю, усеянную костьми неверных; в ужасе стали пред ним и обратили тыл вожди сельджуков, не ведавшие дотоле поражения, Мелек-Шах и Мелек-Султан. Сорокалетнее царствование Давида, сходное числом лет и обилием славы, с владычеством царя Израилева, было одним непрерывным рядом побед, ибо он непрестанно взывал к Богу отцов своих, о помощи свыше. Видимо содействовал царю святой Георгий, покровитель соименной ему земли, и, на белом коне своем, не раз являлся в пылу его битв с агарянами, златою своей иконой отражая, на самых персях Давида, меткие их стрелы.

Ратные его подвиги были отголоском крестовых; весть о взятии Иерусалима исполнила его новою ревностью. Много сокровищ, послал он в святой град своих предков, для обновления его храмов; многие воздвиг и у себя из их печальных развалин, так что имя Возобновителя было ему усвоено потомством. Если стоят еще великолепные святилища, на скалах Иверии, если встречаются чудные их остатки в дебрях и лесах, где только думаешь напасть на какой-либо след дикого зверя, все сии величественные памятники или Давидовы или Тамарины! Повсюду их звонкие имена и светлые лики. Одною рукою Давид сокрушал врагов, другою подымал опрокинутое ими, и что всего достойнее удивления: он, который провел всю свою жизнь в тревогах ратных и казалось должен бы только уметь владеть мечем, он был и величайшим богословом своего времени, как достойный ученик блаженного аввы Арсения Икальтского.

Ничего не желал он столь пламенно, как мира церковного внутри своих пределов, и ничего так не любил, как чтение святых отцов. Однажды, когда еще древняя столица его предков, стонала под игом неверных, и он искал, с малым числом воинов, удобного места для приступа, внезапная жажда овладела царем в виду неприятеля, но не жажда воды, а слова Божия; и что же? забыв то, что было целью его прихода, он слез с коня, сел под тенью дерева и углубился в чтение божественной книги, которую всегда имел при себе. Пронзительный вопль мгновенно пробудил его от глубоких дум: мимо его бежали его воины, преследуемые врагами, и опасность ему угрожала. Тогда только опамятовался царь и, отдав книгу оруженосцу, схватил меч, чтобы отразить агарян: они узнали Давида!

При самом начале царствования искал он умиротворить церковь, но сын браней не мешался в прения святителей, как некогда и великий Константин, а только укреплял своею властью их священные каноны. Столица армянская Ани пала пред его оружием, очищенная им от сарацин, и внутри обновленного собора, откликнулась ему, гласом благодарения, бабка его царица, из глубины могилы. Благочестивый Давид хотел водворить церковное согласие, между древними и новыми своими подданными, и, хотя не достиг желанной цели, по упорству противников, однако, глубоким своим познанием в делах веры, возбудил невольное удивление даже в разномыслящих.

И вот, еще в силе возраста и в полном цвете надежд, приближается к нему умиротворительный час смерти: крестообразно сложил он мощные руки свои, бывшие мечем и щитом царству, и возлег отдохнуть от великих дел своих, в созданной им обители Гелатской: «Се покой мой в век века», воззвал он, словами праотца своего к Богу отцов своих, и как отголосок великой души его, жаждавшей мира, они напечатлелись на его гробе. Стали над ним и затворились, железными своими запорами, добытые им некогда дербентские врата Кавказа, символом заключившейся для него временной жизни; но светло раскрылись пред ним райские врата небесного царствия, и благодарная церковь Иверии вписала сего нового Давида, в число царственных угодников Божиих, предводимых предком его царем-пророком.

Митрополит Давид совершал сам на следующее утро торжественную литургию, с молебствием о здравии императрицы, в присутствии владетеля Абхазии и всех нас, собравшихся на молитву в соборном храме в Гелате. Памятуя, как светло празднуется радостный день сей в северной столице, я еще с большим умилением молился в уединенной обители, посреди людей мне чуждых, с которыми сошелся в краю отдаленном. Самое богослужение на язык незнакомом, в пустоте обширного собора, с величественными обрядами архиерейскими, при нынешнем убожестве церкви Имеретинской, производило глубокое впечатление на сердце. Все минувшее Иверии как бы встало и олицетворилось пред моими глазами, ибо если изменился гражданский быт её, не изменился церковный, верный чрез столько лет греческому образцу своему. Весьма ограничено было число священнослужителей, особенно диаконов при митрополите, но величественная его осанка соответствовала богатству облачения древних времен, извлеченного из ризницы Гелатской. Четыре певчих составляли весь хор, весьма монотонный, но не пронзительный для слуха, исключая некоторых начальных нот, похожих на жалобные тоны и часто повторяемых. По вот что замечательно; во всей Имеретии и Мингрелии хор, вместо грузинского: «Господи помилуй, отвечает по-гречески: «Кириелейсон», и это знаменует ближайшее сообщение имеров, т.е. Горцев по сю сторону хребта с греками, которые легче могли с ними сноситься через Черное море, нежели с более отдаленными грузинами. Признаюсь, звучное «Кириелейсон» было гораздо отраднее, нежели грузинское: «Упало́ Шегвицкгале» к которому я никогда не мог привыкнуть.

По окончании службы, пока приготовлялась в наших покоях гостеприимная трапеза митрополита для его посетителей, я воспользовался временем, чтобы осмотреть во всей подробности обитель Гелатскую, ибо она, по особому счастью, более других сохранила древность церковную и в нее постепенно сносили, из разоряемых церквей, все уценившие сокровища. Католикосы абхазские, уже несколько веков отделенные от иверских, будучи угрожаемы оружием турок на берегу Черного моря, перенесли кафедру свою, в половине XVII века, из Пицунды в более отдаленный Кутаис; главную же святыню доверили они Гелату, который сделался любимым местом их пребывания. После упразднения католикосов обитель сия продолжала быть кафедрою особого митрополита; последний из них, осмидесятилетний старец Евфимий, выехал в Россию в 1820 году, когда уже царство Имеретинское поступило в подданство Империи. Тогда только Гелат перешел в непосредственное ведение митрополитов имеретинских, и был ими избран для летнего жилища.

Три церкви, одна за другою, стоят по направлению от запада к востоку, в ограде монастырской; главная из них празднует успению Богоматери, и величественна своею византийскою массою, с папертями и притворами, которые украшены изваяниями, и с остроконечным куполом, венчающим все здание; она напоминает собою большую часть храмов грузинских. Но на ней не лежит особого отпечатка изящества, какой поражает доселе в развалинах собора Багратова. Давид возобновитель и католикос Евдемон избрали себе другой образец, великолепный собор Пицунды, но выполнили его во вкус грузинском, а позднейшие довершители исказили пристройками наружную простоту храма. Камни, из которого складено здание, огромны, особенно по углам; в одном из них более двух сажень длины и одна ширины. Местная легенда, обыкновенно любит превозносить подвиги основателей, ибо они всегда кажутся исполинами в сравнение потомков, не имеющих довольно силы, чтобы поддержать созданное ими; она гласит, что этот громадный краеугольный камень положил мощною рукою сам Давид, и кто увидит его перстень, тот отчасти сему поверит.

По если наружность собора не поражает красотою, за то внутренность, сохранившая все строгие размеры зодчества Иустинианова, вполне удовлетворяет взоры, стройною гармонией всех частей; она напоминала мне устройство наших древнейших храмов, Софийского и Печерского, современных Гелату. Из внешнего притвора, тремя дверями, входят, под навесом хоров, во внутренность самого храма, который простирается на одиннадцать сажень,⁵ от преддверия до иконостаса. Форма его крестообразна, потому что хоры продолжаются и по бокам, как у нас в Киеве; но поперечная ветвь креста, длиною в семь сажень,⁶ свободна от второго яруса и придает много легкости храму, чего недостает в лавр Печерской и у св. Софии, алтарь разделен, по древнему чину, на три части; иконостас каменный и низкий; поверх его отрадно поражает взоры, как в Софийском соборе, мозаичное изображение Матери Божией, достойное лучших времен мозаики венецианской, хотя это весьма древний дар императора Алексия Комнина царю Давиду возобновителю. Я не мог оторвать взоров от сего чудного изображения, где самый верный рисунок выполнен камнями, со всею легкостью кисти, и вместе с тем выражено, строгими очерками и цветами, высокое достоинство предмета.

Матерь Божия изображена в золотом поле, стоящею на багровой земле; она легко поддерживает свое зеленое покрывало, на котором сидит её божественный младенец, благословляющий одною рукою, имеющий свиток в другой. Так обыкновенно изображались Влахернская и наша Печерская иконы. Три звезды на челе и раменах Пречистой Девы; золотая бахрома по краям покрывала, искусно обозначает волнистое движение сей одежды, которая спускается до самых ног и обливает стройный высокий её стан. Зеленый однообразный цвет гораздо приличнее тех ярких красок, голубой и багряной, которые сделались как бы необходимою принадлежностью риз Богоматери; но пурпурные сандалии показывают царственное её достоинство. Весь в белом сидит предвечный Младенец на лоне своей земной Матери, и так отрадны оба лика, что следовало бы их списать для подражания в наших храмах. Два преклоненных архангела, Гавриил и Михаил, стоят по сторонам, в голубых диаконских стихарях, в знамение служительского своего назначения; крестообразно опоясанные орари их как бы осыпаны драгоценными камнями; оконечности белых крил блещут радужными цветами, а в руках благоговейно держат они монограмму человеческого имени Сына Божия, в светлых кругах, IС. ХС., которое некогда архангел возвестил Деве. Как все это исполнено мысли и красоты! Вечером, когда подымается во мраке паникадило, пред самый лик Богоматери, он сияет особенным светом, при отблеске золотого поля вокруг.

Таков драгоценный дар сей, достойный обоих державных. Но прежде нежели войти во внутренность алтаря, я остановился пред святынею иконостаса, являющего целый ряд древних чудотворных икон, которые почитаются залогом спасения всей Иверии. Первая и более всех именитая, привлекающая благоговейное внимание, есть икона Хахульской Божией Матери, писанная по преданиям евангелистом Лукою и принесенная царем Давидом, из одного древнего храма, области Кларджетской; начало же её восходить до первых времен христианства на поморье Черном, где проповедали апостолы Андрей Первозванный и Симон Кананит. Пречистая Дева представлена без божественного Младенца, темным колоритом, как наша Владимирская, и совершенно сходна с тою иконою, которая теперь находится в алтаре придворной церкви зимнего дворца. (Сия последняя почитается руки евангелиста и привезена из Патраса, что в Морей; на задней доске её есть императорский герб Палеологов.) Имя Хахульской сохранилось иконе от знаменитой обители царя Баграта II, уже разоренной ныне, и что весьма замечательно, она не утратила ни одного из драгоценных украшений, которыми осыпали ее цари, от времен Давида.

Если разобрать сии различные украшения, скопившиеся веками и все надписи, то много летописного и поэтических преданий присоединится к внутреннему достоинству святыни. Таким образом жемчужная риза, облекающая Пречистую Деву, и некоторые из крупных перлов пожертвованы царем Давидом возобновителем, по его завещанию, в котором он настоятельно сие повелевает сыну своему Димитрию. Четыре огромных лала⁷ и семь малых, сияющих в венце, составляли повязку славной его внуки, царицы Тамары, и каждый лал имеет свое имя, что весьма звучно по-грузински: «обола́, кедела́, медега́»; обола́ т.е. cиротка, больший из всех лалов и потому сирый, что нет ему равного; кедела́, или преграда, лал, отделяющий сиротку от других меньших; и медега́, или приближающийся по величине своей к главному. Трогательна самая легенда о пожертвовании сих камней. Тамарь, в торжественный день, собиралась идти в собор Гелатский к обедне, и прикрепляла лалы к царской своей повязке, когда пришли ей сказать, что, нищая просит милостыни у дверей её монастырского терема. Царица велела подождать докучливой нищей и когда, по выходе из палаты, хотела подать ей милостыню, нищую не могли уже найти. Смущенная Тамар, упрекая себя, что отказала, в лице убогой жены, самому Господу Иисусу, сняла с себя то, что было виною её замедления, царскую свою повязку из лалов, и надела их на венец Богоматери, более достойной такого украшения. Что может быть выше сего царственного смирения? Если разрыть летописи грузинские и прислушаться к преданиям народным, сколько подобных примеров можно бы внести в нравственную сокровищницу истории!

Чего ни коснешься в драгоценной иконе Хахульской, все отзовется древнею славою Грузии; взгляните на богатое ожерелье из крупных перлов: это опять приношение царицы Тамары, но уже совершенно по иному случаю. Оно принадлежало эмиру арабскому Киас-Султану, предводителю войск халифа Багдадского, которые были разбиты её супругом, Давидом Сосланом или прекрасным. Драгоценные сии монисты, вместе со знаменем халифа, принесены были благодарною царицею, в дар небесной царице, как о том гласит в стихах надпись на иконе; она почти не переводима по трудности древнего языка.

Небеса небес устроившее Богоначалие,

Сын, пребываяй искони и во веки,

Дух Божий, совершаяй все из небытия,

Троица совершенная во едином Божестве!

Создав из земли первородного человека,

Ты промыслила паки обратить к себе ослушника,

Когда сей уклонился от бессмертия к смерти.

Рожденный тобою сподобил нас возродиться

Из тьмы во свет и озариться светом,

Сам пострадав за нас и исцелив наши страсти,

Тобою, глаголю, рожденный, о Дева, о коей Давид

Радовался, предвидя Сына Божия быть твоим Сыном.

Ты меня, Тамарь, – твои прах, ныне и присно,

Сподобила быть помазанною и тебе усвоенною

В горнем Эдеме! – Я же, на юг и на севере

Обладая царством, приношу тебе в дар

Халифов знамя, купно с ожерельем,

Из добычи ревнителей лжепророка.

Давид стрелец, подобно сынам Ефремлим

Вооружась, разбил султана с Атабогом,

В Иране воевавших на него.

Воины наши, на тебя уповающие, Невеста,

Сокрушили и стерли агарян.

Из ратной их корысти часть сию

Тебе в дар приношу, да умолишь за меня Бога и Сына твоего.

Вот и еще одна ямбическая надпись на той же иконе, трогательно выражающая, вместе с смиренною молитвою царицы, нежную любовь её к сыну своему Георгию Лаше, единственной её отрасли. Тамарь как бы напоминает Пречистой Деве о её Предвечном младенце, чтобы преклонить милость её к своему отроку; не оставляет она тут же припомнить и о родстве своем с царем пророком, которым всегда столько гордились все Багратиды.

Невеста всечистая, промыслом Вышнего,

От девических кровей Твоих таинственно заченшая Сына Божия

И родившая Его во спасение человекам! –

Ты, украшая украсила и величая возвеличила меня,

Тамарь, от именитого племени Давидова:

Сего ради и я ныне возжелала украсить Твой образ,

Матери с Сыном, да храниши матерь и сына.

Оклад Хахульской иконы из чистого золота и на ободке оной эмалевые круги, с ликами Спасителя, ангелов, трех святителей, Николая-чудотворца, бессребренников и великомученика Пантелеймона; вокруг еще один ободок с ликами апостолов. Икона, малая сама по себе, вставлена в широкое золотое поле, усеянное крупными бирюзами, перлами и лалами; оно также украшено эмалевыми изображениями Господа, ангелов и некоторых угодников Божиих, расположенных правильными полукружиями около средней иконы, промежду драгоценных камней, а внизу изображены знамение Богоматери и архангелы. Все сие богатство эмали, жемчуга, лалов, гранат и яркой бирюзы, поражает взоры великолепием, ныне необычайным в Грузии. Сверх сего оклада есть еще обширный серебряный кивот, столь же богато украшенный; на нем изваяны Спаситель и ангелы, а внизу, между трех чеканных золотых блях, лики евангелистов. Апостолы и мученики изображены эмалью на складнях, в которые вставлены драгоценные кресты. Я хотел, с возможною подробностью, представить все богатство сей заветной иконы, чтобы могли судить, каково было благолепие храмов грузинских, во времена славы царей Давида и Тамары, и позже, доколе рука завоевателей не расхитила святыни. Еще одна надпись на иконе, весьма темная по смыслу, свидетельствует, что и царь Димитрий, сын Возобновителя исполнил завещание отца, украшением вверенного ему залога: вот сколько исторических памятников на одной иконе. Надпись сия также в стихах и есть как бы молитвенное воззвание от лица Димитрия, названного новым Соломоном, к Пречистой Деве, которой он напоминает родство свое с праотцом её Давидом, общим их родоначальником; но вероятно она начертана после Димитрия, ибо нельзя так о себе выражаться:

«Между древним Богоотцом (Давидом) и новым царем Соломоном (т.е. Димитрием), ты процвела, о Царица! (если считать тысячелетнее расстояние от Богоматери к царю-пророку обратно и почти столько же вперед к сему царю Грузии.) По происхождению (от того же рода) и по праву (царскому) сугубо сими дарами облечен Димитрий. Он, подобно небесному солнцу, озарил богатыми утварями вид твоего храма (Гелатского), и ныне, как отрасль Давидова, тебе (той же отрасли) о Богородице! обладательнице всего мира, с душою и телом и сим храмом, предает себя твоему милосердию».

Это священное родство, которому так тепло верили обладатели Иверии, ведущие род свой от Давида, после пленения Вавилонского, и это родственное участие, которое они испрашивали, почти в каждой молитвенной надписи, на украшаемых ими иконах Пречистой Девы, исполнено младенческой простоты и вместе глубокой поэзии, проникающей сердце. При богатом кивоте Хахульской иконы привешено на цепи золотое изваяние, в виде кадильной крыши, осыпанное жемчугом и четырьмя огромными лалами, с ликами Спасителя, Божией Матери и ангелов, которые вычеканены на золоте между дорогих камней. Оно висело некогда над большим крестом честного древа, и по преданию вылито из того золота, которое принесли волхвы из Персии, родившемуся в Вифлееме царю, когда увидели звезду его на востоке. Конечно нельзя ничем утвердить достоверность таких предании, но как умилительно встретить их в пустыне и следовать за их постепенностью, по крайней мере от времен Тамары, Давида и Баграта!

Подле иконы Хахульской, как бы под сенью священного сокровища обители Гелатской, хранится, в левом углу иконостаса, святыня мощей, уцелевших в эпоху разорения. Это часть черепа победоносца Георгия и великомучеников Димитрия и Феодора Стратилата, и кости Самсона странноприимца, с некоторыми другими уже безыменными. Тут же, под стеклом деревянного кивота, заключена в золотом сердце, осыпанном жемчугом и дорогими камнями, часть сударя Господня, коим было обвито чело его при погребении и который обретен, по словам евангельским, свитым особо во гробе, по воскресении Христовом. Какая святыня! И кому она известна в уединении Гелата? А без сомнения она была принесена царевнами греческими, Еленою или Ириною, когда они вступали в супружество с великими Багратом и Давидом.

Если продолжать описание драгоценных икон Гелатских, от левой руки к правой, по стене иконостаса, как обыкновенно читаются письмена хартий, то и здесь опять представится много летописной древности, хотя и не всегда в одинаковом великолепии, ибо ничто не может сравниться, с богатством иконы Хахульской. Подле нее первое место занимает икона Ацкурской Божией матери, которую славный воитель палестинский царь Баграт, перенес из города Ацкура, принадлежавшего Атабекам в Борджомском ущелье. Живопись её не имеет никакого сходства с так называемым греческим письмом; скорее можно назвать оное персидским, по яркости и пестроте красок и по самому облику, ибо совершенно восточная красота блистает в чертах пречистой Девы и божественного Младенца; даже цвет волос её и бровей черный, вместо обыкновенного русого. На иконе золотая риза и она вставлена, подобно Хахульской, в другое позлащенное поле, на коем изображены эмалью успение, три святителя, апостолы и двенадцать праздников по сторонам. Внизу надпись, что царь царей Георгий и супруга его Тамарь, с сыном Александром, пожертвовали на икону золотую ризу. Это должен быть второй Георгий, по списку Имеретинских царей, брат Ростома и сын Константина, который царствовал в начале XVII века. Соломон великий, по словам той же надписи, устроил второй позлащенный оклад; а в задней доске иконы вставлено много святых мощей, весьма древних по неизвестных.

Третья икона, собственно Гелатской Божией матери с Младенцем, сидящим на её коленах, и архангелами по сторонам, подобна Влахернской; она не писана, но вычеканена из позлащенного серебра, и гораздо древнее Ацкурской. Цари Баграт и Елена, но не великие предки возобновителя, а те, которые царствовали в XVI веке, устроили для нее большой серебреный кивот со складнями, на котором изваяны страсти Господни и некоторые из двенадцати праздников. На задней доске также много частиц неизвестных мощей.

По другую сторону царских врат, не замечательных потому что они новые, поставлена большая икона Спасителя, в серебряном окладе, без надписи, но вероятно греческая и времен Давида возобновителя, ибо в Евангелии, которое держит Господь, начертано по-гречески: «Аз есмь свет миру». Рядом с нею еще большая икона Спасова, в позлащенном окладе, с правильно благословляющею рукою и греческою надписью: «Царь славы», она украшена в XIII веке, усердием царя Давида Нарина, сына Русудани, дочери великой Тамары. Возле, уже вне иконостаса, прислонена к нему весьма большая и драгоценная икона Божией Матери стоящей, с младенцем на руках, в золотом и отчасти серебряном поле, которого листы отпадают от ветхости. На венце Богоматери весьма крупные гранаты, жемчуги и бирюза. Царь Баграт великий, основатель собора Кутаиского, стоит на коленях пред Богоматерью, ибо он устроил сию икону и это верный портрет царя, замечательной красоты. Он отличается от новейшего Баграта Иерусалимского, который написан на стенах храма, с окладистою черною бородою. На нем голубая мантия, подбитая горностаем, поверх красного полукафтанья с золотыми застежками. Корона его совершенно похожа на ту, которую доселе хранят в ризнице Гелатской под его именем. Дважды была украшаема сия замечательная икона, имеющая кроме святыни еще достоинство историческое портрета. Это видно по двойному числу кругов, по ней рассыпанных с ликами святых: двенадцать более древних из эмали, двенадцать новейших чеканного серебра. Под великолепною иконою Баграта стоят две малые, из выпуклого серебра, великомученика Георгия и св. Маманта, сидящего на льве с крестом в руках. Тут же еще один небольшой образ Спаса, в золотом окладе, с ликами верховных апостолов и евангелистов на эмали, который был устроен, судя по надписи, новейшею царицею Тамарью из рода Дадианов,

После священных икон, привлекающих к себе благоговейное внимание, невольно устремляются взоры на исторические и церковные фрески, доселе украшающие стены собора. Неизвестно, когда были они обновлены, но конечно по древним рисункам, и если принять в соображение, что тут написан католикос Захария, перенесший кафедру в Гелат, при великом царе Александре в половине XVII века, то к сему времени можно отнести и стенную живопись храма, вероятно им обновленного и едва ли опять обновляемого в смутную эпоху междоусобий. С левой стороны иконостаса где изображены равноапостольные цари Константин и Елена, как первые храмоздатели, замечательна белая фигура католикоса Абхазского Евдемона; ои строил в XI век собор Гелатский по образцу своей Пицундской кафедры, вместе с великим царем Давидом возобновителем. Сам Давид представлен держащим в руках церковь Гелата, в зеленой далматике и корон, в греческом вкусе. Длинная борода отличает его от последующих ликов царских, и в сравнении с ними заметен исполинский рост его. Левее стоят Баграт и супруга его Елена, но не великие предки Давида, потому что в их время еще существовала обитель Гелатская. Это славный освободитель Иерусалима, второй из Багратов по списку отдельных царей Имеретии, властвовавший в начале XVI века; далматика его подобна Давидовой, но багряного цвета, а корона иной остроконечной формы; длинные усы вместо бороды обличают уже другую эпоху. Он написан рядом с Возобновителем, потому что много благодетельствовал его обители и принес сей в дар икону Ацкурскую, цари же имеретинские, до него бывшие, мало замечательны. Кто была супруга его Елена? я не мог дознаться в летописях. Она также в короне, с белой фатою и в голубой далматике. У обоих в руках кресты, так как и у двух последующих изображений царя Георгия, сына Багратова, и супруги его Русудани, дочери черкесского князя, одетых совершенно также как и их царственные родители. Между ними написан малолетний сын их, в розовом платье с серебряными по нем кругами, и в шапке похожей на венец. Он назван тут Багратом; но по летописи у Георгия было только два сына, Константин и Леон; не ошибка ли это живописца, или быть может представлен какой-либо не царствовавший их отрок.

Поверх сих державных ликов написана на стене большая картина входа Господня во Иерусалим, быть может имеющая некоторое отношение к торжественному вшествию Баграта во св. град, с победоносными своими союзниками, царями Грузии и Кахетии. Над нею воскресение Христово, которое в древности не изображали иначе, как изведением из сокрушенного ада душ ветхозаветных верующих праотцов; ибо прежние иконописцы не отваживались представить таинственной минуты воскресения, которая сокрыта была даже от мироносиц и апостолов; теперь же смелее сделалась кисть художников, и вместо того, чтобы представлять воинов, помертвевшими от землетрясения по словам евангельским, их представляют спящими, как они о себе солгали по наущению фарисеев, или даже смотрящими в лице воскресшему, чего не могли сами апостолы. В простенках, между боковых окон, лики двух великомучеников Феодора Тирона и Стратилата. Еще выше Спаситель, осеняющий омофором, и около него на двенадцати престолах, апостолы, судии земли. Противоположная стена посвящена вся благоговейным воспоминаниям пречистой Девы. Она представлена, в темной одежде, сидящей на одре посреди ликов пророческих и праведных. Царь Давид, в венце подобном Багратову, играет на псалтире, который походит на греческую лиру. Над сим торжественным собором Матерь Божия изображена опять на одре, но уже лежащею, в минуту блаженного её успения, окруженная апостолами, сретаемая самим Господом. В простенках окон другие два великомученика, Георгий и Димитрий, а повыше таинственное собрание апостолов, которых приносят облаки, для воздания последнего долга пречистой Деве, уже отшедшей к божественному Сыну своему.

На столбах, поддерживающих хоры, по древнему обычаю, написаны мученики и мученицы, положившие кости свои в основание вселенской церкви, а на двух основных столбах, на коих лежит купол, колоссальные изображения Предтечи и отца его Захарии, и двух праведных жен Анны и Елисаветы; тут и четыре столпника, из коих два Симеона, старший и младший. Подле бывшего места католикосов, написан знаменитый Захария, перенесший сюда свою кафедру, и неизвестный митрополит Гелата, а на хорах, где существовали два придела, есть еще полустертые лики святителей и две иконы знамения Богоматери. По всего умилительнее были для меня фрески алтаря, который исполнен славою Богоматери; там изображены рождество её и введение во храм, целование Елисаветы и сретение Симеоном, и праведные её родители с ангельским собором.

Под великолепною мозаикою Комнина, начертана греческими буквами, вокруг всего горнего места, херувимская песнь, и она олицетворена таинственною картиною, в которой хотели представить: как должны мы образовать из себя херувимов, непрестанно воспевающих трисвятую песнь. Поскольку мы должны, отложив всякое житейское попечение, поднять царя всех, носимого ангельскими чинами, и так как при погребении всегда поется: «Святый Боже», то и здесь изображены небесные чины, вместо нас погребающими Сына Божия, в образе человеческом. Все они облечены в диаконские служебные ризы, с крестообразно сложенными орарями: предшествующие несут церковные хоругви, светильники и кадила; последующие плащаницу, под сенью рипид, и торжественно обходят гробовой утес, поставленный на средине их шествия, а внутри его уже восстает из мертвых Спаситель. Какая высокая мысль и как назидательно поражает она взоры священнодействующего у престола! Тройное окно проливает свет, с горнего места, на весь алтарь: по сторонам его изображено, как в наших древних святилищах, приобщение апостолов под двумя видами и с двумя ликами Спасителя. Он подает с одного края трапезы божественное тело свое шести ученикам, облеченным в священнические фелони, и опять он же дает вкушать, с другого края, божественную чашу прочим шести апостолам; трапезу же охраняют ангелы, в виде диаконов, с рипидами в руках. Такое ясное указание, на узаконенный самим Господом образ преподания святых его тайн, не есть ли сильное обличение против римлян, и не для того ли картина сия всегда писалась в древних алтарях, чтобы никогда не могли поколебаться православные в этом основном чиноположении литургии? Везде проглядывает мысль и всегда глубокая.

Горнее место возвышено на четыре ступени от помоста, для сидения епископов и пресвитеров, и на восемь для католикоса. Кругом написан сонм святителей, древних таинников благодати, изливающейся на служителей алтаря: три великих иерарха, Афанасий и Павел Александрийские, Кирилл Иерусалимский, Григорий Акраганский, часто встречающийся в храмах грузинских, хотя место его подвигов в Сицилии, и первомученик архидиакон Стефан. На престоле лежит древнее Евангелие грузинское, переведенное и писанное в IX веке св. Георгием Афонским, знаменитым своею ученостью отшельником Иверского монастыря на св. Горе; оно великолепно писано на пергаменте, с раскрашенными по золоту картинами на каждой странице, лучшей живописи византийской, и не уступает роскошью тем греческим книгам, которые я видел в библиотеке Ватиканской. На конце есть греческая приписка руки св. Георгия, о употреблении надстрочных знаков, и молитва его о том, чтобы не исправляли вновь исправленного им тщательно Евангелия. Видел я и другое Евангелие того же святого, в церкви св. Георгия, но оно гораздо меньше и не столь великолепно.

Если же кто желает видеть остатки утвари, царственной и церковной, еще уцелевшей отчасти после стольких воинских бурь, пусть попросит, чтобы ему раскрыли ризницу Гелатскую, в бывшем отделении диаконикона. Там, между новейшими сокровищами, особенно замечательны золотые дискосы и чаша, осыпанные бирюзой, католикоса Виссариона, который любил великолепие, и митра, осыпанная жемчугом, последнего католикоса Максима, скончавшегося в Киеве в 1795 году. Митрополит Давид служил в ней обедню и говорил мне, что другую подобную ей митру увез с собою католикос в Россию; она должна находиться в ризнице Софийской или Печерской. Златокованный пояс с перлами и ризы, шитые жемчугом, соответствуют сей митре, но уже их не употребляют от тяжести. Особенно великолепен омофор, с ликами святых, Спиридона и Кирилла, и двенадцатью праздниками, которые все шиты жемчугом, равно как и греческие их надписи. Неизвестно к какому времени можно отнести сие богатое облачение католикосов, по вероятно оно еще средних веков, до падения Царьграда.

Из старых вещей показали мне костяной посох святительский и два креста царя Баграта: один сломанный из корналина, с камнями большею частью выпавшими. Тут же и корона великого Баграта, которую можно узнать на всех его ликах. Она из дорогой парчи, в виде шапки и вся унизана жемчугом; на шести её зубцах по малому кресту, составленному из перлов и лалов; седьмой крест более других, из таких же камней, венчает остроконечную вершину; на верхней части, вышитой жемчугом, Спаситель, три иерарха и четыре евангелиста, а внизу, под зубцами короны, тайная вечеря, приобщение апостолов и умовение ног, для всегдашней памяти о заповеданном смирении и общении тела и крови Господней. Как много чувства в избрании сих предметов евангельских, для украшения венца! И едва ли есть, где-либо в мире, другая корона, с умовением ног над царским челом.

Вот еще одно неоцененное сокровище, выражающее, до какой степени были проникнуты любовью к святыне, древние властители Иверии: перстень царя Давида возобновителя, с мощами св. Георгия внутри и прекрасно вырезанным ликом великомученика сверху для печати. Таким образом, не только его священным ликом, но даже святынею его мощей, запечатлевал царь Давид все свои царственные акты, и сколько надобно было стараться направлять их по заповедям евангельским, чтобы потом дерзнуть утвердить такою печатью! Великая душа Давида заключалась в исполинском теле, судя по огромности перстня, в который два моих пальца свободно входили. После сего можно поверить всем легендам о его необычайной силе, и о тех громадных камнях, какие собственноручно положил в утверждение созидаемого им храма. К сожалению, не мог я отыскать жития сего великого мужа церкви и царства, которое было написано ученым духовником его Арсением. Рукопись сия была взята митрополитом, для брата своего князя Церетели, и после его смерти осталась в руках племянника, у которого не могут ее найти. Я просил, однако, и митрополита и Дадиаиа, употребить все возможные старания к отысканию сей драгоценной рукописи, ибо другого списка нет в целой Грузии. Там только, со всею подробностью, можно прочесть подвиги славного царя. От невнимания иноков утрачено и другое письменное сокровище: подлинное завещание Давида, составленное со слов его духовником Арсением, юному сыну царю Димитрию; в нем проявляется благочестивый дух Давида, а может быть есть и несколько слов, прибавленных самим Арсением в пользу церкви. Подлинник, как я слышал, у генерал-лейтенанта князя Багратиона, и не погрешил бы он, если бы возвратил в обитель священный акт сей, хранившийся в ней столько столетий. К счастью есть списки и я предлагаю здесь перевод, сделанный с одного из них Дадианом.

«Повелевает и напоминает царь царей Давид, в день смерти и во время исхода его из мира, чрез уста наши, недостойного и смиренного богомольца своего, аввы инока, вам всем вельможам и знаменитым царства его католикосам, епископам, эриставам и всем в милости у него бывшим. Был я от природы любителем бессмертия, славы и владычества, и не памятовал о таковом дне, навсегда сводящем меня в могилу; не мог я расстаться с суетою временной жизни, доколе сама она меня не оставила и, обремененного множеством грехов, скорбным не представила к Судии, многие милости явившему мне в сем мире. Во-первых, дал он мне сына сего Димитрия, который мудростью, доблестями, храбростью и благочестием, лучше меня и воистину таковым надлежало царю быть, данному от Бога живущим в православии на земле. Отхожу пред Судию, от коего восприял царство, утешенный, что отрок сей всегда действовал по тайной мысли моего сердца. И прежде желал я отдохнуть от заботы житейской, возведя его на царство, о чем Богу только, мне и духовнику моему известно уже два года; но мгновенность превозмогла и, по силам ожидаемое многолетие, изменило; мне в возмездие дана та же скорбь моего отца: краткость жития сего, от которой отвращал я мои взоры. Ныне, промыслом правосудного Бога, отзываюсь я, а на царство наследственное призывается он, и на вновь приобретенное, трудами моими и вашими, от Никопсии до моря Дербентского, и от Осетии до Соера и Арагаца. Я поручил ему чад и царицу, призывая посредником на сие Бога, дабы брата своего младшего воспитал, и, если по милости Божией явится способным, да поставит царем после себя над моим наследием, и сестрам да оказывает почесть, яко чадам моим любезным. Все совершил я, силою честного животворящего древа, и ему вручаю сие осчастливившее меня знамение, и мои царские доспехи, и сокровища верхние и нижние; пенязи же да наследует Константин младший, а мои собственные драгоценные каменья и жемчуги жертвую Хахульской Богоматери. Дукаты и вотиниаты Атенского сокровища, кровью моею приобретенные, если не пожалеет царь Димитрий, все да передаст духовнику моему; иначе, хотя половину их пред Богом от него требую, дабы, если какие монастыри наследия моего я обидел, духовник мой их бы вознаградил, они же да молятся обо мне. Еще остался у меня монастырь, погребальное место для костей моих и детей моих, не довершенным, и печаль сия со мною пребудет; ныне сын мой царь Димитрий, да довершить оный, для вечного поминовения меня и его самого с потомством. Что уже роздано мною, того отнюдь да не коснется; какие же мною приобретены места, необитаемые и населенные, и те, как авва Арсений и католикос рассудят, так да пожалует их царь Димитрий, выдав на оные грамоты без малейшего закоснения».

Исполненный памятью великого Давида, прежде нежели оставить сооруженный им собор, поклонился я, в трапезной части, гробу последнего из царственных его потомков, который почиет под сенью Гелатского храма. Великий Соломон, один только из всех царей Имеретинских, погребен внутри самой церкви, вероятно по глубокому к нему уважению народа; два последних царя скончались в Трапезопде, а все предшественники, по примеру основателя Давида, устрояли для себя заживо особые приделы, или их хоронили в основанных прежде, ближайшими родственниками. Сколько была проникнута великая душа Соломона, царственным величием своего рода, о том можно судить, по украшениям его богатырского меча, который доселе хранится в Мингрелии у Дадиана: на позлащенных ножнах изображен пророк Нафан, предсказывающий царю пророку Давилу, о грядущей славе сына его Соломона и о утверждении престола в роде его вечно. Но пророк таинственно возвещал, в липе Соломона, вечное царство Мессии, которое позднейшие потомки Давида отнесли к временному продолжению царского своего племени.

В боковом приделе, с правой стороны собора, посвященном первозванному апостолу, показывают одну именитую могилу, которую три места оспаривают друг у друга, – столь велика слава погребенной! Это гроб великой царицы Тамары. Некоторые ищут его в горах Сванетии; другие украшают именем её гробницу в пещерной церкви Вардзи, за Ахалцихом, потому что там существуют её летние чертоги, иссеченные в скале; но так как известно по истории, что царица скончалась близ Кутаиса, в замке своем Тамарысцихе, то гораздо правдоподобнее, что ее погребли в обители, созданной её предком, потому что в Грузии свято соблюдается обычай родовой усыпальницы. Зачем было нести тело царицы, по непроходимым горам и ущельям, в дальний Вардзи? В летописи Вахуштия сказано, о погребении в пещере Вардзийской царя Константина II, убитого в сражении против турков, в 1417 году. Весьма естественно и то, что ее положили в особом приделе Гелатского собора, с южной стороны, как и предок её Давид почивает отдельно в привратной церкви. Если же придел устроен во имя первозванного, то кроме глубокого уважения к просветителю сих мест, можно предполагать, что первый супруг Тамары, сын Андрея Боголюбского, соорудил придел сей в честь ангела своего родителя. Митрополит Давид уверял меня, что до времени царя Александра, отца Соломонова, ежегодно, в день памяти царицы Тамары, подымали гробовую плиту её и служили панихиду; а такое постоянное предание должно быть на чем-нибудь основано. Очень может быть, что обычай сей прекратился с тех пор, как царь Александр похоронил здесь супругу свою Марию, из рода Дадианов, как видно из надписи на дорогой иконе, им пожертвованной. Он избрал для себя место упокоения в том же приделе, а до того не видно: был ли кто погребаем подле великой Тамары, ради глубокого к ней уважения? Супруга Соломона Мария и малолетний сын его, лежат в другом смежном приделе св. Марины, и написаны на стенах, вместе с другими царицами и царевнами, которые тут же погребены.

С левой стороны собора, придел во имя Спаса, избран был усыпальницею многих великих царей. Там славный воитель Баграт и супруга его Елена написаны на стенах, и оба Георгия; из новейших же Ростом и Симон, не много царствовавшие в бурную эпоху. Вероятно, и первый Александр между сими усопшими, хотя уже нельзя различить его портрета на стене. Славный католикос Захария, обновитель Гелата, смиренно положен у входных дверей северного притвора, который исписан ликами пустынножителей греческих и грузинских; один из них одет в тростниковую рясу, с греческою надписью: «травою облечен и ею питался». Великий царь Александр II, и жестокая жена его Дареджань погребены, судя по их портретам, в западном преддверии храма, где устроен придел благовещения над гробом католикоса Иосифа, брата Соломонова. В той же паперти есть еще придел св. Марины, где также погребались царственные усопшие, но лики их стерты и перемешаны с пустынножителями.

Против западных врат собора стоит небольшая церковь святителя Николая, ничем не замечательная: алтарь во втором ярусе, а внизу живет неведомый молчальник, уже тридцать лет посвятивший себя столь трудному подвигу. Недалеко от сей церкви была обширная трапеза, от которой уцедили только наружные стены и довольно красивый вход. К востоку от собора, древнейшая из всех церковь св. Георгия, основана царем Давидом, на том месте, где явился великомученик и указал ему строить, ибо прежде царь думал основаться несколько выше. Духовник царя Арсений, вместе с ним молившийся в минуту чудного явления, слышал только небесный голос и видел, что преклоняется на землю Давид, по не удостоился созерцать лицом к лицу великомученика. Церковь не обширна и на ней лежит отпечаток глубокой древности. В иконостасе высоко вставлена чудотворная икона Пицундской Божией Матери, основание христианства всей Абхазии, перенесенная сюда католикосом Захариею. Она не велика и одета золотою ризою с драгоценными камнями, ладами, жемчугом и бирюзой. Божия Матерь стоит, с предвечным Младенцем на руках, по сторонам её архангелы и Предтеча с Златоустом. На задней доске вложено честное древо и много частиц св. Мощей неизвестных. Надпись свидетельствует о неоднократном её украшении.

«И прежде предрекли о тебе, нетленная, лики пророков: Давид назвал тебя кивотом чистоты, Соломон вместилищем, Исаия облаком, родительницею Эмануила; я же, веруя сему приступил к украшению святого твоего образа, дабы мне удостоиться стать одесную Сына твоего, подобно пророкам. Я всего севера и Абхазии католикос Евдемон Чхетисдзе, оковал и украсил сей образ пресвятые Владычицы нашей Богородицы и приснодевы Марии с Сыном; самый образ золотом и драгоценными камнями, и жемчугом светло украсил, а поле и дверцы серебром, и поставил в храме Пицундской Божией Матери, для моления и всегдашнего поминовения, прощения и утешения грешной моей души и оставления грехов моих, аминь. Христе! помилуй душу Мамии Дадиана, и будь покровителем его во веки и сына его Дадиана Леона прославь Господи в сей и другой жизни, аминь. Окован и окончен сей образ хроникона 256, от сотворения мира в 7406 году, от РХ 1568, индикта 11-го».

Другая икона, столь же драгоценная, есть верный список с Пицундской, с теми же ликами святых. На втором серебряном её окладе изображены апостолы, Предтеча, Златоуст и Николай чудотворец, а на складнях благовещение; тут же и лики царей Георгия и Тамары, богато ее украсивших в начале XVII века. На горнем месте тесного алтаря написаны знамение Богоматери, два верховные апостола и что весьма странно три отрока Вавилонских. На стенах фрески гораздо лучшей кисти нежели в соборе; они не уступят живописи Сионского в Атенском ущелье. Царь Баграт и супруга его Елена, с сыном, особенно замечательны; лице Баграта выражает мужественную красоту. Напротив его неизвестные царь и царица, вероятно Георгий и Русудань, и еще царевич Александр, бывший впоследствии царем, и Теймураз сын Баграта. Трудно различить и привести в летописный порядок сие родословие в лицах, полустертых на стенах храма.

Владетель Абхазии, с особенным благоговением, приложился к иконе Пицундской Божией матери, сему древнему достоянию его народа, и просил меня списать для него надпись с задней доски. «Если когда-либо, говорил он мне, восстановится опять опустевший храм Пицунды и туда возвратят нашу священную икону, то я могу вас уверить, что все мои подданные обратятся к христианству, ибо они до сих пор уважают святое место, даже и магометане. Самая вера начала упадать в наших пределах с тех пор только, как унесли оттуда Пицундскую Божию матерь». Такие слова, в устах владетельного князя Абхазии, были весьма замечательны и достойны внимания.

Возвратясь из храма, мы сели за трапезу митрополита, в обширной дубовой зале настоятельских покоев. Трапеза сия опять напомнила мне феодальные времена: владыка сидел в верхнем конце; по сторонам его владетель Абхазии и Дадиан, с ближайшими их родственниками и присными: противоположный конец занимала свита до последнего человека, ибо никто не был исключен из гостеприимной трапезы; оруженосцы и конюшие, наравне с своими владетелями, ели хлеб соль владыки, по только сидели ниже. Прислуга митрополита приносила блюда, и сама себя угощала за особым столом, в той же зале: это была сцена из рыцарского романа.

После трапезы мы стали собираться в обратный путь и еще однажды зашли в собор, поклониться чудотворным иконам Хахульской, Ацкурской и Гелатской Богоматери. Я посетил опять могилу великого возобновителя царя Давида, прощаясь с ним как бы с живым, ибо такие люди не умирают и гением своим всегда присутствуют там, где наиболее совершили великих дел. Братия проводила своего владыку за врата. Немного по выше посетили мы еще малую женскую обитель Преображения, основанную царем Давидом на том месте, где сперва хотел он строить Гелат. Церковь тесна и убога; там сохранились четыре древние иконы Спасителя и Богоматери, из выпуклого серебра. Несколько убогих инокинь вышли принять благословение митрополита; но, в их одежде и в полу обрушенных кельях, ничего не было похожего на быт монастырский. Самая обитель Гелатская, хотя и богатая церквами и утварью, скудна помещением для братии и числом монашествующих. Настоятель её живет ври архиерейском доме в Кутаисе, и когда бы сам владыка не посетил монастыря с своею свитою, то древняя обитель Давидова предстала бы нам в запустении, тем более грустном, если вспомнить времена её славы и кто был её основателем.

Солнце садилось, когда мы возвратились в Кутаис, утомленные не столько дорогою, сколько внимательным осмотром всех древностей Гелата. Следующий день был назначен для отдыха, но я воспользовался утренним временем, чтобы посетить за 10 верст от города, в обширной долине Рионской, остатки бывшего дворца Тамары или Тамарисцихе, где она скончалась. Груда развалин, как бы некий холм, показывает, что здание было обширно, но уже нельзя разобрать всех его частей под обломками; уцелела до половины круглая зала, сложенная из кирпича, в самом центр палат; стройный, высокий полусвод еще висит над нею, угрожая ежечасным падением, но отважные и доселе подымаются на его вершину, чтобы оттоле насладиться обширным видом на Рион и окрестные горы. Подле развалин дворца стоит полу обрушенная придворная церковь, с малыми остатками стенной живописи. Вся алтарная часть её поросла густым плющом, который пустил толстые корни вверх по стенам и скрепляет их, как бы железными связями. Природа милостивее людей и сжалилась над остатками палат великой царицы, которые по частям и не весьма давно разобраны были для строения нового города. И так вот где отдыхала Тамарь от своих славных подвигов! Не думаю, чтобы в какой-либо истории существовало царственное лице, до такой степени сосредоточившее в себе все предания, предшествовавших и последующих времен, и вместе с тем столь светлое и чистое от всякой укоризны, как сия Тамарь.

Две знаменитые поэмы, одна при жизни, другая по смерти, были написаны в честь великой царицы, лучшими поэтами Грузии. Самая поэзия страны сей, изобразив в песнях своих славную её владычицу, как бы отказалась воспевать что-либо иное, и вдохновение эпическое угасло вместе с Тамарью; одни только лирические порывы, от времени до времени пробуждались в песнях народных, в которых, однако, часто опять звучало её волшебное имя. Я слышал, что одна из сих поэм, собственно Тамарияда, замечательна более преодолением трудностей языка, нежели духом поэзии, ибо в ней непрестанная игра слов и часто повторяются рифмы, по средине и на конце стиха. Но другая поэма, Барсова кожа, Шоты Руставели, придворного певца царицы, который, как гласит предание, писал по вдохновению любви к сей недоступной владычице его сердца, отзывается сим нежным чувством и исполнена девственного огня поэзии. Я ознакомился в переводе только с первою её песнью, но мог оценить по ней красоту всей поэмы.

Руставель перенес поприще её в счастливую Аравию и, не дерзая прямо указывать на царственные лица, изящными чертами представил их, в образе иных властителей вымышленного им царства. Могущественный царь Георгий, оставляющий престол свой единственной дочери Тамары, является под именем славного царя Ростевана, а юная дочь его Тинатина, солнце востока, есть поэтический образ Тамары.

В Аравии был Ростеван, государь, взлелеянный Богом,

Великий и щедрый, и кроткий, мощный народом и войском,

Прозорливый умный судья, любивший и правду, и милость,

Умевший владеть и меча, и речей властительной силой.

Имел он одну только дочь, юное солнце Востока,

Которая в сонме планет поражала могуществом блеска;

Она отнимала у всех и разум, и сердце, и душу;

Хвалить ее мог лишь мудрец, языком многозвучным высоким.

Царевна звалась Тинатиной, и вот когда перси прекрасной

Вполне развились и стала она соперницей солнца;

Воссев величаво на трон, посреди визирей своих верных,

Повел с ними ласковый царь благосклонные царские речи:

«Когда в ароматном саду засохнет увядшая роза,

На место исчезнувшей там появится роза иная;

Светило уж гаснет и вот вы видите сумрак безлунный.

Не лучше ль на трон возвести младую соперницу солнца?»

Вельможи сказали царю: «Государь, что смущает вас старость?

Когда бы царица садов и увяла, довольны мы ею:

Её аромат ц краса пленяли нас долго и пышно,

И может ли спорить звезда с потухающей полной луною?»

Сколько восточной поэзии в сей искренней бесед царя с своими подданными! Не забыл и себя влюбленный поэт, под роскошными чертами юноши Автандила, плененного Тинатиной.

Рожден от вождя, Автандил, был первым вождем Ростевана.

Он станом стройней кипариса, а ликом и светел, и ясен,

Еще безбород, но душою подобен кристаллу алмаза.

Густые ресницы царевны терзали в нем пылкую душу.

Таил он на сердце любовь и, в долгой разлуке с прекрасной,

Ланит его розы гасили свой пурпур, но встретясь

Румянцем он вспыхивал вновь, и рана опять раскрывалась.

Печальна немая любовь, мертвит она юное сердце.

Юношу радует возведение на царство предмета его любви; он надеется чаще видеть Тинатину, хотя и на престоле, окруженную всем блеском царским. Между тем царь Ростеван объявляет всенародно о избрании своей дочери, и сам возводит ее на трон.

Она почитала себя недостойною отчего трона,

И полон слезою росы сад пышно рдеющей розы;

Отец говорит Тинатине, а сладки отцовские речи:

«Пока не сбылось это, жег непрерывный огонь мою душу!

На прах и на розу равно сияет роскошное солнце,

И ты изливай свою милость равно на могущих и слабых,

Щедротой привяжешь ты всех, и тот, кто привязан, уж связан;

Щедроты царей дают плод, как чинары цветущего рая;

Напитки и яства полезны, но тщетно хранить их без нужды:

Подашь их – себе же в добро; чего не подашь, то пропало!»

Радостно принимает Тинатина родительские советы и в тот же день открывает свою сокровищницу подданным, что бы ничего из принадлежавшего царевне не оставалось у царицы.

В тот день раздарила она хранимое с раннего детства,

Так, что исчерпалась вся кошница сокровищ обильных.

Расхитили все, что дано, как будто добычу от боя:

И тучных арабских коней, и груды камней многоценных...

Так вихри метают и рвут даянье обильное снега....

Никто не забыт на пиру, нет гостя с пустыми руками!

После роскошного пира, внезапною думою омрачилось чело царя. Старший из вельмож, по совету Автандила, поднялся с кубком в руках, рассеять тайную грусть владыки арабов, и спросил его: не от того ли мрачен, что дочь его растратила щедрою рукою его богатства, и не сокрушается ли о её избрании на царство? Улыбнулся Ростеван и благодарил визиря за хитрость; в речах его отзывается все благородство его духа:

«Кто говорил, что я скуп, тот верно хотел сказать шутку;

Не то огорчает нас, нет, на сердце иная забота:

Наш кравчий седой, наша старость, исчерпала дни молодые,

А нету в Аравии всей такого надежного мужа,

Кто мог бы меня заменить вам навыком ратного дела.

Одна у меня только дочь, царица, возросшая в неге,

А сына Бог не дал, и то печалью мой век сокращает....

Хоть тень бы метателя стрел или в мяч игрока удалого!

Еще Автандил да и он от того, что воспитан был мною».

Молча и гордо внимал юноша царские речи,

II тихо склонясь улыбнулся; – прекрасен был смех Автандила,

Блеснула зубов белизна и рассыпался луч её в поле.

Чтобы понять всю прелесть сего выражения, которое может казаться усиленным, надобно посмотреть на смуглое лице арабское, когда улыбкой раскроется жемчуг зубов; и можно ли выразить с большею поэзией действие старости над царем?

Наш кравчий седой, наша старость, исчерпала дни молодые».

Автандил, доверяясь милости царя, предлагает ему смелый вызов: помериться с ним в поле, пред лицом всего войска, игрою в мяч или метанием стрел на ловле, с тем, чтобы побежденный ходил три дня без чалмы. Милостиво принять вызов. Царь назначает себе для прислуги двенадцать оруженосцев, Автандил одного только верного Шермандина; охотникам велено устроить обширную облаву и высмотреть больше зверей. На рассвете Автандил, весь вооруженный, в золотой чалме и пурпуровой одежде, явился на белом коне, под окном царя, и звал его на ловлю. Толпы любопытных наполняли поле; Государь велел своим придворным вести верный счет выстрелам и сравнивать раны на охоте. Описания её достойны эпической кисти старца Омира.

Вот уже стекается дичь, гонимая шумной облавой...

Пестро и огромно все стадо: тут прыгают легкие серны.

Ветвисторогатый одень и канджар и пугливые козы;

Соперники прянули к ним... Смотрите картина прекрасна!

Вот луки и стрелы в руках, вращаемых с ловкою силой;

Копытами взрытая пыль клубится и день омрачает,

Свистящие стрелы летят, окровавляют все поле,

Пустые колчаны царя и вождя наполняют стрелами;

Подстреленный зверь недвижим, он падает тут же на месте.

Помчались по лугу, согнали зверей в необъятную кучу,

И били их грудами тут, так что прогневали Бога.

Багровело поле от крови, соперники облиты ею.

Младой Автандил, как чинар багряноцветущий в Эдеме.

Но вот Ростеван с Автандилом уж минули поле до края,

За полем струится река и скалы нависли над нею,

Пугливые звери бегут и кроются в лес недоступный,

Отстали от них два ловца, утомленные долгою битвой.

Они говорили друг другу с улыбкой: победа за мною.

И шутки менялись у них как у равных товарищей поля.

Они спрашивают у прислуги, кто из них победитель? И оруженосцы, не страшась царского гнева, объявили, что из двух тысяч зверей, убитых в облаве, сосчитали они двадцать стрел Автандиловых более нежели царских, и царь ценил слова их, как некий выигрыш: он радовался победе питомца и любовался им, как соловей своей розой. Оба сели отдохнуть под тенью дерева, на берегу потока. Здесь начинается завязка поэмы: Аравийский царь видит юношу, носящего барсову кожу, которая дает это название всему творению Руставели.

Смотрят, а юноша дивный сидит над потоком и плачет,

Покоясь как лев, в поводу он держит коня вороного,

Оружье, седло и прибор, разубраны жемчугом пышно

Плачь сердца слезами тоски обрызгал свежую розу.

Могучие члены красавца окинуты кожею барса

И барсовой кожей покрыто чело молодого героя;

С ним крепкий окованный кнут, толще руки Голиафа...

Узрели и взоров отвесть не могли, удивляясь виденью.

И послан слуга пригласить юношу полного скорби,

Поникшего бледным челом, с очами без жизни и взора,

Слезы хрустальным дождем каплют с ресниц его черных...

Слуга подошед и молчит, не до речей ему стало.

Тут море тоски, он не может слышать посланника речи,

Ни криков веселых от войск, рассыпанных вдоль по заречью;

Непостижимо рыдало то сердце, упавшее в пламя,

Плачь с кровью из глаз выступал, как волны сквозь щели преграды.

Проникнутый ужасом раб донес ему царскую волю,

А юноша плача не внемлет, он чужд впечатления жизни,

Далеко летал он душою под мрачным влиянием думы.

Осмелился посланный вновь донести ему зов Государя....

Он уст не раскрыл, этих уст, подобных младенчеству розы.

Оскорбился царь, пренебрежением его зова, и велел двенадцати оруженосцам силою привести к нему сидящего у потока; тогда только очнулся незнакомец, услышав звук оружия, тяжко вздохнул,

Руку лишь поднял к очам, слезы горячие выжал,

Поправил оружье, потом ободрил мускулистые руки,

Сел на коня и поехал сторонкой, не бросив на стражу

Ни взора вниманья, царю, не вылечив сердца в недуге.

Но воины руки простерли, чтоб взять молодого упрямца

Горе! Что с ними сбылось, то видеть врагу было б жалко!

Он бил друг об друга их всех, для помощи не было мига;

Иных убивал он кнутом, рассекая по самые груди

Разгневанный царь устремился за ним в погоню со всеми воинами; но Барсова кожа метал людьми в людей и в прах обращал настигавших:

А сам он, горд и беспечен, едет и зыблется станом,

Конь его движется тише, чем луч, разостлавшийся в поле.

Увидев же близко царя, стегнул он кнутом свою лошадь,

И мигом от взоров исчез как молния! – Похоже то было,

Что он или к небу взлетел, или вдруг провалился сквозь землю;

Искали следов, не нашли и следа, забытого в поле;

И молвил задумчиво царь: конец моих радостей близок,

Вижу наскучило Богу веселье дней моих долгих,

Время сменить их душе, раскаянья скорбными днями;

Отныне я в гроб понесу неисцелимую рану,

Но воля да будет Творца, то воля его благодати.

Тогда глубокое уныние овладело опять царем; молча заключился он в свои палаты. Кроткая Тинатина тихо подошла к почивальне отца, и услышав от придворных о его тяжкой печали, не смела взойти, ожидая родительского зова.

Время прошло и спросил: «а желанная дочь моя где же?

Вода моя мирная, радость, веселье дней моих долгих,

Зовите, как мог я без неё нести мое бремя печали?

Пусть горе развеет мне лаской, пусть язвы мне сердца излечит».

Послушна родительской воли, вошла в почивальню царевна,

Подобная лику луны, когда она в полном сиянье.

Горестный родитель рассказал ей печальное событие ловли и о дивном незнакомце, который, истребив его воинов, исчез пред ними, как дух.

«И сладость даров Всемогущего стала мне горестью лютой,

Забыл я те дни, когда жизнь мне улыбалась кротким весельем».

Но дочь говорит: «доложу мое неразумное слово,

К чему, Государь, без нужды роптать на судьбу и на Бога?

Свершится ли бедствие с тем, кто был виновником блага?

Отец мой, вы царь над царями, обширна Аравия ваша,

Пошлите повсюду гонцов разведать о том незнакомце,

И скоро вы будете знать, человек он иль дух бестелесный?»

Гонцы разосланы по всем пределам Аравии, и спустя год возвратились с вестью, что нигде не могли найти чуждого юношу, в барсовой коже.

Царь выслушал все и сказал: «мудро судила царевна.

Скитающий дух то предстал, отверженный высями неба,

И он то меня обаял навождением силы нечистой.

Покинем же грусть и печаль и будем счастливы как прежде!»

Но спокойствие царя не успокоило великой души его дочери; она непременно хочет узнать, кто был наконец этот таинственный витязь, и выбор её пал на Автандила, для исполнения сего трудного подвига.

Тем временем вождь Автадил небрежен сидел в своей спальне,

Беспечно он пел, под перстами звучала стогласная арфа...

Вдруг быстро вбежал к нему негр, посланник и раб Тинатины:

«Чинаровый стан, он сказал, встань и иди к луноликой!»

Судьба привела, наконец, Автандилу быть позвану к милой.

Он встал и оделся в кабу, драгоценнейшей ткани Востока.

Он рад, он спешит в первый раз на свидание к розе...

О сладко любезную видеть и сердцем быть близко к желанной!

С достоинством чистой души идет Автандил величавый

К тем взорам, чей луч непорочный так много дал слез ему тайных.

Она, несравненная, краше луны перловидной, сидела,

И будто сурова, красуясь, как молнья блистала очами.

Как скромно и вместе как нежно невольное сознание её любви, ради коей она требует от своего витязя, идти успокоить родителя и отыскать по белому свету, незнакомца в барсовой коже.

«Хотя на устах у тебя лежит заповедная тайна,

Но слухи дошли до меня о чувстве, хранимом тобою.

Я знаю, глаза непрерывно свой жемчуг кропят на ланиты;

Ты розой уколот, ты любишь и страждет в плену твое сердце.

Исполни же просьбу мою, вдвойне я владею тобою:

Ты подданный мой – и тебе нет соперника в царстве;

Потом, говорят ты влюблен... Но надежны ли слухи об этом?

Ищи же, далеко ли близко ль, где б ни был исчезнувший воин.

Три года дано тебе срока: иди, выполняй порученье:

Отыщешь, лети победитель, с веселою вестью к царице,

Не сыщешь – поверю, то правда, он дух бестелесный, незримый!

И розу тебе сохраню, как дар непорочный и чистый».

Восторг юноши, которому впервые открылось все его счастье, описан слишком цветистыми красками Востока, чтобы можно было передать их верно на языке, не привыкшем к таким выражениям; но печаль разлуки описана более доступною кистью. Автандил является к царю и просить дозволения идти сражаться с его врагами, обещая поразить их в сердце, могучим мечем Тинатины, чтобы все народы ведали её славу; и царь его отпускает с честью, хотя не без тайной скорби. Двадцать дней и ночей ехал отважный путник,

И всюду была с ним она, чей пламень горел и его сердце.

Он имел на границе город, крепкий и страшный для соседей; там, собрав войска на тридневную ловлю, открыл верному другу Шермандину тайну своего сердца.

«Я молод, я жажду служить лучезарной царице арабов;

Она утолила мой огнь отрадным елеем надежды,

И я ль уклонюсь от беды, я ль не пойду к ней отважно?

Надежных гонцов от себя посылай к царю за вестями,

И всякую мысль устрани, что нет меня здесь на границе;

В охоте и битвах своих старайся быть сходным со мною,

Свято храни мою тайну и жди меня ровно три года;

Если чинар не падет, он вновь осенит тебя тенью,

Если же в срок не вернусь, плачь по мне воплем посмертным

И бедным раздай по душе богатую милость казною».

С трепетом услышал Шармандин последнюю волю любимого вождя; напрасно умолял он Автандила, позволить ему разделить с ним славный подвиг; гордо отвечал юноша:

«Один я царицею послан, Один я свершу мое дело;

Не сыплется даром жемчуг, когда он не куплен трудами;

Бедствие губит равно одного человека и многих.

Паду ль и один, если Бог сохранит меня силами неба?

Он послал трогательное завещание своему народу, поручая его на время верному наместнику Шармандину:

«На время решился я бросить радости неги и чаши,

А пищу свою возложить на промысл, да лук с тетивою.

Лежит на мне бремя и долг покинуть родимые горы,

И может быть несколько лет одиноким быть странником в мире.

Да будет вам вместо меня Шармандин мои наместником царства,

Пока от меня не получит он весть о судьбе моей темной».

Окончив завет сей, он водозвучный и сладкоречивый,

Собрался в безвестный свой путь, встал опоясался златом,

Выйдя на луг, он вскочил на копя, повернул его ловко

И быстро помчался в свой путь одинокий... А в мыслях печальных

Всюду была с ним она, чей пламень горел в его сердце.

Такова первая песнь этой восточной поэмы, исполненной вдохновением палящего неба Грузии, и любовью сердца Руставели. К сожалению, я не мог прочесть остальных её песен, еще ожидающих перевода того же поэта Бартдинского. Если есть некоторые погрешности в гекзаметрах, это не мешает, однако, достоинству самой поэмы. Дадиан, который передавал ему мысли и слова, с языка чуждого переводчику, будучи сам проникнут родною поэзией, умел отгадывать свойственные ей выражения на языке русском, не вполне ему известном. Он непрестанно твердил мне стихи Руставели, и я с удовольствием внимал им на самых местах, прославленных его лирой, пред остатками палат той великой царицы, которой посвятил он чистые восторги своего сердца. Некоторые черты его поэмы как бы олицетворялись передо мною в следующее утро, на празднике народном в Хони, где древний быт Имеретии предстал мне в играх и ристалищах, подобных тем, какие описывал Руставели в своей Барсовой коже.

Все почетные жители Кутаиса устремились на праздник св. Георгия, за 30 верст в селение Хони. Церковь его весьма древняя, вросшая в землю, основана была еще в первые века христианства, по случаю победы, одержанной лазами над гуннами, которые вторглись в Колхиду из-за Кавказского хребта. Но предание народное, не охотно восходящее дальше Тамары, приписывает и сию церковь её благочестью. Мы поспели к началу обедни; владетель Абхазии ожидал нас в тесном храме, исполненном народа; три священника служили литургию, но, не смотря на большое стечение богомольцев, не было великолепия в утвари церковной. По окончании службы, покамест духовенство собиралось выйти для молебна, на обширный луг перед храмом, мы поспешили осмотреть его древности. Мало стенной живописи сохранилось, кроме как в алтаре, где еще виден на горнем месте Деисус с ангелами приобщение под двумя видами и пророки в кругах. Замечательна, на левой стене у иконостаса, древняя икона великомученика в рост, в 2,5 аршина,⁸ из выпуклого чеканного серебра. Он изображен стоящим, а не на коне, ибо такой образ писания гораздо новее. На нем броня чешуйчатая изящной работы, с наручниками и поножами, во вкусе рыцарских вооружений; мантия поверх брони; одною рукою он держит копье, другою опирается на кованый щит. Спаситель с ангелами изображен над его главою, в серебряном поле. По надписи видно, что великолепный оклад пожертвован царем Георгием, сыном Баграта Куропалата, в лучшую эпоху искусства. Еще одна надпись свидетельствует о вторичном украшении иконы:

«Велика слава Господа, который дал нам силу достойно служить ему; но ты, для твоего владыки, в каждый из трехсот шестидесяти пяти дней, непрестанно мучился и, в воздаяние за сии мучения, толико кратным же числом чудес одарен, о верный служитель св. Троицы, глава мучеников св. Георгий Хонский! С надеждою к тебе прибегаю, я властитель Леван Дадиан, чтобы ты не удалил милости твоей, в сей жизни, от меня и от супруги моей: сохрани и даруй мне победу».

К сему большому образу прислонена малая икона Божией матери, так называемая Анчисхатская, вероятно потому что перенесена была из Тифлисского собора сего имени. Тут же и выносный крест царя Баграта, с ликами Господа и святых, выкованный из серебра при архиепископе Захарии, как видно из надписи. Есть еще одна небольшая икона св. Георгия на коне, в иконостас, драгоценная по-своему украшению из крупной бирюзы. Она была пожертвована великим Леваном Дадианом, по случаю его победы над соединенными силами царей Имеретинского и Кахетинского, при замке Багдаде близ Кутаиса. Так гласит громкая надпись на задней доске:

«Седьмикратно непобедимый великомученик св. Георгий Хопский и Анчисхатский! пожертвовали и поставили в храм твоем, образ сей, мы, Государь Дадиан Леван, в то время, когда сражались в Багдад, против царя Георгия и Кахетинского властителя, и силою твоею мы победили: самого царя взяли в плен и всех имеретинских и кахетинских вельмож, а никоторые ушли: царь же кахетинский был Теймураз и при нем его дети. В тоже время взяли мы город Чхари и всех жителей перевели в Зугдид. Построили и украсили город Ругский. Ныне же пожертвовали и поставили сию икону в храме твоем, и еще даровали в Хони один дым, ради долгоденствия нашего, и супруги нашей царицы Нестан-Дареджани, и сына нашего первородного Александра и Манучара, дабы они возросли, и ради отпущения грехов моих; совершен же и украшен в год хроникона 324 (1636)».

Икону сию, с большим торжеством, вынесли на обширный луг, осененный вековыми липами, посреди селения, для того чтобы весь народ мог участвовать в молитве; самая местность благоприятствовала в Хони такого рода собраниям. Величественно было это молебствие под открытым небом, в тени столетнего дерева, при веянии церковных хоругвей. Около духовенства составился тесный круг конных и пеших, из почетных князей Имеретии, в полном вооружении; толпа народа покрывала всю обширную площадь, в глубоком безмолвии, и только после молебна послышались радостные выстрелы. Когда окончилось богослужение, начались игры, не изминающиеся с незапамятных времен и как бы освященные церковью. Клирики вынесли из храма огромный мяч и бросали его в толпу; народ разделился на две стороны: каждая хотела отвлечь к себе мяч. Та, которая гнала его обратно к церкви, принадлежала дому старших князей Имеретии, Сехнии; на противоположной стороне были все прочие имеретинские князья. Девяностолетний старец Сехния, представитель своего рода, сидел под деревом, окруженный домашними, и возбуждал народ взглядом и речью, ибо успеху или неудаче суеверие народное приписывало благоденствие и несчастье целого года. Свалка сделалась ужасная: конные и пешие бросались на мяч и палками старались отогнать его в свою сторону; многие падали под лошадей, дикими воплями оглашалась вся площадь. Два раза партия имеретинская отбивала мяч и оба раза одолевал Сехния. Наконец клирики, воспользовавшись близостью мяча к церкви, выхватили его из рук народа и поспешно унесли во внутренность храма, чтобы успокоить волнение.

Немного спустя начались конские скачки. Надобно видеть нарядную одежду Имеретина, чтобы понять всю прелесть сего ристания: верхняя темная чуха его, с серебряными галунами и патронами, стянутая поясом с золотыми насечками, обнаруживает в одно время и шпроту богатырских плеч, и стройность гибкого стана, созданного для телесных упражнений. Легкая сафьянная обувь, как будто вылита по щегольской ноге, замечательно малой в сравнение высокого роста имеретин; она вооружена острою шпорой, мучительною для лошадей, по короткости азиатских стремян, без которой, однако, никто из наездников не садится на коня. Странно, откуда этот рыцарский обычай мог проникнуть на Черное поморье, когда в соседней Грузии и Армении никто не носит шпор. Густые, развивающиеся волосы украшены, а не покрыты, плоскою круглою шапочкою, с серебряными узорами по черному полю и с красным подбоем, которая едва держится на тонком шнурке; она придает много оригинальной красоты правильным лицам, с их черными усами и огненным взором. Многие из них казались списками с лица Багратова, которое так впечатлялось в моей памяти после фресок Гелата, и может служить верным типом имеретинского облика. Эта шапочка, которую одинаково носят все жители поморья, имеретины, мингрельцы и абхазцы, есть ничто иное, как древняя скиавия греков, и без сомнения перешла от них в покоренную ими Колхиду.

Ристание началось скачкою в запуски: два ряда всадников выстроились на лугу; промежду них носились, по два и по три, самые отчаянные наездники, на быстрых имеретинских бачах и кровных карабахских жеребцах: их сбруи и седла блистали азиатскою роскошью. Несколько раз летали взад и вперед те же всадники, при одобрительных кликах народа, и судьи из князей провозглашали победителей. Другой награды не было и не искали; каждый оставался доволен своим удальством. После скачки составился кружок для иной конной игры, собственно арабской, джерида.⁹ Отборные всадники, на лучших конях, разделились на две дружины, и один за другим выскакивали вперед, чтобы бросить длинную палку в противника; быстро, на всем скаку, обращали они своих коней и как вихрь кружились кони на задних ногах; но от строгости удил и шпор много страдали, под своими ловкими всадниками. Два молодых князя особенно отличались с обеих сторон: один, на золотистом коне карабахском, в зеленой бархатной чухе, не старше пятнадцати лет, всех искуснее метал джерид; другой, несколько постарше, на белом коне, в пестром ахалуке из персидской шали, изумлял своим наездничеством. На них обращено было общее внимание, и действительно все их движения были картинны, особенно когда с места пускали коня или внезапно осаживали его друг перед другом. Тот, что на белом коне, должен был ещё всякий раз с ним бороться, когда хотел двинуть вперед, как только вонзал шпоры раздраженный всадник, бурно взвивался под ним его конь, с такими дикими прыжками, что казалось не мог он усидеть; но всадник как бы прирос к седлу, гибкостью стана следуя за всеми движениями лошади и, новыми усиленными ударами шпор, побеждал ее упорство, прежде нежели состязаться с соперником; на лице его была написана уверенность в своем искусстве, с чувством самодовольствия, что столько было свидетелей его победы.

Игра продолжалась, доколе наконец утомление всадников и их коней не заставило ее прекратить. Тогда начались хороводы и пляски, отдельными кружками под тенью лип, и веселье не прерывалось до самого вечера.

Не более 15 верст от Хони до Мартвиля, кафедральной обители епископов мингрельских и вместе погребальной для рода Дадианов; но нельзя было переехать через бурную реку Цхени-цкали, или конские воды, которая до такой степени поднялась от дождей, что даже не всякий отважный всадник решался ее переплыть. Мы принуждены были спуститься 20 верст, по левому её берегу до Марани, где ходит паром, потому что там бурный поток делается более спокойною рекою: это граница Имеретии и Мингрелии. Подданные Дадиана встретили брата своего владетельного князя, со всеми знаками любви и уважения; верховые лошади, посланные к нам на встречу владетелем, ожидали на противоположном берегу. Я отправил коляску до устья Цхени-цкали, чтобы спустить ее по Риону в Редут-кале, и верхом продолжал путешествие по Мингрелии. Великолепная растительность поражала при первом шаге: густой лес, из самых роскошных дерев юга, тянулся вдоль берега, перевитый весь лозами дикого винограда. Солнце садилось, когда мы ступили на землю мингрельскую; мне приятно было видеть радость Дадиана, как только почувствовал себя на родной земле; он не мог насытиться беседою с окружавшими его соотечественниками, которых свободное обращение было, однако, проникнуто глубоким благоговением, что совершенно свойственно Востоку. Первую ночь провели мы в Марами, в дубовом доме, устроенном владетелем, по случаю частых своих проездов.

Рано собрались мы в путь, чтобы засветло достигнуть Мартвиля, от которого отдалились почти на 40 верст, а нам еще надлежало посетить дорогою епископа мингрельского Антония, из рода Дадианов, в его поместья, где ожидал нас владетель Абхазии. Селение Антон рассеяно в чаще леса, около убогой деревянной церкви, и две небольшие избы, похожие на малороссийские хаты, составляли летнее жилище епископа; он уступил одну из них владетелю. После обильной трапезы, Антоний, предложил нам свою коляску до Мартвиля, и не смотря на дурные дороги, мы довольно рано поспели в обитель, чтобы насладиться её очаровательным видом, еще до захождения солнца. Издали она уже видна на высоком холме, поросшем лесом, который подымается одиноко и как бы назнаменован для великого события. И действительно оно совершилось: по местным преданиям, на этом холме водрузил св. апостол Андрей Первозванный первый крест в пределах Мингрелии, как у нас на горах Киевских, срубив древний дуб, осенявший языческое требище: посему церковь носит название Чкон-дидели, т.е. большего дуба, и это обратилось в титул епархии, ибо епископы Мингрелии называются Чкон-дидели; Мартвиль же есть более древнее наименование места, и означает по-мингрельски мученика, потому что до проповеди евангельской, тут приносились человеческие жертвы, и вероятно это самое побудило апостола, избрать сие место для водружения искупительного креста.

Нельзя было иначе подняться на вершину холма, как только верхом или пешком, в чаще леса, переплетенного виноградными лозами; они перебегали с дерева на дерево, связывая их роскошными плетеницами, в одну очарованную дубраву; кое-где были рассеяны хижины и разнообразили собою дикую прелесть холма. На усеченной его вершине, некогда обнесенной стенами и недоступной по своим обрывам, возвышается древняя обитель, в которую нельзя иначе проникнуть как сквозь тесные врата колокольни. Но какие очаровательные виды открываются во все стороны, с западной площадки холма, осененного тремя вековыми дубами! Вся Мингрелия и Имеретия у ног ваших до самого моря; к полдню излучистое течение Цхени-цкали рисовалось, как бы на карте, по долине мингрельской, и белели Хони с окрестными селениями; горы гурийские кончали горизонт, а ближе к западу, на тройной вершине холмов, виднелись развалины Наколакеви, древней столицы Медеи, и море, в вечерних лучах солнца, золотою чертою довершало картину. К северу живописное ущелье Абаши манило в дальний снежный хребет сванетских гор, которыми грозился старец Кавказ, а на восток тянулась другая его мощная отрасль Лечгумская, со светлою вершиною Квамли, одного из семи исполинов горного хребта. Все сие чудное зрелище, угасавшее пред нами вместе с солнцем, воссияло опять из утренних туманов, с первыми лучами дня.

Настоятель мартвильский с семью иноками, которые составляли все братство обители, встретили торжественно брата своего владетеля, и отпели для него панихиду над гробом родителей. Грустно было первое впечатление погребального монастыря, для Дадиана, который лишился сперва матери, а потом отца, во время долгого своего отсутствия в России; я старался, сколько можно, сократить пребывание наше в церкви, чтобы не возбуждать в нем печальных дум. Соборная церковь, во имя успения, не обширна и напоминает внутренним устройством Сионскую, что в долине Атенской. Если верить греческой надписи, начертанной красными буквами, при входе в жертвенник, то должно почитать основателем храма Константина Великого, ибо он тут изображен держащим в руках церковь, а надпись гласит: «Константин Государь создал Чкон-дидскую церковь». Трудно, однако, отнести к его времени храм сей, хотя и весьма древний. В летописи грузинской Вахуштия сказано, что его соорудил Георгий владетель абхазский, отец Константина, провозглашенного царем карталинским в X веке, и весьма вероятно, что в подписи подразумевается сей Константин, украсивший быть может обитель. Паперть, с двумя приделами архангелов и успения, также погребальными, пристроена гораздо позже, и испортила наружный фасад. Есть еще один придел успения, в застенке близ архиерейского места, и св. Георгия подле алтаря, где теперь ризница.

Главный престол мраморный, на пяти столбиках, воздвигнут над корнем дуба, срубленного апостолом, и это предание должно быть близко русскому сердцу, по сходству отечественных воспоминаний. Великолепное Евангелие св. Георгия Святогорца, подобное тому что в Гелате, доселе служит напрестольным. Лик Влахернской Божией Матери, с архангелами и святителями, виден на горнем месте. Чудотворная икона Мартвильской Богоматери хранится в церкви, в особенном кивоте: она представлена стоящею, с предвечным Младенцем на руках и ангелами по сторонам; около нее, в эмалевых кругах, изображены верховные апостолы и евангелисты и св. Мартиниян и Тарасий, вероятно бывшие патронами первых украсителей иконы, а на позлащенном, новейшем её окладе, изваяны чеканною работою св. Троица, те же апостолы и святители Николай и Спиридон; тут же, промежду драгоценных камней, вставлены два камня от св. Гроба, и два креста с частями животворящего древа. Икона сия есть заветная святыня всей Мингрелии и к ней с большим усердием стекаются богомольцы. Подле нее, в деревянном кивоте, хранится еще один древний образ Богоматери, в золотой ризе, перст Иоанна Предтечи, два жемчужных креста и панагия, с животворящим древом. Святыня сия, как гласит надпись, вверена хранению Пречистой Девы Мартвильской, митрополитом Гавриилом, сыном Бежана Дадиана, который собрал кресты издавна утраченные и вновь их украсил, внушая своим преемникам носить их во время богослужения; но строгая клятва произнесена им, на тех из Дадиапов, епископов или князей, которые когда-либо осмелятся взять сие сокровище из обители.

Местная икона Богоматери довольно богато украшена епископом Евдемоном, из рода Абакидзе, в 1651 году, судя по молитвенной надписи. Он просит превысшую херувим, принять от него сие даяние, как божественный Сын её принял две лепты от вдовицы. Храмовой образ Спасителя недавно украшен митрополитом Гавриилом, при покойном владетеле Леване, и все его семейство поименовано в молитве, внизу образа. Есть еще три малые иконы Богоматери, богато украшенные над жертвенником, в приделе архангелов и на гробе последней владетельницы Марфы. Надписи почти все одного содержания; древнейшая из них относится к великому Левану:

«О всепетая Божия невеста, Дева, превысшая семи небес и славнейшая херувим, надежда и прибежище всех христиан, Матерь света, пресвятая Мартвильская Богородице! Молю тебя, упование мое, я Дадиан Леон, сын владетеля Манучара, который возобновил образ твои, по обстоятельствам истертый и разбитый; я велел оковать его нашим серебром и вызолотить, осыпать и украсить нашими рубинами и жемчугами, во спасение супруги нашей, владетельницы Нестан-Дареджани, и во оставление грехов её и в возращение сынов наших, Александра и Манучара, и дочери нашей Зилихани; по хроникопу 329 года (1662)».

Если кто хочет изучить родословие Дадианов, тот может прочесть его в лицах, хотя и не полное, на стенах Мартвильского храма, как фрески Гелата знакомят с династией царей Имеретинских. Я говорю не полное, потому что прежнее поколение Дадианов, начиная от великого Мамии, в XIV веке, погребалось или в обители Бедии, которой развалины еще видны в Самурзаханской области, или в существующем доныне монастырь Хопи. Там славный воитель Вамек собрал, из покоренных им земель черкесских, мраморные остатки греческих колонн, которые доселе встречаются в горах на древнем торговом пути, ныне оставленном. Второе поколение Дадианов, потомков Липарида, который объявил себя независимым, после разделения Грузии в XV веке, избрало себе усыпальницею горную обитель Челинджихи, в северной части Мингрелии; там и доселе видны их гробовые памятники, с изваянными сверху фигурами усопших, как в рыцарских склепах запада.

Предпоследний князь сего рода, великий Леван, знаменитый в XIV веке своими победами над царями Имеретии, горько прославился и преступлениями: изувечив первую жену свою, княжну абхазскую, отнял он у дяди супругу его Дареджань, которая не уступала красотою и пороками имеретинской царице сего имени. Не было благословения Божия незаконному браку; все дети умирали от расслабления, а внук его, юный Леван, лишен был престола родственником Вамеком. Но сей Вамек не умел воспользоваться дружеским союзом с шах-Навазом, сильным царем Грузии, который посадил сына своего Арчила на престол имеретинский и хотел женить его на дочери Вамека. Любовь её к одному из князей мингрельских, расстроила честолюбивый замысел отца и лишила его престола и жизни: раздраженный отказом шах-Наваз, наступил на него со всеми силами; Вамек бежал в горы Сванетские и там был умерщвлен, а дети его удалились в Россию, где продолжался от них род Дадианов. Внук великого Левана получил опять область отца, но с ним пресеклось второе поколение владетелей. Князья Чекваны, родственники по женской линии, сделались правителями Мингрелии, и первым из них был великий Кация, коего имя повторялось в новой династии; не только третий из них принял звание Дадиана, означающее владетеля. Род сей избрал себе погребальным местом обитель мартвильскую. При входе с северной стороны, написаны на стене Кация Дадиан и супруга его Сеудия, тут погребенные, и сын их Георгий с женою Еленою, родители покойного владетеля Левана. Над их ликами есть на стене молитвенное воззвание к Матери Божией:

«О, ты, превысшая семи небес и славнейшая херувим, от которой прозяб плод, освящающий неплодных, стирающий проклятие Адамово и расторгающий узы, его связавшие, и в благословение их обращающий! Ты, обиталище Духа святого, ковчег священной скинии, которую назвал Исаия легким облаком, лествицею возводящею на небо, чрез которую Бог сошел на землю, Маргвильская Богородица, подобная небесам! Я, надеющийся на твое хранение, владетель Легхума и Саннасара, Салипартияна и всей Мингрелии…» (остальное стерлось).

При выходе из церкви нам представилась башня, на самом обрыве холма, к верхнему ярусу её была приставлена снаружи деревянная лестница, с сломанными ступенями, которая колебалась от сильного ветра, так что по ней опасно было подыматься. В этой башне спасается столпник, при малой церкви великого столпника Симеона, которого образ изваян над входом. Имя подвижника Иессей, и он недавно переселился в сие горнее жилище из глубины лесов, когда упразднилась келья, по смерти прежнего столпника Романа; и так древние образы подвигов, столпников и молчальников, еще не прекратились по ту сторону Кавказа. От подножия сей башни видна была в лесу, на соседнем холме, пустынная обитель Благовещения, одного из великих тружеников Мингрелии, архиепископа Антония от рода Дадианов, который долгое время управлял своею паствою, в минувшем столетии, и славился красноречием и святостью жизни. Его простое и неприготовленное слово сильно действовало на князей и народ; но старец пожелал окончить дни в уединении и, устроив себе обитель в виду мартвильской кафедры, уступил ее племяннику своему Виссариону, равно благочестивому, а сам еще 30 лет подвизался, в посте и молитв, в мирном жилище, избранном им на пороге вечности; там почивает прах его и многие стекаются ко гробу пастыря, оставившего по себе благую память.

В дубовых кельях Чкондиделя (т.е. епископа мартвильского), убранных в восточном вкус, провели мы ночь и на рассвет, насладившись еще однажды очаровательным видом с высоты холма, спустились в долину, сквозь чащу виноградного леса. Двухдневное путешествие наше, от монастыря до Зугдида, местопребывания Дадиана, было исполнено патриархальной поэзии нравов мингрельских, воспоминаний исторических и красот природы; по первый день особенно изобиловал ими и оставил во мне впечатление самое приятное. Мы несколько отклонились к северу от нашей дороги, чтобы видеть в ущелье водопад Абаши, и пять верст следовали в верх по течению реки, до того места, где она падает с камня на камень, в тесном русле, под навесом густой дубравы. Два зыбких бревна перекинуты через ленящийся поток, для отважного путника, а внизу кипит Абаша, и гложет камни, которые сгладила как мраморную доску. Если не высок водопад, то невыразимо дики его бурные порывы и им соответствует дикость окрестной природы. От водопада Абаши возвращались мы, вниз по её течению, несколько раз переезжая реку, доколе совершенно ее не оставили, в виду мартвильской обители, чтобы направиться почти без всякой дороги, через поля и овраги, к развалинам Наколакеви.

Первый отдых имели мы на высоком холм, близ уединенной церкви, около которой рассеяно было в лесу селение мингрельское. Вдали еще красовалась отовсюду видимая обитель мартвильская; недалеко, в чаще леса, стояли полу обрушенные башни, сильного некогда Бежана Дадиана, который имел большое влияние на дела своей родины в минувшем столетии. Нас провожал, по приказанию владетеля, начальник участка мартвильского, от берега Абаши до берега Техуры. Дадиан взял с собою из монастыря пятнадцатилетнего мальчика, князя Пагаву, чтобы сделать его нукером или пажом при своей жене, дочери последнего владетеля Гурии, ибо такого рода служба в обычаях мингрельских. Ловкий мальчик подавал нам лошадей, держал стремя и вместе садился с нами за стол, как это бывало в феодальных замках, где отроки из лучших фамилий служили при старших князьях. В столь юном возрасте, мингрельская отвага обнаруживалась во всех его действиях: накануне, когда весьма немногие из взрослых решались на челноке переплыть через бурный Цхени-цкали, держа за повод своих коней, отрок смело переплыл реку верхом, чтобы только полюбоваться скачкою в Хони. Но аристократическая спесь проявлялась в нем весьма разительно, при исполнении нукерской должности. «Есть ли кто при тебе?» спросил его Дадиан. «Никого», отвечал он. «Но кто же будет смотреть за твоею лошадью?» «Я взял с собою конюха, опять отвечал Пагава, но при мне нет никого из наших дворян». Вот как судил пятнадцатилетний мальчик, который полагал, что для его княжеского достоинства необходимо иметь дворянина, хотя сам он был не больше конного пажа, при брате своего владетеля.

На дороге встретили нас еще два князя Пагавы, родственники отроку, уже преклонных лет, один на муле, другой на лошади. Они долго ожидали нашего проезда в поле, под уединенным деревом; но, приближаясь к Дадиану, спешились, в знак глубокого уважения к своему природному князю и целовали его в колено; когда же сели опять верхом, начали весьма свободно с ним беседовать, называя его только владыкою Батуми. Мне нравилась такая непринужденность в обращении, соединенная с глубоким чувством преданности. Но и тут пренебрежение к низшим разительно бросалось в глаза: за князьями бежали во всю дорогу их саисы или конюхи, с тяжелыми бурками на плечах, в самые знойные часы дня, и почти никогда не отставали, на расстоянии многих верст. Как согласить такое рабство с свободным духом народа мингрельского, когда те же саисы обедают за одним столом с своими господами?

Давно уже представлялась нам тройная вершина лесистой горы, с развалинами Наколакеви; но дорога к ней извивалась между полян и садов селения, скрытого в чаще леса, и малый поток, впадающий в Техуру, часто пересекал наш путь; наконец подъехали мы к живописной развалине городских ворог, поросших густым плющом, и чрез сию триумфальную арку времени, вступили на обширный луг, осененный вековыми смоковницами и липами. С одной стороны шумел быстрый поток Техуры, с другой подымалась крутая гора, вся покрытая лесом, и на скате её стоял много башенный замок. Несколько обрушенных зданий, времен давно минувших, и несколько новейших хижин, свидетели протекшей славы и нынешнего убожества, раскинуты были по свежей зелени луга, под навесом дерев. Это была Наколакеви или Археополис, христианская столица лазов; это была Эа, языческая столица Колхиды, прославленная чародействами Медеи и Цирцеи, куда стремился Ясон за баснословным руном, и где Улисс был пленником волшебницы Цирцеи, по сказанию Одиссеи. Страшно погрузиться в такую глубокую древность, которая еще звучит стихами старца Омира. Патриархальная сцена, достойная времен Одиссеи, представилась нам посреди развалин Эи: там природа, всею своей растительною силой, боролась с остатками человеческих творений и одолевала их, ибо всякая развалина одета была пышною зеленью, как иногда люди сами украшают свои жилища, для сельского праздника.

Самые почетные из князей мингрельских, от рода Дадианов и Пагавы, встретили тут брата своего владетеля, которого еще не видали по смерти его отца. Все они были в глубоком трауре, т.е. кроме темного платья, по обычаю своей земли, не стригли волос и не брили бороды, ибо еще не минуло года, после кончины владетеля Левана. Некоторые из них были присными усопшего, распорядителями его домашнего быта и спутниками непрестанных ловлей, которые страстно любил. Арчил Дадиан, более всех к нему близкий, имел поместье по ту сторону Техуры, и был как бы хозяином сих развалин. Но в числе князей, одно старческое лице, также из рода Дадианов, напомнило мне Нестора Илиады, длинная седая борода его внушала невольное уважение. Старец, недавно лишившийся сына, единственной своей опоры, еще более согнулся под бременем лет и с трудом ходил, опираясь на длинный свой посох; но и он, вспомнив прежнюю отвагу, выехал встретить князя, и не иначе садился как по его приглашению, воздавая должную почесть его роду. Такое уважение столетнего старца к молодому человеку, потому только что он принадлежал к владетельному дому, показывало патриархальность нравов Мингрелии, еще привязанной к преданиям отеческим. Скромная трапеза была приготовлена для нас под роскошною тенью смоковницы; все пили из серебряных кубков, один за здравие другого, передавая кубок поочередно соседу с низким поклоном. Это радушное угощение, посреди развалин, было также исполнено поэзии Омирической.

Тогда приступили мы к осмотру развалин. Арчил Дадиан прежде всего ввел нас в устье сквозной пещеры, и по её крутому извивистому спуску, совершенно нечаянно вышли мы к водам Техуры; но здесь река казалась озером, потому что она образовала правильную дугу между крутых берегов, поросших лесом, и не было видно ни откуда, ни куда течет она в этом овальном водоем, будто бы нарочно устроенном руками человеческими, для великолепной царской купальни. Подземный проход сей тайно доставлял воду жителям нижнего города и замку, построенному на скате холма, и в самый вышгород подымали ее на вьюках, вдоль гребня крепостной стены. Мы возвратились опять на пространный луг, огражденный бойницами, и взошли в единственную церковь, уцелевшую посреди развалин.

Она складена, частью из дикого камня, частью из кирпича, и, по своим византийским формам, являет глубокую древность. Можно согласиться с мнением ученых путешественников, которые относят ее ко временам Иустиниана, ибо известно по истории Прокопия, что он соорудил церковь у лазов, когда царь их обратился в христианство; и так эта церковь может быть VI века и вероятию посвящена была Богоматери, как большая часть храмов Иустиниановых. По здесь она носить название сорока мучеников, потому что в правом приделе показывают сорок кружков, правильно расположенных на помосте, где будто бы погребены священные останки страдальцев севастийских. Местное предание называет даже озером сорока мучеников ту живописную часть реки Техуры, которою мы любовались из подземелья, и утверждает будто бы они пострадали на этом месте. На чем-нибудь, однако, должно быть основано такое предание: если, быть может, императором Иустунианом, даны были частицы мощей св. мучеников, для нового храма, и там положены они, по образцу их погребения в Севастийской церкви: то не мудрено, что благочестие новообращенных христиан искало себе усвоить и поприще их страданий; самая необычайность Техурского водоема располагает верить его таинственному назначению.

Жертвенник в древнем храме, соответствующий приделу мучеников, выдается вперед алтаря, как в пещерной церкви Натлиемцемели в Грузии, и северная дверь приходится с боку; иконостас низкий, каменный, по образцу древних святилищ. На стенах еще кое-где сохранились фрески: святители, пустынники и мученики, вероятно все сорок севастийских; не забыты Константин и Елена, которые встречаются во всех церквах Мингрелии и Имеретии; на горнем месте еще виден Спаситель с символами евангелистов. Подле храма стоит полу обрушенная колокольня, уже позднейших времен, и обширное здание из дикого камня, все поросшее плющом и деревьями; оно слывет в народе дворцом, и действительно похоже, по-своему объему и прочности, на царские палаты. По всему скату горы, до самой её вершины расположен был древний город Археополис и есть следы улиц и домов, но вся гора до такой степени заросла густым лесом, что нет возможности летом проникнуть сквозь чащу до вышгорода; мы должны были сделать большой круг, чтобы подняться на вершину горы.

Старец Дадиан уже не мог за нами следовать; с трудом посадили его на лошадь, но как Нестор Илиады, и он говорил моему спутнику: «Ах! если бы возвратились прежние мои силы, когда я с отцом твоим Леваном и с дедом Георгием, неутомимо езжал на охоту и воевал против недругов наших! А теперь одолела старость, отпусти меня». Он присовокупил слово, трогательное в устах старца, пред молодым человеком, ибо оно выражало уважение к владетельному роду, ради коего забывался и преклонный возраст: «Батуни, когда же позволишь ты мне прийти снять с тебя сапоги, в твоем Зугдидском доме?» Прощаясь с старцем, я пожелал ему крепости душевной, при недостатке телесных сил, для перенесения родительской скорби. Он изумился и отвечал: «кто мог сказать тебе о моем горе? Неужели не чуждо оно и чужому!» Видно, что старец был тронут вниманием к его потере. Мы расстались во вратах, поросших плющом: эта зеленая развалина была как бы образом его маститой старости. Тут же во вратах встретил нас сын Арчила, молодой Дадиан, который, по некоторым юношеским проступкам, оставил дом владетеля мингрельского, чтобы служить владетелю Абхазии. По сей ли причине, или от того, что в обычаях страны сей, неприлично изъявлять свои чувства в присутствии начальственных лиц, но свидание сына с отцом было совершенно холодно; они только издали поклонились и даже не подали друг другу руки; юноша вмешался позади всех в толпу нукеров.

С трудом поднялись мы на крутую гору Наколакеви, к уцелевшей отчасти ограде вышгорода. Пред ним выдавалась площадка на обрыве утесов, и оттоле открылись нам пространные очаровательные виды, до самого Мартвиля и Хони; лесистое ущелье Техуры, быстро текущей у подножия горы, далеко извивалось к северу, умножая дикую красоту картины. Есть особенное наслаждение для сердца, как бы парить над землею на таких выспренних местах: видно, что человек жаждет простора и создан для более обширного горизонта, нежели тот, в котором он всуе мятется. Внутренность вышгорода завалена была лесом, сломанным бурею; это лучшее место для ловли: олени и козы и дикие кабаны стремятся из чащи, через груду развалин, и прорываются сквозь недоступные некогда стены Археополиса. Какая противоположность на расстоянии веков! Посреди вышгорода небольшая церковь совершенно простой архитектуры, из дикого камня, гласит о давно минувшем; внутри её есть каменное седалище кругом стены, но уже нет иконостаса. На западной оконечности вышгорода уцелели стены обширного здания в три яруса, но уже с обрушенными сводами; оно слывет также дворцом и имело сообщение с нижним замком: – вот все, что осталось от древней столицы Цирцеи и дазов, Эи и Археополиса!

Мы спустились от вышгорода на противоположную сторону горы, по гребню коей пролегала узкая тропа, более для пеших, нежели для конных; на берегу Техуры есть еще остатки теплых минеральных вод, времен греческих, над которыми хочет устроить владетель новые бани. Более десяти верст оставалось нам ехать до ночлега, по глубоким оврагам и горам, поросшим лесом, доколе не спустились опять в живописную долину Техуры, усеянную сельскими усадьбами князей мингрельских. В дубовых палатах старшего из них, князя Чечуа, приготовили для нас гостеприимный приют и приятно было отдохнуть, в вечерней прохладе, после утомительного дня. Две обширные залы из тесаного дуба, с крытою галерей вокруг, составляли верхний ярус княжеского дома: в одной из них висела его родословная, с мингрельским гербом золотого руна. Замечательно как сохранилось сие баснословное предание древней Колхиды в нынешней Мингрелии, где конечно немногие знают повесть о походе аргонавтов и едва слышали имя Ясона.

Столь же утомительный путь предстоял нам на следующий день; еще около 50 верст оставалось до Зугдида, но менее любопытного встречалось дорогою. Уже несколько лет, как сорвало бурею новый мост через Техуру; мы переправились на утлом пароме, и ехали, однообразным полем, до другой бурной реки Хони: это была средняя часть Мингрелии, менее гористая и потому не живописная. На берегу реки, встретили Дадиана родственные ему князья того же имени, в доме коих он был воспитан. В Мингрелии, старшие из князей, имеют обыкновение, выпрашивать себе на воспитание детей владетеля, чтобы чрез то укрепить связи свои с владетельным домом. Жены князей, оставив собственных младенцев, сами кормят грудью знаменитых питомцев и молочное родство сие почитается крепче кровных уз, ибо отрок, возрастая, делается членом нового семейства, чуждаясь родительского дома. Так был воспитан и Дадиан, в горах на берегу Хопи, до 15-ти лет. Радостью заблистали глаза его, когда он увидел родственную реку, на берегах коей провел первые годы своей молодости; он зачерпнул серебряною азарпешкою свежую струю, и жадно глотал ее, как бы впивая жизненные силы, со всеми отрадными воспоминаниями детства. «Никакая вода не может для меня сравниться с водою Хопи, говорил мне Дадиан, и я никогда не переезжаю родную реку, не утолив из неё жажды». Но для меня вода её не имела особенного вкуса, хотя и в знойный день, потому что мы оба пили с различными впечатлениями.

После краткого отдыха, на казачьем посту Хопи, мы продолжали путь и здесь опять места сделались разнообразнее и гористее. Бурно было течение Чаквинжи, или реки лазов, которая удержала память сего народа в земли, некогда ему принадлежавшей; мингрельцы их прямые потомки. Много башенный замок Чаквинжи, или колодезь лазов, так прозванный от своего глубокого кладезя, представился нам вдали на утесе, как рыцарские замки на берегах Рейна; но чего нет по соседству германской реки: снежные сванетские горы опять потянулись по небосклону, окраиною сей чудной картины. С высот противоположного берега, еще однажды, как от Мартвиля, открылась нам, во всей своей красе, великолепная Мингрелия, и радостно разбегались взоры по её обширным долинам, то к суровому хребту Кавказа, то к светлой полосе моря. Спустились и очарование исчезло; опять однообразные поляны и лес, доходивший до самого Зугдида, который избрали Дадианы, по теплому климату, для своего зимнего пребывания.

За версту от Зугдида, в густом лесу, встретил нас владетель Давид, уже давно ожидавший нашего приезда; отраден был радушный привет его в краю для меня чуждом, где, посреди дружеских забот, можно было забыть в нем сан обладателя Мингрелии. Прежде нежели ввести меня в дом свой, он пригласил пройти через сад, любимый предмет его сельских занятий, и действительно обилие цветов европейских, под роскошным небом Азии, привлекательно для взоров. По средине сада пространная беседка, вся из дуба, с резными украшениями в восточном вкус, часто служит для семейных пиршеств. Новый дворец владетеля каменный, в два яруса, выстроен и убран по-европейски, и весьма приятно, после утомительного пути по местам диким, найти такое покойное убежище. Это был вечер субботний, но ради гостеприимства князь Давид оставил всенощное бдение; должно отдать справедливость благочестью всего владетельного дома Мингрелии: церковь для него служит лучшим утешением, и никто из семейства не пропускает ни одного богослужения. В их домашнем кругу слушал я на следующее утро, воскресную литургию, в соборной церкви Зугдида, которая построена по особенному случаю, повелением императора Александра, в память положения честного пояса Богоматери.

По сказанию пролога и минеи, чудотворный пояс сей был принесен из Иерусалима, в царствование Феодосия младшего, в V веке, и положен в золотом ковчеге, под царскою печатью, в церкви Богоматери, что на медном торжище Царьграда, в Халкопратиях. Четыреста лет спустя, супруга императора Льва премудрого, Зоя, одержимая беснованием, по соборной о ней молитв, имела видение, что получит здравие, если на нее возложат пояс Богоматери, хранящийся в Халкопратиях. Открыли запечатленный издавна кивот, обрели в нем чудотворный пояс и, как только патриарх осенил им страждущую царицу, она исцелилась. С тех пор установлено праздновать память сего события 31 августа, а святыня запечатлена, в том же ковчег до нового чуда. Дочь императора Романа Аргира, получившая также исцеление от сего пояса, в исходе X века, вступила в брак с знаменитым царем Абхазии и Грузии, Багратом Куропалатом; она умолила отца, отпустить с нею в дальнюю страну, половину чудотворного пояса, вместе с иною драгоценною святынею, которую принесла в благословение новому своему царству. Пояс Богоматери положен был сперва в великолепной обители Бедийской, которую вероятно основала сия царица, недалеко от моря в пределах Самурзаханских, а потом перенесли святыню в Мартвиль, где находилась она долгое время. Бывшая правительница Мингрелии Нина, дочь царя Георгия, (которая недавно скончалась в Петербурге) при вступлении своем в подданство России, послала сей драгоценный пояс, как лучшее сокровище, в дар императору Александру. Но благочестивый монарх, возвративший Грузии крест равноапостольной Нины, не хотел удержать и сего священного залога Мингрелии; он великолепно украсил его дорогими камнями и отослал опять к правительнице, с милостивою грамотою, в которой писал: что честный пояс сей будет служить между ними залогом, её преданности, а его покровительства. Император тогда же велел выстроить каменную церковь в Зугдиде, для хранения сего сокровища, и оно доселе там хранится, в особенном кивоте, пред иконостасом.

Лик Богоматери весьма древний, написан на верхней части пояса, который походит на диаконский орарь и сложен в вид епитрахили; нижняя часть совершенно ветха. Жемчуг, изумруды и яхонты украшают сии драгоценные остатки и рассыпаны по золотому полю, на котором они лежат. Это конечно один из самых древних памятников, который остался нам от первых времен христианства. На престол церкви Зугдидской есть еще малый ковчег, с частицею животворящего древа и мощей Предтечи, и там же лежат богато украшенные святцы, на грузинском язык, с рисунками по золоту. Недавно возвращены из Петербурга две древние большие иконы, Спаса и Богоматери, которые принадлежали последней имеретинской царице Анне, супруге Соломона и дочери владетеля Кации, прадеда нынешнего Дадиана. Духовник князя и всего его семейства, старец Давид, совершавший божественную службу, был сам весьма замечательным лицом во вверенной ему церкви, по святости своей жизни и усердию, ибо, не смотря на глубокую старость, не опускал ни одного дня без священнодействия, строго исполняя все церковные службы. Отрадно было для меня соседство церкви Зугдида, потому что наступили дни священные для каждого христианина: отдание праздника Пасхи, когда в последний раз воспевается радостное «Христос воскресе!» и вознесение Господне, венец его земного подвига. Хотя я и не понимал языка грузинского, но совершенное сходство богослужебного чина и несколько слов Дадиана, объясняли мне время известных молитв, а усердие молящихся располагало к молитве. В пример сего усердия скажу только, что накануне вознесения, тетка владетеля, шестидесятилетняя старица, в проливной дождь, сделала пятьдесят верст верхом, чтобы не пропустить всенощной; когда мы взошли в церковь, утомленная сидела на коврах и вода текла с её одежды; но как только началось богослужение, княгиня встала и бодро выстояла продолжительную службу, как бы с обновленными силами.

Четыре дня провел я под гостеприимным кровом Дадиана и, в продолжение сего времени, почти непрестанные непогоды не позволяли осмотреть окрестность. Нам, жителям равнин, странно кажется, как можно селиться на ровных местах, имея под рукою горы, но горцам напротив нравится простор. Впрочем, Зугдид сделался местным пребыванием Дадианов, только со времен великого Левана, для усмирения буйной Самурзаханской области и для береговой стражи, ибо тогда беспрестанные нападения турок угрожали поморью. Говорят, что летнее пребывание в Горди, посреди Лечгумских гор, чрезвычайно живописно и славится чистотой воздуха, когда напротив того Зугдид подвержен всем болезням поморья.

День спустя после нашего приезда, прибыл владетель Абхазии, с тестем своим Дадианом, и дом владетеля Мингрелии наполнился посетителями. Время, свободное от богослужения и кратких прогулок, протекало в беседах, весьма для меня занимательных с обоими владетелями, ибо я изучал местные обычаи и обстоятельства края. Однажды, во время сих бесед, князь Михаил абхазский видя, что у меня нет четок, которые все там носят, снял с руки тестя и отдал мне, в знак своего расположения, серебряные четки, весьма драгоценные по своей исторической древности, ибо они принадлежали великой царице Тамары и переходили из рода в род, в поколении владетелей земли Сванетской. Известно, по общему преданию Грузии, что в неприступные горы Сванетии, при нашествии неприятелей, уносимы были сокровища царей абхазских, и еще многие там можно найти, особенно драгоценные иконы. Тесть князя Михаила получил царственные четки, в приданое за своею женою, дочерью Татархана, нынешнего владетеля сванетов. Мне было совестно лишать его вещи, столь дорогой в моих понятиях, хотя я рад был иметь у себя памятник царицы, глубоко мною уважаемой; но князь настоятельно требовал, чтобы я их принял. «Как гость, вы имеете право на все что только вам понравится, говорил он, а принадлежащее тестю моему есть как бы моя собственность». Равным образом и тесть владетеля, с своей стороны, просил меня не прекословить зятю, и не оскорблять его самого отказом. Владетель приглашал меня посетить его Абхазию, обещая выехать ко мне на встречу в Очамчиры, на берег моря, ибо я должен был, от Редут-кале, плыть на пароходе вдоль поморья и заходить в некоторые пристани. Он советовал мне осмотреть, за 10 верст от Очамчир, развалины древней кафедры епископской Мокви, еще украшенные мрамором и стенною живописью, и ближе к морю, знаменитую чудесами св. Георгия церковь Илори, где хранится его древняя икона, и великолепные остатки обители Дранды, недалеко от Сухума. Но морская непогода и разлитие вод Ингура, воспрепятствовали нам обоим исполнить взаимное обещание. Владетель Абхазии оставил Зугдид, несколько часов раньше меня, и мы более не видались.

Это было первого мая, в праздник вознесения. Пароход ожидал меня на другой день в пристани Редут-кале, за 50 верст от Зугдида; нельзя было долее медлить; после обедни я собрался в путь, чтобы еще до ночи достигнуть Редута. Спутник мой хотел непременно проводить меня, до крайней точки владений братних, и тем вдвойне исполнить долг приязни и гостеприимства. Сам владетель, по чувству дружеского ко мне расположения, поехал провожать меня за несколько верст. Не без глубокой грусти мы простились, потому что в течение зимы успели сблизиться в Тифлисе, а радушный прием в Зугдиде скрепил нашу приязнь. Князь Давид обещал приехать осенью в Россию и утешительна была надежда на скорое свидание.

Опять потянулись до самого моря роскошные леса мингрельские, обвитые виноградинками. Дикое обилие природы ничего не требовало от рук человеческих, кроме направления лоз по ветвям древесным, и то лишь от времени до времени. Малые ручьи, через которые еще накануне можно было свободно перейти, обратились от сильного дождя в бурные потоки и задерживали нас, переправою на утлых челноках. Нагие мингрельцы, верхом на наших лошадях, пускали их вплавь. На половине дороги до Анаклии, подступил с левой стороны широкий Ингур, отделяющий Мингрелию от буйной Самурзахани, и провожал нас, в тени вековой дубравы, до самого устья. По его мутным кипящим волнам, я уже видел, что нельзя было ожидать свидания с владетелем Абхазии. Все было пусто вокруг; мне казалось по описаниям, что я в девственных лесах Америки, где еще природа не испытала над собою руки человеческой, и пустынные реки, как змеи, широко ходят по дремучим лесам. Так мы достигли Анаклии, и здесь изменилась картина. Эго малая речная пристань, населенная отчасти турками, где процветала некогда торговля. Еще издали услышали мы песни: пришельцы Анатолии, в своих нарядных одеждах, составив кружок, плясали на базаре, под монотонный звук родного инструмента. Несколько судов стояли у берега реки, под стенами развалившейся крепости; вдали шумело море.

Грустно взглянул я на Дадиана, при виде шумной стихии, которая должна была разлучить нас на следующее утро; молча отвечал он тем же взглядом, ибо без слов мы поняли друг друга и продолжали путь наш к Редут-Кале, отстоявшему еще на 15 верст от Анаклии. Мы приглядывались к дальним ветрилам в пустоте моря; мы прислушивались к бурному реву валов, которые набегали, один за другим, на низменный берег, гонимые девятым пенистым валом, и шумно расстилались пред нами, у самых конских ног. Кони мингрельские, не привыкшие к сей чуждой для них стихии, храпели и с ужасом отскакивали от напора волн, как Ипполитовы кони, при появлении морского чудовища. Давно уже не видал я моря, и вечерний неспокойный вид его наводил невольное уныние. Медленно подвигался я по зыбкому песку, повторяя в памяти моей сей многозвучный стих Илиады:

Идет безмолвный по брегу немолчно шумящего моря.

Смерклось, а еще не было видно Редута; дальние зарницы освещали море и колеблющиеся на нем суда, но не ратного флота ахеян. Наконец показались городские огни, но разлившиеся воды Хони внезапно преградили нам путь. Мы должны были, на казачьем челноке, долго плыть по рукаву реки, в совершенном мраке, и с большим трудом, во глубокой грязи, пешие достигли приготовленного для нас ночлега. Пароход уже приходил накануне и должен был опять прийти с рассветом из Сухума; он останавливался в открытом море, ибо нельзя подходить к опасному берегу Мингрелии, лишенному пристаней. Но на земли сей, для меня гостеприимной, грустны были мне последний вечер и последнее утро, за которыми следовала долгая разлука с путником, близким моему сердцу. Больно всякое расставанье, но есть хотя некоторая постепенность, в окружающих предметах, когда отъезжаешь сухим путем, и нет никакой, когда уносит тебя быстрая волна, как бы совершенно в иной мир. От избытка сердца на сей раз говорили не уста, но взоры, а нам не хотелось иметь свидетелей наших чувств. Молча мы обнялись на берегу, и еще долго подавали знак рукою, как бы приветствуя друг друга, но уже на разлуку, а быстрый катер увлекал меня, по широкому каналу до устья Хони, где шумным прибоем волн боролось с рекою море. И как слаба человеческая природа – болезненное физическое чувство одержало верх над нравственным, когда закружилась голова от морского волнения; надо мною сбылся хотя и не в полном смысл сей выразительный стих Даита:

Poscia piu che il dolor pote il digiuno.

Потом болезнь превозмогла и горе.

Если тягостна была разлука на берегах Мингрелии, приятная встреча ожидала меня на парjход: начальник черноморской линии, с которым я начал мою службу, по чувству давней приязни, пожелал везти меня до Керчи, вдоль берегов живописной Абхазии. В первые годы молодости мы разделяли с ним скромную хату, посреди цветущих садов Малороссии, или палатку кавалерийского лагеря, и вот, после стольких лет, он разделил со мною каюту, на бурной пучине Черного моря. И действительно бурно было оно в течение десятичасового плавания, от Редута до Сухума; мимо меня мелькнули Илори и Очамчиры и Драиды, и ни на что не мог я обратить даже минутного внимания от сильной качки. Когда же мы стали входить в широкий залив Сухумский, хотя и беспокойный при западных ветрах, погода начала утихать, и я мог любоваться с палубы красотою окрестных гор; однако, мне хотелось провести ночь на берегу. Сильный запах роз обвеял меня в ограде бывшей турецкой крепости: аллеи итальянских тополей, которыми обсажены все здания, обвиты были розовыми кустами, до половины их стройного стана. Нигде, даже в Мингрелии, не видал я столь богатой растительности. Это было в самом начале весны; все цвело и благоухало, и дышало необычайною жизнью для нас жителей севера. Наши береговые укрепления обязаны своею роскошною зеленью, первому начальнику Черноморской линии Раевскому, который по своей страсти к ботанике, украсил их лучшими произведениями крымской природы, и умел сделать наследственным вкус свой к садоводству, в охранителях сих твердынь; каждая из них представляется малым садом, так что забываешь о потоках крови, которыми они были обагрены, и о непрестанной опасности им угрожающей; виноградные лозы их обыкновенное украшение, а иногда, в каком-либо громоносном бастионе, уединенно цветет тюльпанное дерево.

Отдохнув ночь в Сухуме, я уже мог с обновленными силами продолжать морское путешествие. На расстоянии двух часов от сей турецкой крепости, которая заступила место древней Диоскурии, средоточия греческой торговли на берегу Понта, мы увидели довольно обширные развалины, там, где малая речка Псирст впадает в море. Еще стояла круглая башня, вся обросшая плющом, и местами обрушенная ограда тянулась вдоль берега, столь же роскошно украшенная рукою времени. Это была Анакопи, древняя Никопсия греков, о которой упоминает царь Давид возобновитель в своем завещании, как о крайней точке западных своих пределов. Позади нее углубляется в горы знаменитое ущелье Трахейское, проникающее внутрь Абхазии, и на гребне утеса видны остатки замка Трахеи, который греки отняли у абазгов, после кровопролитной осады в царствование Иустиниана. Для меня драгоценно было другое историческое предание, записанное в хронике царя Вахтанга, который говорит, что один из проповедавших здесь апостолов, Симон Кананит, скончался и погребен в Никопсии.

Мы сошли на берег, чтобы посетить церковь, на которую указывает местное предание, как на погребальную апостола, и долго ее искали посреди развалин Никопсии, ибо по незнанию языка не могли объясниться с жителями, дико на нас смотревшими. Нам пришло на мысль, что она должна быть в горном замке Трахейском, и мы уже хотели туда подыматься, когда один из проводников, с ближнего казачьего поста, вызвался указать нам желанную церковь. Он возвратил нас опять к развалинам Никопсии и, позади ограды, вывел на довольно обширную поляну, усеянную также обломками. Она была ограждена прибрежными скалами Псирсты, которая омывала своими волнами дикое, живописное место, как бы нарочно созданное природою, чтобы приманить на жительство людей. Посредине стояла церковь, небольшая, но почти совершенно уцелевшая, кроме обвалившегося купола; западный её притвор завален камнями и зарос дикими растениями, как и самая вершина церкви; вход от южного притвора, над коим виден еще полустертый лик Спасителя. Устройство храма совершенно греческое, с тройным разделением алтаря и полукружием горнего места; поразительна тонкость стен, складенных из римского кирпича, и высота стройных сводов, которые опираются на чрезвычайно легкие столбы; живопись уже стерлась, но на западной стене еще видны успение Богоматери и два мученика. Гробницы апостольской нельзя распознать; но предполагая, что святые мощи положены были, по древнему обычаю, под самым престолом, я помолился над тем местом, где он некогда стоял, и призвал имена обоих апостолов Симона и Андрея, просветивших страну сию. Утешительна молитва на таких местах, освященных стопами первых учеников Христовых. В минеи грузинской, обители св. Давида Гареджийского, сохранилось житие Андрея Первозванного, переведенное с греческого, которое гораздо полнее нашего и довольно описывает его странствование кругом Черного поморья.

Продолжая плавание ваше, от Анакопи к Пицунде, мы на краткое время остановились против Бамбор и наслаждались очаровательным видом широкой долины Лехны, у подножия гор абхазских. Вдали на холме виден был дом владетеля Михаила, в селении Сууксу и церковь, или малая обитель, где живет при нем архимандрит; но мы не сошли на берег, чтобы не беспокоить семейство князя, зная о его отсутствии. Немного далее песчаный мыс Пицунды, поросший вековыми соснами, выдался в море, как бы приглашая пловцов отдохнуть в его гостеприимной пристани. Не смотря на песчаный слой, море так глубоко, что пароход наш мог подойти к самому берегу. Природа обильно одарила место сие, предназначенное для водворения христианства в Абхазии: здесь долго пребывал первозванный апостол; сюда, хотя и невольно, предназначали другого великого проповедника истины, Златоуста; здесь наконец великий Иустиниан основал изящный храм Богоматери, до ныне уцелевший в древней красе своей и ожидающий обновления; его высокий купол виден был с моря, промежду сосновых вершин. Первым моим движением было устремиться, через вековую рощу, к древнему святилищу. Нельзя не иметь веры ко преданиям, освященным глубокою верою народа, с незапамятных времен. Если несправедливо то, что св. апостол здесь довершил земной свой подвиг, то нет никакого сомнения, о его долгом пребывании на сих местах, и быть может многие истязания испытал он за слово истины, в городе Пифионе, ибо все поморье было наполнено колониями эллинскими. Вне сосновой рощи стоял храм, посреди развесистых вязов и смоковниц, обвитых виноградом, во всей роскоши дикой природы Абхазии; вокруг него ограда грубо складена из булыжника, уже в позднейшие времена, ибо частые нападения принудили католикосов, искать себе защиты в стенах и бойницах.

Чувство восторга и глубокого благоговения исполнило мое сердце, когда, проникнув внутрь ограды, остановился я пред великолепным святилищем Иустиниана. Оно действительно носит на себе печать того времени и изящества, даже и в состоянии упадка, как великие мужи, под бременем тяжких испытаний, сокрушаемые, но не сокрушенные. Строгие размеры зодчества византийского приятно поражают взоры в обширном здании, которое отчасти поросло плющом и кустами, пробившимися сквозь его расселины. Основание его из дикого камня, стены пестро сложены полосами, частью из кирпича; тронное полукружие образует алтарь; двухъярусный портик, до половины обрушенный, пристроен к трапезной части храма; двое малых сеней по сторонам и сферический купол легко венчает стройное здание; но медные листы его были сорваны и треснули вековые своды. Кругом роскошная зелень дерев и сосновый бор, и снежные горы Кавказа на небосклон, дополняли красноречивое зрелище запустевшего храма.

Я взошел в его внутренность и еще большим умилением исполнилось сердце; меня обвеяло нечто родное, как бы кто дохнул на меня древнею святынею Киева и Новгорода; казалось недавно только прекратилось священнодействие, и отголосок гимнов будто звучал еще в пустоте обнаженных сводов. Тремя дверями входят, из западного притвора в трапезную часть, которая осенена хорами, как в лавре Печерской и обеих св. Софиях. Каменный иконостас, весьма низкий, был подобен Сионскому, что в Атенской долине; сквозными арками малых колонн своих он не заслонял глубокого алтаря, и видны были на горнем месте остатки стенной живописи: Влахернская Божия Матерь с архангелами и приобщение под двумя видами. Двенадцать стоящих святителей, окружали высокую кафедру католикоса и сопрестолие епископов и пресвитеров, возвышенное на пять ступеней от помоста. Еще четырнадцать ликов святых, в малых кругах, воскресение Лазаря и умовение ног, слабо видны были на стенах алтаря, и несколько изображений апостольских в купол между окон; вся же прочая живопись стерлась или отбита. Но легкая сферическая форма купола, хотя и треснувшего, производила впечатление отрадное: душа как бы порывалась на молитву, под воздушными сводами сего храма, располагающего к богомыслью. Сколько бы не должна превозмогать духовная природа человека его грубую оболочку, нельзя не сознаться, что внешнее благолепие святилища невольно действует на душу.

Достоин внимания престол Пицундского храма, составленный весь из мраморных обломков, с изваянными на них крестами, как будто бы кто нарочно разорил воздвигнутый прежде на этом месте и опять собрал его из разбитых частей. Некоторые полагают, что это воинские трофеи славного воителя Вамека Дадиана, ходившего войною в горы в XV веке, и собравшего там остатки греческих памятников, для храмов Пицунды и Хопи. Невероятно, однако, чтобы Вамек заменил своими трофеями первобытный престол, который конечно не был составлен из обломков, и едва ли подвергался разрушению; это загадка для археологов, но, и при нынешнем обновлении, не должно касаться оригинального престола. Давно ли прекратилась на нем божественная служба? Не знаю; то лишь известно, что и после перенесения кафедры католикосов в Гелат, в половине XVII века, они продолжали приходить для священнодействия в оставленную ими Пицунду, хотя однажды в год, вероятно на праздник успения Богоматери или на память первозванного апостола, ибо предание народное переименовало в честь его святилище. Рукоположение епископов, подвластных католикосу Абхазии, и освящение мира совершалось всегда в храме Пицундском, по древнему уважению к сему месту, как видно из путевых записок патриарха Иерусалимского Досифея.

Утратился летописный ряд католикосов Абхазии, которые восседали в святительской славе, на горнем месте храма Пицундского, как преемники первозванного апостола, и простирали духовную власть свою далеко в горы, до пределов Грузии. Нет сомнения, что приморские епархии гораздо древнее Иверских, ибо отселе началось христианство; но летопись грузинская сохранила нам имена своих католикосов, начиная от Петра, жившего при царе Вахтанге в V веке, до VIII столетия, когда временно они прекратились, по смутным обстоятельствам царства. При Давид возобновителе опять является католикос Грузии, знаменитый Иоанн III, участвовавший во всех его соборах, и уже ряд верховных святителей не прерывается до младшего Антония, брага последнего царя. В Абхазии напротив того не сохранились имена её иерархов, хотя нет сомнения, что кафедра Пицундская не оставалась без пастырей, разве только по временам, в смутные эпохи. В житии Давида возобновителя назван современный ему католикос Евдемон, вместе с ним устроивший обитель Гелатскую, по образу Пицундской; но в завещании царя и в летописях упомянуто только, во множественном числе, о присутствии на соборах католикосов, но без имени. Нельзя, однако, предполагать, чтобы тут подразумевался католикос армянский, странствовавший тогда в Киликии, хотя столичный город Ани подвластен был Давиду, и чтобы в славную эпоху предков его Багратов, собственно царей абхазских, не было католикосов в Пицунде. Летописи грузинские вспомнили о них только в позднейшие времена: в исходе XIV века является католикос Арсений и потом, спустя некоторое время, Иоаким, а за ним уже непрерывный ряд католикосов, имена коих нам известны из дарственных грамот. Их считается 18, и между ними самые знаменитые были два Малахии, один князь Абашидзе, а другой сын владетеля Гурии, еще два Евдемона, Захария, перенесший кафедру, и три последних: Виссарион сын Эристава Рачи, Иосиф царевич, брат великого Соломона, и Максим, скончавшийся в Киеве. Мы обязаны летописным порядком сих католикосов, ученому изысканию академика Броссе.

У входа в святилище, в западном его притворе, находится особый придел, устроенный гораздо позже, с гробницею уже упраздненною, которая служит предметом многих толков. На внешней стене его сохранилось отчасти изображение архангела Михаила и великомученика Георгия на коне. Внутри, в полукруглом углублении к востоку, есть малый престол и над ним начертан лик Спаса поверх трех святителей, с греческою надписью: «Бог во святых почивающий». Тут же в стене видно место для жертвенника и хранения сосудов, и опять греческая надпись, с грубыми ошибками и полустертыми буквами; если я не ошибся вот её содержание: «Помяни Господи раба твоего Параскева живописца, который устроил храм и купол при владычестве (не разобрано слово) католикоса Евдемона. Ты вся веси, исполни сие». Год 7-й хроникопа соответствует 1320-му. На стенах написаны распятие Господне, снятие со креста, погребение с греческими словами: «погребальный плачь», и изведение праотцов из ада над престолом. На дверях Спаситель и два верховные апостола, а напротив, над пустою гробницею, апостолы Андрей и Симон. Есть еще две могилы под помостом, закладенные досками, из которых веет мертвою сыростью.

Предание народное указывает на главную гробницу, как на ту раку, в которой покоились мощи первозванного, и лики обоих апостолов на стене о том гласят. В одной дарственной грамот минувшего столетия, княгини Анисии Абашидзе, написано так: «Мы сделались достоянием святого апостола Андрея, который был мучим в земле людоедов Анухарет, и погребен на месте, называемом Бичвинта (Пицунда). Господь прославил его честное тело, и по его повелению была тут построена церковь во имя Божией Матери, сделавшаяся кафедрою католикосов». (год 1731). И так по всему поморью издавна утвердилось мнение, что апостолы покоятся один в Пицунде, другой в Никопсии. Еще одно местное предание называет сию гробницу Златоустовою, ибо известно по истории, что его хотели сослать в пустынный Пифион, не довольствуясь суровым заточением в пределах Малой Армении, где кроме холодного климата, непрестанно его тревожили набеги исавров, нынешних курдов. Но известно и то, что Златоуст не дошел до места заточения и скончался дорогою близ Коман. Так описаны его последние минуты:

Златоусту наступило время его всесожжения; поприще совершил он, веру соблюл, и ему, подобно как апостолу Павлу, готовился венец правды, который Господь воздает всем возлюбившим его явление. Враги его исходатайствовали наконец у императора повеление сослать его еще глубже, на поморье негостеприимного Понта. Три месяца продолжалось утомительное странствие; двое стражей сопровождали святого, не давая ему ни малейшего отдыха; но один из них, более человеколюбивый, иногда оказывал втайне некоторое снисхождение; другой же воин, нрава зверского и сурового, раздражался даже, если встречавшиеся на пути просили его пощадить слабого старца. И в проливной дождь, и в знойный полдень, выводил он нарочно своего узника, чтобы промочить до костей или опалить священное чело его, лишенное волос, и не позволял останавливаться в городах или селениях, чтобы укрепиться банею, необходимою для его изнуренного тела. Так достигли они города Коман и прошли мимо, остановившись для ночлега в уединенной церкви мученика Василиска, епископа Команского, который пострадал при суровом Максимине Даие, вместе с пресвитером антиохийским Лукианом. Ночью явился спящему труженику мученик Василиск и сказал: «мужайся, брат Иоанн, завтра мы будем вместе»; явился заблаговременно и священнику той церкви, говоря: «приготовь место брату моему Иоанну, ибо уже приходит». На утро тщетно умолял стражей своих Златоуст, остаться в церкви хотя до полдня, надеясь сложить к тому времени тяжкое бремя жизни; он принужден был продолжать путь, но болезнь его так усилилась, что сами мучители решились возвратиться. Тогда, предчувствуя скорую кончину Иоанн, не вкушая пищи, изменил одежды свои и весь облекся в белое, даже до обуви, роздал присутствующим немногое, что имел с собою, и причастившись страшных тайн Христовых, произнес пред всеми свою последнюю молитву, которую заключил обычными словами: «благодарение Богу за все!» потом сказал тихое предсмертное аминь, и простершись на одре, испустил дух. Великое множество иноков и дев, соседних обителей Армении и Понта, стеклись на его погребение в пустынной церкви Команской, и святое тело нового мученика положено было с честью, близ пострадавшего, подобно ему, блюстителя сего места Василиска. Но не прошло тридцати лет, и более славным торжеством почтены были нетленные останки святителя. Сам он, как бы подвигнутый молитвенною грамотою восприятого им от купели императора, Феодосия младшего, и ученика своего Прокла, архиепископа Царьградского, перенесен был на поприще своих духовных подвигов, и поставлен опять на ту кафедру, которая оглашалась его златыми беседами.

Где же Команы, место кончины Златоуста, до которого было три месяца хода от Арабиссы, из Малой Армении? Город сего имени показан на древних картах на юго-запад от Требизонта, между Амассиею и Токатом, на реке Ирис (нынешнем Токат-су) и довольно вероятно, что непрестанная опасность от исавров заставила сделать большой обход к Трапезонту, чтобы потом уже следовать вдоль поморья, населенного греческими колониями, или быть может плыть морем в Пифион. Между тем я слышал от князей Гурии, что в одной из обителей их земли, показывают доныне могилу Златоуста, и собственно в том монастыре, который служит теперь, близ главного города Озургет, кафедрою для епископа Гурии. Я просил экзарха Грузии, спросить о том письменно преосвященного Евфимия, и получил отзыв, что ни в его кафедральном монастыре Шемок-меди, ни в Джуматском, который ближе к морю, нет могилы Златоуста, если только верны его сведения. Достойно замечания то, что на древней иконе Пицундской, святитель всегда пишется вместе с ангелом своим Предтечею, по сторонам Божией Матери.

Нет никакого сомнения, что предание о погребении первозванного апостола и Златоуста в Пицунде, не имеет исторического вероятия, ибо хотя апостол проповедовал в Абхазии, но окончил подвиг свой в Патрасе Морейском, а Златоуст, не дошедший до Пицунды, перенесен, как мы видели, из Коман в Царьград; но весьма вероятно, что часть некая мощей их отделена была императором Иустинианом для храма Пицундского. Можно предполагать и то, что сами католикосы, после запустения Никопсии, перенесли мощи апостола Симона Кананита, из разоренной его церкви в свой кафедральный собор, ибо гораздо невероятнее забвение такой великой святыни, в месте столь близком. Что касается до других гробниц в помосте, то они могли быть местом упокоения католикосов, и, хотя греческая надпись над жертвенником неудовлетворительно разобрана, однако, в ней, кажется, есть имя католикоса Евдемона, быть может современника царя Давида, ибо год хроникона написан сбивчиво. Перевод же Дюбуа, с именем никоего католикоса Ваурафа, совершенно неверен.

С западной стороны храма видны еще остатки трех малых церквей, гораздо позднейшего времени, а к востоку доселе бьет из земли ключ свежей воды, который местное предание приписывает молитвам первозванного. Утешительно, в пустынной Абхазии, утолять жажду свою струями, освященными апостольскою молитвою! Нет в Пицунде походной церкви, как в прочих укреплениях абхазского и черкесского берега, потому что предположено обновить великолепный храм Иустиниана, и уже прислан архитектор для сего истинно полезного дела, которое опять возвратит всю Абхазию к христианству, особенно если тут учредится кафедра епископская и миссия духовная. Есть там, однако, молитвенный дом, со всею нужною утварью для устройства церкви, и даже довольно богато украшены иконы; везде проявляется благочестие русских воинов. В сенях сей молитвенной храмины висит небольшой генуэзский колокол, на котором изваяны лик Богоматери, Вероника с убрусом и епископ в латинской митре, и выставлен год 1529. Кто пожертвовал колокол сей? Неизвестно; но занесенный с запада в сии пределы, он и доныне сзывает православных к утреннему и вечернему богослужению, в ограде Пицундской обители.

Это был вечер субботний; с радостью услышал я серебристый звук его благовеста ко всенощному бдению. Столь же отрадно было для меня молиться, на месте евангельской проповеди первозванного в Абхазии, как и на горах киевских. Я имел духовное утешение посетить почти все места, ознаменованные его подвигами, начиная от Иерусалима и до чуждой для нас Амальфи, где хранится сокровище его мощей; оставался не посещенным один только Патрас, в котором он довершил свое апостольское поприще.

На утро просил я отслужить часы, в погребальном придел большего храма, ибо не было освященного престола для литургии. Малый, но стройный хор кантонистов, огласил гимнами священные своды и невольно забилось сердце при сих торжественных звуках. Вокруг все было тихо и ясно, и как бы родственно: едва колыхались, майским ветром, густые вершины отечественных сосен; ярко сияли, утренним солнцем, родные нам снега, на дальнем хребте Кавказа, и плавно колебалось море, синею волною манившее усталого путника в дальнюю его родину.