VI. Нестроения второго патриаршества Игнатия и восстановление Фотия в патриаршем достоинстве, по смерти первого. Папы Адриан II и Иоанн VIII.

Отношения константинопольского духовного и светского правительства с папою Адрианом к концу 871 года; – древне-болгарский церковный вопрос до рассматриваемого времени; – письмо Адриана в Константинополь, в коем заключались угрозы в отношении к Игнатию, за неуступчивость в болгарском вопросе и выражалось запрещение возводить клириков фотианского поставления в высшие должности; – церковные нестроения в Константинополе, – письма нового папы Иоанна VIII к императору Василию и Игнатию, – письмо к этому последнему, как замечательный образец папских притязаний и несправедливости. – Смерть Игнатия и восстановление Фотия на патриаршестве: какими побуждениями в этом последнем случае руководилось византийское правительство? – Папа Иоанн VIII признает Фотия законным патриархом; – что заставило папу решиться на этот шаг? – Прещения папы, обращенные к приверженцам Игнатия в Константинопольском обществе.

У большинства ученых утвердилось мнение, что в Византии и Византийской империи епископы были в полном рабском подчинении императорам, что Церковь была послушным слугою государства, что воля светских властителей была законом для иерархов. Для обозначения этих отношений светской и церковной власти в Западной науке употребляется варварское слово: цезаропапизм, которым указывается, что будто в Византии императоры в то же время были и первосвященниками, т. е. такими же полновластными распорядителями в делах церковных, как и в делах светских, гражданских.

Такой взгляд на отношение Церкви и государства в Византии образовался отчасти вследствие непонимания тех тесных, близких отношений между светским и церковным правительством, какие существовали в Византийской империи. И одним из сильных доказательств неосновательности разбираемого взгляда служит история патриаршествования Фотия.

Если власть гражданская была действительно руководительницей Церкви, то низвержение Фотия с патриаршества, происшедшее по воле императора Василия Македонянина, недолжно было вызвать никаких нестроений в Византии: смена одного патриарха другим была бы принята равнодушно, без противодействия, как очень обыкновенное дело. Что же мы видим в действительности?

Вскоре после собора, император Василий и патриарх увидели, с какими затруднениями приходилось бороться церкви константинопольской, при тех ненормальных отношениях, в какие поставил эту церковь к Римской собор 869 года. Да и сами папы вскоре же обнаружили, что собственно не об охранении благосостояния церкви и церковной дисциплины хлопотал они, когда с такою готовностью восстановляли Игнатия на патриаршей кафедре.

Если обратимся к тем двум письмам, какие посланы были императором и Игнатием, спустя немного времени после собора, то увидим, что тот и другой еще продолжают обращаться в Рим, в прежнем, чрезвычайно лестном для папского самолюбия, роде. В этом отношения чрезвычайно интересно письмо Игнатия от второй половины 871 года. Начиная свое письмо указанием на известный сон Навуходоносора об истукане в раздроблении его оторвавшимся от горы камнем, изображающим Христа, Игнатий, за тем, в витиевато-византийском вкусе играет словами «камни», чтобы поставить в некоторую параллель с этим сном значение кафедры Римской, к вящшему (не понятное слово ст. 211) прославлению Римских первосвященников. Вот его слова: «Издревле славный и знаменитый великий город ваш Рим чрез те святые камни, которые от востока прикатились сюда, я говорю о Петре и Павле, сделался славнейшим первенствующим центром апостольским; этот город, впрочем, и в ваши дни не перестал быть знаменитым и превосходным чрез тех, в чьих руках была первосвященническая власть, чрез такие святые и драгоценные камни, как блаженный папа Николай и твоя святость. Как бы·с какого-то возвышенного места, вооружаясь против начинаний несправедливости и лжи, вы докатывались до самого нашего града, чрез свои премудрые письма и свои решения, и как святейшие и любезнейшие Богу охранители своего места, обращаете в прах все махинации и твердыни, противящихся истине»²⁸⁸. Из содержания писем императорского и Игнатьева узнаем далее, что, благодаря слишком ревностному исполнению папских предписаний, возникло немалое церковное неустройство на Востоке. Множество чтецов во всех округах Константинопольского патриархата принадлежало к числу лиц, посвящённых Фотием, а потому, сообразно с папскою волею, не имевших права на повышение в церковных должностях; меж тем являлась настоятельная потребность в возведении чтецов в священный сан: в Константинопольском патриархате не стало достаточного числа пастырей церкви. В такое-то странное и печальное положение пришла церковь Константинопольская при своем решении следовать распоряжениям папским! Игнатий при всем том не отваживается ни на какой смелый шаг в данном отношении, а испрашивает смиренно решения папского: как поступить в рассматриваемом случае. Игнатий писал папе, как епископ, подчиненный епископу высшего ранга, следующим образом: «Просим твою отеческую святость написать нашему смирению относительно тех чтецов, которые пострижены были рукою Фотия, и которых бесчисленное множество во всех местностях и городах нашей церкви. Необходимость понуждает посвятить некоторых из них во священники. Поэтому мы хотим, относительно этого предмета, знать вашу волю и ваше распоряжение: достойны ли они возведения в высшие церковные должности, или нет»²⁸⁹. В том же роде писал папе и император²⁹⁰.

Казалось, Папе оставалось только благодарить судьбу, дававшую ему случай показывать свою власть на Востоке, не упуская благоприятных обстоятельств, но Папа, к своей же невыгоде, начал заходить в своих притязаниях слишком далеко и этим необыкновенно быстро поставил себя по отношению к Востоку во враждебные отношения. К тому же нестроения, возникшие в Константинополе вследствие папских распоряжений, еще раз побудили Константинополь поумерить свои симпатии к Западу. Переворот в отношениях Востока к Западу произошел еще при том же императоре Василии Македонянине. Но, прежде чем перейти к разъяснению этого последнего события, досмотрим, с какими новыми притязаниями и требованиями – как мы сказали – обращаются Папы на Восток, к своей собственной невыгоде?

Ответ Папы Адриана на письма Игнатия и Василия Македонянина от 10 ноября 871 года не соответствовал желаниям ни Патриарха, ни императора. Видя внимание и даже покорность, с которыми к нему обращались представители духовной и светской власти в Константинополе, Папа нашел удобным потребовать уступок от Константинополя, которые должны были повести к расширению папской юрисдикции Рима. Мы говорим о папском требовании, теперь особенно ясно предъявленном Константинополю, относительно уступки Болгарской епархии в пользу папской юрисдикции. Так как этого вопроса мы еще не касались, то считаем нужным войти в некоторые подробности относительно предмета, чтобы дело было вполне ясным – тем более, что в предшествующих отделах нашего труда, мы совсем не говорили о нем, хотя это и нужно было, не говорили потому, что желали впоследствии остановиться на нем при удобном случае и передать сведения о нем в целом, а не отрывочном виде.

Еще во времена первого патриаршества Фотия, при жизни папы Николая, между Римом и Константинополем возник спор: должна ли страна Болгарская принадлежать юрисдикции папской, или юрисдикции патриарха константинопольского? Вопрос этот на практике решался самим Болгарским народом, но этим не всегда был доволен Константинополь, и еще менее – Рим. Болгары, принявшие крещение во времена первого патриаршества Фотия, позволяли себе подчиняться юрисдикции то Константинопольской церкви, то Римской; отсюда являлась возможность для каждой из этих церквей заявлять свои притязания по отношению к Болгарам. В сущности, спорный болгарский церковный вопрос возник следующим образом. До IX века, до времени царя Бориса в Болгарии, в этой стране, как кажется, не было систематического миссионерства ни со стороны Востока, ни со стороны Запада. Правда, здесь были христиане и до этого времени, и христиан не мало, но это были христиане, случайно обратившиеся к вере евангельской. Так дело шло до царя Бориса, который решился принять христианство сам и окрестить весь народ. Рождался вопрос: от кого именно принять христианство, – от Греков, или Латинян? Христианство Болгар до этого времени не сблизило этой страны ни с Византией, ни с Римом. Вопрос однако решен был в пользу Греков. К Грекам обратили Болгар случайные обстоятельства. Болгарию постиг страшный голод; поиски за добычею хлеба заставили Болгар вторгнуться с оружием в руках в пределы Греческой империи. Нападение было удачно; но когда, готовившиеся отразить Болгар, Греки предложили мир, царь болгарский, согласившись на мир, в тоже время выразил желание принять вместе с своим народом христианство. Решившись креститься тотчас же на самом месте мирных переговоров, он крещен был в присутствии византийского императора Михаила III, который был его крестным отцом, в знак чего Борис принял христианское имя Михаила. Крещение совершил, вероятнее всего, патриарх Фотий. Это случилось или в 864 или 865 году. Таким образом Болгарский народ на первых же порах признал юрисдикцию Константинопольской церкви. Но вскоре, однако дело изменилось. Царь Борис также быстро отступается от подчинения константинопольскому патриарху, как быстро и неожиданно крестился по восточному обряду. Прошел год или два со времени его крещения, как он вдруг обращается к церкви Римской и хочет присоединиться к ней, подчиниться её церковной юрисдикции. Можно полагать, что Болгарам устрашились той зависимости, в какую они могли стать к империи Греческой. Греки, из желания полнее господствовать над Болгарами, не хотели дать им не только отдельного митрополита, но даже и епископов, и хотели посылать от себя только священников. Это показалось оскорбительным для Болгар и опасным для их самостоятельности государственной, и потому Борис решился обратиться к папе. Не получив удовлетворения своим требованиям от Греков, Борис имел полное право рассчитывать на большую уступчивость со стороны Рима, потому что Рим должен был воспользоваться этим случаем, чтобы привлечь Болгарию на свою сторону от Греков. Отношения Бориса с Римом относятся к 866 году. Папа с своей стороны присылает в Болгарию для утверждения в ней христианства двух епископов и священников и решается на первый раз дать одного епископа на всю страну. Началось обращение Болгар к церкви латинской. Таким образом Болгария по течению обстоятельств подчинилась и церкви латинской, и Рим, очевидно, получил возможность претендовать на подчинение себе церкви Болгарской, как и Константинополь. Сама Болгария сделалась местом борьбы греческого и латинского духовенства, присланного сюда с той и с другой стороны. Все это происходило во времена папы Николая и первого патриаршества Фотиева. Но проходит несколько времена, и Болгары отпадают от церкви латинской и снова ищут общения с Церковью Константинопольской. Это случилось вследствие того, что Болгары обманулись в своих надеждах на папу, ради которых они обратились к Латинянам. Папа Николай не хотел дать Борису в епископы Болгарии тех лиц, каких хотелось царю болгарскому, а предлагал ему таких кандидатов, которые не были по сердцу Бориса. Переписка Бориса с папою по этому поводу была продолжительна; упорство папы раздосадовало Бориса, и он решился снова присоединиться к византийскому патриархату. Дело было. скоро улажено между Борисом и Византией, оставалось только придать, ему вид законности²⁹¹. Собор 869 года, дал к тому желанный случай. Болгарский церковный вопрос рассматривался не на самом этом соборе, а на заседания добавочном, происходившем во дворце; на этом заседании присутствовали впрочем все главные представители собора 869 года. Дело происходило так: на заседание вызваны были послы от болгарского царя Бориса, очевидно нарочито прибывшие в Константинополь с целью достигнуть соборного утверждения союза Болгарского народа с константинопольским патриархатом. После приветствий, болгарские послы заявили: «что недавно мы (Болгары) были язычниками, а теперь удостоились благодатного христианства. Де желая впасть в заблуждение в каком-либо отношении, мы просим представителей патриарших кафедр разрешить нам вопрос: какой церкви (патриархату) мы должны принадлежать и подчиняться?» Папские легаты сказали: «конечно Римской, ибо ваш царь с своим народом отдал себя Римской церкви; да и чрез одного из вас папа дал указания касательно христианской жизни вашего народа, от папы же получили вы епископов и священников». Болгарские послы на это сказали, что они воздают папе всякую честь, и затем прибавили: «мы просим, чтобы папские легаты с другими представителями патриарших кафедр рассмотрели: какому патриархату они (Болгары) должны принадлежать по законам? Легаты на это сказали: «мы не имеем права решать этого вопроса, нам не дано от папы указания на этот предмет; но во всяком случае несомненно, что вы должны быть подчинены Римской церкви». Уполномоченные патриархов спросили Болгар: «кому принадлежала страна в то время, когда вы ее заняли, и какие здесь были тогда священники, греческие или латинские?» Болгары заявили: «эта страна отнята нами у Греков, и здесь мы встретили греческих священников». Тогда представители патриархов сказали: «значит Болгары принадлежат константинопольскому патриархату». Это однако показалось папским легатам неубедительным, и они представили несколько оснований, по которым Болгары должны подчиняться авторитету папы; они указывали на папские декреты, из которых будто бы открывается, что папская власть раньше простиралась на те страны, в состав которых входит и Болгария; далее они ссылались на то, что Болгары сами добровольно подчинились римской кафедре и папской власти; наконец они не преминули указать и на то, что просвещение христианством Болгар стоило папской кафедре многих трудов, что уже более трех лет Римская церковь утвердила свою власть в Болгарии, и что в настоящее время там находится латинский епископ Гримоальд, как хорошо знают это и сами послы болгарские. Представители восточных патриархов хотели было критически разобрать каждое из этих оснований, какие привели сейчас легаты. Но последние не позволили им этого сделать. Они с гордостью сказали: «апостольская кафедра (римская) не выбирала вас своими судьями; вы ниже папы и судить его вам не пристало; да и мы сами этого делать не станем, потому что один папа имеет право судить все другие церкви. К тому же нам не дано поручения рассматривать этого дела, предоставим решение папе. Он имеет достаточно документов, чтобы защитить свои права, в конечно он с такою же легкостью в ничто обратит ваши притязания, с какою легкомысленностью вы заявляете ваши притязания». В этих словах легатов заключалась явная укоризна и порицание по адресу представителей восточных патриархов. Последние понятно остались недовольны таким тоном и словами легатов и захотели заплатить им тою же монетою. Они сказали: «неприлично, что вы (Римляне), отпадшие от союза с Греческим царством и отдавшиеся во власть Франков, пользовались правом поставлять епископов и прочих духовных в стране Греческой империи. Мы объявляем, что так как Болгария принадлежала к Греческой империи, то она должна находиться в подчинении константинопольскому патриарху». Это окончательно вывело из себя папских легатов, они закричали: «вас никто не призывал в судьи, вы произносите суждение, как гордецы и люди пристрастные; ваше суждение мы объявляем во имя Св. Духа лишенным всякого значения». Затем обращаясь к патриарху Игнатию, легаты сказали: «а тебя, патриарх Игнатий, именем Бога и его ангелов заклинаем, чтобы ты, сообразно с посланием папы Адриана, который восстановил тебя в должности, не вмешивался в дела Болгарии, не посвящал никого для этой страны и не посылал туда кого-либо из духовных, принадлежащих твоему ведению. А если ты считаешь указанные притязания имеющими основательность (чего мы не думаем), то обратись за разрешением к Римской церкви, твоей защитнице». При этом легаты вручили Игнатию папское послание, касавшееся Болгарии. Но Игнатий, приняв письмо, не стал тотчас читать его и отвечал следующею, очень неопределенною фразою, что он будет остерегаться всего такого, что может послужить к оскорблению Римской Церкви, и что он не так молод и не так стар, чтобы позволить себе несообразное с справедливостью²⁹². На этом и кончились прения. Очевидно, каждая сторона считала себя правою: Византия себя, а Рим себя. Но нет никакого сомнения, что права Константинополя на управление Церковью Болгарскою гораздо тверже, чем права Рима. И это можно легко доказать, с полным беспристрастием. В самом деле, Болгары были первоначально крещены Византийцами; затем они по собственному желанию впоследствии приняли епископов и священников латинского обряда, но ненадолго; наконец Болгары безо всякого принуждения снова переходят от церкви Латинской к Греческой. Очевидно желание папы господствовать над Болгарией было прямым насилием над христианскою совестью Болгар. Папы никак не хотели понять, что нельзя народу, самостоятельно ведущему свою политическую жизнь, навязать священников, которые ему неугодны.

При всем том, папы, не могли отказаться от своих надежд подчинит себе Болгарию, особенно когда видели, что Византийская церковь со вступлением на императорский престол Василия и с возвращением Игнатия на кафедру патриаршую – стала более чем в дружественные отношения к папству. Удовлетворенный в других отношениях собором 869 года, папа однако видел себя оскорбленным со стороны этого собора, когда этот последний присоединил к церкви Византийской Болгарию, духовную власть над которой папа всячески хотел у держать за собою. Искательное обращение Василия и Игнатия с письмами в Рим, в которых они испрашивали папских милостей и снисхождения для клириков Фотиан, подало Адриану II-му случай решительно заявить о своем желании, чтобы Болгария присоединена была к Римской церкви. До нас сохранилось ответное письмо папы только к императору Василию. Папа говорит здесь с большим сознанием своего достоинства и выражает требование, чтобы Константинопольская церковь держала себя вполне сообразно с папской волей. Особенное негодование папы заслуживает церковная юрисдикция Константинополя над Болгарией, хотя, как мы указали сейчас, права Константинополя в отношении к Болгарии были гораздо основательнее, чем права Рима. Но папа знать не хотел действительных прав, он хотел воспользоваться в данном случае правом сильного, каким он считал себя. После обычных вежливостей и любезностей в письме к императору, и после некоторых укоризн ему-же за ту непредусмотрительность, с которою отправлены были из Константинополя папские легаты, бывшие на соборе 869 года, папа далее переходит к вопросу о Болгарии и говорит: «Как ни велики были знаки благосклонности, какие показывал прежде император к папскому престолу, теперь они готовы однако совсем стереться; соепископ наш Игнатий дерзнул – говорит папа – посвятить предстоятеля в страну Болгарскую, чему мы удивляемся, а вы с своей-стороны тому благоприятствуете, чем мы изумлены. Поэтому просим вас – говорит папа – увещевайте Игнатия отказаться от юрисдикции в Болгарии; иначе и он сам – грозит папа – не избежит законного отмщения, да и те, кто поставлен им в эту страну в качестве предстоятелей или с каким-либо другим именем и обязанностями, и они, уже теперь лишенные от нас общения, низвержены будут из своего сана»²⁹³. Интересно бы знать, на чем папа основывал своя притязание на Болгарию? Но папа в рассматриваемом письме молчит об этом, как будто бы права его на Болгарию были вполне несомненны. Дальнейшая часть письма посвящена вопросу: можно ли клириков Фотиан возводит в священные степени, вопросу, с каким обращались Игнатий и император к папе. Очень может быть, при других условиях папа был бы сговорчивее и разрешил бы предложенный вопрос к удовольствию Константинопольских властей – положительно; но теперь когда Константинополь утвердил духовную власть над Болгарией и не хотел отказаться от неё, папа счел долгом быть упорным и тем стеснить Константинопольскую церковь, в надежде, что такая настойчивость его: не заставит ли Константинополь уступить Риму в вопросе о Болгарии, т.е. папа за уступку с своей стороны как бы требовал уступки со стороны Константинополя. Вероятно, поэтому-то папа и отвечал отказом на просьбу Константинопольских властей – разрешить посвящение в священные должности клириков фотиан. «Мы не можем (non possumus) – говорит папа – отступит от того, что уже постановлено, мы не можем постановить чего ни будь противоположного; в особенности касательно лиц, посвященных Фотием, нам не свойственно – говорит не без гордости папа – утверждать – то да, то нет. Если бы мы разрушили, что уже настроили, то явились бы преступниками закона. Что одобряла церковь, утвердил вселенский собор, то и пусть сохраняется неизменным. Если нас и просят о разрешении того, что положено, мы однако не согласны ни на какие изменения, мы никаким образом не будем склоняться – то направо, то налево. Не в наших нравах по своей воле так или иначе распоряжаться определениями отцов»²⁹⁴. Из письма папы Адриана к Игнатию, писанного по тому же вопросу и в тоже время, сохранился лишь отрывок; из него видно, что папа и к Игнатию обращался с теми же требованиями касательно Болгарии, с какими обращался он к императору²⁹⁵.

«Из этих писем, нужно сказать с Гэттэ, хорошо можно понять, что Рим, заботясь о восстановлении Игнатия, преследовал не любовь к справедливости, во выискивал только случай утвердить свое господство и на Востоке. Игнатий в глазах папы стал настолько же виновным» как и Фотий, когда он не хотел подчиниться папской власти»²⁹⁶.

Восток отвечал молчанием на папские требования касательно Болгарии, но папы естественно не хотели уступить Константинополю. Умер папа Адриан II, и его преемник Иоанн VIII продолжает снова и снова требовать от Константинополя уступки власти над Болгарией. И первые два письма, с которыми обращался в Константинополь новый Римский первосвященник до нас не сохранились; история знает лишь третье письмо, с которым обращался Иоанн в Константинополь по данному вопросу. Повод к этому письму дав был самим императором Василием. Тяжело чувствуя тот разлад, какой господствовал в Константинопольской церкви, вследствие того, что большая часть духовенства, приверженного к Фотию, оставалась под опалою, и однако продолжая стоять на прежней, усвоенной им со времени собора 869 года точки зрения на папство, император хотел, чтобы папство, создавшее подобный разлад в Константинопольской церкви, само же и уврачевало эту церковь, водворив мир и любовь между игнатианами и фотианами. По крайней мере, думаем, в этом именно смысле нужно понимать просьбу, заключающуюся в несохранившемся до нас императорском письме к папе; в нем император просит, чтобы папа прислал легатов в Константинополь для умиротворения церкви этого города и восстановления порядка в делах Константинопольского патриархата²⁹⁷. Мы уже видели, с какими затруднениями должна была бороться церковь Константинопольская, как скоро она стала в такие отношения к Риму, в какие поставила ее политика Василия и Игнатия. Эти затруднения продолжали действовать и до того времени, к какому относится указанное письмо императора (около половины 877 года). Император не видел возможности направить дела церкви Константинопольской на добрый путь иным способом, кроме примирения партии фотиан – партии сильной – с игнатианами и этого он надеялся достигнуть не какими-нибудь домашними средствами, но при помощи пап, которые поставили в Константинополе во враждебные отношения, названные две церковные партии. Опыт должен был убеждать императора, что следовало вызвать из угнетенного положения партию Фотия – сильную и многочисленную, – но как было сделать это? Восстановить Фотия на кафедре Константинопольской, пока жив Игнатий, было нельзя; это значило бы повторить в церковном положении времена Михаила III. Оставалось только одно средство: при помощи папы, в авторитет ·которого еще по-видимому продолжал верить император, воссоединить партию фотиан с игнатианами, дав им равные права в церкви. Этого, как кажется, и желал император, обращаясь с вышеуказанным, несохранившимся до нас, письмом к папе Иоанну VIII. Теперь как же повел себя папа в этом случае? Папа послал в Константинополь требуемых императором легатов, но как кажется, и сам хорошо не знал, за чем именно в Константинополе понадобились легаты Римские. Письма папы Иоанна к императору, посланные с легатами в Константинополь²⁹⁸, вращаются в общих фразах, в которых выражается желание умиротворить церковь Константинопольскую, и болезнование о её неустройстве. Одно ясно высказывает папа в этих письмах, что он естественный владыка во всех церквах, прибежище для них, вообще высказывается довольство таким отношением, в какое император ставит церковь Константинопольскую к Риму. «Мы – говорит папа, описывая свои заботы о Константинопольской церкви – мы призваны вести бремя всех обремененных, или лучше, в нас несет оное блаженный Петр, потому что во всех наших попечениях он покровительствует нам и заботится о нас, его наследниках»²⁹⁹. Затем папа высказывает надежду, что его легаты «своею старательностью «возвратят мир церкви. Константинопольской, отнимут от неё дух сварливости и утвердят справедливость». Но им поручается заботиться не о том, какими бы способами в самом деле достигнуть умиротворения в церкви Константинопольской, а о том, чтобы расследовать, «что совершено в Константинополе в это время против воли Божией (конечно в папском особенном смысле), что совершено против преимуществ Римской кафедры (sic!) и вопреки обычаям, положенным Римскою Церковью»³⁰⁰. Т.е. папа собственно заботился о себе и своих интересах, о чем он и заявляет прямо в письме к императору, когда говорит: «император желает, если чего именно, так в особенности увеличивать славу (decus) церкви Римской³⁰¹. В чем именно папа видит это увеличение славы Римской кафедры – это открывается из письма папы к Игнатию. Оказывается, папа ни о чем другом не думает и не заботится кроме возвращения Болгарии под духовную юрисдикцию Рима. Как будто бы от этого обстоятельства зависело самое благосостояние Константинопольской церкви. Это письмо папы к Игнатию ещё раз показывает, что папы в своих отношениях с Константинополем руководились единственно своекорыстными целями, а не любовью к справедливости, которой они хотели лишь щеголять. В самом деле, что общего между вопросом об умиротворении церкви Константинопольской и вопросом о духовной юрисдикции над Болгарией? Ровно ничего, или, если угодно, только ·то, что за уступку Болгарии папскому престолу быть может папа сделал бы с своей стороны какие-либо уступки в вопросе об игнатианах и фотианах, как это и ясно стало в последствии, но разве это значило руководствоваться любовью к справедливости? Только об уступке Болгарской церкви папству, и только об этом говорит Иоанн в письме к Игнатию. Прежде всего папа внушает Игнатию, чтобы он довольствовался одним своим Константинопольским патриархатом, не преступай пределов его. Он говорит: «уже дважды я письмами увещевал тебя, чтобы ты довольствовался Константинопольским диоцезом, который дан тебе в силу авторитета Римской кафедры (sic!), и пределов этого диоцеза не должна переступать нога твоя»³⁰². Но «ты – делая укоры Игнатию за Болгарию, говорит папа – ты, закрыв глаза, безрассудно попрал определения святых отцов, своей благодетельнице, Римской церкви, заплатил неблагодарностью, с своим серпом вторгся на ниву другого, присвоил себе древнюю Римскую епархию (?) в стране Болгарской. Уж за это ты – продолжает папа – вполне заслужил лишения церковного общения, но ради снисхождения (какая доброта!) мы в третий раз обращаемся к тебе письменно и увещеваем тебя: пошли тотчас же способных мужей в Болгарию, которые здесь находящихся духовных лиц, рукоположенных самим тобою или подчинёнными тебе епископами, возвратили бы в Константинополь, так чтобы в течение тридцати дней ни одного епископа, ни одного духовного, посвященного тобою или тебе подчиненными епископами, не оставалось уже в стране Болгарской». За тем папа присоединяет угрозы на Игнатия. Папа говорит: «если же в течение тридцати дней все посвященные тобою или твоими епископами не покинут страны, и ты не откажешься от власти над страною, то спустя два месяца, начиная счет от получения этого письма, ты будешь отлучен от евхаристии и будешь оставаться в таком положении столько времени, пока наконец не послушаешься наших декретов: Но если же, не смотря и на это, пребудешь упорен и непокорлив, не сделаешь требуемого, то, по суду апостольского авторитета нашего, лишишься своего патриархата и общения нашей любви, в потеряешь все права священства»³⁰³. Вот тот мир церковный который хотел даровать папа церкви Константинопольской. И Игнатий, о котором с таким пафосом отзывался папа Николай и отчасти Адриан, и он сделался ненавистным для папы, не хуже Фотия, как скоро он не хотел слушаться папских велений! если папы выражали ненависть против Фотия, считая его незаконно поставленным прямо из мирян во епископы, то чем, какими канонами они оправдают себя, когда и Игнатия, который всегда считался в Рим патриархом законным, они так же унижали и порицали, как и Фотия, как скоро он не хотел быть их послушным орудием?

Неизвестно, к чему бы повели эти отношения Константинополя с Римом (предположительно всего к тому, что между Римом и Константинополем установились бы неопределенные, натянутые отношения, в которых ни одна сторона не имела бы в виду уступить другой), если бы важные церковно-исторические события в Константинополе не дали отношениям Константинополя с Римом совсем другого оборота, утешительного для истинных сынов православной церкви.

В 877 году 23 октября умер престарелый патриарх Игнатий и чрез три дня после его смерти Фотий снова сделался патриархом в Константинополе. Священное и достопамятное для восточной церкви имя Фотия само по себе ручалось уже, что церковь Константинопольская теперь откинет от себя ту нерешительность, с которою она стала – было относиться к папству, и что дела примут совсем другое течение, чем как было при Игнатии. Фотий, учёный, энергический, глубоко понимавший потребности церкви, уверенный в чистоте и святости своих антипапских идей, мог быть только врагом папства, но не из любви к раздорам (да не будет!), а из любви к истине. Факт возведения Фотия снова на кафедру Константинопольскую вместо Игнатия является с первого взгляда совершенно неожиданным и малопонятным, а потому мы считаем нужным войти в. объяснение этого факта, тем более что он имеет большое значение в истории восточной церкви; им условливался тот переворот в отношениях церкви Константинопольской к Западу, который навсегда с тех пор определил и установил истинный взгляд на папство и его притязания на восточную церковь.

Кто бы мог предсказать, что тот же Фотий, при том же самом императоре Василии Македонянине, снова взойдёт на патриарший престол Константинопольский и снова начнет с него поражать гордыню Ватикана? Это событие нужно рассматривать по истине как дело Высшего смотрения!

После собора константинопольского 869 года Фотий потерял всякое значение в Церкви: его патриаршествование объявлено незаконным, сам он выставлен был человеком очень невысоких нравственных правил, правительство было явно против него. Его прежним многочисленным приверженцам, по-видимому, ничего не оставалось делать, как подчиниться императорской воле. Но этого не случилось. Фотий и его приверженцы из числа духовенства хорошо понимали, в чем можно и должно уступать власти светской, и в чем уступать не должно. Партия Фотия одушевлена была, как это раскрыто было раньше³⁰⁴, такими интересами, отступиться от которых она не могла, потому что эти интересы были дороги для Церкви: отказаться от них, значило бы забыть, что епископы должны служить благу Церкви до самоотвержения. Эта партия, одушевленная сознанием блага Церкви, ни в чем не хотела уступать требованиям и желаниям тогдашнего правительства. И светское правительство наконец увидело себя лишенным возможности бороться с партией Фотиан, уступило во всем этой последней. Фотиане восторжествовали. – Посмотрим, при каких обстоятельствах это произошло.

По заключении собора 869 года, сам Фотий поставлен был в такое стеснительное положение, что, смотря со стороны, можно было подумать, что теперь для Фотия все потеряно. По приказу императорскому, этот патриарх сослан был в Стенос, гавань на европейском берегу, где было не мало монастырей; здесь его держали так, как держат государственных преступников. Свое тягостное положение описывает сам он в письмах. В одном письме он писал: «не говорю о чем-либо ином, я требую просто, чтобы соблюдались в отношении ко мне права человека. Варвары и Греки, желая наказать человека, лишают его жизни; но если кому они даруют жизнь, то не стараются голодом и тысячью других бед убивать этих же людей. А моя жизнь хуже смерти. Я заточен, разлучен с родственниками, друзьями, лишен слуг, отнято у меня всякое человеческое утешение. Когда апостол Павел был, в узах и веден на смерть, ему оказывали помощь друзья и ученики. Язычники, враги Христовы не отказывали ему в сострадании; и давно уже – не говорю – епископ, но не один преступник не переносил столько, сколько я. Отняты у меня самые книги – вот новое, доселе неизвестное наказание, изобретенное собственно для меня.

И зачем это? Затем, чтобы я не мог читать слова Божия». В виду своего тягостного положения, Фотий находит, что для него смерть была бы лучше этой несчастной жизни³⁰⁵. В другом письме, налагая жалобы на свое грустное положение, Фотий пишет, что 30 дней он лежит больной, и всякая просьба о присылке к нему врача остается без удовлетворения³⁰⁶. Не лучше было положение и духовенства, твердо державшегося стороны Фотия. Фотий в самых мрачных красках изображает состояние епископов, разделявших с ним кару, положенную собором 869 года и усугублённую византийским правительством³⁰⁷. Но с течением времени положение Фотия, а с ним и всех его приверженцев, улучшается. Не уступчивостью добивается Фотий такого изменения, а твердостью и верностью своим началам. Уступает не Фотий, а светское византийское правительство³⁰⁸. Но мало времени ожидал византийский император, что сам Фотий и приверженные к нему епископы подчинятся определениям собора 869 года, что по крайней мере большинство фотианских епископов войдут в единение с патриархом Игнатием, признав себя виновными и испрашивая милости и пощады от патриарха. Ничего такого не видно было. Все епископы, прежде державшиеся стороны Фотия, и по низвержении его остались верными ему. Из всех епископов, которые возведены были им в этот сан, ни один не отпал от него, не увлекся какими-либо расчетами честолюбия и выгод; почти все они оказывали решительное противление несправедливым распоряжениям правительства. Даже епископы, некогда посвященные самим Игнатием, но потом перешедшие на сторону Фотия, и те не изменили Фотию с повторным восшествием Игнатия на патриаршую кафедру. Ни один из всех перечисленных епископов не дерзал возводить каких-либо обвинений на Фотия; соборное осуждение против него нисколько не изменило их отношений к низверженному патриарху. Большинство епископов и других духовных лиц церкви Константинопольской оставалось, вопреки ожиданиям, на стороне Фотия. Этому факту по могут не отдавать справедливой дани удивления и современные нам замечательнейшие римско-католические писатели, при всем их нерасположении к личности Фотия. Известный католический ученый Гефеле с удивлением замечает, рассматривая времена уничижительного положения Фотия, что «ни один из всех епископов, посвящённых Фотием (а таких было множество), не перешел на сторону Игнатия»³⁰⁹. Также и другой, еще более знаменитый, католический ученый Гергенретер, при всем желании унизить Фотия, не может умолчать о том обаянии, какое производил Фотий, и о той привязанности, какою пользовался он в среде большинства епископов во дни своего несчастия. Названный ученый говорит: «во дни своего благополучия Фотий умел настолько привязать членов своей партии друг к другу, что и во дни своего несчастий не только мог противодействовать разложению своей партии, но даже находил средства еще более укреплять связь между членами её». Фотианская (?) церковь, замечает он, – представляла собою хорошо организованное иерархическое общество. В самом деле, достойно удивления, какую великую деятельность развивает Фотий в самой ссылке, как сумел он сгруппировать около себя своих приверженцев, насколько верными они оставались ему. «Он с самых первых пор своего заточения мог хвалиться, что изо всех епископов, которых он посвятил и которые, подобно ему, были в изгнании, ни один не отступился от него, ни один ни увлекся обстоятельствами времени, почти все они оказали решительное сопротивление (воле правительства). Даже из тех епископов (что казалось особенно непонятным, по замечанию того-же Гергенретера), которые посвящены были Игнатием и его предшественником Мефодием, – и из них большая часть оставалась на его стороне, и казалось, что самые враги его теперь хотели переходить на его же сторону»³¹⁰. По суждению Гергенретера, во всем этом выразился «по истине чудный дар Фотия пленять людей»³¹¹. Но такое объяснение факта совершенно недостаточно. Правота дела Фотия в его отношениях к Западу – вот что без сомнения влекло к Фотию сердца епископов, для которых дорога была независимость церкви восточной; в Фотие они видели борца за правду и страдальца за истину. Нет слов, и Гергенретера объяснение факта имеет свое значение: Фотий обладал действительно удивительным талантом привлекать к себе сердца своими отношениями к подчиненным. До нас сохранившиеся письма его к епископам свидетельствуют о необыкновенном такте, с которым он вел себя в отношении к своим приверженцам во время своей ссылки. Он и в самом изгнании не переставал быть средоточием, центром своей партии. Император Василий, принизивший Фотия и его партию, должен был понимать, что борьба с ним не под силу и византийскому императору, который считал себя прямым наследником древнеримских государей. Власть царская чувствовала себя вынужденною сдаться, уступить требованиям партии гонимой. К этой мысли тем больше должно было приходить византийское правительство, когда оно видело, чем была партия Игнатия, как мало она походила на партию фотианскую. Положение Игнатия, несмотря на то, что он утвержден был на патриаршестве мнимо-вселенским собором, несмотря на всякую поддержку, какую оказывала ему власть гражданская, положение его было жалкое. Он решительно был не в состоянии искоренить нестроений церковных, умиротворить Церковь. Хорошо организованная и проникнутая духом своего вождя, партия Фотия не только отказывала Игнатию в подчинении, но и не соглашалась ни на какие сделки, ни на какие уступки с своей стороны; она явно тем заявляла о обоих правах, столь несправедливо попранных правительством. Игнатию оставалось только болезновать, что большая часть его набранного стада отделилась от общения с ним. В константинопольском патриархате возникли прискорбные беспорядки: во многих городах явилось по два епископа, из которых один принадлежал к партии Фотия, другой был поставлен Игнатием и признавал его авторитет, и между ими происходила распри из-за кафедры, соблазнительные для пасомым. Даже те немногие епископы, которые стояли на стороне Игнатия, были нерешительны, поддавались колебаниям: для них становилось ясно, что положение Игнатия в церкви Константинопольской было плачевно. Умирали один за другим более ревностные из приверженцев Игнатия в духовенстве, а мест их не кем было пополнить, потому что новое поколение находилось под сильным влиянием Фотия³¹². Вот что представляла из себя партия Игнатия, стоявшая теперь у кормила церковного правления. Император Василий не мог не видеть, что так дела идти долго не могут. Игнатий и его приверженцы оказались ниже той задачи, совершить которую они были призваны обстоятельствами времени. Василию должно было представляться такое соображение: если Игнатия с его союзниками считать действительно Церковью, то выходило бы, что Церковь умаляется и вымирает, а это было противоречием понятию о Церкви.

В таком-то положении находились в Константинополе две церковные партии после собора 869 года, – Фотиева, всячески отбивавшаяся от посягательств Запада на права церкви восточной, и Игнатьева, слабая, легко уловляемая сетями папскими. Рано ли, поздно ли, партия Фотиева должна была взять верх: она была сильна, могущественна, между тем как партия Игнатия представляла постепенно разрушающийся организм. Фотий ясно понимал положение дел и одушевлен был надеждою своего торжества. Поэтому, еще будучи в ссылке, Фотий, ободряя в письме одного из своих приверженцев, с полною уверенностью прилагал к партии Игнатия слова псалмопевца: Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошел, и вот нет его; ищу его и не нахожу (Пс.36:35.36)³¹³. – При таких обстоятельствах не удивительно, что с течением времени и сам император Василий увидел, что устроенный им переворот в церковных делах мало соответствовал благосостоянию Церкви и государства. Он нашел себя вынужденным более и более сближаться с партией Фотия. Он понял, что мира в церкви Византийской дотоле не будет, пока многочисленная партия Фотия остается в уничижении. «Император Василий – говорит Гефеле – надеялся, что после приговора над Фотием, произнесенного на соборе 869 года, и после ссылки Фотия, партия Фотия в скорости исчезнет, и в государстве водворится церковное единение и спокойствие. Но когда он встретил противное своим ожиданиям, когда он заметил удивительную стойкость Фотиан, их крепкую привязанность к своей главе и их взаимную привязанность, их не охладевающую ревность к своему делу, тогда он счел за нужное в видах государственных оставит путь страсти, с какою доселе относились к этой партии, и которая не привела ни к чему, и принял противоположный путь кротости»³¹⁴. Другими словами, император решился стать на сторону Фотия. При том же политический интерес, который побуждал императора Василия доселе придерживаться партии Игнатия, перестал уже существовать. Василий надеялся при помощи папы, с которым стояла в связи партия Игнатия, достигнуть некоторых выгодных для себя отношений к государям запада. Но надежды императора не сбылись; он не только не сошелся с ними, но вместо того он даже еще рассорился с императором Людовиком II, вступив с ним в спор из-за титула «Римского императора»³¹⁵. Таким образом желание императора поддерживать дружественные отношения с папою в целях политических, при таком положении дел исчезло, а с тем вместе должны были порваться связи его и с самою партией Игнатия. Напротив, отношения церкви Константинопольской с папою по Болгарскому вопросу грозили новыми спорами с Римом. Но кто же мог с большим успехом взяться за это дело кроме Фотия, с его талантами и познаниями, с его ревностью, какою он заявил себя еще прежде в охранении прав церкви Константинопольской, с его искусством, потребном в данном случае, и каким он также уже ранее заявил себя. Да притом же, по основательному замечанию одного немецкого историка, «срам, который нанесен был Византийской короне и церкви собором 869 года, следовало в корне уничтожить, а для этого нужен был человек со способностями, и таким человеком был один Фотий»³¹⁶.

Для правительства открывалась вопиющая необходимость так или иначе, и чем скорее, тем лучше, содействовать коренному изменению в течении церковных дел. И Василий, без сомнения, хорошо понимал, что нужно сделать для блага Византийской церкви, – вопрос был лишь о том, каким образом совершить самую перемену, и этот вопрос, как увидим впоследствии, разрешился благополучно.

Кроме вышеуказанных обстоятельств, дававших понимать византийскому правительству, что Фотий и приверженные к нему епископы должны быть выведены из того унижения, какому они были подвергнуты, к этой же цели склоняли и споры церкви Константинопольской с папами из-за Болгарии. Болгарский церковный вопрос, возникший незадолго пред этим, успел много наделать неприятностей для церкви Константинопольской, и не только не распутался во время второго патриаршества Игнатьева, но еще более запутался, и Игнатий не в состоянии был помочь его благополучному разрешению. Игнатий в конец изнемог в препирательстве с папами из-за Болгарии. И это хорошо видел император Василий; было ясно, что для успешной борьбы с притязательностью пап нужен муж более энергичный, опытный, умный, чем каков был Игнатий. Но кто же мог взяться за это дело, кроме Фотия? И вот, таким образом, и вопрос болгарский, слишком обострившийся, мог побуждать Василия Македонянина призвать к патриаршей власти снова Фотия.

Мы перечислили те обстоятельства, которые заставили императора Василия обратить свои взоры на Фотия и его партию. Император нашел себя вынужденным более и более сблизиться с партией опального патриарха. Он сам переходит на сторону Фотия. Дело это начинается возвращением Фотия из заточения. Василий дает ему для жительства Магнаврский дворец в столице, поручает ему воспитание и образование своих детей. Не довольствуясь этим, сам Фотий открывает школу и для детей высшего византийского общества, становясь в ней учителем. Он собирает библиотеку и делается, как и раньше, центром научного просвещения в Константинополе. Прежние враги быстро делаются его друзьями. Авторитет его, кажется, еще более возрос. Эта перемена в положении Фотия относятся ко второй половине 876 года. Но император не хотел остановиться на этом. Он увидел, как необходимо призвать к деятельности, на пользу Церкви, и всех Фотиан, помирив их с Игнатием, разумеется на условиях, которые были бы почетны и легко приняты первыми. Но нужно сказать, что весьма трудно было поправить положение церковных дел в Константинополе, испорченных собором 869 года. Ведь, был еще жив Игнатий. Каким же образом придвинуть фотианскую партию и в особенности Фотия к кормилу церковного правления, не устранив и не унизив патриаршее достоинство Игнатия? Вообще трудно сказать, куда повело бы вышеуказанное намерение императора, если бы вскоре не умер Игнатий и тем не развязал всем руки.

Смерть Игнатия, глубокого старца, смерть благочестивая, закончившая благочестивую жизнь его, невольно примиряет с теми ошибками, увлечениями, недальновидными поступками в управлении Церковью, какими он не раз заявлял себя в продолжение многолетнего двукратного патриаршества. Вот трогательные, по своей простоте, подробности смерти Игнатия, передаваемые его биографом Никитою Пафлагонянином. Восьмидесятилетний Игнатий на смертном одре. Была полночь. Келейник, обязанный читать молитвословия при постели болящего патриарха, громким голосом возгласил: «Благослови владыко». Игнатий был так слаб, что вместо ответа осенил крестом свое чело, и тем дал знать, чтобы начиналось чтение. Затем, едва внятным голосом, спросил: «какого святого сегодня празднует Церковь?» Ему отвечали: «Иакова, брата Господня, твоего друга». Патриарх поправил говорящего: «не друга, а моего владыки». Спустя несколько времени он сказал: «живите благополучно», и умер со словами: «благословен Бог наш всегда ныне и присно и вовеки веков. Аминь»³¹⁷. Заметим, что Игнатий высоко чтил намять Иакова, брата Господня, так как из Иерусалима, во время второго патриаршества, ему присланы были омофор и некоторые иные священные одежды, по преданию принадлежавшие св. Иакову.

Смерть Игнатия положила конец тем затруднениям, с какими приходилось бороться церкви византийской в её стремлении к лучшему устройству и водворению мира. На третий день по смерть Игнатия, Фотий снова появляется на патриаршей византийской кафедре. Событие это едва ли могло кого-либо поразить в то время. Все смотрели на Фотия, как на самого достойного преемника Игнатия, – все и во главе всех император Василий, хотя поздно, но понявший, какую ошибку сделал он, низвергнув Фотия с патриаршества назад тому несколько лет. Не разделяли общей радости по случаю восшествия Фотия на патриаршество лишь лица, беззаветно преданные Игнатию; но таких было очень мало. Теперь снова начались отношения между Константинополем и Римом, и цель этих отношений была более определенна, чем в конце правления Игнатия. Теперь искали, чтобы Рим признал Фотия законным патриархом Византии, и чтобы это признание было совершено торжественно, в том же Константинополе, где несколько лет раньше, тот же Фотий, если не торжественно, то с претензиями на торжественность был осужден.

Восстановление Фотия на Константинопольской патриаршей кафедре было новым торжеством Востока над происками пап. Но хотя возвращение Фотия на патриаршую кафедру и совершилось, однако, это восстановление его, по некоторым причинам, не могло обойтись без согласия папы. В самом деле, собор, осудивший Фотия в 869 году, был в живой памяти народа; Фотий, по крайней мере, для строгих приверженцев Игнатия, был патриархом, анафематвованным Церковью. Нужно было ослабить значение этого собора, и поэтому нужно было привлечь на свою сторону папу, который принимал в указанном соборе самое деятельное участие. Сам император Василий мог представляться для общественного мнения в очень невыгодном свете, когда он, подписав и утвердив своим авторитетом деяния собора, осудившего Фотия, потом являлся сам первым же нарушителем соборных решений. Нужно было, словом, помирить, до известной степени, прежнее осуждение Фотия с его теперешним восстановлением в патриаршем достоинстве. и вот, когда умер Игнатий и совершилось восстановление в патриаршем достоинстве Фотия, император отправляет посольства, как патриархам восточным, так и папе Иоанну VIII (878 года), чрез которые испрашивалось у них снятие с Фотия осуждения, тяготевшего над них со времени собора 869 года и соблазнявшего некоторых в Константинополе, при новом восшествии Фотия на патриарший престол. В Константинополе решено было собрать собор, который должен был восстановить честь Фотия и на котором же желательно было присутствие папских легатов. Отправленное к папе, посольство должно было примирить папу с совершившимся в Константинополе церковным событием хотя это событие и не могло быть приятным для Римского первосвященника. Посольство доставило Иоанну письма от Фотия и императора³¹⁸. Фотий, в своем письме к папе, извещает, что его вторичное избрание не есть дело его личных желаний, но скорее уступка требованию императора и всей восточной церкви, утверждает, что только уступая единодушному желанию императора, клира и народа, решился он взойти снова на патриаршую кафедру, что все епископы стоят на его стороне и только немногие оказываются недовольны его избранием. Насколько можно судить, письмо было написано в таком тоне, из которого было видно, что Фотий нисколько не сомневался в подтверждении его избрания папою. Что касается до письма императора, то оно говорило об общем желании, чтобы папа вошел в церковное общение с Фотием, чрез что церковь Константинопольская достигнет желанного мира. Император просит, чтобы папа прислал своих легатов на собор, имеющий собраться в Константинополе, для утверждения избрания Фотия.

Нужно заметить, что, вообще, письма эти далеко не могли быть приятными, по своему тону, для папского самолюбия и благоприятными для папских притязаний; тем не менее, папа, Иоанн VIII, решается на сей раз уступить церкви Константинопольской и императору и признать Фотия патриархом. Признать Фотия патриархом, со стороны папы, было не легко. Решаться для него на этот шаг, значило решиться на многое: значило отнять значение у тех декреталий, которыми папы Николай и Адриан всячески поражали Фотия, значило попрать авторитет собора 869 года, которым проклят Фотий, и который считается на западе VIII вселенским, значило разорвать связи с Игнатьевой партией, на которую доселе опирались папы на Востоке, в своих притязаниях; значило чуть не авторизовать тех проклятий, которыми громил Фотий папу Николая, – словом: всей многолетней политике пап в отношении к Востоку дать совершенно другой оборот: прежнего нечестивца и презрителя законов, т.е. Фотия, теперь нужно было назвать достойным патриархом, своим истинным братом. Все это должно было полагать препятствия для признания от папы патриархом Фотия. И, однако, Иоанн VIII решается сделать шаг, который, конечно, осудили бы его предшественники – Николай и Адриан, – войти в общение с Фотием и примириться с фактом восстановления его на патриаршестве. Делая такой шаг, папа мог утешать себя таким соображением, что Игнатий умер, следовательно, кафедра константинопольская сделалась вакантною, и следовательно, на нее имел право взойти новый патриарх, – будет ли то Фотий или кто другой – все равно, но за Фотия хлопочет император византийский, а потому он и должен быть признан в патриаршем достоинстве. Таким соображением мог утешать себя Иоанн в своём поступке, которого он, однако, по чистой совести не мог одобрить. Все же являлось противоречие в деятельности пап, чего преемники апостола Петра (как величали себя папы), присвоившие себе главенство в Церкви, не могли допускать с спокойною совестью. Признать Фотия патриархом побудило папу не уверенность, что дело восстановления Фотия вполне законно, а своекорыстные расчеты; папа увидал себя вынужденным поступиться своими правилами, своими идеалами и притязаниями, в виду тяжелых обстоятельств, в которых находилась в это время папская область. Политическое положение папы представляло жалкий вид. Сарацины почти завладели Италией; некоторые владетельные итальянские династии также грозили самостоятельности папских владений. Иоанн искал себе помощи во Франции, но обманулся в своих надеждах. И куда не обращался на Западе папа за помощью, везде встречал лишь бессилие, беспорядки, анархию. Папа было пробовал уже откупиться от нападений Сарацин деньгами, но это помогло лишь на время. В мае и июне 879 года папские владения подверглись новым опустошением.

При таких условиях папа решается купить союз с Византией, какой угодно жертвой. Иоанн надеялся, что император Василий окажет ему помощь войсками, в вознаграждение за его уступчивость и склонность исполнить, желания Константинополя³¹⁹. Притом папа льстил себя надеждою, что за такую уступку император отблагодарит его возвращением Болгарской страны под юрисдикцию Римской церкви. Да наконец, по суждению Неандера, Иоанн, «хорошо понимал, что в случае папского отказа признать Фотия патриархом, император и без папы исполнит желаемое, и его голос, если он и будет неблагоприятен Фотию, останется бессильным³²⁰. И вот папа, ради земных расчетов, решается пожертвовать традициями Римской кафедры.

Свой ответ на вышеуказанные письма императора и Фотия папа, по обстоятельствам времени, успел отослать только в августе 879 года. Посмотрим, что и как писал папа в Константинополь при таких исключительных условиях³²¹. В письме к императору папа ясно и решительно высказывает свое согласие на вступление Фотия на патриаршую кафедру, «Достопочтеннейшего Фотия мы признаем в патриаршем достоинстве и объявляем ему наше общение с ним». Папа делает легкий намек при этом, что не хорошо сделали в Константинополе, что Фотий «воспринял на себя запрещенные ему обязанности без согласия папского престола», но пеняет на это папа лишь между прочим, как говорится, для очистки совести. Решаясь на такой шаг, папа старается в рассматриваемом письме дать некоторое объяснение своего поведения, своей уступчивости в отношении к Константинополю. Он то указывает на обстоятельства времени (temporis necessaritate), как будто бы истина и справедливость могут изменяться вместе со временем, то в свое оправдание ссылается на согласие признать Фотия патриархом со стороны иерархов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского и всей Константинопольской церкви, то просто ссылается на свою власть вязать и решить. «Все мы можем вязать, но все без сомнения мы можем и решить»³²². Не то ли хотел сказать этим папа, что он может выражать свое благоволение или неблаговоление, подчиняясь единственно своему произволу? Как бы то ни было, папа считает все высказанное сейчас достаточным, чтобы признать Фотия патриархом вопреки своим предшественникам. Затем в письме к императору Иоанн хотя и не прямо, но ясно указывает, под какими именно условиями он хочет авторизовать вторичное возвышение Фотия в патриархи. Папа указывает, что ему желательно было бы получит духовную юрисдикцию в Болгарии. «Византийский патриарх – говорится в этом письме – должен отказаться от всяких притязаний касательно Болгарии, которую папа Николай обратил к христианству (?), он не должен ни посвящать духовных для этой страны, ни посылать туда епископов; а те священники греческие, какие находятся там, должны быть отозваны оттуда, и страна всецело должна подчиниться Римской кафедре»³²³. Как бы взамен того, в заключение письма, папа напрашивается с своими услугами в отношении к тем, кто откажется принять в Константинопольском патриархате сторону Фотия. «Те – писал папа, – кто не захочет вступить в общение с Фотием, должны быть два или три раза увещеваемы, если же и после того, пребудут упорными, в таком случае чрез папских легатов на соборе они лишены будут общения, пока не возвратятся к своему патриарху»³²⁴. В письме к Фотию папа говорит в тоне дружелюбия и любви, какого доселе еще не слыхал Фотий со стороны Рима. Папа говорит: «мы теперь узнали твое настроение и вполне убеждены, что ты нам теперь совершенно предан». И это совершенно внезапно! Папа далее дает Фотию заметить, чтобы он смотрел на себя как на облагодетельствованного им. «Ты должен оправдаться пред собором и, по обычаю, испрашивать его снисхождения, и тогда наше благоволение явится над тобою»³²⁵. Иоанн не забывает напомнить Фотию и о Болгарской церкви и притом в таких словах, которые указывают, что папа смотрел на возвращение ему Болгарии как на возмездие за милости с его стороны к Фотию. «Как с своей стороны домогаешься своего, то и мы хотим, чтобы нам с возможною скоростью была возвращена церковь Болгарская. Силою апостольского авторитета мы запрещаем на будущее время всякое церковное посвящение для Болгарии со стороны патриархов Константинопольских. Должно озаботиться, чтобы отсюда выведены были все епископы и духовные низших степеней. И если Фотий не послушается, то будет подлежать церковному осуждению»³²⁶. Значит Фотию могла снова грозить опасность, но уже по другим причинам.

Весьма характерным для определения папских отношений к Востоку представляется, теперь же отправленное от папы, грозное письмо сторонникам Игнатия в Константинопольском обществе. В этом письме папа угрожает Игнатианам отлучением в случае, если они откажутся от послушания патриарху Фотию; они выставляются главными виновниками раздора и соблазнов, господствовавших доселе в Константинополе; они третируются как злые преступники, разрушающие единство церкви. Что же касается до того, что они прежде сообразно с папскими желаниями выявили себя прямыми противниками Фотия, то папа советует им не смущаться этим и все-таки переходить на сторону Фотия, так как «церковь Христова получила власть разрешать всякие узы»³²⁷. Этот документ чрезвычайно интересен в том отношении, что он еще раз и самым наглядным образом показывает, что Римская церковь в своих отношениях к Константинопольской руководилась не желанием восстановлять якобы попранную здесь справедливость и каноны, а становилась просто из чисто житейских расчетов то на сторону Игнатия, то на сторону Фотия. И вот та самая партия Игнатия, представителей которой папа Николай называет исповедниками и мучениками, эта самая партия вдруг, без всякой с её стороны вины становится в глазах папы Иоанна крайне преступною. Документ этот настолько скандализирует «апостолическую» кафедру, что Гергенретер готов бы заподозрить его подлинность, если бы это было возможно³²⁸. Вот та восхваляемая папами любовь их к справедливости и к соблюдению канонов!