Записки о всемирной истории

Окружность земного шара под экватором равняется почти 37 тысячам вёрст, или 600 конным дням пути. Не велика обитель, назначенная человеку Провидением; а после стольких веков жизни человечества, как много ещё неизвестных частей земного шара! Давно уже моря не служат преградой; три тысячи лет протекло с тех пор, как корабли пошли плавать около берегов и по направлению периодических ветров; с лишком четыреста лет тому назад магнитная стрелка сделала человека независимым от путеводительных звёзд: а знание земли ещё в детстве! Нельзя обвинять людей в недостатке любопытства. Их трудами раскрыты тайны природы, исчислен ход светил, отдалённое сближено, невидимое рассмотрено; неужели они остались равнодушными только к самому близкому предмету, к своей родине, к своему временному жилищу? От глубочайшей древности до нашего века, во всех землях несколько просвещённых, проявлялось сильное желание узнать мир земной, познакомиться с народами самыми отдалёнными; путешественники пускались в пути неизвестные, подвергались опасностям, погибали на морях или в пустынях, а в XIX столетии по P.X. ещё говорится об открытиях географических! Такая тесная область, столько времени, столько усилий, и дело ещё не кончено! Мне казалась бы эта загадка смешной, если бы её разгадка не была жалкой. Люди победили прихотливость ветра и воды, преграды пустынь и гор; одно осталось непобеждённым: вражда взаимная людей, и в ней-то настоящая препона к довершению так давно начатого.

Тёмные рыбаки, собравшиеся в бедной хижине, чтобы разделить между собой пути деятельности всемирной, люди, сказавшие друг другу: «прости, мне дорога к Скифам», «мне в Рим», «мне в Аравию», с тем, чтобы другие люди узнали, наконец, тайну своего братства, – вот те, которым география, ещё более всех других наук, обязана своими успехами. От них начинается беспрерывный ряд сношений между отдалённейшими краями, потому что от них начинается единство чувства, связующее на век род человеческий. От того-то, когда пал Римский колосс, когда разноначальные и разноплеменные тучи дикарей нахлынули на просвещённую Европу с Севера, и Востока, и Юга, когда все лучи знания исчезали в общей теме невежества, сохранилось и даже распространилось одно – знание земли и её жителей. Это факт и факт неоспоримый, которого причины так ясны, что нам не нужно более о них говорить. Часто повторялось, хотя не так обширно и блистательно как сначала, первое явление, ознаменовавшее деятельность любви христианской; но трудно вспомнить без умиления прекрасное торжество этого чувства на Западе, когда бессмертный Генуэзец поплыл с крестом за новыми землями, которые он хотел просветить.

Странно, что самое имя этого человека было Христоносец (Христофор). Когда вспоминание о его предприятии, о святой цели, к которой он стремился, об ужасах, которыми Испания осквернила последствие его открытия, сердце невольно наполняется злостью и желчью. В этом золоте, которое развратило землю Фердинанда, в её постыдном упадке, в её невежестве, в её болезненной и глупо-страдальческой жизни, в её ничтожестве перед остальной Европой, кажется, видите карающую руку Провидения и радуешься казни, потому что она справедлива. Долго мучилась, и долго будет ещё мучиться уничтоженная Испания, встарь могучая для зла и теперь бессильная для добра. Соборы Теледские ⁷ и ужасы Пизарро, разрыв христианского учения осквернение христианского подвига, вот за что она наказывается, но очищение её ещё не кончено.

После Колумба, путешественники, расширявшие круг знания земли, стремились к открытиям уже не с крестом, а с мечом или с товаром, почти всегда равно готовые на тайный обман или на явный разбой. Потом, мало-помалу наглое насилие стало стыдиться возрастающего просвещения; на Европейских кораблях начали чаще появляться смиренные лица учёных, оживлённых страстью в науке и не враждебным к людям; между ними, изредка, мелькали проповедники Христианства, согретые любовью к человечеству; торговцы узнали цену мира и некоторой честности. И теперь, быстрее чем все старые годы, имена народов, городов, рек и гор стали наполнять прежние печальные пробелы атласов изображающих землю. Над странами неизвестными ещё бодрствует на страже старая вражда и подозрение. Когда-то сменят этих сторожей?

Мы, счастливые Европейцы, смотрим с негодованием на препоны, противопоставленные нашему любознанию свирепостью дикарей или невежеством полу-просвещённых племён. Мы правы, бесспорно, правы; но будемте несколько снисходительными в суждениях, будемте сострадательны к тупоумию. Кочевые народы Северной Америки говорят просвещённым Американцам: «Мы вашего посещения не желаем, потому что вы уже нас ограбили и хотите отнять последний клок земли, на которой мы живём». Африканцы отталкивают от берегов своих корабли купцов Европейских под предлогом, что везде, где появился корабль, тут строится, торговый дом; где торговый дом, тут растёт крепость, тут завоевание, насилие и пр. и пр. Китайцы не понимают обязанности своей позволять Англичанам их обманывать, обсчитывать и одурять опиумом. Всё это смешно и безрассудно; но нам не должно быть чересчур строгими, и право, можно бы было довольствоваться благородным презрением к их безумию и не употреблять насилия в доказательство ясного и несомненного права, которое имеет всякий человек высоко-просвещённый – разорять и развращать всякого дикого или полу-просвещённого сына земли.

Знание земли и её жителей, знание изменений, происшедших в её виде и в их судьбах, приняты в науку под именами географии и истории. В истории преобладает человек, потому что, свободные от вещественных сил прошедшего времени, мы отыскиваем в нём только то, в чём состоял смысл и разум мира земного, а это – судьба человечества. В географии земля и человек оспаривают первенство друг у друга, потому что жизнь и судьба каждого зависит столько же от вещественной природы, сколько и от людей. Иногда, чувствуя высокое наше значение, наука описывает современные нам племена и народы, рассматривая пространство земли, ими занятое, как предмет второстепенный, как почти случайное их жилище. Иногда описывает она одни вещественные очерки самой земли и, помещая людей в общий итог всего живущего и движущегося, предоставляет истории расписывать на этом грунте, почти неизменном, свои разнообразные картины. В обоих случаях наука права, но в каждом из них она получает свой особый характер.

Ни в древности, ни в новые времена, географы не придерживались строго одной какой-нибудь системы; однако же, вообще у них заметно преобладание стихии человеческой. В наш век появилась впервые география правильная и методическая. Германские учёные основали её на видимом и определённом разделении земли по её возвышенностям и углублениям, по её материковым твердыням и береговым скатам. Такой выбор мог бы показаться странным и неожиданным в народе, которого жизнь и ум исключительно обращены к духовному развитию человечества; но с другой стороны мы найдём его весьма естественным при сравнении твёрдых и неизменных законов природы вещественной с разнообразным и прихотливым проявлением воли человеческой и со всеми случайностями расселения народов. Немцы избрали самый простой и лёгкий путь, и мы должны отдать справедливую дань уважения к их прекрасным трудам.

Превосходство новой системы перед прежними обнаруживается уже и в глубокой занимательности, которую получила наука. Сухость, произвольность, случайность и неопределённость старых книг географических были явными признаками дурной методы; чтение их было трудно, изучение утомительно. Стройное и увлекательное целое, представляемое новыми произведениями, служит лучшим доказательством того, что землеописание приняло форму истинно-учёную и разумную.

Не в одних описаниях, но в строгих наблюдениях над барометром и годовыми изменениями термометра, в сравнительных трудах ботаников и зоологов, во всём дышит полнота и гармония живого организма. Сперва отлогие берега Севера, вечный туман, враждебное море, ленивое течение огромных рек, скудный грунт, покрытый мхом и нетающим снегом; потом тёплые скаты умеренных поясов, разнообразная растительность, тихая и весёлая стройность жизни, гостеприимное море, благодатная земля, ласковое небо; потом знойный Юг, степи, в которых ни одна былинка не зеленела и долины, в которых под тенью громадных растений земля никогда не видела солнца, тишины нам непонятные, и бури, которые нам кажутся сказками, раскалённое небо, прихотливое море, природа, дышащая необузданными страстями: вот берега океанов. Потом от них вы поднимаетесь на средние ступени материков и, перешедши через дружеские области умеренных климатов, вы снова на крайних высотах земного шара встречаете вечные, враждебные льды и мёртвую природу. С вершины гор дикий и неизменный Север грозно смотрит на роскошь и богатую жизнь Полудня.

В науке есть уже поэзия, потому что наука сдружилась с истиной.

Но как ни велики эти успехи, они не выходят из пределов самой материальной части географии. Человечество ещё не проявляется, или проявляется в раздоре с системой избранной. Человек свободен, он не связан законами почвы, климата, возвышенностей или углублений шара.

Взгляните на землеописание. Всё в гармонии, и только племена людей составляют какую-то резкую противоположность с окружающею их природой. Белый медведь передвигает свою неуклюжую силу только по льдинам полюса, и прыжок полосатого тигра заключён в границах тропических стран, – но человек этих законов не знает. Перед вами шумят холодные прибои Севера, воздух полон туманов и вьюг; а промышленник, который сквозь метель и бурю пробивается за оленем или черно-бурой лисицею, представляет вам правильный оклад лица, русые волосы и разумные глаза Европейского племени. Под жгучим солнцем Индии, под её стройными пальмами, силы и роскошь, и жизнь страны принадлежат тому же Европейцу, который перенёс в Индию спокойные черты, вид размышления и просвещённую физиономию, отличающие его от всех других племён. А между тем, в самой Европе, на крайней её западной оконечности, изумрудный остров (земля поэзии и страданий) населён народом, которого черные волосы, живая физиономия и огненный, непостоянный характер напоминают нам южный пояс, и которого язык свидетельствуют о родстве с племенами Семитическими или Арамейскими ⁸. Мягкие и текущие звуки Финской Калевалы не внушены враждебной природой Севера, и странно слышать шипение и свист Английского языка на величественных берегах Мешасебе или Сусквеганны. Человек, очевидно, не даёт заключения себя в разряды и графы, на которых основано разделение новой физической географии.

Для него нужна наука иная, основанная на других понятиях, на другой системе и, разделённая по приметам внутренней вольной жизни человеческой, а не рабски-постоянных законов земного вещества. Но самое разнообразие и богатство стихий, соединённых в существе разумном, затрудняют выбор одного какого-нибудь начала и, убедившись в невозможности найти всеобъемлющую форму, мы должны искать полноты науки в соединении нескольких форм, из которых каждая более или менее одностороння и не удовлетворительна, но в то же время необходима для полного обозрения современного человечества.

Во-первых, человек по своему вещественному составу, подчинён общим уставам земной природы; черты, неизменно передаваемые от поколения поколению, служат основанием разделения всего человечества на несколько племён, отличных одно от другого. Трудно сказать, была ли какая-нибудь гармония между наружными признаками этих племён и климатами, в которых развились они; но теперь, расселённые по лицу земли собственной волею или силой обстоятельств, они сохраняют навсегда формы, полученные ими в наследство от родоначальников, назло климатам и землям, в которых они теперь живут.

Во-вторых, человек приближается к жизни более истинной и достойной его определения, вступая произвольно в общество других людей. Начинается размен сил и взаимных пособий, поставляются условия, возникают законы, рождаются государства. Этот новый союз людей, подчинивший свой произвол и прихоти понятиям о выгодах и благе, представляет уже воплощённую мысль в органическом теле. Каковы бы ни были первоначальные понятия, какую бы ни представляли они смесь лжи с правдой, правильные общества облагораживают человечество и составляют для науки предмет важный, определённый и достойный её.

Наконец, человек, царь и раб земной природы, признаёт в себе высшую, духовную жизнь. Он сочувствует с миром, стремится к источнику всякого события и всякой правды, возвышается до мысли о божестве и в ней находит венец всего своего существования. Темно ли, ясно ли его понятие, вечной ли истине, или мимолётному призраку приносит он своё поклонение, во всяком случае, вера составляет предел его внутреннему развитию. Из её круга он выйти уже не может, потому что вера есть высшая точка всех его помыслов, тайное условие его желаний и действий, крайняя черта его знаний. В ней его будущность личная и общественная, в ней окончательный вывод всей полноты его существования разумного и всемирного.

Таким образом, представляются нам три необходимые деления науки географической (принявшей человека за главный предмет):

1. По племенам,

2. По государствам,

3. По верам ⁹.

Из них только второе обращало до сих пор на себя внимание учёных; но и оно не служило никогда единственной основой системы. К нему всегда примешивались другие разряды, принадлежащие географии физической и чуждые землеописаний, избравшему государства главным предметом своим. Англия и Канада или Ионийские острова, Россия и её Американские владения никогда не входили в один отдел; не было строгих начал и определённой системы. О племенах или верах никто ещё не подумал, за исключением нескольких монографий каких-нибудь отдельных племён или религий, самые простые, определённые и постоянные признаки вещественные обратили на себя также мало внимания, как и самое высшее проявление умственной жизни человека.

Деление географии по племенам человеческим представляет много выгод перед другими; главные же выгоды его состоят в его постоянстве, почти неизменном, и в его простоте. Кончились переселения народов, на веки основаны жилища людей. Кое-где, в дальних пределах, в пустынях Австралии или в степях Африки возникают ещё колонии, и промышленность Европейцев строит новые города; но движения больших масс уже ожидать нельзя. Вероятно, через десятки веков золотисто-каштановые волосы (auburn hair) будут ещё отличать жителей Англии, и Сенегальские Негры сохранят свой чёрный цвет, толстые губы и курчавые волосы; а сколько раз до того времени успеют передвинуться границы государств, сколько успеют упасть и возникнуть? Спросите об этом у истории последних сорока лет, или поглядите на атласы, сделанные до 1812 года, которые уже ни на что не годны. Деление по условным границам обществ изменяется беспрестанно, и деление по верам исчезнет совершенно; деление по племенам, вероятно, останется навек.

Несмотря на вещественность признаков, на которых тогда основалась бы наука, обвинение в излишней материальности было бы несправедливо. Влияние племени на развитие и направление умственных способностей народов несомненно и точно так же важно, как влияние организма каждого отдельного человека на его духовную жизнь. Сверх того, главный признак, от которого отправлялись бы все разыскания, уже составляет сам по себе переход от мира вещественного к миру мысли: это язык. Коренной характер каждого языка был, вероятно, в согласии с прочими родовыми признаками одной из первых человеческих семей; изменение его шло равным шагом с её историей; современная его форма есть вывод всей прошедшей жизни её. Беспрестанно пересозидаемый новыми поколениями, он беспрестанно действует на них и держит их мысли под своею незаметной опекой. В нём есть тайная сила, до сих пор необъяснимая, как всё, что касается области духа.

Во всяком случае, как бы ни смотрели на язык, – как на силу, управляющую отчасти самой мыслью, или на самое верное проявление мысли, – мы должны признаться, что деление по племенам так же важно в отношении мира духовного, как оно просто и верно в отношении вещественного описания человечества, и потому вполне может служить началом новой науке географической.

Можно заметить некоторую гармонию между делением человечества на племена и физическим делением земли по материкам: Азии, Африке, Америке, Европе и Австралии соответствуют племена: жёлтое, чёрное, красное, белое и оливковое. Но эта гармония почти ничтожна в сравнении с бесконечными разногласиями между землёй и её жителями. Прошедшее принадлежит истории, география смотрит только на современное, и для неё Сан-Доминго (или Гаити), получившее название от Европейцев, а население своё из Африки, не входит уже в область племени красного, точно также как и Соединённые Штаты. Земля, разделённая по семействам человеческим, представит картину любопытную, новую и исполненную живой занимательности. Едва ли в этом отношении самое разделение по профилю материков может с нею сравниться. Между тем как Европа уступает всем частям света, кроме Австралии, во всех физических отношениях, в пространстве, в огромности рек, озёр и горных хребтов, в богатствах ископаемых, в роскоши растений, в силе и разнообразии животных, – племя, которое ей соответствует и в ней получило своё величайшее развитие, племя белое превосходит все другие во всех отношениях. Ему принадлежат часть южной и вся юго-западная Азия, северные берега Африки и часть восточных, вся Европа, кроме её северной оконечности, и бо́льшая часть Америки. В его руках судьба человечества; в его мыслях вся прелесть искусства, всё богатство науки. Первое после него числом, обширностью области и исторической важностью – племя жёлтое; но и того с ним сравнивать нельзя. Две отрасли великого корня, которым довольно произвольно, даны имена Семитической и Кавказской или Индо-Германской, заключают в себе все породы белолицых людей. Первая выросла в знойных пустынях юго-западной Азии, покрывая Аравию и приморские скалы Ливана, обняла Африку с Севера и Востока и кинула свои отпрыски на западные оконечности Европы, в Испанию и Ирландию, если можно верить преданиям и упрямству народной памяти.

Вторая разветвилась богато от южных пределов Индии через всю Европу и бросила свои бесчисленные побеги через Атлантический и Южный Океан в новооткрытую Америку и Австралию. Неровные в силах и современной деятельности, они уравнены историческим величием Семитических народов: безводный Неджд ¹⁰, так же как бедная Палестина, вечно памятны злом и добром всему миру земному. Разделение отрасли Семитической на три ветви, собственно так называемых Семитов, Кушитов ¹¹ и Арамейцев, подвержено сомнению. Во всяком случае, первые почти стёрты с лица земли бурей войны или живут размётанные и вкраплённые в массах других народов; последние ещё сохраняют свою старинную независимость, свои обширные жилища и кочевую жизнь. Под разными названиями, с наречиями, несколько отклонившимися от первоначальной формы, они не утратили силы и характера. По-прежнему, рука их против всех, и руки всех против них. Разнообразнее и счастливее разветвление Индо-Германской отрасли. Важность её начинается с самым ранним началом истории, и время упадка для неё не наступало. В наш век она все ещё растёт и крепнет. Народы, принадлежащие к ней, занимали поочерёдно первое место в летописях человечества; но ни один не достигал того развития, того огромного размера и того Всемирного значения, которыми отличается Германская семья. Владение её распространилось во все климаты и во все части земного шара. Сохраняясь с чистотой, почти беспримесной, в коренных своих жилищах, охваченных морями Северным и Балтийским, Одером, Исполинскими горами, Альпами и Рейном, и занимая колониями своими часть Финского Поморья и Славянских берегов Дуная, она перешла свой южную и западную границу и под именем Лонгобардов переменила судьбу и состав народов Италии, под именем Франков, Батавцев и Бургундцев, наполнила страны между Рейном, Атлантическим океаном, Пиренеями и Средиземным морем, под именем Вест-Готфов и Свевов населила полуостров за Пиренеями и под именем Саксонцев, Англов и Нордманов утвердила свой державу в островах Британских. Подвигаясь на Запад с силой неудержимой и перешагнув через морскую преграду, она же под названием Англичан и Французов, Гишпанцев и Португальцев ¹² сделалась единственной владетельницею Нового Света и покрыла сетью государств всю Америку, оставляя красному пламени только северную и южную оконечности её, страну холодную и негостеприимную, да несколько лесов непроходимых в тропическом поясе. Наконец, в наш век она же становится твёрдой ногой на северных, западных и южных берегах Африки, на богатых островах Индейского моря, созидает новые города и новые державы в Гангесском полуострове и основывает на материке Австралии новую Европу, пространством своим почти равную старой. Таким образом, заключая в себе почти все сильные державы и все просвещённые народы мира, управляя его судьбами в отношении развития государственного и умственного, посредством отвлечённого мышления Немецкого, политического электричества Франции и колоссального соединения энергической воли, наблюдательного разума и практического воображения в Англии, Германская семья берёт неоспоримое первенство перед всеми другими. Такова она для философа. Такова она и для географа, который находит в её области течение Рейна и Мешасебе ¹³ Тага и Орелланы ¹⁴, вершины Альп и Анд, берега всех океанов и разнообразие всех материков, виноградники умеренных поясов и мангустаны тропических стран, дуб Швеции и казоарину Новой Голландии.

Рядом с Германцами, сходные с ними по всем наружным признакам, почти равные силами и важностью, Славянские народы покрывают своими ветвями и колониями всю восточную Европу и Северную Азию от Архипелага, гор древней Фессалии, Кавказа и Алтая до Ледовитого моря, от Одера до Тихого океана. Им, бесспорно, принадлежит второе место. Отдавая полную справедливость обоим великим представителям племени белолицего, наука должна заметить в пользу семьи Славянской то, что она сохранила в гораздо большей чистоте родовые свои признаки, чем Германцы. За Рейном и Альпами поколения Немецкие так сильно уже смешались с Кельтическим и Эллино-Римским, что родство народов сделалось почти незаметным. Между Гишпанцем и Англичанином нет никакого сходства; а Русский Чех, Далматинец и Болгар узнают друг в друге братьев при первом взгляде, при первом слове. Это преимущество великое, и оно не может остаться без последствий. Но даже тот, кто в будущее заглядывать не хочет, признается, что столько миллионов людей, населяющих почти бесконечное пространство земли, соединённых под различными общественными формами и в то же время говорящих одним и тем же языком, представляют зрелище величественное и единственное.

От прежней силы Эллино-Римлян, от их воинственной и художнической славы мало осталось для географии современной. Южная Греция и Италия с принадлежащими к ним островами составляют всю область этой малочисленной семьи.

Ещё несчастнее её Кельты. Отодвинутые на крайний Запад Европы, они утратили своё политическое существование и не могли сохранить ни одного угла земли, свободного от власти Германской. Такова судьба этого победоносного племени, бывшего грозой Европы, a теперь почти уничтоженного. Заключённое в тесных пределах Британии, Пиринейских долин, Валлийских и Шотландских гор, оно не имеет уже никакого влияния на ход человечества и в одной Ирландии ещё сохраняет возможность и надежду воскресения политического. Впрочем, какое бы ни было предопределение Кельтийской семьи в будущем, происхождение её составляет ещё спорный вопрос между учёными, которые причисляют её то к Семитической, то к Индо-Германской отрасли. Разрешение его предоставлено усовершенствованной филологии и вероятно пояснит многие тёмные места в истории древности ¹⁵.

Полное описание Индо-Германских народов обнимает бо́льшую часть Кавказа и цепь Арарата, почти всю Персию, Индию по материкам обе стороны Гангеса и западные долины Гималая, Инду-Куга и Памира, где они составляют большую часть народонаселения под именем Кяфиров, Таджиков и Сартов; но тут их крайние пределы. Далее на Восток, Северо-восток и Север мы находим жилища жёлтого племени, разделённого на две могучие ветви. Одна из них, под именем Финнов и Чуди, расселяясь по течению северных рек и морей, бросила случайно смелую колонию Венгров к Славянскому Дунаю и проникла до берегов Балтики, до оконечности Европы к Норд-Капу и до устьев Енисея и Лены; она же, перебираясь по цепи островов от Азиатского материка в Америку, докочевала под именем Эскимосов до холодных тундр Гренландии, за которыми уже кончается жизнь органическая и мёртвый лёд покрывает бесконечность полярных морей. Чудь в племени жёлтом представляет некоторое сходство с Семитической ветвью племени белого. Она так же была в старину грозна оружием и славна богатством, и так же упала, сохранив только огромность пустынных жилищ, любовь к свободе и кочевую жизнь. Другая ветвь жёлтого племени (которая не имеет общего названия, но которую можно соединить под фирму Тибетян) расселились под разными именами – Японцев, Китайцев, Монголов, Турок и проч. по всей Средней Азии, по роскошным берегам рек, текущих от Гималаев к Восточному океану, и по великолепным островам его. Тут образовала она колоссальные державы, богатая всем кроме истинного просвещения; а между тем, её смелые колонии, разрывая сеть народов Индо-Германских и Семитических, смешались с Индейскими племенами за Гангесом, заняли Каспий ворвались в гористую Персию, где они до сих пор живут под разными названиями Туркменцев, Брагуйцев и других, покрыли низовья Волги и Дона, втеснились в ущелья Кавказа, сделались почти единственными жителями Малой Азии и основали одну из сильнейших империй мира в землях, разделяющих Славян от Эллинов на прекрасных берегах Архипелага и Мраморного моря. Было время, когда сила жёлтого племени грозила не только первенству, но даже свободе и существованию Европейцев. Потопом текли полчища Чингисов, Тимуров и Сулейманов, сокрушая все царства, потрясая всё здание западной гражданственности. Потом отхлынули волны, улеглись народы Востока в пределах Азии. Запад развил исполинские силы в обществах стройных и мыслящих, и наша эпоха, представляя нам торжество белого племени, представляет нам в то же время упадок и изнеможение держав чисто Азиатского начала. Такова картина современная. Но 400 миллионов людей, имеющих историю и старую славу побед и изобретений ¹⁶, не могут погибнуть навсегда. Дарданеллы и скаты Тавра будут опять в области Индо-Германских народов; но Средняя Азия, колоссальные твердыни Гималайского хребта, берега Киянга и острова Японии ещё представят будущим поколениям развитие народов в размерах огромных и великолепных.

Племена красное, оливковое и чёрное представляют географу хаос, ещё мало освещённый светом учёных разысканий; но невежество наше почти также совершенно насчёт обитаемых ими земель, как и насчёт разветвления их поколений. Вообще, однако же, можно заметить некоторый параллелизм в делении всех племён белого на Семитическое и Индо-Германское, жёлтого на Чудь и Тибетцев, чёрного на Негров и Кафров, оливкового Австралийца и Полинезийца, красного – может быть на Канадца и Патагонца. Время пополнит и пояснит многое; но уже нам известно столько, сколько нужно для основания богатого и нового отделения науки. Без сомнения, оно потребует трудов, и трудов великих. Легче с барометром и мензулой рассмотреть и измерить неровности земной поверхности, легче проследить побеги и отпрыски горных хребтов, чем отыскать, с помощью языкознания и истории мелкие ветви народов, разбросанных волею или неволею по всем частям света между другими чуждыми им народами. Всё ещё не разработано, пустынно и дико: но зато всякий труд будет плодоносен и достоин благодарности. Земля, царства и люди представятся в ином свете, и наблюдательный взор откроет неожиданно слабость в величии и силу в явлениях мелких и не замечаемых до сей поры. Apaвия будет ещё иметь истории, когда кончится рассказ о случайной власти Оттоманов; а с другой стороны, Славянские Чехи живут от Исполинских гор до Дуная, Славянские Ляхи покрывают северный скат Карпатской цепи. Словаки и Русняки наполняют её долины; Финны-Мадьяры – хозяева берегов Тиссы и Дуная. Альпы Стирии, Крайны, Хорватии и Далмации – старая обитель Славян-Иллирийцев. Венеция и Ломбардия не понимают Немецкого языка – скажите, где же Австрия?

Почти не нужно бы было говорить о втором виде землеописания, т. е. по обществам политическим или государствам. Он давно всем известен и служит основанием почти всем географическим курсам. Шаткость его определений и случайность, от которой он зависит, таковы, что он не заслуживает предпочтения перед другими; но в то же время какова важность его в жизненной практике и в истории мира, что мы не можем оставить его вовсе без внимания. Деления его просты и легки, границы определённы, выводы ясны, приложение ежедневно; но истинную пользу от него мы получим только тогда, когда явятся географические книги, не принимающие никаких других разделов земли, кроме раздела по государствам.

До сих пор во всех курсах встречается нелепая смесь географии физической и политической. Во-первых, является раздел по материкам, потом по поясам. Какая-нибудь произвольная линия, прочерченная прихотью учёного по Уральскому хребту и потом проведённая наудачу до Каспийского моря, разрывает пополам Россию, и читатель, узнавши кое-как Европейскую часть её, должен терпеливо ожидать минуты, когда автору угодно будет опять приняться за Россию Азиатскую. Об Англии нечего и говорить: она везде и нигде, в числе северных и южных держав, в числе государств Европейских, Американских, в Африке, Азии и Австралии. Спрашиваю: кто найдёт в этих разбросанных членах могучее тело, движимое железной волею, и великим разумом? Где же система, и что это за география? Как великолепна и поучительна была бы картина стройных обществ человеческих, предполагающая физическое землеописание, как данную уже всем известную, и не принимающая никаких начал, чуждых её основным законам! Но такой книги мы ещё ожидаем, и учёные, следуя дурному обычаю, принятому издавна, вечно движутся по одной колее и забывают, что беспорядок часто бывает вреднее ошибки.

Наконец, представляется третий вид описания земли и её жителей, разделённых по господствующим формам веры. До сих пор никто не чувствовал его важности и не обращал на него внимания. Изредка, являлись приблизительные исчисления людей, принадлежащих к различным вероисповеданиям; но эти исчисления – плод огорчённого чувства религиозного или враждебной насмешливости, или простого любопытства, не вели ни к чему. Никому, кажется, в голову не приходило, что, сведя в одно целое и в одну систему всю картину человечества, разделённого по высшему, признаку его духовного развития, можно представить результаты новые и поучительные и достойно довершить здание географических наук. Климаты, характеры земель, наружный образ людей, их образованность, их гражданственность, их движение торговое и политическое, подчинённые одному великому началу и обратно действующие на него: вот что следует представить; вот труд, который должен быть исполнен.

Знаю, что география такого рода не может иметь прямого приложения так, как география физическая или описание государств; знаю и то, что она потребует многих разысканий и исследований; но знаю также, что она будет богата плодами и выводами для умов размышляющих. Мореплаватель не отыщет по ней гавани, или купец сбыта своим товарам, или деревенский читатель спорного городка, о котором хлопочет какой-нибудь царь с какой-нибудь республикой; но философ увидит в ней самое полное и многозначительное изображение нашего земного жилища. Что же касается до трудности в исполнении, то она будет побеждена, когда приложат к представленным мной формам географии то же самое терпение, с которым учёные Немцы сличают и сверяют все углубления и неровности долин Абиссинии или Тибета, вымеренных Европейскими путешественниками. Мы будем близки к решению этих задач, когда вечно движущиеся Англичане обратят столько же внимания на людей, как и природу. Но до́лжно признаться, что по сие время они берегут всё своё уважение для гор, водопадов, зверей и прочих предметов, с которыми они не могут иметь соперничества, и мало его уделяют человечеству, которого лучшим цветом они считают себя, не совсем без причины.

Многобожие (политеизм), единобожие (монотеизм) и вceбожие (пантеизм) заключают в себе все виды верования. В них содержится и дуализм, который есть или скрытый монотеизм (как у древних Персов), или политеизм (как у некоторых гностиков), и нигилизм, в котором не видим ничего кроме изменённого пантеизма. Считая монотеистами Христиан, Евреев, Магометан и Гвебров, пантеистами почти всех жителей огромного Китая, Тибета, Японии, Загангесской Индии, Цейлона, наконец, политеистами все прочие народы, у которых находим поклонение многим богам или одному богу родовому или местному, не исключающему возможности других, – мы найдём, что все три вида веры почти равны между собой числом своих последователей, но что некоторое первенство принадлежит пантеизму. Далее мы замечаем, что самая высшая форма единобожия, Христианство, уступает в числительном отношений грубому многобожию Индии и ещё грубейшему фетишизму Африки и Полинезии. Этот обзор неутешителен.

Придёт время, когда человечество, мужая разумом и образованностью, признает одни начала высшей истины; но теперь мы видим, что формы религии до некоторой степени соответствуют разделению племён. Христианство озаряет только народы Индо-Германские и весьма слабо проникло в отрасль Семитическую. Распространение его в племенах чёрном, оливковом, красном и жёлтом так незначительно, что о нём ещё нечего упоминать. Магометанство принадлежит единственно народам происхождения Семитического и Турецкого; Индо-Германцы мало к нему обращались и более повиновались насилию, чем внутреннему влечению. Пантеизм есть неоспоримая собственность племени жёлтого. Наконец, многобожие доходит в чёрных народах Африки до самой крайней нелепости.

Разнообразие форм гражданственности, просвещения и деятельности умственной, также как величайшее развитие сил государственных, принадлежат Христианству; но после него первое место принадлежит пантеистическому Буддизму. Магометанские Персия и Турция далеко не заслуживают такого глубокого изучения, как Китайская держава. Её огромное пространство, величественные формы её природы, богатство её произведений, многочисленность народонаселения, твёрдость учреждений, утончённая искусственность гражданской жизни, колоссальность мирных трудов, высоко-человеческое достоинство самобытных постановлений и мыслей должны не только обратить на себя внимание Европейца, но внушить уважение беспристрастному наблюдателю.

Для нас Китаец несколько смешон. Когда о нём думаешь, тотчас представляется острая шапка с кисточками, широкие рукава сумасшедшего, странная кофточка, узенькие глазки, выдавшиеся скулы и проч. и проч. Но другое чувство родится в душе того, кто окинет взглядом всю эту империю. Самые высокие и живописные горы всего мира, эта огромная твердыня снежных Гималаев, течение рек, перед которыми мала наша Волга, роскошь природы, соединяющая в себе произведения всех климатов, каналы больше наших рек, города больше Лондона, население, далеко превышающее всю нашу Европу, древность перед которой все державы – выскочки вчерашнего дня: есть чем гордиться Китайцу, есть над чем задуматься Европейцу. Как бы высоко мы себя ни ставили над нашими юго-восточными соседями, мы должны признаться, что логическая стройность и строгая последовательность отличают их политическую организацию перед всеми другими, и что уважение к уму человеческому и к просвещению не доходило нигде до той степени, до которой оно доведено в Китае. Наконец, до тех пор, покуда наследство всех великих мыслителей древнего Востока поступит в область Христианства, мы должны признаться, что Буддизм есть самый достойный из всех его соперников: а про него-то мы ещё ничего и не знаем.

Обозрев весь круг науки географической, мы можем; судить о том, как много ещё остаётся совершить, чтобы она сколько-нибудь достигла необходимой полноты. Впрочем, ожидая великих успехов в будущем, мы должны отдать справедливость трудам современников и предшествовавших нам учёных. Много собрано и много собирается материалов для систематического землеописания, но они остаются, бесплодными от ложного или одностороннего направления умов. Мы должны желать, чтобы умножилось число монографий племён и вероисповеданий. Они одни могут, нас приблизить к предполагаемой цели.

Геологи отыскивают в недрах земли летопись её изменений, и труды их вознаграждены блистательными открытиями. Не имея памятников писанных (ибо письмена новы, а земля стара), не имея почти никаких вспомогательных средств, кроме темных преданий, они раскрывают тайны прошедшего времени добросовестным изучением современного состояния земных пластов. Никто ещё, кажется, не попал на весьма простую мысль приложить к истории человечества ход геологический. Вглядитесь в наслоение племён, в их разрывы, в их вкрапление друг в друге, скопление или органическое сращение, и вероятно вы разрешите неожиданно бо́льшую часть исторических загадок.

Справедливо говорят, что тот не понимает настоящего, кто не знает прошедшего; но неужели же можно узнать невидимое прошедшее, нисколько не зная видимого настоящего? Разве они не в самой тесной, в самой непрерывной связи? Изучают мёртвые памятники, это дело: да разве живых памятников нет? Когда за них примутся, тогда поймут важность географии, и она займёт достойное место в круге человеческих знаний.

Хотите узнать то, что́ было, – сперва узнайте то, что есть.

Возвратный ход, т. е. от современного к старому, от старого к древнему, не может создать истории; но он, и он один может служить её поверкой.

Таким образом, как бы ни были темны рассказы о войне, последовавший за нею мир будет для них комментарием. Часто после поражения служат благодарственный молебен, но редко отступают после победы.

Впрочем, точно также, как люди строили правильные силлогизмы гораздо прежде, чем написаны были правила силлогизмов, история приняла в себя возвратный ход критический без ведома, читателей и писателей. Всякий историк начинает ab ovo; но исправление истории начинается всегда со времени, ближайшего к самим писателям.

Давно ли Запад узнал свои древности? Не начался ли свет с царствования Бурбонов и Ганноверцев? Потом распространился он на Стюартов и Валуа, на Тюдоров и Капетов; и всё далее и далее против течения времени. Я знаю землю, где пишут истории государства, истории народа и прочие тому подобные истории, никогда не доводя разысканий до XVIII столетия. За то и «темна вода во облацех» ¹⁷.

Я желал бы, чтобы всякий, принимаясь писать о еже быша, делал с сознанием то, что делалось всеми без сознания, т. е. чтобы он мысленно сводил свой рассказ до своего или, по крайней мере, до совершенно известного времени и кончал возвратной поверкой; я уверен, что тогда наука подвинулась бы вперёд исполинскими шагами, и что мрак древности отодвинулся бы назад на несколько веков.

Тогда бы перестали писать истории по одной аналогии, или описывать, как пришёл народ из далёких сторон и завоевал землю и поселился в ней, не справившись, точно ли такой народ был в такой земле и оставил в ней свои жилые следы до наших времён. Ищите corpus delicti и не поступайте, как тот суд, который судил барина, и тот барин, который оправдывался в убиении разносчика, уличённый убийца уже собирался совершить поездку в восточные пределы, как вдруг, к удивлению всего уездного мира, явился сам разносчик живой и здоровый, шесть лет после своей смерти. Ищите же праха усопших народов, учреждений и законов. Проследите Нигер до устья или Заир ¹⁸ до истока, и вы этих рек не смешаете...

Всё настоящее имеет свои корни в старине; даже самое неожиданное и странное явление, будучи хорошо исследовано, приводит вас или к своему зародышу, который есть не что иное, как плод прошедшего времени, или к своей прививке, или к явлению древнейшему, которое в нём поглотилось. Так от нового постановления общественного, от новой границы, от нового племени, от новой веры к прежними постановлениям, границам, племенам и верам можно идти шагом твёрдым и верным, потому что отправляешься от известного к неизвестному, а не сцепляешь ряд гипотетических догадок.

Я сказал уже, что по этому пути следуют давно без сознания; но приведение такого умственного действия в систему даст прочность, крепость и разумное достоинство шаткому инстинкту, управлявшему прежними успехами истории. Как скоро человек провидел ясно законы, по которым он открывал истину, силы его вмиг десятерятся, годы сокращаются в месяцы, и в десятилетие поспеют плоды, которым до тех пор нужны были века.

Но иногда дальнее нам лучше известно, чем ближнее… Пустое! Оно может быть более описано и исследовано, но оно всегда менее известно. Тому назад сорок лет всякий думал знать историю древности, а о Средних Веках никто и понятия не имел. Что же теперь? Малейшие труды и несколько ясных поэтических умов познакомили нас со Средними Веками так, что мы как будто в них жили, а древность сделалась загадочнее, чем когда-нибудь. Причина этому то, что мы душой (если хотите – инстинктами) знали Средние Века, – хотя происшествия их не были нам рассказаны, а от древности оставалась летопись, но дух улетел. Другая причина та, что Средними Веками занялись не историки, а романисты, т. е. люди которые добродушно угадывали прошедшее по современному и не считали себя в необходимости нанизывать в своих разысканиях год за год по хронологическому порядку. Повторяю ещё: ближнее всегда нам более известно дальнего. Если бы можно найти заключение этому общему правилу, если бы отыскалась эпоха менее известная чем предшествовавшая, то и тогда пробел истории до́лжно бы пополнить выводами от позднейших ясных времён, а не от прошедших. С этим должен согласиться всякий, кроме того, кто вздумал бы утверждать, что есть какая-нибудь эпоха древняя более нам знакомая, чем век последующий. Такой парадокс не требует ответа.

Повторяя несколько раз и объясняя эти правила, я надеюсь убедить мыслящего читателя в том, что важность географии для истории ещё не оценена вполне, что знание современного мира есть лучшая основа для знания минувшего и что критика историческая ещё не получила систематического направления; но я нисколько не предлагаю писать истории, как в старину колдуны читали молитвы: задом наперёд.

Человечеству не суждено разгадать всё прошедшее и проследить всю жизнь свою обратно до колыбели: многое останется неизвестным навсегда. Человек пополняет... Воспоминание о своём младенчестве рассказами старших; но кто был свидетелем первых шагов новорождённого человечества? До сих пор есть прозябающие племена, для которых не наступило время самопознания, люди, которые поутру не помнят вчерашнего вечера, а к вечеру уже забывают про минувшее утро. В них нет ещё возможности самобытной истории, и смешно бы было предположить, что они когда-нибудь вспомнят то, о чём теперь уже забыли. К счастью, мало остаётся таких племён на земном шаре, и эти населения должны в скором времени или погибнуть, или перейти на высшую степень развития.

Достойно замечания, что они все принадлежат чёрной, красной или оливковой семье, и все живут в южном полушарии, а именно на оконечностях Африки и Америки или на островах Австралийских. Белые и жёлтые племена, также как и северное полушарие, не представляют ничего подобного.

Но кроме этих жалких выродков человечества есть миллионы людей, которые, как дети, помнят только некоторые недавние происшествия; миллионы, которые, как старики, пережившие рассудок свой, сохраняют только тёмную память о каких-то делах или явлениях природы, случившихся в известную древнюю эпоху, и забыли все последствия изменения жизни своей. Для них всех история невозможна: об иных только можно сказать, что они существовали уже тому пятьдесят, сто или полтораста лет, о других, что они когда-то, где то были моложе, сильнее и умнее, чем теперь. Во всяком случае, не они сами, а другие народы, поставленные выше их на лестнице просвещения, откроют то, что̀ ещё можно открыть об их прошедшей судьбе. Такова теперь четвёртая часть человечества, таково в древние времена было оно почти всё.

Итак, самобытная летопись большей части народов и племён невозможна, с древних времён ¹⁹; например, история Славян или Турок до девятого века. Возможна только история o нескольких центрах просвещения и нескольких близких к ним земель, озарённых их отблеском. Круг этот тесен и тем теснее, чем более мы проникаем в древность.

Письменность составляет главную основу истории; поэтому народы просвещённые, но не знавшие письмен, впали в забвение наравне с дикарями. (Такова участь Кельтов, может быть, за исключением Ирландии). Число грамотных народов, до великой эры Христианства, уже весьма ограниченное, ещё уменьшилось для науки уничтожением памятников словесности. Так от древней Ассирии и богатого Вавилона, от предприимчивой Финикии и от Карфагена, в котором соединялась торговля Азии, Африки и Европы, осталось только несколько тёмных рассказов, вероятно искажённых Греками и Римлянами. Египет оставил нам гранитные доски, на которых, может быть, удастся со временем разобрать отрывочные известия о старых войнах Фараоновских; а Персия и Мидия завещали несколько надписей, свидетельствующих о том, что жили и умерли цари имярек, и только ²⁰. Памятники таинственной Этрурии почти безглагольны; исписанные ущелья северной Аравии, доказывая стародавнее просвещение Азиатских народов, не откроют нам ничего, кроме нескольких имён богов, которым они поклонялись, или соседей, которых грабили. Наконец, до-Гангесская Индия, обетованная земля суеверных надежд для исследователей судеб человечества, Индия, которая считает десятками века своей гражданственной и умственной жизни и тысячами произведения своей глубокомысленной поэзии, не может сказать нам ни слова о своём и нашем прошедшем.

Итак, хотя письменность есть главная основа истории, мы видим, что часто и при ней история невозможна.

Светлые точки, от которых может отправиться наука, то есть народы, оставившие нам сказания более или менее достоверные, как мы уже видели, очень немногочисленны. Рим, Греция, Цейлон, Китай, Израиль – вот единственные представители древности всех племён, всех царств, всего пространства земного. Быть может, ещё откроются какие-нибудь летописи, в Кашемире или в Загангесском полуострове или в Тибете; но многого ждать мы не можем и не должны.

Летописи Рима и Греции не восходят далее IX века до P.X.; от эпохи предшествовавшей IX веку остались только поэтические и бессвязные предания. Летописи Сингалезские начинаются введением Буддизма в Цейлон, т. е. около VI столетия до P.X., Китай хвалится сорокавековой историей, но критика уже оценила её достоверность и нашла в ней беспорядочный сбор сказок, связанных на живую нитку шарлатанством учёных. Хаос преданий и выдумок проясняется только, за 8, много за 10 веков до Р.Х. О веках предшествовавших мы знаем, что Китай существовал прежде Ву-ванга, так же как Египет прежде... Озиртазена, и более ничего ²¹.

Полнее, богаче, последовательнее летопись Израиля. В ней, после введения, обнимающего первоначальную картину человечества, является одна семья патриархальная, которой судьбы и деяния описаны в непрерывном порядке до образования из неё сперва народа, потом государства. От первых странствований Авраама до падения Иерусалима при Веспасианe вся жизнь Евреев представлена нам сих борьбами, с их победами и страданиями, с их поэзией, верой, обрядами и законами. Ни один народ не имеет такой летописи, и ни один народ не имеет даже преданий, доходящих до его первого семейного начала. В этом состоит важное, но кажется никем не замеченное, отличие истории Евреев. От этого она одна носит на себе глубокий отпечаток истины человеческой, несмотря на сверхъестественный характер многих происшествий, и будет всегда служить первым путеводительным светилом для добросовестного розыскателя древности.

Признавая вполне важность повести о судьбах дома Израилева, мы в то же время должны заметить, что круг его действия весьма ограничен, что он чуждался всех других племён и не обращал на них никакого внимания, и наконец, что он, по собственному признанию, весьма молод в великой семье народов: ибо Авраам ещё скитался со своими стадами в степях Палестины и Аравии, когда на престоле Египта уже царствовали гордые династии Фараонов.

Подробная летопись в продолжение 13 веков до P.X., беспрерывная цепь сказаний до XVIII века и подробные связные предания до XXII, может быть XXIII века, – вот история Евреев. Далее этого истории уже нет, а только намёки на историю рода человеческого. Но от северной колыбели маленького народа выходцев Халдейских до колыбели самого человечества ещё очень далеко; и нет уже более ни летописей, ни преданий писанных, ни свидетельств даже сомнительных, ни даже сказок сколько-нибудь стройных: пустыня.

Письменность историческая проявляется, как мы видели, у Евреев около XVIII века до P.X. и распространяет свет свой на Египет, на север Аравии, на Сирию и на Месопотамию, бросая отблески на минувшие пять веков до XXIV. В VIII веке начинается историческая деятельность Китая, бросающая слабое мерцание на три или четыре минувших века. В её световом круге, заключена Индия по обе стороны. Гангеса, средняя твердыня Азии с её воинственными Юе-тами, Ионг-ну и Турками до границ (Сибири и до берегов Арала и Каспийского моря. Греция делается историческим центром почти в одно время с Китаем. Пространство времени, ею освещённое, также велико; но свет её ярче и определительнее. Он распространяется на Египет, Сирию, Персию, Малую Азию и пригорье Кавказское, на северо-восточную часть Европы, Италию и северные берега Африки. Рим выходит на поприще двумя веками позже. Его летопись вместе со всеми преданиями доводят нас до VIII, много до IX века, но обнимают весь Запад и середину Европы, с южными берегами Средиземного моря. Около того же времени, на оконечности Индии начинается летопись Цейлона и захватывает в световой круг свой южную Индию и близлежащие острова.

Вне обозначенного нами пространства мрак совершенный, и история в тесном смысле не существует.

Таковы границы, в которых должна бы заключаться вся древняя история, если мы под этим именем разумели бы последовательный рассказ о происшествиях минувшего времени и о деяниях прежних народов и их вождей. Но поистине, такой рассказ совершенно бесполезен и служит только каким-то лакомством для праздного любопытства грамотных людей.

Fuere ante Agamemnona multi ²². Если бы отыскались имена этих многих и повесть об их делах, что бы мы приобрели? Ровно ничего. Для науки политической история Греции уже почти бесполезна, для науки нравственной вся древность не представляет ни одного доброго урока нам, людям высшего просвещения. Носил ли Сезострис имя Рамсеса Великого или Второго, и был ли у него флот в 440 галер, ходила ли Семирамида со своею vieille garcle на слонах и на колесницах в Индийские страны? Это право, вопросы не важные, Даже равнодушие к существованию первой монархии Ассирийской кажется мне весьма простительным, и я готов поставить изобретателя супа из костей выше того, кто нашёл бы весь ряд царей Скифских, начиная от первого Гога или Магога до падения царства Скифского.

Есть какая-то поэтическая потребность в нашей душе – отрывать прах протекших веков и отыскивать следы прежней жизни в её личных и общественных проявлениях; но удовольствие, как бы оно ни было благородно, не может служить целью науки и не стоит огромных трудов, сопряжённых с разысканием глубокой древности. Можно похвалить чувство справедливости и любви, чувство, не терпящее, чтобы дела умерших и имена великих двигателей мира пропадали в забвении и оставались чуждыми памяти их потомков; такая любовь (pietas erga mortuos) достойна человека образованного; но излишней важности приписывать ей не до́лжно.

Есть другая, высшая точка зрения, с которой исторические исследования представляются в ином виде.

Не дела лиц, не судьбы народов, но общее дело, судьба, жизнь всего человечества составляют истинность предмета истории. Говоря отвлечённо, мы скажем, что мы, мелкая частица рода человеческого, видим развитие своей души, своей внутренней жизни во внешней жизни миллионов людей на всём пространстве земного шара. Тут уже имена делаются случайностями, и только духовный смысл общих движений и проявлений получает истинную важность. Говоря практически, мы скажем, что в истории мы ищем самого начала человеческого рода, в надежде найти ясное слово об его первоначальном братстве и общем источнике. Тайная мысль религиозная управляет трудом и ведёт его далее и далее.

Если рассмотрим ход науки в прошедшее и нынешнее столетие, мы убедимся, что она получила движение и развитие именно от споров, касающихся веры. Физическая история земли, так блистательно исследованная бессмертным Кювье, так же как и история племён человеческих, началась от одного вопроса – о древности земного шара и его обитателей. В раковинах морских и в черепах человеческих искали оружия против Библии, и жар скрытых страстей, соединившись с врождённым каждому из нас любопытством, дошёл в несколько десятков лет до результатов, которых можно было ожидать только от труда нескольких столетий. Теперь забыты или утаены первоначальные побуждения: но сила пробуждения, движение дано, и современные учёные продолжают бессознательно битву, начатую их предшественниками.

В этом смысле история уже не есть простая летопись; но она также и не отвлечённое созерцание внутренней жизни личной, проявленной во внешности племён и народов. Духовный характер сохраняется вполне, но вещественность получает новую важность. Имя и судьба каждого народа делаются предметом, достойным исследования до самого его семейного источника; имена людей остаются случайностями, занимательными только потому, что они служат точками опоры для дальнейших разысканий.

Как скоро мы отделили историю от летописи, мы получили возможность её создавать там, где летописей нет, и не было. Всякое произведение семейное, всякое творение учёное, всякий поэтический отголосок, всякий памятник мёртвый, как например, здание, или живой, как язык или физиономия делаются пособиями, точками отправления или данными для разрешения нашей задачи. История государств, народов, племён может возникнуть из мрака древности, свежая и исполненная занимательности, хотя нам не суждено никогда узнать имена их вождей и подробности об их деяниях.

Исполинские шаги, сделанные наукой в наше время, подают нам много надежд на будущее, но до́лжно признаться, что самая величина пройдённого поприща указывает на неизмеримость того, которое нам ещё до́лжно пройти прежде, чем сомкнётся круг истории. Число разрешённых загадок, исправленных ошибок и открытых истин ещё весьма малозначительно в сравнении с неразгаданным и неисправленным. Лучшее же приобретение наше до сих пор – это добросовестность в изложении фактов, качество очень редкое тому лет 50, теперь довольно обыкновенное.

Не знаю, чему приписать такое приращение добродетелей человеческих; тому ли, что страсти прежние утихли, или тому, что обман сделался почти невозможным при распространившейся учёности.

Дело историка было всегда весьма трудным; но оно стало гораздо труднее с тех пор, как летописи уже не считаются, единственным источником истины. Звание историка требует редкого соединения качеств разнородных: учёности, беспристрастия, многообъемлющего взгляда, Лейбницевой способности сближать самые дальние предметы и происшествия, Гриммова терпения в разборе самых мелких подробностей и проч. и проч. Об этом всём уже писано много и многими; мы прибавим только своё мнение. Выше и полезнее всех этих достоинств – чувство поэта и художника. Учёность может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутьё истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может.

Никогда писатели, одарённые этим инстинктом истины, этим чувством гармонии, не впали бы в ошибки, весьма обыкновенные у большей части историков и исследователей. Не могли бы принимать черноволосых, стройных, красивых и весёлых Ирландцев за чистую породу белокурых, широкоплечих и приземистых Кельтов. Любой скульптор, или живописец, или поэт сказал бы учёному: где же твои глаза? Да художники обыкновенно не вмешивались в книжную премудрость. Не стали бы считать Индийцев по-Гангесских за первобытное племя, тогда как высшие касты носят на себе ясную печать народов Иранских, а нижние представляют смешанную физиономию Африки и Тибета, т. е. жёлтого и чёрного племени. Не вздумали бы ставить первые жилища Славян в при-Дунайских горах, тогда как вся их народная песня (без исключения) имеет характер степной: и не вздумали бы отыскивать хвост Германского переселения в горах Гималайских, тогда как сжатый, жёсткий, сдавленный, так сказать корявый звук Немецкого языка дико разногласит с плавным полнозвучным и волнообразным наречием северного Индостана. Все эти ошибки очень похожи на богатое открытие какого-то зоолога, напечатавшего (кажется в Энциклопедическом Лексиконе), что густо-псовая борзая есть смесь хорта и шарло̀ или water-spaniel ²³. Бедный учёный не понимает что от смесь двух пород с висящими ушами, как крымок и шарло̀, или породы вислоухой с породой, который уши опрокинуты назад, как у борзых Западной Европы, никак не может выродиться порода прямоухих собак, какова густо-псовая.

В лицах людей сходство проявляется не чертами, рассмотренными порознь, но общим характером, так сказать, духом физиономии: не похожи ни глаза, ни нос, ни рот, а сходство разительно. Так и в народах, и в наречиях. Не нужно считать слова, разбирать грамматику и вообще вдаваться в мелочной анализ, чтобы сказать, что Немецкий и Славянский языки далее от Греческого, чем Латинский. Есть осанка, движения, обличающие братство народов, как братство людей; но часто это родство, ясное для художника и вообще для человека, живущего в простой истины человеческой, ускользает от кропотливого учёного, натрудившего глаза и чувство над мелочным трудом сравнительной критики.

Таким образом, разум неиспорченный не может выводить от одного корня Брахму и Рутрена²⁴; верное ухо не станет отыскивать характера Славянских наречий в словах смерть, смрад, дщерь, хрящ и проч., а невольно остановится на звуках: желаю страдание, любо, братина и проч.; верный глаз поймёт, что широкоскулые лица Славянских народов и круглые головы Кельтов больше имеют сходства с внутренней Азией, чем узкие и продолговатые лица Германца и Эллина. Из одних и тех же звуков составлены Requiem и плясовая. Разбейте их на составные части, и вы можете их смешать; вслушивайтесь просто, и вы поймёте разницу их строя и лада, их внутреннего смысла и духа. – В синкретизме Индостанских религий, в этом чудном смешении детской фантазии и старческой мудрости, глубокомыслия и нелепости, поэтического своеволия и строгой обрядности, трудно полагать границы, отыскивать начальные стихии и каждую отдельную часть следить до истока; но для всякого наблюдателя беспристрастного разумный характер Брахмы, его бестелесное поклонение, его высоконравственный образ свидетельствуют ясно о пришествии с Северо-востока, от высоких равнин Бактрии, точно также как в изображении Шивы-Рутрена, в его неистовой религии дышат все бешеное сладострастию и кровожадность Африки, и все буйство восторженного наслаждения вещественной жизнью, переходящего иногда в одурение созерцательной смерти: ибо йогизма жизнью назвать нельзя ²⁵. – Много можно спорить о том, который из языков Европейских содержит в себе большее количество корней Санскритских; иные слова находятся в Германских наречиях, а не встречаются в Славянских и Греческих, другие находятся в одном Эллинском, и так далее. Мудрецы и книжники вовеки не решат вопроса, а верный слух и добросовестный разум не задумаются нимало. Гений языков Славянского и Санскритского, доминанты в звуках, так ясно сходны между собой, или, лучше сказать, так явно одни и те же, что братство их так же мало подвержено сомнению, как братство Эллинского и Римского языков. Их можно скорее назвать наречиями, чем языками. Для разрешения этого вопроса пословица: людская молва – морская волна, более значит, чем десятки томов для человека, которому не чужды звуки старо-Индийских языков. Волнообразный ход, металлический звук, преобладающее а всё в них общее; для Русского Санскритские слова звучат знакомо, и он удивляется не тому, что так много встречает слов понятных, а тому, что так много, слов ему неизвестных в языке, столь родном по характеру. Мысль, ум, знание, ведение, аз, есмь, все слова коренные, все звуки, в которые облеклось внутреннее сознание человека, одинаковы в Санскрите и Славянском. Тут не нужно исследований, толкований, учёности: глядите на предмет глазом простым, разумом непредубеждённым и для внутреннего вашего чувства разветвление Северно-Индийского и Славянского племени в одном и том же возрасте, на одной и той же высоте общечеловеческого корня, представится ясно как факт современный, убедительно как математическая истина.

То же самое повторяется в разветвлении племён Мидо-Зендского и Германского. В обоих сжатие звуков, отсутствие полных тонов, оскудение в гармонии, преобладание звуков е, у, р. Гласные а, о исчезают, роскошь и мягкость утрачены; но крепкий, строгий и, так сказать, воздержный язык просится выражать выводы логические, думы глубокие и религиозные, душу Зердушта и Канта. Полногласие считаю я чертой оригинальной и отличительной Славянских наречий потому, что оно в них не может быть качеством, заимствованным от других: ни от Финнов, которых мягкие диалекты не имеют с ними ничего общего, ни от Турок, которых жёсткое и гортанное произношение не имеет ничего музыкального или певучего, ни от Эллинов, которых язык, исполненный чудной прелести и разнообразия, далеко не представляет, даже у Дориян, такого соединения металлического звона и полноты, основанной на преобладали гласных а и о. По этому самому изо всех Славянских наречий самым Славянским считаю я Русское. И в том сознаются все те, которые со знанием дела и добросовестностью займутся сличением диалектов. Звуки Кельтские, жёсткость Германская исказили языки Чехов и Ляхов, наречие Иллирийское получило чуждую ему мягкость от соседства Италии; глухие тоны Турецкие вкрались в диалект Болгарский и удалили его от первоначальной нормы, увековеченной трудом святого Мефодия: так небо сделалось ныбъ и проч. ²⁶.

Русский же язык принял много слов от Финнов и Татар, как лошадь или (собака), тундра и проч. ²⁷; но он сохранил неприкосновенным, неизменным свой характер полнозвучности и величия, который свидетельствует о его далёкой восточной колыбели и которым особенно отличалось древне-Болгарское наречие, самое восточное из всех нам известных наречий Славянских. Наука должна бы быть чужда всем страстям, всем племенным самолюбиям: но я прибавлю несколько слов для нашей братии Чешской, Сербской и Полеской. Если им не достаточны внутренние доказательства, взятые из сличения диалектов, если их не убедят доводы a priori, почерпнутые из самой истории племён, то пусть они откроют Скимноса Хиосского, периплы Адриатического моря, Плиния и всех древних, формы Озеро, Озерьяты (Долане), Бережане, (ключ) ²⁸ и проч. приведут их к заключению, совершенно согласному с моим. Даже в горах Славянская песнь сохраняет свои степные переливы и протяжные, дрожащие ноты; даже в смеси с другими наречиями. Славянское наречие сохраняет свою физиономию, свои преобладающие звуки. Даже на дальнем Западе, на оконечностях Галлии и Британии, Кельтское племя сохраняет свою Средне-Азийскую наружность, свои большие круглые головы, приземистый склад и безмерно-широкие плечи, по которым Английские офицеры замечают, что Валлиец берёт в строю больше места, чем всякий другой солдат.

Вот великие намёки, вот путеводные признаки, которые частным фактам дают силу математических доказательств и без которых отдельные замечания не имеют никакого значения.

Когда мы сравниваем современный критический дух с наивностью историков древних и летописцев Средних Веков, нам они кажутся жалкими невеждами, или, по крайней мере, легковерными детьми. За всем тем, чем далее мы подвигаемся в науке, тем чаще нам приходится соглашаться с их мнениями, находить смысл в их сказках и удивляться верности их заключений. Бесхитростные, простодушные, чуждые нашей учёности книжной и словесной, они не надеялись слишком много на свой догадку, на тонкость своих исследований, но были доступны впечатлениям больших масс и гармоний больших горизонтов, готовы были верить чужой мудрости, но не презирали чужого невежества и охотно верили тому, что другие народы сами про себя говорили и о себе помнили.

Так в Средних веках Скандинавов считают выходцами с Кавказа; так Тацит Силуров выводит из Гишпании, а Каледонцев (вероятно Беолгов), Фир-Болгов из Германии ²⁹; так древние географии свидетельствуют об Иранском происхождении Сарматов; так Геродот нам пересказывает мнение Венетов о том, что они некогда жили в Мидии, т. е. на Востоке. Все эти предания были в последствии времени более или менее предметом насмешек. Нам предоставлено было опять, с помощью усовершенствованной филологии проследить Азов Скандинавских до Кавказских гор и тесных долин Осетии и соединить Шведский полуостров с Мидией миграциями Сарматов, найти в языке горной Шотландии множество корней, не принадлежащих языку Гаэлей или Кельтов, а наречием Германским, и признать Славян-Венетов за выходцев Азии. Время покажет истину многих преданий, в которых мы ещё сомневаемся, как например, колонизация Эллады из Финикии и Египта, и учёные перестанут смеяться над выражениями «Эфиопия Восточная и Западная», которые так часто встречаются у древних.

Хотя вопрос о переселении Азов-Сарматов в Скандинавию уже довольно ясно разрешён, я прибавлю здесь несколько слов для тех, которые ещё держатся слишком упорно системы об автохтонстве Европейских народов. Первые исторические лучи, восходящие из Греческого центра, показывают нам в междуречье Волги и Дона какое-то племя, называющееся Сарматами и приписывающее себе Мидийское начало. Как давно уже тогда эта колония оставила свой родину, трудно сказать: при бегстве Киммерийцев и при движении Скифов через Кавказ прежде Киаксара о них ещё нет известий. Можно предположить, что они проникли до берегов Волги, преследуя уже бегущих Скифов, при Киаксаре; но это только догадка. К какому же племени принадлежали они? Не к Скифскому, которого описание с ними не имеет никакого сходства, и не к Тибетскому, которого физиономия от них отличается ещё резче. Стройные, высокие, белокурые, голубоглазые, красивые, они, бесспорно, принадлежат к Индо-Германцам, может быть к Мидянам, также красивым и белокурым по свидетельству древних. Имя Сарматов, Савроматов, Сирматов, вероятно Сырматов, было разными народами толковано на разные лады. Между прочим, Страбон говорит о них, что они одевались в панцири из сыромятных кож ³⁰. Человеку знающему, как Славяне любят давать свой смысл именам чужим, свидетельство Страбона показывает, что он о Сарматах слышал от Славян, и более ничего. Названия же, под которыми они являются в истории, Сирматы, Яксаматы, Тиссаматы и пр. тому подобные, явно заключают в себе слово древне-Мидийское мать (то же что март или мард или мэд), человек, и имя реки, при которой жили отдельные племена, Сыр или Сура на Кавказе, по Плинию, Аксай и так далее. Ту же форму находим мы в имени Сарматов-Роксаланов, от Волги (Araxes по Геродоту ³¹, позже Рах, Раха, Раа). Другие названия их у Птоломея находят своё объяснение за Балтикой, как Азиоты. Азмияне (в слове Азы) или опять за Кавказом, как Еримы (в сл. Ериема). От языка их не осталось ничего, кроме собственных имён, которые бесспорно принадлежат к Мидийскому наречию, кроме немногих занятых ими у соседей ³². Наконец, прямые потомки их, Кавказские Осетины, племя, до сих пор по злой, хладнокровной храбрости достойное славы своих великих предков, называет себя Иранийцами, землю свою Ираном ³³ и говорит Мидийским диалектом. Их же соседи называют Осетами, Яланами, Язами, Азами, явно показывая нам совершенно одинаковое значение всех этих слов, к которым принадлежит и Языг. Итак, живые памятники их в наше время – Азы, Осеты Кавказские, и ясно дознанный характер народа и его языка вполне подтверждает предание, рассказанное историком за 400 с лишком лет до P.X.

Но неужели вся эта сила, эта многочисленность великих Сарматов сжалась в тесные долины северной Грузии и нигде других следов не оставила? Все историки согласны в рассказах о судьбе Алан-Азов. Долгие борьбы со Скифами, увенчанные окончательной победой, когда Скифское царство погибло под соединёнными ударами Сарматов с Востока и Гетов с Запада, завоевание берегов моря Чёрного и Гнилого, где они оставили памятники о себе в городе Азове и в имени моря, распространение власти своей на Север, где они владели всем Приволжьем, давали во втором веке имя Сарматского моря прежнему Блату-Венедскому (нынешней Балтике) и оставили имя своё сердцевине Русской земли, Алаунской возвышенности, – вот история торжествующих Алан-Азов. Долгая и не совсем счастливая борьба с усилившимися Готфами, которые от Северо-запада подвигались на Юго-восток (т. е. от южных берегов Балтики к Чёрному морю, Дунаю и Крыму), стесняя сильных Сарматов и покоряя Даков и Гетов, бегство перед непобедимыми полками восточных Гуннов, невольное вторжение в земли Римской империи, по которым они шли, сражаясь и смешиваясь с другими народами, на Юго-запад до Пиренейского полуострова, основание в Гишпании слабого царства, погибшего, наконец, под ударами Вест-Готов, – вот история падения великих Алан-Азов. Время их несомненного существования и деятельности – 10 столетий, от VI века прежде до V после P.X. Время их величайшей силы 3 века, от II до P.X. до VI после P.X. Место их истинной державы простиралось от Кавказа до Балтики, между Волгой и Доном, захватывая системы Волхова и Западной Двины. Движение их до насилия Гуннского было на Север, Северо-запад и Запад. На прежнем поприще их славы живых следов от них мы не открыли; но на южной оконечности встречаем ещё слабые остатки их. Следя их распространение на Северо-запад, мы останавливаемся у моря, которому они давали своё название в первом веке прежде и в первом веке после нашей эры. Остались ли они на берегах его или переплывали его, мы не знаем; но знаем, что велико и славно имя Азов, высших богов Скандинавии, и что предания Скандинавии указывают на приход их с Юго-востока.

Не все боги Эдды рода Азов, – это известно; многие из них Ваны, многие Иöтуны; даже сам О́дин происхождения сомнительного, и в некоторых сагах есть следы религиозных раздоров между поклонниками О́дина и великого Аза-Фора или Тора, Иöтуны постоянно в этой мифологии представляют лишь побеждённых, принятых из снисхождения в общество победителей; Ваны – лица соперников, поневоле принятых в союз гордыми Азами. Характер Иöтунов – мудрость и художественность, Ванов – доброта и домостроительство, Азов – сила и мужество. Представитель племени Азов есть, очевидно не праотец О́дин, а Фор (Тор), который всегда носит определительное прозвище Аз (Аза-Фор).; Имя Одина встречается почти везде, где были Германцы, выходцы Севера: – у Саксонцев, Готфов и пр. Имя Тора остаётся в одной Скандинавии (Немецкого Доннар мы не имеем никакого права с ним смешивать) и встречается вне Скандинавии только у одних Чувашей в земле, некогда Сарматской (их главный бог – Торе); Вооружение Фора не Германское, это бесспорно; оно чисто восточное, именно Мидийское: это молот, молот, так часто встречаемый на изваяниях Персидских, молот Мифры, которым он бьёт враждебных Дивов, как Тор бьёт исполинов, – таинственный, молот. Воспетый Зендавестой. Аза-Фор, как Мифра, не творец, не источник мира, но хранитель мира и защитник, вечный враг злого начала, вечный путешественник вселенной. Аза-Фор есть одичавший Мифра (великий Фра, Миг-Фра, или великий господин, Миг-Гер, Мег-Гер). Он же и олицетворение племени Алан-Сарматов. В поэзии Инглинга-Сага представляет явное прославление прекрасной юго-восточной родины; в символах религиозных, имя Ганглера, рассказывающего таинства веры, значит путешественник; в обычаях, почётнейшая, святейшая пища, – конское мясо, чего, конечно, не выдумала бы малоконная Скандинавия. Наконец, в мифах ко́злы, упряжь колесницы Аза-Тора посвящены Осетами (Аланами) святому Илье. В день, в который церковь празднует память великого пророка, Осеты приносят ему в жертву козлов; на могиле людей, убитых громом вешают кожу чёрного козла. Этот странный обычай, засвидетельствованный Олеарием, ничем иным не объясняется, кроме мифологии Скандинавии.

После этих доказательств, таких ясных, многочисленных, основанных на фактах неоспоримых, на критике просвещённой я спрашиваю: имеем ли мы право, и более, имеем ли ещё возможность не только отрицать приход Азов-Аланов в Швецию около I века до P.X., но даже сомневаться в этом происшествии и в то же время хвалиться добросовестностью?

Представив вкратце вывод из всего известного нам об Осетах, Азах, Сарматах и Скандинавах, считаю полезным в пример дурной критики привести ошибки двух превосходных историков, составивших себе великое имя в мире учёном. Один из них принимает Сарматов за Славян и думает, что название Языг равносильно слову язык и слову Славянин. Другой хочет непременно слова́ язык и Языг постоянно различать даже в летописях и рассказах народных, а имя Сармат производит от сара – пустыня. О первом скажу, что он явно не знает Славянского языка, ибо слово язык для Славян было равносильно слову иноязычник (это доказано переводом Св. Писания); о другом, что ему, учёному, живущему между письменными памятниками старины, мало известен наш народный обычай искажать названия иностранные, чтобы находить в них свой Славянский смысл, и что, находя имена рек в словах Яксаматы, Хораматы, Роксаланы (от Аксая, Хорола, Аракса), явно следует и в звуке cap, сур или сыр скорее подозревать реку, чем пустыню.

Познания человека увеличились, книжная мудрость распространилась, с ними возросла самоуверенность учёных. Они начали презирать мысли, предания, догадки невежд; они стали верить безусловно своим догадкам, своим мыслям, своим знаниям. В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармоний. Картину разложили на линии и краски, симфонию, на такты и ноты. Инстинкты глубоко-человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учёности односторонней и сухой. Из-под вольного неба, от жизни на Божьем мире, среди волнения братьев-людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды. От этого вообще, чем историк и летописец древнее и менее учён, тем его показания вернее и многозначительнее; от этого многоучёность Александрии и Византии затемнила историю древнюю, и книжничество Германское наводнило мир ложными системами. В наше время факты собираются с тщанием и добросовестностью, системы падают от прикосновения анализа. Но верить существованию антиподов или отвергать древность книг ветхозаветных, верить рассказам о Франке и Брите или тому, что все десятки миллионов Славян вышли из одного уголка Придунайской земли, – равно смешно. Против усопших мнений воевать бесполезно; но многое ещё уцелело от прежних заблуждений и принимается современниками на слово и на веру. Таковы положения, что вся Галла древняя была населена Галлами-Кельтами, и что вершины Гималаев были колыбелью рода человеческого или, по крайней мере, племён Индо-Германского и Семитического.

О первом достаточно напомнить, что Кесарь делит Галлию на три части и определительно говорит, что в каждой из них свой язык, свой обычай и нрав. А Кесарю, кажется, про это дело можно было знать довольно верно после десятилетней войны и уничтожения около двух миллионов людей, убитых мечом, уморенных с голода или проданных с публичного торга. О втором мнении, т. е., что Индо-Германцы пришли от Гималаев, трудно понять, как оно родилось, на чём основано и чем пленило учёных. Рассказ в Вендидаде так тёмен и наполнен такими несообразностями, что на нём ничего основать нельзя; а слова «была-де в первоначальной земле приятная соразмерность лета и зимы, но действием Агримана сократилось лето до двух месяцев и растянулась зима, до десяти», эти слова считать повестью о времени минувшем и возводить ясные предания человеческие до эпохи, предшествовавшей первому подъёму Гималайской твердыни, есть мысль такая, что она никому в голову прийти не могла, кроме весьма учёного человека. Оставив же в стороне святыню слов, внушённых Зердушту великим Агура-Маздао (иначе Ормуздом), скажите, ради здравого смысла, на чём основалось это мнение? На том, что Чамулари и его снежная братия выше всех гор земного шара? Дело: так сведите с них и тигра, и белого медведя и гагача, и казуара, и бизона, и гиппопотама, и песца, и ламу. В этом, по крайней мере, была бы последовательность и логика.

Проследив без пользы движения племён по старым, односторонним системам, от утомления, от обманутых надежд, многие учёные приняли мнение простое и покойное именно: автохтонство почти всех народов. Это опять система и система односторонняя, не разрешающая ни одной исторической загадки и носящая в себе зародыши скорой смерти. В пользу её можно только сказать, что она содержит какую-то тень художественной истины и до некоторой степени согласна с тем характером местности, который мы находим в развитии каждого племени, чистого или мешанного, после осёдлости несколько продолжительной. Но ложность её ясна в том, что она не представляет никакой аналогии с судьбой большей части народов, явившихся на поприще мировой деятельности во времена уже исторические, в том, что она не может объяснить и почти всегда должна отвергнуть предания, сохранившиеся в религии и поэзии племён, и в том, что она беспрестанно должна называть случайностями самые разительные сходства в языках, физиономиях, обычаях, верах и преданиях народов отдалённых, или прибегать для объяснения их к мнимым влияниям климата и обстоятельств. В ней также нет человеческой истины.

Приверженцы её вообще не стараются себе объяснить самую возможность предполагаемого ими мнения точно так же как они не умеют оценивать важность подробностей характеристических. Они историю строят синтетически, ограничиваясь всегда малым пространством земли и умалчивая о разногласии или гармонии его с ближними и дальними землями. От этого самые явные противоречия ускользают от их внимания, точно так же как и самые важные признаки влияния чужеземного. Достаточно расписать Европу древнюю до или новую по языкам и диалектам, чтобы убедиться в том, что языки эти не вышли правильными лучами из какого-нибудь Европейского центра и не образовались органически и стройно в народах, медленно развивающихся на своей родной почве, но пришли уже возросшие и образованные из другого дальнего центра и неправильными массами легли на чуждый грунт без порядка и связи. С другой стороны, мы видим, что конское мясо, как я уже сказал, считается самой почётной пищей в Скандинавии, что жертва коня признаётся в Индии таинственной жертвой, которую никто не достоин принести, кроме человека, достигшего высочайшей святости, и что в самых древних преданиях Греции хранится память об осушении болот, прокладке каналов и искусственном изменении течения рек. Между тем, нам известно, что Скандинавия лошадьми бедна, что в Индии лучшие породы конские иноземные и весьма скоро перерождаются, и что Греция в самое цветущее время своей истории, в эпоху славы, художеств и просвещений, никогда не предпринимала значительных работ гидравлических. Влияние и колонизация иноземные очевидны; источники же, вероятно, отыщутся, если мы догадаемся, где именно подобает их искать.

Сверх того, самая система об автохтонстве народов допускает поневоле многие миграции, о которых память свежа или свидетельства весьма ясны. Так, например, никто не отвергает переходов племени Эллинского внутри самой Эллады и по островам и берегам Средиземного моря, или завоевания большей части Пелопоннеса воинственными Гераклидами. На это учёные согласны, только бы не был путь слишком длинен и объём миграций слишком велик. Весь барыш их состоит в том, что они заключили истину в микроскопические размеры.

Впрочем, эта система ничего не основывает и даже ничего не отрицает: она сомневается. Её главные доводы состоят в словах: «странно, невероятно, едва ли возможно». Предания говорят, что племена шли, переплывали моря, писали летописи или законы. Система скажет: «Они, вероятно, не знали письмен: где им писать! Они конечно не знали географии: куда им идти? Они, верно, не умели строить кораблей: как им через моря переправляться?» Система наткнётся на Хеопсову пирамиду: это миф; на Эллорские порфировые катакомбы: это подлог.

Самое выражение автохтоны очень двусмысленно. Если под ним мы понимаем племя, родившееся и жившее всегда на том пространстве земли, на котором мы его теперь встречаем, то такого племени, вероятно, не найдём на всём земном шаре. Если же автохтон значит только первопришелец, заставший край ещё пустыней и взявший его по праву первого владельца, то мы найдём довольно много таких племён, хотя вероятно менее, чем думаем. Правилом же почти всеобщим можно полагать, что везде, где мы видим смесь или наслоение народов, автохтонов искать до́лжно в низшем слое, в состоянии угнетения. Военнопленные служат исключением, но они обличаются постоянно своею малочисленностью. Случаи же, в которых побеждённые сделались снова победителями и пришельцы упали в рабство (как например, Каготы в Пиренеях) так редки, что о них почти нечего и упоминать. Обратное правило также верно: везде, где есть класс угнетённый и униженный перед другим, смело можно предположить наслоение или смешение племён.

Постановление о неравенстве сословий и разделение каст на Востоке не представляет ещё состояния унижения и поэтому не может служить верным признаком древнего завоевания. В иных землях были касты высоко, но не было каст низких. Такова древняя Персия. Маги, воины, купцы, землепашцы имели неравное значение в государстве; но никто не был в презрении, никто «не был заклеймён печатью подлости и отвержения. Кожаный передник кузнеца шёл перед войском царя царей; перед его золотоубранной дружиной. Касты в Персии представляют развитие органическое, истекающее из быта патриархального. Это просто разделение государственных работ по первоначальным понятиям младенчествующего человечества. Перейдите Инду-кху, и вы найдёте опять то же устройство, но уже искажённым. Последние две касты неестественно сжаты в одну, а на место выбывшей четвёртой касты, может быть для сохранения того же таинственного числа, являются чернолицые, презренные судры: наслоение явно. Мне даже известна земля, где рабство (весьма недавно введённое государственной властью) не внушило владельцам презрения к своим невольникам землепашцам; земля, в которой выслужившийся крестьянин уравнивается не только законом, но и обычаем, и святынею всеобщего мнения, с потомками основателя самого государства. В той же земле невольники – не землепашцы, а слуги, внушают чувство иное. Этих различий нет в законе; они никогда не были высказаны, признаны, освящены, но они существуют для верного наблюдателя. Земледелец был искони помещику родным кровным братом, а предок слуги – военнопленный; от того земледелец называется крестьянином, слуга холопом. В этом государстве нет следов завоевания; а в другой стране, тому пятьдесят лет, гордый Франк ещё называл порабощённого vilain, roturier и пр. Не было случая, не было добродетели, не было заслуг, которые бы уравняли выслужившегося разночинца с аристократом. Не было рабства, не было даже угнетения законного; но в, обычаях, во мнениях, в чувствах были глубокая ненависть и неизгладимое презрение. След завоевания был явен и горяч. Что же? Сеяли вражду, пожали кровь.

Так как это тонкости, так как этого всего нет ни в грамматиках, ни в лексиконах, ни в статистиках, так как это мелочи незаметные глазу вооружённому, a только ясные для простого зрения, так как они не подходят под правильные графы, а только изредка переменяют вид и судьбу мира, – учёным про них и знать нельзя.

Повторяю ещё: важнее всяких материальных признаков всякого политического устройства, всяких отношений граждан между собой, предания и поверья самого народа. Силуры во время Тацита признают себя выходцами из Гишпании. Это показание многие находили сомнительным и, действительно предание о таком переселении утратилось в Валлийском герцогстве; но критика здоровая не имеет никакого права его отвергать: оно живо до сих пор в Ирландии, стране тесно связанной с Валлисом и вообще с западным берегом Англии. Римские легионы опустошили древнюю Британию; Саксонское насилие наполнило Валлийские горы беглецами, изменившими все предания, обычаи и черты народонаселения, изгладившими все следы древних Силуров. Поэтому не в Валлисе, но в Эрине должны мы отыскивать старину Валдайскую. Тут поэзия, предания, тут склад жителей, их чёрные волосы, их высокий рост, ловкость, склонность к весёлой музыке и грациозным танцам, всё свидетельствует о влиянии Юга. Самое имя Hybernia или Iernia напоминает Гишпанию ³⁴. Но если эти доказательства недостаточны, или рассказ о переселении есть выдумка позднейшего времени, чем же объяснится упрямство памяти народной? Чем объяснится, что в продолжение стольких веков Восток и Гишпания так сильно действовали на Ирландию? Письменные памятники молчат, имена просветителей этой дальней страны так же мало известны, как имена смелых мореходцев, давших ей в глубокой древности, физиономию, совершенно чуждую остальным Кельтским землям; между тем церковь Ирландская носит на себе отпечаток характера Востока. Её духовенство, епископы, кульди, сохранение в чистоте древних обычаев, как например, причащение детей мёдом и молоком (о котором свидетельствует Тертуллиан как о всеобщем), борьба против Рима, симпатии с учением Греции, направление внешней деятельности на Англию, Францию и даже Германию и совершенное отсутствие следов влияния Франки и Италии на неё, чем это объяснится? Одним: старые инстинкты народа жили и живут. Корабли ходили из полу-Финикийской Гишпании к берегам Ирландии и на этих смелых судах, не боявшихся океанской волны, приходили и те святые мужи новоявленного Христианства, которые только одного боялись – умереть, не сделав ничего для славы Божией и блага людей. Такой путь выдуман не Римским миром, смелым на суше и робким на морях: это старозаветный путь парусов Семитических.

Хотя предание, которому охотно верю, и приписывает обращение Ирландии ученику святого Иринея, епископа земли Галлийской, но, во-первых, до́лжно вспомнить, что он был уроженец Востока и мог обратиться к путям мало известным миру Римскому; во-вторых, весьма важно поэтическое предание, сохранившееся в истории цикла Артурова о прямом прибытии учителей из Палестины в Ирландию. Сильное же распространение Христианства в неизвестной Римлянам стране, тогда когда их Галлия ещё весьма мало проникнута была новым учением, а Британия почти ничего о нём не знала, подтверждает моё мнение и даёт важность истории остаткам Валлийской поэзии. Впрочем, из сказанного мной не следует заключать, чтобы население Ирландии приписывал я колониям Семитическим или даже Иберским. Это мнение было бы также нелепо, как и то, что Ирландцы – чистые Галлы. Против последнего протестуют все воспоминания, и физиономия умственная, и физическая народа; против первого – язык, в котором Келетийское начало преобладает. Ясно смешение двух племён, из которых южное, просвещённейшее, заняло высшее место в общественном устройстве. Это доказывается уже и вековой гордостью Милезийцев.

Ещё важнее самих поверий и преданий, но к несчастью не уловим для исследователя самый дух жизни целой семьи человеческой. Его можно чувствовать, угадывать, глубоко сознавать: но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочувствует. В нём можно иногда отыскать признаки отрицательные и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя.

Назовёте ли характер народа патриархальным: вам скажут, что сначала все народы таковы. Землепашеским: таковы многие народы. Созерцательным? видно, был досуг и пр. и пр. Отрицательные же признаки более определённы. Человек с умом здравым не примет Русь за племя Татарское, зная, как мало Татары склонны бороться с волной и ветром и как долго сами Турки-Оттоманы говорили: Аллах дал землю нам, а море – христианам. Таких примеров довольно много. Прибавлю, что иногда встречаются случаи, когда можно утвердительно вывести заключение о прошедшей жизни народа по свойствам или привычкам, с которыми он является на сцену истории. Император Маврикий и другие приписывают Славянам (Вендам и Антам) необыкновенное искусство в плавании, в нырянии, в устройстве переправ и пр. Это явно народ, не обитавший в горах, не выросший в безводной степи. Где бы ни жил он в прошедшие века, но смело можно сказать, что в его земле текли большие реки, или расстилались озёра, или море призывало его к борьбе и смелому плаванию. Довольно замечательно и то, что изо всех племён северных, наводнивших империю Римскую, только одно презрело преграду Средиземного моря и перенесло свою бурную силу на берега другого материка. Это Вандалы, которых имя звучит полу-Славянами. Но такие примеры суть только исключение в общей истории народов.

Не следует, однако же, заключать, что наука не может принять в свою область общую характеристику племён, потому что она ускользает от математического циркуля и от анатомического резца. Когда перед живым лицом или портретом неизвестного мы говорим: «эта физиономия выражает ум или глупость, доброту или злость», возьмёмся ли мы доказать истину своего чувства тому, кто с нами не согласен? Конечно, нет. Не чувствуем ли мы разницу между типом Немецким и Английским, между Русским и Шведским, Французским и Гишпанским? И в то же время все мы убеждены, что различия этих типов описать невозможно. Многие истины и, может быть, самые важные истины, какие только дано пожать человеку передаются от одного другому без логических доводов, одним намёком, пробуждающим в душе скрытые её силы. Мертва была бы наука, которая стала бы отвергать правду потому только, что она не явилась в форме силлогизма.

Нет сомнения, что доказательство, основанное на строгой формуле, менее других встречает противоречие и скорее даёт истине право гражданства в области знаний; но держаться единственно формул, не верить ничему кроме формул есть односторонность, в которую впадать непростительно. Сильное и глубокое убеждение может быть следствием простого воззрения на предмет, и верная картина быта народного, его жизни страдательной или деятельной так же ясно представит черты типа Славянского или Германского, как портрет, при виде которого мы говорим невольно: это Англичанин или Грек. Надобно только, чтобы рука живописца была верна и чтобы внутреннее чувство зрителя было просвещённо, и в то же время не испорчено просвещением. К несчастью, пристрастие нашего века к сухим логическим формам лишает его способности сочувствовать простым человеческим истинам; но всякая односторонность должна исчезнуть при дальнейшем развитии разума, и новые убеждения в исторической науке, убеждения, основанные на гармонии и объёме мысли, вытеснят дух тесных систем и мелочной критики.

Запас фактов увеличивается беспрестанно; беспристрастие и правдивость сделались качествами довольно обыкновенными в учёном мире. Эта слава особенно принадлежит трудолюбивой и прямодушной Германий, которая, бесспорно, даёт движение и направление всем другим народам. До сих пор ей последуют или противодействуют, но, во всяком случае, от неё почерпают дух философический, связующий науки, и дух жизни, оплодотворяющий всякий отдельный труд. Чуждая политическим страстям, предпочитая всё человеческое всему национальному ³⁵, Германия заслужила благодарность будущих поколений; но в то же время она дала просвещению склонность к формальности, замедляющую развитие разума, и безмерную страсть к отвлечённостям, перед которой всё сущее, всё живое теряет значение и важность и мало-помалу иссушается до мёртвого логического закона.

Замечательно, что сущность тогда только удостоилась милостивого внимания Немцев, когда она прикинулась законом. Videas Hegel.

Нет такого далёкого племени, нет такого маловажного факта, который не сделался бы более или менее предметом изучения многих Германских учёных. За настоящими Немцами тянулись с большею или меньшею ревностью их колонии, Франция и Англия. Одна только семья человеческая мало и весьма мало обращала на себя их внимание, а эта семья, кажется, не за морями, не утаилась в каком-нибудь тёмном уголке земли, а пограничная Германцам, даже чересполосная с ними, сильная числом, населяющая пространство почти беспредельное, семья Славянская. Как скоро дело доходит до Славян, ошибки критиков Немецких так явны, промахи так смешны, слепота так велика, что не знаешь, чему приписать это странное явление, совершенному ли различию духа ветвей Германской и Славянской, которое делает факты Славянского мира непонятными для Немца, или скрытой зависти, пробуждённой самым соседством.

Первое толкование, более лестное для их нравственного достоинства и обидное для их понятливости, трудно принять. Мы видим, что Русские понимают Немцев лучше, чем все другие, даже полунемецкие народы. Второму же поверить бы не хотелось, но что же делать? В народах, как в людях есть страсти, и страсти не совсем благородные. Быть может, в инстинктах Германских таится вражда, не признанная ими самими, вражда, основанная на страхе будущего или на воспоминаниях прошедшего, на обидах нанесённых или претерпленных в старые, незапамятные годы. Как бы то ни было, почти невозможно объяснить упорное молчание Запада обо всём том, что носит на себе печать Славянства. О Кимврах, так произвольно причисленных к Германскому корню, Гетах и Фракийцах Немецкие учёные писали и пишут несметные тома; а Венды, которые встречаются в географии Европы на каждом шагу, в истории Европы в каждом веке, Венды как будто не бывали. Венды уже при Геродоте населяют прекрасные берега Адриатики (вероятно Ядрянского моря, т. е. способного к плаванию ³⁶ ; Венды вскоре после него уже встречаются Грекам на холодных берегах Балтики (может быть Вендского блата); Венды (Генеты) занимают живописные скаты Лигурийских Альп; Венды борются с Кесарем на бурных волнах Атлантики, – и такой странный факт не обращает на себя ничьего внимания! Я говорю: Венды, не имя Вендов, имя, быт, нравы, одним словом всё. Где Венды (люди водные), тут корабли, тут дерзость мореходца, тут предприимчивая торговля, тут морской разбой, тут суда не каботажные, не береговые, а крутобокие, гордо высящиеся над водой, удивляющие Римлян, готовые на борьбу с океаном. И это не рассеянные племена, без связи и сношений между собой, а цепь неразрывная, обхватывающая половину Европы. Между поморьем Балтийских Вендов и Вендами Иллирийскими Венды Великие (Венды-Вильки). Saxo Grammaticus ³⁷ говорит, что Вильки в другом диалекте Васци (Krantzius: Weletabi ³⁸: явно великий и вящий, большой, величавый. Потом Вудины Русские, потом Венды Австрийские (Vindobona). Между Вендами Иллирийскими и Лигурией Вендской Вендилики, то же, что̀ Венды Вельки, Ретийцы (в чьей земле до сих пор Windischgau), Венноны, Веннонеты, озеро Венетское ³⁹ и пр. Между Лигурией и Вендией Галлийской связи кажется, менее, но по Родану находим мы город Vienna и народы Нантуаты и Верагры, по Лигеру (помни Лигурию) опять народ Верагры и город Vannes и Nantes ⁴⁰ (племена Анты и Венды), а подле Венетов на Юг землю Aquitania (я надеюсь, что этого слова не примут за Кельтийское; оно есть явный перевод слова Венд от вода, венда). Об Аквитанцах, которых Кесарь нисколько не отделяет от Венетов, он свидетельствует, что они языком, обычаями и всем отличаются от прочих Галлов. Главнейшие же племена их суть: в горах северных Бигерроны (ныне Bigorre, погорье, тут же и Perigord, пригорье), Гариты, и город Calogorris (кологорье), прославленный в войнах Cepтория; в горах южных Ореставы и Карпетаны (вспомним Горушан и Карпов Далматских), у них два города Calagurris и город Sigurris (загорье) и Bellogarium, ныне Balaguer, белгорье иначе Bergusia (прагуша): в долинах при-Пиринейских Елузаты и Толузаты (Лужаты) и город Елуза, реки Гарунья и Сава. Прибавлю ещё, что слово Вандея, город Виндана (Vannes, иначе Venetae) остров Виндилис явно свидетельствуют о том, что Венеты есть только испорченные Венды. Неужели это всё случайно? Или так мелко, что не стоит внимания? Или так темно, что не может быть понятно? Неужели и то случаем назовём, что другие два народа того же племени, Морины и Менапии, находятся опять в болотах Голландии, окружённые Бельгами и Германцами, но совершенно чуждые обоим; что в земле Вендов реки и города носят имена Себра, Севра, Сава и пр.; что там, где жили они, Кельты сохранили слово гор в смысле высокий – слово чуждое другим Кельтским наречиям; что там ещё пятнадцать городов и деревень носят имя Bellegarde, которого нет в остальной Франции и которое переведено словом Albi и Montauban; что от их языка древние нам сохранили два слова, мор и белена ⁴¹, оба Славянские? Всё это случай, всё мелко или темно? Да что же не случай? Что значительно в этнографии древней? Что ясно в науке? Что это за народ, который у моря называется Вендом и Морином, в горах Горитом и Карпетаном, в долинах Лузатом? Спросите у Маврикия, у Прокопия, у всех древних: они вам скажут, что Венды и Анты.

Впрочем, какие бы ни были тайные причины, помрачающие до сих пор ясность взгляда критиков, то неоспоримо, что они впадают в постоянное противоречие сами с собой, в одно время представляя Славян как самую многочисленную изо всех Индо-Германских семей, и отнимая у них поочерёдно всех предков, так что они представляют нелепый вид огромного дерева без корней, что-то похожее на болезненное сновиденье.

Таким образом, иные отрицают Славянство древней Иллирии, забывая старых Геродотовских ⁴² Вендов (Генетов), имена островов, городов, рек, обычаи, сохранившиеся в чистоте (так например, до сих пор на одном из прибрежных островов весь народ, женщины и мужчины, ходят в чёрном, а древний писатель свидетельствует, что они искони носят чёрное одеяние, оплакивая какого-то погибшего героя своего), забывая предания народные и песни (например, о царице Тете), которые одни во всей Европе восходит до времён Римских. Другие Паннонию берут под Кельтов или Германцев, не помня ни надписей Римских, ни имени Вены (Vindobona), ни имени Карнии, до сих пор так явно сохранившаяся в Крайне Австрийской, ни рек Савы и Дравы, о которых до сих пор идёт характеристическая пословица: «Сава суе, Драва дере» ⁴³. Другие в Гетах и Дакийцах хотят видеть Немцев, назло барельефам, в которых так чисто выглядывает тип Славянский; другие поморье Прусское покрывают Германцами Бургундами (горожанами, а слыхал ли кто про Германцев градостроителей во время о́но?) или Кельтами, забывая Питеаса и Венетов Балтийских. Наконец, выключив, весьма справедливо, из числа вероятных Славян, Скифов, которых нельзя не признать по всему описанию их быта, судьбы и наружности за Финно-Тибетское племя, выключив Сарматов, которых имена исторические и современные нам остатки явно не Славянские, и которые под названием Аланов и Ятвягов всегда враждовали со Славянами, мы должны прийти к простому заключению: «Не было-де в старину Славян нигде, а как они явились и размножились, это великое таинство историческое; – впрочем, может быть, их и теперь совсем нет на свете».

Критики более милостивые оставляют Славянам каких-то предков, но эти предки должны быть бездомники и безземельники; ни одно имя в местностях, населённых теперешними Славянами, не должно иметь Славянского значения; все лексиконы Европы и Азии должны представить налицо корни самые невероятные, чтобы ими затемнить простой смысл простого слова. Не удалось уничтожить народы: стараются землю вынуть у них из-под ног.

Так, у нас отнимают наш тихий, коренной, Славянский Дон, корень почти всех речных названий в России, Днепра, Днестра, Двины, Дсны ⁴⁴, Дуная, десяти или более Дунайцев, многих Донцев. Во-первых, замечу, что в самой внутренности России, именно в Рязанской губернии, несколько Дунаев; во-вторых, что Дон сам был, вероятно, в старину Дунаем (иначе форма Танаис непонятна); в-третьих, что форма Дунай есть, вероятно, уже несколько изменённая, а первоначальная была Донай (с о кратким). Это заметно из Немецкого Donau и сходнее с Латинским Danubius, в котором скрывается ещё какое-нибудь забытое прилагательное, и с Греческим Танаис. (Может быть, Донай есть сокращённое Донаий или Донавий, в котором соединились бы корни всех этих слов). Значение слова Дон сомнительно; быть может, оно совсем утрачено, быть может, оно было синонимом воде (это можно заключить из выражения днище); но как бы то ни было, оно должно быть Славянским ⁴⁵. Говорят, don значит реку по-кельтски: верю. Где же Доны и составные из них имена в землях бесспорно Кельтских? Где во Франции, где в Англии, Шотландии или Эрине? Есть какой-то ручеёк этого имени во Франции, да такая же речка в Шотландии. Кажется, такого мелкого случая нельзя принять за возражение сколько-нибудь дельное. Где этот ряд речных имён, в которых явно соединено существительное с прилагательным: Дон-вепрь, Дон-истр? (имена рек истр, остр, вепрь весьма обыкновенны у нас). Но у Сарматов, т. е. Осетов, Дон значит река; дело. В Зендском, в Пехлеви, в Парси, мы не находим такой формы; она может быть заносная от Славян и утрачена Славянами. Но я прибавлю, что это слово не было коренным, священным у Сарматов: иначе главная река их, Волга, носила бы имя Дона, а этого не было; она называлась Араксом, именно Араксом, а не иначе. Оттого-то Геродот принимает её за одну из больших рек, текущих на Востоке моря Каспийского ⁴⁶. Очевидно, что он не по сходству рек смешивает имена (это было бы просто бессмыслица), а по сходству имён смешивает реки. Наконец, форма Дон не есть Сарматская потому, что она везде, кроме Вандеи Галльской, сопровождает Венетов. Еридан (Висла) у Прибалтийцев, и у них же Танаис (Дунай, Дуна) по Питеасу: Данубий у Черноморцев и Винделиков, Еридан у Истрийцев и Вендов при-Адриатических, Родан у Вендов Лигурийских, которых главные города были Antium (Генуа) и Vendium (Vince) прежде и гораздо прежде движения Кельтов на Юг и Юго-восток. И после того ещё Дон не Вендская форма, а Сарматская или Кельтская.

Замечу при теперешнем случае, что была в северном угле Адриатического залива река Истер, от которой происходит имя Истрия, и что Рона носила имя Еридина, а не Родана. Оттого-то Аргонавты ⁴⁷ и Геродот говорят: Истер впадает одним устьем в Чёрное, а другим в Адриатическое море; а Еридан (Ярый Дон) впадает одним устьем в Адриатическое, а другим в Средиземное море. Это факт ясный для всех глаз, но заболевших от книжного чтения, и содержал бы даже доказательство, что жители устьев Дуная, Тимока, По и Роны были одноплеменники, если бы такая истина ещё требовала новых доказательств.

Наконец, многие учёные, догадавшись, что необходимо найти средство примирить многочисленность наличных Славян с теориями, по которым у них предков быть не должно, решили, что действительно первоначальных Славян было весьма мало, но что в Славянстве есть какая-то тайная сила ассимиляции, что-то очень похожее на заразу. На эту бедную попытку примирить современную истину с искажённым понятием о старине отвечать нечего: она падает с теориями, о которых я уже говорил. Прибавлю только, что сила ассимиляции приписана Славянам весьма произвольно: нигде не укажут нам ясного примера ославянения не-Славянского племени, а всё поморье Балтики и земли между Эльбой и Одером представляют нам явление совершенно противное. Чуваши, Черемисы, Карелы и прочие, окружённые Русскими, подвластные Русским, подсудные Русским, до сих пор сохраняют свою национальность почти в неизменной чистоте. Где же Славянская зараза?

В защиту теории о перерождении народов обыкновенно приводят Болгар и утверждают: Болгары теперь говорят по-славянски, глядят Славянами, словом, они совершенные Славяне, а в старину Болгары принадлежали к Турецкому или Тибетскому или вообще жёлтому племени. Они переродились. Вникнем в основание этого заключения. Являются какие-то Болгары в Европе на границах империи Византийской, которую потрясает их бурное мужество. Они как-то кажутся сродни Аварам и Гуннам с которыми их смешивают, но они не Авары и не настоящие Гунны; они тоже имеют какое-то сродство со Славянами, но они не старожилы Славянии при-Дунайской. Их физиономия не определилась. Далее и далее очерк их быта и известия об их языке становятся яснее. В VII веке Христианство начинает озарять мрак народный. В VIII Священное писание проповедуется у них в силе и величии. Перевод Библии и Евангелия по всем вероятностям от них уже переходит ко всем Славянским племенам в наречии, которого просвещённая критика не смеет ещё назвать иначе как Болгарским. Ещё несколько позже от них уже начинаются ереси, которых имя (Богумилы) чисто Славянское. Народ уже носит все признаки самые явные, самые несомненные Славянства. И теперь неучёный человек, вступая простодушно в многолюдные деревни Болгар Задунайских или Забалканских, смело и безостановочно говорит: это Славяне. Но взгляд, уяснённый многим чтением, видит совсем не то. Болгары пришли с Волги: это дело ясное. На Волге Нестор знает сильное царство Болгарское и в нём народ одноплемённый жителям северной Азии. И так Болгары Дунайские, выходцы с берегов Волги, также были сродни Туркам. Но Нестор писал не прежде одиннадцатого века, а Болгары являются на Дунае со всеми несомненными признаками Славянства ещё в IV-м. Не могли ли Болгары Приволжские переродиться под гнетом иноземным в течение четырёх и более веков, истекших от первого перехода Болгар Византийских до XI века? Ясно, что побеждённым на Волге Славянам, по крайней мере, также легко отуречиться, как победителям Туркам на Дунае ославяниться. Вывод учёных основан на произволе, и Нестор дела не решает. Рассмотрим быт народов и свидетельства других современников. В Болгарах Дунайских есть ли какие-нибудь черты, противные характеру Славянскому? Решительно нет ни одной. Таковы же ли отношения Великих Болгар к характеру Турецкому? Нисколько. Во-первых, они народ по преимуществу торговый: черта не Турецкая; во-вторых, они горожане и живут в городах больших и богатых. Турок-завоеватель городов, – понятен; Турок-основатель городов в такую далёкую эпоху, был бы исключением, а исключений без нужды допускать не до́лжно. Наконец, даже имя земли Болгарской, которое вероятно не выдумано летописцем, чуждым всякой системы, кажется, изменено Турками в форму Буляр или Белир. Чувство человеческой истины приводит к следующему заключению: Турки – пришельцы в земле Болгарской, трутни чужого улья, позднейшее наслоение на старой подпочве. Но чьи же были города и земля до их пришествия? Или Финские, или Славянские. Обе семьи склонны к торговле и не чужды градостроительства. В пользу Финнов можно найти сильные доказательства в теперешнем полу-Финском населении старой Болгарии и в общем предубеждении против существования Заволжских Славян. Но мы должны вспомнить, во-первых, что всякое предубеждение – произвол искажающий истину; во-вторых, какие потопы народов, какие дикие силы, какие опустошительные и беспощадные орды прошли по Болгарскому пепелищу. Старое население, уже почти лишённое своего первобытного характера, могло сгибнуть без следов. Против Финнов доказательств мало, но они весьма сильны. Во-первых, бани были в общем употреблении у Болгар, а Финны до сих пор не могут к ним нигде привыкнуть; во-вторых, нет никакого племени Финского, носящего имя похожее на Болгары; в-третьих, многие слова и многие обычаи Приволжских Болгар, сохранённые нам в рассказах Ибн-Фоцлана и других восточных писателей, все до одного чисто Славянские. Наконец, титул царя Болгарского был царь Саклабов (так называли они ⁴⁸ Славян). Вывод ясен. Болгария была земля Славянская, завоёванная Турками, вероятно после миграции большей части народа, искавшей лучших жилищ на берегах Дуная.

Славянские учёные, приведённые в совершенное отчаяние писателями западными, ополчились в пользу своих предков; но увлечённые сперва необходимостью собственной защиты, а потом страстью и мщением, они переступили все границы здравой критики и стали действовать по законам возмездия, отнимая у Германцев их предков до одного человека и их землю до малейшего клочка.

Писатель, впрочем, гениальный ⁴⁹, объявил даже Франков Славянами. Так-то всякая страсть увлекает в ошибки совершенно детские и помрачает самый ясный взгляд!

Впрочем, бо́льшая часть отдельных ошибок происходит от ложного мнения, никем не объявленного и не выставленного за правило, но тайно руководствующего до сих пор всех изыскателей древности. Это мнение: что каждый древний народ составлен из одной какой-нибудь стихии и принадлежит к одной семье человеческой.

Отправляясь от положения ложного, самый беспристрастный критик делается невольно рабом какой-нибудь скрытой страсти или системы, произвольно принятой его детским легковерием. Им будет управлять или самолюбие народное или инстинкт вражды, так легко развивающейся из соперничества племён, или уважение к старому мнению, давно получившему право учёного гражданства, или даже тайное стремление к какой-нибудь дальней, непризнанной цели, связанной с его религиозными убеждениями; и критик, повинуясь внушению скрытой страсти, сохранит спокойствие совести и веру в своё совершенное беспристрастие.

Основным правилом мы примем мнение, совершенно противоположное мнению общему, именно: что одностихийных народов в истории почти не встречается, и тогда ошибки историков покажутся весьма естественными. Вандалы, Готфы, Кельты также мало имеют право считаться представителями чистых, беспримесных семей, как Французы, Итальянцы и Англичане, современные нам. Мы можем отыскивать их составные стихии; мы можем замечать преобладание одного или другого начала; но мы не можем и не должны без ясных доказательств вносить народные имена под графы, составленные для племён и семей. Было время, когда стихии ещё мало смешивались, когда на пустынях земли резко и самобытно образовались характеры рассеянных племён. Всем было приволье, всем был простор. За пределами гор и морей, рек и лесов непроходимых, свободно и гармонически развивались отличительные черты семей, облекаясь для глаза в типические физиономии, для слуха в коренные наречия, для ума в определённое направление жизни и мысли; но знает ли история про это время, про те давние века? Первые слова бытописаний уже свидетельствуют о движениях народов, о завоеваниях, о бегствах: нигде нет пустынь и земель ненаселённых. Семьи человеческие уже разбились и перемешались.

Имена начальников народа Вандальского звучат как имена Германские. Немец присваивает Вандалов себе. Имя народа составлено из корня бесспорно Славянского: остатки языка их в Германии содержат в себе гораздо бо́льшую половину слов Славянских. Чех и Русский берут Вандалов на свою долю (Kanzow) ⁵⁰. Совесть у каждого спокойна, а самолюбие народное удовлетворено. Между тем самая простая разгадка задачи оставлена без внимания. Имена вождей, это аристократия; устройство дружин, это аристократия; завоевательный порыв, это направление, данное аристократией. Она ясно и бесспорно принадлежит типу Германскому. Но имя народа, но почти весь язык народа, но смелая переправа через волны Средиземного моря, остановившая все другие народы, всё это принадлежит Венду-Славянину, принявшему волею или неволею несколько стихий Германских. Наслоение явно, а неорганический состав народа ручался за его скорое падение. С большим правом приписывают Готфов к Германии. Всё в них Немецкое: родовая гордость, чуждая труженику и купцу Славянину, язык, в котором все корни Немецкие, завоевательный дух, стремление к угнетению и презрение к угнетённым, отсутствие семейного быта, название племени, в котором встречаем звук th, чуждый Славянству, имена вождей, с которыми они врывались в области Римские, и имена богов, от которых отрекались при вступлении в христианское братство, словом всё. К этому прибавить до́лжно ещё постоянную вражду Готфов со Славянскими народами, вражду, которая навлекла гибель царству старца Эрманарика, когда Гунны, защитники угнетённого Славянства, стёрли с лица земли всё величие Готфов, заставив Остготфов покориться и быть подручниками великого мстителя Аттилы, а Вестготфов бежать на край Европы за спасительную преграду Луары и Пиринейских гор. Давно отгремели эти войны, имя Готфов исчезло; но злопамятные предания народов свидетельствуют ещё о старой их вражде. Так во всех землях Вендов Приодерских, на которых тяготело иго Готфов, несмотря на бесчисленные перевороты в их страдальческой судьбе, до сих пор ещё Дитрих ⁵¹ летает по бурным ночам со своею дикой охотой (das wilde Heer, Dietrich der wilde Jäger), и это предание совершенно местное; ибо в остальной Германии дикий охотник не известен под именем Дитриха. Так в Новгороде, однокровном всем Вендам, летописец, рассказывающий о взятии Царя-града крестоносцами, в числе вождей называет Маркоса (вероятно Marchese от Рима «в граде Бьрне, идеже бе жил поганый злый Дедрик» ⁵². Но при всем том мягкость окончаний слов, чуждое гению чисто Германскому, преобладание открытых гласных и множество слов, принадлежащих Славянским наречиям, как тика меч, drut, друг, schedut свет, malthata молвлю ⁵³ свидетельствуют, что Готфы не даром жили и властвовали на земле Славянской в продолжение трёх и более веков.

Кельтская семья ещё менее других может считать себя беспримесной и чистой. Ирландец не понимает горного Шотландца; этот в свою очередь не может говорить с Французским Британцем, и все они почти совершенно чужды Баску ⁵⁴. Языки их различны и словами, и грамматическим изменением, и синтаксическим сочетанием слов. Бесспорно, что во всех этих наречиях (за исключением, может быть, Басского) царствует один и тот же дух, дающий нам право соединить их под фирму Гаэлического или Эрсо-Гаэлического. Но мы точно также говорим: Эллино-Римское наречие, Германское наречие (которое заключает в себе и Английское... и Тирольское), и так далее. Что же сказали бы мы о критике, который счёл бы Тирольцев и Англичан за семьи несмешанные и доказывал бы первообразность языка Немецкого тем, что в нём (т. е. в соединении всех его наречий) находятся корни Итальянские, Кельтские, Славянские и так далее? И вот как поступают с Кельтским языком и с Кельтским племенем. Стройный, черноволосый Кельт-Милезиец Ирландии также похож на широкоплечего Шотландца, на круглоголового Бретанца, как Корела на Черкеса. Языки их содержат в себе стихии совершенно различные: один исполнен форм и корней Семитических ⁵⁵, другой отзывается Германским, третий обличает соседство Венедов (в словах вран, гор, дерв, и проч.), и все наполнены слов Латинских, – а племя прослывает в истории одним целым, чистым и нераздельным. Такое мнение идёт наперекор преданиям народным, живущим в людях современных и в писателях прошедшего времени, назло истории и здравому разуму.

Бесчисленны примеры злоупотребления названий земельных или народных, принятых за имена племён или семей; но самое смешное и самое явное злоупотребление представляется словами «Индия» и «Индийское». Есть земля Индия, ограждённая снеговым оплотом непроходимых гор и окаймлённая южным океаном; есть народ, населяющий эту землю, народ, соединённый в старину единством религии ⁵⁶, внутреннею торговлею и судьбами историческими, а в наше время связанный разумной и просвещённой властью с Англией ⁵⁷ , но племени или семьи Индейской не было, и нет. Нет ни общей физиономии мысли, ни общего языка, ни общей наружности. Дикий приземистый Бгиль, стройный и красивый Раджпут, атлетический горец в Нила-гири, чёрно-смуглый и слабый Сингалезец – друг на друга не похожи; наречия Магах, Санскрит, Пали, Тамули, Телинга рознятся друг от друга в коренных началах; отвлечённое и духовное направление мыслей северного Брахмина и вещественный фанатизм южного Сиваита обличают глубокое разногласие их душ. Где же племя или семья Индейская? Мы говорим о лицах: лицо Немецкое, Армянское, Монгольское, и эти слова представляют смысл ясный и определённый. Но лицо Индейское ничего не значит, потому что белолицый Брахмин и Судра почти чернокожий – оба равно Индейцы. Наслоение племени на племя и даже тройное наслоение есть факт, ясно выходящий из простого взгляда на современную Индию и совершенно бесспорный при малейшем сравнении памятников и при изучении литературы до-Гангесского полуострова. Северная Индия от подошвы гор Гималайских до устья Инда и Ганга представляет нам все типы Иранской возвышенности: южная и особенно юго-западная напоминает противолежащие ей берега Африки; дикие верхи Гаутов принадлежат системе Средне-Азиатской. И такой многообразный мир должен быть колыбелью чистой семьи человеческой! Если бы это могло быть, то нам бы осталось только одно: бросить все разыскания и отказаться от всяких надежд на истину историческую. Просвещение Индии, философия её, поэзия её родились на Севере; владычествующая каста ведёт своё начало от Гималайских предгорий; язык Санскрита – родной брат Зенду и всем наречиям, распространившимся от Инду-Кху и Памира до Атлантического океана. Где же каменные памятники величественной и поэтической древности? Нет ни одного, ни малейшего, которому можно бы приписать двадцати-вековое существование. Колыбель древней архитектуры Индостанской на юго-западном береге, величайшее её развитие на Юге. Зародыш её – пещера, окончательный подвиг – пирамида. Купол, глава дагоба, стрелка принадлежат эпохе позднейшей. Храмы пещерные понятны в земле троглодитов, например, в Эфиопии и в Египте; но в такой земле, где, как в Индии, нет ни малейших следов троглодитизма, те же священные пещеры должны быть или памятниками веры чуждой, или таким чудным проявлением духа религиозного, что оно выходило бы из всех вероятностей критики исторической. Но хронологический порядок самых памятников разрешает все сомнения: Элефанта, Сальсетта, Мхар, Карли, Эллора. Самые древние пещеры (Сальсетта и Элефанта) на островах Малабарского берега; они просты и величественны; они приветствуют мореплавателя Африканского, они свидетельствуют о его первом шаге на земле Индостанской, как храм Геркулеса-Мелькарта свидетельствовал о вступлении Финикиян на берега Иберии. Чем далее пещеры отходят от моря, тем огромнее размеры, тем смелее лики, тем роскошнее украшения. Колония растёт и крепнет. Мхар и особенно Карли содержат повесть об её процветании. Туземцы бегут в горы, скрываются в неприступные ущелья Гаутов; но пришельцы западные врываются за ними в их убежища и распространяют своё бесспорное владычество от мыса Коморинского до Нербудды и Годавери, а может быть и до Маганнади. Это уже не колония: это царство новое, сильное. Но в нём живёт мрачная фантазия Африканского пришельца, и Эллора, недоконченный мир гигантских монолитов, обелисков и бесконечных пещер, высеченных в недрах порфира или гранита, свидетельствует о державном могуществе древних Кушитов. Такова южная Индия: взгляните на северную и верьте, если можете, что это один и тот же народ.

Отвергая слово Индейское, как название чистой семьи, я сохраняю главной ветви племени белолицых людей имя Индо-Германского по двум причинам. Во-первых, по моему мнению, умственные силы человека нигде в целой Азии не развились так богато и разнообразно, как в Индии, и нигде его деятельность не оставила по себе такого множества бессмертных памятников, точно так же как в Европе ни одна страна не имела такого плодотворного влияния на ход человечества, как Германия. Этими двумя странами достойно обозначается царствующая ветвь великого корня. Во-вторых, права мысленных Колумбов неприкосновенны, и Немцы, сознавшие глубоко и учёным образом истину первоначального родства Иранцев, Славян, Германцев и Эллино-Римлян, могли дать им всем имя по своему произволу, имя, которое мы должны сохранять до тех пор, покуда не найдём другого, уже основанного не на произволе, но на сущности самой вещи.

Нет уже, как я сказал, ни одного народа, представляющего собой остатки совершенно чистой семьи: нет ни Кельтов, которые смешаны более или менее со Славянами, Финикийцами и прочими; ни Германцев, которые приняли много стихий от Славян и Кельтов; ни Славян, на которых так часто тяготело иго Германцев, Эллино-Римлян и народов Средне-Азиатских; ни Аравийцев, в Аравии, принявшей столько Кушитских колоний и признававшей не раз часть Персии и Ассирии, и так далее. Даже в истории нет почти уже девственных народов; но такова была сила первоначального развития телесного или направления умственного, что всякий народ ещё в наше время сохраняет преобладающие черты, отличавшие его главных предков. Исчезла первоначальная резкость и свежесть; но в лицах, в правах, в языке, в ходе мысли и жизни глубоко и разительно впечатлелись родовые признаки, которых века не изгладили и не изгладят. Оттого-то мы имеем право причислять каждый народ к тому народу и к той семье, которых лад и строй отзываются в нём до нашего времени.

Чем далее мы проникаем в глубину древности, тем более упрощаются и отделяются стихии, и тем яснее каждая страна представляет нам свои первоначальные типы. Хотя первый луч исторического света падает уже на семьи смешанные, хотя имена Египта, Мизраим или Мизр (смешение) ⁵⁸ и, Ассирии, Ассур, Ейс-сор (многонародие) уже показывают мнение древних летописцев о своих современниках ⁵⁹; но Иран, но младенчествующий Китай и другие страны ещё сохраняют чистоту почти беспримесную; даже народы смешанные составлены из малого числа стихий. От того-то все образы древнего мира так разительны. Нет многообъемлющей жизни позднейших веков; нет того дробления в понятиях и чувствах, которое следует за разменом просвещений и за столкновением народов. Всё просто и определённо. Силы сосредоточены, направления ясны, явления жизни обнаруживают глубокую энергию односторонних мыслей. Полнее и лучше живут позднейшие поколения, каждый человек выражает в себе общность всего человечества; но навсегда утрачены могущественная личность людей и страстная физиономия народов. Оттого-то разум, предпочитая современное прошедшему, всё ещё обращает взгляд грустной зависти на эти древние века, исполненные величественной прелести и творческой простоты.

Мы беспрестанно слышим: как могла младенчествующая механика поднять громады камней, пред которыми усовершенствованная наука признаёт своё бессилие? Как могли слабые суда древней торговли переплыть бурные моря и покорять волны океана без компаса, без знания географии, почти без астрономии? Как могло такое чудное развитие философской мысли ознаменовать первые шаги человеческого ума? Критика не даёт ответа и, увлечённая духом мелкого сомнения, предпочитает свои бедные умствования самым ясным свидетельствам действительного мира. Оттого-то всякий рассказ о дальнем странствовании или смелом мореплавании должен быть сказкой; всякий писаный памятник, дышащий свежестью глубокой мысли и полнотой поэтического чувства, должен быть подлогом. Детство, и жалкое детство! Спросите у мореходца и у механика: что легче, на бедной ли ладье достигнуть из Финикии берегов Ирландии и от Гибралтарского пролива переплыть Атлантический океан до Антильских островов, или поднять массы гранита в десять тысяч пудов веса на высоту пирамиды с помощью каната и рычага? Спросите у внутреннего чувства человека, что вероятнее: писанные ли поэмы, оставленные нам древним миром, или архитектурные поэмы, перед которыми Европеец преклоняется с благоговейным удивлением на пустынных берегах Нила и в глубине вековых лесов Мексики и Индостана? Мы не должны и не можем измерять по себе века глубокой древности. Семья человеческая, развившаяся отдельно от всех других, чуждая их знаниям и страстям, ограничивала всю свою деятельность какой-нибудь одной целью, определённой характером местности, нуждой, первоначальной прихотью, верованием или внутренним строем ума. Как ребёнок, поощрённый неожиданной удачей случайного опыта, народ стремился всеми силами своего воображения по начатому пути. Самолюбие разгоралось от успеха, и холодный разум наполнялся всем жаром, всей энергией страсти. Тогда ещё жили народы жизнью общею: не писаными законами, не мёртвым обычаем, не хитростью политического устройства связаны были между собой лица, составлявшие общество, но единством мысли, воли и быта. Слово семья человеческая было не слово, а дело. Кровное родство связывало людей, родство физиономии, внутренней организации, жизни телесной и духовной. Где же теперь можем мы найти мерило для могучих явлений этой эпохи? Нам одно остаётся: не вмешивать своих детских сомнений в историю древности и судить по колоссальным остаткам о колоссальном целом, которого время не пощадило. Мы должны понять, что теперь строят Лев Х или Людовик XIV, что теперь путешествуют Кук или Лаперуз; а что тогда пирамида строилась всем Египтом, путешествие предпринималось всей Финикией, задача философии разрешалась всем Индостаном (северным), задача правления была помыслом всего Китая. Каждый народ имел свою исключительную страсть, и для достижения своей цели (будь она физическая или умственная) народ восставал как муж един. Вся поэзия, весь разгул, все радости Кушита были в том, что он землю разрезывал реками, выкапывал моря, поднимал горы на воздух и покорял резцу упрямую твёрдость порфиров и базальтов. Зато старый Вавилон, которого стены были выше теперешних башен, а башни остались сказочным преданием всего человечества, Вавилон помнил, что он построен Нимвродом Кушитом. За то южный Индостан, страна, в которой пещеры роскошнее самых богатых храмов и дворцов, и в которой целые города (Мавалипурам или Магалипур) высечены в камне безумной фантазией забытого народа, южный Индостан напоминает нам в имени Мизор градостроительного Мизра, брата Кушева. Зато везде, где храм, или обелиск, или пещера ужасают вас каким-то буйством исполинских размеров, вы говорите: это след Кушита, вдавившийся в камень, это рука Кушита, рассёкшая горы.

Жизнь, счастье, любовь, всё для Финикийца было в борьбе с волнами. Напрасно бы мы стали спрашивать, какой цели он ищет за морем, каких богатств ожидает в награду за труды, зачем он целых четыре года своей жизни посвящает на обход горящих берегов Африки? Он переплывает моря потому, что он не может жить, не переплывши их, и Эрин населяется его колониями, бури мыса Доброй Надежды щадят корабли его, и монеты Финикийские зарываются в глубину пустынь Американских, чтобы изумить несмелое воображение людей XIX века. Китай в отношении науки государственной то же, что Финикия в мореходстве и Египет в зодчестве. Раскройте его летопись, взгляните на дух его древних философов, на характер его литературы, и вы поймёте тридцативековое существование империи. Нужна поэзия, чтобы узнать историю; нужно чувство художественной, т. е. чисто человеческой истины, чтобы угадать могущество односторонней энергии, одушевлявшей миллионы людей. Одностихийность народов – вот разгадка древности и её чудес.

Органический состав, замечаемый каждым племенем во всяком другом племени, объясняет нам всеобщую привычку олицетворять народы. Для древних не было Скифов, или Европейцев, или Эфиопов; но был Гог, или Тур, или Яван, или Мешег, или Тубал (Иверец), или Куш. В простой и поэтической форме соединялось тёмное предание о семейном начале с определением физиономического единства семей. И теперь, после стольких веков, изменивших род людской, после дробления и смешения повсеместного, наше воображение невольно предпочитает живость и силу древнего олицетворения вялости множественного числа в названиях народов или географической сухости, заменяющей имена людей именами земель.

До сих пор ещё слишком мало обратили внимания на эту мифическую форму древних преданий. Если бы её изучили тщательнее, многое бы объяснилось и приняло смысл исторический в самых баснословных сказаниях о жизни героев-народов. Иракл Финикийский (Мелькарт), царь морей, должен был непременно сражаться с богатырями, сынами земли. Представитель просвещения высшего, он должен был поражать дикую силу прибрежных жителей усовершенствованным оружием – стрелами; и от этого в синкретической Греции можно отличить Иракла, стрельца Семита, от Алькида, борца и наличника Пеласгического. В лабиринте сказок, которыми Эллины опутали эти два лица совершенно разнородные, весьма замечателен рассказ о битве Иракла на берегах Галлии, на каменном поле, против двух братьев-исполинов Лигура и Альбина. Юпитер, как известно, спас утомлённого героя и заменил его истощённый колчан целым градом огромных камней, под которыми погибли великаны. Этот миф подаёт повод к двум замечаниям. Во-первых, Иракл, поработитель морей, должен быть в постоянной вражде с Посейдоном, и враги его должны быть под покровительством олицетворённого моря; сверх того, он мореплаватель, – и автохтоны берегов могут быть также, в сравнении с ним, сынами земли. Обе формы находятся постоянно в рассказах об Иракле-Мелькарти, стрельце. Во-вторых, имена его противников на земле Галлийской не имеют ничего сходного с именами Кельтов. Одно из них, Альбин, постоянно сопровождает Иберское племя: на Кавказе Ибеpий и Альбания, на Адриатике Эпир и Альбания, на островах Британских, колонизированных выходцами из Иберской Гишпании названия Альбин, Альбион Альбания встречаются беспрестанно. Другое имя, Лигур, также замечательно. Под ним были известны Венеды Генуэзские; оно перенесено Венедами Аквитанскими на их главную реку; оно же отзывается в именах древних Лигиев, потом Ляхов, Заляхов, Подляхов и пр. Не находится ли в двух великанах Лигур и Альбин доказательство, что Иберцы и Венеды были единственными жителями южной Галлии в то далёкое время, когда она в первый раз увидела паруса Финикийские? Бесспорно, в позднейшую эпоху Венеды отодвинули на Запад черноволосых Иберцев: об этом свидетельствуют все имена местностей в южной Франции и предание о том, как Сру, Срв (Серб) со своими дружинами опустошил Ибер и заставил жителей бежать за море за океан; но тогда они ещё жили дружно, добрыми соседями, и против пришельцев восставали общими силами. Такое толкование мифа совершенно согласно с рассказами отца Греческой истории, многосведущего старца Геродота ⁶⁰. При нём (следственно, лет за 500 до P.X.), нога Кельта ещё не топтала берегов Средиземного моря.

Впрочем, характеры героев-народов ещё более заслуживают изучения, чем самые имена. Кровожадный Зогак, или Дзогак или Догак поражает Иранцев волшебством; он отличается более хитростью, чем силой: между ним и простотой Афразиаба-Туранца нет ничего общего. Ежедневные жертвы человеческие приобретают для него покровительство адских сил; лукавый змей ему советник и защитник. Он весь окружён мраком, блеском и силой магических чар. Узнали ли вы кровавые алтари Арамеи, просвещённого гордого Вавилона и мистическую змею, которой никогда не забывала земля Ханаанская?

Время, в которое народы являлись ещё с определённой и страстной личностью, вот истинное героическое время. Позднейшие поколения, не понимая мысли своих предков и не видя древнего единства, действительно принимали имена героев-народов за исполинов-людей и украшали прихотливой поэзией простоту первоначальных сказаний. Так создались мифы об Иракле, Кадме, Египте, Данае, Джемшиде, Афразиабе, Раване, Догаке, Манко-капаке, Дионизии, Беле, Ассуре и прочих. Вскоре перемешались правдивые предания с пустым вымыслом, и в хаосе древних басен трудно различить друг от друга выдуманные имена людей от имён вождей, сохранившихся в памяти народов, от богов и олицетворённых верований, от героев и олицетворённых семей. Впрочем, тут, как везде, одно чувство истины человеческой служит и судьёй, и мерилом.

Устранив общую и великую ошибку критиков, отыскивающих чистые племена в позднее время, когда уже составлялись летописи исторические, мы должны обратить внимание на другой источник заблуждений. Когда в народе нашли два начала или более, критика требует, чтобы каждое явление в этом народе, каждая черта его физиономии, каждый обычай или поверье отвечали прямо и несомненно которому-нибудь из предположенных начал. Как скоро является черта новая или оригинальная, которая не представляет своей ясной родословной, тотчас родится предположение о другом, неизвестном и самобытном начале. Это одно из оснований системы автохтонства. Самое простое рассуждение приводит нас к заключению совершенно иному.

Семьи людей не соединяются одна с другой как мёртвые вещества природы неорганической. Смешение их не похоже на каменные агломераты или на резкие наслоения горных пород. Стихии человеческие не вкрапляются друга в друга, не срастаются каким-нибудь механическим соприкосновением. Это начала огненные и творческие: это жизнь и дух. Новая личность является в мире, – младенец, которого физически представляет бесспорное свидетельство своего начала в оттиске родовых типов, но который в то же время носит признаки собственной самобытной, мыслящей и вольной души.

Так от стихий Африканской и Иранской должен был произойти в Индии оригинальный и новый строй жизни, равно чуждый обеим странам; так смешение Кельто-Галла, Франко-Германца и Эллино-Римлянина произвело народ, который сходен со своими праотцами и в то же время замечателен резкой оригинальностью характера. Так древняя Эллада, слияние начал Египетского и Финикийского с Индо-Германским пеласгизмом, напоминает нам Финикию по смелости мореплавания, не доходящей, однако, до героического порыва Тира или Сидона; напоминает нам тип Кушитский по любви к зодчеству, высказанной уже в самых ранних мифах, но далеко уступающей исполинскому разгулу фантазии Египетской; наконец, духом воинственной свободы принадлежит вполне к семьям Европейским. Но она ни от кого не заимствовала своей чистой любви к красоте, философии прямо человеческой, и веры по преимуществу человекообразной: это её исключительная и неотъемлемая собственность. Должны ли мы признать эту оригинальную характеристику за доказательство самобытности свободной от всякого чужеземного влияния? Такое заключение было бы приговором неразумного произвола. Чувство человеческого достоинства и его свободы, чувство, принадлежащее по преимуществу земле Европейской, соединяясь с её практическим направлением ума и с духом религиозности восточной, облечённой в таинственное величие форм, не должно ли было представить нам в результате своём человекообразность в вере, логическое развитие философии и безграничное поклонение стройности и красоте? Заметим, что в Элладе самой, несмотря на общую гармонию её духа, стихии силы и воинственности отличают народы происхождения северного, а дух зодчества и искусства, мифы, исполненные таинственности и герои-странствователи обозначают след Египтян и Финикиян. Спарта создана потомками Иракла Пелазгического, не мореходца-стрельца, но дикого борца Фессалийских гор. Тот же Север посылает на Троянское побоище быстроногого, светловласого Ахилла, совершеннейший идеал красоты в силе и силы в красоте. Тот же север сокрушает, наконец, мечом Александра, всю эту прелестную, но разъединённую жизнь Эллады. Между тем племена, высылавшие колонии свои на отдалённые берега Галлии и Африки, более или менее хранят память о древних сношениях с Финикией. Миф Персея и его крылатого коня, посетившего края земли, места, где Атлант подпирает небо, принадлежит, бесспорно, Сирийскому Востоку. Зодчество развилось с особенным блеском там, где приютились Египетские беглецы, и никогда искусства не проникали во внутренность земли Эллинской; а Фивы старый центр мирного синкретизма Греции и её политического союза (Дельфы и съезд Амфиктионон), Фивы, основанные Семитом Кадмом и носящие имя древней царицы Нильских берегов, воскрешают в себе Иракла-горца, облекают его характером Мелькарта и рождают Вакха-Диониза, представителя движения Кушитов от краёв Африки до страны при-Гангесской. Так в самобытной Элладе ещё выдаются черты составных её стихий и в то же время сливаются в новый общий и оригинальный строй. Прекрасна Эллада; но воображение менее изумляется её гармонической деятельности, чем страстной односторонности древних народов, развивших свои девственные силы в уединении.

Жизненная сила свободна в своих проявлениях. Соединение нескольких начал не есть, как я уже сказал, ни агломерация механическая, ни арифметический итог. Данные служат основой и точками отправления для умственных трудов человека, но они не сковывают его творческой личности, а подчиняются её законам. Связь между предшествующим и последующим в мире духовном не похожа на мёртвую зависимость действия от причины в мире физическом. От этого мы видим, что в разных странах соединение одних и тех же стихий производит явления совершенно различные: например, Англия и Франция представляют нам один и тот же племенной состав из Германца, Кельта-Кумри и Римлянина, а между тем физиономии народов совершенно отличны одна от другой во всех отраслях быта политического, религиозного или словесного. Этот ясный пример должен быть памятен при исследованиях исторических, и мы не должны требовать от мира древнего математической строгости, которую решительно отвергает мир современный.

Так подпочва Славянская, соединённая с наслоением Германским, дала совершенно разные результаты в горах Альпийских и на приморьях Балтики; так смешение начал Финских и Средне-Азийских произвело народы, по-видимому, совершенно разнородные – Венгра и Чуваша.

Вообще, думая о веках отдалённых, о веках безыскусственного быта, мы склонны ожидать от них простоты и однообразия. Это, по моему мнению, великая ошибка. Разум просвещённый повинуется логическому закону и его строгой последовательности. Младенческий ум менее покорен; он дружнее с воображением, он затейливее и разнообразнее. В нём преобладает личность, т. е. страсть и произвол. Менее прикованный к пользе вещественной или к идее добра, которую мы грубо облекли в бедную форму выгоды частной и общей, он охотно повинуется соблазну всякой блестящей мысли, всякой мечты, внушённой потребностью верований, всякого призрака, рождённого славолюбивой гордостью. Простота древности не есть простота логики, свойственная холодному разуму книжных отшельников, но простота поэзии, доступная суду художника, сроднившегося с разнообразием творения Божьего и быта людского.

Древние свидетельства о Скифах служат разительным примером прихотливости детского чувства, перенесённого на широкое поприще мировых событий. «Не для добычи и не для власти стремятся они к завоеваниям» ⁶¹. Не требуют они ни золота, ни земли, ни рабов. Власть их кротка, оброки легки. Они ищут победы не для плодов её, а для того, чтобы побеждённые признали их превосходство в боях. И эту жажду славы, рыцарскую, бескорыстную встречаем мы при самых первых началах истории в племени, которого грубые нравы не озарялись ещё ни слабейшим лучом просвещения. И за этим-то призраком стремился народ от берегов Оби и Иртыша через Приволжские и Донские степи, отодвигая Славян-Гетов, Вудинов и Гелонов в Заднепровские топи и леса, унося своим бурным потоком следы древнего владычества Киммерийского, прорывая Кавказскую снежную преграду, затопляя все страны Ирана, Иверии, Ассирии и Финикии, попирая силу, и просвещение, и роскошь Востока и унижая гордость Египта, в котором путешественники XIX века находят ещё мумии, обёрнутые в бересту, – быть может старый след северного нашествия. И после стольких подвигов и стольких побед, Скиф-победитель, не соблазнённый ни роскошью, ни блеском, довольный гордым сознанием своего мужества, продолжает свою бедную кочевую жизнь в виду баснословных сокровищ Вавилона и Экбатана и требует от Ассириянина и Индейца только смирения и поклона. Коварство Мидянина Кияксара прекратило этот поэтический порыв воинственного славолюбия; но восьмилетнее владычество Скифов во всей юго-западной Азии должно служить уроком для критика, требующего разумной цели во всех явлениях древней истории. Семнадцатью веками позже проснулась опять буйная душа Скифских племён и ужаснула мир завоеваниями, пред которыми мелки все подвиги Александра, Кесаря и проповедников Корана. России памятна эта баня крови, из которой она вышла, может быть, с началами духовного искажения, но бесспорно с сознанием своей вещественной силы. Недаром примешались к Скифам чуждые стихии. Воины Темуджина и Тимур-Аксака не представляют чистого и резкого характера древнего завоевателей Ирана: они уже жадны к корысти и прибыльной власти. Но зародыш их колоссального могущества находится в славолюбии воинственном, развившемся ещё во времена до-исторические. Величественное лицо Чингиса, презирающего всякую роскошь и живущего для одного сознания своей непобедимости, сто́ит изучения художников, сочувствующих величию человеческому даже в его заблуждениях. Из него и из сличения истории Монголов с историю Скифов мы поймём, что Скифскому племени искони принадлежало безумие славы воинской, как Египту безумие зодчества, Финикии безумие мореплавания, а Китаю безумие логического построения государственного ⁶².

В наше время уже почти бесполезно доказывать, что Скифы были ветвью Тибетского или Финно-Татарского корня. Незнание этой истины принадлежит отсталой учёности Англии и Франции. Малейшее внимание при чтении Геродота или Гиппократа достаточно было бы для убеждения человека беспристрастного, но я прибавлю к разысканиям Германских критиков только следующее примечание. Скифы жили несколько времени на берегах Азовского моря (мори маруса ⁶³, слово с корнями Славянскими и принадлежащее к языку Славянскому, так же как Дон, Дунай, ярый Дон, Берестен ⁶⁴ и проч.). Имя Скифское этого моря было Тамеринда. т. е., говорят древние, как будто начало воды; имя земли их осталось в бесчисленных свидетельствах – Тамар-така и Таматарка, наша Тмуторокань: имя родоначальника их – Тарги-таос или Турги-таос. В диалектах Татар при-Обских эти имена значат: корень волны, т. е. море (Тамер-инд) корень хлеба, т. е. земля (Тамер-турхен, в котором соединяются и Греческая и Славянская форма), и гром, с которым, как известно, Татарские орды приписывали себе особое сродство (Тенгри-тауш от слов: небо и голос).

Все частные явления во всякую эпоху человечества тогда только делаются понятными, когда мы поняли уже характер самой эпохи. Точно также всякий факт в истории народа тогда только ясен, когда мы внутренне сочувствуем духу народа. Так, в древности одно государство и, как мне кажется, только одно, представляет нам олицетворённую идею пользы, которая более или менее управляет всеми народами, современными нам. Это государство – суровый, железный Рим, для которого высший закон, высшая необходимость, высшая святыня сосредоточивалась в одно слово Respublica.

Не до́лжно смешивать понятия о Respublica, понятия холодного и сухого, с детским, но тёплым чувством, заставлявшим Китайца искать решения высокой задачи – государства нравственного, развитого разумно. Тупые головы искали Рима в России. Сущая нелепость. После Христианства нет уже возможного Рима; но он, бесспорно, отзывается в жизни Англии более чем во всех других странах Европы. Совершенная односторонность направления Римского дала ему не только чудесную крепость, победившую всех его соперников, но и поэтическое величие, перед которым меркнет вся слава держав древних и новых... Трудно сказать, от чего Римляне получили этот исключительный тип, чуждый другим древним народам: но я замечу, что все мифы его и полумифические летописи в одном согласны: Рим был созданием беглецов Лациума и принят в союз Латинский невольным согласием других городов. Его стены служили убежищем для воинственных выходцев земли Сабинской и для просвещённых изгнанников аристократии Этрусской. Таким образом, возрос город без предков, следовательно, без святыни: вещественная польза и самохранение стали его богами, и Юпитер отступил перед Термином. Замечательно, что Англия (не как народ, а как государство) есть также земля без предков. Франция и Гишпания подобно Англии основаны завоевателями. Но эти завоеватели, Франки и Готфы, были народы в дружинном устройстве, одни, Норманы Вильгельмовы, были дружина безродная.

Рим, как замечено выше, был исключением. Начало всех его действий был расчёт выгод государственных. Это был муж зрелый, безродный эгоист, в толпе племён-младенцев. Такова тайна его торжеств. Но именно потому, что он был исключением, мы не должны вносить в суждение о других народах того логического правила, которое служит законом истории Римской. Разум неизменно следует по избранной стезе к определённой цели; в инстинктивном эгоизме, стремящемся к своей личной выгоде, есть непогрешимая логика, которая вернее всякого расчёта; но прихотливость страстей и воображения не знает ни расчётов, ни постоянства в путях своих: для неё равно завлекательны плоды Юга или долгие дни Севера, вольный разгул степного кочевья или глубина лесов, приволье зверолова.

Так, между дикарями Северной Америки иные племена отказывались от всех прав свободы и самосохранения, чтобы пользоваться миром и тишиной; другие бросали свои исконные жилища и приносили в жертву все выгоды жизни и самую жизнь, чтобы не потерпеть на себе ниже тени чуждой власти. Так Славянские народы, без сомнения, соглашались носить имена Германских, Сарматских и Кельтских властителей, а Аланская гордость не боялась самой кровопролитной войны, чтобы только заставить другое племя носить название Аланов. Этот факт, не подверженный никакому сомнению и доказанный многочисленными свидетельствами, подаёт повод предположить, что Ятвяги, иначе Ятвинги, или Языги-Метанасты (вероятно Метатанаисты т. е. Придунайские) нисколько не принадлежали к корню Сарматскому. Я знаю, что многие критики сомневаются в единстве Языгов и Ятвягов: да в чём не сомневаются? Оба имени совершенно согласны между собой, ибо мы имеем весь переход от слова Языг через Ядвинг и Ятвинг в Ятвяг. Жилища их после перехода из их восточной родины те же: именно на Юг от Сарматских (Аланских, Алаунских) гор, не доходя до Карпат. Прозвище Языгов-Метанастов может относиться к Западной Двине, в Средние века Дуна, у Питеаса Танаис (т. е. Дунай), точно так же как и к Дону. Наконец, нет ни малейшей причины, и ниже тени какой-нибудь дельной причины, предполагать, что Ятвяги и Языги не одно и то же. Первое же место жительства Языгов и древних Зигов совершенно одно и то же, именно предгорье Кавказское и прибрежье Эвксина. Теперь оно принадлежит Кабардинским Адиге (заключающим в себе Кабарду, Абазехов, Ишадусов, Шапсугов и др.). Конечно, одно сходство имён не достаточно для утверждения, что Адиге, старые Языги, и древние Зиги одно и то же; но нельзя не заметить, что ближайшие их соседи на Кавказе и, кажется, одноплеменники были Самогеи (Сагиты) и что земля Ятвягов окружена со всех сторон областями, носящими имена Самогитии, Жмуди и тому подобными, также и то, что Самоедия северная по происхождению жителей от племени Лагов и по главной своей реке Печоре напоминает Самогею Кавказскую, которой главная река была также Питсора. Язык теперешних Адиге имеет все приметы и корни Финских наречий и в то же время самобытность, показывающую, что он развился и получил окончательную форму вдали от других наречий, одноначальных с ним. Но так как в продолжение многих веков он подвергся влиянию соседних народов, совершенно чуждых ему по происхождению, можно предположить с вероятностью, что во время движения Языгов к Двине он был ближе к общей Финской норме, чем теперь, и этим самым объяснить примесь Финских слов к словам Славянским и Готфским в языках Жмуди, Летголы и Самогитии. Очевидно, изучение всех этих наречий не довольно совершенно, чтобы можно на нём основать теорию несколько твёрдую; но, по крайней мере, сходство целой группы имён Кавказских с именами племён северной и северо-западной России весьма замечательно. Движение этих народов объясняется легко силой потока Сарматского, увлёкшего их за собой, также как он увлёк Ванов-Славян в Скандинавию. Прозвище Сарматов и даже Аланов, которое древними приписывается к названию Языгов, совершенно удовлетворительно оправдывается тщеславным обычаем Сарматов, навязывавших своё имя побеждённым соседям. Мысль же, что Ятвяги не могли быть Языгами Задонскими потому, что эти Языги бросались на Дунай, – не стоит опровержения. Сподвижники Феодорика Великого не могли бы быть Готфами, потому что Испания завоёвана также Готфами! Во всяком случае, знание наше о характере Сарматов дало бы нам средство объяснить соединение имени их с приметами народа, совершенно чуждого Иранскому корню.

Впрочем, я предлагаю мнение своё об Языгах Литовских только как догадку не совсем невероятную и объясняющую многие исторические вопросы.

Общий характер произвола, свойственный всем младенчествующим народам, содержит в себе ответ на вопрос самый обыкновенный, предлагаемый пытливой критикой простодушной старине: «с какой целью и для чего сделано то-то; какое намерение управляло таким-то действием или переходом племени?» Бесспорно, самый произвол имеет свои законы, которыми могут объясниться явления, по-видимому, самые неразумные; но какова бы ни была гордость нашего ума, мы должны признаться, что многие факты древности останутся вечными загадками для нас. Оно было: мы это знаем. Отчего оно могло быть: нам никогда не дастся узнать. Довольно для нас и того, что, сжившись мыслью с веками отдалёнными, мы поймём возможность исторических происшествий, доказанных преданием или памятниками, или живыми обломками разбросанных народов. Более требовать мы не должны.

Это в особенности относится к первоначальным расселениям. Невозможно отыскать им сколько-нибудь дельных причин. Думать, что они начались от тесноты колыбельных жилищ, значило бы допустить в истории явную нелепость, противную фактам самым очевидным. Приписывать их взаимному нажиму племён было бы и произвольно, и невероятно. До сих пор пустыни Африки ещё представляют лишний простор её жителям и, конечно, Патагонец мог бы свободно бродить по бесконечным лесам тропической Америки и не чувствовать необходимости переселения к Магелланову проливу и на мёртвую почву Огненной земли. Автохтонства же, как я уже сказал, допустить нельзя по той простой причине, что мы постоянно замечаем явные разногласия между народами сами близкими по месту жительства и явное родство между племенами самыми отдалёнными. Во всём заметна какая-то неугомонная потребность движения, какая-то страстная жажда человека завладеть как можно скорее всем пространством мира земного, назначенная быть его обителью и поприщем его многообразной деятельности.

Какие бы ни были мечты и надежды первых странствователей, нельзя сомневаться, что ими управляло счастливое познание формы земли и его климатических разделений... Умный Геродот и многие из его современников ещё верили, что солнце переходит от Севера к Югу, или от Юга к Северу, чтобы избегнуть излишних жаров или удалиться от неприятного влияния холодных ветров. По их мнению, на далёком Севере могла быть страна блаженства и теплоты умеренной и неизменной, страна, любимая богами, одаряющими её жителей вечной тишиной, долгожительством, счастьем и зрением бессмертной славы небожителей. Гомер думал то же самое об Эфиопах, и даже многими веками позже Геродота, в просвещённом Риме, великий бытописатель его Тацит рассказывает такую же басню о льдистой земле, лежащей на Север за Скандинавией и Квенландией. Такое глубокое невежество в такую позднюю эпоху объясняет произвольное расселение племён, удалившихся на далёкий Север или к южным оконечностям Африки и Америки во времена доисторические.

Далёкое и неизвестное представляется в одинаковом виде младенчествующим народам и лицам. Вдали может быть рай земной или пустыня, населённая чудовищами, но ни в каком случае не может быть то же самое, что вблизи. Такой простой истине не поверит ни один ребёнок: она слишком вероятна для фантазии, требующей невероятного и сказочного. Трудно угадать, в какой образ воображение каждого народа облекало неизвестную земную даль, в счастье или в ужас; но почти наверное можно утвердить, что если эта даль была страшна и в то же время лежала на продолжении пути народного, самое движение народа было невольное; напротив того, путь, который кончается сиянием жилищ божественных, вероятно был избран выбором вольным.

Прибавлю для объяснения своей мысли, что неволя проявляется не только у племени побеждённого и бегущего, но она же даёт свой характер мифам племени мирного, завоёвывающего не по страсти к завоеваниям, но по необходимости собственной обороны.

Можно сказать утвердительно, что колыбель народа, им покинутая, или часть пути, им пройдённого исподволь, никогда не представится в его памяти как земля чудовищ и страха. Это было бы противно поэтической логике человеческой души. Если переселение было вольное, первоначальная родина представляется землёй людей и судеб обыкновенных; если переселение было следствием тяжкой необходимости, старая родина обращается в землю обетованную, в землю любимую богами и светилами небесными.

Приложение этого простого правила к мифологии Индии и Персии даёт результаты, совершенно согласные со всеми другими выводами здравой критики. Для учеников Зердушта земля первоначальная святая, Ареянем-Ваэджо (Aryanem-vaêjo); в ней начало блага и света, в ней поднимается до небес голова Аль-борджа, на котором живут лучезарные Изеды и вечно сияет солнце, эмблема Ормузда. Аль-бордж, на земле, которая поддерживается его корнями, есть изображение самого высшего неба, жилища перворождённого Ормузда (Агура-Маздао) и всемогущих Амшаспантов. В горах же Гималаев и Инду-кху, по словам Ктезия, передающего нам Персидские сказки, живёт Мартихора (человекоубийца), явный символ злых духов, и все враждебные человеку силы, и все чудовища, какие только могла придумать испуганная фантазия Иранцев. Для поклонников Брахмы, Гималаи и Инду-кху есть жилище вечных богов. Там и перворождённый вечности Брахман (старая форма Брахма напоминает Изеда Бахрам, а Брахман Амшаспанта Бахмана ⁶⁵, и Индра, начальник духов небесных, и праотец Касьяана и праведники Якшасы. Юг Индии наполнен силами, враждующими против богов. Там Бали, гордый градостроитель Баал (Кушит Вавилонский) и Ракшасы с их начальником Раваной, поработившим небесных богов и принудивших самого Сиву все разрушающего (не Тифон ли?) быть покорным привратником в его волшебном дворце. За горами Инду-кху Индейцы полагают варваров Млечхов, Яванов и прочих; но это только народы, чуждые им по вере, а не по человеческому характеру. В них нет ничего сверхъестественного и фантастического. Это, очевидно, жители земли известной и перешедшие уже из богатого мира басни в простой мир географии. Вся поэзия Индии служит доказательством этого факта, и достаточно прочесть поэму о смерти Кала-Яваны: чтобы в нём убедиться. Вывод из всех наших данных очень ясен. Все слова, напоминающие первоначальную страну Мидийского племени (Арьяна), находятся около западной горной твердыни. Таковы Арияна, Ейран (ныне Гилан), Ма-зсид-иран, Иран (Осетинский) и проч.; тут же земля святого огня, Адербиджан (от атар, первоначальный огонь); тут же целый ряд гор, носящих имя Аль-бордж: от Эльбруса Кавказского до Демавенда считается не менее пяти отдельных глав того же названия и, кажется, оно принадлежало хребту Кавказа и его Дагестанскому и Мазендеранскому продолжениям. Рассказ Вендидада о порядке сотворения земель Иранских слишком поздно сложен, слишком запутан и нелеп, чтобы можно было основать на нём какое бы то ни было мнение; сверх того, он писан уже (даже предполагая, что это рассказ самого Зердушта) Вактрийцем или Согдианцем. За всем тем он всё ещё более указывают на Запад, чем на Восток, за исключением слова Согдо, вставленного самолюбием местного писателя (Эриене, Мург, Муганский округ, Бакди, Баку, Низа, оконечности Мидийского хребта). Самый Альбордж в этом позднем сборнике уже потерял своё настоящее значение и обратился из горы определённой в идеал горы, на которой солнце восходит и садится. Упрямая память народов вернее полу-учёных рукописей. Она нам указывает на настоящий Аль-бордж в Эльбрусах Дагестанских и Кавказских, хотя уже давно забыт смысл имени (высокий святой) и давно изменились все наречия предгорных жителей. В то же время Ктезий ясно показывает нам, что Восток и Юго-восток Персидского царства был для Персиян землёй неизвестной и грозной. Движение с Запада на Восток явно; но ещё яснее продолжается оно в мифах Индии, по которым, очевидно, первоначальное отечество владычествующих каст (Брахманов и Кшатрий) была в Пенджабе, а ещё древнее – в горах северных и северо-западных. Движение всего племени было не произвольное. Велик был натиск Туранцев и жестока власть Эвфратских Семитов; грустно было Иранцу бросать свою родину и искать убежища в странах неизвестных. Оттого-то устрашённое воображение всегда представляло ему впереди борьбу с чудовищами и злыми духами, а память окружала колыбель, невольно покинутую, всем сиянием богоизбранного рая. Это совершенно согласно со сравнением учреждений Ирана и Индостана.

В исследованиях исторических чаще встречаются предания, показывающие переселения невольные, чем другие. Причина весьма проста. Нам мало сохранилось рассказов от глубокой древности, от эпохи весёлого движения племён, устремившихся по призыву внутреннего голоса во все края земли, ещё не населённой. К этому времени относится, вероятно, бо́льшая часть мифов об Атлантидах и о блаженных островах, которых бы мы напрасно стали искать в одной какой-нибудь местности. Вероятно, басни такого рода сохранялись долее в народах предприимчивых и мало склонных к оседлой жизни. Они почти не известны Римлянам, совсем не существуют у Иранцев (Мидо-Персидских) и по всем приметам переданы Эллинам смелыми мореходцами Финикийскими.

У новейших народов Европы нет ничего подобного. Сказка об Эльдорадо, давно забытое наследство первоначальных племён, ожила было на несколько времени в Средние Века после великого подвига Христофора Колумба; но в воскресении старой сказки была какая-то искусственность и неискренность. Древние же предания Германцев более или менее указывают на Восток и заставляют думать, что переселение этой ветви Иранцев было невольное. Для Славян нет никаких данных. Нашим сказкам Восток знаком, но он является без определённой физиономии. Наши чудеса за морем, за океаном; в них говорит старый завет Вендского мореходца. Было однако же в России одно происшествие, о котором считаю нужным упомянуть. В 1822 году прошла в простом народе молва, что за границею Оренбургской губернии, где-то далеко, есть сырная земля и в ней река Дарья, кисельные берега, молочная струя. Нельзя не узнать Сыр-Дарьи, Кизил-Дарьи и Молок-Дарьи. Народ в губерниях Орловской, Пензенской, Симбирской и других так искренно поверил этой сказке, что целые селения поднялись в далёкий путь и нахлынули на Оренбургскую губернию. Правительство было принуждено употребить меры строгости против этого чудного пробуждения духа старины. Трудно сказать, как могла такая сказка подействовать так сильно на воображение Русского крестьянина-домоседа? Живёт ли ещё в хатах какое-нибудь старое предание? Такое предположение кажется не невероятным, и до сих пор я не мог подметить ни одного взгляда сожаления, брошенного Славянином на страну восточную. Первоначальное переселение было, кажется, совершенно произвольно.

Побудительные причины первых миграций не известны, но понятны. Возможность этих миграций сухим путём точно также понятна. Земля была обширной пустынею, богатой лесами и пажитями. Народы-переселенцы были звероловами или пастухами. Движение было быстро, расселение беспорядочно, семьи немногочисленны. Составились людские оазисы в безлюдном пространстве. От этого одно и то же племя могло мало-помалу разделиться на многие наречия, довольно ярко отличающиеся друг от друга. От этого, без всякого сопротивления и без всякого насилия, другое племя могло втесняться в пустыни, разделяющие первые оазисы, и представить нам черезполосность народностей, которую мы так часто замечаем в древности. Например, семьи Германцев, Volcae (Volk) Tectosages, Arecomici и Cavares, издревле встречаются между Славян, Кельтов и Пеласгов.

Таким образом, Германец-зверолов мог жить рядом со Славянином-хлебопашцем и торговцем, и жить с ним ладно и мирно. Одному нужны были степь или морской берег, или луговое приволье; другому лес и горные вершины. Тогда-то, вероятно, составилась большая часть смешанных семей и, по закону свободного развития, свойственного природе человеческой, возникло множество народов двустихийных, которых цель в жизни человечества – примирять слишком резкие разногласия чистых племён, а в науке – приводить в отчаяние кропотливых критиков. Таковы в Европе Вандалы, Фризы, Герулы, Бои и другие. Таковы в Азии почти все отдельные отрасли ветвей Финно-Турецкой и Тибетской.

Простое размышление о вероятном ходе колонизации сухопутных объясняет нам, как по земле уже населённой могли странствовать новые переселенцы и не оставить ни в сказках, ни в истории памяти о войнах со старожилами. Этим же самым объясняются и те случаи, когда мы замечаем, что после переселения целого народа, жители, остающиеся в покинутой стране, представляют характер совершенно чуждый выходцам: факт, беспрестанно повторяющийся в истории пяти столетий после Р.X.

Если бы теперь могли повториться старые миграции племён, и если бы Русские селения в 1822 году действительно перекочевали из Тамбовской и Пензенской губерний на берега Сыр-Дарьи, как они было собрались: оставленные ими земли представили бы нам самый ясный тип Финской семьи, и учёным пришлось бы, в силу систем, теперь существующих, разыскать, как это чудо совершилось. Родились бы непременно три системы: 1-я, Финны выгнали Руссов из Тамбовской и Пензенской губерний; 2-я, Финны пришли в опустелую страну; 3-я, Руссы Тамбовской и Пензенской губерний были действительно Финнами, но они ославянились во время перехода на берега Сыр-Дарьи. Не те же ли выводы всечасно повторяются насчёт Бургундцев, вышедших действительно из Славянского поморья, и насчёт Чехов, покрывших всю Богемию после выхода Квадов и Маркманнов (Германских Краинцев). В настоящем понимать до́лжно прошедшее.

Допустив возможность мирной черезполосности, которой мы находим множество примеров в Германии и Галлии (Венеды, Морины и Менапии между Кельтов в Вандее, те же Морины и Менапии в Бельгии между Бэолгов, Тевтоны между Разен в Этрурии ⁶⁶ и другие, и возможность мирного странствования племён Кельтских и Германских по старым жильям Славянским, я должен прибавить, что все эти примеры относятся к временам самым отдалённым, о которых мало осталось сведений достоверных.

«Пропустите нас мирно», говорит Израиль, ведомый Моисеем и Иисусом Навином, жителям границ Палестинских; но те уже не соглашаются. Есть ещё несколько подобных преданий даже в Европе, и они заслуживают внимания, как последние отзывы древнего простодушного быта. По нашим понятиям, отказ Филистимлян очень рассудителен, но в то же время просьба Израильтян очень естественна. Они помнили, как предки их, Израиль и сыны его, свободно кочевали по земле Ханаанской.

Вскоре изменились отношения народов. Люди множились и требовали всё большего и большего простора. Отношения соседей приняли характер враждебный. Завоевательный дух дал смешению племён форму наслоения, в которой одно сделалось лицом подчинённым, а другое властительным, как мы это замечаем у Вандалов и у Болгар Приволжских: слабые семьи, несогласные на повиновение или рабство, были выгнаны из своих прежних жилищ.

Так, старые Китайские памятники свидетельствуют, что по случаю раздоров и ослабления Великих Юсти (Массагеты, их же очевидно Китайцы называют и Великими Ванами) между ними поселились чуждые им Као-та и Тухо-ло и взяли над ними власть и силу. Это объясняет все загадки истории Гуннской. Так, с другой стороны, мы видим, что Бэолги, долго терпев внутри страны, ими занятой, Менапиев и Моринов, наконец вытеснили их и заставили удалиться вверх по течению Рейна, где они мало-помалу были уничтожены или поглощены массой Кельтских и Германских народов; но вероятно, от них (если не от Варинов) остались по Рейну названия урочищ и речек: Вышница, Рейница, Сырница и тому подобные.

В эту вторую эпоху начали составляться союзы или, лучше сказать, скопления семей, близких друг к другу по внутреннему родству духа и наружному родству языка и физиономии. Германец нажимал на Славянина более чем на брата своего: Германца. Финн-Туранец налегал своею силой скорее на чуждый ему Иран, чем на своих единоплеменников. Побеждённые малочисленные семьи, встречая сперва случайно, или отыскав с намерением другие семьи, с которыми можно было им говорить и думать заодно, становились твёрдой ногой на новых густонаселённых жилищах. Стихии разделились бо́льшими массами, и борьба придала бо́льшие размеры. Но семьи, отрезанные случайностью первоначальных жилищ от своей родни, погибли или покорились.

Очевидно, что для побеждённых и бегущих выбор нового жилища не был свободным. Они должны были довольствоваться всем, что только оставалось от трапезы победителя; но опыт веков доказал нам, как мало человек склонен полагать добровольный предел своим завоеваниям и как жажда стяжания растёт с каждым успехом; наученные историей и знанием мира современного, мы можем смело утвердить, что и в старину победитель только того не брал, чего взять не мог, или в чём не находил никакой пользы для себя. От этого, видя племя, живущее в непроходимых тенях или на неприступных скалах, между тем как у него перед глазами расстилаются широкие равнины с богатством лугов, лесов и полей, мы говорим: это народ побеждённый, искавший спасения, а не приволья.

Нашествие Финно-Турецких Венгров-Мадьяр на Славянские земли представляет нам самое ясное приложение сказанного правила. Венгры не уничтожили и не поработили Славян. Они выдавили их изо всей прекрасной равнины Придунайской в ущелья Карпат, где и теперь живут Хорваты, Русняки, Горалы и Словаки. То, что̀ совершилось в поздние времена и на малом пространстве Венгрии, было повторением происшествий, случившихся в доисторические времена на всём пространстве средней Европы и Северной Италии. Простой взгляд на карту древнего мира послужит достаточным доказательством этой истины. На самом крайнем Западе, отличаясь от Кельтов обычаями, языком и характером, живут Вендские племена (Венды, Анты, Унилы, Менапии, Морины. Нантуаты, Верагры, Сербы). Тут была земля болот, лесов и рек, земля нерадостная и незаманчивая для Кельтов; но войны революции и борьба Вандеи со всеми силами вскипевшей Франции, доказали, как надёжно было убежище старых Славян. На Юге те же племена (Гориты, Лузаты, Руссы и пр.) в своём Пригорье (Perigord), Погорье (Bigorre), Когорье (Cahors). Кологорье (Calagorris) и Загорье (Sigurris), в своих диких твердынях Пиренейских, нашли спасение от натиска Кельтского, между тем как отступающие Иверцы охотно отдавали им бесплодные скалы и присоединялись к главной массе иверского народа, населяющего весь простор Гишпанского полуострова. Ближе к Востоку, болота Ронского устья с островами Piplas и Blascon или Lecate (Поплесее и Блескун) и снежные Альпы Савои и Пьемонта долго охраняли свободу Венетов Лигурийских, Лузиев (Lysii), Залузиев (Silysii), Залесья (Salasii), Нантуатов, Верагров и других, от насилия воинственных соседей. Долго Антиум (город Антов, нынешняя Генуя) цвёл торговлей и своебытностью народной, между тем как бо́льшая часть берегов Родана (Эридана) и беззащитная сторона западная уже перешли во власть Галлов, оставив нам только в старом имени города Арль (Thelina,долина), в Виндалиуме и Виенне Аллоброгов, в реках Еридан, Скорас или Прыгун (Isère) и пр. память о прежних жителях. Точно то же скажу я обо всём хребте Альпийском, на котором Славяне – Венды Великие (Vindelici), Краинцы (Carni) и прочие противились нажиму Германии, упираясь на южную свой братию и связывая беспрерывной цепью Венетов Лигурии и Адриатики. В горы Богемские, на скаты Альп Баварских и Паннонских удалились и Боии (кажется, семья смешанная), вытесненные из Галлии чистыми Галлами. Ещё далее, через всю Хорватию и Венгрию, через всё прибережье Днепра (Бористен, Березина или лучше Берестен), по Эридану (Висле), по Танаису (Двине), Вудины, Ляхи, Залиги, Венды Великие (иначе Васци или Велетабы, вящие или величавые) и Венды Поморские держались бодро и вольно против нападения западных Германцев и восточных Скифов, находя защиту и спасение в крутизне гор или в непроходимости болот, как в наш век Симинолы Флоридские, бесполезно осаждаемые оружием, золотом, просвещением и собаками Американцев. Южные берега Вендского Блата, которые недавно ещё были перерезаны цепью озёр, связанных между собой глубокими топями, представляют нам опять целый ряд имён урочищ, городов, рек и земель Славянских до самых Менапиев и Моринов, которых мы видели в союзе Вендов Прилуарских и которых опять находим в болотах Рейнского устья между враждебными Бэолгами. Взгляните пристально на этот ряд земель, которые как будто не созданы для человеческого жилья, вспомните Венгрию и поймите судьбу всего племени.

Тут, в ущельях неприступных, выстроили они новый город Ретсун ⁶⁷ (Разен или Ражен от ражий) и долго ещё боролись против исполинского могущества Рима, составляя с Венетами гордый союз. Трудно поверить, чтобы непобедимые Венды им уступили землю поневоле; ещё труднее, чтобы Разены, пробившись сквозь всю силу Кельтов, искали новой войны, а не гостеприимства племени родного. Этим вопрос едва ли не разрешается удовлетворительно.

Те же самые правила, простые и согласные с логикой человеческих инстинктов, помогают нам в объяснении тёмного вопроса исторического: кто были Этруски? Давно уже все убеждены в том, что не одна стихия входила в состав Этрурского народа и что Тиррены Мало-Азийские, принёсшие в Италию зародыш просвещения художественного, не были одно и то же с Тусками, пришедшими с Севера, вероятно, теми же Тевтанами или Тевтонами, которых мы находим около теперешнего Ливорна, и которых древние писатели по ошибке называли Греческой колонией. Признавая Этрусков за смешанное племя, мы не находим ни в Тирренском, ни в Тусском начале объяснения имени Разена и многих особенностей в развитии народа. Остатков языка Этрусского у нас слишком мало, чтобы нам положиться на их совершенно произвольное толкование и делать из него шаткие выводы; но нельзя не признаться, что бо́льшая часть названий местных и городских приводит нас к догадке о третьей и главной стихии, вошедшей в состав Этрурии, именно о стихии Славянской. Города: Антиум, в котором отзывается имя Антов, Клузиум (ключ, напоминающий Ключ Иллирийский), Кортона или Гортина, Пepyзия (Порушье), Ангара, (Угарье), Кластидеум иначе Кластициум (Клястицы), Спина (ныне Dorso di Spina): реки Арнус (Ярный), Цецина (Течень), озеро Клузина (Ключино) и многие другие имена чисто Славянские. Но очевидно, этих примет слишком мало. Обратим внимание на другие два обстоятельства, которые гораздо важнее:

1. никогда в самое цветущее время своего величия, во время своей предприимчивости военной, Радены не нападали на Венетов;

2. когда Кельты и Римляне разрушили некогда сильный и богатый союз городов Этрурских, те из Разен, которые предпочли свободу в стране бедной рабству и приволью Этрурском, пробились сквозь землю Галлов Цизальнинских и нашли убежище у Вендов Великих (Vindelici).

Мы видели, какие жилища предоставляются от победителей изгнанным народам: нам также легко понять, какие народы охотнее удаляются от насилия чужеземного. Пастух и зверолов не дорожат своей родиной. Почва не улучшена их трудами, лесные чащобы не созданы неутомимой борьбой с природой. Нет у них ни сёл, ни городов торговых; нет, наконец, никаких цепей, связующих человека с землёй, на которой он родился и жил. Когда наступают враждебные племена, пастух и зверолов сражаются, и в случае поражения охотно бегут в другие края, им везде хорошо, где только есть простор, да луг для пастбища, да лес для добычи. Если нет у них в соседстве пустыни готовой, они сами сделаются завоевателями и создадут пустыню.

Так перед Скифами бегут Кимвры, иные на Юг, через приморье Эвксинское и низкие уступы западного Кавказа, Имеретию, Гуриель и Лазику, в Малую Азию, которую они опустошают: другие – на запад, через теперешнюю Польшу, северную Германию, где Кимврический полуостров свидетельствует об их странствовании, и через северную Галлию в острова Британские, на которых имя Кумри до сих пор обозначает до-Римского старожила. Точно также перед натиском Чингисовых Монголов поднимаются все волны Финские и Турецкие и затопляют на время страну, которой Бог судил быть царством Русским.

Участь народа земледельческого совсем иная. Приходит время, когда просвещение общественное соединяет его в массу крепкую и ненарушимую. Об него разбивается завоевательный натиск дикаря кочевого, и удачный отпор мало-помалу расширяет вечно угрожаемый границы. Такова судьба России и Китая, которые мирной сохой победили мечи соседних племён. Но эта сила проявляется не рано. В начале обществ, землепашцы домостроители, сохраняя ещё простоту быта патриархального и не слившись в формы сильных и вековых государств, легко делаются добычей воинственных звероловов или пастухов. Утомлённые борьбой с племенами, вечно готовыми к разбою и войне, и в то же время привязанные к земле своей неразрывными узами привычки и труда, они меняют прежнюю свободу на смиренную подчинённость или на безусловное рабство. Победители дорожат ими как слугами кроткими и трудолюбивыми, как чем-то средним между человеком и полезным животным. Им препоручает воин соху, которую он презирает, и домашнюю работу, к которой он не способен. Побеждённого же воина, если он не убежал от побоища, предают смерти, как недостойного свободы и не способного к рабству.

Когда мы вспомним, что все слова касающиеся домохозяйства и земледелия, приняты Германцами от Славян и что Божия Иллирия и Паннотя кормили Грецию хлебами своими в голодное время гораздо прежде P.X., нам понятен будет стародавний характер Славян. Когда мы вспомним распространение племени Вендов по всей средней Европе до Атлантического моря, мы не станем удивляться тому, что имя Серба или Славянина сделалось во всех наречиях Европы однозначным с именем раба (servus, sclavus и т. д.), или имя Венд – с названием приписного к земле Вандала. Это можно уже угадать а priori, и в подтверждение моего мнения, самый древний портрет Славянина встречается в группе Ниобы, в дядьке-рабе.

Но, как я уже сказал, не все согласны променять свободу, купленную кровью, на спокойное уничижение рабства: многие оставляют поля, дома и родину и бегут в горы и болота, где они являются ожесточёнными, почти непобедимыми, бойцами. Это люди избранные, это лучший цвет побеждённого племени. Оттого-то горные народы Лигурии, Винделикии и Иллирии так долго утомляли упрямство завоевателей Рима, между тем как их же братия, Славяне, давно продавались на всех торгах Европы, или пахали землю для Кельта, Германца или Эллино-Римлянина. Точно также Кумри несколько веков защищали свою независимость в Кориваллисе и Кумберланде (земля Кумри) против Саксонцев и Норманцев и сохранили свою народность в Валлисе и Шотландском загорье.

Нет сомнения, что бывали случаи, когда победители, побеждённые в свою очередь восстанием старожилов или новым нашествием, были также принуждены искать убежища в неприступности горных ущелий, как, например, Ногаи в Кавказе; но эти случаи гораздо реже встречаются в истории и никогда не могут объяснить население длинного хребта или длинной полосы болот.

Я уверен, что, сообразив всё сказанное мною и поверив оное при свете простого человеческого разума, никому не придёт в голову вообразить, что Венд-Славянин пришёл в Европу после Германца и Кельта, и что он перепрыгивал с горки на горку, от Иллирии до Пиренеев, как сайга Альпийская, или как чибис перелетал с болотца на болотце, от Прусского поморья до низовья устья Луарского. Я знаю, что мнение, что Славяне, коренные старожилы всей Европы, градостроители и землепашцы, вытеснены были или порабощены Кельтами и Германцами-завоевателями, покажется слишком новым и поэтому очень странным. Я знаю и то, что наше Русское смирение не легко поверить системе Русской и что учёность Запада не охотно примет учение, выдуманное не им самим. Но что́ делать? Придётся поверить и принять не нынче, так завтра. Нельзя же долго верить, что последние переселенцы из Азии, Венды, пробирались между народами чуждыми по мхам горным и топям низовым из бескорыстной любви к камням и болотам. Нельзя и тому верить, что Венды – не Славяне, что Антаиб и Бантаиб Немцев – не земля Славянская, что Анты и Венды Маврикия – не Славяне, что Венды Иллирийские – не Славяне и что вся эта цепь городов, областей, рек и озёр, носящая имя Вендов и начинающаяся из бесспорно Славянской Венетии, не доказывает Славянского населения. Можно бы было против моего мнения предложить другую догадку, довольно, вероятную на первый взгляд: это то, что Венеды-мореходцы забросили свои колонии далеко на Запад от восточной родины своей. Но эта догадка не выдержит строгого разбора. Ею не объясняется ни жительство Вендов по всему хребту Альпийскому, ни присутствие следов Славянства в средиземьях Кельтском и Германском, ни показания древних писателей о том, что Венеты суть gens omnium longe antiquissima ⁶⁸, ни общее употребление слов Серб, Склаб и Вандал в смысле приписного к земле или раба. Одно мнение уцелеет, потому что одно согласно с истиной человеческой и с обычным ходом народных судеб.

Приложение тех же критических правил, с помощью которых мы могли привести в ясную и простую систему стародавнюю историю средней Европы, поможет другим изыскателям открыть истину касательно древней Индии, Китая, Тибета; и земель, по которым кочуют Эскимосы или Чукчи. Бо́льшая часть старых систем, созданных книжными отшельниками и мелочной кропотливостью, исчезнут и забудутся.

Таким образом, старожилов Китайских придётся искать не в Китайцах, а в дикарях Miao-ce. Это, очень ясно видно из самых древних преданий, где уже Miao представлены как непокорные и варварские жители горных хребтов, отвергающие благодеяние просвещения. Так в Индии признать надобно будет за автохтонов не то племя, которое принесло с собой сокровища мысли и зародыши богатой литературы Санскритской, но этот ряд изгнанников, которые населяют вершину Гаутов от самых равнин Северного Индустана до мыса Коморинского и отличаются языком, нравами и наружностью от обитателей долин. Гонды, Канды, Колы, Суры, Бгиндервары, Бгилы, Нугары, Нулинды, Барбары, Савары, Ерулары, Тудасы – народы малочисленные, почти не известные западным колонистам, но бесспорно принадлежащие к одной и той же семье, и поэтому составляющие значительную массу людей, кои не могли проникнуть так глубоко на Юг по дикому хребту гор, довольствуясь безводными вершинами и не распространяя своей власти на роскошное приволье береговых скатов. Очевидно, в них находим мы старожилов до-Гангесского полуострова. Иные путешественники думали видеть в них признаки Тибетского происхождения, другие замечают сходство с народами племени чёрного, вероятно Африканского. Судя по преданиям, сохранившимся в поэмах героического века Индии, можно предположить, что завоеватели северные, в продолжение борьбы своей с южными Шиваитами (Кушитами), находили союзников в коренных туземцах, и что поэтому горные жители должны иметь бо́льшее сродство с племенем жёлтым, чем с чёрными пришельцами ⁶⁹. Если же курчавые и чернолицые народы встречаются между ними, то это исключение легко объясняется позднейшим бегством побеждённых Кушитов, искавших также убежища в ущельях, слабо занятых остатками утеснённого жёлтого племени. Много ещё нужно исследований, чтобы привести в ясность все тёмные части древности Индостанской; но теперь уже можно убедиться в следующих истинах. Народ северный, принадлежащий к ветви Иранской, не оставил никаких памятников зодчества. Это в характере Иранцев. Они не могли сделаться строителями на Юге, если бы не встретили народа, у которого зодчество было уже совершенствовано. Троглодитство храмов не согласно с характером явного светопоклонения, из которого возник Брахманизм. Деспотизм священного класса не может объяснить существования громадных храмов и пещер, во-первых потому, что он не восходит в глубокую древность, ибо его начало означено поздним мифом о Парасу-Раме, 8-м аватаре ⁷⁰ Вишну; во-вторых, потому, что деспотизм Брахманов не мог принять направления, противного духу древней веры; в-третьих, потому, что Брахманы до сих пор гнушаются этими остатками забытой старины. Народ, принёсший с собой зародыш Брахманизма, шёл с Северо-запада, от Пенджаба; народ, принёсший с собой зодчество не в младенческом возрасте, но в высоком развитии, пришёл с Запада и обозначил свои первые шаги подземными храмами на островах. Между двумя племенами происходила долгая и упрямая борьба, кончившаяся победой северных пришельцев и воспетая в поэмах о Чандра-Раме. Победа имела последствием преобладание Брахманов, смешение стихий просвещения Иранского и Кушитского и смешение племён, от которого жители Индии приняли наружность, совершенно сходную с Мулатом, и именно с Мулатом при смешении двух белолицых поколений с одним чёрным. Такова средняя мера Индии; но в северной части её преобладание белой стихии сильнее, а в южной является физиономия Мулата при равном смешении поколений чёрного и белого. Горные же жители Гаутов, за исключением небольшого остатка чёрного племени, заброшенного в Гауты или даже отогнанного случайностями войны в за-Гангесский хребет, не принадлежат ни к Иранцам, с которыми они не сочувствуют, ни к Кушитам, которых святилища им чужды. Они суть явный остаток первоначальных туземцев жёлтого племени, загнанный в горы колонией Кушитской и поэтому вступивший в союз с Иранцами против своих притеснителей, т. е. владельцев южной Индии, в героическую эпоху Рамы-завоевателя. Данные, которые уже известны всему учёному миру, должны были давно привести к этим простым заключениям; но несчастная страсть к системам априористическим и детский вопрос: «как могла Африка заехать в Индию?» заставляли до сих пор строить целый ряд нелепых гипотез назло всем фактам и всем законам критики исторической. Скоро придёт время, когда над этими учёными и мёртвыми системами будут смеяться; как мы смеёмся теперь над полу-учёными догадками, любимым грехом писателей Средних Веков. И тогда даже книжники не будут стыдиться признавать за правду то, что так ярко бросается в глаза беспристрастному искателю правды человеческой, не считающему за обязанность быть исключительно грамматиком или мифологом, но позволяющему себе смотреть на людей, как их Бог создал, т. е. в общности их физиономии умственной и физической.

Может быть, найдутся люди, которые, признав первоначальное жёлтое население Индии и развитие двух просвещений разносторонних захотят, для избежания заморских Кушитов, привязать две системы религиозного и умственного развития к двум системам рек, именно Брахманизм мыслящий – к Гангесу, и Шиваизм строительный – к Индусу, так как действительно Кашмир представляет довольно много пещер: то для устранения искушения прибавлю несколько слов. И эта догадка неудовлетворительна. Пенджаб на Индусе считается родиной Брахманизма в преданиях. Кашмирские храмы, кажется, не принадлежат к глубокой древности. Между Кашмиром и Бомбеем нет памятников, обозначающих движение народа строительного, Индия древняя делилась по своему характеру не на западную и восточную, а на северную и южную, которых примерными границами были Нербудда и Маганадди. Это ясно из всех преданий и древних поэм. Наконец (и это всего важнее) движение к Индусу не объясняет ни островного положения древнейших храмов, ни Мулатской наружности Индийцев: ибо белое племя, смешавшись с белым или даже с жёлтым, производит чёрное только изредка в кабинетах учёных, а никогда на Божием свете. Если бы, однако же, пещеры при-Индусских и оказались древнее, чем нам кажутся, то гидравлические работы, о которых хранится память в долине Кашмирской, предания о западном происхождении Афганов и имя Куша-двина (земля Куша ⁷¹), должны будут навести на мысль, что смелая колония Кушитов, поднявшись по Индусу на Северо-восток, составляла несколько времени полу-Африканский оазис в земле, по которой Иранцы шли с Северо-запада на Юг и Юго-восток.

Легко отыскивать первоначальных жителей земель, в которых природа приготовила для побеждённых надёжные убежища; но по этому самому трудно воскрешать летописи беззащитных степей, а в особенности степей неудобных для землепашества. На них, как на море, нет следов человеческих. Завоеватель кочует по ним свободно, старожил отходит в даль; вешнею травой зарастает осеннее побоище, и все признаки старины пропадают безвозвратно. Историю степей, как историю морей, приходится угадывать по виду и населению окраин и берегов.

Оттого-то смешно допрашивать Киргизскую землю или наше междуречье Волги и Днепра об их коренных поселенцах. Вероятно, Киргизы не имеют ничего общего с Массагетами (Геты Великие, иначе Ваны Великие, или Юей-ти Великие, Та-юей-ти, по Китайцам, соседи и родня Азам южным и Азам северным) и, без всякого спора, между Днепром и Волгой нельзя подсмотреть ни малейшего следа кочевых Скифов Геродотовых или древнейших Киммерийцев. Точно также, почти всё пространство Сибири, за исключением горных областей, несколько раз переменяло владельцев своих, хотя можно утвердительно сказать, что они всегда принадлежали к жёлтому племени, до Русского завоевания.

Поэтому нужна величайшая осторожность при исследовании старины степной. Почти за общие правила можно принять: 1-е, что во время движения народов жители степей чаще переменялись, чем жители стран лесистых или разрезанных горными цепями; 2-е, что изменение это было полнее. Весьма подозрительно постоянство в названии больших равнин и их кочевого населения. Оно едва ли не всегда указывает на ошибочное мнение писателей, переносивших на новых пришельцев имена, знакомые им из преданий прежнего времени, или на полу-учёность, бессмысленно повторявшую слова географов древнейших с намерением похвастаться знанием источников письменных, или на неизвестность названий многих рек и урочищ, заставлявшую верить неизменности самих народов.

Когда Скифы исчезают из списка племён Европейских, историки сами признаются, что их уже давно не было, и что они были вытеснены восточными Аланами и западными Гетами и Даками. Точно также имя Гетов Великих на Востоке очевидно переживает их существование и обозначает новых поселенцев старого Массагетского гнезда. Впрочем, кажется, не всё племя откочевало, а часть его ещё продолжала жить под именем Саков (Да-hia) около двух главных притоков Арала. Ещё большим ошибкам можно подвергнуться, следуя указаниям восточных писателей, в особенности Китайцев. Вековая твёрдость учреждений империи и привычка к неизменным постановлениям, приобретённая народом, часто мешает учёным Китайцам верить переворотам, случавшимся в странах менее образованных, и от этого они охотно называют переменой имён то, что́ было действительно переменой целых племён. Например, показание о поочерёдном преобладании и Славян, и Сарматов выражается у них следующим образом: «За царством А-ман (Армения) живут Сипин, которых земля в позднейшее время приняла имя Лай-вей-куе (Лазика? или Малая Азия, от имени города Лаодикия?). На Север от них область великих Азов (Сарматов, ныне Осетов), ограниченная с западной стороны болотами непроходимыми (Заднепровья?), а с северной морем Северным. В старину назывались они Ан-тсаи (Анты). Во время второй династии Хан они себя назвали А-лан-на (Аланы), при вторых Вей – Фе-су (Фир-си? Ага-Фирси?), и также Вен-на-ша (бесспорно Венеты)». До́лжно, однако же, заметить и то, что Китайцы, по особенному уважению к учёным заслугам, почти никогда не признают ошибок в писателях древних и что, узнав настоящее имя народа, искажённое в первоначальных описаниях, они выдумывают перерождение племени, чтобы оправдать старое своё правописание. Так, например, они говорят: «Ие-фа происходит от Юей-ти», когда это очевидно одно и то же имя, т. е. то самое, которое Грекам известно в форме Геты. Вей-тси сам говорил с людьми этого поколения и слышал от них, что они себя называют Иефиан. Аны, ане, аннен, ание – весьма обыкновенное окончание множественного у народов Индо-Германских, к которым без всякого сомнения, принадлежали Геты. Да-гиа, Саки и Массагеты восточные, точно так же как Геты, Даки и Саки Придунайские. Те, которым покажется мнение моё насчёт Европейских Гетов и Даков сомнительным, могут съездить в Рим и посмотреть на Траянов столб.

С другой стороны, степные области, мало сохраняются следы старины глубокой, представляют исследователю ту выгоду, что кочевой характер их жителей спасал побеждённых от смеси с завоевателями и победителей от смеси с рабами. Племя ещё чистое, вступив в простор степей, могло сохранять свою чистоту на многие века. В этом отношении есть сходство между влиянием крутых хребтов и огромных равнин.

Таковые общие правила, выведенные из характера местностей и действия их на характеры народов; они так ясны, что примеров не нужно для доказательства. Но в то же время не должно забывать, что исключения возможны и что продолжительные войны и частые переходы народов могут ввести стихии смешанные в население степей, точно так же как и в население гор.

Очевидно, междуречье Евфрата и Тигра и цепь Альпийская от самого ската Генуэзского до границ Стирии и Крайны не представляют уже надёжных указаний для древности. То же самое скажем о южной России и о целях, рассекающих Малую Азию; но обыкновенно, что когда наступает время смешения, то горцы более сохраняют в правах и языке остатков старины, чем жители степные. Одни подвижнее и легче уходят от иноземцев, другие упорнее и крепче сохраняют свою личность.

После двух эпох расселений черезполосного и мирного, и переселения воинственного, перемешавшего стихии или сплотившего их в крепкие массы, эпох, представивших нам сперва смешение иных семей, а потом почти всеобщий факт наслоения, наступает время беспрестанных брожений и новых органических явлений в жизни народов. Прежние законы продолжают действовать, но к ним присоединяются новые законы и новые силы, живые и многосторонние, которых действия a priori оценивать и рассчитывать почти невозможно. Умственные способности, упрямство племенного характера, вдохновение славы, тёплая вера, привычка к общественному быту и государственному устройству, все страсти, словом всё то, в чём состоит личность человека и народа, перемешивается и сливается в неуловимом волнении, которого не может проследить история, но которого результаты переменяют вид мира и весьма часто разногласят с выводами из начал чисто вещественных.

Критика никогда не принимает в соображение разнообразия человеческих данных. Учёному, привыкшему к труду над мёртвой буквой, над грубым фактом, записанным у какого-нибудь летописца или вырезанным на каком-нибудь памятнике, недоступны все эти тайны внутренней жизни духовной. В общем мнении историков-исследователей преобладает какой-то материализм, принимающий в расчёт силу, число, власть и больше ничего. Впрочем, всякий народ для них одно и то же, что и другой народ, т. е. бесхарактерное скопление людей-цифр, подлежащее вечному арифметическому закону, или масса, повинующаяся вечным правилам механики. Так и должно быть для книжных отшельников; но для людей, беспристрастно изучающих современное человечество, так быть не должно. Новые точки зрения, утверждённые в предшествующих замечаниях, и беспристрастный взгляд на быт людской дадут науке новое направление и ясный смысл.

Люди скоро забывают прошедшее, т. е. факты и их подробности, но упорно и долго держат в памяти главные очерки старины, облекая их иногда в мифический покров, а ещё долее и ещё упорнее держат они в душе своей следы страстей, волновавших предков их в века прожитые и забытые. Не умирают ни хорошие, ни дурные зародыши, закинутые прошлой жизнью. Французский дворянин, еле знающий грамоту и конечно чуждый всякому историческому знанию, называл простолюдина vilain, презирал roturier, как творение низшее. Злое семя, брошенное завоевательным характером Франков, давало злые плоды ещё через тысячу двести лет.

Мне случилось разговаривать в Швейцарии с образованным Шотландцем, Пуританином, весьма равнодушным ко всем формам вероисповедания. Разговор коснулся возможного сближения Реформатства и Восточной церкви. После долгого спора, в котором я доказывал, что такое сближение не было бы противно характеру церкви Греческой, Шотландец всплеснул руками и вскрикнул: «Ах, если бы это было, Папа лопнул бы со злости!» Вот народная память старины. Впрочем, все те, которые знают Англичан-старообрядцев, могли сделать такие замечания на счёт их глубокой ненависти к Ирландии.

Народы завоевательные, по первоначальному своему характеру, сохраняют навсегда чувство гордости личной и презрение не только ко всему побеждённому, но и ко всему чуждому. Таков Монгол, таков был Кельт, таков Турок. Это чувство презрения к чужому долго сохраняет народность их. Победители, они угнетают порабощённых и не смешиваются с ними; побеждённые, они упорно противятся влиянию победителей и хранят в душе инстинкты, зарождённые в них веками старинной славы.

Может быть, этим объясняется сила народности в племенах Скифских, т. е. Финно-Тибетских. Впрочем, простор степей и кочевая жизнь также способствует к сохранению их родового характера.

Народы земледельческие ближе к общечеловеческим началам. На них не действовало гордое волшебство победы; они не видели у ног своих поверженных врагов, обращённых в рабство законом меча, и не привыкли считать себя выше своих братьев, других людей. От этого они восприимчивее ко всему чуждому. Им недоступно чувство аристократического презрения к другим племенам, но всё человеческое находит в них созвучие и сочувствие.

Германец во всех странах света сохраняет мечту своего благородного происхождения и живёт между иноземцами в гордом одиночестве; но этот характер ещё более, развился в Германце за-Рейнском. Готф-Гишпанец и Норман-Англичанин могут считаться совершенными представителями родового тщеславия. Ни один Англичанин не знает наречий Кельтических, а Англия (с Шотландией и Ирландией) считает почти равное число Кельтов-Кумриев и Саксо-Норманцев. Ни один Американец в Соединённых Штатах или в южных старо-Гишпанских владениях не говорит языком краснокожих; а между тем они везде, а особенно на Юге, находятся в беспрерывном соприкосновении. Мадьяр и Немец Венгерский почти никогда не говорят языком своих угнетённых одноземцев, Словаков, и даже флегматический толстяк болот Голландии смотрит в своих колониях на туземцев, как на племя созданное Богом для служения и рабства, как человекообразного скота, а не человека.

Для нас, старых Славян, мирных тружеников земли, такая гордость непонятна. Словак почти всегда говорит свободно по-мадьярски и по-немецки. Русский смотрит на все народы, замежёванные в бесконечные границы Северного царства, как на братьев своих, и даже Сибиряки на своих вечерних беседах часто употребляют язык кочевых соседей своих, Якутов и Бурят. Лихой казак Кавказа берёт жену из аула Чеченского крестьянина, женится на Татарке или Мордовке, и Россию называет своею славой и радостью правнука Негра Ганнибала, тогда как свободолюбивые проповедники равенства в Америке отказали бы ему в праве гражданства и даже брака на белолицей дочери прачки Немецкой или Английского мясника. Я знаю, что нашим западным соседям смирение наше кажется унижением; я знаю, что даже многие из моих соотечественников желали бы видеть в нас начала аристократические и родовую гордость Германскую, надеясь найти в них защиту от влияния иноземного и будущее развитие гражданской свободы (на манер Английский) и проч. и проч. Но чуждая стихия не срастётся с духовным складом Славянским. Мы будем, как всегда и были демократами между прочих семей Европы; мы будем представителями чисто человеческого начала, благословляющего всякое племя на жизнь вольную и развитие самобытное. Законы могут создать у нас на время родовое дворянство, может быть и родовое боярство, могут учредить у нас майоратства и право семейного первородства; ложное направление народности в литературе может раздувать в нас слабую искру гордости и вселять безумную мечту первенства нашего перед нашею братией, сыновьями той же великой семьи. Всё это возможно. Но невозможно в нас вселить то чувство, тот лад и строй души, из которого развиваются майоратство и аристократия, и родовое чванство, и презрение к людям и народам. Это невозможно, этого не будет. Грядущее покажет, кому предоставлено встать впереди всеобщего движения; но если есть какая-нибудь истина в братстве человеческом, если чувство любви и правды и добра не призрак, а сила живая и не умирающая: зародыш будущей жизни мировой – не Германец, аристократ и завоеватель, а Славянин, труженик и разночинец, призывается к плодотворному подвигу и великому служению.

Но самая способность сочувствовать всем видам человеческого развития, принимать впечатления внешние и сливаться с жизнью иноплеменников лишает земледельца упорного характера личности, неизменно сохраняющей свои первоначальные черты. Борьба их против стихии менее уступчивой и менее гибкой кончается почти всегда уступкой врождённых, коренных стихий. Тот, кто охотно говорит на языке чужом, охотно забывает свой собственный язык. Тот, кто принял язык чужой, принял в себя волшебную силу чужой мысли, воплотившейся в звуки: он отдал душу свой под вечную опеку; он заковал её в невидимую, но не расторгаемую цепь; он схоронил всю свой старую жизнь, нравственную, умственную и бытовую.

Из этого можно заключить о нелепости системы, заставляющей теперешнее Славянство возникнуть из перерождения Германца, Финна или Турка в Славянина. Я уже упомянул о ней, как противной всем известным фактам и всему свидетельству современного мира: ясно, что она точно также противна априористическим выводам здравой критики исторической. Ещё раз должен я напомнить, что весь Северо-восток Германии до Эльбы был Славянский на памяти человеческой, что завоевание Германское не могло быть и, как известно не было истреблением народа, но порабощением его; а между тем, где же следы Славянства? Их почти нет. Не прошло ещё ста лет тому, как в земле Староградской (Altenburg) складывали песни Славянские, а теперь и учёные тамошние не в состоянии их понять. Всё народонаселение переродилось, и теперь не верилось бы Славянству всего края, если бы память о нём не была так свежа. А этот край – целая треть Германии и более. Где следы Славянства в земле Венетской на Западе Адриатического моря? Урочища хранят старые имена. Труп гордой Венеции своим именем свидетельствует о Славянском грунте, на котором она выросла: но живых остатков старожилов не ищите. Государство Чехов, оспаривавшее первенство у Австрии и долго сохранявшее своё правление по воле, старине и обычаю, до половины онемечилось и спасается теперь и только случайным пробуждением Славянского духа. Босняцкие родичи или бояре хвалятся тем, что они-то и есть настоящие Турки. Молдавия и Валахия говорят каким-то наречием, похожим на Романский, между тем как все имена местные и особенно церковно-служебный язык показывают древнее преобладание Славянской стихии. Между тем, Финн, Татарин и Немец на земле Русской хранят свой быт, свою физиономию и свой язык. Вот факты ясные и согласные с теорией.

Отныне вперёд смешно и нелепо будет говорить о переливе чужого племени в Славянскую форму; и когда будущий критик найдёт следы Славянства ясные в именах урочищ, рек, городов и прочем, в странах, не представляющих других Славянских примет, он не позволит себе пустого вопроса; «Как могли они переродиться?» Они переродились в Вандее, как в восточной Ломбардии; они переродились в Этрурии, как в Альтенбурге, в Провансе, как в Саксонии и Брауншвейге. Они переродились потому, что таков их характер плебейский, труженический, чисто человеческий, готовый ко всякому развитию, способный воспринять всякую форму, но не охваченный ещё резкой чертой личности неизменной.

Из того, что народ земледельческий легко принимает весь образ своих завоевателей и уступает им отличительные черты собственного быта, не должно думать, чтобы дух народный погибал без следа. Этот след тёмен и неусмотрим в подробностях. Нет фактов отдельных, из которых бы можно воскресить старину; но действительно не всё исчезло без пользы для мира. Человек, увлечённый силой мысли чужой или энергией чужого направления, не вполне ещё теряет свою собственную деятельность. Чужая мысль, им воспринятая и переделанная, получает новые оттенки, зависящие от его личности. Лад мысли собственной сливается с приобретённой; строй души сообщает новому употреблению сил её особенное направление, в котором примиряются склонности врождённые и страсти привитые. Для человечества проявляется лицо новое, которого деятельность часто приносит богатые и здоровые плоды.

Таков был Египет после эллинизации: он обогатил науку Неоплатонизмом, явлением полезным во многих отношениях. Таково смешение Голландских поселений с массой Английских колоний за Атлантическим океаном: от него многие штаты получили особенный характер, который до сих пор составляет едва ли не лучшую сторону Северо-Американской республики. Такова, наконец, вся северо-восточная Германия, именно та часть Германии, на которую Немцы глядят с благодарностью за прошедшие подвиги с надеждой на будущее. Вглядитесь в Пруссию, на Поморье Балтики, во всю страну до-Эльбскую. Узнаете ли вы направление аристократическое Германцев в демократизме Прусском? Узнаете ли вы Германское рыцарство в торговой Ганзе, которой вольные города владели морями и правили судьбой Дании и Швеции, так же, как в старину Славянские племена этого берегу несколько времени держали под своей строгой опекой воинственных Скандинавов (по признанию древних хроник и, между прочим, компилятора Саксона)? Узна́ете ли вы характер Германский в республиканском устройстве союзников древнего нашего Новгорода? В собственной Германии есть ли хоть что-нибудь похожее на это торжество мирных начал? Зато и теперь, когда Поморяне забыли, что они были отраслью семьи Славянской, у них ещё живёт Вендский дух труда и торговли. У них ещё немец южный учится тайнам просвещённого земледелия так же, как в старину Германец занимал от Славян все слова, касающиеся земледелия, и многие слова, принадлежавшие к домохозяйству. Вглядитесь в нынешнюю жизнь людей, и вы поймёте, почему Ганза была в дружбе с Псковом и Новгородом, почему пословица о Новгородском могуществе, гордо повторялась в городах Немецких, почему Любчане были милыми гостями в наших торговых столицах, а наши купцы были приняты в Любеке (Любиче), как братья родные. Вглядитесь в старину, и вам ясны будут прекрасные результаты Славянского, чисто человеческого начала, воспринятые завоевательным духом Германцев и согретого их деятельной энергией.

Возврат от современного к прошедшему представляет ещё следующий вывод. Чистых Германцев в Германии, за вычетом Славянской части, и Германцев вне Германии, по вероятному исчислению дружин Франкских, Готфских, Бургундских и или перешедших за Рейн, за Альпы и за море, невозможно насчитать более 75 миллионов. Чистых Славян в наше время более этого числа. Примем в соображение несчастное положение племён Славянских, выдержавших беспрестанные напоры Азии и купивших своею кровью спасение Европы от натиска Турок; Монголов и народов Скифских. Вспомним всю эту трагическую судьбу, эту страдальческую жизнь в России, Венгрии, Сербии и Иллирии, наконец, везде, где только есть Славяне современные; прибавим к расчёту, нашему земли бесспорно Славянские, сделавшиеся Немецкими или Итальянскими, и нам представится ясно и несомненно огромное числительное превосходство семьи Славянской над Германской и Кельтической в века глубокой древности. Все эти выводы, согласуясь с бесконечными следами Славянства на самых дальних краях Западной Европы, сливаются в один окончательный вывод, уже несколько раз повторенный мной. Да отчего же древние не говорят о старожилах Запада? Древнее, говоря о народе, всегда подразумевают правящую и державную касту. Кто станет говорить о рабах? Или лучше, древние беспрестанно говорят о них; но мы принимаем имя народа угнетённого за имя состояния, до которого он был унижен.

Есть в душе человеческой неизгладимое чувство гордости, – гордости, которая призывает человека подниматься выше состояния, данного ему судьбой. Оно не равносильно во всех людях и во всех народах, но оно присутствует в каждом народе. Много надобно страданий и уничижения, чтобы усыпить надолго эту страсть в целом многочисленном сословии. К счастью человечества, примеры людей, которые, подобно Индийским Париям, безропотно носят тяжёлое иго презрения и рабства, весьма редки, и даже можно предположить, что кроме ложного направления чувства веры ничто не может дать такого ужасного результата. Народы же несколько образованные, приняв над собой власть чужую, насильственную, стараются или свергнуть её, или сравняться с победителями посредством сделок мирных и постепенных. К первому средству склоннее племена, имевшие резкую и неуклончивую личность, ко второму – племена, сохранившие первоначальную способность принимать всякую форму развития и всякое умственное направление.

Так Славяне Прусские онемечились, а всё полу-Финское крестьянство Остзейских наших губерний сохранило свою физиономию, нравы и язык по неспособности к принятию чужого образа или по предпочтению своебытной народности в рабстве – свободе, купленной подражанием угнетателям-врагам.

Очевидно, что, при перерождении народа или при поглощении его личности, числительное отношение победителей к побеждённым ничего не значит. Миллионы могут уступить тысячам свою умственную и нравственную жизнь, так же как они уступают им свою политическую и гражданскую свободу. Законам вещественным излишней важности приписывать не до́лжно.

Горсть Римлян завоевала Галлию и Иберию (Гишпанию), и скоро не осталось почти ни малейшего следа чисто Кельтского или Иберского, особенно в Юге Галлии и в Востоке Гишпании. Блеск просвещения, слава имени Римского, величие государственного устройства, одним словом всё, чем мог гордиться Римлянин, соединилось, чтобы заманить коренных жителей к подражанию своим новым властелинам. Полнейшее перерождение некоторых частей западных областей империи можно приписать с вероятностью характеру их населения. Иберец, как старожил мирный, вероятно представлял ту же способность подражания, как и Венд-Славянин, которого мы проследили от Альп Лигурийских до Пиренеев и Океана. Этим гораздо лучше объясняется высокая степень просвещения, до которого достигли восточная Гишпания и южная Галлия, чем всеми догадками известных мне писателей. Стихия Кельтская была весьма слаба на Юг от гор Оверни. Большая часть народа, т. е. весь класс тружеников, завоёванных Кельтами, говорил языком, близким к языку Италии, принадлежал к одной и той же отрасли человеческой семьи, сочувствовал с ладом Эллино-Римского ума и не дорожил народностью своею. Может быть, Кельт в самой Галлии был более чужд земле, на которой он жил, чем легионы Кесаря: бесспорно, он был более их чужд народной почве, на которой легло Кельтическое наслоение. Ни один наблюдатель, даже пристрастный, даже враждебный моему мнению, не отвергнет этого ясного факта: северная Галлия никогда не теряла вполне своей народности, южная сделалась совершенным продолжением Италии. Но этот факт совершенно согласен с прочими нашими историческими данными и с их общим выводом. Горная же Гишпания уцелела по свойству всех горных стран служить убежищем гонимым племенам.

Перерождение тем легче и тем полнее, чем ближе друг к другу характеры победителей и побеждённых. Пруссия и Поморье Славянское приняли все формы жизни Немецкой, а полу-Финское население Остзейских губерний борется упорно и без уступок против влияния Германии, поочерёдно представленной рыцарями, Данией и Швецией. Стихии Германские и Эллино-Римские легче сплавлялись друг с другом, чем с Кельтическим или вообще Азиатским началом. Таких истин доказывать не нужно: о них спор невозможен.

Но до́лжно вспомнить, что власть и сила недостаточны для перерождения племени побеждённого. Благородная гордость человека тогда только мирится с его повелителем, когда видит в нём существо, достойное власти. Победители просвещённые всегда находят подданных покорных и готовых променять предание своей грубой старины на новые примеры лучшей жизни. Так Запад Европы принимает весь быт Римский, между тем как Эллада и Восток, более просвещённые, чем самые Римляне, налагают свой умственную печать на своих завоевателей.

Впрочем, власть Римская была легка: она уничтожала самобытность государств и враждовала против политической свободы, но оставляла людям их свободу личную. Народ подчинённый, но не лишённый прав личных, охотнее переходит к нравам и обычаям преобладающего племени, чем тот, который обращён в состояние непосредственного вассальства; вассал – охотнее, чем приписной к земле; приписной к земле – охотнее, чем раб. Чем расстояние между подручником и властителем меньше, тем возможнее соперничество и соревнование, которое служит тайным двигателем подражания. Раб не может ни подражать, ни усовершенствоваться; ни даже желать усовершенствования: он может только ненавидеть и мстить за свою обиду, за свои страдания и за нарушение всякой человеческой правды в его лице.

Если бы в С. Доминго Негры были вольные, они приняли бы язык и обычай, и весь быт Французов. Это доказывается их теперешним обезьянничеством. Вырвавшись из рабства, они перерезали бы тех, которым стали бы поклоняться, если бы не носили так долго ярма, наложенного наглым насилием на беззащитную слабость. Всякая революция в себе предполагает предшествовавшее беззаконие. Взрыв страсти тем сильнее, чем ужаснее было иго, против которого она восстаёт. Преступление её и жестокость необходимо обусловлены преступлением и жестокостью власти, и нисколько не зависят от трудностей и опасности самой борьбы. Кровь лилась во всех концах Англии во время войны Карла I и Длинного Парламента; плахи свидетельствовали о мщении народном. Революция воцарилась во Франции без боя и без сопротивления, кроме Вандеи; а между тем убийства Сентябрьские, Лионские расстрелы, Нантские утопления и всякая подробность, всякий день, почти всякий час несчастных годов от 92 до 94 будут храниться в летописях человечества, как воспоминания ненавистные и отвратительные, и сама Франция будет ещё долго носить клеймо стыда за всё то, что она сделала, и за всё то, что она терпела. Я знаю, что законы до-революционные далеко не объясняют ужасов её; но закон – буква и слово мёртвое, а разгадка в жизненном обычае страны. Гордость презирающая угнетала, гордость униженная мстила, и не должно забывать, что оплеуха тяжелее сабельного удара. Преступление против гражданственности объясняется предшествовавшим преступлением против человечества. Le vilain имел право мстить. Он мог бы простить, да зачем? Его этому не учили.

При смешении разнородных начал и появлении новых сложных народов действуют те же самые законы, как и при поглощении одной личности другой. Преобладание которого-нибудь нача̀ла весьма часто не определяется числительным отношением пришельцев к старожилам. Так, например, влияние Норманнов на общий состав Английского языка и государства весьма значительно, между тем как количество Норманнов было ничтожно. Сами же Норманны были уже племя смешанное, не имевшее самобытности истинной. Но историки завоевания, кажется, из вида упустили несомненное присутствие полу-Римского населения в Английских городах и сочувствие его с товарищами Вильгельма, говорившими наречием Романским.

Власть и энергия, данные победой, также недостаточны для объяснения подобных явлений; ибо всё Германское, совершенно исчезло в смешении Франков с полу-Римским населением Галлии, кроме гордости и крутого права, свойственного завоевателям. Точно также характер Туранцев, наводнивших Иран, мало-помалу исчезает перед силой просвещения, издревле принадлежавшего старожилам Мидийского племени. Кажется, почти во всех случаях деятельность умственная есть главнейшее условие, определяющее относительное влияние племенных нача̀л при их слиянии в форму народа или государства.

Тайная борьба мысли и жизни внутренней в обществах, составленных из двух или более разнородных стихий, часто уходит от самого наблюдательного взора; но в то же время она представляет факты поучительные и открывающие нам законы, ещё неизвестные, гармонии звуков, мысли, быта и стремлений человеческих. До сих пор никто не исследовал в этом отношении историю Англии, Англии не политической, не литературной, не мыслящей, но Англии в полноте всех её сил. Разверните Шекспира и его современников, потом Мильтона и Попа; сочтите слова, разделённые по их этимологиям, обороты по их коренному началу синтаксическому и мысли по их характеристическим источникам и сравните обе эпохи. Тот же ли это язык, та же ли эта жизнь умственная, та же ли эта земля? Куда девались смелые германизмы, самобытность северного наречия, самобытность свободной мысли, живой разгул фантазии? Куда слова Саксонского языка, жестокие, крутые, краткие, энергические, не окованные цепью мёртвого риторства, не заклеймённые вялой словесностью умирающего Рима, не выбитые книжными отшельниками в их педантских лабораториях? Всё это исчезло. Из ста слов языка Спенсера или Шекспира едва ли не 75 древне-Саксонских; из ста слов в Мильтоне и Попе едва ли не 75 Латинских и Романских. Такое поочерёдное преобладание одной стихии нельзя объяснить хронологическим порядком писателей; ибо позднейшая литература, именно богатая эпоха наших Английских современников, гораздо ближе к своим древним предшественникам, чем век Карла II и Анны. Можно заметить, что всегда презрение к формам мысли романтической (в этом случае – Германского Христианства) проявляется в одной мере с презрением к Саксонскому архаизму и со стремлением к подражательному лжеклассицизму в смысле и слове. Если сравнить быт политический этих времён, то сличение даёт те же самые результаты. Славное правление Елизаветы обличают стремление более согласное с духом государств новейших, чем царствований Карла и Анны; а в наш век заметен опять возврат к преданиям или, лучше сказать, инстинктам самобытной старины Англо-Саксонской. Но кроме этого поочерёдного преобладания двух начал в развитии историческом, можно ещё заметить их влияние на лица современные и правильное соотношение между формами языка и формой мысли у Мура, Скотта, Байрона, Комбриджа и других, смотря по их духовному ладу. Способ критический, предлагаемый мной для гармонического изображения всех явлений жизни великого народа Английского, наведёт на заключения новые и поможет нам всмотреться глубже во внутреннюю деятельность человеческих обществ. Мало государств представляют столько данных для такой анатомии, сколько Англия; но знание, приобретённое сличением этих данных в одном случае, поможет нам понять и те явления в других государствах, которые остаются неразгаданными по недостатку литературных, исторических и бытовых памятников.

Может быть, сильное действие малообразованных Норманнов на Саксонское население, которое, по мнению многих, было просвещённее своих завоевателей, покажется противным правилам, выше изложенным мной; но, во-первых, это превосходство Саксонцев весьма сомнительно; во-вторых, Норманны, основывая государство отдельное, не отторгались от мысленного Романского союза и, следственно, действовали не собственной силой, а силой всей системы западной, между тем как старые Англы были совершенно оторваны от своей Германской семьи; и наконец, влияние Норманнов было подкреплено всем могуществом церкви западной, имевшей устройство более политическое, чем духовное, и порядок более боевой, чем соборный. Стремление Саксонцев к независимости от иерархии Римской и благосклонность Римского престола к беззаконию Вильгельма и его преемников известны и не требуют доказательств.

Народы земледельческие, как выше сказано, более подвержены завоеванию внешнему, порабощению и перерождению; по тому самому, что в них более общечеловеческого начала, чем резкой личности племён воинственных. Исключения из этого общего правила встречаются во многих случаях и требуют особенных пояснений. Во-первых, говоря о народе побеждённом, ещё не принимали мы в соображение государства, развитого логически из коренных стремлений самого племени и, следственно, получающего от них и дающего им вековечную твёрдость; во-вторых, говоря о победителях, мы не различали между движением одной завоевательной семьи, которой энергия непреодолима, и потопом разноначальных народов, увлечённых внешнею силой. Действие их разрушительно и обширно, но непродолжительно.

Так держава Чингиса, сокрушившая всю Азию, сама весьма скоро распалась на части; а Китай земледельческий, но устроенный государственно и логически на высоких и самобытных началах, пересоздал своих завоевателей, дал дикому Монголу дух и направление чисто Китайские. Этому служат великолепным свидетельством гидравлические и общеполезные работы Монгольской династии. Хотя наводнение Монгольских полчищ захватило почти всю Азию, но видно из его осадков, что число Монголов настоящих было весьма незначительно. Сорокавековой Китай, исполинское здание политической односторонней страсти, произвёл на Монгола, Маньчжура и на всех своих завоевателей то же самое впечатление, которым проникнут путешественник Европейский, вступивший в бесконечную глубину гранитных храмов древнего строителя – Кушита. Странны линии строения, уродливы украшения, нелепо божество, царствующее в храме; но трепет невольный уничтожает зрителя и даёт ему чувствовать всю ничтожность его бедной личности. Таково волшебство творений односторонней силы племени первобытного. Таков Китай и его действие на кочевые толпы верхне-Азийские. Государственность стройная есть уже просвещение, и просвещение высокое: оно должно было уничтожить нестройную деятельность всякой воинственной орды. Государственность строгая есть слава, и слава, достойная значения человеческой природы: она должна была дать побеждённому твёрдость в борьбе духовной и доставить ему окончательное торжество. Но Славянские племена долго сохраняли привязанность к простоте быта семейного и какое-то отвращение от соединения в большие благоустроенные массы; просвещение их, хотя бесспорно высшее, чем грубое невежество Германца и Кельта, не имело истинной энергии, а общественное устройство было бессвязно и непрочно; они должны были слиться с пришельцами или совершенно переродиться по их образцу.

Мы видели при столкновении Китайского и верхне-Азийского начала всю силу Китайской государственности; она покорила себе характерного правления, но упрямое сопротивление воинственного духа сохранило неприкосновенной личность народов Монгольского и Маньчжурского. Монголы изгнаны и покорены. Маньчжуры изгонятся или уничтожатся; но, во всяком случае, до́лжно отдать справедливость могуществу их коренного направления, несмотря на его изменение новой религиозной стихией.

В эпоху внутреннего борения народов смешанных, все стороны жизни духовной действуют в совокупности, единовременно или поочерёдно. Результаты борения должны быть разнообразны и не предвидимы. Одно племя, поглощая другое почти без следа, в то же время может утратить часть своего характера и принять многие черты от уничтоженной личности. Это тайная сделка, которой примеры не редки: смешение народов есть не что иное, как произведение взаимных уступок и взаимных приобретений. Но хотя все эти явления кажутся определёнными и доступными наблюдательному взору, хотя они повинуются каким-то законам ясным и формальным, – дух жизни проникает все части великого целого, дух свободы человеческой присутствует при каждом внутреннем движении общества, и потому труд критика, который бы вздумал разложить существующее на составные части, взятые целиком из прошедшего, был бы бесполезен и смешон. Мелочная кропотливость, гоняющаяся за всеми подробностями, теряет из виду общий объём народных физиономий и затемняет всякую истину историческую.

Ветреная самоуверенность Кельта, гордое аристократство Германца и бытовая сухость Римского характера слились в одно в составе Француза; но кто возьмётся отделить каждое начало и проследить его в сложных явлениях общественной жизни Франции? Враг всякой власти формальной и постоянной, Француз не может жить без самоизбранной власти, которая управляла бы его мыслями и наперёд определяла, как ему думать и действовать ⁷². Ему нужен авторитет (autorité), кумир, которому он мог бы поклоняться, или оракул, который избавил бы от умственного труда. Не трогайте Аристотелева учения, не то студенты Парижского университета ⁷³ сожгут вас. После того не касайтесь имени Наполеона, не то вас закидает каменьями тот самый народ, который отрёкся от него в 14-м году и бросил почти без боя в 15-м. И теперь не признавайте никакого положительного правила, никакого глубокого чувства, никакой святой истины: вы для Француза будете un home très-fort. Но попробуйте восстать против лиц, не признавайте величия того имени, которое написано на знамени какой-нибудь партии, Француз взглянет на вас косо и отойдёт: вы для него непонятны. Отсутствие всякой художественности, всякого поэтического начала отличает Француза от всех Европейцев; сухость мысли, мёртвая условность, поглотившая все лучшие стремления души, скудость фантазии, бесчувственность к стройному и прекрасному, ясно свидетельствуют о влиянии древнего Рима совершеннейшего представителя вещественной силы, холодного расчёта и положительной выгоды, Между тем, способность к увлечению, безрассудный порыв за всяким блеском, истинным или ложным, отнимают у Франции характер постоянства и величия, которым Рим запечатлел все свои дела и летописи своей славы. Многострадальная, часто побеждённая, долго рабствовавшая у пришельцев южных и восточных, Франция приобрела благородное сочувствие к страданиям других народов; но в то же время гордость завоевателя Германца и самодовольное чванство Кельта не позволяют ей ни изучить, ни понять ничего чужого. От этого её сочувствие бессмысленно, непродолжительно и бесплодно. При всех недостатках, полученных в наследство от Галла, Римлянина и безнравственного Франка, сила таких стихий не могла произвести целого ничтожного или незначительного для истории человечества. Франция занимает в ней место почётное и превосходит почти все другие страны мира разнообразием и многосторонностью своих стремлений. Поэтому самому невозможно её разложить на составные начала; ибо, как я уже сказал, наслоение человеческих пород не повинуется законам механики, но производит личность новую и, следственно, новое свободное развитие духовной жизни. За всем тем, нельзя не заметить разительной разницы между составными частями Франции. Юг и Запад её отличаются своим характером от Востока и Севера. Быт дикаря Франка, быт замков и укреплённых гнёзд насилия постоянно преобладает во всех областях по сю сторону Луары и Овернских гор, кроме самобытной Бретани. Сподвижники Хлодовига (Clovis) были, бесспорно, самые отвратительные выходцы из лесов Германий: грабители, клятвопреступники, люди без души и без сердца, люди заклеймённые всей мерзостью разврата, люди со всеми пороками и почти без всяких добродетелей. Но железная воля Германца, воспитанная и закалённая в постоянной борьбе с легионами Рима, не являлась ни в одном племени с такой энергией, как во Франках. Может быть, если бы царь Вестготфов во время Хлодовига был не изнеженный сибарит, а муж силы и доблести как Феодорик Великий (Дитрих), иная бы была участь провинций Галлийских. Готфы были борцы равносильные Франкам; но после падения до-Пиренейского царства Вестготфов, северные области должны были надолго управлять судьбой Франции и налагать на неё печать своего характера. Так и было. Тот, кто прочёл истории первой династии, свидетельства её летописцев и показания современных чужеземцев, признает истину характера, приписанного нами Меровингам и их дружинам. Тот, кто сколько-нибудь вгляделся в первые законы и первое устройство Франции, не мог не заметить преобладания дикой личности, враждебной общежительности и городовому устройству. В это время нет никаких данных, чтобы проследить внутреннюю жизнь западных областей между Луарой и Гаронной; для нас довольно современного наблюдения и свидетельству разбросанных в записках разных эпох, чтобы понять, как кроткий и человеческий характер Венедов, Антов и других народов Славянских смягчил свирепую власть Франка и ввёл тот патриархальный быт, в котором владелец-тиран сделался покровителем, раб сделался тружеником добровольным, и цепь любви связала правителей и подвластных. Вот объяснение Вандеи и характера, с которым она явилась во время революции. Но влияние западных областей на судьбу Франции было почти ничтожно. Юг, т. е. берега Роны и Средиземного моря и предгорье Пиренейское за Гаронной, один соперничал и противодействовал северному Франку.

Кроме Готфа тут является Бургундец, племя, на которое мало обращали внимания писатели учёного Запада. Самое имя Бургундцев требует пояснений и может навести на заключения новые. Это Германец-горожанин, сочетание слов непонятное в такое время, когда Германцев-горожан мы нигде не встречаем. Действительно, Турок или Германец или Монгол-горожанин в древности точно такая же бессмыслица, как в наше время Готтентот или краснокожий градостроитель. Это факт бесспорный, если есть хотя малейший смысл в истории, хотя искра правды в сказаниях Римлян и Греков о Европе, Иранцев и Китайцев об Азии. Между тем, мы уже видели пример Турка, живущего в городах, и городах богатых и торговых, т. е. Булгара-властелина в земле Волжских Саклабов (Славян) и разгадали эту простую загадку. Объяснение Бургундского имени точно так же просто. Племя это, как известно, составлено из двух начал: из колонизированных Германцев, которые во время общего волнения народов бросили свои невольные жилища и ворвались в южные области, и из отдельного поколения Бургундцев, т. е. горожан, живших около Одера в Славянском поморье. Первые были пленники Римских укреплённых лагерей при Рейне, другие были хозяева чужих, Вендских городов на Балтийском береге, в земле, ими завоёванной, но земле искони Славянской и торговой. Таким образом, исчезает мнимое противоречие между именем Бургундцев и известными нравами Германского племени. Стародавнее существование городов в поморье Прусском доказано многими древними свидетельствами и в особенности Птолемеем. Критики Немецкие признали это существование; но, во-первых, не связали с ним имени Бургундцев, хотя находят первобытное жилище их при устьях Одера; во-вторых, напали на несчастную мысль приписать строение торговых мест выселенцам из Галлии, Кельтам при-Вислянским. Я не спорю, что Кельты были при Висле; думаю даже, что примесь Кельтов дала отчасти Ляхам не-Славянский характер теперешних Поляков, их родовое чванство и неспособность к сочувствию с великой семьёй их братьев, западных Чехов и восточных Руссов. Я думаю, что если бы Поляки были чистые Славяне, или, по крайней мере, без большой примеси Кельтов, никогда бы Болеславы и их преемники не стали вымаливать у Германских императоров позволения губить и уничтожать своих единоплеменников Лютичей, Ободритов и Поморян; никогда Польша не стала бы против общего Славянского дела и изменой своею не решила в пользу Германцев борьбы их со Славянами в то время, когда уже более половины Германии было завоёвано и когда Генрих II (прозванный Святым) умирал с горести, видя неизбежное падение империи перед восставшею силой Славянства. Итак, я признаю присутствие Кельтов в земле Польской и приписываю ему многие особенности характера и наречия Польского (например, легкомыслие и носовое произношение буквы н), но, во-первых, я не верю тому, чтобы эти Кельты были выходцами Галлии, а полагаю, кажется, с большею вероятностью, что они были осталыми семьями Кимвров (Кумри или Киммериян), одноплеменников Кельтам, жившим в мирной черезполосности со Славянами; во-вторых, не могу предположить без ясных доказательств градостроителя-Кельта, точно так же как и Германца. Мы знаем, что везде, где он жил без примеси, там он не заводился городами и совсем не думал о торговле. Это ясно видно из описания северной Галлии и Британий при Кесаре и после него. Все следы Кельтов и все приметы их жительства на земле Польской далеко от моря; а города, по которым Германцы назвались Бургундцами, были в самом поморье, где всё отзывается чистым Славянством и где всегда жил дух промышленности и торговли, от старины до наших дней. Более объяснений не нужно.

Второе начало Бургундского народа было составлено из Германцев, завоевавших города̀ Прусского, т. e. Славянского поморья, и увлечённых в свою очередь общим движением северных дикарей, или изгнанных местью Славянской в годину потока Гуннского. Как бы то ни было, они вышли от своих временных жилищ изменёнными в жизни и в нравах. В их языке, на котором король назывался Гендинос и первосвященник Синист (едва ли не thanist, то же, что thanc ⁷⁴ видны следы Финского и Кельтского соседства, в их нравах и обычаях – следы Славянского быта. Искушение городской жизни подействовало на грубого Германца; он пришёл уже к берегам Рейна и Роны, готовый ко всему Римскому и просвещённому. Общие же привычки и некоторое согласие в обычаях, почерпнутых от житья в лучших общественных формах, слили в одно целое выходцев из Римских колоний и из торгового поморья Прусского. Таким образом, на Юге Франции составилось противодействие Северу: город вступил в борьбу с замком. Долго сила и могущество воли, отличавшие Франков, противились мирному завоеванию просвещения и общежительности, которое медленно двигалось на Север из земель Бургундских и Готфских, от Средиземного моря, Роны и Пиренеев. Между тем предания Римской старины, влияние местных выгод, а может быть и остатки древней торговли Моринов и Менапиев окружили уже устья Рейна богатыми торговыми городами. Наконец, мрак невежества, дикий аристократизм и быт феодальный уступили началам просвещения и человечества, – Франция преобразовалась, стихии перемешались и слились в одну общую деятельность. Любопытно было бы следить за таким движением устройства и духа южного, распространяющаяся по всему царству, за взаимными уступками стихий, до окончательной победы просвещения; но замечательно, что она искажена безнравственностью первых завоевателей и что в то же время неоспоримая энергия их души отзывается в преобладании северных областей над южными, в политическом и правительственном смысле.

Представляя, таким образом, почти неизбежное развитие общества, я в то же время упомянул о случайности, поставившей на престол Франков свирепую силу Хлодовига и его детей и вручившей судьбу Готфов не рукам Феодорика Великого, но изнеженным и развратным сибаритам. Тут нет противоречия. Гениальная душа Картезия (Descartes) была случайность; но развитие его мысли, перешедшей в идеализм школ Германских и в сенсуализм философии Французской, не есть уже случайность, а строгий вывод из противоположного характера двух соседних стран. Так мирится свобода с логической последовательностью, всякая же исключительность есть односторонность и ложь.

Вообще, гармонического развития искать в истории не до́лжно. Народ растёт как человек, подвигаясь не вдруг по всем направлениям духа, но находясь всегда под преобладанием одного какого-нибудь начала, одной какой-нибудь мысли. Однако же, преобладание одной стороной не есть ни смерть, ни даже совершенное усыпление всех других. Все силы продолжают действовать незаметно на быт общества, изменяя мало-помалу самое направление силы первенствующей временно. От этого-то и происходит весьма обыкновенное явление поочередности в умственном или политическом стремлении народов и внезапное пробуждение таких начал, которые казались совершенно подавленными.

Мы видели в Англии намёки на это очередное действие сил; мы могли заметить то же самое в борьбе южной и северной Франции. Прибавим ещё, что прежде революции, когда сосредоточенная власть государства уравнивала или скрывала тайное действие народных стихий, никто не мог угадать продолжающуюся борьбу Галло-Готфов и Бургундцев против сильнейших Франков. Пришла революция: власть прежняя, вековая, исчезла; открылось поле страстям и энергиям забытым, и опять Север Франкский наступил ногой на Бургундский и Готфский Юг, нагло сосредоточивая все права, уничтожая и воздвигая престол, изменяя во благо или во зло правительственной формы, решая, наконец, судьбу государства не как сотрудник своих южных братий в деле общем, но как их бесспорный владыка. Париж есть истинный представитель областей на севере Луары и Оверни и своевольный опекун всей государственной жизни. – Точно также, несмотря на упорную борьбу, южный Китай напрасно отстаивал свою самобытность и всегда был принуждён уступить деятельной силе Севера, принявшего на себя большую смесь завоевательных народов; но зато направление нравственное и отвлечённое в общежитии государственном, кажется, происходило из областей на Юг от Гоанго и своим благодетельным влиянием по временам обновляло духом истинно-человеческим государство, каменевшее в грубой формальности вещественной власти. Колебание Индии между Иранским стремлением к умственному совершенствованию и Кушитским развитием жизни телесной более может быть угадано, чем выказано определительно. В Персии поочерёдное преобладание чисто Иранского начала и Туранской примеси в Арсакидах, Сассанидах, Турецких династиях и южном просвещённом характере слишком явно и не требует объяснения. Но самый разительный пример пробудившихся сил встречается нам в Германии. Земля строгого и завоевательного Католицизма покоряет себе полу-дитя племена Славян при-Эльбских и при-Одерских. Язык народный забыт, свобода побеждённых уничтожена, самобытность пропала без следа, и что же? Едва в стране полу-католической (ибо никогда Славяне не принимали в себя духа Римской церкви ⁷⁵, едва в Богемии раздался голос Гусса, великого мученика за мысль, совесть и свободу веры, – северо-восточная Германия отзывается на призыв духа человеческого и вырывается из оков мысленной неволи. Я не вхожу в рассмотрение сравнительного достоинства вероисповеданий, не рассматриваю вопроса о том, верен ли был путь, избранный новыми учителями или, увлечённый в борьбу и, сделавшись реформатором, не впал ли Лютер в односторонность, враждебную истине; но обращаю особенное внимание только на то обстоятельство, что христиане, которых Католицизм не приобрёл словом, а завоевал мечом, восстали против него и оторвали у него целую, едва ли не лучшую половину его владений. Пробуждение умственной жизни произошло довольно поздно, но народы воспитываются медленно; и нужно было Германии достигнуть высокого просвещения прежде, чем чисто человеческое начало Славянское могло найти отзыв в племени, которое было богато одарено всеми способностями души, но приняло характер односторонности от судьбы воинственной и завоевательной.

История Протестантства во Франции довольно любопытна. Оно было принято с жаром в народе, который готов всё новое принимать за прекрасное и истинное; оно было забыто скоро потому, что Франция требует умственной опеки, а в реформатстве не у кого спросить: «что̀ истина и что̀ ложь?» Нет в нём живого, всегда наличного авторитета, и ночь Св. Варфоломея, вечно памятная в списке великих человеческих преступлений, решила спор в пользу Католицизма, между тем как во всякой другой стране ужасы её могли бы обратить всё народонаселение к Женевскому учению. Мы должны заметить вообще, что всякое общество, принимающее своё просвещение извне, поддаётся началу чужому и почти никогда не может в то же время развивать свою мысль собственную, коренную; но когда оно возмужает в области ума, тогда оно возвращается к познанию своих внутренних богатств и начинает жизнь новую, самобытную, важную не только для него, но и для всего человечества. Так Россия, увлечённая бурным движением диких веков и соблазном западной науки, давно живёт жизнью чуждой и несогласной с её настоящим характером. Она утратила своё мирное братолюбие в раздорах удельных, своё устройство гражданское в возрастающей силе князей и особенно великокняжеских престолов, свою областную жизнь в потопе Монгольском, свой чисто демократический лад в борьбе с аристократической Польшей, свой семейный быт и самостоятельную, хотя ограниченную, образованность в развитии мыслей, чувств и учреждений, перенесённых с почвы Германской и Латинской. Наконец, при всём вещественном могуществе и наружном блеске, она представлялась глазам наблюдателя глубоко, вполне, без возврата искажённой. Пришло ей время узнать себя, и отовсюду, нежданно-негаданно, пробиваются ростки старых корней, которые считались погибшими, и народная жизнь является со всеми признаками личности самобытной. Я знаю, что до сих пор всё ограничивается формой наружной, и не знаю, в каких пределах остановится новое развитие, но явление частное и неполное уже весьма важно: оно свидетельствует о живом источнике, текущем под вековыми льдами.

Я сказал, что в исследованиях об эпохе внутреннего брожения, последовавшего за наслоением племён, невозможно принять в соображение все способности ума и все качества души человеческой. Но то, что невозможно в общем, теоретическом обзоре исторической науки, делается необходимым в рассказе о судьбах какого-нибудь народа отдельного, или даже в повествовании о жизни всего человечества. Нравственное усовершенствование или искажение так же важно, как изменение законное общественных, как расширение или стеснение круга знаний положительных, как увеличение или упадок сил физических. Всё связано, всё находится в условиях взаимного действия и борения. Первое оскорбление, нанесённое человеком человеку или племенем племени, закидывает в душу злое начало вражды и вызывает наружу тайные зародыши порока. По чудному закону нравственного мира, обидчик более ненавидит обиженного, чем обиженный своего притеснителя. Обе стороны подвергаются нравственной порче; но семя зла сильнее развивается в самом сеятеле, чем в почве, невольно подвергающейся его вредному влиянию. Таков устав вечной правды.

Я знаю, что много писано и рассказано об ужасах, сопровождавших возмущение народов против власти чужой; но я вызываю всякого беспристрастного судьёй, всякого читателя, у которого понятия не спутаны ложной системой, пусть они скажут, равнялись ли когда-нибудь преступления племени, освобождающего себя, со злодействами племени завоёвывающего. Сицилийские вечерни, Сан-Домингский бунт невольников, восстание Сербии или Греции против Турок, Швеции против власти Датской, Ирландии против Англо-Нордманского ига, России против Монголов могут ли сколько-нибудь сравниться с горами из человеческих голов, насыпанных перед престолами Тимуров и Чингисов, с грудами вырванных глаз, с опьянением злости Турецкой при Магомете II и всех первых Оттоманах, с неистовством рыцарей в землях Прусских и Летских, с преданием детей на съедение псам Крестоносцами в южных Славянских землях, с резнёй Индейцев в Мексике и Перу, с варварством Норманнов в Англии и Англо-Нормандцев в Ирландии? Я скажу более: не только первые утеснители, но и потомки их в дальнейшем колене носят это клеймо первоначальной злобы. Так Польша и Литва ненавидели Россию, когда Россия ещё была перед ними чиста и неповинна (смотрите все сказания о времени Самозванцев); так Англичанин враждебнее к Ирландцу, чем Ирландец к Англичанину; так Славянин протягивает дружески руку Германцу, а Германец рад бы опять на него замахнуться мечом, – да поздно: старый плебей Европы вырос не под мочь соседу.

Народ порабощённый впитывает в себя много злых начал: душа падает под тяжестью оков, связывающих тело, и не может уже развивать мысли истинно-человеческой. Но господство – ещё худший наставник, чем рабство, и глубокий разврат победителей мстит за несчастье побеждённых. Этот закон важен для истории, но его проявления не везде равно ясны. Зараза нравственной порчи тем сильнее, чем теснее злое начало соединено с жизнью лиц, составляющих общество, и поэтому подчинённость целого племени другому племени менее гибельна, чем раздел покорённых, отданных в полную власть завоевателям. В первом случае рабство и господство представляются каждому отдельному лицу, как понятия отвлечённые, связанные с общим государственным устройством; во втором – они входят в самый быт людей, присутствуют при каждом шаге в развитии умственном и физическом, отравляют каждое чувство от младенчества до старости и не оставляют человеку ни одного убежища, где бы он мог сохранить святыню внутреннего чувства от оскверняющего прикосновения факта, противного человеческой природе. Таково влияние учреждений, основанных на грубом праве силы, и чем долее они продолжают действовать, тем глубже корни разврата врастают в душу человеческую.

Отношение рабства государственного к рабству частному можно заметить из сравнения Брахмана Ост-индского и Креола Антильского. Оба развращены, оба утратили способность понимать вполне истину человеческую; но Брахман ещё спас много святых чувств в душе своей, а западный торгаш человеческим мясом весь деспот и палач. Разница между началом законов, по-видимому, сходных между собой, очень ясно обозначается самых влиянием их на характеры народные. Тому лет двадцать, крепостное право имело одинаковую силу в губерниях собственно Русских и Остзейских; теперь крестьяне Остзейские свободны, а право крепостное ещё продолжает действовать в России. Казалось бы, что помещик Русский далее от своих крестьян, чем Курляндец или Лифляндец от своих вольных хлебопашцев; между тем дочь выслужившегося солдата вступает в семейство княжеское, и сын идёт наравне с потомками Рюрика. Спрашивается: какие услуги, какие подвиги доблести и величия душевного могут дать сыну Латыша или Эста право просить руки высокорождённой дворянки чисто баронской крови? На этот вопрос даже отвечать нельзя, ибо такая мысль не может войти в голову ни потомку Немецкого рыцаря, ни потомку многострадального Лета. А отчего? Оттого, что в России крепостное право есть не что иное, как грубая полицейская мера, выдуманная нуждой государственной, но не уничтожившая братства человеческого, а в Германском поморье оно было коренным злом, связанным с завоеванием и насилием племенным. В России оно плод невежества, а там – преступления.

Первый и главный предмет, на который должно обратиться внимание исторического критика, есть народная вера. Выньте Христианство из истории Европы и Буддизм из Азии, и вы уже не поймёте ничего ни в Европе, ни в Азии. Этот неоспоримый факт повторялся с большею или меньшею силой на целом земном шаре в продолжение всех веков. Мера просвещения, характер просвещения и источники его определяются мерой, характером и источником веры. В мифах её живёт предание о стародавних движениях племён, в легендах – самая картина их нравственного и общественного быта, в таинствах – полный мир их умственного развития. Вера первобытных народов определяла их историческую судьбу; история обратилась в религиозный миф и только в нём сохранилась для нас. Таково общее правило, от которого должны отправляться все исследователи древности.

Чем яснее выказывается память о началах человечества, в какой бы форме она ни являлась, тем древнее предание и отдельная жизнь народа. Так, Скандинавская Эда уже потому принадлежит ко времени довольно новому, что миф о первых людях в ней совершенно тёмен и бессмыслен. Действительно в Эдде остались только такие предания, которых древность не восходит далее двух-трёх веков до P.X.; но от этого-то она особенно поучительна для нас, точно так же как в языкознании всего любопытнее именно те языки, которые менее всех обращали на себя внимание учёных, языки грубой смеси (lingua franca). Так как все их составные части нам совершенно известны, и весь процесс составления происходил на нашу память и почти на наших глазах, мы можем уловить на самом деле труд умственный, посредством которого создаются новые наречия и потом понять его даже там, где у нас недостаёт верных первоначальных данных. Мифология Эдды идёт уже об руку с положительной историей других народов, и ясное познание отношений её к происшествиям нам известным даёт нам ключ к символическому языку и к синкретизму религий во времена самые отдалённые.

Ни в какой части науки так ярко не выказывался дух систем и априоризма, как в разысканиях о древнейших формах веры. Всякий видел в них именно то, что́ ему хотелось найти, от самого грубого фетишизма до самой возвышенной философии и до истин христианского откровения. Страсть так легко обманывает людей, что невозможно означить предел, на котором ошибка систематика перестаёт быть невольной; но тот, кто следил со вниманием и беспристрастием разыскания западных учёных, едва ли поверит, чтобы все заблуждения их не были совершенно чужды тайных побуждений, не совсем похвальных.

Надобно было много хитрости, чтобы дорыться до простого поклонения стихиям в остатках древних Вед; надобно было ещё более легковерия, чтобы принять такое открытие без смеха. Я знаю, что глубокая древность этих книг недавно подверглась сомнениям и что критика успела доказать в них множество вставок и изменений, принадлежащих к временам весьма поздним. Позволительно не видать старой основы, в которую врезаны мифы нового изделия, позволительно отвергать её важность и не признавать в ней один из самых древних письменных памятников умственной жизни народов. Позволительно также (хотя не совсем согласно со строгими исследованиями филологии) приписывать ей древность такую глубокую, что о ней и подумать страшно и, если угодно, считать Веды (как некоторые Мослемы – Коран) одновечными миру; но непозволительно видеть в Ведах, как иные учёные, священные книги народа погружённого в грубое поклонение стихиям. Даже в тех немногих отрывках, которые переведены или напечатаны в Европе, характер Вед выказывается так ясно в виде пантеизма, соединённого с самосознанием божественной или всемирной мысли, что невозможно добросовестному критику принять первоначальный Брахманизм за религии стихийную. Сухая ограниченность многоучёного книжничества не достаточна для объяснения этой ошибки; она объясняется только страстной верой в систему о первобытном невежестве человеческого рода, а ещё лучше – страхом, с которым систематики глядят на всякий признак древнего монотеистического предания. Опровержение почти не нужно против мнения, которого защищать невозможно и которое само по себе должно упасть перед чувством истины человеческой. Если стихийное поклонение дошло уже до высокого понятия о самосознании божественного духа в Брахме, тот же самый ход ума не мог произвести в результате своём уродливое смешение многобожия и пантеизма, которое в позднейшее время составляет религии Индии. Но если первоначальное единобожие допустило в себе, почтение или поклонение силам видимого мира, как иконам (образам) невидимого духа (а такова религия Вед), то же самое умственное падение должно было довести до безумия многобожия Индейского, в котором проявляется постоянная борьба между грубой вещественностью и пантеистическим символизмом. Таким образом, мы находим в одно время характер первой веры в Индии, причину её искажения и причину той упорной строгости, с которой Мозаисм преследует всякое символическое поклонение Единому Богу: ему ясна была слабость младенчествующего разума человеческого и падкость его ко всему вещественному. Духовное же направление основного Брахманизма понятно из самого имени Брахм, в котором коренную мысль составляет движение или жизнь. Впрочем, тут же мы видим, что это великое имя уже искажено перестановкой букв. Абхрам, неподвижный, есть соединениеа отрицательного и коренного Бхрам, а не Брахм. В коренном Бхрам находится Зендское Бехрам (Ицед, отражение Амшаспанта Бахмана), а по отсечении окончания на ам – Бхр, основа Славянского Бх или Бг ⁷⁶. Таким образом, понятие о движении, т. е. видимом проявлении жизни внутренней, искони представляется нам как символ высшего существа, у трёх отраслей Индо-Германской семьи, у за-Индского Иранца, у Иранца Зендского и у Славянина.

В то же самое время другие данные не позволяют нам принять это слово за вывод из грубых форм стихийного поклонения. Таинственное название самого Брахмы, несказанное имя, которое в себе содержит всю мудрость мира, всю глубину созерцания и все творческие силы, есть слово Ом или Ум, то же самое, которое до сих пор в Славянских наречиях обозначает всю полноту духовного мира ⁷⁷. Бхрам (позже Брахм), движение, мировая жизнь видимая, есть уже символ невидимой жизни духа, ума; потом он переходит в образы сил частных и, наконец, в олицетворения политеистические. Таким образом, критическое исследование доводит нас опять до результата, найденного простотой чувства в общем характере Вед. Впрочем, мы уже можем понять из предыдущего, что окончательное искажение первоначальной мысли чистой происходило не из Иранского источника, а принадлежало другому началу просвещения, принесённому Кушитским населением южной Индии. Его представитель не духовный Брахм, а Сива или Мага-дэва, которого имя «Великий Дэв», уже заключает в себе характер многобожия.

Нет сомнения, что с самого раннего времени сияние тел небесных было предметом поклонения для человеческого невежества. Живое воображение первых жителей земли было поражено великолепным зрелищем звёздного неба, постоянством его явлений, в сравнении с изменчивостью всего земного, и стройным движением негаснущих и нестареющих светил. Суеверие народов назвало их правителями мира и светлыми царями и воями небесными. Но это чувство обожания не развивалось с равной силой во всех племенах и во всех местностях. Сабеизм принадлежит в особенности Семитам и безводным странам юго-западной Азии. От этого он не входит, как главная составная часть в синкретизм Индии, Греции и Рима; но выдаётся как одно из составных начал религии Аравийской, Финикийской, Халдейской и Мидийской, более или менее преобладая или подчиняясь другим разрядам мысли, именно вещественности и стихийности в Финикии и в Вавилоне, нравственному единобожию в Аравии и настоящем Иране.

Вообще до́лжно предположить, что поклонение звёздам могло родиться или распространиться только в таких странах, в которых сухой воздух и ясные ночи позволяют звёздам светить и глазам любоваться на их сияние. Когда племя переходит в другой край, под навес северных туманов или в густоту тропических паров, оно скоро забывает свою прежнюю религию и заменяет холодный свет ночных созвездий предметами живыми, близкими и действующими прямо на бытовую пользу или на наслаждение вещественное. Ни в Скандинавии, ни у Кельтов, ни у Турецких и Монгольских народов не находим почти никаких следов Сабеизма. В Египте он составляет часть мифологии, и часть важную, но, кажется, привитую к религии чисто стихийной и принесённую из сухой степи Аравийской и из земли Семитов Финикийских. В Индостане тот же самый Сабеизм составляет весьма малую примесь в разнообразном и нестройном синкретизме созданном смесью племён Иранского, Кушитского и средне-Азийского. В Ведах, древнейшем памятнике Индостанского верования, встречаем мы самый слабый отзвук или самый бледный отголосок отжившего или ещё не возросшего звездопоклонства. Наконец, смело можно сказать, что кроме настоящего Ирана и Аравии нигде оно не составляло главной основы веры.

Простое рассуждение показывает, что, какое бы ни было начало древних религий, духовное ли единобожие, или отвлечённый пантеизм, или грубая стихийность, ни в каком случае тихое сияние звёзд, равнодушных и неприкосновенных к делам человеческим, не могло быть первой точкой отправления для теплоты чувства нравственного или для глубины мысли, стремящейся к знанию, или для вещественной любви и детского страха. Сабеизм относится по всех преданиям к одной из самых ранних эпох, но далеко не восходит до первого возраста человеческого рода. Имена созвездий, плод прихотливого воображения, бессвязное отражение предметов земных и жизни суетливой, явно свидетельствуют об истине этого мнения. Отрицать её значит отрицать истину здравого разума и неиспорченного чувства.

Трудно поверить, чтобы семь звёзд около северного полюса представляли немудрствующему глазу дикаря разительное сходство с медведицей, а другие семь звёзд – с медвежонком; трудно, даже с помощью небесных карт, рассмотреть черты собачьей физиономии в Cириyce или Прокионе, и нужно большое усилие воображения, чтобы узнать в звезде бараний нос или бычачий глаз или коло̀к древнего гудка (лиры). Все эти разряды бесспорно новы, но начало их весьма сомнительно. Они могли быть следствием мифологии, уже полной и развитой, и эмблемами богов, признанных людским суеверием. Каждому из могущих существ, которым человек поклонялся, отводил он область или жилище в безмятежном небе и давал этим областям имя тех животных, или даже мёртвых предметов, которые в особенности посвящены новопризнанному хозяину небесного удела. Это мнение довольно вероятно, и если оно согласно с истиной, Индия и Египет должны отказаться от всякого права на древнюю уранографию, в которой нет ни крокодилов, ни кинокефалов, ни слонов, ни павлинов, ни скарабеев, ни фениксов, словом – никаких признаков Нильского или Гангесского происхождения. Таким образом, невозможность коренного звездопоклонства в странах, соединяющих жар и сырость, подтверждается наблюдением над именами созвездий. Но в то же время самый раздел неба на божественные области делается невероятным, потому что эмблемы уранографии не совпадают ни с какой известной мифологией в её главных, характеристических чертах. Там мы не находим ни голубя Вавилонского, ни Греческого орла, ни столбов Мелькарта, ни серпа в его мировом значении и должны отказаться от мнения, казавшегося вероятным на первый взгляд, тем более, что небознание процветало наиболее в тех землях, в которых многобожие весьма сомнительно, именно на берегах Каспия, на скатах Демавенда и в Зендском Иране.

Можно смело утвердить, что отдельные звёзды были предметом поклонения прежде созвездий, а некоторые планеты, по своей особенной яркости, прежде всех звёзд. Но для того, чтобы отделить самые блестящие светила от других, меньших, надобно было привести в ясность всю систему неба; надобно было ввести порядок и строй в разнообразную бесконечность светил. Вот вероятное начало уранографии. Религия обнимала всё Небо (Уранос и, вероятно, Ваал первоначальный) в своём поклонении; детское чувство любви привязывалось к самым светлым точкам в пространстве, а рождающаяся учёность распределяла их в произвольном и затейливом сцеплении. Не мифы религиозные перешли в карту небесную, но самая карта небесная перешла в религиозный миф: система полученная искажала веру, вера освящала произвольность первоначальной системы, и понятия людей наполнялись нестройной смесью знания, основанного на наблюдении, и сказок, происшедших от недоразумения.

Прибавим ещё, что в такое время, когда грамотность не существовала или начиналась, невозможно было передать небознание иначе, как в сказочном виде. Все, более или менее удачные опыты для облегчения труда в передаче наук и для усовершенствования памяти, основывались на необходимости знаков условных, связанных в одно целое произвольное, но имеющее полноту отдельного смысла. Мысль человека живёт, и от этого она принимает всё живое и отвергает все мёртвое. Описание есть вещество и смерть, рассказ есть дух и жизнь. От того мысль человека принимает и помнит рассказ; от того мудрость стародавних времён передавала описание в виде повести. Конечно, много заблуждений введено в мир этой методой; но как обвинять людей, у которых не было ни гравёров, ни литографических станков?

Прежде звездопоклонства должно было уже существовать поклонение двум великим светилам, Солнцу и Луне, таков естественный ход мысли. Характер божественный был им приписан, вероятно, в одно время; но солнцу принадлежало неоспоримое первенство, и те религии, в которых оба светила являются равными, уже вышли из эпохи простоты и очевидно носят на себе следы умствования. Бледный свет месяца, его непостоянный вид, его бессилие в отношении всех явлений жизни земной, не давали ему никакого права на равенство с солнцем; и действительно, он пользовался этим равенством только там, где уже не поклонялись ни Солнцу, ни Луне, а божествам, изображённым в Луне и Солнце. Но там Венера и Юпитер, или Каноп, или Сириус были одинаково предметом обожания по прихоти народного воображения, а не по видимой важности их в мировом порядке. Легко можно бы было предположить, что служение Солнцу, как высшему богу, было первоначальной религией народов: где тот предмет в природе, который бы с ним равнялся блеском и величием? Утром, или в полдень, или на закате, оно ходит по небесам, как царь всех небес, оно глядит на землю как владыка всей земли. Где, кроме Солнца, такое соединение силы вечно-деятельной и неизменности вечно-спокойной? Во все времена года и во все года, то оживляя, то уничтожая жизнь, оно представляется творцом и разрушителем, но всегда полным хозяином мира и веков. За всем тем, без натяжек, и больших натяжек, невозможно возводить все веры к солнцепоклонству, и не только не все, но даже весьма немногие носят на себе след этой мнимой первоначальной формы.

В Греции и Риме солнце ничего не значит в общей мифологической системе; в Скандинавии его главное занятие уходит от волчка (или волчонка, в сравнений с Фенриром), который собирается его проглотить; в остатках Славянских суеверий о нём совсем не говорится, ибо даже Световид, по Латышской форме Swantovit т. е. Святовит (-ный) не представляет ⁷⁸ ничего общего с идеей Солнца. В отзывах древне-Китайских и средне-Азийских вер то же равнодушие к нему. В Индии, Веды о нём упоминают только наравне с другими силами, и Сурея всегда является божеством служебным; даже воплощение Вишну-Солнца или Кришна (если это действительно Солнце) показывает по месту своему в аватарах (он восьмой) эпоху довольно позднюю. В Магизме нельзя ему назначить ни важного, ни даже определённого значения. Остаётся кинуться на Финикию, Египет и Вавилон, благо тут темно, и систематикам разгул: всякий признак сколько-нибудь близкий к идее света и силы пойдёт за доказательство ясное: пирамиды, – это огонь, следовательно, Солнце: алтарь на высоком месте близок к небу, следовательно, к Солнцу; имя светлый значит Солнце, потому что оно светло; господин значит Солнце, потому что оно божество; сильный значит Солнце, потому что оно сильно, и так далее, до совершенного окончания системы астрономической со всеми её подробностями, в которой только недостаёт досрочия равноденствий. Таким образом, Ваал Солнце, Озирис – Солнце, Мелекарт – Солнце; иной летнее, иной осеннее, иной вешнее. Всё очень ясно и удовлетворительно. Одного недостаёт – имени самого Солнца, которого нигде не встречаем, как будто оно недостойно такого божества или такого светила. Это одно обстоятельство должно бы навести на великие сомнения; но учёные вообще берегут сомнение для событий, а веру – для своих мнений. Как бы то ни было, нигде нельзя показать ни у одного народа, кроме Перуанцев, бесспорного тождества между собственным именем великого светила и именем главного божества.

Солнцепоклонство имело две эпохи: эпоху совершенного невежества, когда люди замечали только самые прямые действия жара и света на всю природу, и эпоху полу-учёности, когда годовое движение божества вошло в круг человеческого знания. Вторая эпоха уже предполагает описание неба и зодиакальных знаков. В соприкосновении солнца и звёздного неба именно должна была появиться необходимость расписать звёзды и разделить созвездия.

Величественная неподвижность Полярной звезды не обращала на себя особенного внимания древности, и сказочный мир тем богаче, чем ближе к солнечному пути.

Раздел созвездий был необходим для наблюдения над годовым ходом Солнца; но количество частей и название знаков было совершенно произвольно. А так как действительно нет ни малейшего соотношения между известными отделами неба и их именами, мы можем сказать не обинуясь, что все названия одинаковые (или символы одинаковые) у народов разных до́лжно признать самобытными только в одном каком-либо месте и пришлыми во всех других. Но даже, при различии имён, остаётся одинаковое число знаков; а так как оно тоже произвольно, мы должны принять за бесспорную истину, что первоначальное наблюдение над зодиаком было сделано одним каким-нибудь племенем, а от него уже сообщено другим. Данных у нас нет, чтобы определить, какому именно племени принадлежит честь этого первого шага в небознании; но с достоверностью можно сказать, что она не могла принадлежать большей части народов, которым её поочерёдно приписывали, например, ни Китаю, ни Индии, ни Средне-Азийским ордам.

Китай, по собственным преданиям, занял астрономические знания из Индии и бесспорно взял от Запада правильную эру, эру Набонассара, с которой начинаются все наблюдения несколько порядочные как над ходом светил, так и над затмениями. Индия имеет так же мало прав на изобретение зодиака, как и Китай. Его нельзя, без явного бессмыслия, приписать такой стране, в который лунный год постоянно оспаривал первенство у солнечного, в которой бо́льшая часть праздников основана на годосчислении лунном и в которой явные признаки показывают, что наблюдения над ходом Луны древнее наблюдения над ходом Солнца. Что касается Средней Азии, то новейшие исследования уже доказали всем людям просвещённым и беспристрастным, что возвышенная твердыня Гималаев мало обогатила свет учёными открытиями. Всё, что́ похоже на образованность, как-то грамотность, начала астрономии и даже вера, взято Тибетцами от своих южных или западных соседей. Можно сказать утвердительно, что влияние Ирана и Ассирии на восточную Азию ещё слишком мало оценено. Сказания Китайцев, предания о путешествиях мудрого Лао-тсеу за несколько веков до P.X. по западным странам – бесспорные следы эры Ассирийской в Китае, всё это наводит нас на путь, по которому до́лжно идти далее, чтобы представить себе сколько-нибудь верно первоначальное развитие образованности и жизни умственной (отчасти политической) в самой глубокой древности. И теперь, видя, что первая правильная эра в Индии, эра Викрамадитьи, последовала за борьбой за-Индского царства с Эллинским и Эллино-Скифским царством, иначе с Яванами, Саками и Ванадами, мы можем уже подозревать сильное участие Эллинской образованности в развитии некоторых наук в Индостане.

Пустынная Аравия, по кочевому быту жителей и по бедности просвещения, едва ли может войти в соперничество с Ираном, Халдеей и Египтом даже в области открытий астрономических, несмотря на выгоды сухого климата и ясного неба. Египет многими учёными считается вероятной родиной зодиака и годосчисления учёного. Памятники и вековые иероглифы действительно свидетельствуют о древности знаний астрономических на берегах Нила; но Египет (Мизраим, т. е. земля смешения) столько раз был завоёван Кушитами Эфиопскими, Гиксосами Аравийскими и другими соседними народами, что нет причин признавать за самобытную всякую науку, которой следы встречаются на пирамидах или обелисках. Нет ни признаков, ни преданий об астрономических сведениях племени Эфиопского; нет в зодиаке никаких примет, связывающих символический язык зодиака с верховьями Нила, и поэтому можно в исследованиях о началах небознания отстранить народы Абиссинские и Эфиопские. На земле Египетской Озирис во многих мифах представляется с ясным характером Солнца; но в религии смешанной, как и самое племя, исповедовавшее её, это ничего не значит. Климат же Египта, без всякого сомнения, не даёт повода к делению года на 12 знаков или месяцев, делению, проистёкшему из первоначального познания четырёх времён года, которое служит основанием самым древним летоисчислениям и бесконечному числу мифов. В Египте это деление неестественно, хотя оно и засвидетельствовано зодиаками.

Заметим, что в Индии оно издревле совсем не существовало. Это ясно из того, что знаки или месяцы были соединены в парные группы (т. е. В 60-дневные большие месяцы), так же как и в Китае; а такое деление противно идее о четырёх временах года, ибо на каждое пришлось бы по полутору двумесячью.

Но сверх того невозможно признать солнцепоклонство первобытной верой Египтян уже и потому, что нет никакой видимой связи между течением Солнца и ходом земного, т. е. хлебопашественного года. Египет, как замечено даже древними, есть творение Нила. Его периодический разлив и благодатные осадки покрывают ежегодно слоями плодородного ила песчаные и бесплодные берега; но где же зависимость разлива от движения Солнца по эклиптике? Наш просвещённый век не открыл её, древность о ней не знала, и поэтому, без нарушения истины человеческой, нельзя предполагать, чтобы младенчествующий народ принял за всемогущее божество светило, которое не было полным царём природы. Сверх того, зима, т. е. царство влажной и холодной стихии, начало жизни и растительности в земле Египта, не могла бы являться, как она является в древних мифах, эпохой горести и страданий. Такой взгляд на природу переносит нас бесспорно в те страны, в которых зима не только бесплодна сама по себе, но и не приготовляет видимо будущего плодородия полей. Это Иран, т. е. Вся полоса от Армении и верхней Халдеи до высот Кандагара.

Не нужно приводить доказательств тому, что плач всеобщий сопровождал время поворота солнечного к зиме, время солнечного умаления, время победы злых начал: про это и спорить никто не станет. Не нужно также входить в подробные разыскания и сравнения праздников Финикийского берега, именно Адонизиаков, с празднествами и мифами об Озирисе, о ящике, в который он был заключён Тифоном и который отыскан Изидой при западном устье Нила. Мы знаем, что перенесение Финикийских символических сказок на почву Египетскую бесспорно и что критика фактическая подтверждает вполне простой априористический вывод, основанный на простом сравнении времён года с поочередностью плача и радости приличной климату северной Сирии, но несогласной с природой Египта.

Зодиак и описание солнечного пути принадлежат, по всем вероятностям, той самой стране, которая в древности славилась своими астрономическими открытиями, и упорные труды учёной Германии не подвергли ещё ни малейшему сомнению прав Халдеи на первоначальное знание звёздной системы. Жить под открытым небом, любоваться на его красоту, видеть под собой бесконечный простор земли и над собой бесконечный простор воздуха, вот в чём было счастье и радость Иранца. Не ему ли следовало заметить ход светил, которых движение он следил с такой любовью? Да и самая эта любовь была уже живым поклонением духа величия надземных явлений или тайным инстинктом ничтожности земного перед небесным. В этой черте, которой нам не представляет ни Египет, ни Индия, мы видим причину солнцепоклонства первоначального. Солнцепоклонству учёному нужно было более, именно положительное, т. е. вещественное, просвещение. Оно явилось при встречах Кушита и Иранца в климате сухом, в стране, которая по своему характеру призывала людей более к созерцанию и размышлению, чем к жизни роскошной и сладострастию.

Таковы свидетельства древности. Сын Куша строит Вавилон на равнинах Евфратских. Безумный ⁷⁹ каменосечец Африки складывает груду кирпичей, перед которой исчезают даже размеры зданий Индии и Египта, и северный Халдей на высоте рукозданной горы следит за движением божественных светил. Ассирия, т. е. Ниневия и Вавилон, учат всю землю таинственному знанию астрономии, которой начало, может быть, принадлежит области, лежащей далее от Южного и Средиземного моря, – Мидии или Бактрии.

Произвольность названий, данных знакам эклиптики, приводит невольно к той мысли, что в них заключаются иероглифы, выдуманные для облегчения памяти и для определения отношений годового движения солнца к явлениям земным. По этим отношениям можно было бы отыскать с некоторой достоверностью самое место, в котором началась уранография. Но для такого исследования у нас недостаёт полного знания быта и жизни древних народов; а ещё более недостаёт знания самых первоначальных названий зодиака. Наука перешла в мифы; но миф создал новый мир, который вкрался в науку и изменил её простоту. Кирпичи Вавилона для нас молчат и вероятно не выскажут своей тайны нашим потомкам ⁸⁰. Нам остаются для разрешения вопроса единогласные сказания древних о глубоких астрономических знаниях Халдеи и о сословиях Ассирийских звездочётов, распространение Мидо-Вавилонского года по всей Азии, важная, можно сказать, решительная эра Набонассара, которой влияние явно до самой глубины Китайского Востока, и верное понять о характере климатов, народов и религии Иранских в сравнении с южными: этого довольно. Вопрос разрешён в глазах всякого беспристрастного критика столько, сколько нужно для науки исторической, плодотворной и живой, а не мёртвой и кропотливой.

То самое, что́ сказано было выше о звёздном небе, должны мы сказать и о зодиаке. Описание, по общему свойству ума человеческого и потребностям памяти, должно было принять вид рассказа. Можно ещё проследить некоторые названия знаков и заметить их разительное сходство с жизнью климатов при-Каспийского и Месопотамского, сходство гораздо большее, чем с природой Африки или Индии; можно также понять не мудрствующим умом, что названия эти были даны, народом, соединяющим жизнь земледельца в равной степени с жизнью пастуха и зверолова; но невозможно разрешить все подробности вопроса. Зодиак служил основанием небесной сказке, т. е. небесному описанию; но живая сила сказочной формы должна была изменить, и без сомнения изменила, некоторые названия, прибавляя или убавляя символы для красоты формы поэтической и живописной. Знания переходили от народа к народу; всякий прибавлял свой крупицу и в то же время изменял полученное им достояние согласно со своею местностью; а первый изобретатель, пользуясь усовершенствованием науки в земле соседней, принимал изменения бесполезные вместе с улучшениями истинными.

Имена владык в мифологии Зендской не совпадает с именами самого Солнца в языке народном, и поэтому можно усомниться в тождестве солнца с Мифрой или Ормуздом. Самые формы, в которые облечены эти духовные божества, не представляют явного сношения с вещественным светилом. Мы не можем без излишней смелости приписать земле Зендской солнцепоклонство исключительное или даже определённое; но Халдея в этом отношении представляет гораздо более вероятностей. Хотя имя Ваал-Вел или Балл-Бел, не есть собственное название Солнца, но значение его великий, светлый и благой, также как и Эл (господин), может легко быть принято за священное прозвище. В то же время все показания древних согласно утверждают мнение о важности Солнца, как главнейшего предмета поклонения Ассирийцев.

Слово Вал или Вел, так же как Вал и Вел, принадлежит Индо-Германской отрасли языков, а Эл с придыхательной относится к Семитической, между которой и Индо-Германской Ассирийские наречия вместе с Пехлеви и Парси составляют переход, таким образом, что Ассирийские ближе к Семитству, а Пехлеви и Парси к Иранству. В самой Халдее обе формы Вел и Элла почти однозначительные, показывают родство со всеми окружными племенами. Заметим также, что Гел, Эл, Иол, Юл проходят почти весь мир от Кельтской Галлии до берегов Амура, до островов Тихого океана и Мексики, сохраняя своё таинственное значение, как добро у Венгров, как год у Татар, как солнце на островах Дружества (Элаа), как дух у Мексиканцев (Иолъ-ист). В то же время другая форма Вел или Вел и Вал звучит в Индии не только в языке народном, но и в мифологических названиях Бали и Бали-Рама, в Германском Welt, walten, Gewalt, в Греческом βελτιων, может быть в Латинском velox, но особенно в богатом развитии Славянского велий с его бесконечными выводами, и белый как светлый и благой.

Просвещение ранних веков передавалось не книгами и не журналами, но живой речью и живыми сношениями народов. Молодое человечество жадно впитывало в себя всякую новую мысль и всякое новое знание. Сказочная наука переходила по всей земле, привязываясь к главному своему лицу – Ваалу, которого имя было понятно всем племенам, по свойству слова коренного, звучащего таинственно во всех наречиях. Касты учёные или высшие принимали знание со всеми его символами, потому что символы, соединившиеся в целый и полный миф, дают мысли прочность и неизменность; они – говорённое письмо, имеющее жизненную силу, чуждую самой мысли, но вспомогательную для неё; они – замена грамоте писанной. Касты тёмные принимали ложные понятия религиозные и, мало-помалу, смешивая идею Солнца с идеей своего местного божества, окружали свою прежнюю веру обрядами, получающими смысл только от солнцепоклонства.

Русским можно лучше других народов Европы понять переход саг (сказаний) в мифы. Мы ещё недавно вышли из эпохи легковерной простоты и затейливой сказочности. Это время далеко для всех других. Чуть-чуть не на нашу память слово соро́ка (птица и женская рубашка) дало повод к сказкам, связанным с лицами историческими и даже святыми, сказкам, которые ещё теперь повторяются в Москве. Одна из них объясняется щеголеватостью иностранки-лжецарицы; другая – особенным уставом одного из древнейших наших монастырей.

Кстати прибавлю, что самое название птицы не есть собственное, а метафорическое: соро́ка в смысле пёстрой или нарядной. Действительно, от птицы-соро́ки нет (сколько мне известно) Славянских выводных названий, а слово пегий наводит на весьма простое заключение, что коренное имя самой птицы было пега, общее многим Индо-Германским наречиям. Соро́ка же в смысле женской рубашки так древне и общепринято, что оно передано от нас соседям нашим Шведам в форме сарк, хотя коренное Славянское начало ясно высказано в оторока, узорочный и пр. Соро́ка значило рубашка нарядная.

Как скоро мы признали возможным распространение виденного солнцепоклонства или его видимых, т. е. обрядных, признаков, мы уже не имеем права по одним обрядам, окружающим таинства народной веры, судить о её первоначальном смысле и, без всяких других данных, приводить к одному началу все мифологии от Мексики и Перу до Египта и Скандинавии. Систематический априоризм, принимающий грубую чувственность и дикое невежество за первобытное состояние человеческого рода и выводящий всякое чувство религиозное из одних ощущений холода и тепла, темноты и света, уже неприличен просвещению нашего века: он много-много был годен для XVIII столетия и его полуучёных проповедников. Мы требуем не мнения, а фактов, и не мёртвых фактов, а духа жизни и мысли, проявлявшегося в них. Очерк религии входит как составная часть в физиономию народов, и каждая отдельная черта получает свой смысл только в совокупности всех других.

Так поклонение змеям идёт от самой Палестины или Египта до глубины Китая; но, очевидно, нет никакого сходства между Змеёй Семитической, эмблемой мудрости, вечно изменяющейся жизни и силы движения отвлечённой (т. е. без особенных органов движения) и змеёй Индостанской или Гималайской (нага), которая, кажется, вышла из непонятного слова нада река ⁸¹, то же что Бахар в Абиссинии. Впрочем, нельзя также не заметить, что впоследствии времени понятия Семитическое и Тибетское были соединены или, лучше сказать, смешаны.

Вероисповедания следует, так же как и племена, отыскивать по их живым остаткам; но тут критике представляется труд ещё огромнейший. Племена смешались, но по большей части сохранились. Религии старые по большей части исчезли без следов перед новыми сильными и многообъемлющими мирами. Хотя следов видимых не осталось, но осталась та жизнь или, лучше сказать, тот строй умственной жизни, который в старину определял местную веру, а теперь даёт особенный характер каждому отделу больших кругов религиозных.

Магометанство Ирана не есть Ислам Египта и Турции; Буддизм Китая не похож на учение Санскритского Шакья-Муни, и даже Христианство, при всей его чистой, при его возвышенности над всякой человеческой личностью, принимает разные виды у Славянина, у Романца, или Тевтона. Новая вера не изменена старой, но индивидуальность народов не теряет своих прав, точно так же как и индивидуальность людей.

Для истории религии мы имеем более основ, чем для истории государств. Кроме тех письменных памятников, о которых было говорено, т. е. летописей Еврейских, Китайских, Греческих, Цейлонских и Римских мы имеем отрывки поэзии и законоположений, остатки зодчества и обломки ваяния, которые, может быть, древнее всех летописей. Почти бесполезные для истории, они раскрывают целый мир религиозных и философских мыслей, который важнее рассказа о бывших государствах. Ниневия исчезла без следов, и от всей славы Ассура осталось только поле, покрытое кирпичами, и с непонятными знаками: поэтому, какие бы ни были права юго-западной Азии на древность в зодчестве, мы должны оставить их без внимания. Между Египтом, Эфиопией и Индией остаётся сомнительный спор, что всякий, кто проследил беспристрастно ход подземных памятников Индии, основное их начало, усовершенствование по мере отдаления от морского берега и разногласие копаных храмов с жизнью народа, не-троглодитского, всякий, кто заметил, что эти храмы связаны с системой религии чувственной и жестокой и с системой племени почти чёрного, уже признал новость памятников зодчества Индостанского в сравнении с храмами и обелисками Куша и Мисраима. Точно такое же рассуждение ведёт нас к подобному заключению в споре Египта и Эфиопии. Чем далее здание к истоку Нила, тем оно простое и ближе к стилю пещерному, тем сходнее храм (жилище Божие) с человеческим жилищем, и тем первобытное и одностроннее форма. Чем более проникаем на Север, в долину Египетскую, тем смелее строение вырастает из земли. Пещера уже не вырывается, а складывается из каменных масс, и таинственный монолит, уходя в глубину святилища, свидетельствует и о древнейшей форме храма, и о новых усовершенствованиях зодчества. Эфиопия есть бесспорная колыбель Египта политического и религиозного.

Постепенность, с которой столицы сперва возникают на Юге и подаются мало-помалу к среднему и потом к нижнему Египту, приводят нас к такому же заключению; а заключение это снова подтверждается южным происхождением Озириса и северным началом враждебного Тифона, бога чуждого, которому приятны люди белокурые и рыжеволосые. Очевидно, что знойный Египет не мог бояться ветров, дующих от Средиземного моря и приносящих с собой отрадную прохладу: он боялся людей чуждых, северных, племени рыжеволосого.

Таким образом, признав Эфиопию, страну библейского Куша, хранительницей древнейших памятников зодчества, мы должны бы отыскать эпоху, к которой можно отнести её храмы, обелиски и пирамиды. Они, очевидно, принадлежат разным векам. Большая часть из них относится к временам довольно поздним; но некоторые храмы должны предшествовать строению стовратых Фив, а пещеры ещё древнее зданий. Самые Фивы, по приблизительному исчислению слоёв ила, служащего основанием их стройным громадам ⁸², принадлежат к 27 или 29-му столетию до P.X., т. е. к пятому, а может быть седьмому веку до Авраама, нашедшего уже роскошь и силу Фараонов на Египетском престоле. У нас нет данных для определения древности Эфиопских памятников. Мероэ не представляет для хронологии той геологической летописи, которую находим в Диосполисе.

Если Фивы значили Диосполис, т. е. град Юпитера или, по идеям Грека, вышнего Бога, мы невольно должны предположить, что этот Бог не носил имени Озириса, и тогда замечаем сходство его названия с формой главного божества пещерных храмов в Кушитском Индостане, великого Дэва Шивы – разрушителя (шива или шиб, или сива сиб – фиве или фив).

Хотя остатки искусства Кушитов Эфиопских восходят, может быть, до 35 века прежде P.X., т. е. до 17-го прежде Библии, первой письменной летописи человеческой, они не могут, по отсутствии всяких объяснительных преданий и рассказов, также как и по бедности в изваяниях и иероглифах, представить нам значительных пособий при изучении современной им религии. Древнейшими каменными письменами религии должны мы признать памятники Фив и их неисчётные иероглифы, творение веков до-Авраамовских, т. е. 10-го или 11-го столетия до-библейского ⁸³.

Элефанта, Эллора и проч. по своей форме пещерной должны бы принадлежать ко времени, предшествовавшему строению Фив, но не предшествовавшему первоначальным храмам Египта, обратившимся впоследствии в некрополисы. Однако же их огромные размеры, стройный и часто богатый стиль (я говорю о линиях, а не об украшениях, которые могли быть произведением позднейшего века) заставляют отнести их к эпохе позднейшей, может быть к веку Авраама, или к переселению Израиля в Египет. Если, как и до́лжно предполагать, Кушиты Индостанские были выходцами из Эфиопии, а не Египта, то весьма понятно, почему они держались чистой пещерной формы, когда братья их уже созидали великолепные подземные памятники в стране смешений, в Мисраиме Фараонов.

Трудно или лучше сказать невозможно, проследить все остатки зодчества и ваяния древних; но смело можно утвердить, что каменные изображения мысли религиозной далеко предшествуют всем отрывкам мысли, облечённой, в слово, на которых можно нам основать исследование о веках доисторических. Поэзия Индии, её глубокомысленный Веды, её законы, приписанные древнейшему из людей – Ману (Mann, Mensch муж, и т. д.) и её поэмы, прославляющие подвиги ранних героев, прослывших аватарами Вишну, принадлежат эпохе поздней в сравнении с храмами северо-восточной Африки и южного Индостана. Даже те произведения, которые, как Веды, восходят по своему содержанию к самой глубокой древности, изменились в формах языка и изложения. Камень не истлевает и не переменяет своей наружности; слово человеческое, переходя от поколения к поколению, принимает в себя новые образы и новые мысли. Такова судьба всех произведений не писанных, а вверенных памяти людской; такова в особенности судьба всех учений, заключённых в формах отрывчатых и несвязных.

Произведения, имеющие в себе последовательность и связь, гораздо менее подвержены искажению, писанные ещё менее. Однако по мере того как язык изменяется, как народ удаляется от своих древних понятий, и происшествия рассказанные теряются в глубине времени прошедшего, предания словесные или писанные принимают в себя новые слова, которые служат часто неверным переводом для слов устаревших: новые толкования для мыслей, которые перестали быть понятными, новые, часто произвольные, объяснения для происшествий, темно сохранявшихся в народной молве. Примечания с полей переходят в текст, и дополнительные вставки разрушают простоту первоначальной повести. Даже весьма нередко два-три рассказа одного и того же происшествия, из которых каждый приноровлён к разному времени и разной местности, соединяются в одно целое совестливым собирателем, предпочитающими излишество и даже противоречие потере сведения, которое может находиться в тексте искажённом и не находиться в других исправнейших. Заметим, что чем древнее и темнее произведение истории или поэзии, тем более оно требует пояснений, и что пояснения делаются языком современным и без архаизмов; таким образом, когда комментарии вкрадутся в текст, произведение десятивековое не представит поверхностному критику даже примет двухвекового существования, и без парадокса можно, предположить, что чем новее творение, тем менее в нём найдётся форм совершенно новых.

Источники для истории вер богаче и древнее, чем для истории племён и народов. Но, за всем тем, исследования о религиях труднее всех других исследований. Памятники каменные получают смысл только от памятников словесных; памятники же словесные представляют обыкновенно только одну часть религиозной жизни, мнение одной касты и умственное развитие в одном слое общества.

До пленения Вавилонского много ли Евреев понимало Ветхий Завет? Не была ли Иудея полна алтарями Ваалов, и Набо, и Астарты, и всеми идолопоклонствами соседних народов? Грубая вера, засвидетельствованная уродливыми изваяниями, животной жизнью и неистовством разврата у подданных Фараонов, или Птолемеев, не могла быть верой просвещённого сословия жрецов; и светлый Магизм Зендавесты, в котором слышен какой-то отзвук Библии и какое-то предчувствие Нового Завета, конечно, не заключал в себе всех суеверий и всей религии Мидян или Персиян. Смешно бы было судить по секте Лао-тсеу или по ученикам Фо в Китае о настоящем учении Будды и Лао-тсеу, или по Ведам осовремененной им вере Индостана.

Приложенный к Ведам календарь указывает, кажется, на 44 век до P.X., если этот календарь не подделка позднейшего времени, так же как затмения в хрониках Китая восходят до 7 века. Веды, бесспорно, старше законов Ману и всех прочих произведений Индейской словесности: это уже доказывается всеми формами языка и отсутствием а, усиливающего в начале большей части слов; но, во всяком случае, так как Веды не должны считаться творением одного человека, то приложенный к ним календарь мог бы только обозначать год, в котором их первый список составлен или торжественно освящён. 32-вековая древность переносит нас в эпоху, близкую основания царства Израильского и, кажется, невозможно отнести их к ближайшему времени, по сличении начала Буддизма с полным развитием Брахманства. Но тогда, когда Веды были законом для лучших душ, кто скажет, перед какими чудовищами поклонялся народ?

Таким образом, всё писанное ещё не даёт ясного понятия о состоянии веры в древние времена; изваяния же и произведения зодчества не представляют полного смысла потому, что идол и символ друг на друга совершенно похожи по наружности и совершенно разнятся в их внутреннем характере. Религию можно понять единственно по взгляду на всю жизнь народа и на полное его историческое развитие.

Ко всем трудностям исследований о вероисповеданиях и о смысле памятников до́лжно прибавить и то обстоятельство, что весьма часто изображения на стенах храма не относятся к веку самого строения, а содержат в себе мифы совершенно чуждые поколениям, воздвигнувшим храм. В Египте это доказано бесчисленными примерами, в Индии также и, по всей вероятности, даже многие изваяния, которые почитаются древнейшими и современными зданиям, не выдержат строгой критики. Барельефы, живопись и все украшения – те же напольные толкования, вкравшиеся в рукопись, но совершенно враждебные её простоте и истине.

Зенд-авеста признаёт уже в Иране другую религию, религию, поклоняющуюся Дэвам. Мозаисм восстаёт против современного ему идолопоклонства. Древнейшая редакция Вед бесспорно не древнее храмов многобожия. Один Китай не представляет в своих преданиях никакого ясного показания о вере грубой и унизительной для достоинства человеческого, Тианг (небо) представляется в них единственным предметом обожания. Если бы колосс Восточной Азии не имел никакого другого достоинства, он уже поэтому заслужил бы свою сорокавековую древность.

Невозможно решительно утвердить, какая форма верования прежде всех появилась на земле; но смело можно сказать, что предположение о первоначальном служении стихиям совершенно ни на чём не основано и менее всех вероятно. Оно выдумано не добросовестным и беспристрастным разумом, а невежеством и страстью; оно поддерживается слепой верой в старые системы, назло всем отзывам глубокой старины, назло новооткрытым памятникам и духу просвещённой критики. Априоризм в истории, априоризм без всяких оснований дельных, без всякой гармонии с известным нам ходом развития человеческого, казался бы невозможным в наше время; а он всё ещё живёт и сохраняет почётное место в науке, которую искажает. Кто объяснит эту загадку?

Как бы ни началось исследование, от нашего ли времени (мимо влияния Христианства), или ab ovo, т. е. от остатков стародавних веков, нет ни малейшего повода предполагать, чтобы понятия о вере шли, совершенствуясь постоянно; и следовательно, нет ни малейшего права предполагать, что древнейшие формы были в то же время самыми грубыми. Являлись изредка на земле люди, освещённые свыше вдохновением прямым или благодатью высокого разума, раздавались голоса, призывающие к лучшей жизни, проповедовались учения, полные глубокого смысла и истины; но течение веков всегда помрачало новооткрытую правду, и человечество не подавалось вперёд по стезе духовного просвещения. Где же доказательства первоначального варварства?

Слово человеческое весьма недостаточно, чтобы выразить мысль; духовность непременно является в образе вещественном. После стольких трудов над языком и стольких усилий, чтобы отделить Сущность мысли от её грубой оболочки, мы ещё не сделали ни шага вперёд. Все слова, выражающие идею духа, содержат в себе корни, относящиеся к природе видимой и осязаемой. Поэтому, когда мы исследования свои возводим в глубокую древность, мы не имеем никакого права требовать от неё точности, выражений, которой она напрасно бы стала требовать от нас. Эта мысль должна бы представиться систематическим защитникам служения стихийного и удержать их в заключениях, выведенных из слов, оборотов и даже определений, которые встречаются в остатках письменности древней; но, к несчастью, люди, которые посвятили себя изучению всего старого, считают себя вправе не обращать внимания ни на что современное.

Можно допустить, что определение высшего Бога в Ведах часто похоже на определение вещественного атома; но этого уже достаточно, чтобы понять чисто духовный характер идеи: ибо сила божественная не могла быть представлена в виде бесконечно малого пространства человеком, не признающим духовного начала нашего вещественного. Брахм, или Бхрам, А-бхрам (вечно-подвижный – вечно-покойный) есть одно из самых чистых, самых высоких выражений духа или лучше сказать самосознания. Зеруана-Акерене, не представляющее определённой личности, переходит и у Зендского племени в Агура-Маздао (Господин, Бог великий), и потом уже созидает низшие формы мира видимого. Из этого самого понятно, что первая степень при переходе из состояния отвлечённости безличной в многообразие вселенной (т. е. В Агура-Маздао) представляла ученикам Зердушта самую высокую идею духовности, какую только могли вместить в себе их понятия. Слово Тианг или небо, как сила, параллельная силе земли, менее ясно выказывает внутреннее убеждение древнего Китайца до появления учений Лао-тсеу или поклонения чистому разуму (Тао). Но смысл Тианг (неба) определяется нравственным направлением всех его предполагаемых действий, постоянной подчинённостью земли, святостью высоко-человеческого служения и, особенно, лёгкостью перехода от Тианга к Тао, который более носит характер пояснения старой идеи Тианг, чем нововведённого понятия; – О Мозаизме я считаю излишним говорить: о нём yжe довольно говорено учёными всей Европы. Я скажу только, что тот, кто прочёл первые строки книги Бытия и принял Бога Моисеева за вещественного, или местного, или человекообразного Бога, тот вообще должен отказаться от всякого чтения: он может разбирать и даже кое-как понимать отдельные слова, но, конечно, не может понять двух слов кряду.

Обзор всех древнейших учений представляет нам человечество на высокой степени религиозного образования. Таковы ли учения позднейшие? Вторая эпоха есть эпоха унижения, огрубения понятий, одичания жизни. Поклонение Небу, до реформы Лао-тсеу, принимает уже в себя начала растления. Мозаизм почти гибнет в борьбе с идолопоклонством, учение Зердушта переходит в поклонение огню видимому и Митре плотскому; наконец Веды, искажённые учёными и забытые народом, являются в истории Индостанских религий, как обломок лучшего мира умственного, совершенно чуждого безумно позднейшего многобожия, как укоризненное слово, оставленное великими предками в обличение развратному потомству. Если бы была позволительна какая-нибудь система, основанная на фактах отдельных и не принимающая в соображение всего развития человеческого, мы могли бы уже теперь признать единобожие или всебожие с самосознанием за первоначальную веру всех народов, по крайней мере, в Азии.

Поэмы Гомера и Гезиода не дают нам такого выгодного понятия о религиях южной Европы или племени Эллинского. Человекообразное представление божества, грубая вещественность в служении, отсутствие почти всякого нравственного начала в сказках мифических, торжество силы и красоты телесной, и наконец, почти совершенная бесчувственность поэтов к идее правды и добра, вот характер поэзии Эллинской. Изредка просвечивается сквозь духовный мрак и нестройный хаос какой-то луч стародавней веры забытой: но этот слабый признак недостаточен для разрешения задачи о первоначальном учении в Элладе. Сомнительные гимны так же мало удовлетворяют любопытство, как и поэмы, и Греция была бы совершенно бесплодна для исследования о древних учениях, если бы восточные мифы не проглядывали в Гезиоде и не подтверждали выводов, основанных на памятниках других народов. Как бы то ни было, можно утвердительно сказать, что первая религия в Элладе, так же как в Китае, признавала два божества или два божественных полюса – небо и землю. Было ли это служение нравственное и духовное, или грубое и вещественное, мы не знаем; было ли оно даже Эллинское, или чуждое, мы не можем сказать: но нельзя не заметить, что три цикла, Уранос, Кронос и Зевс, наводят невольно на религии света, стихий и человеческого образа.

Добросовестное сличение всего известного нам даёт следующий вывод. Все религии древности при первом мерцании исторического света представляются разделёнными на три всеобъемлющих разряда. Греция, Италия, Египет, Сирия и южная Индия преданы идолопоклонству и многобожию; северная Индия признаёт всебожие, но с личностью всеобщего самосознания (пантеизм теистический); Израиль, Иран Зендский и Китай поклоняются одному началу и источнику всего сущего. Веры других племён для нас загадка, которая объясняется только из свидетельств позднейших и из догадок более или менее вероятных.

Дуализм мной исключён из этих главных разрядов по следующей причине. Он делится на два направления: дуализм, заключающий в себе идею полярности мирной и производящей, и дуализм, содержащий в себе борьбу начал противоположных по их нравственному характеру. Представителю зла никогда не поклонялись, и поэтому религии, в которых развито коренное понятие о злом начале, носят печать двойственности (дуализма); а не двубожия (дуофеизм). Иранец признаёт Ангро-Манею и Агура-Маздао, но поклоняется только последнему и надеется на его окончательную победу: он единобожник ⁸⁴. В Египте Тифон не отнимает ни одного поклонника у светлого Озириса, хотя изредка страх народный приносил ему жертвы умилостивляющие; вообще же имя Тифона преследовались проклятиями и поруганием, и многобожие Египтян определяется не антагонизмом Тифона, а развитием веры Озирисовой. Итак, мы видим, что единственные две страны, в которых мы встречаем двойственность начал враждебных, Иран и Мизраим, принадлежат к двум религиям совершенно различным, именно к единобожию и многобожию, несмотря на общий их дуализм. Есть критики, которые к верам дуалистическим приписывали Грецию и Израиль. Явное смешение понятий. Тифон – начало и владыка, равный Озирису; Агриман часто побеждает Ормузда, хотя должен пасть в конце веков. Оба, т. е. Тифон и Агриман, братья своим противникам, дети-близнецы безличного начала Зеруана-Акерене или Кнефа. Сатана (см. Всю Библию и особенно книгу Иова) есть злой раб, которого действия подчинены законам, предписанным от высшего Бога. Он что-то в отношении к человеку; он ничего в отношении к Богу. Греция помнит какую-то борьбу, какого-то Тифона, каких-то Титанов, но это песня старины. Был ли в Элладе когда-нибудь дуализм Иранский, или простая борьба разных вер, изображённая в поэтическом мифе, или символические рассказы о силах природы, мы сказать не можем; но в религии уже развитой по собственно Эллинскому духу, нет и тени нравственной двойственности. Дуализм полярный в Китае есть только дуализм мнимый. Земля перед Небом совершенно ничтожна, и это доказывается, бесспорно, тем, что издревле император одному себе предоставляет право жертвоприношения Небу, Владыка всех людей, он один достоин поклоняться владыке мира. Китаец – древний однобожник, так же как Иранец. А в тех странах, в которых полярность бросила корни глубокие и составляет начало основное, мы находим уже не дуализм, а многобожие. Третье начало – Горус или целый ряд богов, как в Греции дети Хроноса и Земли, – непременно дополняет, так сказать, семейную картину двух первобытных мирных начал, и целая система богов мгновенно наполняет пространство вселенной. Так оно было, так оно должно было быть; и от этого дуофеизм полярный, так же как и дуализм антогонистический, может считаться подразделением, но не должен занимать места в общих разрядах.

Вообще мы должны начать исследование о верах тем самым замечанием, с которого начали исследование о племенах. Самый первый луч истории падает уже на народы смешанные; самый первый луч её освещает также и религии составные. Но мы признаём ещё более. Слияние понятий религиозных должно было явиться ранее, чем смешение племён. Началам вещественным нужны соседство и соприкосновение вещественное; начала духовные не знают расстояний.

Тогда, когда народы ещё не вступили в борьбу и не попали на счастливую мысль, что всем людям на земле тесно, избранники судьбы могли уже переходить от племени к племени, влекомые похвальным любопытством или старой памятью о братстве человеческом: Народ принимал беспаспортного гостя из далёкой страны радушно и ласково, и пришелец возвращался в свою родину, обогатившись новыми понятиями и оплодотворив понятия гостеприимных своих хозяев. Семья мысленно переносилось в слове из края в край земли, и синкретизм религиозный возникал из духовного размена. Вероятно, много было доисторических Пифагоров, Лао-тсеу и Анахарсисов. Имена их неизвестны, и действия на ум сограждан и иноплеменников останутся вечной тайной; но сходство между учением разума (Тао) и Пифагорейством, распространение Буддизма за несколько веков до P.X., согласие между всеми астрономическими символами в землях отдалённых, а особенно, предания о путешествиях богов подкрепляют мнение о древнем синкретизме религий и философий; ибо в века молодости человеческой неизвестен ещё был раздор между мудростью и венцом её – верой.

Кроме грубого сращения разных мифологий и обрядов должно было происходить взаимное проникновение смысла и символа между разнородными учениями о высшем начале. Так единобожие принимало в себя поклонение духам служебным, всебожие давало резкую личность отвлечённому понятию мировой души, и многобожие приписывало свойство всеобщей сущности начальнику своего Олимпа.

«Всё, что̀ ты видишь, в чём движешься и живёшь – это Зевс», – говорит Эллино-Римлянин; а между тем Китаец мало-помалу начинает строить алтари духам воздушным. Иранец забывает Амшаспантов и приносит свои поклонения служебным Изедам ⁸⁵, а Брахман в Ведах уже упоминает о Сиве и Вишну. Эти имена, не получившее своего настоящего значения, являются как злые призраки, грозящие первоначальной чистоте учения, как формы определённые, вводящие многобожие в систему пантеистическую и долженствующая обратить чистое самопознание Брахмы в отдельную, человекообразную и тревожную личность. Когда действие развития синкретистического исполнилось, когда мифология многобожеская овладела всем Индостаном, неудовлетворённая потребность глубоко-философской веры создала новое начало, Пара-Брахму. свидетельствуя тем самым и первобытность Брахманизма, и его упадок, и жизненное его влияние на умственный лад Индейца.

Мы уже заметили разительное сходство Южной Индии и Кушитской Африки в направлении зодчества и художеств; видели, что Сиваизм был религией простой и одноначальной, а не сектой Брахманизма (иначе бы Сиваизм перевёл с Собой Брахманское начало в Мероэ и Фивы), и должны были прийти к заключению, что Шив или Сив, царствующий на божественном Меру, есть тот самый бог, который пришёл из Эфиопского Мероэ и дал имя своё Фивы Диосполису, граду Мизраимского Зевса. Наконец, по всем законам критики беспристрастной и здравой, принимающей факты доказанные и отвергающей умствования произвольные, мы сочли себя вправе признать Сиву, как божество южное, принятое после долгой борьбы в Брахманизм Иранских переселенцев на берегах Гангеса и Индуса. Параллельное проявление в Ведах этого имени с именем Вишну может навести на мысль, что в то же самое время, когда южные соседи Брахманов из-за Нербудды вводили к ним зародыш нового служения, охотно принятого добродушием младенческого синкретизма, другое учение проникло в Индостан с Севера. Я выдаю догадку, только за догадку. Прибавлю даже, что многое в мифах о Вишну указывает на Северо-восток и на море; но с другой стороны постоянно – северная колыбель деятельности аватаров Вишну и коренное происхождение слова от высь, вышний (Вишну) указывают отчасти на тот узел, в котором разделилась ветвь Санскритская от Вендской, т. е. на встречу Инду-кху и Гималаев. Быть может, племя Северо-Индостанское, не проснувшееся к чувству вражды и хранящее своё чистое и самобытное служение, готово было признать божественные права Сивы Кушитского и Вышнего Славянского и не подозревало ещё всеобъемлющих требований новых стихий и новых учений. Повторяю, что это одна догадка: но она не покажется слишком смелой, когда мы рассмотрим все следы прежнего сношения между двумя племенами, которые века откинули на противоположные концы земли.

Без всякого сомнения, история разнообразных и богатых мифологий Сирии, Финикии, Египта и Вавилона раскрыла бы нам многие тайны, которых разрешение останется только предположением более или менее вероятным; но трудно узнать истину от Грека, бесчувственного к глубокому смыслу мифологий Восточных, и невозможно изъяснить что-либо по кратким выражениям пророков Еврейских, для которых всякое поклонение было мерзостью, кроме служения единому Господу – Элогим Адонаи. Вера просвещённых Этрусков ещё меньше может быть предметом исследований. Вещественный Рим, тупой ко всему духовному, чуждый всякому чувству веры, понимал в мышлении только приложение практическое, а в богословии только наружный обряд, связующий граждан в единство служения (religio), точно так же как закон связывал их в единство государства. Он не умел ничего сказать нам ни о древних мифологиях Италии, ни о Галлах, с которыми его борьба продолжалась без малого четыре века, ни о Германцах, которых пята должна была его сокрушить. Только самый народ может говорить дельно о своей вере, как человек о своих мыслях и чувствах. Сторонний рассказчик всегда впадает в ошибки вольные или невольные.

Посмотрите на наш век критический и просвещённый, послушайте толкования Западных христиан об их Восточных братьях, и вы посмеётесь или пожалеете о человеческой ограниченности.

Народы, от которых не осталось памятников письменных, были бы совершенно мертвы для истории духовной человечества, если бы опыт веков не учил нас всеобщей логике души. С помощью аналогий, памятников художественных, свидетельств разных веков и племён, мы можем часто воссоздавать, если не мифологии подробные, об утрате которых нечего и жалеть, то дух учений, который необходим для верного понятия о жизни древней. Но в этом труде более чем во всяком другом нужна чистота истины художественной или человеческой, сочувствие ко всяким проявлениям жизни умственной и верный взгляд на физиономии народов в сложности их быта и деятельности. Языкознание, этимология и вся копотливость учёности только приготовляют данные и пестрят науку бесконечными подробностями; стройная сила здравого разума слагает распавшиеся кирпичи в здании и рассеянные кости в полные о̀стовы; живая сила здравого чувства возвращает задний смысл, а о̀стову жизнь.

Мы должны заметить, что общий обзор мифологии приводит к любопытным сближениям, на которые ещё мало обращено внимания. Система Эллино-Римская представляет одну разительную черту, отделяющую её от всех других: это художественное человекообразие, которого мы нигде не встречаем, несмотря на любовь других народов к художествам (например, Египтян, Индейцев и др.). Иран и Египет развивают, в формах совершенно противоположных, идею враждебной двойственности. Все дикие племена Северной Азии склонны к неясному всебожию. Всё племя чёрное ограничивает свои понятия нелепостью фетишизма. Австралия и Южная Америка живут в каком-то тупом равнодушии ко всякой вере. Это же равнодушие отзывается в Северной Америке, но смешивается со слабым отзывом о духовности высшего начала. Сиро-Финикийские народы развивают полную систему звездопоклонства, соединённую со всем неистовством разврата и с безумием кровожадности. К ней привязывается мифология Средней Америки, представляющая точно те же черты, кроме нравственного растления, и невольно наводит на мысль о каких-то древних сношениях. Южная Галлия своими кровавыми жертвами свидетельствует о влиянии понятий Семитических, которых отзвуки слабеют по мере удаления к Северу. Мир Германский, кроме Скандинавии, безличностью своих богов напоминает Иран, и в Скандинавии развивает даже начало двойственности, изменённое внешним смешением от Юго-востока. Наконец, Индия и земли Славянские представляют разительное сходство в изображении богов. Было ли при том сродство духовное, мы не можем сказать; но, без всякого сомнения, только мир Славянский и Индейский поражают нас уродливым соединением образа человеческого с чисто символическим множеством голов, рук и ног. Египет не знает этого странного типа. Там головы и оконечности птиц и животных сливаются с формами человеческими; но головы и руки не множатся, как в Арконе и Бенаресе. Вероятно, что самое соединение разнородных форм произошло в Египте от простого обращения символических украшений в те части тела, которые ими украшались: шлем сделался головой и обувь ногой. Китай в своих преданиях сохранил память о мифологии, похожей на Египетскую, точно так же как Египетское начало письмен иероглифических сделалось основой грамоты Китайской. Греция в Бриарее и его сторукой братье не признавала богов и едва ли признавала что-нибудь, кроме поэтического образа волн или непокорных сил мировых. Только Славянам и Индостанцам пришла мысль ставить на свои алтари трёх- четырёх- и пятиглавых богов. Такое сходство не может быть приписано случаю: оно подтверждает выводы, основанные на сродстве языков, на их общем строе и ладе, и не должно быть поставлено в один разряд со случайным однозвучием имён, например: Сивы Индостанского и Сивы Славянского. Сива, бог сева или сеяния, встречается также у Саксонцев вместе с Чернобогом, и также, как Чернобог, без всякого сомнения, доказывает сильное влияние племени Славянского на характер Саксонцев, который совершенно отличается от других Германских народов. Я надеюсь, что самый упорный Германофил не поспорит в происхождении слов Сива, от сеять, сев, и Чернобога от чёрный бог. Может быть, учёные, признавши наконец из этих примеров влияние Славянства на духовное развитие Германии, поймут примесь обычаев Славянских в жизни Саксонцев и, находя в истории древней гептархии слово виттага (Русское вече от вещать) и в застольных обрядах слово васгейль из ваш Славянского и Германского гейль, перестанут говорить о влиянии диких Германцев на просвещение оседлых Славян и примутся за объяснение истинное, т. е. диаметрально противоположное прежним системам. Как бы ни решился этот вопрос, – постоянное созвучие Индии с миром Славянским отзывается, кроме языка, в мифологии, и позднее, в форме храмостроительства с главами. Эта форма, которая в Европе принадлежит только России, в Азии принадлежит собственно Индии, и из Индии уже перешла в Иран, вследствие нападения Мухаммедан, вероятно Газневидов, на за-Индусский край. До сих пор, кажется, неизвестно в Иране или землях Мухаммеданских ни одно строение с главами, которому можно, было бы приписать более восьмивековой давности, а обычай завоевателей похищать из Индии каменосечцев и строителей доказывается всеми рассказами о войнах Газневидов, Гуридов и позднейших Тимуридов. Глава же в самой Индии, хотя и принадлежит без различия всем исповеданиям, но происходит, по моему мнению, от символического водяного пузыря учеников Будды. Таков, мне кажется, смысл летописей Сингалезских, когда они говорят: «такой-то царь выстроил столько-то храмов с таинственным пузырём». Это мнение, подтверждается и тем, что на наших старых церквах обыкновенно крест поддерживается фигурой полумесяца на кубе, а иногда полумесяца на шаре и кубе: , которая совершенно соответствует буддистической эмблеме пяти стихий, т. е. полумесяцу с огоньком на треугольнике, шаре и кубе, встречаемой на всех ступах или дагобах. Глава наших храмов не должна быть объяснена отдельно от полумесяца, ни полумесяц отдельно от главы. Они взаимно служат друг другу толкованием и в то же время объясняют существование множества старинных сказок Русских, которых бесспорный источник в Индии, и вместе с характеристическим многоголовием уродливых идолов и с коренным сродством всех звуков и форм языков (а не грамматик) Славянских и Санскритских, должны убедить нас в истине, которую я уже высказал: именно в том, что племена Славянское и Санскритское не только ветви одного корня, но отделились из одного узла, в одном и том же возрасте великого дерева. Впрочем, так как всякая односторонность сама в себе уже заключает ложь, надобно принимать племенное, первоначальное сродство за единственную причину всех параллельных явлений; многое можно приписать синкретизму позднейшему, мыслям привитым, сношениям торговым, или происхождению самих художников, которые приходили невольно к нам от Гангеса, переходя через руки Турецких и Финских племён; но самая способность принимать одну форму и отвергать другую, основана на коренном сходстве духовного строя.

В своде религий мы не упомянули о Ветхом Завете народа Израильского. Он стои́т отделен и чист, полон самостоятельной простоты и веры глубокой, основанный, не на умствовании, а на духе жизни и предания. Нельзя, однако, не заметить, что народ Еврейский (т. е. его избранники), чуждые в семье другим народам и всем другим верам, показывает иногда сочувствие и даже какую-то любовь к племенам, о которых мы имеем неполные свидетельства. Много государств гибло в беспрестанных борьбах Ирана и Куша, Финикии и Египта; много городов исчезало с лица земли, и над ними гремела гроза пророческих проклятий; но когда гнев Божий готовил гибель Ниневии, проснулись в душе святого Израильтянина жалость и горе; пророк пришёл в город Ассирийцев-завоевателей проповедовать слово покаяния и слово примирения. На это учёные не обратили внимания, а факт стоил исследования и исследования не грамматического, не Французско-скептического, а бесстрастного и учёного. Как бы ни стали смотреть на повествование об Ионе пророке, как на происшествие истинное или на поэтическую сагу, вывод остаётся один и тот же в главной черте. Египту не проповедовали покаяния, слуга вышнего Бога не приходил учить народ Тира и Сидона, пророк не плакал о падении Вавилона. Отчего же такая нежность к Ниневии? От союзов политических? Цари дружились со всеми соседними народами, и с Египтом, которого союз не спас Израиля, и с Финикией, которая на кораблях своих возила купцов Еврейских; но избранники Божии не благословляли этих союзов. Одно только духовное сродство, связь племенная и религиозная, могли внушить мысль или сагу о проповеди. Очевидно, что, несмотря на частые войны и на грозу Санхериба, какой-то тайный союз соединял Израиля с верховьями Ефрата и Тигра. Много свидетельств осталось нам о том, что Ассирийцы уничтожали храмы и идолы других народов, рубили священные леса и враждовали не только против народов, но и против религий чужих. Этот характер связывает истории Ассирии с историей Ирана и наводит на предположение, что Ниневия более принадлежала системе верований Зендских, чем к Сиро-Финикийской. Имя бога Низраха ⁸⁶, которому поклонялся Санхериб, ничего не доказывает; это частность, которой смысл не может быть объяснён нами, но частности исчезают перед общими физиономиями. Сочувствие Персии в лице Кира и Дария с остатками страдавшего Израиля, вражда Камбиза против кумиров Египта и особенно благородная и чисто человеческая черта сына Гистаспова, требовавшего от Карфагена отмены человеческих жертвоприношений, черта, достойная души христианской, не более ли поясняют нам дух веры Иранской, чем тёмные рассказы Геродота и Ктезия? И точно так, как благосклонность владетелей Персии к Иудее свидетельствует о чистоте веры Зендской, так точно нежность пророка Израильского к Ниневии показывает, что Accирия менее всех других соседних стран погружена была в идолопоклонство, или, по крайней мере, более других сохраняла ещё память о старине и о святости духовного начала. Даже в самом Вавилоне слышится какой-то отзыв горной Халдеи; но южное влияние уже помрачило предания, принесённые с Севера, и многосложный синкретизм возник из слияния разнородных понятий. Во всяком случае, праздник скиний, который, без сомнения, древнее Кира и Шаксаров Мидийских, и который педантством учёных старого времени был нелепо объясняем из случайного сходства имени скиний и народа Саков, принадлежал всем племенам, ведущим начало своё от берегов Каспийского моря и от цепи Арарата или Демавенда. Много разврата вмешалось в нравы народов Халдейских, много мерзости помрачило общее празднество Иранцев, Ассирийцев, Вавилонян и Евреев; но самое празднество Саков было всё-таки торжественным воспоминанием той эпохи, когда кочующие пастыри пришли ещё чистые и боголюбивые в страну, населённую уже Кушитами градостроителями и рабами вещественного служения.

Вера, как мы сказали, есть совершеннейший плод народного образования, крайний и высший предел его развития. Ложная, или истинная, она в себе заключает весь мир помыслов и чувств человеческих. Поэтому все понятия, все страсти, вся жизнь получают от неё особенный характер; поэтому и они в свой очередь напечатлевают на ней неизгладимые следы свои.

Синкретизм религиозный принимает в себе все оттенки быта и мысли. В нём отзываются вражда и страх, любовь и надежда: Олимп древний открывается для одного божества, потому что оно божество дружелюбного соседа, а для другого, потому, что оно покровительствует грозным полчищам воинственных дикарей. Первого надобно угостить за добро и ласку, а второго подкупить, чтобы он не делал вреда. Так, например, Римляне вызывали жертвами богов, владык неприятельской земли, или города. Иной символ принимался потому, что он представлял глубокое призвание души к благу нравственному; другой потому, что он изображал непреодолимое влечение к чувственному наслаждению. Наконец, всё величие и красота вселенной, всё высокое спокойствие и чистота неба мало-помалу принимают в себе отражение нестройного хаоса и бурных волнений души, увлекаемой в противоположные направления разумом и страстями.

Нет никаких причин предполагать, чтобы Саксонцы были когда-нибудь принуждены насилием Славянским поклоняться Чернобогу. Этот кумир был ими занят от мирных соседей, а может быть от завоёванного племени; ибо нет сомнения, что Саксонцы долго хозяйничали в земле Славянской, и едва ли Варины, которых они поработили на берегах Рейна, не были Славянской семьёй, проникнувшею далеко на Запад. Им, если, не древнейшим Моринам и Менапиям, до́лжно, кажется, приписать множество урочищ в Рейнской долине со Славянскими именами, о которых мы говорили. Точно также Римляне брали себе богов отовсюду и, в то же время, распространяли поклонение своему Юпитеру, или Нептуну, или Фавну и так далее. Точно то же, вероятно, происходило и в землях менее известных во времена отдалённые; и во многих отношениях бесконечное число богов Индейских напоминает ту эпоху, когда Рим давал в своих храмах право гражданства всей мифологии всех известных ему народов, и когда Греки ставили алтарь неизвестному богу для того, чтобы всякий неизвестный бог мог принять этот алтарь за свой. Христианство положило предел безумию Рима и Греции; но при других обстоятельствах синкретизм мог бы у них представить такую же связь и последовательность, как и в Индостане. В Брахманизме трудно, хотя и не совсем невозможно, отделить его составные стихии; но в Буддизме, несмотря на строгость и логическое развитие системы, очень легко отыскать множество священных имён и преданий, совершенно чуждых основной вере и принятых в довольно поздние времена. Так имя Хормузда, как высшего служебного Духа, принадлежит Ирану и эпохе, в которой уже утрачена была первоначальная форма Зендская; так, в других местностях, Брахма, которому Буддисты поручают ту же должность, т. е. мироправителя, свидетельствует о влиянии Брахманизма, между тем как в довольно древней рукописи на наречии Магах, отысканной Англичанами в Северном Индостане, заметно соединение евангельского рассказа о Сретении и повести о том, как Чандра-Рама натянул в первый раз свой победоносный лук. Но оба рассказа о святом старце Симеоне и о богатыре Раме вставлены в историю Шакья-Муни, древнейшего основателя или реформатора Буддизма. В летописях народа Израильского, которому было предназначено хранить чистую идею о едином Боге и которого склонности беспрестанно влекли к самому грубому многобожию, особенно видно стремление присваивать себе все кумиры народов соседних. Он воюет против Аммонитов и Моавитов и ставит алтари Молоху и Камосу; он заключает дружеские союзы с Финикией и наполняет храмы свои идолами Ваала и Астарты. А с другой стороны, Индеец-пантеист не находит в себе ни одного инстинкта плотского и ни одного призыва духовного, которого бы он не признал за высшее, внешнее ему, начало. Желание мудрости и просвещения олицетворяется для него в Будде, дикая страсть к наслаждениям и к убийству делается предметом поклонения в образе Дурги или Кали.

Для того чтобы самый важный завет веков древних векам позднейшим, – религия, помогла нам раскрыть историческое развитие народов, надобно отстранять всякую исключительную систему и отыскивать простые законы синкретизма. Одним из первых правил можно принять то, что главное божество народа, не завоёванного и не обращённого в чужую веру, есть божество, признанное самобытной мыслью народа, или остаток его первоначальных преданий. Боги чуждые вводятся в старую систему; но никогда племенное самолюбие не отдаёт им первого места в мифологическом мире. Таково требование простого разума.

Евреи поклонялись многим идолам, но никогда не вытесняли Адонаи-Иегову и не отдавали перед ним первенства Молоху или Дагону или Камосу. Пророки, как служители высшего Бога, были бы всегда в уважении у самых развратных царей, если бы согласились на совместничество других религий с поклонением древнему вождю, народа Израильского. Те, которые читали религию и не поняли этого простого смысла всех её рассказов, не возмужали ещё для исторической критики. Чувство не испорченное филологическими тонкостями и излишним потреблением книжной пищи не может ни на минуту усомниться, в первобытности Еврейского предания о верховном духе, которого имя, может быть, изменялось в течение веков, или лучше сказать, не изменялось, но облекалось в покровы более или менее прозрачные. Имя же в религиях коренных неважно, потому что оно обыкновенно содержит в себе только смысл власти или света, или чистоты: таковы Агура-Маздао, или Бхрам, или Брахм, или Ваал (светлый) или Молох (господин) или Сар (владыка) и так далее. Оно получает важность только при передаче от народа к народу. Таким образом находим мы, что Велес у Литовцев, второклассный бог теней, есть заем, сделанный Литовцами у Северно-Русских Славян, и что Чернобог и Сива, взятые Саксонцами у Славян поморских или при-Рейнских, никогда не равнялись важностью с коренным Вотаном и не входили в родословные росписи царей. У Римлян или Греков божества, принятые в Олимп синкретизмом позднейшим, всегда являлись силами второстепенными в сравнении с первоначальным Зевсом или Юпитером (отец Ю, который напоминает Финского Ю-майлу, от коренного ю и майл, луч и свет в некоторых при-Волжских наречиях). Хормузда вошёл также в систему Буддаизма, как мы сказали, лицом служебным. По этому правилу мы можем смело утверждать, что Брахма, Ваал и Вотан были первобытными и коренными божествами племён Индостанского, Ассирийского и Скандинавского. Брахма, мало-помалу стеснённый чуждыми богами Вишну и Шива, удерживает свои права под новой формой Пара-Брахма, который в смысле мифологическом представляется источником Брахмы, но для мыслящего критика есть существо новое, выдуманное приверженцами Брахманизма, чтобы сохранить первенство старого имени. Точно также двойственность Ваала, который в последний век Ассирии является в одно время Ваалом служебным, так сказать бытовым, и Ваалом отвлечённым, почти безличным, предшествующим системе триад, доказывает, что в мифологии Вавилонскую вкрались уже начала чуждые и что жрецы, хранители самобытности народной, искали для старого утеснённого бога убежища в неопределённости до-мирового существования ⁸⁷. От этого и прозвище Вотана или Одина, Алефатер, ясно показывает, что божество обще-Скандинавское устояло против напора Азов и Ванов, хотя и оно, может быть, не принадлежало племени Германскому. Отсутствие всех других богов Скандинавии в народах, вышедших из-за Балтийского полуострова на поприще деятельности Европейской, Готфов, Лонгобардов, Саксов и других, общее их поклонение Водену, Одину, Вотану или Вуотану, исключает это верховное божество из синкретического Олимпа Азов, Ванов и Иотуцов, представляемых Тгором, Ниордром и Тиром, и возводит его к тем древним векам, когда Аз-завоеватель и его союзник Венд не ступили ещё на землю Готфскую. Гораздо труднее определить, принадлежат ли Водан собственно Готфской мифологии. Звук имени Отан заставил бы его отнести к религии Азов и искать в нём обще-Мидийской формы Отанес; но это предположение отстраняется замечанием нашим о присутствии Вотана во всех Готфских мифологиях, которым Азы совсем неизвестны. Ближе и положительнее можно бы было отследить его происхождение по родословной, которая находится, в хаосе Эдды. Нет сомнения, что многосложный Асгард и. его история представляют нестройную смесь разнородных стихий, в которых трудно добиться толка; но одно бесспорно: Связь Одина с Азами весьма слаба даже по рассказам Эдды, хотя он и называется их отцом, и место Одена, в общей космогонии и в отношениях его в первоявленному Имеру, весьма неопределённо. Он принадлежит, по всем приметам, к павшей системе религиозной. Однако же не до́лжно терять из виду, что в Эдде Оден – брат Велия и Вея и сын Бури. Три последние имени исчезают потом без следа и не обращали, кажется, на себя ничьего внимания. Германцы в них толка не нашли; но всякий Славянин или всякий знающий Славянские языки поймёт простое иносказание. У Бури было трое сыновей: Воден, Велий и Вей (веющий). Не ясно ли, что эти дети – просто качества Бури? Вода, ветер и сила. Я знаю, как обманчивы чисто этимологические выводы; но ими пренебрегать не до́лжно, когда они сходятся с простотой истины, основанной на знании племенных характеров. Пример Саксонцев доказал нам духовное влияние Славян на Германцев. Родовая черта Германцев, склонность к бесформенности в религии, засвидетельствованная Римлянами и недавно ещё отозвавшаяся в направлении Реформы, даёт повод думать, что они так же мало определяли имя божества, как и образ его. Вот почему они могли дать верховному божеству имя иноязычное, занятое из понятий племени склонного к образам определённым (к морфизму), сохраняя между тем высокую идею об общем начале – Алефатере. Эта догадка подтверждается взглядом, на религию Германцев Тацитовых. Основатель рода их Эдан, лицо божественное, сын бога Туискона. Невозможно не узнать в Туисконе сло́ва Теутиск, которое сделалось общим именем всего племени Германского. Так как ему нет корня, сколько-нибудь известного, в языках Немецких, то мы поневоле должны допустить начало мифическое и принять за основание слово Теут, из которого легко выводятся формы Теутиско (Tuisco) и Teutsch, имя древних Теутонов. Между тем мы находим, что Кельтский или Галлийский бог, которому приносились кровавые человеческие жертвы, назывался Теут-атес, из Теуд и ата, звука коренного в смысле Отец почти на всех наречиях. Слово же Теуд, в разных ветвях Финского языка на Севере, значит, то же самое, что Ман на Немецком, т. е. человек, и соответствует Британской форме туд, люди. Вот несомненный корень названия Тиуд для Финнов, из которого замысловатость Славянская сделала Чудь (так же как Немец из Неметов восточного Германского племени и Языг из Зигов или Адиге), чтобы дать смысл понятный непонятному имени соседа-иноплеменника. Точно также Славяне рассказывали Страбону или купцам, от которых он получил это известие, что Сарматы одевались в сыромятные кожи. Трудно после такого сближения, основанного на бесхитростном и, так сказать, невольном показании Славян, не признать, что слово Тиуд или Теут в наречиях Германских занято ими от Кельтов их старинных насильников по свидетельству Цезаря, и обращено ими в название верховного божества или человека-первообраза. Тогда бы мы пришли к простому заключению, что Германцы, дикие жители лесов, воинственные звероловы, склонные к аморфизму в религии, приняли на Севере, от Славян, Водена (брата Велия и Вея и сына Бури), а на Юге, от Кельтов, Теуда (отца людей, манов), как название для божества, дотоле безымянного. Во всяком случае, я прибавлю, что в таком толковании для Германцев более чести, чем бесчестия, хотя критика историческая и не должна заботиться о детском самолюбии народов. Пример Скандинавов, давших иноязычное имя безымянному богу, не противно первому правилу, изложенному нами; как скоро же имя Водена укоренилось и сделалось народным, оно уже никогда не уступало первенства нововводимым богам ⁸⁸.

Характер божества более или менее согласуется с характером народа, который ему поклоняется. Иначе быть не может. Покуда люди не поставятся выше самих себя благодеянием духовного просвещения, они в боге будут воображать только себя в больших размерах. Общечеловеческое, чистый образ Бога, для них недосягаемо, и невежественное желание быть богоподобными заставляет их делать божество человекоподобным со всеми приметами несовершенного, т. е. племенного, человеческого развития.

Поучителен в этом отношении даже ход мысли современной, в земле, которой, бесспорно, принадлежит до сих пор первое место в лестнице просвещения. Углубившись в умственный труд и ограничив почти всю деятельность свой наукой все испытующего разума, она обращает самое божество во всемирный субъект, во всеведение быть – это мыслить (положение справедливое, когда всякое духовное действие называется мыслью) приняло ограниченный смысл быть – это знать.

Когда на идею раз наложена печать местности, а на лицо мифическое печать племени, переход идеи или лица в другую систему не изменяет образа, принятого первоначально, и в многосложных синкретизмах древности можно иногда очень легко отыскать отечество божества по отношениям характера его к характеру известных племён. Чем мирнее и легче составлялось слияние народов или религий, тем чище и неизменнее сохранялись черты, наложенные воображением изобретателей какого-нибудь мифа; но даже при слиянии, последовавшем за борьбой, и борьбой упорной, родовые признаки не теряют своего значения и своей определительности.

Вакх в Элладе сохраняет характер чисто южный. Я говорю, впрочем, о Дионизе, а не Вакхе Фракийском. Ибо миф Вакха Фракийского, т. е. пришедшего или из Фракии, или через Фракию, ограничивается весьма немногим, и дополнен, как кажется, сказками из Арамейских или, лучше сказать, полу-Кушитских религий. Чисто символическое рождение Афины должно поразить всякого художника, как совершенно чуждое характеру Эллинскому; но дальнейшее развитие его принадлежит, бесспорно, Элладе. Говоря об Афине, я считаю необходимым заметить, что её происхождение представляет величайшие затруднения. Сходство с Нейф указывает на Египет: прозвище сероглазой или белоликой (ибо оба толкования можно найти в глаукопись) напоминает племена северные... Простота и многозначительность символа чисто духовного указывают на Иранский Восток, которого древние жители были так же белокуры и сероглазы (Мидяне). Весь же рассказ о ней заставляет предполагать, что миф об Афине, также как мифы о Вакхе и Прозерпине, был первоначально тем, что̀ я назвал говорённым иероглифом, принятым в смысле буквальном материальной грубостью низших классов и позднейших времён. Соответствующая Афине Минерва, явно обозначает свой символический характер Индо-Германским корнем (ман Санскритским meinen Немецким и мню Славянским). Во всяком случае, первоначальной Афины до́лжно искать не в стихийных религиях, а Вакха смешно бы было искать в мыслящем Иране.

Впрочем, нет сомнения, что Скандинавский синкретизм представляет самые ясные и поучительные примеры «богов», сохранивших первоначальные и ясные отпечатки племён. Асгард представляет в себе три стихии, совершенно отличные друг от друга: Азы, Ваны и Иотуны соединены в одну мифологическую систему. Об Азах и их характере, выраженном в Форе, мы уже говорили. Иотуны представлены Тиром, сыном Тиасса. B его лице соединена простота добродушного Финна с бесстрастием нe Германца, а Кельта, который шёл на бой голый и почти безоружный (таковы свидетельства Римлян о Галлах вообще и об их удалых гезатах). Доблесть высокая могла ввести в Олимп воинственных Алан-Азов, представителей народа чуждого; но рука Тира, откушенная Фенриром, носит на себе клеймо народа побеждённого. Впрочем, можно предположить не без вероятности, что Тир есть тот же Фор, перешедший в веру Финнов от Аланов и снова возвратившийся к Аланам, не узнавшим своего старого владыку. Тиру соответствуем Фрейр, благородный прекрасный, но лишённый своего победоносного меча за гордое желание разделить престол Одина. В нём тоже виден побеждённый народ, народ некогда свободный frei), подавленный непреодолимой силой Азов и принятый под кроткое покровительство их союзников Ванов. Не вытерпело благородное племя подчинённости и унижения. Утеснённое на Севере; оно вылило в Европу поток своих избранных храбрецов. Готфы и Саксы и Лонгобарды переплыли «Вендское блато» и пошли искать на Юге свободы и славы, в которой отказывало им прежнее отечество. Там нашли они и славу, и власть, оставив своих единоплеменников под щитом сильных Ванов. В Ванах видно и могущество, и кротость. Отношения их к Азам – отношения равного к равному. Долго сражались они и, утомлённые, заключили союз на честном условии. Аз Генер отдан в залог Ванам взамен Вана Ниордра. Нет ни малейшего следа победы ни с одной, ни с другой стороны. Равны были бойцы, но характеры их совершенно различны. Добродушие и богатство, любовь к промыслам и к тишине быта семейного, вот отличительные черты племени Ванского. Если вы его ещё не узнали, оно само себя выскажет: оно любит приволье морей и влагу прибрежного раздолья, оно не терпит (там, где свободно) горных вершин и дикости лесов, враждебных хлебопашеству. Ниордр не может жить в горных чертогах своей жены Скади и удаляется от неё к своим любимым волнам. Если вы и теперь его не узнали, он скажет вам, что родина его не Асгард, а Ванагейм или ещё определённее, Нео-тун (из neu и tun, Zaun Германский, тын Славянский, тун Кельтский, ограда), Новоград, тот самый древний Новый город, который платил дань Эрманарику, а потом великому вождю Гуннов и о котором упоминает Иорнанд под именем Navego ⁸⁹. Небо Ванов, Ванагейм, выше земли людской, Манагейма, и ниже неба Аланского, Азагейма. Азы в Скандинавии были племенем царствующим, и влияние Ванов было только достаточно, чтобы охранять своею всечеловеческой любовью побеждённого Фрейра, обезоруженного Готфа. Небо Ванов бедно, но только в Скандинавии. Самая немногочисленность этого племени богов показывает, что у них другая родина, где силы их достаточны для борьбы с Азами. Впрочем, кроме Ниордра есть другое важное лицо, которое здравая критика должна причислить к Ванам. Это царь пиров, друг песен, мудрости и правды (in vino veritas), Браги. Его чаша первая в застольной беседе. Хотя его и называют сыном Одина, но я уже сказал, что отношение Одина к Асгарду и Ванагейму слишком неясно, чтобы из этого вывести какую-нибудь твёрдую родословную. Характер Браги так ясно сходится с описанием Ванов вообще, но так далёк от всякой воинственной деятельности, что мы никак не можем его отнести к Азам. Чаша его, давно забытая в Скандинавии, всё ещё веселит сердце Русского простолюдина, и имя старого Браги (коренное Славянское от брожу брожение) до сих пор означает нашу пьяную радость и наш привилегированный разврат. Фрейр, как я уже сказал, есть действительно не сын, a приёмыш Ванов. Имя его, которое мы находим в смысле любовника у Чехов, вкралось к ним от соседних Германцев и по этимологии своей совершенно чуждо Славянским наречиям. Но это нисколько не относится к его подруге, красе Асгарда, богине вещественной красоты. Она, бесспорно, принадлежит Ванам. Венеты Иллирийские служили ей под названием Фригии, Римляне приняли её под названием Вендской (Vener, иначе Venus),наконец ей же поклонялись Скандинавы, называя её Фрея и Ванадис (Венус, богиня Ванов). Фрею можно считать представительницей Вендской мифологии более, чем Ниордра. Она стоит наравне с Одином и берёт на свой долю половину убитых в сражениях, – воспоминание старых битв, когда поровну падало Азов и Ванов: ибо очевидно, что хотя первоначальный царь Азов есть Аза-Фор, но в последствии времени они усвоили себе и приписали к своему племени общего владыку Скандинавии, Водена. Впрочем, до́лжно заметить, что самая подруга Одина, Фригга, почти исчезает перед подругой Фрейра, и можно предположить, что они первоначально составляли одно и то же лицо и разделились в разный эпохи мифологического и народного наслоения. Общее же их начало – Златая Жена (Золотая Баба, Златовласая Венера, у Греков Афродита), может быть, принятая Славянами от Закавказцев, может быть, принесённая ими из их Закаспийского отечества, но, во всяком случае, введённая именно ими в Римскую и северную мифологии и сохранившая имя богини Ванов, Венус, Ванадис. Такое поклонение прилично было народу хлебопашному и торговому, кроткому и склонному более к беззаботности вещественной, чем к напряжению умственного труда. Другие исследователи, может быть, покажут, было ли какое-нибудь сношение между Золотой Бабой и Бабой-Ягой, между именем Яга-баба (жена-Яга) и Фриггой (Фру-Игга, Игг – имя Одина), и решать спор между этой этимологией и другими (как-то Яга-баба, лесная женщина, от Финского Заволжского яг, бор, или Ак-баба, белая женщина, от Финно-Турецкого ак белый); может быть, удастся исследователям решить вопрос о том, произошла ли Золотая Баба от Диды Финикийской, и не её ли поют наши песни под названием Дидо Лада (Дидо любовная), или не пришла ли Яга-баба со своею нелепой ступой от границ Кашемира, где ей кланялись под именем Ситы и Лакийми, жены Вишну, и где её храмы назывались ступа (теперешнее имя храма Буддистского в Кабуле; в других местах они зовутся дагобами)? Такие исследования требуют многих данных, которые для нас ещё недоступны; но главный вопрос о мифологии Скандинавской решён характерами Ванов, Азов и Иотунов, соответствующими вполне личностями Финской, Славянской в её чистой Вендской форме, и Алан-Азской ⁹⁰. Глаза, открытые для истины, обнимут одним взглядом простоту и историческую стройность этой системы. Вся прошедшая жизнь Скандинавии в ней отпечатлелась; борьба с Финнами, свобода Готфская, принятие Готфами имени собственного для бога безымянного от Славян-Вендов Прибалтийских, наконец, нашествие великих Алан-Азов и их непобеждённых врагов, а потом союзников – Ванов. Мирно и согласно воцарились эти племена на Скандинавском небе: мирно и дружно жили они несколько времени на земле; но их союз – утомление равных борцов, а не дружба единокровных. Они опять разойдутся, но не вступят уже в прежний гибельный бой. Когда настанут сумерки богов, когда мир сгорит в огне Суртура, и новый лучезарный мир воскреснет из пепла, заложники союза, Генер и Ниордр, возвратятся к своим единокровным; и мудрый Ван, и непобедимый Аз заживут опять блаженно и весело в разных небесах под покровом вечного Отца-Алефатера. Мифология облекла в прозрачную одежду сказки историческую повесть, смешав её с духовными и вещественными символами прежних глубокомысленных религий.

В наш век, после стольких разысканий, смешно ещё видеть в Азах и Ванах чистые идеи о божественных силах, что-то вроде Титанидов и Хронидов. Но беглый обзор всей системы представляет нам неожиданно резкий вывод. Скандинавия по справедливости должна называться Азу-Вана-гейм, а на другом конце света, под другим небом, земля Кабульская называется у племени Санскритского Аза-Ванна-двипа, и эти две страны связываются непрерывной цепью одноименных народов. Принимать Азов и Ванов за создание воображения Скандинавского так же разумно, как считать Вавилон, или Ниневия, или Спарту чистыми мифами. Это народы, но какие? Ветви какого корня? Мы уже знаем путь Алан-Азов от Кавказа до Скандинавии возвращаясь по нём, мы находим около верховьев Волги Аланский горы, теперешнюю Алаунскую плоскую возвышенность, и подле них, на берегах Западной Двины (Дуная, Дуны), подручников Сарматских, Аз-Зигов (Кавказцев Адиге, смешанных с Азами, Язами Аланскими); далее, спускаясь по течению царственной Волги, встречаем мы Птолемеевых Азиотов, Азмиян и Еримов (Азы и Эриене) под общим именем Аланов, о которых Китайцы говорят, что они назывались Великими Азами, а при династии Хан приняли название А-лан-на и владели бесконечным пространством земли, ограниченным с Севера, великим морем (Ледовитым), а с Запада большими болотами (вероятно, блатом Азов, болотами за-Днепровскими и Блатом Вендским). В Кавказе живые и воинственные остатки этого Восточно-Мидийского, племени известны нашим летописцам под именем Ясов, а нам под именем Осетов. За Кавказом Арабские путешественники знают храбрых Аланов, которых земля цветёт как сад, орошаемая искусственными потоками (черта Иранская); в Мазендеране они известны Персиянам как храбрые горцы, которых город Аспрус (Азбург) долго противостоял усилиям Кай-Кавуса и защищён был Див-Афидом (Белый Див, побеждённый Рустемом и заключённый им в пещеру горы Демавенд по преданиям Ирана, воспетым в Шах-Намах-Неср). Далее на Восток и Юго-восток встречают они нас в летописях Китайских под именем Азов Южных, которых столица Аланми город Аланов (не от слова ли мих – великий, как в Мифра – Великий Фра?). И наконец, поэтическая словесность Индии показывает нам крайний их след на Юго-востоке в теперешнем Кабуле, иначе земле Азов и Ванов (Аза-Вана-двипа). Не миф ли всё это у Русских летописцев, у Греков, Римлян, у Персиян, у Китайцев, которые с ними воевали, мирились и вели торговлю? Не миф ли все народы мира? – Не менее ясно можем мы отследить и другое племя, Ванов. На Севере, землю их знают Финны Карелы под именем Вэнэ-ма: это наша Россия. Скандинавы называют её Неотун (отчизна Ниордра и Фригги, Новгород). Далее на Юг, Греки и Римляне сражаются с Вейдами (Славянами, искусными плавать, сражаться на водах, нырять и переправляться через реки, см. Маврикия и Прокопия); на Юго-восток, между Днепром и Волгой, Китайские летописцы знают, что они поочерёдно с Азами давали название своё всей земле, которая сперва называлась страна Та-Азов (Азове Великих), потом Ан-тсаи или Ан-цаи (Анты), потом А-лан-на, потом Фe-cy или Вен-на-ша. Эта страна связывается посредством северного берега Каспия и Арала, на котором живут Птолемеевы Сербы и Валы (Хвалисы наших летописцев, одноплеменники Булгарам, давшие название Хвалисскому морю) и Карпы – с землёй восточной, Великих Ванов, о которых Китайцы оставили нам бесчисленные свидетельства. Заметим, что в мифах Скандинавии славится имя Вала (сына Одина и Ринды, княжны из земли Вендской), мстителя за смерть Балдера. Хвалисы не были ли племенем смешанным? Великие Ваны, Китайские Та-ван, столько же известны Индостанцам, сколько Ваны Северные Финнам. Книги Санскритские саги их и поэмы наполнены именем этих Ванов. Земля их, Вахни-стан, лежит на Север от Куш-двипы (Кашмира), около скатов Памира, так же как и в показаниях Китайцев; и Ваны, несколько раз врывавшиеся в Индостан, покорили его при царе своём Кала-Явана, которого Кришна победил только хитростью. И эти Ваны, известные Грекам под именем Венедов, Китайцам под именем Вен-на-ша и Та-ван, называются в Санскритских поэмах Ванады.

Кажется, и это не миф, а народ.

Итак, мы проследили эти два племени, которые имели такое сильное влияние на всю жизнь Ирана и Индии, а на Севере создали новые государства, богатые славой и историческим развитием. Но представляя так ясно и неоспоримо факт их движения, я нимало не думаю утверждать, чтобы вся мифология Скандинавии ограничивалась иносказательной повестью о движении народов с Юга на Север. Такие односторонние системы не достойны современной науки. Широкий объём религии синкретической принял в себя историю и сохранил её нам в виде мифа; но он окружил её прелестями поэзии, символами науки астрономической, глубокомысленными думами философического умозрения и старыми преданиями, завещанными детством рода человеческого временам позднейшим. Народы сделались богами, но не одни народы. Строгость мысли и разгул воображения наполнили северное небо чудными существами, которые питаются «силой земной, морем прохладным, мёдом певцов» (Песнь Гиндлу) ⁹¹. Мы только отыскали историческую стихию племён, с которой тесно связана вся духовная жизнь составного народа. Характер самых мифов находится в совершенной гармонии, как я уже сказал, с духом народов и носит всегда отпечаток своей первоначальной родины. Азы, в которых мы уже знаем Осетов и Аланов и в которых летописи Китайские нам ясно представляют Парфян по месту жительства, по истории и по обычаям, Азы являются всегда и везде с одной и той же личностью резкой и определённой; это воин гордый, славолюбивый, жадный к власти и завоеваниям, воин некогда просвещённый и достигший высокого развития духовного, потом одичалый, но сохранивший даже на Севере благородные черты Иранской физиономии. Китайцы знают их на Юге, как племя стрелков, воинственных и беспокойных; Персияне, в своих поэтических преданиях, спасаются от них только непобедимой силой Рустема: Аравитяне, наши летописцы и мы видим их бодрыми и смелыми жителями ущелий Кавказских; Греки и Римляне говорят о гордых и непобедимых полках Аланов Сарматских (Азов) и об их красоте. Наконец, Азы мифологии Скандинавской суть высочайший идеал неутомимого воина, которому небо представляется в виде никогда не перестающей битвы. Мы знаем характер их, их истории и их колыбель, именно Мазендеран и юго-восточный берег Каспия. К Индостану (когда бы здравая критика даже и не доказывала, что оттуда никогда никто на Северо-восток не выходил) они принадлежать не могут, ибо в Кабуле они уже являются как племя смешанное (Аза-Вана) и не выходящее из Индии, а врывающееся в неё, вероятно во время великого нашествия Ванадов, воспетого в поэме о смерти Кала-Явана. Сверх того, имена вождей их (т. е. Сарматских) чисто Иранские во всех историках Запада; божество их – Фор (Тхор) есть Фра Великий, Мих-фра; и всякий беспристрастный читатель признает эту истину при сравнении Эдды с Зендавестой, при сличении обязанностей, и действий Мифры и Аза-Фора, их таинственного вооружения – молотом и их постоянного сражения против змеи Агримановой или Мисгардской. Наконец, можно бы найти в имени сына Фора, Магни или Могни, которого младенческая сила освобождает отца от тяжести великана, – магизм, окончательное развитие Мифраизма. Соображая нашествие Киммерийцев на Малую Азии, и Скифов, их победителей, на Иран, с появлением Сарматов (Азов) на низовьях Волги, мы можем определить почти с математической точностью время, когда племя Азов перешло Кавказ: оно относится к VII веку до P.X. Долгие и упорные битвы должны были до того времени происходить в ущельях Кавказских, около Железных и Каспийских ворот, между Иранскими и северными удальцами. Память об этой Кавказской стене, о которой столько преданий осталось на Востоке, перенесена была на Север, на крайнюю границу царства Сарматов, границу, которой они достигли, вероятно, лет за сто до P.X. Эта эпоха определяется тоже с совершенной достоверностью посредством сравнения свидетельств Плиния. Птолемея и других с переходом в Германию утеснённых Готфов и Лангобардов, не поклонявшихся Тору (хотя, может быть, и прежде того были уже Готфские поселения на Балтийском поморье).

Но миф о стене, Каспийской помогает нам определить с ясностью другое племя. Борьба происходит в мифологии между Азами и Иотунами, которых имя находим мы до сих пор в Ютланде или Иотланде. Борьба историческая должна была происходить между Кимерийцами (Кимри, Кумри) и Аланами на Кавказе, ибо позднейшие Скифы не удержали Иранского напора. Ютландия же или Иотланд называлась ещё у древних (так же как Крым) полуостровом Кимврическим. Вот ясное свидетельство, что Иотуны суть не что иное, как бесстрашные Кимри или Киммерийцы, соперники Азов у Каспийских ворот, изгнанные Скифами и бежавшие на Запад по северной Германии и Вендскому поморью до края Европы; те же самые Кимри, перед которыми трепетал Рим, но которые уступили победу сильнейшим Аза-Ванам и представляются в Асгарде в лице безрукого Тира. Так как, очевидно, Кельто-Кумрийцы не были поглощены племенами Азов, Ванов или Готфов, остаётся ещё вопрос: отношение Тира к Иотунам не представляет ли единоплеменности Финнов и Кимри и не указывает ли оно в то же время на Кимрический корень Кавказских Адиге (Зиги), от которых составилось имя Яз-Зигов, как имя Кельт-Иберов или Аза-Ванов и других?

Ваны, в которых мы уже узнали Славян, представляют нам также самую ясную характеристику. Сильные Азы, богатые Ваны, говорит Эдда постоянно. Не нужно мне повторять уже давно известные свидетельства о Вендской торговле; но прибавлю, что Индейские предания, представляя нам доказательства временного духа завоевания у Ванадов, в то же время описывают и Кала-Явану и его подданных (Ванов), как людей кротких и просвещённых. Китайцы свидетельствуют иногда о великом пространстве царства Ванского (Та-Банов, Вендов Великих), иногда о том, как вся земля Ванская составлена из бесконечного числа малых общин; но всегда повторяют одну и ту же черту: народ не дикий и сильно торговый. Наконец, даже в наш век, после стольких переворотов и стольких бедствий, после утраты языка и жизни народной, труженик старо-Ванской земли, Сарт, вассал Турецкого завоевателя, ещё сохранил свой любовь к мирному прибытку и помнит свой путь на Северо-восток. До́лжно ли прибавить другую черту Ванской физиономии, любовь к круговой чаше? Китайцам она была известна; ибо нарочно для торговцев Ванских сеяли Китайцы какое-то растение no-mao>, из которого Ваны делали крепкий напиток. Видно, они из своей родины принесли на Север кубок Браги, радость северных пиров.

Труднее определить время движения Ванов на Запад. Было ли оно современно с движением Азов? В таком случае мы бы должны признать две миграции Вендов: первую, предшествовавшую всем другим переходам из Азии в среднюю Европу и которую мы так бесспорно проследили до Атлантического океана, и вторую, единовременную со вступлением Аланов-Сарматов в Приволжскую степь. Этим объяснилось бы разделение языка Славянского на два наречия и большее сходство Санскритского языка с восточно-, чем с западно-Славянским. Впрочем, так как путь Ванов разнится от пути Аланского, ибо одни шли северным берегом Каспия и степью Киргизской, а другие (Сарматы) южным берегом Каспия и долинами Кавказскими: мы не имеем права утверждать единовременность их движения, и даже по расселению Вендскому можно полагать с достоверностью, что вступление Вендов (восточных Иранцев) в Европу предшествовало миграции Азов и что земля их была разрезана воинственным народом средне-Иранских выходцев. Когда общими их силами Скифы (вытеснившие Кимров) были в свою очередь откинуты за Уральский хребет или за Волгу, оба племени снова пришли в беспрестанные столкновения, так же как и на первоначальной своей родине. Тогда начались долгие и упорные битвы, в которых ни тот, ни другой народ не одолел и которые кончились союзом политическим и религиозным. Тогда возобновилось явление древних веков, и Азы с Ванами вступили ровным шагом в Скандинавию, так как они в старину уже вступили в Кабул под именем Аза-вана (не то же ли, что Яз-ван или Яваны, которых едва ли можно принимать за Греков? Впрочем, это этимология сомнительная). Без всякого сомнения, многочисленность Ванского племени могла бы легко восторжествовать над Аланами; но мы не должны забывать, что Венды, предприимчивые и расчётливые торговцы, были мало способны соединяться в плотную массу и сосредоточивать свои силы в государственных формах. Как бы то ни было, мы можем понять, что Азы, по внутренней гармоний характеров, легко срослись с Готфами-Германцами на Севере, так же как и на Юге в Гишпанском полуострове, и вытеснили мало-помалу стихию Славянскую, но последний удар, нанесённый влиянию Гардарика (России) на Свеонию, есть, бесспорно, битва при Бравалле, в которой Сигурд Ринг одержал победу над Гараледом Гиледетандом и силами восточными. Дания гораздо долее оставалась в зависимости от поморья Славянского (это ясно из Саксона, и из притязаний Ганзы в начале Бургомистрской войны), и долго, долго ещё Скандинавы то платили дань Поморянам, то воевали с ними, то училась морскому удальству в Славянском Юлине, центре поморского казачества и родине Палена-Токи, первообраза Телля Швейцарского. Не Германская и не Скандинавская сила сокрушила могущество западных Славян; после Оттонов (при Генрихе Святом) они брали дань с северного полуострова, грозили уничтожением империи Германской, владели Балтийским морем. Их сокрушили их же братья, полу-Кельтские Ляхи, и бесчувственное властолюбие Болеславов ⁹².

Такова трагическая судьба Славянских племён, таково перед ними преступление Польши!

Простой и беспристрастный разбор мифов и печати, наложенной на них характером племён, навели нас на путь, по которому разрешились все вопросы, касающиеся до древнего Севера, и развилась стройно и ясно история двух могучих племён, которых летописи и сказания до нас не доходили. Одно из них дало Скандинавии дух силы военной, и связности государственной с религией Мифры и дуализмом Иранским. Другое бросило в народах Германских семена торговли и предприимчивости, которой Норманны прославились на морях, вместе с поклонением богине красоты, которую Римляне узнали под именем Фригга-Венус, а Скандинавы под именем Фрия-Ванадис. Системы, основанные на априоризме, односторонности и этимологических сплетениях, падут; но истина нашлась легко и свободно в добросовестном своде фактов и показаний разных народов, а особенно в человеческом изучении людских племён с их физиономией бытовой и религиозной.

Впрочем, лицо мифическое не всегда представляет собой характер того народа, которого воображением оно создано! Переходя в другой мифологический мир, оно к прежнему своему значению присоединяет ещё новый характер, зависящий от отношений народа изобретателя и народа, принявшего чуждое божество. Когда племя шло на брань, нося на знамёнах своих изображение своего невидимого покровителя, устрашённый неприятель принимал в свой Олимп грозное божество и старался не только умилостивить, но и переманить его на свою сторону. Мы говорили уже об этом явлении, весьма обыкновенном в древности; но легко понять, что чувство страха, внушённого первоначально оружием завоевателей, оставалось навсегда в памяти побеждённых, и мысль о грозе военной неразрывно связывалась с понятием о боге, новопринятом в старую систему.

Этого обстоятельства не до́лжно терять из виду при исследованиях мифологических в их историческом смысле. Начало зла не должны мы всегда принимать собственно за начало зла, но за изображение вражды. Божество благое, покровительствующее племени неприятельскому, казалось неразборчивому взгляду древнего народа божеством грозным и уничтожающим. Такова логика непросвещённого чувства; но его проявление не всегда одинаково. Иногда, и даже очень часто, чуждый бог делался символом всего враждебного; иногда он сохранял атрибуты доброго духа и только принимал эмблемы воинственные, чуждые его первоначальному характеру.

«Страшен меч голубицы и разрушительна сила её», говорит пророк народа Еврейского. Давно уже всем известно, что эти слова относятся к Вавилону и что голубица есть символ таинственной покровительницы южно-Ассирийского царства, Семирамиды, из которой время позднейшее, привыкшие к антропоморфизму и к поклонению героям, сделало какую-то древнюю небывалую царицу. Невозможно сказать утвердительно, чтобы никогда не было в Ассирии великой правительницы с колоссальным гением и непреклонной волею, смелой в предприятиях и счастливой в войне; невозможно сказать, чтобы, по обычаю, которому мы знаем много примеров, она не приняла имени народного божества и не утратила своего собственного названия в новом прозвище. Всё это могло быть, и даже вероятно было; но принимать Семирамиду за чисто историческое лицо и не узнавать в ней божества Ассирийского, вкравшегося в историю по общему ходу мыслей на Востоке, а не перешедшего из истории в миф по обычаю Запада, уже не позволительно при теперешнем состоянии критики. Странное сочетание меча и голубицы есть факт весьма разительный и объясняющий многое в развитии мифологий. Израиль, уже принявший в себя идею чистого единобожия, не приносил жертв богине Ассирийской, хотя он несколько времени поклонялся её матери Деркето; но другой народ, более склонный к синкретизму религиозному, принял бы её, бесспорно, с атрибутом меча. Самое простое рассуждение и взгляд на символ голубицы, который везде принадлежал богине любви, приводит к тому заключению, что Семирамида была именно в древности представительницей любви и красоты. Это ясно из её изображений, найденных на обломках памятников Вавилонских, и ещё более из всего рассказа, который древние выдают нам за её историю. Трудно предположить, чтобы ей был первоначально приписан воинственный характер; трудно поверить, чтобы голубь был избран символом для богини вооружённой. Такое смешение не согласно с простым развитием человеческих понятий; но так как Ассирия не высылала мирных колоний, как Финикия, а мечом распространяла свои владения, изображение её покровительницы являлось оружием у других народов. Скажем более: свидетельства древних почти единогласны в том, что сначала Халдеи (а Семирамида-Астарта есть богиня Халдейская, это ясно из её отношений к Нину...) не имели у себя кумиров, но приняли их вероятно от западных и юго-западных соседей. Поэтому легко понять, что они своё собственное божество стали изображать так, как оно представлялось сначала испуганному воображению племён Сиро-Финикийских. Астарта Халдейская, принятая в систему, в которой Деркето Ханаанская была лицом первенствующим, поставлена была на Степень низшую, в отношениях подчинённости дочери к матери; но потом, с распространением власти Ассирийской, торжество её было представлено в символах, противоречащих саге, выдуманной самолюбием Ханаанитов, и составилось странное слияние понятий и изображений. Мирная богиня, богиня-голубица, явилась с копьём в руке, и нога дочери попирала кумир своей мнимой матери. Вот, как мне кажется, самое естественное толкование Астарты-Семирамиды или Венеры в её Пафосском изображении и вооружённой Венеры в Лакедемоне, где она была, бесспорно, божеством не народным, а принятым извне. Таким же образом, вероятно, до́лжно объяснять вооружение северной богини, пришедшей в Элладу из земли Славянской, богини, которая, по родословной своей и характеристике, кажется совершенно отличной от Афродиты, но которую можно узнать по рождению на острове, по символу молодого месяца и особенно по имени, за ту же Венеру: Венус, Ванадис, Дис-вана, Диана. Впрочем, я знаю, как шатко всякое мнение, основанное на одной этимологии, и должен признаться, что имя Дианы может быть объяснено или формой Дис-вана, или корнем Дева, что совершенно согласно со словом Парфенос, или словом Сияна, с переходом е в д, как Даки и Саки. Во всяком случае, трудно отрицать её Славянское происхождение и не заметить, сходства с Венерой Дунайской (Дунай, как мы видели, тот же Дон), Венус-Танаитис. Кажется, можно утверждать без ошибки, что эта за-Евксинская Диана смешана с Малоазийской Артемидой, вследствие позднейшего сращения разных мифологий. По тому самому правилу, по которому мы видим, что Сиро-Финикийские народы дали копьё Астарте Ассирийской, по которому Греки дали лук и стрелы богине Славян Задунайских, а Скандинавы отделили Винадас-Фрее половину убитых в сражении, – мы можем судить, что Римляне вооружили бы божество Ванов, Венетов, Венус, если бы первоначальные отношения их Славянскому племени не были совершенно дружественными. Безоружность Венеры-Фриги указывает нам на старую связь Рима и Иллирии, подтверждённую общею сказкой о Троянском происхождении и принятием Венетов в число граждан и сенаторов Римских, едва ли не прежде всех других племён. Впрочем, вражда так рано началась между народами, что мало, найдётся богов, которые бы не взялись за оружие, или для нападения, или для собственной защиты. Даже кроткое и глубокомысленное лицо Брахмы искажено целым арсеналом стрел и копий, и мечей, хотя он редко ими сам владеет, а только даёт их напрокат своим любимцам.

Две религии, основанные на противоположных началах, не могут слиться в мирное единство без упорной борьбы; но, во время борьбы, оба враждующие начала искажаются, то излишней напряжённостью, то взаимными уступками. Понятно, что чисто духовная вера должна смотреть на вещественность как на корень всякого зла; но таково достоинство души человеческой, что поклонение стихий едва ли может принять бога духовного за представителя злого начала. Вероятно, такое мнение и не могло бы родиться при здравом развитии понятий; но разум действует свободно только в удалении от страстей, а вражда живёт на земле искони. Чистый образ божества, который нашёл бы созвучие в душе всех людей, внушал отвращение и страх, потому что он казался покровителем племени враждебного, и ненависть к людям переходила в ненависть к предмету их поклонения. От этого, когда мы видим дуализм развитый или в зародыше у какого-нибудь народа, мы должны рассмотреть начало божества благого и по его характеру узнать, какая именно сторона жизни и духа выражается в мнимом божестве зла; верить же на слово показаниям древних писателей, ослеплённых односторонним направлением мысли, безрассудно и непростительно, а к несчастью почти все критики впадают в эту ошибку, и наука, вечно перебирая хаос фактов, рассказанных кое-как, не может никаких привести в стройное и органическое.

Гностики, как всем известно, признавшие ветхозаветного Саваофа за духа зла, очевидно, почерпнули своё странное учение из Египетского (может быть Ханаанского) источника. Поклонение Евреев Тифону засвидетельствовано писателями древности, следовавшими показанию Египтян. Вообще такое мнение считается ошибкой, плодом недостаточной критики и сбивчивого понятия, а может быть и выдумкой злой клеветы. Но прежде чем мы произнесём приговор, надобно ещё узнать, какая мысль первоначально выражена была Тифоном и не совпала ли она с идеей божества, которому поклонялись Евреи. Критики начинают с того, что признают Тифона за олицетворение зла; и потом отвергают всякое сходство между ним и Иеговой. Гораздо естественнее и разумнее бы было сперва признать сходство и посмотреть, не выводится ли из него настоящий характер Озирисова брата врага. Мы видели, что памятники Египта были произведением духа, развившегося около верховьев Нила, в земле Кушитской; что просвещение Египта шло с Юга и мало-помалу подвигалось на Север, составляя новые царства и приходя в соприкосновение со стихиями чуждыми; что самые таинственные образы религии были почерпнуты из природы южной, и самые таинственные святилища, монолиты, которые были скрыты от непосвящённых взоров, вырывались из скал родной Эфиопии. Самое имя Фив (Диосполис) открыло нам единство Зевса, т. е. Высшего бога Египетского, с Сивой, сыном или владетелем горной области Мероэ. Это сходство подтверждается древним именем Мероэ, Саба или Шева, и опровергает бессмысленное показание, будто бы имя Мероэ дано Шеве завоевателем Камбизом. Дух страсти вещественной, дух стихийного служения проявляется во всех очерках религии Египетской. Знойное солнце экватора светило над колыбелью Озирисовой мифологии (Шиваизма), роскошная растительность экватора осеняла её. Подвигаясь к Северу, она встретила другие мысли и чувства, рождённые другим небом и другой духовной жизнью; она их встретила не дружественно, а враждебно, потому что они принесены были племенами кочевыми и воинственными, народами, открывавшими себе путь мечом на далёкий Юг. К несчастью, высокое направление мысли северной было соединено с беспокойной гордостью, требующею повиновения от всех других народов, а благородное племя не принимает вооружённого апостольства. Эта истина доказана лёгким введением Христианства в Россию и кровавой борьбой Поморья Славянского против Германских проповедников-меченосцев. Тифонизм был преобладающей религией при Гиксосах и сопровождался человеческими жертвоприношениями. Гиксосов же, кто бы они ни были, нельзя не признавать за пришельцев северо-восточных. Тифону посвящены были постоянно в Египте люди белокурые и реже, между тем как животные рыжие были эмблемами божественных сил Озирисовых. Наконец, Север был для Египтян областью ненавистной, Тифонической, море северное было морем проклятым, Тифоническим, между тем как сотни Египетских кораблей бороздили южный Океан и его заливы. Конечно не холод Севера, не благодатная свежесть ветра морского были так ненавистны жителям знойной долины Нильской, не редкость белокурых и рыжих людей внушала Египтянам отвращение от них, отвращение, соединённое со страхом (ибо мы знаем, что во всех землях, где большинство черноволосых, рыжие в почёте). Память старых обид, старого угнетения, нашествия из северных стран выговаривается во всём, что̀ только касается Тифона. С этим сопряжена вражда против быта кочевого и пастушеского, которой древность засвидетельствована Моисеем. Я знаю, что самая материальная потребность хлебопашества должна была удалять пастухов из узкого пространства, оплодотворяемого Нилом, и не обратил бы внимания на ненависть Египтян к пастухам, если бы она не соединилась с мифическими указаниями на нашествие северных Тифонидов, рыжевласых и кочевых. Легко было проследить Сиваизм в Индии от берега юго-западного, т. е. обращённого к Африке, до внутренности земли: этот след живёт в памятниках, в подземных храмах, в мифах, в сказках и в отношениях Брахманизма к Раване, Шиваитскому храмостроителю по преданно самих Индейцев. Легко было отыскать колыбель Сивы в Мероэ (Меру) или Шева и следить за его ходом на Север до его столицы Фив в верхнем Египте, узнать характер его учения, наконец, составить себе полное и ясное понятие о движении народа Кушитского и мысли Кушитской и об его огромном влиянии на всю древнюю жизнь. Но тут мы имели много данных положительных, особенно же самое имя, сохранившееся неизменным в продолжение сорока веков. Имя же Тифона исчезает за границами Египта, или является в религиях синкретических лицом второстепенным, без определённой жизни и, ещё хуже, с такими явными признаками Египетского влияния, что наши понятия о нём нимало не уясняются.

Представляется другой путь для достижения цели: мы должны его проследить. Показания древних о вере Евреев трояки: Евреи поклоняются Ираклу, Хроносу, Тифону. Первое очень важно; оно относится ко времени довольно отдалённому, ибо на нём должно быть основано предположение Спартанцев об общем их происхождении предположенный союз Спарты и Израиля, уважение Александра к Иерусалиму и благосклонность его к Евреям; наконец, самое имя Иракла, которое представляется однозначащим с именем Израиля и содержит в себе смысл силы Божией: Геркул или Гералке. Но очевидно, сходство с Ираклом принадлежит не богу, а родоначальнику народа, и поэтому понятия язычников об Еврейской религии до́лжно искать не в имени Иракла, а в Хроносе и Тифоне. Между Ираклом и Тифоном находим мы только одну точку соприкосновения: это их происхождение из Севера, ибо как о Тифоне свидетельствуют Египетские мифы, так Финикийские представляют нам северного Иракла, негодующего на изнеженность и разврат религии Адонической. Между Хроносом и Тифоном находится одна только общая черта, именно вооружение их таинственным серпом. Так как не нашлось ещё ничего сходного между Иеговой и изображениями Хроноса или Тифона, нам остаётся обратить внимание не на самые символы, а на внутренний их смысл. Серп Хроноса и Тифона представляет вражду против силы производительной в природе вещественной, вражду, которая многообразно высказывается во всех мифах о Xроносе. Я знаю, что этот характер был до сих пор объясняем, как иносказание о разрушительной силе времени; но такое объяснение не содержит в себе тождества двух лиц совершенно различных, именно Хроноса и Тифона, и основано на произволе толкователей. Тифон, как видно из всего, что нам сообщено о нём древними, считался врагом не одного какого-нибудь бога, но всего языческого Олимпа; нашествие же его было от Севера, и поэтому, бегство богов перенесло их всех в Египет, где они кое-как попрятались от него до окончательной победы Зевса. Торжество Тифона везде, как в Египте, так и в Греции, которая по-своему пересказывала сказки Египта, выражается одним и тем же: уничтожением силы плодотворной в природе, его поражение – возвратом утраченных сил. Чего не видали в Тифоне? И хаос, и буйство стихий, и север, и пустынный ветер, и море, и песок, словом всё. Все эти толкования отчасти справедливы, но только отчасти. Бесспорно, Тифон есть олицетворение Севера, но не в смысле холода, а в смысле нашествия белокурых Тифонидов, иноверцев, не-Шиваитов; он же олицетворение знойной пустыни, но только в смысле разрушения и опустошения. Вообще же имя его есть только символ другой веры, враждебной размножению жизни вещественной и роскоши чувственного развития. Человек осуждён на смерть и должен быть выкуплен, чтобы иметь право на жизнь, – но только в смысле животной жизни, а не духовной. Таково понятие Евреев: оно ясно из всего Ветхого Завета для тех, которым доступна истина художественная; а для тех, которые не вдруг принимают смысл целого учения и требуют непременно факта и доказательства юридического, оно выводится из того, что, кроме человека, выкупается из животных только один осёл, символ вещественного разврата. Козёл, который представляет тоже буйство наклонностей чувственных, подвергается также весьма часто смертному приговору в законе Евреев. Таким образом, определяется строго и, несомненно, дух завета Моисеевского – вражда против видимого мира. Вот сходство Иеговы и Тифона, и от этого всякий параллелизм между Израилем и Мизраимом есть уже прямая и явная нелепость, и какие ни были сношения между государствами, внутренний дух их был в постоянной и непримиримой борьбе, выраженной гневным словом пророков и благосклонностью их к врагам Египта. Я знаю, что осёл считался иногда и на берегах Нила животным ненавистным; но истины до́лжно искать в верах одноначальных и определённых, а не в смутном хаосе синкретизма и не в такой земле, в которой Тифонизм был несколько времени преобладающею верой. Слабый след прежней завоевательной религии мог уцелеть в торжестве древнейшего местного Шиваизма, но нисколько не даёт нам права сомневаться в истине характеров, выведенных не из частных и случайных данных, а из общего объёма двух разноначальных учений и из самого показания древних. Было время, не оставившее о себе прямых свидетельств, когда в земле Мизраима, в стране смешения, мирно стояли алтари бога северного, духовного и южного, вещественного. Это представлено братством Озириса и Тифона; но когда восторжествовала стихи южная, народная, и вытеснила завоевателей (если Гиксосы были действительно завоевателями, что весьма сомнительно) или, по крайней мере, иноземцев враждебных народности Египетской, – Шива-Озирис и Иегова Тифон стали друг против друга в резкой противоположности и непримиримой вражде, один окружённый целым миром богов и роскошью силы плодотворной, другой в строгом уединении, гневный и не благословляющий явлений земной природы. Между Тифоном, Агриманом и Локи, тремя представителями злого начала в трёх дуалистических религиях древности, заметна великая разность и в то же время одно разительное сходство, именно братство их с представителями добра: Озирисом, Оромаздом и Воденом. О Тифоне и Агримане это уже известно; прибавим, что и об Локи точно так же ясны показания Скандинавской мифологии, хотя они содержатся в немногих отрывчатых местах древних религиозных песен. Впрочем, дуализм Персидский, развившийся из глубокого самобытного воззрения на мир, основан весь на нравственной идее добра и зла. И не представляет ни малейшего следа сращения двух учений, некогда царствовавших мирно и дружественно. Искони Агрикан враг брату своему Оромазду; но Тифон был когда-то другом Озириса, с которым они вместе пиры пировали. А об Локи сказано: «не поминай тех дней, когда Локи был братом Одина, и тех дней, которые они вместе совершили». Впрочем, этим ограничивается всё общее между Локи и Тифоном, и если позволительно какое-нибудь предположение, основанное на простой этимологической догадке, Локи был бы скорее представителем вещественности, чем духовности (от лока Санскритского – мир в смысле пространства, области существования). Но не до́лжно полагать слишком много важности в однозвучии слов, может быть, случайному,тем более, что Локи содержит в себе корень лог и лук, представляющий смысл обмана в наречиях Германских и Славянских. Впрочем, дуализм, явный в Египте, оставил следы весьма заметные во всех юго-западных религиях Азии. Мы можем признать главными представителями двух враждебных начал: Иракла, соответствующего Хроносу-Тифону, и Адониса, соответствующего Озирису-Шиве. Но обе религии слились в одно целое, и синкретизм поглотил в себе все отличительные черты враждебных богов. Геркулес или Иракл представлял в первой эпохе жизни религиозной таинственное олицетворение строгой духовности, осуждающей разврат и упоение чувственной жизнью. Его первые борьбы против Кентавров, служителей Вакха, против Омфалы-Милитты и Дханы-Артемиды и против религии Адонической, определяют первоначальный характер его служения. С Севера шла эта вера, но двигаясь вместе с воинственными выходцами Кавказско-Араратской твердыни, принося с собой начала нравственности и символ чистого небесного огня. Встреча её с другими народами, поклонниками веры стихийной, и смешение племени вер, составили весь этот многообразный хаос учений, который известен нам из свидетельств и памятников древних, и который из Ассирии и Сиро-Финикийской земли распространился на Запад до концов Европы и берегов Атлантики. Имя Гер (господин) то же, что̀ имя Эл или Вел, перешедшее в Мелех, было общим знаком огнепоклонения духовного, которое исказилось на Юго-западе слиянием с Кушитским началом, но сохранилось чистым и неизменным в своём восточно-Иранском развитии. Халдеи помнили своё северное отечество; Евреи сохранили в чистоте и дух своего учения, и рассказ о своём переходе в южную страну; наконец, Финикияне представляют ясное и несомненное доказательство своего происхождения, в имени своего первоначального божества Мел-карф. Невозможно человеку, несколько знакомому с ходом мыслей, религии и языков, считать окончание этого слово арф за простое пополнение звука Мелк невозможно, также считать его за прилагательное. Камни и надписи, разобранные учёной догадливостью Германцев, показывают нам, как, коренное имя божества Финикийского, звук Вел (то же, что̀ Мел): имя же главной колонии Финикийской, Карфаго, и толкование Августина «село Сатурна», также как рождение Карфаго от Тирского Иракла, представляют нам слово Карф как самостоятельное и отдельное от всякого другого. Принимать же в переводе Августина слово Карф за город, аго за имя бога, противно здравому разуму и аналогиям. Конечно, не в Финикии и не на границах Аравии должны мы искать объяснения этого слова, до сих пор непонятного; но простой взгляд на географию, где Карталинией до сих пор называется южная область Грузинская, сличение названия областного с мнением Грузинцев, которые считают слово Карф или Картх древнейшим именем своего отечества, сходство этого показания с несомненным движением Кавказско-Араратского племени на Юг. Всё убеждает нас в том, что Мел-Карф есть не что иное, как Вел Иверский или Карталинский, то же, что Геркулес. Трудно не допустить этого вывода, в котором доводы этимологические составляют только вспомогательную и дополнительную, часть доводов, основанных на характере племён и религий. Источник служения чистого вышнему, духовному Богу, открыт нами и поставлен вне всякого спора. Мы поняли деятельность западно-Иранского центра, (с которым, бесспорно, связывается происхождение племён Германских с их воинственными склонностями и отвлечённым мышлением); мы поняли движение выходцев, переселившихся в землю Ханаанскую; нам легко усмотреть и то, как скоро и как глубоко исказилось первоначальное учение под влиянием южного стихийного начала. Соблазн роскошной вещественной жизни увлёк племена, воспитанные в строгой простой гористого края и сравнительно бедной земли. Иракл недолго противился искушению чувственных наслаждений. Внутренняя борьба выражалась в ожесточении религий, но не могла спасти душевной святыни. Шиваизм, побеждённый силой меча, пленил своих победителей силой соблазнов. Иракл пал, но дух негодования и раскаяния восстал против собственного уничижения и зажёг очистительный костёр, на котором сын Зевса искупил свой слабость.

Такое воззрение на движения народов объясняет нам слова Еврейского законодателя: «в то время землю сию населяли Ханааниты» ⁹³. Критики принимали этот текст или за вставку, или за доказательство позднейшей редакции Пятикнижия, или за недомолвку, в которой недостаёт наречия уже. Смысл очень прост: тогда ещё не начинались северные миграции. Палестина была населена чистыми Хамидами или родом Ханаанским; но Евреи, возвращающееся из Египта, нашли уже смешение народов, и племя первожителей было изменено приливом от Арарата и Кавказа. В том же историческом развитии судеб юго-западной Азии находим мы разгадку черезполосного преобладания огнепоклонения и служения стихийного в Малой Азии и Финикии; в нём же и источник разнообразия в характере племён и городов, которыми уже в древности покрыты были восточные берега Средиземного моря и цепь Ливанская с её отрогами. Так, например, Тир Геркулесов представляет нам воинственную предприимчивость, а Сидон, который помнит своё южное происхождение, представляет роскошную чувственность. В этом же и объяснение постоянного совпадения Тирского мореплавания и его торговли с именами стран напоминающих Иверию Кавказскую: Гишпания (Ибeрия) и Ирландия (Иберия, Иерна). Но, со временем, племя смешанное приняло характер самостоятельный и, сильное своим морским владычеством, боролось с равным успехом против Юга и Севера. Тамирас, отец Мелекарфа (явное олицетворение Севера: вспомним корень Скифский Тамер, имена Фамар, Фамирис и прочие), побеждён Понтусом, а Дионис Кушитский или Аравийский уступает победу Посейдону Беритскому. Истина просвечивает сквозь покров сказки и сквозь нескладные рассказы Эллинов и Римлян.

Вражда народов исказила первобытную природу их и бросила семена, принёсшие слишком богатые плоды по всей земле. Религия, совершеннейшее отражение внутреннего строя или расстройства души, должна была подвергнуться всем влияниям быта политического и жизни нравственной. Мысль развивается мирно и кротко, переходя из внутреннего созерцания во внешние образы и обряды; но при встрече мысли чуждой она прекращает своё творческое движение и вступает в борьбу наступательную или оборонительную, в которой исчезает мгновенно вся красота и гармония её первобытной, свободной деятельности. Она увлекается за разумные пределы своего законного развития и впадает в невольную, неизбежную односторонность.

Так на Западе упорная битва Церкви против Арианства положила начало учению Римско-Католическому, и постановления Толедских соборов разорвали мирное единство христианского учения.

Но когда чуждая мысль представлена народом враждебным, когда кровавые распри заклеймили всю жизнь и все помыслы людей печатью взаимной ненависти, тогда уже мысли обращаются в страсти, и одностороннее развитие души доходит до исступления кровожадного фанатизма. Вера истинная и глубокая не изменяется под влиянием внешних обстоятельств. Но где же вера? Душа человеческая вечно колебалась между суеверием, выходящим из необходимости верования, и неверием, рождённым строгими и законными требованиями разума. Все религии носили этот двоякий характер, и чем более в них входило внешних и случайных изменений, чем более они отрывались от простоты и исторической твёрдости предания, тем более они становится шаткими и ненадёжными. Бо́льшая часть религий есть нечто иное, как мнение, прикидывающееся верой. Но чем слабее религия, чем менее она связана с внутренним святилищем души, тем легче она переходит в область страсти. Тот, кто своей вере плохо верит, обыкновенно отстаивает её с неистовством.

Восток Греческий, живо принявший в глубину разума учение соборов, защищал его словом философским и проповедью христианской; Запад, одевший жизнь свою в Христианство, но не проникнувший в него душой и чувством, сражался против учений чуждых кострами и железом. Вера, знающая свою силу, терпелива и кротка. Шаткое полу-верование чувствует свой слабость и ищет спасения в опьянении гнева. Равнодушие совершенное приходит в эпоху позднейшую.

Легко можно заметить, что везде, где религии удалены от борьбы, они сохраняют характер человеколюбия или, по крайней мере, незлобия. Разгар всех злых страстей, кровожадность, человеческие жертвы и вся мерзость фанатизма владычествуют в тех странах, где было столкновение племён и вер разнородных. Небо всякой мифологии есть, как мы уже сказали, отражение земли, и злость людей выражается злостью богов. От этого, если мы видим свирепую религию и не видим местной борьбы, то мы должны предположить колониальное начало народа, и искать его колыбель в стране, где свирепствовали религиозные войны. Так, Карфагенские обряды явно указывают на другую родину, и мы могли бы признать Карфаген за колонию по этому одному признаку, когда бы мы не имели других положительных свидетельств.

Так самый Шиваизм, который в своём развитии перешёл все границы нравственные и разумные, представляется нам в колыбели своей, Эфиопии, кротким и бесстрастным. Гомер называет Эфиопцев праведными; Санхониатон говорит, что брат Мизора (то же, что Мизраим, Египет) был Садик (праведник). Мы, по самому родству, не можем не узнать в Садике Библейского Куша, брата Мизраимова. Сверх того, свидетельства древних согласны насчёт незлобивого характера Эфиопцев, несмотря на их войны с Египтом; может быть, этим свойствам народа и преданиям Еврейским до́лжно приписать скорое обращение Эфиопии в Христианство. Этот же Шиваизм в Индостане окружён всеми ужасами безумной свирепости и беснующегося сладострастия. Если бы мы ещё не знали с достоверностью колыбель Шиваизма, если бы имя Шева или Себа, сохранившееся в стольких местностях, не могло нам служить верным признаком распространения Шиваизма от самого Эфиопского Мероэ до берегов Гангеса и до поэтической Эллады, в которой Вакх или Дюнис назывался Сабейским, то уже одно отсутствие Брахманизма во всех вне-Индейских религиях и присутствие в них Вишнуизма и Шиваизма представили бы нам несомненное доказательство истины, уже высказанной нами, именно того, что Брахма, и один только Брахма, принадлежит первому развитию Индостана: Шива и Вишну пришельцы от юга Кушитского и севера Ванского. От этого-то и произошла напряжённая и страстная восторженность двух учений, привившихся к Брахманизму после кровопролитной и долгой вражды. Мифы древней Индии исполнены указаний на времена или, лучше сказать, на века прошедших распрей. Oни выражены в сказках о стотысячелетней борьбе Брахмы с Шивой, в которой дело решается Пара-Брахмой, и с Вишну, в которой судьёй делается Шива. Впрочем, это только указания для читателей, понимающих общий характер исторических происшествий, а не доказательства для искателей свидетельств законных и записанных по указной форме в архивы присутственных мест; ибо я знаю, что борьба между тремя лицами Индейской Тримурти рассказывается разными образами, смотря по сектам, к которым принадлежали сочинители легенд. Одно обстоятельство остаётся несомненным: то, что Шива с сердца отрубил одну из голов старого Брахмы. Памятники писанные и памятники ваяния в этом согласны. Смысл самого мифа очень прост. Шива есть огонь, разумеется, не духовный, а стихийный. Брахма пятью головами своими представляет пять стихий (землю, воду, воздух, огонь и эфир); введение Шиваизма похищало у него стихию огня и, оставляло его при четырёх. Рассказ понятен. Но Шиваизм, как всякая религия полная, не мог довольствоваться второстепенным и частным значением: он потребовал власти нераздельной или, по крайней мере, первенства. Кровь лилась и лилась долго; окончательное же примирение, спасшее Брахманизм от погибели, было произведено новым началом Вишнуизма, чуждым первоначальной духовной простоте веры, но ещё более чуждым грубому Шиваизму. Впрочем, лицо Брахмы уже потеряло навсегда своё высокое, человеческое значение, а Шива (Магадева, великий Див) развил в логической строгости всё безумие, скрытно присущее в поклонении стихиям, весь разгул сладострастия и злости, которого устыдилась бы природа человеческая, если бы она уже не опьянела от пролитой крови. То самое, что происходило в Индии, повторилось при столкновении Геракла-Хроноса-Тифона, духовного бога, с Озиридом-Шевою-Дионисом, стихийным владыкой. Но упорство северного племени, воинственный его дух и вещественная сила, дали Гераклу почти совершенную победу над Вакхом. Лица Адониса, Камоса и прочие представители одного и того же начала, скрытого под разными прилагательными, сделались ничтожными перед преобладающим началом, которое скрывалось под прилагательным Вела Ассирийского, Вела Иверского (Мель-Карф и просто Карф, Иверец) или Молоха. Позднейшие века и Греческие писатели приняли все прилагательные за собственные имена, все имена за разнообразные лица божественные и оставили нам целый хаос бестолковых показаний. Сказочная и человекообразная Эллада не имела жизни духовной, т. е. религиозной, кроме той, которая уцелела в таинствах. Ей непонятна была духовная жизнь Востока. Рим, бытовой, вещественный, выдумавший слово религия (связь) вместо веры, ещё менее мог разогнать мрак, накинутый огрубевшими веками на глубокомысленные сказания древних времён. К счастью, уцелели священные книги народа Израильского: но если бы их не было, кто бы составил себе хотя малейшее понятие о законе Моисеевом по рассказу о поклонении Евреев Ираклу, Хроносу или Тифону? По беспонятливости Эллинов и Римлян в этом случае мы можем судить о неверности их показаний во всех других. Впрочем, я уже сказал, что, несмотря на свою бестолковость, этот взгляд на религию Евреев довольно верен; но, признавая его верность, мы в то же время должны догадаться, как неясно было понятие Европейских писателей о верах Азиатских. Эллины и Римляне застали уже религиозную мысль в её падении, в её чернонародном искажении, и никогда не возвышались до высоты, на которой она стояла в глубокой древности. От того самого и стремление религиозное никогда не развивалось у них в большом размере или с большой напряжённостью. Но те страны, в которых произошла первая жаркая схватка Кушитизма стихийного с духовностью западно-Иранской, Вавилония, Финикия и Аравия с одной стороны, Индостан с другой, сделались гнездом вечного волнения религиозного, колыбелью всей истины и всей лжи для целого мира. Стоит только заглянуть в любую географию, чтобы с этим согласиться. Самое поверхностное рассуждение показывает, что одна стихия Еврейская, брошенная в хаосе вещественных служений, достаточна была, чтобы произвести сильное брожение во всей массе народов: тот, кто вздумал бы это отрицать, признал бы себя неспособным судить о действии великих человеческих мыслей. Но мы не имеем никакого права отрицать сходство Евраизма с другими учениями, вышедшими из того же Кавказско-Араратского центра, тогда как нам сохранились на этот счёт слова многих древних писателей и внутреннее свидетельство, извлекаемое из отвращения Ассирийской веры от идолов, из сочувствия пророков к судьбе Ниневии и из вражды Тифона и Хроноса против вещественной производительности. Хронос же и Иракл, или, лучше сказать, те Финикийские боги, которые у Греков обозначены этими именами, очевидно одно и то же. Таков вывод из Карфагенского богослужения. Можно понять, как горячо под небом Палестины и Сирии разгорелась распря религиозная, соединённая с распрею народной, как неистово сражались два начала духовные, перешедшие из мысли в страсть, и в страсть, которой наша Европа не знает, которой наш Север понять не может. Шиваизм пал, но только по имени своих представителей; по духу же, погибло поклонение Ираклу. Презрение к вещественной природе, высокое чувство души, просящей возврата в лучшую и чистейшую область, или гордое требование воли, стремящейся в мир воображаемый, в мир покорный человеку, а не повелевающий ему, это презрение приняло символ грубый и вещественный. Презрение отстранило от себя власть земной природы: в упоении борьбы, оно сделалось враждой и стало уничтожать самую природу в её производительных силах. От обрезания перешли к оскоплению, от оскопления к убийствy. Хронос и Тифон вооружились таинственным серпом против Ураноса и Зевса: Хронос пожирал детей своих, Иракл-Молох, в раскалённых руках, сжигал сотни младенцев. Но природа телесная непобедима для носящих образ телесный: чем неистовее было нападение, тем невозможнее было торжество. Гордый дух, презиравший грязь земную, погружался в ту же грязь, вымоченную кровью. Так было; да иначе и быть не могло. Костёр мученика – торжество веры, крестовый поход – её могила. Миф духовный утратил свою духовность, и кровожадный Иракл заступил место чувственного Шивы-Диониса. Но кровь пролитая заражает душу не одним каким-нибудь пороком; она её развращает всю и во всём её объёме. Любовь плотская, ходит об руку с плотской ненавистью: растление народов всегда сопровождает свирепость. Посмотрите на Иоанна IV, на Генриха VIII, на Магомета II, на Тиверия, на Крестоносцев, на Гишпанцев в Америке, на Карфагенян и на Ассирию. Мимо побеждённого Шивы, мимо победителя Иракла вкрадывалось мало-помалу божество стихийное, представленное в образе женском. Изида вступала на престол, с которого свергнут был Озирис. Соблазн разврата смягчал вражду племён северных, и в Деркето, в Милитте, в Нааме, в Саламбо, в Таните, в Тиргате победители Шивы поклонялись тому же Шиве, только под другим именем, под которым они его не узнавали. Но в самой родине поклонения духовного бой возобновился. Женское изображение вещественных сил природы встречено на твердынях Арарата и Тавра упорной враждой племён, сохранивших остатки первобытной чистоты. Омфала, Амазонки, Артемида поочерёдно сражались против Иракла, и опять полилась кровь, и опять исказились все понятия человеческие на новой сцене, пока не положили мирного договора на том условии, что Омфала будет царствовать с Ираклом, с тем только, чтобы она от него взяла свирепость для поправления своей нравственности, а он принял от неё разврат для смягчения своей жестокости. Конечно, это не было делом договора, но безмолвного согласия, тайной сделки между худшими страстями души, что-то, похожее на постановления западных соборов во время Крестовых походов против Альбигойцев, Сарацин, Славянских идолопоклонников на Севере или Славянских восточных церквей в Иллирии и Далматии. Новая история учит, как понимать древнюю; новые ужасы должны нам внушать снисходительность к преступлениям старины, и безумие христиан служить оправданием для развратного служения Милитте или Сандуну, для кровавого служения Молоху или Кивеле.

Общие же выводы из сличения религий следующие. Религии достигают крайнего своего искажения при враждебной встрече двух племён и двух религиозных начал, и от этого Сирия и Индостан, где борьба была особенно продолжительна, представляют нам пример самых отвратительных учений, которых не знает ни Эфиопия, колыбель Шиваизма, ни даже Египет, где он торжествовал вполне. Начало стихийное, служение чисто вещественное, пришло с Юга с племенами Шиваитскими, которых родина Эфиопия, Шева-Мероэ; путь его обозначен именем Фивэ (Сива), Диосполис в Египте, Фивэ в Греции, прозвищем Вакха Сабейского, беспрестанным повторением слова Саба или Шева, как имени местности по всем берегам Аравии, и повторением того же слова в племени Куша, сына Хамова Сева, Сабтах, Себтека и Шеба; – названием бога Сива в Индии и именем Целебских островов, которые самые жители зовут Сабу или Себу. Эта религия была одноначальная, но олицетворённая в органической полярности, и не содержала в себе чуждой примеси Брахманизма или духовности, которые более или менее привились к ней в Индии и Сиро-Финикии. Представителями её были Дионисос (Деванаши), Шива, Озирис и проч., как мужское начало, и Бгавани, Изида, Милитта и другие, как женское начало. Первобытный её характер – кроткое, но бесстыдное повиновение всем вещественным склонностям, впрочем не чуждое того нравственного доброжелательства к другим, которое, прельщало Европейцев на Отагейте и которое, вероятно, заслужило Эфиоплянам прозвище праведных. Развитие религии было художественное, т. е. строительное. Колыбель её есть колыбель зодчества пещерного, перенесённого из троглодитской Эфиопии в Египет и Индию, не видавшие его младенчества. Даже в отдалённой Америке все памятники зодчества напоминают или Африканскую колыбель по формам или Шиваизм по эмблемам. Начало духовное, служение мысли отвлечённой (не философской, но нравственной) шло из северо-восточного Ирана, которого центр Кавказско-Араратская твердыня. Путь этого учения обозначается на Восток рассказами Зендавесты, которых источник мы уже нашли на скатах Мазендеранской цепи, т. е. Арарата и Демавенда; на Юг – живым и определённым свидетельством Евреев, отношением нескольких Иверий к Финикии и имени бога Финикийского к Иверской Карталинии; на Юго-восток – торжествами Ассирийского меча, опустошившего берега Индуса; наконец, на Запад – путешествиями Геракла, которого имя вмешивается во все родословные царей Малой Азии. Эта религия была также одноначальной и не содержала в себе никакой примеси стихийности или полярности органической, которая позднее привилась к ней везде, куда она ни проникла, кроме центрального и западного Ирана, Палестины Еврейской и может быть, слишком мало известной Германии. Впрочем, в служении нравственно-духовному божеству лежал зародыш дуализма антагонистического, который проглядывает в Ветхом Завете, скрывается под разными сказками о гибели Иракла от измены и развивается богато в самобытном учении Зердушта или Зороастра. Представителями этой религии были Эле и Вел или Ваал, Геракл, Хронос или Тифон, и бог добра в Зендавесте, которого первоначальное имя едва ли не было Миг-гер. Все же эти имена суть не что иное, как прилагательные, выражающие одно и то же понятие. – Характер религии духовной есть строгое и гордое отчуждение от вещественности, легко переходящее в фанатизм, но возвышающее и очищающее душу от чувственных склонностей. Развитие её философское и поэтическое, но не художественное. Страны, где она процветала, не оставили нам ни одного древнего памятника, и зодчество процветало только при встрече стихий Иранской и Кушитской; но оно принимало характер новый и чуждый своему южному началу. На твёрдых основах, врытых в землю искусством камоносечца Кушита, мысль Иранская воздвигала гордую башню, напоминающую её стремления к высшей жизни духовной. Этих направлений не до́лжно принимать за любовь к символу. Инстинкты души высказываются бессознательно, и племя Германское вдвигало в небесную глубину смелую резьбу своих стрельчатых колоколен, не думая о согласии зодчества средних веков с будущими развитиями мысли в Шеллингах и Шиллерах: а всё-таки это согласие существует. Иранизм оставил нам Зендавесту и песни Еврейских пророков и даже Вед, хотя никогда в Индии начало нравственно-духовное не развивалось вполне. Но везде, где он освобождался от примеси и близкого влияния Кушитского, он освобождался от страсти к рукозданным памятникам и очищался мало-помалу от пороков, зарождённых борьбой; Гишпания и Ирландия не представляют нам в своих преданиях никаких воспоминаний, возмущающих душу человеческую. В Мексике можно угадать большее влияние южной Азии, чем западной Европы; это будет со временем неоспоримым фактом, когда вникнут в сходство памятников и особенно изображений на памятниках Мексиканских с духом и эмблемами Шиваитскими. Тогда заметят, что разврат и кровожадность, которыми взаимно друг друга заразили начала Кушитское и Иранское, сильнее прививались к религии южной и легче изгонялись из северной, врождённым стремлением человека к нравственному добру. Источник же искажения религиозного, как и искажения отношений человека к человеку или сословия к сословию – враждебное столкновение племён.

Мы уже сказали, что мысль, при встрече с мыслью чуждой, получает характер страсти, расстраивающей стройность её первобытной жизни. Всякое религиозное начало древности было одностороннее; но душа человеческая, во время быта мирного и разумного, одарена тайным ясновидением, которое не позволяет ей увлекаться строгостью логического вывода за пределы здравого смысла. Ход мысли, развитие принятых данных, требуют ещё одного шага; но этот шаг приводит к нелепости: человек останавливается и нагоняет на себя произвольную слепоту; он не видит требований своего учения, чтобы не признать ложности его оснований, или не нарушить доброго согласия между своим личным разумом и своим общечеловеческим чувством. Но возмутите жизнь горячей распрею, волнением страсти, – и роковой шаг будет сделан поневоле, или собственной недогадливостью, или догадливостью противника. Поэтому, равная опасность угрожала религиям, основанным на рабском повиновении требованиям вещества и на гордом самодовольстве духа.

Впрочем, опасность тем более, чем более религиозное начало имеет притязания на умственную последовательность и на всемирную полноту. Поклонники факта (а таково учение стихийное) требуют и имеют право требовать от поклонников разума неумолимой строгости в выводах и удовлетворительного ответа на все задачи жизни. Тот, кто отнимает у меня видимое и заменяет его невидимым, должен представить мне новозданный мир, такой же полный и органически-стройный, как тот вещественный мир, которому я служу: иначе он не прав. Эту тайную силу материализма можно проследить во всей умственной жизни человечества; но замечательнейший пример его требований встречается в Индостане. Шиваиты обвиняют Брахманизм в материальности. Брахма, чистый, духовный, прельщается дочерью своею Маией (мая – обман, призрак) и производит видимый мир. Не насмешка ли это над здравым смыслом? Не унижение ли божества? и проч. и проч. Шиваизм торжествует в своей фактической истине, ибо Шива имеет характер необходимости, а Брахма представляет разумную свободу. Какие бы, впрочем, ни были ошибки и преступления, в которые вовлечён был род человеческий этой горячей борьбой мнений религиозных и начал философических, мы не можем роптать на неумолимые требования ума, уничтожающего всякое притязание лжи или частной истины, – которая есть то же ложе, – на права, принадлежащие только полной и совершенной истине. Страх испытания принадлежит сомнению; нападающие же на ложь служат правде. Доводящие одностороннюю систему до крайней нелепости её логического развития служат человечеству.

Не до́лжно смешивать борьбу мыслей, происшедшую из случайного и внезапного столкновения, с противодействием, вызванным неудовлетворённой жаждой истины. Между ними коренное различие и только мнимое сходство. Когда созреет ложь и потребует своего обличения, оно является тихое и кроткое, призванное убеждением людей и приветствуемое их одобрением. Такое противодействие неизбежно и обыкновенно не сопровождается печальными явлениями, которые мы видели при встрече Иранской и Кушитской стихий. Столкновение внешнее раздражает, потому что оно не имеет в себе характера необходимости; противодействие, рождённое внутренней деятельностью духа в человеке или народе, кажется ему самому приобретением и шагом вперёд, хотя бы оно раздвоило душу или общество.

Впрочем, я говорю только о противодействии мнению и веры, а не против выгод вещественных. Выгоды не знают терпимости, Буддизм изгнан из Индии не верой, а расчётом Брахманов, у которых он отнимал богатство и власть.

Чем сильнее развилось какое-нибудь начало одностороннее, тем неизбежнее является его отрицание. Вот объяснение факта, весьма обыкновенного в истории рода человеческого: соединения и мирного соединения в одной местности двух религиозных убеждений, совершенно противоположных друг другу.

От этого, самый строгий аскетизм является в землях, которые более других заклеймены развратом нравов; от этого Финикия, Палестина и Египет были родиной пустынников, удивлявших мир строгостью своего отшельничества. Безбожие самое наглое в Европе принадлежит системе Романской, отличающейся своим суеверным характером, и Шиваитские йоги превосходят самих Брахманов исступлением своих произвольных мучений. Какое-то параллельное движение в Индостане двух религий, по-видимому, враждебных между собой (Буддизма и Шиваизма), поражает даже поверхностного наблюдателя. Так, например, Цейлон (или Сингала, или Ланка) принадлежит в наше время миру Буддистскому, а Равана, мифический герой Цейлона и Южной Индии, представляет нам древнего Шиваита-храмостроителя: в этом согласны все предания местные (я не говорю о северно-Санскритских поэмах). Проследив внимательно памятники, принадлежащие к системе Кушитской, т. е. пещеры, монолиты и храмы, вырезанные в скалах, мы должны прийти к следующему заключению. Буддизм шёл с Шиваизмом рука об руку: одна пещера Будде, другая Мага-Деве, один храм Будде, другой Шиве, и эти отношения встречают нас при самом первом шаге западных колонистов на прибрежные острова Индии и исчезают только во всеобщем слиянии Севера и Юга за Нербуддой и Маганаддием. Мирно и дружественно идут грубый символ Шивы и дагоба Будды, часто обманывая путешественника своим сходством и постоянно удивляя его своим нежданным соседством. Boт те же фактические признаки, которые явно указывают на Африканское происхождение Шиваизма, относятся к Буддизму; таковы: пещерное служение, при отсутствии троглодитского быта в Индостане; постепенное развитие зодчества от берегов внутрь земли, присутствие на памятниках эмблем и изображений чуждых южному Индостану и принадлежащих по преимуществу Африке (например, льва с его Африканскими приметами, которые не похожи на льва Гузератского, Felis leo guzeratensis); совершенное разногласие типа религиозного, высказанного памятниками зодческими, с типом, выраженным памятниками словесности Санскритской, и наконец, коренное различие между умственными и телесными физиономиями двух племён, северного и южного, из которых одно увековечило свой страну трудом словесным и письменным, другое – торжеством над твёрдостью гранита и порфира. С одной стороны, мы должны, однако же, прибавить, во-первых, что Буддизм не представляет того чисто Африканского характера, который так явен в Шиваизме и важнее для человека, понимающего историческую истину, чем все фактические приметы; и во-вторых, что Буддизм не связан с Африкой, так как Шиваизм, беспрерывной цепью имён, племён, областей или городов. С другой стороны, в современной нам Эфиопии встречаем мы несомненное доказательство древнего служения Будде в имени колдунов (буда на языке Амгара) и особенно в том же названии, данном духам пещерным (явное сходство с Буддизмом Индейским). Христиане признают их духами обмана и зла. Рассматривая физиономию изображений Будды, мы находим некоторый порядок в её изменении. В за-Гангесском полуострове тип её чисто Китайский, в Китае – средне-Азийский, а в средней Азии – Индостанский, т. е. Всегда тип той земли, из которой приходило учение Будды (и оно согласно с самым движением Буддизма). Таково указание почти всех памятников, и оно согласно с самым движением Буддизма, обозначенным в мистическом поклонении следу Божества (прабат), точно так же как с постоянным смешением самого бога и его проповедников. В самом Индостане, как не трудятся учёные, чтобы запутать простой вопрос и ясное дело, в самом Индостане вся наружность Буддистских кумиров, слегка приплюснутый нос, толстые губы и добродушный вид, оттопыренные и оттянутые уши, курчавые и плотно к голове прилёгшие волосы, одним словом, всё напоминает, а иногда живо представляет тип Негритянский, не в уродливой резкости, но в какой-то обще-человеческой идеализации. Идолы Египетские, так же как и исторические барельефы, не представляют ничего подобного; но величественные и до сих пор не объяснённые сторожи Египетских храмов, сфинксы, которые внушают даже человеку нашего времени невольное чувство почтения и страха и в которых нельзя не угадывать любимцев божества и безмолвных хранителей его вечной тайны, – сфинксы представляют те же черты, тот же оклад лица, толстые губы, приплюснутый нос, как и Будда, а особенно тот же кротко добродушный вид и то же неподражаемое выражение любви или, по крайней мере, благоволения ко всем. Взглянув на Будду или Сфинкса, вспоминаешь праведных Эфиопов Гомера и Садика, праведного брата Мизраимова. Может быть, ни один Европейский художник не мог бы изобразить этот характер с такой простотой и с таким совершенством. Причина весьма проста: она в душе и в физиономии Негра, который от всех других племён столько же отличается добродушием, сколько и склонностью к чувственности. В нём положены природой зародыши и Шиваитского служения стихиям, и Буддистского первобытного учения, в котором главная черта – благоволение ко всему сущему. Трудно, я в этом согласен, трудно предположить какое-нибудь начало просвещения, исходящее из чёрного племени. Но, во-первых, Кушиты могли быть племенем смешанным, Мулатским; во-вторых, способность Негра к художническому образованию бесспорна, хотя в нём нет никакого стремления к умственному труду, в смысле мышления отвлечённого. Буддизм же мог занять, и, бесспорно, занял, своё философское развитие от Брахманизма и окончательно образовался довольно постепенным действием реформаторов, Шакьямуни около 1000 лет до Р.X., Гаутама лет за 600 до P.X., и наконец, учёных, живших перед самым появлением Христианства. Кроме того, он в учении и в мифах носит бесчисленные следы синкретизма или, лучше сказать, компиляции изо всего, что попадалось под руку ревностным проповедникам. Так, они втянули в Буддизм и Хормузда и Брахму, и Индру, и всех богов Индостана. Так, в легенде, писаной на языке Магах, о которой говорит Ремюза в переводе путешествий Буддистов Китайских, соединён рассказ о том, как Чандра-Рама натянул исполинский лук, и Евангельский рассказ о Сретении, и оба приписаны Шакьямуни. Поэтому мы не должны стихию философскую почитать основной частью Буддизма, а вводной и позднейшею: самое же учение есть только пантеизм, признавший собственное своё ничтожество и погрузившийся в эпикурейство ленивого, но добродушного созерцания. Мы должны заметить, что Буддизм связан с пещерным поклонением ещё теснее, чем самый Шиваизм. Во-первых, это ясно уже из того, что оно сопровождало его в самое позднее время и переходило с ним повсюду, в Кашмир, и оттуда в Китай, где дверь храма называется дверью холма, и даже в за-Гангесский полуостров и, кажется, дошло до отдалённых берегов Японии, хотя там уже весьма мало следов осталось от этого первобытного троглодитизма. Во-вторых, даже секты, отторгнувшиеся от Буддизма, сохранили таинственность пещер. Таковы, например, Яйны, которым принадлежат прекрасные памятники Панду-Ленские. Ни в каком отношении не должны мы и не можем принимать Буддизм за реформу древнейшего Брахманства. Я не говорю уже о нелепом мнении считавших его за корень Брахманства; оно уже исчезло, как исчезнут почти все системы современные, взятые не из фактов, а из произвола учёных. Буддизм есть плод Шиваизма, его изнанка, покой от его бурной жизни, неподвижное созерцание его беспорядочной и бессмысленной деятельности. Они издревле всегда шли вместе без вражды и без столкновения, потому что они родились в одной и той же стране, от одного и того же строя души. От этого Будда в Индостане носит часто имя Нараяна, заморского или морского; от этого их древние храмы всегда стоят рядом (тут дело не об аршинах), от этого в легенде Матияндра, иначе Локивара, Падмапати свидетельствует о связи Шиво-Унгизма и Буддизма; от этого же в отечестве Шиваизма, в царстве Шева-Мероэ, находится и самая область, давшая имя Саманству, земля Саман, которой смешно искать нового производства, и давшая даже имя самому Будде на южной оконечности Азии, в форме Самано-Кодом. Нельзя при этом случае не вспомнить показания древних (едва ли не Страбона), что Кадм царствовала в Эфиопии. Не смешение ли это понятий, происшедшее из непонятных названий? Я знаю, что чем яснее и убедительнее становится эта Связь Индии с восточной оконечностью Африки, тем упорнее старая система будет притягивать все факты к подтверждению мнимой первобытности Индостанского образования: поэтому прибавлю: когда в одной земле мы видим два начала образованности при двух началах языка и племенных примет, и видим каждое из этих начал развившимся чисто и отдельно в двух других странах, то до́лжно первую считать смесью, а другие две коренными. Нельзя предположить, чтобы судьба разделила Индостан следующим образом: вы, курчавые черныши, идите в Африку и несите туда Будду и Шиву, а Брахмы не трогайте; возьмите с собой такие-то идеи художественные и такие-то корни слов, а стремление мыслительное и литературное и такие-то корни вы оставьте дома; они пойдут в придачу к Брахманизму, преобразованному и к семьям белоликим и длинноволосым, и я их отправлю за Инду-Кху в Иран и далее-далее до края земли. Этого быть не могло; это возможно в кабинетах учёных, но не на Божием свете. Есть даже надежда, что критики Немецкие когда-нибудь сознаются, что не Индия расплылась в Африку и Иран, а что Иран и Африка сплылись в Индии ⁹⁴, составляя мир северный, собственно так называемый Индостан, и мир южный, Деккан, Дакшана двипа, Десная земля, так названная потому, что Юг был на правой руке у племени Санскритского, изшедшего с Северо-запада на Восток и Юго-восток.

Мы можем заметить, что отношения Шивы и Будды совершенно различны от отношений Шивы и Тифона. Колыбель поклонения Ираклу-Тифону не имеет ничего общего с землями, которым принадлежит Шиваизм; ход распространения религии совершенно противоположен; первые встречи враждебны, и характер религии в самых основных чертах непримирим. Северное начало не похоже на лениво-созерцательное учение Будды; оно исполнению деятельности, предприимчивости и силы. В нём стремление к завоеванию и победе. Великое же и могучее развитие Буддизма принадлежит не ему самому, но животворной примеси Брахманизма, глубоко изменившей весь его состав и давшей ему органическую целость.

Но кроме естественного противодействия односторонней мысли, которое есть не что иное как та же мысль в отрицании, до́лжно вспомнить, что просвещение не может в равной степени проникает все слои общества и что самые отвлечённые начала могут принадлежать религиям по-видимому самым грубым; ибо писатели иноземные говорят о том, что им бросается в глаза в народном быте, и редко (если даже когда-нибудь) знают тайну святыни, порученной в хранение избранникам общества. Чем более учение религиозное получает одностороннее развитие отвлечённости, не прилагаемой к жизни, тем более народ может и должен впадать в самое грубое поклонение всему, что связано с его вещественной жизнью. Ему нужны предметы, к которым бы привязалась не умирающая в нём потребность верования; а глубокомысленные выводы рассудка, создавшего стройную систему пантеизма, уничтожили в его глазах всякую разницу между предметами. Равнодушное равенство поглотило в себе все естественные различия между великим и малым, уродливым и прекрасным, небесным и земным. Какое же должно быть сочувствие? Оно ясно. Высшие в обществе умы доходят, мало-помалу, до поклонения мысли, знанию, бытию безусловному и неопределённому, наконец, до самоуничтожения мысли, до Нигилизма, а в то же время – народ доходит по другой лестнице до Фетишизма.

Недавно, в земле, в которой просвещение достигало высочайшего современного развития, писатель из философской школы, считающейся представительницею этого просвещения, предлагал, не смеясь, поклонение великим людям. Мысль очень недурна, и жаль, что её холодно принимают: она могла бы вести к презабавным результатам, а ведь Французы решили, что свет становится скучным. Так и в Египте, народ покланялся быкам, козлам, котам и всякому гаду водяному и всякой травке полевой, а мудрость Египетская славилась искони и до самого уничтожения царства. Так, родина Буддизма, Эфиопия есть в то же время вероятная колыбель Фетишизма, и теперь Китай представляет нам, в низших слоях народа, наклонность к тому же самому падению умственному. Между тем как мандарин или учёный не находит Бога уже нигде, работник и хлебопашец находят его везде. Англичанин подарил Китайцу бюст Наполеона; этот бюст был продан в другие руки и сделался, наконец, кумиром. Вот факт, засвидетельствованный и почти не подверженный сомнению, действительно, самое грубое суеверие везде сопровождает Буддизм, который в своём крайнем развитии представляет нам разумную и самодовольную систему безверия или веры в Нигилизм. Впрочем, он сам уже высказывает это двойное стремление в законном разделении на учение малое и большее. Амулеты и талисманы везде сопровождают его, а амулет есть будущий фетиш. Заметно то же самое направление в Шиваизме, ибо весь характер Фетишизма в Индостане происходит от него. Разные рудры, лингамы, чётки, значки и весь нелепый сбор талисманов, которыми так богата Индия, связаны не со служением Брахме и Вишну, а с неясным служением Мага-Деве, хотя и его северные соперники приняли под своё покровительство часть этих бредней, чуждых первобытному Брахманизму. Сфинкс при храме Египетском и Будда, неразлучный товарищ Шиваизма в южном Индостане, эти два лица, которых сходство так разительно по чертам и особенно по характеру физиономии, параллельное движение двух религий, склонность Шиваизма переходит в учение о таинственном ничтожестве (таков крайний предел логизма) и склонность Буддизма переходить в самую грубую вещественность, приводят к предположению, что Буддизм был основанием той тайной мудрости Египта и Эфиопии, о которой древние так много говорили, между тем как Шиваизм был законом народа. Точно в том же порядке и с тем же значением появились, они в Индостане; но при встрече с Брахманизмом вскипела война, последствием которой было привитие Шиваизма к Брахманизму и изгнание Буддизма. После долгой борьбы вещественность и духовность могли слиться; но два учения, равно отвлечённые, равно гордые своей отвлечённостью, равно принадлежащие высшим сословиям, но совершенно противоположные по своим коренным началам, не могли ужиться рядом: которое-нибудь должно было пасть. Восторжествовали Брахманы, а изгнанные Шаманы или Саманейцы завоевали полмира.

Вообще о Буддизме до́лжно заметить, что он постоянно соединяет в себе самые противоположные крайности: Нигилизм, освящённый учением религиозным, и фетишизм, основанный на понятиях самых отвлечённых, уничтожение каст и составление целого народа жрецов; наконец, отчуждение от мира и жизни практической и, в то же время основание власти теократической в Ламаизме Тибетом и Японском. Последняя черта живо напоминает Эфиопию, и борьба царей светских и духовных одинаково происходила в этих двух странах, отдалённых друг от друга на полуокружности земли.

Беспристрастный разбор древних религий даёт нам новое правило для их коренного разделения: отстраняя случайности изложения и формы, в которых они дошли до нас, мы находим, что главный их характер определяется не числом богов и не обрядами богослужения и даже не категориями ума (знающего), но категориями воли. Свобода и необходимость составляют то тайное начало, около которого, в разных образах, сосредоточиваются все мысли человека. В языке религии переносящей в невидимое небо законы, которыми управляется видимый мир земли и его видимый владыка-человек, свобода выражается творением, а необходимость – рождением. Едва ли можно было найти какие-нибудь символы, более верные для олицетворения этих отвлечённых идей. Рождение представляет самому грубому уму неотъемлемую присущность необходимости, неволи, точно так же как акт творений представляет самое живое и ясное свидетельство духовной свободы или, лучше сказать, воли (ибо свобода – понятие отрицательное, а воля положительное). Признак наружный, и до сих пор не обращавший на себя внимания учёных, будет служить явной приметой первоначального смысла в учениях, искажённых позднейшими прививками и опутанных бессмысленной сетью поэтических сказок и религиозных легенд.

Довольно этих немногих слов, чтобы понять всю нелепость мнения, выводящего Еврейское служение всё сотворившему Богу, т. е. великой идее духа свободного, из служения Египетского всеродшей Изиде, т. е. идее самосозидающегося вещества. Нельзя обвинять людей учёных и посвятивших себя неблагодарному труду над мёртвыми остатками древности в ошибках произвольных; но дурные привычки ума, ложные системы и сухая кропотливость, приобретённая в книжном учении Запада, до того затемняют все понятия, что беспристрастный судья мог бы произнести строгий приговор в явной недобросовестности, тогда как ошибка учёного происходила от невольного, но и незлобного, ограничения разумных способностей, данных человеку. Так, Германский критик книги Бытия, сравнивая слова ветхозаветные «рек Господь: да будет свет, и был свет» с выпиской из книг Санскритских «и подумал Тот (Тад – таинственное имя Творца, ещё не выражавшегося в творении): хочу чтобы были миры, и вот они были» – отдаёт преимущество последнему тексту. Нет человека со здравым смыслом и с неиспорченным разумом, который бы не чувствовал огромную разницу между двумя выражениями, из которых одно носит на себе печать философского умствования и искусственности в выражении, а другое все признаки верования глубокого и неподражаемой простоты. Труд размышления, жизнь в мире отвлечённостей, также явно высказываются в Санскритском писателе, как вера безусловная и безыскусственная живо выражается в Моисее. «Вот, как я понимаю Бога», – говорит один; «вот, как явился мир», – говорит другой. Тот хочет вас удивить и поразить, другой не думает ни о вас, ни о себе, ни даже о величии Божием. Он вас не удивляет потому, что сам не удивляется. Да и чему удивляться? ведь это слово не его, а слово предков, взросшее с самим Моисеем, сжившееся с его жизнью и такое же простое, как рассказ о вседневных событиях мира. Живость и свежесть предания, благоухание весны человеческой дышат в слове ветхозаветном. Я говорю теперь не языком того или другого учения той или другой веры, но языком простого разума и здравой критики. Вообще, бесполезен труд нападения на ошибки мелкие и частные; но я привёл этот промах учёного, прославленного своими трудами в Германии, для того, чтобы показать, как одностороннее направление ума иссушает и уродует врождённые способности. Слепота учёности жалка и смешна.

Вражда между началом Еврейским и Кушитским выражалась, как мы видели, во всём развитии жизни Израильской. И после падения самого Израиля, много времени после падения Египта, она выразилась ещё живее в учении Гностиков и именно Гностиков Офитов, прямых и бесспорных наследников Египетской и Финикийской мысли. Хотя они уже стыдились прежних грубых понятий, хотя они отчасти отвергли двойственность органическую, слишком нагло оскорбляющую чувство человеческое; но прежний владыка народа Израильского всё-таки представляется им как начало злое, и злое именно потому, что оно творящее свободное, и потому, что оно призывает своё творение к свободной духовной жизни. От того-то, для них змей, призвавший людей к жизни вещественной, к покорности законам мира необходимости, змей есть посланник высшего, доброго начала. Гносис есть знание, но не знание свободы; а знание необходимости. Происхождение его из Египто-Финикийской системы доказывать не нужно: оно ясно и неоспоримо; но в нём особенно замечателен символ змеи. Во всех религиях чисто Иранских змея представляет зло, в Кушитских – добро. Но в Иранизме этот символ, кажется, просто вводный и принять или как олицетворение враждебного Кушитства, или как остаток древнейшего предания; в Кушитстве же он первобытный и коренной. Кнеф изображён змеёй, Сурмубель также; вся Финикия и Вавилон поклонялись змеям, Мага-Дева держит в руках кобра ди капелло, самую ядовитую из змей Индостанских, весь Декан наполнен мифами о богоугодных змеях (это принадлежит Шиваизму); змеи служат Будде и принимают его учение с радостью. Я знаю, что многоглавая змея вошла и в мифы об Вишну; но тут ею изображается только вода. Я знаю, что змея была приписана и Тифону в Египте; но это путаница позднейшего времени, которая по этому самому не заслуживает никакого внимания и совершенно исчезает в общем обычае изображать доброе начало в образе змеи. Такова змея Кнефа, Изиды, Таута и прочие. Запутанность же понятий, вследствие которой Тифон получил ту же эмблему, какую имело и доброе начало, происходило от примирений религий, вследствие которого утратилась, память об их первоначальном смысле. В соседнем народе злое начало изображено символом змеи; а мы переносим тот же символ к духу зла у себя, забыв, что его начало злое было то, которое мы считали добрым. Отвлечённые идеи о добре и зле уцелели, но беспамятность веков отчасти изгладила коренное различие в характере богов, которые у каждого народа считались добрыми или злыми. Впрочем, Иранское начало упорнее сохранило вражду против змеи, и Геркулес (с Гидрой), Аполлон (с Пифоном), Мифра (со змеёй Агримана), Вишну-Кришна (с драконом), Аза-Фор (со змеёй Мисгардской) всегда представляли глубокую вражду северного духа против Кушитской эмблемы. Эта вражда менее ясно высказывается в Индии, потому что синкретизм Индии был полнее и нравственно бессмысленнее, хотя стройнее логически. Трудно сказать, почему именно змея была признана изображением божества; но факт существует и неоспорим. Он сопровождал Кушитское развитие везде, где оно сохранило некоторую определённость; он перешёл в почтение Негров к змеям и, вероятно, перенёсся через ширину океанов с теми мореплавателями древности, которых смелые путешествия для нас непостижимы. Есть произвол в каждом заблуждении, а произвол трудно угадать; но может быть, детская поэзия первобытных народов Юга находила в движениях, быстрых как стрела, без видимых органов движения, в инстинктах хитрых без всякого заметного орудия инстинктов, в тонкости ощущений при слабости наружных проводников ощущения, наконец, в прихотливом и весёлом избытке жизни змеи какой-то образ всей этой богатой мировой жизни, которая проявляется в малейших подробностях органической природы, бьётся в самых мелких её жилах и скрывает от нас своё таинственное средоточие и вседвижущее сердце. Такое понятие и такое воззрение можно допустить в стихийном служении. Мысль же, довольно распространённая, о том, что змея Иранская была каким-то астрономическим знаком, каким-то изображением зимы, так ничтожна, что не сто́ит её опровергать: она почти нигде не прилагается и, следственно, нигде не должна быть приложена; она не имеет никакого отношения с поклонением змее и с её значением в мире Кушитском: наконец, она существует в науке только потому, что какой-то систематик её высказал; а учёным недостало досуга и терпения её порядочно проследить. Такие мысли являются и принимаются несколько времени за неоспоримые, по какой-то мнимой ясности и совершенной простоте. Они всегда напоминают гипотезу Дегиня о тождестве Гуннов и Гионг-ну. Никто и сомневаться в ней не смел. Что говорить! Светлее солнца, твёрже пирамид; кто-то невзначай на неё дунул, – и следов её не осталось. Впрочем, скажу мимоходом, что это не уменьшает достоинства трудов Дегиня и не объясняет слепоты его преемников, которые до сих пор не замечают ни города Хунаб на Волге, где-то около Казани, подле Аланской земли, ни рассказов Скандинавских о том, что Гунния была городом бесконечно великим (это значит, что Гунны не совсем же были кочевым народом), ни определительного показания Китайцев, которые знают землю или народ Уна-о на Юго-восток от Каспия и Арала, между Ванами Великими (Та-ван) и южными Азами (Ант зи), т. е. в общем гнезде Ванов (Вендов) и Азов (Сарматов). Кажется, из этого можно бы кое-что понять.

Змея, как мы видели, принадлежала коренному характеру Кушитского символизма и в нём получает своё истинное значение, точно так же как она нам объясняет и самую тайну его первобытного направления, и взаимные отношения между ним и религиями Иранскими. Исключительный факт медного змия в пустыне у Израильтян не должен был принят в соображение, во-первых, по его исключительности; во-вторых, по возможности временного синкретизма двух религий, и в-третьих, потому, что сами Евреи находили ему множество толкований, и благочестивый царь Езекия уничтожил его. Оставим мелочи в стороне! Они вообще недостойны науки и не могут иметь места при исследовании о предмете всеобщей важности, каков символ змеи в большей части древних религий. Микроскопом можно рассмотреть каплю воды, но не всё течение Волги.

Змей или дракон должны обратить особенное внимание наше в религиозном развитии Восточной Азии, начиная от Индостанских и Тибетских гор до Тихого Океана. К несчастью, мы не имеем никаких данных насчёт верований у Miao... или варваров, населяющих южный и юго-западный Китай; но, по крайней мере, нам уже известно с достоверностью, что у самих Китайцев дракон есть эмблема высшей мудрости и силы. Мифические их герои и полубоги весьма часто изображаются с туловищем, переходящим в форму змеиного хвоста, и даже с человеческими головами и змеиным телом: очевидно, не Буддизм ввёл с собой такой странный вымысел. Он в Китае гораздо древнее самого учения Фо; но позволительно думать, и даже довольно вероятно, что Буддизм новый есть в Китае, а также в Индии, только реформа или возобновление старобытного, почти забытого учения. Во всяком случае, уважение к образу дракона связано с преданиями о поклонении змеям в долинах Тибета и на всем протяжении его горной твердыни. Отношение змеистой форме рек в ущельях к мифическим рассказам о змееобразных духах, которых жилище в озёрах и в подводных чертогах, уже было объяснено, так же как и, вероятно, смешение слова нагар (нахарь то же, что̀ Бахр, в Абиссинии и Эфиопии) со словом нага ⁹⁵; но нельзя не предположить, что возможное смешение понятий перешло в самую мифологию только при появлении такой религии, в которой змея была действительным предметом поклонения. Этот факт тесно связан с переселением в горы Гималайские племени чёрного и курчавого, которого следы и многочисленные остатки до нашего времени поражают внимательного путешественника. Кажется, что почтение к змее или дракону ещё теснее связано с Буддизмом, чем с самым Шиваизмом, хотя весьма трудно разделить эти две системы или эти две стороны одной и той же системы; но многие вероятности ведут к тому заключению, что в образовании Кушитском племя чёрное ещё более было склонно к кроткому поклонению Будде, чем к дикому служению Шиве, между тем как пламенные страсти Мулата (смешанного Арамейца) менее сочувствовали созерцательному, чем деятельному и буйному направлению религии. Жалкая и слабая змея северных климатов не позволяет нам предположить, чтобы она когда-нибудь могла самобытно возвыситься до того важного места, которое она занимает во всех мифологиях, или как предмет ненависти, или как изображение высшего божества. Самый Иран, отечество Азов и Скандинавской веры, Халдеев и Вавилонской религии, Зендского племени и Мисраизма, не представляет ещё формы змеи в том огромном развитии, в котором она могла поразить воображение народов-младенцев. Африка и душный жар пригорий Абиссинских, Индостан и роскошная растительность долин Гималайских или Цейлонских, с огромными удавами и анакондами и с бесконечным разнообразием пород, достигающих размеров почти баснословных, или блистающих всею прелестью металлических отливов, или ужасающих неизбежной смертельностью яда, заключённого в теле ничтожном, вот вероятное отечество змеи мифологической. Но мы уже видели, что Шиваизм и Буддизм принадлежат, бесспорно, Кушитскому началу и связаны со змеепоклонением; итак, в Индии смешно бы было искать его колыбель, тем более что оно не имеет никаких сношений с Брахманизмом. Между тем, совершенная или почти совершенная бесполезность змеи для рода человеческого и её злая деятельность внушают невольное сомнение, как могла родиться мысль представить доброе начало под видом враждебного животного? Ответ прост: или мысль эта основана на предании, утратившем свой смысл, или божество Кушита не заключало в себе нравственной идеи благости, но простое и грубое понятие о силе. Иначе мы вопроса не можем разрешить, и это решение вполне отвечает всем данным науки фактической. Таков характер Кушитства. Со временем вещественность потеряла свои исключительные права; человек, воспитанный силами собственного разума или сближением с племенами, достигшими высшей степени развития, дошёл до духовности, т. е. до отвлечённости от вещества; но никогда уже не мог он вырваться из тех цепей, которыми было оковано его младенческое направление. Первые данные его были вещественные, первые понятия его приняли форму согласную с неизменными действиями наружной природы, а не с вольным творчеством внутреннего духа. Этой печати, принятой его детством, он уже стереть не мог. Шиваизм дошёл до тонкости Аристотелевой философии, Шиваизм обвинил Брахму в вещественности и в любви его к призраку (Мая), в утрате собственного достоинства; всё это было, но он не понял, и понять не мог, свободной деятельности заключённой в Брахманизме. Брахма, униженный мифами, любит и творит: это свобода; Шива, в высшем своём развитии, ненавидит и творит: это крайнее, это самое поэтическое и самое дерзкое, выражение необходимости, перенесённой в мир отвлечённостей и умозрений ⁹⁶. Вот ключ развития Кушитского, вот коренное направление его, чисто вещественное, воздвигнувшее столь гигантских памятников в зодчестве и ваянии и не завещавшее нам ни одного слова, вдохновенного поэзией или проникнутого животворной мыслью, Буддизм достигает, как мы сказали, высокой духовности, но только в смысле отвлечённости от вещества. В этой духовности нет самобытного и живого двигателя; она есть ни что иное, как отрицание, возведённое до религиозного значения. От этого, его высшее торжество выражается самоуничтожением; и, несмотря на все хитрости западных толкователей, на все сомнения, порождённые высшим просвещением нашего ума, которому не верится существование религии, основанной на Нигилизме, учение буддистов было и есть служение небытию. Бытие видимое с его изменчивостью, с его страстями, с его неправдами, требовало противодействия: оно явилось. Но по тому самому, что оно было противодействие, оно, в своей отрицательности, сохранило характер того положительного начала, которым оно было вызвано, характер неволи. Я знаю, что оно скрыла грубую вещественность, из которой оно родилось и заменило призраком эманации ясную форму рождения; но эти уловки ничего не значат в глазах здравого разума. Тип первоначальный сохранился упорно и неизгладимо. Буддизм точно также подчинён необходимости (я говорю о высшем учении), точно также лишён нравственного двигателя, как и Шиваизм: но то, что̀, являлось в веществе под призраком жизни (ибо вещество есть действительная область необходимости), обличило свою безжизненность, когда перешло в область духа творческого и не приняло в себя начала свободно-творящего. Религия, как уже сказано, есть крайний предел всего мышления человеческого: явно или тайно, разумно или инстинктивно, она в себе всегда заключает полный и окончательный вывод из его духовной жизни. От этого, при всех случайностях мифа и легенды, выдумки и предания, она всегда отражает всё сцепление его умственного развития и облекает в таинственные образы строгие законы его бессознательной диалектики, те самые явления, которые встретились нам при изучении Кушитского вещественного служения, должны повториться, и действительно повторяются, во всех философиях, исторически или логически возникших из материализма или из воззрения на неизменную последовательность видимой природы или познающего ума, который есть не что иное, как зеркало познаваемого мира. Тайное учение о необходимости проглядывало и пребывало во всех изменениях философической формы, будь она скепсисом или догмой, анализом или синтезом. Система опровергаемая возникала снова в системе опровергающей, по закону прямого антагонизма; и после бесконечных толков о сущности бытии, знаемом, знающем и знании, все усилия самого смелого разума могли дойти только до вывода отрицательного, до самоуничтожения необходимости в сознании. Но так как отрицание не удовлетворяло всем требованиям ума, свобода отрицательная объявила мнимые права на достоинство воли, и назвала себя свободным сознанием необходимости: бедная логическая увёртка, выведенная упорным трудом Германского мышления из логических, т. е. необходимых, законов вещественно умственного мира. Правая или неправая, эта философия получила своё полное и законное развитие; но самолюбивое умствование нашего времени не должно пренебрегать глубоким смыслом обрядности веков доисторических. Кушитство, в своём отвлечённом направлении, должно было уже издревле переходить в совершенную безличность Верховного Существа, в Пантеизм. Но самый Пантеизм получал непременно два развития противоположные: он просто факт всеобщей жизненности (это окончательное развитие Шиваизма) или идея, отражающая этот факт, благоволящая ко всему, и ко всему равно, следственно лишённая всякого нравственного значения, – это собственно Буддизм. В нём есть благоволение, и весьма ясно выраженное; но в нём нет любви и быть не могло. Далее, та же самая идея, отвлекаясь более и более от всего сущего, должна была или уничтожить совершенно всякое понятие о божестве, или перенести его в такую не определённую область, что ум и чувство человеческое не могли находить в нём ни точки опоры, ни прямого и положительного смысла. С другой стороны, врождённая склонность к добру, предоставленная самой себе и воспитанная до некоторой степени кротким благоволением Буддизма, наводила на идею стройности, гармонии с миром и строгой формальности логического устройства в обществе и государстве. Все эти эпохи действительно прожиты Китаем. Положительное и законами одобренное равнодушие ко всему, что́ мы привыкли (впрочем, довольно неопределённо) называть чувством религиозным и ко всякому даже духовному представлению Высшего Начала; желание осуществить в себе и в государстве полное и гармоническое изображение видимого и разумного мира: наконец, строгая формальность, закованная в логические законы и враждебная всякому произволу и даже всякой свободе, – всё это находим мы в атеистическим учении великого Конг-фу-тсеу, в правиле, что человек должен в себе сосредоточивать гармонии земли и неба ⁹⁷, в цели, предписанной законами государству, которое обязано изображать всю полноту вселенной, и во всей жизни умственной, семейной и политической Китая. Этим объясняются его материальный быт и неизменное стремление к положительным выгодам гражданина; ибо в них спасалась врождённая святыня души человеческой. Этим же объясняются и угнетение всякого свободного порыва, холодная сухость форм, упрямое почтение к преданию, бедность поэзии и мертвенность воображения, изуродование души человеческой и возвеличение общественной жизни, наконец, всё величие и слава, всё детство и духовная нищета Китая. Отличительные черты его физиономии зависят, бесспорно, не от одного влияния религии, но и от свойств умного и мыслящего племени, которым населён Восток Азии. Впрочем, до́лжно заметить, что полного и свободного развития Буддизма во всей его строгой последовательности до́лжно искать именно в таких землях, в которых он не встречал другой равносильной стихии религиозной и в которую он перешёл без примеси Шиваизма. Общее мнение учёного мира и самих Китайцев предполагает, что учение Фо было введено в Китае незадолго до Р.X. и утвердилось в нём уже в первом столетии нашего летосчисления. Это факт, и факт неоспоримый; но он точно так же малозначителен для исторических разысканий, как и мнимое рождение Буддизма в Индостане при Гаутаме за 600 лет или при Шакьямуни за 1000 лет до Р.X. Отследив Африканское происхождение Будды и параллельный ход его служения с Шиваизмом, убедившись в том, что собственно не Индостан, а южный Декан был первым его жилищем на Востоке, и, признав величественные пещеры на Малабарском береге и в Гаутских ущелиях за стародавние его святилища, мы уже не можем верить началу Буддизма в землях, лежащих на Север от Нербудды или в при-Гангесских областях. Шакьямуни и Гаутама (если они точно два разные лица ⁹⁸) являются нам только реформаторами и ревностными проповедниками древнего учения полузабытого и возобновлённого с примесью новой стихии, именно Брахмано-философской. Новый Индейский Буддизм должен был принять характер местности, в которой он родился, и во многом изменить свой первоначальную физиономию. Но нам уже не позволительно считать Шакьямуни основателем учения Буддистского, точно так же как смешно бы было Иранскую религию связывать с реформатором, написавшим Зендавесту и известным под именами Зердушта, Зердохта или Зороастра, именами вероятно выдуманными. Самые мифы о Буддах древнейших и общее мнение, что Шакьямуни был не что иное, как аватар ⁹⁹ Будды невидимого, явно указывают на Буддизм, предшествовавший его рождению, точно так же как понятие о Вишну должно было предшествовать его первому человеческому аватару: ибо в обоих божествах заключается не чисто философическая, но определённо религиозная мысль. Мёртвые камни южной Индии рассказывают нам тайну, поверенную им смелыми зодчими древности, и опровергают показания позднейшей письменности. Но в Китае памятников было мало, и эти памятники были ничтожны, вероятно, от рассудительно-расчётливого характера племени, которое в каждом деле требует только полезной цели. За всем тем, весьма многое указывает на сильное влияние Кушитского начала: предание о троглодитизме и служении в пещерах до времени Тсе-тше-чи, название дверей храма дверями холма, уважение к форме змеи, которая вмешана во все первоначальные мифы, величайшее сходство в коренных знаках мысли с системой иероглифических письмен и, может быть даже самое имя божественного духа, просветителя человечества, Фо-ги, которое напоминает позднейшую форму имени Будды, Фо, хотя последняя, бесспорно, возникла из сокращения двусложного слова. Невозможно пропустить без замечания некоторое сходство в мифах о Фо-ги с песнями Калевали о Вейнемейене и характеристическую важность, приписанную в обоих случаях гармонии музыкальной и пятиструнной арфе, изображающей вероятно таинственное согласие человека пяти-чувственного и мира пяти-стихийного; но общий миф доказывающий происхождение из одного и того же центра, т. е. от Средне-Азийской твердыни, нимало не уничтожает возможности влияния чуждого, юго-западного. Хотя известное предание Индейцев о том, что Китай населён выходцами из Индии не заслуживает внимания и ничего не доказывает кроме хвастливости, народа (точно так же как Гишпанская сказка о том, как Бернард Каприо задушил Роланда), однако же, по многим данным, невозможно отвергать довольно древнее влияние Индостана на умственную жизнь Китая, вверх того, хотя имя Фо-ги и напоминает позднейшего Фо-Будду, рассказ о нём нисколько не согласуется с остальными мифами и системами Китайской религии ¹⁰⁰. Кушитство могло принять в себя и освятить старую символическую сказку, принадлежавшую другому учению. Мы не должны ни пренебрегать этим согласием сказаний Китая и Финской Карелы, ни приписывать ему излишней важности; но, основываясь на ясных указаниях, которые нам представлены первоначальной таинственностью троглодитизма, змеепоклонением, иероглифическим началом письмен и чёрным и курчавым населением южных гор Китая, мы имеем полное право утверждать, что отдалённейший Восток Азии, в эпоху доисторическую, получил таинственное учение Кушитского мира, логическую отвлечённость, которая в позднейших веках стала известна под названием Буддизма, но уже издревле, хотя безымённая, доставила Эфиопии славу праведности, а Египетским жрецам славу мудрости. Жизнь нового Буддизма на Востоке явно показывает, как одна и та же система склонна переходить с одной стороны в учение о нигилизме, а с другой во все нелепости поклонения фетишам. То, что̀ представляется нам единовременно в одной земле, развивалось в двух странах, разделённых бесконечностью морей и твердынею материков, на берегах Янтсе-кианга и Нигера. Беспечность Негра, его случайное одичание в знойном просторе Африки, недостаток связи между отдельными поколениями и уничтожение жреческого сословия оставили от Буддизма только самый грубый и жалкий его осадок, Фетишизм. Внимательное изучение этого служения, которое представляет нам человека на самой низкой степени умственной жизни, даёт важные результаты. Фетиш весьма часто не есть предмет, взятый из природы и облечённый в божественность детским страхом людей, но предмет рукоделанный, плод человеческого произвола, произвольно признанный за святыню. Фетиш в этом виде ясно представляет крайнее искажение амулета, а амулет получает свой смысл только в символическом языке многообъемлющих мифологий.

Мы видели, что стихийное служение развивалось в двух видах, в страстном и вещественном Шиваизме, в отвлечённом и созерцательном Буддизме, и переходило всю лестницу человеческих заблуждений от служения рукоделанному фетишу до торжественного поклонения святыне небытия; но везде и во все эпохи сохранило оно одну и ту же основную мысль: жизнь есть необходимость, и необходимость, так сказать, внешняя духу мыслящему. Но этот дух в ней закован, и ему остаётся или признать её беспрекословно и служить ей, или уничтожить себя, чтобы получить свободу. В первом случае добра нравственного нет, потому что идея добра несовместна с идеей рабства, а свобода невозможна; в другом нет добра нравственного, потому что свобода духа возможна только в удалении от всякого действия, ибо действие завлекает её в мир необходимости, а свобода, всё проявляясь, остаётся в области небытия. Таков смысл Кушитского учения во всём его развитии; но мы видели из примера Китая, что добрые чувства души умеют выгородить себе частицу жизни, в которой они ещё высказываются, и можем быть уверены, что то же самое повторялось везде. Каковы бы ни были заблуждения ума, есть в духе человеческом сила, не повинующаяся ложным выводам одностороннего учения. Поэтому, во всякой религии мы должны отделять то, что составляет коренную её особенность, её логическую основу, от того что в неё введено синкретизмом чувства, рассудка или воображения. В Буддизме от самого Буддизма отличаются резко мифы, внесённые Брахманством, Сабеизмом или Несторианством. Таковы сказки затейливой географии миров, взятые из Брахманских учений, и роскошь адских мучений ¹⁰¹, в которой видно искажение христианских преданий. Нелепая смесь всех верований, привитых к коренному неверию, к религии небытия, представляет жалкий и смешной сбор самых противоположных понятий, Ламаизма, Нигилизма и Фетишизма, – но не нам смеяться. Оглянемся на Европу.

Иран, как мы уже сказали, основал своё верование на другом начале, на предании о свободе или на внутреннем сознании её. Кушитов мы должны угадывать: Иранцы сами себя высказывают. Первое место между их показаниями, по древности, определённости и простоте, занимают писания народа Израильского; второе, бесспорно, принадлежит Брахманизму, несмотря на бессмысленную примесь других религий; наконец, третье ясно выраженное понятие о свободе нравственной заключается в книгах, приписанных Зердушту. Области же, в которых оно утратилось в бесхарактерном синкретизме, Вавилон, Ассирия, Финикия и Эллада, доставляют критике только немногие намёки на первоначальные верования, но не содержат в себе ничего истинно органического.

Шиваизм стихийный был, как мы сказали, изображён дуализмом производящим, символом грубой необходимости: Буддизм созерцательный принял форму эманации непроизвольной, следственно необходимой. Ясно и решительно отправляясь от начала, совершенно чуждого системе Кушитской, Иранская религия возводит всё видимое и частно-живущее к вечно сущему духу, давая ему разные названия, смотря по местности, характеру языков и направлению младенческой мысли человека. «Бог, в значении Творца, есть основная характеристическая черта Иранства. Свобода положена началом, благо нравственное – высокой целью всякого дробного бытия. Двойство антагонистическое не могло не войти в область веры Иранской: Сатана, Локи, Агриман, Асуры обозначают борьбу зла против добра. Но двойство антагонистическое не имеет того характера независимости и равенства, которое мы находим в двойстве полярном и органическом. Даже тогда, когда представитель зла не является возмутившимся творением всемогущей благости, он всё-таки лицо второстепенное, определённое на конечное разрушение. Представитель добра есть посланник и изображение первоначальной силы, дающей несомненную победу добру над злом. Алефатер торжествует, когда вселенная сгорает в огне Суртура, и из пепла восстают его святые любимцы, непричастные злу и неправде, чистый Валдур и младенец Могни и другие лица первоначальной мифологии, которые не осквернены безнравственными мифами позднейшего синкретизма. Духовная истина не пощадила ни силы Аза-Тора, ни высоко-поэтического лица Водена, ни всего сказочного пантеона Скандинавского. После мира страстей и борьбы, погибшего вместе со своими богами, возрождён мир тишины и любви, и с высоты нового неба кроткий взор Алефатера сияет над новой лучшею землёй. Менее определён смысл Зеруана-Акерене ¹⁰². Это слово отзывается умствованием и отвлечённостью; оно не представляет лица мифического и действующего. Равенство Агримана и Оромазда кажется бесспорным; но, после краткой победы, Агриман должен погибнуть или покориться (толкования различны). Первоначальная мысль высказана ясно, и всесозидающее могущество добра признано бесспорно, так же как и основной характер свободы. Ещё духовнее и совершеннее Брахма, ещё чище является в нём свободно-творящий дух, ещё ничтожнее враги его Асуры (часто носящие образ змеи). Таково древнее учение, для всякого беспристрастного критика; но Веды уже переходит в область умствований, и много не умели узнать идеи нравственная блага в многословии пантеистической философии. Брахма есть всё, что есть; в нём всё возможное и всё сущее: это правда, но всебожие не уничтожает его личного самосознания и, заключая в себе всю полноту бытия, он не перестаёт быть живым и вольным творцом и началом добра. Такое воззрение на пантеизм Брахманский (который, впрочем, впоследствии совершенно изменился) помогает нам понять разницу его с пантеизмом Кушитским в его высшем развитии. Будда есть дух сознающий, первоначальный, но невольный в своих действиях. От него истекает мир в своём дробном и вещественном проявлении. Этот мир есть всесущий Шива, страстный, деятельный, роскошествующий в избытке жизненных сил, который сам сделался предметом поклонения во всех религиях чисто стихийных. Будда же, предмет служения для посвящённых, высшее начало, скорбная и бессильная духовность, получает своё самосознание беспрестанно в человеке и, почувствовав своё рабство, беспрестанно уходит в область небытия, спасающую его от ига необходимого и телесного. Вечное воплощение Будды в человеке обратилось во мнение о постоянном воплощении его в одном каком-нибудь человеке, в жалкую глупость Ламаизма. Из оного видно, что Пантеизм есть стихия вводная в учении Брахмы, мирного и свободного, и основная в безличном Будде и вещественном Шиве, живых образах внешней необходимости. Буддизм и Брахманизм многообразно сливались и изменяли друг друга; но внимательное наблюдение их характеристического различия показывает нам, что они выросли на разных почвах и первоначально ничего общего между собой не видели. Общность же дух также как и изучение древнейших памятников, обличает единство Буддизма и Шиваизма, из которых первый был реакцией против второго, но по закону прямого антагонизма не изменял коренных начал и оставался в области необходимости, выраженной рождением в Шиве и эманацией в Будде. Важность и, так сказать, основность полярного двойства, в Кушитстве сохранилась даже в хаотическом сплаве, который называется верованием Индостанским: Сарасвати совершенно ничтожна; Лакшми, грациозно-нравственное лицо, принадлежит поэзии, а не учению религиозному; Бгавани же есть многочисленное понятое, оспаривающее первенство у самого Шивы. В Египте важность Изиды, по крайней мере, равняется Озирису, и отсутствие лица ей подобного в Тифонизме подтверждает вполне не-Кушитское происхождение Тифона. Органическая полярность называется в системе Брахманской силой (Сакти) божества. Выражение это, по философическому своему значению, явно принадлежит многомыслившему племени Санскритскому, но самое представление о силе, воплощённой в образе женском, совершенно чуждо и первоначальному Брахманству, и учению Вед. Сарасвати, жена, сила Брахмы, есть не что иное, как подражание Дурге-Бгавани ¹⁰³, и вероятно даже простая переделка прозвища, эпитета религиозного, в котором можно разобрать Иранские корни сар, ссар, ссер, царь, и сват, свет, свят (Сар-Сват, Царь свят). В Вишнуизме же Лакшми есть уже не простое подражание, но синкретизм, принявший органическую стройность, хотя лишённый всякого философического смысла.

В системах смешанных трудно отыскать первобытные начала, тем более, что о Финикийцах и Ассирийцах мы имеем весьма неполные сведения. Отношения Евреев к сильному Ниневийскому царству заставляют нас предполагать в нём преобладание Иранского начала, искажённого в лице Низраха или Нергаля. Вавилон представляет в своих мифах тоже сращение двух начал, которое явно в его памятниках и во всём его быте. Так сказка о полурыбе Оаннесе, приплывшем с моря учить людей всякой премудрости, указывает на колонизации с Юга Кушитского и совершенно согласна с преданием Ветхозаветным о Куше, Вавилонском строителе; между тем, рассказ о потопе в своих подробностях согласен с северным происхождением воинственных Халдеев. Целый ряд эманаций или рождений, который является в виде триад, совершенно принадлежит Кушитской системе; но первоначальный Вел, в своём уединённом величии, тесно связан с учением Иранским. Кушитский характер, кажется, ещё более преобладает в Финикии, хотя имя верховного божества (Иракла-Кроноса) принадлежало Иранскому миру ¹⁰⁴. B поэтической же Элладе новое стремление человекообразной религии, соединившись с запутанностью многосложного синкретизма, уничтожило все определённые черты первобытных богов. Их физиономии неуловимы для критики; они беспрестанно изменяются, исчезают и воскресают снова по прихоти пластического воображения художников и отражают в себе беспокойный быт и беспрестанные борьбы в малом размере, которыми полна история Эллинов. Так, например, Зевс, сын и враг Кроноса, есть, вероятно, тот же Финикийский Кронос, усвоенный Куретами и принявший у них более человеческий образ, между тем как вражда его с Кроносом обозначает победу Куретов и Эллинов над Финикийцами. Можно в Греческом Олимпе различить, хотя с трудом, божества, представляющие Иран, от тех, в которых воплотился Куш; но отделить самые учения одно от другого уже совершенно невозможно. Свобода утратила свой нравственный смысл и сделалась произволом; необходимость утратила единство личного представления и сделалась простой и неясной отвлечённостью. Обыкновенное рождение богов принадлежит общей Шиваитской системе; рождение без отца или матери относится к понятию об эманациях. С другой стороны, характер свободы преобладает в поэмах Гомерических и выражается всемогуществом Зевса и мифом золотой цепи. Можно бы даже подумать, что Гомеру чуждо было учение о необходимости, если бы в словах Ириды Посейдону не было видно, что власть Парки ¹⁰⁵, покровительствующей перворождённым (странный довод в пользу маиоратств) страшнее Посейдону, чем сила Зевса. О Риме говорить нечего. Там не было никакой системы, никакого учения. Там было не органическое соединение, а грубый сплав мифологий. Там не было верования, а государственная обрядность, гражданственная связь, religio, church and state.

Довольно замечательно, что все учения, сохранившие в себе остаток свободного Иранского начала, также сохранили предания о великом изменении жизни земной, которое мы называем всемирным потопом. У Индейцев в Брахманизме (и именно в нём) подробный рассказ о том, как Ману (человек, т. е. человек праведный) был спасён самим Брахмой от бездны вод, поглотивших землю; в Вавилоне тот же рассказ о Ксисуере, спасённом помощью бога Хона (Кроноса, Еврейского Иеговы), у Израильтян то же; то же, хотя менее ясно, у Иранцев и Азов, выселенцев Ирана. В Вишнуизме то же самое повторяется в мифе о воплощении Вишну для спасения земли и священных книг, увлечённых злым духом в морскую глубину. Вишну обличает во многом северное своё происхождение. Впрочем, изучение этой части мифологии Индостанской даёт любопытное указание на ход мифов, на изменение понятий посредством дурно истолкованных символов, и на выдумку новых сказок для объяснения иероглифов, которых смысл был утрачен; в общем же движении человеческой мысли, в её религиозном развитии, практически Вишнуизм далеко не имеет важности коренных учений Брахманских и Шиваитских, в которых всё практическое и обрядное имеет основу логическую и отвлечённую.

Свобода и необходимость, проявленные в образах творения и рождения, составляют внутреннее зерно религии Иранской и Кушитской и служат началом, с одной стороны, единобожию, с другой всебожию (монотеизм и пантеизм). Но единобожие, переходя в положительные формулы философии, легко изменялось и сливалось с понятиями пантеистическими. Всё творение есть тот же творец; Зевс есть всё то, что̀ ты видишь, всё то, что̀ движется; Брахма есть всё во всём, и так далее. Вот основа пантеизма Иранского, который сливается с системой Кушитской. Нет сомнения, что логическое развитие мысли влечёт человека к пантеизму; ибо логика есть собственно наука проявлений, а свобода (корень единобожия) не проявляется или, проявившись, теряет свой характер. Но внутреннее сознание или стародавнее, первобытное предание, на котором возрастал Иранизм, сохраняло права свободно-творящего духа в личности божества, и Брахма, творящий по любви, совершенно отличен от Шивы, творящего поневоле. Обе системы переходили в многобожие, но каждая давала своё направление или свой смысл новоявившимся богам: от одной они получали характер силы физической, от другой – характер воли нравственной.

Не нужно распространять эту мысль и объяснять её примерами. Дионисос Кушитский и Аполлон Иранский представляют в себе такие противоположные типы, что беспристрастный исследователь не может выводить их из одной системы религиозной; но не до́лжно забывать, что многобожие и человекообразное представление богов уничтожают большую часть первоначальных примет и сливают разные учения в общий бессмысленный хаос.

Пантеизм коренной, религия необходимости, признаёт поневоле частные и временные личности, ибо чувство самосознания сильнее всякого умствования. В то же время, он охотно отрицает личность общего мирового чувствилища, личность всепознающего духа (таков Буддизм), и по этому самому свободнее переходить в многобожие, чем коренной монотеизм. Можно даже предположить с некоторой вероятностью, что единобожие никогда не переходило в многобожие иначе, как при встрече и прививке пантеистических понятий. По крайней мере, в Индостане политеизм зависит по большей части от развития учения Шиваитского. Брахма и Вишну являются отдельно, один в своём творческом величии, другой в своей человеческой деятельности, повторяя образ свой в символических и исторических аватарах; Шива дробится и множится в целом поколений богов, часто оспаривающих первенство у своего родоначальника. Из них главные, Ганеша, Картикея, имеют своих приверженцев, которые считают их первоначальными силами и ставят выше самого Магадева. В Египте все боги (а их было довольно) связаны с Озирисом и Изидой, а Тифону (как следовало по его характеру Иранского представителя) не дано ни жены, ни племени, исключая миф о том, как он соблазнил Изиду. Символ необходимости, рождения, вёл прямо к многобожию, точно так же, какой имел неизбежным последствием поклонение производительной силе в мире вещественном.

Очевидно, что человекообразие (антропоморфизм), так же как и все заблуждения религиозной потребности, легче прививаются к пантеизму, чем к единобожию. В самом символе необходимости рождений, лежит уже будущее развитое человекообразное, как скоро он усвоится народом чувствительным к пластической красоте. Так и было в землях Эллинских. С другой стороны, самое благородство этой формы и уважение человека к своему внутреннему достоинству не позволяли началу стихийному развиваться во всей своей грубой наглости. Поклонение божеству, изображённому стройным кумиром Дианы или величественным лицом Зевса Олимпийского, не могло сопровождаться варварскими обрядами, которые бесчестили храм восьмирукой или птицеголового бога. Жертвы человеческие не были обыкновенными в Элладе и рано исчезают из её религиозной истории, хотя след их и предания долго сохранялись в памяти народа. Так, например, Вакху в Беотии приносили ежегодно в жертву отрока, который в позднейшее время был заменён козлёнком. Кажется новое опьянение Востока, после падения Эллинской самобытности, ввёл в Элладу забытый обычай человеческих жертвоприношений ¹⁰⁶, так же как оно опять зажгло в Африке угасший фанатизм Вааловый поклонников; но это было ненадолго. Многобожие вспыхнуло со всеми своими отвратительными обрядами против всепоглощающей силы Христианства и исчезло из Эллино-Римского мира. Впрочем, уже сказано, что жестокость не была коренным пороком Кушитского служения. Может быть, она развивалась из учения Иранского, враждебного всякой вещественно-органической жизни, и была связана с его искажением; но она, бесспорно, легко вкрадывалась и в стихийную религию, совершенно чуждую положительным нравственным началам. Образ человека, избранный в Элладе типом всего божественного, облагораживал всю религию. Внутреннее сознание свободы в человеке отражалось в свободном характере самих богов; но свобода, исходящая из понятия о частной и мелкой личности, а не из высокого и нравственного понятия о первоначальном творчестве, заклеймена была всею шаткостью личного произвола. Из самой неопределённости коренных идей, перешедших в живые образы и утративших своё значение от внутренней силы жизни, заключённой в образах, избранных Эллинским воображением, – выводится лёгкость, с какой всякое божество могло уместиться в человекообразном соборе Олимпа. Бедность основной мысли производила богатство видимых форм. Сверх того, не до́лжно забывать, что Эллада, составленная из мелких отдельных племён, не имевшая сильного самобытного направления, получила всё своё просвещение и всё своё умственное богатство извне. Поздно появилась она на сцене деятельности мировой. Иранское племя, которое служило основанием всему народонаселению, успело одичать и огрубеть прежде, чем оно пришло в новое соприкосновение с Востоком и Югом. В тесном и гористом полуострове Эллинском не встречались сильные волны племён, могучие начала первобытных религий в полном своём разливе; не было жаркой схватки и отчаянной борьбы, которые произвели в Индостане и на берегах Евфрата столько величественных явлений в истории и многозначительных изменений в человеческих думах. Тут не становились лицом к лицу Кушит и Иранец во всей чистоте и определённости коренных своих характеров; мало-помалу, без потрясений и сильных переворотов, почти незаметно, через береговые гавани и горные долины, всачивались две противоположные стихии просвещения в бесцветную среду, которая ещё не сознавала своей живой и оригинальной личности. Приобретённое извне перерабатывалось внутренней деятельностью Эллинского духа и созидало новое целое, полное красоты и прелести, но лишённое глубокомыслия и страсти. Религиозных войн не знала Эллада. В самых ранних эпохах её развития слышны какие-то лёгкие отголоски частных стычек между поколениями, принявшими поклонение Вакха (Дионисоса Кушитского) и Аполлона (Иранского). Таков, вероятно, миф об убиении Орфея, который, сошествием в ад, напоминает Иракла – победителя смерти, и Музагета; но эти слабые отзывы грозы, гремевшей на Востоке, не заслуживают внимания. Общая среда отнимала всю силу, так сказать, всю едкость внешних приливов: лёгкие вскипы и пена знаменовали встречу, ознаменованную в Азии бурями и вулканами. К этому до́лжно прибавить и то, что самые стихии религиозные утратили свою первобытную резкость прежде, чем они коснулись Эллады. Смешение учений в Финикии, Сирии и Малой Азии предшествовало распространению просвещения в Европе. Между Ираклом и Озирисом, или Дионисосом, или Астартой, не могло уже быть той вражды, которая существовала между их первообразами. Равнодушие и терпимость заступили место исступлённого фанатизма. Племена смешивались, занимали друг у друга устройство гражданское, часть быта домашнего и практические знания. Отовсюду возникали мелкие центры общественности и складочные места для разнородных святынь. Не нужно опровергать мнение учёных, пристрастных к системе автохтонства и присваивающих Элладе славу самородного развития. Эта система не выдерживает никакого разбора и содержит в себе отрицание всякой исторической критики; заблуждение минутное не заслуживает дельного спора.

Вся поэзия древняя, все первые памятники словесности полны показаний о колониях, приносивших на материк Греции или на её острова свою образованность и свои вещественные силы. Рассказы о Данае, брате Египта, о Кадме, о Тантале, о Кекропсе, о потомстве Миноса (Эакидах) связаны со всеми изменениями в ранней судьбе областей и с родословными домов, прославившихся в позднейшие века. Геродот, которого верный взгляд на земли, почти неизвестные, оценён и оправдан всеми новейшими исследователями, не обинуясь приписывает Финикийцам введение грамотности в Элладу. Самый характер памятников, принадлежащих баснословным временам, указывает на умственное направление, чуждое последовавшему развитию. Таковы гидравлические работы, которые встречаются нам в младенчестве просвещения Эллинского и вечно останутся загадкой для упрямых приверженцев его туземного начала. Со всех сторон, как уже сказано, возникали мелкие общества с многосложными и синкретическими религиями. Везде были свои пантеоны и свои местные мифы; но в самом сердце Эллады, в области, охраняющей с севера вход Пелопоннеса, на перепутье всех движений народов южных и северных, невольно останавливается внимание наше общим Греческим пантеоном, общей святыней, сборным местом всех богов и всех мифов. Фивы; которых имя уже одно так явно напоминает Египетскую столицу, стовратную царицу Нильской долины, Фивы вмещают в себе все стихии, разнообразно развившиеся во всех прочих областях. Таинственный сфинкс Египта задаёт Эдипу свои затейливые загадки и открывает целый ряд трагических происшествий. В которых царствует строгая и неумолимая судьба; окрестности Копаиса удивляют нас следами канализации, достойной Кушитского трудолюбия; Кадм Финикиец сеет зубы дракона, и сам в глубокой старости принимает вид змеи вместе со своею божественной подругой Гармонией, которой имя принадлежит мифологии восточной. Пещера великого прорицателя, всезнавшего Трофония, напоминает пещерное служение Шиваитов; глубокая таинственность, кровавая необходимость правит судьбами этого города, менее всех Эллинского из всех Эллинских городов. В Фивах всё ещё дышит Югом и Юго-Востоком. Душа не освободилась от тяжёлого ига вещественных сил. При чтении этих чудных мифов о Кадме и Эдипе и Тирезии, при вспоминании об обрядах собственно Фивской религии, чувствуешь, что ещё ходишь не под ясным небом, не по благодатной земле, внушившей столько чудно-светлых песен, но под сводом пещеры по каменному помосту, в мире безмолвного каменосечца Кушита. Это доказательство начал жизни Беотийской сильнее всяких сомнений, порождённых избытком буквенной учёности. Вывод, основанный на общей гармонии древне-Фивской жизни, подтверждается всеми подробностями. Так в числе семи ворот города, посвящённых разным богам, находим мы ворота Огигеса и не можем уже считать его человеком по тому кругу, в котором встречаем имя его. Между тем, он, очевидно, чужд Эллинскому Олимпу, как божественному, так и героическому. Происхождение же его объясняется другим именем, Онки, которой посвящены были седьмые ворота Тира и которая известна нам как богиня Финикийского берега, однозначная с Сигой. Кадм, изобретатель письмен, ясно представляет нам предание древнее о прибытии поселенцев Финикийских в Фивы, вероятно основанные Египетскими колонистами. Кадм не утратил своей важности даже в то время, когда Эллада утратила свою духовную жизнь. Кадмон встречается нам в системах восточных мистиков как таинственное прозвище Адама (Адам Кадмон ¹⁰⁷. Смешно было бы выводить это имя из Эллинских сказок, но непозволительно Эллинскую сказку отрывать от первоначального мифа восточного. Кадм, по словам Страбона, жил также и в Эфиопии (земле Куша библейского). Сидон и многие другие города Финикийского союза выводили своё начало, от юго-восточных пришельцев, живших на берегах Персидского залива, и поэтому связывали свои предания с преданием библейским об основании Вавилона Кушитами. Показание это подтверждается и тем, что восточной берег Средиземного моря, начиная от границ Египта, также назывался Эфиопией, между тем как северная часть Сирии называлась Леуко-Сирия (Белосирия).Различие племён очевидно. Самое простое размышление приводит нас к тому выводу, что Кадм, Кадмос или Кадмон было священным названием племени, которое мы назвали Кушитским, и принадлежало верховью Нила, – земле, которую признали мы колыбелью Буддизма и Шиваизма, земле Саманской. Имя Будды, Самано-Кодом, и Саманейцев подтверждает наш вывод и объясняет имя Готамы ¹⁰⁸, которое далеко не имеет личной определённости исторического Шакья-муни. В мифе о Кадме Греческом внимание наше должно остановиться на другом обстоятельстве, весьма важном. Жители Фив выросли из зубов змеи, Кадм в старости сделался змеёй. Тут видны и уважение к змее, и апофеоз, чисто в духе Кушитской религии и совершенно вне позднейшего Эллинства. Убиение змея Кадмом представляется или как искажение первоначального рассказа, или как миф восточный о самопожертвовании божества. Последнее толкование вероятнее.

Тёмное и бессмысленное ¹⁰⁹ предание о Трофонии связывается с пещерным богопоклонением и, может быть, более относится, к Египетскому имени Фив, чем к позднейшему Кадму: но в сказке о Беотийском прорицателе Тирезии видны опять следы змеи, как символа мудрости, и какое-то соперничество Иры и Зевса ¹¹⁰, напоминающее равенство Изиды и Озириса и борьбу их поклонения под Индостанскими формами Шивы и Бгавани, т. е. ту органическую полярность, которую Эллины приняли за спор о первенстве в грубо-вещественной любви.

После свода фактов и мифов, ясно определяющих восточный источник просвещения Беотийского, не позволительно сомневаться в первоначальной колонизации; но синкретизм является позднее. Долго Фивы боролись, чтобы сохранить достоинство первостепенной области в Элладе, и открывали ворота свои чуждым богам и чуждым понятиям. Так старались они себе усвоить Иранского Иракла, и это было, не трудно поклонникам Иракла (Мель-Карфа), введённого в систему Финикийскую первенством полу-Иверского города Тира ¹¹¹. Точно также слили они Вакха, которого миф обличает влияние племён и языков северных с Дионизосом южным, которому в Потнии ¹¹² ежегодно приносился в жертву отрок или младенец. В близость обще-Эллинского святилища (Делефы в Фокиде) указывает на центральную важность всей области и на то, как новые алтари новым богам вступали в соперничество со старыми. То же скажем и о суде Амфиктионов, и то же, наконец, об общем Греческом ополчении для решения вопросов частно-Беотийских. Фивы пали. Трудно определить причину их падения; но, кажется, она заключалась именно в том, что упорство характера чуждого не могло вполне покориться развивающемуся эллинству. От этого власть Фив перешла к Аргосу, получившему также своё просвещение из земель Кушитских (таков смысл мифа о Данае), но рано перешедшему под власть собственно Эллинской стихии. С Аргосом связаны вся повесть о ранней судьбе Эллады и начало Греческого мореплавания; ибо корабль Арго именем своим подтверждает рассказ о том, что первообраз его был доставлен Данаем, братом Египта, южным пришельцем в Аргосскую землю. Почти нет в Элладе приморского города, который бы в мифах о своём младенчестве не сохранил доказательств, что начало просвещения получено им извне. Так, например, Афины в имени своём и в имени своей покровительницы представляют ясное указание на мирное влияние Египта, олицетворённого в Афине (Нейф), Египетском божестве. Но ни один город, ни одна область, по полноте общности и ясному характеру своих мифов, не может оспаривать первенства у Беотии. Все прочие мифы принадлежат какой-нибудь ограниченной местности; Беотия в своём всеобъемлющем синкретизме воплощает всю историю первоначальной образованности Греческой и неоспоримо свидетельствует о её Египто-Финикийских источниках. Но другие приливы позднейшие уничтожили резкость характера, южного и наполнили весь полуостров новыми поселенцами Иранского происхождения, с ясной фантазией, с чувством красоты в мысли и слове, с могуществом духа воинственного и со склонностью к поклонению свободно-творящей воли. Крит, принявший свои религиозные понятия из Кушитского начала и сохранивший о нём память в рассказах о Зевсовой пещере, о Лабиринте, о медном великане (раскалённый истукан Молоха ¹¹³), первый освободился собственной силой из-под чужого ига и начал борьбу против своих просветителей. Борьба была успешна. Крит освобождённый преследовал южных пришельцев на берегах Эллады и несколько времени владел значительной частью её приморья, как восточного, так и западного, в Элладе и Этолии. Из Крита началось, как сказано, возрождение Эллады. Торжественно и гордо поднялся полет благородного племени; Дедал вырвался из тёмного Лабиринта на простор вольного неба. Впрочем, Дедал уже не есть эмблема умственной жизни Критской, но самобытной жизни самой Эллады, освобождающейся от преобладания полу-Финикийского Крита. Окончательная эпоха свободы выражена победой Тезея над Минотавром и над Фивами. Куреты ¹¹⁴ заменили Зевсом древнего Кроноса, Куреты свергли с себя оковы южных насильников; но никогда не могли они освободиться от клейма, наложенного на них характером южной религии. Мифы Куретов носят на себе отпечаток таинственной и кровожадной Финикии. Медь звучит в их таинствах и напоминает Звон кимвалов, покрывавших плач младенцев, приносимых в жертву Молоху; медь облекает члены их героев и полубогов и свидетельствует о народе, занимавшемся разработкой рудников. Минотавр пожирает юношей и дев, присылаемых в дань владетелю Крита; Идоменей приносит сына в жертву разгневанному морю, и баснословные вожди Куретов делаются у Греков адскими судиями (таковы Минос, Радамант и даже Эак). Крит составляет исторический переход от Финикии к Элладе. В нём начало развиваться антропоморфизм (человекообразие); в Элладе он получил совершенную самостоятельность и пластическую красоту. Необъяснимый закон, дающий везде победу Северу над Югом исполнился в Греции так же как он исполнился в борьбе Персии с Египтом, Рима с Карфагеном, Турка с Аравитяном, Германца с Римлянином. Звериная кожа, палица и меч Иранца вытесняли панцирь и стрелу Кушита. Исчезло поклонение змее, закрылись таинственные пещеры, некогда служившие святынею даже на приморье Эпира и Иллирии (пещера Кадма на Адриатическом берегу известна до нашего времени). Ираклы и Аполлоны, пошли войной против драконов; на горных вершинах поднялись алтари, и каменные ограды, и лёгкие храмы светлых Иранских богов. В подробностях трудно проследить этот переход, ибо синкретизм начался не в Элладе, а в землях Азиатских; но в больших массах, в религиозных группах характер служения ясен и не подвержен сомнению. Сцена борьбы между Зевсом и великанами переносилась с места на место по прихоти народов и певцов; но никогда могилы побеждённых Титанов и змееногих Гигантов не были помещены в северных странах. Это указание весьма важно, между тем как имя Иранского Тифона, перенесённое на побеждённых Кушитов, показывает только запутанность понятий, уже слившихся и смешавшихся при их первоначальной встрече в землях между Тигрисом и Средиземным морем. Никогда не до́лжно терять из виду, что одни и те же боги шли в Грецию с Севера и Юга: тот же Иракл, та же Диана, та же Афродита; но при всём смешении и сплавлении религий, Иракл северный, Вакх и пр. совершенно отличны от Иракла-Мелекарта. Дионисоса Сабейского и других богов Кушитских. Гордый Алкид, смело покрытый кожей убитого лева, попирающий побеждённого дракона, сражающийся с Амазонками, пренебрегающий изнеженным служением Адониса, Алкид, вольный горец Фессалии или даже Иверии, конечно не одно лицо с Ираклом Диодора, закованным в медный панцирь и покровительствующим волшебству и таинствам ночным ¹¹⁵. Источник служения один, первобытное лицо одно; но Тир наложил уже на своего бога клеймо южной мысли, а бог Эллинов сохранил свою нравственную свободу, и побеждённый соблазном вещественной жизни взошёл на очистительный костёр. Если бы мы ещё могли сомневаться в начале этого служения, то имя отца Ираклова, Персея (ибо таков старинный миф о его происхождении) разрешило бы все сомнения. Не нужно доказывать, что последнее вторжение народов, заселивших Элладу, было с Севера. Но с некоторой вероятностью можно сказать, что это племя (именно Эллины) пришло с Северо-Запада. Гористая преграда Фессалии одерживала несколько времени движение их на Юг. В Эпире основали они власть свою и, окрепнув тут в силах и составив подвижные дружины, ворвались они в землю первобытных Пеласгов и вытесняли их мало-помалу в неприступную твердыню гор, где долго оставались они непокорёнными. Такова была Аркадия, часть Фессалии (Пеласгиотис) и другие области, не заманивающие властолюбия завоевателя. Предание о пришествии Фессалийцев из Эпира сохранил нам Геродот. Нет сомнения, что самые Эллины были одноплеменники прежним Пеласгам, и невозможно определить их настоящего отношения. Быть может, разница между ними была ничтожна; но кажется, что Эллины позднее оставили свой родной Иран и чище сохраняли коренной характер племени. Как бы то ни было, первоначальное святилище Эллинов, лес Додонского Диоса, имена Эллов или Геллов и Селлов, Эллады, Геллы и Эллопии, местностью своею, сохранённой нам в свидетельствах всех древних писателей, определяют страну, из которой вступили они в первобытное жилище Пеласгов. Бесполезно было бы следить всякий шаг семьи, которой суждено было занять такое важное место в истории человечества и развитие столько богатств в мире мысли и искусства; но знание двух начал, из которых возникло Эллинское просвещение, объясняет все последующие явления его. Элладе суждена была великая слава: Элладе суждено было представить миру величественное зрелище народа немногочисленного, но изменившего все отношения между народами силой присущего в нём духа. Но изучение древней Эллады не приносит никаких плодов исследователю первобытной истории просвещения. Не в её тесных долинах, не в её мелких областях, прорезанных заливами моря и крутыми отрогами гор, составились громады племён и массы религиозных понятий, обнявших весь шар земной своею могучей деятельностью. Для них нужен был простор степей Азии и Африки, прибережья их бесконечных рек и скаты их огромных твердынь. Тут источник и начало, тут колыбель древнего мира. Элладе принадлежит окончательное слияние двух религий, уже проживших эпоху синкретизма; ей принадлежат вполне бессмысленность и меткость понятий религиозных, служение красоте и образу человеческому и величие деятельности политической. Это её собственность; но мысль отвлечённая, облёкшаяся в верования, шла с Востока и Юга и, может быть, обозначала своё происхождение в именах Зевс (Шив Кушитский) или Диос (Див Иранский), соединённых Эллинами в одном и том же лице.

Вообще, не до́лжно забывать, что земля Эллинов заключалась в самых тесных границах. Фракия уже принадлежала другой системе, Иллирия также; даже Македония была для Эллина полу-варварской страной. Отношения Греков к Фракии, взаимная их вражда, союз Фракийцев с Троянами во время великой борьбы, воспетой Гомером, отсутствие всякого воспоминания, связывающего младенчество Греции с областями на Север от Македонии, всё доказывает, что племя Фракийское совершено чуждо Эллинам. Очевидно, что следы поселений Греческих на берегах Гебра, на скатах Гема и Родопа, принадлежат тому времени, когда, стеснённые в малом пространстве Эллады, Греки вооружённой рукой стали расширять её пределы и высылать колонии на Север и Юг, за горы и за моря. Фракия же сама, и в этом нам порукой Геродот, принадлежала к системе Иллирийской и при-Дунайской; ибо он говорит¹¹⁶: «Фракийцы, после Индейцев, самое многочисленное племя на земле; они бы были, по моему мнению, сильнейшим народом в мире, если бы соединились под одним начальником; но это невозможно. У них имена разные, но законы и обычаи почти везде те же». Эти слова были бы необъяснимы, если бы северные соседи Греции принадлежали разным племенам и не были подразделениями одной великой семьи, бросившей свои колонии за Геллеспонт под именем Фригов или Фригийцев и основавшей богатые торговые города, которых главой была великая Троя. Бесспорно, с именем Фригийцев связано предание о Фриксосе, изгнанном из царства своего отца Афамаса; предание же объясняется жительством народа северного, Атаманов, на границах Эпира. Это была смелая колония Иллирийцев, врезавшаяся в Элладу, но снова выгнанная и удалившаяся частью в горы западные, частью, за море в Малую Азию, тем самым путём, по которому вступили Эллины в Европу, т. е. через Геллеспонт. В последствии времени, мифы о Фригах и Эллинах перепутались у рапсодов и в памяти народной. Северные горы Македонии были, очевидно, крайним пределом собственно Эллинских племён, и в Малой Азии южный берег Эвксина не принадлежал им, точно так же как и северо-западный угол земли, на котором основана была Троя.

Труднее определить границу и настоящее значение Пеласгов. Смело можно утверждать, что наречие их было главным основанием языка, известного под именем Эллинского; ибо сходство наречий Италийских с обще-Греческим, т. е. писанным, зависало от первоначального Пеласгического корня. Сходство это в Риме могло бы быть объяснено примесью Этрурской стихии, но такое объяснение не касается других поколений, Латинского, Сабинского и прочих. Бедные остатки южно-Италийских наречий, сохранённые в древних писателях или на каменных памятниках, указывают на великую разницу Пеласгического и Славянского начала в языке, хотя оба принадлежат к системе Иранской. Так, форма окончания в спряжениях на est или ust, преобладание буквы f и какая-то грубость коренных звуков ставят Пеласгическое наречие ближе к Западно-Иранскому или Германскому, чем к Восточно-Иранскому, т. е. Славянскому. Мягкость и полнозвучие Эллинского языка, также как жительство древних Эллинов в соседстве Иллирии, Пэонии и Фракии, наводят на предположение, что они были народом смешанным и принявшим много Славянской стихии в свой Пеласгический состав.

Не это ли выражается любовью Эндимиона (кажется первообраза Эллинов) и Дианы? Артемида восточная, таинственная представительница сил мировых, не входит в круг этого мифа, перенесённого в Малую Азию позднейшим невежеством или Фригийской колонией. Диана же первоначальная, стройная красавица, стрелометательница, царица гор, вооружённая Венера, имеет своё настоящее пребывание на севере Эллады, в Гиперборейской Истрии, где, по Пиндару, она останавливает погоню Геракла за златорогой ланью, или в Пэонии на берегах Стримона (теперешний Струмен, от струя, стремень), или в горах Гема и Родопа, где она носит весьма важное и определительное прозвище Вендис или Вендея (Вендская ¹¹⁷). Очевидно, вся полоса от Адриатического (Ядранского) моря до Чёрного и до пролива Константинопольского и Пропонтиды (Морь-морское ¹¹⁸) входила в одну, ничем не прерванную, систему; которой представители в Малой Азии были Фриги (от Фриги Вендской) и Троя – Пергамос. Имя Ванадис, следственно Венус, выводили из корня ван, вено (Индо-Германское любезный). Такое толкование имеет за себя много вероятностей; но оно уничтожается отношением Фреи-Фригги к Ниордру Вану, и, следственно, введением её в мир Вендский: ибо уже доказано, что имя Ванов, так же как и имя Азов, есть имя исторически-народное, а не религиозно-мифическое. Заключение же о Фригге Северной разрешает вопрос о Фригге Иллирийской (Венус, Вендская) и о Диане Вендской (Фракийская Вендис или Вендея). Имя этой богини, союз Венеры и Дианы для защиты Пергама в Илладе, рассказ белокурых Пэониев об их Троянском происхождении ¹¹⁹, имя их столицы Добер, обычаи, хлебопашественный быт, за который Афины поставили статую их царю Аудалеону (Удалый) ¹²⁰, рассказ Иллирийских Венедов о том, что и они также пришли из Трои, созвучие имён городовых, областных и речных, наконец, современное нам жительство беспримесных Славян во всей этой стране, разрешают вопрос о древнем Славянстве Фракийцев и переходе Западно-Иранского (Пеласгического, полу-Германского) наречия в Эллинский язык. До́лжно заметить, что в синкретизме мифологии Греческой за исключением начала Кушитского, все божества женские принадлежат к системе Вендской. Точно то же видели мы и в Скандинавии, где, за весьма малыми исключениями, все богини носят отпечаток Славянства. Даже жена Аза-Фора Сив ¹²¹), именем своим и значением мифическим, так же как и названием дочери, Труда (труд), бесспорно, принадлежит к кругу богов земледельческих, Ванских. Её характер повлёк за собой некоторое изменение в смысле самого поклонения Фору, который попался невзначай в божество, покровительствующее земледелию: поучительный и ясный урок для следователей древней мифологии; он показывает всю прихотливость синкретизма.

Необъяснённой и необъяснимой останется причина Вендского названия богине как в Скандинавии, так и в системе Эллино-Римской, за исключением тех, которые приняты из мифологии южной. Это ¹²² совершенно противно характеру чисто Иранскому. Была ли в Славянских религиях примесь Кушитского, вещественного служения, принятая Ванами (Вендами) в их первобытных жилищах на Севере от Кашмира (Куш-двипа), и двойственность органическая, полярная, соблазнила ли наших мало мысливших праотцов, более склонных к простодушному развитию вещественного быта, чем к жизни ума и духа? Предположение вероятное, но не довольно доказанное для принятия в историческую систему. Во всяком случае, факт, нами замеченный, входит в разряд тех фактов, в которых высказывается сочувствие мира Славянского с миром Индостанским.

Религии Эллино-Римские, как выше сказано, представляют полное слияние Иранства и Кушитства, но с утратой отличительного духа в составных частях. Нет сомнения, что южное начало имело более влияния на Эллинов, чем северное; ибо основные формы, органическая полярность, рождение богов и отсутствие нравственного смысла в мифологии важнее имён, взятых из системы Иранской. Вероятно, в Ассирии и Вавилонии было то же, что в Греции, с той разницей, что Ваал сохранил в мысли Ассирийской величие и силу, которых не имели ни Зевс, ни Аполлон, ни Иракл, между тем как, с другой стороны, чувство изящного и стройного спасало Греков от глубокого унижения нравственного, которым был заклеймён быт Халдеи и Вавилонии. Изучение же Эллады, важное в смысле истории художества, философии и гражданственности, ничтожное в смысле религии и племён, представляет нам ясный пример жизни оригинальной и самостоятельной, развившейся из стихий чуждых и верований прививных. При стольких памятниках просвещения, при стольких остатках поэзии, единственной в мире, и философии, не уступающей ни Индостану, ни Германии, замечательно в Эллинской словесности отсутствие книг религиозных и даже молитв. Индия и Иран оставили нам полные собрания законов божественных; Финикия, Египет и Ассирия имели свои таинственные книги, о которых свидетельствуют сами писатели Греческие. Греция же и не чувствовала нужды знать, чему она верила и чему нет, и даже, верила ли чему-нибудь. Поэты слагали праздничные песни и гимны во славу богов народных, точно так же как стихи в похвалу героев-победителей на поле битвы, или кучеров да бойцов, торжествовавших на играх Олимпийских; но ни одно тёплое слово, ни одно желание надземного блага, ни одна молитва сердечная, как у Евреев, или умственная, как у Брахманов, не вырвались из души Эллина. В значении религиозном Греция и Рим ниже самого Китая. Такое противоречие, такая бедность при стольких богатствах, были бы необъяснимы, если бы синкретизм, составившийся из самых разнородных частей и пришедший в эпоху утомления после бурь, волновавших земли Иранские и Кушитские, не объяснял нам всей этой загадки. Кое-где на границах Эллады, на прибрежье её морей и на островах, к которым приставали гости восточные, произносились шёпотом слова таинственные и совершались обряды, недоступные праздному любопытству народа; но вся эта таинственность оставалась чуждой собственно Эллинской жизни, светлой, весёлой, наслаждающейся миром, признающей его как факт и не заботящейся об его идее. Таинства вероятно, делились на несколько учений, и бесспорно, на два главных разряда. Служение Вакху, Кабирам, Гекате происходило от влияния южного; но другая стихия преобладала в служении Гераклу или Аполлону. Эсхил, который едва избежал смерти за разоблачение Элевзинской тайны, высказал нам её вполне. Прометей, прикованный к скале Кавказской (северной) богами Кушитскими, богами строгой необходимости. Зевссом – судьбой, Меркурием – мудростью вещественной и Вулканом – огнём земным (Шива, Фаут и Ифестос-Феоакс), Прометей есть символ бедной человеческой свободы, нравственного закона в цепях стихийного мира. Придёт день, и северное божество, нравственная свобода высшего мира, Геракл, разорвёт эту цепь и даст волю и простор чувству духовного добра. Но про всё это Греция не хотела знать. Не трогай наших богов, потому именно, что они гнилы; не говори о невидимом, потому что оно потревожит тихую стройность видимого мира: вот правило Эллады, вот закон условный, который налил чашу смертную одному философу, изгонял других и грозил каменьями богоизбранным головам Эсхила и Софокла ¹²³. Равнодушие религиозное очень далеко от терпимости. Политеизм (многобожие) готов был принять всех богов, но он жестоко ополчался против Одного Бога: это понятно. Антропоморфизм (человекообразие) имеет всю наружность произвола, но смысл его есть необходимость. Система Эллино-Римская принадлежит Кушитскому разряду по своему духу, так же как и по форме, хотя она приняла в подробностях столько же северных, сколько и южных стихий.

Меньшее развитие религиозного характера в Европе (кроме Кельтов), чем в Азии, связано также с отсутствием жреческой касты. Для человечества должно было прийти время возмужалости и призвания к познанию всех истин духа и божества: тогда касты должны были исчезнуть перед освобождением мысли и светом всепроникающего просвещения; но во время человеческого младенчества нужны были хранители предания и служители умозрения. От дедов к потомкам, от веков к позднейшим векам переходило неизменное сокровище истины или заблуждения; но самое заблуждение сохраняло важность и приобретало строгость глубокомыслия логического в этой наследственной передаче, в этом посвящении жизни личной и родовой общему человеческому делу. Религиозная жизнь в Европе начинается с Христианства: Они в Африке не существует кроме Египта и Эфиопии; в Америке, т. е. Мексике и Перу, она является не самобытной по памятникам и по преданиям туземцев. Южная Азия и северо-восточный угол Африки одни жили искони всею полнотой мысли духовной. Тут первый рассвет истории застаёт уже касты жрецов. Тут могли искажаться предания, но зато только тут могли они существовать.

Обе противоположные религии, необходимости и свободы, сливаясь мало-помалу, изменялись взаимными уступками и теряли свою резкую физиономию. Органическая полярность казалась неудовлетворительной и недостойной разума человеческого. Мифический её символ, рождение, годный для младенчествующего ума, был вытеснен из верования просвещённого. С другой стороны, смелый догмат творения, основанный на коренной идее свободы, не мог удержаться при синкретизме; свобода не имеет проявления, ибо закон проявленного есть необходимость. Вера могла принимать свободную волю творящего духа за основу всего; но вера простодушная, основанная на твёрдости предания или на искренности, сознания внутреннего, исчезает при нелепом сброде разноначальных поверий, так же как и в логическом построении отвлечённостей. Всеобъемлющее требование её не поддаётся на условные сделки; творческая безусловность её не воссозидается систематическим умствованием. Между грубо вещественным началом Кушитским и самостоятельной духовностью Иранства изобретена была средняя система, система эманаций, что-то неопределённое и бесхарактерное, принимающее всякий смысл по желанию толкователя, не имеющее никакого присущего и ясного значения, кроме значения логической последовательности, т. е. необходимого и постепенного развития. Эманация есть то же рождение, но с полярностью скрытой. В ней было торжество начала Кушитского, в форме несколько просвещённой. Допущение нравственного начала при эманационной системе было бессмыслицею; ибо зло истекало из общего источника бытия, так же как и добро, следовательно, одинаково с добром, первобытно присутствовало в этом источнике.

Слово изобретение не до́лжно принимать в смысле изобретённого с расчётом, с целью. Инстинктивные действия ума имеют столько же права на это название, как и обдуманный открытия рассудка. Мнимо светлая мысль, мирящая две крайности, между которыми волнуется неуспокоенная душа, является перед нею как вдохновение и овладевает присущею в ней потребностью веры; между тем она, действительно, только плод скрытого логическая вывода или неясной уступки каждого из борющихся начал. Такова мысль об эманациях.

До появления в мире нового великого учения, перед которым исчезли или исчезают все древние верования, эманации были последней степенью умственного развития. Буддизм, Брахманство, Шиваизм Египетский, Ваализм Финикийский, Зороастров Мисраизм, наконец, даже человекообразная религия Эллино-Римская, все сливались и исчезали в общей системе истечения. Древняя Ассирия в своих Триадах, излияниях первоначального Вела; Гностики в своих Эонах, Нео-Платоники в своём философическом умозрении о самобытных идеях, принадлежали к одной и той же всемирной школе. Еврейская вера стояла одна, неприкосновенна и непоколебима, чуждаясь умствований и страстей человеческих и крепко, опираясь на твёрдую основу преданий. Ограниченная и неполная, связанная со случайностями племени и области, она не могла распространить своей власти далеко за пределы народа израильского; но, по крайней мере, она сохраняла чистую и неизменную веру в свободу духовную: ибо новая каббала со своими бреднями не принадлежит к системе Еврейской. (Это прививка позднейшего времени к дереву, которое уже принесло свой плод).

Эманации не казались противными единобожию творящему; скажем более: мысль о творении, приискивая себе выражения логического и учёного, попадает почти необходимо на это слово или на другое однозначащее (например, развитие, моменты и тому подобные). В то же самое время незаметно допущено единство сущности, и пантеизм вкрался под покровом самого невинного слова. В многобожии основой было первоначальное всебожие, т. е. религия необходимости. Просвещение восстановило здание, разрушенное бурной жизнью народов, затемнившей первоначальные понятия и расстроившей строгое развитие основных положений. Политеизм умирающий переходил опять в пантеизм. Этого доказывать не нужно в наш век, уже богатый знанием фактов исторических. Но необходимость, принятая не так, как данная наглядная, а как вывод из умозрения, не могла оставаться в грубой форме необходимости внешней, которая поражает нас в вещественном мире; она должна была принять форму Спинозистической, внутренней необходимости (разумное развитие философических школ – истечение в области религий). Символ эманации заменил символ рождения; но оба символа заключают в себе только сравнения, как всякий символизм (или как всякий мистицизм в философии). Сравнение же, заимствованное из вещественного, оставалось всегда под коренным условием вещественности, под условием необходимости. Кушитское начало торжествовало в изменённом образе.

Ясные показания о системе эманации относятся к глубокой древности. Таково рождение Минервы или Афины, которую нельзя не считать божеством южным ¹²⁴ по имени её в Элладе, по прозвищам, привязывающим её к берегу Африканскому и по участию Ифеста в её появлении на свет. Таково же и рождение самого Ифеста, (Вулкана); ибо к нему, гораздо более, чем к Аресу, относится миф о рождении без отца, и этим мифом объясняется изгнание его из небесной области разгневанным Зевсом. В обоих случаях заметен перевод эманации на язык Антропоморфизма, и в то же время заметен опять след борьбы между двумя данными в органической полярности (Шива и Бгавани), между невидимой силой, которая всё созидает и видимой вещественностью, из которой всё созидается.

Скажем мимоходом, что толкование слова глаукопис ¹²⁵ в смысле светлоликая, светлая, вероятнее, чем в смысле сероглазая; ибо Афина не принадлежит северной системе, и белокурость могла быть приписана, только вследствие позднейшей ошибки. За Трою стоят, очевидно, все боги Севера Вендского, за Эллинов все боги Юга. Вот данная, которая разрешает вопрос о происхождении Троян. Зевс ни к кому не благоволит в особенности, он бесстрастен как судьба и высок как закон нравственный: ибо чувство правды не гибло даже в разврате многобожия и в религиях необходимости. Он иначе и быть не мог, ибо он принадлежал обоим мирам, в качестве Зевса и Диоса, в качестве Аммона Сабейского и Вромиоса, Громий ¹²⁶. Странно, как Немецкая учёность не заметила группировки богов Илиады, которая содержит такое ясное историческое показание насчёт всей Троянской войны и значения самой Трои. Геракл и Тезей представляют освобождение Эллады от Юга; Мелеагр, Аргонавты, Троянская война представляют противодействие Северу. Но, разумеется, это верно в общем обзоре, а не в прививных подробностях. Так, например, в Илиаде Арес не принадлежит к божествам Вендским, а к Западно-Иранским. Вражда же Посейдона (хотя он и без того относится к богам южным) есть не что иное, как вражда его ко всем мореплавателям. От того Посейдон представлен не только как враг, но и как раб Трои: он выстроил её неприступные твердыни.

Афина, Ифест, может быть, Арес в мифологии Эллинской, представляют, как уже сказано, антропоморфический перевод эманации: этот факт, сам по себе неважный, как и вся бессмыслица Эллинской религии, заслуживает внимания, как неоспоримое доказательство системы эманационной в глубокой древности и в таких странах, которых безглагольность оставила бы нас в совершенном неведении, если бы Греция не помогла проникнуть в их тайны. Очевидно, что мир Кушитский, т. е. Египет и Финикия, и полу-Иранская Ассирия с Вавилоном гораздо прежде Гомера соединяли систему грубо-вещественного произведения с системой эманации. То же самое повторяется в Индостане. Веды ещё не переведены, и поэтому трудно судить о подробностях учения, в них заключённого; но их комментарии и книги, пополняющие этот древний сборник первоначальных верований касты Брахманской, представляют нам переход творчества в эманацию. «Брахма хотел, чтобы были миры, и вот – они были». Эти слова принадлежат ещё чисто Иранскому характеру. Брахма творец. С другой стороны, Брахма ставит перед собой возможность частного бытия (призрак бытия, Мая), переходит сам в эту низшую Степень существования и делается миром, т. е. призраком мира отдельного, который в действительности есть тот же Брахма и отдельного существования не имеет. Очевидно, идея свободы уже утрачена; ибо то, что было свободным в Брахме, делается невольным в частных его отражениях. Но и в нём самом допущена неполнота бытия, пополняемая миром; а это пополнение носит тоже клеймо необходимого, уничтожая свободу в самом источнике свободы. Впрочем, такое искажение было бессознательно; но в нём уже заключалась система эманации соединённая с пантеизмом. С другой стороны, Шива вещественно производит вселенную союзом с Бгавани (или Сати): это ещё чистая стихийность в грубейшем её выражении. Но Бгавани есть только сила Шивы, его проявление (это потом перенесено на Брахму и, Сарасвати, на Вишну и Лакшми), проявление, из него же исходящее. Опять эманация положена в начало стихийного пантеизма, так же как она положена в начало духовного пантеизма. Не нужно говорить о другой системе, которая всё связывает с Вишну. Она не что иное, как бесцветное подражание предыдущим, хотя поэзия облекла её в величественные образы откровения Кришны, которым словесность других народов не представляет ничего подобного. Важнее система, где общий источник всего сущего олицетворён в женском начале, перед которым исчезает сам Мага-Дева, упавший на степень проявления первобытной Бгавани или Дурги. Тут вещественный характер стихийности высказывается вполне, ибо женское начало было искони символом чувственного мира. В религии женского начала Шива (сила) есть эманация вещества; в религии мужского начала Бгавани (вещество) есть эманация силы: в обоих случаях – служение чисто стихийное и признающее коренную необходимость: но бесспорно, поклонение Бгавани как первобыту, есть крайнее и окончательное выражение грубого материализма. Бесполезно бы было показывать, что система эманаций не ограничивается отношением Шивы и Бгавани, и что она распространяется на последующие их проявления, на Ганешу, Картикею и других. Последователи какого-нибудь учения политеистического не могут иметь никакого понятия об отвлечённой основе его. Вся религия распадается на нелепые частности, на бессмысленные обряды. Индеец низших классов едва ли выше, в этом отношении Негра, не знающего другого бога, кроме рукоделанного фетиша. Таков он в брахманизме, в служении Вишну, в шиваизме или в секте поклонников Кали-Бгавани. За всем тем, хотя идолопоклонство во всех случаях унизило его душу и исказило её нравственную жизнь, всё ещё огромное расстояние разделяет Вишнуита от Фуга. Все степени унижения духовного, одна за одной, должны быть пройдены человеком, прежде чем он призна̀ет за единственную святыню тот кумир, который первоначально представлял безнравственность стихийного и чувственного бытия. Клеймо, наложенное на учение, возжглось неизгладимо и будет лежать на нём, покуда самое учение не исчезнет из ряда современных фактов и не причтётся к глупостям прошедшего времени. Упрямство этого духа религии, сохраняющего свои права даже при совершенном невежестве народа, который ничего не знает кроме видимых эмблем, в высшей степени поучительно. Оно показывает что, несмотря на изменение форм и на утрату их первобытного смысла, характер обрядов и нравственный быт людей обличает источник и значение религии. Самый раздор Шивы и Кали содержит вернейшее доказательство их необходимого соединения в одной органической полярности. Брахманизм и вишнуизм не знают таких домашних раздоров в своих Олимпах.

Мы видели, как система эманации мало-помалу вкрадывается в учение Иранского Брахмы и Кушитского Мага-Девы; в среднем и примирительном вишнуизме она преобладаем ещё более, ибо любимое изображение Вишну, из которого выходит цвет лотоса, заключающие в себе всё дальнейшее развитие вселенной, не имеет никакого значения вне этой системы. Такие же изображения находим мы и в шиваизме, и в брахманизме; но они далеко не так обыкновенны и не так важны. Буддизм имеет две формы; первая – пантеизма атеистического, т. е. безличного, в котором факты связаны на живую нитку фактом необходимости; в этом призраке учения ходят какие-то призраки существ и проглядывают призраки эманации. Другая форма определительнее: это пантеизм, принявший от брахманства личность общего духа; в нём целый мир представляет сцепление эманаций, сходящих от высшей, отвлечённой и бесформенной мысли до безжизненного вещества, Таков общий взгляд на Буддизм. С ним не согласны многие подробности священных книг; но не до́лжно искать совершенного согласия в учении, впитавшем в себя столько разнородных стихий.

Иран Мидийский, утверждавший свой религию на прямо-нравственной основе, более других сохранил её от примеси чуждой идеи: но в позднейшее время весьма заметно падение настоящего зороастризма, т. е. служения Оромазду, перед служением второстепенному Мифре, которое составляло переход к системе Кушитской и заменяло творение излиянием или эманацией. Это уже, очевидно, искажение; но с другой стороны, должно признаться, что самая резкость двух миров, надземного и подземного, по их неизменным характерам добра и зла, приготовляет переход к системе эманационной, оставляя только на мире земном печать сотворённого, т. е. свободного: ибо мыслящая сила сотворённая есть отдельная, самосозидающая свой волю; вне понятия, же об эманации лежит понятие о единстве субстанции, как вещественной, так и нравственной, т. е. полная зависимость истекающего от своего источника, и, следовательно, согласие духовное между второстепенным существом и его первобытом. Поэтому Агриман и человек могли быть творениями Оромазда: но средние Амшаспанды, Изеды и их подземные противники были скорее истечениями из двух враждебных духов, чем творениями ¹²⁷. Поэтому также есть толкователи Зендавесты. которые предполагали возврат Агримана к добру с уничтожением его мира: ибо он сам свободно зол и может исправиться, а мир его есть излияние его во время злой его деятельности, выражение его злости, уже не имеющее в себе собственной свободы, и должен погибнуть с возвратом Агримана в мир благой деятельности Оромаздовой. Весьма тонкая черта отделяет эманации от творения. «В одном предполагается появление нового существа с новыми силами и новым началом жизни духовной, в другом только дробление первого существа. В созданном духе необходима присущность свободы; в исшедшем свобода не явно невозможна, но и не необходимо присуща. Жизнь нравственная допускалась или не допускалась в эманациях, смотря по первоначальному направлению народной мысли. Но слово творение, будучи совершенно чуждо видимому ходу вещественного мира, заключает в себе законы, совершенно отличные от законов вещества; а слово эманация принадлежит кругу понятий чисто вещественных и невольно влечёт за собой целый ряд законов, основанных на коренной идее необходимости. Зендавеста уже содержала зародыш системы эманационной; но мисраизм. усваивающий её вполне, представлял упадок духа Иранского и допускал нравственное искажение, которое, как известно, сопровождало служение и таинства Мифры ¹²⁸.

Многообразны были изменения учения о развитии мира посредством последовательного исхождения Эонов; в него допускалось смешение с учением о творении и с учением о полярном двойстве. Оттого Эоны являлись то одинокими существами, представляющими последовательную лестницу духовного развития, то четами, соединяющими духовное развитие с наружной формой вещественной производительности. Примеры и тому и другому находятся в разных подразделениях Гнозы. В преданиях же о религии Вавилонской, кроме первоначального Вела, видим мы целый ряд Триад. Трудно определить прямое отношение между всеми этими божествами, которых имена и слабые очерки проглядывают сквозь покров Эллинских, весьма неясных, представлений о Востоке ¹²⁹, но второе появление Вела, как замыкающего цепь Триад, не позволяет предполагать между ними другого отношения кроме эманационного. В то же время, женские и мужские имена, соединённые в этой мифологии, указывают на какую-то систему, более вещественную, чем духовную, или вообще на разноначальный синкретизм. Но одиночество первобытного ¹³⁰ Вела и свидетельство древних показывают, что прежняя религия Ассирийская, до влияния Кушитского, основана была на понятии о всемогущем Творце, между тем как очевидная связь всех религий Сирии, Финикии и Вавилона доказывает нам, что общепринятая форма примирения между учениями южным и северным была не определённая форма эманации. Таково было верование высших каст, посвящённых в таинства; но низшие были погружены в самую грубую чувственность и во все мерзости чисто стихийного служения. Невозможно не заметить сходства ранней Эллинской святыни, Дия Додонского, с обрядами и символами, принадлежащими Халдее. То же гадание по шуму ветра в вершинах вековых дубов и чинаров, то же отсутствие кумиров, и та же святость голубя в лесной обители Дия и в великолепном храме Вела. Голубь не был собственно изображением Дионы: в этом свидетелями писатели Эллинские; ибо служение Дионе вместе с Зевсом принадлежит эпохе позднейшей. Голубь не был изображением Астарты, ибо никогда бы строго духовный пророк Израиля не употребил формы: «грозен меч голубицы» ¹³¹, если бы голубь был только эмблемой Астарты. Верное понятие о характере Еврейских писателей не позволяет допустить выражения страха или почтения перед чуждыми богами. Голубь принадлежал первоначальному преданию, сохранённому у Израильтян был потом принят за символ воздуха и Дия или Вела, как бога небесного, и наконец, отдан в собственность богине, перешедшей из Кушитского в Иранское учение, богине звёздного неба. Смысл голубя, как символа воздуха или синего неба, уже и из того понятен, что Додонские голуби были чёрные, т. е. сизые. Вел – небо и Астарта звёздная на Вавилонских кирпичиках и цилиндрах представляются очень часто, один с круглым зеркалом (по моему мнению, эмблема светила вообще и Солнца, как светила по преимуществу). Астарта с двумя перед нею горящими подсвечниками, из которых один большой горит лучистой звездой; а Вел меньший – молодым месяцем. Это датское изображение величия небесного бога, по понятиям, достойно Ирана и даже Израиля. На других обломках находятся изображения тех же божественных лиц, грозящих рыбам, или уничтожающих рыб, или попирающих полу-рыбу, полу-женщину. Предание о потопе высказывается довольно ясно. Ваал-Хон небесный гонит воды, изображённые рыбой. На одном из этих аллегорических рисунков заметен даже позади Ваала неполный образ человека малого роста, который должен, кажется, относится к Ксисуеру. Во всяком случае, единство Ваала Вавилонского и Ваала-Хона, согнавшего воды и спасшего человечество, несомненно; и голубица, принадлежавшая в позднейшее время Диане и Астарте, по праву возвращается Дию Додонскому и Велу, согласно с преданием ветхозаветным и с показанием древних писателей.

Мы видели, как два учения противоположные, Восточно-Иранское и Кушитское, мирились и сливались в бесцветной системе эманации, и как эта система проникла в оба учения, изменяя их первоначальную резкость. В ней исчезала навсегда и без возврата строгая духовность веры в свободу; но необходимость, как мы сказали, принимала только другой вид, переходя из внешней во внутреннюю. Коренной перемены в ней не было.

Оттого религии Кушитские представляют нам везде какую-то дикую насмешку над новым бессмысленным учением. Между тем как Иранское начало облекает эманации в благородный символ вооружённой Паллады, исходящей из головы Дия-Зевеса, вещественный шиваизм в Индии, грубо-вещественное служение Ифесту в Греции и почти все другие отделы кушитства избрали самоосквернение символом эманации. Не нужно упоминать о сказках Индии, Греции и Малой Азии, об отдельных произведениях Шивы, Бгавани, Иры, Кивелы, Ифеста и прочих; но сказание о рождении Эрихтона очень важно, потому что оно вводит Афинскую жизнь в круг южного и Финикийского влияния. Около этого сказания соединяются Пандион ¹³² (всебог, таинственное название мирa в системе южного всебожия), Кекрокс змееногий, следовательно, Кушит, и два божества, Афина (Нейф) и Ифест (Феоакс), также Кушитские; в нём является таинственный ящик Изиды и Бгавани, тот же ящик, в котором Беотийцы носили Дионисиев Фаллос; наконец, является опять Гермес (Таут), как любовник дочери Кекропса. Гермес носит прозвище Кадма; Кадм – муж Гармонии, т. е. Гермеоний. Скипетр Гермеса (бога подземного) есть змееувитый кадуцей, и все эти имена и эмблемы снова толпятся около Афин, как они собраны были в Фивах. Не ясен ли след первого Кушитского просвещения, когда ещё не развивался в Элладе дух Севера, попирающий змею?

Заметить до́лжно, что от любви Афины и Ифеста родился сын, Аполлон Патроос, между тем как в Фивах поклонялись Аполлону под именем Онкеиос ¹³³, следовательно, признавали его также за сына Онки, той же Онки или Минервы. Афина же сама, дочь моря и жена Ифеста, очевидно та же Венера ¹³⁴, но вооружённая и отделённая от Афродиты-Дианы только местным названием. Пора заменить изучение подробностей изучением характеристики религиозной и не искать большой правды в детских попытках синкретизма.

Несмотря на всю бесцветность эманационной системы и на бессмыслицу человекообразного многобожия, добросовестная и просвещённая критика никогда не должна, терять из виду первых оснований двух главных религий, разделявших детство человечества. Упорные начала необходимости и свободы продолжали жизнь свою ещё долго после их соединения в разнообразных мифологиях древнего мира. Вражда беспрестанно проглядывает сквозь, покровы мнимого примирения, и дух нравственной свободы, побеждённый логической последовательностью вещественного кушитства, часто облекал в таинственные мифы свои надежды на будущее торжество; между тем как учение необходимости старалось приобрести недоступное ему нравственное достоинство и возвысить признание неволи до самопроизвольной и смирённой покорности.

Так, в Индостане окончательная победа десятого аватара Вишну и в Иране пришествие последнего пророка ¹³⁵, предобразуют гибель мира стихийного и просветление мира духовного. Так, в Греции освобождение Прометея и обещанное рождение бога, перед которым исчезнет сила Олимпийских богов, должны возвратить человечеству утраченное счастье. Имя богини Мете или Метис, от которой родится победитель Зевса, царь неба и земли, совершенно чуждо всем другим Эллинским мифам. Оно звучит как отголосок иного племени и иного лучшего верования, полное тайных сил и глубокого значения. С другой стороны, мы видим в Гностиках Офитах, отъявленных врагах свободы, несмотря на всю безнравственность их верования, стремление к его облагорожению посредством возврата человеческой души к первобытному источнику Эонов. До сих пор ещё не обращали внимания на разительное сходство учения Гностического с рассказом о Прометее. Оно очень важно, потому что доказывает древность Гнозы, в которой высказывается весь, смысл змеепоклонения и кушитства, и в то же время подтверждает ясным доводом все другие признаки сношений между Элладой и Египто-Финикийскими областями. Эон Саваоф ¹³⁶ творит род человеческий в состоянии свободы и духовной независимости. Это возмущение прекращается посланником высшего Эона, змеем. Он искушением плода вещественного, данного первой жене, вводит человека в область вещества и зависимости. Прометей, сотворив человеческую чету, запрещает ей кланяться богам и принимать от них дары. Он ставит её, так же как и Саваоф, в состояние независимости. Устрашённые боги присылают первой жене, Пандоре, ящик с гибельными дарами, которые её соблазняют. Боги Олимпа являются искусителями, как высший Эон в Гнозе. Их дары сводят человека с высокой степени, на которой он был поставлен из свободы в рабство. Ящик, по иным сказаниям, передаётся Пандоре змееносцем Гермесом, Кадмом, змием Кушитским (ибо характер Гермеса, кроме прочих явных признаков, определяется враждой его с Аполлоном). Наконец, самый дар, ящик есть тот же священный символ вещественно производительного начала, который известен нам по рождению Эрихтона, по обрядам Диониса Фивского, Изиды, Шивы, Адониса и пр. Не явно ли повторение Гностического мифа? Прибавим ещё, что Прометей не принадлежит к роду Олимпийцев, но к непокорным Титанидам, и должен быть врагом южного начала, к которому привита была вся мифология Греции; ибо хотя Эллину уже не известно было истинное значение Тифона и его сподвижников, но Египет или Финикия, откуда приходила повесть о Прометее, никогда вполне не забывали их происхождения. Никогда эта повесть не входила в систему Греческого верования, никогда род человеческий не был связан местным Эллинским преданием с четой, творением рук Прометеевых. Вот новое доказательство его иноземной колыбели. Но в Элладе существовали два направления, и от этого развязка трагедии Прометеевой была двойная. В одной торжествуют боги, и побеждённый Прометей, смирив свою гордость, соглашается носить всегда знак рабства, кольцо из камня и железа: это выражение чувства Кушитского. В другой Прометей ещё не освобождён, он не покоряется, но ждёт исполнения своего оракула, торжественного мгновения, когда родится сын Меты (Мети или Метис), и расторгнутся все цепи, приковывающие его к Кавказу, а людей, им созданных, – к власти Олимпийских богов. Это предание Ирана. Очевидно, Гностики не думали о Прометее и не почерпали ничего из Эллинской сказки: основой обоим мифам было предание, сохранённое в Ветхом Завете. Гностики же сами, не отвергавшие Нового Завета, но отвергавшие всё Еврейское, были выражением Египто-Финикийского учения, старающегося привиться к Христианству. Поклонение змее, вещественность, признанная за проявление высшего духа, а свобода духовная, понятая как возмущение, были наследством старого кушитства, сохранённого Гностиками и живущего до сих пор в их вековой родине, на горных скатах приморского Ливана.

Для того, чтобы ясно понять эти отношения, облечённые в образы религиозные, до́лжно вглядеться в самый смысл предания Еврейского. Он объясняется из полного объёма самого учения. Человек был сотворён с полной свободой и с правом ею пользоваться; мир был чистым и выражением чистой божественной мысли. Злоупотребление человеческой свободы (т. е. произвол человеческий) создало новый мир грубого вещества и вещественной необходимости. Освобождение человека есть возврат его к чистой разумной свободе. Вот характер Иранства, враждебного змее и чувственности. Кушитство представляло систему не полярно-противоположную, но основанную на началах, совершенно чуждых учению Еврейскому; ибо в одном необходимость чувственного мира допускалась как вечно разумная, в другом – как временная и злая. У нас нет памятников, в которых бы выражалась мысль Ирана или Куша насчёт враждебной религии. Древность не завещала нам творений аналитических: в ней всё синтез. Одно изучение книг Моисея и Израильских пророков освещает этот мрак. Беспрестанно возвращающиеся предписания сыновьям не открывать наготы своих родителей указывает на презрение первобытного Израиля к чувственной жизни. В этом правиле, без сомнения, заключается заповедь почтения к родителям: но форма заповеди определяет коренную мысль: вещественная производительность есть унижение человеку, – и так не обнажай унижения отца своего или предка. Смешно бы было видеть в ней вывод из предания о Хаме. Предание связано с духовным строем верования, но не служит ему источником; сказание же о Ное, до сих пор не оценённое здравой критикой, бросает яркий свет на всё отношение между двумя учениями. В нём ясно высказывается тайна их вражды. Упоенный незнакомой силой виноградного сока, Ной засыпает под навесом своего шатра, бесчувственный и обнажённый. Хам, смеясь, призывает братьев; но богоизбранные Сим и Яфет скрывают под мантией невольный позор родителя. Следуют благословения двум старшим братьям и тяжкая казнь меньшому и его потомкам. Отдельно взятое, это сказание не имеет никакого значения кроме простодушного урока непокорным детям. В связи с историей человечества, оно было истолковано, как жалкая попытка белоликого писателя, объясняющая чёрный цвет Африканцев. Такое толкование не стоит опровержения. Смысл наказания может быть тёмным, но характер преступления ясен и определяет взгляд Еврея на мир Кушитский. Дети Хама, кроме Нута, которого местность неизвестна, населяют Эфиопию, Египет, Южную Вавилонию и Палестину. Хам не выходит из повиновения у отца, не оскорбляет его власти. Он смеётся над его упоением и его наготой: он смеётся потому, что его собственное нравственное чувство не оскорблено. В его смехе есть сочувствие с миром вещественного упоения. Братья, прикрывающие позор отца, потому что признают его, как позор. Зародыш мира Кушитского представлен в безыскусственности религиозного сказания. Этот мир, смеясь, обнажил перед человечеством чувственную жизнь его и праздновал наглые празднества Винодателя-Диониса. Этот мир определён одним словом; он не знал стыда. Преступление потомков изображено преступлением родоначальника, также как всё человечество изображено Ноем (или Ноахом); В величественной простоте своего синтеза пророк Израиля заключил весь анализ религии, против которой обращена его законодательная деятельность. Древнейший исторический памятник человеческой словесности заключает в себе самую верную данную для истории духовного раздора, разорвавшего младенчество человеческого рода. Отзывы Еврейского предания, как мы уже видели, слышны в самых тёмных системах верования в землях, самых чуждых Израилю. Показание этого народа служит окончательным пополнением фактов, определяющих отношение Кушита и Иранца. В нём разгадка надежд и обещаний, сохранённых Индостаном, Мидией, и Элладой Иранской: в нём предание падения, принятого за торжество Гнозой Палестинской, Египтом и Кушитской Элладой; в нём сказание о змие объясняет противоположный символизм двух систем, обнявших всю землю, а сказание о детях Ноя показывает верность объяснения.

Вдали от Всемирной борьбы между двумя резкими и отвлечёнными началами необходимости и свободы, тихо и бессмысленно влачилась жизнь духовная одичавших семей, утративших достоинство религиозного развития. В тёмных образах, в темных сказаниях, в тёмных представлениях о чём-то сверх земном и безусловном, заключался какой-то слабый отголосок лучшего духовного быта, едва слышный в умственном сне племён, равнодушных к невидимому и занятых только ближайшими, вещественными потребностями. К этим племенам доходили изредка богатства мысли чистой или искажённой, но, во всяком случае, пробуждающей сокровенную деятельность ума. Любознательные путешественники, предприимчивые купцы и смелые колонисты переносили на Север и на Юг, к народам, кочующим по вольному простору малонаселённой земли, понятия и религии, развивавшиеся в благодатных странах южной Азии около колыбели иранства и кушитства. На самых отдалённых точках земного шара повторялись попытки нескладного синкретизма, как в Греции и Италии, или неправильное брожение, то просыпающееся, то впадающее снова в бесчувственный сон. Воинственные или мирные соприкосновения отдельных поколений и различие имён, которыми у каждого из них называлось верховное существо, имели уже необходимым последствием слабые начала многобожия, или лучше сказать, склонность к нему; ибо, собственно, многобожие нигде не существовало без примеси кушитства. Положительные знания наши об тех странах, до которых не могло дойти влияние просвещения Египетского или Финикийского, показывают в кочевых жителях северной Сибири, северной Америки и островов, соединяющих оба материка, какую-то грубую беззаботность о мире божественных мыслей, но в то же время коренное понятие единобожия, с признанием одного или двух или множества служебных духов. Мы не имеем права предполагать в древности у этих народов характер религиозный, противный современному.

Мы видели взгляд пророка Ветхозаветного на ближайших соседей народа еврейского и поняли всю важность его показания; мы не должны также пренебрегать его взглядом на отдалённые племена, приписанные им к родам Яфета и Сима. Обоим изречено благословение, но не обоим равное. Быть может, предпочтение Симу объясняется происхождением самих евреев; быть может, Израильтяне находили менее религиозных начал, сходных со своим учением, в поколениях, которых родоначальником они считали Яфета. Разрешение вопроса могло бы повести к ясному познанию человеческого просвещения в эпоху Моисея; но у нас данных недостаёт для успеха в этом деле. Ясно только, что Яфетиды считались племенем северным, а Семиты – племенем, окружающим землю Ханаанскую со всех сторон, кроме Запада, и смешавшимся с Хамидами во многих местностях, в землях Луд, Ассур, Себа и Гавила; но из них нам известна только Ассирия. Семитическое начало в Ассирии оправдывает нам позднейший рассказ другого учителя, проповедовавшего покаяние в роскошной Ниневии, или предполагавшего возможность такой проповеди. Все попытки для объяснения народов, исчисленных в древнейшей их переписи, остались до сих пор бесполезными, и прибавим, что даже смысл слова Яван, принятого за Элладу, подвержен великому сомнению; ибо хотя Грекам в позднейшую эпоху действительно давалось это имя, но по памятникам словесности Санскритской, Яваны, кажется, совершенно совпадают с Ванадами.

Ванады и Ваны Индостана, Та-ван Китайцев и Ваны, Венды северной Европы, представляют нам только разные формы одного и того же имени, которое, в соединении с именем Азов, составило название Афганистана, Аза-Вана. Вспомним ещё, что Аз и Альф однозначны в Скандинавской поэзии; ибо мнение, смешивающее Альфов с Ванами, совершенно ложно, и в песне о сватовстве Фрейра его посланник говорит: «Я не из сильных Азов, то же, что Альфы, я не из мудрых Ванов», и т. д. При этом изменении слова Аз, мы получаем составное Альф-Ван, ясно тоже, что̀ Аф-ган. Не то же ли составное имя Аз, или Яз-ван перешло в Яван? Это ближе, чем Иония. Но кто скажет, имеет ли Яван Моисеев какое-нибудь сношение с Явана Санскритским?

Есть несколько вероятности в толковании слова Мадаи, как означающего племя Мидийское. Сведя его с Яван (будь они Эллины или Венды), мы имеем две отрасли так называемого Индо-Германского корня в числе Яфетидов, и видим, что он представляется в географии Ветхого Завета разрезанным на две области, Азиатскую и Европейскую, между которыми втеснились Ассур и, может быть, Арам Семитские. Не до́лжно приписывать излишней важности этому показанию, и нельзя его оставлять совсем без внимания: оно согласно со всем дальнейшим развитием народов, которое во все века показывает нам большее сродство Европы с Ирано-Индийской системой, чем с Армяно-Сирийскими племенами. Как бы то ни было, в Моисее нет следа религиозной вражды между Израилем и северными народами, между тем как Ханаан и Египет являются ему гнездом разврата и чувственного безумия.

Позднейшие писатели не дают нам никакого отчёта о религиях стран, лежащих вне того пространства, которое заключало в себе две враждебные стихии Ирана и Куша. Набеги Скифов на Персии, Baвилoнию и Палестину, Кимвров или Киммерийцев на Малую Азии, Кельтов на Элладу и Италии, за-Каспийских Туранцев на Иран, обогащают историю племён, но бесплодны для истории верований. Китай, практически и глубоко равнодушный к отвлечённой жизни духа, не даёт нам ни малейших данных, кроме каких-то уродливых картинок, в которых будто бы представлены боги Миаосов. Индия не знает своей истории и ни слова не может сказать об остальном мире. Заметно в некоторых поэтических сказках, что Индостанцы предполагали своих северо-западных соседей поклонниками той же Брахманской системы; по крайней мере, это заметно в Гаривансе. Видно, также, что им что-то было известно об огнеслужении Иранском (Калаявана приносит жертву огню); но самые произведения, из которых можно почерпать эти бедные сведения, не принадлежат к глубокой древности.

Так, например, рассказ о ссоре между великим царём, обладателем мира, Висва-Митра и брахманом Васишта за символическую корову, о победе безоружного брахмана и о пламенном покаянии, посредством которого царь из касты кшатрия достигает брахманского достоинства, рассказ, которому приписывали великую древность, потому что он находится в Рамаяне и Магабарате и содержит мысль о возможности перехода из касты в касту, – несмотря на всё это, есть произведение довольно позднего времени (т. е. по-Македонского) и содержит простой нравственный или религиозный аполог. Корова, за которую царь предлагает брахману тысячи и тысячи стад и все богатства, которые могли быть придуманы воображением Индостанским, представляет смиренную силу власти духовной, на которую хотели посягнуть воины. За этим преступлением следует наказание. Варвары одни за другими выходят из недр земли по велению Брахмы и пла̀чу его смиренных служителей. Земля Бактрийская, Персия, Греция присылают своих бесчисленных воинов. Индия за преступную гордость царей наказывается нашествием иноземцев-завоевателей; но все они гибнут, побеждённые мечом непобедимых кшатриев. Тогда загорается ярость самого брахмана, и сила вещественная гибнет, спаленная огнём силы духовной. Немощен воин перед брахманом, немощно оружие всех богов, даже Мага-Девы и Вишну, перед словом учения и словом проклятия, невидимыми оружиями Брахмы. Миф простой, призывающий к смирению перед хранителями мудрости религиозной и относящейся к такому времени, когда потоки северо-западных народов перестали врываться в Индостан, т. е. к промежутку между Парфянами и Аравитянами. Можно даже предположить, что нравоучительный аполог, в том виде, в котором он до нас дошёл, не древние победы брахманства над Буддизмом. т. е. третьего или четвёртого века после Р.X., следовательно, гораздо моложе Рамаяны, хотя рассказывает происшествие, которое должно бы было предшествовать жизни Рамачандра. Очевидно, тут лица исторические приняты не как лица, а как основа для аполога. Впрочем, все творения Индостанской поэзии, которых древность не подвержена сомнению молчание о вне-Индостанских богах.

У Скифов, которых Греки смешивали с народом Саков, совершенно иного происхождения, нашли мы имя божества. Таргитаос (Тенгри-Тауш), которое явно представляет форму, доселе существующую ¹³⁷, Тенгри, в смысле бога или неба. Слишком смело было бы по такой слабой примете предположить, что постоянство имени есть признак постоянства религиозной мысли; но с другой стороны, ответ Скифских посланников Александру: «мы только одного боимся, как бы небо не упало нам на голову», принятый Греками как хвастовство, едва ли не указывает также на поклонение небу как высшему богу. То же самое жёлтое племя на восточном краю Азии, в просвещённом Китае, признавало Фианг (небо) за первое начало всего; а нельзя не узнать в Фианге корень слова Тенгри. Везде присутствует понятие единобожия, и ни одно свидетельство не опровергает этого предположения.

Северная оконечность Америки, бесспорно, населённая Финскими племенами, принадлежащими к средне-Азийскому отделению народов, но давно уже оторвавшаяся от материка Азиатского, представляет ту же первоначальную духовность верования и ту же слабость в его развитии. На протяжении двенадцати тысяч вёрст, разделяющих Огненную Землю от новооткрытых берегов и островов Северного океана, живёт несчётное множество отдельных человеческих семей, потерянных в глуши безвыходного леса или безграничной степи, разрозненных величайшими реками всего мира, непроходимым морем озёр и болот и горами, которых снежная высота уступает только Гималайской твердыне. Всякое общение и единство между этими семьями потеряно. Семя словесное разрослось так своевольно, прихотливо, что труд этимолога для одной Америки превзошёл бы все труды этимологов остальной земли. Изменения в очерках лица, в складе тела и в цвете кожи так же многочисленны, как и в форме наречий; физиономии переходят от оклада Финского и Турецкого почти до Африканского; цвет от светло-жёлтого до почти чёрного. При всём том, с большей или меньшей чистотой выдаются две стихии, уже знакомые нам по другим материкам. Мулат Иранского или Семитического племени с Негром даёт все видоизменения, замеченные в Египте, Абиссинии и Индии; ибо преобладание очерков белого рода, соединение с преобладанием тёмного цвета кожи, объясняется тем, что белоликие народы, от действия климата и солнца, уже получают сильный нагар, и что одно поколение Негров при смешении с тремя поколениями Аравитян или Южно-Иранцев даёт такого же смуглого Мулата, как и при смешении с одним поколением Европейцев; но черты теряют почти весь свой Негрский характер. От этого там, где около экватора племя представляет обыкновенный черты Мулата и признаки равного смешения стихий, там цвет его приближается к чисто Негритянскому. Это простая, наглядная истина, в которой невозможно сомневаться и которая давно бы уже была признана, если бы односторонняя система, отыскивающая в Индостане колыбель белого племени, не скрывала от учёных глаз самых ясных и бесспорных фактов. Но до сих пор обращали внимание только на Мулата из белого и чёрного племени, и поэтому видели в Полинезийце особенный род людей, которым необходим коренной родоначальник. Бесполезно бы было строить теории и рассуждать о возможности смелых мореплаваний в такой глубокой древности, в которой, по мнению многих знатоков этого дела, человек ещё должен был ходить на четвереньках; но до́лжно сказать, что если бы догадались, что жёлтое племя может, так же как и белое, соединяться с чёрным, давно бы заметили, что эта смесь в разных степенях даёт все очерки и цвета Полинезийца, Папуа или Австралийца.

Про это надобно спросить у любого живописца. Всякий из них, взглянув на этого колченогого дикаря, с толстыми тубами и широким ртом, с выпятившимися и вытянутыми ушами, с редкими волосами на бороде и на теле, с приплюснутым носом, с выдающимися скулами, с жирными, чёрными, иногда веющимися, иногда висящими, волосами на голове, и с коричневой кожей, которая представляет счастливое сочетание охры с чернозёмом или жжёной костью, скажет вам не обинуясь: это Мулат из Негра и Финна.

Но возможность ещё не доказывает факта.

Очевидно, что предположение самобытного оливкового племени (даже самое название нисколько не выражает особенности типа Полинезийского) остаётся предположением совершенно произвольным и также мало содержит в себе коренной истины, как название зелёной краски первоначальной. Религиозное его развитие, неопределённое и грубое, но содержащее в себе основу чисто стихийную или вещественную, находится также в логической (хотя бы и случайной) связи со строгим развитием кушитства в формах Буддизма, фиваизма и фетишизма. Есть несколько островов на бесконечном просторе Тихого океана, в которых отзывается начало Средне-Азийское в лицах, так же как и в верованиях; есть даже некоторые слабые отзывы корня общего с Семитами и Иранцами, например, в слове Эла и Элаа, означающем иногда солнце, иногда Бога, или Тий в смысле духов; но Отагейти, со своей чувственной жизнью, кровожадность Новой Зеландии и её мрачная религия, остатки строений, превышающих теперешнюю силу и способности одичавших островитян, фетишизм и таинственность, не имеющая нравственного характера, сродство некоторых наречий и великая обрядность, при недостатке религиозного смысла, всё связывает Полинезию более с системой Африки, чем с жизнью Средней Азии.

Материк Американский, весьма недавно поступивший в область просвещения и знания человеческого, давно уже посещённый бесстрашными судами северных удальцов (ещё в конце десятого века), может быть ещё ранее оставивший о себе предание в памяти южных народов под именем Атлантиды, этот материк представляет нам в глубоком Севере племя, совершенно сходное с Северно- или Средне-Азийским. При теперешнем состоянии науки, уже не позволительно сомневаться в тождестве Лабрадорцев, Гренландцев, жителей Алеуто-Курильской системы и Северо-восточной Сибири. Лица, язык, обычаи, всё обличает их родовое единство. Вопрос же об их переселении и о том, как они перебрались с острова на остров от берегов Камчатки до берегов Америки, останется навсегда неразрешённым и недостойным разрешения. Частный факт получает значение историческое только в связи с судьбой всего человечества. Когда он признан и понят в своей общности, подробности его годны только для праздного досуга учёных; для мира – история его уже известна. Характер религии, если можно дать такое название тёмным сказаниям диких племён, совершенно сходен с верой тех Сибирских народов, которые не приняли в себя Буддистского шаманства. По крайней мере, явного Буддизма в них никто не замечал, и до́лжно предположить, что время их переселения древнее распространена Кушитского начала на Северо-Востоке, и что нравственная духовность их верования происходит от древнего общего источника не изменённого ещё никакой чуждой примесью.

Собственно Американское племя, несправедливо названное краснокожим, занимает весь материк, кроме северной оконечности.

Признавая неверность прозвища краснокожих, мы не должны приписывать излишней важности названиям, так сказать, живописным. Действительно, те, которые, многословно толковали об этом слове, забывали, что Европейцев звали белыми и Негров чёрными. Хороша белизна и чернота! Такие прозвища содержат только, относительно правду, и на этот счёт можно поверить простолюдинам. Их чувство редко обманывает в наглядных наблюдениях.

Все подразделения Американских народов, несмотря на довольно значительную разницу между ними, очевидно, принадлежат к одному типу. Делавар, Ботокуди и Патагонец представляют между собой различия резкие, но эти различия встречаются везде и во всех ветвях одного племени. В Америке весьма часто наречия двух поколений поражают своим сходством, а физиономии своим несходством; весьма часто, наоборот, – сходство физиономий сопровождается несходством наречий; но склад лица менее подвержен изменениям, чем слово (образ мысли человеческой, но также и произвола человеческого). Слегка орлиный нос, довольно полные губы, редкие и жидкие волосы, лоб, откинутый назад, выдавшиеся скулы, малые и тонко очерченные оконечности, отличают всех краснокожих. Цвет их, вне Америки, замечен на иных островах под-экваторной Полинезии и, кажется, везде есть признак белоликой примеси к Мулату племён жёлтого и чёрного. Вообще, все наружные приметы также мало оправдывают самостоятельность Американской или красной отрасли человечества, как и Полинезийской или оливковой. Но повторим, что возможность есть, во всяком случае, только повод к сомнению, а не к положению догматическому.

Средняя Америка одна представляет нам религиозный центр с определённым характером и замечательным развитием. Мексика и Перу, Ацтеки и Тольтеки, Инкасы и Москосы ¹³⁸ оставили по себе следы верования, образовавшегося в полную систему, и памятники достойные сравнения с Индостаном и Египтом. Письменные показания завоевателей, размочивших кровью землю, открытую благородным подвигом Христофора Колумба, и затоптавших в кровавую грязь крест, принесённый Колумбом, заслуживают столько же веры, сколько дела их заслуживают славы. У мёртвых камней, должны мы спрашивать ответа о прошедшем быте Американских народов; свидетельство Европейцев служит разве к пополнению наших сведений. Только ясное понятие о характере двух первоначальных верований может уяснить нам мрак, покрывающей древность Америки, а взгляд на её памятники может подтвердить выводы, сделанные из сличения религии, давно уже известных.

Позволительно ещё говорить о туземстве краснокожих; но смешно говорить о туземном начале их религиозного просвещения. Тождественность – не обрядов, которые ничего не значат, потому что один и тот же обряд получает разные смыслы от своей обстановки, но тождественность характера между Средней Америкой и областями Кушитского образования поражают самого невнимательного наблюдателя. Те же громады храмов и зданий, то же безумие каменосечцев, те же формы в своей второй эпохе, т. е. в переходе от пещеры к пирамиде с сохранением глубоких таинственных святилищ, тоже неистовство разврата, то же поклонение производительной силе вещества, и особенно та же святость змея, которая так резко отделяет Египто-Финикийский мир от Иранского. Первоначальное поклонение змею, как астрономическому символу, есть, как мы уже сказали, бессмыслица, не заслуживающая опровержения. Из этого совсем не следует, чтобы змей не перешёл в звёздную повесть (первая форма учёного описания); напротив, символическая важность его на земле должна была дать ему и в небе место не последнее; но это – дело позднейшего знания. В Мексике змей не принадлежит ещё астрономии: он сохраняет своё первоначальное, высоко-философское значение. Шиваизм, кроме имени (но имя ничего не значит, ибо оно только прозвище), не изменился. Фаллос и змей, бесстыдство и вещественность, знакомые нам издревле по сказаниям Израиля и памятникам ваяния, опять встречают нас на развалинах Мексиканского царства. Имя великого бога содержит в себе коренное слово змея. Символ грозной богини опять змея ¹³⁹. Добро и зло нравственное ещё не входили в систему религии. Поклоняются жизни, только жизни одной, только вещественно проявляющейся силе. Не нужно далеко следить это сравнение; не нужно показывать, что во многих местах даже сохранилась память о борьбе двух органических полюсов, Шивы и Кали, Зевса и Иры, изображённых, между прочим, домашним раздором старого Бохака или Цухе и его молодой жены Хиу ¹⁴⁰. Таких признаков множество: но тот, кому уже известен ход древних религий вообще, отыщет их легко и поймёт внутренний смысл всей системы. Поистине, хотя змея и довольно значительное животное, красивое, разнообразное и страшное, но выбор её, как эмблемы, не так уже прост и естествен, чтобы всякому народу, выходящему из бессмыслия дикой жизни к просвещению ума, надобно было непременно наткнуться на него. Глубокое значение этого отвлечённого символа, в котором олицетворена сила необходимо живущего вещества, сделалось понятным для нас через изучение двух враждебных вер, родившихся на верховьях Евфрата и Нила; самый символ открывает нам основу забытой религии, некогда царствовавшей в Средней Америке. Первоначальное предание, сохранённое в древнейшем из письменных памятников, обнимает собой все эти веры и само выказывает свой глубоко таинственный смысл, скрытый под разнообразием изменяющаяся мифа, но всегда дающий мифу определённый характер начала свободно творящего и нравственного, или необходимо производящего, закованного в вещественные узы и чуждого всякой свободы и всякого нравственного значения. Африка живёт в Америке передачей духа и учения, бесспорно, – передачей и племенного своего начала. Исчезновение шиваизма и именно Шивы, с именами Саба или Сабу, по мере того, как мир островов редеет на безграничности Тихого океана, не должно нас удивлять. Присутствие имени важно, отсутствие его ничего не значит; ибо названия богов меняются легко, не изменяя коренной идеи: Кали, Бгавани, Дурга, Рудра, Шива, Магадева в самой Индии употребляются почти без разбора. С изменениями языка, с привитием новой мысли, может измениться имя верховного бога и исчезнуть без следа из народной памяти. Мексиканский Вотан, которого конечно не выдумали Европейцы, носит на себе все отпечатки Будды Азиатского (Фо-та Китайский). Описание его лица, сохранённое преданием, его странствования, так живо напоминающие бродящую жизнь Буддизма, связь его со змеем (ибо он сам себя назвал змеем), цвет одежды, данной им сословию (не касте) жрецов и в котором преобладают священный краски Буддистов, жёлтая и чёрная, более же всего собственное его показание о себе, что он – третий Вотан, показание, в котором отзывается мнение о беспрерывном аватаре великих пророков Буддизма и о периодических воплощениях самого Будды, всё это не позволяет нам сомневаться в тождестве имени Вотан и того таинственного имени, которое из недр земли Кушитской проникло в Индию, Тибет, Китай, Японию и острова Юго-восточного моря, призывая все племена людские к одному знамени: пантеизма ¹⁴¹. Те, которым Буддизм кажется реформой Брахманского учения или самобытной верой, созданной философским направлением Индостана, те, которым Будда является в непременной связи с кротким и созерцательным развитием нового Буддизма, в цветочных венках, под тенью широколиственной пальмы, те не могут уже понять имени Вотана в жестокой системе Мексиканской веры и в столь кровожадных обрядах, что они без всякого преувеличения были пагубнее для человечества, чем постоянная моровая язва.

Для тех, которые поняли, что Буддизм первоначальный был постоянным спутником шиваизма, таинственной изнанкой этой чисто вещественной религии, ясен смысл загадки, представленной нам Мексикой. Будда не расставался с Шивой даже тогда, когда шиваизм освирепел в борьбе своей с иранством. Может быть, слова Кабреры: «Вотан говорил, что он Хивим», показывают даже связь слов Будда и Шива: ибо, хотя переход звука х в ш и казался сомнительным некоторым Германским учёным, он не подвержен сомнению для знающего Славянский язык. Обратный переход точно так же возможен. Соединение же Будды-Вотана и кровожадного шиваизма оправдывает бедных брахманов, которых обвиняли в клевете, когда они говорили про Буддизм: «это была вера людей настика (безбожников), дозволяющая человеческие жертвоприношения». На поверку, брахманы знали дело лучше своих критиков.

Приняв, таким образом, древность буддо-шиваизма в Средней Америке и убедившись, что он уже введён был в своём искажённом виде, т. е. в эпоху раздражения, произведённого долгой борьбой с Западно-Иранской верой, мы не думаем отрицать вторичного вторжения Буддизма в Мексику и Перу, хотя оно нисколько ещё не доказано и только, основано на сильной вероятности. Движения народов Американских, сколько они нам известны, представляют величайшее сходство с такими же явлениями на Азиатском и Европейском материке.

Нашествие Севера на Юг и почти постоянное торжество Севера, удаление побеждённых в страны, неудобные для жительства человеческого, одичание побеждённых и освирепение победителей, вражда, начинающаяся от самолюбия или корыстолюбия племён, и все пороки, развивающиеся от жаркого пара человеческой крови, всё это в Америке, как и везде. Только до́лжно заметить, что под-экваторные горы не служили, или редко служили убежищем для побеждённых народов. Свежесть вольных высот и их здоровый климат были слишком сильной заманкой для победителей. Такова причина, почему богатые равнины на вершине горных хребтов и светлые их озера делались центром самых образованных государств. Такова причина, почему Юг и Север Америки не имеют ничего, подобного аристократическому разделению народов, а центральные области представляют сильное развитие этого начала. Были везде нашествия и напоры племён друг на друга; но дикари легко меняли свои кочевья и удалялись в другие привольные страны. Оседлые и уже образованные поколения перешейка, соединяющего северный и южный полуострова, также и жители Перуанской твердыни, нелегко расставались со своей благословенной родиной. Побеждённые они склонялись под иго и падали на степень касты плебейской. Этот простой факт объясняет сохранение преданий довольно подробных о судьбах народов, давно исчезнувших. Предания сохранялись плебеями, и история прежнего Тольтекского царства жила в памяти Индейцев Мексики, уже покорённых воинственными Ацтеками. Трудно определить хронологию незаписанных происшествий; но нельзя отрицать замечательный синхронизм в основании Перуанского государства и в первом нашествии поколений Ацтекского племени на упадающее царство Тольтеков. Быть может, этот синхронизм не совершенно случайный; ибо трудно считать Инкасов (или Инка) за потомков одного завоевателя. По крайней мере, огромное их размножение в короткий срок, приписанный их царствованию, очень невероятно, и можно бы предположить, что Инка было названием целой миграции, принёсшей с Севера, в область Куско и Лимы, обычаи, образованность и гражданское устройство своей родины, из которой они были изгнаны или междоусобицей или начинающимся вторжением иноземцев. Движения Хихимеков, Нахуальтеков, Акольхуанов и Ацтеков к Югу не были единовременны, но последовательны; завоевания их были медленны, и сплавление их в одно могучее царство относится ко времени довольно позднему, в сравнении с первым их нашествием. К промежутку между падением Тольтекского государства и восстановлением нового, павшего впоследствии пред силой вооружённых дикарей Гишпании, можно бы отнести миграцию Инков и основание Перуанской державы ¹⁴². Но с другой стороны, предание местное о белизне и не-Индейском складе Манко-Капака ¹⁴³ ничем не опровергнуто; оно даже подтверждается белизной всей Инкасской семьи, несмотря на попытки объяснить это отличие единственно влиянием довольства и удаления от всякого труда. Мексиканец не мог бы показаться белым человеком в глазах Перуанца, тогда как разница цвета между ними почти ничтожна. Почти невозможно отрицать нетуземное происхождение царственного дома у Перуанцев; но приметы, по которым должно бы было определить его родину, так неясны, что из них ничего положительного извлечь нельзя. К какому бы племени ни относились Инки, очевидно, они менее представляют данных для разрешения вопросов о первобытном просвещений и населении Америки, чем предания, сохранённые в Мексике. Развитие сабеизма не имеет резкого характера, который замечен в Мексиканской религии; оно могло быть последствием первых познаний астрономических, поразивших воображение невежественного народа. Язык Квихуа, введённый насильно Инками, носит на себе весь отпечаток туземства, но на этом нельзя основать предположения о туземстве самой семьи. Власть её распространялась мало-помалу, а поэтому языком придворным или государственным могло сделаться наречие первого округа, признавшего власть её. За всем тем, изучение языка Квихуа и чуждых слов, вкравшихся в него, дало бы, вероятно, средство определить самую родину исторического Манко-Капака; но этот труд ещё не начат, и, во всяком случае, результаты его могут иметь только частную, а не общеисторическую важность. Огромные труды, предпринятые или исполненные родом Инка, заслуживают нашего внимания. Их большая дорога превосходит почти все другие памятники, подобные ей. Горы прорезаны, громады камней, утверждённых на дне болота и оврагов, обеспечивают сообщение двух великолепных столиц; знания, посвящённые богослужению, освящают дело государственной мудрости; внутри и на краях царства поднимаются почти несокрушимые валы крепостей, грозивших диким и враждебным племенам, и всё это совершено в такое короткое время и в таких исполинских размерах, что изумлённый Европеец платит памяти погребённого рода царей невольную дань почтения. Но заметим, что строительный характер в Перу так же мало имеет первобытной самостоятельности, как его религия. Здание, посвящённое общей пользе, заслуживает похвалу; огромность его обличает силу воли и могущество устройства общественного. Рим, Китай, и в наш век Англия, представляют, бесспорно, образцы, достойные подражания; но самая польза здания указывает уже на позднюю эпоху в человеческом развитии. Маленькая пещера, вырытая без нужды в гранитных недрах пустынной горы, более свидетельствует о зодческом стремлении народа, чем миллионы кубических саженей камня, поднятые крепостным валом или погруженные в морскую глубину для защиты торговых кораблей. Пещеру вырыл жар страсти, твердыня крепости или пристани создана расчётливостью ума. В Перу преобладает государство; в Мексике самое государство, очевидно, подчинено вере. Перу, по своему устройству, по своей внутренней жизни, более чем Мексика, напоминает Восточную Азию. Суровое государство, кроткая вера, отсутствие аристократизма (кроме царского рода), личность, принесённая в жертву обществу, царь-первосвященник, всё это принадлежит столько же государству Американскому, как и Китаю. Мексика во всех отношениях носит клеймо южных Азиатских стран или Египта. Воинственная аристократия, могущество целого народа жрецов, кровавая и развратная религия, силы народа, посвящённые сооружению великолепных, но бесполезных зданий, глубокие пещеры, вырытые человеческой рукой, жертвы человеческие, всё напоминает чисто Шиваитское государство. С другой стороны, до́лжно признать, что наречия Мексиканские, грубые, склонные к учащению согласных, к одногласности и почти лишённые грамматических изменений, ближе к характеру Восточно-Азиатскому: а язык Квихуа мягкостью, гибкостью и грамматическим своим строением напоминает южную и юго-западную Азию. Но всему этому не до́лжно приписывать излишней важности. Большее или меньшее преобладание одной стихии в языке, соединённое с преобладанием противоположной стихий в религии, понятно в землях, которых население имеет два источника, северный, т. е. народов Средне-Азийских, и западный, т. е. народов Юго-Азийских, между тем как религия была одна и та же, Кушитская, в разных своих развитиях, т. е. Буддизма и шиваизма. В земле Инкасской не заметно завоевания, основывающего государство, а только завоевание, распространяющее его; этим объясняется отсутствие коренной аристократии. Народ и формы языка менее представляют сходства с ближайшею Японией и Китаем, чем с дальней системой западной Полинезии. В истории Перу нет борьбы религиозной: это простая повесть о племени, одичавшем на свободном просторе населённой страны, и тихо вызванном к лучшей жизни общественного быта действием неизвестного просветителя, пробудившего дремлющую силу ума и принёсшего с собой бесцветную веру сабеизма. Та же самая религия заметна и в областях, лежащих на Север и Северо-восток от Перуанского царства; но вера, так же как и просвещение, рода Тунка, бесспорно, гораздо древнее рода Инка и потому может считаться источником Перуанской образованности. С другой стороны, самые Тунка, хвалившиеся глубокой древностью, которой начало относилось по их преданию к пятому или шестому веку до Р.X., говорили, что вера принесена к ним из восточных равнин, белоликим пришельцем, божественным Бохикой. Не указание ли это на сабеизм Востока, на солнцепоклонство Финикиян или их Иверских колоний (Гишпании и Ирландии)? Хотя действительно у Тунка власти жреческая и царская были разделены: но выходец из их страны, потомок белоликого Бохики, переходя в землю чуждую, должен был их соединить в своём лице, и дать новоустроенному государству в Лиме ту силу сосредоточения и ту слабость религиозного начала, которые мы в нём замечаем.

Иная была судьба Мексики. В ней несколько раз возникало и гибло просвещение; в ней происходила вековая борьба племён, вероятно, и религии: ибо предание сохранило память о каком-то кротком служении, предшествовавшем кровожадной вере Ацтеков. Новейшие открытия помогают нам угадывать несметное богатство художественных произведений и исторических памятников древней Мексики. Несокрушимые пирамиды и храмы свидетельствуют о славе мизраима; но как мало осталось от этих каменных скрижалей его истории! То же и в Средней Америке. Пирамида Холулы представляет толщу равную (если не большую по огромности основания) Хеопсову гробу; целые города, посвящённые богослужению, ещё уцелели; путешественник удивляется стенам, которых каждый камень весом своим равняется обелискам Нильских берегов; но что̀ всё это в сравнении с сокровищами, погибшими в войнах междоусобных и иноземных, скрытыми на дне озёр, под слоями истлевших растений или в непроходимом мраке вековых лесов! Вероятно, погибшее не равнялось исполинскими размерами с уцелевшим. Египет не создавал ничего огромнее своих пирамид или Фивских храмов; Холула, Тестихуакан, Попотла и другие сохранили вполне доказательство предприимчивого зодчества прежних Мексиканцев; но историческая важность памятника не измеряется саженью. Маленький бюст или урна с резьбой, или нагрудный амулет часто представляют для изучения древности данные, которых бы мы напрасно стали искать в колоссах зодчества. За всем тем, разнообразие типов в изображениях человеческих и разнообразие самого художества, грубость или совершенство произведений, лица, которые носят на себе весь характер Американского туземца, или очерки Сундского населения, или облик Средне-Азийского племени во всей его чистоте, доказывают бесспорно, что издревле Америка была землёй колоний, а Мексика сценой сильного столкновения народов. Сомнение, с которым мелочная учёность и придирчивый скептицизм говорили о смелости доисторических Колумбов, сомнение, которое давно уже не существует для беспристрастного и просвещённого ума, разрешено окончательно: Европа должна смиренно признать величие эпохи, в которой она сама ещё не начинала жить, а Азия и Африка, теперь одичавшие, уже высылали свои колонии за беспредельность океанов на берега Австралии, Полинезии или Америки. Недавно смеялись над самолюбием Шведов и Датчан, которые приписывали себе открытие нового материка прежде Колумба; теперь это открытие доказано, и мы знаем, что Биорн Асбрандсон, удалой сподвижник Вендского Пальна-Токи в Юлинском казачестве, был целых 30 лет военачальником племени краснокожих или Эскимосов Лабрадорских. Смеялись над преданиями Ирландии и Валлиса о западных странах, им известных, об островах св. Брандана и путешествии Мадока-Ап-Кис ¹⁴⁴; и это опять доказано свидетельством Скандинавов и Аре-Марсона, который в Х веке уже нашёл в Америке давнишнюю Ирландскую колонию и землю Великую Ирландию. Странная судьба! Голод и угнетение человеколюбивых Англичан заставляют опять детей Зелёного острова искать спасения в земле, открытой их вольными предками. Колонизация частная признана, некоторые стихии её открыты. Не до́лжно забывать, что то же дыхание ветра, которое гнало бедные суда Эрина и Свитиода через океан Атлантический, наполняло паруса Семитов и Кушитов; а конечно, береговые разбои Норманнов менее давали им права достигнуть отдалённой Америки, чем предприимчивость Финикийцев, давно уже оплывавших Африку, или смелость моряков Индейского моря, торговавших с Китаем и Японией и населявших колониями своими острова, раскинутые по Восточному океану.

Мексика, как мы сказали, имела форму правления, составленную из теократии и аристократии. Первая была плодом религиозной идеи, принесённой извне; вторая имела корень свой в завоевании. Ацтеки покорили землю Тольтекскую, и прежние жители сделались низшею кастой. Бегство их на Юг ограничилось, бесспорно, только частным выселением, которого следы ещё не открыты, но, может быть, найдутся в Ароканцах или в Патагонцах, оправдывающих старые рассказы об огромном росте Тольтеков. Но самые Тольтеки были пришельцы с Севера и застали уже Мексику населённой другими племенами просвещёнными; ибо Вотан и его религия, даже по Клавигеру, кажется древнее Тольтекского государства ¹⁴⁵, а много причин заставляют их отнести к эпохе ещё ранее. Тольтеки были, без сомнения, просвещённее своих грубых победителей. Вера их, чисто Кушитская, не была той человеческой резнёю, которую Гишпанцы застали и оправдали ещё ужаснейшею резнёю. Бо́льшая часть зданий уцелевших принадлежит ещё Тольтекам, и весьма заметно, что художества у них были более усовершенствованы, чем в позднейшее время. Вероятно, даже, во время владычества Ацтеков, подвластным Тольтекам были предоставлены все ремёсла и искусства, или, по крайней мере, победители занимали своё материальное просвещение от побеждённых: ибо на Север от Мексиканского царства никаких следов подобного развития. В долине величественного Мешасебе и его притоков рассеяны остатки строительства древнего, курганы, дороги, крепости, даже некоторые каменные насыпи в два и три яруса, указывающие на жилища народа образованного ¹⁴⁶; но всё это напоминает северную Азию и не показывает религиозного или художественного направления. Многочисленность остатков опровергает предположение о колонии белых людей, пришедших с Востока. Сильное белое племя не могло бы исчезнуть без следов в теперешнем населении Америки; а Карибы, которые сами себя называли белыми, народ морских разбойников, гроза островов и прибрежий морских, едва ли когда-нибудь жили в средиземьях. Они пришли, по всем приметам, из Флориды и теперешних Соединённых Штатов и подвигались на Юг, воюя, опустошая и кочуя по морской волне, но не созидая себе прочного и устроенного жилища. Предание о том, что прежние жильцы долин Мешасебе, Миссури и Арканзас двинулись на Юг, заслуживает внимания. Хвастовство теперешних дикарей о том, что это образованное племя бежало перед ними, не совсем вероятно; но можно предположить, что тут была колыбель до-Европейских завоевателей Мексики. На Юг и Юго-восток Мексиканская царства, в Юкатане и Гватемале мы находим тот же тип, как и в самой Мексике; но религия не искажена была такой отвратительной кровожадностью. Памятники, богатые и украшенные разнообразной резьбой, представляют меньшие размеры и простейшие формы. Народ, покорённый некогда Ацтеками, не принадлежит племени Тольтекскому и, по всей вероятности, составлял коренное население, которое было древнее самого Тольтекского царства. Между любопытными ваяниями некогда славного Палемке ¹⁴⁷ особенно замечательно множество рельефных изображений, которых тип отличается от теперешнего населения Америки. Длинная голова, крутой орлиный нос, высокий и круто назад откинутый лоб, толстые и слегка отвисшие губы, тонкая шея, рост высокий и гибкий, выражение лица воинственно-суровое: вот признаки этого типа. Немецкие учёные видят в нём тип Турецкий, характеризованный у Китайцев прозвищем конских голов. Ошибка довольна смешная! Таких Турок от роду не бывало, кроме тех земель, в которых Турки уже не Турки, а постоянным смешением с племенами Семитическими изменили совершенно свои физиономии. Принимать Турка Европейского, Мало-Азийского, Армянского, Карабагского или Персидского за образец Турка всё то же, что считать Кариба племенем чёрным потому, что в южной Америке Карибы, вырезав всех мужчин и взяв себе жён, мало по малу переродились и представили странное явление, повторявшееся некогда на Кавказе, – народа, у которого два наречия, одно женское, другое мужское. Очевидно, описание Турка Китайского представляет нам очерки совершенно чуждые коренному Турку, который, бесспорно, принадлежит Финской семье. Остаётся предположить, что Китайцы узнали ветвь Турецкую уже смешанной или, что Турки коренные суть отрасль Семитов, переселившаяся или загнанная в Среднюю Азию. Древность описания и некоторые отзвуки языка Турецкого, как в корнях, так и в грамматических формах, оправдывали бы предположение о Семитическом их происхождений; но, во всяком случае, дело бы шло о Турках первоначальных и весьма сомнительных, а не о теперешних Средне-Азийских Турках, которые одни только могут быть приняты в соображение. Памятники Палемке представляют не Турецкий, но Семитический тип, до сих пор явный в Армянах, отчасти в настоящих Грузинах, а особенно в евреях, т. е. В семье Араратской. Древность его доказана египетским портретом Ровоама, побеждённого Фараоном ¹⁴⁸, хотя фигуры в ваяниях Американских сравнительно весьма грубо обрисованы, но сходство коренное неоспоримо. Если бы цвет кожи был сохранён, то вопрос бы был разрешён; но нельзя полагаться на твёрдость краски, подверженной влиянию воздуха в продолжение стольких веков; отсутствие же бороды не должно считаться отрицательным признаком. Во всяком случае, жители Юкатана и Гватемалы уже не похожи на эти старые портреты. Народ прежний исчез с лица земли или изменился от примеси других племён; но нет сомнения, что Мексика в древности составляла одно целое с южными пограничными областями. Тольтеки, так же как и позднейшие Ацтеки, были пришельцами с Севера и, по всей вероятности, составляли одно племя, подвинувшееся на Юг в две разные эпохи. Окончание имени народного, также и самое сохранение древних преданий, несмотря на нашествие Ацтеков, могут служить достаточными доказательствами. Итак, мы видим на Юг от Мексики полное развитие строительного Кушитского направления и Кушитской религии, может быть, даже изображение самих пришельцев с Востока, Семитов, принявших издревле верование Кушитское (Финикийцев). На Севере жили другие народы, образованные, но не представляющие определённого религиозного характера; далее кочевали тёмные племена, Лени-Ленапы, Ирокезы, Симинолы и другие, которых Европейцы теперь вытеснили из Соединённых Штатов, и наконец, ещё далее, – Эскимосы, чисто Азиатские, рассеяны были по всему Лабрадору, Канаде и вдоль всех рек и озёр, которых непрерывная сеть покрывает всю северную Америку. Воинственные Индейцы более и более оттесняли слабых Эскимосов к полярным льдам и в то же время подвигались на Юг и врезывались в земли, уже населённые народами образованными. Жестокая борьба должна была предшествовать покорению. Вражда народов в Америке, как и в Азии, должна была искажать их характер и развивать все худшие страсти души человеческой. Весь Запад Америки, от самого перешейка Панамского до теперешних ¹⁴⁹ колоний России, гуще населённый и более образованный, чем Восток, представляет нам цепь дикарей и людоедов, у которых заметны следы какого-то материального, грубого просвещения. Но к вражде народной присоединялась, бесспорно, и вражда религиозная. Население северное, в котором заметно духовное начало веры, встречалось с населением, пришедшим с Юга и принёсшим с собой зародыши служения Кушитского. Народы смешивались, религии боролись, и на высоте горного хребта Кордильерского повторялись те же явления кровожадности и разврата, которые мы видели при встрече Ирана и Куша между Евфратом и Ливаном и, может быть, с ещё ужаснейшею силой. Совершенное искажение всей души человеческой последовало тем быстрее, что колонисты приставали к берегам, уже глубоко развращённые прежней жизнью на родине. Шиво-Буддисты южной Азии и Сундской системы, так же как и выходцы из областей, окружающих Средиземное море, приносили не зародыш страстей, не зародыш порчи религиозной, но уже пороки развитые и верование, погрязшее в мерзости жизни животной, раздражённой сопротивлением Иранского духа. Встреча Семита Палестинского, изображённого на памятниках Юкатана, и Кушита Индостанского или Полинезийского могла быть мирной, сходство их развития могло слить их в один лад жизни; но новое столкновение с северным племенем, сохранившим ещё первобытное поклонение началу свободы, должно было сопровождаться новым исступлением, новым порывом свирепости в религии и в быту, и ужасами, которым остальной мир не представлял ничего подобного. Так и было. Поколения встретились на северных границах Мексики и на восточных берегах Тихого океана, и человек узнал, как близко он может дойти до дикого зверя, сохраняя наружные признаки общественной образованности. Самые Финикияне, принявшие вполне дух религии, рождённой в Африке, никогда не выказывали страсти к зодчеству, которая обозначает почти везде следы Кушитов. Вещественность веры южной и ожесточение страстей принадлежали им вполне; но примесь сабеизма и односторонность стремления торгового и мореплавательного удаляли их от трудов народа зодческого, который каменными корнями связывает Себя с землёй и каменными сводами отделяет себя от свода небесного. Зодчество пришло в Америку с другими племенами. Не Семиты увековечили на стенах Паленке тип Семитической физиономии. Тёмные племена Полинезийские рыли глубокие пещеры в Мексике и Перу, строили храмы и воздвигали ярусные пирамиды, которых первообразы встречаются нам в Индии и на Сундских островах. Миф Буддистский шёл с Запада, и Вотан достигал Америки через Тихий океан, между тем как рассказ о плывучем острове Тире, остановленном жертвенной кровью, переносился в Мексику через Атлантический океан вместе с поклонением вечному путнику небес, Солнцу-Владыке; а на дальнем Севере, по холодной цепи Алеутских островов, вливалась в Америку стихия жёлтого Средне-Азийского племени, смешиваясь с южным началом, часто завоёвывая его области, но вечной борьбой раздражая его бешеные страсти Впрочем, очевидно, колонизация Полинезийская была многочисленнее и сильнее Средне-Азийской.

Великие центры мысленной деятельности человеческой, Иран и Северо-восток Африки, распространяли жизнь и движение по всей земле. Но лучи этой мысли темнели, отдаляясь от своих источников; теплота жизни, кипевшей в ранних поселениях, исчезла, по мере, как колонии утопали в пространстве пустыне и отрывались от взаимного общения. Иранская духовность терялась в совершенной неопределённости и переходила из религии в простую, потребность религиозного чувства; форма, исчезала. Кушитское учение, логически связное и полное, распадалось на бессмысленные частности, на символы и амулеты, которых смысл забывался, и сходило до степени фетишизма: оставались формы, забывалось содержание.

Так поклонение змее, утратив свои смысл, переходило, по какому-то сходству образа и характера, в поклонение крокодилу или акуле. Так, например, в Сандвичевой группе, на острове Вату, барствовала акула, которую жители кормили с благоговением, иногда мясом человеческим: на Сундских островах верят, что при рождении всякого человека рождается ему близнец, крокодил (судара), и человек обязан поклоняться своему зубастому брату. Этот факт очень важен, потому что он даёт нам явное и неоспоримое доказательство связи между югом Индии и Мексикой, где барельефы представляют нам людей коленопреклонённых перед крокодилом, в котором легко узнать не жалкого крокодила Америки, но грозу под-экваторных рек старого материка. Впрочем, не нужно доказательств для факта уже признанного. Фигуры левов и крокодилов, чуждых Америке, одежда, изваянная на памятниках, портреты, которых оригиналы нигде жить не могли кроме Японии или Китая, изображение оружия, и именно огнестрельных трубочек, которые до сих пор употребляются дикарями Австралийскими, наконец, довольно полные предания, все эти признаки, бесчисленные и неоспоримые, сильнее и убедительнее хартий и свидетельств писанных. Но всего важнее самый характер физиономии и движение народов во времена, ещё близкие к нашей эпохе. Таковы миграция из острова Питкерн и совершенная перемена племени на острове Пасхи, самом одиноком изо всех человеческих жилищ. Шиво-Буддизм, рождённый в Африке, не мог ограничиться тесной своею родиной на истоках Нила. Мы видели, как он распространился по всему югу Азии и морям её; труднее проследить его движение на Запад по степям Африки и его постепенный переход в фетишизм. Много примет изглажено введением Корана и завоеваниями Аравитян, тем более что мусульманство призвало под свои знамёна лучшие племена, у которых предания религиозные и исторические могли сохраняться с некоторой полнотой. Слишком мало известны нам внутренние области Африки, защищённые до сих пор знойным и нездоровым климатом и дикой подозрительностью Негров, не постигнувших ещё вполне права белолицых народов отнимать у них землю около мыса Доброй Надежды и торговать их мясом на берегах Сенегала. Трудно сказать, сохраняются ли в пустынях какие-нибудь памятники старого зодчества: о них нет ещё никакого слуха и можно сомневаться, чтобы они когда-нибудь существовали. Племя Негров, не чуждое художественной способности, едва ли могло развиться вдали от всякого соприкосновения с другими семьями, и образованность, рождённая в окраине племён (Эфиопии, Египте), не распространяла далеко своего влияния на беспримесного Негра и даже на те народы, которые были, бесспорно, в тесных сношениях с Абиссинией и, может быть, из неё происходили. Последние несомненные следы памятников, принадлежащих Кушитской системе, находим мы весьма недалеко от Нильской долины, в древнем святилище Юпитера Аммона; самое же теперешнее имя оазиса, неизвестное писателям Римским и Греческим, но конечно не выдуманное в новейшую эпоху, а коренное и народное, Сивах, подтверждает вполне объяснение, данное имени Фив. Сивах или Сива, выходец из Мероэ, есть именно тот высший бог, тот Зевс-Хаммон, который дал название Диосполису Египетскому (Фивам) и Аммониуму (Сиваху). Дальнейшие памятники по берегу Средиземного моря принадлежат не самобытному развитию народов, но колонистам, вышедшим из Финикии в глубокой древности и связывавшим предания свои с землёй Ханаанской. Христиане первых веков относили их бегство к завоеваниям народа Израильского и особенно Иисуса, сына Навина, но мелкий размер этой войны и побед Израиля не позволяет такого толкования. Во всяком случае, никаких зданий древнее Карфагенской власти мы не знаем на севере и северо-западе Африки; но зато, на самой западной её оконечности, в островах Канарийских, некогда населённых Африканским племенем Гуанов ¹⁵⁰, мы находим опять троглодитизм и Египетскую бальзамировку тел, которая снова появляется за Атлантическим океаном у полубелых Карибов. По всем свидетельствам древних очевидно, что характер религиозный народов, населяющих Сахару и прибрежье Средиземного моря, был не чужд началу Кушитскому и выходил из той же системы, из которой истекала Финикийская и Египетская религии. Самые же остатки этих племён, Тиббо, Туарики и Берберы, явно наречием своим связываются с наречием Амгара, точно так же как Шеллухи и, может быть, Моро (не Apaвийские Мавры) наречием своим (Амацирк) и многими своими обычаями принадлежат к Абиссинской отрасли, говорящей языком Гиедз ¹⁵¹. Они сами себя в южном Марокко называют Лудай в оазисе Гвалата – Лудая и называют Лудамар жилище своё, окраину великой пустыни. Лица их представляют смесь двух типов и объясняют, может быть полу-Семитов, полу-Хамидов. Лудим Моисея и, народ Лудим искусный в стрельбе и союзный Мизраиму, о котором говорят Иеремия и Исаия. Это толкование ближе, чем Лидийды, к которым вообще относится слово Лудь. Другие семьи Африканские, со всеми их подразделениями, представляют нам более или менее чистый Негрский тип и следы влияний Абиссинского, которое особенно заметно в Мандингах и Ашантиях. Разобщение народов и пустынная жизнь убили начала образованности; но Буддизм везде преобладает в своей низшей форме, фетишизм и змея постоянно является предметом суеверного поклонения. Невозможно не заметить сходства, как в физических очерках и особенно в почти чёрном цвете кожи, так и во многих обычаях и быте восточных племён южной Америки и западных племён Африки: но, в лесах Америки разобщение семей и следственно одичание их ещё разительнее, чем в пустынях Африканских. Впрочем, трудно объяснить возможность, переселения заморского в народах, которых история не знала мореходными, естественно и понятно переселение более образованных Шеллухов или Гуанов, которых мы знаем островитянами и следственно мореплавателями; понятно, как примесь Скандинавской или Эринской стихий к Африканским выходцам составила поколение морских завоевателей Карибов: но движение собственно чёрного племени через Атлантический океан совершенно необъяснимо, если мы не предположим, что оно было увлечено примером Семитов, которых явный след находим мы на памятниках Гватималы и Юкатана и вероятное влияние – в сабеизме народов, населяющих южное Прибрежье Антильского моря, и в стране писанных скал около Ориноко. Во всяком случае, надо признать, что влияние Африки и Европы на древнюю Америку ничтожно в сравнении с влиянием Полинезии и восточной Азии, точно так же, как и восточное население Америки ничтожно в сравнении с западным. По скатам Андским, на их богатых нагорьях и в их роскошных долинах, развились образованность и жизнь государственная, поднялись памятники, сохранялись древняя письменность Китайская в Мексиканских Квиппо ¹⁵² и буддо-шиваизм в строгой формальности религии. На Востоке – кочевая жизнь без смысла и без формы, люди без связи и без общества, в вере тёмные отзывы Кушитского фетишизма или сабеизма Финикийского. Даже самые Туписы (или Тупины), могучее и некогда образованное племя, явно принадлежат западному пригорью и удалилась на Восток от напора других более воинственных народов, оставляя за собой мелкие отрасли (каковы Агуа и другие), обозначающие их старую родину. Одно только обстоятельство, весьма разительное, составляет какую-то связь между всеми этими дикарями, не знающими ничего друг о друге и не понимающими даже наречия ближайших своих соседей: это всеобщее предание о потопе, которое сохранилось почти ото льдов Гренландии до льдов Огненной Земли. Даже бессмысленный людоед Ботокуди, который стоит организацией своей и понятиями не выше Австралийца и лесного Кафра, и тот рассказывает, как погибала земля от разлива вод, и одна чета спаслась на вершине дерев и снова населила высохшую землю. Начало Кушитское, вероятно, избранное внутренним сочувствием младенческих народов, развиваясь далее и далее, бросило зародыш того глубокого унижения духовного, которое мы замечаем в южных поколениях. В самом своём одичании, утратив память старого просвещения и полной системы религиозной, семьи северные сохранили ещё какое-то человеческое достоинство, и так сказать, взгляд, обращённый к небесам. Полярный Финн, или северный Турок, или Монгол наполнили весь мир присутствием невидимого духа, поклоняясь ему под разными именами, и никогда не доходили до тупоумного отчуждения от начала невидимо-присущего в душе человеческой и в покровах видимого мира.

Довольно замечательно, что между чисто духовным Ираном и северными племенами, у которых религия совершенно лишена всякой положительной формы, заметна широкая полоса племён, которым принадлежит антропоморфизм религиозный. Эта полоса начинается от Гималаев и Инду-Кху и, обнимая с севера Иран, Кавказ, прибережье Чёрного моря, долину Дуная, горы Фракийские, Иллирию и северную Италию, исчезает в тёмном мире Кельтов и Иберцев. Очевидно, характер антропоморфизма занят ею не от западного Ирана или от Араратской системы, которая, напротив того, теряет свою чистоту приближаясь к ней, и не от Эллады или племён Италийских, которые сами представляют синкретизм, составленный уже из чистого кушитства стихийного и северного человекообразия, с примесью слабых оттенков чисто духовного иранства. Полоса народов, у которых развивался антропоморфизм, могла или создать его самобытно, или, приняв его от соседнего Индостана, развить его и дать ему окончательную полноту видимо стройной системы. Последнее предположение содержит много невероятного. Мы видели в Индостане встречу двух образованных племён и двух учений ясных и строгих, соответствующих этим племенам. Слияние вер, последовавшее за борьбой, не могло перейти прямо в человекообразную религию, которая в своей основе разнится от обоих коренных начал. Человекообразие слишком тесно для глубокомысленного, для философствующего Индостанда; оно даже так не свойственно ему, что никогда не существовало в Индостане в несколько чистом виде. Конечно, известно, что Джайны поклоняются великим людям; но в них это только изменение Буддизма и нисколько не имеет сношения с антропоморфизмом самого божества; начало же их есть чистый атеизм, или учение о необходимости, определённое словами их же мудрецов: «как трава несеянная произрастает от внутренней силы земли, так жизнь безначальная вечно проявляется в силах, присущих всему естеству». В джаинстве мы видим тот же Буддизм с его неизменной основой и с его понятием о вечном аватаре Будды в человеке, перешедший в учение об аватаре в некоторых людях, т. е. начало ламизма, но не приведённое в органическую систему. Этот переход, несколько странный в языках, богатых грамматическими формами, очень понятен в языках, которые, подобно Славянскому, Латинскому и многим Средне-Азийским, не могут выразить разницу между именами существительными в их определённом и неопределённом положении. Ламизм и джаинство разнствуют от Буддизма только тем, что они принимают воплощение Будды в иных личностях человеческих, а не во всех (un, ein, а человек, а не le, der, the человек). Это не есть ещё человекообразие Первого Начала в его коренном свойстве. Религия Вишнуитов гораздо более представляет характер антропоморфизма; она не имеет ничего общего с брахманством и шиваизмом. Она принята Брахманами как начало чуждое и низкое, но ближайшее к служению свободе, чем Шиваизм. Брахманство, чистое и высокое, не удовлетворяло потребностям грубого большинства; оно не имело видимого образа и представления. Вероятно, даже оно не имело храмов, также как и первоначальное иранство. Свидетельство об этом сохранено в многозначащем мифе Шиваитов, перешедшем после того к поклонникам Вишну. Долго боролись Шива (или Вишну) и Брахма о первенстве; сотни веков проходили в этой бесплодной борьбе. Наконец, явился перед ними огненный столб, несказанный Пара-брахм. Тогда соперники согласились того признать первым, кто первый достигнет вершины или основания столба. Орлом поднялся Брахма в высоту, вепрем стал Шива (или Вишну) врываться в глубину. Быстрее молнии и мысли человеческой были движения богов; но сотни веков прошли, и утомлённые враги возвратились, не достигнув своей цели. Честолюбивый Брахма солгал: он сказал, что глаза его видели вершину бесконечного столба, и за эту ложь был наказан тем, что не имел уже храмов на земле. В этом важном сказании заключается свидетельство о чисто Иранском характере брахманизма и взгляд вещественного Шиваита на духовную гордость Иранца. Это сказание есть завет старого времени. Так было, так должно было быть. Вишну спас Брахму от совершенного падения. Только принятием новой стихии, неразумной, нелогической, но поэтической и совершенно враждебной брахманству, могло оно спастись от завоеваний искушения Кушитского. Так явился Вишну в Индостане; но он явился как чужеземец, как пришелец с Севера: он решил борьбу богов и, как счастливый соперник Шивы, распространил власть свою до южной оконечности Индостанского полуострова, примиряя и сливая в одно целое три системы разнородные. На первый взгляд, Вишну представляется в таких же формах, как и другие боги Индии. Его четыре руки, уродливый цвет тела и другие приметы указывали бы в нём на представителя отвлечённой мысли; но мы должны отстранить все изменения первоначального типа, введённые страстью Индостанцев к отвлечённостям. Вишну не представляет в себе никакого ясного и определённого понятия: он не олицетворение, он лицо. Характер его, сомнительный в нём самом, выражает свою совершенную человекообразность в его подруге Лакшми. Все три божества, составляющие Тримурти, сопровождаются своими силами сакти) в женском виде. Таково толкование Индостанского педантства. Но здравая критика должна его отвергнуть. Кали есть необходимо органический полюс Шивы: она служит ему пополнением, без которого Шива ничего не значит. Сарасвати придана в подруги Брахме, но она совершенно чужда системе Брахманской и делается простым призраком при малейшем рассмотрении. Лакшми необходима для Вишну: она не призрак, но она и не представление обще-органического двойства: Кали в отношении к Рудре ¹⁵³ есть или полюс вещественный в общности мысли, или грубая самка в мире образов. Лакшми уже не то: она женщина, она идеал женщины; она не полюс и не самка, но неразлучная и верная подруга Вишну в горе и радости, в небе и на земле. Её женственность представляет нам данный для определения характер Вишну. Он не отвлечённость природы или духа, но представитель человеческой деятельности и человеческой жизни, возведённых в достоинство божественное. Индия уже отняла у него самостоятельность и определённость образа: она исказила его первоначальную наружность, но не посягнула на красоту его подруги, и в ней обличает коренную человекообразность самого Вишну. На него вообще критика глядит как на произведение туземного чувства и туземного воображения, и оттого он остаётся таким же туманным и бессмысленным лицом, как и Шива или Брахма, взятые отдельно или в синкретизме Индостанском, без соображения с их источниками, Ираном или Кушем. До сих пор, Брахма, Шива и Вишну не что́ иное, как более или менее уродливые фигуры, которые получают от учёной прихоти разные должности или прозвища. Они обязаны представлять собой или время, или солнце, или что-нибудь другое, о чём и не мечтала Индия, или должны взять на себя поручение творить, разрушать и сохранять, смотря по требованиям мифа, который или объясняем, или учёных, которые объясняют. С такими толкованиями история человеческого просвещения недалеко уедет. Величественным образом духовного Брахмы и вещественного Шивы, представителям двух главных религиозных начал, возвращено их значение; Вишну заслуживает также изучения, хотя он не имеет равной с ними общечеловеческой важности. Во-первых, не до́лжно терять из виду, что он более всех искажён, потому что он менее имел логической определённости, и что его лицо, не представляющее отвлечённого значения, должно было подвергнуться великим изменениям от философского направления мысли Индостанской; во-вторых, потому что он служит основанием прихотливому миру поэзии, между тем как Брахма оставался в строгой области философии, а Магадева в бытовом и обрядном круге, часто изменяющем свои формы, но твёрдо сохраняющем их тайный смысл. Вот причина, почему Вишну, несмотря на большее сродство с Брахмой (сродство человеческого произвола со свободой чистого духа), получил атрибуты, которые могли бы его отнести при поверхностном наблюдении, к миру Кушитскому. Такова змея, на которой он всегда покоится. Эта змея не имеет ничего общего с кобра-капелло, настоящей змеёй Рудры. Эта змея – многоглавый урод. Лежащий на ней Вишну, прозвищем своим Нараяна (морской), объясняет нам самую змею, представительницу вод, и множество её голов, представляющих речные источники. Простой язык символический (описательная повесть) дал рекам бессмысленные змеиные головы и выдумал бессмысленный миф, чтобы объяснить синий цвет моря, которого владыкой был Вишну. Мы опять видим идеал красоты, Лакшми, Венеру, Фриггу, в тесном союзе с морским богом, Ниордром, Океаном или Вишну. Отношение Вишну и Шивы друг к другу и к Брахме определяют место и значение Брахмы в мифологии Индостана. Нет сказаний о войне Шивы и Вишну, между тем как борьба Шиваитов с Вишнуитами занимает весь первый период героической истории в поэмах Магабарате и Рамаяне. Но действительно, это была война племён, а не вер. Бесцветное человекообразие Вишну не было в прямой противоположности с шиваизмом; поэтому и война между ними была не прямая, а косвенная, в лице их поклонников, война так сказать мифологического хвастовства, а не религиозных начал. Не так было с Брахмой. Лицом к лицу схватился с ним враждебный Шива; потом, (по примеру Шивы), и Вишну. Оба у Брахмы отнимают первенство, через это самое признавая его первенство и его первородство в Индостане. Парабрахма решает спор в пользу Шивы, наказывая гордость Брахманского любознания. Шива потом решает спор в пользу Вишну, показывая, через это самое, подражательность в позднейшем мифе и относительную молодость вишнуизма. Мы видели, что лицо Вишну, как ни было искажено страстью Индейцев к символизму, сохранило свою красоту в Лакшми, его подруге: прибавим, что даже в нём самом какая-то врождённая красота побеждает все позднейшие искажения и представляет нам идеал образа человеческого в Раме и Кришне. Иранский же характер его сохраняется в благой деятельности, в спасении мира от пучины вод (предание чуждое настоящему кушитству) и многими сходствами в атрибутах с Мифрой и Аза-Фором. Но он действительно не Фор и не Мифра: он не выходец из западного, а сын восточного Ирана, царь волн морских, окружённый источниками многоводных рек, но в то же время отголосок человекообразной веры, отечеством которой мы должны признать полосу земель от Бактрии до Лигурии. Нам уже известно население этой полосы: оно в братстве с началом Иранского племени, но не одинаково с ним. Ветви разделились в глубокой древности, и Бактрия, коренное жилище Ванов, Ванаша, Ванада или Венда – именем своим (которого корень Бахтер, Восток) доказывает истину, уже известную нам: западное происхождение собственно Зендского народа. Мы уже проследили Вендское расселение до самой западной оконечности средней Европы. Права Славян считать Вендов своими предками неоспоримы для всякого здравомыслящего критика. До́лжно или исключить имя Вендов изо всех исторических памятников, или признать его однозначащим со Славянами, или отвергнуть все законы самой критики исторической; ибо нет ни одного остатка Вендского племени, нет ни одного обломка народа, носящего имя Вендское, на Севере, Юге или в средине Европы, который бы не был чисто Славянским народом. В этой полосе находим мы корень антропоморфизма, и в ней же самое начало имени Вишну (Вышний). Впрочем, близкое сродство и братство наречий Санскритских и Славянских делает шатким всякий этимологический вывод. Как бы то ни было, но Вишну, так же как и Брахма, есть божество Севера. Начало шиваизма и Буддизма в Индии было на Юге, завоевания его шли к Северу. Корень брахманства и вишнуизма был на Севере, завоевания их шли к Югу. В основе своей вишнуизм и брахманство нисколько не разнятся. Разница вся в развитии. Мыслящее направление западного Ирана и Санскритской семьи сохранило чистоту духовной веры. Бытовой характер Вендского Востока (Бактрии) изменил его и дал духу первобытному образ и очерки мыслящего существа земного человека. Добродушное и поверхностное легковерие старо-Славянских народов приняло в буквальном смысле слова предания Иранского о первых сношениях Творца и творения, и Вышний Бог явился как дольный царь земли с руками, ногами и лицом. Вот простой корень антропоморфизма. Но этот антропоморфизм не связан необходимо с художественным развитием, и бесплодное начало не может даже оставить по себе следов, увековеченных искусством, так в Элладе идеалы богов в образе человеческом пришли с Севера, но самые изображения их появились уже под вдохновением южного неба ¹⁵⁴. Одно только племя Этрусское, которого Вендское начало весьма вероятно, (я говорю о подпочве, Разенах, а не о Тусках или Тирренах) развилось художественно; но, кажется, и это развитие принадлежит южно-Кушитской стихии, привезённой колонией Тирренской, а не первобытной основе. Между Вишну и представителями северной мифологии в Эллино-Римской системе много общего. Главная же их характеристическая черта есть постоянная вражда против Дракона, которую мы находим даже в мифах о Кришне (несмотря на его мнимую змею), и борьба со злыми духами или исполинами мрака, которая в Индостане принадлежит Вишну и одному Вишну: ибо сражения Мага-Девы или Дурги против Асуров нисколько не входят, как необходимая черта, в шиваизм; напротив того, мы часто видим Асуров в какой-то зависимости от Шивы и под его покровительством.

Мы видим, что вишнуизм не принадлежит ни туземному развитию Индостана, ни его первобытным учениям, и что он не мог даже сохранить на берегах Ганга коренного характера антропоморфического. Он вошёл в Индостан, вероятно, вместе с мечом северо-западных Вендов (Ванада). Точно также, это поклонение под разными именами прошло по всей полосе Вендской и, само не развиваясь, развило в других народах художественный синкретизм в религии. Вот объяснение разительного сходства между многими подробностями мифологии Эллинской и Индейской, между тем как области Зендские и Семитические, разделяющие племя Эллинское от Санскритского, не показывают ничего общего с чисто антропоморфической частью этих мифологий. Разделение было ясное, бесспорное, резкое между Индом и Средиземным морем; но была такая же явная и бесспорная связь на севере Каспия и Эвксина посредством одного племени, расселившегося по всему этому пространству и пустившего отпрыски свои через Инд и Инду-Кху с одной стороны, через Гем и Пеней с другой. Бесспорно, имя одной семьи или одного поколения, случайно сходное с другим, живущим за тридевять земель, ничего не доказывает; но позволительно ли критике сомневаться в тождестве двух народов одноименных, разделённых на несколько ветвей, также одноименных, хотя бы между ними была полная четверть земной окружности? Сомнение не было ли бы совершенной бессмыслицею, когда пространство, отделяющее один из этих народов от другого, наполнено следами их? Таково бы было сомнение о тождестве жителей древней Бактрии и племени, давшего имя Дунаю и человеческую жизнь его пустынным берегам. Мы уже видели свидетельства древних о Вендах, или Ванах, или Ванада при-Каспийских: мы узнали Славянство при-Волжских Булгар, за-Волжских Карпов, Валов и других поколений, и наконец, по именам рек мы определили Славянство жителей при-Донских и при-Днепровских. Прибавим ещё доказательство ясное этой истины, доказательство, основанное на древнем названий Днепра –Бористен, на слове, сохранённом из старого языка, и на обычае, до сих пор существующем в Малороссийских областях. Но вспомним, что критика должна вникать в смысл писателей древних и не требовать от них отчётливого выражения мысли, которое принадлежит нашей эпохе. Неизвестный сочинитель книги о реках говорит о Бористене ¹⁵⁵ «Эта река (Березина, или лучше, Берестень или Берестина) называется прибережными жителями сыном их бога Беросса; а народ имеет привычку натирать себе тело соком растения Беросса для защиты от холода, и сок этот называется маслом Беросса; Беросс же похож на капусту», и прочий вздор автора или вздор переписчика. Сквозь все сказки и бессмыслицы Грека не явно ли следующее: что Борисфен получил название от берёзы (берестень, по форме береста), что старые при-Днепровцы натирались, также как и новые, дёгтем, и что дёготь так же уже выгонялся, как и теперь, из растения, называемого берёзой? Не явно ли, что народ не изменился с самой глубокой древности в наших южных степях и что Славянин есть старожил и первопоселенец земель при-Эвксинских? Таким образом, связав беспрерывной цепью берега Дуная и истоки Сыр-Дарьи, мы находим на её оконечностях две купы семей человеческих, совершенно одноименных. В земле Бактрийской и на Север от неё – Да-hiа (Саки, может быть позднейшие Хака), Иефа (иначе Иуей-ти, Геты Великие) и Ванада (иначе Ваны Великие). В земле при-Дунайской те же Даки (иначе Саки), те же Геты, те же Венды. Этого довольно для людей беспристрастных и здравомыслящих. Другим ничего не объяснишь.

Простая жизнь труженика-землепашца, тихий быт семейный, отсутствие каст аристократических и жреческих: вот характеристика Венда, не подвергавшегося сильному влиянию чужого племени. Таковы Та-ваны Китайские, таковы Пэоны ¹⁵⁶, таковы Славяне в их преданиях Краинских, Польских и Чешских о первом выборе царей. Религиозное глубокомыслие им чуждо, но сказочный мир им близок. До сих пор ещё народ в своём живописном и простом разговоре даёт какую-то человеческую деятельность всякой силе, видимой в природе. Этого не нужно доказывать тому, кто прислушался к речи простолюдина, или знаком с его поговорками или загадками, к несчастью почти забытыми. Таков, может быть, один из источников человекообразия в религии. То, что было сначала повестью (поучительной или просто описательной), обращалось в миф от соприкосновения с миром, оживлённым сильным религиозным стремлением, особенно с миром учений Кушитских, чистых или смешанных. Догадка эта подтверждается многими примерами, из которых иные весьма разительны. В Элладе Дионизос южный слился с Вакхом северным, явно пришедшим из Славянской Фракии. Виноделие во Фракии было в самом цветущем виде. К несчастью, прибавить до́лжно то же и об употреблении вина ¹⁵⁷. Старая старина Несторовская говорила, что Славянину вино веселие; новые века не опровергают показания древности. В земле Вендов Галлийских замечено то же самое пьянство, заменявшее хлебную или виноградную силу одурением белены. Страна Ванов Бактрийских, славившаяся виноградами, славилась также и пьянством жителей; от них и для них пересажен виноград в Китай, чтобы их караваны находили на пути своё привычное наслаждение. По-тао (виноград, иначе пу-то, вероятно, от пития) сажался подле харчевен придорожных, точно так же как мо-со сеяли для лошадей Та-ванских караванов ¹⁵⁸. Эллада, может быть, узнала эту роскошь от Фракии, также как Китай от Бактрии. Во всяк Миф о Вакхе и его рождении всем известен. Разбор мифа даёт простой рассказ о том, как спеет виноград и как он приготовляется к виноделию в землях, в которых употребляется вино из полу-изюма, как это водится в старо-Славянских областях. Отец Вакха – воздух и свет, Дий или день, мать его – Семела. Трудно не узнать в ней землю и Славянское имя земли, особенно когда вспомним, что Беотия, усвоившая себе фракийскую сказку, признавала Семелу богиней земли ¹⁵⁹. Виноград спеет после всех растений, тогда, когда летний зной и сушь ранней осени попалили землю: Семела сгорает от лучей дневных, от Диева огня. Но виноград ещё не поспел к виноделию, и Дий, воздух принимает его в свою ляжку (в нижний слой воздуха) для того, чтобы созрел лучший плод земной. Может быть, даже Греческое μιρὸς есть только искажение древне-Славянского слова бедро или беро (берце, от колена к ступне). Во всяком случае, мы узнаём сушение винограда, и видим, что потом молодость Вакха поручается воспитанию козлоногих Силенов. По характеру Русской сказки и загадки, козлоногий Силен явно представляет теперешний бурдюк (прежний мех из козьей кожи с ногами) и должен был соединять черты человека и козла, – может быть, с именем, означающим силу. Вот простая и добродушная повесть о Северном Вакхе, который слит потом Греческой фантазией с многозначащим, страстным и развратным Дионизом – Шивой Юга. Точно также разлагается весь первоначальный миф о Прозерпине; ибо таково, вероятно, было древнее имя Персефоны, или лучше сказать, такова богиня, соединённая в одно лицо с Персефоной Восточной. Прозерпина же даёт нам коренной смысл свой в proserpo, про-зябу (-аю), и в мифе содержится простая сказка, о пшенице, сказка явно подтверждённая Элевксинским символом Прозерпины, пшеничным колосом. Быть может, предрассудки западной учёности и даже некоторые страсти давнишние и наследственные восстанут против неожиданной важности Славянского племени в истории мира. Давно бы пора догадаться, что многочисленнейшее изо всех племён человеческих (я говорю, по языку), кроме Китайского, должно было иметь огромное влияние на всю жизнь человечества и мелких его семей. Но если бы могли ещё оставаться сомнения в том, что население Иллирии, Фракии и при-Эвксинских областей было искони чисто Славянским, если бы болезнь систем априорических до того не затемнила зрения нашей западной братии, что она не могла бы различить простой яркой истины в мировом размере, то связь земель при-Гебрских (Вепрь), при-Струменских и при-Дунайских с Азиатским берегом Эгейского моря, и родство Вендов, Мизийцев и Фракийцев с Мизийцами, Ликийцами и Троей должны разогнать всякое сомнение, самое упрямое, самое болезненное. Мы уже видели единство Трои с Венедиею, выраженное в божественных защитниках Пергама, видели Венеру (Вендскую Фриггу или Фрею), вооружённую или безоружную, всегдашнею покровительницею Вендов Троянских, Иллирийских, Фракийских, и их колонии – Римского уруба (urbs, сруб). Остаётся обратить внимание на четыре памятника древней грамотности Мало-Азийской. В них находим мы полное и убедительное свидетельство Славянства Троянской земли и невежества западных грамотеев, которые с 1833 года до сих пор не узнали Европейского языка в надписи, верно разобранной и почти верно прочтённой сметливым глазом Гротефенда, которому за то честь и слава. В Ликии, земле явно Троянской, найдены четыре надписи, из которых одна двуязычная, кажется, в Мирах Ликийских ¹⁶⁰, городе, которого великий епископ издавна более всех превозносится добродушным преданием народа Русского. В этих надписях, которых древность не оспариваема и несомненна, содержание одно и то же. Смысл их ясен по явному назначению самих памятников и по Греческому переводу: предмет их – обозначение того рода, которому принадлежал гробовой склеп. Текст Греческий значит: «Гроб сей выстроил такой-то, себе, жене своей и дочерям или детям своим». Текст Ликийский составлен из следующих звуков: «Ибиени пренафа мите пренафати (имя) хеппе, ладе ихбе си тедиеми ихбей» ¹⁶¹. Такова общая форма: в подробностях каждая надпись несколько отличается от других. Вся первая часть до имени сомнительна, хотя можно бы угадать в словах пренафе и пренафати корни пре (совершенно) и нафе (новый). Гроб новый, обновить, представляет форму не чуждую Славянству; Мите, в смысле повелел, не указывает корня Славянского, но формой своей с предположенным ударением на те, также не противно характеру языков Славянских (веле, лете и т. д.); пренафати или пренафети, если даже оно и не имеет значения преновити (выстроить заново), явно уже показывает чисто Славянскую форму глагола в безличной существительности. Наконец, вся надпись от имени до конца так явно Славянская, что нечего об этом и толковать. До́лжно, однако же, вспомнить, что x в xenne, может быть, выражаете звук ш, или представляет провинциализм, как в России иные диалекты заменяют ш звуком х (захибить вместо зашибить и т. д.), или обозначает переход из Славянского с в Греческую аспирацию по правилу почти всеобщему. В слове тедиеми мы видим или перестановку согласных, или звук ч, выраженный знаком т, и, следовательно, вся вторая часть не представляет нам ни одного сомнительного слова. Хеппе, шеппе или сеппе = себе, ладе = ладе, ихбе = их или его, си = со, тедие ми = детями (чадиями), ихбей = их. Вот доказательство бесспорное даже для тех, которые требуют непременно свидетельств маклерских и судебных. Мы видим, что Гомер недаром знает около Трои Энетов или Генетов (Венетов), что многие древние недаром помещают Венетов в Малой Азии, что указания мифологии неошибочны, и что Ликийцы, Ликия, представляют нам только вторую часть общего Вендского имени, переведённого Китайцами в Та-вань (Венды Великие, Винде-лики). Надпись Карийская, изуродованная и не разобранная, указывает на то, что Троянское просвещение и наречие распространяли своё действие и далее ещё на Юг, но уже слабее перед другими могучими стихиями ¹⁶². Таким образом, признав с достоверностью сильное влияние Вендского мира на мир Эллинский, мы должны допустить, что начала, как словесные, так и религиозные, придали всей Элладе великое сходство со Славянскими племенами, и что множество мифов древних, связанных с Фракией, выражают переселение антропоморфического характера от Эвксина и берегов Дуная на Юг. Прежде уже было замечено, что религия Иранская, чисто духовная, и Кушитская, чисто стихийная и символическая, не имеют ещё в себе собственно направления человекообразного, хотя оно отчасти проявляется в памятниках Египта. Самые древние представления богов Финикийских, Сирийских и Мало-Азийских и представления тех же богов в Элладе не имеют ничего сходного с антропоморфизмом. По большей части, мы находим столбы, пирамиды, конусы, простые камни или уродливые фигуры, как Артемиду Эфесскую, или получеловека-полузмею ¹⁶³, как Гермеса и так далее. Египет оставил нам образы богов в очертаниях человеческих, но слияние атрибута с формами тела явно указывает на символизм самого тела человеческого, и, следовательно, не допускает полного развития антропоморфизма. Образ человека во всей его красоте является в Греции с элементом северным. Артемида, Диана Вендская (Вендис, при-Донская, Танаитис, или Таврическая дева, Парфенос) заменяет многогрудую Артемиду символического Востока строгой прелестью и девственной стройностью форм. Вакх, молодой, прекрасный, с весёлой улыбкой и слегка отуманенным взором, является на место таинственного ящика и уродливых изображений Диониса. Наконец Аполлон, светлоглавый, светловласый, совершеннейший тип мужественной красоты, и Афродита, осуществлённый идеал женской прелести, обозначают полное развитие художественного антропоморфизма. Конечно, не у Вендов родилось искусство, не они научили Греков высекать из камня божественный формы, оживлённые поэтической мыслью; но характер их простодушной веры, перенёсшей вполне человека в мир высший и надземный, дал резцу, полученному Эллином от южного Кушита, высокую задачу, разрешённую Фидием и Праксителем, и дал поэтической фантазии народа стремление, развитое слепцом Ионийским. Вспомним певучесть самого певучего изо всех народов, народа Славянского, и вспомним также, что Фракия была родиной баснословного Орфея. Не та ли была судьба Славянского племени, чтобы оно оживляло и пробуждало дремлющие стихии в других народах, а само оставалось без славы и памятников, с какими-то полу-стремлениями, не достигающими никакой цели, и с какой-то полу-жизнью, похожею на сон? Быть может, эта полу-жизнь, эти полу-стремления суть врождённый порок всей семьи Славянской. Быть может, они только следствие излишних потребностей внутреннего духа, не способного к развитию одностороннему и просящего полной жизненной гармонии, для которой ещё не созрело человечество. О, если бы это было! Во всяком случае, мы не должны и не имеем права отрицать ни сильного влияния Вендов на Элладу, ни глубокого сочувствия Славян с Эллинами. Вспомним хоть одно: Россия и Славянский мир одни только приняли, или, по крайней мере, сохранили, великий завет обновлённого Востока, жизнь веры и учения, которая не могла привиться к другим Европейским племенам. – Все боги, покровительствовавшие Трое, были богами северных Ванов. До́лжно бы ожидать, что предводителем их будет бог морской, отец Афродиты; но память о происшествиях Троянской войны отчасти утратилась. Многие предания потеряли свою ясность, и во времена Гомера Посейдон Финикийский (Беритский в особенности) – Шива вооружённый трезубцем, – уже был признан владыкой морей. Быть может и это весьма вероятно, древний бог утратив прежнюю славу и прежние алтари, скрылся на краю света в лице Океаноса, родоначальника или пестуна богов. Прочие божества не только издревле были жителями при-Эвксинскими, но и в позднейшие времена продолжали соединять какой-то цепью религиозного единства земли Славянские с Элладой, возмужавшей, самостоятельной и торжествующей. Так, например, святилища Аполлона и Дианы получали ежегодные или, по крайней мере, частые приношения от Гиперборейцев, и эти приношения, состоящие из плодов земных, конечно присылались не от кочующих народов, но от оседлых землепашцев ¹⁶⁴. Славянские племена, которые по своему коренному характеру не были ни завоевательными, ни жестокими, но кроткими представителями общечеловеческих начал, не должны были бы иметь покровителей свирепых и кровожадных. Действительно, бо́льшая часть богов, охраняющих Трою, суть боги мира и тишины. Но столкновения народов и войны давнишние заразили уже самих Славян страстями, чуждыми их первобытному типу, и Арес, безумный и свирепый, стоит в одном ополчении с Фебом, покровителем всякого стройного развития, и с кроткой Афродитой. Нельзя не признать его за северного бога не потому только, что он защитник Трои, а потому, что он постоянно находится в дружбе с Аполлоном и как будто под его покровительством (так например, Аполлон убивает ¹⁶⁵ стрелами исполинов Алоидов, победивших и сковавших Ареса), между тем как тот же Аполлон находится в постоянной вражде с Кушитскими богами, с Эрмием и Дионизом и часто даже Посейдоном ¹⁶⁶. Впрочем, трудно и, я скажу более, невозможно отличить собственно Вендских богов от богов Иранских. Беспрерывное соприкосновение этого племени с семьями Западно-Иранскими, по всему протяжению его жилищ от Бактрии до Пропонтиды, не могло не сообщить ему множества религиозных начал Ирана, тем более что самое основание веры было общее. Антропоморфизм есть детское учение о божестве: в нём нет определённо-философского начала. Оно может точно также сливаться с Иранством, как и с Кушитством, с учением о свободе, как и со служением необходимости. Свидетельство Пропия и Маврикия о позднейших Славянах, характер антропоморфизма Вишнуитского, характер Эллинских богов, происходящих из областей Вендских, наконец, даже странная и до сих пор непонятная война позднейших богатырей, против Змея-Горыныча (черта общая во всём Иранском Севере), одним словом, все признаки доказывают, что вера древне-Славянская была только искажением глубокомысленного и чисто духовного Иранства, перевод божественной мысли на сказочный язык. Постоянные сношения, дружественные, враждебные или торговые, Вендов со своими южными соседями, сливали мало-помалу веры и народы между собой. Были смешанные семьи, были общие боги. Так, например, петух посвящён Аресу в Элладе; петух служит изображением Нергала, бога войны в Ассирии; три петуха, светлый, красный и ржавый, дают знак последней битвы богов Скандинавских в роковой день освобождения Локи; наконец, вся Пруссия полу-Славянская и Славянское приморье Балтики поклонялись петуху, и этим поклонением (по словам Гейнриха Латыша) воспользовались очень искусно вооружённые проповедники Католицизма, чтобы дрессировать (можно ли сказать обращать?) идолопоклонников к Христианству. Образ древнего бога войны до сих пор красуется на колокольнях протестантской Германии, как торжественное свидетельство ловкости миссионеров и древнего сношения народов Севера и Юга. Не имена, только богов до́лжно принимать в соображение, но характер их изображений и деятельности. В этом отношении Иранские и Сирийские божества совершенно рознятся от Эллинских и Эллино-Вендских и не представляют явных следов человекообразия, но постоянно выражают собой или нравственное стремление или отвлечённое понятие. От этого уродливость или условность в символах столько же им свойственны после смешения с Кушитством, сколько и самому Кушитскому миру. Бо́льшая часть, бесспорно, Вендских народов, Пэоны, Иллирийцы и другие, по сказаниям древних, выводили себя из Пергама. Смешно бы было принимать это свидетельство в буквальном смысле. Оно имеет значение простое и ясное, искажённое писателями Эллино-Римскими. Венды на Север от Эллады знали Трою; скажем более, они считали Трою своей колонией, но также и своей славой, главой союза, долго сражавшегося против союза Эллинского, и предание о ней гремело по всем областям Славянским. От того-то, может быть, и Арверны (не Венды ли, долго противившееся Галлам в своих неприступных горах?) хвалились происхождением Троянским и обижали Римскую гордость притязанием на братство. Другие Галлы этого предания не имели. Отзывается ли память о Трое в любви Славян к имени Трояна, в песне Игоревой о Трояновых веках в валах Трояна, в сказках о царь Трояне и т. д.? Одно бесспорно: не исторического Трояна, не великое светило дряхлеющего Рима помнили наши Славяне. Быть может, Геты и Даки не забыли своего грозного победителя, но что-то ещё древнейшее отзывалось в созвучии слова и жило в поэтических сказках. Нет сомнения, что Пеласги и Эллины имели искони свой религию и своих богов; но их ещё труднее отделить от чуждых стихий. Малочисленное племя, долго подвергавшееся сильному влиянию других огромных племён, окрепло и получило великое значение в судьбе человечества, но оно утратило много своих коренных начал и имён, завещанных древностью. Так Геродот уже говорит: «были у наших предков боги, да боги безымянные; названия же приняли они от соседних народов» ¹⁶⁷. Впрочем, отзывы старины ещё можно отгадать в Аркадском Пане и в некоторых других: это дело специальных монографий, не важное для всемирной истории. Мы видели, что племя Вендское, обнимая собой Иран, Кавказ, Элладу и Италию, служило проводником для антропоморфизма, отзывающегося в Индостане и Греции, точно так же как Кушитское племя для символизма стихийного, и Иран для стремления духовного. Не до́лжно однако же забывать, что бесконечное пространство степей было населено весьма скудно, и что Север Каспия, так же как междуречье Волги и Дона, были почти беспрестанно во власти чуждых семей, которых кочевая сила разрезывала Славянскую область. Долго тут властвовали Кимвры или Кумри, побеждённые наконец Скифами и бежавшие на Север Германии, в страну Полесских Славян, или в полуостров Таврический, который может быть от них получил название Кимр, а по перестановке согласных, Крим (Крым глухим звуком напоминает первоначальный звук в слове Кимри который был очевидно средним между и и у). Потом властвовали Скифы, побеждённые в свою очередь за-Кавказскими Азами (Медами Иранскими, Сармато-Аланами) и Славянскими Гетами. Наконец, Азы стали твёрдой стопой на берегах Волги и в продолжение восьми или девяти веков не только отстаивали своё владение от нападения Ванов, но часто покоряли их своему мечу и распространяли власть свою на Север до Вендского Блата (после названного Сарматским морем), и на Запад, откуда они вытеснили остатки Кумрийцев (Кимвров, потрясших Римскую державу в самой Италии). Новый Славянский напор, Болгары или Уны (Унао Китайские, одноплеменники Ванам, может быть от слова Ван, Ванд, может быть от Уный, по-славянски хороший, доблий), смёл с земли при-Донской и при-Днепровской толпы Азов и новых временных завоевателей, Готфов; но самые Уны и Болгары, как нам известно, уже подвергались влиянию Финно-Турецких народов; чистое славянство не могло ими быть восстановлено. Ваны восточные, отделённые от своей западной братии, сохранили многие общие черты, любовь к мирным занятиям, хлебопашеству, торговле и градостроительству: в этом свидетели Китайцы. Но, без сомнения, это целое человечество Славянское, раскинутое по лицу земли, разрозненное, угнетённое, везде развивалось в разных видах и после двенадцативекового разрыва представляло множество отдельных народов, мало похожих друг на друга. В это время Ваны восточные подверглись влиянию Индостанского просвещения и приняли много новых стихий, чуждых коренному началу Славянскому. В глубокой древности, когда Средняя Азия и Финский Север ещё не разрывали связи между Востоком и Западом, сходство всех отраслей Вендской семьи было явнее и разительнее. Свободно и легко гуляло слово Славянское от Бактрии до оконечности Галлии, по приречьям и приморьям и просторным степям. Тогда-то образовалась песня со своей задумчивой негой и заливной удалью, тогда-то сказка выучилась говорить слова, глубоко-отзывающиеся в душе Славянской до нашего времени, но чуждые мелким племенам, не знавшим такого вольного разгула.

«Высота ль, высота ль поднебесная,

Глубота ль, глубота ль океан-море;

Широко раздолье по всей земле».

В этой присказке целая история. Мы заметили, что прикосновение или примесь Славянской мифологии к религии другого народа особенно познаётся по преобладанию поклонения воде и по соединению с этой стихией типа красоты женской. Трудно сказать, какая мысль скрывалась в этом представлении; но, во-первых, до́лжно заметить, что колыбель Ванов, земля при Оксусе и Яксарте (имена, впрочем, сравнительно поздние и содержался в себе уже корни Финно-Турецкое с примесью слова общего Финским и Славянским наречиям: Ак-су и Ак-сыр, Бел-река), издревле отличалась искусственной поливкой полей и до сих пор пересечена бесчисленными каналами; что эта земля, искони хлебопашественная, по свойству сухого климата и песчаной почвы, нуждается в благодетельном действии воды; что какая-то святость рек и поклонение им отзываются беспрестанно в наших песнях и сказках («ничем реке Разин не поклонился», «ничем морю Садко не поклонился»); что Славяне-Венды описываются беспрестанно как полуводяные люди (таковы Пэоны, Вудины, Венды при-Балтийские, Венды, сражавшиеся против Маврикия и Византии, Венды Гальских берегов, Морины в Бельгии и так далее), и наконец, что самое имя Вендов, по всей вероятности, происходит от слова вода (Вудины; может быть и Аквитания подле Вендии, тоже древле населённая Вендами). Весьма важно и то обстоятельство, что один только след стародавней веры, сохранившийся в Русских сказках и припевах, содержится в имени божества женского Дидо Лада, или Дидис Ладо по форме уже Литовской ¹⁶⁸, и в преданиях о Диве морском (Диво или Див, бог). Можно заметить, что некоторые племена, часто враждовавшие со Славянами, как, например, Вотяки, видят в воде начало зла (может быть, признак, что враги их именно ей поклонялись). Но этому обстоятельству не до́лжно приписывать излишней важности. Гораздо важнее то, что в антагонистический дуализм Зороастра (Зердушта) входит уже какой-то дуализм органический, огня и воды. Очевидно, огнепоклонение получило начало своё в Западном Иране, и преобладание его, так же как и сравнительная древность, заметны в Зендавесте. Может быть, – и такое толкование весьма вероятно, – родина Зороастра Согдо, полу-Славянская, имела влияние на эту примесь; ибо огонь Западно-Иранский имел высокое значение огня духовного и не допускал в начале своём органического дуализма. Позднее ещё, на восточных окраинах Ирана, около Бактрии и Инду-Кху, появляется даже явный антропоморфизм с весьма разительным именем Астарты, знакомой нам по мифологиям Тигро-Эвфратского междуречья. Перенесение имени Астарты на богиню Восточно-Иранскую не представляет ничего замечательного: покорённая Вавилония могла легко передать своих богов победителям, и нам известно, что действительно Астарта была предметом общего поклонения в царстве Персидском. Памятник же магизма, в котором встречается её имя (Бундегешт), принадлежит эпохе довольно поздней. Но есть другие обстоятельства, связующиеся со служением Астарты, которые вполне заслуживают внимания. Астарта имела другое прозвище, которое относится к глубочайшей древности, прозвище Милитта. Много толкований было приискано для объяснения слов, оставшихся от языков Ассирийского и Вавилонского; вообще эти толкования далеко не удовлетворительны. Мы не имеем права пренебрегать сходством многих слов, явно близких к Славянским. Таковы ночь первобытная, которой название Оморка никем не объяснено и которая по-славянски – омрак была бы всем понятна (впрочем тот же корень принадлежит и Кельтским наречиям, что видно из Английского murky): Бел или Вел (Белый или Велий), но это слово принадлежит Финикийским Семитам и отзывается в Ирландии и на Западных берегах Европы; в Триадах – Дах или Даух и Дауха (Дух); и наконец, почти без исключения все имена позднейшей династии Ассирийской или Вавилонской, в которых слышны корни, до сих пор сохранившиеся в наречиях Славянских, именно Сар иди Ссар (Царь) и Набо или Небо: Набо-пала-ссар, Небо-ходне-ссар, Небо-на-ссар и так далее: к этому можно прибавить ещё звуки дан и мер или мир. Но последние сомнительны, и их значение не известно. Первые не подвержены никакому сомнению. Слово Небо, название планеты Меркурия, предмета особенного поклонения в Вавилонии, представляет явно тот же смысл, что̀ и в языках Славянских, и форму, которая, гораздо ближе к Славянской, чем к Санскритской. Имя богини Милитты, Афродиты Вавилонской, до сих пор остаётся без объяснения. Смысл его известен, или, по крайней мере, может быть легко угадан по самому характеру богини. Германские учёные приискали приблизительный корень в слове Персидском михр (любовь); едва ли кто-нибудь поспорит в том, что слово мил Славянское гораздо ближе к Милитта, чем михр, и точно также близко по смыслу.

Все эти сходства не могут быть признаны за случайность. По всей цепи Вендских населений звучит имя Бел-бога, от Ядрянского до Балтийского моря, от Эвксина до Атлантики. Наконец, черта весьма замечательная связывает мир Славянский с Ассирией или, лучше сказать, с Вавилоном. Это глубокое уважение народа к голубю. Мы видели, что храм Велов был наполнен голубями, посвящёнными высшему богу. В Элладе святилище Додонское, Северного Дия, было доступно только сизым голубям, вероятно, символам сизого воздуха. Позднее, эти же птицы делались эмблемой Астарты-Милитты и Афродиты-Дионы. Почтение к голубям, предание древности Русской, не позволяющее Русскому человеку убить или съесть голубя, было обыкновенно объясняемо из христианского учения. Мы не можем признать такого толкования, во-первых, потому, что Византия, предавшая нам не только семена Христианства, но учение, развитое со всех сторон догматических, обрядных и бытовых, не знала этого обычая; во-вторых, потому, что песня духовная и народная, в которой слилось Христианство с язычеством и которая известна под названием Голубиной Книги, носит на себе весь характер восточный, все признаки глубокой народной древности и какой-то первобытной таинственности, невольно переносящей мысль на берега Яксарта, Эвфрата или Инда. Прибавим, что в немногих творениях Санскритской словесности, переведённых Европейцами, находятся уже несколько отрывков, совершенно похожих на Голубиную Книгу, и что Скандинавская поэзия представляет точно такое же явление. Вот доказательство, её дохристианского. существования. Трудно понять возможность сношения между Ассирией и землями Вендскими. Завоевательная и могучая, она не была порабощена ни чьей власти, кроме позднейшей Персии. Со всех сторон окружённая Семитами, Арамейцами и Мидийскими народами, она не имела, кажется, соприкосновения с северными или восточными Ванами; составные же её стихии, в Вавилоне – Кушитство строительное, в Ниневии – Западное Иранство, духовное и воинственное, исключают, по-видимому, влияние детской веры Славянской. Но при лучшем исследовании могут родиться сомнения. Оружие могучей Ассирии в века отдалённые громило берега Инда, временно покоряло часть северного Индостана и налагало тяжкие дани на мирных Ванов Бактрийских. В преданиях, которые составляют что-то похожее на истории этих тёмных веков, встречается имя царицы, окружённой каким-то чудным блеском славы и могущества. Это Семирамида, Семирамис или Семирада (ибо все три формы известны древним). Отделено, взятое, это имя сосредоточивает в себе всё величие Ассирии; приложенное к истории, оно не клеится ни в одну династию и явно обозначает какой-то разрыв последовательности царей; сличённое с мифами, оно по своей эмблеме, голубю, и по своему религиозному значению в отвратительных обрядах Вавилонского служения, очевидно, совпадает с Милиттой. Древность сохранила нам неясную память о том, что Ваалово или Велово поклонение древне́е поклонения богине любви и что последнее было уже изменением древней чистой веры. То же самое было и в Додоне. Происхождение Семирамиды было не Ассирийское. Самолюбие племён Сиро-Палестинских вздумало её присвоить себе; но такие сказки не должны быть приняты во внимание, когда они ничем не подтверждаются. Вавилон и Ниневия не считали себя родиной Семирамиды, а выводили её из Бактрии, где она будто бы была взята в плен войсками Нина, и потом овладела сердцем и наконец, престолом царя. Сказание это довольно важно, потому что оно признаёт Бактрийское происхождение мифической царицы, указывает на завоевание Бактрии и на какое-то противодействие, и даёт право признать мнимо-историческое лицо за простое, олицетворение народа побеждённого и в свою очередь торжествующего. Во-первых, до́лжно заметить, что сказка, об Амазонках повторялась всею древностью; во-вторых, что она везде обозначает Славянские жилища, на берегу Дона и Днепра, во Фракии и в Северо-Западной части Малой Азии на берегах Фермодона (не то же ли, что̀ Ярый Дон, Еридан?), наконец в земле Саков за-Каспийских; в-третьих, что имя одной из мифических цариц народов за-Яксарских, Царина ¹⁶⁹, есть чисто Славянское, Что Кир, воевавший и погибший в тех странах, побеждён царицей, которой имя, впрочем, принадлежит корню не-Славянскому (но многое могло быть искажено), и что он убит народом, которого название чисто Славянское – Дербици (Древичи) ¹⁷⁰, это представляет весьма важное указание. По сличении всех этих преданий и важности, которую приписывали Славяне божеству женскому, как представителю высшего бога (впрочем, не как вышнему Богу), едва ли бы было слишком дерзко заключить, что племя Славянское, по его мифам, олицетворялось у других племён в виде женщины. Не до́лжно терять из виду, что какое-то предание о жёнах воинственных хранится издревле у Славян, но не как об иноземках, а как о своих родных. Такова сказка о Дунае-витязе, которая, впрочем, напоминает Аравдо и Иран; таково место в сказах об Илье Муромце, где упоминается о разъездных девицах; таковы сказки о Царь-Девице, но особенно таково предание Чешское, живое и народное, о власти девиц и потом о бунте девиц. Что-нибудь да было в обычаях Славянских, чуждое другим племенам и подавшее повод ко всем этим выдумкам. Важный намёк на это «что-нибудь» находим мы в факте, принадлежащем собственно области Славянской, в козачестве, и в холостых общинах воинов. Таково козачество Вендское в Юлине (Иомсбурге), таково позднейшее Запорожство. Выводить козаков (пограничную охрану страны, вольницу, удальцов) из Скандинавии сущая нелепость: во-первых, потому, что Скандинавия, Сарматия и Германия не представляют ничего подобного; во-вторых, потому, что все Сарматы и Германцы были воины и не могли иметь нужды в удальцах, отрёкшихся от домашней жизни; в-третьих, потому, что козачество находится там, где нет и следа Скандинавии или Германии, например, в Иллирийских Ускоках; наконец, потому, что сила Юлина, некогда предписывавшего законы всему Северу, очевидно, основана была на его единстве с окружающей его Вендской землёй, между тем как о завоевании Вендов Скандинавами нет ни малейшего предания. Допущенное начало холостой жизни в пограничной страже объясняет отчасти возможность совершенного разделения между мужчинами и женщинами и существование особых женских слобод. Такое явление должно было легко перейти в сказку об Амазонках. Как бы то ни было, воспитание Семирамиды голубями связывает её неразрывно с богиней любви и подтверждает её Бактрийское происхождение, вывод имени Милитты из корня мил и Семирамиды (или Семи-рады из Земи-рада, позднейшее объяснение что она была дочь Дерке ими Деркето, богини вод (так же как Фригга, Афродита и проч. были дочерями воды), и странное смешение преданий, по которому не разберёшь, где был центр Ассирийской монархии, в Ниневии ли, или в Ванском Востоке. Предположение о распространении власти Ванов на Западный Иран до Евфрата находит много сильных подтверждений. Очевидно, завоевание Зогаком земли Иранской указывает на преобладание при-Евфратских Кушитов; восстановление её свободы Феридуном и воспитание Феридуна в горах Мидийских показывают новую жизнь и новую династию владык, исходящая из Западного Ирана (так же как Кеаниды из Южного Парсистана). До Зогака власть была в руках не воинственного, но благого Джемшида, кроткого землепашца, родившегося в Бактрии и царствовавшего по всей земле, снова прогнанного в Бактрию и взятого в плен данниками Зогака, Индейцами. Это опять то же воспоминание о старой славе Ванов. Юстин сохранил нам важное предание: «Скифы тысячу лет царствовали во всей земле Иранской» (на этом основана часть подложных хроник Эрийских), «и власть их была кроткая и мирная, благословенная для рода человеческого. Это было прежде власти Ассирийской». Таков смысл его слов. Очевидно, Скифы тут смешаны с народом Саков-Ванов, по повальной привычке Греков и Римлян. Кротость их и мирное владычество напоминают Джемшида и характер Славян-земледельцев. Власть Джемшида и Скифов уничтожена восстанием чисто Ассирийского начала. Точно также и Семирамида, (символ этого временного могущества Ванов) не сливается с последующею историей Ассирии, но принята гордостью народной в свои летописи и верой народной в свои храмы, где она, впрочем, приняла чисто Кушитские формы и характер. Примеры такого усвоения старой славы своих завоевателей народом, восставшим против их власти, весьма обыкновении. В имени Семирамиды никто не станет отрицать корня Семи или Земи; но последняя часть слова может происходить или, как уже сказано, из радо или из Санскритского рама (голубь), быть может, некогда принадлежавшего всем Индо-Германцам и отзывающего во Французском слов ramier (если оно коренное, а не от ramus) ¹⁷¹. Всеобще должно помнить шаткость вывода этимологического и более обращать внимание на общность и смысл предания, чем на слова; на вековые обычаи и поверья всякого народа (таково почтение к голубям), чем на слова иноземных писателей, по большей части бесчувственных ко всему истинно народному. Затем остаётся одно сомнение неразрешённым. Отчего сходство царских имён с корнями Славянскими встречается именно в последней династии, когда уже влияние Ванское не могло иметь никакой силы? Объяснение невозможно, догадки позволительны. Вавилон, освободившийся от Ассирии, мог своим царям давать имена неизвестных нам царей славной некогда династии. Но что такое догадка без всякого основания? Хотя все вероятности заставляют предполагать преобладание Ванов Бактрийских на берегах Эвфрата до вторичного восстания Ассирийской самобытности, но в отношении религиозном особенно важно только происхождение богини, усвоившей себе голубицу. Оно, несомненно, связано с Северо-восточным Ираном и подтверждает обще-Славянское служение Афродите. В антропоморфизме очень понятно заключение божественного начала в образ человеческий: гораздо менее понятен ход ума, освятившего форму женскую и давшего, так сказать, подругу высшему богу. Кажется, можно смело утверждать, что искажение первого религиозного начала в развитии антропоморфизма происходило в Бактрии, как и везде, от соприкосновения с Кушитским учением, уже далеко распространившимся в Северном Индостане. Поклонение Фригге или Фрее не известно далее берегов Адриатики на Западе Славянском, между тем как имя Бела (Бел-бога) отзывается в Венетии Галийской. Вероятно, введение женского начала в мир божественный произошло уже после расселения семьи Славянской и не достигло крайней оконечности её на берегах Атлантического океана. Во всяком случае, мы должны признать, во-первых, что антропоморфизм коренной принадлежит собственно Иранскому строю ума; ибо избрание человека в символы божества высшего и перенесение его в небо указывает на понятие о свободе творящего духа, между тем как символизм Кушитский содержал в себе присущую идею необходимости; во-вторых, что, в силу того же душевного строя, женское начало, вступая в систему человекообразной веры, теряло свой характер полярности и принимало характер женственности истинной, т. е. ту черту, которая, отличает собственно Северных богинь от Южных и резко отделяет Лакшми от Кали.

Трудно отыскать следы древне-Вендской веры в её позднейшей форме; но такая перемена не может удивлять в продолжение стольких веков, особенно в народе, жадно впитывающем в себя все религиозные начала. Области Славянские (Чехи, Моравы, Русь) представляли в IX и в Х веке после Р.X. редкий пример народа, так сказать, не ждущего Христианства, а идущего к нему навстречу, если при-Балтийские Венды так упорно отбивались от католических проповедников, очевидно виноваты сами миссионеры и чисто Римская мысль – сделайте из креста эфес меча завоевательного. Будущие века назовут эту проповедь ругательством над святыней божеской и достоинством человеческим. – Вообще, под очарованием роскошного мира Эллинского искусства и Римской силы, мы привыкли смотреть на Южную Европу, как на средоточие величайших явлений человеческой жизни. Важность области: бесспорно, измеряется не по числу людских единиц или квадратных вёрст, но не до́лжно забывать, что много и много веков прошло, прежде чем Эллада пришла в сознание, или Рим в возраст. Они прекрасные, но поздние дети человечества; они не колыбель просвещения, но наследники давней образованности, принявшей в них новые формы, стройные и разнообразные. Множество стихий в них встретились и слились. Первые начатки просвещения принадлежали племенам многочисленным и сравнительно чистым. Рим совершенно безроден; Эллада, если мы даже не примем её за смешение племён, всё-таки представляет нам только отдельную и малую ветвь другой большой семьи. Поставленная на перепутье народов, она должна была принимать влияние от старших своих братьев; но, достигнув самобытности, она готова была уверить себя и уверить нас, легковерных своих учеников, что с нею только и началась умственная история мира. Так, она называет первый корабль свой Арго первым кораблём, рассекавшим волны морские, и только изредка вспоминает, что исстари ходили суда Египта и Финикии по Средиземному морю. Варвары Северные недостойны даже воспоминания в её поэтических летописях; а Троя была действительно и богаче, и торговее, и образованнее Эллады (в том свидетель Гомер), а за первым Греческим кораблём и спутниками Язона гонится уже целый флот при-Эвксинского царя. Так богов своих она выдаёт за коренных, между тем как они шли с Юга и Севера. Примером служит Диониз Кушитский и Аполлон Иперборейский, принесённый от границ Фракии и Иллирии завоевательными Эллинами, которые, по всей вероятности, представляют нам пограничную и мелкую семью, составленную из смеси Пеласгов и Фракийцев (Вендов). Оттого-то Аполлон, представитель полного антропоморфизма, был защитником Трои и, в то же время, несомненно, богом касты аристократической в Элладе.

Таким образом, около двух великих центров, Ирана и Куша, расходились верования, рождённые в них, и располагались или лучами или кругами концентрическими. Но впоследствии Кушитство отовсюду обхватило Иранский центр и достигло самых дальних областей; на Востоке – учением Буддистским, на Западе – Финикийским Ваализмом, проникшим в Иберию и Иерне (Испанию и Эрин) в форме звездопоклонства и смешавшимся в Галлии с Кельтским служением Тевтатесу; наконец, на Севере – в виде антропоморфизма и развившегося из него многобожия у Ванов и Азов. Впрочем, даже в искажении своём, Север сохранял некоторую чистоту и не забывал ни высшего бога, ни нравственного характера, ни духовной свободы. Так, Кельты в Британии являются нам с каким-то величием чисто Иранским, Германцы в своих глубоких лесах помнят старый завет своей родины, и Славяне-Венды, воевавшее против Византии, знают всемогущество единого всесоздавшего Бога. Финны приняли, очевидно, многое от стихийного служения (это видно из сказки о водной матери Феден или Веден-Эме и сыне, которого тела она ищет, как Изида тела Озириса), но многое и у них отзывается древне-духовной верой. Искажение же её относится, вероятно, к поздней эпохе, как и введение многоглавых уродливых богов в области при-Балтийских Славян. Этими признаками Индостанского влияния можно определить великий торговый путь от Гангеса до Западной Двины, путь, которым обогащались берега Волги и Северная Русь, который, впоследствии, часто был прерван нашествиями с Северо-востока и Юго-запада, почти совершенно заграждён нерасчётливостью воинственных князей Рюрикова дома и окончательно забыт в кровавых бурях Татарского нашествия.

Верования, исходящие из Кушитского центра, как мы уже сказали, торжествовали над соперничеством Ирана: это факт несомненный и которого объяснение не трудно. Мысль человеческая, от действия жизни и зависимости её от природы внешней, свыкается со строгими законами логической необходимости. Разумным кажется только то, что развивается в сцеплении причин и следствий. Безначальная и самосущая воля, неосязаемая для пытливости ума, получает весь характер произвольной догадки и, в сравнений с понятиями определёнными, выведенными из жизненного опыта, падает на степень тёмного и сомнительного инстинкта. До сих пор наука ещё не могла довести логическое развитие далее самоотрицания необходимости, возвращающего мысли свободу; но самая свобода носит ещё клеймо отрицания и не представляет творческой и всемогущей воли. Все заблуждения и бессилие философии, высказавшиеся в формах отвлечённого и сухого мышления, давно уже выражались в образах и символах религиозных.

Шаткость разума и обманы эмпирического мудрствования влекли человека к признанию первоначальной необходимости; ещё сильнее влекли его по тому же пути все худшие страсти, в нём врождённые. Вражда народов, столкновение племён завоевательных, угнетение или торжество, всё то, чем люди запятнали свои летописи и чем люди по старой привычке и теперь ещё гордятся, всё развращало и унижало душу и затемняло старые предания и память прежнего учения; а мысль, оторванная от твёрдой основы, на которой покоилась её детская вера, не могла уже восстановить её собственными силами и упадала глубже и глубже в область учений произвольных и призраков, созданных прихотью воображения для потребности религиозной.

В началах Куша и Ирана, взятых отдельно, силы по-видимому равны; может быть даже для души, не искажённой софизмами ума эмпирического или софизмами страстей, есть в учении о первобытной воле какая-то бо́льшая убедительность, чем в учении о первоначальной необходимости. Но малейшее отклонение от чистоты Иранского верования разрушает его до основания; никакое уклонение, никакая примесь не могут ослабить вечно возрождающегося Кушитства. Свободная сила духа не терпит никаких ограничений, она не может разделить область мировую с другим началом, она просит власти, а не свободы. Мир чужд ей, и она чужда миру, если мир имеет в себе какую-нибудь самостоятельность, какой-нибудь зародыш независимости и не признан за проявление свободно проявляющегося духа. Малейший угол мира, независимый от духа, достаточен для необходимости. Как скоро её права сохранены, как скоро в ней признана какая-нибудь самобытность, с неё довольно: от этой лёгкой примеси воля духовная обратится в бессмысленный произвол и утомится в бесплодной борьбе против непокорного вещества. Необходимость есть факт и не что иное, как факт. Независимость факта есть торжество необходимости. Дух борется и страдает; факт живёт без смысла, без сознания, без страданий. Самоуничтожение (нирвана) Буддистов остаётся единственным убежищем для духа; но рабство Шиваизма, или безнравственность Эллинского и всех многобожий, соблазняют человека более, чем отчаяние нигилизма, и горячие требования жизни смеются над бессильной гордостью духа.

Очевидно, во времена исторические, Иранское учение (хотя отзывы его ещё слышны далеко, и особенно в благородной Скандинавии) принадлежит уже одним евреям и небольшой области Мидийских, Бактрийских и Парсских народов. Но даже у них, за исключением одних евреев, примешалось чуждое учение, и чистое Иранство клонилось к падению. Это можно заметить в органическом двойстве огня и воды, которое содержит в себе скрытое понятие о полярности, т. е. основание чисто Кушитское; это ещё заметнее в антропоморфизме Бундегеша ¹⁷² и совершенно ясно в Мифраизме при-Евфратском.

Не нужно и невозможно признавать Сабеизм за особенный отдел в религиях; он входил во все верования, как одна из составных стихий, более или менее преобладающая над другими по характеру жизни народной и направлению народного воображения; но в нём никогда не содержалось начала отдельного и самобытного. Он равно присоединялся к учению Кушитов и Иранцев, ибо не имел в себе определённого и ясного смысла. Хотя Сабеизм указывает на какое-то благородство души, предпочитающей ясные символы небесные грубым и унизительным символам земным; хотя наше чувство красоты и изящества менее возмущается коленопреклонением перед вечными и негаснущими светилами дня и ночи, чем перед непостоянной силой воды и ветра или рабствующим терпением земли, покорённой человеческой рукой; но Сабеизм очевидно ниже антропоморфизма в определённости символов. Избрание человека в представителя божества содержит в себе уже безмолвное признание характера свободы в начале мировом, и от этого действительно более духовно, чем поклонение светилам, хотя нет сомнения, что человекообразные религии скорее Сабеизма теряли из виду единство божественного источника. Сказочное направление, развившее политеистические системы, более находило ниши в антропоморфизме, чем в служении звёздам; но, как мы уже сказали, самое описание неба облекалось в форму сказки и, следовательно, принимало начало, самобытно живущее и разрастающееся органически, независимо от первобытного символизма религиозного. Нет сомнения, что были народы, у которых верование ограничивалось одним Сабеизмом; но эти примеры весьма редки и только доказывают, что память о смысле учения могла быть совершенно утрачена, между тем как наружные образы сохранились неизменно. Точно то же явление повторяется в антропоморфизме и во всех других системах, и везде обозначает только упадок религии, а не отсутствие общих коренных основ.

Мы видели, что все древние веры делятся на два разряда: на поклонение духу, как творящей свободе, и на поклонение жизни, как вечно необходимому факту. Наружным признаком их нашли мы обоготворение змеи или ненависть к ней. Беспристрастный взгляд на астрономические эмблемы приводит нас к тому заключению, что астрономия древних, по крайней мере, в том виде, в котором она к нам дошла, была последствием наблюдений, сделанных в Иране. Впрочем, можно предположить с вероятностью, что первые познания о порядке светил и о движений их родились не в одной какой-нибудь местности, а были общим достоянием всех народов и развивались под влиянием разных начал веры и просвещений, получая везде разные физиономии, но в то же время, сохраняя везде общее родовое сходство.

Таким образом, в зодиаках Египетском и Индейском примешалось многое не только чуждое, но совершенно противное первоначальному смыслу зодиака. Таким образом составились в областях Кушитских двойные месяцы, перешедшие потом в Китай и далее, между тем как в областях Иранских не знали ни про двойные месяцы, ни про деление года на шесть времён.

Нет сомнения, что астрономические знания и Сабеизм проистекали не от одного источника; поэтому Иран, родина науки небесной, мог быть совершенно чужд солнцепоклонению; но с другой стороны, привычка обращать взгляды свои к звёздам (признанным за лучшие образы божественной мысли или за лучшее представление неизменности природы) должна была познакомить человека с видом неба и с его изменениями, денными, годовыми или многолетними. Наука совершенствовалась от влияния религиозных привычек, но нисколько не служила ни основанием, ни даже пополнением религиозной мысли.

Вообще заметно, что поклонение народное избрало в небе те светила, которые имеют признак жизни отдельной и свободной. Солнце, месяц, планеты представляли существа независимые от самой тверди небесной; им приносились жертвы и строились храмы. Звёзды неподвижные, прикованные к своим местам и рабски повинующиеся общему круговращению неба, казались недостойными служения. По крайней мере, весьма мало примеров обоготворения Сириуса или Канопуса или даже созвездий зодиака. Если бы мы не знали этого из преданий и памятников, мы бы то же самое должны были угадать a priori в силу общих законов человеческого разума. Звёзды неподвижные получали иногда значение чистых духов, поставленных высшими богами на вечный караул для охранения порядка мирового; но выше этой чести они ничего не могли достигнуть, конечно, не по недостатку блеска (ибо бледный Сатурн темнее Сириуса и других звёзд первой величины), но по отсутствию свободной жизни, примеченной в планетах. Движущиеся светила принадлежали вполне мифологии, неподвижные были связаны между собой только лёгкой цепью сказки без значения религиозного и перешли в самые системы религиозные только тогда, когда самая сказка утратила свой учёный смысл. На Юге, в землях известных нам из их собственных памятников и описаний или из рассказов Эллинских, можно заметить какую-то общую повесть, в которой были соединены все явления небесные и все созвездия; можно часто даже заметить сходство в именах и атрибутах и отследить их начало из страны, издревле славившейся астрономическим знанием, именно из гор северного Ирана. У других народов, которых старина забыта, или потому, что она не была озарена просвещением, или потому, что это просвещение предшествовало изобретению грамоты, нельзя отыскать общего источника и родового сходства. За всем тем, мы не должны оставлять без внимания и самые лёгкие следы этого старого общения. Так, например, Валлийцы называют млечный путь каэр Гвидион, т. е. доро́гой бога, сына Дона. Русские называют тот же млечный путь дорогой Донской. Одной этой приметы достаточно, чтобы угадать старую связь народов и заем, сделанный одним у другого, вероятно, грубейшим у просвещённейшего, оседлого и мореплавательного, давшего имя Дона (Тихого или Ярого) своим большим рекам. Небописание, как мы сказали, или повесть о неподвижных звёздах, происходила из земель Иранских; это заметно из положения змеи и отношения её к другим лицам. Но можно охотно поверить свидетельству Геродота, когда он приписывает Египтянам изобретение астрологии. Эта мнимая наука совершенно соответствует учению о необходимости и не могла родиться на Севере. Впрочем, несмотря на великие заслуги и простодушный гений отца истории, до́лжно заметить, что он был обворожён величием древнего просвещения областей Юго-восточных, и готов был всё приписывать им, как наши Русские учёные готовы верить, что всё нами принято от Немцев, даже те слова, которых корни ясно Славянские, или те понятия, которые встречаем мы у Германца, Ботокуди и Эндамена. Быть может, нам сколько-нибудь и не достало Геродотовского гения, но в простодушном смирении мы хоть кого превзошли.

Несмотря на неизбежное торжество учения Кушитского и на постепенное падение Иранства, чувство нравственное никогда не могло утратить свои права на человеческую душу, и во всех народах восставали богоизбранные люди, повременно призывавшие своих братий к сознанию коренной свободы и проистекающего из неё понятия о добре. От их появления зависели эпохи реформ религиозных, которые заметны в истории верований, нам известных, и которые всегда были возвратом к лучшему началу. Большинство со своею грубо-инстинктивной логикой, со своими грубо-вещественными страстями постоянно стремилось к Кушитству; лучшие умы чувствовали призвание высшее и на время восстановляли достоинство человеческое, постоянно забываемое народными толпами.

Таков был Шакья-Муни в Индостане или Готама (хотя Готама есть, вероятно, только Буддистское прозвище, напоминающее Самано-Кодом, таинственного Кадма, эмблему, духа в человечестве, но духа в его бессильно-страдательном отношении к несокрушимой необходимости, точно так же как бог в Полинезии, родоначальник человеков, носящий общечеловеческое имя Таата, напоминает того же Кадма-Таута). Таков был Зердушт в Мидо-Бактрийской области, хотя имени его мы не считаем собственным именем, а мифическим, относящимся к самой Зендавесте; ибо Зер-душт по корням своим (есер, зер, царь и т. д., и душт, дохт, дегешт и т. д.) явно значит – учение Господа. Не до́лжно, однако, забывать, что собственное имя может казаться прозвищем мифическим: так например, имя Юстиниана и особенно, его настоящее Славянское имя Управда, легко могло бы быть принято за позднейшее прозвище, данное благодарностью потомства или сказочном преданием. Впрочем, тем более можно считать имя Зер-душта за название учения, перенесённого на мифического учителя, что оно соответствует имени Финикийского Санхонияфона, Зан-хон-гаф (учение Хона) и представляет другую форму Зеро-астер, которая почти однозначна с формой Зер-душт (учение Господа или свет Господа), а никак не может считаться её искажением.

Но усилия человека могут восстановить только логическую и мёртвую формальность понятия религиозного. Убеждение человека пробуждает в других людях только мысли, безмолвно жившие в их душе; формальность же понятия всегда сохраняет характер ограниченности и умствования. Убеждение, основанное на сочувствии с чужой мыслью, носит более или менее клеймо произвола и сопровождается скрытным, но неотвязным, сомнением. Ни в умствовании, ни в убеждении, основанном на нём, нет ни полноты, ни жизни. Вера и полнота жизни религиозной неразлучны с преданием, обнимающим в единстве своём мысль и быт, чувство и умозрение. Человек не может создать предание, и реформа, даже исправляя прежнее учение, суживает круг деятельности духовной и разрушает целость и единство внутреннего и наружного быта.

В этом отношении реформа резко отделяется от обращения в другую веру, уже существующую самобытно и возросшую на исторической основе преданий. Создание человека односторонне и мелко; но завет веков, проникнутый многостороннею жизни племён или народов и запечатлённый следами безыскусственного и постепенного развития, обнимает собой всю душу даже новообращённого последователя, даёт ему бесконечное прошедшее и окружает его целым миром образов и символов религиозных, перешедших в полную и стройную систему быта. Разница не в последователях учения, но в учителях. Реформатор слаб внутренним раздором; проповедник древнего предания силён внутренней тишиной. Этот раздор или эта тишина передаются от наставников ученикам и не изглаживаются даже в течение веков. В оковах предания есть свобода, потому что внешняя жизнь уже готова для внутреннего духа; в свободе реформы есть робкий труд, потому что мысль должна себе создать внешние образы, заклеймённые неизбежным произволом. Таков был характер всех реформ от глубочайшей древности до великого переворота, потрясшего и разорвавшего западное Христианство.

Иранство, как мы сказали, всегда восстановлялось частными усилиями великих умов; Кушитство вкрадывалось от беспрестанного действия времени и народных масс. Очевидна сравнительная слабость Иранского учения в его борьбе с примесью Кушитской стихии. Иранство, вечно забываемое, вечно требовало возобновления: Кушитство никогда не могло упадать и искажаться, ибо в нём заключалось крайнее искажение человеческой природы.

Хотя Буддизм коренной был таинственной верой жрецов Шиваитских и истекал из одного источника с поклонением Шиве, природе вещественной (т. е. фактической или невольной); но так называемая эра Буддистов или реформа Шакья-Муни должна считаться явлением духа Иранского. Буддизм восстановленный (или второй) противен первобытному не только потому, что он выведен из мрака жреческих святилищ и отдан в достояние всем людям без исключения, но потому, что он разорвал свой союз с Шиваизмом, хотя и не мог расторгнуть коренной логической связи. Он сохранил первое основание учения Кушитского в признании всемогущей необходимости: но он в то же время объявил ему войну, приняв от иранства поклонение духу. Таким образом составилась чудная религия служения духу, признанному за бессильного, служения ему в самом его бессилии. Жалкая вера, без смысла и основания, но великолепно свидетельствующая о достоинстве души человеческой и о высоконравственном величии реформатора, Шакья-Муни.

Реформа религиозная ищет всегда опоры в прежнем предании, и она тем сильнее, полнее и живучее, чем теснее она связывается с прошедшим. Но верование, вечно борющееся с чуждой стихией и вечно принимающее её в себя, находится в беспрестанном состоянии реформы даже тогда, когда мы не можем указать на эпохи сильных переворотов. Оно утрачивает свою простоту и подвергается коренным изменениям, сохраняя всю наружность неподвижности и неизменности.

Таково было состояние Брахманства. В позднейшее время, когда усилившийся Буддизм и его отдельные секты (как например, Джайны) стали угрожать существованию Брахманов и их вещественным выгодам, восстал деятельный реформатор, которого действия были более политические, чем религиозные. До того времени развитие Брахманства казалось нормальным и постепенным. Но на деле оно было совсем не таким. Шиваизм и Вишнуизм с одной стороны, дух философского умствования с другой, постоянно подкапывали чистоту первобытного учения; ибо, как мы уже сказали, одностороннее направление к логической определённости в мысли было характеристической чертой Северно-Индостанского племени, точно так же как зодчество было безумием Кушита, политический синтезис – страстью Китайца, и слава непобедимости военной – кумиром Скифских племён. От этого стремления чисто философского, поставившего в глубокой древности словесность Санскритскую на высоту, которой едва достигли самые просвещённые народы (Греки и Немцы) во времена гораздо позднейшие, утратилась вся простота и определённость древних преданий, между тем как реформатор Зердушт, прививший своё учение к старому учению Ирана (к вере Гаома) ¹⁷³, представляет нам прекрасный пример религии восстановленной, но сохранившей какую-то силу и свежесть, свойственные только верованиям первобытным, не подвергшимся ни искажению поражения, ни искажений победы.

Мало памятников письменных осталось нам от древних обрядов и богослужения. Несколько гимнов, молитв и заклинаний составляют всё наследство, доставшееся нам от верований Эллинского и Римского. Каково бы ни было их достоинство поэтическое, совершенная их ничтожность в отношений чувства религиозного доказывает отсутствие ясного предания и всякого развитая духовного. Иначе быть не могло в бессмысленном синкретизме, в нестройном сплаве из разнородных стихий, уже истощивших свои силы в прежних борьбах. Если Рим когда-нибудь выказал хоть тёмное предчувствие богопознания, если творческая мысль Эллинов угадала бытие Верховного Духа или отражение его в душе человеческой, то в этих поздних явлениях можно видеть только влияние Востока Иранского или пробуждение собственного сознания просвещённого философа. Никогда ни в Элладе, ни в Риме философское умозрение не возвышалось до религии. Оно всегда оставалось на низшей степени логического вывода, или инстинктивной догадки, или школьного тезиса, чуждого жизни и неспособного к проявлению наружному. Мы видели, что таинства Элевсинские и другие могли содержать в себе слабые отзывы живого богопознания Иранского (это доказано обвинением, павшим на Эсхила и Софокла); мы можем смело сказать, что Кушитское поклонение стихийной неволе сохранялось в таинствах Диониса; но все эти явления не принадлежат Эллинскому духу: они указывают на Восток, на Юг и на путь, по которому первобытные верования вливались в области Эллинские. Оттого-то они и встречаются только на островах и в странах приморских.

Западная и средняя Европа совершенно безмолвны. Южные Кельты своими кровожадными обрядами принадлежат к миру Семитов Финикийских, проникнутых уже учением Кушитским. Северные, т. е. жители Британии и Ирландии, сохранившие, по свидетельству Римлян, чистейшую память о Друидических таинствах, носят на себе признаки огнепоклонников Иранских и помнят имя великого Бела, полученного ими или от древних мореходцев Сирийских, или от приморских Славян, поклонников Бел-бога; но первое предположение вероятнее. Германская религия, чуждая всякой формальности, не оставила по себе никакого следа. Разнообразный мир Славянский остаётся нам неизвестным. Ничто не выказывает нам степени религиозного развития во всех этих народах. Одна только Скандинавия сохранила нам богатую мифологию, облечённую в образы поэтические. Но Эдда, важная в историческом отношении и драгоценная как указание на другие древнейшие учения, не содержит ни одного слова, в котором бы высказалось чувство, связывающее человека с божеством и небо с землёй. Нет чистого предания, нет живой молитвы.

Земли, принадлежащие вполне системе Кушитской, представляют, как мы уже сказали, даже при высоком просвещении, одностороннее направление борьбы человека с природой, бесконечное разнообразие символов религиозных и глубокое молчание в самой деятельной и бурной жизни. Душа человека тогда только требует слова, когда она сознала достоинство свободной мысли.

Индия, полу-Иранская, полу-Кушитская, доказывает эту истину отсутствием словесности Шиваитской и роскошью поэзии Брахманской и Вишнуитской. Все произведения во славу Мага-Дева ¹⁷⁴ суть только бедные сколки с творений, созданных вольной фантазией Северного учения.

Предприимчивый Карфаген, Тир, посылавший корабли свои к берегам всех морей, Египет, громоздивший целые скалы и скрывавший останки Фараонов в рукозданных горах, не оставили нам памятников словесных ¹⁷⁵. Обряды их описаны, смысл их учения ясен для беспристрастного наблюдателя; но слова, внушённые некогда верой поклонникам Аммона-Ра или Ваала-Мелекарта, не дошли до нашего слуха. На камнях, сохранивших летопись Египта, на плитах надгробных, положенных рукой Финикийцев, мы находим отрывки их древнего богослужения. Они именно таковы, какими должны быть. Это простые заклинания или бессмысленные формы, в которых видно разногласие между учением чисто пантеистическим (скрытым атеизмом) и потребностью молитвы. Колыбель всех южных верований, коренная земля Кушитов, Эфиопия (Куш у евреев и в гласовых надписях Египтян) не представляет даже этих бедных следов.

Иначе быть не могло. Египет должен был сохранять предания, почти равные по древности своей с еврейскими: ибо хотя смешно бы было верить, безусловно, всем шестидесяти предшественникам Рамсеса Сезостриса Великого, написанным на стенах Карнакских и, без сомнения, выдуманным хвастливым самолюбием египетских царей и жрецов; но в развалинах строений 18-и династий видны ещё древнейшие обломки зданий, воздвигнутых 16-й династией и разрушенных Гиксосами. а около Коссеира найдено, на придорожной скале, имя Меренрхес, 7-го царя 15-й династии, а в гротах Эль-Тел Заоиет-Эле-Маиетин, около Чермного моря, вырезаны имена ещё прежних царей 15-й и 14-й династий. При таких доказательствах непозволительно сомневаться в раннем просвещении и в стародавности исторических воспоминаний Египта. Но слова молитвы и обращение к божеству не могли иметь свежести и живости, свойственных Иранскому началу, по самой коренной идее необходимости, составлявшей основу Кушитства. Вся религия заключалась в одном обряде, словесном или молчаливом, которому суеверие приписывало такую же вещественную силу, как и самим явлениям природы, силу, так сказать, независимую от самих богов. Кушитский Шиваизм, который получил дар слова по милости Иранского Брахманства, объясняет нам тайну Африканского учения. Труд и обрядное самоумерщвление побеждают высшую волю: Асура, провисевший несколько столетий на крюке и усердно повторявший в это время таинственные Веды, независимо от всякого духовного исправления, получает власть над всем миром. Тримурти ¹⁷⁶ ему повинуется и обыкновенно спасается только какой-нибудь ловкой увёрткой Вишну. Очевидно, что все эти понятия основаны на Шиваизме, и можно бы доказать, что власть Асур над богами даётся им всегда от Мага-Девы. В этом именно состоит настоящий Иогизм, совершенно чуждый раннему Брахманству.

Такова молитва в чистом учении о первобытной необходимости: она не заключает в себе ничего духовного, ибо не от духа воссылается и не к духу обращена, но признаётся за орудие вещественное, покоряющее вещественную природу, олицетворённую в Шиве или Дионисе или искажённом Мелекарте. Она не есть молитва, но заклинание, и была в цветущие времена Египта и Финикии тем же, чем она и теперь является во всех остатках Кушитства. Вот разгадка чар Африканских, древней славы волхвов Египетских и всей примеси колдовства к молитве в религиях, подвергшихся влиянию Египта и Эфиопии. Вот причина, почему никогда в этих странах поэзия не распускала своих могучих крыл и почему древность говорит нам о медицинских, математических и философических книгах Египта, и не говорит нам об его высоких песнях. Предания древности доисторической точно также должны были исчезнуть: ибо предание молодого человечества содержало в себе нравственный смысл, а всё нравственное было позднейшим наплывом Севера на Юг. Так, например, память о потопе имела значение только с Иранской точки зрения. Так, все воспоминания детства человеческого в Индии связаны с Брахманством и чужды Шиваизму. Впрочем, в Египте последовательность ранних преданий перервана политической реформой, освобождением государства от жрецов и перенесением центра из Фив в Мемфис, т. е. в область, свободную от влияния Эфиопии и открытую для действия Северного начала. Реформа политическая сопровождалась реформой религиозной, и вероятно, тогда же Аммон-Ра заменил прежнее верховное божество. По крайней мере, мы не находим в мифологии Египта бога, которого имя объяснило бы нам название Фив (Диосполис), кроме бога Сев или Севк, отброшенного на весьма низкую степень, между тем как имя его едва ли не отзывается в именах городов и урочищ и двух главных царей Эфиопской династии (Сабакон или Севекон, и сын его Севековфт по Шамполионовскому чтению гласового письма Египетского). Какие бы ни были позднейшие умствования жрецов, но грубый материализм их ранних учений выражен ясно древним рассказом о том, как Эфиопляне и Египтяне вышли из Нильского ила, согретого солнечными лучами.

Древнее и драгоценное свидетельство верования и его словесного выражения сохранено нам на скалах Китая под названием молитвы Ю-ти. Трудно доказать подлинность Китайского памятника при известном шарлатанстве народа, старающегося приписывать вечную неизменность своим учреждениям; но невозможно и отвергнуть вполне глубокую древность надписи, которой знаки во многом отличаются от позднейших письмен Китайских. Молитва Ю-ти есть произведение высокой нравственности и души, постигнувшей красоту и стройность добра. В ней заметны преобладание северного характера и степень духовного развития, которого никогда не достигали южные страны, образованные под влиянием Кушитства почти беспримесного. Нет сомнения, что учение Будды, излившееся из одного источника с Шиваизмом и предполагающее, так же как Шиваизм, преобладание необходимости, содержит в себе зародыш поклонения началу духовному (что́ и выразилось в реформе Шакья-Муни). Очень понятно, как это учение, не логически, но синкретически соединённое с направлением северным (Иранским, общим Семиту и жёлтому племени), могло производить явления, чуждые логическому началу Буддизма, но проникнутые человеческим достоинством и чистотой мысли, стремящейся к внутреннему совершенству. Молитва Ю-ти вполне соответствует всем прочим памятникам Китайской письменности; в ней соединены благородство и возвышенность чувства, перед которыми должны благоговеть западные наследники юго-восточного просвещения, и бесплодная холодность, не обещающая сильного развитая религиозного и обличающая отсутствие живого предания, в котором душа человеческая находит не сонное успокоение самодовольного бессилия, но величавое спокойствие внутренней стройности и деятельности могучей и плодотворной.

При известных и доказанных сношениях Китая с западной Азией и при самом происхождении племени, населившего Китай, из северо-западных предгорий, мы не можем оставить без внимания некоторые обстоятельства его ранней или мифической истории, о которых до сих пор критика не заботилась. Первое, полу-земное, полу-небесное лицо, которое представляется как бы основателем порядка и общественности в роде человеческом, Фо-ги (нечто вроде Кадма или Таута-Гермеса, по характеру своей деятельности: и по змееобразию), носит на себе много признаков происхождения Кушитского; но с другой стороны, могущество музыкальной гармонии, посредством которой Фо-ги управляет миром живых существ и мёртвых стихий, переносит нас в область северных религий; ибо идея духовной гармонии, изображённая согласием звуков, не имеет никакой важности в первоначальном учении Юга, и Озирис или Таут, как песнопевцы, принадлежат уже изменённой религии. В самом согласии музыкальном весьма заметен символизм пятиструнных или пятигласных инструментов, соответствующих пяти органам чувств и пяти стихиям Азиатской космологии. Индия, вечно мудрствующая, но связывающая свои умствования с темными преданиями старины, служит нам ручательством за то, что идея музыкального строя, представляющая внутреннее согласие всех мировых законов, принадлежит Брахманству, а не Шиваизму, Эллада признала северного Аполлона (Иранского) за владыку златострунной лиры; Орфей принадлежит также Северу, а Гермес, усыпляющий звуками свирели Аргуса или Тифона, явно отзывается позднейшим подражанием. Сам Фо-ги, как бог-песнопевец, совпадает с главным лицом драгоценной песни Калевалы и с божеством, которого память живёт на восточных берегах Балтики, с Вейна или Вайна-мейна, и представляет нам разительное доказательство исхода этой поэтической идеи из одного средне-Азиатского центра, откуда она разлилась во все части Азии и проникла в восточную Европу. Далее проследить её невозможно. Беспристрастный наблюдатель должен признать, что она нигде не является с таким величием, с такой свежестью и глубоко человеческим значением, как в мифе Фо-ги и трогательных звуках Финской народной поэзии. Потеря арфы небесной и её возобновление на земле дышат в Калевале невыразимо грустной прелестью и каким-то благоуханием первобытного мира, неуловимым для критического разбора, но понятными всякой немудрствующей, но внутренне-стройной душе. Русские песни не сохранили никаких положительных остатков от времён язычества; но нельзя не слышать отзыва их в сказке о Садке-мореходце и о том, как он гуслями своими потешал Диво морское. Расплескалось сине море от песни Новгородской; но языческие боги, враждебные новому просвещению веры, являются уже началом зла, а не предметом поклонений. Русские отказались вполне от языческой старины, и едва ещё можно угадать в сказке о Садке слабый остаток какого-то предания вроде Орфея. В Китайском Фо-ги мы видели соединение Кушитского змеепоклонения и Средне-Азиатского или Северного начала. В первых владыках Китая мы должны заметить странное сходство имён с именами Западных богов. Известно, что титул ти, ныне принадлежащий императорам, долго не был в употреблении и, по сказаниям Китайцев, снова присвоен государями по восстановлению целости и величия империи. Этимологический смысл слова ти заключает в себе понятие о божественном, и сами Китайцы дают ему то же толкование. Титул же этот в начале их истории принадлежит только трём государям: Яо, Хун и Ю. До́лжно ли приписать случаю сходство их с богами Финикии Яо, Ассирии Хон и Финского племени Ю, и употребление прилагательного ти (божественный) при их именах за исключением всех позднейших государей? Или не до́лжно ли предполагать давний синкретизм, мало-помалу поглощённый в Буддическом всебожии?

Области, принадлежащие издревле Иранскому учению, одни сохранили для нас сокровищницу письменных памятников религии, существующих в бо̀льшей или меньшей чистоте до нашего времени: Индостан в Ведах, Мидия в Зендавесте, Израиль в своих священных книгах. Хотя часть произведений Индостана принадлежит Буддизму в его реформе; но, во-первых, самая реформа Буддизма есть плод влияния Брахманского; во-вторых, словесность Буддистов теряется в бесконечных отвлечённостях и никогда не достигает живого религиозного проявления. Брахманство в Ведах и в других творениях, принадлежащих его ранней эпохе, представляет учение полное, многообъемлющее и вызывающее дух человеческий к выражению не только мнения или убеждения философского, но могучего и жизненного стремления к духовному средоточию мира.

Молитва из Риг-Веды служит доказательством сильного развитая религиозного чувства ¹⁷⁷.

Бесспорно, найдётся во всех Ведах много слов, глубоко проникнутых гармонией чувства и мысли, полных деятельностью самосознавшейся внутренней жизни; но во всех найдётся какое-то преобладание умствования над убеждением веры ¹⁷⁸. Предания Индостана уже не ясны. Он был, как мы уже сказали, в вечной борьбе против Шиваитского Декана и против собственного философского направления; следственно, вечно в состоянии всеохлеждающей и сомневающейся реформы. Невысказанное, но глубокое сознание произвола в учении отнимает у молитв Индостана свободный порыв и силу, которые неразлучны с преданием. Молитва Брахмана, поднимаясь к небу, оглядывается на землю, откуда летит, сомневается в небе, куда стремится, и не верит самим крыльям, которые её поднимают. Таково чувство, невольно внушаемое чтением священных книг Брахманских. В них заметны робость и сомнение, просящие веры, прикидывающаяся верой, но не достигающие её.

Несравненно выше и проще речь Ормуздова поклонника, Он с большей ясностью сохранил память старины и не мирился с чуждой стихией. Слова Божества Зердушту суть только повторения слов, издревле сказанных Гаому, пророку времён отдалённых, уроженцу не Согда или Бактрии (как Зердушт), но западной цепи Мидо-Армянской ¹⁷⁹. Учитель огнепоклонства не принимает никакого союза со служителями других верований, но преследует их с безусловной враждой и признаёт богов их началом мрака и зла. Чистая духовность придаёт его молитвам жизнь и силу, чуждые Брахманству.

Нельзя без умиления читать начало Зендавесты ¹⁸⁰ «Молюся широким сердцем, чистым помыслом, чистым словом, чистым делом. Посвящаю себя всякому помыслу благому, всякому слову благому, всякому благому делу. Отрекаюсь от всякого злого помысла, злого слова и злого дела. Обрекаю себя Амшаспандам, славлю их, молю их во всем, что̀ мыслю, говорю или творю. В сем мире да будет им посвящены тело моё и душа моя. Широким сердцем призываю их». Такова же молитва в Вендидаде. «О Агура-Маздао, возвыси меня смиренного над врагом и губителем! Заступись за меня! О Бахман, погружённый в величие славы Агура-Маздао, даруй мир жизни моей! О Бахман, силой владыки вселенной защити меня, да освобожусь от злого насильника. Даруй мне, даруй слугам твоим богатство радости. Даруй мне победу! О, царь Агура-Маздао, сотвори, да закон твой умножит плоды свои действием Бахмана, Ардибегешта и Сапандомада! Я, Зердушт, учитель человеков, поручаю душу свою и тело своё первовладыке Агура-Маздао и царю Бахману. Даруй делам моим подобие дел Ардибегешта и устам моим слова царя Сероша» ¹⁸¹. Заметим, что если имя Зердушт не принадлежало первоначальному учению, то легко можно предположить в нём так же, как и в слове Зороастр, изменение прозвания, данного первосвященнику вообще или великому наставнику Магизма в особенности. Зер- или Ссер-дестур (Ссер-дештра, – царь учителе) равно близко подходит к обеим формам Зердушт и Зороастр. Говоря о Зендавесте, не до́лжно забывать, что искажённый уже Бундегеш далеко уступает во всех отношениях её древнейшим частям.

Вникая в характер книг Зороастра, мы находим подтверждение того, что уже сказано о первоначальном духе всего Иранского учения. Живость, твёрдость и сжатость слова, простота и безыскусственность выражения свидетельствуют о древности служения, о силе убеждения религиозного и постоянстве преданий. С другой стороны, мы замечаем слабость и запутанность мысли, когда дело идёт о раздвоении сил огня и воды, и легко можно догадаться, что это двойство полярное, не принадлежавшее первому учению, изменило его чистоту и свидетельствует о влиянии органического двойства Кушитского. Соседство Ванов, у которых вода была, бесспорно, признана высшим символом божества, и сношения с Индостаном, объясняют нам искажение духовного огнепоклонства. За всем тем, Магизм сильно противился многобожию, и Зендавеста объявляет постоянную войну поклонникам Дивов и Пери ¹⁸², служителей злого Ангриманьюса.

Невозможно не признать многобожия за религию Дивов, и поэтому название самого Шивы Индостанского – Мага-Дева или Великий Дев, кажется, подтверждает все доказательства вражды, некогда царствовавшей между Брахманским Индостаном и Шиваитским Деканом. Слияние мифологии и признание Девов за добрых духов принадлежат эпохе позднейшей. Нет спора, что слово Див в своём первоначальном смысле значило светлый и не содержало в себе понятия о зле; но кажется, единобожие Иранское весьма рано начало придавать этому слову смысл частного духа, вступающего в незаконный раздел обожания с верховным началом мира.

Наконец, мы должны упомянуть о том народе, который с наибольшей чистотой сохранил предания и дух учения Иранского. Священные песни Израиля не могут даже идти в сравнение с другими произведениями религиозного убеждения. До тех пор, покуда человек не утратит чувства истины художественной или человеческой, творения пророков и царя-песнопевца, будут находить отзыв в душе беспристрастного ценителя, и будут признаваться совершеннейшим примером искренности в вере и поэзии, жизненного стремления к духовному началу.

Сто́ит только вспомнить псалмы: «Коль возлюбленны селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя к дому Божию», или: «Как жаждет олень источников водных, так жаждет душа моя тебя, Господи!» или восклицание: «Кто даёт мне крылья как голубице, и полечу, и почию», и почти весь Псалтырь. Тут дело не о мнениях, но об истине исторической.

Очевидно, мысль о Боге, его свободной деятельности и неограниченной власти вполне сроднилась с душой еврея. Тут нет ни следа умствования, нет ни слабейшего признака сомнения. Пророк рассказывает дела Божии просто и без оглядки на себя или на других, с такой же уверенностью, как происшествия вчерашнего дня, случившиеся в виду всего мира. Пророк же обращается к Богу с той верой, для которой невидимое видимо, и нет разницы между небом мысленным и землёй осязаемой. Это в них не мнение, не убеждение личное, но корень и итог всей жизни; это явный плод непрерывного, неизменного предания. Чистоты Иранства первобытного мы не можем искать нигде, кроме племени, которое само представляет нам все признаки первобытности, точно так же как характера Кушитского до́лжно искать в странах, в которых он менее всего был подвержен влиянию Иранскому, именно в Эфиопии и в Мизраиме, и в отдалённых временах, которые предшествовали почти всеобщему синкретизму религии.

Внимательное изучение верований, родившихся в Западном Иране, смысл их обрядов и символических выражений, представляют, как общую характеристику свою, поклонение духу и презрение или вражду к вещественному миру. Магизм менее Мозаизма и Тифонизма выражает это направление мысли. Отсутствие обрезания и других положительных доказательств могло бы даже навести сомнение на коренное сродство веры Израильской и Мидийской. Но, во-первых, точки их соприкосновения так многочисленны и сходство всех преданий и всего, учения так велико, что даже Западная критика признала их взаимное влияние друг на друга, тогда как гораздо проще и естественнее было бы признать их коренное единство; во-вторых, обычай отдавать тела мертвецов на съедение животным, объяснённый мнимым желанием Парсов и Мидийцев соединиться с жизнью мира или питать собой живые существа, есть явное доказательство, что они в старину считали телесную оболочку человека чем-то скверным и недостойным его духовного величия. Не овца и не корова или голубь, посвящённые Ормузду, питаются трупами, но волки, коршуны или вороны, злые творения злого Агримана. Злое злому и отдаётся. Таково значение обряда. Что же касается до обрезания, оно чаще находится в землях Кушитской Африки, чем в областях Иранского учения. Перешло ли оно от Юго-западной Азии с её колониями в Египет и к Колобам Эфиопским, оттуда ли оно принято Израилем и Аравитянами, трудно решить. Не самый обряд определяет своё значение, а общность жизни и обрядов. Тот же символ, перешедший наследственно от одних родоначальников или общих учений, или даже занятий, мог совершенно изменить свой смысл и сделаться у одного народа клеймом отвержения, а у другого – клеймом святыни. Поклонение производительной силе составляет корень всех служений Африканского начала; проклятие земному веществу выражается беспрестанно во всех позднейших пророках и в царе-песнопевце, и представлено ясным символом в законе Моисея, уравнявшего человека в отношении выкупа с животным – эмблемой буйства плотских страстей. Физиономия религии, как и физиономия племени, познаётся только в своде отдельных частей, а не в мелком их разборе.

Слова, исполненные силы и огня, не даром звучат на земле; возвещение высоких мыслей не может оставаться бесплодным, и ясное предание, твёрдо сохранённое, должно мало-помалу увлекать народы, у которых прошедшее забыто или затемнено примесью сказки. Центр Иранский продолжал действовать на весь мир напряжённостью веры, даже тогда, когда весь мир был разорван войной, и дружеские сношения племён почти прекратились. Распространение жизни духовной не так явно, как распространение физической заразы в болезнях или нравственной болезни в сказках. Творение произвола имеет форму определённую, по которой можно отследить его путь. Слово истины, пробуждающее внутреннюю деятельность души и восстановляющее её стройную красоту, содержит в себе общечеловеческий характер; оно возвышает духовное существо учеников своих, но не налагает на них определённой и формальной печати.

Легко отследить происхождение Диониса или Шивы; но как отследить мысль, выраженную для Эллады Сократом или вдохновенными устами Платона? Где найти её положительный источник? Живое слово о святости духа ходило по земле, не замеченное современниками и неуловимое для исторической критики. Мы можем только указать на ту область или ту полосу народов, в которой оно никогда не переставало звучать во всеуслышание человеками. Эта область определяется, как мы видели, из сравнения мифов, связанных между собой общим характером вражды против поклонения земным стихиям и вещественной природе. Вражда же проявляется в лицах, названных у Эллинов Кроносом и Ираклом, у Египтян Тифоном, у Сирийцев Узовом (Узов-Арес) и т. д. Эллины ведут род древнего Иракла от древнейшего ещё Персея, которого смысл определяется войной его с Дионисом и дружбой с Аполлоном, а происхождение самим именем, указывающим на землю Персов (Парсов), или на лицо мифического Берсина, проповедника огнепоклонства, или что ещё вероятнее, на олицетворённое огнепоклонство, ибо таково этимологическое значение имени Берсин. Вражда племён, искажающая все лучшие их стремления, всегда противилась распространению Иранства, и нельзя не заметить, что когда Римский меч сокрушил силу отдельных государств и подчинил полмира законам невольного братства, вера Израиля, чистейший остаток Иранства, стала распространяться по областям Египта, Малой Азии, Эллады и даже Италии. Свидетельство апостола еврейского и историка Римского в этом отношении совершенно определительно и не относится к новорождённому Христианству.

Напряжённость веры с одной стороны, и жизненного наслаждения с другой, проявляются единовременно в смертельной борьбе на пространстве державы Римской в первые века Христианства. Это проявление, ясное и резкое, было только повторением в малом виде, но в сосредоточенных силах, религиозной жизни всего человечества от самой его колыбели. Все разыскания приводят нас к тому заключению, что первоначальная вера почти целого мира была чистым поклонением Духу, мало-помалу исказившимся от разврата Кушитской вещественности и перешедшим во все виды многобожия человекообразного, звёздного или стихийного. Введение Христианства было эпохой крутого перелома и возврата к забытому учению; но в отношении к истории древности мы должны ограничиваться преданиями, обрядами или свидетельствами, на которых не легла ещё печать нового духа, пробуждённого проповедью еврейских рыбаков.

Вообще, чем новее история народа, чем позже появляется он на сцене мира, тем менее значительны его предания в смысле религиозном. Юго-западная Азия (наш Восток), над которой ранее других частей света загораются лучи просвещения, служит нам точкой отправления во всех разысканиях. К Юго-западной Азии принадлежат Египет и Эфиопия, хотя они заключены в другом отделе географическом и дали начало другому направлению, чуждому остальной Азии. Вот ранние центры деятельной жизни, обнявшей всю землю в своём развитии и всё человечество в своих борьбах.

История религии пополняет летопись племён; во многих отношениях она даже важнее истории политической, ибо для человечества, также как для человека, жизнь духа выше жизни тела. В развитии, в сообщении, в движении верований находим мы драгоценнейшие указания на всё внутреннее развитие и движение мысли на земном шаре. Война и мир приводят в соприкосновение только близких соседей. Торговля, сводящая народы отдалённые, основана на выгодах вещественных, на нуждах телесных, принадлежащих почти столько же животному, сколько человеку, и оставляет по себе мало следов или следы слишком неясные. Религия переходит расстояния, едва доступные для самой предприимчивой торговли, но везде запечатлевает ясные и красноречивые следы в художествах или в словесности или в преданиях и обычаях. Сверх того, самое сообщение понятий религиозных от народа к народу уже свидетельствует о гармонии и духовном единстве племён.

Многие предания, общие целой системе народов, доказывают их родство столько же, сколько оно доказывается сходством физиономий и языков; но с другой стороны, способность всех людей принимать всякую истину и увлекаться всяким заблуждением оставляет всегда под сомнением первобытность учения даже в том племени, которое не помнит другой древнейшей веры. Впрочем, заёмная или коренная, общая религии двух семей, окружённая общими преданиями и символами, свидетельствует о родовом единстве или о давнишних сношениях. Во всяком случае, разыскатель древности находит в ней признак необманчивый и нить, с которой он может проникнуть в самую глубь прошедших веков.

Много было говорено о необходимом сходстве в проявлениях мысли человеческой и о том, как природа внешняя и единство внутреннего организма должны наводить различные племена на поклонение одним и тем же предметам и на развитие одних и тех же понятий. Было время, когда точно такие же глубокомысленные рассуждения важно повторялись насчёт языков. Это время прошло: наука подвинулась. Она догадалась, что трудно двум семьям совершенно различным попасть на одни и те же звуки для выражения одного понятия, тогда когда одна и та же семья, разделённая во времена исторические, теряет почти мгновенно единство наречий и распадается на две ветви, которые через несколько веков едва уже понимают друг друга. Пора догадаться, что тот же самый закон действует на религии, и действует почти с той же силой. Кажется, мы не слишком многого требуем от остроумия наших современников, надеясь, что они признают символ змеи и другие ему подобные за довольно произвольное создание человеческого воображения, а не за необходимое проявление общей мысли. Может быть, приняв такое смелое предположение, учёная критика дойдёт и до того, что она согласится считать вражду против змеи за признак религии, основанной на начале противном змеепоклонению, и даже (чего мудрёного!) в наш век высокого просвещения, Сабеизм книжников исчезнет так же, как исчез Сабеизм некнижной черни. Этот благополучный перелом довольно общего недуга воспоследует тогда, когда много знающие историки рода человеческого убедятся, что на небе нет ни змей, ни баранов, ни медведей, и что главные символы религий существовали прежде знаний астрономических. Ошибка их до сих пор весьма простительна: они чаще глядят на описания людей и земли и на карты неба, весьма хорошо гравированные, под названием «Wunder des Himmel » или тому подобные, чем на людей, на землю и звёздное небо.

Свободная личность человека так многообразно изменяет отдельные понятия религиозные и характер богов, населяющих народное небо, что исследователь должен с величайшей осторожностью входить в разбор подробностей, и при этом разборе постоянно иметь в виду общую систему верований. Иначе он неизбежно попадает в грубейшие ошибки. Должно всегда помнить всю прихотливость воображения, всё разнообразие страстей человеческих, всю склонность дикаря полу-просвещённого заменять произвольным суеверием недостаток своей веры, и при этом всю строго-логическую последовательность, с которой развивается какое-нибудь ложное понятие, принятое случайно, – чтобы объяснить себе пестроту и бестолковое богатство древних мифологий.

Одно и то же божество весьма часто переходило из благого в злое или из злого в благое, вследствие самого простого хода мысли. Тот, кто может отстранить беду, властен и насылать её; тот, кто может карать бедой, может также и миловать. Аполлон-целитель по своему коренному свойству доброго духа: из этого же следует, что он может и наказывать той болезнью, которую он исцеляет. Вот простой смысл мифа, которому нашли пропасть толкований. Аполлон-де насылает чуму на Эллинов: это значит, что лучи солнца, нагревая сырую землю, производят вредные пары и болезни и пр. и пр. Быть может, есть что-нибудь и похожего на правду в этом объяснении; но сперва надобно бы доказать, что Гомер считал Аполлона богом солнца, а это ещё под сомнением.

Известны нам народы, которые поклоняются духу зла (Курды и даже отчасти Друзы). Они ему молятся, чтобы его умилостивить. Ещё шаг, и они могут счесть его своим покровителем. Пройдут века, и он, при счастливом обороте народной жизни, поступит в начальники добрых духов. Страх и благодарность изменяют все первоначальные понятия, особенно в тех верованиях, которые, приняв антропоморфизм, обоготворили не разумную свободу, но страстный произвол. Человекообразие и отсутствие жреческой касты, хранящей учения и предания древности, отняли у религии Эллинской и Римской всякий нравственный смысл, дозволив народной прихоти изменять беспрестанно первобытный тип каждого отдельного божества. Поэты Греческие, бывшие некогда служителями святыни и наставниками полудиких племён, сделались, наконец, потешниками народных страстей и народного бессмыслия. Соблазнительная красота их сказок, утративших своё религиозное значение, и разгульное воображение, неразлучное с поэтическим призванием, довершили искажение, которого зародыши лежали в мелкости народных общин, в отсутствии общей центральной жизни, во враждебном отношении отдельных семей (черта, общая всем горцам), в коренном синкретизме и в разнообразии источников, из которых Эллада черпала своё просвещение. Собственно богослужебный характер первой поэзии сохранился в преданиях об Орфее, Лине и других, и гораздо после времён Гомера выдуман был рассказ о том, как Гезиод победил его в поэтическом состязаний, рассказ, в котором иные видели насмешку над тупостью большинства, другие предпочтение мирного труда славе военной, а который свидетельствует только о том, что были в древней Элладе люди, не одобряющие сказочного направления Гомерической школы и жалеющие о стародавней религиозности, ещё заметной в творениях Гезиода. Нет сомнения, что прозвище отца Эллинской поэзии вполне заслужено Гомером; но слава его не без примеси. Более двадцати пяти веков прошли со времён ионийского слепца, и один только соперник, равный ему (величайшая слава земли богатой славой, Шекспир), разделил его права на благоговейное удивление мира; а между тем невозможно не признать, что Гомер, выражающий в высшей степени Эллинское глубокое чувство красоты видимой и художественной, выразил в то же время и бесчувственность Эллинскую к красоте мысли и духа. Гораздо позже и под беспрерывным влиянием Востока, созрела Эллада для лучшего и высшего развития в Сократе, Платоне и Аристотеле; но в Гомере она ещё умеет поклоняться только наружному образу и не понимает внутреннего и нравственного величия. Всякий великий гений есть, бесспорно, отчасти творение своего времени и своего народа (даже и теперь, хотя общность христианской жизни убавила силу местного влияния); но случайность его личной силы придаёт бо́льшую деятельность стремлению, создавшему его. Гений есть творение и творец народа. Гомер носит отчасти на себе грех позднейшего мелкобожия Эллинов. Он закрепил своим окончательным приговором начавшееся забвение таинственной старины и перемешал мир земной с миром небесным, до такой степени, что даже новейшие учёные и сами Немцы не могли его превзойти в этом полезном труде. Есть критики, признающие единство Кабиров с Диоскурами, Ахилла с Поллуксом, Диомида или Патрокла с Кастором, и вообще почти всех героев со всеми богами; найдутся писатели, от которых не уйдёт сходство Гектора и Аза-Фора, и прочие тому подобные истины; но так как они не совершенно доказаны, можно ещё в них сомневаться. Впрочем, одно несомненно, это то, что действительно некоторые из Гомеровых полководцев были не что иное, как забытые боги, перешедшие в сказочных героев, и что Ахилл, Паламид и другие входят в категорию Ираклов, Сигурдов и Беовульфов. Разбирать подробности бесполезно, надеяться на разумное толкование повестей, созданных прихотливым произволом, смешно; но оценить значение Гомера для Греции необходимо, так же как и понять смысл самой Троянской войны и разделение племён, выраженное союзом осаждающих Эллинов и осаждённой Троей, столицей Иллира-Фракийских племён. В предмете Илиады важная историческая эпоха, связанная с историей Язона и с окончательный освобождением Эллады от Северной стихии. В характере Гомера причина совершенная бессмыслия позднейшей религии и зародыш ещё бессмысленнейшего Эвемеризма. Индостан один представляет нам более мифов, чем вся Греция и Рим: но значение их сохранилось гораздо лучше, потому что они исходили из первых источников, Ирана и Куша, не изменивших своей начальной чистоты, и потому, что их сторожила каста, посвятившаяся единственно богослужению. За всем тем, и в Индостане заметно искажение типов божественных. Шива, символ жизни вещественной, сделался олицетворением силы разрушительной. Нет сомнения, что обоготворение общего жизненного начала, заключённого в коренной необходимости, вело к освящению смерти, также как и к освящению жизни частной: но Шиваизм содержит в себе гораздо более эмблем разрушения, чем произведение. Из змей выбран кобра-капелло, из украшений – черепа, связанные в ожерелья, из стихий – разрушительная сила огня. Причина этого исключительного направления очень понятна. Во-первых, сладострастная нега Индостана отнимает у жителей его бодрую твёрдость духа и заставляет их ещё более бояться смерти, чем любить жизнь; во-вторых, преобладание благости в двух соперниках Шивы (Брахме, и Вишну) предоставило ему полнее право на всё, что страшно и гибельно для человечества. За всем тем, он никогда не терял своего значения вещественно-производительного начала. Шива лишился почти всякой благой деятельности от требований Брахмы и Вишну, точно так же как пятиглавый Брахма (пятистихийный) лишился одной головы, представлявшей огонь, потому что уничтожающая сила должна была поступить в бесспорную собственность Шивы.

Поэзия Индостана превосходит Греческую числом писателей, числом произведений и почти равняется с нею их достоинством; но никогда поэзия не могла свести верования Индостанского на низкую степень народной потехи и народной сказки. Поэты были под строгой опекой браминов и даже, вероятно, почти всегда принадлежали к их касте. Свобода их несколько страдала, но нравственное и религиозное достоинство сохранялось. В Элладе они клонились к упадку и исчезли бы вероятно, даже без Римского владычества. Такова была судьба бардов на Севере. Они сначала были как бы пророками своего народа; они в последнее время были прихлебателями праздных богачей, льстецами и забавниками их родовой спеси. Когда Норманские короли завоевали Валлис и Ирландию, проснулась благородная гордость бардов, и они снова нашли свободную песнь в угнетённой родине, но ненадолго. Железная рука Английской власти порвала струны их арфы, впрочем, Англия выкупила свой долг перед человечеством, давши ему Шекспиров и Байронов на место Талиессинов и Кароланов. Поэты Эллады точно также забывали величие своего призвания ещё прежде падения Эллинской свободы. Они были уже Греченками (Graeculi) когда полу-варвар Македонец и всесильный Рим уничтожили самобытность отдельных общин в Элладе ¹⁸³.

Мы уже сказали, как, посредством логического вывода, боги добрые и злые менялись характерами. По такому же закону, бог полей делался богом животных, наносящих вред полям, потому что он мог их удалять или насылать по своему благоусмотрению; бог морской получал власть над ветром, возмущающим море, бог плодородия делался богом голода и т. д. Не было конца прихотливым изменениям и произвольно избираемым эмблемам. Постоянство типов сохранялось только в религиях определённо нравственного значения. Так, например, в Иранском Магизме двойство враждебное (дуализм антагонистический) не позволяло приписывать доброму духу качеств злых или злому добрых. Но как скоро мысль или символ Иранский переходил в другую систему, он немедленно подвергался общему закону изменения. Так, смерть Гаюмарта, убитого Агриманом по Зендскому учению, приписывалась Мифре западным Мифраизмом и делалась символом самоубиения божественного в чисто пантеистической системе. Вот смысл известного представления Мифры, закалывающего быка. Всякое слово человеческое подвергается самым разнородным толкованиям, когда человек остаётся без неизменного предания и без твёрдых указаний на первобытный смысл слова. Можно представить в пример этой истины нелепость учёного Немца, который говорил со всевозможной профессорской уверенностью, во-первых, что Бог Пятикнижия, «сказавший, да будет – и было», не исключает веры в других богов и не принадлежит явно религии однобожеской; во-вторых, что он не имеет нравственного характера и совсем не чужд лукавства, злости и прочего, и что, наконец, Пятикнижие не предполагает одной коренной семьи для всего человечества, тогда как с потопом гибнут не только все люди, но и все животные. Когда просвещённые страсти так слепы, и учёная глупость так глупа, чего же требовать или ожидать от невежественных страстей полудикой древности?

Сходство обычаев отдельных или отдельных поверий не должно быть оценено слишком высоко. При разнообразии религии и множестве мифов, весьма часто должны были встречаться одинаковые обряды при коренных понятиях совершенно противоположных. Смешно бы было основывать тождество двух верований на поклонении восходящему солнцу или на весеннем празднике. Кто не рад дню и весне! Историческая важность символа вообще тем более, чем он произвольнее. Но и произвольные символы могут быть сходными случайно. Дело решается общей характеристикой верований и внутренним чувством истины, которое не изменяет беспристрастному исследователю.

Впрочем, даже отдельный символ, которому нет местных причин, часто может дать решительное указание. Находя Африканского или Индейского крокодила на памятниках Мексиканских, мы должны допустить не-Американское начало религии или художества; ибо выдумать крокодила никому в голову не придёт, и путешественник или купец едва ли примет на себя труд сообщать рассказы с картинками для украшения чужих храмов. Вечная борьба Аза-Тора (Тхора) с Мидгардской змеёй не могла быть выдумана в Скандинавии, если мы не предположим существования морской змеи, которую всякий год исправно описывают Северо-Американские газеты, и которая кроме газет никому неизвестна. Феникс долгоухий может быть изображён на памятниках Египта, как жирафа, или павиан, или другая редкость животного царства, но не может поступить в религиозный символизм без влияния племени или религии Эфиопской и т. д. Точно то же должны мы сказать и об именах, тогда когда их этимология явно чужда языку народному и ничем с ним не связывается. Смешно бы было отрицать Эллинскую передачу Христианства Западной Европе, когда слова: baptisma, ecclesia, evangelium, eucharistia всё происходит из Греческого языка. Примеру, взятому из новейших веков, соответствуют слова: Хормузд у Буддистов Средне-Азийских, Дионизос у Эллинов, Цернебок, (Чернобог) у Саксонцев, Венус, Вендис и Ванадис у Римлян и Скандинавов. Явно влияние Магизма Аравии и Славянского племени в этих именах, которых местное толкование – прямая нелепость.

Прибавим к именам святость чисел, четырёх или, ещё обыкновеннее, семи, или почти повсеместно, трёх. Трудно приписать таинственность этих чисел случайности и произволу. Не полагая излишней важности в примете, взятой отдельно, кажется, можно смело сказать, что она указывает или на общечеловеческое предание (так же как потоп), или на одно учение, распространившееся весьма далеко. Так, например, триады Вавилонские, которые не составляли основы верования, почти, бесспорно, заняты из Эфиопо-Египетской системы, в которой они имеют значение коренное и служат источником всего дальнейшего развития. Триада Египетская есть ясное выражение пантеизма (всебожия) в форме органического двойства силы и восприемлющего вещества. Третий член триады, плод двух первых, есть мир, который снова подвергается тому же закону и составляет триаду низшую; ибо всякий третий член заключает в себе первоначальное двойство, мужеской силы и женской восприимчивости, и, следовательно, целую новую триаду. Но так как сила изменяется, а восприимчивость страдательная имеет больший характер постоянства, то Изида проявляется вторым членом в нескольких триадах, например, женой Озириса и женой сына своего Гороса. Такое толкование весьма вероятно, хотя нет сомнения, что и богини имеют много различных имён. Вероятно, отношение Изиды к Озирису и Горосу до́лжно приписать обычай, будто, бы существовавший у Могов (при-евфратских, т. е. полу-Кушитских и позднейших) жениться на родных матерях. Другого смысла найти невозможно. Противоположность холостого Тифона триадам, начинающимся от Кнефа или Хаммун-Ра, подтверждает его чужеземное происхождение; ибо жена, данная ему Египетской фантазией, Нефеис, остаётся постоянно бесплодной, и Тифон действительно стоит один против всего бесчисленного потомства Кнефова. Учёные нашли должность и для Нефеис. Она пустыня песчаная (то же самое должно, по другим учёным, олицетворяться в Тифоне). А в доказательство приводит то, что Нефеис, бесплодная в своём законном браке, родит детей от Озириса. Явно, что пустыня оплодотворяется Нилом-Озирисом. «Ученье свет, а неученье тьма!» Одно в этом толковании несколько сомнительно: Нефеис всегда представляется на потолках, перегнутая на стены покоя или храма, и это как-то более похоже на небо, чем на землю. Нефеис пишется голубой краской: опять не совсем похоже на песок. Да ещё одежда Нефеис усеяна звёздами, и это, судя по самым верным описаниям Египта, больше похоже на простор звёздного неба, чем на жёлтую пустыню. Итак, не в гнев учёным, мы скажем, что Нефеис есть символ неба, а её супруг Тиф он есть отвлечённый дух Иранских систем, которому, конечно, приличнее жены не придумают, как твердь небесную. Впрочем, тройственность триад Египетских, Ассирийских и других, не доказывает, чтобы везде число три получило свою таинственную святость от Кушитов. Даже явно, что во многих случаях характер религиозной тройственности совершенно противоположен Кушитству и происходит от других источников и преданий, относящихся более к земле и роду людскому, чем к общности мира в учении о полярном и органическом двойстве. Таковы все рассказы о первых родоначальниках народов и племён. Они отзываются почти везде, и особенно в средней и Славянской полосе Европы. Отношение братства между мифическими праотцами Германцев (по Тациту), Славян, Ирландцев (по преданию) и Эллинов в роде Девкалиона (по многим древним писателям) принадлежит к воспоминаниям, сохранённым в памятниках письменности Иранской. Ещё важнее и определительнее для истории человеческого образования счёт тринадцати. Он связан с астрономической системой, обхватывает южные острова Азии, переходит в Америку и обозначает движение целого учения, которое есть не что иное, как полу-просвещение первобытного, Буддизма, не отделившегося от Шиваизма. Не до́лжно забывать, при исследований об этой религии, что Шива, обще-вещественная жизнь, заключает в себе и жизнь и смерть частную, следовательно, соединяет многие свойства Озириса и Тифона, раздвоившихся в позднейшее время от борьбы с Ираном, которого духовное божество, враждующее против вещества, облеклось в образ злой деятельности Тифонической.

История уже не знает чистых племён. История не знает также чистых религий. Памятники Египта принадлежат 18-й династии Фараонов и, следственно, позднее завоевания или владычества Гиксосов. От 16-й, 15-й, и может быть 14-й, остаётся один целый обелиск (в Гелиаполисе), да несколько обломков, употреблённых в другие постройки ¹⁸⁴. Египет не мог совершенно освободиться от влияния веры Северной и Тифонической: ибо такова была вера Гиксосов по всем преданиям. Не все дела Гиксосов и не вся память их были ненавистными народу. Ненависть эта, по всей вероятности, усилена была в позднейшее время расчётливостью жреческих выгод или исключительного патриотизма. Рассказы о ненависти народа к древним своим угнетателям записаны Греками, а один из царей-пастырей, Апофис, удостоился почётного воспоминания, как боголюбивый царь, в памятнике Рамзеса Великого (Сезостриса), принадлежавшего к династии, изгнавшей Гиксосов и близкого к их времени ¹⁸⁵. Но даже прежде их нашествия, перенесение столицы из Фив, города жрецов, в Мемфис, город царей, указывает на желание освободиться от опеки жреческой касты. И это желание увенчалось успехом. Позднейший обычай, по которому все священнослужители должны были раз в год явиться в царское присутствие, может быть, есть только след победы, одержанной Менесом или его преемниками над теократией. Во всяком случае, мы видим, что до пастырей власть перешла в средний и северный Египет, освободившись от стихий чисто Эфиопской и принимая влияние Юго-западной Азии. Многие династии возникли в городах, близких к Палестине и Аравии, и ласковый приём, сделанный Аврааму, доказывает, что вражда ещё не совсем разорвала братские связи рода человеческого. Восстание южного Египта и эпоха Фараонов 18-й династии составляют перелом в истории при-Нильской стороны. Фивы (город Шивы, Аммона-Ра) опять овладели давно забытым первенством; Кушитская стихия победила Северную, но следы прежних веков уже никогда изгладиться не могли ¹⁸⁶.

Фивы до сих пор стоят как великолепнейшее свидетельство сил человеческих в борьбе с природой, полные красоты и величия, проникнутые гордой поэзией вдохновенного художества. Где же Мемфис? Немец-антикварий едва отыщет его приметы по описаниям древних. Можно перенести столицу с места на место, переменить образ правления, потрясти основу старины и предания; потом можно ввести условное верование, создать себе новую старину, и велеть, чтобы выросла из земли столица великолепнее прежней. Всё сделается: город выстроится, верование найдёт поклонников, выдуманная старина пойдёт за истинную; но духа прежнего, живого уже не создать. Вяло и лениво потечёт в искусственном русле река, некогда кипевшая в самородных берегах. Город разрушится без следов, верование будет мёртвое, и предания исчезнут с самим государством. Кажется, такова была судьба богатой столицы северного Египта. Когда пронеслась буря Гиксосов (в каком бы виде она ни нагрянула, ибо завоевание сомнительно), не Мемфис, но старые Фивы воплотили в себе народную жизнь и государственную славу. Феникс возродился из своего пепла. Войска Рамзеса проникли вглубь Африки, к заветным истокам Нила и к загадочному Нигеру, протекли путём побед до Тавра, Арарата и отрогов Кавказа с одной стороны, до Инда и Оксуса с другой. Сезострис-завоеватель, предупреждая славу Александра и Кира, покорил мечу своему роскошь Вавилона и деревянные городки наших белокурых предков, Ванадов Бактрийских (названных Схета ¹⁸⁷, вероятно, Гет, в Фивских надписях). Флоты Фараонов громили берега Индейского полуострова и Средиземного моря; наконец, проснувшийся дух каменосечца-Кушита, развивал всю свой могущую односторонность, создал в Ибсамбуле, в Луксоре и Карнаке целый мир памятников, которых огромность и величавая красота остались недосягаемыми для многообразная просвещения позднейших веков. На Севере уцелела только громада пирамид, принадлежащая Мемфисским династиям; но заклеймённые проклятием народа и отсутствием изящных форм, они доказывают только то, что их создало не жизненное стремление Египта, а злоупотребление власти, поработившее вольную жизнь художественного племени.

История религии Египетской более или менее повторяется в целом мире. Волнение человеческих судеб приводило все народы в беспрестанное столкновение и мешало все разнородные стихии племён и образования. Синкретизм, более или менее явный, составляет все древние мифологии посредством грубого сращения, или искусственного сплавления, или смешения органического, сотворившего новые системы. Кроме влияний чуждых, внутренняя сила мысли в своих развратных страстях или благородных порывах везде изменяла первые основы верований. История человечества застаёт уже просвещение второбытное и развалины старых народов; она находит уже и все религии в их второй, синкретической эпохе.

Известна шутка: «хорошее общество портит дурные нравы». Она может быть приложена к изменениям религиозных понятий. Система, ложная в своём основании и требующая совершенного уничтожения для блага и достоинства человеческого, может иметь наружные приметы гармонической полноты и заслуживать некоторое уважение хоть со стороны логической или художественной. Отрывки другой лучшей системы, вкрадываясь в худшую, но, не изменяя коренных её начал, отнимают у неё даже красоту стройного развития. Смешение обращает в яд самые безвредные вещества и самые чистые мысли. Так, Иранское поклонение духу, столкнувшись с Кушитством и распространяясь с помощью меча, заразило даже стихийное верование кровожадностью, которой в нём не было до тех пор. Так, чувство сострадания к старшим вводило у кочующих бедняков обычай убивать родителей, так, жажда бессмертия и чистая любовь к отжившим порождали самые отвратительные обыкновения. Весь народ Тупая съедал своих покойников с великим и умилительным торжеством. Вот желание бессмертия в племени, которого Кушитская вера не знала бессмертного духа. Бедный Тупая питался телом умершего отца, чтобы дать ещё жизнь, и жизнь человеческую, его земной оболочке, точно так же как добродушный Германец питается книгами своих предшественников и уверяет, что они в нём бессмертны. Глупость краснокожего дикаря простительнее полу-глупой, полу-хитрой уловки белолицего философа ¹⁸⁸. Потребность жизни загробной, соединённая с поклонением стихийному миру, служила основанием веры в. перерождение (метемпсихозис). Кажется, можно угадать Буддистское учение о переходе в нирвану (мирное небытие, свободное убежище долго работавшего духа) в рассказе о мнении Египтян, будто бы души после нескольких перерождений удаляются к блаженным богам. Это была тайна жрецов, хранителей Буддизма; древней веры, родившейся у благодушных, но вещественных Негритян.

Распространение мнения или веры не ограничивается естественным разделением племён. Истина и ложь доступны или соблазнительны для всех людей. Кушитское учение возникло в чёрной и полу-чёрной семье народов, которых исконное жилище было в Африке, а ранний мысленный центр около верховий Нила, и которых писание Израильское причисляет к бесстыдному роду Хама; но это же учение проникло с бо́льшими или меньшими изменениями во все области Северных племён. Точно также и Иранство изменило более или менее религии многих народов, первоначально принадлежавших Кушитскому учению. Вера и просвещение равно принадлежат всякому существу мыслящему, будь его кожа черна, как уголь, или поэтически бела, как снег, и будь его волосы курчавым войлоком Африканца или каштановым украшением Английской головы.

За всем тем, невозможно не заметить, что родовой характер племён имел сильное влияние на характер религий или на их развитие. Какое то благородство и чистота отличают издревле белое племя в Азии и Европе. Мифология его разнообразнее и определённее в своих очерках. В нём заметно желание обнять в своём знании и в своём поклонении весь мир видимых образов и отвлечённых идей; в нём видно так же какое-то равновесие деятельных и страдательных способностей. В этом племени, и только в нём, сохранилось живое предание и ясное учение духовности Иранской. Северная и Средне-Азийская желтоликая семья утратила память своей старины, не приобретая ни новых истин, ни новых заблуждений. Она отличается каким-то равнодушием к миру мыслей религиозных и отсутствием всякого пластического служения. Не принимая сильного влияния извне, она не умела сохранить ни предания, ни учения определённого, и потеряла, если не своё человеческое достоинство, то, по крайней мере, важность значения своего в истории верований человеческих. Даже Китай, могучее создание односторонней страсти к политическому строительству, сорокавековой памятник, которого основание почти современно строению пирамид, Китай менее бросает света на древний ход религии, чем какая-нибудь область Семитов или Индо-Германцев, ничтожная в своём значении государственном, незаметная на земном пространстве и давно поглощённая бурным волнением кочующего человечества. За всем тем, раннее Иранство сохранило жёлтое племя от совершенного нравственного падения.

Чисто чёрное племя не имеет ни старины писанной, ни древних и ясных преданий. Разбившись на мелкие общины (если можно назвать общиной случайное столпление нескольких голых дикарей) и рассеявшись на свободном просторе степей, в которых человек с человеком не имеет никакого сообщения, оно дало полную волю ленивой страдательности животного организма и утратило творческую деятельность духа. Мысль согревается мыслью чужой, долгое отшельничество глаз на глаз с вещественной природой усыпляет умственные способности, отнимает у них сознание собственных сил и приучает их рабски повиноваться неизбежным законам видимого мира. Пустыня сводит человека на ступень животного, и бедный Негр, начавший свой умственную жизнь под влиянием мертвящего Буддизма, сохранил от него только страсть к символам, забыв их коренной смысл. Символ перешёл в амулет, амулет в фетиш, и чёрный житель Африки почти сравнился с орангутангом, в свидетельство человеческого бессилия и в соблазн учёной Германии.

Замечено, что люди более дичают под благодатным небом тропических стран, чем под влиянием сурового Севера. Всю разницу приписывают, в одном случае – отсутствию, в другом – необходимости борьбы. Прибавим: необходимости борьбы соединёнными силами, и толкование будет справедливо. Борьба с природой требует деятельности общественной, а не частной, и не борьба, а общество облагораживает человека. Выселенцы семей, утративших предание о необходимости общества, остаются дикарями даже в самой холодной и неблагодарной земле. Таковы жители Огненной Земли, которых предки когда-то населяли богатую пустыню под-экваторную. Совершенного одичания не найдёшь на островах. Морская природа удерживает в тесных границах разброд первоначальных семей и заставляет их, поневоле, жить друг с другом. Но дайте им вольное кочевье пространного материка – и потом полюбуйтесь на Эндамена Новой Голландии, на Патагонца южной Америки и на лесного Кафра или Готтентота Африканской оконечности. Негр, предавшийся вполне жизни телесной, нигде не мог достигнуть высокой образованности или великого значения исторического; но увлечённый другими племенами, он разделял их деятельность и изменял их характер. Так, на Северо-востоке Африки примесь Негрского племени (которую легко можно доказать изображениями Сфинкса и портретами 18-й династии Египетской) дала просвещению односторонность вещественного развития, создавшего всю нелепость Кушитства и всё величие его памятников. Так, эта же самая примесь, соединившись с воинственной энергией жёлтого племени, дала полный разгул кровожадным страстям и была источником всех ужасов людоедства, которым отличаются оливковое население Полинезии и часть полу-чёрного населения Америки. Впрочем, самоё людоедство, по всей вероятности, было основано на ложных понятиях пантеистического Шиво-Буддизма, объяснённых прихотью неразумного произвола. Отправляясь от одной и той же мысли, что бессмертие человека неразлучно с его телесной оболочкой, Тупая съедает отца своего, чтобы доставить ему благородную жизнь человеческого организма, а Новозеландец и людоед Полинезийский съедают убитого неприятеля, чтобы превратить его бытие в своё собственное и лишить его загробной жизни, связанной с отдельным существованием тела, не поглощённого другим человеческим телом.

В первоначальном служении законам необходимости было, как мы уже сказали, соединение Будды и Шивы. Страстная деятельность белого племени жадно бросилась к деятельному Шиваизму, который и является почти без примеси Буддизма в Кушитстве Египта, Палестины, Ассирии и других областей. Рабская и ленивая покорность Негра и бесформенная отвлечённость жёлтого племени живее впитали в себя учение Будды, учение бесформенное и ленивое; но странствующая жизнь, бурное море, борьба военная придали Шиво-Буддизму Полинезийскому и Американскому безумную свирепость, с которой не мог сравниться даже чистый Шиваизм в белом племени.

Впрочем, постоянство религий и, в то же время, постоянство племенного духа явны в двух примерах весьма разительных. В Эфиопии, в древнем Египте, в Средне-Азийской системе, в Японии и в преданиях Американских повторяется одно и то же характеристическое явление, именно, разделение власти на правящее единодержавие и на теократию, держащую правительство под своею опекой. Нигде, кроме земель Буддистских, мы не видим подобного устройства, и оно встречается почти везде, где только преобладаем Буддизм, несмотря на разнородность племенных начал. Трудно сказать, что было основой этого разделения властей: но оно имеет некоторое сходство с самим разделением духа и мира в Буддизме, с той только разницею, что в учении дух рабствует, в практике государственной теократия преобладает. Другой пример, свидетельствующей о важности народных характеров, встречаем мы в Европе. Германское племя является нам издревле служителем верования умозрительного, без всяких образов и без всякой пластической оболочки. Когда свет Христианства озарил Европу, и постепенные изменения, чуждые его истинному духу вызвали реформу; когда из среды угнетённых Славян раздался голос Гуса, гремящий против злоупотреблений Западной церкви, Германия устремилась в новооткрытый путь и сбросила все оковы формальности религиозной. Древний характер племени, описанного Тацитом, воскрес: составились первые христианские общества, стремящиеся поклоняться духом первоначальному Духу и отвергнуть все видимые образы и символы. Таково было направление Германской реформы; в Германии развилась она, в ней принесла свои плоды, добрые и злые, и не перешла нигде пределов племенного разделения.

Древний мир продолжает отзываться в новом. Характер строго-логической формальности, свойственный Риму, впитав в себя Эллинское поклонение красоте, проник во все части, во весь быт, в соки и кровь собственно Римского мира, т. е. областей западных, созданных Римом, а не восточных, отчасти сотворивших Рим и сохранивших всегда своё умственное превосходство. Таков был Запад языческий, таков и христианский, строго-логический и мелочно-формальный. Но поклонение красоте наружной, завещанное Элладой Риму, а Римом всему Западу, придало чудную красоту и величавую прелесть западному развитию. Там образовалось искусство христианское, и мысль заковалась в цепи верования полу-языческого по наружности, полу-юридического по развитию. Эллада, победившая Рим, была в самой себе побеждена Восточной мыслью. Мир Славянский, которого сказочное человекообразие служило колыбелью религиозному человекообразию Эллады, никогда не развивал в себе этого исключительного стремления: напротив того, на Севере, увлечённый влиянием Индостана, переданным ему через Волжский торговый путь, или повинуясь коренному сродству с мыслью Индостана, он облёк свою религию в многочисленные, но безобразные символы. Единство духа Восточного высказалось в Элладе и областях Славянских; они требовали символов, но были равнодушны к ним. Чуждые юридической формальности Рима, они развивали мысль христианскую, но не заковывали её в чисто логический силлогизм. Для них образ был одеждой, а не цепью, так составились в Европе три учения христианские, которых источник скрыт в мире дохристианском: Германское, бесформенное; Восточное или Греко-Славянское, облечённое в символы, но свободное от самих символов; Западное или Римское, логическое, как граждански закон Рима, и коленопреклонённое пред красотой символа, как Эллинская древность.

Мы видели, что из пяти отделений великого семейства человеческого, оливковое Полинезийское и краснокожее Американское (эти названия, впрочем, только приблизительные) исключаются строгим историческим разысканием. Беспристрастный исследователь признает в одном смесь жёлтого Средне-Азийского племени с чёрным Африканским Мулатом и отчасти (как видно из распространения языка Кави) с белоликим Иранцем. Жители Америки возведены к тем же источникам, слившимся под другими условиями и в других количественных отношениях. Критика религиозных преданий довела науку до тех же самых простых результатов, до которых достигало неиспорченное чувство художнической истины. Всякий живописец давно разрешил бы одним взглядом вопрос, над которым трудилась и до сих пор трудится кропотливая учёность.

Трое главных первоначальных племён составляют весь итог рода человеческого. Два начала верования, в первобытную необходимость и творческую свободу, Кушитство и Иранство, обнимают собой все древнейшие религии и все их позднейшие смеси.

Разделению в источнике или окончательном выражении всякого просвещения, в вере должно было соответствовать разделение просвещения вообще.

Письменность, по знакам своим, представляет нам две системы: гласовую и образную. Эти две системы делятся снова каждая на два отдела: на гласовую полную и неполную, на образную чистую и смешанную или естественную и условную. Гласовая полная выражает все звуки, неполная – одни только согласные.

От этого произошло нелепое мнение некоторых учёных, будто бы гласные должны называться не звуками, а тонами. Против такого вздора, не нужно спорить. Гласная содержит в себе и звук, и тон. Гласовая же азбука без гласных есть неполная или условная.

Система образная, чистая или естественная, выражает образ или мысль, без всякого отношения к звуку. Начало её – портрет, развитие – метафора. Система условная или смешанная разнообразна до бесконечности. Она принимает в себе сокращение естественных знаков, подобия звуков, начальные звуки слов, подобия мыслей, систематическое дробление мысли согласно с учёностью или полу-учёностью народа и т. д. Письменность гласовая, азбука, принадлежит только одному какому-нибудь языку и нарочно, неполная гласовая или условная может принадлежать нескольким наречиям одного языка. Образная чистая (иероглиф) принадлежит всему миру и всем языкам. Условная снова приходит в зависимость от языка и развития каждого народа. Так, например, Китайские письмена не способны для другого какого-нибудь просвещения.

Гласовая система почти неподвижна. Формы букв могут измениться, но начала остаются те же. Чтение справа налево, слева направо, соединение их ввустрофедоне, чтение снизу вверх или сверху вниз, не составляют никакой коренной разницы. Половина грамотных детей из шалости перепробовали все эти грамоты. Иероглифическое или образное письмо подвержено бесчисленным изменениям: оно живёт жизнью, совершенно отдельной от самого языка, и может сделаться или чисто условной алгеброй мысли, как у Китайцев, или, посредством сокращения знаков (при необходимости выражать имена собственные) полугласовой и гласовой азбукой.

Без всякого исследования исторического, при одном поверхностном взгляде на обе системы, можно сказать a priori, что гласовое письмо принадлежит Ирану, иероглиф – Кушу. Звуки языка, в своём прихотливом разнообразии, движутся свободно и независимо от природы внешней. Гласовая азбука, в своей рабской зависимости от языка, сохраняет свободу мыслящего духа. Иероглиф ставит мысль человека в рабские отношения к внешней природе. Он должен исказиться, чтобы получить свободу. Всё внешнее и видимое живо и ясно представляется письменами иероглифическими; всё внутреннее, духовное, отвлечённое для них недоступно. Видимый и невидимый мир доступны мысли, слову и гласовым письмам.

Мы говорим об иероглифах в их первоначальной простоте, а не в позднейшем изменении. Китайские писатели выражают самые отвлечённые понятия знаками, происшедшими из иероглифического письма. До́лжно заметить, что письмена гласовые сохраняют неизменность языка. Условные знаки мысли дают языку полную свободу изменяться, но сохраняют неподвижность мысли. Как бы ни обогащался разум человеческий новыми познаниями и открытиями, азбука будет служить полным выражением всех его мысленных богатств. Дайте новую систему науке, – прежние знаки образной грамоты сделаются бессмысленной арабеской. Это легко поймёт всякий, кто знает сокращённые формулы химического разложения. Вот одна из причин загадочной неподвижности Китая.

Нелепо было бы предполагать, что первая азбука гласовая не выражала гласных букв. Тот, кто заметил разницу между звуками ли и ри, конечно должен был заметить разницу между ли и ла. Прибавим к тому, что почти во всех языках есть целые слоги, составленные из одной гласной. Допустив, что в каждой отдельной гласной скрыто придыхание, мы не можем предположить, чтобы задумалось изобретателю письмен изобразить придыхание, без гласной, которая даёт ему характер и смысл.

Очевидно, тот, кто доказывает придыхание в отдельной гласной, признаёт его ничтожность в сравнении с гласной буквой. Никому в голову не придёт доказывать существование звука, который для всех заметен. Отсутствие гласных у Семитов и Арамейцев объясняется, как известно, из свойств языка, разделённого на многие наречия с неизменными согласными и изменяющимися гласными. Не в этих народах должны мы искать колыбель письменности гласовой.

Трудно сказать, какая область может; похвалиться изобретением письмен. Может быть, каждая система родилась в одно время, или в разные времена, в разных местах, отдалённых друг от друга. Один факт не подлежит сомнению, это тот, что Египет ни от кого не заимствовал своей первоначальной грамоты, и что эта грамота была чисто образная, иероглиф в своей первобытной простоте. Кушитство перешло из Эфиопии в Египет, но мысль человека уже подвинулась вперёд, несмотря на оковы стихийного служения. Отсутствие иероглифов в Индии и на Востоке доказывает, что начала религиозное и племенное были уже перенесены с берегов Африки в южную и островную Азию, прежде чем Египет достиг своей самостоятельной жизни. Нельзя отрицать связи между системой Китайцев и Египетской, но невозможно и доказать прямую зависимость Китайских письмен от Египетских. Гораздо яснее происхождение Американских изображений и письменного значения узлов из Азиатского начала; ибо сами Китайцы свидетельствуют о своих древних узловых письменах, и такие же узлы до сих пор ещё употребляются в некоторых островах Полинезии.

Впрочем, узлы никогда не были и быть не могли ничем иным, кроме походного письма, изобретённого необходимостью во времена, когда неизвестны были материалы удобные к перевозке, и в то же время способные к принятию письменных знаков. Быть может также, они были уделом низших классов, которых хитрая таинственность высших сословий не допускала до знания полной грамоты. Во всяком случае, они нигде не были единственным письмом, а только вспомогательным. Полная письменность Мексики истекает из системы иероглифической. То же самое ясно и для Китая, хотя нет настоящих иероглифов на древнейших его памятниках.

Говоря, что Китай не представляет совершенных иероглифов, мы подразумеваем те изображения, которых первообразы даются природой видимой; ибо в другом смысле вся письменность Китайская есть не что иное, как иероглифическая. Быть может, и даже очень вероятно, отследят переход образа естественного в условные формы, принятые Китайцами; но, во всяком случае, очевидно, что в Китае переход этот был быстр и не имел уже прямого сношения с позднейшим развитием письменности Египетской, таинственной жреческой, или народной. Рождённая на берегах Гоань-го или принесённая извне, мысль о письменах, выражающих не слово, а понятие, развилась там самобытно и независимо от других народов. Но печать Кушитского направления лежит на её начале. Грубый рисунок, сокращённый и искажённый в безобразное соединение чёрточек, ни на что не похожих, вот Китайское письмо в его первобытной форме. Вещественный взгляд на вещественный мир принадлежит крайней оконечности Востока Азиатского, как и Северо-восточной Африке, откуда разливалось учение Кушитов. Раннее влияние других стихий уничтожило все следы их грамотности в Индостанском полуострове, если они когда-нибудь там существовали; ибо Ирану принадлежала область мысли, слова и красноречивого письма, так же как Кушу принадлежала безмолвная борьба с природой и величие колоссального зодчества.

В ходе письменности иероглифической повторяется общее движение Кушитства. Основное учение его было – преобладание вещественной необходимости, т. е. не отрицание духа, но отрицание его свободы в проявлении. Таков коренной Шиво-Буддизм. Между тем как в Иранстве всё развитие отправлялось от понятия о свободе общего духа, всё творящего, о произволе частного духа, всё искажающего, и не носило в себе семени внутреннего разъединения, Кушитская система бросала в душу человеческую зародыш непримиримого раздора через поклонение угнетающему веществу и более благородное, но совершенно отвлечённое поклонение угнетённому и бессильному духу. Мы видели, что крайности безумной вещественности и безумной духовности, стремящейся к самоумерщвлению, возникли из одного и того же начала. Ирану свято было всё, даже вещественное, в чём проявлялся дух свободный и творящий; свят был звук слова, облекающего мысль, и свято было письмо, условный образ, данный этому звуку. Кушу свято было вещество грубое, стихийное и бессмысленное, свято было художество, естественный образ его бытия, и иероглиф, полу-естественный образ его действия. С другой стороны, в таинственном Буддизме свято было только полное отсутствие всякой вещественности – неподвижность, молчание и смерть. Из простой системы иероглифической, действием Буддизма, должна была выйти новая система, чуждая естественному образу и не скованная подражанием звуку: система чисто условная, стремящаяся найти для мысли выражение новое, слово беззвучное, образ, отвлечённый от всех законов естественности, т. е. нотация или алгебра понятий. Таково письмо Китайское.

В Африке и странах, в которых преобладал Шиваизм, не находили ещё следов подобной письменности. По свидетельству весьма вероятному, список древне-Китайской надписи, показанный Англичанами в Индостане мнимому колдуну Персиянину, был признан им за собрание знаков иероглифических, весьма знакомых всему почтенному цеху колдунов. Помня уже объяснённое нами Кушитское происхождение волхвования, мы не находим никакой причины отвергнуть свидетельство Англичан и Персиянина хотя не приписываем ему излишней важности ¹⁸⁹. Многое могло быть и было такого, которое уже стёрто веками и забыто людьми.

В системе гласовых письмен представляется, кроме азбуки отдельных звуков, азбука слогов, которая принадлежит Средней Азии. Сравнительная новость Средне-Азийской письменности и явная искусственность слоговой азбуки исключают её из числа систем первоначальных, так же как другие несомненные причины исключают Семитическую и Арамейскую грамоту, в которых гласные не имеют определённых знаков. Влияние Аравии, желание просвещённых затруднить доступ к просвещению, и, может быть, педантство, которое так же мало было чуждо древнему, как и нашему времени, распространило употребление письмен Сиро-Арамейских даже в тех областях, у которых была некогда азбука разумная и полная.

Почти бесполезно бы было искать причину этой перемены. Легко найти доказательство прихоти; невозможно сказать, из каких ложных понятий она возникла. В азбуке Тагала иногда не пишутся даже согласные; почему, неизвестно. Но верно то, что воздействие письма на язык, говорённый мало-помалу, исключает даже из произношения написанные буквы. Нет сомнения, что весь Юго-запад Азии когда-то употреблял полную азбуку. Это можно с достоверностью сказать о евреях и Финикийцах; ибо Финикия передала Элладе знаки для гласных, как видно из древне-Элидских, Нанийских, Петилийской, Криасейской ¹⁹⁰ и многих других надписей. Но самое уничтожение гласных знаков отчасти доказывает, что Сиро-Аравийские письмена заняты от других народов. Древние Ликийские (Славянские)¹⁹¹, Карийские и вообще Мало-Азийские надписи писаны азбуками полными.

Страна Вендов и Северных их соседей, Иранцев – Азов и Ванов или Северный Индостан, суть без сомнения, родина письмен гласовых. От них родилась и Эллино-Римская грамота, и руны Скандинавии и Вендии, и буквы Персии, Армении и Сиро-Палестины. Учёные разыскания, так же как и априористическое рассуждение, дают один и тот же вывод.

Трудно доказать, чтобы Санскритская письменность была новее собственно-Иранской. Но такое предположение очень вероятно, во-первых, потому, что весь мир Индостанский есть смешение разноначальных колоний; во-вторых, по самой искусственности многих Санскритских знаков и по некоторым признакам слогового сочетания букв без строгого наблюдения за порядком, в котором они следуют одна за другой в произношении. Кажется, тот же вывод подтверждается множеством сложных согласных, пропущением звука а краткого и отсутствием сходства между Западными и Индостанской азбуками.

Первоначальные знаки, вероятно, были весьма просты, и хотя нет никакой причины предполагать, чтобы клинообразное письмо было непременно древнейшим из всех, но сравнение древнейших памятников приводит к тому заключению, что звуки коренные были изображаемы соединением и пересечением прямых чёрточек. Клинообразные письмена представляют нам только приспособление той же азбуки к украшению памятников и к упорству камня, на котором чертились надписи.

От этого клинообразное письмо Вавилонских кирпичей представляет уже многие округления, смесь клина и крючка: мягкость глины позволяла удаляться от прямых линий. С другой стороны, надписи Славян Ликийских, Карийцев и древне-Эллинские содержат в себе много сходства с клинообразными письменами. Это особенно разительно в Эолийской надписи, в которой буквы л, е, i, с имеют формы, совершенно напоминающие Персеполитанскую азбуку.

До сих пор, кажется, не прилагали ещё к разбору древне-Зендских начертаний на камне аналогии, которая могла существовать между ними и старыми памятниками письменности Эллинской и Мало-Азийской. По всей вероятности, такое сравнение повело бы к счастливому результату. Но до́лжно помнить, что стихии Эллинского просвещения шли в одно время с Юга и Юга-востока, с Востока и Северо-востока. Сходство тем важнее, чем Эллинская надпись ближе к древнему Иранскому началу по характеру диалекта и по порядку букв. В чтении слева направо, бесспорно, найдётся более общего с первобытным Ираном, чем в обратном. Вустрофедон, как межеумок, не заслуживает особенного уважения; но кажется до́лжно изучить преимущественно надписи, принадлежащие странам и племенам Северной Греции, менее подвергшейся влиянию Египто-Финикийских колонистов.

Народы, не приписывающие себе изобретения письмен, не должны ни в каком случае считаться их изобретателями, кроме тех племён, которых древность была затеряна и поглощена в бурях войны и чужеземных нашествий. Такие племена могли иметь старую славу, про которую сами забыли. Вообще же хвастливость так естественна всем людям, что никому не приходило в голову отрекаться от великого изобретения, а многие себе приписывали чужую заслугу. Слова, обозначающие чтение, писание, книгу, буквы и так далее, могут иногда дать нам лёегкое средство узнать давность народной письменности. Но вообще это относится только к сравнительной давности; ибо первобытной письменности гласовой искать нельзя нигде, кроме самого Иранского центра, т. е. земель на Юг от Каспия и на скатах Араратской и Демавендской горной цепи с её отрогами. Туда указывают все вероятности и многие предания.

Самолюбие Кельтийских филологов вздумало присваивать семье Кельто-Кумрической честь древнего просвещения письменного. Для опровержения их мнения достаточно одного обстоятельства: все слова, касающиеся до грамоты, происходят у них или из Латинского, или из Греческого языка ¹⁹². Перед этим исчезают все толки учёные и все патриотические подлоги. Кстати прибавим, что нет ничего жальче, смешнее и нелепее усилий книжного народа для создания подложной старины. Добро, при дворе Римских епископов производили издавна успешную выделку фальшивых документов, декретов, дарственных завещаний и проч.; добро, ещё недавно в области Западной церкви искажали тексты древних церковных писателей и печатали издания, искусно изуродованные, с благословения духовного начальства. Это всё делалось, и делается с пользой. Правда, подлоги открылись в позднейшее время, наш век смеётся над этими дарственными завещаниями и декретами; сличение древних рукописей и списков обличило неверность западных изданий, и ни один добросовестный критик не думает их защищать; но временная цель была, по крайней мере, достигнута. Тут был соблазн богатств, и больший соблазн мирской власти и, величайший изо всех, соблазн власти духовной. А вы из чего хлопочете? Не завоюете за своих предков тех стран, которых они завоевать не сумели; не выдумаете за них тех выдумок, которые им не дались. Обморочите с дюжину легковерных невежд, и только. Велик барыш! Хорошо создавать славу настоящую или будущую, а прошлое прошло. Слава или бесславие, примем все без гордости и ропоту, любя истину и справедливость, и человеческое братство. Вместо бесплодных трудов для присвоения себе неподобающей чести, лучше бы было Кельтским филологам обратить внимание на то, что в числе предметов, относящихся, до письменности, многие носят не Латинские, а Греческие названия, или по два названия, одно Римское, другое Эллинское. Давно бы убедились в истине, в которой ещё сомневаются и которую мы вывели из других примет: в проповеди веры и просвещения, принесённой не из Галлии или Италии, а из дальнего Эллинского Востока по морским путям, искони знакомым смелому парусу Финикийских Семитов. Никогда не до́лжно терять из виду, что Кельты были вообще народ малообразованный, воинственный и не склонный к жизни общественной, к мирным трудам или градостроительству. Британия, земля классическая для Кельтов Галлийских, училище их веры и хранительница преданий, не знала городов, не сильна была в землепашестве. По крайней мере, таков вывод из всех Римских свидетельств. Северная Галлия уже не представляет значительных сёл или укреплённых мест завоевателю Кесарю. Города исчезают, где исчезает след Славянский. Быть может, Финикийские колонии и сообщили начала просвещения Кельтскому Эрину, это даже вероятно; но просвещение не всегда грамотно. Трудно, или лучше невозможно, опровергнуть доказательство, взятое из отсутствия самобытных слов для названия книг и книжной науки. С бо́льшим правом, чем Кельты, могут Германцы и Славяне присваивать себе древнюю письменность. Слова Buch, schreiben, lesen, Buchstabe и другие, указывают на грамоту свою, не заёмную, не писанную, а составленную из самых простых, естественных и доморощенных материалов. Слово schreiben, бесспорно, напоминает Латинское scribere (перешедшее в Английское scribble), но корень его чисто Германский и Славянский (скребу); а другие слова, или не представляют никакого сходства с языками просвещённых жителей южной Европы, или, несмотря на сходство (lesen – legere), явно свидетельствуют о своей самобытности. Впрочем, смешно бы было искать доказательств, тогда как гласовые руны не только ручаются за существование северной азбуки, но и за независимость её от южных, с которыми она не представляет большого согласия. Чтобы сыскать буквы, похожие на Скандинавские руны, надобно углубляться в древность и изучать надписи того времени, когда ни Рим, ни Эллада не усовершенствовали своих письмен, а представляли ещё живые следы Востока. Если Скандинавия принесла письменность с Юга, можно смело отнести этот заем к векам весьма далёким. Первобытность формы, обозначенной Немецким названием книги или буквы (палка, Stab) указывает или на собственное изобретение, или на передачу науки ещё в её младенческом возрасте. Точно то же до́лжно сказать и о Славянах. Писать, читать, книга, буква, азбука и проч. не показывают ни малейшего влияния чужеземного. В слове буква, корень тот же, что и в Немецком Buchstabe; но форма не так определительна, по отсутствию характеристического stab. Впрочем, до́лжно, заметить, что окончание на ва обозначает связку или соединение или множество (Литва, татарва, братва, детва, от древнего множественного на -овья или -ове) и соответствует идее о связке прутьев или палочек. Ещё многозначительнее и важнее слова книга и читать. Они между собой связаны философской мыслью и представляют любопытный пример движения и перехода понятий. Выводные формы конец, закон, спокон (или спочин века), искони и так далее, указывают на общее коренное начало кон, и может быть (согласно с искони) коня или конь в смысле границы или предела. Конязь, князь (которого невежественная учёность выводит из Немецкого Konig) представляет значение главы, высшего общественного чина (так как и верха в строений и перекладины над воротами и т. д.), блюстителя закона человеческого и божественного. От того, в иных наречиях, слова священник и начальник совершенно одинаковы. Точно также, как в князе виден блюститель закона, так в книге виден самый закон, и ни один человек, знающий дух Славянского словосоставления, не усомнился в правильности перехода из форм кон и коня или конь сокращённую форму книга с опущением буквы о. Это слово имело, очевидно, значение устава, уложения или законного обычая, духовного или общественного. Почитать, почитанье, почтение указывает на коренное слово читать, чтить (от которого честь), а считать, счёт и другие, выведенные из того же начала, содержат в себе мысль, принадлежащую к одному и тому же разряду. Слово Санскритское чид (понятие) объясняет нам все эти выводные слова; и Славянское читать представляет критику явное значение понятия, соединённого с благоговением ¹⁹³. Таково отношение между книгой и чтением, между законом и уважением к закону. Тут ещё нет ни образов, ни знаков вещественных. Всё ещё живёт в мире духа и понятия. Когда закон принял одежду видимую и формальную, и облёкся в вещественные письмена, разумение закона сошло также в область вещественную. Книга живая сделалась сбором мёртвых букв, и живое чтение духовное сделалось мёртвым разбором письмен. Тут всё своё, самобытное, свободное от влияния иноземного. Жизнь и логика мысли обнаруживаются в стройном и постепенном изменении слов.

Не до́лжно думать, чтобы я приписывал племени Славянскому изобретение письмен. В простоте и логическом складе названий я вижу только древность науки, так же как у Греков, Римлян, Германцев и т. д. Я не полагаю излишней важности на свидетельство Чешской песни о суде Любуши. Сомневаться в её подлинности и не понимать её великого народного значения есть дело пристрастного невежества; но основываться на одном выражении о досках правдодатных, чтобы утверждать старую грамотность, было бы смешно. Изучение слов, касающихся до письменности, важнее свидетельства песни, а ещё важнее, может быть, надпись Славянскими рунами на кумире Чернобога и пограничные надписи в Австрии ¹⁹⁴. Во всех отношениях древняя грамотность Славян уже доказана, и Ликийский памятник, о котором мы говорили, памятник, относящийся к векам почти баснословным, должен убедить самого упорного и бестолкового скептика.

Слово азбука заслуживает особенного разбора. Первый взгляд на названия букв Славянских обличает уже опыт младенчествующей мнемоники. Трудно составить полное сказание изо всей азбуки; иначе и быть не может: многие буквы переменили свои имена, многие переставлены, многие введены позднейшим временем (таково вероятно, i десятиричное, таковы без спорно ненужные кси и пси и чуждые Славянским наречиям фита и ферт, звуки, которые Славяне знают только по иностранным словам). Быть может, трудолюбивые филологи отыщут, в чём состоят эти изменения и наросты; но, во всяком случае, уже и теперь можно сказать не обинуясь, что имена букв составляли связные речения с поучительным смыслом. Для этого достаточно вспомнить а, б, в, г, д, е, ж, з, или р, с, т (аз буквы ведаю, глаголю: добро есть жити (на) земле; рцы слово твердо и пр.). Но состав полного речения, изобретённого для облегчения учащихся грамоте, не доказывает ещё, чтобы первые названия букв были издревле таковыми, какими они теперь, или употреблялись в том смысле, в котором мы их теперь употребляем. Нельзя не обратить внимания на одно обстоятельство, весьма важное. Буква аз Славянская соответствует альфа Греческой и алеф Израиле-Финикийской. Когда все доводы и вероятности относят первую гласовую письменность к горно-Иранскому центру, сочтём ли за случайность сходство этих трёх названий с именами благородного Иранского племени, некогда грозившего Индостану и Персии и, наконец, завоевавшего Скандинавский полуостров, с Азами, иначе Алефами (смотри песнь о сватовстве Фрейра)? Такая слава достойна такого великого народа. Мы видели, что в самом Иране была великая борьба между Мидо-Парфянской (Алан-Азской) семьёй и южной, Парсийской. Победа была решена могуществом дома Кеанидов, которого слава была в последствии времени усвоена побеждёнными, но почти единокровными Азами. Имя дома Кеанидов сохранилось в первом слоге имён Кай-Косру, Кай-Кавус и Кай-Кобад. Китайцы, говоря о царстве южных Азов и столице их Аланми, называют царский род потомками Хао-ву. Египетские памятники представляют надпись Камбизову, которая гласовыми знаками даёт форму: к. м. б. а. ф ¹⁹⁵. У Египтян и Китайцев нельзя не узнать Кай-Кавуса и Кай-Кобада. Предание и сказки сохранили нам формы, близкие к исторической; поэтому позволительно предположить в них и содержание отчасти историческое. Мы видели, что Кай-Кавус осаждал в горах Мазендерана гору, т. е. крепость, Азпурз, очевидно Азбург ¹⁹⁶, и что Див Сефид и прочие Дивы её защищали. Узнав единство Азов и Дивов, мы можем ещё глубже в тёмных веках проследить ту же борьбу ещё при баснословном Тахмураспе. Не признавая его за Джемшидова отца (по Моджмеле-аль-Теварек), ибо Джемшид есть, бесспорно, олицетворение Бактрианского племени и отголосок незапамятной старины ¹⁹⁷, мы не можем отказать Тахмураспу и сказанию о нём в существовании историческом и великой древности. Победы Тахмураспа увековечены в его прозвищах Рибавенд (победитель Вендов) и Дивбенд (победитель Дивов, Азов). Место его побед Ма-Зенд-Иран (великий Зендский Иран) и Демавенд, в котором мы опять находим корень Венд при сомнительном Дема (от дома, от народа, от земли или от оплота?). Тут коренные жилища соперников братьев, Западных Азов и Восточных Ванов; тут поле их старых битв и старых союзов. Находя в одном прозвище имя Ванов (Вендов), мы имеем ещё более причин утверждать, что догадка об единстве Дивов Персидских и Азов основана на истине. Тахмурасп победил Дивов и заключил их в Демавенде: но, победив (так свидетельствует предание), от них же принял учение и по их примеру ввёл в царстве своём великую мудрость чтения и писания. Не явно ли, что за эту великую мудрость Азы назывались Дивами и слыли колдунами, и что за неё прекрасный Демавенд получил такую же дурную славу, как Немецкий Броккен и Русская Лысая Гора? Таким образом, сказочные воспоминания Персии открывают нам в самом Иране истинную колыбель гласового письма и объясняют причину, по которой первая буква азбуки Славянской, еврейской и Эллинской носит имя изобретателей Азов (иначе Алефов, по песням Скандинавским и по форме названия Афганистана, т. е. Алеф-Банистана, Санскритского Аза-Вана). Эта слава, вечно памятная и вечно благодетельная, лучше их воинственных подвигов и кровавой чести побед. Скандинавы могут гордиться своими предками.

Грамотность, переходя от народа к народу, изменяет свои знаки, соображаясь с разницами наречий, письменных материалов и употребления при зодчестве или таинствах, при хранении уставов, или при бытовых сношениях между людьми. Художество пестрило и украшало азбуку, беглое письмо сокращало и упрощало её. Передача грамоты была не простой передачей письмен, но передачей письменности, т. е. мысли об изображении звуков посредством видимых знаков. Догадка народов отвергала буквы бесполезные и прибавляла недостающие.

Надобно отнести к позднейшему времени остроумную догадку употреблять азбуки, несообразные с требованиями языка. В этом честь и слава новой Европе, Славянам паче всех, за введение Латинской азбуки, которая их заставляет писать вопреки здравому смыслу и соединять две, три согласные, для выражения одного простого звука. Честь и слава Немцам за их це-га и эс-це-га, Французам за их с, который то с, то к и пр. и пр. Впрочем, эта путаница отчасти объясняется изменением в произношении слов. Русские отстали от Запада и держатся азбуки, выражающей всякий простой звук одной простой буквой. Не догадались мы потянуться за Западом. Заметим, что знак безгласный, ъ, был употребляем в старину для отделения слова от слова, когда не догадались ещё их отставлять друг от друга; он совсем не должен считаться буквой ¹⁹⁸, так же, как знаки ударения или сокращения (апострофы).

Жизненная деятельность народов овладела письмом, так же как и словом, верой или мыслью. Немцу нашего времени так же трудно читать надписи, вырезанные его дикими предками, как бы ему трудно было вступить с ними в разговор, если б они ожили и заговорили своими старыми наречием. Но нет сомнения, что речь, как самое покорное орудие мысли, как самая, так сказать, воплощённая мысль более всего подвергается влиянию личности народов и их прихотливому произволу.

Волнение жизни беспрестанно изменяет образ слова, и к нему можно бы приложить пословицу, которой Русские определяют непостоянство мнений: «людская молва – морская волна». В народах диких слово подвергается беспрерывному искажению, его остепенение есть почти верный признак просвещения: его постоянство есть доказательство современной или былой образованности.

Западные учёные вообще, и Германские в особенности, посвятили в наш век бесконечные труды сравнительному языкознанию. Нельзя без благодарности упоминать об их заслугах и без сожаления – об односторонности их направления. Жизнь языка, а они это забыли, связана с жизнью народов. Слово, вечный опекун мысли, никогда не уничтожает её свободы: оно с нею развивается и упадает, управляет ею и повинуется ей. И над этим живым и мыслящим словом учёность трудилась и трудится, как над мёртвым камнем, в котором ищут законов наслоения, или над неподвижным растением, в котором следят за сгущением сока и правильным образованием побегов!

Диво ли после этого, что наука слова не далась своим труженикам? Бедные Германцы с усталости от бесполезного труда пошли в ученики к древним педантам, Индостанским философам, и решили общим приговором, что, так как всякое бытие есть только переход в бытие, sein ist nur werden (как быть и жить однозначно, а жизнь есть движение или действие и пр.), то слово, зеркало жизни, повинуясь тем же законам, первоначально выражает только движение, и поэтому глагол есть зародыш, зерно и корень всего языка ¹⁹⁹. Такова система почти всей современной Германии. Любопытно проследить все остроумные нелепости, которые на ней взгромождены (например, у одного учёного Германца Санскритское слово, означающее козла, выходит из Санскр. глагола расти. Можно подумать, что в старину Индийские козлы были ростом, по крайней мере, со слона; но это ещё не доказано и остаётся покуда на совести этимолога). Если бы критики послушали, как Негры говорят на Европейских языках, или как вообще человек некнижный учится чуждому наречию, или как дети лепечут свои первые слова и выражают свои первые понятия, они бы поубавили своей априористической заносчивости и усомнились бы в относительном старшинстве глагола пред существительным. Если бы те же учёные благоволили вникнуть в устройство любого наречия, они бы заметили, что поочерёдный переход из глагола в имя и из имени в глагол крепко подрывает их систему, и наконец, если бы они вспомнили: про языки Восточной Азии (в которых слова получают своё значение не от грамматических изменений, но от синтаксического порядка), или хоть про Английский язык, в котором бо́льшая часть существительных может быть употреблена как глагол: они бы убедились в том, что нет не только никакой причины, но ниже малейшего предлога считать глагол старшим братом или отцом существительного. Английские слова, в которых ещё не разделились понятия о предмете и действии (как например, to cut, a cut; to show, a show; to stick, a stick; to chair, a chair; to run, a run; to love, a love и пр.) и Немецкие (как das leben, das stehen; das sein и пр.) показывают нам первобытное состояние мысли, из которой развились обе грамматические формы. С большим изучением предмета, и приняв за основную истину братство и ровесничество существительного и глагола, этимологи открыли бы простую причину своей ошибки. Вот она. Глаголы более и чаще сохраняют свою первоначальную форму, потому что они менее подвержены изменениям языка фигурного или метафорического, потому что всякий глагол может обратиться в существительное и сделаться корнем других слов. А не всякое существительное может сделаться глаголом (например, небо, месяц и т. д.). И, наконец, потому что сил, выражаемых глаголами, менее, чем предметов, выражаемых существительными, и что человек более узнаёт нового в формах, чем в движениях видимого мира. Самая отвлечённость глагола сохраняет его неизменность и свободу, а грубая вещественность имени подвергает его беспрестанному искажению. Признавая, важность глагола в изучении языков, мы не отнимаем у существительного права на самобытность и не вменяем ему в обязанность развиться из глагола. Всякая односторонность в критике есть ложь против истины.

Можно было бы ожидать великой пользы от сравнительных таблиц и словарей; но на деле они приносят гораздо меньше пользы, чем от них ожидали. Правда, с их помощью открылось сродство некоторых наречий, которые считались совершенно чуждыми друг другу, определились семьи языков и положено основание будущей науке; за всем тем нет сомнения, что сравнительные словари не высказывают не только половины, но ниже десятой части сходств между сравниваемыми языками. От всех этих сборищ ускользают поэзия слова, его смелые метафоры, прихотливые изменения, образы, в которые облекается понятие, или отвлечённости, которые связываются с видимым предметов и со временем вытесняют его название, заменяя его другим, взятым из мысленного мира.

Трудность этимологических исследований определяется одним несомненным положением: нет понятия, которое бы не могло перейти в понятие совершенно противоположное; нет звука, который бы не мог измениться в звук совершенно несходный с ним, перейдя через другие средние звуки, и наконец, нет этимологии отдельной, которая бы сама; в себе содержала доказательство своей истины, ибо истина отдельного вывода определяется только живой общностью целого наречия.

Два примера могут представить всю сомнительность и прихотливость этимологии. Всем известно Латинское слово contractio, есть ли в целом мире такой учёный, который мог бы сказать, где искать его корня, в словах con и trahere или, в contra и agere? И знаю, что первый вывод не подложит сомнению; но эту достоверность до́лжно приписать бесконечному множеству памятников Латинского языка и аналогическому. своду всех случаев, в которых слово contractio употреблено было писателями; в самой же форме слова нет ни малейшего признака, почему оно не могло бы быть составлено из корней contra и agere как contradictio, contravallatio и другие. На одном из наречий Африки брак выражается двумя словами: одно демтекимакандра, а другое демлибинагамакандра. Кому в голову придёт, что это переделка из Немецкого языка или из его Шведского наречия? Между тем оно именно так, и, зная историю этих слов, легко отыскать корни dem, täh, lieb и ander, связанные логикой и искажённые произволом. Этих двух примеров не должно никогда забывать при разыскании о происхождении слов: они очень поучительны. Прибавим ещё невероятное, но несомненное братство двух названий дня, di ²⁰⁰ и jour, которых общий корень dies или dier или diur (в diurnus), и переход слова небо в нивельгейм (ад). Небо, выражавшее идею тверди небесной, мало-помалу переходило в νεφελη (облако), в nebula (облочко), в nebel (туман) или nivel, и наконец, в nivelheim (страна туманов, ад Скандинавии). Какой сравнительный словарь обнимет всё богатство этих сходств и разнообразие этих изменений? Лучший план для колоссального здания словаря, обнимающего хотя ближайшие семьи языков, Индо-Германскую и Семитическую, был бы, кажется, избрать вероятные корни, в каком бы они наречии ни сохранились, и ставить против них главные выводные слова без всякой оглядки на их значение. Нет сомнения, что такой план был бы весьма труден в исполнении, требовал бы от исполнителя тонкого чувства этимологической истины, подвергал бы его беспрестанным ошибкам и дал бы великий простор произволу; но это было бы творение не одного человека, не одного десятилетия, а началом труда, который бы совершился веками и соединёнными силами людей, теперь разбросанных и разрозненных, а тогда мало-помалу соединённых ясным сознанием кровного братства, выраженного в сродстве языков.

Ни одна семья человеческая не имеет права считать себя хранительницей первой человеческой речи. Самые смешанные языки, которые теперь идут под техническим и несколько презрительным названиемlingua franca, часто содержат в себе первоначальные формы, утраченные в языках, гордящихся древней самостоятельностью и древней словесностью. Письменный язык Англии и Франции, эти безобразный сплав нескольких десятков наречий, представляют этимологу корни, которых он напрасно бы стал искать в самобытной Германии. В остатках древне-Итальянского языка и в более или менее чистых Кельтских диалектах. Нет сомнения, что эти случаи довольно редки, и что Индостан, или Иран, или Израиль, или страны, населённые беспримесными Германцами или Славянами, должны представить жатву обильнее Запада или Юго-запада Европы; но нет такого угла мира, такого бедного и мелкого племени, в котором не могла бы утаиться разгадка или корень какой-нибудь семьи слов, которую мы считаем теперь безродной или первобытной. Прежде всего, до́лжно отстранить все этимологические системы, около которых вертится современная учёность. Основанные на произвольном априоризме историческом, они исчезают даже без филологического разбора, от одной исторической критики. Когда добросовестный взгляд на физиономии, судьбу и предания племён, на смысл и распространение религиозных понятий представляет нам ясную картину Индостана, как такой страны, в которой издревле происходили столкновения и борьба племён разнородных и враждебных, смешно бы было искать в нём начало слова человеческого. Систематическое суеверие, с которым книжники-брамины нашего века обращаются к Гангесу, скрывает от них самые простые истины науки. При разборе языков, для определения братства наречия с другими Индо-Германскими наречиями, принято правило: что̀ похоже на Санскритское, то принимать в семью; что̀ не похоже, исключать без милосердия и приписывать к кому угодно, хоть к Гогу и Магогу, но только не к нашей родне. Покойно и глубокомысленно! Это правило с прибавкой необходимого глагольного корня есть язва современной филологии. Прекраснейшие труды выходят из неё как из оспы, или трупами или уродами. Здравомысленная критика, отвергнув все мнимые права за-Индского полуострова на самобытное население, не может допустить и языка его за мерило чистоты Иранских наречий. Внутренние войны, которые в продолжение двадцати веков опустошали всё пространство между скатами Гималаев и Цейлоном, не были междоусобицами братьев, спорящих о первенстве, но враждой двух или разнородных племён. В таком волнении народов не мог уцелеть первобытный язык Иранских колонистов. Беспрестанные нашествия иноземцев, Египтян и Ассириян, сомнительные только для тех, для которых всё сомнительно, Персиян, Греков, Бактрийцев, доказанные или достоверными историческими сказаниями, или монетами Индо-Бактрийского царства, или преданиями Индии, вроде повестей о Кала-Явана и о священной корове, наконец потопы Магометанских нашествий от времён Газневидов до Тимуровых потомков, все эти страдания внутренние и внешние не могли сохранить чистого слова, переданного доисторической стариной. Нет сомнения, что все народы, принадлежащие Европейской системе, более или менее подвергались тем же бедствиям; но резкость физиономии белых семей доказывает, что они не столько приняли в себе чужеплеменной примеси, сколько жители Индостана. Отвергая безусловно пустую надежду, отыскать на берегах Гангеса все корни языков, получивших начало, своё из Ирана, мы не думаем отнимать у Санскритского языка огромной важности в этимологическом смысле и даже первенства перед всеми другими наречиями той же семьи. Племя Кушитов было, как мы сказали, по коренному развитию и религиозному характеру; племенем художественным и безмолвным. Слово принадлежало вполне выселенцу Иранскому. Народы при столкновении своём мешались и роднились, но Иранское словесное начало сохранило своё благородное владычество. В слове была вся жизнь и сила Иранца-Брахмана. Он эту силу чувствовал и питал, охраняя от всякого чуждого влияния. Это глубокое убеждение (высокий инстинкт древних веков) развило в Индостане богатство мышления и словесности. Брахман мог быть побеждён Кушитом, завоёван иноземцем; но когда все богатства равнин и крепость горных твердынь переходили в руки чуждых насильников, он уходил в неприступную святыню мысли и слова и снова покорял своих победителей. От того-то: так давно в Индостане уже процветают занятия грамматические и словарные, оттого-то Панини и его подражатели пользуются там славой, которая для нас почти непонятна. Неприкосновенность слова Санскритского была одним из орудий жреческой касты против всякого притязания чуждых начал. Но самое это направление, как чисто учёное, а не связанное с простодушным и полу-бытовым характером предания, усиливало и развивало дух философского анализа, возвышающего во многих отношениях человеческие способности, но истребляющего воспоминания бесхитростной старины. То же самое стремление к отвлечённостям выражается и в самой системе Индостанского словопроизводства. В необыкновенной правильности языка Санскритского, очевидно искусственного (напоминающего до некоторой степени искусственную правильность Церковно-Славянского в его позднейших произведениях), и особенно в желании выводить весь язык из глагольных корней. Не нужно объяснять, почему философское направление ума склонно к этой ошибке. Если бы даже нельзя было её весьма легко объяснить a priori, то пример нашей западной братии, учёных Германцев, мог бы дать нам прекрасное объяснение самим фактом. Нет сомнения, что склонность к отвлечённому мышлению была свойственна Иранцу Индостанскому и связана с его семейной личностью. Она принесла великолепные плоды, перед которыми нельзя не чувствовать истинного удивления. Труды при-Гангеских мыслителей также изумительны, как зодчество их южных соперников; но кроме врождённого стремления к отвлечённостям, действовало, как мы сказали, самое чувство силы и необходимости при ²⁰¹ борьбе с племенем Африканским. Колоссы поэзии и мышления восставали на Севере против каменных колоссов Юга. И те, и другие уцелели; но Север в том торжествовал, что позднейшие поколения забыли путь в Сиво-Буддистские храмы Эллоры и Карли, называя их нечистым творением тёмного верования, а до сих пор прибегают к святыне Вед и к песням Рамаяны и Магабараты.

Таков был плод великой борьбы между словесным Ираном и молчаливой силой Куша. Религия Севера исказилась от соблазнов Юга; но язык устоял, завоевал весь Индостан и бросил побеги свои за море, в Сундские острова и в Малазию, где под именем наречия Кави он долго служил святыне изуродованного Брахманства. После этого понятна вся важность Санскритского языка для филологии, но понятна также и его односторонность в избрании корней. Почти постоянная их односложность не должна считаться доказательством их истины. Усечение также естественно, как и растяжение слова: если бы не так, то до́лжно бы искать родины всех Европейских языков в Англии, которая сыплет односложными словами, как маковыми зёрнышками на току. Бедная звуком, чуждая упоительной гармонии певучей речи, не от того ли она стала так высоко и области мысли и мыслящей поэзии? Музыка слов и их волнообразное течение содержат в себе глубокий соблазн. Поэт художественной Италии и Пиренейского полуострова укачивается звуками своей песни; он увлекается вещественной прелестью стиха. Такова, быть может, судьба Славян с их прекрасным и полногласным языком. Англичанин, при скрипе, свисте и деревянной стукотне своих стихов, требует от них мысли и образа, требует от поэзии своей типов живых и значения общечеловеческого ²⁰². То же самое относится и к Германии. Идолослужение плоти миновалось: лучшие или, по крайней мере, благороднейшие, побуждения проснулись. В человеческой душе, и как бы ни упиралось народное самолюбие и ново-древняя художественность, кое-как подогретая систематиками Германии, Шекспир и Шиллер в мировом значении стоят и будут вечно стоять выше Кальдерона и Ариостата ²⁰³. В этой роскоши звуков и бедности мысли с одной стороны, в этой скудости звуков и величавом полёте души с другой, нельзя не вспомнить дикарей под теней пальм и благодатным небом океанических островов, и могучий разгул народов на туманной и неблагодарной земле нашей Европы. Не тот же ли закон? Впрочем, как бы то ни было, едва ли кому-нибудь придёт в голову считать Английский язык, несмотря на его односложность, за коренной язык, тогда как он занимает такое же место в отношении древне-Немецких наречий, как Волошский (Валахский) в отношении древне-Италийских, т. е., остаётся вместе с Французским в разряде lingua franca, и только может считаться вспомогательным средством при исследованиях этимологических.

Итак, мы не видим ещё достаточной причины к принятию Санскритских корней за первоначальные. Страсть к односложности так велика в наше время, что весьма учёный Немец хочет разложить слово агам (Зендское азем, Славянское аз) на два отдельные аг и ам. Самое простое рассуждение должно бы показать, что слитие этих двух корней (если они существовали) должно было предшествовать эпохам, до которых могут восходить разыскания этимологические, т. е. эпохам народных разделений: ибо во всех Индо-Германских (лучше Иранских) наречиях местоимение я в разных падежах представляет отростки от обоих слогов аг и ам (или аз и ем смотря по тому, которую форму сочтём за первоначальную). Нет сомнения, что большая часть языков, принадлежащих к Северно-Иранской семье, ближе к форме аг чем к аз. Зендское и Славянские наречия почти одни дают доказательство древностей звука и в этом местоимении, но большинство не решает ещё вопроса. Аспирация могла вкрасться позднее от частных развитий. По крайней мере, насчёт Санскритского можно смело утверждать, что вообще формы на з и с указывают на глубочайшую древность, чем х и г. Так, например, Зимават и Зималая, древнее теперешнего Гимават и Гималаев, и множественное в Ведах, асма, указывает на азам, а не на агам. Но, оставив в стороне этот спорный пункт, мы можем смело утверждать, что древнейший корень местоимения не мог быть ни аг, ни ам (ни аз, ни ем), но гам или зам. Впрочем, сохранение начального а в Славянском аз при известном удалении Славянских наречий от начальных а, даёт повод думать, что он существовал в языке первоначальном. Очевидно, Германский филолог счёл за необходимость разрезать пополам двусложное агам, не подумав о других наречиях, и только для исполнения священной обязанности в отношении односложных корней.

Много вероятностей можно найти в пользу Санскрита. Ранняя его обработка, философское направление умов в Индостане, святость слова, признанного за силу, сходство других Индо-Германских наречий (даже Кельтического) не только в корнях, но и в выводных формах. Всё ясно указывает на богатство слов первобытных, сохранённых в Брахманской письменности. Самая страсть к этимологии, развившаяся так рано и так самобытно, ручается за глубоко-верное чувство истины в исследованиях. Но с другой стороны, излишнее философствование вводило, как мы сказали, исследователей в неизбежную ошибку отвлечённости и удаления от естественной простоты; во-вторых, самый язык, принятый за чистый и коренной, показывает уже много произвольных изменений, которые ложно принимаются за нормальное и законное развитие. Сравнение с наречием Пали представляет много словарных и грамматических форм (особенно в склонениях), в которых Брахманы отступили от древности ²⁰⁴. За всем тем, мы не должны допускать ложного мнения о преимуществе Пали перед Санскритским, или сомневаться в сравнительной древности Санскритского языка. То же самое относится и к Зенду, и в особенности к Славянскому. Сравнение древнейшей части Вед с позднейшими произведениями доказывает, что язык был тем менее правилен, чем он ближе к источнику. Это замечание, сделанное всеми филологами, явно показывает, что правильность строгая была плодом искусственных реформ, т. е. философской догадки и, следовательно, произвола. Изучение самых Вед принесло бы более пользы, чем разбор всей остальной словесности, но к нему ещё почти не приступали; а при всей вероятности догадок древних Индейских филологов и при всевозможном уважении к их творениям (плодам самобытного инстинкта) мы должны быть осторожными и не принимать за несомненную истину положений, утверждённых произвольным умствованием. Первым же и несомненным правилом мы должны поставить тождество глагола и имени существительного, не как выводных друг из друга, но как безразличных в своём начале. Примеры этого тождества мы видим в языках Китайском и других Восточно-Азийских, в Английском и во многих других, бедных изменениями грамматическими. Славянские наречия, скрадыванием глаголаесть при соединении существительного с прилагательными, придают глагольную силу прилагательному; но это начало остаётся в них неразвитым. В Африке же у Гиолофов (вероятно, Олоф, ибо ги означает множественное число) обращение прилагательного в глагол делается основным правилом языка, точно так, как во множестве наречий существительное обращается в прилагательное или наречие (schnur-gerade, lion-hearted и т. д.). Очевидно, все эти части речи сливаются и разделяются по личному понятию каждой семьи человеческой. Всякий предмет имеет в себе силу, начало и образ действия; всякое действие, как подлежащее рассуждений, делается предметом. Время и пространство нераздельны в механизме языков, как и в ходе умственном или в жизни мировой. Существительное же и глагол суть только отражения времени и, пространства в слове человеческом, и в отношении этимологии мы должны дать им равные права. Вообще же можно предполагать (и сравнение даёт точно такой же вывод, как и априорное рассуждение), что глаголов коренных найдётся более у при-Ганиесских Брахманов, и более коренных существительных у братьев их, Бактрийских выходцев, европейских Славян. Такую разницу должно было произвести развитие мысли с одной стороны, и быта с другой. Нельзя не заметить её и при самом поверхностном наблюдении. Так, например, Санскр. свит (быть ясным) тождественно со словом свет (Герм, hvit, ныне white и weiss, по закону перехода с в х): Санскр. лоч, блистать, с луч (Греч. λευκος); Санскр. суш (сушить) со Слав. сушь; Санскр. крус (кричать) со Слав. крик; Санскр. пал (раздваивать) со Слав. пол (половина). Со временем просвещённые филологи не будут изучать языка древне-Индостанского отдельно от его Славянского брата и поймут характер этих двух развитий из одних корней, в которых глагол и существительное ещё нераздельны. Мы не имеем памятников древности Славянской (кроме нескольких строк, о которых мы говорили ²⁰⁵ и которые только доказывают существование Славян), и в этом отношений смешно бы было сравнивать нашу скудость с богатством самой древней письменности изо всех уцелевших от древнего мира; но за всем тем, внутренней силой племени, огромным его расселением, старым историческим значением и всегдашней многочисленностью, столько сохранилось первобытных стихий в языке, столько корней, отзывающихся во всём Иранском мире и нигде не представляющихся явно кроме Славянской семьи, что мы смело можем поставить обще-Славянское слово как важнейшую и решительную связь всех северных наречий белого племени и как необходимое пополнение Санскритского для Европейской учёности.

Сравнение всех языков, принадлежащих к Иранской семье, есть первый шаг в науке всеобщего языкознания; но можно смело сказать, что учёные ещё не приступали к этому делу. Всё, что́ сделано до сих пор, состоит из отрывочных опытов, не связанных ни общей мыслью, ни разумной системой ²⁰⁶. К чести Германии (и заслуга её уже весьма велика) до́лжно признать, что в ней родилась, или, по крайней мере, развилась, мысль о сродстве всех Европейских и части Азиатских наречий. После многих толков и сомнений выбрано было для всей этой отрасли народов и языков общее название Индо-Германских. Племенное самолюбие Немцев (самолюбие, отчасти оправданное их истинным величием) и глубокое уважение к умственным трудам Индостана, дали в науке право гражданства название Индо-Германской ветви. За всем тем нельзя не признать в нём явного произвола. Ветвь Индо-Германская, по отдалённейшим полюсам, как в племенных, так и в словесных признаках, должна бы назваться Индо-Кельтской; по центрам – Мидо-Славянской; по многочисленности племени, говорящего одним и тем же наречием – Славянской и, наконец, по древнейшему развитию образованной письменности в Европе и Азии – Индо-Эллинской. Во всех этих именах была бы смесь логической правды и нелогического произвола, и поэтому ни одно из них не заслуживает предпочтения перед другими. Для беспристрастного исследователя одно только название имеет значение истинное и достойное науки: оно свободно от всякого мелкого самолюбия местного и от всякого произвольного предположения: это название племени по его бесспорной колыбели, по той исконной отчизне, из которой вышел Славянин и Брахман, Германец и Эллин, это название Иранского ²⁰⁷.

Изучение языка Обще-Иранского в его отдельных наречиях есть, как мы сказали, начало всеобщего языкознания. Критический анализ некоторых подробностей и яркое сходство всех европейских языков с их Азиатской братией, заставили признать их коренное тождество. Но это наглядное убеждение ещё недостаточно. До сих пор слышны пустые толки о сходствах, основанных на динамических законах слова и мысли человеческой; до сих пор истина о кровном братстве человеческом высказывается робко и осторожно, боясь обвинения в Библейском суеверии или опрометчивом систематизме, дело начато не с начала. Современное, сущее, живое: вот основа, а до неё ещё не касались. Нет свода наречий Европейских не только полного, но даже элементарного, не только говорённых наречий, но даже писанных, которые едва составляют десятую часть говорённых. Если бы книжники приступили к этому труду, если бы читатели могли взглянуть на эти сравнительные таблицы сло̀ва, живущего в наше время, – правда братства человеческого поразила бы самых упорных противников своей торжественной убедительностью. Выводы из преданий, из религиозных учений, из племенных признаков уже доказали нам единство Иранской семьи и её коренное жительство на скатах Арарата и Демавенда и в области при-Каспийской. Изучение языков показало бы нам, что эта семья жила дружно и неразрывно на одной земле, под одним небом, с одним коренным языком, с одной верой, с одним общим бытом. Люди разошлись по пространству мира (мы говорим об Иранцах) не грубыми, дикарями с какими-то полу-животными понятиями, с каким-то полу-словом, полу-мычанием. До этого раннего, тёмного, забытого расселения было общество, и жизнь образованного братства ²⁰⁸, и язык, повинующийся мысли и развившийся в стройном богатстве выражения. Но лгут человеческие предания и память человеческая о благодатных веках юного мира. Старина воскресает живой, прекрасной, в благоухающей свежести молодой мысли и семейной любви, из мёртвых букв словаря, из трупов речи, вскрытой грамматическим ножом этимологов. Все наречия исполнены слов, которых корни в них утратились, или форм, некогда «существовавших отдельно, а ныне живущих только в словах составных. Так множественное ²⁰⁹ очи от око, оставшееся у Славян, утрачено в Санскритском, которое сохранило его только в формах выводных. Так точно все Европейские наречия полны слов, в которых главной основой служит местоимённое прилагательное свой или сва, между тем как его отдельное существование уцелело только у Славян, в Индии и отчасти у Римлян, которые, однако же, весьма стеснили круг его значения. Так слова̀, принадлежащие к высшей области мышления, являются во всех наречиях не такими, которые бы развились в каждой семье, после её отделения от великой Иранской общины, но такими, какими они должны быть после эпохи частного невежества, следовавшего за лучшей эпохой общего просвещения. Например, слово муж или mensch, в его разных видах есть уже не прямо вывод из Славянского мню или Немецкого meinen, но искажение древней высоко-логической формы мен иди ман, которая содержала в себе и глагол, и существительное. Есть целая доисторическая история в разборе языков, но смысл её ясен только тогда, когда, уже история племён уяснена отдалением всех старых систем и мелких самолюбий народных. Сравнение же известных наречий Иранского слова показывает, что ни одно из них (даже Санскритское) ничего не значит без других. Во всех находятся отдельные звенья общей великой цепи, и весьма часто один язык содержит среднюю переходную форму, когда другой содержит в себе корень и окончательный вывод. Например, всякий филолог с первого взгляда признает Славянское терем за искажение Немецкого thurm и поэтому готов искать в Немецком первого корня этих слов. Труд напрасный: Немецкое thurm есть только среднее звено, начало же опять в Славянском языке и очень явно для всех, заметивших переход звука в Славянского в Немецкое придыхание: Thür – дверь, Thier – зверь, и т. д. объясняют нам изменение коренного творю в thurm. Такой вывод не есть предположение. Он содержит в себе истину несомненную, если может быть какая-нибудь несомненная истина в этимологической науке; но пример этот поучителен в высшей степени, потому что он представляет глубокий смысл в мире религиозном и озаряет светом мысли бессмыслицу древней мифологии. Корень твор (творец) даёт нам разгадку загадочного имени, под которым известно великое божество Азов Ирано-Скандинавских. В нём узнаём того самого громовержца, Воденова соперника, которого вооружение есть молот (mjölnir – молния), а имя – thor, творец. Не в произволе невежества, но в логике до-невежественной образованности родилось это имя, и уродливое божество Эдды является нам тем же великим существом, перед которым благоговеет доныне просвещённое человечество. Другое искажение того же слова твор (творец, Thor) есть Зендское Thra, скрытое в составном Mithra (великий Фра, из mih – великий). Это опять та же мысль, то же поклонение, тот же великий творец. Конечно, можно бы вывести имя Мифра из корня mihr (любовь) ²¹⁰ или mih – her (великий и гер или ер-владыка); но для просвещённого критика тождество его с Фором так явно по всем признакам вооружения, должности и, так сказать, побыта, что нет никакой причины сомневаться в единстве слов Фра, и Фор; сомнение же в этимологии, основанное на возможности вывода из другого корня, доказывает только истину нашего положения, что нет отдельной этимологии, которая бы сама в себе содержала ручательство за свою истину. Довольно любопытно и то, что, несмотря на бесспорное Сарматское происхождение Фора, истинного представителя Алан-Азов, не только его имя, но и имя его оружия носит чисто Славянский характер. Молот Фора, mjönir, корень свой находит в Шведском (Готфском) наречии, в глаголе miol (то же, что̀ Славю мол-от, сокрушать), но в отношении к богу-громовержцу молния есть явное и единственное объяснение слова mjölnir; Молот Фора зажигает, как молния, благословляет или освящает, как гром у всех народов древности (такова его должность при похоронах Бальдера), падает во время грозы на землю, так что те камни, которые мы называем громовыми стрелами, называются у Скандинавов отломками Форова молота. По всему явно, что миольнир и молния – одно и то же, и что Русский язык сохранил слову истинный смысл, забытый Форовыми поклонниками. Обычай Осетинцев вывешивать кожу чёрного козла (Форова упряжь) над могилой людей, убитых громом, явно свидетельствует об их тождестве с Азами Скандинавскими, если ещё нужно свидетельство в том, что дважды два четыре.

Едва ли ошибётся критика, приняв единство Славянского Перуна и Сарматского Фора; но труднее определить характер этого единства. Если оно было коренным, то, по водопоклонению Славян, до́лжно допустить соединение в Перуне бога громовержца и бога водяного: но, кажется, скорее можно предположить весьма древний заем, сделанный Славянами у своих соседей, чем туземность Перуна. Очевидно, первоначальное народное божество было Бел-бог, которого имя отзывается у Венетов Галлийских, у Вендов Балтийского поморья, у Венетов Адриатики, в надписях Ароllini Deo Belino ²¹¹ которых множество около Аквилеи и Вероны, и вообще во всём Славянском мире. Свидетельство о Перуне не так обще распространено, и поэтому он может считаться заёмным богом; но, во всяком случае, владыка грома был издавна в почёте у Славян восточных. Зевс Вромиос, божество северной Эллады, есть, очевидно, бог громовой, которого имя занято от Славян; а сомневающиеся в этой этимологии, конечно, не могут отвергнуть доказательство, представленное Латинской надписью (кажется II века по Р.X. Deo Augusto Brontonti, т. е. Beronô tonanti – Перуну гремящу). Венелин уже замечал соотношение имени бога Брон (Перун) и города Вероны ²¹², подле которого многие капища были ему посвящены. Впрочем, не удаляясь нисколько от вероятности, можно предположить, что прозвища, данные единому Богу, – Твор (творец), Перун (разящий), Бел (светлый или^: благой), были приняты позднейшим невежеством за названия разных божественных лиц. В этом бесконечном сплетении тождественных слов, которые соединяют все Иранские наречия в одну семью, видны жизнь мысли частной и общая жизнь некогда существовавшего союза, видно древнее просвещение и позднейшая дикость, старое братство и новейшая вражда.

Не до́лжно рассматривать слова, как факты друг другу равносильные. Значение их одинаково в отношении к каждому отдельному наречию, но не ко всем наречиям. Каждый язык имеет свои возрасты, и эти-то возрасты важны для историка. Развитие слова человеческого при образованности народа происходит не по тем законам, которым оно следует у дикарей. Степень общежительности, характер быта, кочевая или оседлая жизнь, всё отражается более или менее в речи. Исторический критик не должен производить смотр словам, как лексикограф. Он должен в отдельном знаке мысли оценивать не только знак, но и самую мысль, и при разделении наречий узнавать, какая была нравственная или умственная высота племени до его дробления. Нет сомнения, что при таком исследовании произвольный взгляд и личные понятия критика не могут быть закованными в непреложные правила, удаляющие возможность ошибки. Но мы знаем, что тот, кто хочет проследить явления человеческой мысли, должен иметь в себе чувство свободной истины человеческой, а не надеяться найти в них неизменную правильность рабствующего вещества. Художник-поэт творит новые явления не в подражание былых, но в духе и силе былого. Историк не отыскивает былого, но воссоздаёт его по некоторым данным, разбивающимся перед его духовным взором в истинных законах его прошедшей жизни. Чувство истины в отношении к племенам, т. е. к их наружным признакам и их бытовым отличиям, чувство истины в отношении к религиям и их внутреннему значению, чувство истины в отношении к языкам и их звуковым и мысленным законам, всё одно: это истина человеческая, отзывающаяся в душе человека. Чем менее человек закован в свою мелкую народность, или чем народность его менее отрывается от жизни общего братства, тем легче историку воскрешать былое и узнавать неизвестное. Он может ошибаться в некоторых подробностях, пропускать некоторые факты, но в общности истории он будет прав. Века̀ с новыми данными, учёные с новыми трудами пополнят его и исправят, но не изменят. Истина историческая может быть в неучёном романисте, и ложь глубокая, наглая в творении книжника, который на каждом шагу подпирается цитатами из государственных актов, из современных писем и даже из тайных документов, писанных не для света и открытых как будто нарочно, чтобы обмануть легковерное потомство.

Но кто же судия правде? Если человечество не учится познавать её, то она останется под вечным сомнением. Мы надеемся лучшего. Учёные филологи до сих пор поступают в отношении к словам с похвальным беспристрастием. Всякое слово годно для их сравнительных таблиц, какое бы ни было его значение и место в области знания. Не унижая себя до степени простых сборщиков и словарников (т. е. до тех людей, которые всех нужнее для науки), они пустились в анатомию речи. Зато, в резне слов, всякий субъект равен перед их ножом. Нос, пята, день, ночь, вода, свёкр, знание, ведение, муж и пр. и пр., всё идёт под один строй. Это хорошо для их теории, которая занимается только одним, именно скоплением (агломераций) звука, и редко, редко доходит до его растительности (по их выражению), динамическое развитие) тома пишутся за томами, теоретические грамматики являются на свет без числа; но во всём этом мало пользы для науки и плохая пожива для историка, кроме сбора материалов, для которого надобно было избрать путь проще и прямее. Исследования испещряются названиями аффиксов, суффиксов, фаддита-суффиксов, криданта, гунн, вриддги и прочих, искусно составленных Латино-Санскритской учёностью Германии; но наука сравнительной филологии подаётся вперёд самыми медленными шагами. Критики страдают в этом деле, как и всегда, недугом односторонности. Нет человека безграмотного, но со здравым умом, который в сравнении двух языков придал бы равную важность словам: нос, свекровь и ведение. Самая грубая, самая бессмысленная дикость, самое Эндаменское невежество первых расселенцев могли придать языкам сходство в словах, обозначающих предметы видимые, члены тела человеческого, или простые явления вещественной природы. Обозначение степеней родства принадлежит уже народам, живущим семейно. Определение мысли отвлечённой свойственно только человеку, развившему свои духовные способности. В этих различиях всё историческое языкознание, а они-то и не обратили на себя никакого внимания. Недаром Германия проникла в глубину умственного просвещения, недаром стала она впереди всего образованного мира и сделалась его путеводительницей. Труды её учёных полны наблюдений тонких и верных, несмотря на ложный путь, избранный филологией. Механизм звукоизменений в разных наречиях подмечен и разложен почти удовлетворительно, развитие грамматических форм объяснено не без пользы для дальнейших разысканий. Успехи были бы гораздо быстрее и труды плодотворнее, если бы цель их была лучше избрана и если бы учёность не удалялась от простоты истины. Нет сомнения, что собрание грубых материалов (слов) для будущей разработки ещё очень недостаточно; но даже при теперешнем состоянии сборников можно бы уже многое угадать, если бы ум исследователей не был затемнён ложными системами, и если бы удостоили язык Славянский хотя, малой части того внимания, которого он заслуживает. При сем считаем за долг упомянуть об одном писателе, Paravey ²¹³, который на Западе провидел истину и сказал: «Славянский язык, который есть не что̀ иное, как Санскритский». Какое бы ни было достоинство его учёных трудов, эта мысль, вполне справедливая, приносит честь его наблюдательности и беспристрастию. Главная цель сравнительной филологии есть воссоздание истории тех веков, от которых нам не осталось письменных памятников, и определение того возраста, в котором великое дерево человечества пустило свои могучие ветви. Слово, как всякое знание, или как всякое выражение знания, в изменениях своих следует закону постепенности. Невозможно предполагать, чтобы первые письмена, какое бы ни было их направление, слева ли направо или справа налево, могли при переходе от народа к народу принять мгновенно направление совершенно противоположное. Из того, что Семиты пишут справа налево, а чистые Иранцы слева направо, очевидно, что было два центра самобытной письменности гласовой, или что первые письмена были бустрофедон, или что они перешли через это среднее состояние. Скачка̀ предположить невозможно. Первое мнение опровергается видимым сходством древнейших письмен между собой и отчасти, как мы видели, совпадением имени первой буквы у Иранских Славян и Еврейских Семитов; второе не совсем вероятно потому, что древнейшие памятники не представляют нам бустрофедона: третье более всех похоже на правду. Кажется, можно предположить, в этом изменении направления влияние коренных Кушитов, т. е. Египтян. Довольно замечательно равнодушие грамотности иероглифической и выводной из неё письменности к направлению знаков. С бока на бок, сверху вниз и так далее, всё равно для египтян и Китайцев. Не имело ли соседство и просвещение Египта влияние на переход коренного Иранского письма в Семитическое? Как бы то ни было, бесспорно, что, южные Кушиты (Эфиопия) приняли свои письмена от Иранского Индостана (это возвратное действие, доказывающее ранние сношения). Но при всех этих данных, слоговые письмена Эфиопии, точно так же как и средне-Азийские, очевидно, представляют нам уже позднейшее искажение письменности, возраст, соответствующий отчасти безгласному письму Семитов или простому письму под титлами. Что же сказать об учёном Германце, который, не видя нигде древних слоговых письмен, утверждает, что с них и началась письменность; а для этой, благой системы он нападает на богатую мысль, что сначала слоговые письмена были очень легки, потому что язык человеческий не мог выговаривать а после п или и после б или у после в, а каждая первоначальная согласная сама по себе определяла последующую гласную? Таких выводов опровергать не нужно; но таковы последствия систем, пропускающих, без внимания средние звенья в развитии или искажения науки. Легко было заметить первоначальную чистоту письменности в настоящем Иране и в его разветвлениях, постепенное исчезновение гласных знаков у Семитов или их искусственное сращение с согласными у Индейцев и Эфиоплян, и понять в одно время начало Семитических безгласных и Эфиопских слоговых письмен. Систематик, впрочем, весьма учёный, поступил иначе. Все учёные филологи Европы поступают подобно ему.

Нет человека просвещённого, с достаточным беспристрастием, чтобы пользоваться своим просвещением, который при самом поверхностном изучении Славянского языка не должен бы был понять, что изо всех наречий Европы нет ни одного, которое бы так близко было к Санскритскому. Сходство их не в корнях, а в словах, уже получивших своё полное развитие. Важны тут не такие слова, как: агни (огонь), рудгира (руда, крове), гири (гора), пат (падать), тама (тьма), патан (путь), три (три), юга (юзы, узы), гима (зима), да (дать), кут (кутать), врка (волк), тапа (тепло, жар), дэва (диво, Бог), двар (двере), карпара (череп) и пр. и пр.; подобных этому слов множество во всех Индо-Европейских наречиях, и часто формы Славянские далее от Санскритского (может быть, не от первобытного), чем другие. Например, Кельтское дуан (песнь) ближе к Санскр. двани (или дуана), чем звон (впрочем, есть в Санскр. форма свана); Немецкое пате и атем ближе к Санскр. наман и атман, чем имя и дума. Мы знаем. что в Славянских наречиях даже таких сходств более, чем во всех остальных; но об этом спорить нечего: смешно бы было на счётах выкладывать все выражения, сходные во всех языках. Филолог может оставить их без внимания, если в нём есть чувство истины художественной в звуках, он заметит, что речь Славянская полногласием своим и характером звука одна только (может быть, даже более Зенда) повторяет в ухе впечатление, произведённое Санскритом. Но мы лишнего не требуем. Учёный не обязан быть тонким на ухо. Филолог может и должен в словах, нами выписанных, обратить внимание на одно обстоятельство, касающееся до письменности, именно на безгласный ъ: он вполне соответствует Санскритскому знаку (virâma) в словах с чисто согласным окончанием. Ъ довольно важен: вероятно, его выдумали не святые просветители Славянских племён. Кажется, такую истину допустит самый ожесточённый скептик. Ъ есть такой же верный признак дохристианской письменности, как двойственное число в переводе священных текстов Греческих, в которых двойственность уже почти вовсе утратилась, есть признак коренного двойственного числа в древне-Славянской грамматике. Заметим, что в наречиях и письменах чисто Славянских потребность безгласного знака была тем чувствительнее, что в них не заметно начального придыхания и что согласная более связана с последующей буквой (будь она гласная или согласная), чем с предыдущей. Русскому человеку естественнее писать при разделении строчек ве-тра, у-тро, во-здух, бе-дро, чем ут-ро, бед-ро и т. д. У других Европейских народов совсем не то, и заёмные от них слова следуют другому закону. Мы пишем: мун-дир, гар-дина, ар-мия и пр., так же, как Французы пишут cas-tel, car-ton, а Немцы hur-tig, wich-tig и пр. Есть и в Русском письме исключения, особенно в словах составных или с удвоенной согласной, но таково общее правило, взятое письмом от речи говорённой. Нельзя сказать утвердительно, было ли то же начало у Санскритских Иранцев, но это вероятно: известно, что Индейцы охотно переносят даже конечную согласную к началу следующего слова, начинающаяся с согласной, как абгава тпутра вместо абгават пушра. Во всяком случае, существование безгласного знака весьма важно и разительно ²¹⁴. Заметим мимоходом, что этот знак, жалкий конёк защитников древних слоговых письмен, ничего не доказывает в пользу нелепой системы. Санскритская согласная не подразумевает никакой гласной, кроме а краткого (среднего между а и о, точно так же как наш о краткий есть средний между о и а: замечательное тождество). Почему же в согласной подразумевается а краткое? Явно слоговое письмо! А как бы учёные произнесли согласную без скрытого а, или как бы они назвали букву, которая, как и всякий предмет, требует названия? Органы произношений, приходя в спокойное положение после отдельной согласной, производят тихий звук, похожий на шёптанный а, и от этого согласные назывались па̌, ва̌, ра̌ и т. д.; простодушие учащихся грамоте склонно было произносить полное название согласной при первоначальном чтений по складам, – и вот причина, почему всякая Санскритская согласная произносится с кратким а, если за ней нет другой гласной, или знака безгласия, или сращение другой согласной. Ларчик открывается просто, и поборникам слоговых письмен приходится искать другого конька.

Мы сказали, что слова, обозначающие предметы или действия, взятые из видимой природы, доказывают только братство племён, но не указывают на возраст их при разделении. Важнее самих корней совершенное согласие в развитии этих простых начал. Оно разительно в Славянском и Санскритском. Например, в числительных названиях, которые совершенно торжественны в обоих наречиях, замечательно не столько отношение чатур и четыре, сколько общность второй их формы: чатвâра и четверо, в которой находится начало слова vier, возникшего из четверо с опущением начального слога, если vicr не составилось сокращением из Готского, уже искажённого, fidvor. Мы видим уже единство не в корнях, а в развитии. В названиях степеней родства сходство ещё важнее. Нет сомнения, что оно заметно и во всех других наречиях; но оно гораздо сильнее между Славянским и Санскритским, точно так же как между Зендским и Германским. Одно из названий, принадлежащих уже к семье, образованной почти на гражданский лад, заслуживает особого внимания. Это слово свёкр. Оно находится у всех народов Европы, даже у Кельтов, но нигде не имеет смысла, основанного на этимологии. В Санскритском и Славянском находятся его начала: Санскр. сваçру, Славян, свекровь, заключают ключ выражений schwager, Гальского chwegr и прочих. Во-первых, до́лжно заметить, что свекровь и сноха в собирательном назывались свекры. Это явно из Русской присказки. Женщина, у которой спрашивают про её родство с мужчиной (её отцом), отвечает: «его мать и моя мать – свекры, а ты ступай, да смекни». Кры есть коренная форма слова кровь (от того cruor и другие). Сваçру и свекры значили просто: близкие, принятые в кровное родство (сва-сру или своя-кры, своя кровь). Мы заметим, что названия степеней родства у всех выходцев Ирана сходны (и это явно показывает уже семейную жизнь до расселения), что эти названия в Славянском ближе к корням, как мы видели в слове свекровь и можем заметить в Немецком oheim из Славян. отчим (корень – отец) несмотря на разность теперешнего смысла; и что, наконец, роскошь этих названий у Славян, отчим, мачеха, свёкр, тесть, сноха, невестка, стрый, уй. золовка, шурин, деверь, и т. д., показывает сильнейшее развитие семейности и старую осёдлость племени. Ещё важнее для языкознания сходство в словах, принадлежащих к речи грамматически усовершенствованной и обозначающих отношения отвлечённые. Таковы местоимения. Во-первых, ясно по их неправильным формам в Санскритском языке, что они уже прошли через долгую жизнь народа и через бесчисленные изменения; во-вторых, видно, что разделение семьи при-Гангесской и при-Донской произошло уже после всех этих перемен. В сравнений со Славянским языком и в отношении к родству с Санскритским, все прочие Европейские наречия почти не заслуживают внимания. Местоимение первого лица более или менее одинаково у всех: сходство Славянского аз с Зендским азем и присутствие придыхания в Санскритском, Греческом и Немецком составляет ничтожное исключение. Во множественном, формы нас и нам, общие Индии и Славянскому миру, опять принадлежат общему закону их тождества. Местоимение второго лица ещё более входит в то же правило. Основа его в Индии ту, с глухим у, и Славянское ты совершенно одинаковы. Формы во множественном вас и вам те же, только не в тех падежах, а в единственном; переход в тав остался ещё в прилагательном твой. Древность этого перехода доказана древне-Германской формой thu, сохранившеюся в Английском thou, thine. Тут мы опять видим закон, по которому отыскали коренной смысл имени бога Фор (Thor), т. е. изменение тв в Германское t с придыханием, Ф или т с придыханием ещё более изменилось в Греческое с хотя можно предположить и переход из простого т в с, весьма обыкновенный у Эллинов. Местоимение третьего лица важно по форме аму, нашему ему, и по прилагательному сва (свой). От него во всех языках множество развитий, но оно осталось только в Санскритском и Славянском и, мы сказали бы, Латинском, если бы Латинский язык значил что-нибудь в сравнительном языкознании ²¹⁵. Как бы то ни было, но Индейцы и Славяне одни только сохранили этому слову всю полноту его значения, относя его ко всем лицам в смысле притягательном. У самих Индейцев сва осталось только как прилагательное, а прямое его отношение к третьему лицу в простом местоимении утратилось. Славяне и Римляне сохранили его в форме себя, себе, sibi и пр., где в изменилось только в б, и sui, где уцелело в или у. Этот пример замечателен и в отношениях наречий Славянских друг к другу и особенно Русского ко всем другим. Из сва и правильного окончания ям составилось Санск. сваям, тождественное с нашим сам. Древность формы с в местоимении третьего лица доказана всеми наречиями Иранскими, а древность слова сваям, сам ясна из Кельтского sambh, употребляемого при глаголах в том же смысле, как и сам. Сходство других местоимений между Индией и Славянским миром доходит до совершенного тождества. Санскр. анья (иной, ая), тат (тот), тэ (те), этат (этот) ²¹⁶ принадлежат им вполне. В развитии же падежей Санскритских замечательна форма коренная (thema) эн, очень сходная с народным произношением энтот, энта, в котором мы видим соединение указательного эн, известного всем Русским, и местоимения тот. Местоимение относительное Санскр. ят от корня я (я краткое), женское я̌ (длинное) есть, бесспорно, Славянское и, я, е (иже, яже, еже). Вопросительное ким (корень ки), женское кâ, то же Славянское кий, кая. Соединение я и кий составляют Славянское який и яко (сколько, как), соответствующее Санскритскому яват (сколько). Наконец, следует целый ряд местоимений многосложных, искусственных, которые вполне одинаковы на Гангесе и на Дону: экатара (один из двух), некоторый; экатама (один из многих), тот же некоторый; катара (который из двух), который и т. д. Какая же была общность жизни, отражающаяся в тождестве такой искусственной речи! Заметим, что окончание на ерый ещё отзывается в наших числительных, четверо, пятеро, десятеро и других. Мы считаем излишним перебирать сходство между однозначащими касчит и каждый, убья и оба, пурва–первый, а заметим только, что местоимение Санскритское идам (сей), есть составное из и и дам (как в Латинском idem, quidam). Корень же и мы видим в Славянском относительном иже, во множественном их (местоимения он), и в сий ²¹⁷. Тот же сий перешёл в Готское и Латинское is простой перестановкой начального с, т. е. изменением, беспрестанно повторяемым в наречии Римлян. Нельзя не предположить, что в формах идам и Лат. quidam, отзывается Семитическое адам (человек), тем более, что местоимение первого лица азем или агам проще всего объясняется этим же словом ²¹⁸. Я говорю, делаю, есть то же что̀ «человек говорит, делает» и пр. Такое толкование очень вероятно, при доказанном сродстве корней Семитических и Ирано-Санскритских; разветвление их было весьма раннее. Учёное педантство древней Индии приняло слово идам за корень имени бога Индра, как будто идам-дра. Для нас, которым явно чисто местное значение этого божества, гения Индии, которому позднейшая мифология дала начальство над воздухом, ошибка филологов Санскритских поучительна и забавна. Жаль, что Немцы ещё толкуют о ней, как о деле, и не видят, что имя Индра только потому важно, что в нём сохранился древнейший след имени самой страны ²¹⁹.

Из области отвлечённостей грамматических мы восходим, наконец, в область отвлечённостей философских. Самосознание человека облекается в слово и даёт образ и имя явлениям невидимого мира. Смешно бы было искать в бытовом развитии Славян того богатства мысли, которым отличается язык вечно умствовавших Брахманов; но за всем тем, все первые шаги Индийской философии обозначены выражениями чисто Славянскими. Мы сказали, что имя всемогущего, свободного начала, Брахм, есть, вероятно, искажение слова Бехрам или развитие корня бг сохранённого у нас в названии высшего существа, которого древнейший памятник находится, сколько нам известно, в имени бога, занятого Англо-Саксами у Славян, Чернобога. Мир видимый для Брахмана есть призрак, и этому призраку дано имя Мая. Не говорю о слове маяться (томиться), ни о слове обман (которое может происходить от об-мена), ни о слове обаяние, (которого начало не мая, но ба̀ять говорить, обаяние – заговор); но слово мая известно всякому старому псовому охотнику в смысле обмана зрения: «в поле маячно», «маячит, собаки не возрятся». Брахма и Мая, несмотря на своё философское начало, принадлежат более уже мифологии, чем философии. Мыслящий Брахман дал высшему духу название неопределённое, как самое представление непроявившегося духа. Это Тат ²²⁰ (произноси тот). Его свойство, его закон выражается в одном: «он есть», и от этого в нём заключается сат, бытие, наше коренное суть, откуда Английское sooth истина, так же как истина – от того, что есть. В нём же начало знания, и от того он видги (видящий, видяй); в нём всё внутреннее, своё, и от того он есть сам от себя – сваябгу (своебыт или самобыт): в нём бытие есть мысль, и от этого он манас (мняй, мыслящий). Мир видимый получает все те же прозвища, с прибавлением отрицания а. То же самое составление требовало бы в Славянском отрицания не. Мы не можем называть такую разницу разницей языка, но разницей наречия. Присутствие а отрицательного в Санскритском и Греческом не должно нас вводить в обман и отнимать у звука не право на глубочайшую древность в том же смысле. Во-первых, на̌ (произноси не) и не отрицательны в Санскритском, Латинском, Германском, Славянском и во многих других наречиях; тот же не обратный – in и ин отрицательные; и наконец, самое древнее, самое всеобщее слово во всех наречиях Иранских, не исключая ни одного, содержит к себе отрицание, выраженное звуком н. Это слово – ночь. Не нужно рассматривать его многоразличные изменения, ибо все они – дело времени позднейшего. Санскр. накта, Латинское noct–is, ближе всех к коренному; но коренное есть, очевидно, Славянское ночь. Смысл его очень прост. По правилу, нами изложенному о тождестве глагола и существительного, слова ок или око имело силу глагольную в смысле зреть, и неочь или неок значило темноту, время невидущее. Германцы дали слову ок форму глагольную (achten), и neacht или nacht совершенно соответствует нашему ночь. Итак, разница в отрицательных частицах а и не не имеет никакой важности и нисколько не противна почти совершенному тождеству наречий, разделивших между собой две формы отрицания, существовавшего издревле, но не отвергших вполне ни одной из них. Не обращая особенного внимания на другое название вещественного мира тамас (тема), мы заметим только, что оно соответствует Халдейскому мифологическому названию ночи или, лучше сказать, тёмного неразумного вещества, оморка (омрак) ²²¹ и последуем за дальнейшим развитием философской мысли на берегах Гангеса. Мир, проникнутый мыслью божественной, не имея к себе начала отвлечённого бытия, сат, представляет только образ его в движении жизни (Немцы говорят im werden), и этот образ есть дживас (собственно живое): но самая жизнь, несмотря на свою постоянную изменчивость и неопределённость, содержит в себе бытие второстепенное, относительное, бгута (быт). Такая тождественность в выражениях мысли отвлечённой должна обратить на себя внимание просвещённых критиков; но бесконечное поле открывается в развитии этих выражений и в соединений их с возратным местоимением сваят (свой) или сам (сокращённом из сваям), например, свабгâва (свойство), сваяндата (своеданный, самодатный), сваямвара или сваямбара (само-бор, или своебор, вольный выбор), и т. д. Наконец, название самого знания в его двух степенях, в бытовом и отвлечённом, джнана и вэдана, совершенно тождественно со Славянским знание и ведание. История Индии покрыта тьмой ещё непроницаемой: но сквозь мрак и молчание памятников жизни государственной мы угадываем из развития словесного и религиозного существование сильных государств, процветавших в величии мирной тишины или в напряжении завоевательных сил. Бури чужеземного нашествия, внутренние раздоры, религиозные распри возмущали самобытную жизнь Индостана, но до десятого века после Р.X. просвещение мысли и усовершенствование слова никогда не прекращались вполне. Другая была судьба племени Славянского. Первая их восточная колыбель, Ванская Бактрия (земля Ванада или Китайских Та-Ван, Великих Ванов) была открыта всем нашествиям, с Севера, Юга и Запада. Первое мерцание истории, основанной на памятниках Египта, уже показывает нам нашествие Рамсеса Великого за 17 веков до Р.Х. в страну Схето ²²² (Гетов, из чего у Эллинов составилась форма Скифов) и осаду их укреплённых городков; потом предания свидетельствуют о постоянных победах то Ассирии, то Персии, порабощавших поочерёдно Вано-Бактрийское племя. Только издали, из веков незапамятных, слышатся рассказы об его прежней силе, о кротком владычестве Скифов при-Яксартских и о золотом веке пахаря Джемшида, вышедшего из Бактрии и снова бежавшего в Бактрию перед грозой южного Дзогака. В то же время Север насылал на Ванов кочевые орды средне-Азийских народов, Уй-гуров, Као-Чхе или ту-хо-ло. Всё самобытное гибло под внешним напором и в неизбежном смешении победителей и побеждённых. Имя земли исчезло под Мидийским названием «Востока» ²²³ (Бахтер); реки принимали чуждые, Финно-Турецкие прозвища Ак-су (Оксус) и Як-сыр (Яксарт). Область правилась чуждыми законами, жители (Саки) сражались под чужими знамёнами на море и на суше. Одно только старшинство сатрапии Бактрийской перед всеми другими свидетельствовало об её прежней славе ²²⁴. За два или за три века до Р.Х., монеты Индо-Бактрийского царства уже не представляют никаких следов Славянского письма и Славянской речи. Греческие и Индостанские стихии преобладают в языке и в религиозных эмблемах. Письмена юго-западных Семитов вытеснили в Бактрии, так же как и в Персии, древнее письмо Иранское, т. е., слева направо. Имя Азов, заметное в царских именах, указывает, может быть, на то, что крепкий и энергический характер Азов Мидийских восстал против чуждой власти и основал новую туземную династию. Но самая гибкость и переимчивость народа, принявшего так легко полу-Эллинское просвещение, совершенно согласны с другими явлениями мира Славянского. Как бы то ни было, тесные и смешанные народности заменили в родине Славян их многостороннюю и чисто человеческую самобытность. Быть может, беспристрастное и критическое изучение наречия Сартов и горных Киаферов и Сиа-пушей, населяющих Солиманский хребет (Инду-кху), покажет ещё след Славянства; но эта надежда весьма слаба. Где прежнее Славянство Альпийских Великих Вендов (Vindelici) или Венетов Лигурийских? И где тот филолог, который отделит Индостанское начало в языке от Славянского, при их совершенном тождестве? Наука ещё не подвинулась достаточно для совершения такой трудной задачи. Мы знаем по историкам Китайским, что гораздо после падения Индо-Бактрийского царства, Ваны Великие (Венды) и братья их Ие-Фа или Ии-фиан (Геты) ещё долго славились на Востоке, хранили свою мирную жизнь и склонность к торговле и осёдлости и кроткий быт, под законами бесчисленных мелких общин, связанных братским союзом; мы знаем, из тех же источников, что племена Ванские были уже смешанные от наплыва чуждых стихий и особенно от нашествия Ту-хо-ло; но, допуская вполне все признаки старого Славянства, мы не можем сказать, хранилось ли имя Ванов в их старой родине, или Китайцы давали стране и народу давно забытое имя по привычке, которую часто можно у них заметить. Последнее предположение не совсем вероятно. Кажется, до́лжно допустить, что название Ваны, Да-гио и Иe-фа ещё не совсем утратились в землях Бактрийских даже после Р.Х. Но, во всяком случае, можно смело утвердить, что самобытное развитие Славян погибло навсегда в самой колыбели Славянства во времена доисторические, т. е. с распространением Мидо-Персидской власти, века за два прежде Кира. Последнее движение их на Северо-восток (если мы предположим две эпохи переселений по двум ветвям Славянских наречий) не может быть позже распространения власти Азов по междуречью Волги и Дона, т. е., веков за 7 до Р.X.; так же как последнее их вторжение в Европу есть нашествие Унно-Болгар, откинувших Германскую стихию на западный край Европы. Вот как рано разорван был союз между братьями, разделёнными цепью Гималаев (Зимават, зимовой горы). Но в новом жилище их, Европе, участь народов Славянских была точно так же несчастна. Эллины на Юге разрушили возникающее просвещение Вендов Великих (Генеты ²²⁵ и Лигии) в Малой Азии, где осталось от них только несколько надгробных надписей. Эллины и потом Римляне задавили Гетов и Даков на берегах Струмена (Strymon), Вепра (Гебр) и Дуная (Danubius); Римляне и Германцы уничтожили все следы Славянства в Альпах Тирольских и Швейцарских, где Венеты Великие (Vindelici) долго хранили свою горную волю; Кельты с Севера, бездомные дикари, – это явно из отсутствия городов в Северной Франции и Кельто-Кумрийской Англии – за шесть веков до Р.Х. стали нажимать на Славян южной Франции, на поморья Средиземного моря и Атлантического океана и на Венетов Лигурийских. Наконец, в той стране, которой определено было сохранить для мира стихию Славянскую (раннее, мирное Иранство), сперва Кимры (Кумры, Иотуны), смесь Иранца и средне-Азийца, потом мнимые Скифы (Финно-Турецкое племя, как мы видели из их быта и уцелевших имён, Тамер-инда, Тамер-таркан) угнетали Славян; потом одичавшие Ирано-Мидийцы (великие Азы) беспрестанной борьбой уничтожали всякую возможность самобытного развития. Долго продолжался спор между кротким Индо-Иранцем (Вендом) и гордым Мидо-иранцем Сарматом. Область при-Волжская и при-Донская называлась то по имени Азов (Ан-фсаи или Ан-цаи, может быть Анта), то по имени Уйгуров (Фесу), то от Аланов (А-ланна), то от Вендов (Вен-на-ша). Храбрые Готфы Германские в то же время стеснили Славян с Северо-запада и Запада, и только в V столетии после Р.Х., сильный порыв Унно-Болгар (восточное казачество Славян с примесью турок) решил вековую распрю, отбросил Готфов за хребет Пиренейский, а Сармато-Аланов за Балтийское море и возвратил простор и волю великой земле Славянской, будущей Руси. Итак, вся общность жизни, которую мы заметили из сличений и корней и слов, вполне и искусственно развившихся, между племенем Славянским и Индостаном, общность, явно указывающая на долгое, мирное и просвещённое братство, относится к временам доисторическим. Тогда уже составились все слова, обозначающие оттенки мысли, знания и бытия, тогда уже образовались названия всех степеней родства. Иные из них известны под теми же именами почти у всех выходцев Ирана: Кельтов, Эллинов и Германцев. Таковы: брат, мать, сестра, дочь, и др., о которых мы заметим только, что сестра есть соединение сва (свой) и стри (женщина или девица), а дочь составлена в Славянском из глагола доить, дояща, младенец женского рода ²²⁶, как духитри (из дух доить). Другие, более сложные, сохранились почти у одних Славян и Индейцев; таковы: сноха (Санскр. снуша), деверь (Санскр. дэвара) и др.; впрочем, последнее слово находится также у Эллинов ²²⁷. Из сличения наречий выходит заключение простое, ясное и неоспоримое. Следы древнего, общего просвещения, явные в языке Санскритском, глубоко запечатлены в его Славянском брате. Оно было сильно и тесно связано с бытом народным, ибо отзывается живо после 25 веков борьбы, страданий и чуждых нашествий; оно развилось не в Индостане, которого высшие касты, как мы уже показали, явные выходцы страны Иранской, но в Иране, откуда перенесено было белолицыми Брахманами (касты, особенно в отношении к низшей, называются цветами, следовательно, не одноплеменники) ²²⁸, в страну, первоначально занятую жёлтыми средне-Азийскими семьями, давшими, может быть, имя рекам Инду и Гангу, но впоследствии покорёнными или изгнанными в Гималайские ущелья или на горное прибережье Нербудды и Маганадди. Это просвещение собственно-Славянами сохранялось в Европе, ибо следы его явнее в Славянском, чем во всех других наречиях, точно так же как и звуковое сродство с Санскритским. Оно не занято Славянами от Зендских Азов, ибо отзывается в странах, не подвергшихся влиянию Сарматскому, например, у Славян Иллирии и Чехии, и сверх того чуждо формам Зендским, которые заметны в наречиях Германских. Оно не занято от Германцев, ибо явнее в Славяно-Русском, чем в других наречиях, изменённых германизмом и вообще в Славянском, чем в Германском. Оно не перешло из церковного Болгаро-Славянского языка, чуждого многим Санскрито-Русским формам (этот, энтот, который и пр.); оно вообще не заёмное, но коренное: ибо чем древнее памятник (например, Суд Любуши и надписи), тем понятнее и ближе к современному нам Русскому языку и дальше от мелких, искажённых наречий наших западных братий Славян. Наконец, оно сохранялось в Европе племенем кротким, оседлым, землепашеским, градостроительным и семейным. Это явно из самой его неизменности, из богатства слов, касающихся до семейного и домашнего быта, изо всех преданий о просвещении северных соседей Эллады и о действии этого просвещения на Эллинов, основанием святилищ Аполлону-просветителю, более же всего из того неоспоримого факта, что во всей средней Европе всякий древний след городового быта сопряжён со следом Славянского жительства. Германия городов не имела кроме при-Одерской страны и Вендского поморья. Галлия городов не имела в северной чисто Кельтской полосе. Страна при-Рейнская не имела их кроме поморья, в котором жили Славяне Морины (приморские, так же как и в Вандее), Менапии (так же как и в Вандее) и Венды Великие (Вильцы, отчего Вильценбург). Я не говорю о южной Европе и племени полу-Семитических Иверцев; но страны чисто Германские, чисто Кельтские или Кельто-Кумрийские, т. е. Англия, средняя Германия, Швеция и т. д. не представляют ничего похожего на градостроительство. Учёные, видящие все, не видели этого характеристического обстоятельства и не поняли, что Кельт и Германец, так же как средне-Азийский турок, только и жил в тех городах, которые взял, да не догадался сжечь. Наконец, заметим, что Тацит, говоря о народе Азов в Германии, узнает в них Паннонцев (Славян) по языку и склонности к гражданскому порядку ²²⁹, а о самих Паннонцах, едва не потрясших Римскую империю в самом цвете её колоссальных сил, мы знаем по Веллеию ²³⁰, что они были просвещены, знали Римский язык, «имели грамоту и вообще упражнялись в науках». Никогда такого свидетельства не слыхали мы от Римлян о народе Европейском, кроме Эллинов.

Мы заметили сходство даже в письменности Индостанцев и Славян в знаке безгласия, к которому можно присоединить н похожий на двойное н Санскритское и б курсивный похожий на б Санскритский; но не до́лжно полагать излишней важности в сходствах случайных, сомнительных или происходящих от торгового сношения Индии с Севером по Волжскому пути. В языке Санскритском до́лжно отличать собственно Индостанское от коренного Иранского; так например, усилительное а не оставило заметных следов в других наречиях и потому не имеет важности в сравнительном языкознании. Оно малоизвестно было собирателям Вед и принадлежит к частным формам местного наречия. Такого рода грамматические развития так же малозначительны для филолога, как позднейшие прививки религиозные, например, змея вечности, данная Брахме, назло его коренному характеру, маловажна для исследователя древних верований.

Мы видели, что просвещение сохранялось в народах Славянских, и только в них изо всех обитателей средней Европы. Нет сомнения, что характер их часто изменялся от постоянной борьбы с дикарями лесов Германских и Финских пустынь; но вообще не к ним до́лжно относить рассказы о свирепости жителей при-евксинских. Кимвры бродящие, разорители всякого гражданского быта, Скифы (Финно-Турки) часто вытесняли Славян из их наследственного при-Донского жилища, и тогда дикая вражда против всего чужеплеменного заменяла родовое гостеприимство кротких Ванов и Саков, гостеприимство, известное и по Эллинским рассказам, и по Китайским описаниям Великих Ванов, и по свидетельству Германцев-врагов о городах Вендского поморья при Балтике, и по быту наших древних городов Киева и Новгорода. Но должно также забывать, что часто племя побеждённое даёт имя своё победителям, и что легко можно принять тогда жестокость пришельцев за свойство туземцев-страдальцев. Из обычаев высшей касты, о которой обыкновенно и пишут иноземцы, нельзя заключать о нравах низших каст, хотя к несчастию раб скоро заражается пороками от своих господ. На островах у западного берега Северной Америки аристократы имеют право съедать своих крепостных плебеев: станем ли судить по касте еду́щей о касте съедомой? В землях Славянских до́лжно отличать страны, свободные от тех, которые подверглись чуждому игу, и нельзя ставить в один ряд угнетённых Чехов с вольными Даками и Гетами. У последних мы не видим следа иноплеменной власти, ибо самое их дворянство (или что-то, похожее на дворянство) нашло имя, которого Славянское начало неоспоримо, несмотря на небрежность Эллинскую в передаче чужих звуков. В словах Царави-тери невозможно не узнать формы Цареви, хотя тери вовсе непонятно, если мы не предположим (несколько самовольно) перестановки согласных или совершенного искажения ²³¹. Быть может, и в Цареви находится даже корень имени благородного Сербского народа (Сараби), ныне населяющего часть владений древнего Буревиста, грозы Кельтских или полу-Кельтских Боев и Таврисков. Чехи едва являются у древних под своим настоящим именем, с Эллинским окончанием Сигины ²³² и тотчас же исчезают под названием завоевателей Боев-Кельтов и Маркоманнов-Германцев. Уже в позднейшее время, после всех великих переселений, сокрушивших Рим, проявляются снова Чехи в своей теперешней стране. Добродушные критики предлагают следующей вопрос: «откуда же Чехи пришли?» Действительно, имени их мы нигде не находим. Да критики могли бы точно так же подумать, что имя Чехов и теперь ещё всей Европе не известно, а что их величают Богемцами. Точно так же название Туземца угнетённого могло быть и было скрыто под именем властвующих Боев или Маркоманнов. Свидетельство Птолемея ²³³ в этом случае решительно. Он знает Силингов, Ракатов, Корконтиев, а эти имена Залехи, Ракусы, Крконоши до сих пор обозначают соседей земли Чешской. Формы те же, и народ, живущий между Залехами, или Золяхами, и Крконошами, был тот же, как и теперь, и не изменился ни в племени, ни в языке; это всё те же Геродотовы Сигины, нынешние Чехи, которых область всегда так тесно связана была с областью Ляхов, что неопределённость их границ дала повод к поговорке: «меж Чехи и Ляхи», для обозначения места, никому не известного. Бедственное положение Чехии более или менее повторялось во всей Славянской области, и народ мирных пахарей в южной России часто рабствовал то у Кимров, то у мнимых Скифов. Последнее имя мы сохраним Финно-Турецким завоевателям при-Донья, от которых самый Дон несколько времени носил имя чуждое Акесина (Ак-су), сохранившееся в Аксае. Впрочем, это имя Скифов для Финно-Турок основано по ошибке и перешло к ним по невежеству Греков. Оно составлено на Востоке и оттуда сообщено Египтянам (в форме Скефо) и Эллинам. Начало же его есть соединение двух имён, Саков и Гетов или Иетов. Сако-Геты (сокращённо Скифы) были приняты за народ северный вообще, и Эллины прилаживали название, которого смысл был утрачен, ко всем неизвестным жителям за-Евксинской пустыни. Смешно судить о нравах древних Славян по спутанным рассказам Греков. Критика должна быть и поучёнее, и поосмотрительнее. Мы слышали свидетельство Римлян о Паннонцах, видели древние надписи Славянские на берегах Дуная и Балтики ²³⁴, и, что̀ ещё важнее, почти доисторические надписи Венетов Ликиев в Малой Азии; знаем торговый и землепашеский быт Славян и находим в их языках явные следы высокого умственного и бытового развития, перенесённого ими из Иранской колыбели до западных краёв Европы, и говорим утвердительно: сравнительное языкознание, которое не ставит Славянских наречий в основу всех Европейских языков, пропускает среднее звено, соединяющее Европу и Иран и не может привести ни к каким дельным выводам. Славянам, после стольких страданий и угнетений, невозможно оспаривать у Индостанцев первенства в отношении к чистоте словесных начал. Некоторые подробности, в которых наречие Европейское ближе к первобытным корням, чем Санскритское, не должны вводить нас в заблуждение. Таково, например, сохранение буквы с в словах, выражающих качество: Индостанцы для благозвучия выкинули её, но она необходима как связывающая выводное слово с корнем и с глаголом есть: ибо ство и Санскритское тво, иногда два, суть только сокращение ество или ества. Заметим, что окончание на ва сохранилось равно в Индостане и у Славян. Например, в Санскр. бгава (бытие); в Сл. яство, слава (от слыть), молва (от молвить) и т. д. У Славян оно переходит иногда в звук ба, например, гурь-ба, свадь-ба, борь-ба, ходь-ба и пр. Заметим, что слова бга ва (бытие) имеет особенную важность в области религиозного развитая. Хотя придыхание исчезло в Сл. слове быть, но мы легко узнаем его в грубом звуке ы, составленном из придыхания и гласной и. Быть есть древняя форма глагола быть. Слово, которым Славянский мир называет того, кто есть, слово соответствующее другому сый, – слово Бог есть ни что иное, как Бгий, то же самое, что́ сый (сущий). Поэтому слово убогий или небогий, которого корня напрасно искали везде, где его найти нельзя было, значит не сущий (малый, слабый, у-бывший). Таким образом узнаём мы высокую мысль, скрытую в слове Бог, в Зендском Беграм (т. е. радующийся бытию, от бг и рам, быть и радоваться; корень же рам составляет правильное прилагательное рат, – наше рад, радующийся) и в слове Брахма или Брхама, искажённом посредством перестановки букв. Довольно любопытно, что Санскр. Брхам. Абхрам (радующийся и не радующийся бытию, или радующийся бытию и небытию) совершенно соответствует Немецкому философскому определению der seinde (seiender, nicht seiender). Человечески весело проникать в эту глубину мысли, развившейся ещё при самом детстве рода человеческого. Самое простое и бесхитростное сличение слов чужеземных со Славянскими привело нас к разгадке двух великих и первобытных имён божества, Бог (бый, сущий, перешедший в Беграм. Брахм, и Баг-ман ²³⁵, сущая мысль) и Твор (творец, перешедший в Скандинавского Тгор, Фор и Мидо-Зендское Фра). Этим самым подтверждается происхождение Вишну от слов высь (вышний), происхождение этимологически-сомнительное, но вероятное по очевидному влиянию Севера (кажется, Бактрии) на Вишнуизм, по характеру океаническому этого божества, сходного с Ниордром, по отношению его к Лакшми-Прие, напоминающему родство Ванской Фригги или Фрии (вероятно, Прии) к Ниордру у Скандинавов или Венеры (т. е. Вендской богини) к Океану. Во всяком случае, критик, одарённый здравым смыслом, должен признать этимологию от слова высь скорее, чем вывод из слова виш (проницать), вывод педантский, похожий на вывод слово Индра от Идам-дра, или Кувера, бога богатств, от ку-вера (какое тело), тогда как его начало или ковать, или ховать (скрывать)²³⁶. Первое вероятнее. Такие ошибки были простительны филологам Индостанским, не знавшим ничего, кроме родного слова, но уже неприличны теперешнему состоянию науки в Европе.

Корень просвещения Санскритского не в Индии, а в Иранской колыбели. Развитие позднейшее, принадлежащее собственно Индостану, не имело почти никакого действия на Запад. Славянский мир, очевидно, долее всех оставался с ним в связи и подвергся его влиянию в северных при-Волжских областях (это заметно из многоглавых идолов и, может быть, многоглавых церквей); но прививка Вишнуизма так явна в самом Индостане, его лицо так бессмысленно в сравнении с могучим Шива-Дгургой, органическим веществом, и свободно-творящим Брахмой, первоначальным духом, его характер так незначителен перед этими великими представителями Куша, и Ирана, что мы не можем его признать за туземца Индостанского. Это красивый и поэтический плод детского человекообразия в религиозных понятиях, принадлежащий явно и бесспорно северной стране и по всей вероятности Ванам или Вендам водопоклонникам. Быть, может даже борьба Ванской Бактрии с Медо-Азами, Иранцами, ещё оставила следы в рассказе о победах Вишну над Асурами Мадгу (Мады или Меды) и великим Гиранья-касы-пу и Гиранья-кша (Гиран или Иран и царь Ирана). Наконец, сам Вишну в качестве Притгу, первого божественного пахаря, называется сыном Вена и представляет опять созвучие, напоминающее о жителях Бактрии. Нет сомнения, что времена доисторические, когда простор земной ещё не казался слишком тесным для племён людских, и не пробудилось в них чувство взаимной ненависти, общения народов между собой переносили мысль религиозную или басни философские через неизмеримые пространства с края в край мира. Мы не удивились бы нимало, если бы доказано было, теперь только вероятное, тождество таинственного сокровища, вечно искомого Финнами и вечно скрывающегося от поисков, Сампо или Самбо, с сокровищем духовной жизни Индостана Сваям-бгу, с которым Брахман вечно старается соединиться. Догадки этимологические, как и все другие, отдельно ничего не значат: они получают смысл свой от сличения всех данных, как словесных, так и фактических. Мы видели, что высшие касты Индии, слово Санскритское и святыня духовного брахманства, т. е. всё лучшее и благороднейшее, принадлежит Ирану. Местного, туземного, кроме смещения племён и синкретизма религиозного, нет ничего в Индостане. Влияние его на за-Индские страны было ничтожно, а влияние за-Индских народов на него весьма велико: это доказано частыми завоеваниями, о которых поэзия сохранила ясное воспоминание. Вишну не принадлежит раннему Иранскому развитию Индостана: это видно из Вед, едва упоминающих имя его. Итак, позволительно искать его начала вне Индии, и тогда все вероятности соединятся в пользу Славян. Их долгое общение с Индостаном или Индостанской семьёй, доказанное из сличения языков, их соседство с Индостаном, доказанное именем Афганистана (от Аза или Алеф-Ван) и именем гор Виндгия (от Венд), имя Вишну и его разумная этимология, его водный характер, приличный богу мореплавателей Вендов, соединение с ним небесной голубицы (Лакшми), напоминающей и Диану Вендо-Эллийскую, и Фриггу Скандинавскую, и Венеру Вендо-Италийскую, и Семирамиду Бактро-Ассирийскую, в честь которой до сих пор празднуется в день Преображения Господня голубиный праздник на берегах озера Ванского (Вендского), – всё доказывает Вендское происхождение младшего божества в Тримурти. Заметим, что одно обстоятельство может быть приведено против славянства богини Фригги-Венеры; это отсутствие имени богини в Несторовом рассказе об идолах. Во-первых, рассказ Нестора о том, что̀ было в XI веке после Р.Х. не доказывает ничего против фактов, бывших гораздо прежде Р.Х.; во-вторых, его свидетельство (бесспорно, важное вообще) ничтожно, когда оно опровергается другими свидетельствами, взятыми из быта и языка Славянского: и из быта и языков всех других народов; в-третьих; песни сохранили имена богине, и, следовательно, никакое свидетельство не может заставить сомневаться в их существовании; в-четвёртых, отсутствие храмов и надписей в честь Славянских богинь, там, где было много храмов, как в Балтийском поморье, и много надписей, как в Иллирии (в честь Берона, Белина, Харта, Ладовия и др.), может привести к тому заключению, что поклонение общественное принадлежало богам, а домовое богиням, и, следовательно, объяснит молчание Нестора; наконец, самое молчание Нестора не доказано. Он упоминает о Стри-боге, а по всем законам здравой этимологии Стрибог есть богиня – Стри в Санскр. стри – женщина и даётся как особенное прозвище Лакшми; стри – жена в древне-Персидском, стрый по-Славянски дядя с женской стороны; стри сохранилось в выводном слове своя, стри, сестра Schwester и, следовательно, кажется, имя Стри-бог есть ни что иное, как древняя форма Жена-бог.., впрочем, это обстоятельство маловажно в сравнении с другими.

Замечательно, что мы нашли в Славянских наречиях корень и смысл многих божественных имён или, лучше сказать, прозвищ Библейского Бога творца, Бога, Вышнего. Мы весьма далеки от нелепой мысли; чтобы когда-нибудь Славяне были представителями высшего человеческого просвещения. У них была письменность, которой древность, вероятно, равняется самым древним (это доказано Ликийскими надписями), но эта письменность едва и была в сильном употреблении. У них была образованность, но не развитая от напора иноплеменного и внутренней бесследности (?) племени. У них был тихий семейный быт и быт мелких общин; но всё это принадлежит только младенчеству народов. Внутренним ли складом их души, или силой внешних обстоятельств им не суждено было до сих пор развить в себе семена высокой науки или чудного искусства; но, получив в Иране достояние древнего просвещения, они в своей кроткой и труженической жизни пахарей, купцов и горожан хранили старое наследство предков неизменнее других одичавших племён. То же самое наследство ещё богаче и твёрже сохранилось на берегах Ганга; но в то же время много нового и произвольного примешивалось к старине от Брахманского мудрствования, от народного стремления к отвлечённостям. Самые списки глагольных корней, составленных древней филологией Индии, очень подозрительны. Желание найти корень слова или выдать его за найденный, вносило в словари формы, едва, ли когда-нибудь существовавшие или разнствовавшие только в местных наречиях: таковы например, три различные формы глагола идти, таг, таук и танч; все три соединялись вероятно, в одной коренной форме, от которой они развились по разным наречиям, соответствуя Славянскому течь, теку (иду) или тягу, от чего осталось шутливое выражение тягу дать (убежать) ²³⁷. Своевольно придуманные корни, выведенные неверной догадкой из слов, исказившихся в народном наречии, обращались позднейшими писателями в слова истинные и законные, как и следовало в языке полумёртвом, т. е. живущем только для учёных и духовных, как наш Церковно-славянский язык в княжестве Московском и на Руси вообще. Нужна крепкая вера в непогрешимость учёных Брахманов, чтобы принять словопат (падать) за корень патанга или патага (наше птах) и пататра (крыло). Замечательно, что пататра, крыло, орудие полёта, значило бы орудие падения: такие переходы, бывают, как мы видели из слова небо, перешедшего в нивелггейм (ад); даже Русские шутя говорят: полетел вместо упал; но за всем тем такого рода этимология без доказательств явных крепко похожа на учёную шутку. Доказательства же, взятые из позднейших писателей Индейских, почти ничтожны, по причине, уже изложенной нами. За общее правило можно принять положение, что коренное Санскритское слово или выдаваемое Индостанцами за коренное, только тогда поступает в область науки, когда оно подтверждается согласием других Иранских наречий или употреблением в творениях древних и предшествовавших школе грамматиков-этимологов. На это ещё до сих пор не довольно обращено было внимания учёных; но, подвергая крепкому сомнению корнесловие Индостанское, мы не должны пренебрегать трудами писателей древних, следовательно, близких к чистым источникам, и из следователей самобытных, следовательно, полных любви к предмету своему и одарённых всей громадной силой одностороннего направления. Их заслуга велика перед человечеством. Но для проверки самого Санскритского языка, так же как для свода его с наречиями Европейскими, первое место занимают наречия Славянские, никогда не развивавшиеся искусственно, никогда не искажавшиеся в безмысленной дикости. Они так же важны и в отношений к наречиям Финским и средне-Азийским, как по влиянию своему на многие отрасли Финно-Турецких языков, занявших множество слов от Русского соседства, так и по общим корням самобытной речи, например: тудо по-Черемисски он, в котором роднятся Славянский тот, Финский и Кельтский теут (человек), Германский, тиуд, Океанический таата (человек) и Египто-Финикийский тауф или тоф (божество в человечестве); или ва (вода), или волга, бома (святой, великий), в котором отзывается наш большой, более и т. д. Особенно же замечательно название лошади, конь, во всех Славянских наречиях. Это слово одно уже, как не принадлежащее обще-Иранской речи, служит верным доказательством старого жилья Славян на границе средне-Азийских народов. У Китайцев лошадь, как символ святой и символ земли, называется кю-ян; теперь ещё дикая лошадь около Памирских высот (древних границ Бактрии) носит имя кохань. Эти сходства могут быть коренные или заёмные. Известно, что Китайцы покупали лошадей издревле у Та-ван (Великих Ванов) и даже вели с ними войну за отказ в продаже лучшей породы эльхи (э произносится как Французское eu, вероятно: великий). Поэтому можно предположить, что и самое слово кю-ян занято или от Вано-Бактрийцев, так же как потао (виноград, оттуда же полученный) составился из слова питье. Но, во всяком случае, будь сходство коренное или заёмное, оно неоспоримо доказывает старобытность Вендских жилищ на берегах Арала, и около скатов Памира. Заметив мимоходом сходство Кит. фианьи и нашего сияние, Монг. сун-я пустота и наших суе и туне, мы должны, обратив внимание учёных ориенталистов на этот предмет, напомнить о том, что сходство корней Китайских с Иранскими уже провидится и без сомнения подтвердится, и прибавить, наконец, что наука ещё не сделала почти ни шагу по этому великому пути ²³⁸. Знание писанного Китайского языка сделало большие успехи в Европе; но что́ значит это частное, искусственное, почти условное наречие, в сравнении с бесконечным разнообразием живых и говорённых наречий в Китае? Мы сказали, что, в сравнительной критике Иранских языков, Славянский занимает первое место после Санскритского и что эти два языка можно считать совершенно тождественными: они представляют две отрасли одной общей ветви и разнятся как местные наречия одного языка, почти свободные от чуждой примеси, хотя без сомнения найдётся в Санскритском несколько стихий Семитических и Кушитских, а в Славянском наплыв Финно-Турецкого начала. Разделение Санскритского и Славянского относится к возрасту полной умственной возмужалости, полного образования словесного. После разделения обе семьи стали упадать, одна к непросвещённой дикости, следствию разрозненного житья в бесконечном просторе без связи государственной, другая – к искажённому просвещению одностороннего умствования, мирившего высокую духовность иранства с грубой вещественностью кушитства. Индостан, даже в падении своём, совершил великое поприще. Мир Славянский погиб, сокрушённый дикарями лесов Германских и Кельтских и образованной силой Эллады и Рима. Имя их обратилось в имя раба (Servus, Sclavus), следы их старых общин исчезли почти везде; но развращённые и угнетённые, они передавали своим победителям зародыши образованности, обращая лесного дикаря Германца в Бургундца (горожанина), смягчая нравы Маркоманна (обстоятельство весьма заметное в последнее время свободы Маркоманской), полагая основание Ганзе при-Балтийской и торговле Венеции (Вендский город) и Генуи (древнего Антиума, Антский город) ²³⁹ и смягчая на Юге нравы свирепых Галлов, изменение, замеченное первыми христианскими писателями, которые говорили: «Non ex Aquitania, sed ex ferocioribus Gallis ». Впрочем, нечего стыдиться старых поражений, от которых разрушились старые, мелкие общины Славян: поражения были неизбежны для племени, более склонного к семейному, чем к государственному, быту, а покорение Паннонии и Винделикии дорого стоило Риму. Нечего гордиться старым просвещением. Что́ пользы, что старики были умны, если дети отстали от других народов?

После Славян едва ли не первое место занимают Германцы. В них меньше видно следов древнего просвещения: мысль, при разделении племён Восточно-Иранского и Германского, ещё не достигла высокого развития; слово не устоялось и не окрепло. Очевидно, разрыв первых семей Германских с предками Брахманских поселенцев Индии был гораздо древнее, чем разрыв Ванов и Индейцев. Общение продолжалось между мирными хлебопашцами Бактрии и Западными выходцами, тогда когда Германцы уже были увлечены в бурную жизнь Западного Ирана и в его воинственную деятельность. Оттого родство с Зендским наречием, с Индией и Персией преобладает в наречиях Германских. Не нужно доказывать факта, уже давно признанного. Между тем как Славянское слово, чем древнее, тем понятнее для наших современников, Германское тем менее понятно, чем оно древнее. Это самое доказывает разорванность семей, малое общение между ними, и дикую жизнь в лесах, которая более искажает слово в столетие, чем жизнь, образованная в тысячу лет. Большее сходство Готфского наречия со Славянским, его сравнительная мягкость подтверждает только влияние Ванов на Север, влияние, доказанное и без того. Ещё больше сходства представляют наречия Швеции и Дании. Причина тому, весьма понятна, точно так же как заметна примесь Славянских форм у Англо-Саксов, принявших часть Славянской мифологии конечно не без займов словесных. Сто́ит только вспомнить об Англо-Саксонском застольном приветствии, из которого составилось слово wassail и в котором находится чисто Славянское ваш. Иначе и быть не могло у поклонников Сивы и Чернобога. Религия не могла изменяться без какого-нибудь изменения в языке. Впрочем, система, ищущая чистого Германства на Севере, а не в Германии, уже перестаёт быть в ходу у книжных тружеников, хотя они ещё не признали Аза-Ванской колонизации в Скандинавии. Когда всмотрятся в истину, об этой системе перестанут говорить. Мы уже видели разделение Славянской семьи на Северную, живущую в болотах, и Южную, живущую в горах. Рейнское устье представляет последние следы Славянства на берегах Северного моря. Предположение о том, что Морины (от моря, теперь Зеланд) и Менании действительно принадлежали к Вендскому поколению и были братьями жителей при-Луарских, предположение, основанное на сходстве имён, торговом быте, мореходстве и градостроительстве, обращается в бесспорную истину при подробнейшем исследовании предмета. Нет следов, ни помина, чтобы Славяне проникли в Голландию во время великого переселения народов европейских после Р.Х.; между тем, кто же не узнает их в названий Вильцев, живших и воевавших подле теперешнего Утрехта и оставивших имя своё в названии, общепринятом в средние века, города Вильцбург ²⁴⁰. Филологическое доследование подтверждает вывод, сделанный нами из показаний летописцев и сличения народных по́бытов. Наречие при-Утрехтской области представляет ещё теперь значительную примесь Славянства, незаметную в чисто Германских землях. Этот факт не подвержен сомнению. Подробное исследование наречия Фризского, может быть, приведёт к такому же выводу. Имя Фризов, название Фриш-Гаф (вероятно, Фризиш-Гаф) в поморье Вендском, даже сходство названия Фризов и Мало-Азийских Фригов, всё подвергает сомнению их коренное Германство. Место их жителества, обычаи и многие другие обстоятельства, кажется, указывают на признаки Славянские. Предание оТроянском происхождении не заслуживает внимания, ибо относится к позднейшему времени и похоже на общую трояноманию Запада. Как бы: то ни было, но Утрехтские Вильцы имеют все приметы туземцев-старожилов и явно представляют нам только другое имя семьи, в которой содержались прежние Морины и Менапии. Самое же слово Вильцы, весьма часто встречаемое нами у летописцев Германских для обозначения Славян, очень замечательно. Оно есть не что̀ иное, как прозвище Вендов (Венды вильцы) – великие. Употребление же его отделено от самого имени племени показывает, как тесно было связано имя с прилагательным. Это обстоятельство служит достаточным ответом для тех, у которых была бы охота сомневаться в тождестве слов Винделики и Венды великие или Ликиев с Вендами. Очевидно, Ликия (Великая) была также употреблена Эллинами, как Вильцы (Вельцы, Вельшие, великие) Германцами на место Вендов. Мы опять должны напомнить о том, что Саксон, говоря о великане, побеждённом Старкатером, называет его Вилецем и прибавляет, что другие называли его Васце, велький и вящший ²⁴¹. К этим же формам относится и Велетабы (величавые). Языкознание подтверждает все прежние наши выводы и показывает нам Славян на Севере и Юге Германии, следовательно, разрезанными нашествием сравнительно нового, Германского племени. Гнездо новопришельцев должно было быть не на Севере, а на Востоке или Юго-востоке. Вторжение их в Скандинавию, населённую мелкорослыми Финнами, явно, но относится к неопределённому времени. Быть может, и это довольно вероятно, оно было последствием Кумрийского нашествия, т. е. нагнёта восточных Скифов на Приволжских Кумриев. Путь, по которому Германцы удалились в Швецию и Норвегию, определяется довольно легко по всем вероятностям историческим, по сличению народных имён и по отсутствию всех следов Германства на Востоке от Балтики. Движение, очевидно, шло из Германии через острова и полуострова, отделяющие Балтику от Северного моря. Впрочем, так как выходцам назначено было подпасть под власть сильных Азов и мудрых Ванов и смешаться с ними или снова бежать под именами Готов, Саксов и Лонгобардов в свою южную родину, то Скандинавия представляет в отношении филологическом гораздо менее важности, чем средняя полоса Германии.

Мы сказали, что язык Немецкий, принадлежа к Иранскому корню, не содержит признаков полного умственного развития, явного в Санскритском и Славянском; он уклонился от своих восточных братьев и от общения мысли прежде их совершенной возмужалости. Очевидно, Германцы принадлежат не к восточному, а к западному отделу Ирана. Близкие к народам, говорившим языком Зендским, они не имеют в своих наречиях Зендской многогласности и входят в систему наречий Парсских или западно-Мидийских, более чем семья Зендская, составившаяся на границе Бактрии. Колыбель Ирана, Арарат и Демавенд, была ранее искажена воинственным столкновением семей, чем колония её на пригорье Гималайском; века дикости наступили для неё ранее, хотя выселенцы её позже вступили в Европу, чем выходцы Бактрии (Ваны или Венды Славянские). Впрочем, нет сомнения, что Германское переселение относится также к временам доисторическим. Труднее определить путь этой колонизации. Племя Германское не имеет общего имени, прославленного от берегов тихого океана до Атлантики, как Славяне в своём названии Вендов и Антов или Ванов вообще. Оно не было ни хлебопашественным, ни торговым, следовательно, оставалось чуждым просвещённому миру, т. е. пишущим и помнящим людям. Название Германцев проявляется поздно и при самом появлении признаётся за нововведённое имя. Сходство звуков между Герман и Караман или Карман ничего не значит для добросовестных историков. Отдельное имя не то, что́ группа имён Вана, Сака и Гета. Между внутренностью Персии и берегами Везера нет целой цепи, связывающей Гималаи с Альпами в именах Карпов, Валов (вала по-Сербски слава, то же, что́ хвала), Хаонов или Хунов, Булгар, Вудинов и т. д. По всем приметам переселение Германцев не было наплывом плодоносного ила, оседающего на всём пути своём, но налётом скалы, которая отрывается целиком от родной горы, целиком ложится в долине и ждёт, чтобы века разложили её дикую крепость и обратили в новую и богатую почву. Все приметы быта народного и народных имён согласны в том, что колыбель Германской семьи не находилась на Восток от Каспия и Арала. Действительно, вся эта полоса занята Азо-Аланскими и Вано-Славянскими племенами. Языкознание подтверждает показания, выведенные из других признаков, И так путь Германцев при их переселении в Европу должен быть на Запад от моря Каспийского (иначе Хвалисского – от Валов или Хвалов, или Хаонского от Хаонов, Хуннов по Китайцам Уна-о). Движение могло направиться или через хребет Кавказа или через Малую Азию. Первые лучи истории показывают нам междуречье Волги и Дона и Север Кавказа во власти Киммериев (Кимвров), Скифов или племени Гетского. Скифов, по приметам жизни, по описанию их наружности, по следам языка, сохранившимся в словах Тамер-инда, Таргитаос (тенгри-тауш) и по всем вероятностям общего движения народов, мы признали за Финно-Турецкую семью. Киммерии, вытесненные Скифами из при-Волжской степи (от чего произошло их первое переселение на берега Балтики и Северного моря), а потом окончательно выгнанные из южной России силой Сарматов и Славянских народов (от чего набежала Кимврская туча на Римские области), Киммерии или Кимвры принадлежат явно к Кельтским или Кельто-Кумрийским отраслям. Это дело неоспоримое и только кое-как запутанное Немецкими систематиками, Немецкой кропотливостью и Немецкой жаждой славы задним числом. Тожество Кимвров и Иотунов не подлежит никакому сомнению для человека, беспристрастно вникающего в отношения Азов и Иотунов, в ясное перенесение Кавказской стены в мифологии Севера, и в единство Кимрического полуострова с Ютландией. Прибавим ещё то обстоятельство, что южная Россия в именах урочищ и рек не представляет ни малейшей приметы Германства (кроме Готфских осадков в Крыму), что Кавказское население также чуждо Германской стихии и что вся полоса между Каспием и Дунаем всегда была наполнена сплошным населением Славянским, Финно-Турецким и Кимрийским, – и мы придём к простому заключению, что путь Германский был направлен через Малую Азию, а не Кавказ. Нет сомнения, что и по Мало-Азийскому пути нельзя указать на ясные следы доисторического хода Германского. Может быть, изучение наречий Лазских и других горных семей подтвердит вывод, основанный на вероятностях, но до сих пор исследователи языков не собрали ещё никаких замечательных данных, на которых можно бы сколько-нибудь утвердить положительное мнение о родстве Германцев и горцев Таврской цепи. В хаосе северной Эллады нельзя разобрать никаких отдельных семей. Надменное самолюбие Эллинов, чуждое высокой мысли человеческого братства, не занималось языком соседей-варваров, а обще-Иранское начало всех племён средней Европы не позволяет решительного приговора, основанного на отдельных именах и названиях. Можно заметить в некоторых семьях при-Балканских и при-Гемских, о которых упоминают историки, характеры, несходные со Славянским и указывающие на острова не-Славянские в Славянском море. Но война, угнетение, смесь с другими стихиями могли изменить быт народа, стеснённого в горах и одичавшего от бедствий. Такое указание было бы недостаточно. Бо́льшую важность находим мы в имени Тусков, составляющих в Этрурии третью стихию народонаселения. Остальные две, Тиррены и Разены, очевидно чужды Германству. Тиррены, мореходцы и, кажется, просветители в смысле художества связаны её системой Кушитского развития, которого смешно бы искать в Германце; Разены, союзники Ретийцев и Виделиков, давших убежище их бегущим остаткам, ясно принадлежат к миру Славянскому по всем вероятностям историческим и по сходству в именах урочищ и городов со Славянской, и Иллирийской областью. Туски, чуждые Разенам и Тирренам, дикие и завоевательные, пришли с Германского перепутья, ворвались в край уже несколько образованный, овладели им, дали ему своё имя (теперешняя Тоскана), и потом, мало-помалу, побеждённые и вытесненные, сосредоточились в небольшом уголке приморских болот, где они дождались Римских побед и Римской смеси, в которой утратилась их самобытность. К тому же времени, к тому же движению, кажется, до́лжно отнести и Вольков (Volcae), рассеянных по Италии и Южной Галлии ²⁴². Но всё это только догадки, которые тем сомнительнее, что самое имя Вольки, напоминающее Немецкое Volk (народ), может также быть изменением слова Бельг, Беольг или Болг, принадлежащего многочисленному отделу Кельтов. Гораздо важнее сродство языков. Нет сомнения, что в Эллинском наречии находится более сходства с Санскритским и его Славянским братом, чем с Германским; но это сходство не должно от нас скрывать важную истину. Все наречия Иранские происходят, очевидно, от одного языка коренного, сохранившегося с особенной чистотой в устах при-Гангесских Брахманов и при-Донских Славян. Это сходство общее, черта семейная, свидетельствующая о кровном братстве и старом союзе. В нём ещё не до́лжно искать личного развития отдельных племён. Германский же язык в изменениях, составляющих его личный характер, принадлежит не восточному и северо-восточному Ирану, но западному и юго-западному. Полногласие первоначального слова сжалось и исказилось. Сухие, грубые, глухие звуки вытеснили певучую речь первобытного Иранца. Германское наречие в своём древнем составе (т. е. после отделения от общего братства) носит на себе все признаки Мидо-Персидского начала. Эта истина, признанная всем учёным миром, указывает на страну, из которой, Германская семья двинулась в Европу, и удаляет вероятность переселения по северным берегам морей Каспийского и Чёрного. Новейшие исследования показали на особенное сродство языка Немецкого и наречий при-Араратских, сохранившихся свободными от примеси турецкой или не вполне изменившихся от влияния могучих и просвещённых Семитов; но сродство Немецкого и Эллинского не обратило ещё на себя должного внимания. Очень понятно, что важная и сладостная мелодия Ионийцев и Дорийцев скрывала от наблюдателя развитие, весьма похожее на удушливые и взлаивающие тоны Шваба и Вестфальца; трудно вообразить, что одинаковые стихии и одинаковое словесное направление выразилось в Гомеровском: βἤ δ’ ακέων παρὰ ϑίνα πολυφλοὶσβοιο ϑαλάσσης, и в Гётевском: vo den erstaunten Augen auf; а на деле оно так. Если мы устраним общее коренное сродство всех Иранских наречий и обратим внимание на те черты, которыми Эллинское отделяется от Санскритско-Славянского первобыта (т. е. формы, ближайшей к первобыту общему), мы заметим три весьма важные изменения. Первое есть переход звуков с или з или ш в придыхание как при начале, так и в середине слов. Примеров такому переходу искать не нужно. Стоит только вспомнить слова, обозначающие по-эллински числительное шесть, семь и сравнить их с другими родственными наречиями. Второе: введение звука ф, почти чуждого Санскритскому и совершенно чуждого чисто Славянскому. Наконец третье, самое разительное: развитие члена, совершенно неизвестного коренному наречию, из коренного местоимения тот. Этому служат доказательством все косвенные падежи всех родов и именительный среднего. Точно таково же развитие личности в языке Германском, тоже нововведение члена, тоже нашествие звука ф (который, впрочем, ещё важнее в наречиях Италийских) и тоже преобладало придыхания и придыхательных согласных г и х, заменивших почти везде звук с, з и ш. На эту последнюю и характеристическую черту не нужно приводить примеров: их слишком много. Таковы halm (солома), hei (сила), hase (заяц, по санскр. саса), gold (золото, от жёлто) и другие; но нельзя не обратить внимания на два случая, весьма любопытные. Первый есть переход слова Земля в микологическое giml ²⁴³, земля по преимуществу, земля блаженных, рай, из которого естественно составилось Himmel (небо). Таким образом земля сделалась небом (Himmel), и Небо сделалось адом (Нифель-гейм). Для критика изучение мысли человеческой в её переходах так же важно, как и изучение слова в его звуковом изменении. Слово Нифель-гейм представляет в своей второй половине тот же закон з изменившаяся в г (земь, heim). Второй случай; очень важен как в словарном, так и в грамматическом значении. Слог ge не имеет никакого смысла в своём отдельном существовании; между тем он является в немецких наречиях с двумя весьма определёнными значениями, как собирательный в gefährte, gebrüder, geschwister и пр., и как знак прошедшего в глаголах или в выводных существительных gedacht, gedanke. Филолог, знакомый со Славянским языком, не может не узнать предлога со (Санскр. са в составных словах) и его двойного значения, означающего или собрание, или прошедшее, или скоро преходящее: собор, совет, съесть, сделано. Трудно понять, по какому закону мысли один и тот же звук представил древним два понятия, несходные между собой. Замечено ли было, что всякое действие совокупных сил должно быть быстро? Такое толкование кажется на первый взгляд слишком искусственным, но Латинские semel, simul указывают на тот же корень со в тех же смыслах быстроты и собрания, Латинский же cum (тот же со, как calamus -солома) представляет опять совокупность и действие, быстро совершаемое: consilium, comburere, comedere, conclamare (совет, сжечь, съесть, крикнуть). С другой стороны, на Русском языке олово вдруг есть разительнейшее соединение мысли о совокупности и быстроте. Поэтому мы можем принять толкование наше за весьма вероятное; и должны вспомнить, что инстинкты молодого человечества были часто умнее умствующего потомства. Как бы то ни было, нелепо бы было отрицать тождество Нем. ge и Санскрито-Слав. со и не признать общего закона в этом частном примере. Переход звуков шипящих в придыхание уже заметен в самом Санскритском языке в гима (зима), гимават (зимовать), агам (вместо азам, мн. асмас) и других случаях; но это ещё только начало, малая примесь чуждого влияния или новоразвившихся личностей семейных. Всякий учёный знает, что г или придыхание-беспрестанно вытесняет з и с Санскритские в языке Зендском и в его древнейших памятниках, писанных клинообразной грамотой и сохраненных без изменения твёрдостью Персепольских гранитов. Память о движении диких звероловов Германии от Мазендеранских гор до лесов Германии утратилась. Но в новом их жилище они, как мы видели, застали уже мирных туземцев (т. е. первопришельцев) Вендов-Славян и откинули их на Север, в болота при-Балтийские и Нидерландские (Венды, Морины, Вильцы) и на Юг в предгорья Альпийские (Чехи, Паннонцы, Винделики); путь же Германцев через Малую Азию и Элладу определяется, как мы видели, сродством языков и изменением первобытных форм, изобличающим влияние наречий Семитических. Вероятность этого пути подтверждается каким-то духовным; сродством древних Пеласгов с Германцами и склонностью их к чисто бесформенному богопоклонению: ибо и Пеласги, по Геродоту, имели своих богов, но ни имён, ни образов Божеских не знали. То же самое подтверждается и древними окончаниями слов на р, ибо общее Эллинское окончание на с принадлежит эпохе позднейшей; то же самое ещё более подтверждается лицевым очерком Германца и его длинной физиономией, напоминающей народы, живущие на Юг от Кавказа. Мы видели, что семья Германская принадлежит к Зендо-Персидскому отделу Иранского племени; изучение же языка показывает, что дробление произошло после образования семейного быта: ибо названия всех степеней родства находят не только корень свой, но полное уже развитие в Славяно-Санскритских первобытах. Заметим, мимоходом, что напрасно бы стали считать слово отец исключением из общего правила. Древняя форма не-утратилась, а сохранилась в словах батя, батюшка (и в искажённых тятя, тятенька); форма же отец есть только выводная, равносильная предку, и произошла от предлога от. Прочие степени сохранилась вполне и, как мы уже сказали, указывают на твёрдость и определённость семейного быта, до раздела. Нельзя того же сказать о других словах, относящихся до высших кругов мысленной жизни. Нет сомнения, что местоимения (т. е. отвлечённости грамматические) развились вполне ещё прежде расселения Иранцев; это ясно из сличения форм Кельтических, Эллинских и Германских с Индо-Славянскими (например, sie есть бесспорный остаток местоимения сий, сия); но отвлечённости философствующего ума, за исключением немногих (как wissen или witten, meinen), не находят в наречиях Германских выражений, похожих на выражения, сохранившиеся с бо́льшей или меньшей полнотой, в двух коренных языках Иранского Востока. Порядок расселения Германцев или, лучше сказать, отношения их к Славянам, вытесненным изо всей средней, Германии (как они в позднейшее время были выжиты Мадьярами изо всей центральной Венгрии), свидетельствуют о первожительстве Славян между Рейном и Одером и о завоевательном характере Германского нашествия. Мы не можем не принять этих положений без явного нарушения всех законов здравой критики и должны признать семью Славянскую (Великих Вендов и других) за древнейших обитателей средней Европы. В то же время резкая разность между частными формами Германскими и общими первобытами, уцелевшими в святыне Санскритского языка, и особенно недостаток сходства в выражении мысленных отвлечённостей, могли бы нас привести к совершенно другому выводу. В этом случае, как и во многих других, мы видим всю опасность односторонности и шаткость систем, основанных на отдельных фактах. Разрешение загадки находится в общем познании о личностях Германской и Славянской. Славяне не переселялись: в них нет ни малейшего следа склонности кочевой. Они расселялись по лицу земли, не отрываясь от своей первобытной родины. По привольям приречным, по богатым низовьям расселялись мирные землепашцы, подвигаясь всё далее и далее на Запад до берегов Атлантики; но в новых жилищах, на просторе Европы, тогда ещё безлюдной, их не оставлял прежний дух братства и человеческого общения. От Сыр-Дарьи и Инда до Луары и Гаронны непрерывная цепь мелких, безымянных общин или больших семейных кругов служила живым проводником для движения промышленного и торгового, для силы мыслящей и просвещающей, быстро передавая из края в край мира все изменения языка и понятий, старых знаний и новых заблуждений. По степям ходили весёлые караваны, по рекам и морям летали смелые корабли, и в одной, в многочисленнейшей из отраслей Иранских, продолжалась древняя жизнь молодого человечества, не смыкаясь в мёртвый эгоизм народов и государств, не волнуясь бурным восторгом ненависти и войны, не унижая человека до раба, не искажая его до господина. От этой прекрасной эпохи, скоро минувшей, но никогда не забытой и вероятно, оставившей по себе мифическое предание о золотом веке, сохранились нам два несокрушимые колосса, – мысль Индостанская и быт Славянский, братья, которые обличают братство своё полным тождеством форм словесных и логически стройным их развитием из общих корней. Не такова личность Германского племени и его ранняя судьба. Западный Иран скоро исказился от враждебного столкновения с Кушитом и Семитом, нравы одичали, народ огрубел. Движение Германцев из Азии в Европу очевидно произошло после расселения Славян и вероятно, даже после переселения Кельтов; но с другой стороны разрыв их с обще-человеческой жизнью Восточного Ирана задолго предшествовал той эпохе, когда наплыв средне-Азийских дикарей оторвал Вендо-Славян от общения с Бактро-Иранской родиной. Таким образом, разрешается задача и поясняется видимое противоречие между древнейшим расселением Славян и бо́льшим огрубением Германского языка. Движение Германцев было переселением, движение Славян было колонизацией. Изучение наречий вполне подтверждает данные, почерпнутые из других источников, и само пополняется и приводится в стройную систему общим познанием народных физиономий. В наречиях Германских признано главной составной частью обще-Иранское начало, в его Зендо-Персидской форме. Оно получило своё дальнейшее развитие от личного развития самой Германской семьи; но к нему примешались другие стихии, заслуживаются внимание филологов. Беспрестанные столкновения с Кельтами, несколько раз проникавшими в Германию и порабощавшими её диких сынов (по Кесарю и другим), борьба долго неуспешная с братьями Кельтов, беглецами при-Волжскими, Кимрами-Иотунами (Кумри и Беолги) и поглощение внутри Германии многих Кельтских и Кельто-Кумрийских народов (например, Боев) не могли не оставить глубоких следов в наречиях Германии. С другой стороны, эти следы трудно подсмотреть по многим причинам. Во-первых, самые Кельтские наречия подверглись такому сильному смешению и приняли в себя столько чуждых стихий, что в них трудно отделить своё от прививного. Во-вторых, множество Кельтских наречий исчезло почти без следов под всеуравнивающим влиянием Романского просвещения. Наконец, главная основа Кельтских языков состоит из той же обще-Иранской стихии, которая лежит в основании Германского языка; а черты, принадлежащие личному развитию Кельтов, не имеют почти никакой определённости и не составляют стройного целого, свидетельствуя тем самым о ранней дикости народа, утратившего богатство органического словорощения (flexio). За всем тем внимательное сравнение Кельто-Кумрийского языка с другими, не принадлежащими семье Иранской, показало в нём присутствие многих начал, чуждых Ирану, например, Семитических или Финно-Турецких. В них-то и должно искать признаков влияния языка Кельтского на Германский. Учёные ещё не обращали внимания на этот предмет, хотя он заслуживает особенного изучения; но, кажется, не трудно бы указать на многие следы стихий Финских в Германском языке. Таково, например, слово тиуд (в смысле человек), которого корень не принадлежит Ирану, но отзывается у отдалённейших Финнов на берегах Восточного и Северного океана: у Кельто-Бретанцев (во Франции). Может быть, самое обще-Иранское наречие сохранило в себе это существительное, переведя его в местоимение (Санскр. тат, Слав, тот) или ограничив его смыслом голова (Санскр. чудâ), так же как племена Кушитские сохранили его в мифологическом Тауф, Таат (в Египте и в Полинезии); но, во всяком случае, теуд или тиуд в смысле человек (из которого вышло Русское название Финнов, Чудь), кажется, не могли иначе явиться в Германии, как от примеси Финского начала, которому вовсе не чужды Кельто-Кумрийские (Иотунские) племена. Мы уже знаем родство Финнов и Кельтов из преданий, сохранённых Эддой о Кавказской стене ²⁴⁴, разделявшей Азов и Иотунов, т. е. Мидян и Кимвров, и из названий Кимврского полуострова, данного в древности Ютландии. Учёной Германии крепко хочется, назло здравому разуму, присвоить себе славу Кимвров. Одно уже имя Кумри, которым до сих пор называют себя многие Кельтские семьи, достаточно опровергало мнения Немецких антиквариев; но тождество Кимвров и Иотунов поставить их ещё в необходимость признать своих предков Иотунами. Пойдут ли они и на этот подвиг ради славы лет минувших? Им, завоевателям полмира, великим подвижникам средних и новейших веков, можно признаться без стыда, что некогда предки их смиренно преклонялись пред сынами Иотунгейма (Кельто-Кумрийцами) и принять за истину истинное показание бесхитростной древности. Точно также в слове Eichorn (белка), невозможно признать вторую часть его horn за Немецкое название рога. Это было бы просто бессмыслицей. Французская форма écureuil, в которой заметно коренное u, ведёт нас к происхождению самого слова. В нём легко узнать Финское (Зырянское) название белки ур (Eich-urh). Таких примеров можно найти довольно много и узнать влияние Средне-Азийской стихии на Германцев. Но гораздо важнее и значительнее во всех отношениях влияние Славянства. Побеждённые, изгнанные, порабощённые, Славяне были в одно время тружениками и просветителями дикой Германий. В Чехии под игом Маркоманнов, в Приморье Вендском под гнётом Бургундцев (которых они приучили жить в городах), в южной Германии под властью Алеманов и Франков, они были учителями своих победителей. Факт их старожительства и угнетения не подвержен сомнению. Учёный Шлецер дивился, находя их в Баварии и Франконии, и спрашивал: откуда и когда они пришли? Для нас, узнавших Славянство Винделиков, дело ясно и просто. Точно также ясно даже a priori, что многое в Немецких языках должно было перейти к ним от побеждённых. Ещё сильнее должно было быть действие Славян в полуострове Скандинавском, где они (Ваны) явились завоевателями в союзе с воинственными Азами-Аланамн, и где они долго властвовали, вероятно, до битвы при Бравале, освободившей Швецию от ига, наложенного на неё пришельцами с берегов Волги и Дона. Действительно, наречия Готфское и теперешнее Шведское представляют самые многочисленные признаки Славянского развития. Таковы имена: Thor, Miolnir, слово sark (сорочка) и пр. Но в наречиях самой Германии, от Балтики до Альпов, видно бесконечное множество явных следов такого же влияния, хотя в меньшей степени: Учёные Филологи уже заметили Славянское происхождение почти всех выражений, касающихся до землепашества, домоводства и строительства. Так, например, древнее название каменного строения kemnat (снова перешедшего к нам в форме комната) вышло из Славянского камень (так же как и caminus). Не меньшую, если не бо́льшую примесь Славянских корней найдём мы в словах, принадлежащих мореходству и кораблестроительству, начиная с самого первого Schiff (Славянской шив, росшив от корня шить). Наконец, множество слов, имеющих корень свой в общем начале Иранском, представляют нам развитие, не принадлежащее личности Германской, но совершенно сходное с законным словоращением Славянским. Таково слово Saame, которого корень säen не чужд Немецкому языку, составившему из него die Saat (если это не искажение слова жатва). Saame не выходит законно из корня säen, и в нём заметно правильное составление Славянское посредством причастия (сеемо, семя). Из слов Немецких, имеющих окончание на теп или те или т многие принадлежат ещё ранней эпохе обще-Иранского языка (как Name), бо́льшая часть наплыву Славянскому, и ни одно не принадлежит собственно Германскому характеру, который не имеет причастной формы. В иных явно не только развитие, но и происхождение Славянское, как в Thurm (от творить), Oheim (от отчим, отчимый, принимаемый в отца) или в Riemen (ремень, от, резмень, как кремень от кресмень, корень кресить, сравни кресмень и кресило).

Так в языке великого Германского народа можно найти свидетельство об истории его, выведенной из сравнения всех преданий; так в современном живёт старина. Но, отделив все стихии, чуждые собственно Немецким наречиям, мы всё ещё получаем бесспорное доказательство их Иранского и именно Западно-Иранского происхождения, и в то же время видим по отсутствию слов, принадлежащих высшим областям человеческой мысли, что разветвление произошло прежде, чем успели возникнуть или утвердиться выражения, в которые Индо-Славянский мир облёк понятия отвлечённые и которые свидетельствуют о полном просвещении племени, некогда процветавшего у предгорья Гималайского и на равнинах Северо-Восточного Ирана. Между прочими чертами, обозначающими время переселения народов Европейских из их Восточной родины, до́лжно поставить отсутствие всякого слова, похожего на имя Бог, данного Славянами высшему существу. Мы видели это слово в его разных изменениях в Индостанском Брахме (Бхрама) и в Зендских: Бехрам и Багаман ²⁴⁵. Оно ещё чище сохранено нам в клинообразных надписях западного и среднего Ирана, где мы находим его в разных падежах (бага, баганам, багабис) и всегда в смысле божества, хотя почти всегда в смысле бога невысшего. Нельзя не заметить, что выражению багабис иногда соответствует слово вифибис в том же падеже и что оно напоминает форму высший или вышний, которая служит корнем имени Вишну, и что в то же время Вишну носит священное прозвище Багават, до сих пор плохо истолкованное, но вероятно, содержащее в себе корень бага (бог) ²⁴⁶. Такое сходство могло бы казаться случайным и не заслуживало бы особенного внимания, если бы оно не было одним из бесчисленных доказательств влияния племён Славянских (Ванов) на Индию и на земли Мидо-Персидские и если бы оно не связывалось с преданиями о царь-просветителе, Джемшиде Бактрийском и о Северном происхождении человекообразия в синкретизме Индостанском. Как бы то ни было, Европейские народы не сохранили этих слов и вероятно, не знали их. Поэтому переселение Германское и другие можно отнести к тому времени, когда общины Вано-Бактрийние (Сако-Геты) ещё не вносили своего личного развития в отдельные системы Западного Ирана и стороны при-Гангесской, т. е. к эпохе, предшествовавшей Вишнуизму в Индии и Ванской династии на берегах Евфрата. Впрочем, нет сомнения, что многое могло быть утрачено дикарями тогдашней Европы и что слова отвлечённые (как, например, Бог) могли уступить другим, более доступным понятию огрубевших племён. Саксонцы сохранили это слово только в составном Чернобог ²⁴⁷, а Римляне вовсе про него не знают, несмотря на явное родство со Славянами.

Во многих отношениях Кельтские наречия представляют для критики филологической предмет ещё любопытнее Германских. Во-первых, мы должны заметить, что бедные остатки племени, некогда первенствовавшего силой меча и дикой предприимчивостью в завоеваниях, отжаты в такое тесное пространство и ограничены таким незначительным числом семей, что невозможно по теперешним Кельтам составить себе полное понятие о языке их предков. С другой стороны, на краю Европы, в стране, отделённой морем от других народов, сохранилось одно поколение, до сих пор бессильное и угнетённое, которое может служить достаточным представителем своих погибшие одноплеменников: это Ирландцы. От других Кельтских семей остались небольшие обломки, уже глубоко заклеймённые игом Германца и Римлянина и принявшие в себя множество чуждых стихий. Первый взгляд на Ирландца, сравнённого с Шотландским горцем, с Валлийцем и Бретонцем, показывает значительную разницу между этими двумя отростками Кельтского (или Гаэльского) племени. Стройный, высокий, весёлый, по большей части темноволосый сын зелёного Эрина не представляет никакого сходства с приземистым, широкоплечим угрюмым, и по большей части рыжим жителем гор Шотландии и пустынь Бретани. Он представляет так же мало сходства с описанием Гаэлей или Галлов и Бретанцев у писателей Римского мира. Очевидно, другая стихия примешалась к первому населению Ирландии. Можно бы подумать, что разница между этими семьями происходит от того, что Валлиец, Бретонец и северный горец принадлежат к отрасли Кельто-Кумрийской, между тем как Ирландия мало приняла Кумрийского начала; но такое предположение не выдерживает критики. Описание древних Галлов, белокурых, белокожих, вяло-мясистых, неповоротливых (по свидетельству, что один сухощавый Лигурец стоил двух тяжёлых Галлов) не относится к Кумрийцам (Кимврам), а к настоящим Кельтам. Разбор наречия Ирландского и множество сходств с Семитической отраслью совершенно подтверждают народные предания и старые рассказы о колонизации Финикийской или Иберской. За всем тем труды современных учёных показали, что главная основа Кельтского языка была Иранская, совершенно сходная с коренным началом всех других Европейских языков. Основа эта, явная во всех Кельтских наречиях, явнее и чище сохранилась у Ирландцев, чем у их братьев, и показывает, что остатки Кельто-Кумрийские изменены примесью стихии не-европейской и диким бытом, искажающим всякое словесное начало. Примесь южная, Иберская, и юго-восточная, Финикийская, в Ирландском наречии ещё не наследована, хотя признана; но, во всяком случае, примесь не заслуживает того внимания, которое по праву во всяком языке должно быть обращено на его коренную, первобытную форму. Нельзя не заметить, что собственно Иранские стихии Кельто-Ирландского языка сохранились в нём чище, т. е. ближе к Санскрито-Славянскому первообразу, чем в Германском. Предания о древней (разумеется относительной) образованности Зелёного острова не лживы. Она только и могла сохранить неприкосновенность многих форм, исчезнувших в наречиях Немецких и Кельто-Кумрийских, т. е. в странах, никогда не знавших мирного и просвещённого быта. Примеров в доказательство бо́льшей чистоты Иранского начала в Ирландии весьма много. Одним из самых примечательных до́лжно признать сохранение окончаний в спряжении глаголов. В нём мы находим много данных для восстановления древне-Иранской грамматики. Первое лицо не подвержено никакому сомнению. Окончание его было, бесспорно, м, т. е. на последнюю согласную местоимения азем (Слав. аз, старинное Чешское яз). Таково оно в Санскритском, в древне-Эллинском, в некоторых временах Римского глагола, в древне-Славянском (настоящее время, до сих пор употребляемое Русскими в глаголе быть, есмь, и в Церковно-Славянском в глаголе ведать) и в Кельтском. Второе лицо изменило обыкновенное с или ш в р, хотя Валлийское наречие, так же как и Германия, приняло окончание на ст. Все эти перемены, не исключая самого Санскритского с или Славянского ш, суть только искажение первоначального тв (или th или ф) по наречиям. Третье лицо представляет Санскритскую форму на т (от тат или та, он), изменившуюся в дг или д. Первое лицо множественного кончается на мар, соответствующее всем древне-иранским формам, и доказывает первобытность множественного асма или асмас, сократившегося в мас (Ирландск. мар), в мы или мус по разным наречиям. Второе лицо множественного в Ирландском языке особенно замечательно по двум изменениям окончания: thaoi и bhar. В них учёные нашли какую-то трудную задачу, между тем как они представляют самое ясное свидетельство о первой форме местоимения ты, т. е. тв. Очевидно, множественное должно было быть твы, или тваи, или твас (твар по характеру Кельтической особенности). Твар с опущением первой согласной, и с прибавлением придыхания должно было перейти в вгар и бгар. Та же форма множественного твы или тваи или твас, по разным наречиям, утрачивая начальное т, или изменяя в после т в придыхание, по заменённому нами характеру Кельтской и Германской речи, составила Сл. вы, Л. vos и Кельтское глагольное окончание thaoi (точно так же как Английское thou). При этом случае до́лжно заметить, что многие санскритологи ошиблись, приняв юшмат за тему второго лица в местоимениях Санскритских ²⁴⁸: тема тва, а ю или у, которым начинается множественное, есть только искажение звука в при опущении начального т. Не нужно доказывать тождество в и у: оно ясно для всякого, знающего простонародную Русскую форму предлога в или заметившего, что Латинское tui есть древнее тви. В третьем лице окончание общее на аид или ид (Галлийское инт) и некоторых времён на тар явно составлены, одно из множественного Санскрито-Славянского местоимения тот (тас, теперь те) с переходом с в р, а другое из Санскритского окончания на анти, анту (иногда ан); Санскритское же есть только сокращение местоимения энтат. Заметим мимоходом, что анти в Славянском приняло форму ят в третьем лице множественного числа.

Не до́лжно приписывать излишней важности случайностям грамматической формы, но нельзя ими совершенно пренебрегать. Сохранение личных окончаний в Ирландских глаголах ставит древне-Кельтский язык в ближайшее родство с древне-Иранским, чем наречия Германские. То же можно сказать о некоторых местоимениях, например, о вопросительном ко, близко напоминающем формы Санскрито-Славянские (кас, кий или кой), об усиленной частице сомбг (Русск. сам), употребляемой при глаголах от Санскр. сваям, и о некоторых падежах в склонении существительных, несмотря на общее оскудение флексии: так дательное множественного числа в окончании своём на ibh представляет явный остаток первоначального бгис (в дат. и твор.), из которого составились Санскр. бгьяс, Зенд. (в клинообраз. надп.) бис, Латин. bus, Слав. ми и пр. Вообще, несмотря на огрубение Кельтского языка и на чуждую примесь, изменившую чистоту его, в нём ещё заметно, как по характеру звуков, так и по словам, содержащим понятия несколько отвлечённые, большее сходство с обще-Иранским первообразом, чем в языке Германском, исключая его Готфскую или Скандинавскую отрасль, оживлённую влиянием Мидян, Азов и Славян-Ванов. Ирландское слово ещё сохраняет некоторое полногласие, заметное даже в искажении своём. Звуки а и о, преобладающие в Санскритском, не вполне вытеснены глухими у и резкими е и и. Придыхание, исказившее мягкость первоначального языка, не совсем сгладило все черты его красоты, и гласные ещё не уступили полного перевеса согласным; например, иногда в Кельтских наречиях слова оканчиваются гласной буквой, между тем как истинно Немецкое слово всегда кончается согласной или мёртвым е (иначе мы его назвать не можем, хотя оно и не совсем беззвучно, как Французское). Ещё можно изредка в формах Ирландских слышать отзвук форм, сохранённых святыней Брахманского языка. Так, например, В iodhane – мученье, gramaisg – толпа, plunia – нырять, niomhas – блеск, dia – Бог, nua – новый, beal – солнце, sion – небо, и др. очень явны Санскр. ятана, грама, плавана плаванье, нибга, дева, нава, сьона солнце и Славянское громада, плаванье, небо, диво, ново, солнце (едва ли не сиолнце). Хотя Кельтский язык в отношений чистоты Иранского начала нисколько не может выдержать сравнения со Славянским, хотя он более Германского принял в себя чуждых стихий, но остатки древне-Иранские сохранились в Ирландии с бо́льшей чистотой, чем в Германии. К несчастью, собственно Кельтское наречие уже исчезло с лица земли. Черноволосый, сухощавый Ирландец носит на себе отпечаток Семитической примеси и свидетельствует как в языке, так и в наружных формах тела о смелости Иверских и Финикийских мореплавателей, некогда рассекавших Западные волны и бросавших свои торговые колонии по берегам Атлантического океана. Приземистый, широкоплечий и рыжеватый житель Бретани, Валлийских гор и Шотландии принадлежит к семье Кумрийской, изменённой смешением с Финно-Турецкими племенами в своей прежней родине на берегах Волги и Урала. Никогда Кельтское племя не доходило до градостроительства и просвещения самобытного; но в то же время, по чистоте некоторых Иранских стихий, по сохранению слов, принадлежащих к отвлечённым областям речи и мысли, заметно, что первые переселенцы принесли с собой из Иранской колыбели остатки образованности, не искажённой ещё диким бытом и военными распрями. Гораздо ниже на лестнице человечества стояли последние выходцы из при-Кавказских степей Кимвры-Иотуны (Кумри), принёсшие за шесть веков до Р.Х. своим Кельтским братьям кровожадный нрав, завоевательную предприимчивость и обычаи, так же как язык, отзывающиеся долгим сожительством с Сколотами (Финно-Турками, которым Греки дали по месту жительства имя Скиефа, Сак-Иефа, принадлежавшее стародавним жителям Приволжья Сако-Гетам Славянским). При совершенной погибели чисто Кельтской отрасли и её собственного языка, в общем характере оставшихся наречий Кельтских можно распознать личное развитие и отклонение от древне-Иранских законов, определяющее колыбель Кельтской семьи на западной оконечности Ирана, в соседстве полу-Семитических Иберцев и общего гнезда Германцев и Мидо-Персиян. В этом отношении особенно важно усиление придыхания и переход многих букв в букву ф, связывающие систему Кельтскую с Иверской и древне-Италийской. Предание и религиозные мифы ведут к тому же заключению. Собственного имени Кельтов мы на Востоке не встречаем, но великую отрасль этого сильного племени находим мы в глубокой древности в при-Донской стороне. Киммерийцы (Кумри-Иотуны) жили по северному скату Кавказа и занимали богатую степь между Волгой и Доном, разрезывали на Восток и на Запад однородные семьи Валов, Карпов, Гуннов (Гуна), Великих Гетов (Массагетов), Великих Ванов (Та-ван, Мага-Ванада), Саков (Дана) с одной стороны, и Венедов, Даков, (или Саков или Гуна ²⁴⁹), по клинообразным надписям ²⁵⁰, Гетов и Вудинов (тех же Венедов) с другой стороны; примыкали на Юге к великим Азам, с которыми долго и долго боролись в кровавых распрях при Кавказской стене по явному свидетельству Эдды ²⁵¹, и касались на Севере до Финно-Турецких областей, откуда, наконец, нагрянула на них кочевая сила мнимых Скифов, сила неотразимая, как и во времена Чингиса, но и тогда, как и после, способная только к быстрому натиску, а не к основанию твёрдой власти. Действительно, Сарматы-Азы и Славяне Дона скоро вытеснили Скифов из степи при-Эвксинской; но первый налёт средне-Азийского племени выгнал навсегда Кумрийцев из их давнишних жилищ. Бедные остатки народа держались ещё несколько времени в Крыму, откуда налетели последней бурной тучей на Германию и Италию, опустошая и разрушая всё перед собой, кроме земель уже завоёванных соплеменными им Боями в Чехи и Беолгами при Рейне, Бегство Киммерийцев направилось по двум разным путям: на Юг через Кавказ и Малую Азию, где они всё разгромили и испепелили и сами наконец погибли, не оставив никаких заметных следов, и на Север по Балтийскому прибрежью, по землям приморских Славян, Ляхов и Вендов, где они оставили вероятно, завоевательные колонии Омбронов (от чего Обр, исполин, притеснитель), Котинов и может быть и Бастарнов, по всей северной Германии, где они населили полуостров Кумбрийский (нынче Ютланд по другому имени Кимвров) и наконец по землям, уже занятым Кельтами, между которыми они поселились под именем Беолгов во Франции и Кумриев в Британских островах. Почти совершенная одновременность падения Кумрийской державы в Приволжье и возникновение Кельтской грозы на Западе Европы очень важна. Долго удержанные в своих северных пределах многочисленным но бессвязным населением Вендо-Лигийским южной Франции, Кельты тогда только прорвали эту преграду, когда к ним на помощь пришли их смелые и многочисленные восточные братья Кимры, уже принявшие в себя (как это заметно по языку и физиономии) Финно-Турецкую примесь от соседних Сколотов. Узкая полоса, занятая Кимрами на Востоке и положение их между восточными и западными Славянами доказывает, что они были пришельцами с Юга, откуда их мало-помалу вытеснили Мидийские семьи. Они занимали то же пространство, которое после них досталось другим выходцам с Юга, Сармато-Аланам, и так же как сии последние, они были откинуты бурей военной на дальний Запад. Для нас ясна и неоспорима их родина при-Кавказская; но родина их братьев, первых Кельтских выходцев, определяется не так легко. Однако же, обратив внимание на состав наречия Ирландского и не находя в нём ни малейшего признака Восточно-Иранской особенности или Средне-Азийской примеси, напротив того, замечая в его звукоизменении характер Западно-Иранской личности, и вспомнив, что на Восток от Каспия мы не встречаем ни малейшего следа Кельтского, мы можем смело сказать, что общая колыбель Кельтов была там, где и родина Кимриев т. е. у скатов и именно на южных скатах снежного хребта Кавказского. Это положение, само по себе уже весьма вероятное, вполне подтверждается тем, что до возвратного вторжения малого отряда Галлов западных в Малую Азию, историческая критика находит многие созвучия с именем Галлов в именах рек Мало-Азийских, жрецов Кивелы Пафлогонийской и нескольких отдельных племён, смешанных с соседними Сирийскими и Армянскими племенами.

Движение Кельтов при первом их переселении в Европу не оставило явных следов; но определить его не трудно. Недаром имя Кумов и Киммерецев в Италии и имена, которых корни принадлежат Кельтскому языку, звучат в южной полосе Европы. Можно с вероятностью допустить, что отдельные семьи великого народа шли через Элладу и Италию, расселяясь по свободным пустыням земли, ещё не населённой. Вероятно, те же самые Омброны-угнетатели, которые в земле Ляхов и Вендов северных оставили по себе злую память в слове Обр, спорили на берегах Ярого-Дона (Эридана) и в ущельях Апеннинских со Славянскими Ретами и Разенами (Этрусками) о владычестве северной Италии под именем Умбров и уступили первенство только после долгой и вековой борьбы. Но главный поток, очевидно, обратился на Север, сперва разрезывая, потом обходя Славянские поселения. На Севере от Кавказа видим мы Кимвров. Геродотовых ²⁵²; на Севере уже знает их старый песнопевец Ионии; на Северо-западе, за Фракийцами, на краю Европы, в первый раз слышим мы великое имя Кельто-Галлов, которым впоследствии было суждено завоевать почти всю Италию кроме земли Славянских Венедов, и грозить гибелью новорождённому Риму. Геродот ещё не знает Кельтов на берегах Средиземного моря: тут ещё жили Лигурские Славяне и Иверцы, мало-помалу отступающие на Запад, за Пиренейскую грань. Быть может, некоторые семьи Кельтские уже проникли южными путями в приморскую Галлию и жили там под именем Вольков (Беолгов), но это обстоятельство сомнительно и не имеет исторической важности. Во всяком случае, несомненно то, что при Геродоте едва начиналось движение на Юг главной отрасли Кельтов, усиленных новопришлыми братьями, Кимврами-Иотунами, изгнанниками при-Донских степей. За ними на Запад Геродот знает Кинетов ²⁵³, которых критика ищет безуспешно во всех племенах Европейских, между тем как не трудно узнать в них Славян при-Луарских, Венетов, иначе Генетов, в имени которых придыхание г огрубело до звука к по свойству Италийских диалектов, передавших Греку слух о дальнем, неизвестном народе.

Окончательный вывод из изучения Кельтского языка и данных исторических, сохранённых в преданиях или в писаных свидетельствах древности, очевиден: Кельты перешли в Европу после Славян, уже занимавших всю южную полосу средней Европы; но, так же как и Германцы, они отозвались ранее, чем Славяне от общей Иранской родины. Собственная колыбель их, как и личное развитие наречий, принадлежит не восточному, а западному Ирану. Степень образованности, до которой достигла уже общая великая семья Иранская, была довольно высока: ибо все родственные отношения обозначены теми же именами в древне-Кельтском, как и в других наречиях Иранских. Имена же эти развились в общей родине, ибо они не имеют корней в отдельных наречиях кроме Санскритского и отчасти Славянского (как например, дочерь иль свёкр). Сверх того, многие слова, принадлежащие к высшему развитию ума и к отвлечённому мышлению, перенесены с некоторыми изменениями из недр Ирана на западную оконечность Европы, таковы dia (Бог, Санскр. див-блистать, и Слав. дивить, – являть) nacmh, древнее naehm (святой, от Санскр. нам поклоняться, Лат. numen, может быть Сл. дума – мысль, с изменением носового звука), edbart (жертвовать, Санскр. адвара жертва), Ner (Господь Бог, Санскр. Нара), Esfhear (Бог, Санскр. Исвара), muin (учить), muinteoir (учитель, Санскр. муни мудрец, Лат. monere, Гер. mahnen, Сл. мудрый с изменением носового звука) и другие. Так в языке живёт свидетельство о древнем просвещении предков всех Европейских племён, и мы можем смело сказать, что хотя Кельты не сохранили, подобно Славянам, светильника мудрости, завещанной Ираном своим выходцам, они всё-таки стояли в отношении образованности гораздо выше Германцев и, принимая в себя многие чуждые стихии, явные в их наречиях, не впадали никогда в совершенное бессмыслие дикой и лесной жизни. Ранее оставив свою при-Кавказскую родину, они не вполне были искажены всегубящей бурей религиозных и племенных раздоров, которая свирепствовала в юго-западной Азии, но и не были, подобно Славянам, спасены свободным простором пустынь, духом общения, семейственной жизни и торговли, воплотившими в простоте и неизменности бытовой глубокую мудрость, некогда облечённую в многозначительное слово и вполне сознанную светлым младенчеством человеческого рода.

Гораздо менее важна Эллинская отрасль Иранского языка. По собственному признанию народа, Эллада от самых границ Славянской Фракии (связанной союзами дружбы и родства с Троадой и Ликей, созвучием имён со всей землёй Славянской, а особенно мифическими именами Реза и Рета, т. е. Реза и Рета, с системой Альпийской и Этрурской) до южной оконечности Пелопоннеса была населена сбродом племён: Эллины пришли с Севера от границ Славянской земли, Эпир был жилищем племён варварских, а древние жители Эллады, загадочные Пеласги, исчезли в смеси с северными пришлецами, утратили свой сбыт от влияния их воинской деятельности и забыли свой язык, поглощённый в завоевательном движении чуждого просвещения, уничтожающего все местные личности первобытных семей, точно так же как в новейшее время искусственная форма письменности Французской поглотила все особенности местных наречий. Рассматривая остатки языка Эллинского, мы должны, прежде всего, обратить внимание на отношения Эллады к другим племенам более известным или более расширившим свои жилища на пространстве земном. Славяне, как мы видели, охватывали всю Элладу с Северо-запада (в Иллирии), с Севера (во Фракии и в горной цепи Гема), с Северо-востока и Востока (в странах Троады и Ликии). Жители Эпира принадлежали, по всей вероятности, древнему и великому племени Иверцев. Самое имя Эпир, напоминающее Иберию, служит сильным доказательством в пользу этой догадки, тем более, что оно впоследствии уступило имени Албании, которое странным образом сопровождает везде племя Иберское, как имена Антов или Саков почти везде сопутствуют великому племени Вендов. Мы его видим у самого ската Кавказа в родине Иберцев, древней Альбано-Иверии, на южных берегах Франции, где миф о каменном поле олицетворяет приморских Иберцев под именем Альбиона, как Славян Лигурских, под названием Лигиона, в Англии называемой Альбионом и населённой полу-Иверскими Силурами, в сказках Английских, вечно представляющих лицо какого-то герцога Альбанийского, и в Галльском названии Ирландии и Шотландии, Эйрионах (т. е. Иберинах) и Албионах. Язык Иберский исчез, не оставив никаких ясных следов; народ Иберский исчез везде, кроме своей при-Кавказской родины: даже наружные признаки его подвержены сомнению и, всё, что̀ до него касается, принадлежит области догадок и предположений. Между тем, племя Иберское требует исследований как по собственной важности исторической, так и по своему влиянию на мир Италии и Эллады. Язык Арнаутской Албании содержит по исследованиям много слов, принадлежащих семье Кельтской, и мы не можем искать их начала в истории позднейших веков. Это наследство доисторической старины. С другой стороны, племя Иберское, судя по его остаткам в при-Кавказской стороне и в горах древнего Эпира, отличается От племени Иранского наружными признаками, сходными с отраслью Семитической. Таково было оно издревле. Свидетельство о белизне Иберцев Испанских, переданное нам безразборчивыми Римскими писателями ²⁵⁴, относится, вероятно, к Галлам, проникнувшим за Пиренейский хребет, а показание глубокомысленного Тацита о Силурах ²⁵⁵ и простой взгляд на жителей Эрина вполне подтверждают сходство Иберцев с Семитами. Самое стремление торговли Финикийской, прокладывавшей себе путь ко всем берегам, населённым Иверцами, объясняется совершенно сродством народов, никогда не разрывавших древнего семейного союза. Кажется, всего вероятнее считать Иверцев за Кельтов, подвергнувшихся примеси Семитической крови и подчинившихся владычеству Семитической образованности. Вероятно, тем же самым объясняется и свидетельство древних о наружности Славян Лигурийских, близких соседей земли Иверской и, может быть, принявших в свой состав отдельные Иверские семьи. Как бы то ни было, невозможно предполагать чистоту родовую и самостоятельность слова в тесной Элладе, окружённой, как мы видели, Славянами и дикими Эпиротами и покрытой в южной своей половине колониями Финикии и Египта. Действительно, язык Эллинский, развившийся в стройном и богатом организме, представляет бесчисленные точки соприкосновения в одно время с наречиями приморских Семитов и с первобытным источником Иранского слова, сохранившимся на берегах Ганга и в речи Славянской. Никогда филологическая критика не отделит в этой многостихийной смеси собственно-Пеласгического начала от других начал, связанных с ним братским союзом общего корня и общего развития под родимым небом Ирана. Беззаботные художники Эллины и воинственный Рим, чуждый всякому человеческому сочувствию, не сохранили нам никакой памяти о слове до-Эллинских обитателей Эллады и самобытных народов южной Италии. Таким образом, критика не имеет никаких данных для разрешения вопроса о древних Пеласгах. Сродство языка их с позднейшим Эллинским включает его в семью Иранскую. Древнейшие формы, особенно Дорического наречия, указывают на преобладание буквы р в окончаний слов и таким образом связывают его с речью Германской; но эти слабые признаки недостаточны для исследования исторического о происхождении племени Пеласгов и о времени их отделения от других Иранских братьев. Полное образование семейной жизни до эпохи их переселения явно. Очевидно, названия степеней родства в языке Эллинов вошли в него не от примеси другого наречия. Многие формы отличаются близостью к коренным названиям, сохранившимся в Санскритском, и не могли произойти от влияния Славянского (таково, например, слово ϑυγάτηρ совершенно согласное с Санскритским духитри). Другие принадлежат к изменению общему всем языкам Европейским, но не замеченному до сих пор в письменности Брахманской. Так, например, окончание ιδης показывает ясное сродство со Славянским вич, Кельт. фиц, Готфо-Саксонским инг и Латинск. filius. Ἐκυρος, δαήρ и другие свидетельствуют, что семья уже не ограничивалась простыми отношениями тесного домашнего круга, но заключала в себе многосложное развитие патриархального быта. Отсутствие коренных слов, принадлежащих к отвлечённостям грамматическим и к области высшего мышления, доказывает не отсутствие образования умственного в первобытном племени, но одичание отдельной семьи Пеласгов и подтверждает заключения, выведенные из предания и хода мысли религиозной. Νοεῖν, μνημη, γνωμη, ἐιδεναι (из джна, ман, вид, знать, мнить, видать), так же как и богатство грамматических развитий свидетельствуют о высоком просвещении, поглощённом темой позднейшего невежества. Общий же характер Эллинского языка и его отличительные черты, т. е. замена звуков свистящих придыханием и в особенности присутствие члена, вышедшего из местоимения тот (также и в Кельтском) указывают на западно-Иранское происхождение древних Пеласгов и связывают их личное развитие не со Славянами, но с Кельто-Германской отраслью. В то же время бо́льшая мягкость собственно Эллинского наречия, точно так же как приход Эллинов из стран полу-Славянских, их сказочный антропоморфизм и в особенности поклонение Аполлону Гиперборейскому, связывают историю языка и просвещения Эллады с представителями восточного Ирана, первородными жителями средней Европы, Славянами. Так самое громкое имя поэта полубога Орфея принадлежит Фракии; так первый, вечно незабвенный памятник Европейской поэзии возник в соседстве Мало-Азийской, Великой Венедии, уже павшей под ударами воинственной Эллады. Скажем мимоходом, что Гомер, несмотря на древность своих творений, уже был далёк от времени войны троянской, тёмное предание исказило все исторические формы происшествий, и имена богов, защитников Пергама, слились с именами его смертных героев. Так, например, в Аполлоновом жреце Гелене ²⁵⁶> мы не можем не узнать самого Аполлона Славянского, Белена, которому столько капищ было посвящено в позднейшие века с надписями Аполлона Белена. Изменение имени происходило в этом случае по тому же закону, по которому Гелиос соответствует словам Славянским велий и белый, Семитическим Вел или Беал (также Иель). Что касается до основных форм языка Эллинского, филологи Германские уже заметили, что они представляют гораздо большее сходство с Немецкими, чем Латинское наречие (до́лжно прибавить: и чем Славянское). Эта близость языков и одинаковое их отклонение от первобытных законов коренной речи объясняется тем, что Германцы и Пеласги возрастали в общей колыбели в Западном Иране, или предгорьях Тавра и Кавказа, и изменялись под одинаковыми условиями и от влияния одинаковых обстоятельств. Бесконечное же превосходство Эллинского слова перед Немецким, в отношении грамматического словоращения и сохранения многих выражений для отвлечённой мысли, свидетельствует только о том, что племя Пеласгов до его перехода в новые Европейские жилища менее Германского пострадало от пагубного влияния народных волнений, прекративших век раннего просвещения, а после перехода менее подверглось искажению речи, неизбежному следствию пустынного и дикого лесожительства. Смешно было бы думать, что это богатое словоращение развилось органически в племени Эллинском из безжизненности первоначальных – нефлексионных – форм коренного наречия (хитрое предположение защитников туземства). Стоит взять любой пример из любой сравнительной грамматики, чтобы видеть ясно нелепость подобных мнений; и, конечно, ни один человек, не испортивший Богом данного ему разума излишним потреблением книжного товара, не припишет случайности или действию органических законов совершенного тождества 2-й формы Санскритского прошедшего времени и 1-го Греческого аориста (например, единств. число: адик-шам, – шас, шат, двойств. адик-шатам, множ. адик-шама, – шата, – шан – шанта, и единств. ἔδεικ-σα – σας, σε; двойств. ἐδεικ-σατον, σατην; множ. ἐδεικ – σαμεν, – σατε, – σαν – σαντο). Эти явления, повторяющиеся во всех наречиях Иранских, представляют ясное свидетельство о высоком развитии коренного языка, далеко превосходившего все позднейшие свои отрасли, не исключая Санскритской. До́лжно заметить, что Славянское слово, ближайшее во всех других отношениях к Санскритскому, более всего утратило глагольное словоращение. Это явление, противоположное другим, объясняется для нас только бытовым характером Славянской семьи, обращавшей более внимания на вещественность предмета, чем на отвлечённость действия. Мы уже заметили, что в языке Славянском большее число корней находится в именах существительных, чем в глаголах, впрочем, не до́лжно думать, чтобы недостаточное развитие спряжений было исконным свойством языка Славянского и даже наречия Русского. Бури военные, смуты и последовавшие за ними дикость лишили их прежнего богатства; но песнь о плъку Игореве сохранила нам драгоценный и единственный остаток старой, к несчастью, утраченной формы в слове бяшет (было бы), совершенно соответствующем Санскритскому условному абавишьят. (Окончания шьям, шьяс, шьят и хъ или съ, – ше и шет). Присутствие отрицательного а в наречии Эллинском и отсутствие его в других Европейских наречиях повело бы к заключению, что семья отделилась от своих восточных братьев весьма поздно и тогда уже, когда форма а вытеснила раннюю форму не; но мы видели, что они обе заключались в первобытном языке и отзываются более или менее ясно во всех выводных наречиях: поэтому до́лжно предполагать, что преобладание а в Эллинском языке есть явление личного развития, сходное с таким же явлением в Индостане, но не прямо происходящее из него. Впрочем, уступая далеко Славянскому языку в явных признаках братства или тождества с Санскритским, наречие Эллинское представляет много доказательств своего преимущества перед Кельтской или Германской речью. В нём более заметна смесь с чуждыми стихиями, внёсшими много новых и вытеснившими много старых корней, чем прямого оскудения, проистекающего от умственного падения племени. Слово Эллинское приняло в себя начала внешние, Семитические, Славянские, может быть Кельто-Иберские (из Эпира), но слило их в могучее и богатое единство, подчинив по большей части законам ранней речи, принесённой выходцами из Ирана. Состав Эллинского языка относит его, по-видимому, к разряду тех смешанных наречий, которым обыкновенно даётся прозвище lingua franca; но сильный и коренной организм, логическая стройность и чистота первобытного наречия восторжествовали над началами чуждыми и переработали их в одно целое, полное самостоятельной жизни и поэзии. Очевидно, древний Пеласг, не принявший вещественной образованности и стихийного символизма от Кушитов, или словесного просвещения и сказочного человекообразия (антропоморфизма) от северных своих соседей, жил ещё остатками мысленной жизни, развившейся в родном Иране. Утратив прежнее богатство знания, но не исказившись ещё бессмысленной дикостью, в которую погружаются семьи воинственных звероловов, он хранил память о духовном призвании человека, об его значении и об отношении к верховному, безымянному, непостижимому Божеству. Таков вывод из древних сказаний о символической религии первых жителей Эллады, об их вере в духовный мир, окружающий и хранящий мир вещественный; таков вывод из всего, что̀ мы знаем о религии Пеласгов Италийских и об отвращении их от человекообразного представления Божества, давшем особенный характер святыне Римских патрициев и законам Сабинского Нумы; таков же вывод из критического изучения наречия Эллинского, не самобытного по внешности корней и словесного состава, но в высшей степени самобытного по словоращению и внутреннему духовному значению.

Все Иранские наречия содержат в себе более или менее богатые остатки наследства, завещанного им от первых родоначальников; во всех видны неоспоримые доказательства той непостижимой высоты, до которой достигла словесная и мыслительная жизнь великого племени, разветвившегося на множество могучих отраслей, покрывших собой часть Азии и всю Европу, а теперь предписывающих законы всей земле; но все наречия носят на себе признаки жалкого оскудения и упадка. Быть может, раннее образование человечества погибло от своей односторонности; быть может, плодотворный и богатый синтез не был сопровождаем хранительной силой анализа и погиб от соприкосновения с этой чуждой силой; быть может, человек думал как жил, младенчески-светлый и младенчески-мудрый, и не мог сохранить своей детской чистоты с наступлением бурного, юношеского возраста. Никому уже не дано снять вполне завесу с тайны доисторической древности, но какие бы ни были причины, факт очевиден. Время раздела семей было временем падения, и героические века, с которых начинается история разрозненных семей, были веками тёмного варварства, с разгоравшимися страстями, с угасающим светильником прежнего разума. Поэтому не позволительно бы было думать, что наречие тем древнее, тем менее оно содержит в себе признаков умственного развития: напротив того, чем более в наречии следов просвещения, мысли и логической стройности в слове, тем ближе оно к общему корню.

О языке Иранском можно утвердительно сказать, что он вместе с племенем разделился издревле на две отрасли. Одна, Восточная, полногласная, богатая звуками и словоращением, не отягчённая злоупотреблением придыхания, почти чуждая звуку ф и содержащая в себе почти все свои корни, хранилась под защитой святыни бытовой и мысленной; другая, Западная, скоро подпавшая влияний бурных племён при-евфратских, столкновений страстных и воинственных Семитов и кровавым раздорам двух религиозных систем, встретившихся с мечом и огнём в странах Сирии и Палестины, утратила своё полнозвучие и величавость, огрубела в глухих гласных и в бесчисленных придыханиях и забыла бо́льшую часть своих коренных начал. Первая из земли мирного Джемшида, из святыни Персидского Востока (Бахтер) распространилась на Юг за Гималайский хребет (Зимават, зимовая гора), а на Север и Запад за Каспийское море, за Дон и за Альпы до крайних пределов Европы. Эта отрасль имеет своих представителей в Брахманах Индии и в Славянах. Вторая, заключающая в себе все остальные языки Иранские, основала в Азии наречия Зенд, Пазенд, Пехлеви и Парси, и перенесена в Европу ранними выходцами, Пеласгами: вторыми, более всех причастными чуждой примеси, Кельтами Ирландскими, и последними, более всех одичавшими – Германцами. Мы не говорим уже о Сарматах и Кимврах, которых переселение принадлежит векам историческим. Все эти наречия по важности своей, определённой уже прежними выводами, должны для критики филологической разместиться в следующем порядке: Санскритское, Славянское, Зендское со своими отраслями, Эллинское, Кельтское и Германское.

Признавая, что слова̀ не равны между собой важностью в отношении к историческому исследованию о сродстве языков, критика должна заметить бо́льшую или меньшую способность слов к изменению. Во-первых, слово тем более подвержено прихотям произношения, чем чаще оно вращается в ежедневной передаче понятий. Священное и таинственное остаётся неприкосновенным от того именно, что оно редко употребляется; бытовое и пошлое вечно в ходу и употребляется не бережно. Это тот же закон, по которому мелкая монета чаще крупной должна поступать в перечеканку, ещё важнее самая определительность понятия, содержимого в слове. Чем твёрже и неизменнее самая мысль, чем труднее её иносказательное выражение, тем менее звуки, когда-нибудь избранные для её выражения, подвержены переменам. Оба эти правила несомненны. Но с другой стороны, они находятся в частом противоречии, ибо великое всегда более или менее отвлечённо и способно быть выраженным иносказательно; и так в нём находятся в одно время качества, охраняющие его, и возможность лёгкого искажения. За всем тем едва ли область высшего мышления не лучше сохраняется, чем слова, относящиеся к миру грубо вещественному. Во всяком случае, нет сомнения, что определительность, или, лучше сказать, исключительность мысли служит порукой за неизменность слова.

Этому мы видим резкий пример в именах числительных. От двух до десяти они сохранили единство своё во всех наречиях Иранских и совершенное тождество с коренной формой, исключением некоторых усечений или изменений, произведённых различными потребностями чувства благозвучия в различных семьях (как утрата носового звука в Славянск. девять из коренного нев или нав или введения придыхания в Эллинских словах для шести и семи на место прежнего свистящего начала). Между тем мы видим, что слово эка для единицы утратилось у всех и заменено звуками, совершенно несходными с ним. Так у многих оно вытеснено местоимением, а у Славян выводным един или один из ади или адима – первый. Между тем, кажется, можно сказать утвердительно, что форма эка первичная и находилась в коренном языке, по крайней мере, Эллинское слово ἑκατόν (вероятно, эка-сто, одна сотня) подтверждает это мнение. Как бы то ни было, легко понять, что мысль об одном не представляет в себе того ручательства в неизменности своего выражения, как мысль о четырёх или девяти. Всякий, слушавший Русского крестьянина на торгу, должен был заметить, что он начинает счёт с двух, а не с одного (раз, два, три, – четверик, два, три и так далее), и всякий мыслящий критик поймёт, что местоимение или слово, обозначающее бытие вообще, и многие другие могут заменить слово один, но ничто не выражает шести, кроме слова шесть (хотя оно может также назваться один-пять или два-три в народах, погрузившихся в отупение дикого и одинокого быта). Точно также можно заметить, что местоимение третьего лица более других подвергается изменениям и что неопределённый глагол быть, несмотря на его высоко-религиозное значение, едва ли спрягается правильно на каком бы то ни было языке.

Впрочем, таков странный ход человеческого произвола в словесном развитии, что его совершенно невозможно заключить в какие-нибудь положительные правила. Весьма легко понять, что один и тот же коренной звук мог делаться в разных наречиях, проистекших из одного и того же языка, основой слов совершенно разнозначных (как например, небо и Nifelheim); но гораздо труднее постигнуть закон, по которому в наречиях, отделившихся от языка, уже грамматически образованного и давшего уже определённые названия всем оттенкам мысли, слова́ составные могли почти без всякого изменения быть принятыми для названия предметов, мало похожих друг на друга, Между тем, как ни непонятен этот закон, мы имеем множество данных, не позволяющих сомневаться в нём, и если бы внимание беспристрастных критиков было обращено на него, коренное тождество всех языков было бы фактом давно уже неподверженным никакому сомнению.

При исследовании таких явлений надобно вспомнить, что в прилагательных и существительных, выражающих какое-нибудь качество, содержится уже неопределённость в отношении степени выражаемого качества. Новые слова, взятые из других корней, вкрадываются беспрестанно в составе живого языка и соперничеством своим возвышают или понижают степень, заключённую в первоначальном выражении. Таким образом, прилагательное или существительное имя, переходя по этой лестнице, может в течение веков принять смысл прямо противоположный его первому значению.

Пример такого перехода мы знаем в Русском слове изрядный (прежде отличный, теперь едва ли посредственный) или в Английском слове bairn (прежде молодец, а теперь почти дитя), или в Санскр. тап (жечь, согревать), составившем два Славянские слова топить и тепло, из которых одно указывает на высокую, другое на малую степень жара. Это же слово, переходя через Латинское tepidus, составило Французское atièder (еле тепловатое) и глагол atièdir, которым можно выразить не только согревание слишком холодного, но и остужение слишком горячего. Точно также слово идея, которое Греку представляло едва ли не высшее достояние человеческого разума, для Француза однозначно со словом вздор ²⁵⁷.

Сверх того, не до́лжно забывать, что всякий язык, говорённый великим народом, не может не делиться на разные наречия. Сначала всякое из слов, употребляемых на каждом из них, понятно для всех; но при первом переселении слова́ получают новые значения, и в самое короткое время уже словесное сообщение между разделившимися семьями делается невозможным.

Так Санскр. слово стри (сокращённое из сутри рождающая – корень су, как духитри – корень дух) и Слав, слово жена (корень джан рождать) должны были первоначально принадлежать двум наречиям одного языка и быть понятными в обоих. Теперь же Славянин уже не понимает слова сутри и из корня су вывел только название самок в плотоядных животных, особенно же собаках (сука). С другой стороны и на берегах Инда, кажется, слово жена в общем смысле женщины утратилось и только сохранило в священном Санскрите значение родильницы (джанани).

Относительно к явлениям видимой природы, переселение народа под новое небо и в новую землю, растящую неизвестные деревья и населённую невиданными животными, должно было перепутать все понятия, и лёгкое сходство, замеченное между новым неизвестным и старым давно знакомым, могло придать многим предметам имена, созданные не для них.

Человеку легче воспользоваться каким-нибудь случайным и частным сходством для названия нового предмета знакомым словом, чем выдумать новое имя. Таким образом, понятно тождество Сл. кужель ²⁵⁸ и Санскр. куса, хотя трудно заметить что-нибудь общее между очищенным льном и Индейским растением (Poa Cynosuroides). Вероятно, что употребление того и другого в священных обрядах богослужения повело к тождеству названий.

Гораздо труднее разгадать, каким образом одно и то же слово могло сделаться названием предметов совершенно различных, когда явно, что коренное племя знало их и давало им разные имена. Впрочем, дело филологии и здравой критики признавать несомненные факты и выводить из них здравые заключения, а не теряться в бесполезных догадках. А факт этот ясен и не подвержен никакому сомнению.

Быть может, при раннем разделении семей ещё хранилось в людской памяти значение корней, из которых уже давно развились названия деревьев, животных и других предметов; поэтому новые имена, одинаково составленные, могли быть приданы отдельными семьями тем предметам, в которых они замечали наибольшее сходство с незабытыми корнями прежних слов. Различие понятий должно было произвести однозвучные слова с разными смыслами. Впрочем, такое предположение не совсем вероятно. Развитие речи было уже так велико и разнообразно (как мы это видим из остатков её в уцелевших наречиях), и в то же время признаки умственного упадка и невежества так заметны в самом первом отделении частных семей от первобытной общины, что трудно уже в то время предполагать живое сознание коренных начал. Вероятнее было бы другое предположение. Высокое просвещение, так же как и первые попытки детского разума, ведёт к обобщению понятий. Язык первоначальный мог представлять классификации такие же, как современная наука в Европе или письменная система в Китае. Конечно, это предположение не может быть доказано вполне; но оно отчасти оправдывается прилагательным характером слов, обозначающих предметы из царства животного или прозябаемого, и особенно подтверждается старо-Славянской формой баба-птица, лев-зверь, кит-рыба, ягода-смородина, плакун-трава и проч. Та же самая классификация, переходя как наследственное достояние к огрубевшим потомкам, должна была непременно подать повод к бесконечным ошибкам и недоразумениям. Общее имя рода сделалось именем вида, имя вида сделалось именем рода или видового подразделения и, наконец, названия в разных наречиях так перепутались, что невозможно уже отгадать старую номенклатуру, существовавшую в первобытном языке.

Всего удобнее можно понять этот ход в изменении смысла слов из письменных форм Китая. Всякое животное, как и всякое растение, принадлежат по системе иероглифов (иначе мы не можем назвать письмена Китайские) к какой-нибудь великой семье, обозначенной одним иероглифическим знаком. Знаки подразделений составляются из общего родового знака и другого, выражающего отличительные приметы каждого подразделения. Очевидно, если иероглиф перейдёт в скоропись и полу-учёная система Китайских книжников утратится, родовой знак при сокращении видового может сделаться видовым, и если то же действие повторится у нескольких отдельных народов, каждый из них обозначит разные виды одним и тем же родовым знаком, утратившим первоначальный свой смысл. Таким образом, разрешается задача, представляемая нам всеми Иранскими наречиями. Нет сомнения, что в родине Иранцев известна была порода волков. Санскритский язык сохранил форму врка, соответствующую Славянской волк ²⁵⁹, Германской Wolf. Во всех трёх наречиях это слово имеет одинаковое значение; но в Индии оно уже не совсем ясно, потому что равно даётся и настоящему волку и горной собаке. Если мы примем его за родовое имя, к которому прибавлялись другие обозначающие видовые изменения, мы поймём легко, как при утрате видового названия vulpes (корень вульп, сохранённый в Молдавии) и ἀλώπηξ очевидные искажения прежнего волк или вулк сделались именами лисицы, и как другое искажение того же слова осталось у Римлян именем волка lupus (корень луп у Молдаван). Может быть даже, в двух названиях Лат. vulpes и Гр. ἀλώπηξ усовершенствованная филология откроет соединение родового и видового имени (т. е. волк, и пёс сохранившийся только в Славянских наречиях). Точно также родовое линкс могло принять значения видовые и перейти в Сл. лис. Греч. λυγξ (рысь) и Герм. Luchs, в то же время искажаясь опять в Сл. рысь и Греч. λύκος (волк). Заметим мимоходом, что весьма важное прозвище Аполлона Ликиос ²⁶⁰, которое обыкновенно, и весьма неловко, объясняется волчий едва ли имеет какое-нибудь сношение с четвероногими. Аполлон (Белен или Бел-бог) – у Гомера покровитель Трои и её союзников; он вообще, как мы уже видели, бог Севера и племени Славяно-Вендского. Кажется, прозвище его связывается с самим прозвищем племени, которое у Греков, как у Германцев, было принято за собственное имя (Ликии и Вильцы, из великий). Белен Великий был изменён в Эллинскую форму Аполлона Ликиос и окружён, очень некстати волками по милости Эллинских словотолкователей, забывших происхождение бога и не знавших никакого языка кроме своего. Впрочем, для поддержания прежнего толкования можно бы было привести поверье Русских, смотревших издревле на волка как на священное животное и препоручивших его в наше время покровительству великомученика Георгия. Не скрывая этого довода, мы должны признаться, что он неудовлетворителен и что мысль о великом более прилична северному богу добра, чем прозвище – волчий бог. То же самое, что̀ происходило со словами волк и лис, повторилось со словом бык (Лат. bos, bucus, buculus, Эллинск. βοῦς), перешедшим в Немецкое Bock (козёл), с громким словом таврос или тор-ос, Лат, taurus, перешедшим в слово тур (горный козёл); со словом мёс (Перс. корова), перешедшим в Эллинское москос (телёнок) и Славянское меск (лошак); или с Санскр. сакуна (птица), из которого составилось Сл. сокол ²⁶¹. Таким же образом Славянское вол отзывается в Латинском vitulus (телёнок) и может быть в Персидском вёл (лошадь), и Германское Ziege и Греч. хейги в Русском сайга (вероятно, от сигать, прыгать), или Латинское piscis (рыба), Немецкое Fisch в названии пескаря. Точно также слово ворон или вран Славянское и Кельтское сделалось Английским wren (произнося рен). а Rabe (ворон) слышно в Сл. врабий, и Эллин. κόραξ (ворон) в Сл. грач, или Сл. гарина (лань) и олень в Elend (лось): или корова в Лат. cerva, вероятно, керва (самка оленя), ветла в Лат. betula (берёза). Кроме различия видового, разницы половые или обозначения возраста могли быть приняты за особенное название животного. Так например, слово сука, означавшее без сомнения всех самок вообще, было присвоено одним самкам плотоядных животных, а савака (Санскр. щенок) вытеснило из Русского языка первоначальное пёс. Наконец, можно легко понять, что одна и та же видовая примета первоначально прибавлялась к разным родовым названиям, как в нынешних системах ружусь, или грандис, или нана, не производя никакого смешения понятий; но как скоро утратился смысл прежних слов, и родовое имя было откинуто народным обычаем, одна и та же видовая примета, уцелев, осталась для обозначения животных, не имеющих совершенно ничего общего между собой. От этого произошли сходства в названиях, теперь считаемые за случайные, но действительно указывающие на первобытное единство. Примеров приводить не нужно, ибо они слишком многочисленны и все более или менее могут казаться сомнительными; но к ним, может быть, относится звуковое тождество слов бобёр (Нем. Biber) и бабр, Индостанское и Сибирское название великолепного тигра, никогда ещё не виданного Европейцами, кроме Русских Сибиряков, известного в Китае и в Гималайских горах и отличающегося от всех других тигров белизной кожи и огромным ростом. Точно также коренное слово сигать, равно утраченное в Германии и в Индии, могло служить общим видовым названием, которое при утрате родового означило в Германии козу (Ziege), а в Индии льва (синга). Мы уже сказали, что все примеры более или менее подвержены сомнению, но закон понятен и никакому сомнению не подвержен. Вероятно, в древнейших памятниках поэзии народной можно бы ещё открыть соединение родового с видовым названием под неизменными прилагательными иных имён. Например, общая форма песен ясен сокол очень напоминает Санскр. сьена сакуни (сокол-птица, хотя и сакуни имеет значение маленького орла или ястреба).

Всматриваясь в любой язык, мы замечаем в нём множество синонимов: бедное богатство, которого ничто не оправдывает. Априористы, всегда готовые на решение всякого вопроса, догадались, что ход ума человеческого в первобытных общинах не должен был допускать разнозвучных имён для одного и того же предмета. Это мнение довольно вероятно; но от него развилось другое, совершенно бессмысленное, хотя и имеет многих защитников, именно что всякий синоним есть плод смешения наречий. Самое лёгкое изучение языков современных и слов родившихся и погибших уже на памяти человеческой, должно избавить нас от такого заблуждения. Когда какой бы то ни было предмет обращает на себя исключительное внимание и изучение, все мелкие оттенки его получают особенные имена, понятные и ясные для всех. Если в жизни народа или в направлении мысли произойдёт перемена, тонкие различия, замеченные предками, сделаются непонятными для потомков, и явится множество синонимов на мучение книжникам и на радость стихотворцам.

Несчастный перелом в жизни Русских, расторгая или, по крайней мере, ослабляя узы древнего семейства, почти изгладил из памяти наших современников тонкие различия родственных отношений, которые были так богато развиты чисто семейной жизнью старых Славян. Мы надеемся, что невежество наше пройдёт вместе с его причиной, с жалким поклонением одностороннему просвещению и мелкому быту Западных народов, но должны признаться, что к стыду нашему бо́льшая часть так называемого образованного класса не умеет различить снохи от невестки или даже деверя от зятя, хотя все эти слова принадлежат языку первобытному и многие даже составлены по закону Славянской личности. То же самое, что̀ происходит в наше время, происходило от начала веков, и самое первое человеческое наречие должно было представлять множество синонимов, хотя и не столько, сколько его искажённые отрасли. Так, например, мы видим в Славянском языке, что с самого раннего возраста, в нём жили два слова, означаются рождение, теперь забытая: су и род (Санскр. су родить, рудг происходить). От обоих слов возникли и разрослись бесчисленные отрасли: сын, сноха, народ, порода и проч.; из них же развились и два синонима, некогда различавшиеся смыслом, но теперь однозначащие в разных Славянских наречиях: сук и рожен и роженец. Слова сук не до́лжно сводить с Санскр. сакха, ветвь, которое осталось в Сл. соха, раздвижной корень. Таким образом возникают синонимы из самой жизни народного языка или наречия.

Впрочем, изо всех причин, способствовавших к уничтожению всякого сходства между наречиями, более всех должна была действовать склонность юношеских народов выражать предметы метафорой или словом описательным. Теперь ещё Аравитянин в своих импровизированных песнях или в живой восторженной речи охотно пропускает существительное имя и просто выражение предмета прилагательным словом. К метафорам должны были присоединиться имена местностей, с которыми была связана идея отличий или превосходства.

Едва ли не эта причина множества разных названий коня в Санскритском языке; и, несмотря на то, что Санскритологи придумали корни для слов асва и турага, нельзя не вспомнить, что Индия бедна лошадьми и что в асва слышно имя Азов, а в турага имя их северных соседей туранцев. Заметим, что филологи вообще слишком много придают важности отдельным буквам и требуют от них излишней неприкосновенности. Хотя в слове асва, с или скорее датское картавое ш разнится от з в слове аз, не должно отвергать возможность этимологии, основываясь на одной этой примете. Во многих языках с принимает звук ш при иных условиях (например, в Немецком) или колеблется между звуком с, ц и к (как в Латинском кастус и инцестус); в самом же Санскритском множество синонимов разнятся только звуками ш и с (или з), то есть не разнятся вовсе: например, прозвище сри, данное женскому человекообразному началу в мифологии (Лакшми) есть, бесспорно, не что иное, как стри, т. е. жена. В этом убедится всякий, сколько-нибудь изучивший характер разных религиозных систем в Индии. Впрочем, слово турага напоминает также и название таврос и тур и, может быть, относится к прежде замеченным нами переходам видовых и родовых имён.

Не нужно искать примеров тому, как прилагательные, взятые из местностей, вытеснили мало-помалу настоящие имена животных; многие довольно известны, но один, ещё не замеченный, особенно важен в смысле историческом. Это имя русак. Оно, бесспорно, не происходит от цвета шерсти, нисколько не похожей на русую, и доказывает, что северные Русские долго называли Русью только южную сторону ²⁶²: ибо, как известно, северный заяц беляк, и русаков мало в дремучих лесах нашей Новгородской колыбели. Но, как мы сказали, метафора более всего изменяла словесный состав языков. Например, есть животное, которое почти во всех наречиях утратило своё коренное имя и получило прозвище от своего крика. Это петух, пивень или петел, которого имя было в старину кур или, судя по женской форме кокша или кокош, – кок, странным образом отзывающейся во Французском языке, вероятно, из древне-Галлийского, по Гр. ἀλέκτορ (пробудитель), в Сибирских наречиях тауш (голос), по лат. gallus (тоже голос, garrulus) и так далее. Славянские наречия также дали вообще прозвище медведь или ведмедь животному, лакомому до лесного мёда, и таким образом невозможно уже узнать старого названия и заметить в нём тождество с другими языками Иранскими, хотя самое прозвище составлено из слов. принадлежащих к общему достоянию, именно Санскр. вид (знать) и Санскр. мадгу (мёд), из которого вероятно, также составились Санскр. мад быть пьяным и Кельтийское mad, бешеный, по известному свойству старых медов (Заметим, что Латинское мадера, Санскр. мад жидкость, истекающая из висков слона, происходят, вероятно, от другого корня пот, общего для идеи жидкости и перешедшего в носовой звук). Кажется, можно утвердительно сказать, что некогда Славяне давали медведю то же имя, которое сохранилось в Немецком языке Bär и что это слово было родовым для многих плотоядных. От того до сих пор логовище медведя называется берлога; от того имя бар-сук (как будто медвежонок) и бир-юк или бер-юк (волк в иных частях России, а в других медведь по поговорке: бирюк-те нанюхайся). Точно также мы уже заметили, что сорока есть только иносказательное название (нарядная) и что по всей вероятности сорока называлась в старину пега, хотя нельзя утвердительно сказать, чтобы и имя пега не было иносказательным прозвищем, значащим разноцветный. Древнее значение этого слова в Греческом πεγάσος (бесспорно, двуцветный: конь Персея принадлежит, как и сам Персей, к высоким символам древней веры Ирана и к эмблемам светло-мрачного мира). Славяне, как видно, чище сохранили первобытный звук. В лебеде можно подозревать простую перестановку букв слова белый; в Нем. Adler (орёл), кажется, ясно понятие о благородном; в Schwan (лебедь) видно прежнее свэтан (Санскр. свэта белый); в Греч. ἵππος, соответствующем по закону придыхания Адыгейскому и Абазинскому шибс, отзывается вероятно, утраченный корень шиб (Славянск. шибкий быстрый). Последнее предположение кажется довольно смелым; но догадка, что слово конь было коренным именем для лошади, подтверждается разительным сходством имён Греч, кентавров с конскими телами и Индейских киннара с конскими головами. Созвучие двух первых слогов не случайно, а объяснение киннара от ким и нара (что̀ за люди?) точно так же нелепо, как и вывод кувера от что́ за тело? или от дурнотелый. Остаётся предположить, что слово кен, кин, так же как Слав. конь, означало лошадь, или что оба народа Славянские (жители земли при-Гималайской, т. е. Бактрии) и гор Фракийских были и называли себя конниками. Совпадение слов конь (лошадь) и Кельтского куан, Гр. κίων, Лат. canis (собаки) и прочие подобные довольно странно: быть может, оно только случайное, а вероятнее все эти слова суть видовые прозвища с утраченным началом, равно приличным лошади и собаке (как, например, в новейших системах domesticus). Те же примеры метафоры, которые мы видели в именах животных, легко бы проследить и в названии всех других предметов. Так Санскр. слово сила, означающее свойство или крепость духа, сохранившееся в Славянском языке отчасти в значении смысла (не та сила, не тот смысл), но принявшее однако же более уже значение крепости телесной, дало начало Латинск. silex (кремень); и между тем как общее родовое кость принимало в Латинском видовой смысл ребра (costa); самое слово ребро (Нем. Ribbe) принято было иносказательно за эмблему и за выражение силы (robur) и вторичным иносказанием за название горного дуба. Другие же названия дуба происходили или от съедомый (aesculus) или от господень (quercus, вспомним Гр. κὐριος ²⁶³). Название молнии почти везде представляет доказательство описательного характера: Герм. Blitz (от блеск), так же как Сл. блескавица, Русск. молния (от мол-оть, сокрушать, общего Латинскому, Скандинавскому, Немецкому и другим); Гр. ἀστραπή (от ἀστήρ блеск), Лат. fulmen (от fulgere), Сл. пылмя, или полмя, или пламя. Лат. flamma, и проч., так что невозможно узнать первобытную форму, некогда общую всем Иранцам. Гораздо легче отыскать древнее название для неба. Оно сохранилось у Славянских народов, отчасти у Брахманов и у Кельтов; но у других оно уступило иносказаниям: например, в Греческом языке οὐρανός, от Сл. уру – великий, Нем. ur древний, Гр. οὗρος в Ионийском наречии, гора; в Немецком Himmel (как мы видели от гимле-рай, Сл. земля), в Латинском coelum (вероятно, от одного корня с Кайласа ²⁶⁴, может быть Сл. коло, круг или от чела – высшая точка, предел), вытеснили первобытное Иранское имя небо и ограничили его значение частными небесными явлениями. Все эти изменения в круге Иранского слова не принадлежат к глубокой древности; родство наречий и тождество коренного языка ясны и бесспорны; но когда взгляд филолога обнимет все наречия человеческие, тогда придётся те же самые приёмы критические перенести в отдалённые века, и полная жизнь человечества представится ясной, понятной для всего просвещённого мира.

Мы уже сказали, что не все звуки, тождественные в языках, заслуживают одинакового внимания. Возрасты исторические определяются самым характером слов и их внутренним значением. Сходство корней показывает единство первоначального племени, сходство в словах уже развитых по одному какому-нибудь закону показывает мирное и братское житие под одним небом, на одной земле, при одинаковых условиях быта. Чем многообразнее, чем глубже и отвлечённее предметы, обозначенные одними и теми же звуками в, различных наречиях, тем явнее, что разрыв семей происходит поздно, и что мысль у них поднималась и упадала, яснела, и помрачалась под влиянием одинаковых законов. Таковы приметы словесные, которыми подтверждаются данные из истории, из быта и религии, и которые утверждают за Славянами бесспорное первенство перед всеми другими выходцами Ирана, заселившими пространство Европы.

Обозначив различную важность слов, мы должны ещё вспомнить, что наречия тесно связаны с народами. В каждом языке высказывается отдельная семья человеческая, и точно так же, как мы не должны ставить на одной степени все слова, заключённые в лексикон любознательностью филологов, или просить у них без разбора данных для разрешения исторического вопроса, так мы не должны приписывать одинакового значения всем наречиям и семьям человеческим и искать у них материалов для мысленного возобновления великого здания, сокрушённого веками и воинственной дикостью племён, забывших человеческое достоинство и святость братского общения.

Наследство великих предков переходило во владение многочисленным потомкам. Каждой семье доставалось оно во всей полноте мысли и слова; но каждая семья владела и пользовалась им без чужой опеки и оглядки на других. Всякое отделение рода человеческого, увлечённое в ранние смуты и борьбы, победительное или побеждённое, беспрестанно подпадало влиянию своих братьев – врагов и принимало в себя новые начала от чуждых, ограниченных личностей. Очевидно, что чем семья была малочисленнее и чем более она была стеснена в своих географических пределах, тем сильнее было действие соседних племён. Это закон чисто геометрический, отношение окружности к площади или линии к её квадрату. Итак, уже по всем внешним причинам мелкая семья не заслуживает равного внимания с многочисленной и расселённой на большем пространстве земли.

Внутренние причины ещё сильнее. Дайте человеку мёртвую природу и безмолвное вещество: вы дали полную свободу и простор его личному произволу, не ограниченному и не обузданному законами необходимости, преданий и единства в слове и мысли. Врождённые потребности истинной или ложной гармонии в звуке и в понятии высказываются в наглой независимости от тех же потребностей во всякой чужой, независимой личности и от условий, без которых невозможны общежительность и взаимная передача духовной жизни.

Чем менее сообщения между племенами, чем более земля перерезана чащей лесной, топью болот, бурным течением рек, или чем шире простор пустынь, разделяющих между собой семьи человеческие, тем многочисленнее наречия и тем малочисленнее народы, говорящие одним и тем же языком. Так, например, в тесных границах Гвианы племя, составленное всего-навсего из восьмидесяти тысяч лиц, говорит тремя языками, совершенно несходными между собой и разделёнными на двадцать резко обозначенных наречий ²⁶⁵. Картавые родоначальники передают картавость своим потомкам потому только, что они одни учат их слову человеческому; гнусавые, шепелявые и пр. передают точно также в наследство недостатки своего организма (так например, Китайцы никогда не произносят звука р, хотя очень способны его произносить, и наречие, искажённое жалкой ограниченностью личной болезни, гордо становится наряду со всеми другими человеческими языками). Но произвол, основанный на односторонности направления умственного, действует гораздо сильнее, чем потребность физической организации. Слово есть условное и покорное орудие мысли; оно принимает в себя все её оттенки, хотя с другой стороны оно также сильно действует на её развитие. Семья, удалившись от общения с прочими семьями человеческого рода, не имеет физической возможности передавать и принимать от них духовную жизнь; но прежде чем она поставила между собой и ими вещественные преграды, она уже стремлением своим к быту разобщённому и произвольным удалением обличила отсутствие человеческой любви. Семьи, брошенные случайно вглубь пустынь и в заточение островов, составляют немногочисленное исключение, которое не заслуживает особенного внимания. Можно, принять основным правилом, что тот, кто не дорожит сожитием с людьми, не дорожит, и речью человеческой. Язык для него есть орудие чисто физическое, как рука или нога. Его нужды телесны, его побуждения телесны: святыня мысли для него исчезла, а с нею и святыня слова, чудного храма, созданного для мысли. Прежняя речь, хранительница вековых преданий и вековой мудрости, должна упасть на степень крика, данного природой всем животным для призвания подобных себе на помощь или для условного знака ночной ловитвы. Таковы более или менее все одичавшие племена; таковы в наш век выходцы жизни Европейской и образованности Европейской, удаляющиеся из границ Соединённых Штатов или Канады в дикую степь за бесконечную реку (Миссисипи) или в кочевье за краснокожих звероловов. Не у таких семей, не у их потомков до́лжно искать древней веры, древнего слова, древнего предания. Они избрали в жилище пустыню, потому что душа в них была сама пустынна и мертва. Но тот, кто, не удаляясь в страны необитаемые, внутренним духом вражды и ненависти к своим братьям-людям, созидает около себя пустыню, как бо́льшая часть воинственных народов, обличает в себе то же самое стремление к бессловесному быту. Уединяя себя в дикую и себялюбивую свободу, он скидывает хранительные оковы старины и обычая, общих всем первобытным народам. Наследство мысли, слова, звука, полученное им от предков, уже нужно ему не для жизни со всеми людьми воедино, но для домашнего обихода в кругу малочисленной семьи. Своя монета, свой чекан. Тут разгул произволу и прихотям метафоры и злоупотреблению видовых названий за родовые или прозвищ за имена и искажению звука, соответствующему искажению внутренней гармонии чувства и помысла. Итак, мы не должны искать следов глубокой древности в семьях мелких, разрозненных или выказывающих по преимуществу дух воинственной дикости. Мы можем принимать данные от них как средство вспомогательное, но в то же время должны помнить, что указания истинные и богатые могут действительно быть найдены только в племенах могучих и многочисленных и что эти указания тем важнее, чем более самые племена отличались мирным, торговым и словесным характером. Можно конечно предположить, что какой-нибудь маленький народ, теперь едва заметный на географической карте, есть обломок племени некогда великого и сильного, утратившего своё единство или почти стёртого с лица земли напором других племён, поглотивших его самостоятельность, и что этот обломок уцелел случайно под защитой горных преград или непроходимых лесов. Такое предположение возможно; но, во-первых, оно позволительно только тогда, когда есть явные следы некогда великого значения обмельчавшего народа; во-вторых, оно не совсем вероятно, потому что малочисленный остаток семьи, некогда любившей общение человеческое, мирный быт и дружную встречу со всей своей земной братией, должен, мало-помалу, исчезать в массах, его окружающих; и наконец, если упадок великого племени происходил в глубокой древности, его малый обломок уже давно исказился по внешней причине, выведенной из отношений границ к площади, ими охваченной, и по внутренней причине, выведенной из преобладания личного произвола во всяком разъединённом народе. Поэтому, как ни любопытны особенности Баскского языка, как ни странен характер его словоращения, мы видим один только призрак в надеждах филологов, воскрешающих из него древне-Иберское наречие, и уверены, что почтенный и добросовестный труд их останется почти бесплодным. Нет сомнения, что Баски нашего времени – не потомки Кельтов и происходят прямо от стародавней семьи Иберцев, – Васков. Имя их сохранилось в названии диалекта эуск-ара и в имени самого народа эускальдунак и ещё более в общем согласии соседних народов, которые называют их Басками. Но в названии эускальдунак, кажется, нельзя не узнать соединения двух имён эуск-кальдун-ак, которого первая половина принадлежала древней Иберской отрасли, а вторая кальдун Кельтскому племени, так часто называвшему себя Каледонами или, по крайней мере, таким названием, которое легко изменялось в эту форму. Соединение двух народных прозвищ в одно – явление весьма обыкновенное (так например, Кельт-Иберы, Яз-Зиги, Сако-Гефы) и не может нисколько останавливать критика, а признание народное, заключённое в особенном его имени, не может нам оставлять никаких надежд на чистоту наречия. Априористический вывод вполне подтверждается огромной разностью между отдельными отраслями Баскского языка в разных долах и предгорьях Пиренейских, а ещё более явным сплавом корней, занятых из всех возможных наречий. Иберское начало в словарном составе Баскского языка может быть отделено только путём отрицательным, т. е. посредством отделения всех слов Кельтских, Римских, Германских, может быть Арабских и, бесспорно, Славяно-Вендских. Останется ли что-нибудь в словаре Басков? Сомнительно, но, бесспорно, останется, в утешение учёным и местному самолюбию народа, целая грамматика самобытная и богатая. Пойдёт ли она за Иберскую? Тогда Английская должна идти за Немецкую и Молдаванская за Латинскую.

Мы уже сказали, что наслоение племён не есть наращение ископаемых масс, и что смешение их не похоже на каменные агрегаты, которые в любой лаборатории разлагаются на свои первичные составы. Живое живо; оно не сращивается, не накопляется, не смешивается. Оно творит самобытно и вольно. Новая смесь племён: новый язык, новый строй мысли, новый закон грамматический. Так мы видим, что всякое наречие, даже Офенское ²⁶⁶, получает немедля жизнь полную и органическую. Самая грубая мысль человеческая создаёт себе форму по себе, и самая бедная мысль имеет в себе живую личность, дающую ей в чём-нибудь преимущество перед другими личностями, богатыми и по основному содержанию, и по наружному развитию. За всем тем, хотя мы не высоко ценим важность Басков для языкознания или для науки о племенах или вообще для всех отраслей исторического учения, но (судя по некоторым данным и особенно по числительным именам) мы уверены, что и от них многие любопытные подробности поступят в общее достояние человеческое. Пристрастие к этой семье, порождённое несколькими беглыми примечаниями знаменитого учёного ²⁶⁷ не слишком распространялось и до сих пор не принесло ни большой пользы, ни большого вреда науке.

Гораздо вреднее ошибка Западных учёных, которые, по какому-то странному ослеплению, благоволили счесть Литовское наречие представителем бесконечной области Славянской. Бедное племя, не заметное для летописцев в то время, когда Русь стала сливать воедино отдельные общины Славян между Балтикой и Чёрным морем; незаметное даже тогда, когда эти общины снова стали отделяться друг от друга, под названием уделов; ничтожное в самое время крайнего ослабления разорванной и умирающей Руси; ничтожное не только в отношении к могучим восточным соседям, но и в отношении к слабым соседям на Западе; племя, которое осмелилось выйти из своих лесных убежищ только тогда, когда сила Монголов подавила всю физическую деятельность и всю духовную бодрость в земле Русской, которое получило историческое значение только потому, что к нему, ещё свободному и непокорённому, примкнули рассеянные дружины Западной Руси, признавшей в нём родство языка и крови; племя без образования, без очерков, без особой веры, кроме обще-Славянской, и без грамоты (охраны языка) кроме той, которую они заняли весьма поздно от Славян же: вот то племя, которое должно было занять первое место в Славянской общине перед судом Германских критиков. Диво ли после того, что они ещё глухи и слепы к великим наставлениям истинной филологии? Мы не предполагаем в Германцах ненависти и злоумышления к племени Славянскому, мы убеждены в добросовестности их учёных; но таково грустное наследство прежних тёмных веков народной ненависти, что потомки угнетателей, сами не замечая того, ещё находятся под неразумным влиянием страстей, некогда волновавших их диких предков ²⁶⁸. Мы уже сказали, что, по неизменному нравственному закону, вечно проявляющемуся во все мгновения истории, зло, как и добро, всегда возвращается к своему источнику, и чувство вражды глубже проникает в душу оскорбителям, чем в душу оскорблённого. Оттого Славяне, угнетённые и во многих местах почти уничтоженные, охотнее отдают справедливость Германцам-притеснителям, чем Германцы Славянам. Быть может, таково мелкое внутреннее побуждение, по которому учёные Немецкие, а за ними и все Западные, невольно принуждённые дать место в своих разысканиях своим великим соперникам, ставят на первый ряд бессильную и ничтожную семью Славянскую, тем самым как будто признавая во всех остальных словесный упадок и племенное смешение. Хитрые инстинкты страсти совращают с пути истины самые чистые души; но сто́ит только разоблачить тёмное побуждение, чтобы освободить разум, невольно увлечённый в обман. Нет никакого сомнения, что Литва, принадлежит вполне Славянской отрасли: таков вывод из её языка, веры и обычаев. Но самое имя Литва, собирательное из имени Лит (по форме Санскрито-Славянской), напоминает вполне все названия, данные Славянами северным соседям, иноплеменникам. Уже в нём слышится некоторое отчуждение народа Литов от остальной братии, и это указывает или на смешение, или на бытовое и словесное изменение, ибо коренного различия принимать невозможно. Начало слова Лит-ва (Лит) совершенно совпадает с именем их соседей Леттов, и язык их представляет множество следов Леттской примеси; поэтому мы уже не имеем никакого права считать наречие Литовское за искони самостоятельное. В вере их мы слышим отзвук чисто Славянского поклонения Велесу, Перуну и другим, а хранитель её священной тайны носит имя Кривского поколения (как в Америке у Тупаев жрецы назывались Кариб, а теперь у мелких тамошних семей они называются Тупи или Тупинамбу): явное доказательство, что каста жрецов принадлежала к племенам просвещённейшим. Поэтому мы можем смело признать исконное преимущество Славян перед Литвой в отношении к образованности. В грамматике заметно точно то же превосходство. Самый поверхностный свод, не говорю со всеми Славянскими наречиями, но даже с одним Великорусским, должен убедить беспристрастного критика в сравнительной ничтожности Литовского. Иначе и быть не могло. Земля, покорённая Готфами, плотно окаймлённая Финнами, едва ли не завоёванная поочерёдно Языгами и Сарматами, без сомнения завоёванная Русскими Славянами, не могла сохранить той полной самостоятельности, которая сохранилась в великом мире Славянском бесконечностью области, многочисленностью племени, взаимными сношениями между семьями, не утратившими памяти о своём родстве, и спасительным действием письменного языка. За всем тем нельзя не признать в Литовском наречии некоторых форм первобытных, утраченных Славянами. Таковы между прочими иные окончания на с. Вполне мы не отвергаем тёмных и сказочных преданий Литвы. Мы не видим ничего невозможного или неправдоподобного в пришествии Латинской колонии. Во время движения больших народных масс дробные отделения их могли получить направление совершенно противоположное общему, так же как при берегах морских или в проливах, перехваченных скалами, образуются мелкие, иногда подводные течения, прямо противоположные главному и нормальному движению волн. Так точно колония или крепость Римская, охваченная внезапно быстрым напором Германцев в то время, когда удар Гунно-Булгарский переменил их южное направление на западное, могла искать убежища в лесах и, не видя возможности возврата на родину, могла пробраться на Восток до тех племён, которые не знали соседства Римского и не были ожесточены Римским властолюбием. Этим оправдались бы, может быть, предания Литвы (если это действительно предания народные); но нет сомнения, что незначительное влияние мелкой Римской колонии не объяснило бы многих особенностей Литовского наречия, сближающих его с коренным языком Ирана. Конечно, иные из них могут быть простой игрой случая и следствием органического развития, основанного на тождестве корней и на сходстве законов словоращения; но бо́льшая часть, очевидно, – наследственное достояние, переданное древней великой общиной своим северным потомкам. Например, Славянский язык, утративший, вследствие своих особых законов благозвучия, окончания на с, представляет явные доказательства этих окончаний во множественном числе. Форма небо – небеса, око – очеса, древо – древеса, чудо – чудеса (род. небес, очес, чудес), переносит нас в глубочайшую древность и показывает значение Литовских окончаний. Точно также мы видим, что Славянский язык утратил многие окончания на рь или ри, но воскрешает его в родительном падеже: мать – матери, дочь – дочери и пр. Это, очевидно, остаток древне-причастной формы, сохранившейся в духитри, сутри (теперь стри) и других, точно так же, как в Латинском окончании на tor, trix (mperator, genitrix) и в умягчённом Славянском на тель (сеятель, свидетель). Многие формы такого рода сохранены ещё Литвой; без сомнения иные ей переданы Готфами, ибо прямое влияние Готфов очень заметно ²⁶⁹. Но бо́льшая часть явно самобытна, и за всем тем эти особенности, свидетельство близкого сродства с Ираном, ничтожны перед могучим зданием Славянского и особенно Великорусского языка, которого все части, логически стройные и органически созданные из уцелевших корней, носят на себе неизгладимую печать словесного развития, которое уступает одному только Санскриту, святыне, сохранённой кастой Брахманов и сохранившей Брахманов Иранцев от враждебного насилия Кушитов. Личное самолюбие Славянских семей будет ещё спорить о первенстве, и каждая из них, подобно Литве, и может быть более Литвы, представит доказательства в полезу своих прав: например, семья Ляхов похвалится, и справедливо, тем, что она одна сохранила местоимение первого лица форму, ближайшую к древности (ям); но здравая филология не допустит этих исключительных требований и не должна искать данных для беспримесной истины там, где всего явнее смесь и чуждые влияния. Заметим однако же в пользу Литвы, что как она ни одичала, как она ни огрубела в своих лесах и в тёмном быте вечной войны, она с одной стороны примыкала к чистому племени Велико-Руссов, с другой вероятно, примыкала к морю и к Венедам-мореходцам, и что она находилась на окончании Волжского торгового пути. Мы заметили, что собственно, многоглавые идолы, принадлежность Индостана, так же как и другие следы частых сношений с Индостаном, особенно выказываются на прибрежье Балтики. Быть может (и это вероятно); влияние просвещения, выраженного в образах религиозных, сопровождалось влиянием словесным, или даже торговой колонизацией, подобно той, которая видна на берегах Каспия и на устьях Волги. Таким образом, мы должны допустить Литву в почётное место между народами, от которых наука может требовать дополнительных данных, но не можем её признать представительницей великого племени, которого всемирное значение вскоре будет признано наукой по всем отраслям быта и слова. Отвергая все мелкие народы или, по крайней мере, не приписывая им в отношении к языкознанию важности равной с главными отраслями рода человеческого, мы должны ещё более отстранить такие наречия, которые собственно не принадлежат никакому племени. Так могучий Рим, быть может, самое величественное явление в истории мира, должен занять весьма низкое место в разысканиях о слове. Точно так же, как он почти ничтожен в исследованиях о первобытных верах. Римский язык носит название Латинского, и поэтому, можно сказать, что он существованием своим предшествовал существованию города. В то же самое: время, можно сказать утвердительно, что язык Рима не был вполне наречием окрестных Латинцев. Это видно уже из его быстрого изменения, которое во времена Цицерона почти сделало древние памятники недоступными даже для учёных, и из огромной разницы между какими-нибудь Салийскими и Арвальскими песнями и писателями Августова века. Итак, Римское слово принадлежит именно городу Риму; а Рим, по собственному признанию Римлян, явно высказанному во время перебранок между патрициями и плебеями, был во всех своих сословиях col-luv-ies (слив народов), и язык его был, как самое государство, сливом разных языков, не принадлежащих одному корню. Впрочем, можно положить утвердительно, что главное народонаселение, как и основа речи, было Латинское. Нет никакой возможности в наше время определить, к какому именно из великих племён принадлежала Латинская семья. Одно только положение не подвержено сомнению – то, что Лациум входил когда-то в состав Этрурии; но неизвестно, как часть ли органическая, или как завоёванная страна. Последнее предположение вероятнее по заметной разнице в началах богопочитания. Впрочем, во всяком случае, завоевание (если оно и было насильственным) сопровождалось завоеванием религиозным, оставившим неизгладимые следы в поклонении Ларам и во многих обрядах.

Предания и критика историческая указывают на три начала в общине Римской: Латинское, Этрурское и Сабинское. Сабинское, как это видно из характера и веры, принадлежало к племени Пеласгическому. Понятия отвлечённы и чисты, символы их равно удалены от фетишизма по своей прозрачности и от человекообразия по своей внутренней незначительности. Таковы древко копья, кадочка, щит и так далее. Нравы Сабинов просты и грубы, но вера свята и достойна человека. Она чуждается всяких изображений, ненавидит кровавые жертвы и дышит ещё всей свежестью раннего Ирана: Всё в обычаях, в мыслях, в обрядах Сабинских совершенно сходно с преданиями о Пеласгах, которым (как и великим предкам Германского мира) принадлежала честь нравственной возвышенности и духовной чистоты и порок воинственной дикости, который, впрочем, сильнее развился в лесах Германии. Этрусское начало гораздо сильнее Сабинского и даже в отношении характера веры в позднейшем Риме сильнее Латинского. Этрурия принадлежит к малому числу земель, оставивших по себе собственные сказания в богатых памятниках искусства и в надписях, к несчастью, слишком незначительных. Характер искусства оценён уже многими более или менее верно. Оно представляет явное единство с ранними художествами Греции, но притом носит сильный отпечаток родины всех изобразительных художеств, земли строителей исполинов, первобытных Кушитов. Надписи ещё не прочтены: по письменам они принадлежат к системе гласовой, т. е. Иранской с обозначением гласных: по направлению справа налево они уже обличают Семитическое, т. е. полу-Кушитское влияние. Буквы представляют разительное сходство с древне-Эллинскими и ещё более с Славяно-Ликийскими. Язык остаётся делом спорным и, вероятно, никогда не будет приписан ни к какому племени; ибо, по разным стихиям, вошедшим в составе Этрурии, он должен был уже быть наречием смешанным и сохранившим мало основных форм. Древний писатель сказал мимоходом: «если бы кто-нибудь заговорил по-кельтски или по-этрурски и пр.». На этом слове догадливые критики основали тождество Кельтского и Этрусского языка. Умный и основательный вывод! Тот, кто в наш век скажет: «ты так непонятен, как будто говоришь по-китайски или по-готтентотски», утвердит тождество Китайского и Готтентотского наречия. На такие догадки нечего и возражать. Мы уже видели, что система городов, носящих имя своих основателей Вендов и Антов, захватывает не только берега южной Франции и скаты приморских Альп, но и часть Этрурии: что другие города, в именах своих совершенно сходные с городами Славянской Иллирии, покрывают всю Этрурию; что Этруски всегда были в дружеских отношениях с Венетами, которых название отзывается и в родовых прозвищах на Этрурских гробницах: что собственное имя всего народа или, по крайней мере, основная (Rasena) принадлежит миру Славянскому и что после неукротимого натиска Галлов остатки побеждённой Этрурии пробились на Север и вступили в горный союз Ретов и Вендов Великих (Винделики и Ргеты; в последнем слове невозможное придыхание после р показывает собственно Славянский звук, умягчённую гласную, как Hadria значит Ядрия. Эти умягчённые гласные почти всегда выражаются или придыханием или носовым звуком, например, Свантослав вместо Святослав, и довольно справедливо; ибо, действительно, Славянские мягкие гласные часто соответствуют придыханию или носовым звукам, например, якорь, Anker, Лат. anchora: коляда Лат. calendae, Югры – Hungari). Итак, мы имеем полное право сказать, что между Разенами и Вендами было племенное родство; но так как это не относится ни к Тускам, ни к Тирренам, язык надписей всё-таки остаётся неопределённым, и только можно утвердительно положить, что без пособия Славянского языка никогда филологи их не разберут. Эллинские надписи в Этрурии не представляют ничего поучительного, кроме того, что ими подтверждается вывод члена из местоимения тот (например, за место тэ или ти пишется тои в начертании на изображениях Афины воинственной). Из тех же памятников выводится единство некоторых богов Эллинских с богами полу-Кушитских Семитов, и Афина явно представляется, как та же Онка или Деркето, с эмблемой рыбы. Истинная же и коренная вера Этрурии напоминает Иран и вполне принадлежат ему по своему началу: в ней главную основу составляет идея духов, властвующих надо всею природой и высшего безначального духа (Тина), всеблагого и чистого. Семья Латинская, основа Римского народа и Римского языка, остаётся совершенно неизвестной. Мы уже сказали, что она не представлена вполне многостихийным Римом; и так её наречие не может быть определено с точностью, но только отчасти угадано. Она отделяется своим религиозным началом от Этрурии: но она отделяется также и от Сабинцев, несмотря на тождество поклонения Весте (чистому символическому огню). Ей, собственно, принадлежат почитание Венеры и предания, связываются молодой Рим с погибшей Троей. Колыбель Рима – Альба (Белая по смыслу и даже по звуковому составу с перестановкой букв). Из неё вышли будущие владельцы мира, семейство Юлиев; из неё Ромул, сын Марса и Ргеи (древние письмена нам представляют форму –RFEA, т. е., FREA Венера, и Ргеа-Сильвия есть только Венера лесная). Таким образом, в основании Рима, при всех баснях, запутавших старый миф, мы видим опять только повторение о происхождении Энея и рода его, основавшего Альбу, от Венеры, и божественное лицо Марса, защитника Трои. Прибавим мимоходом, что в ходе падения древних верований, когда прозвища пошли за собственные имена, небесный покровитель Пергама, высший бог, по своим двум названиям (Велена-великого или Белена-благого и Ярого, сильного или светлого) должен был разделиться на Аполлона и Ареса.

Мы уже видели, что Троя была окружена с Юга и Запада землями Славянскими, Ликией (Великой Вендией) и Фракией. Прибавим к тому, что точно также с Востока к ней прилегала земля Славянская. Мы в ней встречаем реку Фермодон, перевод мифического Эри-дана (ярый Дон), и даже в позднейшее время на клинообразных надписях Персеполиса южное прибережье Эвксина носит название Сакастана или Гуна-стана, имя страны Славянской, в котором опять соединяются, как в Бактрии. Саки и Гунны (Дагиа и У-на-о), в западном изменении Даки и Хаоны. Окружённая со всех сторон Славенией, воюя силами Славянскими, защищаемая богами Славянскими, отличаясь от Греков духом торговли, семейности в высшей степени и человечности, Троя должна была принадлежать не Эллинской системе и не могла принадлежать ни какой другой, кроме Славянской, и можно сказать, почти чисто Славянской. И так вот стихия Лациума или, по крайней мере. Альбы (Бел-города или Белой горы). Таков ясный вывод из сличения преданий и из исторических данных, почерпнутых в разных источниках и основанных на несомненном показании древней Персии о прибережье Эвксина и на показании Ликия о самой себе. Прибавим, что самое имя моря, игра слов Эллинских около Аксина и Эвксина, сильно напоминает общее прозвище моря у Славян – сине-море, из которого по естественному переходу понятий, особенно заметному в прозвищах морского бога Индостанского (Вишну Нараяна, то чёрного, то синего) составилось и имя Чёрного моря. По самой древности имени Эвксин, мы не можем его сводить с Акесином (Аксу), прозвищем, данным Дону позднейшими пришельцами, турко-Финскими Скифами.

Этрурия и страна Сабинов могут быть угаданы только из чуждых показаний и из догадок более или менее вероятных. Земля Латинская сама говорит в Римском наречии, которое филолог должен рассматривать с совершенным беспристрастием и с удалением всех предположений, выведенных из другого источника. Немецкие учёные уже заметили, что, несмотря на коренное единство, из которого вытекли все языки Европы, слово Германское гораздо более похоже на Эллинское, т. е. Эллино-Пеласгское, чем на Римское. Это, вероятно, зависит от большей примеси Пеласгов в Греции и от близкого сродства их языка с Германским. Прибавим к замечанию, уже сделанному филологами Немецкими, что Эллинские, Германские и Кельтские т. е. Западно-Иранские наречия отличаются от Восточно-Иранских присутствием члена, которого не было в коренном языке. Санскритское и Славянское наречия сохранили характер первобытный, и Латинское поэтому принадлежит к семье Восточной. Разбирая начала большей части слов, составляющих Латинский лексикон, мы находим, что они представляют разительное сходство со Славянскими и прямо вытекают из них под особенными органическими условиями (таковы, например, переход придыхания в звук ф или с в к). Но сильное влияние Эллады не подвержено сомнению. Предание о колонии её в сказке об Эвандре ²⁷⁰ (муж благий) указывает на глубокую древность эллинизации Лациума, и характер художества в северной Этрурии. Так же как эллинство южной Кампании, не оставляет никакого сомнения на этот счёт. Наречия Английское и Французское составлены из одних и тех же стихий, Латинской, Германской и Кельтской; но между тем они принадлежат двум разным семьям: Французское – Латинской, а Английское – Германской. Истинная основа наречий узнается не по арифметическому счёту слов и корней. Внутренний дух слова Римского, как и общины Римской, вовсе не Эллинский, и отсутствие члена, который едва ли когда-нибудь пропадает из наречия, в которое он вкрался, служит этому неоспоримым доказательством. Мы сказали, что язык Латинский принадлежит системе Восточного Ирана, которого великими и, кажется, единственными представителями в Европе были Славяне. Прибавим в доказательство той же истины почти полное развитие притягательного или возвратного местоимения suus (Сл. свой, Санскр. сва). Посредством исключения словесных стихий Эллинских и сомнительных, т. е. принадлежащих равно Эллинскому и Славянскому миру, можно обнажить не-Эллинскую основу Латинского языка. Разбор её представляет, во-первых, характер Восточно-Иранский; во-вторых, это – характер, уже принявший клеймо Славянской особенности. Всего разительнее и важнее в последнем отношении беспрестанное употребление соединительного сит (Славянск. со), не только в смысле совокупности, но в смысле быстрого, оконченного или однократного действия (таковы conjicere, conclamare, comiurere, conficere, convertere, corruere, corridere и другие); но весьма важны также многие другие подробности словоращения. Таковы: употребление глагола volere (волити избирать, см. Суд Любуши) в смысле частицы, означающей выбор, vel (Сл. иль. аль, соответствующее другой Славянской форме хоть или хошь), переход самого соединительного со в форму сит, соответствующую Славянскому же соединительному ко (которое также иногда входит, как составное, в глаголах, например, кладу, краду и т. д.); окончание составных слов мужских на or (Сл. ель) и особенно женских на ix (род. icis, Сл. ица, род. ицы): отношение между буквами t и с или qu в сравнении (tantum, quantum, talis, qualis, tandem, quando, tum, cum и пр.), совершенно соответствующее Славянскому словообычаю (ибо Санскритское наречие употребляет в тех же случаях та и я, а Германское д и в, и то не всегда): окончание слов, выведенных из глагола на men, соответствующее Славянскому на мяили на мень, бессмысленное в грамматике Латинской, но законное в Славянской по причастной форме на мо (впрочем, Эллинское имеет ту же форму на μενος); бедность прошедшего времени в глаголах и составление будущего посредством приложения звука бо, т. е. глагола быть во всех спряжениях; ибо Теренций говорит servibo; окончаний существительных на tas (crudelitas, veritas и пр.), соответствующее Славянскому на та (чистота, правота, доброта и пр.) и явно составленное из преложений местоимения тот или тат, ср. то, женск. та (добро-то, право-то), которого Латинский язык уже не имеет; умягчённые окончания на иа, как в Славянском, которое, впрочем, ещё охотнее употребляет ие; окончание собирательных на ва или ба, как в Славянском (саterva, turba и пр. Слав. гурьба, братва, детва и пр.): из утраченного множественного, которое, впрочем, у нас ещё сохранилось в исключениях (кумовья от кум) или перешло в умягчённый звук (братья от брат и пр.); признаки древнего причастия на мо в прилагательных (как optimus очевидно из optare); окончание на lis (debilis, flebilis, gracilis, missile, cubile и пр.), совершенно сходное со Славянским на лый (усталый, езжалый, бывалый, точило, красило), тоже из средней причастной и глагольной формы, которой Латинский язык не имеет, а Славянский сохранил, утратив её средний характер (средний характер причастия на лый причиной тому, что Римляне из него составили и страдательную форму, о которой мы говорили, и полудействительную; (dulus, credilus и пр.); к ней же относится, вероятно, и окончание на rus (canorus и друг.); окончание на х из Славянского на ч, от причастного действительного на щий (vorax, edax, и пр., Сл. ткач, толкач и пр.). Эллинское наречие имеет то же окончание, но также без законной причины, которая сохранилась только у нас, и от этого в Эллинском заметно также влияние Славянской, уже образованной, особенности, как и следовало быть в народе, получившем многие начала; веры и просвещения от Фракийских, Иллирийских и Мало-Азийских Славян; изменение в глаголе, выражающее действие учащённое (saltitare, volitare, meditare и др.), так же как в Славянском, в котором учащение выражается полногласием в окончании на а: изображение превосходной степени в прилагательных, в котором, несмотря на конечный mus слышен признак превосходной степени Славянской ший (velocissimus, ferocissimus и пр.; ибо формы celerrimus, simillimus суть только сокращения); должно прибавить, что окончание на simus или sumus может ещё объясниться чисто Славянским выражением превосходства самый с прилагательным, выражением глубоко-философским (как будто олицетворение самого качества), и тогда simus или sumus были бы только перенесением слова самый к концу слова, иначе обращением префикса (предложения) в суффикс (приложение), то есть действием, которое весьма легко заметит всякий, беспристрастно сравнивающей Латинское наречие со Славянским; возможность опускать глагол быть (подразумеваемое esse), общее, но в разных случаях, Славянам и Римлянам; явное существование звука ы, скрывавшегося под одним знаком с и (у): одно только это предположение, которого даже нельзя назвать предположением, объясняет переход и в мнимый у: maximus – maxumus, читай максымус и пр. От того-то мы и видим, что множество слов общих Латинскому и Славянскому представляют прямое тождество буквы ы и у (быть – fui, кры, кровь – cruor, бык – buculus, ты – tu, мы – mus в глаголах, мыш – mus и т. д.). Такие и бесчисленные другие примеры, взятые из словоращения, о которых мы пространно не говорим, доказывают, что оно было не только под законами Восточно-Иранскими, но в прямой зависимости от развития Славянского. Сверх самых законов словосоставления мы находим в лексиконе Латинском сильнейшее доказательство той же истины. Исключив те слова, которые по своему явно-Эллинскому происхождению носят на себе признаки позднейшего введения, или по тождеству многих Эллинских и Славянских начал подлежат сомнению, критика должна признать сходство большей части остальных с коренными Славянскими. Выписывать примеры почти невозможно по их множеству; но до́лжно обратить внимание на самые разительные. Таковы:

Множество других примеров таких же разительных можно бы представить, не говоря уже о тех, которые более или менее подвергаются сомнению по искажению или перестановке букв (как alba белая, niger чёрный и др.); но, бесспорно, всего важнее для критического языкознания совершенное тождество спряжений Латинского и Славянского. Чтобы убедиться в нём, надобно вспомнить, во-первых, что древняя форма Латинских времён глагола esse была не ego, erim и т. д., но eso, esim и пр.; во-вторых, что закон глаголов выражен только в первом спряжении и более или менее искажён в остальных. Разбор этого спряжения представляет нам основу бедную и простую. Возьмём в пример глагол rancare (рыкать). Настоящее время составлено из корня ranc и местоимённых окончаний. Прошедшее несовершенное из того же корня в форме участительной, может быть из глагола быть в прошедшем (в Южно-Славянских наречиях быо, био и бео) с местоимённым окончанием: ranca-bam. Прошедшее совершенное из причастия на в (рыкавший) rancavi (рыкав – форма Малороссийская); давно прошедшее из того же причастия с приложением глагола есмь по образцу Церковно-Славянской речи rancavesam (рыкав есмь). Будущее из корня и глагола быть в будущей форме (буду) ranca-bo, с усечением окончания. Третье лицо множественного числа представляет эту истину с особенной ясностью ranca-bunt (рыкать будут). Прочие времена составлены совершенно по тому же закону, и причастное прилагательное на -bundus (ranca-bundus) не оставляет никакого сомнения. Повелительное носит ещё следы глагола ire, употреблённого для обозначения веления; то же заметно в супинах. Славянский язык составляет повелительное точно также из корня и, корня глагола идти: страда–й, гуля–й, гляде–й (и и е сливаются в гляди) и пр. Итак, всё спряжение Латинское основано единственно на трёх вспомогательных есмь, быть и идти, как Славянское, и в том же порядке. Глагол же быть представляется в своей первобытной форме на б, а не на ф. Вкропившись в кристаллизацию других глаголов, он уцелел и сохранился невредим от влияния чуждых стихий и законов местного благозвучия, изменивших его в отдельном его существований (-fui из -быо, по-Гречески же πέλω из был). Таким-то образом обличается чисто Славянская основа Латыни, и филолог достигает путём беспристрастной критики до тех же результатов, которые уже были ясными для критики преданий, сказок и исторических свидетельств. Мы видели, что весь южный берег синя моря (Евксина), то есть страна Саков и Гуннов (Сакастана и Гунастана клинообразных надписей ²⁷³ и восточный берег моря белого (пелагос, Славяне и теперь так зовут Архипелаг), страна Вендов Великих, так же как и земля Троянская, были населены Славянами. Миф о бегстве Энея, соединяющий основание Альбы (Белой) с падением Трои, и предания Рима, связывающие Ромула с Альбой, вполне оправдываются Славянской основой Латинского наречия и со своей стороны подтверждают славянство северо-западных жителей Малой-Азии, если бы оно ещё нуждалось в подтверждении после Ликийских надписей. Одна только щепетильная критика и полу-невежественная учёность могли отвергать сказание об Энее, т. е. Троянце, основателе Альбы. Просвещение истинное узнаёт правду древней повести из прямой зависимости Альбы и Рима, от поклонения Венере, матери Энея и матери Ромула под именем Ргеи Силвии (Фрея, Венера Лесная). Другие стихий веры вошли позже, но память о первенстве Венеры перед другими богами сохранилась в слове, выражающем поклонение вообще или обожание (venerari). Эта примета сильнее всех хитростей. Прибавим, что при Ромуле празднуются уже, праздники Нептуну, т. е. водяной стихии, и эта черта весьма важна в отношении к религии, как мы уже видели по отношению Лакшми к водяному Вишну и Ванадис к Ниордру. Филология не позволяет уже никаких сомнений и связывает неразрывно Рим и Альбу со Славянским Пергамом. Отследив основу слова Римского, мы должны заметить, что по всем вероятностям наречие Альбанское, то есть Троянское, принадлежало к западным отраслям Славянского языка, по носовым звукам (columba, venter, ventus и т. д., в Восточно-Славянском: голубь, ветер и пр.). Но смешно бы было воображать, что тридцать веков, протекшие над Славянами, что эти века бедствия, страдания и борьбы не изменили все их первобытные общины, всю их тихо-человеческую жизнь, и что они не исказили ни одной мысли, ни одного слова, ни одного звука. Наречие Латинское представляет много свидетельств о том, что язык Славянский во времена тёмной древности, когда молодая сила возникающей Эллады ещё не разметала высоких стен Трои, был ещё гораздо ближе древне-Иранскому и к священному слову Индостана, чем в наш век или даже при начале государственной жизни в России и Христианства в мире Славянском. Множество слов, совершенно чуждых Эллинскому языку или носящих, по крайней мере, отпечаток не-Эллинской личности, связывают Рим, прямо с первоначальным Ираном, то есть с восточной отраслью Иранского племени. Таковы, например,

и так далее. Многие из этих слов исчезли совершенно из Славянских наречий, но многие ещё живут в формах несколько изменённых или перенесены на другие предметы иносказательной прихотью народа. Так, например, Санскритское кам, Лат. amare слышно в Польском кохам; Санскр. уш, от которого ушна (горячий) Лат. ustus, служат основанием словам юг, южный; Санскр. тала, мякоть оконечностей, из которого Лат. talus, изменилось в далань, длань, из которого составилась перестановкой букв ладонь (как бакалдина из колдобина или ведмедь из медведь). Таковы же отношения между Санс. тунд Лат. tundere и тузить; Санс. данта или дасана, Лат. dens и десна: Санскр. дур и Лат. durus и словом дурь; Санс. нида Лат. nidus и гнездо; Санс. макга. Лат. mactare и пахтать (бить, сбивать); Санс. мадъя, Лат. medium и меж, между, перемежек, межень, и так далее. Не нужно более распространяться об этом предмете; но прибавим, что Латинский язык во многих подробностях показывает нам первобытное состояние Славянского и, может быть, только в этом отношении и заслуживает подробного изучения: ибо сам, как lingua franca, составленный из неорганического смешения, он не может иметь никакой важности в сравнительном языкознании. Его место в этой науке стоит ниже Литовского и наравне с языком ново-Персидским или Албанским, т. е. ново-Эпирским, Все они важны только для определения первобытной семьи, давшей основу новому народу, но не для истории слова человеческого или человечества вообще. Так, например, может быть, язык Албании докажет колонизацию Кельто-Иберскую, но не свяжет Кельто-Иберского слова с первым общечеловеческим. Так Персидский язык обличит сильное влияние Сирийских Семитов на Иранцев, но конечно не откроет высоких тайн мысли, развившейся в речи Иранской или Семитической. Со временем все эти частные наречия совершенно потеряют своё значение; но теперь они (точно так же как и позднейшие смеси, например, наречия Романские) приносят ту пользу критике, что добросовестные учёные узнают в них всю ничтожность априористических выводов и всю беззаботную свободу произвола, исказившего первоначальный язык. Мы представили любопытные примеры этого произвола в переходе слова земля в Немецкое Himmel (небо) и неба в Скандинавское Нивельгейм (ад); но едва ли не всех разительнее переход Санскритского (вероятно, обще Иранского) пуруша (сперва дух, потом муж, мужчина в мифическом значении) в Русское слово порось (самец животных вообще, например, бык – порось, хряк, порось и боров в особенности, от чего поросёнок), и, наконец, в Латинское слово porcus (свинья). Этот частный случай, поучительный в языкознании, наводит нас невольно на обстоятельство, весьма важное в истории религии. Рим признавал свиней за священных животных по преимуществу; Скандинавия и восточная (отчасти также и южная) Германия посвящали их Фрейру или Фрею; северная Сирия Иранская в вепре, убившем Кушитского Адониса, изображала своего грозного владыку ²⁷⁴, некогда свободного, чистого и духовного, но утратившего духовность и чистоту в кровавых войнах племён и в глупом синкретизме вер; Индостан представлял в виде вепря Вишну в его важнейшем аватаре, когда он спас от бездны вод погибающие миры. Наконец, в областях Славянских зимний праздник христиан представляет ещё в народных обрядах отзвук старого язычества, и все, от богатого до бедного, разрешают пост свежиной и дают это имя, общее по своему коренному началу, свиному мясу. Сверх того, в северной части тамбовской губернии и в прилегающих к ней Рязанских уездах, накануне нового года, за ужином, домохозяин подымает поросёнка и просит у него хорошего урожая и всяких благ, при чём другие члены семьи поют: «Ай, Василь!» Не нужно нам уже повторять доказательства о северном происхождении человекообразного поклонения Вишну, которого все мифы и характер носят на себе признаки Ванской его родины; не нужно напоминать, что Фрей есть важнейший представитель Ванского религиозного мира в Скандинавии и потому является только в Славянской части Германии ²⁷⁵. Легко понять, как слово священное, выражающее идею мужского начала в вечно-мудрствующем Индостане, было употреблено бытовым умом Славянским для выражения мужского пола в животных и особенно в породе, посвящённой их великому божеству. Таким образом, Прии со своим вепрем и Прия со своей голубицей перешли под разными именами (Вышнего, Ярого, Венеры, Ванадис и пр.) от Славянского центра ко всем окружным племенам, никогда не теряя вполне своего Славянского первобытного типа. Быть может, и это вероятно, народы, враждебные этому Восточно-Иранскому началу, оказывали особенную ненависть к животному, признанному за священное племенем Славянским, и от того Кушиты посвящали его губительному Тифону ²⁷⁶, и Средне-Азийцы изображали в нём злого владыку подземного царства. Закон Моисеев, чистейший и единственно чистый остаток древнего Иранства, разделяет эту вражду; но хотя проявление сходно, причина могла быть совершенно противоположна, и в высокой мысли духовно-просвещённого пророка лежало столько же ненависти к человекообразию северному, искажению веры первобытной, сколько и к Кушитству, её исконному врагу. Это только догадка; но как бы то ни было, очевидна прямая зависимость Фрея с одной стороны и Вишну с другой от Славянского влияния. Западная Германия, свободная или почти свободная от примеси (кроме Рейнского устья и Бельгийского поморья) не знала, по словам Тацита, поклонения богиням, а отделение Фрея от Фреи было бы совершенной нелепостью. В мире же религии Скандинавской Фрей является как пришлец из Ванской стороны, с берегов Славянского Дона, а, по словам ранних летописцев, как царь земли Восточной. Фрей, Фрея, Ниордр – бесспорные Ваны, и круг их пополняется поэтическим лицом Браги и тёмным, но весьма характеристическим мифом о Квасире. Кубок Браги, так же как кровь Квасира – вдохновение певцов; вепрь Фрейра – пища героев. Все эти мифы носят на себе отпечаток мирного и гостеприимного быта и резко отделяются от религии Аза-Тора и древнего тёмного Одина. Русскому человеку не нужно объяснять смысл слов Брага и Квас, в которых содержится понятие о броженом, квашеном, хмельном напитке вообще. В Фрее и Браге видим мы те же лица, которые нам являлись на Эллинском Олимпе под именем Аполлона и Ареса, лица, тождественные в своём начале и разделённые только невежеством позднейших поколений, для которых прозвища сделались собственными именами. Критический разбор наречий Скандинавского и Восточно-Германского представляет выводы совершенно согласные с теми, которые уже даны нам критикой религии и преданий.

На берегах Гангеса мы уже отделили человекообразного (несмотря на избыток рук) Вишну от многозначительных и первоначальных Брахмы и Шивы, вмещавших в себе полноту, древнего иранства с его религией творящей свободы (т. е. воли) и первобытного кушитства с его поклонением необходимости органически производящей. Прибавим ещё, что от этого средняя система, плод примиряющего утомления, система эманации, сильно связана с вишнуизмом и гораздо более принадлежит ему, чем брахманизму и шиваизму. Мы уже видели явное происхождение Вишну из стран северо-восточных; мы знаем, что несколько раз Индостан, крепко ограждённый с северной стороны ледяным оплотом Зимавата (Гималаи), был завоёван пришельцами с Северо-востока и именно из той стороны, где жили древние Азы Ваны. быть может, в самом имени Бактрии или Вактрии находится подтверждение всех других выводов и доказательство её Славянского населения. Общее мнение, которого нельзя решительно отвергать, признает в слове Бактрия или Вактрия Персидское слово бахтер, т. е. Восток. Не до́лжно, однако же, забывать, что Санскритский и вероятно, древне-Иранский язык имел слово вактри (говорящий) от глагола вач (вещать) и что весьма позволительно подозревать (при других доводах) в имени области простой перевод или другую форму слова Славяне, так же как и в Ретии (от слова речь). Ещё недавно открылось Европе неисчерпаемое богатство Брахманской словесности: изыскания филологов до сих пор ограничены недостаточным знанием Санскритского языка и неопределённостью эпох, к которым принадлежат его памятники. Ошибки учёных понятны; извинительны их излишние восторги, их невольные предубеждения и детское доверие к изумительным трудам Индийских грамматиков и лесикографов. Вскоре наступит лучшая и просвещённейшая эра. Многое, что̀ теперь кажется коренным и родовым богатством Брахманского наречия, будет признано за принятое и благоприобретённое; но уже теперь можно легко указать на многие формы, утраченные в Индии и сохранённые в Славянских наречиях (например, предлог за, обратившийся в префикс и нисколько не сходный по своему началу с предлогом со или префиксом са) и на многие слова, которые прямо перенесены из речи Славянской в слово Брахманов. Таковы имена богов и народов, о которых мы уже говорили (Вишну, Кувера, Каннара), таковы же вероятно, слова: ударка (будущий, от корня бгу, быть в его Славянской форме будущего буду), каруна (горе, от корня, кара или горе, выводное горюю, горюн), сарас (озеро, стоячая вода, нелепо выводимое из корня сри – ходить и явно перешедшее из слова озеро от корня озеро от корня зрить и предлога о), дьяс (в слове садьяс сейчас, от слова час, которого корень глагол чаю, как momentum от глагола meminisei, то есть mnisci), дам (покорять, от глагола ям, Сл. имать и утраченного префикса до, Русское донимать), снуша (сноха, от корня суну, Сл. сын в Славянской форме, женского окончания) и другие. Сюда же, кажется, принадлежат и слова сваря (твердь, небо), и сада (всегда, в котором ясно обличается суффикс – Слав. предлог до, как в Латинском quando в Славянском тогда, когда, до того, до кого, до всего и пр.). По всей вероятности, филологические исследования, добросовестные, беспристрастные и просвещённые, вполне подтвердят выводы, основанные на других данных; ибо Брахманская святыня слова, как бы ни была она крепка в своём внутреннем богатстве и как бы ни ограждалась от всякого внешнего влияния, должна была во многом уступить влиянию своих северных братьев. Вишнуизм, религия слова и поэзии, мог и должен был найти в брахманизме, религии мысли, то сочувствие и тот дружеский приём, в которых Брахман отказывал грубо-вещественному и вещественно-художественному шиваизму.

Таким образом, посредством сличения многих свидетельств, чужих показаний, древних обычаев, уцелевших памятников письменности и ещё более живых памятников слова, определилось пространство Славянской области и Славянского влияния. От устья Венедской Лауры (Лигера Леха) до истоков Инда и Ганга было их просторное жительство. От гор Норвегии до берегов Нербудды и Маганадди, от Рейна до залива Коринфского отзывалось влияние их мирно-человеческой жизни, их детски-сказочного воображения и их простого, бытового разума. Мрак древности и полумрак поэзии, которыми окружались падающая Троя и восстающий Рим, уступают место историческому свету, и великие города, слава древнего мира, получают великих основателей; Восточная отрасль Иранского племени разделилась, как уже сказано, на две ветви, на Брахманов и Славян. В наше время, когда люди сохраняют имена, данные их безответному детству, и народы носят бессмысленные прозвища, переданные от поколения к поколению, несмотря на совершенное изменение жизни и языка, собственное имя вообще уже ничего не значит. Не так было в глубокой древности, точно так же как и в народах, живущих до сих пор в безыскусственной дикости. Там прозвище и имя действительно определяют характер лиц и определяли характер народа. Человек, избирающей своё имя, соглашает его с тем качеством, которым он отличается; а по естественному самолюбию ему кажется, что то качество, которым он отличается, есть лучшее и высшее из качеств человеческих. Он или действительно обладает им, или имеет притязание на него; но, во всяком случае, в его имени найдётся его идеал человеческого совершенства. Меды ²⁷⁷ называют себя от корня мадь (мада – буйный, богатырь), Германцы от гер и ман (воин), Франки от франк (свободный); ибо, вырвавшись из-под Римского ига, ничто не казалось им прекраснее их новой свободы. Имя Венедов, Ванадов, Вендов, Вана (искажённое Греками в Генеты, по закону перехода б или в в придыхание), которое так ясно определяет землю Славянскую во всём её пространстве, принадлежит к неразрешимым загадкам. Мнение, будто бы оно не принадлежало собственно племени Славянскому, но было дано ему Германскими его соседями, по явной нелепости, не заслуживает опровержения. Пусть оно покуда остаётся для утешения отсталой полу-учёности! В форме Венд отзывается корень вено (продажа), из которого Латинское vendere, venum-dare (продавать), Санскр. ванидж (торговец) и, может быть, Славянское мена. Венды было бы собственно купцы; но такое толкование едва ли согласно с их постоянным прозвищем великих (Та – Китайских летописцев, Лага – Санскрит, Лики, великие – у Греков и Римлян, Вильци – у Германцев, Васци, вящие – у Саксона или Велетави, величавые). Сверх того трудно, чтобы это обширное племя называло себя купцами в землях, ещё не посещённых человеческой ногой до Вендского расселения. Итак, мы должны совершенно отвергнуть эту этимологию, несмотря на торговый дух Славян. Другой, более вероятный, корень можно бы найти в слове ван или вен, которое в наречиях Скандинавском, Кельтском и Латинском содержит в себе смысл милого или прекрасного и напоминает характеристику Вендской богини Прии. Но и в этом толковании мало вероятного; во-первых, потому что имена Ванадис (Фрея Северная), Вендис Диана Фракийская), Венера и другие не происходят от корня ван или вен, но от имени народа; это ясно уже из прямой зависимости всех этих богинь от области Славянской и от Славянского влияния; во-вторых, потому что корень ваня в смысле милого не сохранился, кажется, нигде в чисто Славянских наречиях. Вспомним что Венды Лужицкие, Вудины Геродотовские, Венды Византийских историков, Славянские Пэоны, Венеты Гальские и другие были столько же знакомы с водой, как и с землёй; что земля, пограничная Вендии Гальской и населённая, как мы видели, издревле Славянами, называется у Римлян Аквитания (водная земля) и в особенности, что Прия-Венера получила своё начало от волны морской, что Прия-Лакшми – подруга морского Вишну (Вишну Нараяна), что Прия-Ванадис – дочь морского Ниордра, что Прия-Семирамида – дочь морской Деркето; что Славяне, по свидетельству Византийцев ²⁷⁸, особенно поклонялись водам, и что одно только чисто-мифологическое лицо, сохранённое в песнях Славянских христиан, есть чудо морское (бог моря), – и мы должны признать, что вероятнейшая этимология слова Венд или Вудин есть вода (иначе вуда или венда). Рассматривая Славян, как великую отрасль единобожников и духопоклонников, Иранцев, мы легко можем уже понять, что вода и огонь были собственно приняты первыми просвещёнными предками Иранского племени за великие символы великого духа, и что при разделении семей особенное направление мысли избрало за преимущественное изображение божества у западно-Иранцев огонь, а у Славян – воду. Наконец, с падением религиозных понятий и с огрубением человечества, символ мало-помалу заступил место творческого духа, и племя приняло имя от обоготворённой стихии. При этом, однако же, не до́лжно забывать, что поклонение Иранскому божеству, под каким-бы то ни было видимым знаком, никогда не теряло своей всеобщности и что тот же Ниордр или Нептун или Океан, который по преимуществу был владыкой морей, обитал в небесах, как Перун громовержец (Диос) и обтекал землю под именем Велена или Белена (Гелиос и Аполлон).

Другое прозвище племени (Славяне), которое является уже в позднейшее время, но которое можно угадать в имени Ретии и Бактрии ещё замечательнее. Венелин, приписывавший его одним Словакам, и прав, и не прав. Оно принадлежало, может быть, одним Словакам, как имя Венд одним Вендам при-Балтийским и Адриатическим; но это значит только то, что, кроме общих племенных прозвищ, такая-то или такая-то семья не имела собственного, частного прозвища. Отдельные семьи по большей части имели ещё каждое своё собственное имя (Русь или Чех или Серб), но сверх того они все соединились издревле под общим именем Венд и отзывались издревле на общее название Славянин. Про это знают все старые летописцы Славянские, про это помнят все современные Славянские братья. Глагол слыть, существительное слово, вот корни названия Словянин. Мы уже сказали, что в старину всякий народ заключал в своё имя свой идеал человеческого совершенства. Восточно-Иранское племя разделилось на две отрасли: одно по имени божественного духа, радующегося бытию (бг и рама), приняло прозвище Бхраман (по искажению Брахман), т. е. людей духовных; другое от высшего изображения понятия, от единственного орудия мирной общительности, сло̀ва, приняло прозвище людей говорящих, то есть мирных, общительных, выражающих смышлённым словом невещественное сокровище мысли. Оно назвало свои правительственные или судные собрания Вече (от чего Польское вициния) или Речь (от чего Римское Pec-публика); оно назвало себя народом Словянским. Такова основа его истории, таков дух в нём тайно живущий. Такова разгадка его братства с Индостаном и неприкосновенности его словесного достояния. Бесполезно было бы отыскивать родословную семейных названий Лех или Сака или Гета и других. Но, вникнув в общность Славянского мира, приняв в. полное сознание дух всего племени, критик для исторического синтезиса должен обратить внимание на частные прозвища, чтобы понять жизнь и судьбу отдельных народов. Таким образом из сличения местных названий Русь, Россия и Пруссия в землях Славянских, из свода слов Иopнандовых о Роках (Росах) и Новего ²⁷⁹, из предания о гибели грозного Готфа Иöрманрика ²⁸⁰ от людей Роских, из свидетельства о том, что первая ссора Гуннов с Готфами была за угнетённых Славян, наконец из призвания в Новгород Варягов-Руси, выходит явное заключение, что Русь была искони Славянская, что она составляла ветвь Ванов, завоевавших (вместе с Алан-Азами) Скандинавию, и что часть этих смелых выходцев возвратилась на свою восточную родину после 9-ти векового владычества над Швецией, и после того как сражение при Бравалле освободило Скандинава от господства Гардарика (теперешней России); ибо войско Сигурда Ринга состояло из Шведов, между тем как войско Гаральда Гиледетанда (собственно Датчанина) состояло по большей части из Славян, и самая Дания, как известно, долго ещё была данницей Славянского поморья. Точно также вся загадочность Гуннов или Уннов исчезает при исследовании несколько беспристрастном. В наш век уже смешно бы было ещё доказывать, что между ними и Гионгну летописей Китайских совершенно ничего общего нет. Давно бы было пора догадаться, что этот поток, так гибельно нахлынувший на область Германскую и опустошивший часть Римского мира, не мог отхлынуть без следов и без народных осадков, которые бы свидетельствовали о самом составе Гуннского народа. Между тем, как ни искали, как ни трудились, ни следов, ни осадков никто не находил и с горя решились принять Булгар за остаток Гуннов и признать Булгар, назло здравому смыслу, турками, основываясь на самовольном положении, что и Гунны-де были турки. До сих пор ещё большая часть учёных вертятся в этом жалком круге, заколдованном полу-учёностью и страстью к априористическим выводам. Ещё недавно учёный Германец, объясняя беспримерное и беспримерно-скорое перерождение Булгаров-Турок в теперешних Булгаров-Славян, объяснил всю тайну следующими положениями: Булгары получили Христианство от Славян, и, следовательно, Славянский язык должен был вытеснить настоящий Булгаро-Турецкий язык. Объяснение стоит самой системы. Ни в одной земле, даже на Западе Европы, несмотря на монополию святости, присвоенную Латинским языком, народный язык не погибал от введения Христианства. А если бы учёный знал что-нибудь про церковь Восточную, просветившую Булгар, он знал бы и то, что она благословляет всякое слово человеческое на прославление имени Божьего; следовательно, проповедники не могли иначе проповедовать, как на языке народном, а где же писания или молитвы на турецком языке? Нет сомнения, что малая часть южных Славян уже была христианами прежде крещения Болгарии; но бо́льшая часть ещё не слыхала проповеди евангельской, и трудно предполагать такой горячее старание Славянских христиан об обращении иноземцев, тогда как вся их братия была ещё во мраке идолопоклонства. Вообще дух прозелитства и миссии не похож на общий характер Славянский, а предоставление такой великой славы проповедникам Славянским ещё менее похоже на характер ревностных Византийцев, ближайших соседей земли Болгарской. Наконец, Немецкий учёный, если бы Германия вообще не отвыкла от наблюдений простых, чисто человеческих, знал бы и про железную личность племени турецкого, которое менее всякого другого способно измениться и едва ли может переродиться в каком бы то ни было случае. Единственное и весьма лёгкое разрешение всех этих затруднений состоит в том, что Булгары были искони тем, что̀ теперь, именно Славянами. Но тогда, где же остатки Гуннов? Первый в новое время (ибо я не говорю о Польских летописцах, давно признавших Аттилу за царя Вендского) Венелин догадался, что Булгары действительно – остаток Гуннов и что Гунны были такие же Славяне, как и Булгары. Беспристрастные читатели могли бы убедиться его доводами (например, словами страва, камос, то есть кмас, квас, деланный из хлебных зёрен, и обычаями чисто Славянскими), но бесстрастие и свобода от предубеждений редки ещё в наше время, и сверх того Венелин упустил из виду многие обстоятельства, подтверждающие его догадку. Скажем вкратце, что имя Унов почти везде сопровождает поселения Славянские под формами Хаонов в горных странах полуденной Европы, Унелов²⁸¹ на устьях Луары, Хуна и Хунаб в собственно Русской Славянщине и Унао в их Азиатской родине за Каспием; что первая война Гуннов с Готфами началась в виде мщения за угнетённых Славян; что древние гробницы в землях Славянских, подпавших Германской власти (именно в северной и юго-западной Германии) называют Гуннскими, между тем как подобных гробниц нет в землях Кельтских (северной Франции и Англии); что Славянский город Юлин, иначе Иомсбург, назывался Гуненбург ²⁸²; что исполины и богатыри в мифах Скандинавии называются Антас или Гунн (не в дурном смысле, как в слове Турс или Иотун, ибо Зигфрид называется Гунн, рождённый в Гуннской земле ²⁸³; что песнь Нибелунгов представляет грозного Аттилу, как доброго хлебосола, а не как зверя, вырвавшегося из турецких пустынь; что летописцы средних веков часто Гуннов соединяют со Славянами и иногда даже называют Славянами (между прочим Саксо и Польские летописцы); что Греки при появлении Славян приписывают им многие качества Гуннов, с оговоркой, что они именно получили их от Гуннов (хотя по справедливости до́лжно заметить, что Гуннов иногда смешивали и с чуждыми Аварами, так же как и с позднейшими Венграми); что победы Аттилы наиболее объясняются тем, что, подвигаясь на Запад, как мститель за угнетённых Славян, он на Юге и на Севере находил сильных союзников в уцелевших ещё Славянских народах; что войны его гораздо более были обращены против Германцев, чем против Римлян, несмотря на бедность воинственной Германий и на соблазн Византийского и Римского богатства, следственно, были войнами мщения, а не корысти; что Германцы и их предания знают землю Гуннскую, как землю городов и даже описывают её как один колоссальный город (Хунаб на берегу Волги, вероятно, позднейшая столица Великих Болгар); что при-Волжские торговые города в руках турок были не их созданием (ибо турок не мог быть градостроителем), но созданием прежних жителей, коренных Булгар, и что тут же была земля Гуннская; что Булгар при-Дунайских точно так же мало можно считать Финнами как и турками, ибо Финское племя в своей личной особенности так же мало способно перерождаться, как и турецкое; что о войне Гуннов с каким-нибудь Славянским племенем нет никакого помина, а везде видны дружба и союз; что Россия у древних Скандинавов называется всегда Гардарики, а весьма часто и Гунния (Гунналанд), между тем как мимолётное завоевание Атиллы или временный набег Гуннов не мог бы дать этого имени северной России и утвердить его навсегда; что описание белых Гуннов явно представляет племя Иранское и что в их Кавказском гнезде до сих пор поются песни о богатырях Антах и о древнейших незабвенных Венедах, оставивших имя своё малому округу Ванадиг за Кубанью на берегах Ухмары (вероятно, из соединения слова Ван и Адиге); и наконец, что Гун, по закону придыхания, заменяющего умягчённую гласную, представляет чисто Славянскую форму юн. После стольких и столь разительных доказательств мы не видим никакой разумной возможности сомневаться в Славянстве Гуннов и приписываем сомнения, существующие до сих пор, только предрассудку, основанному на слепой вере в системы прежних учёных и особенно слишком ограниченному понятию о мировом значении Славянского племени, – бесспорно, даже в наши дни самой величественной отрасли древне-Иранского корня и едва ли не самой многочисленной из всех семей человеческих. Такова она теперь, несмотря на гибель всех своих западных ветвей. Что̀ же была она в ранние века исторической жизни?

Узнав племя, к которому принадлежали Гунны, мы можем определить даже то отделение его, с которым они имели наибольшее сродство. Древнейший памятник, упоминающий о Гуннском имени, клинообразная надпись в Персии, относится, кажется, к пятому веку до Р.Х. О Хаонах и Унелах знаем мы также прежде Р.Х., но они не представляют достаточных данных для разрешения нашего вопроса. После Р.Х. о Гуннах (Уна-о) упоминают Китайские летописцы, как о племени, разделяющем страны Ванские за Каспием от области Азов. Почти в то же время Гунны являются на Волге и около Кавказа. За Каспием они прилегают к народу Да-гиа (Даки, иначе Саки) и составляют отрасль его. На Волге место их в позднейшее время занимают Булгары и Болгары (иначе Белиры) ²⁸⁴. Мы уже показали, что хотя наслоение было явно турецкое или Финно-Турецкое, но подпочва народа была чисто Славянская. Эта подпочва, этот покорённый народ у Аравитян называется Саклабами. Предположение, что Аравийские писатели исказили имя Славян и сделали из него Саклаб для удовлетворения законам своего благозвучия, кажется весьма вероятным. Но нелегко будет учёным ориенталистам доказать, что Аравитянам непременно нужно было включить кроме гласной, ещё букву к между с и л и чтобы им было труднее произнести Салаб, чем Саклаб. По всем вероятностям, в имени Саклабов осталось ещё предание о прежнем семейном имени Саков, и таким образом Гунны опять сводятся с ними. Известно всем покорение северной Индии или, по крайней мере, её Пятиречья Индо-Бактрийскими царями. История всего этого царства и время его совершенного падения довольно темны; но как бы то ни было, имя Саков преобладает в этой исторической эпохе в странах при-Индусских, а Козмас явно и определительно говорит, что северо-восточная Индия завоёвана Гуннами. Опять соединение Саков с именем Гуннов. Свидетельство Козмаса вполне подтверждается Багават-Пураной, по которой на Северо-востоке Индостана живут Уны и Андгры. Наконец, клинообразные надписи, говоря о южном береге Евксина, называют его то Сакастана, то Гунастана. После стольких показаний, взятых из совершенно различных источников, и после указания столь древнего и несомненного, мы можем смело утвердить, во-первых, что Гунны были Славяне, во-вторых, что̀ они были одно и то же с Саками или Даками, и что они составляли часть этой Славянской общины. Отношение же Гуннов к общности Славянского племени определяется простым наблюдением над характером всего Славянского мира. Всякий воинственный народ вечно готов к нападению и отпору. Едва пройдёт слух о неприятеле близком или далёком, кочевой Средне-Азиец уже несётся на своём степном коне к сражению и добыче. Вся Эллада становится в строй, чтобы защитить свою свободу или завоевать враждебную область. Готф, Аравитянин и Мадьяр даже в мирное время не разлучаются со своими бранными доспехами. Кликни труба военная, и вся Франция будет на Рейне. Прежде учреждения войск постоянных и усовершенствования оружия для истребления рода человеческого, звероловы и пастухи или племена, жадные к славе военной, совсем не знали мира. Вся их жизнь была ожиданием сражения, все их помыслы были о борьбе и крови. Таков был древний Эллин, таков турок, таков Германец, таков Кельт, после соединения с Кимврским племенем. Не таков был мирный хлебопашец и общежительный градостроитель-Славянин. Война была противна его человеческим склонностям. Рука его охотнее бралась за соху, чем за меч. Вечно угнетённый дикими соседями, вечно сражаясь для сохранения жизни и независимости, он никогда не мог полюбить ни кровопролития, ни тревоги военной, ни даже славы побед. Напор иноземцев вызывал его на поле бранное, но душа его была всегда дома, в кругу семьи, в мирном быте своих мелких общин. Оттого у Славян составилась дружина; оттого-то земля Славянская окаймилась казачеством, древними Украйнами. Все буйные страсти, все удальцы, которым веселее было биться с иноплеменниками, или пенить моря на разбойничьих кораблях, чем заключать свою буйную силу в оковы гражданского закона, селились на границе, на приморье или на устье больших рек. Эта черта принадлежит Славянам, и именно одним только Славянам. Вендский Юлин (Иомсбург) и Днепровская Сечь, Украйна Литовская, Украйна татарская, Украйна Финская на Севере, Украйна Итальянская и Германская в Австрии, Укры ²⁸⁵, Украйна в поморье Вендском, Уны, охраняющие Та-ванов от воинственных Азов: Уны, защищавшие при-Волжье от восточных турок, вся эта пограничная стража смелых поселенцев, отстаивавших свою мирную братию от немирных соседей, все эти явления Славянщины, до сих пор непонятая иноземцами, свидетельствуют о том, как неохотно человек, признавший общительное слово лучшим своим достоянием, вступал в битву со своими человеческими братьями. Когда наступала гроза, и силы городовой дружины или народной Украйны, или вольного, одноплемённого казачества были недостаточны: тогда город, или община, или племя нанимали защитников иноземных. Так поступала Троя, так Рим, ибо первоначальная плебс была сборищем всех народов; так Юлин, так Новгород, впрочем, что-то похожее на Славянское казачество можно предположить в Гезатах ²⁸⁶ Кельтских, но, во всяком случае, эта черта не общая в Галлии. Охранная стража удальцов, расселённых по границам областей Славянских, была первоначально составлена из стихий народных; но удальцы, посвятившие себя боевой жизни, исключали себя из общего мирного быта и становились в какой-то противоположности с самой родиной, которую охраняли. Они были необходимы, но не любимы и не уважаемы. Идеал Славянина был не витязь бездомный и неугомонный, слуга собственной силы и собственной воли, а сила покорная и кроткая, сила служебная, проявленная в разумной защите беззащитной слабости против беззаконного своеволия. От старой нашей поэзии дошли до нас только слабые отголоски, но даже в этих бедных отрывках величественное лицо Ильи Муромца представляет тип более человеческий и более совершенный, чем все герои других народных поэзий от Ахилла до наших времён. Илья Муромец отчасти напоминает Рустама Персидского, но с большей нравственной возвышенностью, и хотя нельзя не заметить сильного влияния христианского духа в создании нашего народного героя, но нельзя также и не узнать в нём облагорожение типа, уже существовавшего в мысли народной ещё до Христианства. Пограничные удальцы в своей бурной жизни и беспрестанной схватке с соседями-дикарями принимали от них много обычаев, совершенно чуждых Славянскому быту. Соблазн своеволия искажал внутренний, естественный родовой лад их характера. Так, например, весьма часто казак южной России отличается пороками или добродетелями, которых нельзя заметить в чисто Славянских семьях. За примесью обычаев следует примесь племён. Резкая противоположность духовного направления исчезает. Дружина принимает в себя охотно иноземца, приняв уже наперёд отчасти иноземные нравы. Линейные, Уральские и Сибирские казаки, по своему лицевому очерку, принадлежат столько же народам Кавказским или Сибирским, сколько России. Поэтому, приняв в соображение действие страха и ненависти в Аммиане или Иорнанде, вспомнив Французские описания наших казаков в великую эпоху народной борьбы и народного торжества (1812–1814 годы) и отстранив все преувеличения, мы приходим к тому выводу, что Гунны (Юнаки или Унаки – молодцы или Унии – добрые, избранные, как уньший, лучший) – восточное казачество Славянского мира, приняли уже в себя многие Финно-Турецкие стихии прежде вторжения своего в Германские области. Впрочем, если б западные писатели не оставили нам свидетельства о Средне-Азийской физиономии многих Гуннов и самого Атиллы, показание Китайских летописцев заставило бы нас уже предполагать влияние Восточного племени на Славян Приволжских. В этих показаниях ясно и определительно сказано, что внутреннее несогласие в племени Та-ванов (т. е. Ванов Великих) доставило дикарям Ту-хо-ло и Као-дзе великую власть и силу над ними. Нет сомнения, что самое Приволжье не было искони землёй Славянской, что собственно мирное их расселение шло по северному берегу Каспия и по предгорью Кавказа до земель Придонских, откуда оно расширилось на Запад, на Юг и на Север. Приволжье было спорной стороной, и все имена урочищ свидетельствуют о первожительстве не-Славянского племени; но нет сомнения и в том, что, после долгой борьбы с Иранскими Сарматами и с северными Финно-Турками, вся область Русская до Урала осталась в руках Славян-Гуннов, иначе Саков, последних выходцев из Бактрийской родины. Мы уже объяснили причину, по которой Гунны представляют поверхностному критику физиономию не совсем Славянскую; точно так же легко понять, отчего явилось несколько Финно-турецких обычаев, имён и названий должностей у Болгар Придунайских, т. е. тех же Гуннов в позднейшем переселении, и от чего, наконец, Нестор, шестью веками позже Аммиана, не хотел и не мог признавать своих братий в искажённых, смешанных и порабощённых Гуннах (иначе Саках или Саклабах) Приволжских. Огромность Славянского мира должна была представить множество разнообразных явлений; но, бесспорно, самое общее, самое важное и самое сбивчивое для исторической критики есть казачество или украинство; а между тем мы видели, что это явление буйных военных племён было и есть до сих пор последствием чисто человеческого и земледельческого быта Славянского. Оно было и могло быть у одних Славян; но оно не было и не могло быть ни чем иным, как противодействием внешнему насилию дикарей, или последствием междоусобиц, когда первобытный тип племени исказился в невольных и вековых борьбах. Таким образом, исключение из общих законов объясняется только ясным сознанием самых законов. Дикое и чисто бессемейное казачество и полукочевой характер Гуннов, так же как и теперешней Черногории, истекают из самого быта мирных и строго-семейных Славян. К этому вероятно, привязываются и рассказы о воинственных жёнах (Амазонках), которые по всем преданиям относятся к Славянской области, к берегам священной реки – Дона и к поклонению Северной Венере (Прие-Диане). Но все явления, вызванные неволей и противодействием чуждым стихиям, находятся в прямой противоположности с внутренней и естественной деятельностью Славянского племени. Не так развивалось оно, когда было предоставлено собственной воле и внушениям собственного духа. Тогда оно тихо и мирно расселялось по лицу земли, распахивая пустыню и леса, оживляя городами течение судоходных рек и покрывая кораблями волны морей – Чёрного, где новорождающаяся морская сила Эллады (Арго) бежала перед их многочисленными парусами, Ядранского (Гадриатского от Санскр. слова адара, – бассейн или от южно-Славянского ядро – парус), где весело гуляли издревле суда Иллирийские; Средиземного, где торговали Разены и Лигурийцы, Атлантического и Северного, где Венеты удивляли Римлян смелыми громадами своих океанических кораблей, и Балтики, где долго (по словам Саксона в жизни Фрото) Скандинавы не смели даже подумать бороться с морскими силами Славян ²⁸⁷. Побеждённое или торжествующее, это племя действовало благодетельно на жизнь Европейских народов, умягчая нравы Галлов в Аквитании и в южной Франции, давая Саксам направление истинно-человеческое, усовершенствуя невежественное земледелие Германцев до XIV века после Р.Х., бросая на Юг торговые колонии, из которых главная (Троя) была матерью всемирного Рима, пробуждая в Элладе зародыши словесного просвещения и особенно противодействуя свирепости других племён распространением кроткого и чистого богопочитания; ибо таково было поклонение Фрейру и Браги в Скандинавии и восточной Германии и служение Аполлону, которого святыня (Дельфы) была воздвигнута Гиперборейцами у подножия горы Великой (Геликон ²⁸⁸, по закону перехода в в придыхание). Таковы были искони Славяне, древние просветители Европы, долгие страдальцы чужеплеменного своеволия, брахманы Запада, но брахманы не мудрствовавшие, а бытовые, не сплотившиеся нигде в жреческую касту, не образовавшие нигде сильного государства, но хранившие в форме мелких общин или больших семей предания и обычаи человеческие, принесённые ими из своей Иранской колыбели. Осуждённые на тысячелетия страдания, вознаграждённые поздним величием, они могли бы роптать на свою трагическую судьбу, если бы на них не лежала вина человекообразной веры и искажения высокой духовности Иранской, исчезнувшей перед сказочными вымыслами и житейским направлением Славянского ума.

Поняв всю важность многочисленных племён, и назначив их языкам первое место в филологии, в которой до сих пор обращают излишнее внимание на мелкие наречия, мы должны заметить, что племя и государство не имеют одинаковых законов. Трёхсотмиллионный Китай составлен из народов, не понимающих друг друга и только слегка связанных общим учёным наречием и общей системой иероглифических письмен, независимых от звукового выражения мысли. Прибавим ещё, что те же самые причины, по которым Баски или Литовцы стоят в отношении исторической важности их языков ниже Германцев или Брахманов, назначают второстепенное место народу, который по своему значению во многих отношениях далеко превосходит все другие народы мира. Нет сомнения, что древнейшие памятники письменности, по крайней мере, письменности исторической, принадлежат евреям. У них светится первая путеводительная звезда для всех разысканий о ранней судьбе человечества, у них, и у них одних сохранилась неизменность языка ²⁸⁹, веры и преданий: но мы не имеем никакого права возводить эту неизменность языка далее великого законодателя Израильтян. До него они были подчинены общим законам, уничтожающим чистоту мелких наречий, и нет никакой причины предполагать, чтобы слово еврейское сохранилось свободным от чуждого влияния. Скажем более: нет никакой причины называть язык еврейский по имени их родоначальника Гевера. Одинокий переселенец в землю чужую, передал ли Авраам своим потомкам язык своих предков? Потомки сохранили ли это словесное наследство? Весьма сомнительно. Ясно только то, что еврейское наречие входит в разряд всех Аравийских и Семитических языков, и что все они находятся в заметной зависимости от Иранских корней. Собственную же важность еврейского только тогда можно будет признать, когда учёные докажут, что оно действительно еврейское.

Важность наречия в смысле историческом находится в прямом отношении к многочисленности племени, которому оно принадлежит. Многочисленность эта и великое расселение суть бесспорные признаки древности и неприкосновенности языка, если он действительно язык народный, как Немецкий, а не искусственный, как Французский, Латинский или учёный Китайский. Чем общительнее племя, тем сохраннее наречие, и чем более видим неприкосновенности в наречии, тем решительнее можем судить об общительности народной.

С другой стороны, только тот народ способен совершенно переродиться и забыть своё наречие, который способен был его сохранить неизменно в продолжение многих веков. Эти противоположные явления истекают из одного и того же источника, из духа общения с другими.

Мы сказали, что мелкая семья предоставляется своему произволу и может в силу произвола искажать своё наречие, как например, на Отагити, где при смерти царя предписывалось уничтожение нескольких слов и введение новых. Великая община находится всегда под взаимной опекой своих членов. Но зато оторвите семью Кельтов или Монголов или красных Американцев от родного племени и окружите её племенами чужими, ей будет спол-горя. Она общением не дорожила и не дорожит; она ещё долго будет хранить свою наследственную речь. Оторвите от племени общительного отдельную семью и бросьте её в средину чужих народов: она скоро примет язык новый и утратит старый свой язык, чтобы только не утратить человеческого общения мысли и слова с новыми соседями. Оттого-то Славяне легче всех народов перерождаются и действительно переродились в северной Германии почти на нашей памяти, в южной Германии (Баварии), где, по словам Пассавской Хроники, народ (очевидно, древние Винделики) переменил свой язык и принял Немецкий, и в большей части средней Европы. Любовь словесного общения, вот разгадка многих явлений, непонятых ещё учёным миром. Англичанин живёт двадцать лет в чужих краях и едва умеет назвать хлеб, мясо и вино, которыми питается. Русского в чужой земле через несколько лет не узнаешь от туземца. Зато Англичанин и ходит скваттером в пустыне Миссисипи, а Русский в Сибири селится деревнями.

Отстранив многие ошибки, которыми до сих пор замедляются успехи филологии и исторические выводы, основанные на сравнительном языкознании, мы должны ещё упомянуть о склонности современных учёных – приписывать излишнюю важность грамматике. Трудно сказать, на чём основано их пристрастие, на общем ли предубеждении Германии (главы теперешнего просвещения) в пользу всего наукообразного или на соблазнительной лёгкости изучения грамматики. Нельзя отрицать важности грамматических законов, в которых воплощаются отвлечённые формулы мысленного движения; но не до́лжно забывать и то, что весь или почти весь словарь есть произведение грамматики в её последовательном развитии и что эта последовательная грамматика гораздо важнее в смысле историческом, чем окончательная форма, на которой остановилось развитие языка. Быть может, словоращение, избранное каким-нибудь народом, служит данной для определения его личного характера; но всякий народ связывается со своим племенным корнем только теми переходными эпохами, в которых грамматика ещё не окрепла, а вырабатывалась мало-помалу, оставляя в составе языка словесные слои, уже не подвластные прихотям последующих поколений. Истинная история языка находится только в словаре. Это кодекс, составленный не из законов, но из дел, решённых неписанным законом. Грамматика есть свод временных полицейских учреждений, и в ней, несмотря на её видимую отвлечённость, гораздо более формальности, чем жизни истинной и духовной.

В изучении всякого языка всегда являются многие периоды. Закон последнего, окончательного весьма часто не представляет почти никакого сходства с предыдущими; его до́лжно изучать для того, чтобы определит его древность и чтобы узнать, до какой степени он связан был с самым корнем языка, с первоначальными словесными данными народа. Более от него ни требовать, ни ожидать нельзя. Польза его более отрицательная, чем положительная, ибо посредством его определяются утраченные законы, некогда управлявшие словоращением, и общие типы, мало-помалу уступившие место своё частному своеволию отдельных семей. Словарь показывает начальное единство племён, грамматика – их последовавшее разъединение; и в каждом языке важно не то, что̀ согласно с его грамматикой, но именно то, что́ с ней не согласно.

Так мы конечно не далеко уйдём в истории Французского языка, если будем привязываться к теперешним уставам его словоизменений, и мало данных найдёт учёный в Английском синтаксисе, чтобы доказать тождество Английского наречия и языков Германских. Почти все слова Французские, так же как и Английские, суть плоды жизни и проявления законов, совершенно исчезнувших в этих поздних наречиях, и та же старина, которая так ясно в них выказывается, является во всех языках без исключения, хотя и редко признается учёным миром. Мы уже это заметили в Германском, Латинском и даже отчасти Санскритском, в отношении к словам, кончающимся на мя или мен. Этот суффикс, которого страдательное значение иногда совершенно пропадает, получает законную силу только посредством страдательной причастной формы Эллинского и Славянского языка, – формы, которая сама объясняется местоимением первого лица. Впрочем, надобно заметить, что она особенно свойственна Славянскому, ибо употребляется (чего грамматики, кажется, не сказали) как окончание, обращающее всякий глагол в наречие (например, кричмя, торчмя, стоймя и пр.).

Мы уже сказали, что все слова соединяли первоначально в себе глагол и существительное и что это коренное свойство равно оправдывается наречиями восточной Азии и западной Европы (Англии), а ещё более заметно в языке Африканских Иолофов ²⁹⁰, спрягающих всякое существительное и склоняющих всякий глагол; но до́лжно прибавить, что это свойство первобытных слов не мешало и не могло мешать словоращению и богатой организации грамматической. Чем далее мы углубляемся в мрак древности и проникаем в таинства отживших языков, тем полнее и величественнее является эта утраченная грамматика, которой скудные остатки уцелели в позднейших наречиях, везде лишённые своей древней роскоши, даже в тех языках, которые, как Санскритские или Эллинские, славятся богатством своих флексий. Не до́лжно считать такое положение за произвольную догадку или думать, что оно относится только к области Иранских наречий. Все опыты сравнения не-Иранских языков с Иранским (и этих опытов уже весьма много) показывают, что сходство между ними заключается не в тождестве корней, но в перенесении уже развившихся зародышей в мёртвую почву нефлексионных наречий, в которых растительная жизнь слова замерла и заменена механическими законами накопления (агрегации), законами, принадлежащими собственно подземному, ископаемому миру.

Вообще замечено, что языки стремятся к оскудению грамматических форм; кажется, можно прибавить, что это оскудение есть последствие дикости народов и огрубления человеческого рода; но до́лжно заметить и то обстоятельство, что язык смешанный быстрее лишается своего органического словоращения, чем наречие чистое. Смесь двух языков, богатых флексиями, весьма часто производит новое целое, которое почти совсем лишено флексионной способности или едва представляет слабую тень прежних стихий и их внутренней жизни.

Таков Английский, обставленный из Германского и Латинского начала, или Молдаво-Валашский, основанный на Римском или на Оскском наречии Римского языка с примесью Славянского.

Но никогда не до́лжно опускать из виду человеческую свободу и воображать, чтобы, какие-нибудь правила, утверждённые в наше время априористической системой, были обязательными для минувших веков. Нет никаких законов в ращении наречий, которые бы не подвергались множеству исключений и которые бы не были подчинены прихоти человеческой. От этого при сличении грамматик подобие внутренних законов словоращения ничего не значит без сходства самых форм словесных, и несходства частные в грамматике ничего не значат при тождестве словесных начал и некоторых законов грамматики. В обоих случаях видна только игра произвола, проявляющаяся то в нежданном тождестве, то в беспричинном различии.

Такова, например, способность склонять глагол, как существительное, общая Эллинам, Иолофам и Германцам, или способность спрягать существительное – Иолофам и Англичанам. Такова же склонность Французского языка обозначать отношение между словами положением их в вещественном порядке фразы, склонность, по которой можно скорее отнести Французский язык к системе восточно-Азийской (если бы глагол не спрягался), чем к Иранской. Точно также присутствие страдательного глагола и среднего в Латинском языке нисколько не мешает заключениям, выведенным из сходства спряжения в глаголах действительных. Трудно сказать, откуда именно вкрались формы страдательные и средние в Латинский язык, от примеси ли какой, или от соединения глагола с другой частью речи; но, во всяком случае, в этой разнице нет ничего истинно-характеристического. Можно бы предположить, что страдательное окончание на р есть только перерождение начального с в возвратном местоимении ся, и такая перемена была бы отчасти оправдана тождеством arbor labor и пр. с arbos, labos и др.; но задача ещё не будет решена, по необъяснимости окончания второго лица в множественном на мини и по некоторым другим особенностям страдательного спряжения. Самые наречия Славянские представляют многие отклонения друг от друга в спряжениях (каковы например, окончания прошедшего времени на х или на о), и всё-таки остаются только наречиями одного и того же языка. Многие отрасли Германского языка показывают такие же различия. Впрочем, нельзя не обратить внимания на некоторые особенности древнего Англо-Саксонского спряжения. Таково преобладание глагола – быть (beo) в спряжении глагола, означающего бытие. В этом Англо-Саксонский язык удаляется от Германского типа, в котором формы bin ограничены только двумя лицами в единственном числе настоящего времени, и сближается со Славянским. Тут видно не сходство грамматическое, но тождество словесное, совершенно соответствующее прочим признакам влияния Славянского на Англо-Саксов, каковы поклонение Чернобогу и Сибе, слова: smile (улыбаться, ухмыляться, – впрочем, тот же корень мил перешёл в Немецкое schmeicheln), sooth (истина, суть), и особенно все черты быта земледельческого, родового устройства и общинного родового состава под властью старших, которые в Саксонцах более напоминают их восточных соседей, чем западных единоплеменников ²⁹¹. Тот, кто сравнит беспристрастно действия нововведённого Христианства в Англии и в России, признает какой-то странный параллелизм явлений, непонятный, если мы не допустим примеси Славянской в самом племени Саксов или, по крайней мере, в некоторых отраслях его. Мы уже сказали, что разницы грамматические не имеют великого значения в историческом языкознании. До́лжно ещё прибавить, что бо́льшая часть из них найдёт вероятно, своё объяснение, при усовершенствовании науки. Так, например, употребление вспомогательного глагола werden в Немецком языке совсем не так важно, как полагают вообще. Немецкие учёные придали этому глаголу какое-то особенно великое значение, и новая философия оперлась на него, как на таинственную силу, могущую переменить весь мир наук и подвинуть мысль человеческую за все пределы, которыми она до сих пор была ограничена. Не входя в спор с философией и не нападая на её заманчивые надежды, должно сказать грамматикам, что; по всей вероятности, глагол werden принадлежит многим Иранским наречиям и что он есть не что иное, как выражение движения. Немцы сами употребляют иногда вместо него глагол gehen (es wird verloren gehen и др.) ²⁹², и самый werden совершенно совпадает с глаголами Слав. гряду и Лат. gradior при перемене букв г в в и перестановке согласной р. Известно уже, что глагол идти (и) употребляется, как вспомогательный в Славянском, в котором он составляет повелительное наклонение, и в Латинском, в котором он даёт глаголам или смысл повеления или будущего в неокончательном. Прибавим, что самый супин Латинский содержит в себе след того же значения движения, хотя оно и не высказано: ибо от него супин принимает форму винительного падежа ²⁹³, как и существительные при глаголе ire. Новое доказательство первобытного тождества существительного и глагола. Итак, нет ничего особенного в том, что грамматика Германская приняла, как стихию спряжения, глагол движения. Разница её со Славянской и Латинской состоит только в том, что она расширила пределы его употребления и избрала форму – гряд, вместо простейшей и. Впрочем, быть может, что Германское в ближе, чем Славяно-Латинское, к первоначальному типу: ибо Санскритский язык представляет нам корень врит (идти) и, кажется, выводной из него вридг (расти). Заметим также, что Санскритский язык и его Индийские наречия составляют страдательное посредством того же и (идти) и пр., впрочем, трудно угадать настоящее происхождение Латинских страдательных форм и отношение к Славянскому языку, в котором нет ни малейших следов страдательного глагола, вероятно, некогда существовавшего, но утратившегося от преобладания вспомогательного быть, так же как падежи исчезли от влияния члена во многих языках Европы. Во всяком случае, видно, что вопросы грамматические переходят в вопросы словарные и разрешаются только посредством сличения корней.

Не нужно бы было объяснять отношения грамматики к языкознанию вообще, если бы наука не страдала от ложного предубеждения учёных. Нет сомнения, что изо всех наречий Европы Эллинское более всех сохранило роскошь древне-Иранского словоращения, и от этого Эллинский язык почти всегда ставится выше всех в своде Иранских языков после Санскритского. От того же самого Славянское наречие находится в особенном пренебрежении у Германских учёных, которых, впрочем, несколько оправдывает их совершенное невежество по этой части. Между тем самое поверхностное, но беспристрастное сравнение показало бы, как далеко Эллинский язык отстоит от Славянского в отношении сходства с обще-Иранским и его чистейшем остатком, Санскритским наречием. До́лжно заметить, что склонения сохранились в Славянском так же богато, как в Эллинском, едва уступают Санскритскому и представляют даже падеж местный, ещё не замеченный грамматиками, например, в древних: яве, выну, долу, низу и пр. и в теперешней Русской форме, в лесу, в саду, в виду и пр., которая отличается от дательного падежа перенесением ударения на последующий слог, хотя падеж уже изменён необходимостью предлога. Очень легко понять причину оскудения спряжения Славянского при неизменном богатстве склонений. Она та же самая, по которой бо́льшая часть корней у нас находится в существительном, а у Санскрита в глаголе, именно: бытовое направление Славянской жизни и Славянской мысли, отличающее их от их мудрствовавшей братии – Брахманов.

Из этого не следует, чтобы грамматика не имела никакой важности. Напротив того, при других данных (как-то законов звукоизменения, общей гармоний слова и проч.) она помогает определять группы языков или отыскивать большие ветви, разделившиеся на мелкие побеги. Так, например, в области Иранской присутствие члена обличает западную отрасль, между тем как отсутствие его обозначает отрасль восточную, то есть чисто Иранскую.

Впрочем, следует заметить, что некоторые семьи Славянские (именно северо-западные) приняли от своих Германских соседей это опасное обогащение и что они составляли член точно так же, как Эллины из местоимения тот. Точно то же случилось и с Болгарами.

Наконец, изучение грамматики представляет то любопытное и поучительное явление, что весьма часто утраченное слово или его утраченная форма, вкрапившись в флексии других слов, сохраняется неприкосновенно и избегает пагубных действий времени, языкосмешения и человеческой прихоти, свидетельствуя о первобытных типах и о коренном единстве разрозненных семей.

Таким образом, окончания Латинские на bat, bo, bunt, bundus представляют бесспорный памятник первоначальных был и буду, хотя соответствующее им fui, futurus уже подверглись прихотливым понятиям семей Итальянских о благозвучии. Точно также древние местоимения и их коренные звуки сохранились в глагольных флексиях почти всех Иранских языков, и даже мы видим те же местоимения в наречиях, совершенно оторвавшихся от великого корня во времена, когда язык Иранский не получил ещё своего особенного характера, и поэтому причитаемых к семьям, совершенно чуждым белому племени. На западном краю Африки, на оконечности области Кушитской, в бесконечном удалении от всех народов Ирана, Иолофы сохранили звуки ма и ну для обозначения первого лица, и Лапландцы, Вотяки и их единокровные, так же как и чистые Финны, для обозначения лиц прилагают к предлогам звуки, которые прямо и ясно указывают на тождество их местоимений с древне-Иранскими. То же самое можно более или менее заметить у всех Семитов и даже в наречиях семей Восточно-Азийских. Во всех ещё есть развалины утраченного достояния.

Обзор языков представляет вывод, пополняющий все данные для воссозданий доисторической жизни человечества. Время беспристрастного и просвещённого языкознания наступило. Языки Семитические связываются корнями своими с Ираном, переходят далее в область Аравийскую, соединяющую Азии с Африкой посредством наречия Гэдз и Амгара. Далее, ещё более одичавшие, искажённые и скудные, бесчисленные наречия чёрного племени представляют грустную картину мысленного и словесного падения, хотя у некоторых семей, и кажется более всех у Иолофов, слышны ещё отзвуки первобытного языка, явно независимые от влияния Корана и Аравийского просвещения. На всём огромном пространстве Африки, исключая её северную приморскую часть, нельзя найти ни одного могучего наречия, которое бы имело право на великое значение в филологии. Все мелкие наречия представляют более или менее между собой какие-нибудь общие черты и родовые признаки; но нет ни точек опоры для воссоздания целого первобытного, ни данных для определения степеней, на которых остановились древние развития или с которых начались частные падения, так и должно быть. Песчаные пустыни, охватывающие редкие острова вечно зеленеющих пальм, роскошная природа, не вызывающая к борьбе, зной солнца и зной неукротимых вещественных страстей, отсутствие общежития и человеческой любви, более же всего религия Кушита, положившая необходимость, рабство и видимую природу с её органической полярностью в основу всего сущего, вот те начала и те условия, под которыми чёрный житель Африки утратил все свои человеческие достоинства, и лесной Кафр упал почти на один уровень с четверорукими. Как мы уже сказали, Африка не представляет великих, единоглагольных семей; но все её мелкие наречия связываются между собой неправильной сетью частных и отдельных сходств, носящих на себе признаки прихотливого случая, но разрешающихся в тёмном отзвуке языков, употребляемых полубелым населением Нильской долины и прибрежья Чермного моря. Северо-восточная же часть её входит в Арамейскую и Южно-Азийскую систему; а великолепный остров, лежащий у её восточных берегов, связывает её с бесконечным миром островов, перекинутых Азией через экватор и тропики.

На Север и Северо-восток от области Иранской можно проследить разветвление Иранских корней гораздо далее, чем на Юго-запад. Новейшие исследования показали связь Санскритского языка и учёного Китайского. Нет сомнения, что распространение Буддизма и Несторианства в Средней Азии и могло, и должно было иметь сильное влияние на Китай. Известно даже существование полу-Санскритского наречия, на котором были писаны священные книги Буддистов во время Шакья-Мунистской проповеди в Китае ²⁹⁴; но сходство корней очевидно независимо от этих позднейших примесей, ибо древние творения Конфудзеу, Лао-тзеу и Минг-тзеу представляют то же самое явление. Внимательное и добросовестное изучение великой державы восточной, колоссального здания, основанного силами юного человечества, приведёт, вероятно, к тому выводу, что Китай во многих отношениях ближе к Западу, чем горные страны, отделяющие его от Ирана. Многие предания и данные ручаются за этот вывод и, как мы уже сказали, ранние мифы о древнейших царях, о божественных Яо, Хун и Ю содержат в себе имена богов, которым поклонялись Семиты, Халдеи и Финны. Массы народов единоглагольных в северной, средней и восточной Азии превосходят все прочие, исключая Иранское племя. Десятки миллионов людей земледельческих или воинственных, кочевых или оседлых говорит наречиями, выросшими из одного и того же корня, от берегов Боснийского залива до устьев Анадыря и до ледяных прибоев Северо-восточного океана. Семья Финно-Турецкая в своём разорванном величии заслуживает изучения глубокого и подробного. Она в своих лицевых очерках, так же как в словесном составе, представляет переход от настоящего белого к жёлтому племени, от Ирана к стихии Восточно-Азийской. В ней есть и богатство грамматических флексий, и свобода словоположения (синтаксис), и жизнь органическая. Наука едва ещё коснулась этого предмета; но уже теперь можно смело утвердить, что язык Финно-Турецкий содержит в себе искажённый стихии слова Иранского и находится в прямой зависимости от него. Стоит только, вспомнить слова̀ ва (вода), су и сыр (вода же), Герм. saugen, Сл. сок, сосать, сырость, Лат. sugere и пр. и явные следы местоимений Санскритских в Лапландских, Венгерских и Вотяцких формах (Лапл. лузам, лузад, лузас, лузаме, лузате, лузазис, Венгер. гозам, гозад, гозая, гозанк, гоззаток, гозаиок, Вотяцк. диньям, диньяд, дине, дину, динк, динко (до меня, до тебя и пр. Вотяцкая форма особенно похожа на составление из предлога и местоимения). Итак, в жёлтом племени первое место принадлежит Финно-Турецкой отрасли, более всех сохранившей духовное и словесное родство с областью белого племени. Это превосходство не развилось вполне. Великие народы погибли в дикости пустыни, утратив наперёд достояние духовной веры или равнодушием разорвав с ней живую связь предания и многозначащих образов; но не совсем утратилась память древнего величия. Несколько раз врывались племена турецкие глубоко в недра Европы, то под именем мнимых Скифов (Сколотов), отгоняя Кельто-Кимврских жителей при-Волжской стороны к Западу Европы, то сокрушая последние остатки Римского величия в Византии и грозя всему христианскому миру, то уничижая на время молодую Русь, в то же время как они разрушали и восстановляли снова Восточный колосс Китая. Сличение первых мифов веры Фоги, предшествовавшей Индостанскому Буддизму, и мифических рассказов о Финском Вайнамейнене, представляет такие разительные сходства, что весьма позволительно предположить влияние Финского начала на основание огромнейшей державы в целом мире. Но для филологии Китай ещё более недоступен, чем внутренность Африки или островов Полинезии. Искусственный язык, составленный трудами учёных, под мертвящим гнётом символических письмен, не может представить никаких данных для узнавания древних наречий; самые же наречия областные, менее испорченные ложным направлением просвещения, ограждены от пытливости Европейцев завистливой робостью Маньчжурской политики; но и они, по всей вероятности, уже потеряли свою самобытную жизнь точно так, как областные наречия во Франции почти исчезли перед влиянием столичным и литературным. Нет сомнения, что уже Юг Китая не может вполне принадлежать системе Азийской и был изменён даже в племенном составе народов влиянием чёрных Кушитов, некогда населявших бо́льшую часть Индостана и обогнувших весь Юг Азии до далёкого Востока, куда они перенесли и чёрный цвет своего тела, и склад мысли, лишённой опоры в понятии о духовной свободе творца, и стремление к вещественному просвещению, и вероятно, стихию скудного слова, не развивающегося нигде без светлой теплоты живого богопознания. Как бы то ни было, система Средне-Азийская, представляющая сильные массы единоглагольных племён, связывается посредством своей сильнейшей массы, Финно-Турков, с белолицыми Иранцами и обличает коренные начала, которых родство с Западом, недавно замеченное, делается со дня на день более явным и несомненным.

От Востока Азии в бесконечную область океана проникли племена и наречия, которые, бесспорно, связываются с главным материком. Островитяне, отделённые от всякого сообщения с остальным миром безграничностью волн, не представляют однако же ни в нравах своих, ни в наружных формах того глубокого унижения, до которого упали мелкие семьи чернолицых Африканцев. Самая середина Океании составляет область одного племени, одной религии забытой, но ещё оставившей по себе следы в общепонятных письменах священной татуировки, и одного языка – Тонга, который отзывается от островов Сандвич до Новой Зеландии на необъятном пространстве и во множестве отдельных наречий. Это странное явление, непонятное до сих пор учёному миру, объясняется простыми законами человеческого разума. Падение слова сопутствует падению духа, которое само есть следствие необузданных страстей и неограниченная произвола. Война реже у островитян, чем у мелких народов материка; она производится в большем размере, может быть с большей жестокостью, но не заключает в себе всей жизни человеческой; таким образом, удалено одно из важнейших начал духовного упадка, беспрестанное купание в человеческой крови. Островитяне связаны друг с другом поясом непроходного моря, заключающего их в тесном пределе неизменных жилищ. Невольная общежительность удаляет другую и главную причину искажения словесного – разгул человеческого произвола. Оттого-то жители великих средино-водных земель, Новой Зеландии и Сундской системы или Австралийского материка, стоят во многих отношениях ниже островитян средней Полинезии. От южной оконечности Азии далеко в тропические моря на Юг и на Восток тянется разорванное царство Скандинавов Индостанских, смешанного народа Малайцев, носящих на себе следы Азиатского происхождения и Кушитской примеси, связанных, кажется, с центральной Азией посредством народов, которых Кушиты и Иранцы заключили в Гаутские ущелья, и охваченных священным языком Кави, сыном Санскритского и орудием Иранского просвещения. Наконец, рядом с Малайцами, на низшей степени человеческого развития, уродливые Эндамены, везде побеждённые и попранные, везде разрозненные и вполне одичавшие, представляют такие скудные стихии для разрешения вопроса об их происхождении, что наука, вероятно, будет принуждена всегда довольствоваться догадками, основанными не на частных данных, но на общих аналогиях и на законах, выведенных или априори, или из явлений, представленных другими племенами, более известными.

За пределами Восточного океана великий материк Америки, издревле населённый смелыми мореходцами доисторических веков, долго забытый и недавно вызванный из пучины океана святым вдохновением христианской любви в Колумбе, чтобы быть поприщем кровожадного бездушия народов Германо-Романских и раздражительного эгоизма народов Кельто-Германских, соединяет в себе черты северной и восточной Азии с явлениями, принадлежащими Африке и Полинезийским островам. Так, например, между тем как в Гвиане насчитывается до двухсот наречий и до трёх коренных языков при ничтожном населении в какие-нибудь восемьдесят тысяч душ, и как есть даже племена с двумя наречиями, одним для женщин, другим для мужчин, – Патагонцы, Ароканцы и Чилоэны составляют значительную массу единоглагольную, язык Туписов обнимает безмерное пространство от внутренности Парагвая через северную Бразилию и прибрежье Хуальяги, через отдельные семьи Кокамов, Юримагуа, Омагуа, до Венесуэлы, где он является опять у племени Агуа; а великие Финно-Турки, переправившись по цепи островов, раскинутых через океан, наполнили весь Север Америки до бесплодных тундр Лабрадора и Гренландии и до берегов Атлантики, где им было суждено уже в Х веке после P.X. встретиться снова со своими Европейскими утеснителями, Скандинавами. Изучение наречий Американских не обещает великих плодов для общей истории человечества; оно имеет важность только в том отношении, что на за-океаническом материке повторяются в меньшем размере и с бо́льшим беспорядком многие явления великой твердыни Азиато-Африканской. Жёлтое племя кочует на Севере; Юг наполнен народами, которых лицевой угол (у Ботокудиев 69°30´), колченогость и общая нескладность напоминают многие черты чёрного племени; а среднее пространство занято великими смешанными семьями, которые в лицевых очерках то напоминают профиль Семитов (таковы Карибы и отчасти северные краснокожие), то представляют Восточно-Азийское расширение скул, в своих преданиях связываются с Востоком, т. е. с Европой, как жители Антильских островов и южные Тупаи, у которых жреческая каста называлась Кариб ²⁹⁵ (белый человек на языке островитян, по словам Веспуцци), то с Западом, т. е. с Азией, как жители Перу и отчасти Мексики; по своим обычаям принадлежат опять то Африке, напоминая похоронные обряды Египта и Канарийских Гуанов, то Азии, представляя религиозные символы южного Индостана и Сундских островов или наряды желтолицего племени, и наконец, по наречиям своим то сближаются с Японией, как Москосы в Кундинамарке ²⁹⁶ и на берегах Титикака, то по остаткам грамматических флексий, как Молухи в Чили, связываются с Иранцами и Семитами. Америка есть земля великих движений народных без разумных начал, бедствий народных, которые превосходят всё, что̀ было в других частях света, разъединённости почти невероятной и одичалости упавшего человека, равняющейся, по крайней мере, Эндамену. и лесному Кафру. Всё в беспорядке, всё без смысла и положительного очерка, всё без отрады для человечества и науки. Америка не имеет отдельного значения для филолога и историка; но посредством северо-восточной Азии, Африки и южно-океанических островов она находится в зависимости от могучих центров юго-западной Азии.

Нет сомнения, что издревле происходили уже смешения народов и племён. В этом убеждают самые ранние памятники письменности и предания молодого человечества. В наше время искать чистых и несмешанных семей было бы неразумно; но критика должна отличить сходство – плод смешения, от сходств, происходящих из тождества источников. Можно в Финском названии морской богини (Веден – или Феден-Эмме) предположить примесь чуждого Готского наречия, но нелепо было бы предположить, что смешение ввело местоимения юго-западной Азии в наречия Лапландцев, Вотяков и Венгерцев. Это, очевидно, остаток коренного единства, скрытого под безобразными произведениями времени, дикости и произвола, исказившими весь состав северных наречий жёлтого племени. Точно то же видели мы в наречии Иолофов Африканских и в других, им подобных. Те же самые явления, более или менее ясные, можно проследить и в языках семьи Монгольской, и просвещённая критика не может не признать их высокого исторического смысла. Явления, происходящие от примеси, носят на себе характер случайности, которая отличает их от признаков родового единства, и между тем такими-то именно признаками и соединяются между собой все наречия раздробленной и рассеянной семьи человечества.

Все они, как мы уже сказали, разными нитями и, следуя разным законам, приводятся к общему средоточию, лежащему между снеговым хребтом Гималаев и Средиземным морем. Тут восстают, преобладая над целым миром, две великие массы языков, самостоятельных, утверждённых древней гласовой письменностью, сильных внутренним организмом, художественным развитием и решительным влиянием на жизнь и судьбу всех народов земного шара. Это языки Иранский и Семитический с их ближайшими ветвями. Долго наречия Сирии и Финикийского приморья считались ближайшими к языку первобытному, и учёные бесполезно обращали к ним глаза свои в надежде найти разрешение всем тайнам древности. Весьма недавно вызваны в свет сокровища Санскритского языка, и перед удивлённой Европой открылось поприще учёной филологии. Наследство древности Индостанской, перенесённое на Запад после тридцативекового невежества, поведало потомкам Ирана, Германцам, Кельтам, Эллинам и Славянам, что они все родные братья, некогда жившие под одним небом, на одной земле, в одной и той же могучей общине. Какая-то тёмная, но отрадная весть о тихом младенчестве Европейского племени, о роскошной колыбели его в благодатной земле пронеслась по всему просвещённому миру. Проснулись желания, встрепенулись надежды, и в самое короткое время плодотворные разыскания, согретые всей горячностью страсти, раздвинули тесные пределы, в которых заключались археология и сравнительное языкознание. Мы видели и прожили это время, но не поняли его высокого значения. Семена брошены во мраке, жатва взойдёт на свет и пожнётся будущими веками. Не до́лжно упрекать первых разыскателей в их невольных ошибках, в односторонности взгляда, сопровождающей всякое великое и неожиданное открытие; не до́лжно упрекать учёных в том, что они так поздно узнали истину, для которой все Европейские наречия и особенно Славянское представляли столько данных. Благодарность всем трудившимся и трудящимся во благо! Благодарность великому народу, избранному в орудие судьбы, в котором дух смелой и дальновидной промышленности не погасил ещё духа знания, и высокой мысли, и человечества! ²⁹⁷

Перед древним Ираном, недавно вызванным к жизни, упало величие Семитов. Его превосходство уже признано большей частью учёных; но многие ещё не отстают от прежних предрассудков и прежних ложных надежд. Не нужно бы спорить о деле, которое почти решено. Земле Сирийской нельзя равняться с прибрежьем Каспия. Самые те предания и та векодревняя письменность, на которую опираются её защитники, свидетельствуют, что Палестина и Сирия были искони поприщем племенных столкновений и беспощадной борьбы двух враждебных начал, страной смешения народного и искажения духовного. Палестина была землёй Кушитской, а не родиной Симова племени. Вавилон и Ниневия и все великолепные явления, прославившие междуречье Тигра и Евфрата, и всё грустно-поэтическое величие первых держав юго-западной Азии принадлежат Кушитам. Неужели эти богатства и сила, и цветущие земли, и наслаждение роскошной жизнью были уступлены без боя? Приходят народы с Севера, евреи, и неудержимое могущество Халдеи, и полчища горной Сирии; приходят народы с Юга, дети Мисраима (Египтяне), и Кафторим (Филистимляне), и бесстрашные мореходцы-Финикийцы (Сидона и Бейрута), долго помнившие свои прежние жилища на берегах Персидского залива: и тут ли искать первобытности и чистоты преданий и неприкосновенных остатков древнего слова и древней мысли? Во всех этих отношениях отчизна Иранцев гораздо выше земель Семитических. Письменностью эти две страны равняются между собой. Памятники Еврейские превосходят древностью, или, по крайней мере, равняются памятникам Индостана. Кирпичи загадочного Вавилона хранят скрижаль самых ранних веков истории человеческой; по письмена юго-западной Азии, гласовые изображения с опущением гласных, представляют уже искажение полной гласовой системы и, следовательно, позднейшее введение новой силы, хранящей в видимом и пребывающем знаке неизменность невидимого и преходящего звука. Наконец, один взгляд на географическую карту и счисление лиц, составляющих массу племён, дают решительный ответ на все сомнения. Семиты заключены в тесных пределах между тигром и Нилом, между горами Армении и Индийским океаном. Иранцы, охватывая их со всех сторон, кроме Юга, владеют всем бесконечным пространством от снежных Гималаев и берегов Ганга до приморья Атлантики и зелёного Эрина, от знойных берегов Южного океана до ледяной пустыни Северного моря. Десятой части жителей, привольно живущих на просторе владений Иранских, достаточно бы было, чтобы переполнить всю землю Семитов. Этого многолюдства, проявившегося в силу общих законов размножения человеческого, достаточно, чтобы свидетельствовать о древности семьи, разбившейся на столькие народы, и о древности языка, разделившегося на столькие наречия. Этого пространства и бесконечного расселения достаточно, чтобы показать, как рано началось странствование семей, стремившихся в широту необитаемых пустынь. Мы не станем уже упоминать о свойствах самых языков и живом, логическом многомысленном рощении слова Иранского и о явных случайностях в организме Семитическом. Дело слишком ясно. Племя Семитов есть только смешение белокурого Иранца и чёрного Кушита; язык Семитов есть сплав двух наречий, искажение чистого Иранского слова посредством скудного Кушитского. Вот разрешение сходства, уже замеченное наукой между наречиями Сирии и Аравии и корнями Индостанскими. Иран один возвышается в неоспоримом величии над всеми земными племенами силой мысли и слова, сохранённой ранними предками для дальнейших потомков. Его вещественное могущество было плодом духовного достоинства. Гораздо прежде народов Мидо-Бактрийских вышли Кушиты на поприще истории. Ограничив просвещение своё знанием видимого и чувственного, поставив закон необходимости и вещественного организма на место свободного духа, оторвавшись от великих преданий древности и утратив чистоту слова вместе со святостью мысли, они сосредоточили все способности ума к достижению одной цели, к созданию жизни удобной и привольной; условная жизнь души создала условную форму общины, и возникли государства ²⁹⁸. Строго-логическое развитие данных, избранных развратом произвола, дало твёрдость и внешнюю гармонию ново-возникшим державам. Одностороннее направление просвещения достигло развития колоссального в художествах и в стройном употреблении совокупных сил человеческих. Гордое сознание своего могущества и презрение ко всем другим семьям, хранящим простой быт младенчествующих общин, подвинуло Кушитов на Иран. Созданный ими, восстал Вавилон на берегах Евфрата; и далее, всё далее на Север подвигались их торжествующие дружины, налагая тяжкая цепи на побеждённых, воздвигая неприступные твердыни в покорённых землях, созидая великолепные столицы в девственной красоте пустынь, сокрушая всё силой своего вещественного знания и условной совокупности, соблазняя всех искушением своей роскоши и вещественных наслаждений. Всё далее и далее подвигался поток, до Чёрного моря, до Кавказа и Каспия, до Бактрии и Гималаев. Но в бессильном Иране были дух жизни и слово, хранящие наследство мысли, и ещё неискажённое предание, завещанное человеку древними его родоначальниками. Угнетение вызвало борьбу. Борьба вызвала дремлющие силы. Могущество, основанное на началах условных, но лишённое внутреннего плодотворного содержания, пало перед взрывом племён, сохранивших ещё простоту безыскусственной жизни и чистоту неиспорченной веры. Дух восторжествовал над веществом, и племя Иранское овладело миром. Прошли века, и его власть не слабеет, и в его руках судьба человечества. Потомки пожинают плод заслуг своих предков, заслуг, высказанных и засвидетельствованных неизменностью слова. Величие Ирана не дело случая и условных обстоятельств. Оно есть необходимое и прямое проявление духовных сил, живших в нём искони, и награда за то, что из всех семей человеческих он долее всех сохранял чувство человеческого достоинства и человеческого братства, чувство, к несчастью, утраченное Иранцами в упоении их побед и вызванное снова, но уже не собственной силой их разума.

Таково значение Ирана, и если которая-нибудь из его семей, долее всех хранившая предания семейного быта, и по тому самому позднее всех проявившаяся в деятельности исторической, чище всех (кроме одной, замкнувшей себя в касту) сохранившая наследство слова, и тем самым свидетельствующая о сохранении духовного начала, если эта семья восстала внезапно в изумительном величии, сокрушая все преграды, обнимая владениями своими неизмеримые пространства, возрастая со дня на день в могуществе и власти – наука не должна признавать этого величия за неправедную игру слепого случая, не должна роптать на судьбу или завистливо клеветать на возвеличенную общину. Тайна её торжеств заключается в её слове. Сила внешняя есть плод силы внутренней; пространство владений и вещественное могущество суть проявления могучего мысленного начала, и в многолюдстве племени (математическом превосходстве над другими) живёт свидетельство о духе братства, общения и любви. Да не забудется это чисто человеческое значение, чтобы не упала великая семья! Да не утратят счастливые потомки венца, заслуженного их многострадальными предками!

Итак, сравнение всех данных, на которых может быть основана общая история человечества, приводит нас к следующим трём выводам.

Наблюдение над племенами представляет три коренные племени, белое, жёлтое и чёрное, из которых посредством смешения в разных количествах и при разных обстоятельствах составились ещё неопределённый племена красное и оливковое, весьма сходные друг с другом и соединённые средними звеньями: то с жёлтым, как жители северо-западных островов ближайшего к ним приморья и полярной части материка в Америке, то с белым, как у Чипкитапов в Норфолькском заливе, или у Конибов в Южной Америке, то с совершенно чёрным, как у настоящих Омагуа на берегах Орлеаны.

Сравнение вер и просвещения, которое зависит единственно от веры и в ней заключается (как всё прикладное заключается в чистой науке), приводит нас к двум коренным началам: к Иранскому, т. е. духовному поклонению свободно-творящему духу или к первобытному, высокому единобожию, и к Кушитскому – признанию вечной органической необходимости, производящей в силу логических неизбежных законов. Кушитство распадается на два раздела: на Шиваизм – поклонение царствующему веществу, и Вуддаизм, – поклонение рабствующему духу, находящему свою свободу только в самоуничтожении. Эти два начала, Иранское и Кушитское, в своих беспрестанных столкновениях и смешениях, произвели то бесконечное разнообразие религий, которое бесчестило род человеческий до Христианства, и особенно художественное и сказочное человекообразие (антропоморфизм). Но, несмотря ни на какое смешение, коренная основа веры выражается общим характером просвещения, т. е. образованностью словесной, письменностью гласовой, простотой общинного быта, духовной молитвой и презрением к телу, выраженным через сожжение или предание трупа на съедение животным в Иранстве, и образованностью художественной, письменностью символической, условным строением государства, заклинательной молитвой и почтением к телу, выраженным или бальзамировкой, или съедением мёртвых, или другими подобными обрядами, в Кушитстве.

Наконец, сличение наречий человеческих сводит их к одному коренному языку, разветвившемуся многоразлично у всех народов под влиянием внешних обстоятельств и внутренних страстей, но сохранившемуся в наибольшей чистоте в белом Иранском племени и его чистейших семьях. В этом единстве всех языков, – не случайном, не прививном, но коренном и основном, лежит ручательство о первобытном единстве рода и о случайном разделении на племена.

Взгляд на древнее рассеяние семей и древнее расселение человеческого рода, на стройное, многозначительное и духовно-живое строение первобытного языка, на бесконечное пространство пустынь, пройдённое первыми обитателями земли, на беспредельность морей, переплытых основателями первых заокеанических колоний, на тождество религии, обрядов и символов с одного края земли до другого, представляет неоспоримое свидетельство о великом просвещении, всемирном общении и умственной деятельности времён доисторических, о позднейшем искажении всех духовных начал, об одичаний человечества и о печальном значении так называемых героических веков, когда борьба беззаконных и буйных сил поглотила в себе все великие предания древности, всю жизнь мысли, все начала общения и всю разумную деятельность народов. Зародыш этого зла, очевидно, в той стране, которой слава открывает ряд исторических веков, – в стране Кушитов, ранее всех забывших всё чисто человеческое и заменивших это древнее начало началом новым, условно-логическим и вещественно образованным.

Таковы выводы беспристрастной науки не торопливой, но и не отсталой. Все данные уже собраны неутомимыми трудами западных и в особенности Германских разыскателей. Все бедные догадки, на которых основано было столько односторонних систем, устранены строгой критикой фактов; все предположения, изобретённые скрытыми страстями, обличены во лжи. Целость рода человеческого восстановлена добросовестными исследованиями. От чего же до сих пор мыслители Запада не произнесли приговора, для которого уже собрано столько справок и предугадываются всё остальные? Франция и Англия, к несчастью, слишком мало знакомы с учёным движением Германии ²⁹⁹: они отстали от великой путеводительницы Европы. Сверх того, Англия закована в цепях прошедшего и в сухо-учёной односторонности, которая убивает в ней способность сочувствовать остальному миру и понимать чужую мысль. Великая царица морей в своём вещественном величии и в своей нелюдимой гордости отвергает всякое иноземное учение и презирает всякую отвлечённость, убивая в себе даже сочувствие к целой области мысли человеческой. В этом направлении и сила Англии (способность сосредоточиваться для достижения практической цели), и слабость её не только в науке, но и в самом бытовом развитии, в котором она не может достигнуть до самосознания и до здравой оценки собственных своих сил и великих духовных начал, скрытых в ней под грубой оболочкой вещественных расчётов и бессмысленных обычаев. Франция, весёлая, остроумная, щеголеватая, вечно самодовольная в своей учёной посредственности и художественном ничтожестве, готовая принять и отвергнуть всякую новость без разбора, Франция, которая знает из Кузена про бессмертные труды Германских философов и из газет про все открытия учёного мира, требует ещё долгих и великих уроков смирения, прежде чем в ней воссоздастся чувство человеческое, способное понимать человеческую истину и сочувствовать ей. О других землях Романских – о полудикой Испании, не очистившей (ибо не сознавшей) своих древних преступлений против смысла Христианства в Толедо и против жизни Христианства в Америке; о полумёртвой Италии, которой силы нравственные и вещественные пожираются великолепной язвой Рима и которая ещё живёт в духе идолопоклоннического отчуждения от всего человечества; несмотря на 18-ти вековое Христианство; о пустоцвете Швейцарии или о полу-французской Белегии, которая воображает, что она создала себе жизнь потому, что пять держав выдумали для неё границы во избежание войны Европейской, – говорить нечего. Остаётся мир Германский, истинное средоточие современного мышления. Ему, приготовившему все материалы, следовало бы и соорудить здание. Но, при всей свободе, которой гордится просвещение Немецкое в наше время, при всей его многосторонности, на нём лежат оковы старого схоластического направления, априористических систем и произвольной односторонности мыслителей. Глубокое уважение Германии к науке обратилось в поклонение её труженикам, и новое поколение не может освободиться вполне от предрассудков прежнего. Книги получили излишний авторитет, и душная теснота кабинетной жизни поглотила и засушила силы, которых развитие могло бы быть плодотворным для мира. Так, в прошедшее пятилетие, Германия, убеждённая трудами Славянских учёных в стародавности Славянского населения в Европе, согласилась признать их за древних жильцов при-Карпатской стороны, и в то же время не смеет ни отвести им уголка земли, ни приписать им какого-нибудь народа, действовавшего в древней истории, потому только, что прежняя полу-учёность уже расписала всю землю и все народы и распределила их по другим племенам, не вспомнив о Славянах. Так трудолюбивые исследователи беспрестанно роются в старых могилах Гуннов и Антов, с полной уверенностью что это Кельтские гробницы, между тем как их совсем нет в Кельтских землях и тогда как они везде обозначают землю Славянскую, где они просто называются могилами, или марами, или унтками а они ещё долго будут слыть Кельтскими гробницами, потому только, что окрещены в это имя святыней учёных чернил. Так же точно Болгарам суждено быть татарами назло их собственной воле, их собственным преданиям, их обычаям, их языку, их истории и назло здравому смыслу, потому что многочитавший Немец, который ни одного Болгара в глаза не видал, признал его предков за татар. Так-то неприступны для Германца бумажные башни, исписанные волшебными цитатами из старых книг. С другой стороны, Германия страдает, как мы уже сказали, системами, которые воссоздают весь мир из логического развития какой-нибудь произвольной догадки и питают благородное презрение к фактам, потому что всякий бывший факт (по мнению систематиков) может быть построен из логического вывода, ибо он необходим. Такова отчасти Гегелевская школа. В противность априористам работают чистые фактисты, которые до того боятся даже тени априоризма, что едва решаются сказать дважды два четыре, не поверив счета своего по пальцам. К ним-то принадлежит почти вся школа историческая. Кроме того, всякий Немецкий писатель считает себя в обязанности избрать какой-нибудь отдел науки (Fach) или подразделение отдела, и мыслить в нём, жить в нём всеми силами своего ума, с полным и самодовольным незнанием всего остального мира. Добросовестный юноша, вступая в поприще учёного творчества, выбирает или уголок головы человеческой, или краюшек земли, или кусочек наречия, и с тех пор уже читает, слышит, видит только то, что̀ прямо и непосредственно касается до его предмета. Это его домашний божок, и бедный поклонник умирает, не только не поняв человека, земли или языка вообще, но не поняв и той маленькой частицы, для которой он пожертвовал всей жизнью. Наконец, Немец нашего времени из человека перерождается в учёного. Он рудокоп науки, но уже не зодчий. Германия требует возврата к простоте.