Глава VII. Греко-русский пантелеимоновский процесс

Русские иноки, вступившие в Пантелеимоновский монастырь в 1840 году вместе с о. Иеронимом, хотя поселились в нем по усиленной просьбе греческих монахов, однако эти последние и не думали считать их равными себе. Греки смотрели на русских как на пришелцов, своих рабов, которые обязаны были за плохой приют и крайне скудный стол работать на монастырь, подвергаться всевозможного рода лишениям, нуждам и т. п. Малочисленность русской братии, безвыходно тяжелое положение монастырских финансов и полная почти скудость личных средств – все это заставляло русскую братию временно мириться с своим приниженным положением в монастыре.

Посещение Афона и в частности русского Пантелеимоновского монастыря в 1845 году великим князем Константином Николаевичем¹⁶³ подняло престиж русских в глазах греков-афонитов, и сами русские афонцы стали с этих пор смотреть на себя, как на членов или представителей великой русской нации. Последовавший вскоре за тем прилив русских иноков, весьма значительный приток пожертвований в руки русского духовника, который, как и раньше, продолжал поддерживать единодушие между разноплеменною братиею и делился всем с греками, и также чрезмерное высокомерие и надменность этих последних по отношению к русским побудило наших соотечественников возвысить свой голос на самозащиту, заявить и о своих правах в монастыре. Однако эти заявления начались с весьма умеренных требований и только лишь потом уже постепенно росли и росли, благодаря начавшимся внутренним неурядицам. Так, когда количество братии из русских, после крымской кампании, возросло свыше ста человек, то они заявили игумену и греческой братии желание слышать на трапезе чтение по-русски или по-славянски, хотя бы два раза в неделю, а именно в среду и пятницу, причем и трапезу в эти дни благословлял бы русский иеромонах. Игумен Герасим, и благомыслящая часть греческой братии, имея в виду заботы русской братии «о благосостоянии монастыря» и «неуклонные труды», согласились на просьбу русских, но ревнители не по разуму воспротивились и долгое время не являлись на трапезу в те дни, когда чтение было по-славянски. Это происходило в 1857 году, а в 1866 году был установлен относительно чтения на трапезе нынешний порядок, т. е. один день читать по-г речески, а другой день по-славянск и. Такой же порядок был заведен и относительно псалмопений в храме.

Это первое требование русских и то усилие, с каким они добились его удовлетворения, показали и тем и другим, самым наглядным образом, что полюбовная совместная жизнь монахов разноплеменных наций в одном монастыре едва ли возможна, если точно не будут регламентированы условия этого сожития и не разграничены права обеих народностей. Почин в этом деле принадлежал грекам, которые предложили русским составить «устав» совместной жизни. Русские, хотя и удивились такому предложению греков, так как в общих чертах условия эти уже были выработаны еще в 1840 году, при вступлении их в Пантелеимоновский монастырь, однако же согласились на него. Но когда выработанный «устав» греками был преподнесен на утверждение русской братии, то здесь-то и «открылись многих сердец помышления». Греки в этом «уставе» требовали: а) сокращения количества русской братии до одной четверти или, по крайней мере, до одной трети всего количества греческой братии, в) чтобы игумен монастыря был всегда греческого происхождения и б) чтобы монашествующие греки занимали господствующее положение в монастыре. Русские не согласились утвердить выработанный греками «устав». В монастыре среди греческих монахов, озлобленных отказом русских, произошли волнения.

Недовольство против русских еще более возросло в среде греков, когда с 1858 года русские пароходы с поклонниками прямо стали приходить на Афон и останавливаться в виду русского Пантелеимоновского монастыря. В это время по просьбе капитана русского парохода турецкий карантинный чиновник выстроил для себя небольшой домик близ монастыря и над ним поднял турецкий флаг. Это было сделано в тех видах, чтобы пропискою паспортов пассажиров русский пароход долго не задерживался под Афоном. Греки увидели во всем этом происки русских: им показались, что все это сделано по просьбе русских и по желанию русского консульства в Константинополе, с целью поставить монастырь под надзор турецкой власти. Русские старались успокоить греков, показать выгоды для монастыря от приезда к Афону русских пароходов и от поселения вблизи монастыря турецкого карантинного чиновника, но греки не слушали убеждений русских иноков и продолжали волноваться. Греки потребовали снятия флага с угрозою, в случае неисполнения их требования, взорвать самый дом. Требование это было удовлетворено, но греки не успокоились. В одну из ближайших ночей бочка, за которую привязывались русские пароходы, исчезла под водою. Сначала предполагали, что это сделал кто-либо посторонний монастырю, но, по расследованию, оказалось, что потопление бочки было делом нескольких греческих монахов монастыря св. Пантелеймона во главе с духовником монастыря иеромонахом Нифонтом. Делу этому не желали дать огласки, чтобы успокоить взволнованные умы, а поэтому дальнейшее расследование было прекращено.

Но и после этого спокойствие не восстановилось в монастыре: недовольные продолжали волноваться и требовали от игумена Герасима и иеродиакона Илариона, его помощника, этих «адамантовых защитников русских прав», как их назвали наши соотечественники иноки, чтобы они перестали поддерживать русских, в противном случае грозили им смертью. В одну ночь на дверях келий о. игумена и о. Илариона оказались нарисованными кинжал и пистолет – весьма не двусмысленные намеки, к чему присуждали своих старцев недовольные. Трудно было предвидеть, чем окончились бы все эти волнения и тревоги, если бы счастливому исходу их не помогли сами недовольные. Желая, очевидно, запугать прочую братию монастыря, недовольные двадцать семь монахов во главе с о. Нифонтом вышли из состава братии Пантелеимоновского монастыря, чем помогли водворить, по крайней мере, на время мир и согласие в обители. Описанные события происходили в 1863 году.

Следующие годы почти вплоть до 1870 года прошли сравнительно мирно для русской обители на Афоне. Причин этого обстоятельства было не мало. Для поправления крайне расстроенных финансов Пантелеимоновского монастыря в 1858 году были отправлены в Россию за сбором милостыни вторично прежние сборщики: иеромонах Макарий Семыкин и схимонах о. Селевкий¹⁶⁴. На смену этих лиц в качестве сборщика милостыни, 28 августа 1862 года выехал с Афона весьма симпатичный и даровитый иеромонах Арсений (Минин). С ним афонские старцы отправили в Россию следующие святыни: крест с частью Животворящего Древа, часть от камня живоносного Гроба Господня, часть мощей св. великомученика и целителя Пантелеймона, чудотворную икону Тихвинской Царицы Небесной и др.¹⁶⁵.

Благодаря замечательному успеху этой миссии, о чем мы ниже скажем подробнее, щедро лились пожертвования в русский Пантелеимоновский монастырь, и самые завзятые противники русских не могли не видеть, кому они обязаны настоящим своим благосостоянием обители. Греческим монахам приходилось волею-неволею мириться с обстоятельствами, так как материальный перевес был вполне на русской стороне. Вскоре же потом воспоследовали и другие обстоятельства, которые убедили греков, что и нравственная сила русских значительно возросла. В 1866 году с 27 по 29 июля прожил на Афоне русский посланник при Оттоманской порте Н. П. граф Игнатьев, который самым наглядным образом убедился в дурном отношении к русским греков и сделался с этих пор мощным защитником русских интересов на Святой Горе. «Посещение это не только поддержало значение монастыря сего, – говорится в писании русского Пантелеимоновского монастыря, – но и доставило ему случай быть посредником в известных отношениях между Святою Горою и представителями русской власти и сделало оный решителем некоторых действий, имеющих влияние на судьбы самого Афона»¹⁶⁶. Пребывание на Афоне 16 и 17 Июня в 1867 году великого князя Алексея Александровича тоже не прошло бесследно для истории русского иночества на Афоне. Это посещение¹⁶⁷, как и предыдущие, красноречиво говорило, что русских на Афоне помнят в пределах их отечества не только обычные смертные, свои последние гроши несущие сюда для спасения души, но и великий Государь могущественной державы, представителем которого являлся его сын, что следовательно третировать русских нельзя и что в тяжелых обстоятельствах они всегда найдут для себя могущественных защитников.

Совместная мирная жизнь русских иноков с греческими монахами в Пантелеимоновском монастыре на Афоне продолжалась, однако, не долго. В стенах обители в 1870 году произошло одно важное событие, которое в будущем должно было оказать значительное влияние на внутренний строй обители и на судьбу русских иноков на Афоне, не ускользнувшее от внимания недоброжелате лей русских монахов. Сущность этого события заключается в следующем. Глубокий старец игумен Герасим, желая приготовить на случай своей смерти достойного себе преемника для занятия игуменского трона в обители св. Пантелеймона, остановил свой выбор на о. Макарии как человеке выдающемся среди остальных братий по уму и по своей примерной во всех отношениях монашеской жизни. В этом случае игумен Герасим подражал примеру своего знаменитого старца, игумена Саввы, который избрал его себе в преемники, тоже еще при своей жизни. Скромный и непритязательный о. Макарий, возведенный в сан архимандрита еще в 1868 году, когда богомольствовал на Афоне Преосвященный Александр, бывший епископ Полтавский¹⁶⁸, сознавая хорошо, что настоящее его избрание в преемники о. игумену Герасиму не понравится инокам-грекам и даже может повести прямо к волнениям в монастыре, – долго и решительно отказывался от высокой чести стоять когда-нибудь во главе своей «литании». Но его отговорки и опасения не были приняты в резон, и о. Макарий 15 октября 1870 года объявлен «нареченным преемником» старца игумена. В среде монахов – греков русского Пантелеимоновского монастыря сейчас же, после этого объявления, как и предполагал о. Макарий, нашлись недовольные, которые начали смущать и волновать остальных иноков обители, спокойно отнесшихся к совершившемуся обычному в жизни святогорских монастырей факту. И можно думать, что это одно обстоятельство, взятое само по себе, едва ли бы раздуло издавна тлевшуюся искру затаенной вражды греков к русским до той силы, какая проявилась на Святой. Горе в редких в истории иночества смутах и соблазнительных неурядицах, если бы к этому событию не примешался целый ряд других фактов, с которыми так или иначе связывалось русское имя. Эти побочные события, из коих большая часть, по словам очевидцев, «совершенно случайны и вовсе незначительны и в другое время прошли бы незамеченными» даже, были афонские и вне-афонские.

А) «Есть на Афоне греческий монастырь св. Павла и Георгия, – пишет К. Леонтьев (тож Н. Константинов). – Он не богат и не слишком беден, и между прочим имеет земли в Бессарабии. Братия этого монастыря, ведущая строг ую киновиа льн ую жизнь, бы ла давно недовольна своим игуменом за то, что он не жил в монастыре, и если возвращался на Афон, то каждый раз ненадолго, и проживал в Константинополе монастырские доходы¹⁶⁹ под предлогом разных хлопот по делам.

Братия говорили: „Если ты игумен, живи здесь и начальствуй над нами; если ты хочешь жить на стороне, мы можем избрать тебя в эпитропы (в поверенные по делам Афона) и тогда уезжай. Игуменом же ты больше быть над нами не можешь“.

Игумен прибег к защите Патриарха. Патриарх (Анфим) прислал на Афон от себя экзарха, который, с помощью афонского протата (синода) и одного незначительного турецкого чиновника из христиан¹⁷⁰, приступил к разбирательству этого дела. Святопавловские монахи, большей частью пылкие кефалонийцы, горячо отстаивали свое исконное право менять игуменов. Протат разделился. Представители значительного большинства монастырей были в пользу братии святопавловской, им хотелось поддержать независимость Афона в его внутренних вопросах. Ивер, богатый и влиятельный Ватопед, болгарский Зограф и Руссик¹⁷¹ были в пользу святопавловской братии. Некоторые из беднейших греческих киновий перешли на сторону игумена и Патриархии.

Борьба была продолжительна. Святопавловская братия была решительно осаждена в своей обители. Монахи-кефалониты заперлись и не хотели пускать ни игумена, ни экзарха, ни турецкого чиновника… После того как экзарх патриарший уехал с Афона, святопавловцы поставили на своем и выбрали себе игумена не из своей среды, но одного грека, который в последнее время жил в особой келье и когда-то принадлежал к числу братии греко-русского монастыря св. Пантелеймона».

Б) «Как нарочно почти в то же самое время в смежном с русским монастырем греческом киновиальном монастыре Ксенофе скончался старый игумен и ксенофские иноки, подобно святопавловским, предпочли избрать себе в игумены одного грека иеромонаха из того же монастыря св. Пантелеймона…"

В) «Нынешний Вселенский Патриарх Анфим занимал патриарший престол в то время, когда Серайская келлия (наш русский Андреевский скит) стала скитом: он, так сказать, открывал этот скит и всегда сохранял к нему особое расположение. Он не раз во времена удаления своего от патриаршего престола говаривал, как слышно, что непременно сделает что-нибудь для серайцев, когда будет опять Патриархом.

Прошедшею зимою он, по словам того же очевидца событий, вспомнил свое обещание. Он прислал игумену Феодориту крест, архимандричью мантию и грамоту, в которой объявлял Андреевский скит ставропигиальным или патриаршим скитом. Отец Феодорит назван был в этой грамоте не дикеем, как обыкновенно на Афоне называют настоятелей зависимых скитов, а игуменом (титул, присвоенный здесь лишь начальникам двадцати независимых монастырей).

Все эти знаки патриаршего благоволения к отцу Феодориту и его обители не освобождали, однако, Андреевский скит от его зависимости от Ватопеда. Ватопедское духовное начальство пред этим само незадолго сделало отца Феодорита архимандритом»¹⁷².

Г) Наконец, в малороссийском скиту св. Пророка Илии, находящемся на земле греческого Пандократорского монастыря, происходила в это время оживленная борьба из-за чести быть дикеем скита, после смерти отца Паисия. К этой борьбе мы вернемся еще потом, а теперь заметим лишь, что в этой борьбе все малороссы поделились на две партии: во главе большей стоял о. Андрей, избранный в дикея и признанный в этом звании Пандократорским монастырем, а партией меньшинства руководил умный о. Иннокентий, бывший 26 лет экономом в ските при покойном игумене. Борьба эта приняла чудовищные размеры и производила страшный соблазн на Афоне, так что гостивший в ту пору на Афоне солунский консул К. Леонтьев должен был вмешаться, впрочем, не без просьбы пандократорских греков и положить конец этой скандалезной распре.

Из событий внеафонских на первом месте необходимо поставить так называемую «болгарскую схизму». Начавшиеся с 1859 года несогласия между болгарами и Константинопольскою Патриархиею, вызванные преобразованиями в организации последней, в конце концов разрешились тем, что Великая Константинопольская Церковь 16 сентября 1872 года объявила болгар схизматиками и отлучила их от Церкви. На этот весьма решительный, но не чуждый политически-церковного пристрастия поступок Церковь Константинопольская искала согласия и одобрения у Святейшего Синода Русской Церкви, который, хотя и не защищал открыто болгар, но своего согласия на отлучение их от церкви не дал и «послание Вселенского Патриарха и членов константинопольского собора на имя Святейшего Синода по греко-болгарскому церковному вопросу» оставил без ответа¹⁷³.

Уже этого одного поступка было довольно, чтобы задеть самолюбие греков, у которых много лет идут споры с болгарами далеко не церковного характера, и возбудить ненависть к русскому имени вообще. Тогда же раздавались на Востоке горячие голоса за то, чтобы объявить схизматиками и русских, но от этого неблагоразумного поступка представители Восточной Церкви воздержались. Однако же, именно с этого времени в обществе и особенно в печати на Востоке установили полную солидарность русских с болгарами и даже отождествили тех и других. Возникает, таким образом, обвинение России в панславизме, сущность и значение которого ясно никто не представляет и не понимает хорошо, но который, к удивлению, сделался страшным пугалом не только для политиков Востока¹⁷⁴, но даже и просвещенного запада и таковым остается и доселе.

После «болгарской схизмы» в ряду названных событий оказал большое влияние факт удаления из русской части Бессарабии, в начале семидесятых годов истекающего столетия, афонских греческих монахов, заведовавших тамошними угодьями – лесами и землями, принадлежавшими греческим афонским монастырям. Русское правительство в это время нашло неудобным, ввиду разных злоупотреблений и беспорядков, замеченных им в управлении этими землями и лесами, оставлять их долее в руках афонских иноков и решилось взять управление ими на себя, обязавшись, однако, уплачивать монастырям, за вычетом сумм потребных на народное образование жителей местного края и на расходы по управлению монастырскими землями, три пятых всех доходов, получаемых с этих угодий. Изгнанные силою из этих метохов афонские эпитропы, во главе с известным богачом ватопедским эпитропом Ананиею, явившись на Афон в страшном озлоблении против русского правительства и русских вообще, искали удобного случая, чтобы излить свою злобу на неповинных ни в чем перед ними русских иноков, живущих на Святой Горе. Таким удобным случаем им показался факт объявления о. Макария «нареченным преемником» старца игумена Герасима в русском Пантелеимоновском монастыре и недовольство им в среде некоторых братий его греческого происхождения. Явившись в среде последних, эпитроп Анания с товарищами открыто и горячо внушали недовольным патриотам такие мысли: «Что вы смотрите на русских? Теперь время и потеснить их. Они у Церкви отняли болгар, а у монахов метохии. Я первый бы, – прибавлял беспощадный о. Анания, – дал миллион пиастров, если бы хорошенько потеснить русских и, при удобном случае, удалить их с Афона». В факте избрания о. Макария в преемники о. игумену Герасиму они видели захват русского Пантелеимоновского монастыря в руки русских монахов, которые, по их словам, вне всякого сомнения, выгонят из него монахов-греков и сделают его русским достоянием. Для более сильного убеждения своих соплеменников они указывали в пример на себя самих и на те вышеупомянутые, совершенно случайные факты, которые имели место в жизни Святой Горы описываемого времени и которые для людей спокойных и трезво относящихся к переживаемым событиям, нисколько не были убедительны. Но возмутители знали, с кем имеют дело, и действовали смело и настойчиво. Поэтому, пока еще не ушло время, они советовали своим соплеменникам всячески воспрепятствовать избранию о. Макария в преемники игумену Герасиму и тем помешать пагубному панславистическому движению, и без того едва ли не охватившему, как казалось подстрекателям, на основании указанных фактов, всей Афонской Горы. Напуганным умам они рисовали ужасные картины панславистических махинаций и коварных замыслов с целью стереть с лица афонской земли греческий элемент. Лишение монастыря и даже куска насущного хлеба – вот что указывали в перспективе своим якобы недальновидным патриотам подстрекатели. Одним словом, злоба и настойчивость подстрекателей сделали свое дело, и волнение в среде греческой братии русского Пантелеимоновского монастыря началось, которое потом, осложняясь и перепутываясь новыми фактами и явлениями в жизни Святой Горы и вне ее, перешло в открытое, можно сказать, поголовное гонение на русских иноков, охватившее всю Афонскую Гору.

В связи с неразумными речами озлобленных подстрекателей крайне недобросовестное и в высшей степени страстное и запальчивое отношение константинопольской печати к событиям, происходившим на Святой Горе, является новым малозначительным фактором, способствовавшим усилению вражды греков к русским. В самом деле, что же из себя представляла в данное время константинопольская периодическая печать? Каковы ее принципы и направление и каково ее моральное значение в обществе? На эти крайне любопытные вопросы дает нам весьма обстоятельный ответ корреспондент «Московских Ведомостей», хорошо знакомый с константинопольскою жизнию вообще и с нравами публицистики ее в частности.

«В числе курьезных предметов в Турции, – пишет он, – находится, бесспорно, и периодическая печать. В настоящее время как в столице, так и в провинции издаются многие газеты. Газеты, издающиеся в провинции, служат, за небольшим исключением, органами генерал-губернаторов и ограничиваются, кроме официальных сообщений, лишь похвалами распоряжениям и действиям властей. В Константинополе, кроме турецких, армянских, греческих и болгарских газет, выходят также французские. Последние издаются иностранцами, прибывшими сюда с единственною целию найти себе средства к жизни. В другом месте одного этого обстоятельства достаточно было бы, дабы лишить эти газеты всякого значения и важности, но, вследствие общей аномалии дел в Турции, они играют здесь самую важную роль. Издатели их, пользуясь предоставленными иностранцам в Турции привилегиями и правами, весьма мало стесняются при выборе известий и при обсуждении действий правительства¹⁷⁵. Так как, с другой стороны, они читаются всеми пребывающими в Турции иностранцами, расходятся в Европу, то турецкие государственные люди, дорожащие в известной степени общественным мнением европейских наций, по необходимости стали интересоваться их направлением и отзывами. Не имея возможности препятствовать им в проведении неблагоприятных себе отзывов, они стараются располагать их к себе щедрыми пособиями и подарками. Эти пособия и подарки составляют главный доход издателей. Последние, имея в виду лишь нажить себе состояние, охотно продают свои услуги всем, кто хочет купить их, вследствие чего они часто меняют взгляды и направления. Напрасно кто стал бы искать в этих газетах добросовестного раскрытия убеждений и взглядов пишущих в них лиц. Все, что в них печатается, пишется по заказу. Следуя примеру иностранцев, или, справедливее, вступая на журнальное поприще по одинаковым с ними побуждениям, издатели греческих газет также мало заботятся о честном служении истине, вследствие чего здешние газеты должно читать лишь как курьез, относясь с крайнею недоверчивостью ко всем их уверениям о беспристрастии и добросовестности. Дабы подействовать на читателя в желаемом ими смысле, упомянутые газеты считают позволенными все средства"¹⁷⁶.

На основании этой нелестной, но совершенно беспристрастной и верной характеристики, как это мы можем судить из непосредственного нашего знакомства с периодическою печатью Константинополя в описываемое нами время, можно безошибочно умозаключать, что печать эта стояла не на высоте своего призвания и мы напрасно будем искать в ней беспристрастия, спокойного и трезвого отношения к переживаемым событиям и «честного служения истине». Узкий национализм, дух партиозности и преклонение пред тяжестью кошелька – вот что двигало пером константинопольских публицистов. Поэтому нисколько неудивительно, если в их горячих статьях по вопросам политики и церковным делам мы постоянно наталкиваемся на крайне односторонние и прямо даже неверные суждения, на игнорирование всем и каждому известных фактов истории или же неверное их освещение и подтасовку, преднамеренное замалчивание или искажение явлений и фактов, противоречащих проводимым ими взглядам и воззрениям, и стремление выдвинуть на первый план хотя и побочные явления, но говорящие в пользу их тенденции, при чем, само собою понятно, густоты красок и сильных слов, нужных для возбуждения умов их легковерных читателей, они нисколько не щадят. Все сказанное сейчас вполне приложимо и к тем статьям, которые были написаны в константинопольских газетах по поводу вышеуказанных афонских событий и в частности относительно возникших разногласий между монахами русскими и греческими Пантелеимоновского монастыря. «В константинопольских газетах, – пишет К. Леонтьев, – началась тотчас же между самими греками по этому поводу полемика. Одна газета обзывала панславистами афонских греков за то, что они опираются на русское влияние, за то, что живут русскими подаяниями¹⁷⁷, за то, что многие из них расположены к России и поддаются внушениям русских духовников Пантелеимоновского монастыря отцов Макария и Иеронима, размещающих будто бы по своей воле игуменов по греческим киновиям на Святой. Горе (Ксеноф и св. Павел). Противники этой газеты, затронутые за живое, обращали против нее то же самое оружие и звали чуть не самого Патриарха панславистом за то, между прочим, что он сделал Святоандреевский русский скит патриаршим и как будто бы пытался этим оскорбить начальствующей Ватопед, и за то, что он принял сторону афонской оппозиции в святопавловском деле»¹⁷⁸. Одним словом, всюду и везде константинопольские публицисты видели происки ненавистного им панславизма и доказательствами его существования в пределах ими возлюбленной Османской империи наполняли целые столбцы своих нечистоплотных газет. «Всеми средствами» они старались уверить Турецкое правительство, что панславизм – опасный враг Турции и Эллады. Не удивительно поэтому нисколько, что эти публицисты не только отметили с удовольствием все вышеуказанные события на Афоне как доказательства несомненного существования в пределах Турции панславизма, но не прошли молчанием вмешательства русского солунского консула в дела Ильинского скита и даже самого факта посещения и пребывания на Афоне русских консулов – битольского (г. Якубовский, впоследствии солунский консул) и солунского (г. К. Леонтьев), которых газеты обозвали даже агитаторами панславистических идей. «Имена этих двух консулов, – пишет К. Леонтьев, – особенно солунского, беспрестанно являлись в последнее время в газетах. То один из этих консулов изображается пламенным панславистическим писателем, тогда ка к у нас в России нет ни одной не только всеславянской газеты, но и какой бы то ни было политической статьи или книги, подписанной его именем¹⁷⁹. То, располагая огромною какой-то суммой, он подкупил в пользу России все беднейшие греческие обители на Афоне. То он живет в Андреевском скиту, где ему помогают десять русских монахов писарей, тогда как там очень трудно найти хоть одного свободного монаха для переписки. То он послал куда-то статью, доказывающую, что весь Афон есть добыча русских. То он агент Каткова в Македонии. То один консул (битольский) спешит к другому на Афон из Солуни, и оба они совещаются там о панславизме, тогда как нам здесь известно, что эти оба чиновника на Афоне никогда вместе не были, и что солунский консул лежал больной, почти умирающий в городе Кавале, верстах в 150 и 200 от Афона в то время, когда битольский консул посетил один Святую Гору»¹⁸⁰.

Считаем совершенно лишним делать здесь обширные извлечения из константинопольских газет описываемого нами времени, чтобы видеть гнусную ложь, тяжелые клеветы и недобросовестные инсинуации, какие писали в них на русских царьградские публицисты, так как с этою публицистикою мы будем иметь дело в следующей главе. Как во время «греко-русского Пантелеимоновского процесса» в 1874 и 75 годах, так и несколько позже, во время Русско-турецкой войны 1877 и 1878 годов, клеветы на русских афонских иноков взводились одни и те же и писались они одним и тем же языком. Греческие константинопольские газеты без зазрения совести повторяли во время войны на своих страницах дословно то самое, что писали о русских по поводу «Пантелеимоновского процесса». Теперь же, имея в виду общий характер и направление константинопольской печати, указанные нами выше, мы лишь сделаем попытку классифицировать многочисленные органы этой печати по их симпатиям и антипатиям к русским инокам на Афоне.

Самыми ярыми и сильными противниками русских иноков на Афоне были большие греческие газеты: «Νεολόγος», и «Φράχη». Последняя из них за крайность своих воззрений, страстность и настойчивость в проведении их в публику подвергалась неоднократном у закрытию, но всякий раз воскресала к жизни, меняя лишь свою вывеску (она называлась «Επτάλογος», «Κωνσταντινούπολις»), но всегда оставаясь верной своему русофобскому направлению. К этим греческим газетам нужно присоединить и французскую константинопольскую газету «Phare du Bosphore», издававшуюся в «каком-то германо-греческом духе», – как ее охарактеризовал покойный К. Леонтьев, и в полемике против русских нисколько не отличавшуюся от названных греческих газет. Злостная статья этой французской газеты под заглавием «Русские на Афоне» была подробно разобрана К. Леонтьевым в его прекрасной статье «Панславизм на Афоне» и на каждое обвинение дан был серьезный ответ.

Русскую сторону поддерживали и являлись представителями «Разумно-патриотической печати» газеты: солидная и весьма добросовестная «Βυζάντις»; вступивший в 1874 году уже в пятый год своего существования трехдневный «Θεαλής», статьи которого по афонским делам писались всегда с одушевлением и неподдельной искренностью (см. № 717, окт. 8, ??. 1871; № 726, окт. 31, тот же год, и другие номера); только народившаяся на свет Божий в апреле месяце 1875 года ежедневная «Εποχή»¹⁸¹ и другие некоторые газеты.

Полуофициозный «Ανατολιχος άστήρ» и молодая, основанная в 1874 году «Μιχρά Ασία» старались сохранить полное беспристрастие в обсуждении происходивших событий и смотреть на дело без всяких предвзятых идей, но это беспристрастие им далеко не всегда удавалось. Жизнь, общественное мнение, весьма горячо относившееся к происходившим событиям, невольно увлекали дирижеров этих газет в сторону с той колеи, по которой они желали идти, и они невольно платили дань времени и своему национальному происхождению.

Среди многочисленных органов константинопольской печати этого времени довольно заметно выделяется странная, чтобы не сказать более, юмористическая газета «Μενιππος», которая стала выходить с первого месяца 1874 года и всего один раз в неделю по пятницам. Как это ни удивительно, но эта греческая газета должна быть названа ярою поборницею и защитницею интересов русских иноков на Афоне и беспощадной противницей их врагов в Константинополе и на Афоне, т. е. греков. Резко и иногда, можно сказать, до неприличия, систематически последовательно и горячо она нападала на этих последних, указывая им всю комичность их положения в роли защитников православия и народности, а также исконных прав, принадлежащих греческой национальности, на которые (т. е. права) никто не претендовал и которые никто и никогда не попирал. Несмотря, однако, на все это, при чтении статей газеты «Μενιππος» невольно у нас возникает сомнение в искренности и бескорыстии служения ее интересам русских афонских иноков. Почтенные современники «греко-русского Пантелеимоновского процесса» уверяют нас, что в свое время далеко не добродушный «юмор этой газетки действовал на читателей, которые «в течение целой недели питались „возбуждающими“ статьями крайних русофобских газет „εολόγος“ и „Φράχη“», будто бы примиряющим и успокоительным образом. Охотно верим им на слово, но не можем скрыть своего непосредственного впечатления, полученного от знакомства с газетою «Μενιππος», дотоле нам совершенно неизвестною. Теперь, спустя почти двадцать лет после событий, о которых трактует газета, «юмор» ее испарился совершенно и нам нужно было сделать над собою большое усилие, чтобы для знакомства с характером ее направления прочесть несколько номеров, переполненных неприличными и кощунственными выходками¹⁸² по адресу врагов русских иноков на Афоне.

Таким образом, события, которые происходили в стенах обители св. Пантелеймона, на Афоне вообще и вне черты Святой где так или иначе примешивалось русское имя, в связи с подстрекательствами и науськиваниями людей влиятельных и богатых, но весьма враждебно настроенных против русских, а главным образом ввиду крайне пристрастного отношения ко всем событиям того времени константинопольской влиятельной публицистики, запальчиво писавшей против России вообще и русских иноков на Афоне в частности – все это вместе взятое сильно вооружило против русских общественное мнение не только на Востоке, но даже потом и на далеком Западе. Неудивительно поэтому, что довольно было одного маловажного события в жизни русского Пантелеимоновского монастыря на Афоне, а именно желания игумена Герасима, по случаю своей тяжелой болезни в 1873 году, объявить о. Макария действительным игуменом обители, чтобы восстали против русских не только отцы этой обители греческого происхождения, но весь Афон, вся, можно сказать, греческая нация. Так начался известный «греко-русский Пантелеимоновский процесс», долгое время волновавший общественное мнение на Востоке и бывший предметом оживленного и всестороннего обсуждения европейской и нашей русской печати.

Мрачные картины, наводящие на глубокие размышления, представляют собою жизнь святогорскую за эти тяжелые годы. «Там, где вчера и прежде христианская любовь и единение, самое основание и правило нашего благочестия, подобно щиту и броне охраняли единоверных против всякого коварного умысла и нападения, теперь, – характеризует жизнь афонскую за это время современник, поднимается невыразимая вражда и спорливость, а страсти разгораются до того, что исчезает всякое различие между справедливым и несправедливым, каноническим и незаконным, появляется смешение и извращение понятий и, что еще хуже, из-за земных стремлений и желаний забывается самая вера, которая, по-видимому, составляет средоточие всей борьбы. Всякого православного христианина может изумить и привести к начальным мыслям о будущем то, что этот бурный поток страстей, у в лекая людей не крепких, в своем неудержимом стремлении захватывает ту священную Гору, которая для достопочтенных отшельников, разорвавших все земные узы, служит как бы местом отдохновения и подкрепления при восхождении на высоту небесную, которыеприходят и обитают в священных там убежищах для того, чтобы подвизаться в добродетели и целомудрии и вдали от разновидных мирских искушений заботиться о душевном своем совершенстве. И кто бы поверил, что и досточтимый Афон сделался позорищем страстей и споров, что на этом священном месте духовного подвижничества и самоотречения в наши дни готовы разыграться сцены потрясающие в основании уважение и благоговение, внушаемые православным верующим одним именем Святой Горы»¹⁸³. В это время «отношения между греческими и русскими монахами сделались так раздражительны, что святая обитель не переставала быть зрелищем ссор и споров совершенно неприличных и живущим в мирском обществе и тем более отцам, предавшим себя монашеской и подвижнической жизни»¹⁸⁴.

Лишь только сделалось известным греческим инокам Пантелеимоновского монастыря намерение о. игумена Герасима объявить при своей жизни действительным игуменом о. Макария, как они, и без того крайне враждебно настроенные против русских, заволновались в обители и стали совещаться о том, что им необходимо предпринять в эту, по их мнению, критическую минуту. На совещание ими был приглашен из Дионисиатского монастыря духовник старец Савва. «Аминь, пропал наш монастырь! Игумен – схизматик, диакон Иларион – схизматик и русские схизматики!» – кричали раздраженные голоса недовольных на этом собрании. Некоторые из них сознались о. духовнику в том, что они задумали сжечь монастырь и готовы потом за это богоугодное, по их мнению, дело даже пострадать, если их будут преследовать протат и турецкое правительство, чтобы получить мученические венцы. Эти нелепые речи горячих голов испугали старца духовника, который стал уговаривать протестантов, советуя им оставить это намерение, так как этим безумным поступком они сделают лишь «радость диаволу и еретикам». Недовольные вняли совету старца, решились оставить без исполнения свое намерение, но совершенно не успокоились и продолжали волноваться и тревожить мирную жизнь русских иноков. Так, иеромонах Евгений, антипросоп русского Пантелеимоновского монастыря, посланный защищать участок земли, принадлежащий Богородичному скиту Ксилургу, но несправедливо захваченный Пандократорским монастырем, вместо исполнения своей прямой обязанности, в присутствии кинота высказал самым наглым образом возмутительные клеветы на русских. В монастыре эконом-грек запретил новоначальному монаху работать на русской половине, говоря: «монах должен заниматься келейным делом». Русские принесли жалобу о. Илариону на эти поступки представителей монастыря. О. Иларион принял сторону русских и хотел даже сменить эконома с послушания, но греки не только не позволили сделать это, а даже стали просить о. Илариона не поддерживать более русских, говоря: «Мы все у ног твоих. Кроме тебя ни Иеронима, ни Макария мы знать не хотим». Но о. Иларион продолжал стоять на своем и оставался на стороне русских, к которым он даже переселился в корпус, опасаясь неприятностей со стороны бунтовщиков. В ночь на 9 января 1874 года было «выпущено водохранилище и самое начало источника воды забито досками, вода отведена в сторону». То же повторилось и в ночь на одиннадцатое января с тою разницею, что воды на сей раз не могли отвести. Русские, опасаясь за свою жизнь, в коридорах своего корп уса учредили постоянный караул.

Затем греки потребовали удаления о. Нафанаила, бывшего впоследствии антипросопом в Карее (о нем см. выше), от должности грамматика. Хотя о. Нафанаил вел дела хорошо и держал себя, как замечается в дневнике, «так деликатно, что и самые старцы удивлялись его скромности, ибо он никогда не перенес какого-нибудь разговора греческого русским или дурного мнения о русских», однако о. Иероним обещался удовлетворить эту просьбу греческих отцов Евгения, Анастасия и Елевферия, которые к тому же пригрозили, в случае неисполнения этой просьбы, изрубить на куски ненавистного им грамматика. Мир и тишину в обители сулили эти отцы, если «это первое зло в монастыре будет удалено от занимаемой им должности и их просьба будет уважена». 15 января о. Нафанаил был уда лен от должности, а его место занял уже упоминаемый нами неоднократно о. Евгений. Однако обещанный мир не водворился. Греки потребовали, чтобы о. Иларион перешел на греческую половину, и когда он отказался уважить их просьбу, потребовали от него монастырскую печать. 17 января прекратили поминать на ектениях в храме имена отцов Иеронима, Макария и Илариона. Священник, решившийся было не подчиняться этому распоряжению, был запрещен в священнослужении.

Тогда русские, видя, что требованиям и наглости греков не предвидится конца, решились через о. Иеронима просить у игумена благословения на раздел. О. Герасим согласился на это желание, но греки не хотели слышать о каком бы то ни было дележе и удовлетворении русских монахов, так как «монастырская земля, – по их словам, – достояние греческой нации». В этих бесполезных для дела переговорах прошло почти целых два дня – 26 и 27 января. 28 января игумен Герасим решился учредить симпракторов или трех помощников себе, которые должны были обсудить те основания, на которых может быть произведен самый раздел. Когда о. Иероним узнал, что эти симпракторы, между прочим, будут распоряжаться и внутренними монастырскими делами, заведовать монастырским имуществом, то прямо и решительно заявил: «пока я жив, не допущу распоряжаться этим предметом другим; кошелек в моих руках также и воля». Не согласился о. Иероним на требование греков удалить от порты монастырской келлиотов, приходящих за милостынею, делая, впрочем, ту уступку, что греки могут отказывать в милостыне греческим келлиотам. Это последнее распоряжение симпракторов повело к ссоре между привратниками греческим и русским, причем первый в запальчивости выразился даже о хлебе так: «Не хочу его, я лучше буду есть вот этот сухарь, но свой, а не русский». Хотя симпракторы о. Григорий, Агафон и Агапий и не добились признания их власти со стороны русской братии, однако это не помешало названным лицам захватить власть в свои руки и объявить, что монастырь управляется уже симпракторами, как представителями братства, а не игуменом. Непризнанные властители немедленно потребовали от русских выдачи монастырской печати, которая и была передана им, но под условием, выговоренным русскими наперед, чтобы от места хранения печати было три ключа, из коих один хранился бы у о. Илариона, другой у симпракторов, а третий у русских. На этом, однако же, не остановились симпракторы. На другой же день, т. е. 20 февраля, они потребовали от русских возвратить все монастырские документы и хрисовулы, которые одним из русских монахов (о. Азарией) приводились в должный порядок. Русские отказались исполнить требование греков. Тогда эти последние распустили слух, что русские подделывают документы, что они намерены отправить их в Константинополь и т. п. и прямо заявили, что без выдачи документов они не выпустят за ограду монастыря о. Макария, собиравшегося выехать в Константинополь, так как положение его в монастыре было невыносимо тяжелое. Греки перестали приглашать его для торжественных богослужений, для чтения разрешительной молитвы в качестве духовника и даже, припомнив, что дед о. Макария был раскольник, пустили по Афону нелепый слух, что он не крещен, «а так в роде еретика липован или молоканин». Выдать документы советовал русским о. Иларион, но они упорно отказывались, опасаясь, конечно, за целость и неповрежденность этих документов. Тогда греки составили в протат прошение за подписью 100 человек, в котором обвиняли русских в присвоении монастырских документов. Но этим дело не ограничилось: греки стали грозить русским, что если они не выдадут монастырских актов, то они отнимут у них монастырскую печать. Угроза была тяжелая. Русские, наконец, решились выдать акты, но с таким условием, чтобы они были положены в несгораемый сундук, который бы стоял или в библиотеке или в ризнице, а ключи от этого сундука находились бы один у греков, а другой у русских. Греки притворно согласились на все требования русских, но когда получили в свои руки монастырские документы, то не выполнили ни одного требования русской братии, даже не дали расписки в получении их от русских. Передача документов русскими грекам совершилась 25 февраля.

Русские теперь поняли самым наглядным образом, что мир в обители не может водвориться мерами кротости, снисхождений и всевозможного рода уступок расходившимся греческим монахам; необходимо вмешательство постороннее и авторитетное слово лиц власть имеющих. Решено было отправить о. Макария в Константинополь, чтобы он изложил ход всех обстоятельств, случившихся в монастыре, русскому посланнику графу Н. П. Игнатьеву, дабы он принял зависящие от него меры об ограждении русских интересов на Афоне. Греки узнали об этом намерении русских и пытались помешать¹⁸⁵ отъезду о. Макария, которого приказа но было схватить в монастырской порте, но он ускользнул незаметно от бдительного ока монастырской стражи и 15 марта 1874 года сел на пароход, направляющийся в Константинополь. Это первое решение. Во-вторых, постановили обратиться к протату с просьбою, чтобы он зависящими от него мерами примирил две враждующие национальности.

Афонский протат немедленно отправил в монастырь св. Пантелеймона увещательную грамоту, но когда она не возымела желанного действия к успокоению взволнованных умов, решил составить шестичленную комиссию эпитропов, которая, по всестороннем исследовании причин этих беспорядков, должна была «прекратить возникшие несогласия и водворить снова вожделенный мир и тишину в священном сем общежитии». Комиссия явилась в Пантелеимоновский монастырь 21 марта и, увидевши, что одним простым убеждением в данном случае дела не поправишь, ввиду наступления пра здника Пасхи, уда лилась из монастыря ни с чем. После праздников, по просьбе старцев, 23 апреля уже была послана протатом девятичленная комиссия с одинаковым поручением, что и прежде. Обе эти комиссии держали себя чрезвычайно странно, чтобы не сказать прямо враждебно по отношению к русским монахам и «приходили в монастырь не для того, чтобы, посредством нелицеприятного расспроса и расследования, составить правильное и справедливое мнение о существующей распре, – как совершенно верно замечает „любитель истины“, – а чтоб приладить решение, предварительно начертанное и постановленное, основывающееся на племенном различении и презрении очевидных прав русских монахов и имеющее целью совершенное их порабощение»¹⁸⁶.

Так, в самом первом заседании шестичленной комиссии уже поднят был вопрос о том, чтобы о. Иларион, как сторонник русских монахов, был выведен из заседания собрания эпитропов. Только заступничество о. Герасима помешало эпитропам привести в осуществление свое несправедливое намерение. Вслед за тем, когда были окончены приготовления к заседаниям, избраны депутаты по восьми человек с каждой стороны и объявлен краткий перерыв, то посланники протата не остались в нейтральной комнате – архандариконе (гостиной), как это следовало сделать, а удалились на греческую половину и там имели с греками продолжительное совещание при закрытых дверях. Это поведение судей не понравилось русским, и они выразили желание переговорить с игуменом Герасимом, но им в этом наотрез отказали. На вечернем заседании того же дня постановлено было, чтобы уполномоченные русских и греков письменно изложили свои требования и представили их к утреннему заседанию следующего дня. Однако, когда 22 числа утром русские уполномоченные представили свои требования, то эпитропы протата объявили им, что они не намерены делать полного расследования, что они лишь донесут обо всем, что они видели в монастыре, протату, который уже примет зависящие от него меры к успокоению недовольных, Девятичленная комиссия, открывшая свои заседания с 23 апреля и занимавшаяся расследованием всех поводов к спорам с начала 1857 года, действовала не так, как того требовали в руках ее находящиеся доказательства, а сообразно с теми указаниями, которые получила заранее из Кареи от протата. Высшую степень несправедливости и пристрастия по отношению к русским эта комиссия проявила при составлении нового устава (κανονισμός) совместной жизни греков с русскими в Пантелеимоновском монастыре. В этом канонизме, состоявшем из 22 параграфов и обнародованном 14 мая 1874 года, мы читаем следующие, между прочим, любопытные пункты:

«1) Сей священный монастырь св. славного великомученика Пантелеймона, называемый русский, был, есть и будет греческий.

2) Игумен сего священного монастыря, как издревле, так и навсегда будет грек, верноподданный державы Оттоманской империи.

3) Количество русских братий определяется, чтобы впредь на одну треть меньше всегда существующего количества греков.

4) Должна быть устроена обща я касса, вн утри которой дол жен положиться весь до сего времени находившийся в руках русских, неизвестный грекам, денежный капитал обители и всякое другое имение, которое в будущем приобретено».

В конце 4 пункта: «Братиям русским дозволяется ради языка иметь духовника своего отдельно, только для чисто духовных предметов, и назначаемого и удаляемого самим игуменом».

Достаточно этих пунктов, чтобы можно было сказать, что этому канонизму не могло быть никакой будущности. И действительно, русские монахи представили свои возражения на этот канонизм данной комиссии ранее даже истечения два дцати четырех часов, на значенных комиссией на это. Но, когда комиссия, пораженная быстротою ответа, отказалась принять возражения со стороны русской братии, то на следующий день 16 мая эти возражения чрез особых делегатов были отправлены в Карею. Отцы, заседавшие в киноте, молча выслушали заявление русских депутатов и не приняли от них самых возражений. Делегаты положили нераспечатанную бумагу на стол и удалились в монастырь объявить о полной безуспешности своей.

Русское братство Пантелеимоновского монастыря ясно видело теперь, что на Афоне оно не найдет правды и удовлетворения своим законным требованиям, а посему решилось спор с греками перенести на суд Великой Церкви. С этою целью оно избрало из своей среды более практичных и умных делегатов, поставив во главе их уже находившегося в то время в Константинополе о. Макария, снабдило их нужными бумагами и необходимыми полномочиями и отправило их в Константинополь изложить всю суть дела пред Патриархом Иоакимом II и собором клириков и мирян при нем¹⁸⁷. Греческое братство Пантелеимоновского монастыря сделало то же самое: оно со своей стороны послало в Константинополь своих делегатов.

Таким образом, арена борьбы русских с греками переносится в Константинополь и сосредоточивается в Патриархии в заседаниях Св. Синода и смешанного совета¹⁸⁸ при Вселенском Патриархе, в русском посольстве, в подворье русского Пантелеимоновского монастыря в Галате и на страницах константинопольских газет, чрез которые отголоски ее проникают в местное общество, живо интересовавшееся и с напряжением ожидавшее исхода этой борьбы. У нас под руками письмо одного современника, принимавшего деятельное участие во время греко-русского Пантелеимоновского процесса, адресованное к покойному профессору Киевской духовной академии Ф. А. Терновскому. В нем яркими красками изображается вся трудность положения русских афонских иноков в данный момент, с одной стороны, и то горячее участие русского посла в Константинополе Н. П. Игнатьева, которое он принимал в их судьбе, с другой.

«Март, апрель и май прошли в самом беспокойном состоянии, – говорится в этом письме, – и мы были в натянутом, трудном и скорбном состоянии. Решение протата было столь пристрастно к национальности и так несправедливо, что русские должны были войти в протест и подать жалобу Святейшему Патриарху, вследствие чего в конце мая приехал сюда (т. е. в Константинополь) наш архимандрит о. Макарий, а в начале июня – о. Азария и я (т. е. о. Пантелеймон) с некоторыми братиями. Дело наше, пустое само по себе, развиваясь и смешиваясь с другими вопросами, приняло весьма обширные размеры, так что в конце концов оказалось, что мы имеем дело не с протатом только, но и с синодом патриархата, даже с целою нациею, возбужденною до крайнего ожесточения газетным громом в течение последних пяти-шести лет. Желание наше разделиться с греками: им уступить приморский Руссик, а себе отстроить нагорный или наоборот, – представило вопрос весьма трудный и почти неудобоисполнимый¹⁸⁹, а потому дело наше более месяца было совершенно без движения и только во второй едва-едва было рассмотрено. При рассмотрении происходили довольно жаркие прения, доходившие до разделения мнений¹⁹⁰, и бомбардировка была серьезная. Наконец, после разногласий в собрании и доказательств, представленных с нашей стороны, члены синода к смешанной комиссии (из мирских членов, имеющих право не согласиться и не принять патриаршего решения) пришли к заключению, что русским нельзя отказать иметь монастырь на Афоне. Оставалось только проверить акты, на кои ссылались мы в прошении, – есть ли они и какие именно, но в это время подвернулось иерусалимское дело (о возбуждении арабов кем-то из служащих в русском агентстве в Акре), которое было принято здесь горячо и в соединении с нашим представило страшное, по обаянию всей греческой нации, слово: филитизм, и отодвинуло наше дело на неопределенное время с опасностью принять противоположный оборот. Если бы не искреннее участие русского посла, столь для нас неоценимо-благодетельное, то не только бы просьба наша и все, хотя и фактические доказательства не имели [бы] никакого значенья и остались [бы] без удовлетворенья, то греки выгнали бы нас с Афона, в чем и состояла главная задача всех притеснений и обид, сделанных ими русским. Замысел этот у них давний, и план вытеснения русских с Афона составлен был еще в прошлый год здесь комиссиею, от чего наши греки (т. е. пантелеимоновцы) и члены протата и действовали так смело.

Но, наконец, на днях последовало такое решение, которое, впрочем, в следующем заседании может измениться, как это и случалось уже не раз): нашего о. архимандрита Макария утвердить игуменом (не разделяя нас с греками) и послать с ним двух архиереев для введения его в полные права с тем, чтобы всех привести в его повиновение, а кто не захочет, того смирить, т. е. заставить против воли или удалить из обители. Следовательно, решение вполне в пользу нашу, и чего бы желать больше? Но это можно сказать тогда, когда бы дело было не с греками. В этом решении показано только наше любочестие и т. п., но в сущности греки могут не ныне, так завтра открыть свои притязания и выгнать нас из монастыря даже и с игуменом нашим. И это не догадка. Мы не раз слышали о совещании их между собою, что нужно успокоить русских, пока послом в Константинополе г. Игнатьев, а когда не будет г. Игнатьев, тогда можно поступить с русскими, как угодно, ибо никто¹⁹¹ за них прежде не заступался, никто не заступится и после"¹⁹².

Быстрому, конечно, сравнительно и благоприятному для русских иноков на Афоне окончанию греко-русского Пантелеимоновского процесса в Константинополе, помимо настойчивости и энергии со стороны русских делегатов, направлявших все усилия, чтобы отстоять свои права на монастырь и на место себе среди святогорских насельников других наций, а также сильной поддержки русских интересов со стороны могущественного в эту пору в Константинополе русского посла Н. П. Игнатьева, помогли немало и обстоятельства, случившиеся в стенах обители св. Пантелеймона. 8 мая 1874 года скончался на 103 году от рождения игумен Герасим. Греческие делегаты стали просить Вселенского Патриарха, чтобы он немедленно отправил в монастырь одного из своих синодских архиереев в качестве наместника. Эта мера, по их мнению, необходима была в видах предупреждения и устранения могущих произойти в монастыре замешательств и беспорядков, но втайне они льстили себя надеждою иметь на своей стороне в монастыре одного лишнего единомышленника. Но их план неожиданным для них образом был разрушен телеграфною депешею на имя Вселенского Патриарха, извещавшею, что в монастыре впредь до избрания нового игумена правит всеми делами составленная смешанная эпитропия из греков и русских. Со стороны греков избран о. иеродиакон Иларион, а со стороны русских о. духовник Иероним и эконом о. Павел.

На девятый день после смерти игумена Герасима эпитропия предложила братии монастыря, по святогорскому обычаю, приступить к избранию нового игумена. Согласно состоявшемуся решению братии еще 15 октября 1870 года и воле покойного игумена, в кандидаты на игуменский трон был предложен о. архимандрит Макарий, который большинством в 406 голосов против четырех и был тут же избран в преемники покойному игумену. О состоявшемся избрании чрез нарочитого делегата эконома о. Павла монастырь известил Вселенского Патриарха, который, однако, не утвердил настоящего избрания, а предложил произвести переименование, в присутствии нарочитых патриарших экзархов. Это делал Патриарх в тех видах, чтобы успокоить взволнованные умы, устранить от себя всякие нарекания и факт избрания в игумены о. Макария поставить вне всяких подозрений. «А чтобы законно и канонически решенное, надлежащею заботливостию и начальственным правом Святой Церкви Христовой постановленное и определенное, и самым делом исполнилось, так как в последнее время преставился ко Господу бывший игумен Герасим, мы, – писал Вселенский Патриарх Иоаким II в сиггилионе (грамоте) по поводу избрания в игумены о. Макария, – постановили послать экзархами священнейших митрополитов Никейского кир Иоанникия и Деркийского кир Иоакима (бывшего впоследствии Вселенским Патриархом под именем Иоакима IV, †1887 года), чтобы они, отправившись в сказанную священную обитель, вместе с тем, как объявят всем неизменное решение Церкви для прекращения соблазнов и смут, вселяя согласие и мир приличными советами и увещаниями, пригласили в то же время всех отцов обители к прямодушному и беспристрастному избранию игумена, под наблюдением тех самых экзархов и в присутствии двух уполномоченных советом Святой Горы"¹⁹³.

11 июля избранные экзархи отправились на Афон, а 20 числа того же месяца, после того как прибыли в Пантелеимоновский монастырь два уполномоченные представителя от карейского кинота¹⁹⁴ и когда при помощи векилкай-макама (вроде нашего станового пристава) были удалены из монастыря четыре главных подстрекателя из греков, в русском Покровском соборе было приступлено к переголосованию¹⁹⁵. Под наблюдением названных экзархов каждый брат русского Пантелеимоновского монастыря без различия национальностей должен подать свой голос за кандидата на игуменский трон. Подача голоса заключалась в подписи своего имени под актом избрания в игумены о. архимандрита Макария. Под актом подписалось 424 человека, т. е. подано было количество голосов несколько более, чем во время баллотировки, и о. Макарий таким образом был объявлен избранным в игумена. «Когда все так в порядке и законно было сделано, – читаем мы в сиггилионе, утверждающем о. Макария на игуменстве, – поскольку великим большинством голосов преподобнейших отцов избран канонический игумен, преподобнейший иеромонах и архимандрит кир Макарий, муж разумный и добродетельный, постриженец и член сей священной обители, которого общим прошением и представили нам как достойного и способного управлять богоугодно тою священною обителью, усердно вымаливая и от нашей Церкви Христовой признания и подтверждения постановления и игуменства его нашею патриаршею и синодальной сиггилидной на пергамене грамотой, то мы письменно определяем соборно с находящимися тут священнейшими архиереями и пречестными во Святом Духе возлюбленными нашими братьями и сослужителями, чтобы в силу вышеизложенного общего решения Священного Синода и достопочтенного народного совета о пребывании и совместном в любви жительствовании всех отцов, подвизающихся в сказанном священном общежитии святого Пантелеймона, без какого бы то ни было привилегирования или племенного различия, и о пользовании всех их без исключения равными правами, решения, имеющего значение и силу неизбежную и неизменную во всякое время, как основанного на священных канонах и отеческих законоположениях, согласного и сходного с издревле установленными порядками, определениями и уставами всех священных общежитий, избранный теперь большинством голосов в игумена священной сей обители и канонически имеющей поручительства за себя и в непорочном жительствовании свидетельствуемый преподобнейший архимандрит кир Макарий был и назывался и всеми признавался игуменом и начальником общежития (киновиархом) помянутой нашей патриаршей и ставропигиальной обители святого Пантелеймона, называемой Руссик, и до конца своей жизни держал игуменство в ней по правилам и установлениям общежитий. А его преподобие обязал, как преимущий пред всеми братиями, наблюдать и возбуждать всех к добродетели и общежительное их пребывание соблюдать в точности по древним уставам для избирающих общежительную жизнь, себя первого представляя примером добродетели и жития беспорочного, иметь попечение и заботиться о пользе и выгодах священной сей обители, усердно хлопотать о содержании и нуждах ее и с рассуждением домоправительствовать, пользуясь без всякого племенного различия и советами мужей опытнейших и превосходящих других смыслом и возрастом, и с ними обсуждать дела, потому что спасение есть во мнозе совете (Прит. XI, 14) по приточнику. А все братия в общежитии должны повиноваться и подчиняться этому каноническому игумену своему и внимать его предложениям и увещаниям, никто вообще не противясь и не противореча, но исполняя вообще не противясь и не противореча, но исполняя все то, чтобы ни было повелено от него. А кто не захочет повиноваться, тот после первого и второго вразумления, по слову Апостола (I Коринф. V, 6, 13), да будет изгнан им, чтобы и других не заражал. Все же теперь уже подвизающиеся братия и имеющие впоследствии поступить из священной любви к общежительному пребыванию, должны иметь все общее, имея каждый равные права и питаясь одинаково, кроме если кому по немощи телесной или по другой какой неизбежной причине встретится препятствие употреблять одинаковую с другими братиями пищу, по рассуждению и испытанию о нем игумена, имеющего право устроять каждого по немощи его, нисколько поэтому не подлежа эпитимии ни сам, ни те, о коих он устрояет так. А прежде всего должны жить в согласии и духовной любви, имея по Богу братолюбное расположение, как бы одна душа, обитающая во многих телах и совокупно заботясь о месте своего покаяния (т. е. монастыря)¹⁹⁶, поступая каждый так, как повелевает игумен. А кто и кто бы то ни было из всех освященный или мирянин (белец), одолеваемый грубостью или высокомерием, дерзнет когда-нибудь тайно или явно, непосредственно или посредственно, словами или поступками внести смуту, неравенство и нестроение в общежительный порядок и строй священной сей обители, или в противность канонам захочет возбудить желания племенного различения и привилегированного положения, полагать препятствия равному для всех подвизающихся отцов пользованию правами и обособлять что-нибудь из принадлежащего общему братству, или каким бы то ни было образом нанести беспокойство и вред священному сему общежитию и находящимся в нем теперь или впоследствии имеющим жить отцам, и вообще захочет извратить хотя бы в самом малом синодально определенное в настоящей грамоте, таковой, какого бы сана и степени ни был, да будет отлучен от Святой Животворящей и Неразделимой Блаженной Троицы, единого естеством Бога, и проклят и не прощен и повинен всем клятвам отеческим и соборным»¹⁹⁷.

Переголосование или перебаллотировка о. Макария в игумена была произведена, в присутствии митрополитов-экзархов, с строгим соблюдением всех предписываемых законом и выработавшеюся практикою формальностей, и прошла с редкими в подобных случаях спокойствием и чинностью, как об этом свидетельствует посторонний, но заслуживающий полного доверия случайный наблюдатель, известный французский ученый археолог и путешественник граф Мельхиор Вогюэ. «Никогда в жизни нам, – пишет этот путешественник, – не случалось присутствовать на выборах, которые бы имели такой своеобразный характер. День был воскресный: любопытство (la curiosite) заставило нас всю ночь провести в церкви, чтобы присутствовать при русском торжественном богослужении, чтобы слышать великолепное пение, наблюдать выражение этих лиц, которые горячо молились пред алтарем за своего Царя. Целую ночь бледнолицые монахи провели на ногах, освещенные блестящею мглою восковых свеч: никакой печали, кроме печали неба, не отражалось на их физиономиях. Мы заснули, когда занималась заря, а ранним утром были разбужены колокольным звоном. Мы уже стали собираться, чтобы присутствовать при новой церемонии, как нам объявили, что звон этот призывает монахов на их совещания. Событие столь долго ожидаемое, долженствовавшее громко разразиться по всей Восточной Церкви, событие, около которого сгруппировалось все, что осталось страстного в мире духовном, совершалось пред нашими глазами тихо, мирно, так что нельзя было заметить даже малейшего признака какого-нибудь волнения. Никакой подозрительный звук не нарушал тишины монастырской, разве только на некоторых лицах видна была какая то необыкновенная озабоченность, да кое-где по углам длинных коридоров слышалось тихое шептание. Человек не предуведомленный мог бы подумать, что монахи собираются по обыкновению к утреннему служению»¹⁹⁸. Выше процитированный нами патриарший сиггилион также свидетельствует о полной законности произведенных выборов.

Но, несмотря на все это, явились недовольные произведенными выборами – шесть членов карейского протата и шесть монахов обители св. Пантелеймона, причем первые нашли, что уполномоченные от протата якобы «не сообразовались с данными им наставлениями»¹⁹⁹. Недовольные написали протест в весьма сильных выражениях, причем грозили даже «возобновлением Сицилианской вечерни»²⁰⁰, и отправили его к Патриарху, который, однако, не придал ему никакого значения, сделав протестантам отеческое замечание. Не мирившиеся с фактом состоявшегося избрания, монахи монастыря св. Пантелеймона продолжали волноваться и протестовать против нового порядка жизни в монастыре. Так, когда 1 сентября русские иноки потребовали от о. Евгения и о. Анастасия ключи от Пантелеимоновского собора, то последние отказались выдать их, а параэкклесиарх собора о. Иоанн на церковной двери наклеил портреты султана, убрав их цветами, и над папертью водрузил турецкий флаг. Турецкий чиновник, бывший при этом, нашел неуместным и не своевременным такое выражение верноподданнических чувств султану, собственноручно снял флаг и сказал при этом: «Подданство и повиновение правительству состоит не в том, чтобы выставлять портреты и выкидывать флаги, но в исполнении его воли». Этот факт наглядным образом показал русским инокам, что огонь вражды греков к ним еще не потух, и посему, чтобы раз навсегда удалить зло из среды своей, они предложили недовольным оставить монастырь и искать себе пристанища в другом месте. Наделенные деньгами и необходимыми предметами к жизни, главные вожаки греческих братий 6 сентября были удалены из обители, которая теперь готовилась к встрече нового игумена.

24 сентября избранный в игумены и утвержденный Патриархом о. Макарий возвратился из Константинополя на Афон. Ликующая братия, торжествовавшая счастливый исход процесса, устроила ему блестящую встречу. 26 сентября, во время литургии, совершенной никейским митрополитом Иоанникием, в присутствии девяти членов протата и секретаря его, о. Макарий получил знаки игуменского достоинства: патерицу или игуменский жезл и архиерейскую мантию с источниками и был возведен на игуменский трон. «Сознаю, – говорил взволнованным голосом новый игумен своей братии, в первый раз вошедший на трон, – что не по силам моим возлагается сей голгофский крест на мою вы ю, но, помня, что сила Божия в немощех совершается, я, грешейший, движимый взаимною любовью и убеждаемый обстоятельствами времени, а вместе и призываемый на сие высокое служение высокопоставленными лицами двух национальностей, решаюсь, призвав в помощь Господа, заступление Царицы неба и земли и предстательство св. великомученика и целителя Пантелеймона, возлагаемое на меня послушание, по желанию и великих адамантов терпения старцев наших Иеронима и Илариона и вашему, я восприял, зная, что это была воля и в Бозе почившего старца нашего о. игумена Герасима»²⁰¹.

Члены карейского протата, после поставления в игумена о. Макария, немедленно известили Патриарха и экзархов чрез особые официальные послания, в которых говорилось, что «прежний законный порядок в названной обители вполне восстановлен-» и что «согласно обычаям и порядкам Святой Горы ввели, 26 сего месяца, в день памяти св. Иоанна Богослова в должность настоятеля названной обители архимандрита Макария, недавно выбранного на эту должность большинством пребывающей в обители братии»²⁰².

В воскресенье, 28 сентября, прочтена была патриаршими экзархами разрешительная молитва, которою прощались все иноки, так или иначе провинившиеся во время происходивших в обители смут, и тут же избраны особые духовники для греческих монахов, а в понедельник 29 сентября экзархи, выполнив возложенные на них поручения, выехали с Афона в Константинополь²⁰³. В ноябре месяце того же 1875 года Вселенский Патриарх издал особую разрешительную грамоту, которою разрешал все вольные и невольные грехи братии Пантелеимоновско-го монастыря, совершенные ими в период пережитых волнений в нем. Под грамотою имеются подписи всех синодальных архиереев²⁰⁴.

Так окончился наделавший много шуму на Афоне и далеко за его пределами знаменитый греко-русский Пантелеимоновский процесс, породивший страшную вражду между национальностями русской и греческой, не прекратившуюся окончательно и до настоящего времени, вражду недостойную Святой Горы, как места безмолвия и непрестанной молитвы за весь христианский мир, взирающий с благоговением на это место высших духовных подвигов. Тяжело было положение в это время русских иноков, находившихся под страхом гнетущей их мысли, что не нынче – завтра они очутятся за порогом обители, даже вне милого их душе и сердцу Афона, ради которого они оставили все и порвали связи с дорогой далекой родиной, но несравненно тяжелее было положение тех, которым суждено было стоять на страже русских интересов. Какие ужасные нравственные страдания пережили за это время старцы о. Макарий и о. Иероним – это едвали можно представить себе, хотя бы то и приблизительно. Люди, стоявшие близко к старцам в эту тяжелую пору их жизни, не могут говорить без слез о бессонных ночах, проводимых ими или на молитве или за работою, о разного рода иных лишениях, нравственных страданиях и т. п. Думал ли скромный и неискательный о. Макарий, удалявшийся в безмолвную пустыню от житейских треволнений и дрязг и желавший лишь мира и тишины для постоянного благомыслия, что он будет выброшен из обители в самую пучину человеческих страстей и людской злобы? И нужно было иметь громадную силу воли, всепрощающую христианскую любовь к людям, полную покорность долгу, преданность своей «метании» и сознание правоты самого дела, чтобы незыблемо устоять посреди всех этих дрязг, пошлостей, злостной клеветы и инсинуаций. Здесь-то будущий игумен русского Пантелеимоновского монастыря на Афоне, как злато в горниле, дочищался, искушался и нравственно укреплялся, чтобы потом всегда победоносно выходить из всякого рода испытаний и трудностей. За эти-то высокие качества ума и сердца великого старца о. Макария²⁰⁵ Провидение, быть может, и послало ему великого советника и могущественную поддержку в лице Н. П. Игнатьева, русского посла при Оттоманской порте, который оказал незаменимую услугу успеху русского дела на Афоне во время греко-русского Пантелеимоновского процесса. Русские афонские иноки живо хранят в своей благодарной памяти эти услуги своего «ктитора», как титулуют они Н. П. Игнатьева, и долго еще будут поминаться на великом выходе за литургиею дорогие каждому из них имена Николая и Елены со чады, т. е. графа и графини.