Начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрит Антонин (Капустин) как деятель на пользу православия на Востоке и в частности в Палестине¹

(по поводу десятилетия со дня его кончины)

10,000 русских паломников, приезжающих, по официальным данным, ныне ежегодно в Палестину, не ограничивают своего паломнического подвига обозрением достопоклоняемых мест Иерусалима и его окрестностей, но стараются непременно побывать на Иордане, в Горней, в Хевроне у дуба Мамврийского и в других местах. Всюду в этих местах наши паломники встречают и уютный кров и самый радушный, истинно русский прием. Для боль­шинства из них все эти приюты и помещения, обставленные комфортабельно, даже для избалованного жизнью чело­века, есть ни больше, ни меньше как «наши постройки» или постройки Палестинского Общества, которое по §1 своего устава, как известно, ставит для себя задачу учреждать и «странноприимные дома» для паломников; но еще неда­леко то время, когда эти приюты назывались «антониновскими» или «архимандричьими», по имени своего основателя. «Не назову его»², пишет о. Антонин о русском храме Св. Троицы или Никодима в Афинах, «делом рук своих, но что в настоящем виде он есть плод моей мысли, потом неодолимого желания, неусыпного попечения; об этом если не мои уста, то его камни возопиют». Незабвенный в летописях Палестины наш покойный настоятель русской миссии в Иерусалиме о. архимандрит Антонин мог со­вершенно с одинаковым правом говорить тоже самое и о каждом своем сооружении в указанных нами выше пунктах. К глубокому сожалению, в числе той почтенной цифры поклонников Палестины нашего времени, какую дают официальные данные, пытливые серьезные совопросники встречаются не часто, и имя о. Антонина, как деятеля, много потрудившегося на пользу православия в Па­лестина, большинству из них или ровно ничего не гово­рить, или, случайно коснувшись их слуха два-три раза во­время поверхностного обозрения достопримечательностей Па­лестины, не западает глубоко на сердце и быстро улетучи­вается из памяти. Достойно полного удивления, что даже наша периодическая печать весьма мало, чтобы не сказать больше, уделила этому замечательному деятелю сочувствия и внимания, на которые она иногда бывает не скупа для личностей весьма заурядных, когда смерть безжалостно по­ложила конец его плодотворной и неутомимой деятельности. Наш, например, официальный духовный орган не нашел возможным для некролога этому неустанному рато­борцу на православном Востоке свыше сорока лет, уделить и полных сорока строк³, имея быть может в виду тот факт, что за год перед тем, по поводу пятидесятилетия служения и литературно-ученой деятель­ности о. архимандрита Антонина, на страницах его нашел себе место весьма сочувственный краткий очерк жизни и деятельности его, написанный приснопамятным проф. нашей Академии покойным И. И. Малышевским⁴. Небольшую, но весьма горячую и выпуклую по освещению фактов характеристику личности о. Антонина представил в годичном отчете Императорского Православного Палестинского Общества за 1894 г. скончавшийся в прошлом году весьма энергичный деятель на пользу православия в Палестине, бывший помощник председателя, член совета и секретарь Общества покойный В. Н. Хитрово⁵, лично хорошо знакомый с о. Антонином. Это, можно сказать, и почти все⁶, чем помянули в России незабвенного о. Антонина.

Призванные лестным для нас поручением занять ваше просвещенное внимание в настоящем торжественном собрании Киевского отдела Императорского Право­славного Палестинского Общества, мы решаемся предло­жить очерк жизни и деятельности о. Антонина, как выдающегося деятеля на пользу православия на Востоке вообще и в Палестине в частности, с тем, чтобы и по­чтить память этого близкого нам, киевлянам, деятеля и вы­яснить пред вами, почему само Палестинское Общество считает его своим «непосредственным учителем»⁷ заветами которого оно руководится в своей деятельности и доселе. Спешим при этом оговориться, что мы, не желая навя­зывать своих дум и мыслей, постараемся большею частью говорить словами о. арх. Антонина, оставившего драгоцен­ный биографический материал в своих многочисленных учено-литературных трудах и в подавляющей массе корреспонденции, помещенных им в наших периодических изданиях духовных и светских.

О. архимандрит Антонин, в миру Андрей Иванович Капустин, сын священника⁸ села Батурина, Шадринского уезда, Пермской губернии, в Зауралье.

День своего появления на свет Божий он точно установил дневником своего отца, который приветствовал будущего востоковеда следующими словами: «лета от Р. X. 1817, Августа в 11 день, косивши сено на покосе с помоча­нами и отблагодаривши их по вечеру, не хотел я ночевать в Песках, а спешил в темную ночь домой, встретить имеющее явиться в мир мое чадо, а чтобы не скучно было ехать в ночи, пел я: «Волною морскою» и «канон пасхаль­ный» на встречу тебя. Около полуночи достигши дома, уснул до утра. Так как церковь наша вдовствовала без священника, а место было зачислено за мною, то и не слу­чилось в 12 число (день воскресный) ни утрени, ни литургии, во время которой, примерно часу в 8-м или 9-м, родился ты, добрый молодец, в многобедный мир сей, при ясном красном солнышке, теплой и приятной погоде, при закрытых всех окнах. По рождестве твоем, думаю, отворено было в горнице окно для показания тебе белого света. Когда же мать твоя увидала тебя при свете, при всей радости не поглянулся ей твой высокий нос»⁹.

Как показывает и приведенная выдержка из родительского дневника, родная семья о. Антонина не могла по­хвалиться достатком и жила церковною «ругою» и трудами «рук своих». Воспитанный «ругою» и «требами», я имел всю печальную возможность видеть, говорит о себе о. Антонин, как после оплакиваемой кончины (в 1865 г.) воспитавшего меня, остался только деревянный дом (на при­горка) с рябинным садиком и огородом при нем, и положительно ничего более. А между тем приход, питавший семью нашу, состоял, думаю, именно из 350 домов, если не более»¹⁰. При жизни труженика-отца семья Капустиных жила все же в некотором довольства и обстановке, вполне напоминающей быт большинства нашего духовен­ства первой половины истекшего XIX столетия. Переносясь мыслию к золотому детству, о. Антонин рисует перед нами картину этой домашней обстановки по случаю храмо­вого праздника в родном селе. «Перед взором неотра­зимо стоит, пишет он в Записках синайского бого­мольца», сельская, еще недостроенная церковь, полная народа по случаю храмового праздника Преображения Господня. Напросившийся чтец, не принадлежащий собственно «крылосу», но имеющий на нем привилегированное место, только что окончил первый час. В крылосное окно чуть проникает свет начинающегося радостного дня. За решеткой его очертываются прямо на юг силуэты деревянных лавок, полных на сей раз заманчивых для детского вкуса товаров. Явление это повторялось в селе только три раза в году – в два храмовые праздника и в девятую пятницу; следовательно, не даром осталось до сих пор (в 53 года) памятным душе. До обедни, т. е. до звона «на собор», оставался тоже часовой промежуток времени. Он (т. е. отец) уже пошел домой из церкви и высматривает за глядевшегося в окошко чтеца. Можно поручиться, что дома никому и в голову не придет спать. Предстоит надеванье самолучшаго платья, прочитыванье Апостола, высматривание сквозь бальзамины и герани нарядных толп, направляющихся к церкви, ожидание гостей и проч. Затем имеются в виду «перевод» колоколов, светлопарчевые ризы служащих, придворное «милость мира», освящение вишенья (конечно, вместо винограда), обхождение лавок с св. водой и целодневныя утешения дома всякого рода»¹¹. Впрочем, как видно, не легко давались описанное доволь­ство и внешнее благополучие труженику-священнику За­уралья села Батурина, идеальный образ которого рисовался пред мысленным взором пятидесятитрехлетнего синайского богомольца в таких обаятельных чертах. «Чей-то облик неотлучно стоить над головой, ласковый и молча­ливый и неизменно печальный? О, да, знаю, отвечает на свой вопрос о. Антонин. Из глубины далекой могилы высматриваешь ты своего чтеца и зовешь «домой». Но, по­дожди. В окне еще не обрисовалось ясно. Прочитан только первый час. Нет, прочитаны, конечно, уже и третей и шестый и верно чтется монотонно час девятый. Но – все равно – приди за мною в последний час покаяния, час единонадесятый»¹².

Мирная семейная обстановка, «золотое время» детства, в заветном отчем «доме» посреди величественной, грозной природы родного села Батурина, за поилицей Солодянкой¹³ – все это оставило неизгладимый, глубокий след в впечатли­тельной душе о. арх. Антонина и в пору расцвета его сил физических и духовных, нередко служило ему источником самых чистых, отрадных воспоминаний, успокои­тельно и ободрительно действовавших на его душу. «Трех­месячное пребывание в кругу своих русских, соединенное с братским радушием святогорцев и с пленительною местностью Св. Горы, напоминавшей мне беспрестанно своими лесами далекую родину, шипеть о. Антонин о своем пре­бывании на Св. Горе, держали меня, впрочем постоянно и на Афоне, под тихими и как бы родственными впечатлениями дома»¹⁴. «Помню я, говорить о. Антонин в другом месте той же книги, тяжелое величие севера! В его безграничных лесах, глухих и дремучих – по выражение народному, среди глубокого молчания, сырой, флегматической жизни земли, стоишь и подавляешься, бывало, неотразимым унынием – рабски чувствуешь свое ничтожество, и не мо­жешь поднять господственного взора ни на что. Отдаленный шум ветра в верхушках гигантских дерев ввевает в мысль твою тупое и обездушивающее рассеяние, а пере­полненность растительной жизни, дикой и одичающей все, подпадающее влиянию сил её, – как бы не замечающей, как бы отрицающей случайно занесенное в нее, скудное бытие твое, наполняет душу страхом. Не раз я вынужден был бежать из грозной пустыни леса, чтобы спасти в себе присутствие духа. Таков север, severus! Оттого и подвиг северный суров, неприветлив, как бы не милостив! От того и подвижник там печален, важен, строг, холоден, как бы страшен»¹⁵. С дремучими, глу­хими лесами родины невольно связывается воспоминание у о. Антонина о русской осени, безжалостно уничтожающей всю красу их и навивающей на чувствительную душу иные впечатления. «В нашей осени, говорить о. Антонин, есть столько тихой, грустной красоты, столько глубокого нравственного смысла, столько созвучных душе, родственных тонов, что не желать видеть ее, кажется, значило бы не желать видеть самого себя. Нет! пусть придут своим чередом и осень желтая, и зима седая! Если бы даже за ними не ожидалась весна, и тогда пусть с равнодушием (если уже нельзя с радушием) относится к ним пришлец и при­сельник мира».¹⁶

Научившись грамоте по Псалтири¹⁷ под руководством своего отца, от природы чувствительной, нежной души, весьма любознательный и впечатлительный «бедный парень», как он сам себя называет, отвозится в суровую бурсу Далматовского духовного училища (1826–30-х годов), напутствованный благословениями и слезами «пригорюнившейся и пристально смотрящей на увозимого в школу» родной семьи.

Неприветливо встретила бурса новичка, и время, прове­денное в ней в течение пяти лет, покойный о. Антонин прямо называет «не веселым для себя». «Наука (латин­ская и греческая долбня) не давалась парню», пишет он. В классе¹⁸ он сидел «низко», к злоименному порогу ходил часто, «без обеда» оставался чуть не по седми раз в неделю, «в нотате» почти постоянно значился под иероглифами N. В. (non bene) и οὐκ (οὐ καλῶς), в редкость ER(rans, ошибающийся) и ἉM(αρτάνων погрешающий), и почти никогда s(ciens, знающий) и Г(ινώσκων) – до того, что наиболее туживший о нем имя-рек помышлял уже взять «тупицу» из школы и будущего археолога обратить в борноволока... Давно все это было и очень далеко от Ви­зантии, которую и тогда ленивый ум, впрочем, уже ловил под всяким подходящим образом, а наука, вооруженная «лозой» и «без обедом», постоянно искала закрыть от воображения, подставляя ему, вместо светлого видения, мрачный урок, урок и больше ничего».¹⁹Aurora musis amica, недаром мы когда-то «доказывали» это в своей уче­нической загадке, усыпая «еррорами»²⁰ свою цицеронщину. Не знаешь бывало, за чем смотреть боле – мысли ли чтобы были подходящая, латынь ли чтоб была без ошибок, переписано ли чтоб было аккуратно, тетрадка ли чтоб была чистенькая, задачка подана в свое время и проч. Поневоле должен был дружиться с музами, сочувствия к которым ничто не вызывало в тогдашней обста­новке жизни».²¹

Но время – лучший врач всех невзгод и страданий, и на 53 году своей жизни, под кровом далекой от культурного Mipa Синайской обители, он нашел возможным сказать нисколько теплых слов и о Далматской обители, где прошло «нелегко» его золотое детство. «О, далекая по­лоса земли, с безвестным, но вещим для меня именем, – восклицает о. Антонин в своих «Записках синайского бо­гомольца», – с монастырскими стенами, девятиглавою синае­подобною церковью, троицкими березками, множеством детских лиц и хвалебных голосов, приготовившая почти за полстолетия пред сим восторгавшемуся от «Божественных песней» юному сердцу путь на Синай! Вижу тебя присно, говорившую мне и ревом волнующегося понта Чермнаго, и голосом зачинающей Мариамы с лики и тим­паны, и гулом громов синайских, и сладкою манною, и светлым облаком, вижу тебя даже здесь, на самой сей некогда покровенной Божественным мраком, трясшейся и курившейся горой Божией!»²² Еще раз он вспомнил о дорогой ему Далматовской обители в час единонадесятый, пред самою смертью, отписав, по духовному завещанию Кабинетный крест²³, который он носил до гробовой доски на своем многострадальном сердце...

В начале 30-х годов Андрей Капустин поступает для продолжения образования в Пермскую духовную семи­нарию²⁴, но оставался в ней до 1836 года. Покинуть родную семинарию и променять ее на Екатеринославскую (1836 – 1839) побудило его желание находиться под бдительным оком своего дяди по отцу, ректора Екатеринославской семинарии Ионы (магистр Московской Духовной Академии, впоследствии епископ Екатеринбургский, принявшего на себя дальнейшие заботы о его воспитании. Переход с сурового севера на благодатный юг, под влиянием даровитого и образованного дяди, имел на него во вех отношениях благотворное влияние: здесь окреп и развился от природы его хилый организм и раскрылись во всем блеске недюжинные, природные дарования ума и воли. За свои незаурядные успехи в греческом языке Андрей Капустин, будучи семинаристом высшего отделения, назначен был лектором этого языка (1837 – 1839 гг.) в низшем отделении воспитавшей его семинарии с платою по 100 рублей ассигнациями в год.

Как лучший воспитанник, он, по окончании курса в семинарии, поступил в 1839 году в Киевскую Духовную Академию в состав XI курса (1839–1843). По окончании курса со степенью магистра богословия²⁵, как юноша, подающий большие надежды, Андрей Капустин 25 Октября 1843 г. был назначен бакалавром Академии по немец­кому языку, который скоро сменил (и июня 1845 г.) более любимым языком греческим. В 1845 году, 7 Ноября, Андрей Капустин принимает монашество из рук митро­полита киевского Филарета с именем Антонина и рукопо­лагается в иеродиакона (18 Ноября) и иеромонаха (21 того же месяца). «Поступление в монашество, по словам В. Н. Хитрово, было для него, как кажется, делом случая, тем неисповедимым, непонятным для нас, вождением Божиим, намечающим пути, по которым нам приходится идти, не будучи в состоянии отдать себе отчета, отчего именно мы пошли скорее по этой, чем по другой жизнен­ной дороге. Монахом, в общем потребительном значении этого слова, архимандрит Антонин никогда не был, и на это он сам неоднократно указывал. Никогда не жил он в монастыре, никогда он не проходил никаких монашеских послушаний. А между тем, кто допускался до комнаты, где он проводил свою жизнь в Иерусалиме, кто видел, как даже в пути он скорее голодал, чем разрешить себе недозволенное мясное, что так обыденно на Востоке среди даже высших иерархов, и, наконец, кто не раз заставал его за починкой своей ветхой рясы, тот должен был сознаться, что по духу он был боле монах, чем монахи, живущие в келье».²⁶ Но мы едва ли ошибемся, если скажем, что ближайшим толчком к мо­нашеству для о. арх. Антонина послужило пострижение в иночество, 11 Октября 1844 года, Петра Семеновича Авсенева, с именем Феофана, профессора философских наук в обоих наших киевских высших учебных заведениях – в Духовной Академии и в Университете св. Вла­димира, привлекавшего к себе чистотою своей души и глу­биною философского мышления, «повергавшего весь класс в глубокое размышление». С этим человеком о. Анто­нин сблизился до интимной дружбы, верность которой он потом хранил всю жизнь²⁷, подчинился обаянию его высоконравственной личности и старался следовать по его стопам, поддерживая и в разлуке с ним самую живую связь в непрерывной переписке.

С принятием монашества о. Антонин еще раз изменил свою специальность, перейдя 31 Октября 1847 г.²⁸ с греческого языка на герменевтику или изъяснение священного писания и обличительное богословие, каковую кафедру и занимал до выхода из академии почти три года. «В преданиях старейших представителей академии, пишет о профессорской служба о. Антонина приснопамятный в летописях нашей школы покойный И.И. Малышевский, отмечены характеристические черты его как преподавателя последних двух предметов, особенно герменевтики, производившего глубокое впечатление²⁹ на слушателей приемами тонкого анализа в разъяснении научных положений, в объяснении трудных мест священного Писания»³⁰.

11 Сентября 1846 г. о. Антонин принял на себя обя­занности помощника инспектора академии и нес их до 15 Мая 1850 года. Служебные неприятности, возникшие у него по инспекции в академии, лишение незаменимого друга и нравственной опоры в лице инспектора академии о. архи­мандрита Феофана Авсенева, по болезни оставившего службу при академии и получившего место настоятеля при посоль­ской церкви в Риме, и, наконец, постоянное «с детства влечение души его к Византии, как духовной родине»³¹ и вообще на Восток – все это вместе взятое побудило и о. Антонина оставить службу при академии и искать себе место настоятеля при церкви нашей миссии в Афинах.

«Киевлянину стало припоминаться, пишет о. Антонин в объяснение своего влечения на Восток, что в то время еще, когда он думал о Киеве, как о счастье другого Mipa, ему казалось, что за Печерской картиной скрывается дру­гая, и не одна, – далее её, лучше её, таинственнее, – что Киев есть только перепутье в Иерусалим – в рай. И точно. Скоро святыня нервопрестольного города Руси стала казаться ему неполной, теплота не достаточною, тысячелетняя древ­ность слишком свежею, князь Владимир – только отсветом царя Багрянородного. Душа пленилась уже другими образами. Несомненно светлейшие точки блестят ему до ослепления на темной перспективе будущего»³². «Восток есть колыбель человечества. Довольно сказать это, замечает о. Антонин по другому случаю, чтобы сделать мы­сленный поклон в ту сторону, «откуда свет истек». Человеку, любящему припоминать дни древние и помы­шлять о летах вечных, нет пригоднее места для этого, тоже в своем роде умного делания, как Византия, от которой и без того на русскую душу веет чем-то своим, близким, но таким давним, что теряются все раз­личительный черты дорогого образа, и остается в душе одно общее представление чего-то неодолимо влекущего, как память о матери у человека, осиротевшего в детстве»³³.

На перепутья к Византии и Иерусалиму для о. Антонина однако же стояла Греция, куда он получил назначение 15 Мая 1850 г. «Одного слова этого довольно для меня, пи­шет о. Антонин, чтобы вдруг охватиться чувством несказанного блага, какого-то духовного родства, жаления, умиления, забытья... Обратившийся уже весь в идеалы, класси­чески мир неотразимо влечет меня к себе напрашиваю­щимися и дружески помавающими, не в меру, конечно, преувеличенными представлениями всего юного, живого, легкого, светлого, цветущего и радующего. А тут еще са­мый облик его Сияющий, реющий, утопающий в синеве моря и лазури неба»!³⁴. Каменистая, безлесная, ненаселенная и вообще не приглядная Аттика десять лет, пишет о своем пребывании в Афинах о. Антонин, неустанно очаровывала меня своим тонким, ароматическим воздухом, своим ясным небом, своим почти непрекращающимся ведром, теплом, светом... а всего более своим неисчерпаемым прошедшим, полным самых живых, привлекательных, как бы вечно свежих, юных, цветущих образов. Ее ненаглядную я многократно ездил обо­зревать всю «во мгновение ока» с соседней громады гор­ней, именуемой Имиттом, и раза два для той же цели взбирался еще на более высокую точку, на вершину Пентелика, с которой сам Имиттос казался ровным полем»³⁵

Но за восторгами и увлеченьями прошлым прекрасной Греции и «неприглядной» Аттики у любознательного и тру­долюбивого о. Антонина, к слову сказать, здесь же в Афинах в соборной церкви 5 Апреля 1853 г. возведенного, по указу Св. Синода, в сан архимандрита, митрополитом Афинским Неофитом, следовала серьезная, кропотливая и настойчивая работа и для самообразования, и для науки, и на славу русская народа, горячо им всегда любимого. Здесь в Афинах, в течение десятилетнего пребывания, им положены прочные основания для будущей его весьма плодотворной научной и практической деятельности в Кон­стантинополе и в Иерусалиме, сделавшей его имя известным далеко за пределами родины и предметом благого­вейного почтения и изумления всех тех, кому выпадала на долю счастливая возможность ближе познакомиться с деятельностью этого поистине русского гиганта мысли и воли...

По водворении в Афинах, о. Антонин прежде всего решился заняться устройством здесь русской церкви во имя Св. Троицы (иначе Св. Никодима), которая, по его сознанию, «до времени ее возобновления возбуждала в нем чуть не слезы своим достоплачевным видом³⁶, при обаятельном изяществе своих форм, и заставила его, не смотря ни на что, взять судьбу её в свои пустые и сла­бый руки»³⁷ «Это без сомнения, по словам о. Антонина, есть редкий образчик византийской архитектуры из эпохи ее процветания, редкий и по своеобразности плана, и по изяществу, и по размерам (сравнительно с другими па­мятниками в Греции одного с ним времени) и даже по сохранности. Для меня, прибавляет о. архимандрит, он был даровою, долговременною и самою приятною школою изучения христианских древностей. Мы, так сказать, по­дали друг другу руку помощи»³⁸.» Я рассказал г. Панагиоти Ромботи (известному ученому археологу), свидетельствует создатель храма Св. Троицы, всю историю возобновления прекрасного храма, со всеми ее грустными и радост­ными перипетиями, в которых недостатка не было, указал и на христианский Панафинеон³⁹, которым могут любо­ваться и хвалиться «мужи афинейские», изучая его в лицах на стенах нашей церкви. Мы вместе облазили даже обширные подземелья, простирающиеся под церковью и под церковною оградою и принадлежащие еще языческим Афинам. Все это делалось мною с жалением и умилением, поставившим меня даже на верх нашей изящной башни колокольни, тоже детища моей мысли, имевшего то­же свои перипетии»...⁴⁰.

После развалин храма Никодима или Св. Троицы о. Антонин не менее усердно занимался в Афинах христианскими надписями, «отысканными им в значительном количестве на ложбинах (капеллюрах) периметры некоторых колонн перестиля Парфенона, преимуществен­но на западном фасаде его»⁴¹. Вот какими словами при­ветствовал по возвращении в Афины из Румелии, о. архимандрит Антонин это удивительное и дивное в своих развалинах произведение Ихтина и Каликрата: «привет­ствую в несчетный раз преименитое здание, которое в былое время считал на столько знакомым и как бы своим, что мог все подробности его воспроизводить в памяти во всякий потребный момент»⁴². «Работа эта (т. е. занятие надписями в Парфеноне), доставившая мне лет десять тому назад, пишет о. Антонин, такое высокое удовольствие, сделалось достоянием читающей публики в 1856 г. чрез афинскую археологическую газету №43, где все 80 сделанных мною копий надписей, отлитографиро­ваны, к сожаление, весьма неудачно на шести таблицах, вместе с моим же планом древних подземелий, открытых мною под Никодимовою церковью, служащим пояснением к статье моей в том же номере газеты и произведенных мною под церковью раскопках⁴³.

Практическая археологическая школа, пройденная о. Антонином в Афинах под руководством отчасти таких знатоков древностей, каким напр. был Ромботи, принесла ему несомненно громадную пользу в его последующей научной деятельности.

Но едва ли не самым ценным приобретением для него в Афинах было знакомство с живою разговорною грече­скою речью «во всей полноте её совершенств и недостатков»⁴⁴ и изучение греческих нравов и обычаев также со всеми их достоинствами и недостатками. На греческом языке о. архимандрит писал, как показывает и его собственное признание, уже в 1856 году, и стиль его счи­тался, как мы лично слышали, образцовым даже научно образованными греками. Этому чуждому языку он, можно сказать, принес в жертву свой родной русский язык. «В течение девятилетнего пребывания в Греции, призна­вался покойный о. Антонин во время своего пребывания на Афоне еще в 1859 году, я значительно отвык и от рус­ской беседы, и от русской природы. Физическая обстановка Св. Горы и речь соотчичей, почти исключительно слышан­ная мною в течение стольких дней, освежительно подей­ствовали на мое уже космополитировавшееся чувство. К концу гостьбы своей на горе я перестал уже ошибаться в разговоре с русскими братьями, ввертывая греческие слова, как это было со мною в начале, к моему собствен­ному стыду и удивлению. Запасшись духом русским я с охотою возвращался в стихию эллинскую, чтобы с новою силою продолжать тушить её жгучий пламень политического брожения хладным дыханием северного равнодушия к политическим формам жизни».⁴⁵

Отсюда из Афин обыкновенно «в летнее время, де­лавшее тяжким пребывание на каменистой почве Аттики под палящими лучами солнца»,⁴⁶ в целях самообразования⁴⁷ о. архимандрит Антонин предпринимал научные экскурсии и «в вечный Рим», и в «пыльную и опаленную Помпею», и в «Фивы» великие стовратные, и в Фивы семивратныя, и в Иерусалим, и на Афон.⁴⁸ Плодом двух последних путешествий его в 1857 году в Иерусалим были не лишенные значения для его последующей деятельности в Палестине статьи: «Пять дней на Святой Земле» (Душепол. Чтен. 1866 № 1–4), а на Афон в 1859 году – прево­сходная в научном отношении, не потерявшая значения и до настоящего времени, книга⁴⁹под заглавием: «Заметки поклонника Св. Горы».

Весьма плодотворная и энергичная деятельность о. Анто­нина в Афинах снискала ему благоволение такого мудрого и прозорливого Иерарха русской церкви, каким был при­снопамятный митрополит московский Филарет. Последний еще в Декабре 1859 года рекомендовал обер-прокурору Св. Синода графу А. П. Толстому «не без пользы» для дел церковных перевести о. архимандрита Антонина в Константинополь⁵⁰ и возлагал большие надежды на его плодотворную деятельность и на этом более ответственном посту. Совет мудрого архипастыря был принят к сведению и 18 Сентября 1860 года состоялся перевод о. Антонина настоятелем русской посольской церкви в Кон­стантинополь или в Византию, которая, по его собственному признанию, «неодолимо влекла» его к себе.

В Константинополе о. архимандрита Антонина ожидала живая, кипучая⁵¹ церковно-политическая деятельность и настоятельная необходимость встать в близкие живые сношения с главою Великой Церкви, вселенским патриархом, высшим восточным духовенством, почтеннейшими пред­ставителями греческой национальности в Константинополе, как напр., придворный врач Стефан Карафеодори и др. и нашим русским дипломатическим корпусом, без содействия и энергичной поддержки которого немыслима ни какая плодотворная деятельность на православном Востоке. О. архимандрит volens nolens попадает в дипломати­ческую школу, и вынесенные из неё горьким опытом уроки в последующей его деятельности принесли ему не­сомненную пользу. На о. архимандрита возлагаются в это время Св. Синодом: посредничество пред патриархом константинопольским Иоакимом II по делу о болгаро-униатском епископе Иосифе,⁵² (проживавшем и скончав­шемся у нас в Киеве, в Китаеве) и вообще по греко-болгарским делам,⁵³ по поводу вступления на вселенский престол патриарха Софрония⁵⁴, относительно поднесений патриархам и архиепископу синайскому изданного в свет пресловутого синайского кодекса Библии,⁵⁵ справки на Афон по поводу поднесения самого кодекса Императору Николаю I⁵⁶ и др.; следственные поручения на Афон в 1863 году и в Иерусалим в 1865 году по поводу возмущений членов тамошней миссии против своего начальника архимандрита Леонида Кавелина (1863–1865), впоследствии наместника Троице-Сергиевской лавры в посаде и др.⁵⁷

Чрезвычайное разнообразие поручений и их нередко щекотливость требовали со стороны о. арх. Антонина особой проницательной осторожности и, так сказать, дипломатич­ности, а поэтому и отнимали у него много времени на выполнение их. Правда, его труды в этом направлении не всегда увенчивались желательным успехом и не всегда признавались со стороны высшей власти «удовлетворитель­ными»⁵⁸ и «соответствующими его достоинству»⁵⁹, но несо­мненно они сильно мешали о. архимандриту в его любимых занятиях византиноведением,⁶⁰ которое «неодолимо влекло» его к себе особенно после той непрестанной ра­боты в этом направлении, какая была возможна для него в счастливой Греции.

Но и в Константинополе лишь только находилось сво­бодное время от исполнения своих обязанностей, или если представлялся к тому удобный счастливый случай, он не терял ни того, ни другого и стремился использовать их с возможною добросовестностью в интересах научных. К атому времени относятся его «Поездка в Вифинию» (Христ. Чтен. 1862, 11, 1863, I и II), «Поездка в Румелию (в двух обширных томах: Спб. 1879 и 1886); прекрасная в научном отношении статья „Заметки XII–XV века, относящаяся к крымскому городу Сугдее (Записки Одесского археол. общ. 1863, т. V, стр. 595–628. Отзыв о ней у В. Г. Васильевского в критико-библиогр. словаре С. А. Венгерова, т. I, стр. 629–630) и некоторые другие ученые работы и статьи, напечатанные⁶¹ в разных богословских журналах и оставшаяся в рукописях⁶². Поездка в Румелию, продол­жавшаяся с Мая 1865 года по Июнь, по обилию научных данных, собранных в двух обширных томах, вышедших в свет с промежутком в шесть лет, не теряет своего научного интереса,⁶³ не смотря даже на появление в печати специального труда епископа Порфирия Успенского: «Восток Христианский. Путешествие в метеорcкие и осоолимпийские монастыри в Фессалии».

Румелийская поездка была последнею данью о. архиман­дрита Антонина по отношение к изучению Византии непо­средственно на месте. По возвращении из Румелии и Фес­салии в Афины, о. Антонин телеграммою г. посла графа Н. П. Игнатьева вызывается в Константинополь⁶⁴ и, по указанию его и не без согласия Св. Синода⁶⁵ немедленно коман­дируется в Иерусалим, с целью произвести тщательное расследование по делу о беспорядках в нашей миссии. Вступая в стены её 11 Сентября 1865 года, о. архимандрит Антонин и не помышлял, конечно, что он будет вынесен отсюда на Елеон в гробу...

Трудные и тяжелые времена переживала наша русская миссия в Иерусалиме, когда переступил её порог будущий начальник о. архимандрит Антонин. Враги и недобро­желатели русской церкви и её успехов в Палестине, пра­вославные и инославные, чужие и даже свои торжествовали, добившись громадного успеха, который, по меткому замечанию о. Антонина, «Гоббату (протестантскому епископу-миссионеру Палестины) и К° и во сне не мог приви­деться», – а именно удаления из Палестины русского епи­скопа Кирилла, человека образованного, твердого в своих убеждениях и энергически настойчивого в деле, за ко­торое он принимался. «В Иерусалимской Кирилловской истории, говорит о. Антонин, мы перенесли совсем не­заслуженно не одно искушение. Нас оболгали, осмеяли, те, кого мы беззаветно поили, кормили и на руках носили»⁶⁶. Намек делается в сторону высшего Иерусалимского духо­венства. Но не следует упускать из внимания тормозы и со стороны своих русских – русского Иерусалимского кон­сула и, так называвшегося, Палестинского Комитета, которым весьма и весьма мешал слишком «высокий иерархический сан начальника Иерусалимской миссии» и которые напрасно мечтали, что создавшаяся в Палестине «затруд­нения» исчезнут, когда «духовная миссия» будет поста­влена под начальством благочестивого и способного архи­мандрита».⁶⁷ Задуманное несправедливое дело было так или иначе доведено до желанного конца: епископ мелитопольский Кирилл удален в Россию на викариатство, а на его место назначен архимандрит Леонид Кавелин, по отзыву митрополита Филарета, проходивший монашескую жизнь в обители, преимущественно известной духовным благоустройством, долгое время с несомненным достоинством⁶⁸.

Но выиграло ли от перемены лиц и иерархического положения начальника нашей миссии дело православия в Палестине, и в нашей миссии в Иерусалиме водворился ли желанный мир?

Ничуть не бывало.

Спустя год с небольшим (13 Апреля 1865 г.) патриарх Иерусалимский Кирилл, в особом послании к нашему Св. Синоду, уже обвинял о. арх. Леонида «в беспорядочном, бесчинном и беззаконном поведении», указывал на то, что он находится «в открытом разрыве с Императорским российским консульством» и против себя возбудил «всеобщее неудовольствие русских поклонников», прося в тоже время «заменить сказанного архиман­дрита Леонида каким либо другим лицом» и рекомендуя «отеческой любви» иеромонаха Иоанна и иеродиакона Арсения⁶⁹ возмутившихся главным образом против своего началь­ника. В действительности и на этот раз одни и те же причины вызвали столкновения двух русских представи­телей в Палестине – консула и начальника миссии, и создали те же последствия, какими сопровождалось удаление из Палестины и преосвященного Кирилла мелитопольского. Патриарх и его приспешники, а равно и консульство наше, ободренные успехом в первом случае, рассчитывали отделаться от сильного человека весьма легко, ибо имели дело не с епископом, но лишь с архимандритом. Однако же, неожиданно все они ошиблись в своих расчетах: на сторону о. архимандрита решительным образом встал приснопамятный московский митрополит Филарет и своим высоким покровительством спас репутацию о. Леонида, который перемещен был в Константино­поль на должность настоятеля русской посольской церкви. Митрополит Филарет не согласился даже избрать архиман­дрита Антонина «посредником и примирителем» между о. Леонидом с одной стороны и патриархом Иерусалимским и русским консулом с другой, но рекомендовал о. Антонину «принять миссию и управлять ею, извлекая из несчастного опыта предшественника правила осторожности»⁷⁰. Когда же, по прибытии в Иерусалим, о. архимандрит Антонин представил (от 18 Декабря 1865 г.) донесение в Св. Синод «о неустройствах в иерусалимской духовной миссии, то митрополит Филарет, по прочтении его, выразил «чувство скорби о том, что неприятное дело не выходит из запутанности, и о бедном архимандрите Леониде, на которого одного обрушивают всю тяжесть сего дела, мимо виновных более его, и, наконец, о самом архимандрит Антонине, служащем с признаками до­стоинства и с надеждою более значительного и более полезного служения, но в настоящем деле, представившем опыт, не соответствующий его достоинству»⁷¹.

Справедливость требует сказать, что о. Антонин в деле о «неустройствах в Иерусалимской духовной миссии» обнаружил заметное колебание, которое митрополит Филарет предусматривал еще пред отправлением его в Палестину. «Если послан будет в Иерусалим архимандрит Антонин, то с каким поручением? спрашивал московский владыка. Если в качестве посредника или при­мирителя, то можно ли ожидать успеха? Действуя скромно и мирно, решится ли он притом сказать некоторые твердые слова патриарху, чтобы разрешить его предубеждения против архимандрита Леонида, и консулу, чтобы изъяснить ему неправильность принятия доносов, переданных от него, и следствия? Будет ли иметь довольно силы, чтобы сделать послушными возмутившихся монахов, трудно ре­шиться утверждать сие»⁷². Отправленный из Константино­поля с целью заменить в Иерусалиме своего предшествен­ника архимандрита Леонида, о. Антонин не имел, по слабости человеческой, достаточно мужества, чтобы на дело посмотреть беспристрастно и указать прямо и реши­тельно и патриарху Иерусалимскому и русскому консулу их неправильный образ действия но отношению к о. архи­мандриту Леониду. В шестой статье своего донесения о. Антонин между прочим «соглашается быть настоятелем миссии»⁷³, к чему, по словам митрополита Филарета, «не имел для себя затруднений ни со стороны консула, ни со стороны патриарха»⁷⁴, т. е., иначе говоря, угодил и тем и другим. И за эту дань слабости человеческой горько пришлось поплатиться о. Антонину в последствии.

В донесении о. Антонина однако же вполне правильно указана была причина происшедших беспорядков. «С пе­редачею в хозяйство консульства всех русских заведений в Иерусалиме, писал в Св. Синод о. Антонин, миссия, считавшаяся если не собственницею, то распорядительницею всего, что было наше здесь, вдруг увидела себя без собственности, без права, без власти, без силы, даже без совещательного голоса в устройстве наших дел палестинских. Такой переворот во взаимных отношениях двух ведомств естественным образом должен был возбуждать в одной стороне жаление об утраченном значении, а в другой некоторую долю надмения им. Отсюда взаимная холодность двух властей»⁷⁵. Эти указания о. Анто­нина обратили на себя внимание Св. Синода, но нисколько не улучшили «отношений между начальником духовной миссии и консулом», так как, к удивлению, даже митрополит Филарет, близко принимавший к сердцу интересы нашей миссии, признавал за лучшее – «оставить миссию в нынешнем переходном состоянии, в ожидании лучшего времени»⁷⁶, которое, к слову сказать, безвозвратно для неё миновало и уже наверное никогда не возвратится... В 1866 году явилась даже мысль удалить миссию из Иерусалима совершенно, и только опасения, чтобы патриарх Иерусалимский не усмотреть в этом «свою силу и свою победу», и чтобы «западная зависть к России» не нашла бы для себя «счастливый случай к неблагоприятным для православия, оскорбительным и вредным толкам»⁷⁷, – спасли нашу Иерусалимскую многострадальную миссию от этой пе­чальной и без всякого сомнения позорной для нашего национального самолюбия участи.

Новый начальник миссии в Иерусалиме с свойственной ему настойчивостью принялся за изучение палестинских дел: знакомился с святогробским духовенством, под­держивая добрые и сердечные отношения с главою сионской церкви, «великим простецом о Христе Иисусе» и «нелестнейшим рабом Божиим», патриархом Кириллом⁷⁸ изучал богослужебные порядки греческие в Палестине⁷⁹, церкви латинской там же⁸⁰, интересовался палестинскими рукописями в целях научных⁸¹, зорко присматривался и по мере возможности изучал лично для себя и писал об этом к сведению своих соотечественников о со­стоянии пропаганд католической и протестантской⁸² в Палестине и Сирии, вступая хотя и робко в конкуренцию с ними по частя приобретения важнейших святынь или земель в Палестине⁸³; обращал взоры на приниженное положение местного арабского духовенства, радовался искренно и восторженно приветствовать открытие богословского училища в Иерусалиме при Крестном монастыре, куда для получения богословского образования на некоторое время были допущены и уроженцы Палестины – сирийцы⁸⁴ и, наконец, не забывал о «присных» своих, русских поклонниках, посещающих Св. места Палестины. Плодом его отеческих близких отношений к нашим соотечественникам на первых порах его пребывания в Палестине являются его «Наставление поклонникам Св. Гроба по прочтении великого канона» (Дух. Беседа, 1870, 1); «Приветствие поклонникам по приобщении Св. Таин» (там же стр. 227, стр. 215), «Наставление русским поклонникам в Иерусалиме пред исповедью» (там же, стр. 209) и не­сколько других поучений и бесед, в составлении которых о. Антонин заявил себя великим мастером еще в бытность свою на службе нашей Академии.

Но скоро же всем этим благим начинаниям, планам, намерениям, думам и мыслям поставлены были препоны и преграды, пред которыми личности менее сильные чем каким был достойный вечной памяти о. архимандрит Антонин, могли бы опустить руки. И у о. архи­мандрита Антонина, поддерживавшего добрые отношения с патриархом Кириллом, при его преемнике Прокопие нача­лись нелады и обостренный отношения настолько, что между миссией и патриархией и святогробским духовенством уста­новились самые холодные, натянутые отношения. Имя о. Анто­нина поносилось в патриархии, откуда на него сыпались жалобы и инсинуации в наше консульство, в константи­нопольское посольство, в Св. Синод. Патриарх Никодим, ныне пребывающий на покое в Халках близь Константи­нополя, persona grata русского правительства, живший почти все время в Москве в качестве заведующего святогробским подворьем и знавший об о. Антонине больше понаслышке, ставил, между прочим, условием своего появления в Иерусалиме на престоле удаление из нашей миссии о. архимандрита Антонина...⁸⁵

С консульством иерусалимским по тем же причи­нами по каким удалены были и предшественники о. Анто­нина – епископ мелитопольский Кирилл и о. арх. Леонид Кавелин, не могли установиться добрые мирные отношения, так как новый энергичный о. настоятель миссии действовал независимо и с полным сознанием своего до­стоинства, как представитель русской церкви и православия в Св. Земле и, по своему характеру, не мог снизойти до положения архимандрита при консульстве... На этой почве создались у о. архимандрита Антонина с русским консульством столь обостренные и ненормальные отношения, что он уступал консульству лишь после того, как оно, по выражению В. Н. Хитрово, прибегало «к вооруженной силе консульского каваса».⁸⁶И отсюда также писались жа­лобы в русское константинопольское посольство, в Палестинский Комитет, в Министерство Иностранных Дел и в Св. Синод.

В этой страстной борьбе русской миссии с патриархией и консульством к глубокому сожалению, приняли участие и лица посторонние, приезжавшие в Палестину на короткое время и подпадавшие влиянию недоброжелателей о. архиман­дрита, который потом легкомысленными корреспондентами в нашей русской либеральной печати дискредитировали в глазах своих соотечественников и почтенную личность о. архимандрита, и самое то дело, которому беззаветно он служил в Палестине и предан был всею душою... В этой печальной истории самооплевания, или надругательства над русским именем и русским делом на далекой чужбине, но близкой и дорогой каждому истинно христианскому сердцу, с особенною рельефностью выделяются два имени: А. Ушинский (бывший чиновник при Св. Синоде) и некто Ю. Добрынин (несомненно псевдоним). «Востор­гаясь всем протестантским в Палестине и понося свое»⁸⁷ г. Ушинский на страницах либеральной церковной газеты «Церковно-общественный вестник», стяжавшей себе пе­чальную известность, поместил ряд статей с враждеб­ными нападками на нашу Иерусалимскую миссию и вызвал о. архимандрита на энергическую отповедь. Г. Добрынин (псевдоним) избрал для своих инсинуаций и нападок более популярный род литературы, чтобы, конечно, тем приобрести себе более широкий круг читателей, форму ро­мана с таким заглавием: «Пейс-Паша⁸⁸ и его консорты. Мозаики, камеи и миниатюры из любопытных раскопок в трущобах Святой Земли. Спб. 1881». Миновав благо­получно зоркий глаз нашей цензуры, г. Добрынин пожал не малые плоды своего литературного шантажа, особенно, когда его книга появилась в Св. Земле и стала быстро распространяться среди недоброжелателей о. Антонина.

Книгу г. Добрынина даже наш либеральный журнал «Вестник Европы» назвал «странной, вызывающей на размышление» и прямо «памфлетом». «Памфлет, говорит этот журнал, есть не редкое орудие борьбы общественной литературной, политической; бывают обстоятельства, где он выполняет правильно свою роль и даже бывает единственным возможным средством. Но бывают случаи, где он становится очень дурным орудием. Нам кажется, что в настоящем случае памфлет поставлен не совсем правильно»⁸⁹. Сам о. арх. Антонин обошел его полным презрением, а спохватившаяся не вовремя русская цен­зура конфисковала книгу и изъяла из продажи... На на­падки же г. Ушинского отвечал весьма энергично и с сознанием полного достоинства о. Антонин на страницах «Церковного Вестника». «Лично мы, писал о. архиман­дрит, весьма признательны г. автору за его многократные лестные отзывы о нас. Но это нисколько не стеснит нас заметить, что мы живем не для отзывов и не из отзывов в каком бы то ни было смысле. К отзывам самым дурным приучил нас еще давно пресловутый «Колокол». В хороших также умеем находить предмет поучения для себя. Соболезнование автора о том, что миссии не достает времени⁹⁰ делать свое дело, нам весьма по­нятно. Мы понимаем даже более глубокую махинацию высших сфер, стремящуюся совсем закрыть Иерусалимскую миссию, как бесполезное учреждение, но не смотря на то, остаемся верными той задача, с которою Россия с такою славою выступила когда-то на единоверном Востоке – в колыбели христианства – по истине «на страх врагам» и на радость друзьям, и от которой какая-то необъяснимая фатальная сила старается теперь отвлечь наше общество назад. Разбить можно все, даже свою голову, но прежде чем решиться на это, не мешало бы Ушинскому поду­мать».⁹¹

Все это вместе взятое – и жалобы патриарха, и доносы консульства, и представление посольства, и не лестные от­зывы в печати оказали свое желанное действие, и создали о. архимандриту пред Св. Синодом мнение человека «с душком»⁹².

«К сожалению, говорит о. Антонин о себе, иногда никак не можешь забыть, когда назовут тебя «человеком с душком» люди, у которых не отыщешь ни духа, ни душка, а один запах».⁹³

Св. Синод, как мы знаем, имел уже случай остаться недовольным о. арх. Антонином за его не вполне беспристрастное отношение к делу о. арх. Леонида и бывших при нем беспорядков в нашей миссии, а затем, когда позднее ознакомился с докладною запискою его, предста­вленной нашему Императорскому послу в Константинополе, по вопросу о необходимости более живых и постоянных сношений с восточными патриархами чрез особого апокрисария при вселенском патриархе и его помощниках при остальных патриархах,⁹⁴ то и в Министерстве Иностранных Дел и в Св. Синоде стали смотреть на о. Анто­нина, как на беспокойного человека и даже фантазера. О. Антонин очутился в Палестине в тяжелом положе­нии одиночества, с обидным для его самолюбия игнорированием его планов, намерений и самых трудов, стоя лицом к лицу с своими врагами, недоброжелателями и клеветниками... В эти тяжелые годы его палестинской дея­тельности был одно время момент, когда делу православия в Палестине грозила серьезная опасность оказаться прерванным так сказать, в самом разгаре, а о. Антони­ну даже быть отозванным с своего поста из Палестины.⁹⁵

Но, благодарение Богу, и самое дело, и о. Антонин нашли для себя мощную поддержку и покровительницу в лице «великой христолюбицы», «всемилостивейшей матери милосердия», покойной императрицы Марии Александровны, не­забвенной матери Августейшего председателя Императорского Православного Палестинского Общества. Почившая императрица, с добрым, нежным и любвеобильным сердцем соединяла и глубокую христианскую веру. Всю свою жизнь она благоговейно чтила Св. Землю, интересовалась успехами в ней православия и состоянием её святынь и постоянно помогала от «неистощимых» щедрот своих здешнему краю»⁹⁶. Царственные дети её, Великие Князья Сергей и Павел Александровичи, не без серьезных и основательных причин, следовательно, воздвигли ей в Палестине превосходный монумент – храм в русском стиле на склоне Елеона близ места моления о чаше на­шего Господа... Поддержке и покровительству императрицы Марии Александровны, хорошо осведомленной о палестинских делах, о. Антонин и обязан тем, что он остался не сдвинутым с своего места, а Русь наша – теми успе­хами православия, каких она достигла в Палестине при нем и какими она гордится в настоящее время...

В виду изложенных обстоятельств можно бы думать, что о. Антонин опустит руки и сделается равнодушным зрителем в Палестине всего окружающего, но он был наделен от природы твердым, самостоятельным характером, имел перед собою ясную и определенную про­грамму деятельности, верил крепко в себя и в правоту своего дела и не только не падал духом, но твердо и ре­шительно шел к раз намеченной цели... Прежде всего, он постарался установить для себя modus vivendi в Па­лестине. «Начальник миссии нашей в Иерусалиме, пишет он в одной из своих многочисленных корреспонден­ций, вовсе не есть простой поверенный или посланник Св. Синода при Иерусалимском патриаршем престоле. Он есть духовный начальник поклоннического учреждения наше­го в Иерусалиме, и положение его может считаться независимым от того или другого каприза, того или другого махинатора, скрывающегося за подставною фигурою Прокопия (т. е. патриарха и преемника блаженнейшего Кирилла). Усту­пи С в. Синод, из почтения к заветному для России имени патриарха одному махинатору, завтра на место его станут десять».⁹⁷ По отношению к паломникам он держался принципа невмешательства в их внутренний, так ска­зать, домашний быт. «При нас было, пишет о. Антонин, что г. консул приказал смотрительнице женского приюта доносить всякий раз ему, когда кто-нибудь из членов миссии придет в приют. Какой же духовный надзор возможен за поклонниками со стороны миссии?»⁹⁸ заключает о. Антонин. «Она (т. е. миссия) видит их только в церкви и знакомится с ними только тогда, когда они сами того поищут»⁹⁹. «Миссии, пишет о. Антонин (по другому по­воду), никто не поставил ни в право, ни в обязанность руководить поклонников, посещающих Св. места. Недавно, как мне стало известно, один высокий сановник русский, временно находящийся в Иерусалиме, объявил начальнику миссии, что, в силу дайной сему последнему инструкции, он может содействовать Императорскому консульству в этом деле, а распоряжаться не должен... Заикнись теперь духовная миссия о своей пригодности к населению словесного стада нашего на лугах Св. Земли, ее и свои и чужие приравняют несомненно к волку».¹⁰⁰

Ориентировавшись, таким образом, вполне в своем действительном положении в Иерусалиме, о. арх. Анто­нин замкнулся в себя, оградился от окружающего Mipa стенами своей миссии, за черту которой он выходил лишь ex officio, по настоятельной необходимости. Но и в своем изолированном положении, предоставленный сам себе, он не сидел сложа руки, но весь день и большую часть ночи посвящал неустанному напряженному труду. Двери его кельи с раннего утра до позднего вечера не закрывались: рано утром он принимал туземцев-арабов, решая их споры, давая полезные советы, оказывая им материальную помощь предметами первой необходимости и деньгами; их сменяли учители и учительницы основанных им школы, члены миссии, испрашивая его советов и распоряжений; в каждую минуту свободно и доверчиво шли к нему русские паломники – сановники, купцы и крестьяне, богатые и бед­ные, стараясь найти у него разрешение волновавших их недоумённых вопросов, и о. Антонин охотно и по долгу беседовал с каждыми, чем успел многих из них привлечь на свою сторону и расположить быть активными пособниками ему в том деле, которому он отдался всей душой. Только поздним вечером он оставался один, но не одиноким: друзьями его и собеседниками были люби­мый им книги. В это время до позднего часа ночи он сидел то над какою-либо старинною рукописью или фолиантом, то вел ученую археологическую работу, то корреспондировал в газеты и к частным лицам, то, во­оружившись лупою и имея под руками капитальные нумизматические издания, напрягал все усилия своего зрения над чтением какой-либо старинной рукописи или грече­ской монеты¹⁰¹ (о. Антонин был страстный нумизмат), то удалялся на устроенную им над миссией обсерваторию, чтобы там провести несколько времени, изучая дивную твердь небесную с её неисчислимым разнообразием светил¹⁰², то садился за свою повесть «временных лет», поверяя ей думы, чувства, мысли и впечатления прожитого трудового дня и, таким образом, давая будущему исто­рику нашего времени весьма данный материал для харак­теристики, то, наконец, вооружившись иглою, штопал свою ветхую рясу или дырявый чулок... Шум самовара на столе и «любимое питие дальней отчизны» – чай¹⁰³ вот что составляло непременное дополнение в кабинете при этой его вечерней работе... После такого делового дня нередко рано утром его видели уже выезжающим с русских построек в сопровождении своего верного драгомана Якова Халеби, как говорили шутники, «в разъезде по епархии», т. е. для обозрения каких-нибудь построек, земельных участков, любимого Бет-Джальского приюта, или приютов в Хевроне, Горней, в Иерихоне и в других местах. Кто из бывавших в Палестине до 1894 года не помнит ка­валькаду из двух всадников: о. архимандрита в ста­ренькой ряске и черной камилавочке, с распущенными по ушам длинными серебристыми пейсами, под зонтиком, легкою перевалкою едущего на сивом ослике, и за ним его верного слугу – драгомана на гнедой лошади... Итак прожил в Св. Земле незабвенный о. архимандрит целых 28,5 лет, трудясь изо дня в день, не зная отдыха.

Сделанного о. архимандритом Антонином на пользу православия в Палестине за это время и оставленного в наследи России так много, что чувство удивления и даже изумление высказывают теперь те, кто при жизни иногда становился на его пути и не прочь был мешать ему...

Время появления о. Антонина в Палестине в качестве начальника нашей миссии в Иерусалиме совпало с усилением здесь католической и протестантской пропаганды, причем во главе первой стоял известный Иерусалимский латинский патриарх Валерга. Так как, в видах успехов этих иноверных пропаганд, заводились госпитали, устроялись школы и другие богоугодные заведения и приобретались земель­ные участки¹⁰⁴, особенно важные в историко-библейском отношении, то о. Антонин решился действовать их же оружием¹⁰⁵, в целях поднятия православия в Палестине. Первым весьма ценным приобретением здесь о. Анто­нина была покупка в конце 1868 года знаменитого Дуба Мамврийского... «Досточтимая святыня, писал о. Антонин на имя редактора «Всемирной Иллюстрации», составляет теперь собственность русскую. И сказать не могу, с какою радостью мы встретили дорогую весть эту, по прибытии сюда на Св. Землю. С нетерпением выжидал я случая взгля­нуть на свою несравненную покупку... Присматриваясь на досуге, я нашел, что вся приобретенная нами земля идет по косогору шагов на 200 в длину и ширину с весьма неправильным очертанием границ. Священное дерево на­ходится на южной оконечности земли почти у самой её межи. Ствол его (в 5 – 6 обхватов) обложен при земле круглой завалинкой. Это единственно пока, чем ознамено­вала себя на приобретенном месте новая хозяйская рука. К северу от Дуба за пределом ветвей его стоите ка­менная сторожка, в которой живет нанимаемый от миссии сторож. К западу ключ холодной чистой воды... Одна каменная (а иной быть не может) стена кругом всей земли пашей будет стоить многих сотен рублей. А должен же быть при Дубе и поклоннический приют, чтобы не искать нашим места для ночлега в Хевроне. Все это, заключает о. Антонин, уже второстепенное, а главное – дело времени. Самое трудное и важное, с помощью Божией, сделано. «Дуб­рава Мамврийская есть дубрава русская»¹⁰⁶. «При ветхом Дубе Мамврийском, пишет о. Антонин, от 22 мая 1871 г. была уже совершена божественная литургия... Родоначальник всех наших троицких березок и всякого «кле­ченья» заветный Дуб, истинно говоря, завещан был России, а потому и достался ей. На восход солнца во вторник мы увидели импровизированный алтарь, устроенный в самом трехчастном разветвлении ствола дерева. Там, под открытым небом, при тихом шелесте вечно зеленеющих ветвей, в прохладе и благоухании весны, покло­нились мы триипостасному Божеству»¹⁰⁷. Время и добрые люди дали о. Антонину необходимое ему «многие сотни руб­лей», и теперь в Хевроне у нас каменная стена окружает роскошный и обширный виноградник, на вершине горы устроен превосходный двухэтажный паломнический приют, комфортабельно обставленный к услугам поклонников-простецов и даже избалованных жизнью интеллигентов¹⁰⁸, а в невдалеке стоит высокая башня, с кото­рой открывается восхитительный вид на город и приле­гающую к нему местность, утопающую в зелени садов.

В 1870 году приобретен обширный участок земли на Елеонской горе, близ места вознесения Господа на небо. Место это, по словам о. Антонина, представляет самую высшую точку священной горы, занято теперь смоковничным садом, а когда-то было усеяно зданиями, принадле­жавшими, вероятно, какому-нибудь монастырю, и – может быть, – еще не одному. Нам обязательно показали открытый в одном месте на незначительной глубине в земле остаток великолепного мозаического пола с изображением: птиц, рыб и пр., весьма похожий на сохранившийся в церкви Крестного монастыря и составляющий одну из ред­костей Палестины...¹⁰⁹Недавно напали на целую кучу золотой мозаики и множество кусков белого мрамора. Несомненно тут была церковь. Да будет она и опять некогда, по благословению Воздвигшего тут руце свои и благословившего всякое доброе начинание¹¹⁰. Должно сознаться, заключает это известие о. Антонин, что мы хотя (сравнительно) и поздно являемся собственниками в Св. Земле, но приобретаем все хорошие вещи.¹¹¹

Приобретенное место на Елеоне сначала было обнесено каменною стеною, засажено масличными и смоковничными деревьями, а затем приступлено было скоро же и к со­оружению здесь храма во имя Вознесения Господня, но недостаток денег мешал быстрому окончанию этого доброго начинания. «Постройка русской церкви на Елеоне, пишет о. Антонин в 1876 году, давно остановилась, к сожалению, от недостатка средств. Стены выведены кругом на сажень вышиною и начаты уже окна. Это была бы одна из древнейших церквей Иерусалима, вновь возвращенная богослужению. Характер букв, найденных на помосте её мраморной плиты, с греческой подписью¹¹², относит ее к V или к VI в.»¹¹³. Но настойчивость и терпение сделали и здесь свое дело: храм был закончен и ныне под своими сводами покоит бренные останки своего строителя.¹¹⁴ В 1885 году с большими трудностями сюда на Елеон был доставлен большой колокол,¹¹⁵ и тогда же о. Антонин кликнул кличь к русским людям о построении коло­кольни при храме на Елеоне: «не найдутся ли христолюбцы для возведения Иерусалимского Ивана Великого на горе Вознесения? Очень, очень бы желали здесь сего». ¹¹⁶Этот призыв не остался со стороны христолюбцев без ответа, и величественная колокольня русского Елеонского храма господствует ныне над всеми окрестностями Иерусалима. «С высоты её наблюдатель видит, как на ладони, Мертвое море и Заиорданье, а при помощи бинокля, в ясную погоду, даже синеву Средиземного моря. Мощный звон её колоколов оглашает всю гору и даже Иерусалим, громко сви­детельствуя иноверцам об успехах русского дела в Палестине, а истинно русским людям доставляя «не­сравненное духовное наслаждение...».¹¹⁷ Двухэтажный дом с музеем тех предметов, которые найдены на Елеоне при раскопках, обширные паломнические приюты, в которых нередко проживает наше консульство во время лета, и множество других сооружений, с тенистым садом и цветниками, составляют в настоящее время дополнение к указанным русским сооружениям на Елеоне.

В первое свое пребывание в Иерусалиме, в 1857 году, проезжая мимо Бет-Джалы (древней Евфрафы), стоящей между Иерусалимом и Вифлеемом несколько в стороне, на при­горке, о. Антонин писал: «это – местопребывание латинского лжепатриарха Иерусалимского и вместе семинария. Зоркий и расчетливый о. Валерга избрал место, по-видимому, всего менее благоприятное для его замыслов. Со­седняя деревня вся состоит из православного арабского населения и до сих пор упорно отбивается от навязчивого пришельца, с которым даже завязала процесс за место, где выстроена его резиденция. «Но, прибавил со вздохом сообщивший мне эти сведения рассказчик, дело кончится тем, что он их совратит. Также было в Вифлееме. У кого есть деньги, тот если и не убедит, то купит». Жаль, если это сбудется! Чтобы ревнителю веры Христовой поселиться где-нибудь между мусульманами и действовать на них оружием, каким хочет! Верно слово Господне: ин есть сеяй, и ин есть жняй. Пожинаете вы чужую жатву, незваные жнецы, но не приходить ли вам на мысль, что и ваш посев на этой, таинственной своими судьбами, земле «также может быть снять другими жателями».¹¹⁸ Провидению угодно было, чтобы этим желанным «ревнителем веры» и «другим жателем» явился сам приснопамятный о. Антонин. «Для тех, у кого есть уши слышати и очи видети, мы сообщаем, писал он своему антагонисту А. Д. Ушинскому в ответ на его обвинения нашей миссии в бездеятельности по части народного образования в Св. Земле, что чуть мы водворились здесь (точнее в 1866 г.), как немедленно занялись устройством жен­ской школы в центре папской пропаганды, в Бет-Джале, чтобы воспитать будущих матерей тамошних в правилах строгого православия и спасти место от окончательного совращения в латинство».¹¹⁹ В два этажа весьма изящное здание для без платного пансиона, с службами и масличным садом, было передано здесь о. архимандритом в наследие Императорскому Православному Палестин­скому Обществу.

Так называемая Горняя послужила вторым пунктом, на который обращено было серьезное внимание о. Антонина как на важный воспитательный пункт. «Налево по ту сторону и сплошь зеленеющей долины па подгорье белеет куча зданий, описывает Горнюю о. Антонин в 1870 году. Наиболее бросающаяся в глаза центральная часть их есть детский приют, недавно выстроенный братьями Ратисбонами, обратившимися из еврейства в католичество. Во­сточная оконечность занята латинским монастырем Рожде­ства Предтечи, выстроенным на месте дома Захарии, где и родился в рожденных женами болий. На западном краю селения другая группа зданий знаменует собою место встречи Божией Матери с Елисаветой и трехмесячного пребывания у неё, зовомое католиками просто и кратко: Magnificat. При­поминаю минуты, проведенные нами в Горней, куда мы тоже со тщанием ехали за неделю перед сим. Дорогое по священным событиям место это совсем олатинено. У православных нет там ни церкви, ни дома, ни клочка земли. Земля-то, правда, есть, занимает видное место, со­стоит из сплошной скалы и украшается русским именем, имеет хозяев и ждет прихода их много лет. Но я боюсь, что эта «неплоды нерождающая» ничего не дождется и никогда не возвеселится о чадех многих. Мне видится в воображении совсем иная местность, имущая мужа и потому чадородная паче пустыя».¹²⁰ Таким мужем был все тот же незабвенный о. Антонин, писавший о Горней в 1880 г., т. е. через 10 лет уже, следующее: (здесь) «устроена школа в русском доме и начинается церковь во имя Божией Матери в честь и память посещения Ею своей южики, праведной Елисаветы, место дома которой окружено нашими владениями, хотя и не принадлежит нам, составляя собственность и как бы скит латинского Предтеченского монастыря. Здесь надеются, что известие обо всем этом будет с радостью принято многочислен­ными чтителями святого (и прибавим, прекрасного, как рай Божий) места нашего в Горней, распространенными по всему лицу земли русской. В миссии нашей не сомне­ваются, что в этом «жребии Божией Матери» в близкой будущности устроится обширный приют именитых русских отшельниц, желающих в полной и невозмутимой тишине духа окончить дни своей более или менее тре­вожной жизни, которому образцом послужить у ставь древнего скитского жительства, без игуменьи, без казначеи, без благочинных и тому подобных формальностей, в основу которого положены будут тайноводственные слова вдохновенной иконы Богородицы. Да будет».¹²¹ Покойным отцом Антонином названо по имени и то лицо, при по­средстве которого устроена Горняя. Говоря по поводу кон­чины бывшего министра и члена государственная совета П. П. Мельникова, он замечает, что он был «одним из самых видных и усердных споспешников нашего дела в Палестине, хлопотами и отчасти великодушным пожертвованием которого мы сделались владельцами весьма обширного и ценного по своему значению участка земли с поклонническим приютом и большим садом в упомя­нутой выше Горней, когда как бы нарочно какая-то благодеющая судьба занесла отличного человека лет десять тому назад. Его усилиями собрано было более 20,000 руб. в течете двух-трех месяцев, чем мы и стали счастли­выми собственниками дорогого и завидного (для Ратисбонов и им подобных забирателей Св. Земли) евангельского места».¹²²

В настоящее время в Горней имеется прекрасный и довольно вместительный храм во имя Казанской Божией Матери с колокольнею, близ которого рассеяно от 15 до 20 домиков русских отшельниц,¹²³ окруженных (т. е. домиков) виноградниками и целым лесом масличных деревьев, с общею иноческою трапезою, с весьма обширным поклонническим приютом¹²⁴. По мысли создателя скита, и доселе нет в нем игумений, и он находится в духовном подчинении у настоятеля русской Иерусалимской миссии.

Иордан издавна быль притягательным пунктом для всех паломников, посещающих Св. Землю, а посему необходимость создать здесь на месте древнего Иерихона русский паломнический приют была самая настоятельная. О. Антонин приобрел здесь весьма обширный участок земли близь древней башни Закхея с обширным пальмовым садом и виноградниками и приступил к сооруже­ние на нем паломнического приюта. В 1876 году он еще жаловался на недостаток средств для окончания этого приюта¹²⁵ но в 1885 году приют был уже отстроен и представлял роскошное здание. «Идя на Иордан и возвра­щаясь оттуда, пишет о. Антонин, мы отдыхали в русском приюте иерихонском, настоящем дворце, воздвигнутом духовною миссией в глуши, какой и представить себе не можно, не видавши. В передний путь ночевали там целою тысячей человек, занявши оба этажа дома, весь сад и палисадник. Как не произнести слова хвалы и благодарности людям, зорко следящим за нуждами своих соотечественников в чужой земле? С нашей легкой руки уже там и сям начинают возникать в местности именитого Иерихона домики из камыша и глины с примесью хранимого в недрах земли от времен древних строе­вого камня. Большею частью это русские мызы, купленные и застраиваемые нашими северными любителями и люби­тельницами вечного беспрерывного тепла да еще такого, о котором самая наша жаркая пора не дает надлежащего понятия. Помоги Бог русской колонизаций в земле Обетованной! Кто с таким беспредельным влечением и самопожертвованием занят ею, как мы, воспитанные Церковью Псалтырною школою в преданиях библейских? И не стыдно ли, не грешно ли, в самом деле, нам русским отставать от других в таком общем всему христианству стремлений?»¹²⁶ «Бывавший в Палестине обеими руками под­пишется под этими словами о. арх. Антонина, которому всякий посетитель Иордана от сердца говорит большое русское «спасибо».¹²⁷ В Яффе навсегда будет связано с именем о. Анто­нина приобретение участка земли близ гробницы Тавифы. В 1870 году, по словам о. архимандрита Антонина, этот участок представлял «обширный пустырь, сперва холми­стый, потом совершенно ровный, имевший фигуру паралле­лограмма. Это тоже «Московие», сказали нам, т. е. русское место, недавно приобретенное нашей миссией. Оно будет аршин 400 длины и около половины того ширины, когда то было засажено все виноградом, смоковничными де­ревьями и ягодичинами (сикоморами), но потом совсем опустело. Его 7 холмов составляют исключение во всей окрестности Яффы, и как бы говорят о своем искусственном происхождении. В двух местах уже успели открыть древние пещеры, служившие гробницами для стародавних жителей Иопии. Место это носить арабское имя Табиты, т. е. Тавифы, по книге Деяний Апостольских. Таким образом можно нам поздравить себя с приобретением в Палестине еще одного места, освященного евангельским событием. Ежегодно в третье воскресенье после Пасхи, когда читается в церкви апостол о воскрешении блаженной жены св. апостолом Петром, право­славные жители Яффы приходят сюда на целодневное гулянье, чем и подтверждается фактически предание о св. Тавифе. Вероятно, здесь было место погребения её после вторичной смерти. Мы проехали в поперек свое место и полюбовались с высшей точки его на великолепную панораму несчетных садов Яффских, самой Яффы и голубого беспредельного моря. Яффская зима лучше нашего северного июня, а место посреди сотен апельсинных садов и хвалить не нужно. Лет через 10 тут будет, конечно, непроходимый лес лимонный и апельсинный по всей низ­менной части. Верхнюю же часть можно засадить всяким иным деревом райским, от индийского бамбука до рус­ской березки. Основание саду уже положено. Вырыть колодец хорошей воды на глубине 11 саженей, роется яма под водоем, возводится здание для садовника и сторожа, указано уже и место будущим палатам русским.¹²⁸ Дву­кратно мы лично посетили Яффу, в 1887 и 1899 годах, оба раза были на русском месте о. Антонина и нашли что действительность его во много раз превосходит ка­завшуюся в то время несбыточною мечту. Теперь не только имеется здесь обширный сад, полный тропических ра­стений и всевозможных цветов, с водоемами для купаний и живорыбными садками, и дом-дача для летнего отдыха нашего начальника миссий, но что, гораздо важнее, здесь сооружен прекрасный храм,¹²⁹ освященный в 1893 г., всего за год до смерти создателя, и не входивший в планы мечтателя, с высокою колокольнею, с которой открывается положительно чарующий вид на живописный город и сплошной сад зелени, опоясывающий его со всех сторон. Трудами о. Антонина здесь раскопан целый некрополь, давний весьма много ценных археологических находок, обогативших основанный им при миссий археологический музей.       Силоамский монолит, называемый местным преданием «гробницею жены царя Соломона, египтянки», замечательнейшие древнееврейские гробницы, известные под именем гробниц ер-Румание или Ессиние, может быть принадлежавшие благочестивому иудейскому царю Иосии¹³⁰, так на­зываемые гробы пророчеств в Иерусалиме, тивериадские источники¹³¹и другие достопримечательные места в Па­лестине приобретены трудами о. архимандрита Антонина на средства, добытые им путем пожертвований русскими людьми. Вся стоимость земельных владений по нынешней цене их, переданных о. Антонином Св. Синоду при своей кончине, простирается до миллиона рублей¹³². Цифра эта должна еще возрасти в наших глазах, если мы вспомним, что на содержание миссий отпускалось лишь 14,000 рублей в год, а сам настоятель получал всего-навсего 3,000 руб. (англиканский епископ получает 15,000 руб. в год) и что делать сбор пожертвований в церкви с блюдом ему возбраняло консульство.

Рядом с неутомимою живою практическою деятель­ностью шла у о. Антонина непрерывно и учено-литератур­ная работа, результаты которой весьма почтенны. Прежде всего его интерес теперь был обращен на раскопки в таком археологическом пункте, как Иерусалиме¹³³, и когда в 1883 г. Православное Палестинское Общество по­желало произвести научный раскопки близ храма Гроба Господня на русском месте с целью определить древ­ность иудейских стен и вместе с ними порога тех ворот, чрез которые Господь наш Иисус Христос вышел из города на Голгофу, то в числе многих других ученых наших русских и иностранных, поручено было дать заключение об этих остатках древности и покойному о.архимандриту Антонину. Результаты его исследований по данному вопросу составили 7-й выпуск Палестинского Сборника этого общества под заглавием: «Раскопки на русском месте близ храма Воскресения в Иерусалиме.

Палестиной, однако же, о. Антонин не ограничился. Когда в 1870 году прибыл в Иерусалим бывший ректор нашей Академий арх. Филарет¹³⁴, скончавшийся в сане епископа рижского, и задумал посетить и богосшественный Синай, то о. Антонин, по сознанию полезности в деле самообразования путешествий¹³⁵ и с целью завершить, так сказать, свое знакомство с Востоком¹³⁶, решился, не смотря на жаркую пору года (конец июля), отправиться с ним на Синай. Плодом его путешествия на Синай и двухмесячного там пребывания являются рукописный каталог всем греческим рукописям,¹³⁷ хранящимся в этой обители, доселе составляющей незаменимое пособие для тех ученых, которым удается попасть в эту далекую обитель, не смотря на то, что каталог этих рукописей издан уже в свет ученым палеографом В. Гардтгаузеном¹³⁸ в боль­шей части tacte воспользовавшимся целиком трудом своего предшественника; «Древний канонарь Синайской библиотеки» (Труд. Киев. Дух. Акад. 1874, № 5–6, «Из записок Синайского богомольца» (Там же, 1871, №2,4 и 8; 1878, №5; 1873, №3и№9); «Еще о святом Николае мирликийском»¹³⁹ (Там же, 1873, № 12) «Фараон, Моисей и Исход» (1875, № 11–12, там же) и др.

Так прошла двадцативосьмилетняя жизнь и деятель­ность на пользу Православия русской пауки в Палестине о. архимандрита Антонина Капустина. Нужно было бы ду­мать, что пред этою неутомимою и, выше всякого сомнения, весьма плодотворною и полезною деятельностью умолкнут завистники и недоброжелатели о. Антонина. Увы, однако нет! Мечтам этого достойнейшего человека жить, где «больше книг и меньше интриг»¹⁴⁰ не суждено было сбыться: клевета и инсинуаций сопутствовали ему до могилы. В самом конце деятельности в Палестине враги отца Антонина уже ставили ему в упрек чрезмерное доверие к своему драгоману Якову Халеби, на которого, как на турецкого подданного, приобретались им в Палестине зе­мельные участки. И в Иерусалиме, и даже в Петербурге одно время опасались, что, со смертно о. Антонина, мы ли­шимся сделанных им приобретений, которые могут очу­титься в руках всесильного Халеби. Из Петербурга шли советы при жизни передать владения в Синод, но о. Антонин, огорчившийся глубоко инсинуациями, не соглашался последовать петербургским внушениям и в 1889 г., передал их лишь в ведение русской духовной миссий, же­лая, конечно, избежать стеснительного для себя контроля извне...

Существовало предположение, не задолго до смерти, быть может и не без задней цели, назначить о. Антонина епископом, но он ни за что не хотел расстаться с любимым и дорогим для него Востоком и променять его на родину, куда он не поехал даже в то время, когда на­чалась русско-турецкая война 1877–1878 годов. В это время он с большой неохотой покинул Палестину, оставаясь в ней даже и тогда, когда на постройках наших разве­вался уже германский флаг¹⁴¹ и направился не в Россию, а в дорогие для него места – Афины¹⁴², где и прожил до конца войны.

Расстался с своею деятельности в Палестине о. Антонин почти накануне своей кончины, дней за пять до смерти. 19 марта наш генеральный консул в Иерусалиме С. В. Арсеньев был приглашен о. Антонином, уже напутствованным в иную жизнь, для составления формального духовного завещания, которым он передавал:

Св. Синоду все приобретенные им в Палестине зе­мельные имущества и печатные книги своей ценной библиотеки.

Духовной миссии – собранный им музей древностей, за исключением замечательного бюста Ирода Великого, ко­торый должен быть передан Императорскому Эрмитажу

Киевской Духовной Академии лучшую и ценную вещь из своего имущества, телескоп¹⁴³ его обсерватории, а другой, меньший, брату родному в Перми.

В Далматовский монастырь, где он воспитывался в училище, – наперсный крест.

Св. Гробу – панагию с сибирскими камнями.

Пермскому кафедральному собору – другую панагию с сибирскими камнями и малахитом.

Императорской Публичной Библиотеке весьма ценное собрание рукописей греческих и южнославянских¹⁴⁴, но с условием, чтобы за них выплачено было 5000 руб. – цена «умеренная по сравнений с научным значением и количеством рукописей» и по признанию самой дирекций Библиотеки.

Вырученные 5000 р. за продажу рукописей через Императорское русское посольство в Константинополе – обратить на построение церкви в Анкире (ныне Ангора, в Малой Азии), где пострадал мученик, имя коего носил он «со дня пострижения»¹⁴⁵.

19 больших тетрадей в 4 долю листа, составляющих его любопытный дневник¹⁴⁶, веденный аккуратно день за день, начиная с 1841 года, оставлен Св. Синоду, но с тем, чтобы 40 лет со дня его смерти он не обнародовался. В будущем это, конечно, послужить ценным материалом историку, пожелающему изобразить успехи православия на ближнем Востоке за время с 1850 г. по 1894 г.

Почил о. Антонин о Господе мирно на 78 году своей многотрудной жизни, накануне праздника Благовещения в 1894 году. Смерть этого самоотверженного деятеля на пользу православия в Палестине вызвала глубокие и искренние соболезнования у лиц, преданных о. Антонину, и многочисленных почитателей, в которых у него не было не­достатка¹⁴⁷. Даже Сионская церковь, не всегда относившаяся к о. Антонину, при его жизни, сочувственно и дружелюбно, у гроба его, в лице патриарха Герасима и представительных лиц из святогробского братства, засвидетельство­вала громко дань глубокого уважения к его многосторон­ней и в высшей степени плодотворной деятельности в Палестине.

«Земля святая, земля обетованная, на которой издавна ведут борьбу народы, племена и языки из-за того, кто на тебе славнее покажется, – витийствовал пред гробом почившего арх. Фотий, ныне патриарх александрийский, – земля спасения, в которой совершались почитаемые страдания и слава Спасителя нашего, земля благословенная, в себе имеющая Назарет и Вифлеем, Сионские горы и Иордан, Фавор и Галилею, Голгофу и Новый Гроб, земля священ­ная! ты скажи нам и передай историй для будущего о подвигах блаженного мужа, украшавшего тебя св. учреждениями, воздвигшего тебе падшие стены, даровавшего тебе божественные храмы, оставившего тебе в наследство учи­тельские школы. Может быть я говорю преувеличенно? Но Назарет и Хеврон, Горняя и Елеонская гора, Иерихон и Яффа и вся Палестина подтверждают мои слова. Большин­ство украшающих эти места духовных учительских учре­ждений, воздвигнутых от имени благочестия России, им воздвигнуты и все чрез него имели поддержку. Св. Матерь церквей справедливо благословляет его память. Российская же церковь справедливо должна быть признательна памяти того, кто, явившись наилучшим плодом и отличным представителем её благочестия, во всю свою жизнь сеял чудные дела ревности и силы одного благочестия на св. месте, на том месте, где другие тщетно надеялись приобресть такую славу».

В этих красноречивых словах проповедника есть, конечно, не малая доля и личной симпатий и благодарности к почившему за его сердечное, участливое отношение к нему в трудные годы его синайского заточения, но бесспорно, говоря в присутствии патриарха и как секретарь патриаршего Синода, арх. Фотий был голосом самой сионской церкви... Так высоко ценили о. Антонина жившие с ним и видевшие его изумительные, плодотворные труды на пользу Православия на Востоке. Для нас, киевлян, лич­ность о. архим. Антонина, кроме того, еще должна быть до­рога и близка по его воспитанно и служебной деятельности в молодые годы в высшем нашем рассаднике богослов­ской науки – в Киевской Академии, по той глубокой симпа­тий, которую он питал всю жизнь к матери русских городов и её досточтимым святыням, по той редкой жи­вой связи, которую он не только поддерживал с Киевом и с воспитавшей его Академией, но и засвидетельствовал о ней в непрерывном почти ряде весьма ценных и многочисленных пожертвований в Академию и в состоящий при ней церковно-археологический музей. Думается нам, что в настоящую торжественную минуту, имея в виду к тому же и то, что через два дня исполняется и десятилетие со дня блаженной кончины о. Антонина, есте­ственно и вполне прилично почтить этого весьма плодотворного труженика-земляка на пользу церкви, отечества и науки обычным в подобных случаях вставанием и про­возгласить единодушно ему «Вечная память».

А.Дмитриевский