Враги одухотворения

Я хочу остановиться сегодня на некоторых темах антирелигиозной пропаганды. Когда-то замечательный русский мыслитель и писатель В. Розанов написал: «Знаете ли, что религия есть самое важное, самое первое, самое нужное? Кто этого не знает, с тем не для чего произносить „А» споров, разговоров; мимо того нужно просто пройти. Обойти его молчанием"⁴².

А Розанов много и долго думал о религии, о христианстве, о Церкви, много спорил с ними, многим в них возмущался. Это не был человек слепой веры, напротив – вечно сомневавшийся, вечно пытавшийся до всего дойти сам, по-своему. Он написал «Темный лик» и «У стен Церкви» – книги, в которых страстно и запальчиво спорил с историческим христианством. И вот он, Розанов, говорит: «Религия – самое важное, самое первое, самое нужное».

Я вспомнил эти слова, читая – в который раз! – все те же десятилетиями повторяющиеся выпады казенной пропаганды против религии. В этих выпадах религия всегда представляется каким-то глупым недоразумением, тем, что должно рассеяться от первого же соприкосновения с логикой, естественными науками и т. п. Но вот Розанов, который был очень образованным человеком, в минуту полного самоуглубления произносит эти удивительные слова! И что же против такого опыта могут означать все убогие, бескрылые доводы, повторяющиеся из брошюрки в брошюрку? Что могут они против всей религиозной истории человечества, против того огня веры и той духовной жажды, что запечатлелись в самых известных произведениях искусства и литературы?

Действительно, прав Розанов, когда говорит о проповедниках безбожия, что их нужно «обойти молчанием». Иногда кажется, что вся эта, теперь уже многолетняя, борьба с религией – плод какого-то безумия, какой-то внутренней слепоты и одичания. А потом понимаешь: нет, не одичания, не слепоты, а страшной лжи и ненависти. Бороться с религией так, как борются с ней в казенной антирелигиозной пропаганде, могут только ненавидящие добро, ненавидящие свет, ненавидящие тот образ человека, который раскрывается и сияет в религиозном опыте всего человечества.

Вот пример такой лжи: вся антирелигиозная пропаганда основана на утверждении, что религия порабощает, унижает человека, что она – плод рабски низменного представления о нем. Но вот раскрываем книгу профессора богословия, на весь мир известного философа отца Василия Зеньковского и читаем: «Человеку дано быть в центре всего земного бытия, господствовать и повелевать – человек выступает перед нами как царь природы, как хозяин ее, определяющий „имя» всему, чем свидетельствуется подчиненность всего человеку»⁴³.

Так пишет христианский ученый. Где тут порабощенность, униженность? А образы людей в христианском искусстве, эти предельно одухотворенные, духовно прекрасные лица – разве они унижают человека?

Но обо всем этом казенная пропаганда никогда ничего не скажет, а будет твердить свое. И понятно почему – потому что этой духовной красоты, этого одухотворения человека она как раз и не желает, потому что ненавидит этот высокий образ человека. Но уберите этот образ, и что останется на земле? Тупая, бессмысленная борьба! Во имя чего?

Природная религиозность человека – вот о чем я говорил в моей прошлой беседе, вот о чем свидетельствует не только вся история человечества, но и внимательный анализ жизни, побуждений, исканий каждого человека.

Человек, говорил я, живет, относя свою жизнь, по существу, к чему-то абсолютному – к тому, что он признает как высшую ценность, как критерий оценки собственной жизни и всего к ней относящегося. Конечно, это стремление к абсолютному человек может в себе заглушить и задавить, но таких людей всегда было принято считать выпавшими из нормы. Поэтому, говорил я, спор между верующими и неверующими идет не о том, есть ли Бог, но о том, что те и другие считают Богом, чему себя отдают. Ибо невозможно человеку (насколько он подлинный человек, а не нравственная развалина) не отдавать себя тому, что является в его понимании высшим. И об этом хорошо писал Владимир Соловьев: «Ибо нет отрады не отдавшему себя»⁴⁴.

И нельзя сказать даже, что для одних Бог – это понятие трансцендентное, т. е. надмирное, а для других – имманентное, т. е. в пределах этого мира заключенное, поскольку абсолют тех и других не находится в сфере эмпирического, или непосредственного, опыта. С точки зрения этого опыта сказать: «Я буду жить вечно» или «Человечество построит когда-нибудь совершенное, справедливое и свободное общество» – есть одинаково акт веры, акт внутреннего убеждения, который ни на чем, кроме внутренней самоотдачи абсолюту, не основан. Но откуда возникает, как появляется в человеке сама эта жажда абсолюта, или то, что мы называем «природной религиозностью»? Вот, по существу, единственно настоящий и нужный вопрос. Ибо ничто в самой природе, в психобиологической структуре человека жажду эту действительно не объясняет и причиной ее не является. В биологическом отношении человек – только высшая ступень животного, не правда ли? И какой игрой органических клеточек объяснить его духовную жажду, его нравственные требования?

Логический порок так называемого научного атеизма в том, что он всеми силами старается низвести человека в разряд животных, отрицает в нем все, кроме биологически детерминированных свойств, но при этом постоянно утверждает, что такая редукция человека и есть почему-то условие его свободы и самоисполнения. Получается очевидная неувязка. Казалось бы, одно из двух: или человек в чем-то радикально отличен от всего остального в мире, несводим ни к биологии, ни к экономике, ни к материи, и тогда понятно и справедливо, что исполнения своей человечности он ищет в нравственных ценностях. Либо же наоборот: человек, как и все в мире, не свободен ни биологически, ни психически, ни социально, но целиком детерминирован внешними факторами, но тогда отпадают и все разговоры о его освобождении, о «скачке из царства необходимости в царство свободы»⁴⁵. Итак, одно из двух. Либо весь мир есть сплошное царство необходимости (а ведь к этому и ни к чему другому сводятся все утверждения атеистического материализма), и тогда нужно отбросить всякий «идеализм», всякую духовно-нравственную «надстройку». Либо же царство свободы есть иная, духовная реальность, и человек принадлежит ей или, вернее, является ее носителем, выразителем и одновременно творцом. И тогда все духовно-нравственное в нем начало – не «надстройка» над материей, а определяющее начало его единственной, ни к чему в мире несводимой сущности.

В первом случае само искание абсолютных ценностей есть абсурд. И потому не случайно такие несхожие идеологи последовательного материализма и детерминизма, как Маркс и Фрейд, сходятся в одном – в выведении всех этих исканий не сверху, а снизу, в опровержении всех попыток представить эти абсолютные ценности как автономную, ни от чего высшего не зависящую реальность. У Фрейда это выражается в сведении не только любви, но также всех видов человеческого творчества, религии, всего на свете к половой энергии, у Маркса – в сведении всего многообразия жизни к экономическим отношениям. Фрейд, правда, имеет мужество сделать из своих предпосылок все логические выводы. Его учение – глубоко пессимистическое: все духовные искания, все абсолюты не только бесполезны, но и вредны. Если человек хочет быть здоровым, он должен понять иллюзорность всех своих «надстроек» и принять себя как животное. Маркс этого мужества не имеет и, сведя человека к экономическому базису, лишив его всех духовно-нравственных определений, ни с того ни с сего пускается в риторику о «скачке из царства необходимости в царство свободы». Но «скачок» этот, очевидно, есть абсурд, ибо как камень сам по себе, без вмешательства творческого замысла человека не может превратиться в колонну или здание, так и животный организм без заложенного в нем духовно-нравственного начала не может желать ни духовной, ни нравственной свободы. Поэтому тот абсолют, то религиозное начало, которое мы находим и в интеллектуальных схемах атеистов, проникают туда как бы контрабандным путем, а проникнув – разрушают их изнутри.

Поэтому так смешно выглядят все усилия развенчать веру и религию во имя «освобождения» человека. Религия-де порабощает человека. Но не ясно ли, что религия как раз и начинает с утверждения, что человек по природе свободен, будучи существом духовным и нравственным? Евангелие все целиком основано на утверждении этой свободы: «Ищите, и найдете» (Мф. 7:7). Искание и жажда (т. е. выражение свободы) – это априорная предпосылка того религиозного мировоззрения, в котором Бог есть, если можно так выразиться, гарант и основа человеческой свободы. Нет Бога – и человек не более чем животное; есть Бог – значит, есть она, нерушимая, или, как говорит философия, онтологическая духовно-нравственная свобода.

Так приходим мы к схеме, обратной той, что навязывается нам в качестве «подлинно научного» мировоззрения. Ибо это мировоззрение, выводящее свободу из сплошного детерминизма, по сути своей есть фарс и подтасовка. Нет, имейте мужество сказать, что свободы тут нет и быть не может! И до тех пор, пока это не станет очевидно для всех, величайший фарс в истории человечества будет продолжаться.

Человек от природы религиозен – вот что старается всеми силами опровергнуть материалистическая догматика, и это опровержение составляет последнюю цель всех ее усилий. Почему?

Вопрос этот – бесконечно важный, ибо от него в последнем счете зависит действительно все. Все в мире живет согласно своей природе, и если религия, т. е. вера в бессмертие, вечность, неподвластность человека этому преходящему, кратковременному миру, признание над миром некой вечной реальности, – если все это только выдумка, обман или иллюзия, тогда, конечно, и устроение жизни должно быть совсем другим. Тогда, например, все индивидуальное, личное, все мое и ко мне относящееся не может и не должно иметь никакого значения, ибо какое такое значение может быть у существа, чья жизнь, сознательная и трудовая, длится от силы сорок–пятьдесят лет? Тогда и добро и зло – понятия относительные, но никак не абсолютные и т. д.

Повторяю: вопрос о том, соприродна религия человеку или, напротив, навязана ему кем-то как выдуманная и ложная, есть вопрос краеугольный. Мы знаем, что вся человеческая культура в прошлом так или иначе не просто была связана с религией, но прямо ею определялась. И только из религиозной предпосылки вытекало осмысление человека в мире, да и самого мира. Теперь нам говорят, что предпосылка эта – вредная и ложная. Оставим в стороне так называемый научный аспект проблемы, т. е. попытки разрушить религию с помощью естествознания. Каждый мало-мальски серьезный человек, я думаю, понимает сегодня, что попытки эти, в сущности, к делу не относятся. Давно пора признать, что если нельзя научно доказать существование Бога, то нельзя и «научно» его опровергнуть. Ни один настоящий ученый никогда вопросом этим не занимался и всегда знал, что он вне его компетенции.

Борьба с религией родилась, таким образом, не из науки и пришла не от ученых. Откуда же? Долгое время могло казаться, что она вызвана органической якобы связью религии с властью, насилием, эксплуатацией и т. д. Обвинение это куда серьезнее, чем построенное на «науке», но в наши дни отпадает и оно. Действительно, организованные религии часто грешили своей подчиненностью несправедливому строю, часто находились в плену у сильных и власть имущих. Появилась даже теория, выводящая саму сущность религии (т. е. веру в вечность и бессмертие) из необходимости найти какую-то «компенсацию» слабым и эксплуатируемым и тем самым отвлечь их от борьбы за свои права и счастье в этом мире. Но повторяю: каковы бы ни были грехи организованной религии в этой области, современный опыт показывает, что теория эта – ложная. Давно прошли века привилегированного положения религии, ее связи с государством, властью, богатством. По антирелигиозной теории такое положение должно было бы привести к простому отмиранию религиозных верований, но этого не случилось. Напротив, освобожденная от былой искусственной связи со всем этим, религия приобрела ореол, какого раньше, пожалуй, никогда не имела. Поэтому только сегодня, только в наше время вопрос о природе религии, как и о природе ненависти к ней, может быть поставлен в чистом виде.

Только теперь, только в наши дни можно по-настоящему, всерьез спросить человека: «Почему ты веришь?» – или же: «Почему ты так страстно не веришь и стараешься уничтожить веру в других?» Ибо никаких внешних выгод от своей веры верующий больше не получает. А неверующему все труднее ссылаться на связь религии с «капитализмом», «насилием», «эксплуатацией». Поскольку же неверующий не верит в Бога, он не может ненавидеть того, кого нет. Следовательно, ненависть его обращена на верующего человека. Тут-то и нужно спросить: «Почему?» – и я думаю, что ответ на этот вопрос бесконечно важен. Ибо верующий человек, сколь бы ни была иногда слаба его вера, на последней глубине остается свободным от окончательного, безоговорочного подчинения чему бы то ни было на земле: власти, идеологии, обществу и т. п. Всему этому верующий может подчиняться лишь постольку, поскольку оно не противоречит закону, который признается им абсолютным и вечным.

Между тем материалистическая идеология требует от человека всецелого подчинения ее пониманию жизни, счастья, общественного устройства, добра и зла. Допустить здесь хоть какое-то сомнение – значит разрушить все здание. Ведь только когда над обществом ничего нет, само общество и определенное его устройство можно сделать богом – последней и высшей ценностью; только когда над землей ничего нет, мерилом всего становится земля, и только земля. Таким образом, ненависть к религии – это ненависть к основе свободы, к ее метафизическому принципу.

Для миллионов людей вопрос о религии может показаться сегодня вопросом периферийным. Они не понимают его предельной важности, не понимают, что от того или иного его решения зависит судьба человеческой личности, ее свобода. Уже и сейчас свободы этой на земле остается все меньше и меньше. Человека почти убедили, что он только песчинка, только винтик, что он до конца и безнадежно подчинен «законам науки», «законам общества», «законам материи». Успеет ли он проснуться и понять, что от малой горстки верующих зависит сегодня, уцелеет ли он как личность, удержит ли свою свободу, вернется ли в мир не рабом, а господином, не средством, а целью?

Поэтому совсем по-новому звучат в наши дни слова апостольской проповеди: «К свободе призваны вы, братия» (Гал. 5:13); по-новому звучат слова Христа: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:32); по-новому, наконец, звучат все пророчества, все предупреждения таких людей, как Толстой или Достоевский, знавших и всем своим творчеством доказавших, что там, где умирает Бог, воцаряется зверь.

Христос воскресе!

В первое воскресенье после Пасхи читается в церкви Евангелие об уверении Фомы. В нем рассказывается, как воскресший Господь пришел к ученикам, но одного из двенадцати, Фомы, не было при этом. Когда же остальные рассказали Фоме, что видели Христа, тот сказал: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей... и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю» (Ин. 20:25). «После восьми дней, – продолжает евангелист, – опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай... руку твою и вложи в ребра Мои, и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие» (Ин. 20:26–29).

Рассказ этот – нужно ли доказывать? – не о Фоме только, а о многих людях, и в первую очередь о современном человеке, так как именно это неверие Фомы возвела наша эпоха в принцип, провозгласив единственно достойным человека отношением к жизни: «Не увижу – не поверю». Разве не навязывают нам мировоззрение, полностью отказывающее в существовании всему, что нельзя потрогать, измерить, взвесить? Фома-скептик стал своего рода прототипом современного человека, ибо подобный же скепсис вызвал к жизни поразительное учение – материализм. Ибо что такое материализм, как не сведение всего на свете к проверке «на ощупь», к измерению, взвешиванию?

Я называю это учение поразительным, поскольку оно стоит в очевидном противоречии с непосредственным опытом человека – опытом, который почти во всем основан на обратном, а именно – на вере. На вере в то, чего никто не видит, на стремлении к тому, что как раз невозможно ощупать, измерить, взвесить или, как принято теперь выражаться, «эмпирически доказать». Каким образом, спрашивается, вывести из материализма свободу? Разве у материи есть свобода? Разве не подчинена она принципу детерминизма, который представляет всякое, в том числе человеческое, бытие как всецело предопределенное? А между тем материализм, обещая человечеству «скачок из царства необходимости в царство свободы», требует от него настоящей веры в этот скачок и, оказавшись у власти, сажает в тюрьму тех, кто веры этой не обнаруживает. Материализм – и в самом деле поразительное мировоззрение, а то, что в двадцатом веке оно выдает себя за «самое научное» и «освобождающее от религиозного дурмана», еще поразительнее. «Не верю ни во что, чего нельзя доказать на опыте, но живу ради того, что никаким научным опытом недоказуемо» – так мог бы вкратце сформулировать свое мировоззрение убежденный материалист наших дней.

Но вернемся к Фоме. Вот самые близкие люди говорят ему, ссылаясь на свой опыт: Мы видели Господа (Ин. 20:25). Почему же он не поверил им? Это обстоятельство, если вдуматься, многое объясняет в психологии современного человека. В самом деле, не было у Фомы причин не верить тем, кого он так хорошо знал, с кем был так близок – не верить их радости очевидцев. Но и это свидетельство, и эту радость Фома отвергает не как внутренне свободный человек, а как раб своей гордыни, своего эгоцентризма, своего маленького «я». Столетиями миллионы людей утверждают: «Мы видели, мы слышали, мы опытно познали Бога!» – но маленький, гордый и слепой человек закрывает глаза, затыкает уши и упрямо твердит: «Не видел и потому не признаю». Все глядят на небо, он один тупо уставился в землю и бубнит: «Неба нет, есть только земля». – «Подними голову, – говорят ему, – и увидишь то, что видим мы!» – «Не подниму! – отвечает он. – Пусть мне докажут, что есть небо, пока я смотрю в землю».

Вот диалог веры и неверия, который длится веками. Только что наступила Пасха, и множество людей вновь ощутило с необычайной силой присутствие среди нас воскресшего Господа. «Воистину воскресе!» – вот радостное исповедание этого опыта. А окружающая их незрячая толпа, эдакий коллективный Фома, по-прежнему твердит: «Этого нет! Не вижу, а потому не верю!» Этот Фома подавляет мир своей упрямой слепотой. Собственная тюрьма выдается им за рай и свободу, собственное неверие – за доводы науки.

Но и Фому не оставил, не презрел Христос, явившийся ему особо, дабы тот, обратившись, воскликнул: «Господь мой и Бог мой!» И для этой встречи, для этого обращения никогда не бывает слишком поздно, а потому не только к верующим, но и к неверующим, к Фоме, который присутствует в каждом из нас, обращено самое радостное на свете утверждение: «Христос воскресе!»

В пасхальные дни особенно сильно ощущается то, что можно назвать основным парадоксом христианской веры – соединение в ней печали и радости, Креста и Воскресения. «Се бо прииде Крестом радость всему миру»⁴⁷ – ибо через Крест пришла радость всему миру. Крестом, через Крест, т. е. через страдание, мучение, смерть. Пасхальной ночи с ее ликованием и светом предшествует мрак Страстной недели, печаль Великой Пятницы, пронизанная воплем с креста: «Боже Мой! Боже Мой! Векую Мя оставил еси?» (ср.: Мф. 27:46; Пс. 21:2). И само учение Христа всегда, все время проникнуто этой двойственностью: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33).

Этот парадокс особенно важно почувствовать в наши дни – в эпоху борьбы с религией, попыток выкорчевать ее из жизни и сознания людей. Думаю, не ошибусь, если скажу, что на самой последней глубине именно этот парадокс христианской веры и является главной причиной ненависти к ней всех, кто не желают Креста, т. е. узкого пути самоотречения, неустанной внутренней борьбы. Все или почти все современные идеологии борьбу за счастье и за осмысление жизни переносят из человеческой души вовне, полагая центр тяжести этой борьбы в политических, экономических и иных условиях общества. Человек для этих идеологий – всегда объект, а не субъект исторического процесса. Иными словами, в них начисто отрицается внутренняя жизнь человека и решающее ее значение для самой истории.

В схематическом виде спор этих идеологий с христианством можно изобразить так. Христианство говорит человеку: «Все зависит от тебя, от того внутреннего решения, которое только ты один можешь принять и осуществить. Судьба всего мира определяется твоей внутренней свободой, чистотой и совершенством». Итак, все в этом мире предельно лично, и творцом исторического процесса является личность. Христос ни слова не сказал ни о политических, ни о социальных проблемах своего времени, весь его призыв всегда был обращен к конкретному человеку, к этой вот личности, к этому ты. А между тем невозможно отрицать, что в историческом плане именно христианство осуществило самую радикальную из всех революций, ибо его учение о личности изменило изнутри психологию государства и общества, не говоря уже о всей мировой культуре.

Антихристианская идеология, со своей стороны, отрицает не только всякое значение личности в истории, но в конечном итоге и саму личность. Ибо человек в ней – продукт общества, и потому вся его жизнь целиком зависит от общественных условий. Христианство устами преподобного Серафима Саровского говорит: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». Антихристианская же идеология возражает: «Ты не спасешься иначе, как через изменение общественных условий». В христианстве изменение, преображение мира зависит от личности; антихристианская идеология ставит изменение личности в зависимость от преобразования общества. Христианство делает акцент на личной свободе и личной ответственности человека, антихристианская же идеология, напротив, целиком подчиняет человека коллективу, без остатка растворяет его в партии, государстве, обществе и т. п.

Спор этот, конечно, старый, он-то и привел к крестной смерти Христа. Но в наши дни он возобновился с небывалой силой. Технический прогресс, так называемые завоевания науки, необходимость плана и всесторонней организации говорят как будто в пользу антихристианского подхода. Действительно, все в этом мире настолько превышает возможности отдельного человека, так безнадежно отдает его во власть коллектива! Что могу я? Больше, чем когда бы то ни было может показаться, что, проповедуя примат внутреннего над внешним, личности над коллективом, христианство толкает своих приверженцев на путь эгоистического миро-отрицания: «Какое мне дело до мира? Я занят своей бессмертной душой!» Но так ли это? Можно не вдаваться в отвлеченности, а посмотреть вокруг и убедиться, в какой кровавый и бессмысленный хаос, в какой страх и страдания завели людей идеологии, утверждающие примат внешнего над внутренним, подчиняющие человека всегда и во всем безличному коллективу. И не пора ли пересмотреть расхожее утверждение, будто христианская вера, сосредоточив все внимание человека на душе, заставляет его пренебрегать нуждами мира?

Когда-то Достоевский сказал, что нет и не может быть никакой любви к человечеству без веры в бессмертие души⁴⁸. С первого взгляда это утверждение кажется спорным, если не абсурдным. При чем тут бессмертие души, если нужно добиваться элементарной свободы, справедливости, сытости? Не надо ли, напротив, забыть о бессмертии, чтобы тем сильнее полюбить смертного человека на этой земле? Но, как утверждает Достоевский, если нет веры в бессмертие, все кончается ненавистью и рабством. Если вдуматься, то правда великого писателя, а за ним и правда христианства становятся самоочевидными. Ибо если нет в человеке вечного, неразрушимого начала, которое возвышает его над материей, то что же любить в нем? Поэтому рано или поздно мир снова обратится – увы, ценой страшных страданий, крови и слез – к этим простым словам Евангелия: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17:21). И всякий, кто узнал это Царство, кто живет его красотой, светом и истиной, делает для мира и человечества в конечном итоге больше, чем все носители отвлеченных программ грядущего «счастья», ради которых нужно сперва лишить свободы и превратить в рабов чуть ли не всех людей.

Обо всем этом напоминают, свидетельствуют нам пасхальные дни, ибо они наполнены живым воспоминанием о Том, Кто не искал ничего, кроме торжества в человеческой душе Царства Божия, и вот наполнил учением Своим весь мир.

«Если не увижу сам, если не прикоснусь руками, если не трону пальцами ран от гвоздей, не поверю» (ср.: Ин. 20:25). Так отвечал Фома, один из учеников Христа, другим ученикам на их утверждение, что они видели своего распятого и умершего Учителя воскресшим.

Примерно так отвечаем все мы, каждый из нас, на куда менее невероятные утверждения. Фома Неверующий – это образ самой страшной трагедии человечества – трагедии разочарования, маловерия и скепсиса. Я говорю сейчас не об отношении к тем или иным религиозным догмам, а об основной направленности и окрашенности человеческого сознания. Это сознание постоянно не доверяет, сомневается; больше того – принцип недоверия и сомнения положен человеком в основу земной мудрости, а значит, земного счастья, благополучия и самой жизни. Мы живем в странном мире, где не верят никому и ничему: человек не верит человеку, народ – народу и т. д., и мы так привыкли к этому факту, что считаем его не требующим ни объяснений, ни оправданий. Но вот начинаешь задумываться: неужели так и должно быть? Ибо если это и в самом деле норма, то в мире становится страшно и темно, и тогда о каком счастье, о каком благополучии может идти речь? Если жить следует всегда ощетинившись, всегда вооруженным до зубов, если в каждом слове, в каждом взгляде подозревать ложь и подвох, то стоит ли вообще жить? Невольно вспоминается молодой человек, который в двадцатых годах этого века покончил самоубийством, предварительно написав на клочке бумаги: «Я не хочу жить в мире, где все жулят». А мы вот в таком мире преспокойно живем, попиваем чаёк и благодушно строим планы о «светлом будущем» человечества. Страшно, темно и бесконечно печально!

И когда начинаешь думать об этом теперь, когда после Пасхи⁴⁹ с ее светом и радостью вспоминает Церковь о Фоме Неверующем и о его словах: Если не увижу – не поверю, понимаешь вдруг, что это страшное, все отравляющее собою маловерие убило Самого Христа и что именно от него Он и пришел нас избавить. Как просто было Его учение: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем и всем разумением и всем существом своим; возлюби ближнего своего, как самого себя. Любите врагов ваших, проклинающих вас благословляйте, ненавидящих прощайте. Будьте детьми света, в котором нет никакой тьмы» (ср.: Мф. 5:44–45, 22:37, 39; 1Ин. 1:5). Радости любви нельзя отнять. Но посмотрите, как от начала стала сплетаться вокруг Христа паутина недоверия, клеветы и ненависти. С ним не то что не соглашались, недоумевали, спорили – нет. Его сразу возненавидели, ибо немедленно заработал этот поразительный механизм недоверия и подозрительности. И начались попытки уловить Христа в слове и деле, «вывести на чистую воду». И вот наконец уловили: «Он хочет стать царем, Он опасен, Он враг! Распни, распни Его!»

Христос знал все это наперед и потому сказал: «Даже если кто из мертвых воскреснет, все равно не поверят» (ср.: Лк. 16:31), т. е. не захотят поверить, упрутся в свое жалкое недоверие. И так остается по сей день. Трупным запахом разложения стелется по земле недоверие, а от недоверия – страх, а из страха – злоба, а из злобы – страдания и смерть.

Что же мы противопоставим этому? О Христе сказано, что верующим в Него Он «дал власть быть сынами Божиими» (ср.: Ин. 1:12). А сын Божий есть тот, кто преодолел в себе недоверие раба. Недоверие слепо – вера зряча, недоверие разрушительно – вера созидательна. Про нее сказано, что она движет горами, и это правда: Петр поверил – и пошел по воде, перестал верить – и начал тонуть. Но важно понять, что здесь подразумевается вера не просто как доверие к чему-то, а как содержание и способ жизни.

Нам возразят: «Как же верить, если все кругом обманывают и мы знаем это?» Что ответить на это, кроме того, что кто-то ведь должен разорвать когда-нибудь эту инфернальную цепь: я обманываю, зная, что меня обманывают, а меня обманывают, зная, что я обманываю, и т. д. до бесконечности. Эту мудрость мира сего апостол Павел назвал «безумием пред Богом» (1Кор. 3:19), веру же – «безумием для мира», или мудростью во Христе (ср.: 1Кор. 1:24–25; 3:19).

Но если принять это «безумие для мира», происходит нечто странное: само доверие наше оборачивается тогда оружием против лжи и обмана, слабость – могуществом, а поражение – победой. И в этом смысл Евангелия. Христос ни разу не усомнился. Зная всю злобу, всю ненависть и коварство врагов, Он продолжал Свое служение, продолжал взывать к высшему и лучшему в человеке. О, далеко не все ответили, и казалось, что восторжествовали недоверие, злоба и зависть, ведь Христос был «к злодеям причтен» (Мк. 15:28). Но Его вера победила: «Когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (Ин. 12:32). И быть может, пора нам очнуться от кошмара недоверия и маловерия, пора сделать своим молитвенный вопль, который находим в Евангелии: «Верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9:24).