Часть V. Таинство таинств

Несколько слушателей просили меня, и неоднократно, объяснить в этих беседах смысл Божественной литургии. Дело в том, что именно на литургию, на то самое богослужение, что с первых дней христианства составляло средоточие всей христианской жизни, всегда были направлены громы и молнии антирелигиозной пропаганды, насмешки и разоблачения так называемого научного атеизма. И это потому, что в убого-упрощенном мировоззрении, выдающем себя за последнее слово человеческой науки, нет и конечно не может быть места духовным реальностям, о которых свидетельствует и которые выражает собою христианское богослужение.

В самом деле, так легко, казалось бы, высмеять странное действие, относительно которого вполне взрослые люди утверждают, будто хлеб и вино превращаются здесь в тело и кровь Человека, умершего почти две тысячи лет тому назад, и что главное назначение христианства в том, чтобы все люди в этом странном действии участвовали. Какая легкая мишень для антирелигиозной пропаганды! И вот она начинает на все лады «развенчивать» литургию: «пережиток древних кровавых жертвоприношений, когда приносившие жертву тут же и съедали ее», «варварский обычай, бессмысленный и дикий» и т.д., и т.д., и т.д. Бесчисленные брошюры, музейные экспозиции с текстами и диаграммами...

Конечно, христианин, у которого есть личный и непосредственный опыт литургии, знает бессмысленность всей этой атаки, не имеющей никакого отношения к тому, что реально происходит в храме. Он знает всю духовную глубину и красоту этого ни с чем не сравнимого священнодействия. Но вокруг нас миллионы тех, кто этого непосредственного опыта и знания не имеет и с детских лет воспитан на плоской псевдонаучной пропаганде! И они продолжают думать, что в христианских храмах совершаются какие-то архаические обряды, во время которых люди в странной одежде произносят таинственные заклинания, убеждая всех веровать в некую «магию» с хлебом и вином. Вот почему о литургии нужно говорить, вот почему нужно объяснять ее пресловутому современному человеку, который, быть может, внезапно для себя увидит, что служба эта имеет самое прямое отношение к нему, к его жизни, к его столь далеким, казалось бы, от религии и богослужения интересам и чаяниям.

Мой метод в этих беседах будет очень простым. Я начну не с «древних верований и обрядов», как делает обычно антирелигиозная пропаганда, а с того, что сейчас, в наши дни совершается каждое утро в бесчисленных храмах по лицу всей земли. И вот самое первое и простое, что нужно понять: для миллионов людей это таинство хлеба и вина есть самое насущное в их жизни, и оно не только не уводит их в какое-то «архаическое» и «примитивное» мировоззрение, но, напротив, видится им ключом к пониманию современного мира, его сложной, противоречивой и трагической судьбы.

Но прежде чем перейти к объяснению каждого священнодействия литургии, сделаем два замечания. Первое относится к последней трапезе Христа с учениками, за которой Он, согласно Евангелию, и установил это таинство хлеба и вина. Это произошло всего за несколько часов до Его ареста, суда, страданий и смерти на Кресте. Христос послал двух учеников с поручением приготовить комнату, в которой Он мог бы совершить пасхальную трапезу с двенадцатью апостолами. И вот во время ужина, когда по тогдашнему обычаю глава дома должен был преломить хлеб и раздать его присутствующим, а также разделить с ними чашу вина, Христос к обычным словам традиционной молитвы благодарения прибавил слова о хлебе: Cueесть Тело Мое (Мф.26:26; Мк.14:22) и о вине: Cueесть Кровь Моя (Мф.26:28; Мк.14:24) и потом Cue творите в Мое воспоминание (Лк.22:19)³⁷⁵. И с тех пор христиане делали это всегда.

Второе замечание касается пищи и питания, как понимал его, да и сейчас понимает верующий человек. Heнужно никаких экскурсов в историю первобытных религий, чтобы почувствовать исключительное значение пищи в жизни человека (материализм же и всю человеческую историю выводит из экономики, из необходимости для каждого прокормить себя и своих). Несколько упрощая, можно сказать: пища – это жизнь, ибо она есть то, что постоянно претворяется в тело и кровь человека, делая его живым. С этой точки зрения можно утверждать, что в мире безостановочно совершается превращение, или пресуществление, пищи, «хлеба насущного», в тело и кровь, в жизнь. И потому для человека всех времен прием пищи всегда был не просто физиологическим процессом, но и торжественным актом. В самом деле, семейное собрание, встреча гостя, выражение дружеских чувств – почему все это всегда воплощалось и воплощается в застолье, пиршестве? Повторяю: и без всяких эзотерических объяснений ясно, что пища именно в силу своего физиологического значения имеет и значение символическое, в котором сходятся основные для человека понятия о мире и жизни как общении, любви, единстве.

Все эти простые и бесспорные вещи нужно помнить, когда мы подходим к объяснению центрального христианского богослужения – Божественной литургии.

Нет для христиан ничего более святого и сокровенного, чем служба, которая издревле называется Божественной литургией и которую завещал Сам Христос, установивший ее в ночь, когда Он предан был в руки врагов.

В ту ночь, когда евреи совершали свой праздник Пасхи – воспоминание об избавлении от египетского рабства, – Христос, по рассказу евангелиста, послал двух учеников приготовить горницу большую, устланную (Мк.14:15). Они сделали, как Он сказал, и приготовили пасху. А одним из главных обрядов, совершавшихся той ночью в каждом еврейском доме, была молитва благодарения, которая произносилась главой семейства над хлебом и чашей вина. Этот обряд и исполнил Христос. По словам евангелиста Луки, когда настал час, Он возлег, и двенадцать Апостолов с Ним, и сказал им: очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания... И взяв чашу и благодарив, сказал: приимите ее и разделите между собою... И, взяв хлеб и благодарив, преломил и подал им, говоря: cueесть тело Мое, которое за вас предается <...> Так же и чашу после вечери, говоря: сия чаша есть Новый Завет в Моей крови, которая за вас проливается (Лк.22:14–15,17,20). Cueтворите в Мое воспоминание (Лк.22:20).

И вот с тех пор никогда не переставали христиане, сходясь вместе на собраниях Церкви, приобщаться Тела Христова под видом хлеба и Крови Его под видом вина. Было время, когда они не имели общепризнанной записи учения Христа и апостолов, т.е. Четвероевангелия. Было время, когда они, преследуемые Римской империей, не имели храмов, когда не существовало ни икон, ни богословских трактатов, ни христианских школ – всего того, без чего немыслима теперь Церковь и церковная жизнь. Но в истории христиан не было с той единственной ночи такого времени, когда не собирались бы они совершать в воспоминание о ней службу приношения хлеба и вина.

Об этом богослужении, которое христиане называют, как мы сказали, Божественной литургией, а еще – Евхаристией (что в переводе с греческого и означает «благодарение»), или Трапезой Господней, – написаны сотни, тысячи книг. Историки и богословы проследили развитие литургии на протяжении двухтысячелетней истории христианства как на Востоке, то есть в грекоязычной части Римской империи, так и на латиноязычном ее Западе. Сегодня нам известно, что развитие это было сложным, что Литургия, какой мы знаем ее теперь, не сразу приобрела такую торжественность и обрядовое богатство, такое оформление в словах и песнопениях. Но известно также и то, что в сердцевине своей она осталась неизменной как воспоминание о Христе в Им Самим установленном и нам заповеданном акте – приношении хлеба и вина, в освящении их молитвой благодарения в причащении им, по словам молитвы, как «самому Пречистому Телу и самой Честно́й Крови»³⁷⁶ Господа и Спасителя мира Иисуса Христа.

Каждую неделю в ночь с субботы на воскресенье, т.е. в день, который в древней Церкви назывался, а у греков и поныне называется «День Господень», все христиане, живущие в каком-либо городе, собирались, согласно древнему памятнику, «в одно место» и происходило «раздаяние каждому и приобщение даров, над коими совершено было благодарение»³⁷⁷. «Дары эти – говорит тот же автор, – заповедал приносить Господь наш Иисус Христос в воспоминание страдания, подъятого Им за людей, очищающих свои души от всякого греха, а вместе для того, чтобы мы благодарили Бога как за то, что Он сотворил для человека мир и все, что в нем находится, так и за то, что освободил нас от греха, в котором мы были, и совершенно разрушил его власть над нами»³⁷⁸.

«Собрание», «приношение», «благодарение», «освящение», «причащение» – слова эти, определяющие последовательность Божественной литургии, ее содержание и смысл, имеют ключевое значение для всей христианской веры. Поэтому постараться постичь это «святое святых» Церкви – службу, в которой бьется ее сердце, в которой навеки выражена и каждый раз заново выражается и исполняется ее сущность и земное назначение, – значит постараться постичь само христианство.

Наше объяснение литургии уместно начать с краткого растолкования самого этого термина. «Литургия» – слово греческое, которое в классическую эпоху древнегреческой культуры означало служение, осуществляемое отдельными гражданами или группой граждан от имени и для пользы всего общества. И именно этим словом христиане назвали богослужение, через которое Церковь выполняет свою миссию по отношению не только к ее членам, но и ко всему миру, всему творению. Так слово «литургия» стало означать не просто общее дело, но дело, совершаемое для всех, от имени всех и, на последней своей глубине, всеми. Heслучайно в самый торжественный момент литургии, на вершине молитвы благодарения, священник, поднимая приносимые Ему дары ввысь, к небу, к Богу, возглашает: «Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся»³⁷⁹. Этот всеобъемлющий – небесный и земной, Божественный и человеческий, всемирный и надмирный смысл богослужения Евхаристии, в котором, повторяю, во всей полноте раскрывается смысл христианства, мы и попытаемся заведомо немощными словами передать в дальнейших беседах. И пусть основным тоном их будут слова одной из самых древних молитв литургии, дошедших до нас: «Благодарим Тя, Отче наш, за жизнь и знание, которые Ты явил нам чрез Сына Твоего Иисуса; Тебе слава вовеки. Как этот хлеб был рассеян по холмам и, будучи собран, стал единым, так да будет собрана Церковь Твоя от концов земли в Твое Царство. Ибо Твоя слава и сила – чрез Иисуса Христа вовеки»³⁸⁰.

Продолжая объяснение Божественной литургии, я хочу остановиться сегодня на самом слове литургия.

Слово это греческое, и в древнем, дохристианском мире оно имело вполне определенное, но не религиозное значение. Литургией в греческом городе-государстве называлась должность или деятельность, совершаемая для блага всего общества. Так, например, литургией было устройство общественных игр, столь популярных в античной Греции, литургией был надзор за общественными школами и т.д. Иными словами, понятие «литургия» подразумевало общее дело, совершаемое от имени всех и для блага всех.

ΒIII веке до нашей эры в Александрии был осуществлен перевод Ветхого Завета на греческий язык, и слово «литургия» использовалось в нем для обозначения особой миссии еврейского народа, состоявшей в приготовлении мира к пришествию Мессии, то есть Спасителя – иными словами, в приготовлении всего человечества к спасению от зла, греха и смерти. Таким образом, и здесь слово «литургия» означало общее дело, общее служение, выполнение миссии, необходимой для человечества. Я останавливаюсь на истории этого слова потому, что в применении его христианами к главной своей службе уже заключен глубочайший смысл и, главное – новизна христианского и церковного понимания богослужения. И на этой новизне следует остановиться.

Дело в том, что религию критикуют и осуждают чаще всего как эгоистическую сосредоточенность человека на себе и своем благополучии (не важно, материальном или духовном). Разве не слышим, разве не читаем мы постоянно заезженные осуждения вроде следующих: «Религия уводит от земных интересов; религия приводит к равнодушию, злу и несправедливости; религия – это величайшая форма эгоизма». Но сколько бы ни было в этих суждениях злостного преувеличения и попросту клеветы, некое зерно истины в них все же есть. Ибо в своем первичном, первобытном воплощении религия действительно в определенной степени понималась как гарантия здоровья, успеха, безопасности, благополучия и т.д. Люди приносили жертвы, чтобы спасти себя от землетрясений и наводнений, испросить у Бога урожай, победить врагов. И богослужение, особенно же древнейшая его форма – жертвоприношение, в известной мере служило таким эгоистическим, если угодно, целям.

Но потому-то так важно понять и прочувствовать ту глубочайшую революцию, что совершило внутри самой религии христианство, и прежде всего – учение Иисуса Христа. Свою проповедь, Свои заповеди Христос противополагает не просто безбожию, злу и греху, а в первую очередь – ложной религии. И ложной тем, что под видом служения Богу она оказывается служением себе, своим интересам, своему эгоизму. Пойдите, научитесь, – говорит Христос, – что значит: милости хочу, а не жертвы? (Мф.9:13) И все учение Его, а вернее сказать – вся Его жизнь состояла в обличении этой псевдорелигии и провозглашении религии истинной, которая вся в последнем счете сводится к заповеди любви. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою<...>Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.13:35,15:13). Вместо молитвы о себе и своем благополучии здесь предлагается отдать себя на служение другим. В притче о последнем суде мерилом нашей религии, единственным и окончательным, оказывается только то, послужили ли мы другим – страждущим, голодным, больным, заключенным, исполнили ли мы эту всеобъемлющую заповедь любви (см.: Мф.25:31–46).

Повторяю: христианство означало глубочайшую революцию внутри самой религии, перевод ее в совершенно новое измерение. И революцию эту лучше всего выражает то, что главное свое богослужение христиане назвали литургией – словом, которое, как я только что показал, заключало в себе идею общего дела на благо всех, исполнение спасительной миссии. Оно выражало глубочайшую перемену в основной направленности религии, некогда сосредоточенной на себе и своем, но превратившейся в служение всем. Ибо литургия – это служение, выполнение мною и моими братьями нашего христианского назначения в мире. Назначение же это указано Самим Христом: «Если вы Мои ученики, – говорил Он, – то поступайте в мире сем, как Я» (см.: Ин.8:31;13:35). А мы знаем, как поступал Он: отдал всего Себя за жизнь, спасение и вечную радость мира.

Таков изначальный смысл слова «литургия» в христианстве. И в раннехристианские времена его употребляли не только применительно к богослужению, но и по отношению к особому призванию, особому служению, особой функции каждого христианина (литургия епископа, литургия диакона, но также и литургия каждого члена)Церкви, ибо все и каждый призваны к продолжению служения Христа, к исполнению великого и действительно общего дела любви. И если потом, с течением времени слово «литургия» все больше и больше сужалось до своего, так сказать, собственно «литургического», или богослужебного, смысла, то это потому, что именно в богослужении, и прежде всего в Евхаристии, христиане видели источник вдохновения для своего служения в мире. Они собирались вместе в воспоминание Христа, чтобы снова услышать Его слова, Его призыв к служению, чтобы снова и снова убедиться в вечной новизне, вечной силе этого учения; чтобы обрести эту силу в любви друг к другу и в общей радости; для того, наконец, чтобы, выйдя с этой трапезы Господней, нести в мир заново обретенную веру и радость, служа ими миру, то есть совершая свою литургию.

В следующей беседе мы постараемся показать, каким образом Божественная литургия выражает это вечно новое понимание религии, внесенное в мир Христом, и каким образом она, по видимости отделяя нас от мира, одновременно открывает нам, в чем состоит христианское служение в мире.

В прошлой беседе я начал объяснение Божественной литургии, то есть самого главного и самого священного для христиан богослужения, с самого слова «литургия». Оно означает, говорил я, «общее дело», то есть акт служения, совершаемый не только сообща, всеми, но также от имени всех и для всех. Это «от имени всех и для всех» подразумевает не только всех христиан, всех членов Церкви, но и всех людей и, более того, весь мир как творение Божие. Но потому и смысл этого слова остается не вполне ясным без отнесения его к другому ключевому для христианства слову. Если Литургия есть общее дело Церкви и дело, совершаемое ею от имени всех и для всех, то это значит, что конечный свой смысл оно получает от того, что вкладывается нами в слово «Церковь».

В греческом языке ему соответствует слово экклиси́я (έκκλησία), означающее буквально «собрание призванных», то есть тех, кого призвали и чей долг – прийти. Происходит оно от глагола кале́о (καλέω) – «призываю, созываю, зову». Это позволяет уяснить не только всю важность для христиан понятия Церкви как собрания, но и всю исключительность христианства среди остальных религий. Христианство вошло в мир не просто как идея, как отвлеченное учение, которое каждый человек может принять, с тем чтобы осуществить в своей индивидуальной жизни. Оно вошло в мир прежде всего как совершенно новая, доселе не бывшая связь между людьми – как связь видимая, конкретная и все время осуществляемая как собрание. Прежде чем Христос стал учить и проповедовать, Он призвал двенадцать учеников, которые на протяжении всего Его земного служения были с Ним, собранные вокруг Наставника и образующие первую и основную ячейку нового единства. После смерти и воскресения Христа ученики, по слову Священного Писания, «пребывали вместе» (ср.: Деян.1:14,2:1) – вместе друг с другом и со всеми, кто уверовал в Него, так что о самих этих уверовавших говорится, что «Бог прилагал их к Церкви» (ср.: Деян.2:47).

Выше я сказал, что это изначальное воплощение христианства в Церкви как собрании, в том, чтобы быть вместе, есть явление в религиозном смысле исключительное. Действительно, все остальные известные нам религии – за исключением ветхозаветной еврейской, к которой я еще вернусь, – не были Церковью, то есть не воплощали свою сущность в некоем специфическом сообществе. Язычество, например, было явлением социальным, т.е. религиозной проекцией семьи, государства, той или иной профессии. Но представляя их перед Богом (или богами), оно не составляло Церкви. Одно только ветхозаветное еврейство было в известном смысле «церковью», ибо утверждалось на идее богоизбранного народа, т.е. народа, выделенного Богом из всех других для служения Ему Одному и для раскрытия Его воли в человеческой истории. Однако «церковь» эта была как бы слита с одним конкретным народом и им ограничена. Новизна же и исключительность христианства состояла именно в том, что христианская Церковь или, как называли себя христиане, «новый народ Божий», не сводилась к каким-либо земным признакам. Как писал апостол Павел в Послании к галатам (то есть к христианам, жившим в Галатии), все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе (Гал.3:27–28). Подчеркнем это одно, ибо оно означает не только то, что всякий человек, независимо от всех природных ограничений, может уверовать в Христа, принять Его учение, исполнять Его заповеди, но также и то, что все уверовавшие соединены между собою новой связью, составляют новое единство. И единственная основа, единственное содержание этого единства – Сам Христос.

Церковь для первых христиан была реальностью, несоизмеримой с государством, нацией, общественным устройством. Как говорит один христианский писатель II века, «нам всякое отечество – чужбина, и всякая чужбина – отечество»³⁸¹. И это ощущение, этот опыт принадлежности к новому народу, состоящему из всех призванных, в истории религии представляется действительно чем-то совсем новым и исключительным. Быть христианином означало быть в Церкви, быть членом нового народа Божия, собранного и созданного Христом. Новизна эта была столь радикальна, что вступление в новое единство переживалось как смерть и возрождение – как смерть всего старого, то есть жизни, ограниченной природными формами, и как рождение в новую жизнь, которую тот же апостол Павел определяет как жизнь «не по стихиям мира сего, a no Христу» (ср.: Кол.2:8), ибо Христос во главу всей жизни поставил любовь. Поэтому и Церковь связана изнутри прежде всего любовью: любовью ее членов к Христу, любовью в Нем друг к другу и ко всем, ибо Христос пришел в мир для спасения всех людей. Итак, Церковь есть единство; единство выражает и воплощает себя в собрании; собрание есть собрание любви.

И вот теперь, после этого краткого экскурса, мы можем сказать, что Божественная литургия, которая заключается в совместном нашем причащении Тела и Крови Христовых, есть таинство любви. Любви Бога к миру, любви Христа к людям, любви людей к Богу, любви их во Христе друг к другу. Литургия – это таинство Церкви как любви и таинство любви как единства. И потому она есть общее дело, источник самой жизни Церкви и жизни в ней каждого христианина.

Только после этих предварительных замечаний можно перейти к объяснению актов, или священнодействий, Божественной литургии.

В прошлой беседе я говорил, что само слово «литургия» означает «общее дело», несет в себе идею служения другим – миру, людям. Это обстоятельство следовало особенно подчеркнуть, ибо оно указывает на подлинную революцию, какую произвело христианство в мире религии. Если раньше, до проповеди Христа, функция религии сводилась преимущественно к помощи, защите, ограждению от всевозможных страхов (и в этом смысле религия действительно выражала природный эгоизм человека), то в христианстве – во всяком случае, в его замысле и предельном воплощении – религия всецело и до конца подчинилась идеалу любви, самоотдачи, жертвенного служения. Христианство – это религия Христа, а Христос живет в памяти и опыте Церкви как Спаситель, Который избавляет человека, принося Себя в жертву.

Отсюда самый первый и самый глубокий смысл Литургии, который состоит в том, что она, будучи общим делом, есть продолжение служения Христа. Литургия для того и установлена, для того и совершается, чтобы Его любовь и милосердие, Его призыв к человеку, Его заповедь совершенной жизни продолжались в мире.

И тут мы подходим к парадоксу, на котором необходимо остановиться. Ведь религию вообще и христианство в частности обвиняют все в том же эгоизме, в равнодушии к миру. Огромные и богатые храмы, длинные торжественные службы, как бы растворяющие наше сознание в своей красоте и уводящие от скучной, трудной, часто трагической действительности, песнопения, призывающие нас отложить попечение обо всем земном, – все это разве не подтверждает правоту знаменитых слов о религии как «опиуме для народа»? Heопровергают ли эти призывы от всего уйти, погрузиться в сладостное небытие наше объяснение литургии как действия, превращающего всю христианскую жизнь в подлинное служение? Heоб этом ли писал Лермонтов в своем «Ангеле» – стихотворении о душе: «И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли»?

Итак, небо или земля? Я думаю, что понять христианское богослужение во всей глубине невозможно, если не принять лежащий в основе его парадокс. Парадокс же этот в том, что служить миру по-настоящему можно, лишь уйдя из него вначале. Чтобы исполнить в мире то, чему учит и к чему зовет Христос, нужно сперва обратить свой взор – и более того, все сознание, всю душу, все существо свое – ввысь. Небо или земля? На вопрос этот христианство отвечает – и прежде всего своим богослужением, своей Литургией – не просто «и небо, и земля», но «небо на земле», то есть земля, пронизанная небом и небесным, небо как мерило всего земного.

Еще одно сравнение: чтобы увидеть окрестности, понять их красоту, но также и то, чем они живут и в чем нуждаются, нужно подняться на гору. Как мало видно снизу! И пока мы сами – часть этого низа, этой суеты и шума, что мы видим и что мы знаем? Heпознается ли все по-настоящему лишь из некоего отдаления, из некоей отрешенности? Пока мы судим о людях и мире по газетам и радиопередачам, по мимолетным встречам и т.п., мы ничего о них не знаем. Но вот мы удалились, взошли на гору, и с этой высоты, из света и тишины этого восхождения видим и узнаем то, чего никогда не увидели и не узнали бы, оставаясь внизу.

Так и богослужение. Да, оно сначала уводит, да, оно призывает сперва закрыть глаза, затворить слух, или, вернее – всматриваться и вслушиваться в иное, увидеть то, чего мы обычно не видим, услышать то, чего обычно не слышим. «Всякое ныне житейское отложим попечение»³⁸², «Да молчит всякая плоть человеча... и ничтоже земное в себе да помышляет»³⁸³, «Горе́ имеим сердца!»³⁸⁴ (т.е. возведем на высоту души и сердца, посмотрим ввысь) Да, все это – уход, и к нему всегда призывает, его поистине всегда требует христианство, и он составляет как бы первое движение, первый акт литургии.

Вот вошли мы в храм и сразу пересекли таинственную черту, которая отделяет мир (то есть все этим словом называемое – заботы, суету, погружение в повседневность) от... А в самом деле – от чего?

Оглядевшись, мы и в храме увидим, в сущности, тот же мир, но совсем в ином свете и обличии. Это пространство, возводящее к алтарю и самой направленностью своей зовущее нас ввысь... Эти лики икон, то есть образы все тех же людей, но изливающие на нас подлинно небесный свет, словно они так очистили, истончили, преобразили себя подвигами, молитвой, любовью, что теперь сами являют собою небо. И отовсюду в храме льется на нас эта небесная красота, небесная правда. И каким бедным, плоским и пустым кажется теперь оставшийся за дверями его мир!

Таков первичный опыт богослужения, знакомый каждому, кто в богослужении участвовал. Это уход не в какой-то другой мир, а в мир все тех же звуков и красок, движений и слов, но такой, где они становятся совершенно иными. Вступив туда, мы узнаём в нем наш собственный мир, но обновленный, очищенный, преображенный, весь струящийся светом и добром, радостью и красотой. И с этим опытом прямо связано первое назначение богослужения: ощутимо явить правду о мире, о его замысле, о его богоданной сущности – правду, которую мы иначе не могли бы почувствовать, потому что духовно ослепли и оглохли.

И вступая в этот небом пронизанный мир, мы восходим ввысь, но не затем, чтобы просто отдохнуть от грубой земной жизни, не для погружения в какую-то сладостную нирвану, но чтобы там, наверху, найти путь подлинного служения миру, изнемогающему во тьме, суете и зле.

Собрание Церкви – так в прошлой беседе предложил я определить первый акт, или священнодействие Божественной литургии, самого главного богослужения христиан. Итак, собрание Церкви или, лучше, Церковь как собрание, ибо, как я уже говорил, само греческое слово экклисия в буквальном переводе означает «собрание». На этом определении я настаиваю потому, что в нем наиболее ясно, наиболее полно выражен и явлен изначальный смысл христианства. Христос пришел рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин.11:52). И в ночь предательства Он молится Отцу о Своих учениках, чтобы они были едины, как един Он, Христос, Сын Божий, со Своим Отцом.

В мире – с этого всегда нужно начинать объяснение христианства – воцарилось разделение. Разделение между людьми, разделение между человеком и природой, разделение внутри самого человека. Говоря о грехе, Евангелие имеет в виду не нарушение закона, правила, нормы, а прежде всего отпадение человека от Бога. И результат этого отпадения – борьба всех против всех. Разделение в мире имеет поистине всеобъемлющий характер, ибо, как нетрудно показать, даже то, что по видимости объединяет одну часть людей, разъединяет их со всеми остальными. Всякое «мы» определяется в первую очередь через самопротивополагание «им», каждое «я» – через самоутверждение перед «ты». Упрощая, можно сказать, что мир, созданный как любовь и единство, превратился во вражду и разделение. И это случилось потому, что человек, призванный все соединять в любви и единстве, сам отделился от Бога, противопоставил себя Ему, захотел жить для себя, а не для Бога и в Боге. Поскольку же истинный смысл жизни – только от Бога и в Боге, жизнь стала тьмой, в которой идет, как мы сказали, страшная борьба всех против всех.

И вот к людям, находящимся в этой тьме разделения и вражды, или, как говорит Священное Писание, «сидящим во тьме и тени смертной» (ср.: Мф.4:16), пришел Христос, явился Спаситель. Пришел с новой заповедью о любви и единстве как смысле и содержании жизни. И с Его пришествия, с явления в Нем Божественной любви началось и вечно происходит собирание «рассеянных чад Божиих» воедино. Поэтому христианство вошло в мир и пребывает в нем как Церковь, т.е. как собрание и единство. Поэтому и главный акт, в котором Церковь являет закон своей жизни законом любви и единства, есть Божественная литургия, всегда начинающаяся как собрание и зримое соединение. Поэтому, наконец, и все акты самой Божественной литургии суть акты любви и единства, явление и осуществление той новой жизни, что воссияла внутри тьмы и ужаса разделения.

В свете этого назначения Церкви и нужно рассматривать собрание, с которого начинается Литургия и которое есть исполнение слов Христа: Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них (Мф.18:20). Это собрание – не толпа, которая ужасает тем, что хотя участники ее по видимости сплочены, склеены в какую-то массу, каждый все равно остается в одиночестве, всегда отделен и готов обороняться от остальных, но собрание любящих Христа и в Нем узнающих, любящих и приемлющих друг друга. Мы идем в церковь, чтобы быть с Христом, но, встречая Христа, встречаем тех, кто любит Его и кого любит Он. И вот мы уже вместе, и вот мы уже одно. Heодинокие в своем эгоизме и непрерывном самоутверждении индивиды, не безличная, подавляющая личность толпа, но собор, единство, любовь.

Я знаю, конечно, что и в самой Церкви много разделения, что многие ищут в ней и в ее богослужении только своего. Но тогда и духовно, на глубине не получают они того дара новой жизни, в сообщении которого все назначение, вся сущность Церкви. И если мы хотим хотя бы отчасти проникнуть в эту сущность, ответить на вопрос: для чего нужна она, Церковь? – то ответ – только тут, в словах Христовых: «Я пришел рассеянных чад Божиих собрать воедино» (ср.: Ин.11:52).

Итак, мы собраны в Церкви прежде всего затем, чтобы быть едиными во Христе, явить самим себе и миру любовь Христову. Нет, не затем, чтобы просто помолиться (ибо молиться можно и дома, в одиночестве, и сам Христос сказал: Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись (Мф.6:6)), не затем, чтобы насладиться красивыми обрядами и песнопениями, а затем, чтобы исполнить заповедь Христа и в самих себе осуществить Его прошение к Отцу: Да будут все едино (Ин.17:21). Собираясь в храм для участия в литургии, мы на время оставляем повседневные заботы и суету. Войдя в храм, мы пересекаем черту, отделяющую нашу старую, всегда старую жизнь с ее непрестанной борьбой и разделениями от новой, где все возвещает о любви и единстве, зовет к ним, являет их Божественную силу и красоту. Так, с этого собрания всех за одним богослужением, с собрания всех во Христе начинается наше общее дело – Божественная литургия.

Продолжая начатое в прошлых моих беседах объяснение православной литургии, я остановлюсь сегодня на первой ее части, которая с самых ранних дней христианства называлась «собранием». Здесь следует заметить, что литургия всегда состояла из двух частей: первой, в центре которой чтение Священного Писания, и второй, выстроенной вокруг приношения и благословения хлеба и вина. Но и та и другая части предполагают как необходимое условие именно собрание, то есть соединение верующих в одном месте.

Характерно, что само слово «церковь» (по-гречески εκκλησία) означает прежде всего собрание, то есть видимое единство всех верующих. Так, когда апостол Павел в одном из своих посланий пишет христианам: Когда вы собираетесь в церковь... (1Кор.11:18), то для современного уха это звучит как «когда вы идете в церковь», т.е. в храм. Но достаточно вспомнить, что во времена апостола, да и двести лет после него у христиан не было и не могло быть храмов (ибо религия их запрещалась римской властью и принадлежность к ней каралась смертной казнью), чтобы понять: апостол имеет в виду совсем иное, а именно составление христианами Церкви как видимого и живого единства. Перевести слова его на наш язык можно приблизительно так: «Когда вы, собравшись вместе, составляете живое духовное единство...»

Так вот, это собрание было с самого начала главным актом, центром всей христианской жизни. Английский ученый Дикс³⁸⁵ хорошо показал, что основным, если не единственным преступлением христиан с точки зрения Римской империи было еженедельное (в первый день недели) собрание. Верой христиан римская власть интересовалась мало, частной их жизнью – еще меньше, а вот собрание это нарушало римский закон, не допускавший никаких частных обществ и собраний. Иными словами, идя по воскресным дням в свое собрание на литургию, христианин каждый раз рисковал жизнью, и из древних памятников христианства мы знаем, что именно эти собрания часто были поводом для преследования христиан как римской толпой, так и самой государственной властью. И несмотря на это, участие в таком собрании, или в Церкви, было для христиан столь важным и насущным, что на протяжении двухсот с лишком лет они готовы были рисковать всем, включая жизнь, чтобы на нем присутствовать.

Все это указывает на центральность идеи собрания в христианстве, и потому на нем нужно остановиться. А понять его, опять-таки, легче всего от обратного – от тех привычных и примелькавшихся обвинений, которые сыпятся на религию. Когда идеологи безбожия говорят о религии, они неизменно имеют в виду либо религиозное учение, т.е. догму – систему представлений о Боге, мире, человеке и т. д., либо то, что сами же называют «культом» или «обрядами», т.е. «таинственные» и большей частью «непонятные» церемонии, совершаемые священником перед молящимися как перед зрителями. Но при этом замалчивается то, что основная форма культа и, следовательно, обряда в христианстве есть именно собрание, и это, в свою очередь, потому, что в центре христианской проповеди и веры стоит восстановление единства. «Я пришел, – говорит Христос, – чтобы рассеянных чад Божиих собрать воедино» (ср.: Ин.11:52).

Главное зло, главный грех – это разделение, это распад жизни, это воцарившаяся в мире борьба всех против всех, это утверждение каждым себя самого как последней и самодовлеющей ценности, это проистекающие отсюда недоверие и зависть, вражда и ненависть. И этому разделению и распаду христианство противопоставляет собирание, собрание, собор. Глубоко знаменательно то, что когда христианство после двухсот лет гонений и преследований получило наконец свободу и возможность строить особые здания для собраний, здания эти так и стали называться собранием, т.е. церковью, и не только назвались собранием, но и сами сделались воплощением его идеи. Православный храм – это прежде всего живой символ восстановленного единства, любви, лада. Небо и земля, люди (живые и умершие), животные, растения, вся природа – все тут соединено в один собор, все заново связано любовью и миром.

И потому первым актом литургии – как, впрочем, и всякого христианского богослужения – всегда является это собрание всех в Церковь, этот живой опыт единства всех в Боге, единства, в котором все устремлены к одному – горнему, Божественному, все молятся, как сказано в одной молитве, «едиными устами и единым сердцем»³⁸⁶. Это движение к единству можно проследить духовным взором в воскресенье утром. Вот выходят люди из домов – иными словами, каждый из своей, такой индивидуальной, такой неповторимой жизни, каждый со своими печалями и радостями, со своими, как говорим мы теперь, «проблемами». Один только что потерял родного человека и весь изнемогает от горя, к другому, напротив, после долгой разлуки приехал кто-то близкий, и он не чует под собой земли от радости; один здоровый, другой больной, один молодой, и перед ним вся жизнь, другой старый, уже склоняющийся к закату... Тысячи жизней, таких разных, целый мир, во всей сложности и многообразии своем, во всей радости и во всей печали. И вот все эти жизни сходятся, соединяются в Церкви, в собрании. Еще не началась служба, еще только раннее утро, еще все впереди, но уже совершилось и продолжает совершаться нечто таинственное. Всех нас собрал тот же вечный голос, та же любовь, тот же призыв: Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф.11:28).

Сколько бы нас ни было и сколь бы ни были мы различны, все мы пришли сюда за тем же – услышать голос правды, увидеть подлинную жизнь, наполниться ее силой и светом. Мы пришли вместе начать трудное восхождение к тому, о чем раз навсегда сказано: «Ищите прежде Царства Божия, и все остальное приложится вам» (ср.: Мф.6:33). Мы оставили за дверью храма мир с его шумом и суетой, с его вечными буднями, и вот теперь в этой тишине ожидания раздаются первые слова литургии: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». С этих слов, с этого благословения мы и начнем нашу следующую беседу, посвященную объяснению литургии.

Продолжая начатое в прошлых беседах объяснение литургии, мы остановимся сегодня на возгласе, с которого она начинается. Когда все готово к службе, когда верующие собрались в храме, священник берет книгу Евангелия, всегда лежащую на престоле, и, творя ею знак креста, возглашает: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков!»

Вот на этом возгласе нам и нужно остановиться. Нужно потому, что верующие так привыкли к нему, что обычно не слишком вдумываются в его слова. Неверующему, случайно зашедшему в церковь, возглас этот, должно быть, ничего не скажет. А между тем именно в нем заключен весь смысл литургии. Он действительно ее начало и та основа, из которой вырастает все остальное. Ибо Царство Божие есть содержание и одновременно цель христианской веры. Проповедь Христа началась словами: «Приблизилось Царство Божие» (ср.: Мф.4:17).Об этом Царстве Христос говорит, что к нему нужно стремиться: «Ищите прежде Царства Божия, и все остальное приложится вам» (ср.: Мф.6:33). О нем молимся мы в молитве, оставленной нам Христом: «Да приидет Царствие Твое».

Так что же такое Царство Божие? Проще всего описать его как знание Бога, любовь к Нему, жизнь в Нем. Царство Божие – это единство с Богом как Источником жизни, как самой Жизнью, для κο­τοрой и создан человек. В Нем была жизнь, – говорит евангелист Иоанн, – и жизнь была свет человеков (Ин.1:4). От этой жизни отпал человек, и отпадение это есть грех, суть которого в том, что Богу он предпочел себя самого и собственную, на себе самой сосредоточенную, эгоизмом, себялюбием и гордыней пронизанную маленькую жизнь. Мир забыл своего Бога и Царя, стал жить только для себя и собою. Но именно потому, что без Бога нет жизни, ибо жизнь – от Бога, мир наполнился страхом, бессмысленной борьбой всех против всех, распадом и смертью.

Но Бог не отвернулся от мира. Как сказано в одной из священнических молитв Литургии, он не отступил, пока не возвел нас на небо и не даровал нам Свое Царство.³⁸⁷ Этого Царства, то есть возвращения к Богу, воссоединения с Ним, ожидали, молясь и тоскуя о нем, лучшие люди всех времен. Его предвозвещали пророки, к нему, как к своей цели и исполнению, направлена была вся Священная история, записанная в Библии и освященная не человеческой святостью (ибо вся она полна греха, падения и измены), а тем, что через нее приуготовлял Бог явление Своего Царства, Своей любви и мудрости, красоты, добра и силы. И вот, как сказано в Евангелии, исполнилось время и приблизилось Царствие Божие (Мк.1:15). Во Христе в человеческую жизнь, в человеческую историю вошел сам Бог. И вошел не для того, чтобы судить и наказывать, а чтобы простить, соединить с Собою, спасти от зла, бессмыслицы и смерти. Христос принял нашу жизнь, но с нею принял также страдание и смерть. И смерть в Нем побеждена была Его любовью и полнотой Божественной жизни. А потому Христос – и в этом вся вера христиан – уже царствует в мире, и всякий верующий в Христа, любящий Его и живущий по заповедям Христовым уже в этом мире, в этой жизни принадлежит Царству Божию, приобщается его свету и радости, ибо знает Бога и живет новой, Богом очищенной и возрожденной жизнью.

Христос есть Господь – таково самое древнее исповедание христианской веры. Но в отличие от всех земных царств, господств и властей, Царство Христово узнается и принимается только верою. Оно, как говорит Евангелие, скрыто «внутри нас» (ср.: Лк.17:21). Нет внешних признаков этого Царства на земле, потому что только в славе второго пришествия узнают все истинного Царя мира. Только тогда все гнавшие или попросту не заметившие Его увидят, Кого они гнали или не заметили. Но для тех, кто поверил и принял Царство Божие, оно и теперь уже несомненнее всех доказательств и явственнее всех очевидностей. И вот Церковь, как собрание и единство во Христе, есть предвосхищение на земле Царства Божия, которое во всей своей силе и славе явится в конце земной истории. Heбойся, малое стадо! – говорит Христос, – ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство (Лк.12:32).

А литургия – это и есть таинство Царства. «Таинство» означает явление невидимого в видимом, Божественного в человеческом, небесного в земном, духовного в материальном. Таинство это Христос установил на Тайной вечере, которую совершил с учениками в ночь предания Его на смерть. Тогда и сказал Он: Я завещаваю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство, да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем (Лк.22:29–30). Вот почему и начинается Литургия торжественным исповеданием Царства: «Благословенно Царство...» Благословенно означает наше приятие этого Царства как смысла и света, цели и полноты жизни, означает нашу радость о принадлежности этому Царству и о грядущей встрече с Христом, в Которого мы веруем как в Спасителя, Господа и Царя мира. И потому на это торжественное благословение мы отвечаем «аминь», что на древнееврейском языке означает «да будет так». Этим возгласом и этим ответом указана цель нашего собрания, к которой мы начинаем восходить в священнодействии литургии. Об этом восхождении – в следующей беседе.

В прошлой беседе, посвященной объяснению литургии, я говорил о начальном возгласе священника «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа...». За этим возгласом следует великая ектения, то есть ряд прошений (просьб), на каждое из которых верующие отвечают: «Господи, помилуй». Вслушаемся в эти прошения, ибо в содержании их, как и в самой последовательности, раскрывается сущность церковной молитвы.

Миром Господу помолимся – возглашает священнослужитель. В переводе с церковнославянского этот призыв звучит примерно так: «Начнем нашу молитву Господу в мире, мирно». О каком мире здесь идет речь? Почему так часто, на протяжении всех церковных служб мы слышим: «Мир всем»? Мир здесь – слово ключевое. Люди всегда и везде молились и молятся. Но мы должны понять всю новизну молитвы, данной нам Христом, – молитвы в Церкви. Ибо Христос и есть мир, примирение между Богом и людьми. Мир есть прежде всего то, что противостоит греховному разделению, которое царит в мире, проявляясь в борьбе всех против всех, в разгуле эгоизма. От этой вражды, от этого разделения и пришел спасти нас Христос, Который в конце земного Его служения сказал: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин.14:27). В Церкви Христос Сам молится в нас и мы молимся во Христе. Христос воссоединяет и примиряет, побеждает страшный закон разделения даром Своей любви. И вот об этом даре, об этом мирном состоянии мы и просим Бога, начиная нашу молитву.

О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся – вот второе прошение ектении. «О свышнем мире» – значит о мире свыше, т.е. с небес, от Бога, о том, что в Евангелии названо «единым на потребу» (ср.: Лк.10:42), то есть самым главным – о стяжании Царства Божия, искать которое прежде (Мф.6:33) заповедал Сам Христос и которое апостол Павел определил как «радость и мир в Духе Святом» (ср.: Рим.14:17). «И о спасении душ наших». На языке Евангелия «душа» – это сам человек в его подлинной природе, подлинном назначении. Душа – та частица Божественного, которая делает человека образом и подобием Божиим и из-за которой последний грешник в очах Бога есть бесценное сокровище. Душа есть дар Божий, и потому какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26) Спасти душу – значит соединить ее с Источником жизни, Богом, укоренить в том, что свыше. Итак, прошение это обращает нас к самому главному, указывает высочайшее назначение нашей жизни – то, ради чего мы созданы и к чему должны стремиться.

О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всехГосподу помолимся.

«О мире всего мира» – значит о том, чтобы мир и любовь Христовы распространились на всех, о том, чтобы брошенная в мир закваска подняла, по слову апостола, все тесто (см.: Гал.5:9), чтобы все, дальние и ближние, стали соучастниками Царства Божия.

«О благостоянии (т.е. благом стоянии) святых Божиих церквей...» Церковь пребывает в мире для свидетельства о Христе и Его Царстве, о том, что ей завещано Его дело. Вы – соль земли... Вы – свет мира, – говорит ученикам Христос. И тут же спрашивает: Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? (Мф.5:13–14) Если христиане забывают о служении, на которое все они, от первого до последнего, поставлены, кто будет благовествовать миру Царство Божие и вводить человека в новую жизнь? Прошение о благостоянии церквей есть, таким образом, молитва о непоколебимой твердости и верности христиан своему назначению, о том, чтобы Церковь, рассеянная по всему миру, была повсюду свидетельством о Царстве Божием, солью земли и светом миру.

«И соединении всех». Соединение и единство всех в Боге и между собою есть последняя цель творения и спасения. Христос пришел, чтобы рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин.11:52). Об этом соединении и молится Церковь – о преодолении всех разделений, об исполнении молитвы Самого Господа: Да будут совершены воедино (Ин.17:23).

О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих вонь (в него). Вера, благоговение, страх Божий – все это условие нашего подлинного участия в молитве и таинстве Церкви, плод нашего знания Христа. И каждый входящий в храм должен испытать себя: есть ли в его сердце живая вера и благоговение перед присутствием Божиим, тот спасительный трепет, который мы так часто теряем, привыкая к богослужению и к Церкви?

О епископах, священниках, диаконах, обо всем народе Божием,³⁸⁸ – продолжает великую ектению диакон. И это значит – о Церкви, об общине, к которой мы принадлежим и где все служения направлены к одной цели – чтобы мы были единением любви, братства и верности.

О богохранимей стране нашей... о граде сем... о благорастворении воздухов, о изобилии плодов земных... о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных... Господу помолимся. Молитва расширяется и распространяется. Она охватывает теперь не только Церковь, но и весь мир, всю природу, все человечество. Маленькой общине дана власть и сила возносить эту вселенскую молитву, ходатайствовать пред Богом о всем Его творении, любить мир со всеми его нуждами той любовью, которой извечно любит его Бог. Как часто сужаем мы нашу веру до собственных нужд и забот, превращаем ее по сути в эгоистическую! Как часто забываем мы, что весь смысл христианства в любви и значит – в отречении от себя ради других, что назначение Церкви, по апостолу Павлу, в том, чтобы совершать молитвы, прошения, благодарения за всех человеков (1Тим.2:1). И как часто этот эгоизм наш враги религии объявляют самой ее сутью! И потому уже с самого начала литургии призываемся мы всем существом войти в ритм этой всеобъемлющей, подлинно церковной молитвы и ею расширить свое сердце и сознание до полноты Церкви.

И наконец, помянув всех святых и, таким образом, еще раз утвердив сущность Церкви и нашего собрания как единства во Христе, мы всецело предаем себя Ему, или, по слову ектении, сами себе (себя) и друг друга, и весь живот наш (всю нашу жизнь) Христу Богу предадим. Мы предаем, т.е. посвящаем свою жизнь Христу не для земного благополучия, не из эгоизма и страха. К нам всегда обращен призыв апостола Павла: О горнем помышляйте, а не о земном. Ибо вы умерли, и жизнь наша сокрыта со Христом в Боге. Когда же явится Христос, жизнь ваша, тогда и вы явитесь с ним во славе (Кол.3:2–3). Мы предаем свою жизнь Христу, потому что Он – наша жизнь, потому что в крещальной купели мы умерли для жизни по законам мира сего и подлинная наша жизнь скрыта в таинственном возрастании Царства Божия. Мы предаем нашу жизнь Христу, потому что Он есть истинная жизнь всех, в себе самой раскрывающая нам всю высоту нашего призвания, а главное – потому что Он Сам Себя предал нам, возлюбив нас прежде, чем мы Его. И предавая себя Ему в ответ на этот поток любви, мы в подтверждение тому произносим вместе со всем собранием: Тебе, Господи. Этим завершается великая ектения.

Таков смысл, таков объем этой великой ектении, с которой начинается литургия. Это как бы глубокий вздох всем нашим существом, переход из нашей всегда неизбежно маленькой, ограниченной жизни во всемирную, вселенскую полноту Христовой любви.

В прошлой беседе, посвящённой объяснению Божественной литургии, мы остановились на великой ектении, то есть на тех кратких прошениях, с которых она начинается и в которых, как я старался показать, уже заранее дан и явлен универсальный, всеохватывающий характер церковной молитвы христиан.

После этой ектении, после пения молитв и псалмов³⁸⁹ совершается так называемый вход³⁹⁰. Священник и его помощник диакон берут книгу Евангелия, всегда лежащую на престоле, и, предшествуемые другими церковнослужителями со свечами, выходят боковыми вратами алтаря иконостаса к народу и снова торжественно входят в алтарь через центральные врата, называемые царскими.

Чтобы понять смысл этого входа, нужно обратиться к прошлому. В древности христиане собирались перед литургией не в самом храме, а в его преддверии, которое и поныне еще называется притвором. Тут произносились первые молитвы, пелись псалмы, и лишь затем все собрание во главе со священником или епископом торжественно входило в храм.

Таким образом, этот вход был входом всех. И в те времена именно двери храма, через которые совершался этот общий вход, назывались царскими. Нужно помнить, что в эпоху, когда после более чем трехсотлетнего преследования началось христианское храмостроительство, храм сразу же стал восприниматься христианами как символ, как предчувствие, или предвосхищение, Царства Божия – Царства небесной красоты, единства всего творения в Боге, любви, радости и чистоты. Сам облик храма – купол, заливающий светом внутреннее пространство, иконопись, резные украшения – выражал дорогую всем поколениям христиан идею неба на земле. Так, рассказывая о посольстве князя Владимира Киевского в Константинополь, древнерусская летопись особо отмечает, что попавшие на богослужение в знаменитый храм Святой Софии княжеские послы не знали, по собственным их словам, на земле они или на небе.

«Небо на земле...» Это значит, что само богослужение, и в первую очередь Литургия, воспринималось древними христианами как вхождение в духовную реальность, в присутствие Божие, в Царство Небесное. «В храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним»³⁹¹ – эту фразу можно очень часто видеть на алтарных арках православных храмов. Так вот, если храм есть земной символ присутствия на земле, в нашей жизни неба, если все назначение христианства в том, чтобы соединить с небом всю нашу жизнь здесь, т.е. просветить ее Божественным смыслом, Божественным добром, Божественной красотой, если, наконец, первое и главное назначение богослужения, и особенно Литургии, – являть нам эту небесную реальность, то отсюда понятно и подлинно центральное значение этого входа. Он был торжественным восхождением народа Божия, собранного и призванного Им к Его Престолу, к Нему Самому.

Позднее, в силу разных обстоятельств, этот общий вход, общее восхождение Церкви к подлинной, т.е. небесной, родине человека выпал из литургии и был заменен теперь уже только символическим входом возглавителя собрания – священника. Но смысл его, тем не менее, остается прежним, и в лице священника все мы по-прежнему входим туда, куда открыл нам доступ Христос, туда, где явлен последний смысл, последняя цель нашей жизни. В каком-то смысле этот вход напоминает нам, что вся наша жизнь во Христе стала входом и восхождением. Об этом поем мы в пасхальную ночь: «И отверзл еси нам райския двери»³⁹², об этом свидетельствует, к этому призывает нас всей своей неземной красотой, всем своим устремлением ввысь православное богослужение.

И этот смысл входа раскрывается далее в Трисвятой песни – молитве, которую, согласно Библии, воспевают на небе ангелы³⁹³: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Что означает, что выражает это имя Божие – Святой? Объяснить его нам не могут никакое дискурсивное мышление, никакая логика.

А между тем это ощущение святости Божией, это чувство святого и священного есть, можно сказать, основа и источник всех религий. И вот, дойдя до этого момента, мы, быть может, наиболее глубоко осознаём, что богослужение, не объясняя, что есть святость Божия, тем не менее являет ее и что в этом явлении – извечная сущность всякого культа и священнодействий, смысл которых почти неотделим от воплотившего их жеста – благословения, поклона, воздеяния рук и т.п. Ибо культ и вырос из этой потребности, из этой жажды человека выразить и явить святое, которое он ощутил, прежде чем научился мыслить и рассуждать о нем. «Как будто одно только богослужение, – пишет христианский ученый, – знает весь смысл этого непроницаемого для разума понятия. Оно одно, во всяком случае, способно передать его и научить ему: этот религиозный трепет, это внутреннее головокружение перед чистым, перед недосягаемым, перед абсолютно Иным; и вместе с тем это ощущение невидимого присутствия, притяжения такой бесконечной любви, и притом любви столь личной, что, испытав его, мы уже не знаем, что еще называется любовью. Только богослужение может передать чувство всего этого – единое и непередаваемое. В богослужении оно как бы льется отовсюду: из слов, из священных жестов, от светильников, от благоухания, наполняющего храм, как в видении Исаии, – из того, что за всем этим, что не есть ничто из всего этого, но что всем этим целостно передается, подобно тому как прекрасное выражение лица мгновенно раскрывает нам всю душу человека, хотя мы и не знаем как»³⁹⁴.

И вот мы вошли и стоим теперь перед Святым. Мы освящены Его присутствием, мы озарены Его светом; и это трепетное и сладостное чувство присутствия Божия, радость и мир, равных которым нет на земле, – все это выражено в медленно и торжественно повторяющемся пении Трисвятого: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас» – в небесной истине, провозглашаемой на земле и свидетельствующей о совершившемся примирении ее с небом – о том, что Бог явил себя людям и что нам дано, по слову апостола, иметь участие в Его святости (см.: 2Петр.1:4; Ефес.2:19). И под это пение священник восходит еще выше, в самую глубину храма, в то место, которое называется горним, то есть высоким, – в самое Святое святых. Так узнаем мы о той высоте, на которую вознес человека Сын Божий.

В прошлых беседах, посвященных главному христианскому богослужению – литургии, я говорил о ее начале, причем в двояком смысле: в смысле духовном, т.е. об укорененности ее в сущностной глубине христианской веры, в самом содержании христианства, и в смысле собственно богослужебном, т.е. о тех священнодействиях, которыми Литургия начинается и через которые выявляет себя первый, духовный смысл ее священнодействий.

Так, я говорил, что Литургия начинается как собрание верующих, ибо это видимое единство выражает главный призыв Христа – греховному разделению противопоставить единство в любви, сила которой явлена в Нем Самом. Далее я говорил о начальном возгласе литургии «Благословенно Царство» как об указании последней цели, к которой направлена христианская вера. Цель эта – Царство Божие, то есть победа Божией истины, Божией любви, Божия единства над воцарившимся в мире злом. И наконец, говорил я о тех молитвенных прошениях, что следуют непосредственно за благословением Царства и в которых молитва Церкви объемлет собою весь мир, все творение Божие.

Все это и есть начало Литургии, которое после ряда песнопений завершается входом, то есть процессией, в которой священнослужители движутся через царские врата к престолу.

Когда-то, в древности, та часть литургии, которую я назвал началом, свершалась не в алтаре, а на середине храма. И таким образом, шествие в алтарь и приближение к престолу были зримым выражением замысла литургии как восхождения и вхождения: восхождения к Богу, к Небесному Его престолу и вхождения в новую реальность Царства Божия, куда вводит нас Сам Христос, пришедший исправить последствия нашего грехопадения. И вот это восхождение-вхождение совершилось. Человек снова стоит пред Богом, имеет доступ к Нему, к славе и первозданной красоте Божия творения. И потому хор – а когда-то в древности и все собрание, все верующие – завершает этот вход торжественной песнью: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Это перифраза ангельской песни «Свят, свят, свят!», воспеваемой у Престола Божия, которую, согласно Библии, слышал в своем небесном видении пророк Исаия (см: Ис.6:3). А ангелы – это небо, та безмерная высота и запредельность, та дух захватывающая красота и слава, что открываются нам в имени Бог в редкие и лучшие минуты нашей жизни, которые Достоевский называл «касанием мирам иным». И вот на эту высоту зовет нас литургия, ее являет и дарует нам в медленно-торжественной Трисвятой песни, в именовании Бога Святым.

Слово «святой» потускнело в нашем сознании, но его исконное значение несет в себе этот самый опыт запредельности. «Боже Святый...» – произносит священник, став перед престолом, и в этом обращении выражено все: и ощущение безмерной бездны между Богом и нами, и Его близость к нам, и непостижимость Бога, и наше знание о Нем, счастье, но и страх этой близости, этого знания. Вот на какую высоту вознесла нас литургия, и теперь нам предстоит услышать слово Божие.

Следующую за входом часть литургии можно назвать «учительной». Она открывается чтением Апостола, то есть отрывка из посланий либо апостола Павла (их дошло до нас четырнадцать), либо других апостолов (их известно семь). Церковь называет себя Апостольской, и это именование заключает в себе двоякий смысл. Оно связано, во-первых, с тем, что Церковь основана на проповеди и свидетельстве нескольких человек, которых избрал на служение благовестия Сам Христос, и, во-вторых, с тем, что миссия Церкви – проповедовать, свидетельствовать и спасать о Христе – есть продолжение дела апостолов. Это учение, эту проповедь свидетелей Христовых мы и слышим каждый раз, собираясь за литургией. Мы никогда не должны забывать, что учение Церкви – это то, в чем изначально видела она не плод человеческих домыслов, а Божественное откровение. Конечно, христиане не могут это исчерпывающе доказать, да и какие возможны тут доказательства? Разве что одно – опыт миллионов людей, которые сегодня, как вчера, как две тысячи лет назад, черпают в этом учении свет, силу, истину и ответ на все свои вопрошания. И потому послания апостола Павла, написанные много веков назад христианам древних городов, звучат так, словно они адресованы мне, нам, всему человечеству сегодня.

За Апостолом следует чтение Евангелия, то есть описания земной жизни и учения Христа, которое дошло до нас в виде четырех книг, составленных Его учениками – Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном. Мы слышим слова Самого Христа, и они снова и снова наполняют наше сердце радостью и благоговейным страхом. Ибо всякий, внимательно слушающий их, не может не сказать вместе с апостолом Петром: Ты имеешь глаголы (то есть слова. – прот. А.Ш.) вечной жизни (Ин.6:68) и не может не повторить вслед за посланными от фарисеев для уличения Христа: Никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ин.7:46).

И наконец вслед за Апостолом и Евангелием произносится проповедь, то есть объяснение прочитанного священником, призыв не только услышать Слово Божие, но и принять его в свое сердце и им измерять, им судить свою жизнь. На этом учительная часть литургии заканчивается, и мы переходим к следующему священнодействию – приношению Святых Даров.

Продолжая начатое в прошлых беседах объяснение Божественной литургии, мы подходим сегодня к той ее части, что посвящена чтению Священного Писания и проповеди.

В древние времена литургия очень отчетливо делилась на две части. За первой могли присутствовать все уверовавшие в Христа, но еще некрещеные. Их называли «оглашенными», так как до принятия крещения они должны были пройти длинный период оглашения – обучения основам христианской веры. Отсюда и первая часть литургии, посвященная научению, называлась, да и теперь еще называется «литургией оглашенных», в отличие от «литургии верных», то есть крещеных, к которой мы перейдем в дальнейшем.

«Слово Божие» – выражение это издавна служит камнем преткновения и соблазна. Соблазн и недоверие вызывает у неверующих прежде всего сама уверенность христиан в том, что одна книга, один сборник текстов столь разительно отличается от миллионов других человеческих книг тем, что содержит в себе слово Самого Бога. А с тех пор как ученые – филологи, лингвисты, историки, археологи – раскрыли, так сказать, «естественную историю», иначе говоря, установили последовательность создания этой книги, выявили разночтения в рукописях и т.п. – соблазн этот еще больше усилился, и антирелигиозная пропаганда вообразила, что она торжествует победу. Поэтому так важно остановиться на том моменте литургии, когда происходит чтение Евангелия, и попытаться понять, какой смысл вкладывают сами христиане в утверждение, что книга эта, несмотря на все попытки развенчать ее как «просто человеческий документ», есть слово Божие.

Да, христиане всегда признавали и признают Библию сборником текстов, написанных в разное время разными авторами, отражающих эпоху, когда они создавались, индивидуальные черты авторов и непосредственные нужды тех, для кого предназначались. Так, читаемые за литургией книги Нового Завета – тексты эти представляют собой запись апостольской проповеди о Христе. Это относится и ко всем четырем Евангелиям, и к Деяниям апостолов (т.е. к повествованию об их миссионерских трудах), и к Посланиям – письмам апостолов конкретным христианским общинам или отдельным лицам. Христиане признавали и признают, что книги эти можно изучать, как и другие письменные памятники прошлого, и что во многом они не избежали общей судьбы таких памятников – ошибок при переписке, разночтений, утраты древнейших рукописей и т.п. Христиане, повторяю, верят, что книги эти имеют свою «естественную историю».

Но вот Церковь говорит нам, что это человеческое писание есть слово Божие и, значит, не только человеческие слова о Боге, но и слово Самого Бога, обращенное к нам; не только запись истины, но сама истина; не только авторитетный источник наших сведений о Христе, но и вечный источник веры, знания жизни. Слово Божие в слове человеческом, или слово богочеловеческое. И слово это Церковь не просто читает – она им живет. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь (Ин.6:63), – учит Христос. И дальше: Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную (Ин.5:24).

И вот что важно: доказать это нельзя. Извне это неубедительно, как неубедительны красота и единственность человека, которого мы любим, для того, кто не испытывает к нему такой любви. Ибо Божественность Писания становится очевидной лишь изнутри, а «изнутри» – это и означает: во время чтения его в Церкви или в собрании верных. Мы верим и знаем: когда мы собраны во имя Христа, Он Сам присутствует среди нас и мы слышим Писание как Его слово, обращенное к нам. В этом чтении (таков вечно обновляемый опыт Церкви) с нами говорит, сегодня и здесь, Сам Христос. И сердце наше горит в нас, узнавая Говорящего, как горело оно у учеников на пути в Эммаус, когда, по рассказу евангелиста Луки, таинственный Спутник объяснял им Писание. И только потом, вспомнив об этом горении сердца, они поняли, что с ними был Сам Христос (см. Лк. 24:15–32).

За чтением Евангелия обычно следует проповедь, то есть объяснение слышанного, применение его к нам, к нашей жизни, к нашему времени, к нашим нуждам. И может быть, ничем так не доказывается божественность Евангелия, как тем поразительным фактом, что оно не стареет. Ибо сколько бы мы ни слушали его, оно звучит всегда по-новому, всегда оказывается ответом на мой вопрос, утешением сейчас, вдохновением здесь. Книги, написанные каких-нибудь сто-двести лет назад, кажутся нам сегодня устаревшими, архаическими. Все в них так мало походит на современную нашу жизнь, так мало отвечает на наши запросы. Но вот мы открываем Евангелие, и эта книга, написанная в условиях, бесконечно отличных от наших, оказывается не просто современной, но содержащей слова жизни вечной, конечные ответы на все вопросы, неугасимый свет, немеркнущую правду. Ведь не случайно власть, объявляющая неопровержимо доказанным, что Библия – сплошной обман и древние суеверия, не позволяет ее, тем не менее, печатать, и книгу эту приходится переписывать тайно, от руки. Ведь, казалось бы, если это такой очевидный обман, то нет лучшего оружия против христианства – печатай и распространяй, пусть все увидят, в какие дикие выдумки верят христиане. Но нет, власть этого не делает и не сделает никогда, потому что боится силы этой книги. Запрет на нее – лучшее доказательство того, что утверждают христиане. А утверждают они то же, что и посланные к Иисусу тогдашней властью и вернувшиеся со словами: Никогда человек не говорил так, как Этот Человек (Ин.7:46).

Итак, Церковь живет Евангелием. И прежде всего в те мгновения, когда, собранная на литургии, с радостью вслушивается в эти никогда не стареющие слова. Вновь и вновь ударяют они в мое сердце, обнажают всю мою жизнь, судят и просвещают ее, наполняют светом и утешением. Они указывают путь, открывают мне, кто я такой, научают тому, что должно делать и куда идти.

В нашем объяснении литургии, начатом в прошлых беседах, мы подошли к моменту, когда в ней совершается как бы некий перелом.

Я говорил уже, что первая часть литургии, еще и сейчас называемая «литургией оглашенных», за которой по преимуществу читается слово Божие и произносится проповедь, заканчивалась в древности удалением из церкви оглашенных – тех, кто уверовали во Христа, но еще не принял крещение. Вслед за ними покидали собрание и «кающиеся», то есть временно отлученные от участия в таинстве. В одном из древних текстов литургии мы находим такой призыв диакона: «Пусть никто из оглашенных, никто из тех, чья вера не тверда, никто из кающихся, никто из нечистых не приближается к Святым Таинствам!» С этого момента в собрании остаются, таким образом, одни верные, т.е. члены Церкви в полном смысле этого слова, и все они призываются теперь общей молитвой подготовить себя к главному священнодействию литургии – к приношению хлеба и вина.

«Елицы вернии» – только верные³⁹⁵. С этих слов, повторяю, в службе совершается перелом, значение которого необходимо понять, ибо в нем раскрывается сама сущность Церкви. В наше время двери храма открыты в продолжение всей литургии, и войти туда может кто угодно в любое время. Ибо литургия со временем стала восприниматься как служба, совершаемая в алтаре священником для мирян, участвующих в ней индивидуальной молитвой, иногда причащением. Но быть может, пора вспомнить, а в наше время, когда христианство снова преследуется больше, чем когда-либо, что литургия по самой природе своей есть собрание закрытое и что в собрании этом все до единого посвящены, все служат, все участвуют – каждый на своем месте и в своем звании – в едином священнодействии Церкви.

А вспомнить это нужно потому, что не только далекие от Церкви люди, но и сами христиане очень часто воспринимают свою веру как удовлетворение потребности, отчасти эгоистической, в защите и утешении. Но призывая всех к Себе, Христос говорил: Кто Мне служит, Мне да последует (Ин.12:26). Он заповедал поступать в мире как Он. И говоря о Церкви – т.е. о единстве верующих в Него, учил о ней как о служении Богу и людям, видел ее назначение в жертвенной любви. И литургия, как будет видно дальше, есть та главная, центральная служба, в которой мы снова слышим и принимаем этот призыв, снова посвящаем себя Богу и Его делу в мире. Иными словами, мы приходим в Церковь не только затем, чтобы получить от нее нечто, но прежде всего затем, чтобы отдать себя Богу, то есть посвятить себя Его любви, Его учению, Его заботе о ближнем. В этом смысл наименования «верные», которое дается Церковью ее членам. Ибо «верные» – это не просто верующие, но и хранящие верность той вере, весь смысл κοτο­ροή в самоотдаче и служении. И поэтому истинно православное учение о Церкви различает духовенство и мирян не в том смысле, что одни активны, а другие пассивны, одни властвуют, а другие подчиняются, одни учат, а другие учатся, а в том, что через возглавление, научение и служение духовенства каждый мирянин находит свое место, свое служение в общем деле Церкви – в деле Христовом.

Совершая литургию, мы всякий раз отделяемся от внешнего мира, от всех, кто еще не стал верными. Но отделяемся для того, чтобы осуществить свое единство, осознать себя народом Божиим, который посвящен на служение Богу и превыше всего в жизни ставит Его дело, Его любовь. Мы отделяемся для того, чтобы взглянуть на мир как бы очами Божиими, чтобы получить силу для служения Божия в мире. И потому, услышав эти слова, «елицы вернии», спросим себя: исповедуем ли мы себя верными? Согласны ли мы исполнять то служение, на которое каждый из нас был посвящен в день своего крещения? Тут не место ложному смирению и отделению себя от собрания по причине собственных грехов. Никто никогда не был достоин этого участия, и нет такой праведности, которая делала бы человека достойным приносить жертву Христову за мир. Но Он Сам освятил нас и поставил на это служение и Сам в нас совершает его.

Надо вспомнить, наконец, что мы не своего ищем в Церкви, не для себя приходим к ней, а для служения делу Христову в мире. А если ищем спасения для себя, то нет иного пути к нему, кроме отдачи своей жизни Христу, возлюбившему нас, – как пишет апостол, – и омывшему нас от грехов наших Кровию Своею и соделавшему нас царями и священниками Богу и Отцу Своему (Откр.1:5–6).

Антирелигиозная пропаганда вечно твердит, будто христианство унижает и порабощает человека, низводя его до рабского смирения. Но она никогда не говорит о том, что в Священном Писании христианин определяется в первую очередь как царь и священник. Она никогда не говорит, что весь смысл христианства – в возвращении человеку его настоящего места в мире, утраченного после того, как он подчинился инертной и бездушной материи, сам себя свел к детерминизму слепых законов природы, – иными словами, поверил в то, что выдается атеистической пропагандой за «научное мировоззрение». И христианство в ответ на это самопорабощение человека напоминает ему, что он царь и священник. Царь – значит властелин, призванный управлять; священник – значит тот, кому дана власть все превращать в дух, все наполнять любовью, всему сообщать печать Божественной истины и Божественного призвания.

Как далеко все это от той карикатуры на религию, которую навязывают поколению за поколением без малого пятьдесят лет! О, если бы они могли свободно войти в собрание Церкви и услышать, что Бог соделал их царями и священниками, дал им всю власть, все знание, всю любовь, дабы жизнь их стала предельно осмысленной, предельно вечной не только в смысле бесконечности, но и как преисполненной знания и истины!

«Елицы вернии» – всего лишь один возглас литургии. Но какой потрясающий смысл, какая сила в нем! И понятны становятся слова Христа: Heбойся, малое стадо! ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство (Лк.12:32). И теперь, приближаясь к главному моменту литургии, мы начинаем понимать, почему в центре христианства стоит жертва. О ней, об этой жертве, мы и будем говорить в следующей нашей беседе.

Мы подошли сегодня к центральному акту этого богослужения – к тому, что всегда составляло его главную радость, главный смысл для верующих и камень преткновения, камень соблазна для неверующих. А именно, мы подошли к приношению хлеба и вина.

Хлеб и вино... Принося и полагая на престол эти смиренные человеческие дары, нашу земную пищу и питье, мы повторяем, сами того часто не сознавая, древнейшее, исконнейшее священнодействие, которое с первых дней человеческой истории составляло сердцевину всякой религии, – мы приносим жертву Богу. Богословы и историки, этнографы и психологи, каждый со своей точки зрения пытался объяснить сущность жертвы. И какова бы ни была ценность всех этих объяснений, несомненным остается одно: где и когда бы ни обращался человек к Богу, он неизменно ощущал потребность принести и отдать ему в жертву самое драгоценное из того, что имел, самое насущное в своей жизни. Со дней Каина и Авеля кровь жертв ежедневно обагряла землю и дым всесожжений непрестанно восходил к небу. Наше утонченное сознание ужасается и теперь этим кровавым жертвам первобытных религий. Но в этой псевдокультурной «утонченности» не забываем ли мы, не упускаем ли из виду то самое главное и основное, самое первичное в религии, без чего, в сущности, ее нет? Ибо на последней своей глубине религия есть не что иное, как жажда Бога. И об этой жажде хорошо знали так называемые первобытные люди, знал Псалмопевец и потому навеки запечатлел ее в словах: «Жаждет душа моя Бога Живого» (ср.: Пс.41:3). Жаждать Бога – значит всем существом своим уверовать, что Он есть, что вне Его нет ничего осмысленного, что Он причина и цель, смысл, радость и жизнь всего существующего.

Это значит возлюбить Его всем сердцем, всем разумом и всем помышлением. И это значит, наконец, ощутить всю нашу беспредельную оторванность от Него, страшную нашу вину и страшное наше одиночество в этом отрыве; это значит познать, что есть, в конце концов, один только грех – возжелать иного и, как говорил Леон Блуа, «есть только одна подлинная печаль– не быть святым»³⁹⁶, не иметь освящения, то есть единства с единым Святым. И вот там, где есть эта жажда Бога, то есть сознание греха и неизбывная тоска по подлинной жизни, там всегда есть жертва. В жертве человек хочет отдать себя и свое Богу, ибо, узнав Бога, не может Его не любить, а возлюбив – не отдать Ему себя.

Но отделенный от Бога грехом, человек в этой жертве ищет искупления и прощения. Он приносит ее за грехи, он как бы хочет заставить Бога дать ему прощение и освящение. Он вкладывает в нее всю боль своего бытия, чтобы страданием, кровью, уничтожением жизни заплатить за собственную вину, сделать бывшее словно небывшим. И важно понять: как бы ни огрублялось и ни затемнялось религиозное сознание человечества, как бы грубо и утилитарно ни объясняло оно подчас то, что делал и к чему стремился человек, стремление его всегда было связано с жаждой Бога. И в своей жертве, в этих бесчисленных приношениях и всесожжениях человечество, пусть дикое и первобытное, пусть впотьмах, но искало Того, Кого невозможно не искать, ибо, как сказал блаженный Августин, «для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя».

Но мы, христиане, знаем, что все эти жертвы, все эти порывы к небу бессильны были уничтожить грех. К ним ко всем, а не только к ветхозаветным жертвам можно отнести слова апостола Павла, что жертвы эти никогда не могут сделать совершенными приходящих с ними, иначе перестали бы приносить их, потому что приносящие жертву, быв очищены однажды, не имели бы уже никакого сознания грехов (Евр.10:2). Эти жертвы были бессильны, потому что грех есть не только вина или преступление, которые можно искупить, но и отрыв от Бога, отпадение человека, а через него и всего мира от подлинного бытия, растление, подчинение самой жизни смерти и распаду. Поэтому жертвы были столько же порывом к Богу, сколько и свидетельством о непреодолимой власти греха над человеком. И поэтому все они были также прообразом, ожиданием и знаком другой, единственной и совершенной жертвы – той, в которой Сын Божий, став Сыном Человеческим, принес Себя Богу за спасение мира и в которой это спасение совершилось. В ней открылся и исполнился предвечный смысл жертвы как совершенной любви, состоящей в совершенной самоотдаче. Так возлюбил Бог мир, – сказано в Евангелии, – что отдал Сына Своего Единородного (Ин.3:16). И в Нем так возлюбил человек Бога, что отдал Ему себя до конца. И в этой двуединой отдаче ничто не осталось неотданным. Как говорил в прошлом веке митрополит Филарет Московский в своей знаменитой проповеди на Великую пятницу, «любовь Отца – распинающая. Любовь Сына – распинаемая. Любовь Духа – торжествующая силою крестною»³⁹⁷.

В этой жертве совершилось то, ради чего безуспешно приносились все прочие жертвы, – человеку было даровано наконец прощение грехов. Христос был распят всем злом, всем грехом мира, и в Нем все было прощено. И наконец, в этой жертве утолена была тоска человека по освящению и причастию Божеству: Бог опять стал нашей жизнью, нашей пищей, нашим питием. Во Христе Бог навеки соединился с человеком, и каждому с тех пор дана возможность стать участником нового человечества, соединенного с Богом и живущего жизнью Самого Христа. И эта новая жизнь, жизнь Богочеловека Христа, есть настоящая цель всего человеческого рода. Будучи жизнью Христовой, жизнь наша состоит в вечном исполнении того, что совершено Христом. Мы снова и снова приходим со своим приношением, и приношение это есть приношение Самого Христа. Наша жертва оказывается Его жертвой, наша любовь – Его любовью, и все мы – Его телом. Он в нас, и мы в Нем. За каждой литургией мы снова узнаём, что грехи наши прощены, что все наше воспринято Им, принесено Отцу и вновь даровано нам как наша пища и питие.

Собрание, общая молитва, чтение слова Божия, проповедь, а теперь и принесение к алтарю, полагание на престоле даров, хлеба и вина, – такова последовательность главного богослужения Церкви, которое издревле называется Божественной литургией.

Эту последовательность можно описать и так. Вначале, как основа всего, – собрание, и, значит, единство, но не по какому-то человеческому, земному и потому неизбежно ограниченному принципу, а в Боге и для Бога, для встречи с Ним, ибо в Боге, во Христе – единство любви. И это потому, что Христова заповедь о любви – первая и основоположная заповедь для Церкви. Где нет любви, где действует и собирает нелюбовь, там нет Бога и Христа, сколько бы ни было там «религиозных обрядов». Об этом мы должны напоминать себе неустанно, ибо в самой религии может восторжествовать, и так часто, увы, торжествует наш эгоизм, наша обращенность на себя. И тут на все времена даны удивительные слова апостола Павла из Первого послания к коринфянам: Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, то нет мне в том никакой пользы (1Кор.13: 2–3).

Итак, сперва любовь и потому единство, и потому собрание, затем молитва, и это, как мы уже знаем, молитва любви, объемлющая собою и Церковь, и весь мир, затем слово Божие – учение о Христе, речения Самого Христа, в которых Его благая весть, Его заповеди, Его призыв, и все это снова и снова как безмерная, нескончаемая любовь, обращенная на нас и нам даруемая.

И вот теперь приношение, дар – наша жертва Христу и Богу. Я начал с единства, собрания и любви, Божественной и человеческой, потому что только по отношению к ним, только в их свете возможно понять подлинный смысл этого приношения, этой жертвы. Ибо очень многие, в том числе верующие, не понимают смысл этого акта, не чувствуют в нем нужды. Поэтому нужно спросить: что происходит, когда медленно, при торжественном пении хора выносит священник боковыми дверями алтаря Святые Дары – хлеб и вино, а затем снова вносит их через царские врата в алтарь и полагает на престоле? В чем смысл этого, как называет его Церковь, Великого входа? Если это наш дар Богу, то для чего он нужен? Язычники, те хотя бы воображали Бога каким-то ненасытно-жадным деспотом и приносили ему то, что сами считали наиболее драгоценным, – золото, серебро, лучших животных и даже людей. Но к чему эти простые и смиренные дары, хлеб и вино, христианскому Богу – Богу любви? А между тем смысл Великого входа именно в принесении Ему даров, в принесении жертвы.

Чтобы ответить на эти вопросы, нужно сначала уяснить смысл жертвоприношения. Большинство людей склонно понимать жертву исключительно как страдание, на которое идут из чувства долга. Сказать «он принес себя в жертву» означает почти то же, что «он пострадал, причинил себе страдание». Но это лишь один, и притом второстепенный смысл жертвы. Главный же, и именно христианством раскрытый ее смысл – в любви. Любовь всегда жертвенна, потому что нет любви без самоотдачи. Если я люблю, то прежде всего отдаю себя. Но в этой самоотдаче заключена самая чистая из всех доступных нам радостей, поистине высшее счастье. Бог возлюбил нас и во Христе отдал нам Себя.

И вот нужно помнить, что христианство и Церковь – это прежде всего ответ на такую Божию любовь. Нет, Богу не нужны хлеб и вино, но ему нужны мы, потому что Бог любит нас. Если любите меня... (Ин.14:15), – говорит Христос. И хлеб и вино, приносимые нами Богу в момент Великого входа, – это символы нашего приношения Ему себя самих, о котором говорилось в заключительной части великой ектении: «Сами себя и друг друга, и всю нашу жизнь Христу Богу предадим». Ведь хлеб и вино, как, впрочем, и всякая пища, не имеют смысла сами по себе. Все их назначение в одном – стать нашей плотью, нашей кровью, и, значит, нашей жизнью, и, значит, нами. Поэтому приношение хлеба и вина есть символическое выражение нашего духовного самоприношения, нашей жертвы любви, нашей жажды Бога. И не только нашей: в этом хлебе, в этом вине – символ всего творения, всего мира, всего сущего, всего призванного Богом к жизни и всего, что Он возлюбил.

Это начало спасения мира, это поворот от страшного эгоизма нашего мира, где все служит только себе, любит только себя и свое, к Богу – источнику подлинной жизни и подлинного совершенства. Слово «символ» нужно, таким образом, понимать здесь реалистически – не как изображение чего-то, но как саму нашу любовь, само наше восхождение и приближение к Богу. Именно здесь – суть нашего приношения.

Говоря о литургии, пытаясь хотя бы кратко объяснить сущность и смысл этого самого главного и основополагающего богослужения Церкви, мы останавливались до сих пор на таких его элементах, как собрание (выявляющее сущность литургии как общего дела, которое совершается в любви и единстве), общая молитва, чтение слова Божия и проповедь.

Эти элементы составляют первую часть литургии, которая до сих пор называется «литургией оглашенных». Термин «оглашенные» применялся в древности к тем, кто уверовал во Христа, но еще не принял крещение, не вступил в Церковь. Их «оглашали», то есть обучали основам христианской веры, и потому они могли присутствовать за той частью Литургии, центральным моментом которой было как раз научение и объяснение. Но с окончанием этой части диакон призывал оглашенных покинуть собрание, ибо теперь надлежало приступить к акту, который с тех пор, как его совершил Сам Христос, стал навсегда средоточием всей жизни Церкви. Этот акт, это священнодействие начинается с торжественного перенесения Святых Даров на престол. Поэтому первый вопрос: каково значение самих Даров, а также их перенесения и поставления на престол?

Скажем сразу, что для всех, кто мало-мальски знаком с историей религий, очевидно, что акт этот имеет все признаки жертвоприношения. А мы знаем, что жертвоприношение Богу или, как в языческой древности, богам всегда было одним из самых главных религиозных проявлений. Историки религий, антропологи, этнологи, психологи и другие специалисты написали тысячи книг о жертвоприношениях, выводя их из самых разнообразных причин. Говорить об этих исследованиях и их выводах в краткой нашей беседе мы, естественно, не можем. Заметим только, что само многообразие выводов указывает на огромную сложность и глубину проблемы. Ясно одно: всегда и везде, на всех ступенях своего исторического развития человек испытывал потребность принести, отдать, пожертвовать Богу то, что с его, человеческой точки зрения было самым лучшим, драгоценным и необходимым. Враги религии, стремящиеся все в ней вывести из низменных побуждений, объясняют обычай жертвоприношений страхом, невежеством, незнанием законов природы. Человек, мол, боялся огня, ветра, неурожая, врагов, смерти и т.п. и вот чтобы застраховать себя от всех этих опасностей, как бы подкупал Бога жертвами.

Однако все серьезные ученые знают сегодня, что этот элемент страха, если и имелся в жертве, то не был решающим и основным. Ведь и сами безбожники, не верящие ни в какие сверхъестественные силы, неизменно зовут к жертвам – «принести себя в жертву» Родине, «пожертвовать собой» ради блага человечества, свободы и тому подобных вещей. Heозначает ли это, что в самой природе человека заложен опыт чего-то высшего, который заставляет его преодолевать всему в мире свойственный инстинкт самосохранения или, проще, эгоцентризм?

Но можно пойти и дальше. Heочевидно ли также, что жертва есть там, где есть любовь? Любовь – это всегда выход человека из себя к другому, к чему-то или кому-то, что ощущается им как высшая ценность, ради которой он так или иначе готов пожертвовать собою и своим. Любовь всегда и везде выражает себя в жертвенности, и очевидно, что если нет жертвенности, то нет и любви. И вот уместно сказать следующее. Да, в религии может присутствовать страх, она может быть эгоистичной, равно как суеверной и т.п. Но не эти недостатки и падения определяют религию, не в них ее сущность. Когда Христос говорит: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.15:13), то в словах этих нет никакого страха, никакого эгоизма. Напротив, высшее достижение, высшая победа любви в том, что она, по слову апостола Иоанна Богослова, изгоняет страх (1Ин.4:18). Но совершенная любовь, о которой говорит апостол, – это и совершенная жертва, совершенная самоотдача.

Христос отдает Себя нам, приносит Себя в жертву за нас. И вот самое важное в этой самоотдаче: Христос являет нам, что высший и последний смысл жизни – в любви, а потому – в жертве. И Собою, Своею жертвой, Своим примером Он открывает нам доступ к этой высшей, совершенной, жертвенной жизни – к жизни, наполненной любовью и непрестанно исполняющейся в любви. Царствующий в мире беспощадный закон борьбы всех против всех, закон эгоизма и самоутверждения (а потому и страха, а потому и разделения) Христос заменяет светлым и освобождающим законом – новой заповедью любви и самоотдачи, радостной и животворящей жертвы. Вот почему в самом средоточии церковного богослужения находим мы акт приношения, находим жертву.

Хлеб и вино – это то, что призвано, как всякая пища, стать нашим телом, нашей кровью, нашей жизнью. Ведь вне этого претворения пища не имеет никакого смысла. И потому пища – образ и символ нас самих. Heхлеб и вино, но самих себя, друг друга и всю нашу жизнь приносим мы как жертву любви, благодарения и хвалы Богу, возлюбившему нас и во Христе отдавшему Себя Самого. Но и мы в Великом входе за Божественной литургией приносим Творцу и Спасителю самих себя, друг друга и всю нашу жизнь.

За принесением хлеба и вина к престолу на Великом входе следует целование мира и исповедание веры. Остановимся кратко на двух этих моментах, в которых еще глубже раскрывается смысл литургии.

Возлюбим друг друга... – возглашает диакон. В древней Церкви вслед за этим возгласом все собравшиеся за литургией целовали друг друга. Теперь такое целование совершается только в алтаре, между священнослужителями. Но смысл его остается тем же: литургия есть таинство любви, ибо сама вера и Церковь Христова основаны на любви. Но необходимо решительно подчеркнуть, что та любовь, которую мы, по слову апостола Павла, запечатлеваем святым целованием (1Кор.16:20), не есть любовь падшего мира, которая и сама оказывается по преимуществу любовью падшей. Будучи поистине даром Божиим, любовь после грехопадения человека отравлена его эгоизмом и себялюбием. Об этом и предупреждал Христос Своих учеников: Если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? <...>Heтак же ли поступают и язычники? (Мф.5:46) Любовь к себе, к «своему» неизбежно оборачивается если не прямой ненавистью, то, во всяком случае, нелюбовью ко всему «чужому».

В мире бесконечно много любви. Однако не в том ли падение мира, что любви этой почти всегда, словно тень, сопутствует нелюбовь? Но Христос пришел разрушить этот страшный закон падшего мира и разрушил Его тем, что даровал нам Свою Божественную любовь, которая объемлет всех и каждого, превращая их в братьев и ближних, т.е. своих Ему и друг другу. Достичь такой любви собственными силами мы не можем. В лучшем случае можно достичь доброжелательности, терпимости и т.п. Но для того чтобы в каждом человеке, так или иначе входящем в нашу жизнь, увидеть своего и ближнего, нужна помощь свыше. И эту помощь, этот дар любви подает нам Сам Христос.

Можно сказать совсем просто: в Церковь, т.е. в собрание верующих, мы идем не для того только, чтобы помолиться. Молиться можно и должно всегда, но для этого не нужно Церкви. Сам Христос говорит: Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне (Мф.6:6). В Церковь мы идем за любовью – чтобы получить и принять этот самый высший, но и самый трудный, самый, так сказать, невозможный из всех даров – Божественную любовь. И теперь, когда приближается в литургии момент полного нашего соединения с Богом в любви, Церковь напоминает, что соединение это может не произойти, если мы не возлюбим друг друга. Апостол Иоанн говорит, что невозможно любить Бога, которого мы не видим, если не любим брата, которого видим. И вот в целовании мира Церковь являет, осуществляет, актуализирует себя как союз или, по чудному слову русского богослова Хомякова, как «организм любви»³⁹⁸.

Любовь Христова, соединяющая нас с Ним, соединяет нас и друг с другом.

И только это единство любви делает нас способными в единомыслии, «единым сердцем и едиными устами» исповедать нашу веру. Провозглашение Символа веры есть последнее приготовление к освящению принесенных Даров. В этом акте Церковь являет и исповедует себя как нерасторжимое единство любви и веры, ибо вера – от любви к Христу, а сама любовь – от веры, ибо невозможно знать Христа и не жить Его любовью.

Итак, теперь, когда все подготовлено к центральному моменту Божественной литургии, диакон призывает нас: Станем добре, станем со страхом... святое возношение в мире приносити. «Станем добре» в буквальном переводе означает «Будем стоять хорошо». Это не просто призыв к порядку или даже к миру душевному, к внутренней сосредоточенности, но нечто гораздо большее. «Хорошо» – то самое слово, которым Бог, согласно Библии, благословляет Свое творение: И увидел Бог, что это хорошо (Быт.1:8). Но это хорошо помрачилось злом и грехом. Богосозданный мир стал царством страдания и смерти, долиной печали и слез. И что же есть Церковь, как не возвращение к этому изначальному, к этому вечному хорошо? Что есть вера, как не знание душой, что победа над злом и смертью уже совершилась изнутри и воскресший Христос открыл нам доступ к этому Божественному хорошо и что здесь, сейчас, за этой литургией, дарованы будут нам сила, свет и радость Царства Божия, которое, по слову Христа, уже пребывает внутри нас (см.: Лк. 17:20)?

Но тогда понятно, почему вслед за этим хорошо немедленно говорится о «страхе». О нет, это не тот томительный страх, которым пронизано и порабощено все в мире. Призывая нас стоять «со страхом», Церковь подразумевает страх Божий – состояние души, прикоснувшейся к надмирному, вечному, святому, сознающей свое недостоинство и этим блаженным страхом себя очищающей.

Итак, все готово теперь к тому, чтобы нашими руками, нашим сердцем, нашей любовью принесена была жертва хваления.

Молитва, которая составляет вершину литургии и через которую, по вере Церкви, совершается преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христа, именуется благодарением, или по-гречески евхаристией.³⁹⁹

Когда исполнено все, что так или иначе подводило нас к этой вершине, когда Церковь исповедала себя как единство любви и веры, священник возглашает: Благодарим Господа. И на этот возглас собрание верующих всегда, с первого дня существования Церкви отвечает Достойно и праведно, тем самым подтверждая это благодарение как свое. И именно потому, что благодарение открывается нам как вершина и завершение, как акт, в котором исполняется все, о чем мы молились, к чему стремились и восходили, к чему звала и во что включала нас Литургия (и, можно прибавить, вся христианская вера), следует хотя бы вкратце определить смысл благодарения как такового и его место в нашей жизни.

И здесь, как всегда, нужно сперва пробиться сквозь ту привычку, из-за которой мы перестаем по-настоящему слышать и воспринимать не только слово «благодарение», но и множество других слов, которые, если в них вдуматься, должны бы постоянно нас удивлять и радовать, или, напротив, исполнять страха и трепета. Ибо привычка есть своего рода способность защищать себя от всего, что делает жизнь трудной, и в особенности трудной в высоком смысле этого слова, то есть требующей усилия не только физического, но и духовного. Нам легче жить в буднично-привычном мире, отношения с которым – с составляющими его людьми, вещами и явлениями – не требуют от нас внутреннего усилия. «Перемелется – мука будет» – говорит пословица. И вот эта «мука», густым слоем которой покрыта вся наша жизнь, есть привычка, позволяющая не вдумываться, не удивляться, не ужасаться – словом, не тратить, как принято говорить, «душевную энергию». В духовной же жизни привычка – самая большая опасность. Вот пример: входя в храм, мы видим Распятие, то есть Крест с пригвожденным на нем Богочеловеком. Но мы так часто видим это Распятие, что, бросая на него привычный взор, по-настоящему не замечаем его. Ибо привычка есть то самое состояние, о котором Христос сказал: Слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете– и не увидите (Мф.13:14).

Между тем вера, как состояние, отличное от простого и привычного знания, по самой сути своей не может и не никогда не должна превращаться в нечто привычное. В Бога, в Христа нельзя веровать «по привычке». В том-то и суть веры, что она врывается в мир, усыпленный привычкой, снимает с жизни покров привычки и ставит нас перед лицом высшей реальности всегда как бы впервые.

И вот если вдуматься теперь в сущность того, что мы называем благодарением, нельзя не подивиться ему как некоему чуду. Ибо «природный», а лучше сказать – падший мир не просто не нуждается в благодарении, но живет, так сказать, в постоянном его отрицании. «Борьба – закон жизни», «в борьбе обретешь ты право свое», «борьба классов», «борьба за национальное самоопределение» и т.п. – именно такое миропонимание прививают нам с первых дней жизни. А чего достигают борьбой, за то не благодарят. И вот оказывается, что благодарность, благодарение является в этом мире как чудесное исключение из его правил. Ибо благодарение есть абсолютно свободный ответ на дар – ответ, нарушающий всемирный закон борьбы, которым как раз и исключается всякий бескорыстный дар. Падший мир и весь опыт жизни в нем говорят: «Подарков не бывает, за все нужно бороться, за все нужно платить». Благодарение само собою доказывает возможность дара, а значит – совсем иной жизни, где царят свобода, радость и любовь. Ибо дар – это то, что дается без борьбы, без принуждения, от полноты сердца, дар – это то, что радует, ибо он только там, где любовь. Благодарение и есть, следовательно, признание и приятие дара, радость о нем и ответная любовь, и все это – как дело внутренней свободы.

Безбожники отрицают Бога на том основании, что если Бог есть, тогда человек – всего-навсего раб. Но там, где есть благодарение, преодолевается, заканчивается, исчезает рабство. Раб не благодарит, но либо по-рабски покоряется, либо по-рабски же бунтует. Благодарность освобождает человека и одновременно дает ему познать Бога не как деспота, а как любовь, воплощенную в даре. Благодарение, как и дар, всегда свыше и никогда снизу. Вот почему оно составляет вершину литургии, ее увенчание и исполнение. Литургия возводит нас к чистому благодарению, к чистой хвале, а потому – к чистой, свободной и поистине Божественной жизни. Благодарим Господа! – Достойно и праведно. Вот снова с нами вся полнота, весь свет подлинной жизни, утерянной нами в грехе, который – и это так важно понять! – есть по самой сути своей отпадение в рабство и мрак себялюбия, а стало быть – отказ от благодарения. «Благодарим Господа» – это знание Бога, это постижение мира и жизни как Божественного дара и это постижение себя и собственной жизни как ответного дара Богу.

И только достигнув этой полноты, можно уразуметь последнюю тайну: почему хлеб и вино, т.е. Божественный дар пищи и одновременно наш дар Богу, становятся в этом благодарении дарованием Тела и Крови Христа, т.е. самой богочеловеческой Его жизни. Об этом – в следующей беседе.

Молитва благодарения, о которой говорилось в прошлой беседе и которая, как мы видели, составляет вершину и увенчание литургии, начинается торжественным, свободным и радостным исповеданием Бога как самой жизни, как содержания этой жизни, этой свободы и этой радости⁴⁰⁰.

«Достойно и праведно, – говорит священник, – Тебя воспевать, Тебя благословлять, Тебя восхвалять, Тебя благодарить, Тебе поклоняться на всяком месте владычества Твоего, ибо Ты Бог неизреченный, недове́домый, непостижимый, невидимый, вечно сущий, вечно Тот же⁴⁰¹».

Эта хвала переходит в благодарение Богу за полученную от Него жизнь и за спасение нас, отпавших от Него. «Ты из небытия в бытие привел нас, и отпавших снова восставил, и не отступил до тех пор, пока не возвел нас на небо и даровал Царство Твое будущее. За все это мы благодарим Тебя⁴⁰², за все ведомые и неведомые⁴⁰³ благодеяния Твои»⁴⁰⁴.

И вот наконец, после хвалы и благодарения, вспоминается ночь, когда Христос был предан на крест и смерть, но перед этим совершил с учениками Тайную вечерю – торжественную пасхальную трапезу. «Ты так возлюбил мир Твой, что отдал Сына Своего Единородного, чтобы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную. Он же, придя и исполнив все, что было нужным для нас, в ночь, когда Он предавался, лучше же сказать, Сам Себя предавал за жизнь мира, приняв хлеб во святые Свои и пречистые руки, благодарив, благословив, освятив, преломив, подал его святым Своим ученикам и апостолом и сказал: “Приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое во оставление грехов!” Также и чашу после трапезы, сказав: “Пейте от нее все, сия есть Кровь Моя, которая за вас⁴⁰⁵ изливается во оставление грехов”. Итак, вспоминая эту спасительную заповедь, все то, что было совершено ради нас – Крест, Гроб, тридневное Воскресение, на небеса восхождение, по правую руку Отца сидение, Второе и славное Его пришествие, мы приносим Тебе Твое от Твоего, за всех и за все⁴⁰⁶. Приносим тебе сию духовную и бескровную службу и просим, и молим, и умилостивляем Тебя: ниспошли Духа Твоего Святого на нас и на предлежащие дары сии и сотвори хлеб сей честным Телом Христа Твоего, aτο, что в чаше сей – честною Кровью Христа Твоего. Аминь».

У тех, кто слышит эту молитву впервые, несомненно возникает вопрос: что означает это претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Христа? Как мы уже не раз говорили, этот таинственный акт изначально составлял самую сердцевину жизни Церкви, но он по-прежнему остается и, наверное, навсегда останется камнем преткновения и соблазна для неверующих. И зная всю немощь, всю недостаточность слов человеческих, сделаем все же хотя бы попытку намекнуть на его сокровенный смысл.

Я говорил уже, что хлеб и вино, приносимые как дары Богу за литургией, знаменуют собою нас самих, ибо они – пища и питие, a το и другое дано нам Богом для претворения в нашу жизнь. Поэтому, принося их Богу, мы приносим в дар и жертву Ему самих себя, всю свою жизнь. Но если мы веруем в Христа и любим Его, то наша подлинная, т.е. глубокая жизнь, все ее содержание, весь ее смысл – в Нем. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин.1:4). Он, Сын Божий, стал Человеком, чтобы нас, людей, соединить с Богом, причастить Божественной жизни. Но это значит, что принося себя в дарах хлеба и вина как жертву Богу, мы приносим Ему то, что составляет нашу жизнь и ее содержание, – Самого Христа. На Тайной вечере Господь отождествил себя с нашей земной пищей, ибо если пища дает жизнь и если жизнь – это Христос, то Он есть истинная наша пища, о чем и Сам свидетельствует в Евангелии от Иоанна: «Я есмь хлеб, сшедший с небес и дающий миру жизнь» (ср.: Ин.6:33, 41).

Таким образом, Тайная вечеря – это самоотдача Христа нам, это насыщение нас Им Самим. Человек, как существо алчущее и жаждущее, зависит от пищи, и всякий, кто испытал голод и жажду, знает об этой абсолютной зависимости. Но в своем отделении от Бога мы забыли, что не хлебом единым жив человек, что ему свойственно искать не только физического, но и духовного насыщения, что на последней своей глубине он жаждет Бога, как и сказано в псалме: «Жаждет душа моя Бога живого» (ср.: Пс.41:3). И эта жажда Бога, жажда подлинной жизни находит свое утоление в Христе. «Приимите, ядите, пейте – это Мое Тело, это Моя Кровь и, значит – Моя жизнь, которую Я отдаю вам, чтобы были прощены ваши грехи, чтобы вы в себе имели Мою вечную жизнь», – говорит Он.

В этом акте раскрывается, следовательно, истинный смысл пищи, а значит – материи, т.е. богосозданного мира. Цель и назначение этого мира не в нем самом, как и смысл хлеба не в нем самом, а в том, чтобы претвориться в познание Бога, в общение с Ним, в Божественную жизнь. Хлеб, который мы едим, чтобы жить, исчезает как хлеб, но оживает как наше тело и кровь, как наша жизнь. Равным образом и мир, как материя, имеет конец, но в этом конце вновь оживает как жизнь, ибо претворяется в жизнь с Богом. Таким образом, жизнь наша перестает быть переходом из ниоткуда в никуда, от бесцельного рождения к бессмысленному обрыву смерти. Все находит свой смысл и совершение в этом конце всех концов, в исполнении всех чаяний, в утолении всяческого алкания и жажды. Ибо нам сказано: Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком (Ин.10:10). И на Тайной вечере эта жизнь даруется нам, и мы принимаем ее всем нашим благодарением, всей нашей любовью, всей нашей жаждой. И за каждой Божественной литургией мы вновь и вновь обретаем себя и свою жизнь в той единственной ночи, за той единственной трапезой, когда Христос явил делом, что, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их (Ин.13:1). До конца возлюбил и до конца отдал Себя всем, кто любит и верует в Него.

Мы знаем, что после Тайной вечери, за которой Христос даровал нам Свою жизнь, Свое грядущее страдание и смерть, как и грядущую победу над смертью, – после этого торжества любви Он был предан на позорный суд и распятие. Тело Его, которое Он преподал накануне ученикам, стало воистину телом, за них «ломимым», то есть страдающим, а кровь – воистину кровью, за них изливаемой. Иными словами, на Тайной вечере Христос открыл, что все предлежащее ему в ближайшие часы совершается ради нас как предельное выражение Божественной любви. Эту связь между Тайной вечерей и крестным подвигом Христа бесконечно важно понять, ибо только через нее можно уяснить значение литургии как таинства Тела и Крови Христовых.

С первого дня своего существования Церковь проповедовала, что Христос пострадал, умер и воскрес «нас ради человек и нашего ради спасения». И вот верующие так привыкли к этому утверждению, что редко в него вдумываются. Неверующим же, но стремящимся понять сущность христианской веры, особенно трудно уразуметь это «нас ради». Что вообще значит умереть за другого? В каком смысле чья бы то ни было смерть, и тем более случившаяся две тысячи лет назад, может быть сегодня моим спасением, и не только моим, но и всех людей? Однако апостол Павел в одном из посланий утверждает, что приобщаясь хлеба и вина как Тела и Крови Христовых, мы всякий раз смерть Господню возвещаем, Воскресение Его исповедуем (cp.: 1Кор.11:26). И потому в этой связи между Тайной вечерей, смертью и Воскресением Богочеловека Иисуса Христа и той литургией, какую мы совершаем здесь и сейчас, раскрывается само сердце христианской веры, христианского опыта и, прибавим, христианской радости. Я говорю «сердце», ибо слово это лучше всех других, пожалуй, указывает на главную трудность, возникающую при попытке объяснить такую связь посредством наших бедных, плоских и однозначных слов. Приближаясь к этой тайне всех тайн, мы постигаем ее не умом, не через объяснения, а сердцем, то есть той глубиной всего нашего существа, на которой совершается подлинная встреча с истиной, с любовью, с Богом. А когда встреча эта совершилась, не нужно ни слов, ни объяснений.

И все же постараемся хоть намеком, бледным и заведомо недостаточным, тайну эту объяснить. Вряд ли нужно доказывать, что объяснение это зависит целиком от того, верим ли мы в Христа как Бога, сшедшего с небес, воплотившегося и соединившегося с нами. Это объяснение зависит, далее, от того, верим ли мы в то, что христианство утверждает о Боге, а именно что Бог есть любовь и что Его сошествие к нам – это поток Божественной любви, который устремлен к человеку, созданному Богом, но от любви Его отпавшему. И вот если только мы верим и ощущаем, что вся сущность, или, употребляя ужасное современное слово, вся «проблема», Бога для христиан сводится к встрече с Ним как с вечной, всеобъемлющей и живой любовью, тогда все остальное – Его вочеловечение, Крест, смерть и Воскресение – оживают в своем победном и лучезарном смысле, становятся для нас, как я уже сказал, сердцем нашей веры и нашей жизни.

Так возлюбил Бог мир (Ин.3:16) – это и только это по-настоящему возвещает христианство, а не отвлеченные представления о Боге как «абсолюте», «первопричине» и т.п. Если Бог есть любовь, то Он – любящая Личность, если же Он любящий, то Он и действующий, а если любящий и действующий, то Он приходит к нам, отдает Себя нам, ибо в чем же Его любовь и Его действие, как не в отдаче Себя, чтобы и мы могли отдать Ему свою любовь! И вот все это, т.е. предельное, завершающее явление Божественной любви, составляет сущность Тайной вечери. «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое» – что это значит, как не «Я отдаю вам Себя, потому что люблю вас и хочу совершенного единства с вами, хочу, чтобы Моя жизнь стала вашей жизнью»?

Но сделаем теперь второй шаг. Последним и абсолютным мерилом любви и самоотдачи даже в нашем грешном мире считается смерть. Умереть за другого – значит на деле явить, что этот другой мне дороже собственной жизни. И Христос «вольно», т.е. по собственной воле, принимает смерть. Принимает во всем ее ужасе, одиночестве, раздрании и мучении. Но Он отдает Свою жизнь нам, чтобы она стала нашей победой над смертью, ибо смерть Его сокрушает всеобщую смерть как победу над жизнью. Ибо во Христе в смерть нисходит, принимает смерть в Себя Сын Божий. Сама смерть Его есть торжество любви, а не распада и разлучения, сама смерть Его явлена нам как жизнь, как победа, как любовь. Как любовь, которая сильнее смерти, как любовь, разрушающая смерть и воскрешающая мертвых. И вот эту единственную на все времена смерть – смерть-жизнь, смерть-победу – даровал нам Христос на Тайной вечере. И этот дар принимаем мы всякий раз, когда совершаем таинство воспоминания Христа – таинство литургии.

Снова и снова собираемся мы за Тайной вечерей, но жив воскресший Христос, и жива Его любовь, и снова изливается на нас, становится нашей любовью, нашей жизнью, нашей силой. Приимите, ядите... Пийте от нея... – нет, не «магия» это, не «загадочный обряд», а вечный дар нам любви Христовой. «Я создал мир как вашу пищу, – словно говорит Бог, – Я подарил вам жизнь, и если вы веруете, что все в мире от Меня, как Моя любовь, то знаете, что и хлеб, который вы едите, и вино, которое вы пьете, чтобы быть со Мною, – это Я Сам, Мое Тело, за вас ломимое, Моя Кровь, за вас изливаемая, и потому – Моя воскресшая, Моя Божественная жизнь».

Вот почему именно в литургии – сердцевина всей веры и всей радости христианства.

Сразу по освящении Святых Даров, то есть после призывания Духа Святого, дабы Он осуществил то, для чего установил Христос в ночь Своих страданий таинство литургии (преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Его, а нас – в носителей Его жизни, Его любви, Его царства), молимся мы о том, чтоб приобщение Христу было исполнением и нашей любви. Нас же всех, – молится священник, – от единого хлеба и чаши причащающихся, соедини друг ко другу во единаго Духа Святаго причастие⁴⁰⁷. И это значит, что если христианство не переживается нами как любовью Христовой дарованная сила восстанавливать в себе единство, которое разрушили грех и смерть, то оно – ложное. «Соедини не только с Собою, но и друг с другом! Сделай нас одним телом, одной душою, одной жизнью!» – вот смысл этой молитвы.

Со времен апостольских христиане саму Церковь, то есть саму общину христианскую, называли Телом Христовым. И апостол Павел в своих посланиях не раз показывает, что единство Церкви укоренено в причастии всех ее членов Телу Христову и потому исполняется в единстве этого Тела. Напомнить это необходимо потому, что христиане слишком часто забывают о сущностном смысле причащения, воспринимая его как всецело личное соединение каждого с Христом. Но в том-то и дело, что соединиться с Христом – значит принять в себя Его жизнь, а Его жизнь – это любовь, это соединение в Себе всех. Поэтому нельзя любить Христа, не любя ближних, нельзя принимать Его Тело, не соединяясь со всеми, кого Он Сам сделал членами этого Тела. Как лучи солнца, чем ближе они к самому солнцу, тем ближе они и один к другому, так и верующие: чем ближе они к Христу, тем сильнее их единство в любви Христовой друг с другом.

Далее вспоминает священник всех святых, начиная с Пресвятой Богородицы – Матери Христовой. Но и это воспоминание – не что иное, как утверждение, что мы, соединяясь с Христом, вступаем в общение и с тем невидимым телесному взору миром, который зовется у христиан Церковью торжествующей⁴⁰⁸. Для нас привычным стало понимать под Церковью лишь видимую ее организацию – епископов, приходское духовенство, храмы, обряды и т.д. И как часто эта видимая Церковь огорчает, смущает и даже искушает нас! В ней находим мы те же человеческие слабости, что и вне ее – то же малодушие, слабость, мелкие страсти, половинчатость, что и во всем мире, во всех человеческих сообществах. И потому многие соблазняются Церковью и по внешнему судят о ее внутреннем.

Но существо Церкви не исчерпывается этой видимостью, которая отнюдь не есть главное в ней. И вот, как будто предупреждая все наши сомнения и смущения, Евангелие подчеркивает человеческую слабость самих апостолов – тех, кого Сам Христос поставил быть Его свидетелями и проповедниками, живым основанием Церкви. Малодушествует Петр и начинает тонуть, а позже в страшную ночь предательства трижды отрекается от Учителя. Бросают Христа и разбегаются в страхе прочие апостолы. Heверит в Его воскресение и требует доказательств Фома. Слабые люди, и всегда и всюду все «человеческое, слишком человеческое»...

Но подлинное чудо Церкви в том, что этими слабыми человеческими руками вопреки всем немощам и малодушию осуществляется преемство церковной жизни. Падают империи и царства, все исчезает в прошлом, а эта слабая и как будто всеми ветрами колеблемая Церковь живет и пребывает в мире. И не было за эти две тысячи лет дня, чтобы не звучали в мире слова Христа: Приимите, ядите, cueесть Тело Мое, чтобы остался мир без таинственного присутствия Христова в Его Церкви – присутствия, обещанного Им Самим: И се, Яс вами во все дни до скончания века (Мф.28:20), Созижду Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ее (Мф.16:18). И это так, повторяю, потому, что Церковь – не только видимая организация, но и присутствие невидимого, однако реального для верующих Христа и с Ним всех святых, в ком уже восторжествовала, уже воссияла Христова победа над злом. И наше воспоминание их за литургией – это не воспоминание о временах, когда они жили на земле, но утверждение, опознание их присутствия здесь, среди нас, с нами и со Христом.

И помянув их, поминает священник Церковь земную, весь мир, всех людей. Нет, не для нас одних, не для удовлетворения наших только «религиозных нужд» совершается Божественная литургия, но и за всех и за вся, объединяемых в ходатайстве обо всем мире и о каждом человеке в нем. А за поминовением «всех и вся» следует священнический возглас: «И дай нам едиными устами и единым сердцем славить и воспевать пречестное⁴⁰⁹ имя Твое». Мы соединены Христом, и в этом единстве любви молимся о спасении и прославлении мира.

И только совершив все это, исполнив долг любви и ходатайства, приступаем мы теперь к самому завершительному священнодействию – причащению Тела и Крови Господа.

Эти беседы я хотел бы посвятить вере... и прежде всего тому, как прорастает она в отдельной душе. В самом деле, что бы я ответил, если бы меня спросили: «Что значит для вас Бог?.. Кто такой для вас Христос?.. Вы говорите всегда о Церкви – но в чем ее смысл? Вы говорите о Троице, о Духе Святом, о благодати и таинствах, о прощении грехов, но за всеми этими словами должен ведь стоять живой личный опыт, иначе к чему они? А между тем в нашем мире, далеко ушедшем от веры, так трудно прорваться к этому опыту, так трудно по душам поговорить о нем!»

Так вот – попробуем. За тридцать лет священства я понял, что самое трудное дело – говорить о самом простом и самом насущном. Как легко излагать чужие мысли, ссылаться на чужой опыт, говорить чужими словами и как трудно – от сердца к сердцу! Итак... попробуем начать с Начала всех начал – с Бога.

На вопрос всех вопросов «Почему я верю?» можно ответить только одно: потому что Бог дал мне эту веру и все время дает. Дал как дар, в реальности которого удостоверяет меня та абсолютно ни от чего в мире не зависящая радость, тот абсолютно ни от чего внешнего не зависящий мир, которые ощущаю в себе в те редкие минуты, когда слово «Бог» перестает быть только словом, становясь изливающимся на меня водопадом света, любви, красоты, истинной жизни. Мир и радость во Святом Духе (Рим.4:17) – так сказал об этом апостол Павел, и нет уже других слов. Ибо когда веришь и живешь верой, слов не нужно, да они и невозможны.