История попыток к соединению церквей греческой и латинской в первые четыре века по их разделении

Вопрос о соединении церквей принадлежат к числу тех вопросов, которые так медленно разъясняются, что проходят целые века прежде, чем они хоть несколько приблизятся к своему решению или, по крайней мере, вступать в тот фазис развития, который незаметным образом приближает их к окончанию. Не смотря на всю медленность своего развития в течение 8 веков, этот вопрос двинулся, однако на столько, что в настоящее время можно уже подметить нисколько фазисов в его развитии. Именно, по нашему мнению, он прошел два периода, и в настоящее время для него наступает третий. Из вопроса, решаемого официальным путем правительствами и духовенством той и другой стороны посредством обоюдных договоров словесных и сделок на бумаге, он превращается – около времени реформации с падением греческой империи, с умножением различных орденов в западной церкви, в особенности с появлением иезуитского ордена и других, близких к нему по духу, – в вопрос, решаемый в среде народных масс средствами нравственными по преимуществу, и только в редких случаях официальными. Начинается ловкая, по большей части замаскированная пропаганда с одной стороны, и глухая борьба народных масс – с другой. Но так как ни официальные сделки во время существования греческой восточной империи, ни нравственное, хотя и весьма ловкое, насилие в среде новых православных народностей, по преимуществу славянского племени, не привели к давно ожидаемому единению церквей, то в настоящее время к решению этого вопроса хотят идти по иному совершенно новому пути. Вопрос переходить в область науки. За его решение берется наука, надеясь, что своим беспристрастием она сумеет умиротворить церковь Христову, что она найдет чистую истину, которая привлечете к себе все христианские общества. На западе образуются даже общества, по преимуществу людей ученых с целью примирения вероисповеданий. Наука о вероисповеданиях из полемического богословия превращается в примирительное (ириническое¹). Таково положение вопроса в настоящее время, после восьми веков со времени его «появления.

Мы избрали для своего очерка первые четыре века, когда вопрос только что появился и был в первом периоде своего развитая, когда он решался, по преимуществу, на православном греческом востоке и когда еще существовала греческая восточная империя.

Прежде чем приступим к изложению самых попыток к соединению церквей в этот период, постараемся сделать коротенький очерк обстоятельств, подготовивших окончательное распадение церквей в XI веке.

Обстоятельства, подготовившие разделения церквей, были двоякого рода. Одни возникли на почве давнего международного соперничества национальностей греческой и латинской. На этой почве, благодаря множеству благоприятствовавших тому обстоятельств, сперва явилось соперничество между представителями восточной и западной церкви: константинопольским патриархом и римским папою, а потом неприязнь и между всеми восточным и западным духовенством, принявшим сторону своих представителей. Другого рода причины скрывались в различном направлении церквей восточной и западной, в следствие чего явились разности во взглядах, в учении и в учреждениях той и другой. Причины первого рода нанесли удар искреннему, сердечному единодушию, а причины второго рода – единомыслию в отношениях между церквями.

1) Не придавая особенной первостепенной важности национальным предубеждениями и соперничеству, издавна существовавшим между греческим востоком и римским западом, не считая их прямыми причинами разделения церквей, мы, однако не можем пройти их совершенным молчанием, так как эти не совсем приязненные чувства, какие питали греки ко всему римскому и на оборот римляне ко всему греческому, служили очень удобною почвою для того, чтобы в последствии при содействии многих других важных обстоятельств, на этой почве глубоко пустили корни, развались, созрели и принесли свои плоды семена церковного раздора. Еще задолго до Р. Хр. началось соперничество греческого и латинского племени за господство и преобладание. Внешнее преобладание оставалось всегда на стороне римлян, внутреннее – интеллектуальное на стороне греков. Римляне смотрели на греков, как на подчиненных себе, как на существа ниже себя, а греки на римлян, как на варваров и притеснителей, как на грубую, необразованную силу². На всем западе от Адриатического моря до океана чувствовалось господство и преобладание римского племени, на всем востоке от Адриатического моря до Евфрата и Инда – греческого племени. Разность была во всем: и в языке и в нравах, и в цивилизации. И эту разность не могли сгладить все усилия римских императоров. Не смотря на все усилия последних сделать римский язык везде господствующим, они никогда не могли достичь того, что бы на востоке говорили по латыни; большим уважением пользовался греческий язык на западе, во все-таки он никогда не мог сделаться господствующим, встречая себе сильную оппозицию в римских патриархах, подобных Катону, ненавидевшему все греческое, начиная с языка. Чувство взаимной антипатии в этих двух народностях было слишком сильно, национальной гордости у того и другого народа было также слишком много для того, чтобы не допустить обе народности не только до слияния в одну, но и до простыть дружественных отношений друг к другу. Как обыкновенно бывает в подобных случаях, оба народа были несправедливы друг к другу. Греки, напр., не допускали ни одной хорошей мысли в римской литературе, которая бы не была, по их мнению, заимствована у них³. Римские поэты, ораторы, историки, каковы напр. Цицерон, Плавт, Вергилий, Ювенал, Плиний, Тацит с своей стороны изощряли свое остроумие в насмешках над греками. – В таком положении находились взаимные отношения между римским западом с греческим востоком, когда совершилось весьма важное для международных отношении событие: столица империи перенесена Константином В. (325 г.) во вновь построенный им Константинополь. Это событие не только не улучшило взаимных отношений между двумя главнейшими народностями тогдашнего миpa, во еще способствовало более широкому развитию неприязненных чувств взаимного между ними соперничества. С перенесением столицы на греческий восток, последний почувствовал себя наконец освобожденным от так долго тяготевшего над ним рабства и унижения; мало того он начал сознавать себя господином запада, хотя и ненадолго. Скоро по смерти К. В. окончательно образовалась отдельная империя на западе (395 г.); но и тогда у востока оставалось все-таки по крайней мере сознание совершенного равенства с римским западом. Как всегда бывает с людьми, долго терпевшими унижете, это сознание делалось несколько преувеличенным, ревниво охраняющим свои права, гордым. Константинополь сделался для востока предметом гордости; с этим городом греческий народ навсегда соединил все свои надежды и мечты⁴. Константинополь, если можно так выразиться, стал больным местом у греков, прикасаться к которому особенно римскому западу было опасно. Римскому же западу было трудно отказаться от прежних чувств пренебрежения, неуважения к востоку. Чувство зависти к возраставшему могуществу Константинополя только усиливало прежние его чувства к грекам. На Константинополь Рим начал смотреть, как на ничтожное местечко, обнаруживавшее однако претензии на одинаковое к себе уважение наравне с ним, столицею миpa, городом прославленным во всем мире. Слава и величие Рима всегда были предметом самым близким сердцу римлян, а теперь с возвышением Константинополя – особенно, еще более, чем прежде. Итак чувство соперничества между востоком и западом со временя основания Константинополя усилилось. – Вскоре после возвышения Константинополя Рим начал клониться к падению. Чем слабее становился Рим, чем более трепетал он за свою славу, тем дороже становилась для него последняя и тем шире разрасталось у него чувство ревности к своему сопернику. Рим терпел крайнее унижение в войнах с германскими племенами, нападавшими на империю. Но верхом унижения для него было то, что он принужден был в трудных своих обстоятельствах искать помощи у своего соперника – Константинополя. А между тем восток сам был слаб, не смотря на свою гордость; он не мог помочь западу. Он не в состоянии был воспользоваться благоприятной минутой, чтобы доказать всему миру, что новый Рим достоин стать наравне с древним по своим доблестям и заставить через то западных недоброжелателей относиться к себе с уважением и с благодарностью. Мало того восток положительно вредил западу. Известен факт: император Зенон сам указал варварам (Ост-Готам) на Италию как на верную добычу, которую действительно Ост-Готы и завоевали. Такие отношения не могли, конечно, содействовать искоренению старой неприязни между западом и востоком. Застарелое неуважение запада к востоку должно было получить еще новую силу при доказанной самими событиями слабости восточной империи, при поразительном несоответствии ее гордости и претензии с ее силами. А недоброжелательство ее к родственной ей западной империи естественно должно было сопровождаться, кроме потери уважения, еще и положительными враждебными отношениями запада к востоку. В свою очередь и на востоке не могли питать уважения и сочувствия в разрушившейся империи, к слабым потомкам древних римлян, которые однако продолжали считать себя по прежнему первою нацией в Mиpе, хотя в настоящем ничто не давало им на то права. Итак и бедственные для западной империи времена нисколько не сблизили восток и запад. – В VI в. однако обстоятельства раз приняли такой оборот, что будь восточная империя посильнее и повеликодушнее, взаимный отношения между обеими сторонами могли бы значительно улучшиться. Победы Византии над призванными восточными же императорами в Италию Ост-Готами положили начало господству восточных императоров в Италии. Из завоеванных земель основан экзархат в виде одной из провинций восточной империи. Восточные императоры не в силах были, а кроме того и не хотели, быть может, вполне восстановить западную империю и тем заслужить себе благодарность и уважение западного мира. Кончилось тем, что господство греков в Италии еще раз привело в ближайшее столкновение две, издавна не питавшие друг к другу симпатии народности, и только дало Италии случай взвесить сравнительную тяжесть ига греческого и варварских народов. Сравнение оказалось далеко не в пользу господства греков. С этих пор взоры римского запада окончательно обратились на варварские народы; между ними сталь искать Рим себе покровителей и защитников от других народов и от господствовавшей в то время анархии. Таких защитников Италия вскоре и нашла себе во Франках и в их королях. Таким образом можно сказать, что народная связь порвалась между востоком и западом еще ранее, чем религиозная, именно с того времени, как в силу исторических обстоятельств они выведены были из необходимости, не смотря на отсутствие взаимного сочувствия, тяготеть однако друг к другу, волею пли неволею находиться в ближайших взаимных отношениях, – с тех пор, как восток и запад стали жить совершенно отдельною жизнью, имея свои надежды, отдельные центры тяготения и пр. Конечно, всех этих обстоятельств еще было весьма недостаточно для того, чтобы произвести церковный разрыв, но они могли служить важным подготовительный средством к его появлению; они способствовала политическому и нравственному разъединению народных масс; они много содействовали появление и усилению несогласий и раздоров в среде иерархии восточной и западной.

Антагонизм высшего духовенства восточного и западного возник на почве народного антагонизма. Замечательно, что раздоры между иерархией востока и запада с особенною силою заявляют себя со времен возвышена Константинополя на степень новой столицы, нового Рима⁵. Давнее раздражение, существовавшее между востоком и западом, и неоднократно заявлявшее себя и прежде в сфере церковных отношений⁶, наконец в V в. выразилось в ясных положительных формах, в формах борьбы из-за взаимных прав римского папы и константинопольского патриарха, начавшейся со времени IV Халкидонского собора (451 г.). Неприязненные между ними отношения, начавшиеся в его время и продолжавшиеся до окончательного разделения церквей в XI в., отличалась неодинаковым характером в первую и вторую половину этого периода. В первую половину (до VIII в.) они еще не достигли той степени напряжены, какую прибрели в последнюю (VIII–XI в.), хотя и заявили себя ощутительным образом.

Римские папы начинали уже довольно сильно стремиться в первую половину этого периода к главенству над всею церковью и потому не хотели никого признавать себе равным. Константинопольские же епископы считали себя равными папе, уступая ему только право первенства. – Римские папы, надменные величием Рима, столицы миpa, гордясь далее тем, что они преемники первоверховного ап. Петра, не могли никак примириться с мыслью, что кто-нибудь мог быть им равен. Обстоятельства благоприятствовали им укрепиться в этой мысли. Еще когда были императоры на запад, они почти совершенно вышли из-под влияния последних, благодаря тому обстоятельству, что последние императоры жили большею частью в Равени и Медиолане; когда западная римская империя пала и Рим находился во власти или новых германских народов или восточного императора (с VI в.), недостаток, постоянной о прочной власти много способствовал независимости пап. Таким образом во все время от V до VIII в. павы была совершенно почти самостоятельными, независимыми и могли на просторе предаваться своим честолюбивым мечтам. Мело того они в этот период приобрели действительно огромное влияние на западе. Их влияние отражалось не только на римлянах, но и на самих варварах; они нередко являлась спасителями Рима от варваров, как это видим в примере Льва и Григория Великих; почему на пап устремлены была взоры всего запада более, чем на самих императоров. Даже восток в эту эпоху не мало был обязан Риму и папам, папы всегда сохраняли строгое православие; вовремя свирепствовавших на востоке ересей, когда почти весь восток, начиная с императоров и патриархов, был наполнен еретиками, Рим оставался единственный убежищем от гонений и смут религиозных. – Не удивительно после всего этого, что римские папы, гордые величием Рима и преемством своей власти от ап. Петра, независимые от светской власти, пользовавшееся огромным влиянием не только на запад, но отчасти и на востоке, всегда православные, с высокомерием смотрели на константинопольских патриархов, отнюдь не считая их себе равными. Последнее представлялись папам 1) епископами нового города, бывшего так еще недавно незначительным местечком, неосвященного кроме того пребыванием в нем не только первоверховного, но и никакого Апостола, 2) епископами незначительной территории (так как на востоке кроме Константинопольского были еще другие патриархи: Александр., Антиох. и Иерусал.); 3) далеко не имевшими даже в своей собственной небольшой патриархии, благодаря своей зависимости от восточных императоров, того влияния, каким они сама (папы) пользовались всегда на запад; 4) наконец епископами, впадавшими весьма часто в догматические заблуждения. Одним словом папам представлялось величайшею дерзостью стремление конст. епископов сравняться с ними – епископами римскими. – Патриархи константинопольские напротив смотрели на себя, как на епископов царствующего града, нового Рима, след. как на имеющих полное право на равенство с римским, как это издавна утверждено за епископами главнейших городов общим церковным обычаем и церковными правилами, видели в себе далее истинных преемников власти апостольской, не мешающихся в дела мирские, воздавающих кесарева кесареви, чуждых недостойного высокомерия западных своих собратьев, наконец считали себя неутомимыми тружениками на поприще разъяснения еванг. истины, между которыми правда были и заблуждавшиеся, но были и такие святые и мудрые мужи, каких не имел запад, православный всегда более по неспособности и неохоте заниматься догматическими вопросами, чем по ясному сознанию сущности православия. Римским епископам они уступали право первенства чести, во всем остальном считая себя совершенно им равными. – В V в., как мы сказали, открылась между обеими сторонами борьба, в первый период впрочем более сдержанная, чем в последующее время, благодаря многим обстоятельствам, глав. же обр. общей им обеим зависимости от восточного императора (папы более или менее зависало от греч. императоров с первой половины VI до начала VIII в.). В период от V по VIII в. борьба пап с конст. патриархами обнаружилась по следующим поводам: 1) по случаю уравнения конст. патриарха с римским епископом (на Халкидонском собор); 2) по поводу вмешательства конст. патриарха (Авакия) в дела восточных патриархов; 3) по случаю усвоения конст. патриарху титула «вселенского».

Довольно долго терпели папы возвышение конст. патриарха; не вооружались против последнего, когда он занял по 3-му прав. II всел. собора (381 г.) второе по римском епископ место в ряду других патриархов, как епископ нового Рима. Но они не могли стерпеть, когда спустя 70 лет на-IV всел. соборе Халкидонском (451 г.) 28-м правилом константинопольскому епископу усвоено было прямо равенство с римским, как епископу царствующего града нового Рима, а римскому епископу уступалось только первенство чести. Папские легаты, соглашаясь допустить председательство конст. патриарха пред прочими восточными патриархами⁷, никак не могли допустить равенства его с римским, опасаясь очевидно, чтобы конст. патриарх, сильный своею близостью к императору, вместе с равенством в последствия не восхитил и первенства. Не смея однако аподиктически, прямо настаивать на своем протесте, легаты на Халкидонском соборе прибегли к разным уловкам. Сперва они старались посеять разлад между константинопольским и прочими восточными патриархами, выставляя унизительным для них возвышение конст. патриарха. Потом заподозрили, хотя неудачно, подлинность 3-го пр. II-го всел. соб. На конец решались даже на обман: исказила 6-е пр. того же собора, но тут же были обличены. Кончилось тем, что все восточные отцы подписали 28 пр. IV всел, соб.; не подписались под ним одни папские легаты. – Чувство неудовлетворенного римского самолюбия и желание унизить конст. патриарха вскоре принудили папу воспользоваться ненамеренною погрешностью К. п. Акакия (471 г.), принявшего по неведению в свое общение монофизита Петра Могга и доставившего последнему Александровскую кафедру. Папа осмелился позвать обоих патриархов в Рим к себе на суд; а когда последние не явились, отлучил их от церкви. Долго после того (35 лет) именем Акакия пользовались папы для унижения конст. патриархов. От каждого вновь восходящего на патриаршую кафедру они требовали, чтобы он исключил имя Акакия из церковных диптихов. Но конст. патриархи (исключая еретика Флавита, который этою ценою купил себе признание Рима в патриаршем достоинстве) оставались непреклонными. Пробовали они, побуждаемые общим на востоке желанием восстановить церковный мир, несколько раз писать папам, оправдывая Акакия, но всегда без успеха. Церковный разрыв продолжался 35 лет (483–517). Папы исключали имена всех патриархов, несоглашавшихся осудить Акакия, а патриархи – пап. Наконец п. Иоанн II Каппадокиянин, побуждаемый требованием народа, желавшего церковного мира, решился па уступку Риму, хотя и не полную. Он призвать Акакия виновным, но только в том, что он невинно покровительствовал еретику. Единение церковное было восстановлено. Папа достиг своей цели отчасти, унизил константинопольских патриархов, принудил их на уступку: Акакия все-таки признали виновным, хоте и не вполне. – Стараясь оградить восточную церковь от того порабощения, которым грозил ей папские притязания, с такою силою обнаружившаяся в 35-тилтний период разрыва между востоком и западом, император и восточные патриархи тотчас же по прекращению 35-ти летней распри решились придать тотчас. патриарху тот же титул “вселенского», которым с некоторых пор пользовался один папа, чтобы не оставалось более и тени неравенства между ними. В первый раз это титло было усвоено п. Иоанну II Каппадокийскому, при котором был восстановлен церковный мир, благодаря уступке, сделанной им Риму. 65 лет (517–582) папы молчали, боясь восточных императоров, которые были сильны в Риме после победы Велизария и Нарзеса, сделавших Рим провинциею восточной империй, Но когда владычество греков в Италии стало клониться к падению, папы снова начали свои нападки на конст. патриархoв. К этому времени собран был в Константинополе поместный собор (на Григория патр. Антиохского). Этот собор между прочим нарочито утвердил титул «вселенского за конст. патриархом. Папа Пелагий отверг этот собор на том основании, что он созван был без позволения апостольского престола и что он нарушает права прочих восточных патриархов, усвояя титул вселенского одному патриарху константинопольскому. Конечно не забота о правах других восточных патриархов побуждала папу отвергнуть этот собор, а забота о своих собственных правах, опасаясь, чтобы конст. патриарх не отнял у них первенства⁸. Этим-то опасением объясняется просьба папы Вонифатия III к имп. Фоке об усвоении ему одному (папе римскому) титула «вселенского».

В таком положении находились отношения между папами и патриархами константинопольскими с V по VIII. в. Уже и в это время антагонизм между представителями востока и запада в церковной сфер заявлял себя ощутительным образом, но все-таки он не был так силен, как в последствии; он сдерживался общим той и другой стороне подчинением восточному императору; притом разность в положении папы и конст. патриарха еще не так была велика, как в последствии.

С VIII в. нарушается то, хотя и не полное равновесие, какое существовало между ними до того временя. Григорий II торжественно разрешает всю Италию от присяги императору Льву Исаврянину, вооружает против него римлян и лангобардов, и так. обр. делается почти совершенно независимыми. Мало того вскоре благодаря услугам, оказанным папским престолом каролингской династии, папа не только освобождается от всякой зависимости, но делается сам светским владетельным князем; владения папы простираются на Равеннский экзархат, на герцогство Беневентское и Сполегтское, на Сицилию и Сардинию. Около IX в. папы сделали еще один шаг на пути к своему возвышению. Они сделались раздаятелями венцов императорских и королевских и потому вообразил себя верховными главами всего запада, наместниками Самого Бога на земле, вселенскими судьями, в руках которых ключи рая и ада, над которыми уже нет власти, кроме Самого Бога и нет суда, кроме суда Божия. Почти весь запад привык мало по малу смотреть на них таким образом. – Теперь оказывалась уже громадная разница в положении пап и константинопольских патриархов. Сообразно с тем изменились и их взаимные отношения. Прежде папы еще не осмеливались слишком явно и настойчиво заявлять свои притязания на подчинение себе всей восточной церкви. Прежде, чем требовать себе покорности всей восточной церкви, им приходилось прежде сокрушать опасного соперника, не допустить его не только стать на их место, но и сделаться им равным; а соперника действительно в то время мог быть для пап опасен по своей близости к византийскому императору, которого власть (VI–VIII) признавал и сам папа. Вот почему прежде пап так сильно занимала личность константинопольского патриарха, почему они так бдительно следили за ним, старались посеять разлад между ним и другими восточными патриархами и употребляли все способы не допустить его сравняться с собою. Теперь же с переменою обстоятельстве положение константинопольского патриарха их занимает менее прежнего; он им теперь не страшен, а потому они теперь хлопочут уже прямо о подчинении себе части константинопольского патриархата, имея в виду в последствии постепенно подчинять себе весь патриархат, а через него и всю восточную церковь. Тон их несравненно более повелительный и аподиктический, чем прежде. Подобные притязания крайне оскорбляют не только константинопольского патриарха, но и всю восточную церковь. Римские епископы, по справедливости представляются им исполненными антихристианского духа,, недостойными быть не только главами церкви, но и простыми ее служителями, впадшими в тяжкий грех – духовную гордость. И так как дух миpa заразил собою не только римского первосвященника, во и все западное духовенство, которое из служителей церкви превратилось в владетельных князей и мирян, занималось войною и охотою, то восток стал смотреть, весьма неблагосклонно и на все западное духовенство. Сравнивая себя с западным, восточное духовенство не могло не отдавать себе полного предпочтения пред западным в деле служения интересам веры и церкви и потому было склонно скорее отказаться от единения с ними, чем ему подчиниться и через то усвоить один с ним дух и направление. – Подобные отношения в описанный период между иерархиею востока и запада обнаружились в столкновениях между папами и константинопольскими патриархами: 1) особенно по поводу низвержения п. Игнатия и возведения на патриаршеский престол Фотия (в IX в.) и 2) отчасти по поводу обличений п. Мих. Керуллария, направленных на западную Церковь (в XI веке).

В 857 г. папа не замедлил воспользоваться незаконным низвержением патриарха Игнатия и возведением на константинопольский престол Фотия. В последнем обстоятельстве папа (Николай I) увидел прекрасный случай вмешаться в дела константинопольской кафедры в качестве решительного и безапелляционного судьи с целью унизить константинопольского патриарха и подчинить себе если не весь византийский патриархат вдруг, то по крайней мере на первый раз значительную его часть. Имея в виду подобную цель, он шлет следующий ответ на пригласительную грамоту императора и патриарха явиться на собор, отправленную на запад: 1) порицает императора за то, что он дерзнул созвать собор (поместный?) без позволения на то главы Церкви; 2) не признает Фотия патриархом, но обещается признать его в последствии, если Фотий окажет ревность в защите кафолической веры (т. е. говоря прямо, если он согласится исполнить следующие условия); 3) требует, чтобы уступлены были римскому престолу Епирь, Иллири, Македония, Фессалия, Ахаия, Дакия, Мизия, Дардания, чтобы Калабрия и Сицилия были возвращены Риму, и наконец, чтобы архиепископ Фессалоникийский, некогда зависящий от папы, снова был подчинен ему⁹. Тогдашнее положение патриарха, не законно возведенного на престол, казалось папе таким, что патриарх, по соображениям Николая 1, должен был согласиться на все даже такие громадные требования, как только что перечисленные нами, лишь бы удержаться на престоле. Но папа очень ошибся в своих расчетах, благодаря твердости и уму Фотия. Собор утвердил Фотия на престоле; даже папские легаты согласились на это утверждение и в награду за все это папа не удалось получить ни одной новой епархии. Не принесли папе пользы ни отлучение от церкви Фотия на новом соборе в Риме (863 г.), ни гневные грамоты, разосланные в след за тем из Рима всем восточным патриархам и многим епископам. Мало того, вскоре папа потерпел значительное поражение в Болгарии, которую он считал было уже своею собственностью и между тем должен был уступить ее константинопольскому патриарху. Во второе возведете Фотия на престол папа (Иоанн VIII) снова делает попытку приобрести себе по крайней мере Болгарию, и опять без успешно. Понятно после всего этого, какое сильное раздражение должны были чувствовать в Риме против Константинополя. Когда на западе все почти преклонялись пред папою, считали его чуть не богом земным, восток осмеливался делать ему все наперекор. Пап крайне раздражала эта неудачная попытка расширить свою власть на восток. Но чего не могла уже никак стерпеть западная гордость, – это наступательные действия константинопольского патриарха на Рим в XI в., обличение Рима п. Михаилом Керулларием в отступлении от православия. Впрочем в последнем событии на первый план выступает уже новый элемент разделения, обнаруживайся правда во времена Фотия, но в XI в. заявивший себя особенно ощутительным образом.

II. Доселе мы следили только за развитием соперничества между востоком и западом в среде сперва международных отношений, а потом церковных. Одно это соперничество, какие бы огромные размеры оно не приняло, не могло еще послужить достаточною причиною для окончательного церковного разрыва. Нельзя было окончательно разорвать западу союз с востоком из-за одной распри двух главных епископов востока и запада. После временного отчуждения должно было наступить время, когда волею или неволею они должны были бы примириться. Епископов заставило бы примириться во что бы то ни стало общее требование народа, как это и было уже по случаю 35-ти летнего разрыва из-за патриарха Акакия. Для окончательного разделения церквей нужно было, чтобы кроме указанной уже причины существовали другие более важные основания, вполне достаточный для прекращения общения между церквами, которые бы всем во очию показали, что действительно нет взаимного не только единодушия, но и единомыслия между частями христианского миpa и что далее поддерживать внешнее единение, когда нет внутреннего, значить обманывать самих себя, – Подобные причины не замедлили обнаружиться в период от VIII по XI век. Они выразились осязательным образом в неодинаковых доктринах той и другой церкви относительно некоторых пунктов учения, но корень их лежал глубже – в неодинаковом направлении религиозного сознания той и другой, зависевшем от многих причин¹⁰. Довольно долго эта разность в направлении не обнаруживалась заметными, важными особенностями в учении. Проявляясь в незначительных отличиях, исключительно свойственных западу, обусловливаемых особенным складом ума, особенными условиями жизни, эта разность запада от востока в направлении до времени не тревожила востока. Потому что особенности в направлении, пока они касаются вещей не важных, не существенных, дают только особенный характера, оттенок, цвет тому или другому обществу, той или другой личности, нисколько не препятствуя внутреннему между ними единению. Только с тех пор, как станет заметным, что в основе этого различая лежит какое-либо жизненное начало, какой-нибудь важный принцип в существенных чертах отличающейся от другого принципа, начала, когда это начало заявит себя какими-нибудь важными особенностями, только тогда становится понятою невозможность внутреннего единения – между обществами или личностями, – единения, обуславливаемого всегда единством (до известной степени) взглядов в убеждении, единством начала их одушевляющего. Западное учение об исхождении Св. Духа и главенстве папы, утвердившееся на запад в период от VIII до XI в., именно и указало востоку на такое начало, одушевлявшее и руководившее западными воззрениями. Восточные отцы предчувствовали, что оно очень живуче, что оно не остановится, а пойдет долее в своем развитии. Она увидали, что единой души и единой мысли нет более у запада с востоком. Оставалось проверить, действительно ли это так, т. е. попробовать убедить запад в его заблуждении. Если запад от него не откажется, значить он сроднился с ним, значит он проникнут, одушевлен им, стало быть он проникнуть другим духом и следовательно он расторг духовную связь с востоком. Опыт был сделан, но безуспешно. Разделение окончательно состоялось в XI веке.

Еще в IX веке, во времена Фотия, обнаружился этот новый элемент разделения. Во времена Фотия в Болгарии, во вновь обращенной стране, столкнулись миссионеры греческие и латинские, и греческие миссионеры были поражены действиями латинских миссионеров. Именно последние, кроме некоторых разностей в обрядах (пост в субботу, безженство священников, помазание миром только епископами и повторение миропомазания над миропомазанными уже) проповедовали исхождение Св. Духа и от Сына и порицали восточные обычаи. Действия латинских миссионеров произвели такое сильное впечатление на Фотия, что он, доселе молчавший, не обращавший внимания на папские угрозы, направленные лично на него самого, и даже довольно снисходительно относившейся прежде к некоторым особенным западным обычаям (как видно из его письма к папе Николаю I, после собора, утвердившего его в патриаршем достоинстве) доколе он не знал, что к ним еще присоединяется важное прибавление в символ и пока ста не был возведен в закон, обязательный будто бы для всей церкви, – теперь решился известить весь восток о действиях в новом учении латинских миссионеров в Болгарии. Он написал окружное послание ко всем восточными патриархам и епископам, где обличал западные нововведения и рассказывал о поведении латинских миссионеров в Болгарии. За окружным посланием последовал собор в Константинополе (867 г.), с участием наместников трех патриархов и множества епископов; на этом соборе западные нововведения были осуждены и преданы анафеме. Соборное решение было отправлено в Рим, – Но до окончательного расторжения с Римом всяких связей было еще далеко. С одной стороны на востоке все еще думали, что запад быть может откажется от своих заблуждений, что последняя суть дело более личное, отдельных лиц, а не коренятся в духе и направлении всей римской церкви, с другой – обстоятельства константинопольской кафедры были таковы, что невольно вызывали на сношения с Римом. Возведение снова на патриарший престол Игнатия подает повод к новым сношениям с Римом¹¹. Папа (Адриан II), узнав о перемене патриарха выразил надежду, что новый патриарх, которого он превозносил похвалами, будет уступчивее Фотия относительно Болгарии и мене будет обличать западные нововведения. Но обманувшись в своих расчетах, Андриан II стал грозить низвержением и анафемою и самому Игнатию. Вторичное возведение Фотия на патриаршую кафедру снова подало повод к сношениям между Римом и Константинополем и снова возбудило в папе (Иоанн VIII) надежду, не уступит ли Фотий ему Болгарию за утверждение последнего со стороны Рима в патриаршем сане. Но когда эта сделка была отвергнута Фотием, Иоанн VIII на собор в Рим (881) снова предает его анафеме.

Итак в IX веке, благодаря столкновению, происшедшему в Болгарии между греческим и латинским духовенством обнаружилось, что запад не только высказывал ни с чем несообразные притязания, но что он кроме того виновен в уклонении от истины. С этих пор, если и не окончательно расторгнут был союз обеих церквей, то не было уже между ними прежнего искреннего общения. Опасение за православие заставляло восток естественно уклоняться от Рима, смотреть на него с недоверчивостью. Если прежде эти опасения разделяли только те, которые особенно близко принимали к сердцу интересы Константинопольского патриарха, то теперь разделяли их все которым было дорого православие, следовательно все восточное духовенство. Сильное охлаждение в отношениях между востоком и западом выразилось в том, что имена как патриархов на запад, так и пап на востоке в течении полутора веков (886 – 1043) уже редко упоминались при богослужении; далее на восток нередко рассылалось окружное послание Фотия (напр. патриархами: Николаем Хрисоверегом, Сисинием и Сергием). При всем том последнего шага к отделению церквей сделано еще не было. На востоке все еще не теряли надежды, что римская церковь быть может откажется от своих заблуждений и потому медлили окончательным над ней приговором. На запад также предавали анафем только Фотия, не касаясь всей восточной церкви. Притом же недостойные папы, занимавшее в этот период римскую кафедру, ни о чем другом не заботились, кроме чувственных наслаждений и интриг и потому в покое оставляли восточную церковь.

Около времени однако патриаршества Михаила Керуллария обнаружилось, что уклонение римской церкви от православия не временное и не принадлежит отдельным лицам, что старые заблуждения (как прибавление к символу веры) не только не искореняются, но все более и более входят в употребление, что кроме старых появляются еще и новые, напр. совершение евхаристии на опресноках. С другой стороны на папском престоле стали появляться люди более деятельные и более преданные интересам папства, чем прежде. Благодаря таким обстоятельствам произошло новое столкновение между востоком в западом, имевшее решительные последствия в отношении к разделению церквей. На сей раз началось дело следующим образом. В Константинополе не мало было латинских церквей и монастырей. И М. Керуллария поразили в них допущенные нововведения. Опасаясь вторжения латинских новизн в православную церковь, он прежде всего велел запереть латинские церкви и отнять у латинских аббатов монастыри. Потом, желая предостеречь свою паству от латинских заблуждений, написал вместе с Львом епископом Болгарии письмо к одному, подчиненному себе епископу в Апулии, с обличением западных нововведений. Письмо патриарха попалось в руки сперва кард. Гумберта, а потом в самого папы Льва IX. Рим решился наказать не только патриарха, но и самого греческого императора за такой, по его мнению, дерзкий поступокъ. К патриарху отправлено грозное послание, а против императора папа вооружил норманнов, благословил их на завоевание южной Италии в Сицилии, которые еще находились во власти греческих императоров. Встревоженный император принудил патриарха писать папе. Лев IX в ответном послании обнаружил еще большую гордость и требовал себе подчинить Болгарию, Иллирии в южной Италии. Посланные папою легаты вели себя так, что патриарх наконец должен был отказаться от всяких с ними сношений, не в силах будучи слышать их нападений на восточную церковь, их обличения заблуждений, в которые будто бы она впала, исключивши будто бы между прочим filioque из символа. Патриарх требовал вселенского собора. Кончилось тем, что легаты завершили свои действия неслыханным поступком. Публично, пред клиром и народом они положили на престол Софийской церкви клятвенную грамоту, в которой анафематствовали патриарха со всеми его единомышленниками и вышли с словами: отрясаем прах на Константинополь и на весь восток. Такой решительный поступок побудил восточную церковь к подобному же решительному шагу. В том же Софийском храм патриарх публично сжигает грамоту легатов и провозглашает латинян отступниками от православия, еретиками и запрещает православным иметь с ними общение в Богослужении. Так совершаюсь окончательное отпадение западной церкви от восточной (1053 г.).

Все дальнейшие cношения греческого востока с римским западом состоять из ряда неудачных попыток к воссоединению церквей. Их то мы и намерены изложить в своем очерке. Соперничество, издавна существовавшее между греческим в римским миром, в сфере церковной принявши форму сперва соперничества между двумя патриархами востока и запада, а потом и между всем духовенством западным и восточным, более или менее разделявшим интересы своих представителей, – со времени окончательного распадения церквей переходит в народные массы, получая при этом характер религиозной нетерпимости, усилившейся до невероятной степени, благодаря особенно крестовым походам. Разности во взглядах, в учении и в учреждениях той и другой церкви растут все более и более. Одним словом чем более проходило времени, тем непреодолимее становились преграды в церковному миру как в чувствах, так в во взглядах обеих сторон. А между тем в тоже самое время никогда не переставала та и другая сторона желать взаимного единения, побуждаемая в тому отчасти естественным чувством сожаления о церковном разрыве, более же политическими обстоятельствами, которые требовали дружной борьбы с общими врагами, невозможной при существовали взаимной, сильной, религиозной неприязни, отчасти наконец (со стороны запада) властолюбием пап. Таким образом живо чувствовали и потребность и в тоже время невозможность воссоединения церквей – особенно на восток.

По многим обстоятельствам вопросом о соединении церквей особенно был заинтересован восток, так что этот вопрос в описываемую эпоху может быть вызван более восточным вопросом, чем западным. Там попытки к его решению сопровождались полными интереса событиями. Там были и самые усердные ревнители соединения и самые жаркие его противники. Первых было сравнительно немного, вторых всегда было огромное большинство. На сторон первых почти всегда была люди политики: император, двор и высшие сановники. На стороне последних – народ. Духовенство занимало по большей часта средину между теми и другими, с одной стороны, желая восстановления церковного мира, с другой, понимая его невозможность. При таком отношении различных классов общества греческого понятно, как много интереса представляют попытки к соединению церквей в описываемую эпоху на греческом востоке. Без преувеличения можно связать, что они полны драматического интереса, по крайней мере в важнейших эпизодах этой истории, каковы: лионская и флорентийская унии. Кроме того нужно заметить, что в вопрос о соединении церквей, как в единственном серьёзном вопросе, сосредоточивавшем на себе описываемую эпоху все внимание греческого востока, обрисовывается как нельзя лучше тогдашнее состояние восточной церкви. Историю греческой восточной церкви тогдашнего временя можно вполне назвать историей вопроса о соединении церквей. А потому и изучать историю этой церкви в этот период всего лучше в удобнее в связи с изучением четырехвекового развития взятого нами вопроса.

История отношений между церквями с XI века до половины XV века, до падения византийской империи, сама собою распадается на две части: на историю отношений с половины ХI-го до половины XIII и с половины XIII до половины XV века. Часть первая обнимает собою время постоянных международных столкновений православных с латинянами в крестовых походах и вследствие того постепенного созревания в народных массах антипатии друг в другу, – время более дружного противодействия вследствие общей политической опасности православных всех классов и сословий латинянам, – период первых крестовых походов и существования латинской империи. – Часть вторая обнимает собою такое время, когда постоянных столкновений между массами православных и латинян не стало, когда не стало таким образом обстоятельства, сплотившего все классы православных в одно целое, когда наступила реакция в некотором конечно, сравнительно небольшом количестве людей против окончательно созревшей в народе религиозной неприязни, когда кроме того интерес политический более уже не побуждал враждовать с латинянами, когда политика напротив должна была стремиться к более тесной связи, чем прежде с западным миром, когда вследствие всех этих обстоятельств явились в православном мире партии и вопрос об унии с Римом получил для православных особенное значение. Это время лионской унии и флорентийского собора.

В нашей литературе доселе мало обращали внимания на важную в отношении к рассматриваемому вопросу эпоху крестовых походов. Для вопроса о соединении церквей эта эпоха важна впрочем не столько попытками к восстановлению церковного мира между востоком в западом (эти попытки были в рассматриваемое время довольно ничтожны), сколько замечательна в том отношении, что дает возможность проследить усиление религиозной неприязни, религиозного отчуждения между народными массами восточными и западными, греческими и латинскими. Широкое развитие народной религиозной неприязни началось именно в это время. Характеристикою столкновений народных масс греческих и латинских в данное время и начнем наш очерк. Попытки к соединению церквей, коренившиеся главным образом в тогдашней политике, составят продолжение очерка, а отношение восточного духовенства к вопросу о церковной унии – его заключение.

С XI в. до взятия латинянами Константинополя среди двоякого рода столкновений созревали в народных массах греческих и латинских неприязненные чувства. Православный восток чувствовал наплыв к себе не одних крестовых дружин, но и промышленных народов, купцов запада. Промышленность и торговля около XI в. совершенно пали в греческой империи, благодаря разного рода самым тягостным мерам греческого правительства и отсутствию общественной безопасности, столь необходимой при всякого рода торговых операциях. По мере того как сокращали все более и более свою деятельность греческие купцы и количество их мало по малу уменьшалось до ничтожной величины, являлись в византийской империи предприимчивые итальянцы и, пользуясь важными привилегиями от греческого правительства, постепенно захватило все промыслы, а стало быть и все капиталы в свои руки. До XI в. впрочем еще не так ощутительно было преобладание в греческой торговле иностранцев; до XI в. торговлю в империи веди граждане Амальфийской республики¹². С XI в. утверждаются в империи венецианцы¹³. Огромные выгоды, какие извлекла Венеция из торговли с Константинополем, привлекли в этот богатый город Пизанцев. В половине XII ст. в Константинополе основана контора Генуэзцев¹⁴. Таким образом латиняне появились во всех городах и местечках византийской империи; в Константинополе заняли даже целые кварталы. Но что всего важнее, это были люди все богатые, глядевшие господами греков, хозяевами в империи¹⁵, понимавшие, что если капиталы в их руках, то и все и вся в их руках. «Они размножились и усилились, говорит Никита Xониат, приобрели огромное богатство и стали выказывать гордость и дерзость, так что не только враждовали с римлянами (греками), но не обращали внимания и на царские угрозы и повеления¹⁶“. Таким образом нет ничего удиви- тельного, если эти промышленные латиняне прямо выражали своим поведением крайнее презрение¹⁷ к грекам. Они, по словам историка Киннама, многим знатным и по родству близким к царю лицам наносили удары и жестоко оскорбляли их другими способами¹⁸. Да и чего было итальянцам опасаться и уважать греков, когда они были совершенно независимы, когда они разбирались своим судом и когда при их независимости, еще от них же в материальном отношении все зависело? – Совсем иначе, конечно, чувствовал себя под этим материальным гнетом народ греческий¹⁹. Не мог он, разумеется, питать любви и сочувствия к разбогатевшим за его счет и притом крайне возгордившимся иностранцам. В массах греческого народа постепенно росло чувство озлобления против иноземцев латинян, пришедших с запада издавна недружелюбного к востоку²⁰. Легко было смешаться этому чувству с чувством, не так еще давно объявленного религиозного разрыва между восточной и западной церквями. По обычаям того времени при учреждении каждой торговой фактории прежде всего воздвигали церковь, потом уже очищали площадь, строили дома, лавки и магазины. Фактория представляла нечто обособленное, замкнутое, вмещающее в центре у себя храм, где совершалась служба не по обычаям и обрядам восточной церкви, где совершали литургию на опресноках, пели и читали в символе «и от Сына» и проч. Как не почувствовать к этим богатым и гордым латинянам тем сильнейшего отвращения, что они имеет свои церкви, своих священников и свои обряды? С другой стороны, как богатым латинянам еще боле не презирать бедных греков, когда эти последние осмеливаются презирать латинян и не сообщаться с ними в богослужении. Но этого мало.

С конца XI ст. начались крестовые походы (1096 г.) Через византийскую империю шла сухопутная дорога в Палестину и – вот потянулись по этому пути толпы крестоносцев, дыша религиозным энтузиазмом, заключая среди себя множество монахов, священников, епископов, но толпы своевольной, необузданной. Столкновения были неизбежны между этими толпами буйных, грубых, воинственных крестоносцев и между греками, много от них терпевшими и по тому под час подозрительными, платившими часто крестоносцам тою же монетою. Передовые толпы крестоносцев, предводимые Петром пустынником и Готшалком, всего более предубедили православных против религиозного предприятия запада и против самой западной набожности. Грабежом, насилием и душегубством ознаменован был весь их путь. Это были люди, принадлежавшие к последнему разряду народа, вскормленные в разбоях. От этих первых крестоносных дружин, подданные греческой империи претерпели, по мнению известного историка крестоносных походов Мишо, более, чем сами турки от их первых подвигов²¹. А чтобы объяснить себе, каким образом от чисто внешних столкновений могло доходить дело до усиления религиозного разъединения, для этого нужно вспомнить, что все эти толпы шли под знаменем веры и невольно заставляли смотреть на себя, на всякий свой неодобрительный поступок с религиозной точки зрения, равно как и они со своей стороны во всяком обнаружении недоброжелательства к себе православных видели вражду к их доброму святому делу, к их религиозному принципу, словом к их вере . Они без сомнения очень хорошо знали постановление клермонского собора, что всякое насилие, сделанное воинам креста, должно быть наказываемо проклятием. Правда, дальнейшие дружины крестоносцев вели себя несравненно лучше своих предшественников, но уже нельзя было истребить из умов православных предубеждений против крестоносцев – латинян. О другой стороны вождям крестоносных дружин нельзя было вполне удержать буйную толпу солдат и самом удержаться в пределах умеренности²². Кроме того греки, испугавшись многочисленных полчищ, наводнивших их империи опасаясь за свою самостоятельность, выводимые из терпения буйством и грубостью крестоносных дружин, старались тайно, а иногда и явно всячески вредить им²³; гибли благодаря отчасти и их действиям целые армии, как например, во 2-м крестовом походе огромная армия Конрада III и стотысячная армия Людовика VII²⁴. Возникало множество мелках ссор и стычек и в результат выходило то, о чем сказано выше, т. е. латиняне смотрели на греков, как врагов дела Божия, православные же видели в латинянах только людей, преданных делам тьмы, богохульно прикрывающих знамением креста величайшие преступления.

Среди таких двоякого рода столкновения массы православных и латинян хорошо узнали друг друга и, разумеется, не могли не поражаться тем контрастом, какой существовал почти во всем между ними, как плод совершенно различной исторической жизни. По свойственной массам склонности все односторонности, недостатки и злоупотребления замечаемые в своих противниках, они незаметно должны были переносить на воспитывавшую этих последних церковь, особенно когда одна из этих масс непосредственно шла под знаменем креста. Итак, если прежде до XI в. разделение религиозное было сознано преимущественно иерархиею восточною и западною и высшими образованнейшими классами той и другой стороны, то теперь, в настоящее полтора века, это сознание стало проникать довольно глубоко в массы народные. – А что действительно сознание религиозного отчуждения в массах латинян и православных, благодаря указанным выше обстоятельствам, далеко двинулось вперед в период с половины XI века до взятая Константинополя латинянами, об этом неопровержимым образом свидетельствуют факты, относящееся к концу рассматриваемого периода. Вот что например рассказывают Никита Хониат и Вильгельм Тирский. Раз в Константинополе²⁵ произведено было истребление латинян с участием всех жителей столицы. При этом замечательно было то что, по свидетельству Вильгельма Тирского, при избиении латинян прежде всего обращала внимание на латин. клириков; им первым наносили удары, их подвергало более изысканным и тяжким мучениям, чем мирян²⁶. В это время в числе жертв народного озлобления против латинян пал и папский легат. кардинал Иоанн, присланный папою к императору Мануалу с целью хлопотать по делу соединения церквей²⁷. Не меньший фанатизм показали и латиняне, убежавшие на судах от описанного истребления в Константинополь. Узнавши о судьбе своих единоплеменников они отмстили за себя и за своих преимущественно нападениями на монастыри и на иноков тех мест, где их флот находился во время получения беглецами печальных известий из Константинополя. Другой факт мы заимствуем из того же историка Никиты Хониата. Рассказывая о завоевании норманнами Фессалоники, он представляет возмутительнейшие примеры зверства латинян²⁸. Факты им передаваемые нельзя объяснить одним обыкновенным буйством солдат, раздраженных сопротивлением неприятеля. Так смотрел на поведение латинян и сам историк, передавший потомству рассказ об этих событиях. «Конечно, рассуждает он, и все вообще со взятыми на войне пленниками поступают дурно, поступают немилосердно, но латинянин, победившего врага и схвативший его в свои руки, есть зло несносное и не изобразимое словом. И если пленник его будет римлянин (т. е. грек) и притом вовсе не знающим итальянского языка и столько чуждающийся иностранных обычаев, что даже в одежде у него нет ничего общего с латинянами, то его считают существом отверженным от Бога“... Много при этом самых жестких выражений, самых энергических восклицаний расточает пораженный описываемыми событиями историк, заключая свою речь знаменательными, полными глубокого убеждения и силы словами, совершенно выясняющими те отношения. в какие стали латиняне и православные к концу XII столетия. «Таким образом между ими и нами, говорить он. утвердилась величайшая пропасть вражды мы не можем соединиться душами, хотя и бываем во внешних сношениях и часто живем в одном и том же доме²⁹. Вот как далеко, благодаря различным обстоятельствам времени, зашло религиозное разъединение христианских народов в рассматриваемый период. Конечно, быть может, дело преувеличено историками, прибавлены ими некоторые лишние подробности; но вообще мы не имеем основания не верить их рассказам после того, что знаем об отношениях крестоносцев и греков во время крестовых походов, принимая в соображение еще то обстоятельство, что рассказанные выше события были уже после 1-го и 2-го крестовых походов.

Какое же после всего этого имели значение в рассматриваемый период времени попытки к соединению церквей, что оно было такое и чем они обыкновенно кончались? Он, как видно из предыдущего, ни мало не достигали своей цели. Одновременно с ними, но совершенно от них независимо, в сознании масс быстро шла, как мы видели, прямо им противоположная, враждебная внутренняя работа. Своим появлением и своим характером попытка к соединению церквей в рассматриваемую эпоху обязаны след. обстоятельствам времени. Состояние востока и запада было таково, что прервать связь они между собою не могли, если б даже о желали того от всей души; припомним только, что это били времена предшествовавшие и обнимавшие 1-й, 2-й и 3-й крестовые походы. Не смотря на взаимную антипатию востоку и западу нужно было соединиться против общих врагов – мусульман; а соединившись и оттолкнувшись во время крестовых походов, нужно было однакоже как-нибудь ладить, когда судьба поставила их так близко друг к другу. Эти нужды и обязанности сознавал отчасти папа; в особенности же чувствовали греческие императоры, теснимые мусульманами, призывавшие крестоносцев к себе на помощь, губившие потом своих же защитников и опасавшиеся, чтобы их хитрые и враждебные для крестоносцев меры не слишком озлобляли против них папу, заправлявшего умами и силами всего запада. Отсюда выходили стремления Константинополя войти в сношения и переговоры с Римом и Рима завязать переговоры с Византиею о церковном мире. Этот последний для одних (для пап) представлялся средством к действительному объединению масс восточных и западных христиан в крестовых походах и к возвеличиванию конечно папского престола, а для других (византийских императоров) был предлогом скрыть свои корыстные цели и истинные свои отношения к крестоносцам. Вот откуда выходили попытки к соединению церквей. – Что касается до их характера, то в рассматриваемое время стремления этого рода никогда не проводились последовательно ни папским двором, ни Константинопольским. Они являлись как-то всегда по случаю, скоро исчезали, не оставляя никакого следа и возникали опять при новом представившемся поводе. Это впрочем, вполне понятно. Императоры, если начинали переговоры с папами, или давали последним знать о своей расположенности к миру, то при этом водились разумеется обстоятельствами времени; при том вопрос о соединении церквей для них, как и для пап, был еще делом новым; у них еще в этом отношении не успел выработаться какой-нибудь систематического плана действий. Что касается до пап, то им в этот период времени совершенно некогда было заниматься этого рода делами. Папа Иннокентий III, как увидим далее, жаловался, что до него этот вопрос оставался в пренебрежении. Все внимание пап поглощено было борьбою с немецкими императорами и крестовыми походами. Вообще отрывочность, непоследовательность и незначительность стремлений к соединению церквей – отличительная черта этого периода. Вопрос только что был поднять.

До начала крестовых походов, т. е. в первые пятьдесят лет этого периода инициатива предприятий в видах соединения Церквей главным образом принадлежала двору папскому. – Первое движение к замирению Церквей после окончательного разрыва между западом и востоком принадлежало по всей вероятности даже исключительно папе. Спустя около четырех лет после известного решительного и заносчивого поступка кардинала Гумберта, – поступка, сопровождавшегося окончательным отделением западной Церкви от восточной, было отправлено в 1058 г. из Рима в Константинополь посольство только что вступившим на папский престол (1057) папою Стефаном IX, спутником Гумберта по путешествию в Константинополь и личным свидетелем церковного разрыва между востоком и западом. Это посольство, сколько известно, не обусловливалось никаким внешними обстоятельствами, не было вызвано никаким со стороны восточной Церкви поводом, а было, как кажется, выражением сознания самого папы Стефана, что кардинал Гумберт жестоко оскорбил греческую Церковь и что, во всяком случае, если на ком, то на папе, личном свидетеле горестного разрыва между двумя половинами христианского мира, лежит обязанность возобновить прерванных между ними сношения. Состав посольства также весьма замечателен и также наводит на эту мысль.

Посольство состояло из весьма уважаемого папою и всеми современниками, имевшего огромное Влияние на западе, аббата Кассинской обители Дезидерия, кардинала Стефана и епископа Майнарда. Как будто замышлялось папою что-то важное. Впрочем положительно ничего неизвестно; письма папы в Константинополь не дошли до нас, и самое посольство, не достигши дели своего путешествия, принуждено было при извести о смерти Стефана воротиться с пути³⁰. Так предприятие и осталось невыполненным. – О дальнейших попытках к восстановлению мира между Церквами, хотя также мало известно, как они возникали, но можно догадываться, что их начало скрывалось уже не в одном папском дворе, а и в византийском. В половине XI века Сельджукские турки начали довольно сильно тревожить византийскую империю³¹. В 1069 г. император Роман Диоген даже попался к ним в плен и принужден был заключить с ними союз³². Следующий император Михаил II Парапинак (с 1071 года), или лучше сказать партия, управлявшая им, неблагоприятно смотрела на этот союз³³ и склонялась на то, чтобы, разорвав всякую связь с турками, обратиться с помощью на запад³⁴. Вероятно слухи о таком настроении Константинопольского двора достигли и папы; по крайней мере у Барония под 1071 г. замечается, что «как скоро сделалось известным на западе, что восточным императором сделался Михаил VII, папе Александру II угодно было послать к нему по обычаю апокрисиария³⁵. Как бы то ни было только папский легат Петр епископ Анагнийский, человек близки к Гильдебранду, многим обязанный этому последнему, пробыл в Константинополе целый год до самой смерти папы Александра и до восшествия на папский престол Григория VII и успел заслужить, по свидетельству Барония, особенное благоволение императора³⁶. По всей вероятности, во время этого годичного пребывания в Константинополь папского посла при византийском дворе окончательно созрела мысль просить помощи на западе против турок, и для этого дать папе обещание соединиться с римскою церковью. По крайней мере непосредственно за отправлением назад в Рим папского посла следует в 1073 г. посольство к папе Григорию VII от императора Михаила VII, состоявшее из двух монахов Фомы и Николая. Послы принесли с собою доверенность от императора в тайную инструкцию лично переговорить с папою о важных делах, именно, как узнаем из дальнейшего хода дела, о войне против турок и подчинения православия римской церкви. С такою же предосторожностью поступает и папа в своих сношениях с императором. Григорий VII посылает к императору не какого-нибудь простого монаха или епископа, но патриарха венецианского и поручает своему послу лично изложить пред императором, что он думает на счет императорских предложений³⁷. В письма к императору Григорий VII писал, что он не только рад возобновить единоверие с константинопольскою церковью, дщерью римской, но желает по возможности жить в мире со всеми. Между тем в голове папы в следствие этой переписки с византийским императором и еще более вероятно в следствие представлений близкого к нему Петра Анагнийского, недавно возвратившегося из Константинополя, созрел план крестового похода против мусульман, первый план в этом роде, предупредивший крестовые походы 20 годами. Папа намеревался лично вести полки xpистианские в Азию. Увлеченные его убеждениями 50.000 итальянцев дало слово идти за ним в Константинополь и Иерусалим. «Бедствия восточных христиан, писал папа в своем письма к германскому императору, поколебали мою душу до желания смерти, и я предпочту погибель при освобождении святых месть владычеству над целым светом. За тем он присовокупляет: “особенно сильно побуждаете меня к этому предприятию то обстоятельство, что церковь константинопольская, находящаяся с нами в разделении относительно учения о св. Духе, желает соединяться с апостольским престолом“. Папа писал ко всем германцам и итальянцам о печальном состоянии константинопольской империи, увещевая их вооружиться на ее защиту: «если мы любим Бога, если мы христиане, писал Григорий VII, то мы должны быть сильно поражены печальным состоянием этой великой империи³⁸. Уже намеревался папа, как только окончится война с норманнами, идти в Константинополь³⁹; но деда Европы, занимавшая его необъятное честолюбие более, нежели дела Азии, остановили исполнение его намерения, и Григорий не сдержал своего обещания. Через 25 лет после описанных событий замыслы Григория, а равно и надежды восточных императоров на западную помощь осуществились: наступили крестовые походы⁴⁰.

После этих стремлений к церковному миру, созревавших на востоке и на западе до крестовых походов, следуют замыслы и стремления, явившиеся при константинопольском дворе, благодаря тем отношениям, в каких с наступлением крестовых походов стал православный восток к латинскому западу, и благодаря ловкой политике Комниных. В рассматриваемый период было три крестовых похода: первый в 1096 г., второй от 1147–1149, третий от 1189– 1192 г.; вес они были благодетельны для византийской империи: пределы ее раздвинулись присоединением Никеи и ближайших областей; но что всего важнее, она была теперь защищена от нападений сарацин христианскими владениями, не опасными для нее самой, направившими все свои силы исключительно на магометан. Византийская империя теперь оправилась. Мало того, она сделалась сама теперь страшна для христианских владений в Палестине, как неприятель оставшийся позади и могущий соединиться с неприятелем находящимся впереди, с мусульманами. Таким образом, при крайней внутренней слабости империя неожиданно очутилась в хорошем положении. Умные Комнины должны были понимать то и другое, – силу известным образом расположившихся обстоятельств, и слабость империи взятой самой в себе, равно как и опасность тех мер политики, какие они употребляли по отношению к крестоносцам; потому то они колебались между широкими замыслами и страхом за самое существование империи; оттого-то мы и встречаемся с такими фактами, что один и тот же император (Андроник) и предъявляет свои притязания на корону западных императоров и просит у папы легата для того, чтобы обезопасить свои владенья во время прохождения чрез них крестоносцев третьего крестового похода (⁴¹). Как в том, так и в другом случае императоры должны были обращать свои взоры на Рим, на папу, а следовательно и на то, чем можно было расположить в свою пользу папу; там они должны были искать средства и для осуществления широких своих целей и для выхода из дурного положения. Вот два главные источника всего того, о чем мы будем говорить далее; мы будем иметь дело с отрывочными фактами, но эти факты довольно хорошо освещаются при взгляде на общее положение дел в восточной империи. Не забудем при этом и того, что богословские споры были страстью константинопольских императоров и всего константинопольского двора.

Ко временам Алексея Комнина, современника первого крестового похода, относятся два сохранившиеся до. нас факта, в которых выразились стремления к соединению церквей: посольство около 1112 г., в Риме и публичный диспутах в Константинополе около того же времени. Умный Алексей Комнин, необыкновенными своими военными и политическими даровавшая поддержавший византийскую империю, доставивший ей даже некоторый блеск, успешно действовавший против турок на востоке и норманнских владетелей южной Италии на западе, умевший искусно пользоваться в борьбе с последними услугами неприязненных к норманнам (союзникам папы) германских Императоров⁴², замешанный таким образом еще до 1-го крестового похода в дела запада, после 1-го крестового похода должен был еще зорче смотреть на запад. Видя, какая громадная сила в руках римского первосвященника и как опасна эта сила не только для турок, но и для. византийцев при добром согласии между собою главных вождей запада немецких императоров и пап, с другой стороны, как непрочно взаимное согласие между теми и другими Алексей Комнин должен был естественно прийти к мысли, нельзя ли ему самому заменить, для пап и для всего христианского Запада, немецкого императора, с которым видимо не ладит папа, что было бы, как без сомнения ему казалось, одинаково хорошо и для Рима и для Византии. Вот почему, после уже l-го крестового похода, обратившего особенное его внимание на запад, Алексей задумал дело, по видимому, немыслимое, невозможное, в сущности же весьма согласовавшееся с обстоятельствами времени, достойное его смелого государственного ума, именно простереть свои виды на корону западных императоров, а с тем вместе неизбежно, конечно, поднял вопрос о соединении церквей. Услышав, что пала Пасхалий II потерпел страшное унижение от императора Генриха V (Взявшего его вместе с кардиналами в плен и принудившего насильно короновать себя в 1111 г. императором), Алексей отправляет к Пасхалию II послов, предлагая папе свои услуги и изъявляя свою готовность отправиться в Рим для принятия западной императорской короны или послать на запад для этого своего сына; при этом, высказывая готовность подчиниться «Апостольскому престолу», он желал только знать, может ли папа, как за долго писал, принять его. Следствием этого письме было торжественное посольство от папы в Константинополь, состоявшее из 600 человек. Посольство это весьма хорошо, по словам Петра диакона, было принято императором; Алексей Комнин велел было уже передать аббату Кассинской обители (приславшему вместе с папскими послами и от себя послов в Константинополь), что, когда он поедет в Рим на коронацию, то пусть и аббат выедет ему на встречу и они вместе отправятся в Рим. Но, не смотря на все эти приготовления, коронование императора, разумеется, не состоялось⁴³ и попытка политически и религиозно соединиться с западом остановилась в самом начале.

«Все это, скажем словами Барония, разрешилось одними словами; в действительности это было не более, как простое, обыкновенное посольство, хотя по наружности и казалось чем-то другим⁴⁴. Ко временам Алексея Комнина⁴⁵ относится также публичный диспут, в Константинополе, между Евстратием, архиепископом Никейским, и Гроссоланом или Хрисоланом, архиепископом Миланским, когда последний отправился в Палестину или уже тогда, когда возвращался оттуда, между 1110 и 1113 г.⁴⁶ Диспут был об исхождении Св. Духа; происходить он в присутствии Алексея Комнина. Диспут этот, как и самое путешествие Гроссолана, как видно, был делом случайности, хотя, по всей вероятности, император, устраивая диспут и удостаивая его личного своего присутствия, имел в виду показать готовность православных примириться с римскою церковью, о чем замечает и Бароний, говоря о бесплодности этого диспута: «Греки, говорил он, и после этого продолжали оставаться в том же заблуждении, хотя император и желал казаться человеком, находящимся в единении с римскою церковью»⁴⁷. Подробностей об этом диспуте не дошло до нас, исключая речи Гроссолана, обращенной к императору и помещенной у Барония⁴⁸.

Приближалось время ко второму крестовому походу (1147–1149); на Византийском престол сидел внук Алексея Комнина, менее последнего даровитый, но все-таки довольно искусный политик и еще более, чем Алексей, скрытный, в высшей степени преданный страсти к богословским диспутам, Мануил Комнин (1143–1180)⁴⁹. Не удивительно потому, что к его царствованию относится всего более фактов, в которых выразились известного рода стремления. Мануил, более всех византийских императоров наделавший зла крестоносцам, погубивший две огромные крестоносный армии – Конрада III и Людовика VII, имел особенные причины представлять из себя друга латинян, желающего иметь с ними религиозное общение. – Еще не совершалось истребление крестоносных армий, еще только делались на западе приготовлена к крестовому походу и на греческом востоке только еще распространялись не основательные слухи, что крестоносны намерены овладеть Константинополем⁵⁰, как мы видим в Константинополе уже некоторое движение; в 1146 г.⁵¹ учреждается, в присутствии императора, торжественный публичный диспут, бывший как бы заключением многочисленных частных споров между Анзельмом, епископом гафельбургским, послом от короля Лотаpя в Константинополе с 1135 – 1150, и православными. Диспут (по крайней мер первое его заседание) происходить в части города, где жили пизанцы, подле церкви св. Ирины; на нем присутствовали, кроме множества греков, кроме императора и патриарха, много латинян. Диспут был между Анзельмом и архиепископом Никитою Никодимийским, главою коллегиума, учрежденного Комнинами для поддержания образования. Из двух заседаний этого диспута, из которых на первом была речь только об исхождении Св. Духа, особенно замечательно последнее, происходившее в церкви св. Софии, где было рассуждение о притязании римских первосвященников и об обрядовых разностях между восточною и западною Церквями. Много глубоких истин и справедливых упреков высказано было со стороны Никиты представителю папы. Об его замечательной речи мы подробнее скажем ниже. Теперь же укажем только на результате, к которому пришли диспутанты⁵². Никита, уклоняясь от решительного суждения по вопросу об исхождении Св. Духа, признавал первенство папы, допускал председательство его на соборах, как было в древности, но сильно вооружался против так называемого главенства папы. Склоняясь более в пользу квасного хлеба, Никита не отвергал, однако, и опресноков; он говорить, что если бы он только имел пресный хлеб, то и в мало не задумался бы употребить его для Евхаристии. Ответив на несколько других вопросов, предложенных Анзельмом, именно, почему православные освящают цельное вино в Евхаристии, смешивая его с водою уже после освещения его в Евхаристии, он отверг совершенно, как клевету, другое возражение: зачем православные перекрещивают латинян. После рассуждений по каждому пункту, обе спорящие стороны пришли к одному заключению, что, для уничтожения и важных, как учение об исхождении Св. Духа, и не важных, как, например, употребление опресноков, разностей между восточною и западною Церквами нужно собрать вселенский собор в видах прекращения соблазна, особенно имеющего силу над умами людей, по словам Никиты, не владеющих научным знанием веры⁵³. Как ни замечателен этот диспут, но мы не видим, чтобы имел какие следствия, кроме того, конечно, что о нем, как известно, узнал из рассказов и доклада Гроссолана папа Евгений III и мог вывести из него для себя известного рода следствия. Участия Мануила в этом диспут не видно. – Обнаружение известного рода стремлений у Мануила мы замечаем уже после второго крестового похода. После неудачного для запада и в высшей степени благоприятного для греческого востока, второго крестового похода, после погибели двух крестоносных армий благодаря политике Мануила, последний очутился в весьма выгодном положении. Иерусалимское королевство находилось в бедственном положении; в это время (от 1148–1171 г.) оно пробовало несколько раз прибегать к помощи Мануила; король Иepycaлимский Эмерик женился нарочно для этой цели на племяннице Андроника⁵⁴. Ключ к Иерусалиму, Антиохийское княжество, основанное крестоносцами находилось в полной зависимости от Византии⁵⁵. Не удивительно, что и запад, вместе с папою, смотрел на Мануила, как на довольно сильного государя, которого не мешает расположить в свою пользу; с другой стороны, сам Мануил начал составлять широкие планы. Такому положению дел, без сомнения, одолжена попытка⁵⁶ папы Aдриана IV. Около 1155 г., вскоре по своем вступлению на папский престол, папа решился действовать на Мануила через пользовавшегося тогда между православными большим уважением Василия Ахридского, архиепископа фессалоникского, стараясь прежде всего склонить последнего в пользу соединения Церквей. В своем письме к Василию, Адриан высказывает, что, по долгу главы Церкви, он считает себя обязанным, позаботиться о воссоединении отпадших от апостольского престола, сравнивая при этом греков с потерянной драхмой, с заблудшей овцой и проч.; просить Василия энергически приняться за воссоединение разделенного стада и убедить к тому же императора; он уверяет Василия, что при этом он (папа) ищет не временной славы, но что воскресить духовно мертвых он считает своею непременною обязанностью и пр. В своем ответном письме папе, Василий выражается очень уклончиво, дипломатически⁵⁷. Эта переписка осталась без последствий; по крайней мере они не известны ни Баронию, ни Алляцию. Но за то мы знаем, что, спустя 11 лет после этой переписки, к следующему за Адрианом папе Александру III посылает послов сам император; в 1166 г. сам заводит переговоры с Римом. В голове Мануила зародились в это время, от постоянных успехов его политики, такие же замыслы, какие некогда были у его деда Алексея Комнина. Обстоятельства располагали Мануила к подобным мыслям как нельзя более. Если положение Мануила и было выгодно, зато никто не мог поручаться, что оно будет прочно. Мануил мог опасаться, как действительно он и опасался, что все народы составят союз против римлян (т. е. греков). «Он говорил…, что многочисленных народов запада он очень боится» (Виз. ист. Ник. Хон, т. I, стр. 256). При таком положении дел весьма естественно было Мануилу следить за всем, что происходило на западе. Не удивительно после этого, что, по словам Никиты Хониата между итальянскими и даже более отдаленными городами не было ни одного, в котором бы царь не имел своего приверженца и вполне преданного ему человека»... «слышал и знал все, что только задумывали тамошние недоброжелатели римлян самым секретным образом в уединении своих кабинетов». В выгодах Мануила нужно было поддерживать оппозиционным немецким императорам Италию, для того чтобы не давать им времени подумать о новом крестовом ополчении. Мануил так и делал. «Он часто вооружал итальянцев, по словах историка, против Аллеманского короля Фридерика, поддерживал их деньгами, советами, а папу в борьбе с Фридериком, письмами»⁵⁸. Ничего нет удивительного потому, если при таком положении вещей Мануил пришел к таким же мыслям, какие некогда занимали деда его Алексея 1 Комнина. Твердо ли он верил в достижимость своих замыслов, или хотел только попытать счастья, во всяком. случи он вздумал затеять переговоры с Римом о западной императорской короне, а предложение о соединении церквей употребить как средство к достижению этой цели. Папа Александр Ш находился в то время в таком же положения, в каком некогда при Алексее Комнине был Пасхалий II; на папу Александра шел теперь войною император Фридрих I Барбаросса, угрожая папе низвержением с престола⁵⁹. Время было удобное. Итак, не смотря на то, что римляне, по словам Никиты Хониата⁶⁰ «осыпали его (Мануила) насмешками за то, что по самолюбию он питает несбыточные желания, простирает взоры на края земли, делает то, на что может отважиться только горячая голова», не смотря на все это Мануил посылает в Рим послов сказать папе, что он «хочет соединить свою церковь, как было в древности с матерью всех церквей римскою, чтобы тот и другой народ и клир латинской и греческой объединялись в повиновении одному Божественному закону и одной главе», но что вместе с тем он требует, чтобы римская императорская корона была возложена на него, так как теперь есть достаточный к тому повод и время благоприятствует, при том же и по праву корона принадлежит ему (Мануилу), а не Фридриху немецкому», и что наконец на этот предмет он обещает выставить такое количество сумм и войска, какое достаточно для получения императорской короны. «Слова эти, говорится у Барония, «хотя показались папе не совсем-то вероятными, и нуждающимися в тщательном обсуждении, однако папе после совета с своими приближенными показалось полезным послать для переговоров об этом деле епископа Остийского и кардинала св. Иоанна и Павла⁶¹. Посольство это ограничило все свои действия несколькими прениями при дворе⁶². Мало того, через 4 года (в 1170) после первого посольства шлет к папе второе с такими же точно предложениями и требованиями⁶³. Чрез своего посла Апокрисиария император снова высказывает папе свое намерение соединить греческую церковь с римской в том виде, как было это в древности, выражает свое желание, чтобы в его время исполнились евангельские слова: и будет едино стадо и един пастырь, но в тоже время требует от папы восстановления своих правь, как римского императора. На этот раз Мануилу ответили уже прямо отказом. Папа отвечал, что он благодарит, императора «возлюбленного государя и сына св. Петра за преданные и частые его посольства и за его доброе желание относительно римской церкви, что он «охотно выслушать его слова и требования и сколько по совести может, готов исполнить их с отеческою благосклонностью, но относительно требования императорской коровы должен сказать, что это слишком важно, чрезвычайно опасно и противозаконно и он не может и не должен, вопреки правилам св. отец, давать повод к войне, когда ему следует быть стражем и хранителем мира.» Папа не принял от императора ни присланных даров, но все таки отправил в Константинополь двух кардиналов для переговоров по делам церковным⁶⁴. Следствием этого посольства был собор в Константинополе в том же 1170 г. Видно, что споры публичные и частные при дворе Мануила около этого времени и частые посольства, не бывшие ни для кого тайной, принесли свой плод и усилили еще более взаимное раздражение той и другой стороны; по крайней мере Алляций утверждает это относительно православных, именно, по его словам, император видел усиливающуюся дерзость и надменность схизматиков (греков) по отношению к латинянам и потому решился, уничтоживши разного рода неудовольствия между латинянами и греками, изыскать способы к соединению церквей»⁶⁵; но без сомнения это же было и с латинянами. Собор константинопольский представляет собою попытку заключительную, заканчивающую собою период Комнинов, ряд попыток к унии с известным характером, выражавшимся в известной форме; но вместе о тем он составляет и попытку важнейшую во всем рассматриваемом периоде. Это был довольно многочисленный собор; на нем кроме греков были важнейшие кардиналы римские (primi cardinalium) и многие епископы⁶⁶. Подробного описания собора не дошло до нас. Известен только его результата и не многие из мыслей защитников православия, приводимые Алляцием. Лицом, имевшим большое влияние на ход соборных заседаний и результата их, был константинопольский патриарх Михаил Анхиал. Он явно был против унии с латинянами. В пользу же ее был сам император. Император старался убедить патриарха в необходимости единения с латинянами, между прочим, невыгодными церковного разъединения, представляя, как латиняне и варвары опустошают города Греции и разоряют ее храмы. На это патриарх отвечал, что лучше пренебречь телом, чем душою, что не станет особенно заботиться об удалении обстоятельств, вредных для тала, а нужно напротив, всеми силами стараться об удалении того, что сопряжено со вредом для души, что мы храм живущего в нас Бога и что поэтому мы не потерпим никакого вреда, а в таком случае, если подчинимся господству иноверных, напротив причиним себе большой вред, подвергнем опасности самый догмат, если вступим в общение с итальянцами. Свой монолог патриарх заключает следующими горячими словами: «пусть господствует надо мною какой-нибудь агарянин, это останется действием только наружным, но я не допущу себе согласиться с итальянцем, потому что это уже будет относиться к области моего ума. Ему я не сочувствую, хотя и покоряюсь; когда же я соглашаюсь с ним в вере, то разрываю связь с Господом богом, которого латинянин вытесняет из моего сердца.» Надобно думать, что подобные доводы патриарха произвели на присутствующих сильное впечатление. Лев Алляций прямо называет патриарха виновником несостоявшейся попытки в выказываете» сольное к нему нерасположение (nefarius homo). Латиняне, уступая грекам многое, требовали от них трех вещей: признания первенства папы, права апелляции к нему и поминовения его в молитвах (как видно из эпиграфа к диалогу Михаила Анхиала). «Много толковали и слушали, говорить Анциран, но друг другу не уступали. Почему отчаявшись относительно соглашения между собою, император, собор и весь сенат решились совершенно разорвать всякую связь с папою и со всеми его единомышленниками (ut totali separatione absenderent), остальное предоставляя на суд Божий. Их (латинян) не предали полному отлучению, как другие ереси, так как это общество очень велико и очень знаменито...» Но вместе с тем положили не возобновлять попыток к соединению с латинянами, помня слова Спасителя: еретика человека по первом в втором наказании отрицайся. Итак и эта попытка осталась без ожидаемых результатов.

Около третьего крестового похода (1189–1192) положение греческой империи стало меняться к худшему⁶⁷, начались смуты: кратковременное царствование приемника Мануйлова все прошло в волнениях внутренних. Алексей II (1180–1183) пал от возмущения Андроник (1183–1185), свергший его с престола занимался более жестокостями, чем внешнею политикою⁶⁸. Третий крестовый поход застал на константинопольском престол слабого Исаака Ангела, который, несмотря на все свое желание, не сумел повредить крестоносцам этого похода и должен был пропустить их через свою империю, не сделав им значительного вреда⁶⁹. Если его предшественник был явный враг латинян, истребивший, как мы видели в своем месте, при самом начал своего управления империю, латинян в Константинополе, то Исаак не способен был быть ни врагом, ни другом их; тем более уже у него не доставало ума, чтобы держаться политики Комнинов: Алексея и Мануила. Поэтому не удивительно, что от самой смерти Мануила до начала четвертого крестового похода мы не встречаем ни одного намека на какие-нибудь замыслы к соединению церквей. Уже пред началом четвертого крестового похода появляются этого рода стремления, но в это время характер отношений между востоком и западом уже изменяется. Сношения между Римом и Константинополем в последние годы XII столетия составляют переход к сношениям времен латинской империи. Со смертью Мануила Комнина, как мы видели, кончились более или менее счастливые времена для восточной империи и настали смутные. настали времена слабых или недостойных императоров. А для Рима на оборот прошли тяжелые бедственные времена борьбы с гогенштафенами и наступила с Иннокентием III (с 1198) самая блестящая эпоха этой борьбы, поднявшей папу на высоту его могущества. Прежнего равновесия между востоком и западом не стало. Вместе с тем и в характер их взаимных отношений произошла перемена. В самый год (1198) вступления на папский престол Иннокентия III началась переписка между папою, императором Алексеем Ангелом и патриархом константинопольским. На сколько твердо сидел на папском престол Иннокентий III на столько же шатко было положение императора Алексея I Ангела (1195). Последний имел претендента на свой престол в лице своего племянника Алексея II Ангела младшего и что особенно важно, этот претендент, отправившись на запад, искал помощи у папы. Напротив Иннокентий, имел полную возможность обратить в свою пользу это последнее важное обстоятельство, стал в то же время хлопотать о другом средстве показать миру и особенно миру восточному свое могущество, именно о составлении четвертого крестового похода. Оба эти обстоятельства должны были внушить сильный страх константинопольскому императору. Не удивительно, что при таких обстоятельствах переписка между Константинополем и Римом приняла с одной стороны тон повелительного и почти угрожающего требования, с другой слабого отпора и довольно робкого возражения на эти требования. На дружественное послание Алексея I Ангела по случаю вступления на папский престол Иннокентия III, этот последний отвечал письмом, в котором то упрекает императора в холодности к крестовым походам и пренебрежении к делу унии, – «есть еще нечто, говорить он, за что народ христианский ропщет не только на тебя, но даже и на церковь римскую, которая до сих пор как бы пренебрегала о сём», именно ропщет за то, что «греки отступили от единства Апостольского престола и римской церкви, которая по установлении Господа есть мать и наставница всех верных»; то указывает императору на подчинение римскому престолу, как на средство к прочнейшему утверждению его на императорском престоле. «Высокая императорская власть действительно будете высока и славна, говорите он,... если будет искать того основания, которое Сам Господь положил для своей Церкви, сказав: на сём камени созижду Церковь мою»; то увещевает его содействовать крестоносцам и привести греческую церковь к повиновению, обещая ему свою помощь; то наконец в заключение угрожает ему мщением за неисполнение своих требований: «сколь ни прискорбно нам огорчать тебя, не можем долее терпеть, чтобы не исполнить своей обязанности, когда по милости Божией: приимем время судить правоты». Не говоря уже о том, что в этом письме папа решительно и резко требует себе от греков повиновения, как главе и средоточию христианства, в этом письме он в первый раз, обращаясь к восточным императорам, говорить языком повелителя царей, раздателя императорских венцов и карателя непокорных светских властей, – далее языком человека, который решился энергически приняться за дело подчинения латинянам православных, за старый вопрос, по его мнению до сих пор мало обращавший на себя внимания. В таком же тоне писал Иннокентий и к патриарху Георгию Ксифилину, между прочим убеждая его позаботиться о присоединении его паствы к римскому престолу и расположить императора к содействию крестоносцам на Востоке. Такой высокомерный тон папского письма вызвал со стороны императора умеренный ответ. Отклонив от себя и от православных обвинение в нерасположении к крестовым походам, император вот что писал относительно соединения Церквей: «оно легко могло бы состояться, если бы, при ограничении человеческих желаний, была принята посредницею одна воля Божия; ибо вселенская Церковь, состоящая под управлением единого Пастыря Христа, едина и нераздельна. Что же касается до нынешних престолов и почестей, какими пользуются церкви, то это превзошло к ним от мирских властей. Посему, если бы предстоятели церквей отложили свое плотское мудрование и исследование глубоких догматов предоставили единому Духу Святому, то скоро могли бы достигнуть разрешения недоумений и пришли бы от разделения к единству, от споров к миру... “Твое дело», прибавляет император, обращаясь к папе «по примеру прежде бывших соборов, для исследования о догматах учредить соборное совещание: когда это будет сделано, тогда и наша святейшая церковь не замедлить принять участие в соборе». Патриарх в своем ответном письме папе выражал недоумие, на каком основании Иннокентий называл римскую церковь единою вселенскою и матерью всех церквей, и почему он называет православных виновниками разделения, одобряя впрочем выраженное папою желание церковного примирения. Переписка продолжалась. В следующем своем письме императору папа еще более, нежели в первом, оказался человеком требующим безусловно себе подчинения. Он соглашается на вселенский собор, но настаивает, чтобы император убедил патриарха явиться на собор с изъявлением покорности апостольскому престолу, а не с прениями и возражениями на латинское учение; разрешения же своих недоумений и примирения разностей ожидать в последствии от самого папы и собора, угрожая в противном случае императору за неисполнение этих требований действовать как против него, так против патриарха и всей церкви греческой. В письма к Ксифилину, распространяясь о правах апостола Петра, повторяет высказанное уже императору требование, чтобы патриарх явился на собор для изъявления своей покорности римской церкви. – После этого невозможность примирения церквей была очевидна. Переписка прекратилась и только спустя долгое время император писал папе, что греческая церковь согласна на вселенский собор, в таком впрочем только случае, если он будет собрав в Греции⁷⁰. Так прекратились переговоры между папою и Алексеем Ангелом до самого взятия латинянами Константинополя.

Мы проследили в данный период времени влияние международных столкновений на массы, политических обстоятельств востока и запада на политику папы и греческих императоров и в следствие того, на ход попыток с их стороны решить вопрос о воссоединении церквей. Теперь остается показать, как вообще в это время относилась к вопросу Православная Епархия. Из сказанного выше, уже отчасти можно видеть, как она относилась. Одни, вероятно весьма немногие, выводили разрыв церквей из простого оскорбления, взаимного раздражения церквей (parva quaedam offendicula) признавая за той и другой церковью один дух, одно направление (ex uno eodemque spiritu multos fecerint); так думал Василий Ахридский⁷¹. На Константинопольском соборе 1170 г. высказав был Михаилом Анхиалом во многих отношениях совершенно противоположный взгляд. По этому взгляду разность между церквами так велика, что единение православного с латинянином опаснее для первого в известном отношении, чем союз с агарянином, что он служить для православного причиной потери спасения; латинянин, принятый православными в общение, вытесняет, по словам Михаила Анхиала, из груди последнего самого Христа Спасителя. Если первый взгляд⁷² ближе подходить к взгляду высших классов общества, близких к политике и правительству, то этот последний имеет много сродного с взглядами народными. Знаменитым Никитою Накомидийским высказан был третей взгляд, составляющий среднее между первыми двумя, возвышающийся до философско-исторического понимания сущности латинства и православия, хотя и не вполне. Не останавливаясь на одних отрывочных пунктах учения, он старался вникнуть во внутреннюю физиономию той и другой церкви, в характер той жизни, которою жила та и другая церковь; таким образом он видел в одной из них стремление к невежеству и деспотизму в вере, а в другой к просвещению и свободе. На слова Анзельма, который авторитет римской церкви доказывал тем, что в вей всегда неприкосновенным сохранялось чистое учение среди всех споров, проникавших с востока, в православную . церковь унижал именно на том основании, что в ней возникали все ереси, колебавшие церковь, – Никита отвечал: «если ереси возникали в церкви, то в ней же они были и побеждены; они послужили только к яснейшему раскрытию и утверждению веры“. Мало того даже на самый факт появления ересей Никита справедливо указывает как на доказательство преимущества православной церкви перед римскою: он выводил его из господства в этой церкви научного образования; римскую же церковь упрекал в невежестве. Чтобы показать к чему приведены были латиняне по нерадению ли в отношении к религиозным исследованиям, или по умственной неподвижности и тупоумию, или от обременения себя множеством мелких занятий, он прилагал к латинянам слова 1-го послания к Тим. 1, 7, а к грекам слова Аристотеля о пользе сомнения, как переходного состояния. Наконец, допуская на время, что греческая церковь подчинилась бы папе, он яркими красками рисует печальные, неминуемо долженствовавшие возникнуть последствия из этого соединения церквей. «Если первосвященник римский, говорить он, хочет с высокого, гордого своего престола греметь и как бы с высоты бросать нам свои законы, если он имеет притязание быть нашим судьей и судьей наших церквей и даже господствовать над нами не с нашего согласия, а самовольно, по своему усмотрению, то как могут существовать между нами братские или отеческие отношения? Мы должны в этом случай называть себя и быть настоящими рабами, а не сынами церкви. Если бы это было необходимо, если бы столь тяжелое иго грозило действительно упасть на наши выи, то оставалось бы одно, чтобы римская церковь одна пользовалась свободою по своему изволению: она предписывала бы конечно законы другим церквям, но за то сама оставалась бы без закона и была бы не кроткою матерью для своей детей, а суровою и самовластною повелительницею рабов. К чему послужило бы тогда звание св. писания? К чему образование науками и литературою? К чему ученые наставления учителей? К чему благородные способности греческих ученых? Власть римского первосвященника, которая, как ты говоришь, выше всех, одна делает это излишним. Тогда он один епископ, он один учитель, он один наставник, он один, как единый пастырь, отвечает пред Богом за всех тех, которые вверены ему одному⁷³. Сильнее и вернее высказаться и невозможно было в ХII веке.

В последнюю половину этого двухсотлетнего периода (1053–1261) отношения между церквями в существе дела были такие же, как и только это описанные нами. Несмотря на необыкновенные обстоятельства этого времени, на падение восточной империи и на утверждение господства латинян в Константинополе, вопрос об yнии оставался в существе дела в прежнем положении и решался также, как и до сего времени, т. е. едва возникавшие переговоры прекращались при самом их начале: дело никогда не заходило так далеко, так не усложнялось, как в последствии во времена лионской унии и Флорентийского собора. Политика греческих владетелей была одна и тоже, отношение к вопросу иерархии и народа в существе дела было одно и тоже. Присутствие латинян в Константинополе и 57 летнее существование латинской империи были ни более ни менее, как тот же крестовый поход. Как прежде толпы крестоносцев, проходя через Константинополь, наполняли опасением сердца Комнинов и заставляли их пускать в ход всю их политику, так и теперь латиняне в Константинополе производили такое же действие на мелких владетелей возникавшей из развалин империи. И как прежде, при прохождении крестоносных полчищ, массы православных ближе знакомились с латинянами и взаимно проникались неприязнью политическою и религиозною, так и теперь совершалось тоже самое, только в более обширных размерах. Наконец, как тогда, понимая весьма двусмысленную и нерешительную политику императоров и замечая полнейшее отчуждение массы народной от латинян, иерархия православная оставалась совершенно покойною на счет неповреждённости православия, так и том же положении она оставалась и теперь. Невозможность при данных условиях мира между церквями, как тогда, так и теперь, ясна была для всех и для правительства, и для иерархии, и для народа. Невозможно было и думать о религиозном мире с латинянами, когда нужно было бороться с крестовым ополчением Запада. От того как прежде, так и теперь переговоры о соединении церквей были непродолжительны, никогда не затягивались надолго. Прежде опасение, внушаемое крестоносцами, а теперь открытая борьба с ними объединяли более или менее всех православных в одном взгляде на вопрос о церковном мире, в одном чувстве невозможности примирения с латинянами, хотя и теперь, как и прежде политике греческих императоров не мешало от времени до времени показывать, будто они не прочь хлопотать о воссоединении церквей и вовлекать в тоже дело и иерархов. Все различие между предшествующими временами и временами основания и 57-летнего существования латинской империи состояло в том, что в последнем случае столкновения латинян с православными проявлялись в боле обширных размерах, несравненно быстрее созревали религиозные и политические антипатии востока и запада.

Развитие неприязненных чувств между православными и латинянами теперь уже неумерялось как прежде необходимостью сохранять между собою какой-нибудь мир, хоть наружный; самыми обстоятельствами предоставлена была теперь этим чувствам полнейшая свобода зреть и выражаться в каких угодно формах. Если прежде, по свидетельству Никиты Хониата, как мы видели, православные сознавали, что между ними утвердилась величайшая пропасть вражды, что сердечного единодушия между ними не может быть, хотя бы они и жили вместе, то теперь дело зашло еще далее. Теперь греки и латиняне не только не сочувствуют, презирают, но и ненавидят друг друга, питают положительно враждебное чувство одни к другим; и притом до такой степени сильно в них это чувство, что одни лишают других даже человеческого имени, считают своих противников не более, как собаками, белыми агарянами. Первый латинский император в Константинополе, Балдуин I, писал папе о греках: «это народ, который не удостаивает латинян даже человеческого имени, но называет их собаками⁷⁴. Собор латеранский 1215 г. признавался: «греки на столько стали гнушаться латинянами, что не прежде служат на тех престолах, на которых когда-либо священнодействовали латинские священники, как подвергнув алтари предварительно омовению, и перекрещивают уже крещеных латинян⁷⁵» . О взглядах латинян на православных свидетельствует Пахимер: «греки в глазах латинян, пишет он, не более как белые агаряне⁷⁶. Таким образом массы греков и латинян окончательно установили неприязненный взгляд друг на друга. Прежде они только видели, что лежит между ними глубочайшая пропасть вражды, а теперь измерили, как глубока бездна их разделяющая, достала до самого ее дна.

На самое основание латинской империи нужно уже смотреть, как на попытку запада силою оружия подчинять восточную церковь римскому папе. Впрочем эта цель ни для папы, ни для крестоносцев не выяснилась сразу, как только объявлен был четвертый крестовый поход; не совсем ясна она была для них даже и тогда, когда уже положено было идти против Константинополя. Взятие последнего латинянами обставлено было многими случайными обстоятельствами, а вовсе не было делом определенного, заранее задуманного кем-либо плана, не было делом политики Рима. Отклонением от прямой своей цели крестоносцы обязаны главным образом венецианцам. Крестоносное войско 4-го крестового похода, отправляясь в Палестину, принуждено было воспользоваться для переезда морем услугами венецианцев, а эти последние за свои труды между прочим потребовали от крестоносцев, чтобы последние покорили для республики город Зару. Город Зара был взят⁷⁷. Один раз отклонившись от прямой целя, крестоносцы отклонились и в другой.

Вскоре по взятии Зары во второй раз⁷⁸ явились в стан крестоносцев послы по делу царевича Алексея от Филиппа Швабского шурина Алексея. Они говорили, что пришли не отвращать крестоносцев от священного предприятия, но предложить им самое надежное и верное средство исполнить благородные их намерения, что возвращением Константинополя законному государю и союзом с последним они облегчать для себя завоевание Иерусалима; затем предлагали самые выгодные условия на счет содержания крестоносцев. вознаграждения их и подчинения папе греческой церкви. От этих предложений в совете крестоносцев вспыхнули жаркие споры⁷⁹. Но торговые расчеты венецианцев, воинственные замыслы баронов и рыцарей соединялись с церковными стремлениями латинского духовенства и набожными расположениями крестоносцев, желавших добра греческому востоку, и споры кончились в пользу принято предложений Алексея. Не так настроен был римский двор. Узнав о том, что делается в Заре, папа и весь римский клир был опечален, думая не хитрость ли уж это демона, который хочет погубить христианскую армию и уничтожить помощь предназначенную для святой земли⁸⁰. Но не смотря на несочувствие этому предприятию папы и противление многих между самими крестоносцами, Отправление в Константинополь состоялось. Напрасно старался действовать на папу император Алексей I Ангел, напрасно представлял он всю несообразность замысла крестоносцев с высокою целью их похода, опасность для их предприятия, доказывал свои законные права на византийский престол, просил папу воспрепятствовать их замыслам⁸¹. Напрасно и папа, опасаясь вреда для крестоносцев и льстясь надеждою, что можно с выгодою вести переговоры об соединении церквей, не извлекая меча, и что возникни распри о византийском престоле будут обсуждаемы в его верховном судилище, предлагал греческому итератору для предупреждению несчастию энергически принялся за дело воссоединения церквей, а крестоносцев упрекал в сильных выражениях за то, что они оглядываются назад подобно жене Лота; в заключение же письма не давал крестоносцам обычного благословения и для того, чтобы более устрашить их, угрожал им проклятием неба⁸². Не помогли нисколько и вновь поднявшаяся в крестоносном войске голоса противников похода на Константинополь и даже удаление значительной части крестоносцев, одних назад ко своим метам, других в Палестину. Пред самым отправлением в Константинополь прибыл в стан крестоносцев сам Алексей II и произвел своим прибытием и своими обещаниями всеобщей энтузиазм в крестоносном ополчении⁸³; его почитали за посланного Провидением; он шел поразить хищника, наказать несправедливость, поразить схизму, как они выражались. В своих мечтах относительно восстановления законного государя на византийском престоле и подчинения греческой церкви папе, крестоносцам пришлось вскоре однакоже значительно разочароваться. Крестоносцев приняли вовсе не так, как они ожидали. «Жестокий похититель империи», писали крестоносцы папе о приеме, какой им сделали жители Византии, «наговорил народу и успел его убедить в том, что мы пришли разрушить древнюю свободу и подчинить их империю своим законам и авторитету папы. Это только и воодушевляло их против нас и против молодого принца Алексея, так что они не хотели вас слушать. Когда, увидев их на стенах, мы захотели начать с ними мирные переговоры, то они ничего не хотели говорить с нами и только бросали в нас камнями»⁸⁴. Как бы то ни было однакоже 17 июля 1203 г. крестоносцы вступали в Константинополь; Исаак Ангел (бывший император, низверженный братом своим Алексеем 1 Ангелом выведен из тюрьмы в вместе с сыном своим Алексеем II возведен на императорский престол⁸⁵. – Извещая папу о случившемся, вожди крестоносцев писали в Рим, что успехи их предприятия не человеческое, но Божье дело; они даже клялись папе, будто никакие мирские виды не управляли их храбростью. Новый император Алексей II Ангел вместе с вождями крестоносцев писал в тоже время папе, оправдывая поведение как свое, так и крестоносцев: «главная причина, писал он, подвигнувшая поклонников (св. земли) оказать нам помощь, заключается в том, что мы клятвенно обещали признать римского первосвященника главою всего христианства и преемником св. Петра, и что мы всею своею властью будем привлекать к нему Восточную церковь»⁸⁶. В ответе к новому константинопольскому императору папа советовал Алексею в точности исполнять данные им обещанья⁸⁷. Но не так легко было исполнить на деле то, что обещано было на словах. Алексей II поставил себя в самое затруднительное положение: он очутился между двумя, одна другой крайне неприязненными сторонами, старался угодить и той и другой, и между тем раздражал против себя и ту и другую; то принимал сторону латинян, то сторону греков⁸⁸. Но всего более он вооружил против себя своих собственных поданных. Страшные налоги, которыми он обременял народ для уплаты обещанной крестоносцам награды⁸⁹, похищение для этой же цели золотых и серебряных украшений из церквей⁹⁰, ненасытная жадность его друзей латинян, которые, не удовлетворяясь тем, что давал им император, опустошали вокруг столицы поля, грабили дома и монастыри Пропонтиды⁹¹ – все это делало Алексея II вместе с латинянами крайне ненавистным и презренным для греков, заставляло видеть в нем изменника народным интересам. Страшный пожарь, опустошивших столицу и приписанный латинянам, и схватки между латинянами и греками⁹² довершили дело окончательного разрыва между греками и латинянами с одной стороны и Алексеем и его подданными с другой. Алексей II пал от руки Мурцуфла, который ловко воспользовался для своих целей всеобщею ненавистью к императору⁹³. Теперь по падении Алексея II всецело уже выяснилась для крестоносцев цель их похода в Константинополь. После убиения Алексея бывшие в крестоносном войске епископы и священники торжественно объявили, что греки возмутились против самого Бога, обещавшись присоединиться к св. римской церкви и снова отказываясь от повиновения главе ее, снова впадая в прежние заблуждения; потому они признавали войну против них справедливою и законною и обещали полное отпущение грехов всем, которые будут сражаться против отступников⁹⁴. Тогда же крестоносцы заключали между собою формальный договор относительно судьбы будущего завоевания. 12 апреля 1204 года Константинополь был взять крестоносцами⁹⁵ и при этом произошли сцены неистовства латинян, возмутительный в высшей степени для религиозного чувства православных (об этих сценах речь будет ниже). Избран был императором один из предводителей крестоносцев француз Балдуин граф Фландрский, а патриархом – венецианец Фома Морозини⁹⁶. Но полного утверждения новой империи и церкви крестоносцы ждали от папы, своего главы. Новый император, особыми циркулярными посланиями уведомлял европейских государей о причинах и ходе завоевания и приглашая их участвовать в великой радости всего христианства, поспешил прежде всего, разумеется, уведомить папу о чрезвычайных заботах, коими Богу угодно было увенчать мужество и благочестие крестоносцев, поздравлял его с восстановлением его власти на восток. «Мы покорили, писал папе Балдуин, твоим законам тот город, который по ненависти к твоему престолу едва внимал имени Первоверховного Апостола и не соорудил ни одной церкви в честь того, который получил от Господа верховную власть над всеми христианами...., тот город, который называл всех латинян не иначе, как собаками, а не людьми, и почти в заслугу для себя почитал проливать их кровь». Вместе с другими вождями крестоносцев новый император просил папу благословить их завоевания, подтвердить статьи договора, утвердить избранного патриарха в его достоинстве и, подобно древним предшественникам Иннокентия папам Иоанну и Агапиту, лично посетить церковь константинопольскую; наконец он повергал новое завоевание к подножию папского престола и называл себя рыцарем последнего⁹⁷. Графы и бароны усугубили теперь свою покорность пап и преданность его интересам, потому что более, чем прежде искали в папе опоры для нового своего завоевания⁹⁸. Сильную радость обнаружил папа, когда узнал о завоевании Константинополя; его опасения за целость крестоносной рати не сбылись, а этого-то он только и боялся. Веря в подчинение себе церкви греческой, Иннокентий мечтал уже о подчинении римскому престолу всего православного востока, который по его расчетам должен был последовать примеру церкви греческой. Он писал епископам Франции, что Господь восхотел утешить церковь обращением еретиков, что Провиденье посрамило греков, – народ нечестивый, гордый и мятежный и вручило империю в руки латинян, людей благочестивых, кротких и послушных⁹⁹. Впрочем, в письме к Бонифацию Иннокентий упрекал крестоносцев в сильных выраженьях за бесчеловечное в осквернение православной святыни, внушая им при этом, чтобы они старались об утверждении в покоренной стране власти римского престола, что только поступая так они смогут загладить свои преступления¹⁰⁰. В радости папа подтвердил прощенье, данное его легатом венецианцам, находившийся под церковным отлучением со времени взятия Зары. «Вообще, скажем словами известного историка крестовых походов (Мишо), чем более крестоносцы изъявляли покорности папе, тем более казалось этому последнему, что завоевания их необходимы для славы Божьей и славы наместника Христова на землей». Крестоносны, между тем, действительно довольно ревностно взялись за исполнение того дела, о котором так красноречиво распространялись в своих письмах к папе до и после взятия Константинополя. Во все покоренные провинции они отправили своих епископов и священников для того, чтобы везде заменить православных латинянами. И вот наряду с завоеваниями крестоносцев в Византийской империи, повсюду основывались латинские митрополии: во Фракии были основаны три митрополии, в Фессалонии одна, в Македонии четыре, в Аттике и Пелопонезе четыре, в Венецианских владениях на островах две митрополии и везде, конечно, с большим или меньшим количеством подчиненных епископий¹⁰¹. Насильственным образом утверждалось латинство в областях греческих; православных священников изгоняли, лишали имущества и всех правь¹⁰². Для духовенства латинского теперь открылось обширное поприще деятельности. Среди Феодальной монархии, где все члены глядели врозь, среди монархии, все средства существования которой держал в своих руках папа, – латинское духовенство, конечно, должно было получить особенное значение и, следовательно, могло удовлетворить своим заветным стремлениям распространять среди православия латинство. Не в пределах нашего сочинения изображать отношения латинян к православным в эпоху существования латинской империи; наша цель только показать, что четвертый крестовый поход, окончившийся основанием латинской империи, носить на себе несомненные следы стремления западного христианства подчинить церковь восточную церкви римской, конечно, в соединении с множеством других стремлений, вовсе уже не религиозного свойства.

Теперь в общих чертах покажем, как к этой попытке насильно, мечем и оружием обратить греков в латинство отнесся православный греческий восток, имел ли право папа писать к славянам русским: «Греческая империя и церковь покорились Апостольскому седалищу, униженно принимают от него повеления; не безрассудно ли, если часть не будет согласоваться с целым» (¹⁰³), и что такое, наконец, в рассматриваемую эпоху были те попытки к воз- соединению с латинянами, которые вытекали из среды православного мира, и которые, по видимому, были делом обеих сторон и латинской и православной. В каждом поступке греков от начала и до конца второго 57-летнего периода проглядывало желание лучше умереть, но сохранить веру своих предков. Слишком предубежден был православный греческий восток предыдущим своим знакомством с латинянами и еще более поразительными фактами религиозного фанатизма латинян, обнаруживавшегося при взятии послед- ними Константинополя, чтобы могло произойти противное. Мы уже видели из письма крестоносцев к папе, с каким предубеждением и негодованием встретили греки только что прибывших к Константинополю латинян, и как изъявили готовность защищать крайне слабого, недостойного, но православного своего императора Алексея I Ангела, как, по словам самого крестоносцев, опасение подчинения папе и крестоносцам одно только вооружало жителей Константинополя против принятия Алексея II из рук латинян. Мы уже упоминали о частых схватках греков с латинянами во время царствования, овладевшего – таки престолом, Алексея II Ангела. Вскоре народ вооружился против всей фамилии Ангелов и требовал, ее низложения, как недостойное царствовать по причине измены ее народным интересам¹⁰⁴. В наставшее за тем, по низвержении с престола Алексея II, царствование Алексея Дуки Мурцуфла, отношения между обеими сторонами достигла высшей степени неприязненности. «Непомерная ненависть к нам латинян, говорит Никита Хониат, современник описываемых событий, и крайнее несогласие наше с ними не допускали между нами ни на одну минуту мысли о дружелюбии»¹⁰⁵. Без сомнения общие чувства греческого православного народа выразил Мурцуфл, когда, на требование крестоносцев выполнить заключенный с ними Алексеем II договор, отвечал, что он согласен на все самые тяжелые условия договора, исключая одного, подчинения греческой церкви папе, и что скорее он согласится быть изрубленным в куски и погибнуть со всеми греками под развалинами государства, нежели изменить православию¹⁰⁶. Еще более укрепилась эта решимость постоять за православие по окончательном завоевании латинянами Константинополя, после всех событий сопровождавших это завоевание. Не могли пройти бесследно для православных такие факты при вторичном вступлении крестоносцев в Константинополь, как поругание св. иконами, низвержение в нечистые места мощей св. мучеников, выбрасывание на землю Тела и Крови Господней и питье вина из священных сосудов. Должно было обливаться кровью сердце каждого православного, когда в его глазах подвергался разграблению, осквернению и поруганию величественный храм св. Софии, когда драгоценный его престол крестоносцы рубили и разделяли между собою на части, когда для изнесения из храма сокровищ, вводили в него вьючных животных, когда при этом проливалась в храме кровь этих животных, скользивших на мраморном помосте, падавших и поднимаемых ударами копий, когда их кровь смешивалась с другими нечистотами, когда наконец, в довершение всего непотребная женщина пела непристойный песни и плясала на патриаршем месте¹⁰⁷. Что мог чувствовать кроме крайней ненависти к латинянам и в частности к латинскому духовенству народ, когда видел вместе с солдатами латинских монахов и аббатов, предававшихся грабежу, похищая их драгоценные сокровища святыни: мощи святых, иконы, кресты, книги и другие уважаемые предметы христианской древности¹⁰⁸. Но этого мало. Какого рода чувство должно было питать православный народ, когда вместе с поруганием и.разграблением святынь латиняне воздвигли на православных гонения, когда не только свергали с престолов православных архиереев и на места их поставляли своих кардиналов, но и весь народ, священников и монахов принуждали к своему образу мыслей, к единению с собою и к поминовению папы в молитвах, когда «противящимися им гнушались в глубине души, как еретиками, явно и жестоко наказывала и предавала их мучениям, как некогда цари – гонители веры»¹⁰⁹. По истине слова папы Иннокентия III к крестоносцам было предречением тех отношений, в какие стал православный греческий востоке к латинскому западу после взятия латинянами Константинополя. Описав все недостойные дела крестоносцев при вторичном их вступлении в Константинополь, папа говорит: “после всего этого греческая церковь при всех своих страданиях не пожелает возвратиться к повиновению апостольскому престолу и, видя в латинянах только примеры разврата и дела тьмы, по неволе возненавидишь их более, чем псов»¹¹⁰.

На сколько оправдались дальнейшими событиями слова папы, видно уже из следующих актов. Так известно, что представляли византийцы императору Генриху (1206–1212), когда с прибытием папского легата, посланного папою в Константинополь с нарочитою целью обращать православных в латинство, началось жестокое гонение на православных, когда запретили православное богослужение, ввергали в темницы священников и монахов православных, грозили непокорным даже смертною казнью. Православные прямо объявили Генриху, что ему принадлежит господство над их телом, а не над душою и совестью, и что они могут с оружием в руках умереть, но не в состоянии отречься от веры своих предков¹¹¹. Вот и еще образец преданности православию. Жители Мореи, соглашаясь содействовать Готфриду Вильгардуену к завоевание крепких мест страны, требовали от него клятвенного письменного обещания, которое бы могли они передать своим детям, что ни один франк не будет принуждать их к перемене веры, не потребует, чтобы они сделалась латинянами¹¹². Но самым неопровержимым и очевидными, доказательством несостоятельности усилий латинян подчинять себе греческую церковь и империю служить кратковременное и крайне бедственное существование латинской империи, с самого первого дня начавшей клониться к падению. Латиняне всюду были окружены самыми непримиримыми из врагов, врагами не только политическими, но и религиозными. Все, кто мог бежать из-под двойного ига латинян, бежал, и все стали собираться вокруг значительных своих соотечественников. Быстро начали образоваться грозные, полные ненависти дружины. Явились три царства: Эпирское, Трапезунтское и Никейское¹¹³. Внутренне клонившаяся к падению империя теперь как будто возродилась, благодаря возбуждению в народе патриотически-религиозных чувств. Не разбирали первоначально греки, кто законный наследник престола, кто больше имеет на него право; вражда к латинянам заменяла все права. Скоро, уже в 1237 году, следовательно не более, как через 33 или 32 года после основания латинской империи все владения латинян заключались уже в одних стенах Константинополя. Никакие права, никакие благодеяния латинских императоров не могло примирить греков с иноземным и иноверным владычеством. Некоторые латинские императоры, в особенности Генрих, старались привлекать к себе греков, – заискивать у них расположение , но безуспешно¹¹⁴.

Однакож и при таком всеобщем озлоблении православных против латинян дело ее обошлось без попыток со стороны даже самых православных к соединения церквей. Но какого рода была эти попытки? – Они, как и всегда, были делом не всего греческого народа, приходившего в негодование от одной мысли иметь общение с латинянами, а только некоторых лиц. Да и эти самые лица разделяли чувство народа, но только по своим расчетам хотели казаться желающими церковного мира. Это было не более, как дело политики вновь возникавших из развалин византийской империи православных государств, владетели которых, для своей великой, постоянной цели изгнать из Константинополя латинян, позволяли себе пользоваться всеми средствами. Независимые греческие деспоты и императоры прикрывали своими мирными религиозными переговорами истинные свои неприязненные для латинян намерения. При дворах императоров эпирского, а особенно никейского, не раз начинались переговоры с Римом, и именно в то время, когда им нужно было усыпить бдительность латинян, особенно же ослабить религиозными переговорами ревность папы, в руках которого сосредоточивались средства к поддержанию падавшей латинской империи, т. е. крестоносный дружины, или когда при этом еще владетелям греческим грозили другие враги и им приходилось вести неравную борьбу вдруг с несколькими неприятелями. Дело в том, что кроме одного общего и главного стремления изгнать ненавистных латинян, греческие владетели имели еще свои частные династические интересы, которые их разъединяли, которые не допускали им вести борьбу с латинянами дружно. У деспотов и императоров греческих, кроме борьбы с латинянами шла еще взаимная борьба друг с другом¹¹⁵. Вот эти-то обстоятельства, т. е. опасения нашествия из западной Европы крестовых дружин и борьба друг с другом, и заставляла греческих владетелей вести переговоры с папою. Само собою разумеется, что как скоро миновались обстоятельства, вызывавшие сношения с Римом, владетели греческие тот час же бросали начатое дело.

Из всех греческих владетелей могущественнейшими были: эпирский, особенно же никейский; слабейший же был трапезунтский. Последний по отдаленности своих владений, а главное по слабости, почти не участвовал в общих событиях, отказался от общей всем грекам цели, а вместе с тем не имел, конечно и нужды по временам хитрить с папою, как приходилось это делать владетелям эпирскому, а особенно никейскому, вскоре весьма усилившемуся и понявшему, что течением событий ему предназначено изгнать латинян и вступить на престол Константина великого. Итак все попытки к соединению церквей шли от двора эпирского и особенно никейского.

Так император никейский Феодор Ласкарис, опасаясь латинян константинопольских, искал посредничества папы для примирения с последними. При самом вступлении на престол, вскоре после своего коронования в Никее. в 1206 г., он писал папе, жалуясь на жестокость латинян, их святотатство, вероломство; он просил папу примерить себя с латинянами и для переговоров об этом деле, прислать на восток легата; в противном случае он угрожал заключать союз с мусульманами; но ничего не говорил при этом о церковном мире с папою. Папа в ответ своем оправдывал все действия крестоносцев поведением самих греков и вседействующею волею Божьею, в заключение соглашался на предложение Ласкариса послать легата в Константинополь и просил никейского императора также прислать в Константинополь доверенных лиц со своей стороны, советуя ему подчиниться апостольскому престолу и латинскому императору¹¹⁶. Разумеется Ласкарис ни мало не думал исполнить папский совет, который подрывал самый основы существования никейской Империи¹¹⁷. Дальнейших сношений между Никеей и Римом, который бы непосредственно следовали за только что приведенными, мы не видим.

В 1216 г. обстоятельства заставили прибегнуть под покровительство папы и другого греческого владетеля, деспота эпирского Феодора Комнина, по свидетельству историков, коварного и жестокого государя, игравшего священнейшими договорами и клятвами. Но здесь сам папа Гонорий III начал переговоры по случаю пленения деспотом эпирским латинского императора Петра Оксеррского, пробиравшегося в Константинополь после коронования в Риме, и вместе с ним следовавшего в Константинополь папского легата кардинала Колонны. Приказав проповедовать во Франции против деспота эпирского крестовый поход, возбудил против Феодора еще Венгерского короля, родственника пленному императору. Гонорий III в то же время обратился сам к деспоту эпирскому, угрожая ему армией крестоносцев, готовых напасть на него с суши и с моря¹¹⁸. К тому же от короля венгерского пришло по настоянию папы посольство, которое представило деспоту, с одной стороны, опасность, угрожавшую ему со всех сторон, с другой – возможность отвратить ее через подчинение духовному владычеству папы. Феодор видел, что ему действительно грозят полчища венецианцев, стремившихся отнять у него Дураццо, французов и венгерцев, возбуждаемых папою отпущением грехов и решился заключить с папою договор. По этому договору, освобождая папского легата, Феодор подчинялся духовному владычеству папы, а папа принимал его под покровительство своего апостольского престола, и под опасение отлучения от церкви воспрещал собиравшимся крестоносцам всякое неприязненное против деспота действие¹¹⁹. Но как важен был этот договор, видно уже из того, что деспот даже и не написал ничего папе, не послал к нему послов; папа имел сведения о приобретении нового члена римской церкви единственно из донесения своих нунциев¹²⁰. Еще яснее видна ничтожность этого договора из последующих событий. Отвратив собиравшуюся против него на запада в лице крестоносцев грозу, эпирский деспот уже перестал и думать об условии, заключенном с папою: он возобновил свои опустошительные набеги как на ближайшие к нему владения венецианской республики, так и на области латинского королевства фессалоникского; завоевал это последнее; в 1222 г. от руки православного епископа ахридского венчался на царство и принял титул императора¹²¹. На него, конечно, не подействовали ни мало упреки папы, который укорял его в несправедливости и вероломстве¹²². Кончалось тем, что папа принужден был отлучать его от церкви и объявить против него крестовый поход¹²³. Его брат и приемник Мануил, чувствуя себя не твердым в недавно отнятых у латинян областях (Фессалоник), притом опасаясь никейского императора, изъявил по примеру своего предшественника в 1232 г. готовность признать верховную власть папы не только в делах духовных, но и светских¹²⁴. Подробности этого дела неизвестны, кроме того, что папа в своем письме к Мануилу выразил некоторую недоверчивость и по всей вероятности эта недоверчивость была основательна¹²⁵. Впрочем, если Мануил и действительно имел искреннее намерение подчиниться папе, во всяком случае ему не удалось осуществить своего замысла, потому что он вскоре должен был признать себя зависимым от никейского императора и разумеется отказаться уже от вассальства папе, а вместе с темь и от духовного подчинения Риму.

Важнейшие в эпоху латинской империи попытки к церковному миру между востоком и западом начинаются с тридцатых годов XIII ст., через 28 лет после основавши в Константинополе латинского господства. С этого времени стало особенно ясно падение латинской империи с одной стороны и решительно уже обозначилось важное историческое значение империи никейской, как восстановительницы господства греков в Константинополе, с другой. Границы империи никейской приближались почти уже к самому Константинополю. Таким образом не удивительно, что папа и латиняне теперь сами стали в положение нуждающихся в мире с греками, для того, чтобы сколько-нибудь обезопасить латинскую империю от их победоносных набегов и завоеваний. С другой стороны, чем ближе клонилось дело к осуществлению постоянной цели никейских императоров, тем естественно все дороже и дороже делались ведущие к этой цели средства и настойчивее прежнего являлось желание удалять все препятствия к ее достижению, т. е. обманывать мирными предложениями, когда нужно было по обстоятельствам бдительность папы и латинян. Теперь таким образом та и другая сторона должна была деятельней чем прежде хлопотать или по крайней мер казаться хлопочущею¹²⁶ о церковном мире. Так действительно и было. Сношения между греками и латинянами начались с 1232¹²⁷. Переговоры завязались по случаю прибытия в Никею миноритов (5 челов.).

По свидетельству Алляция, латинские монахи в разговоре с никейским патриархом Германом на различного рода упреки, какие патриарх делал латинянам, особенно за их действия в Константинополе и на острове Кипр, отвечали, что папа и латинская церковь во всех этих событиях не виноваты, что если греческая церковь хочет кого-нибудь послать к папе, то последние во имя мира и согласия охотно сделает все, чего они хотят»¹²⁸. Вследствие этого разговора, сделавшегося известным и императору, патриархом и Иоанном Ватакисом отправлены были письма к папе и кардиналам. В этих письмах патриарх уступает папе первенство, высказывает с своей стороны истинно христианское желание мира, вскользь упоминает о догматических и обрядовых разностях, отделяющих две христианские церкви, и особенно налегает на усиление мирского, светского элемента в римской церкви, на гордость и деспотизм римского престола, на его корыстолюбие. так что по его словам не будь всего этого в западной церкви, тогда многие, теперь отдалившиеся от нее, принадлежали бы ей¹²⁹. Отвечая на это замечательное послание папа Григорий IX указывает на судьбу греческой церкви, которая, по его словам, после отделения от римской, сделалась рабою светской власти и таким образом мало по малу потеряла чистоту своей веры и церковной дисциплины. Исполняя данное патриарху в этом письме обещание прислать на восток своих нунциев для переговоров о соединении церквей, папа в следующем 1233 г. послал в Никею двоих францисканцев и двоих доминиканцев. В письме к патриарху, принесенным этими нунциями, Григорий как бы дорисовывает картину состояния греческой церкви и развивает свои папский теории. Удаление греков от общения с римскою церковью сравнивает с расколом самарянским; в появлении на востоке великих отцов и учителей церкви видит аналогичное явление с проповедью Ильи, Елисея и др. великих пророков у самарян; говорить затем о двух папских мечах, духовном и материальном, особенно же останавливается на изображении единства церкви¹³⁰.

На этом бы и должны были собственно остановиться обе стороны. Папа высказал, нисколько не стесняясь, слишком большая претензия, а греческая церковь были слишком далека от подчинения этим претензиям, чтобы можно было надеяться на успех переговоров и догматических споров. Но одна из этих стороне сильно желала подчинения себе другой, и потому, как это обыкновенно бываем, не теряла надежды на исполнение своего задушевного желания. Другая же сторона, большинство которой находилось под влиянием политики двора, волею или не волею должна была продолжать переговоры, подчиняясь воли императора, хотя может быть весьма мало надеялась на успешное их окончание, и потому решилась довести дело до конца, рассчитывая, вероятно, что если попытка и не удастся, дело от того хуже не будет. Таким настроением греч. духовенства объясняется вялость и отсутствие энергии в переговорах со стороны греков; потеря надежды парализовала их энергию; латиняне сильно жаловались на греков за их медлительность, ни в состоянии будучи понять того состояния, в каком находились последние. – Около 4 месяцев, с 15 января до половины мая, длились переговоры. Начались они весьма лестными для папы, торжественным приемом нунциев в Никее в кончились большими неприятностями для той и другой стороны¹³¹. Много прошло времени прежде, чем приступили к делу. Сперва возник вопрос, кому первому спрашивать и кому отвечать, затем латиняне хотели соборными рассуждениями дать направление практическое, оставить область диалектики и догматики и перейти в область церковной практики и дисциплины; православные же постарались поставить вопрос так, будто вся сущность дела заключается только в двух пунктах учения: в учении о Св. Духе а в учении об опресноках и дали т. обр. соборным рассуждениям догматико-теоретическое направление. Далее латиняне хотели начать с опресноков, православные с учения об исхождении Св. Духа; православные взяли верх и соборные рассуждения начались с последнего пункта¹³². О Св. Духе рассуждали с 20 по 26-е января.

Начали с вопроса об основаниях, на каких сделана прибавка к символу; затем в 3-х заседаниях рассуждали вообще об исхождении Св. Духа и от Сына. 26-го ч. нунции объявили, что не хотят более спорить об исхождении Св. Духа и от Сына, как об учении, по их мнению, совершенно несомненном и просили перейти в рассуждению о следующем пункте, тем более, что император в следующий день уезжал из города, а нунциям хотелось поговорить о последнем пункт (т. е. опресноках) в присутствии императора и поскорее кончить переговоры¹³³. Патриарх. хотя и согласился рассуждать об опресноках не с большою впрочем охотою, но два заседания, посвященных этому предмету (в один день) прошли в рассуждениях, не приведших ни к какому положительному результату; говорили большею частью одни латиняне. Наконец патриарх прямо уже объявил нунциям, что он не может им сказать ничего решительного без соглашения с другим патриархами, почему и отлагает окончательный ответ по этому делу до половины марта, когда решился собрать собор, на который приглашает и нунциев. Нунции согласились ждать соборного решения, но отказались лично присутствовать на соборе, а просили вместо того известить их о результат соборных совещаний; письменного известия они обещали ждать в Константинополе¹³⁴.

Не смотря однакож на отказ нунциев присутствовать на соборных совещаниях, когда время приближалось уже к половине марта, а нунции жили в Константинополе, патриарх письменно и притом без всяких оговорок приглашал их в один императорский загородный дом (Лескарь), где предполагалось собрать собор¹³⁵. Нунции сначала отказались; приглашение повторилось, на этот раз уже с убеждениями и притом не от одного патриарха, но и императора. Не столько однакож письма императора и патриарха, сколько плаченное положение латинской империя¹³⁶ побудило нунциев сдаться на приглашение Германа и Ватакиса. Теперь во второе столкновение нунциев с никейскими православными греками еще яснее стали как затруднительное положение, так в уступчивость латинян. К месту своего назначения, т. е. в Нимфей (Лескар почему-то был заменен Нимфеей) нунции прибыли в четверток на вербной неделе, около 12 апреля. 14 апреля они приступили к патриарху с просьбою поскорее кончить дело; им обещали; но всю страстную неделю не было соборных совещаний; собор начался в понедельник на пасхе. На первом заседает православные опять хотели поднять рассуждения о св. Духе, ссылаясь на то, что многие (вновь прибывшие епископы) вовсе не участвовали при совещаниях об этом предмете, бывших в Никее, и что нужно начать с предметов более возвышенных; нунции же хотели рассуждать о том, на чем остановились, т, е. о хлеб для таинства евхаристии; все первое заседание прошло в спорах о том, с чего начать соборные рассуждения. Второе заседание прошло также большею частью не в спорах о какой-либо догматической разности, а во взаимных укоризнах. Латиняне укоряли православных в том, что последние не хотят серьёзно совещаться о мире, а стараются только выиграть время; что они презирают таинство Евхаристии, совершаемое на опресноках; что они омывают алтари, на которых священнодействовали латинские священника; что они исключили папу из диптихов, след. считают его отлученным от церкви и еретиком; наконец, что один раз в год они публично отлучают его от церкви. Православные же укоряли латинян во всем том, что, как мы видели, было при взятии Константинополя, именно в ниспровержении алтарей, в осквернении церквей, в похищении св. мощей, в презрительном обращения со святынею православной церкви, также в исключении патриарха из латинских диптихов, случившемся еще задолго прежде, чем исключен был из диптихов православных папа. Обе стороны, наговорив много неприятностей одна другой, расстались в довольно сильном раздражении¹³⁷. После этого заседания нунции пробовали жаловаться на собор императору. Император, извиняя православных и стараясь в тоже время успокоить нунциев тем, что вперед он будет сам лично присутствовать на соборе и уже не допустит случиться в другой раз чему-нибудь подобному, в тоже время дал им однакож заметить, чтобы на многое они не рассчитывали. В разговоре с ними он обещал между прочим передать богатые дары папе; далее хотел, – по примру своих предшественников Мануила Комнина и Феодора Ласкариса, которые, по его словам, находясь в отдалении от Рима, были однакож в дружественной связи с папою, – послать в Рим послов. Но когда нунции решительно отказались представить папе его послов и сказали, что его дары не послужат ни к чему, если он не подчинится римской церкви, тогда император не без раздражения заметил, что разделение между церквами продолжается вот уже 300 л. (т. е. со времени Фотия) и что оно никоим образом не может быть уничтожено в такое короткое время. Впрочем в следующее заседание, в присутствия императора и патриархов никейского и антиохийского, приступили наконец к рассуждениям об опресноках и квасном хлебе; в заключение заседания решено было изложить письменно латинянам учение о Св. Духе, а православных учение об опресноках. В следующем заседании те и другие разменялись изложением веры, предварительно прочитав их в полном собрании¹³⁸. Четыре дня после того не было собрания; нунции просили позволения у императора отправиться назад. Император пробовал было помирить ту и другую сторону посредством взаимных уступок и мирных сделок. В этих видах он предложил той и другой стороне сделать по уступке – одной (латинянам) удержать опресноки и отбросить filioque, а другой (православным) удержать «от Отца» и признать опресноки¹³⁹. Но нунции объявили, что римская церковь ни на йоту не отступит от своего символа, что православные должны исповедовать исхождение Духа Св. «и от Сына» и проповедовать это народу в своих поучениях, а свои книги против этого учения предать сожжению, равным образом твердо верить и другим проповедовать пресуществление как квасного, так и опресночного хлеба, и все книги написанные против опресноков также осудить и сжечь. Но впрочем папа, уступали нунции, без сомнения, не будет принуждать православных читать символ с прибавлением, также не будет настаивать в на употреблении опресноков в таинстве Евхаристии. Император таким образом не достиг своей цели; мало того, он сам был чрезвычайно раздосадован ответом нунциев и в гневе вскричал: «я не вижу решительно никакого средства к примирению – 10 мая назначено было последнее заседание; оно должно было показать, какого рода результаты получены от продолжительных соборных совещаний, и частных сношений православных с латинянами. Заседание открылось речью патриарха, в которой он говорил, что некогда была надежда на мир с ними, но что теперь эта надежда совершенно потеряна и потому нунции должны выслушать последнее решение собора. Затем после чтения латинского исповедания веры словами папы Дамаса православные произнесли анафему на исповедующих исхождение Св. Духа «и от Сына». В свою очередь и противная сторона анафематствовала православных словами будто бы Кирилла Александрийского. В заключение заседания, после того, как с той и другой стороны снова приведены были доказательства из отеческих творений на учение об исхождении Св. Духа, нунции, предупреждая православных, первые изрекли прямую анафему на признающих, что Дух Св. всходит от одного Отца и что в таинств евхаристии нельзя употреблять опресноков. Нунции удалились из собора со следующими словами, обращенными к собранию православных: «находя, что вы еретики, мы и оставляем вас, как таких именно людей», на что православные кричали им в след: «вы сами еретики¹⁴⁰. С тем и удалились нунции из Нимфея. Так кончились замечательные переговоры о соединены церквей в Нике и Нимфе. Другого исхода трудно было и ожидать¹⁴¹.

Но, как видно из дальнейших событий, и после всего описанного, Иоанн Ватакис продолжал держаться прежней политики. На описанном соборе, как мы видели, он всячески старался как-нибудь не допустить обе стороны до явной размолвки; его желанием было, если и не сделать ничего существенного, то по крайней мере расположить в свою пользу папских нунциев; если случилось то о чем рассказано выше, то случилось оно против его воли и к его огорчению. За то тем сильнее стал он стараться потом загладить неблагоприятное впечатление, произведенное в Риме событиями 1233 г. Действуя в высшей степени успешно на поприще возвращения империй из рук латинян, он тем сильнее чувствовал нужду сохранять добрые отношения к папе¹⁴². Благодаря его завоеваниям последний латинский император Балдуин II (1237 –1261) провел большую часть своей жизни в путешествиях по Европе, вымаливая у папы и государей западных себе вспоможения, что, конечно, причиняло немало беспокойства Ватакису. Вот почему вскоре после событий в 1233 году в Риме начали получать хорошие вести из Никеи. Так папский легат на востоке Лаврентий в 1249 г. пишет папе, что он заметил в императоре и новом патриархе (Мануиле Критопуле) явные признаки желания воссоединиться с римскою церковью. Папа в ответ на это известие в том же 1249 г. послал легата уже прямо в Никею (Иоанна де Парму). От нового легата и его спутников шли также хорошие новости в Рим¹⁴³. Наконец около 1252 г. Иоанн Ватакис обстоятельствами времени принужден был к решительному шагу. Латинская империя в это время заключалась в стенах одного Константинополя, но за то латинский император Балдуин II в отчаянии в третий раз отправился на запад просить у папы и западных государей помощи своей падающей империи; его отчаянное положение могло вызвать новый крестовый поход на запад. Нужно было предупредить Балдуина; нужно было показать папе, что ему не следует много печалиться о потере империи, которая видимо не могла более существовать, что у папы и без латинской империи будет в Константинополе империя, которая готова признавать его верховную апостольскую власть. В этих именно видах Иоанн Ватакис, по согласую с папским легатом (Иоанном де Пармою), после долгих совещаний с духовенством , отправил в Рим послов с следующими предложениями: 1) папе уступалось первенство с председательством на соборе, право принимать апелляции со стороны православного духовенства, как скоро оно буден не довольно решением своих предстоятелей или как скоро в греческой церкви возникает догматический или другой какой церковный вопрос; 2) кроме того обещалось подчинение со стороны греч. церкви папским декретам на столько впрочем, на сколько они будут согласны с евангельскими и соборными правилами. От папы же требовалось: 1) возвратить никейскому императору Константинополь и 2) удалить оттуда латин. патриарха¹⁴⁴. Иннокентий IV отвечал на эти вопросы довольно уклончиво. Приняв императорских послов (между которыми были два епископа сардийский и кизийский) очень ласково, папа объявил им, что собор рассмотрит дело двух императоров и решит, кому из них с большею справедливостью должна принадлежать империя, на что во всяком случае, даже и при господстве православных, в Константинополе должны оставаться оба патриарха и православный и латинский, так как каждый из них будет иметь свою собственную паству. Папа, так. обр. как видно, не прочь был сдаться на умеренные предложения никейского императора, очевидно рассчитывая на всякий случай воспользоваться его, хотя и сомнительною, покорностью, если нельзя уже удержать за собою лат. империю, конечно соображая при этом, что лучше иметь что-нибудь, чем ничего. Вскоре и папа Иннокентий IV (ум. 1254) и Иоанн Ватакис (ум. 1255 г.) умерли и начатые сношения между Никеей и Римом прекратились. – Наконец, когда следующий папа Александр IV вздумал возобновить переговоры, начатые его предшественником, то преемник Ватакиса Феодор Ласкарис (1255–1259) совершенно уже сбросил с себя маску, которую по временам надевали на себя его предшественники. Сознавая несбыточность соединения, будучи притом вполне уверен, что и без подчинения папе констант. Империя не избегнет его рук, видя, что продолжительные путешествия Балдуина по Западу не приносят лат. империи ничего, кроме ничтожного денежного вспоможения, Ласкарис решительно отказался от всяких сношений с папою. Между тем Александр IV соглашался было уже на те условия, какие предлагал в последнее время Иннокентию IV Иоанн Ватакис. Александр IV предлагал Феодору Ласкарису свое посредничество для полюбовного решения споров о престоле между ним и лат. императором, в случае же упорства Балдуина брал даже на себя удовлетворять всем требованиям Ласкариса. Вопрос о патриархе латинском и греческом папа предоставлял решению собора, соглашаясь впрочем признать правосл. патриарха в его сане тотчас же, как скоро никейский император овладеет Константинополем, каким бы образом это ни произошло. Такая уступчивость папы не произвела должного впечатления на никейского императора. Ласкарис не захотел даже видеть папского легата. Легат доехал только до Берии македонского города, откуда по приказании Ласкариса возвращен был назад Георгием Акрополитом, тогдашним правителем Македонии¹⁴⁵. Так. обр. дело дошло до того, что латиняне и православные к концу 57-ми летнего периода существования латинской империи совершенно поменялись своими положениями. Теперь перевес видимо был на стороне православных, а не на стороне папы и латинян. Начав с мысли покорить безусловному авторитету папы православную церковь, латиняне так. обр. кончили тем, что самого папу поставили в необходимость войти в сделку с греческою церковью для того, чтобы сохранить хоть что-нибудь из многого того, о чем мечтали крестоносцы на пути к Константинополю и при основании новой империи и о чем сначала своими быстрыми успехами заставили мечтать рим. первосвященника.

В заключение этого 57-ми летнего периода остается решить вопрос, как в это время относилось к делу соединения церквей православное греческое духовенство. Отношение народа ясно; отношение правительства также. Народ вовсе не был расположен к общению с латинянами; императорский двор смотрел на вопрос по старому, ,т. е. смотря по обстоятельствам», вообще же всегда был рад затеять переговоры с папою. – Духовенство примыкало в отношении к пониманию этого вопроса с одной cтop., к правительству, с другой к народу. Оно с одной стор. не теряло еще вовсе надежды на возможность мира с латинянами, и потому позволяло себе рассуждать с ними; но с другой сильно сомневалось в достижении желаемого; у него, как и у народа, с латинянами сейчас же соединялось представление об их злоупотреблениях, о возмутительных сценах последнего времени. Припомним слова П. Германа в его письме к папе; обратим также внимание на то, о чем с особенным жаром говорилось на соборе в Нимфее. Православное духовенство вместе с народом (хотя конечно в гораздо меньшей степени, чем последний) находилось под очевидным влиянием только что совершившихся событий и хотя умело избегать крайностей народного чувства в отношении к латинянам, тем не менее было более расположено не в пользу, чем в пользу латинян. У него вместе с мыслью о латинянах соединялось два представления, друг друга усиливавшая: представление о частных злоупотреблениях, допущенных некоторыми членами западной церкви в последнее время в отношении к восточной церкви, бросающих однакож невыгодный свет на всю западную церковь, – и вместе с тем представление об общем отступлении всей зап. церкви в некоторых важнейших пунктах учения от восточной. – Но если таково было вообще на настроение умов прав. греческого духовенства, то совершенно другой взгляд мог установиться у человека, расторгнувшего связь с живым сознанием восточной церкви, каков был, например, знаменитый ученый того времени, пользовавшейся общим уважением – Никифор Влеммид. По свидетельству Пахимера это был человек, ум которого «как будто вовсе не был ограничен телом», человек, который «нисколько не занимался земными выгодами, ко всему был равнодушен, ни к кому не имел ни симпатий, ни антипатий Это был человек очевидно с умом бесстрастным, сосредоточенным, самостоятельным. Влеммид явно склонялся в пользу мира с латинскою церковью. Так поступал он, конечно, вовсе не в угоду императорскому двору; этот ученый инок, не преклонявшейся ни перед кем, не побоявшийся явно вооружиться против имп. Иоанна Ватакиса за его беззаконную связь с Маркесиной, не мог по своей честности религиозный интерес принести в жертву политическому; искренно увлечься политикою так, чтобы незаметно от желания мира с латинянами дойти до веры в возможность церковного мира, также не мог потому что он был человек, неспособный втягиваться в интересы времени; политика для него не существовала. Итак как же он сделался поборником соединения церквей? Для его холодного, беспристрастного ума, конечно, не значили много временный злоупотребления членов латинской церкви; он мог смотреть на эти злоупотребления, как на частные действия частных членов лат. церкви, в которых нельзя обвинять всю церковь; и тем более он видел, какой крайний взгляд устанавливается на латинян и лат. церковь, тем по закону реакции примирительнее он должен был смотреть на лат. церковь, как на церковь, на которую взводят слишком много несправедливого. Многое, в чем народ и отчасти духовенство обвиняли латинян, для Влеммида так. обр. не имело смысла. После всего этого оставались только то не многие пункты учения, в которых латиняне разошлись от православных. В общем сознание православного греческого духовенства эти пункты более или менее ясно представлялись в связи с общим началом одушевляющим латинство. Расторгши связь с общим церковным сознанием, Влеммид с тем вместе потерял то внутреннее чутье, которое заставляло в латинских отступлениях видеть более, чем случайное уклонение от истины, которое указывало в латинстве ложное начало его одушевляющее. Латинские нововведения представлялись ему отдельными пунктами без твердой основы, без почвы и след. неспособны были устоять пред всеразрушающей диалектикой человеческого ума. Влеммид хотел быть совершенно самостоятельным, независимым от общих укоренившихся мнений, от общего сознания духовенства и народа. Вот, более, чем вероятная причина, почему такой беспристрастный и добросовестный человек, каким был Влеммид, на досуге, как выражается Пахимер, начал собирать свидетельства св. книг, по-видимому, подкрепляющие лат. учение и писать на эту тему. Правда, продолжает тот же историк, он писал большею частью тайно, потому что народе не разделяли его мнения, но все же писал. Влеммид был предвестником Лионской унии, родившейся глав. обр. из политических соображений,. но, как можно догадываться, отчасти и из протеста немногих личностей против ненависти к латинянам, дошедшей в народе до крайней степени своего развития.

Итак рассмотренный 200-летний период был временем постоянных столкновений православных с латинянами, – временем, в которое созревало в массах и сознавалось ими то глубокое различие, какое существует между православным востоком и латинским западом в религиозном, равно как и во всех других отношениях. Что касается до попыток к соединению, то приведенные нами факты показывают, что если и было в этом отношении настойчивое стремление, то со стороны более латинян, задумавших основать в Константинополе латинскую империи и церковь, чем православных. Со стороны православных мы не видим таких решительных попыток соединиться с Римом, какие мы увидим в последствии (в Лионской и Флорентийской униях). Все религиозные переговоры, веденные ими в рассмотренный период, шли как мы видели, довольно спокойно, даже вяло; партий совсем не было¹⁴⁶; не видно, чтобы императоры принуждали кого-нибудь насильно благоприятствовать латинянам. Начавшийся в конце XI в. Наплыв западных дружин под знаменем креста, угрожавшей и политической и религиозной самостоятельности православного востока, сплотил всех православных более, чем когда-либо, в одно целое, соединил всех в противодействии иноверному и иноземному. Политика императоров греческих, будучи до очевидности двусмысленна, в существе деда старалась защитить православные и народные интересы, пользуясь для этого всякими, даже непозволительными средствами, даже видимою изменою ими же защищаемому православию, тесно связанному с политическою независимостью страны. Всякий понимал это и потому делений и волнений в православном мире по этому вопросу не было. До того привыкли к этим, решительно ничем не оканчивавшимся переговорам о мире и соединении церквей, что даже в то время, когда обстоятельства во многом изменились и дело шло уже к более серьёзной попытке, к Лионской унии, епископы, по словам истор. Пахимера¹⁴⁷, и в ум ее брали, чтобы этот подымаемый царем вопрос мог быть решен так скоро, ибо знали, что сколько раз прежние цари ни приступали к его решению, всегда возникали препятствия... Им казалось, что церковь останется безопасною, хотя бы царь и делал что ему полезно». С возвращением в 1261 г. Константинополя снова во власть православных дела во многом изменились.

С возвращением Константинополя во власть православных дела по вопросу о соединении церквей во многом, как мы сказали, изменилось.

И во первых; что касается востока, то здесь произошло весьма важное изменение в политике; изменилось значительно и отношение самого духовенства к вопросу о соединении церквей; осталось неизменным одно – отношение православного народа к вопросу о мире с латинянами. Взятие латинянами Константинополя в полувековое в нем господство последних окончательно организовало враждебную латинянам народную силу на греческом востоке. Если и прежде народ был не расположен к папскому западу и всему западному, то теперь он зашел еще далее в этом направлении. Ненависть к латинянам превратилась, ко времени лионской унии, в великую народную силу, жившую в народе и двигавшую народ¹⁴⁸. Усилению народно – религиозной неприязни к латинянам на греческом востоке способствовало не мало изменение в политике и действиях императорского византийского двора по вопросу об унии с Римом. Греческие императоры, по возвращении в их власть Константинополя настойчивее и серьёзнее прежнего стали стремиться в соединении с латинянами; образовалась хотя и немногочисленная, но сильная партия, состоявшая из людей преимущественно близких ко двору и задавшейся целью во чтобы то ни стало соединиться с латинянами. Стремление это явилось благодаря след. обстоятельствам. Сперва константинопольские императоры и все люди политики страшились запада, его притязания на случайно доставшуюся ему и потом отнятую у него восточную империю, потому в сближении с папою, который один мог удержать западных государей от нового покушения завоевать Константинополь, видели единственное средство удержаться на престоле. Потом еще боле начали восточные императоры трепетать турок, которые отнимали у них провинцию за провинцией. В этой крайности единственной, хотя и слабой надеждой представлялась им помощь того самого запада, которого доселе она так боялась, помощь крестоносных дружин и стало быть опять помощь папы, который один мог располагать воинскими силами запада. Таким образом, во весь рассматриваемый период до самого окончательного падения восточной империи в 1453 г., папа представлялся константинопольскому двору центром, сосредоточивавшим на себе все его надежды. В виду этих надежд с одной стороны и опасностей с другой, императорам казалась неизбежными более или менее важные уступки папе и по их мнению, это должен был сознать всякий, кто дорожил счастьем своего отечества и своей собственною безопасностью. Смотря на дело с этой точки зрения, императоры не задумывались считать врагом своею отечества всякого, кто не разделял их надежд, сосредоточивавшихся на папе, и не хотел покупать гражданского спокойствия изменою своим религиозным убеждениям. Против таких людей императоры считали себя в праве употреблять внешние принудительные меры, таких людей гнали, ссылали в ссылку и даже предавали смерти. Массы же народа смотрели на дело, как мы видели, с совершенно другой точки зрения: они считали недостойным христианина, ради спасения временного жертвовать спасением вечным. иметь общение с нечистыми латинянами. Притом он, помня события латинской империи в Константинополе, были убеждены, что латиняне не могут быть их друзьями ни религиозными, ни политическими, что они опаснее самих мусульман. Чем усиленнее хлопотал двор о соединении с папою, чем чаще прибегал он для этого к внешним принудительным мерам, тем сильнее народ ненавидел латинян, между прочим имея причину, по его мнению, внутренних неустройств, разделения между ими и правительством. Таким образом на востоке создались и заявили себя в этот период две силы, действовавшие в противоположных направлениях. Первой силой был двор со своею немногочисленною партией; последнюю силу, враждебную первой, представляли всею своею массою православный греческий народ. – Кроме того, с удалением причины, сплотившей православных во единство, т. е. с прекращением движение западных дружин на восток, в самом духовенстве не стало прежнего единения относительно вопроса о соединении с римскою церковью. По удалении врагов и между тем при существовании в массах прежней ненависти к латинянам, дошедшей в последнее время до крайней степени, в мысли некоторых, конечно сравнительно немногих лиц естественно явилась реакция в пользу примирения с латинянами; римская церковь стала представляться им вовсе не в таком мрачном свете, в каком представлялась она народу¹⁴⁹. От сюда разделение в самом православном духовенстве, отсюда серьёзный попытки с одной стороны изменить православию, с другой всеми силами защитить его. Итак по возвращении Константинополя во власть православных, все соединились для того, чтобы вопрос с соединении церквей с одной стороны стал для прав. востока вопросом народным, с другой сделался для него предметом споров, яблоком раздора, ведя за собою более серьёзные и решительные, чем прежде, попытки к его разрешению и серьёзную оппозицию против этих попыток.

На западе вопрос о соединении церквей не был вопросом народным; он занимал здесь собою одного папу и еще немногих лиц. Он не был здесь вопросом первой важности, как на востоке; он не произвел здесь ни горячих споров, ни партий. Другого рода вопросы стояли здесь на первом плане и заслоняли его собою. Впрочем судьба этого вопроса на западе в рассматриваемый период была не одинакова; она была тесно связана с состоянием самого папства: когда папство было могучее, им занимались довольно много; когда оно падало, о нем забывали вовсе. Никогда еще папство не являлось такою всемогущею властью, как в ХIII в. Для полноты господства над вселенною, папам не доставало только господства над восточною церковью, и сюда-то естественно они должны были нередко обращать свои взоры, и действительно в этот период они деятельно и с замечательным успехом хлопотали по вопросу о вселенской унии. Быстро сменялись времена грозного могущества папской власти временами Авеньенского пленения папы и великого раскола. В Авиньоне (в перв. пол. XIV ст.) папы теряют всякую независимость и свободу, делаются вассалами французских королей, орудиями их политических видов; вместе с тем по необходимости погружаются в мелкие расчеты, заботы, интриги, заняты почти исключительно производством в обширных размерах денежных спекуляций и приобретением на эти средства, для личного своего обладания, значительных территорий. Еще боле жалкий вид представляет папство во второй половине XIV ст. (1378–1418), во времена великого раскола. Оба папы, один в Рим, другой в Авиньоне, занимались исключительно тем, что возводили друг на друга страшные обвинения, проклинали друг друга, интриговали один другого. Понятно, что в такие времена папам было не до вопроса о соединении церквей; они вращались исключительно в сфере мелких личных интересов и взаимных интриг. XV-й век был веком пробуждения в массах западных христиан стремлений к преобразованию папства во главе и членах и ловкого противодействия пап этим стремлениям. Соборы, как выражение сильной оппозиции всех народов против злоупотреблений папской власти, проявлявшихся в предыдущий век во всей их ужасающей наготе, – и папы деятельные, умные, путем уступок отстаивающие главные основы папской власти, путем отдельных конкордатов с различными народностями разъединяющие грозную для них оппозицию всех народов, – вот два главных явления XV в. во взаимной между собою борьбе. Весь XV-й в. Наполнен событиями этой борьбы и все внимание пап было поглощено этой борьбой. Правда, в это время не раз взоры их обращались и на православный восток, но при этом вопрос о соединении церквей не составлял уже для них цели, а представлялся только средством усилить численно свою партию, противодействовать авторитетом православных пастырей и восточных императоров, преобразовательным стремлениям опасных для них соборов. Вопрос о вселенской унии был на втором плане; так называемые западные вселенские соборы XV в. заслоняли собою в глазах пап вопрос о вселенской унии. Папам XV в. было не до хлопот о господстве над восточною церковью, когда их собственное наследие объявило, что настал конец папского абсолютизма, безграничных папских притязаний.

Итак вопрос о соединения церквей в рассматриваемый период был более чем когда-либо, вопросом церкви восточной, а не западной. Восточную церковь волновал этот вопрос, породив в ней различные партии, вступившие между собою в борьбу. Востоку этот вопрос стоил многих жертв, страданий и крови; западу же почти ничего не стоил. На востоке зачинались стремления в духе унии, на востоке становились особенно и ощутительны их следствия. Запад, более уже не входивший в непосредственные столкновения с востоком, примыкал к этому вопросу со стороны.

Как с самым лучшим подтверждением всего сказанного выше относительно состояния вопроса о соединения церквей на востоке с половины ХШ века, мы встречаемся с так называемою лионской уний, непосредственно следовавшею за восстановлением восточной империи. Лионская уния, со всеми ее особенностями, есть плод крестовых походов и ближайшим образом 57-летнего существования латинской империи, результата предшествовавших двухвековых отношений между православными и латинянами. В ней, как в картине, обрисовалось все, что создала история предыдущих двух столетий на почве отношений между церквями. В ней заявили себя все те элементы, которые доселе зарождалась и организовались. Но лионская уния, стоя в связи с предыдущими событиями, выясняясь ими, в свою очередь указываешь и на то, какое направление примета вопрос о церковной унии в дальнейший период его развитая. Обнаружив себя в первый раз вполне в лионской унии, партии или стороны или, как мы выше их назвали, элементы православного общества, с этих пор не прекращают своего существования, а стало быть и деятельности, и таким образом дают такое, а не другое, направление решению вопроса. Но, становясь в ряд с другими попытками к соединению церквей, лионская уния в тоже время выдвигается на довольно большую высоту своими характеристическими особенностями из ряда всех их, не исключая и флорентийского собора. Во время лионской уши дело велось более серьёзно, последовательно, энергично, чем когда-нибудь. Эго было время некоторого возрождения, или лучше возбуждения греческого народа. Силы последнего в бедственные времена латинской империи освободилась от застоя и дремоты и теперь освеженные, деятельно взялись за решение старых вопросов. Это было наконец время наибольшей высоты папской власти на западе. И так неудивительно, что эта первая серьёзная попытка была и энергичнее и последовательнее и законченнее всех других. Здесь все элементы, создавшееся в недрах восточной церкви, обнаружила себя так, как ни прежде, ни после, выдержали себя вполне до конца, как не выдерживали никогда. Здесь императорская партия прямо и решительно объявила себя в пользу соединения с Римом, уступив папе все, чего он хотел, и решилась официальным путем энергического насилия разрешить вопрос о религиозном мире востока и запада. На раду с правительством и внешними средствами выдвинулись и все внутренняя, какими располагала уния: огромная ученость в лице Векка истощила весь запас своих аргументов. Народ своими волнениями и страданиями ясно засвидетельствовал, как он относится к вопросу о соединении с латинянами. Крайне затруднительное положение иерархии между этими двумя партиями обрисовалось также вполне. Ни та, ни другая, ни третья сторона ни мало не изменила своему положению и своей задаче, не как во Флорентийской унии, где император и его партия видимо колебались то в ту, то в другую сторону, имея в виду печальный исход лионской унии, таким образом, всему делу давали ход нерешительный, непоследовательный. Одно, в чем уступает уния лионская Флорентийской, это то, что в последней тенденции папы и кардиналов обнаружились полнее, чем в лионской. В лионской унии латиняне остаются как бы в тени; непосредственно с латинянами мало имеют дела; во Флорентийской же на оборот. Вообще с нашей точки зрения лионская уния есть тип попытки к соединению церквей в период с XI века до XVI.

Не сразу конечно обозначились все стремления и партии в православном мире; не сразу заявили они себя свойственными им действиями. Был довольно большой десятилетний промежуток между возвращением Константинополя во власть православных и собственно лионским собором. В этот десятилетний период от 1261 года до 1271, от папы Урбана IV до папы Григория X, созревало то, что поразительно заявило себя с 1271 года. Правда, сразу же было заметно, что папа, которому, с потерею латинской империи терять стало нечего на востоке, а с прекращением крестовых походов не было ни малейшей нужды искать благосклонности византийского императора, хочет серьёзно приняться за унию, намерен, отложив прежнюю уступчивость, достигнуть и на восток всех тех результатов и для своей кафедры, каких он достиг к этому времени на западе. Видно было, чего желает папа, когда он не допускает никаких рассуждений относительно разностей в учении веры между церквами и никаких совещаний относительно изыскания средств к соединению, а требует без всяких рассуждений от императора и епископов подписи под римское исповедание веры и присяги в подчинении их римскому престолу. Правда и то, что, по словам Пахимера, император и его приближенные чувствовали теперь особенно живо потребность примирится с папою. Сравнивая прежнее положение дел с настоящим, они находили, что теперь им дороже, чем когда-либо, дело соединения церквей, потому что дороже прежнего империя, с такими усилиями снова приобретенная, тогда как и прежнее время они только еще домогались получить потерянное, не будучи вполне уверены, осуществятся ли их желания, а стало быть и не имели такой настоятельной потребности осуществить мысль о соединении¹⁵⁰. Но за то плохо еще понимала, каков исход будут иметь новые сношения с папою, иерархия; еще менее понимал народ. «Предстоятели церкви принимали это дело легко и поверхностно;» они, на основании прежних опытов, были уверены, что сношения с Римом, кроме взаимных обещаний и формальных переговоров, ничем не кончатся, а потому и не противились затеям императора, «обращались любезно с папскими легатами и нунциями; но не вступали с ними в серьёзные совещания и вообще вели себя, как и их предшественники, то сеть, не имея никакого сочувствия к унии, напротив твердо решившись управлять церковно на древних основаниях, они однако же, из угождения императору, выказывали по наружности готовность и расположенность к миру¹⁵¹. Еще менее могла ожидать чего-нибудь серьёзного от затеявшегося сношения с Римом никогда далеко не заглядывающая масса. Да вероятно и сам император не знал, чем все это кончится. Словом, на первых порах, в продолжении первых десяти лет, все шло по видимому совершенно по прежнему: писались письма из Константинополя в Рим и обратно; посылались посольства в т. д. Но все это только могло так показаться человеку или невнимательному или недальновидному. На самом же деле обстоятельства все более в более вовлекали императора и папу в переговоры относительно унии и заставляли их действовать все прямее и решительнее прежнего. Сношения в этот десятилетний период были очень частые, почти постоянные. Органом их служили францисканские монахи (которых Михаил Палеолог употреблял между прочим потому, что хотел обмануть бдительность своего врага, Карла¹⁵², который всеми средствами старался препятствовать сношениям Константинополя с Римом). Эти францисканцы, или фрерии, как называет их Пахимер, отлично были принимаемы в Константинополе, получала подарки для себя и для римских кардиналов и несли письма от императора к папе; равным образом прекрасно были принимаемы и все лица с запада, особенно принадлежащие к церковному клиру. С другой стороны император вместе с францисканцами, а иногда и без них, отправлял и своих послов в Рим и всегда снабжал их дарами папе и кардиналам. – После первого неудачного посольства в Рим в 1261 году тотчас же по возвращении Константинополя, посольства, имевшего целью умилостивить палу, раздраженного потерею Константинополя и скончавшегося мучительною смертью императорского посла (Никифорица) от рук итальянцев, не менее папы раздраженных этою потерею¹⁵³ – Михаил Палеолог снова вступил в переговоры с папою в 1262 г. Положение Михаила Палеолога было довольно опасное. Взошедши на престол незаконно и тем возбудив против себя многочисленную партию недовольных, император должен был ждать еще нападений с запада. Тогдашний папа Урбан IV отлучил от церкви генуэзцев за их союз с императором, за их содействие Михаилу Палеологу в возвращении Константинополя; склонил св. Людовика, короля Франции, к восстановлению латинского господства в Византии; при чем выставлял ему на вид, что интересы Палестины тесно связаны с интересами существования латинской империи и что латинские владетели, остававшиеся тогда господами княжеств Aхаии, Морее и соседних островов, готовы напасть на Константинополь с суши, а венецианцы с моря. Папа послал даже во Францию монахов проповедовать крестовый поход¹⁵⁴. Михаил Палеолог, встревоженный такими действиями папы и опасаясь с его стороны крестового против себя похода, поспешил тотчас же в 1262 г. завязать с Урбаном IV религиозные переговоры. Называя папу преемником апостола Петра и своим духовным отцом, император жаловался, что папа, вместо строгого хранения христианского единения и любви между христианами, возбуждает между ними войны, что он отлучил генуэзцев единственно за мир с греками, в заключение предлагал Урбану мир со своей стороны и просил его послать в Константинополь уполномоченных для рассуждении о соединении церквей. «Тебе бы, писал император папе, как нашему отцу, нужно было предварить нас в этом деле; но я решился первый предложить тебе мир, свидетельствуя пред Богом и ангелами, что если ты отвергнешь его, совесть моя не будет в том укорять меня. В ответном письме к императору пала выражал сильную радость, благодарил Бога, приведшего императора на путь истины; высказывал надежду, что при этом само собой уничтожится разногласие в вере и церковных обычаях; главное же выяснял Михаилу Палеологу чрезвычайную выгоду, какую последний извлечет для себя из воссоединения церквей, поставляя ему на вид, что Римский престол всегда был для королей самым надежным прибежищем во всех затруднительных обстоятельствах; в заключение давал Михаилу Палеологу заметить, что до тех пор, пока последний не подчинится римскому престолу, он – папа – не позволить ни одному латинянину оказать ему – императору – помощь¹⁵⁵. Но переговоры шли своим чередом, в события своим. Император во время и после этих сношений с папою продолжал воевать против латинского владетеля остатков латинских владений, ахайского князя, вассала папы, Вильгардуена; а папа, с своей стороны уже делавший наставления четырем францисканцам, назначенным к отправлению в Константинополь, относительно того, как они должны вести себя в обращении с греками¹⁵⁶, (имеющими скоро, как он полагал, подчиниться римской церкви) и потом действительно отправивший их в Константинополь, приказал однакож в 1264 году епископу Утрехтскому и другим объявить крестовый поход для обратного завоевания византийской империи, а от герцога Бургундского требовал, чтобы он, при помощи своих крестовых дружин, возвратил церкви царство¹⁵⁷. Оставленный в войне с Вильгардуеном своими союзниками генуезцами, угрожаемый кроме того еще нападением с запада, Михаил Палеолог снова завел с папою переговоры о церковных делах. Не дождавшись даже ответа на свое письмо, отправленное в 1262 г., император в 1263 г. снова писал к папе, что теперь он нашел верное средство уладить все дело, что единственная причина безуспешности всех прежде бывших попыток к воссоединению церквей заключалась в недостатке посредников между латинянами и греками, переводчиков, равно знающих и латинский и греческий языки, что эта причина теперь устранена, так как он нашел вполне пригодного для соглашения обеих сторон человека, Николая епископа Кротонского, по происхождению грека, по воспитанию латинянина, в совершенств знающего учение той и другой церкви и вполне владеющего как латинским, так и греческим языком. Николай, епископ Кротонский, писал император, объяснить нам, какое учение римская церковь получила от отцов, именно пап Сильвестра; Дамаск, Целестина, Агафона, Адриана, Льва Великого, Григория Двоеслова, епископов Илария Пуатьесского, Амвросия Медиоланского, Августина Иппонийского, Иеронима, Фульгенция и др. И мы, продолжает император, нашли это учение согласным с учением наших отцов, Афанасия Александрийского, Василия Кесари Каппадокийской, Григория Богослова, Григория Нисского, Иоанна Златоуста и двух Кириллов. Посылая к папе этого епископа, император просил Урбана отослать Николая Кротонского обратно в Константинополь с легатами от себя для совершения великого дела воссоединения церквей. Урбан в своем ответном письме снова благодарил Бога за то, что он внушил императору такие благие мысли, но в тоже время убеждал Михаила Палеолога по возможности поспешить исполнением своих намерений; просил во всем следовать возвращавшемуся в Константинополь епископу Николаю и с ним двум францисканцам¹⁵⁸. И однакоже сношения с Михаилом Палеологом нисколько не препятствовали папе в тоже самое время возбуждать в Англии крестовый поход для восстановления латинской империи. Между тем труды папских легатов в Константинополе имели своем результатом исповедание веры, составленное греками и посланное в Рим; при этом, как видно из ответного письма Климента IV, император предлагать папе сперва позаботиться о восстановлении мира между обеими сторонами и потом уже рассуждать об учении веры и различии в обрядах. Видно при трудах папских уполномоченных встретилось не мало препятствий, именно со стороны любви к миру. Но не так думал приемник Урбана, Климент IV, как думал и рассуждал о догматах и церковном мире Михаил Палеолог. Климент, не смотря на уверения последнего в 1264 г., будто бы православные во всем согласны с учением римской церкви, как это учете изложено было Николаем Кротонским, нашел представленное православными исповедание до такой степени недостаточным и полным погрешностей, что счел необходимым прислать императору в греческим епископам подробное исповедание веры римской церкви с обстоятельным изложением всех догматов, таинств, частных мнений западных, в особенности же учета о первенстве и власти своей кафедры. При этом для прочности единения требовать со стороны императора и греческих епископов собственноручных подписей под посылаемым вероисповеданием; и совершенно отвергал предложение о предварительном замирением церкви и восстановлении между обеими сторонами любви прежде догматических рассуждений¹⁵⁹. Теперь стало очевидным, чего желает папа и как он смотрит на дело воссоединения церквей: абсолютизм папский, не допускающий никаких уступок, обозначился теперь вполне. Михаил Палеолог конечно не решился еще в это время сделать такого важного шага, какого требовал от него папа, и потому должен был прекратить открытия, прямые сношения с Римом, несмотря на то, что добрые отношения к папе теперь особенно было бы необходимо для него поддерживать. Империи греческой стала грозить теперь серьёзная опасность. Гроза стала собираться со стороны Сицилии и Рима. Во дворце самого папы 27 мая 1267г. заключен был союз между Карлом Анжуйским, королем Сицилии и бывшим латинским императором Балдуином II-м против Михаила Палеолога с целью отнять у последнего Константинополь¹⁶⁰. Начали уже делаться военные приготовления к походу на Константинополь; всему этому предприятию папа обещал и оказывал сильное содействие. И не смотря на всё эти обстоятельства, Михаил Палеолог не возобновил открытые сношений с папою, не решаясь купить мир с ним ценою предложенных Климентом условий, может быть еще удерживаемый тем, что с 1268 г. и до 1272 г. Римский престол оставался праздным. Но, не действуя прямо, император не переставать идти в своей дёле окольными путями. “Не отправляя в Римм», по словам Пахимера, послов, “он тайно отправлял туда письмоносцев и латинских вельмож и всячески лаская так называемых латинских фpepиев, убеждал через них римского архиерея не допускать Карла до исполнены его предприятий и не вводить в войну с христианами; потому что римляне, которые латиняне называют греками, исповедуют того же Христа и ту же церковь, какая и в Италии, епископа же ее признают своим духовным отцом и первыми из архиереев«. Мало того, император давал папе еще более лестные обещания, доказывая, что «Церковь Божья есть одно стадо, что соблазнительное средостение, издавна безумно распростертое между церквами, нужно уничтожить и что этому не препятствует возвращение Константинополя грекам“¹⁶¹. К обещаниям он присоединял и деньги, для подкупа кардиналов. Кроме того император старался дать латинянам и фактические доказательства желания православных соединиться с ними. Принимая латинских монахов, он «посылал их в церковь к архиереям и патриарху участвовать в общих с ними песнопениям, в таинственных входах и стояниях, в принятии антидора и во всем другом, исключая собственно причащения, к которому они не приступали¹⁶². Кроме того император старался действовать на Карла Анжуйского и на римский двор, остававшийся с 1268 г. со смерти Климента без главы в продолжении трех лет, и другими путями через родного брата Карлова, Людовика IX святого, предпринявшего тогда вторично крестовый поход в Африку В Эг-Морт, сборное место крестоносцев, прибыли послы Михаила Палеолога (Хартофилакс знаменитый Векк и архидиакон Мелитиниот) с письмом от императора, в котором последний свидетельствовал о давнишнем желании духовенства греческого, его самого и народа православного подчиниться римской церкви, о том, что доселе не удовлетворено это желание; просил Людовика быть посредником в этом деле между римскою церковью и православным востоком, заклиная к тому Французского короля кровью Иисуса Христа и страшным судом; наконец просил Людовика удержать воинственные замыслы его брата, Карла. Но ничто не помогало. В 1269 году начались военные действия между Карлом и Михаилом Палеологом. Правда, исполняя просьбу Михаила Палеолога, Людовик посылал в Рим двух монахов с письмом к кардиналам, управлявшим с 1268 г. после смерти Климента римскою церковью, сообщая им о желанья императора. Но кардиналы, хотя в дали епископу Албании и легату Франции полномочие возобновить с Палеологом переговоры, однакоже сочли нужным предостеречь французского короля относительно греков, высказывала свои подозрения на счет хитрости последних, утверждая, что греки, по всей вероятности, как и прежде, желают. только выиграть время¹⁶³. Наконец, когда вскоре скончался (5 августа 1270 г.) Людовик, человек, на которого Михаил Палеолог, как видно, возлагал большая надежды¹⁶⁴, положение императора стало весьма затруднительными. Из этого неприятного положения вывел его своим вступлением на папский престол Григорий X.

С Григорием X начинается новый и самый важный период Лионской унии. Дело идет быстро, безостановочно. С 1272 г. опять начались прерванные в 1267 году открытые, непосредственные сношения с Римом и начались с того, на чем остановились, именно с исповедания веры, посланного в Константинополь Климентом IV. Первый начал сношения сам новоизбранный папа Григорий X, сильно заинтересованный делами Востока, плачевным положением Палестины, бывший там в то время, как заочно избрали его на папский престол в Риме, смотревший на Константинополь, как на оплот для Христианских владений в Палестине и потому, в видах внешнего соединения всех, и восточных и западных христиан против мусульман, предположивший себе во что бы то ни стало восстановить внутреннее, религиозное единение между православным востоком и латинским западом. Еще с дороги в Рим писал он Михаилу Палеологу о своем пламенном желании церковной унии, убеждал императора, если последний расположен к унии, пользоваться обстоятельствами, доказывал, что теперь самый удобный случай осуществить мысль о соединения церквей. По прибытии же в Рим, чрез четыре два после своего посвящения, Григорий уже объявлял буллою об имеющем быть в 1274 г. 1-го мая на вселенском собор в Лионе рассуждении по трем вопросам: по вопросу о схизме греков, как он выражался, о жалком состоянии св. Земли и об умножении пороков и заблуждении в церкви. Тогда же папа хотел было послать нунциев и письмо к Михаилу Палеологу, звать православных на собор и только, кардиналы убедили его подождать до получения императорского ответа на его письмо¹⁶⁵. Наконец посольство от М. Палеолога пришло и притом с известием, что папу, возвращавшегося с востока, ждали в Константинополе и надеялись, что присутствие его будет очень важно в отношении в делу унии. Тогда Григорий решился прямо предложить грекам унию и звать их на Лионский собор. В письме своем к императору Григорий напоминал М. Палеологу о посланном в Константинополь папою Климентом IV образца веры, требовал, чтобы единение устраивалось именно на основании этого образца, чтобы это условие выполнено было прежде всех других, настаивал, чтобы император, если хочет продолжать переговоры и отправлять в Рим своих уполномоченных, предварительно представил от своего лица, от лица патриарха и знатнейших епископов письменное с рукоприкладством удостоверение, что он и епископы согласны признать Климентово исповедание веры; отвергал необходимость предварительного собрания вселенского собора для исследования латинских догматов и, если звал императора и епископов на Лионский собор, то спешил заметить, что приглашаешь их не для догматических рассуждений, а единственно для удостоверения в их подчинении римской церкви; в награду за все это Григорий обнадеживал императора, что на предложенных условиях он хочет покончить войну Михаила с королем сицилийским. В том же тоне писал папа и к патриарху Иосифу¹⁶⁶. В то же время Григорий принял все меры к тому, чтобы предложенные им императору условия были приняты последним: не позволял венецианцам возобновлять переговоры с Михаилом¹⁶⁷, написал ко всем европейским королям и принцам, чтобы они имели в готовности войска. Таким образом папа поставил императора в совершенную невозможность действовать уклончиво. – Теперь Михаилу Палеологу оставалось или готовиться к борьбе с папою и с возбужденным им крестовым ополчением, или открыто признать религиозную от него зависимость. Император решился на последнее¹⁶⁸ и притом твердо вознамерился идти по избранному пути, ни мало от него не уклоняясь, не смущаясь никакими трудностями, каковы бы они ни были. И он действительно остался верен себе до конца. Он встретился на пути к своей цели с неодолимыми преградами и не смущаясь вступил с ними в борьбу. Он испытал все возможные средства утвердить между греками унию; но ни его железная воля, ни его замечательный ум, не могли сделать невозможного, то есть, не могли видоизменить, преобразовать в течении веков слагавшегося убеждения, понятия, симпатий, насильственно дать жизни иное течение, нежели по какому она шла доселе. Он был побежден, и в могилу с собою унес горькое сознание своего поражения. – Итак, выслушав посольства от папы, император решился действовать в пользу унии и прежде всего действовать убеждениями. Когда не подействовали на епископов убеждения папского легата Иоанна Парастрона, по происхождению трека, как видно человека очень ловкого, оказывавшего необыкновенное благоговение к православному Богослужению, предлагавшего латинянам даже оставить прибавление к символу, которое соблазняет братьев, очень много хлопотавшего по делу соединения церквей; но получившего на все свои старания ответ, что его хлопоты о восстановлении церковного мира конечно похвальны и полезны, но что причина соблазна не в Греции, а в Италии, что поэтому он должен наперед «изгнать из последней грех нововведения в символе, – после всего этого император решался попробовать сам лично убедить епископов к миру. Он старался представить епископам воссоединение с римскою церковью делом ничтожным, имеющим существовать только номинально. Условия воссоединения рекомендовал им, как самые легкие: вот эти условия: православная церковь должна признать первенство папы, обращаться к нему с апелляциями и наконец поминать его в молитвах при богослужении. Эти условия, по его словам, или сами в себе чистая форма, или по своей неудобоисполнимости должны непременно обратиться в формальность. С целью убедить епископов во всем этом, М. Палеолог призвал их раз к себе. Когда, съехались к нему патриарх, епископы и некоторые из клира, он с жаром начал излагать доводы в пользу унии, с одной стороны «изображая ужасы войны, представляя тогдашня обстоятельства до крайности опасными, с другой – выставляя им на вид ничтожность требований папы, незначительность той цены, которою покупается избавление от серьезных опасностей. Он доказывав, что возглашение папского имени при богослужении вовсе не составляет чего-либо важного, что это знак только церковного общения и ничуть не противно каноническим постановлениям. Далее, он старался убедить епископов, что они совершенно неосновательно избегают называть папу братом и первым братом; когда даже Евангельский Лазарь не усомнился назвать отцом Авраама, от которого отделен был глубокою бездною. Право апелляции к папе называл делом совершенно неприменимым на практике по причине большего расстояния между Константинополем и Римом. Наконец доказывал. что в важнейших членах веры православные совершенно согласны с латинянами, что вся разность между ними заключается в названиях в языке, что из-за одной прибавки к символу нельзя же латинян называть нечестивыми и гнушаться ими, что так смотрели на них и во времена Иоанна Дуки Ватакиса и требовали от латинян только отречения от прибавки к символу¹⁶⁹. Против такого поверхностного взгляда на разности, отделяющие православных от латинян и на папские притязания Хартофилакс, знаменитый Иоанн Векк, преодолев свою нерешительность и опасение раздражить императора, принужден быль, по приказанию патриарха, высказать от лица всего собора православный, народный, разделяемый всею иерархиею взгляд на латинян и назвать их прямо еретиками. Он сказал, что хотя латинян и не называются еретиками, но на самом деле еретики¹⁷⁰. Но эта неудача, раздражив императора, ни сколько не отклонила его от предположенной цели. Около него уже в это время начала образоваться небольшая партия приверженцев унии: к нему примкнули: архидиаконы Мелитинион и Meтохит и протоапостоларий Георгий Кипрский. С ними то вместе начал действовать теперь император. Не смотря на ходатайство патриарха. заключив Векка в темницу, император, вместе со своими единомышленниками, от устных убеждений обратился к литературным: с. помощью архидиакона и протоапостоллария составив ученый трактат, исторически доказывавший православие латинян, император потребовал ответа на него от патриарха и епископов, думал, что теперь без Векка епископы окажутся совершенно несостоятельными. Но он обманулся в своем ожидании: «Все, что было лучшего между монахами и учеными», сгруппировалось теперь вокруг патриарха и собора епископов; созваны были все, кто стоял на сторон православных, “отборные люда из всей Церкви», в том числе и родная сестра императора Евлопия. Теперь представители православия поняли угрожавшую им опасность. В короткое время общими силами составлен был ответ царю, обнаруживший, что, и лишившись ученого Векка, православные смогли справиться с хитрыми доводами императора и его сторонников. Но последние и после этого случая не оставили своего намерения; они составили новый смелый план; она решались увлечь на свою сторону главу и опору православных, самого Векка, томившегося в темнице. Император начал действовать на него и страхом и убеждением; бросив вместе с Векком в тюрьму всех его родственников, императоре вместе с тем стал давать Векку сочинения защитников единения с латинянами, особенно Блеммида¹⁷¹, доставлял ему возможность исследовать подлинность приводимых в пользу латинян свидетельств и наконец таким путем поколебал этого защитника православия, не чуждого политических расчетов, во многом сходного с ловким придворным, хотя довольно честного, человека с характером гибким, уклончивым, способным, стало быть, на сделки, наконец, что всего важнее, человека, не имевшего под своими ногами твердой почвы, неспособного, как народ, инстинктивно чувствовать всю невозможность единения с латинянами и не возвысившегося в то же время до Философско-исторического понимания разностей между Востоком и Западом в религиозном отношении, а стоявшего на зыбкой и удобо движимой почве диалектики и софистики хотя и знаменитого по тому времени ученого¹⁷². Но если важна была победа приверженцев унии, если дела их пошли теперь счастливее прежнего, то не дремала и противная пария. Она сделала весьма важный решительный шаг. Патриарх, по предложению монаха, Иова Иасита решился написать окружное послание и разослать его во все места константинопольского патриархата с клятвою, что патриарх никогда не согласится на дело, задуманное императором и Векком. Это сделано с целю, чтобы народ не верил, будто патриарх ослабевает. Прежде, чем отправлено было это послание, оно торжественно было прочитано в собрании архиереев и клира; предложен был им вопрос, устоять ли они в том, что изложено в послании; получено обще утвердительный ответь и в заключение отобраны от епископов собственноручные подписи; только не многие епископы не подписались под это послание. Таким образом иерархия сделала решительный шаг; она связала сама себя клятвою; теперь даже слабому патриарху Иосифу нельзя уже было воротиться назад¹⁷³. Не смотря, однакож на такой публичный протест представителей церкви против замышлявшейся унии и на малочисленность своих приверженцев, император, ободренный своею победою над Векком, понуждаемый успехами Карлова оружия (едва сдерживаемого папою), равно как приближением времени, назначенного для собора в Лионе, решился отправить на запад своих уполномоченных¹⁷⁴. Твердо уверенный, что делает решительный шаг, император однакож показывал вид, будто единение с латинянами дело еще сомнительное. Он представлял патриарху; что этот последний, связавший себя клятвою, оставить патриархию, если единение состоится с латинянами, в противном же случай удержать за собою патриаршую кафедру, а пока, в ожидании чем кончится дело, будет проживать в Перивлептской обители, будет пользоваться приличным его достоинству содержанием, даже имя его по обыкновению будет провозглашаемо в молитвах. Предложение императора было принято Иосифом. Таким образом М. Палеолог сразу достигал двух целей, и успокаивал несколько епископов, и лишал их средоточия, вокруг которого они группировались. Удалив патриарха я надеясь легко справится с епископами, император приступил к составлению посольства. Со стороны патриарха он назначил Германа,– бывшего прежде цареградским патриархом, Феофана, митрополита никейского и с ними несколько клириков, с своей же стороны – великого логофета Георгия Акрополита, Протовестиария Панарета и главного переводчика Beppиoтa. Грамоты, которыми император снабдил своих послов, содержали следующее: в императорской папа титуловался первым (Государем) Первосвященником, вселенским Папою и отцом всех христиан; за тем в письма сполна от слова до слова повторено было исповедание веры Климента IV; но при этом император просил папу, чтобы последний дозволил греческой церкви сохранить символ без прибавления и удержать все обряды, бывшие до разделения, не противные древним церковным и отеческим постановлениям¹⁷⁵. В грамоте, написанной от лица 26-ти митрополитов, подчиненных им епископов и константинопольского клира¹⁷⁶, в грамот¹⁷⁷, составленной очевидно кем-нибудь из императорской партии совершенно без ведома епископов, говорилось, в весьма впрочем слабых выражениях, о покорности иерархии папе и упорстве патриарха, удалившегося по этому поводу в монастырь, наконец о том, что епископы изберут нового патриарха, если Иосиф останется при своем прежнем мнении. Не смотря на большую подозрительность епископской грамоты, император успел в своем деле, благодаря удачному выбору своих послов, благодаря преданности его видам и уступчивости бывшего патриарха Германа и митрополита никейского. На четвертом торжественном заседании Лионского собора¹⁷⁸, 6 июля 1274 г., после торжественной папской речи, в которой Григорий объявил, что греки, свободно и без всяким временных расчетов, покорились апостольской кафедре, а теперь явились засвидетельствовать ему покорность в его присутствии по прочтении грамот императорской и епископской, произнесена была от лица императора великим логофетом Георгием присяга папе ; в ней логофет за императора отрекался от мнимой схизмы и признавал верховное главенство папы. Папа умилился: во время следовавшего за присягою пения «Тебе Бога хвалим» стоял без митры и проливал слезы. После «Тебе Бога хвалим» и после папской торжественной речи папою и латинянами пропет был символ на латинском языке, а патриархом Германом на греческом, с прибавлением «и от Сына» и с двукратным повторением этого прибавления¹⁷⁹. Так кончилось четвертое заседание лионского собора и, по видимому, так легко без всяких споров и рассуждений, совершалось воссоединение церквей. Папа торжествовал; в письмах к императору, сыну его Андронику и епископам выражал сильную радость: императора просил уничтожить в империи остаток ереси, епископам приказывал извергнуть из их стада всех больных овец и поддерживать императора в его добром настроении; наследнику престола, Андронику, рекомендовал во всем следовать примеру своего отца¹⁸⁰. Не забыл и условий единения, предложенных ему императором, послать аббата монтекассинского в Сицилию хлопотать о примирении Карла с византийским императором¹⁸¹. По Форме, официально, казалось все сделано для воссоединения церквей; но только по форме.

С возвращением послов с собора и даже ранее, еще за нисколько времени до их отправления в Лион, наступила новый период Лионской унии, период деятельных насильственных мер к утверждению унии и постоянного против нее протеста православных. До сих пор дело касалось главным образом переговоров на словах и переписки на бумаге, и потому хотя встречало себя много сопротивления, во все же шло вперед. «До сих пор, замечает Пахимер, дела находились еще в спокойном состоянии; обеспокоены были только лица, стоявшие во главе управления»¹⁸². До сих пор император и партия его приверженцев действовали очень хитро, довольно умеренно и потому довольно успешно, хотя и встречали себе отпор на каждом шагу; противная же партия действовала более или менее уклончиво. Теперь наступило время слова обращать в дела, действовать прямо, решительно, а потому и встречать везде неудачи, лицом к лицу встретиться с народным волнением, смутить мир всей Церкви. Уже вскоре после отправления послов на соборе, или, как некоторые думают¹⁸³, за несколько временя до их отправлены, императору прошлось разубедиться в своей надежде мирным путем, убежденным путем склонить епископов на свою сторону. Не действовали на епископов ни ученые доводы Векка, ни почерпнутые из житейского благоразумия убеждения императора. Епископы прямо высказала императору, что, хотя бы дело соединения пошло и успешно, они не примут ее. Кроме того, они расторгли общение с епископами, принявшими сторону императора, поносили и самого императора; по крайней мере последний укорял их в том. Еще раз попробовал М. Палеолог убедить епископов мирным путем, ласками и различного рода представлениями. Так, однажды, пригласив их к себе и приняв очень почтительно, он жаловался, что они, из-за таких ничтожных и на практике не имеющих никакого значения вещей, как признание первенства папы и пр., отвращаются от приверженцев унии и проклинают его самого, убеждал их, что пора чистосердечно окончить эти обоюдные неприятности, что он нуждается в их совете при своем настоящем затруднительном положении и, в заключение, просил епископов беспристрастно и откровенно высказать, что они думают об унии с папою. Но он получил от епископов очень неудовлетворительный ответ. Отрицая как клевету, будто они проклинают императора и его единомышленников, епископы совершенно отказались сказать сообща что-нибудь решительное императору, под тем предлогом, что соборных решений они не могут полагать без патриарха; соглашались впрочем по одиночке высказать личные свои мнения по занимавшему императора вопросу. Не отраднее прежнего открылось пред М. Палеологом положение дела, когда епископы по одиночке стали высказывать свои мнения: одни прямо отвергали все три пункта, все три условия, на которых предполагалось устроить соединение с латинянами; другие признавали за папою первенство и право апелляции, но не соглашались допустить провозглашение папского имени при богослужении, потому что это, по их понятию, значило бы, будто они принимают папу в церковное общение¹⁸⁴. В заключении император должен был выслушать глубокую и горькую для себя истину: «Ксифилин, занимавший должность великого эконома, надеясь на свою близость к царю и на старость, встал и, касаясь колен царя, начать умолять его, чтобы он излишними усилиями избавиться от внешней войны не возбудил внутренней между ними самими; ведь никогда не примирить тебе всех, говорил он, хотя бы нас и удалось склонить к миру¹⁸⁵. Император, после этого разговора с епископами не настаивавший было на своем несколько времени, но скоро узнавший, что дела церковные приходят в замешательство, что «один не принимает в обществе другого, оставшиеся непреклонным чуждается того, кто склонился к единению», решился теперь испытать, не приведут ли его к цели меры насильственный. Отобрав подписи от тех лиц, которые держались его стороны, он объявил, что намерен наказать своих недоброжелателей. Тот час же императорская гвардия рассеялась по домам лиц, противившихся унии: началась опись всего их имения¹⁸⁶, а сами они обвинены в оскорблении величества. Приготовлены были суда для отправления их в ссылку и многие действительно сосланы были тогда в заточение; некоторые даже добровольно удалились из столицы; на других же все эти меры произвели такое сильное впечатление, что они поспешили отказаться от своих убеждений и потому, не успев еще выехать из пристани, были возвращены. В то же время император на осмелившихся ему противоречить старался произвести впечатление страшными и позорными казнями над ритором Оловолом и Иоанном Мелием, заменившим для православных Векка, над племянницею Иасита и еще над несколькими лицами. Он приказал, избив и обвешав их внутренностями животных, водить их в торжественной процессией по городу, «около же церкви подвергать еще большему бесчестию, угрожая чрез это духовным лицам и наводя на них страх»¹⁸⁷. Такими мерами император действительно на время как будто и достиг своей цеди; навел ужас на всех жителей Константинополя. Напрасно духовенство обращалось к нему с просьбами «водворить в городе спокойствие, пока не возвратятся из Рима послы¹⁸⁸». Император ничего не слушал и грозил самым ходатаям казнью и обвинением в оскорблении величества. Но когда от всех этих ужасов. некоторые начали искать спасение в бегстве, император наконец понял, что он зашел уже слишком далеко и поспешил успокоить всеобщее волнение официальным, торжественным объявлением, золотою буллою, в которой, под самыми страшными клятвами, уверял, что он не хочет ни одной ёты прибавлять к символу и вообще делать какие бы то ни было изменения в вере или обрядах, а требует только согласия своих подданных на три пункта, на признание первенства папы, права аппеляции к нему и возглашения имени его в молитвах, да и то лишь на словах, для целей политических. Обеспеченные этою грамотою, архиереи подписались под предложенными условиями, сперва некоторые, а потом, после того, как остальные испытали ссылку, и вес, так что замечает Пахимер: «никто из принадлежащих к клиру не остался теперь в изгнании¹⁸⁹». Но все эти трудности, какие нужно было преодолеть императору, в промежуток времени от удаления послов на собор до их возвращения, были только предвестниками еще больших трудностей, какие ему суждено было встретить на пути к своей цели по возвращении послов с Лионского собора. Когда, наконец, греческие послы, одаренные митрами и перстнями от папы, обласканные им, осенью того же 1274 года возвратились в Константинополь, когда 9 января 1275 г. прекращено было поминовение прежнего патриарха Иосафа и вскоре за тем, 16 января того же года в праздник Петра и Павла, во время литургии, совершаемой Николаем, епископом халкидонским, «в присутствии папских легатов и императора торжественно прочитаны были Евангелие и Апостол на греческом и латинском языках и провозглашено было имя папы с титулом верховного архиерея апостольской церкви и вселенского папы¹⁹⁰, когда таким образом» не оставалось уже никакого сомнения, что уния действительно состоялась, тогда-то начались самые смутный времена, для православной греческой Церкви. Никто не был доволен унией, никто ей не сочувствовал, исключая Векка, поставленного на место Иосифа патриархом и нескольких лиц, преданных политическим соображениям и угождавших императору. Но недовольство и несогласие не сплотило всех в одну массу. Напротив, явилось множество недоразумений между самыми противниками унии, явились между ними, как обыкновенно это бывает,. партий, стороны (¹⁹¹). Тогда явились, как видно из истории Пахимера, три класса людей, три партии. Партия императорская, ничтожная по числу¹⁹²; это партия прямых защитников унии. Затем партия народная, предводителями которой были иноки; она была партией крайних противников унии. Наконец партия средняя между двумя первыми; во главе ее стояли епископы и вообще духовенство. К этой последней принадлежали следующие лица. Многие, не примиряясь ни за что внутренне с униею, мирились однако же с нею наружно, извиняя себя в лицемерии обстоятельствами времени, будучи поставлены лицом к лицу с беспощадною жестокостью и изумительною настойчивостью императора. Таких было разумеется очень много; против нить сильно восстает во многих местах своей истории Пахимер. Главами их были епископ ефесский и епископ афинский Мелетий. «Сначала епископы, по словам Пахимера, терпели сильные притеснения за несогласие принять церковный мир, пока не принуждены были подчиниться воле царя и не показали вида, будто согласны на единение, врачуя свою совесть не писанием, а тем, что согласие приносило тогда церкви много пользы со стороны политики"¹⁹³... Эти лица «принимавшие мир, к своему исповеданию прибавляли следующие слова: если они грешат, то грех их пусть падет на того, кто рассматривал основания этого дела и священная клятва пусть обрушится на отступников, которые ручались за его истинность»¹⁹⁴. Но гораздо более было людей другого рода. Многие крепко держались своих убеждений, за что и принуждены были страдать или спасаться бегством. Не мало было таких людей, по свидетельству Пахимера, между знатными лицами; особенно много таких было между иноками и между простым народом. Толпы несоглашавшихся с императором рассеялись по Пелопонезе, Ахаии, Фессалонике и Колхиде. Во владении главным образом деспотов эпирского и трапезунтского устремились те, кому дорога была вера отцов и которых совесть на могла идти в сделку с обстоятельствами. Это были большею частью иноки¹⁹⁵ и простой народ¹⁹⁶... Но когда в последствии времени во имя православия, руководясь при этом главным образом династическими интересами, дукс патрасский Иоанн и брать его, деспот Никифор, подняли оружие против М. Палеолога, называя папу, императора, патриарха и. всех повиновавшихся папе еретиками; тогда открылось, как мало сочувствуют императору из-за религиозных его убеждений люди самые к нему близкие, даже его родственники; тогда на сторону явных противников унии перешли .и пострадали за это лица, очень знатный¹⁹⁷. Вот три класса людей,– различно относившихся к вопросу об унии. Из их взаимных отношений и из их борьбы между собой вытекли все последующие события. Все три стороны стали в более или менее ненормальное положение и дело очень запуталось. Император в его партии обещала православным одно, а латинянам другое; первых уверял в неприкосновенности всего православного, требуя от них уступок только в трех пунктах, и в то же время подписывал полное латинское вероисповедание, выражала всевозможную покорность пред папою. Партия, оказывавшая наружно покорность императору, официально не противилась унии, а между тем в душе питала в то же время отвращение как к латинянам, так и к императору с его приверженцами. Наконец третья партия, решительно противившаяся унии, "ненавидевшая латинян, разорвала связь с партией крайних поборников унии, не хотела иметь общения и с невольным ее последователями. Император, впрочем, на первых порах не слишком много затруднялся своим положением, рассчитывая на свою изворотливость, на свой дар убеждения, боле же всего на силу материальную, которая давала ему, по видимому, средства заставить все себе повиноваться¹⁹⁸.

При таком положении дел понятно, каковы должны были установиться отношения между М. Палеологом и папою. Император естественно должен был теперь особенно сильно хлопотать о том, чтобы пока официальным изъявлением покорности папе прикрывать внутреннюю несостоятельность своего дела. Но и в таком виде дела не могли долго оставаться; папа и латиняне должны были рано или поздно узнать всю призрачность мнимого подчинения греческой Церкви. Правда, обстоятельства сначала видимо покровительствовали М. Палеологу: папа Григорий X умерь вскоре после Лионского собора (в 1276 г.) в уверенности, что ему удалось подчинять себе греческую Церковь; после него в продолжении одного года переменилось несколько пап – Иннокентий V, Адриан V и Иоанн XXI; таким образом в продолжении двух лет М. Палеолог мог быть спокоен. В этот промежуток времени, с легатами Иннокентия V (который тотчас же по вступлении в своем на папский престол позаботился отправить их в Константинополь) император послал в Рим преданных себе Феодора, митрополита кизического, архидиаконов Мелитиниот и Метохита. Послы императорские снабжены были письмами к папе от императора и патриарха; в этих письмах со стороны императора подтверждалось все, что от его лица утверждено было на Лионском соборе и великим логофетом, а со стороны патриарха признавались все права папы и все догматы римской церкви¹⁹⁹. Векк писал папе, как покорнейшей его слуга и подданный. Послы императорские не застали уже на престоле Иоанна XXI, к которому были посланы. Их встретил Николай III (1277 г.). Этот человек решился наконец энергичнее взяться за дело; возвратившиеся из Константинополя легаты, конечно, раскрыли пред ним истинное положение дел. Пахимер говорить, что начали доходить до Рима не очень лестные для папы слухи, будто бы его жестоко обманули, будто сами греки говорить, что «мир церквей чрезвычайно забавная шутка» и т. п. Папа наконец понял, что нельзя оставить дело в таком положении, что нельзя водиться одними надеждами на императора и его влияние, что пора уже потребовать на деле исполнения того, что обещано на словах. Чтобы лучше успеть в своем намерении, Николай между прочим нарочно давал аудиенцию Карлу Анжуйскому в присутствии императорских послов; делал их, таким образом, свидетелями тех домогательств, какие употреблял Карл ори папском дворе, чтобы подучить от римского престола разрешение идти на Константинополь и той досады, какую обнаруживал он, получая постоянно отказы в своих просьбах²⁰⁰, именно по той причине, что греки теперь сыны церкви. Все это вероятно делалось с тою целью, чтобы заставить послов как можно дороже оценить союз с римскою церковью. При таком положение дел Николай начал действовать смелее и решительнее своих предшественников, хотя в то же время приступил к делу с соблюдением больших предосторожностей. По тайной инструкции, какую он дал легатам, посланным в 1278 г. в Константинополь, последние должны были поставить на вид М. Палеологу, что патриарх и другие епископы еще не представили исповедания веры по формуле, данной римской церковью; почему император, который утверждал, будто все дело унии зависит от него, должен принять в этом случай свои меры. Вместе с тем. в силу этой инструкции легаты должны были от патриарха, епископов и клира каждого города и селения потребовать отдельного исповедания веры по формуле, представленной в письме Григория X к императору. Легаты должны были также настаивать, чтобы православное духовенство, признав римское вероисповедание без всякого прибавления и изменения, утвердило ее клятвой, не отговариваясь от последней никакими обычаями; так как обычай, говорила инструкция, хотя бы и самый древний, теряет свою обязательность, как скоро он противен правам римской церкви. Легатам приказывалось также обязать всех епископов и всех клириков не учить противно римской церкви, проповедников же заставлять верно изъяснять народу ее учение. Мало того, для надзора за точным исполнением всех этих мер, легаты по инструкции сами лично должны были отправиться во все более важные места империи и здесь должны были лично отобрать от духовенства исповедания веры и.клятвы в нескольких экземплярах. Далее инструкция говорила, что просьба императора относительно чтения символа без прибавления не может быть уважена; так как единству веры противно различие вероисповедания и так как однообразие особенно требуется в отношении к символу, который очень часто читается при богослужении. За положительно выраженными пунктами в инструкции находились еще пункты, которые легаты должны были передать грекам в виде вопросов, нерешительных требований. Папские легаты должны были спросить православных епископов, почему они досель не позаботились снять со своей церкви определений против нее пап и соборов западных прежних времен; также почему патриарх и другие епископы по возвращении в недра римской церкви доселе не обратились к ней с просьбою утвердить их в ее церковных степенях. Отсюда легаты имели приказание осторожно перейти к предложению – не пожелают ли греки иметь в Константинополе постоянного кардинала-легата. Легаты должны были искусно довести императора до того, чтобы он сам письменно испросил у папы постоянного уполномоченного представителя римского престола; прежде всего они должны были спросить императора, не осталось ли каких известий относительно того, .как легаты апостольского престола принимаемы были прежде в Константинополь, какова была их обстановка, содержанье, свита и пр.; если не последует благоприятного ответа, объяснить императору, какие существуют на западе обычаи и законы относительно кардинал-легатов, представить несколько доводов в пользу пребывание в Константинополь кардинал-легата, например, что он может уничтожить много зла, как духовного, так и материального, поднимет благосостояние империи, еще, что если он будет послан по просьбе императора, то это будет доказательство, искренности союза греческой церкви с римскою. О всем этом легаты, по инструкции, должны были представать императору и епископам постепенно, не вдруг, чтобы не испугать многочисленностью требований. Впрочем, внушая легатам, чтобы при исполнении возложенного на них поручения они избегали поводов к разрыву с греками, папа замечает в своей инструкции: «однако же наше желание во всяком случае то, чтобы вы не слишком легко смотрели на дела, как некоторые до сих пор это делали, но чтобы вы старалась проникнуть в сокровенные намерения греков и чтобы на всякий пункт вы получала от нить какой-нибудь ответ, положительный или отрицательный, так чтобы с вашим возвращением к святому престолу можно было ясно понять, как нужно вести себя на будущее время»²⁰¹. Теперь, по основательному соображению противников унии, император «должен был избрать одно из двух: или не согласиться на это (на требования легатов) и таким образом расторгнуть мир, или нарушить нечто из основных положений церкви и, сделав еще больший грех, дать им (противниках унии) повод справедливо избегать единения с ним, как с явным преступником²⁰²». Но М. Палеолог был не такой человеке, который бы не мог вывернуться из каких бы то ни было трудных обстоятельств Возвратив Векка, подвергшегося около этого времени его гневу за свое смелое поведете и удалившегося по этому случаю в монастырь, – возвратив его, как человека необходимого при тогдашних затруднительных обстоятельствах, М. Палеолог решался успокоить и ту и другую сторону, и легатов и епископов, доселе более или менее подчинявшихся существующему порядку, но пред такими требованиями папских легатов долженствовавших, как опасался император, выйти наконец из терпения. Он начал с последних. Созвав к себе архиереев и весь клир и приняв их особо, без мирян, он начал уверять co6paниe, что не допустить латинян привести в исполнение их замыслы, хотя во всяком случае считает нужным успокоить их ласками и обещаниями; при этом просил только духовенство ему не препятствовать, оставаться спокойны и в то время, как он будет действовать на папских легатов. «Я хочу сказать вам несколько слов и убедить вас, чтобы вы, нечаянно услышав слова послов, не обеспокоились и опять не вдались в худые относительно правительственной нашей деятельности подозрения. Бог свидетель, что из учения нашей Церкви не будет упущено ни одной черты, пли ёты: я сам обещаюсь Божественный символ отцов держать как знамя и воевать за него не только с итальянцами, но и со всяким народом, который бы сталь в нем сомневаться... Впрочем, распорядиться делом так, чтобы послов отпустить с миром, в этом ни с моей стороны не будет ничего преступного, ни с вашей несправедливого. Итак, я хочу дружески обнять их и благосклонно приветствовать, чтобы в противном случае не спугнуть, как говорят добычи.... Моя забота будет – отвечать им, не назначая определенного времени для совета²⁰³». Предварительное объяснение императора с духовенством оказалось действительно полезным. Когда собрались у патриарха архиереи и избранный клир и когда туда же явились папские легаты, собрание довольно благосклонно выслушало папские предложения из уст этих последних. Вместе с тем император, желая доказать легатам, что мир церквей не шутка, приказал показать папским послам томившихся в темницах своих родственников (протостратора Андроника Палеолога, виночерпия Мануила Рауля, брата его Исаака и родного племянника протостратора Иоанна Палеолога). После того составлена была «защитительная грамота к папе Николаю III и скреплена многими подписями не действительных епископов, управлявших действительными епископиями, а рукою одного и того же писца, хотя так, как будто бы скрепляли многие священные и важный лица». В упомянутой грамоте, содержавшей исповедание веры, по словам Пахимера «приведены были многие» места из писаний наших отцов, в которых выражениями: Дух святой от Сына изливается, предлагается, дается, воссиявается, является и под. принятое у латинян слово «исходить», как бы совсем закрывалось и в заключении было сказано, что не соглашающихся на примирение мы подвергаем достойному наказанию». Наконец император вздумал оказать папе еще один знак своей преданности делу унии; именно он приказал двух епископов Мелетия и Игнатия, противившихся его мерам, отправить вместе с папскими легатами к папе, предоставив последнему этих людей в полное распоряжение (хотя папа, как после оказалось, в не оценил как должно этого нового доказательства императорской ревности к унии; так как он отпустил Мелетия и Игнатия назад из опасения, чтобы оскорблением этих лиц не увеличить препятствия к утверждению единения между церквами), Эго было в 1279 году²⁰⁴. В своем письме к Николаю III М. Палеолог повторял только исповедание веры Климента IV и клятву, данную от его имени на соборе Лионским великим логофетом, но ничего не отвечал на новые папские требования, даже ни слова не упоминал об них. То же и в том же духе писал и наследник престола, Андроник. Пахимер ничего не говорит о том, остались ли довольны легаты тем, что нашли в Константинополе и как убедили их ограничиться теми слабыми доказательствами подчинения греческой Церкви римской, какие представил им М. Палеолог; но из того, что римский двор до 1281 г. оставался в дружественных отношениях²⁰⁵ к императору и греческой церкви, нужно заключить, что легаты остались довольны положением дел в Константинополе.

Между тем в греческой церкви после этого дела стали еще хуже. Теперь все увидели, что уния ведет прямо к латинянству, что такая уния, о какой хлопочет император, дело не только недостойное, но и невозможное. Очень многие, еще более чем прежде, стали неприязненно смотреть теперь на умеренную партию, особенно на епископов, терпевших унию из повиновения власти и политических расчетов. “Многие, по словам Пахимера, сильно отвращаясь от итальянцев стали гнушаться и нашими священными предметами и бросали их то в рытвины, то в реки, то на горы, как вещи, не заслуживающие никакого уважения²⁰⁶. Император старался и этих людей склонить к повиновению себе также, как не задолго пред тем склонил к тому епископов. Вот почему, собрав у себя епископов, он пригласил к себе и некоторых явных противников унии. При этом укорял их за то, что под видом благочестия они дошли до презрения к святыне; отделившись от церкви, стали самовольно совершать у себя на дому то, что следовало совершать только в храмах. Но его речь не произвела должного впечатления на присутствующих. «Все молчали, наблюдая крайнюю осторожность, избегая высказывать свои мысли», говорил один император²⁰⁷. Около этого времени оппозиция унии достигла крайней степени. Дело унии перешло наконец в область литературы. Против латинян и общения с ними стало появляться много сочинений. Тогда Векк, долгое время молчавший, вопреки своему обещанию не отвечать своим противникам, выступил наконец в качестве защитника унии путем литературным²⁰⁸. Все свое внимание при этом устремил он на один пункт, на догмат об исхождении Св. Духа. Пользуясь трудами Блеммида и Никиты Маронейского, архиепископа фессалоникского, Векк старался и сам собрать как можно более выдержек из св. Писания и творений отеческих. Без разбора, как замечает Пахимер, пользовался он всем, что хотя мало шло к делу; преимущественно же опирался он на тех местах из отеческих творений, в которых говорится об исхождении Св. Духа от Отца через Сына. За тем на основании других месть из отеческих творений доказывал, что частица διὰ чрез, заменяется очень часто частицею εκ из, от, что эти предлоги безразлично употребляются один вместо другого и, стало быть, когда говорится об исхождении Св. Духа от Отца чрез Сына, то вместе с тем говорится уже и об исхождении Его из Сына, от Сына. «Такие доводы, приводил патриарх, говорить Пахимер, доказывая, что посредство Сына необходимо требует частицы «чрез» (διὰ ), частица же «чрез“ допускает итальянскую частицу «из» (εκ), потому что эти предлоги безразлично употребляются один вместо другого²⁰⁹. Итак для Векка вопрос о соединении церквей, суживаясь все более и более, превратился наконец не более, как в вопрос о двух частицах. Патриарх в вышей степени увлекся полемикою; он утверждал будто ему и жизнь не в жизнь, если не докажет из писания, что не бывшее прежде с латинянами в общении находились в заблуждении²¹⁰. Он собирал соборы, писал сочинения. Но его доводы не убеждали никого, ни явных противников унии, ни людей, наружно примирявшихся с нею; последних сильно соблазняли сочинения Векка, хотя и не отвлекали, по замечает Пахимера, «от общения с людьми, ошибающимися в значении Божественных догматов²¹¹.“ Вероятно от этих последних стали наконец до императора доходить просьбы, чтобы он запретил толковать о догматах, как бы кто ни содержал их. Догматические споры были так сильны, что волновала всех²¹². Император пробовал было заставить молчать противную сторону, оставив в то же время за своими приверженцами право писать и высказывать свои доводы; но это конечно не пронесло никакой пользы. Не более убедили решительных и нерешительных противников унии и новые жестокости императора, которыми хотел он прекратить всеобщее волнение и литературную полемику. Около 1280 года особенно усилились казни противников унии; М. Палеолог, все больше и больше везде видевший к себе и к своему делу или ненависть, иди слишком сомнительную покорность, тяготясь также своим двусмысленным отношением к папе, чувствуя, что он стоит совершенно одиноко, что он отстал от одной стороны и не пристал к другой, мучимый, быть можешь, раздумьем относительно своих религиозных убеждений, делался все более и более подозрительным и жестоким. Он доходил до такой степени раздражения, «что едва только доносили ему о ком-нибудь, как тотчас же за доносом следовала и казнь». Особенно стал он ненавидеть иноков, как лиц самых враждебных его делу. Он знал, что «иноки считают время, когда они от него избавятся». На этих-то лиц», говорить Пахимер, «и обрушивались все ужасы со стороны державного“. Император «оправдывался тем, что, прослыл с детства другом монашества, доведен теперь до необходимости ненавидеть монахов»²¹³. Но не одними иноками ограничивалась жестокость императора; теперь он совершил множество казней над людьми очень высокого общественного положения, над некоторыми своими родственниками, содержавшимися доселе в тюрьмах и некогда показываемыми папским легатам, и над многими другими; он ослеплял их, резал им языки, предавал их смерти и т. под. – Пасквили на него еще более усилили его жестокости. Исступленный дикими мыслями и подозрениями, он производил ужасы. “О том, что тогда им сделано, говорить Пахимер, стоить писать не чернилами, а слезами». Видно, что душевное состояние императора было слишком безотрадно. «Может быть к довершению всего он мучился призраками о себе и религиозных своих убеждениях, православным ли, то есть, почитать ему самого себя, когда поносят его, как извратителя веры²¹⁴. Но ему, равно как и его унии, готовился новый решительный удар. Расторгнув связь со всем окружающим, вооружив против себя всех своих подданных, заставив говорить против себя и свою собственную совесть, потеряв мир душевный, император имел случай испытать еще разрыв с тем, из-за мира с которым испортил все свои отношения. В 1281 году, 18 ноября, новый папа Мартин произнес на него отлучение. Послы императора (епископы Лев ираклийский и Феофан никейский), «который хотел приветствовать нового папу со вступлением его на апостольский престол, была приняты Мартином очень плохо. Узнав, говорить Пахимер, в каком состоянии находится у нас дело примирения церквей и подозревая, что все бывшее имело характер насмешки, а не действительной истины, – ибо кроме одного царя и патриарха, да некоторых приближенных к ним лиц, все остальные отвергали мир, особенно когда царь хотел утвердить его страшными казнями, латиняне приняли послов с презрением²¹⁵, и не скоро, да и то с трудом доставили им доступ к папе, и наконец и царя и сообщников его, как насмешников и людей, идущих к миру путем казней, а не истины, отлучили от церкви, послов же отпустили назад, не удостоив их должных почестей. Император, разумеется, «пришел в неописанный гнев, так что когда диакон хотел было по обыкновению, в присутствии державного, провозгласить папу, он запретил, говоря: хороши плоды любви их! Из-за них я вооружил против себя своих ближних, а они не только не оказали мне ни малейшей благодарности, во еще отлучили мена“. «Тогда же хотел было уничтожить договор да и уничтожил бы, если бы не пришло ему на мысль некоторые соображения; именно он опасался, чтобы опять обстоятельства не поставили его в необходимость обратиться к папе и унию обратить в орудие своей политики. Но ему уже не пришлось еще раз прибегнуть к этому средству. Замечательная, полная тревог его жизнь кончилась 1282 г., успев разойтись со всеми при жизни и возбудив всеобщую радость своею смертью, он, по настоянию всего народа, собственным своим сыном лишен погребения.

Действия крайних противников унии преимущественно монахов против действительных и мнимых поборников унии; гонения на последних. Продолжение волнений в греческой церкви: споры об исхождении св. Духа; новый собор. Возобновление литературной полемики между главными защитниками унии и ее противниками. Характеристика унии.

Со вступлением на престол Андроника по смерти Михаила Палеолога²¹⁶ наступают последние времена Лионской унии. Теперь ничто уже не располагало поддерживать прежний порядок вещей; особенных нападений с запада ожидать было нельзя²¹⁷, недовольство унией в народе достигло последних пределов. Теперь должна была наступить реакция; как обыкновенно бывает в подобных случаях, должна была выступать на поприще деятельности партия крайних противников унии и выразить все, что скопилось у них в груди против латинян, равно как и против настоящих и мнимых защитников унии. И действительно, едва вступал на престол Андроник, как в делах церковных начался крутой поворота на прежнюю дорогу: во главе правления стала крайняя, собственно народная, партия, заправителями которой были лица монашествующие. Действия ее отмечены крайнею неприязнью к латинянам и направлены к публичному заявлению того, что союз с Римом расторгнуть и к преследованию прежних деятелей унии, равно как и лиц мирившихся с прежним положением дел. Тотчас же по вступлении на престол (12 Дек.) повинуясь обстоятельствам и под влиянием общего настроя умов, Андроник объявил, что он против воли, только по настоянию отца, принужден был принимать участие и унии, что он в этом раскаивается и готов понести даже наказание, какое заслуживает его грех, наконец, что он возвращает из е ссылки и заточения всех тех, которые страдали за свое противление унии. За таким началом последовало множество фактов, в которых выразились не приязненные отношения к латинянам и их поборникам. Дело было около праздников Рождества Христова и Богоявления. В первый праздник во дворце не было литургии, чтобы не поминать в молитвах Векка, как патриарха. Во дворце явно показывали, что поражены печалью о вечной участи императора Михаила; Евлопия, сестра М. Палеолога, выражала скорбь о погибели души своего брата в следствие его дружбы с латинянами и внушала тоже жене покойного императрице Феодоре; последняя также в избытке скорби спрашивала патриарха Иосифа, что она должна делать для спасения души ее мужа. На другой день Рождества Христова Векк удален вежливым, впрочем, письмом Андроника, который уверял патриарха в своей к нему любви и уважении и представлял его удаление делом необходимости, делом обстоятельств. Накануне 1-го января, при многочисленном стечении народа, с пением, рукоплесканием, при звоне колоколов торжественно перенесен в патриарший дворец едва уже живой патриарх Иосиф. 1-го января духовенство также не допущено было до совершена обычного Богослужения в Великой церкви. На другой день, 2 Января, 1283 года совершена была церемония освящения Великой церкви, как бы оскверненной латинянами. Главным действующим лицом при этом был Галактион, монах галисейский, (Γαλησιώτης) лишенный звания М. Палеологом, жаркий противник унии; он, водимый под руки, кропил святой водой и внутренние и внешние части храма, и колонны и иконы. Присутствующее также желали быть очищенными и были также окропляемы. Миряне посылали к монахам, которые и налагали на них различный епитимии, смотря по степени общения, до которого они хотели быть допущены: одну для желающих участвовать в псалмопении, другую для желающих получить благословенный хлеб и третью для желающих участвовать в Евхаристии. Наконец публично в церкви читан был декрет, написанный от имени патриарха, но составленный крайнею партиею, объявлявшей епископов и священников состоящими под запрещением в продолжении трех месяцев и определявших для мирян епитимии в прямой пропорции с тем, к какой степени общения они желали быть допущены, а двух архимандритов, Константина Мелитиниота и Георгия Метохита совершенно низлагавшей за то, что они некогда присутствовали на мессе, совершаемой папою²¹⁸. Но это еще не все; это была еще не крайняя степень реакции: она была дальше за этими событии; серьезное дело было впереди. Был еще не тронут человек, которого все считали виновником унии. Нужно было его низвергнуть и потом уже действовать против всех, по их мнению, неизгладимо запятнавших себя унией. И потому, до времени снисходительно обращаясь с последними, склонив на свою сторону всех бывших в Константинополе епископов и прежде всего бывшего тогда в Константинополе патриарха александрийского Афанасия, крайние противники унии собрали против Векка собор. На этом собор, на котором председательствовал патриарх Александрийский и присутствовали, между прочим, много потерпевших от М. Палеолога великий Логофет Музалон и Ритор Оловол, также ловко передавшийся теперь на сторону противников унии, прежний ее последователь, Георгий кипрский и многие другие, Векк обвиняем был за свои сочинения, смутившие мир церковный, поднявший ненужные вопросы, наполненные ересями. Его сочинения были осуждены и сожжены на соборе. Звоном колоколов собрали народ, принудили явиться туда самого Векка, долго не шедшего на собор из опасения народной ярости. Векка заставили сеть на последнее место и защищаться. Он оправдывался в своей приверженности к унии обстоятельствами времени, пользою союза с Римом для империи, но в заключение принужден был отречься от своих сочинений, подписаться под представленное ему исповедание веры и также письменно отказаться от патриаршества; после чего вскоре был сослан был в ссылку в Прузу, что в Вифинии, вместе с Meлитиниотом и Метохитом²¹⁹. При посвящении нового патриарха, врага и соперника Векка, Георгия кипрского, еще в нескольких фактах выразилась неприязнь к латинянам, и униатам. Император, конечно по внушению заправлявшей тогда всем партии, хотел, чтобы в посвящении нового патриарха не участвовал никто из запятнавших себя общением с латинянам. Положено было воспользоваться для этой цеди недавно приехавшим в Константинополь из Этолии и Македонии епископами козильским и деврским, не принимавшими никакого участия в унии . Итак прежде всего епископ козильский посвятил Георгия кипрского в инока и диакона в церкви одного монастыря (Предтечи), в которой прежде не совершалось службы и которая следовательно не была в руках приверженцев унии. Потом тот же епископ рукоположил одного монаха, относившегося к унии совершенно безразлично, в митрополита Ираклии фракийской, за которым издавна признавалось право посвящать константинопольских патриархов, с тою целью, чтобы новопосвященный митрополит в свою очередь рукоположил Георгия кипрского в сан константинопольского патриарха. Наконец после всех этих приготовлений и предосторожностей все трое, то есть, митрополит ираклийский, епископы козильский и деврский 11 Апреля 1283 года в церкви св. Софии рукоположили нового патриарха, также с соблюдением больших предосторожностей. Предварительно освящен был престол и совершенно удален из храма весь клир этой Церкви. После посвящения еще в нескольких фактах выразилась заботливость ревнителей православия об искоренении из церкви вторгшегося в нее латинства. Несколько дней после посвящения патриарха клир Церкви св. Софии все еще не смел присутствовать при Богослужении; наконец в среду на страстной неделе положено было произнести над ним разрешение. Клир пал на землю и просил прощения. Ему позволено было присутствовать при богослужении, но ни в этот, ни в следующий день он не был допущен до Евхаристии; вместо Евхаристии в следующий день он получил от патриарха по кусочку простого неосвещенного хлеба²²⁰. Только теперь, после всех описанных событий, то есть, после того, как низвержен был Векк и скончался не деятельный Иосиф, когда избран был новый патриарх, который имел возможность сам непосредственно принимать во всем участие и своим авторитетом освящать разного рода крутые меры, только тогда открылась для господствующей партии возможность без всякой помехи и без упрека в самоволии энергически приняться за окончательное очищение церкви от латинских заблуждений, приступить к низвержению всех епископов и клириков, принимавших какое-либо участие в унии, не обращая внимания на их раскаяние. Теперь наступило то время, когда реакция предшествующему положению дел стала на высшую свою степень. Через несколько дней после описанных нами событий во влахернском храме состоялся собор, заранее авторизованный Императором. Андроник своим декретом заранее утверждал все действия этого собора. Императорский декрет объявлял, что как с оскорбителем величества будет поступлено с тем, кто будет противиться соборным определениям. Председателем на соборе номинально был новый патриарх: на самом же дел всем заправлял там императорский духовник, епископ сардский Андроник, строгий инок, и следовательно жаркий противник унии. Большинство собора состояло из иноков и людей простого происхождения²²¹. На этом соборе не было рассуждений; тут совершался один суд и слышались одни судебные приговоры: “пусть приведут такого-то», вот что поминутно слышалось в собрании. Когда требуемое лице являлось, его обвиняли в нарушении церковных правил. Обвинителями по большей части были иноки. После этого распоряжавшийся всем на соборе епископ сардский говорил: «пусть его выведут»; это нечестивец, присовокупляли присутствовавшие и императорская стража с посрамлением тащила его вон.

Некоторые иноки произносили против них анафему, другие срывали с них епископская облачения, так как считали их недостойными носить епископские украшения. За не явившихся добровольно на собор отправлялась императорская стража и приводила на собор насильно; некоторые, совсем не явившиеся на собор, не смотря на то объявлены виновными, как например митрополит кизический. Даже у патриархов александрийского (Афанасия) и антиохийского (Феодосия), жившего в то время в Константинополе (²²²), вместе с согласием на низложение епископов потребовали отречения от унии, так как ревнителям православия и они казались уже запятнавшими себя, хотя они имели общение не с латинянами прямо, а только с теми, которые приняли латинян в общение. Действия собора простерлись не на одну иерархию. У вдовствующей императрицы, матери Андроника, потребовали исповедания веры и письменного отреченья от унии, равно как обязательства, что она не будет домогаться погребения ее мужа Михаила Палеолога; в награду за последнее Феодор обещали поминать ее имя в общественных молитвах наряду с именем сына ее Андроника. Таким образом все, кто хотя сколько-нибудь сочувствовал унии или по крайней мере терпел ее, подверглись соборному осуждению. Теперь, когда все были низложены, когда не оставалось более никого, против кого бы можно было ратовать, естественно должна была наступить в церкви тишина. Но по временам и после этого заявляла себя уния. По временам снова поднималось в церкви волнение, хотя уния теперь становилась уже на задний план, служила только предлогом, за которым скрывались и действовали отношения личные, страсти²²³. Спустя два года после описанных выше событий в 1285 г. снова возникли споры об исхождении Св. Духа; был даже собор; писались догматические сочинения; возникла полемика. Собор (второй Влахернский) был направлен против Векка; полемика – против Георгия Кипрского. Когда новый епископ Прузы (места ссылки Векка) Неофит, как видно жаркий противник унии, при своем вступлении на престол наложил на свою паству пост для изглаждения преступления, то есть унии, когда за тем народ, находя, вероятно, эту меру своего епископа для себя тяжелою, в ярости устремился к Векку, жившему там в ссылке, как к виновнику унии, а следовательно и наложенного поста, когда наконец Векк принужден был для успокоения народного волнения предложить свое дело и учение еще раз на соборное обсуждение; тогда снова составился собор во Влахернском дворце под председательством двух патриархов, Георгия константинопольского и Aфaнасия александрийского, в присутствии самого императора. На этом соборе было много прений об исхождении Св. Духа. Векк и особенно его сподвижники, когда потребовали от них откровенного признания, как они думают об этом догмате, старались и отеческими сочинениями (особенно местами из творений св. Иоанна Дамаскина) и сравнениями (солнце, луч, свет) оправдать свое учение об исхождении Св. Духа от Отца через Сына. Георгий и заседавшие на соборе опровергали это учение различного рода соображениями, именно, что этим учением вводятся два начала в одно божество, наводится на мысль, будто Отец не мог известь Духа Святого, как только под условием рождения Сына, что чрез это расторгается непосредственная связь Духа Святого с Отцом. Спорили за тем о предлогах ἐξ и διἀ и проч. Далее одна сторона укоряла своих противников за ненужное, только смутившее мир церковный, прибавление к символу; другая же оправдывая это прибавление доброю целью – желанием уничтожить разделение церквей, укоряла противную сторону в беспощадной жестокости, в том, что за прибавку к символу, основанную на отеческих выражениях, стали трактовать их, как отступников и еретиков, лишали священных степеней, омывали жертвенники, на которых они Священнодействовали, выливали, как нечистоту, миро, ими освященное в пр. Таким образом к концу соборного заседания диалектика уступила место различного рода упрекам: заговорили языком страстей. Соборное заседание кончилось резкою выходкою Векка. Объявляя, что он не смотря ни на что, не смотря даже на собственное свое убеждение, желает лучше следовать вместе с собором православному учению и, если весь собор заблуждается, решается лучше вместе со всеми быть осужденным, чем одному искать спасения, что он всецело вверяется водительству православных, Векк вместе с тем выразил опасение. Быть может говорил он (передаем сущность его речи), мое учение вовсе и не думают отвергать, быть может против меня действует одна ненависть, может быть и отказавшись от своих убеждений я останусь для всех ненавистен, все будут бегать меня и таким образом, подвергая опасности свою душу рада мира с братией), я все-таки не достигну этого мира. Уколотый подобными намеками, соперник Векка и бывший приверженец унии, патриарх Георгий разного рода колкостями довел Векка до того, что последний, совершенно вышедши из себя, обратившись к императору и возвысив голос, с клятвою объявил, что если Георгий не сойдет с престола, тишина никогда не водворится в церкви. После собора, не смотря на увещания Андроника оставить споры и примириться с церковью, Векк и его единомышленники объявили, что они готовы лучше вытерпеть все возможное от императора, чем подчиниться тем, которые их оклеветали. После многих безуспешных попыток примирить враждующих, Андроник снова сослал Векка, Мелитиниота и Метохита в Вифинию, в крепость св. Георгия²²⁴. Но этим дело еще не кончилось. Догматические споры, быв возбуждены, не могли скоро утихнуть; явились сочинения. Сперва сочинение патриарха Георгия против учения Векка об исхождении Св. Духа. Сочинению этому придано значение чего-то в роде символической книги. Его подписали император, епископы и, разумеется, его автор. патриарх²²⁵. Оно было читано в церкви с амвона и при каждом пункте чтец, возвысив голос, анафематствовал поименно Векка и его единомышленников. В ответ на сочинение Георгия появились сочинения Векка, обвинявшая Георгия в том, что он вводит новые ереси. Сочинения Векка очень распространены были в Константинополе и были тщательно обсуживаемы всеми, которые боялись ошибиться в таком щекотливом предмете и особенно тем, которые не подписались под сочинением Георгия, как под вероисповеданием епископов. Наконец, догматические споры окончательно стали покровом для интриг, когда люди нерасположенные к Георгию, воспользовавшись тревожным настроением умов, успели за сочинение одного из учеников Георгия, поправленное последним, объявить патриарха еретиком и свергнуть с престола. Иоанн Векк умер 1298 г. – Константин Мелитиниот и Георгий Метохит жили еще нисколько времени после него, будучи по смерти Векка переведены в Константинополь, снова безуспешно убеждаемы императором примириться с православными и наконец заключены в тюрьме большого дворца²²⁶.

Мы показали общий ход дел во времена лионской унии. Надеемся, что излишне было бы решать вопрос, почему описанная нами попытка к соединению церквей была безуспешна; надеемся, что отношение правительства, иерархии и народа греческого к рассматриваемому нами вопросу, равно как и стремления пап, сами собою видны из нашего изложения. Нам теперь остается остановить внимание на одном из главных деятелей этого времена, Векке, – на личности, которая не может быть вполне выяснена из нашего изложения общего хода дел; нам нужно решить вопрос, что это была за личность, почему из защитников православия Векк превратился в поборника латинства. Мы уже высказали свой взгляд па него; теперь остается подтвердить этот взгляд фактами, по большей части уже изложенными. Прежде всего Векк был человек не чуждый вопросов, занимавших тогда государственную политику. Когда на соборе при Андронике, как мы видели, спрашивали его, почему он действовал в пользу унии, он прямо отвечал, что подобного рода действий с его стороны требовали обстоятельства времени, нужды империи. Но если бы мы в не знали этого факта, а в таком случае уже на основании одной должности, которую занимал Векк – должности Великого Хартофилакса, мы имели бы право заключать, что дела тогдашней политики и нужды государства не могли конечно не занимать такого важного лица, как Великого Хартофилакса, соприкасавшаяся по обязанностям своей службы с первыми сановниками двора. А ясное сознание государственных нужд, всякий с нами согласится, было уже важным предполагающим обстоятельством в пользу унии с Римом. В характере Векка было другое благоприятное условие, которое при известных обстоятельствах могло провести его, как и провело к тому же. Много мы имеем данных для того, чтобы приписывать Векку характер гибкий, уклончивый. Еще до своего перехода на сторону императора, Векк обнаружил свою уклончивость. Припомним, как в собрании епископов и в присутствии императора он колебался высказать свое мнение относительно латинян, как патриарх, чтобы заставить его говорить принужден был употребить против него угрозу отлучения от церкви, как Векк колебался при этом случае, во словам Пахимера «между страхом царя и угрозою отлучения и сознавал неловкость своего положения, и каких наконец смягчающих выражениях он вы- сказал свое мнение, что латиняне еретики²²⁷. По видимому много твердости обнаружил Векк, когда после измены православию сделавшись патриархом, принял на себя обязанность ходатайствовать пред императором за людей страждущих, вмешивался в дела и распоряжения императора, сделался очень настойчивым в своих к нему просьбах и через то навлек на себя гнев Михаила Палеолога. Но, как потом оказалось, Векк и в этом случае действовал по расчету. Он без сомнения думал, что огромные услуги, какие он своим переходом на сторону унии оказал императору, слишком достаточны для того, чтобы последний извинил ему многое. Векк надеялся, что ему все сойдет с рук, а он между тем своим поведением в отношение к императору приобретет себе большой вес и уважение при двор и в обществе. Но когда расчеты его оказались неверными, когда Михаил Палеолог, по своей крайне деспотической натуре не могущий терпеть вокруг себя людей свободно и настойчиво высказывающихся, удалял его, подверг его своей немилости; тогда Векк совершенно изменил свою тактику. Обязанный своим возвращением на патриаршую кафедру стесненному положению императора, в каком очутился последний с прибытием в 1278 году послов от папы Николая III, Векк после того сделался крайне осторожными. Боясь вторично подпасть гневу М. Палеолога, Векк начал во всем угождать императору. По замечанию Пахимера готов был в угодность ему сделать все; ибо совершенно изменился с тех пор, как познакомился с трудными обстоятельствами,»²²⁸ был свидетелем жестокостей Михаила и не восставал против них. Мало того, не считал излишним прибегать к всякой лести и угодничеству пред лицами близкими к императору²²⁹. Наконец, отрекшись на соборе при Андронике от всего, что так жарко защищал прежде, от общения с латинянами и от учения об исхождении Св. Духа и от Сына, Векк еще раз обнаружил в себе недостаток уступчивости, твердости в характере. Итак в общественном положении Векка и в его характер скрывались два условия, имевшие, без сомнения, влияние на переход его на сторону императора. Но всего важнее в этом случае была та степень понимания православия и латинства, на какой стоял Векк. Православие и латинство он ограничивал, как многие тогда ограничивали, несколькими отдельными пунктами унии.²³⁰ Обстоятельства заставили Векка поглубже вникнуть в то, почему в самом деле православные не имеют общения с латинянами. Прежде, скрываясь за другими он и думать также как и другие, не имея нужды критически отнестись к основаниям, на которых все, а вместе со всеми и он, поступают так, а не иначе. Заключение в тюрьму заставило его тщательно взвесить все то, что имел он за в против общения с римскою церковью. Против последней у него оказалось не много, а по тщательном обсуждении, даже один только догмат об исхождении Св. Духа. Остальные основания отчуждения от римской поркой, как ему без сомнения казалось, скрывалось в различии некоторых церковных обрядов, более же в чувстве воспитанной веками неприязни к латинянам; но эти основания, конечно, не могли устоять против его критики. В пользу же воссоединения с латинянами говорили ему, без сомнения, известные ему политические обстоятельства отечества и всегда сильное в человеке чувство самосохранения с благосклонностью императора в добавок. После всего этого довольно было какого-нибудь случая, который бы мог натолкнуть его на мысль, что и одно имеющееся у него препятствие к соединению с Римом может быть устранено, – достаточно, говорим, было одного такого случая для того, чтобы Векк с радостно ухватился за него, как человек уже сознавшей, что противная сторона не Бог знает как далека от православия. Тщательное знакомство с сочинения знаменитого, уважаемого всеми Блеммида, представленными Векку в тюрьме, было для него именно таким обстоятельством²³¹. Не удивительно после этого, что состояние души его, когда он прочел сочинение Блеммида «подобно было» по словам Пахимера «тому, в каком находятся беспомощные люди, когда во время гнетущей нужды неожиданно вообразят, что имеют все²³². Оно действительно должно было быть на столько успокоительно, на сколько предыдущее было шатко, мучительно. Теперь можно было и изменить православию и остаться в то же время правым перед своею совестью. По всей вероятности подобным же образом совершился переход на сторону унии и остальных ее приверженцев – архидиаконов Мелитиниота и Метохита и протоапостоллария Георгия кипрского²³³, хотя может быть Векку, как человеку с более честными правилами переход в унию стоила гораздо больших душевных мучений, чем например, Георгию кипрскому, для которого, как видно, не составляло большего труда менять убеждения, который два раза изменил их. Не видно также, чтобы и Мелитиниот с Метохитом сколько-нибудь колебались подобно Векку прежде, чем перешли на сторону унии.

Совершенное устранение себя греческим духовенством от участия в решении этого вопроса; безучастие к нему народных масс западных ми восточных в обозначенное время

После всех вышеизложенных событий лионской унии нужно было ожидать, что в следующие за тем временам вопрос о соединении церквей вообще уже не будет обращать на себя так много внимания, как прежде, что для него наступить время забвения, пренебрежения, намеренного от него удаления. Так действительно и было. – На востоке не только народ, но и иерархия совершенно им не занимались. Положительно известно, что в Греции от народа даже намеренно скрывали, как после увидим, сношения с латинянами, держали эти сношения в тайне. Раз только один государь (Иоанн Палеолог) позволить себе явно стать на стороне латинян, но во-первых это было в бытность его на западе, следовательно не в виду православного народа, во вторых этот государь, как видно из истории. вовсе не намерен был убеждать кого-нибудь последовать своему примру; перешедши в латинство лично он не принуждал к тому ни народ, ни иерархию, и дело это не произвело заметного движения в народе. Но, не говоря уже о народе, даже те, которых прямою обязанности было заниматься решением этого вопроса – православная иерархия равнодушно относилась к нему, совершение устраняла себя от него. Вот почему при обозрении этого периода времени нам не придется уже быть свидетелями, как прежде, переговоров или письменных сношений патриарха и епископов с латинянами. Прежних небольших соборов, и рассуждений на них епископов о причинах разделения и способах соединения церквей мы совсем не встретим. Всего только раз дело клонилось было к диспуту между папскими нунциями и православными епископами, но и тут все дело ограничилось только одним пространным рассуждением о том, что не нужно поднимать щекотливого вопроса. Замечательно, что даже патриарх ни разу не писал папе, ни однажды не приложил своего письма к письму императорскому, между тем как в прежнее время весьма часто, мы видели, вместе с императором писал к папе и патриархе. Даже императорскими послами, приносившими папе императорскими письма были в описываемое нами время не епископы или клирики, а люди светские, придворные или же латиняне. Один только раз послан был в Авиньон архимандрит, да и то одним императором тайно от всех, притом как после оказалось этот человек в душе был латинянин. И так нам приходится теперь иметь дело исключительно с дипломатическими сношениями одного византийского императора с латинским западом. – На западе этот вопрос как и всегда не занимал народных масс; он интересовал собою только нескольких лиц. Народ на запад смотрел на православный восток как на церковь, дошедшую за свою схизму до крайне бедственного положения; таково было там общее мнение (communis opinio)²³⁴; являлись там даже предсказания (Бригитты), что восточную империю до тех пор будут тревожить турки, пока не подчинится она церкви римской²³⁵. Но тем дело и ограничивалось. Петрарка упрекает весь запад в пренебрежении к восточной церкви и к тем отношениям, в каких эта последняя стоить к латинской²³⁶. И так вопрос о соединении церквей не занимал в рассматриваемый период масс западных. – Кого же он интересовал в это время на западе? Сначала он интересовал лиц предъявлявших права на византийский престол, родственников последнего латинского императора, стадо быть, занимал собою два царствующих дома Французский и неаполитанский. Папа относился в это время к этому вопросу, не как лицо действующее самостоятельно, не в своих собственных интересах, но более в интересах французских королей, как епископ, находящийся по местопребыванию своему – Авиньону под влиянием французского двора. Так было до половины XIV столетия. Затем, когда, в половине этого столетия, папы, поняв всю унизительность, своего положения, стали стремиться поднять авторитет своего престола, стали делать попытки (Урбан VI и Григорий XI) переселиться в Рим, в это время вопрос о соединения церквей сравнительно гораздо более интересовал пап; последние энергичнее взялись за него и самостоятельнее при этом действовали. Так было с половины XIV столетия до последней его четверти. Наконец, всего менее расположен был запад заниматься этим вопросом в последней четверти XIV столетия и в начале XV. Притязания на константинопольский престол утратил для всех веяное значение; для папства наступило время самое несчастное; перенесение папского престола из Авиньона в Рим кончилось расколом; явилось двое пап и между ними завязалась ожесточенная борьба. В это время вопросом о соединении церквей на западе не занимался никто.

На востоке, как и на западе, вопрос о соединении церквей занимал в описываемое время только один двор визант. императоров. Какая же именно судьба была этого вопроса на востоке? Когда усиливались и когда ослабевали сношения с западом? Уже из того, какое значение в разный времена имел этот вопрос на запад, кого и когда он особенно занимал можно отчасти видеть ход сношений востока с западом по вопросу о соединении церквей в рассматриваемое время, так как эти сношения обусловливались столько же обстоятельствами запада, сколько и обстоятельствами востока. На востоке, как известно, императоры всегда смотрели на этот вопрос со стороны положения империи. Смотря по тому, каково было ее состояние, императоры так или иначе относились и к вопросу; холодно – если дела шли у них хорошо, горячо – если империя находилась в критическом положении. Сначала в первую половину XIV столетия Византийская империи, хотя тревожима была турками, но еще не слишком бедствовала; по крайней мере еще целы были все европейские ее провинции; турки, громя азиатские ее владения, поселившись в Нике, не ступили еще на европейский берег. Потому и вопрос о соединении церквей в первые 50 лет XIV столетия еще не слишком занимаете императоров восточных: они сносятся с папою и королями французскими и неаполитанскими как бы не хотя, как бы вовлеченные в это дело самим западом; вовсе не высказывают решительного намерения подчиниться римской церкви; напротив выставляют на вид трудности, сопряженные с этим делом. С половины XIV в. со вступлением на престол Иоанна Палеолога турки проникают в Европу: положение империи делается весьма опасно. С тем вместе вопрос о соединении церквей делается для византийского двора весьма важным; императоры уже сами начинают сношения с западом; соглашаются на все; дело теперь представляется им уже очень удобоисполнимым. При начавшемся в эго время на самом папском престоле движение в пользу восстановления папского авторитета дело идет довольно быстро принимаются с той и другой стороны детальные меры к окончательному решению данного вопроса. Наконец, в последнюю четверть XIV столетия и в начале XV, после указанных выше неудавшихся попыток во время великого раскола в латинской церкви, византийской императоры, не видя уже на запад ни малейшей для себя поддержки, принужденные заключить мир с турецкими султанами и даже признать себя их данниками, потеряли всякую энергию, на время примирились с своим положением; а там вскоре их положение улучшилось, когда туркам нанесено было внезапное и страшное поражение от таких же, как они кочевых народов, предводимых Тамерланом. Вопрос о соединении церквей, таким образом, совершенно оставлен был в это время и востоком и западом; одним – с отчаяния и от неожиданно принесенного ему провидением успокоением; а другим – отвлечению иными более важными и ближе касающимися запада вопросами. Такими образом, в рассматриваемый нами период от лионской унии до Флорентийского собора самые оживленные сношения между византийским двором и папским мы встречаем в средний периода; в конце его мы вовсе не находим никаких сношений; в начале отношения между ними принимают характер уклончивый, вялый, колеблющийся.

В начале этого периода, нам приходится, как мы сказали, иметь дело с дипломатическими сношениями императоров византийских с королями французскими и неаполитанскими и папами, находившимися в распоряжении первых. Много обстоятельств сложилось для того, чтобы Французский королевский дом и родственный ему неаполитанский втянулись в вопрос, о котором у нас идет речь. Во-первых, притязания на константинопольский престол от последнего латинского императора Балдуина II, чрез сына его Филиппа, женатого на дочери Карла Валуа, сицилийского короля, и чрез дочь его Екатерину Куртенайскую, вышедшую замуж за графа Карла Валуа, перешли в царствовавший тогда во Франции и Неаполе дом Валуа. Притязания эти заставляли не раз членов этого дома обращать своя взоры на Константинополь. Bo-вторых, в это время стали уже обращать на себя довольно много внимания в Европе турки; между тем всегда, а в это время в особенности, инициатива крестовых предприятий (никогда впрочем, в рассматриваемое время не осуществлявшихся) принадлежала Франции; здесь еще не по временам не пробуждались рыцарские стремления, хотя религиозного одушевления уже не было. Таким образом византийская империя, угрожаемая турками, невольно обращала на себя внимание во Франции. Наконец, во Францию же перенесено было средоточие духовной власти запада – папский престол. Общие интересы сближали, таким образом, Францию, Неаполь и Грецию: претензии на престола, война с мусульманами, желание подчинить греческую церковь французскому папе.

Сначала во Франции смотрели на этот вопрос исключительно с точки зрения претензий на константинопольский престол и со стороны, доказанной лионскою униею, невозможности воссоединения востока и запада в одно религиозное общество. С самого начала XIV столетия французский королевский двор заявить свои претензии на константинопольский престол и во Франции началось небольшое движение политически-религиозное. Инициатива этого движения принадлежала брату короля французского (Филиппа Красивого) графу Карлу Валуа, претенденту (по жене) на византийскую корону; затем – оно сообщилось папе, который при всем своем упадке и при всей своей несамостоятельности с переселением 1303 г. в Авиньон мог еще в это время, т. е. на первых порах после лионской унии чувствовать себя более иди мене озлобленным против восточной церкви, ускользнувшей от папского престола к большой досаде этого последнего и потому действовать более или менее самостоятельно , хотя, быть может, желание угодить королевскому дому было в нем преобладающими при этом побуждением. В 1304 году граф Карл Валуа послал сказать папе Бенедикту XI (1303–1305), что он вооружается для возвращения Константинопольской империи, как собственности его супруги, и потому просить папу 1) переменить обеты крестоносцев, намеревавшихся отправиться в Палестину, чтобы эти войска могли отправиться с ним против схизматиков (т. е. православных), 2) предоставить для издержек на эту войну вклады и разного рода пожертвования, назначавшиеся первоначально для палестинского крестового ополчения, и наконец, 3) проповедать всеобщий крестовый поход уже прямо для завоевания восточной империи. Папы давно уже охладели к освобождению св. земли из под иноверного ига; давно уже они злоупотребляли религиозным одушевлением запада, пользовалась им для возбуждения войн между христианами, для поражения личных своих врагов, в особенности немецких императоров. Поэтому (не говоря уже о побуждении, скрывавшемся в чувстве досады на православную церковь) папе Венедикту ничего не стоило согласиться с желанием Карла и действительно в письмах (27 мая 1304 т.) он высказал Карлу, с своей стороны, полное согласие на все его просьбы, исключая провозглашение всеобщего крестового похода, приводя в оправдание своего отказа войну, которую вела тогда Франция с Фламандцами²³⁷. В доказательство своей готовности помогать и сочувствовать Карлу в его предприятии, папа тогда же (20 июня) писал послание к прелатам Франции, просил их всеми силами содействовать предприятию Карла; «если вы знаете», писал им папа, «какое презрение питают к нам греки, знаете их ненависть к нам и заблуждения в вере; то не имеете нужды в постороннем для себя убеждении для того, чтобы с жаром приняться за это дело²³⁸. Но не так-то легко было составить тогда крестовое ополчение; тогда, правда, очень охотно давали обеты; нашивали на себя кресты а между тем преспокойно оставались на своих местах и умирали не видев Палестины²³⁹. Если такова была участь крестовых походов, которые провозглашаемы были для освобождения Гроба Господня; то тем более уже такой исход должно было иметь предприятие Карла. Правда, через два года, при другом папе Клименте V (1305–1316) еще раз поднят был вопрос о завоевании Константинополя и даже энергичнее, чем прежде взялся за это дело новый папа. Вероятно более в угоду Карлу Климент V сильно старался утвердить его в мысли завоевать Константинополь²⁴⁰, написал в этом духе несколько писем к Карлу, приказал проповедать крестовый поход для завоевания Константинопольской империи, обещая тем, которые примут участие в этом походе, отпущение грехов²⁴¹, наконец, буллою (31 июня 1307 г.) объявил Андроника Палеолога, как «защитника греческой схизмы, т. е. православия, отлученным от церкви. угрожая тем же всякому, кто окажет ему какую-либо помощь. Но в это время и не таким сильным движениям суждено было разрешаться ничем: массы не увлекалась уже боле религиозным энтузиазмом. Это небольшое движение, происшедшее при дворах королевско-Французском в папском, не вызвало ничего со стороны двора византийского, потому-ли, что в Константинополе нисколько не опасались этого движения, имея в виду воспользоваться при случае против крестоносцев армией других своих врагов – турок, или потому, что императором в это время был человек, заявивший себя непримиримым врагом латинян, которому затеять религиозно-политические сношения с латинским западом значило изменять самому себе. Как бы то пи было, только сношения между Византией и Францией, которые бы относились к этому времени, мы не находим. – Спустя лет 20 после описанных событий началось на западе новое движение, возбужденное уже не владетельными лицами, а одним из последних апостолов крестовых войн, – движение, хотя также оставшееся без последствий, но на сей раз увлекшее и византийский двор. Теперь начали брать верх другие уже соображения; претензии на константинопольский престол начали уступать стремлению противодействовать успехам мусульман и религиозно-политический союз с православными греками занял место войны с ними. В пылком уме венецианца Сануто составился план нового крестового похода для освобождения св. земли. План его был плодом тщательного серьезного изучения прежних неудачных опытов войны с неверными. Сануто написал даже две книги, в которых изложил свой проект нового крестового похода. Он успешно возбуждал к осуществлена своего проекта папу и западных государей и везде принимаем был отлично. Между тем в широкий его план, как главнейшее средство к его осуществления, входила уния церкви римской с церковь православною греческою. Сануто знал, что во Франции и вообще на западе не расположены к мирной унии с греками; между тем он был убежден, что весь успех крестового похода зависит именно от восстановления религиозного мира между востоком и западом. Во Франции думали, что если начинать крестовый поход, то начинать его с завоевания восточной империи. Сануто думал совершенно иначе; он спорил с людьми, высказывавшими подобный мысли, преимущественно с французскими графами, лицами, принадлежавшими в королевским домам Франции и Неаполя, происходившими из одной общей Фамилии Валуа, наконец со многими кардиналами. Он убеждал своих противников, что завоеванием константинопольской империи они решительно ничего не достигнут, только разрушат, но ни коим образом не сохранят ее для себя, только окажут своими завоеваниями услугу туркам. Оно представлял людям с ним не соглашавшимся, что и сохранив даже в своих руках несколько провинций греческих они не в состоянии будут располагать народонаселением этих провинций, сердцами народа для подчинения его римской церкви и латинскому государству, как показали опыты во многих землях²⁴², что нужно постепенно сделать членами римской церкви, привлечь на свою сторону сперва императора, патриарха, лиц приближенных к императору, и тогда уже сами собою подчинится римской церкви народ и даже приобретены будут для апостольского престола руссы, сербы, грузины и те, которые находятся под владычеством Франков, татар и султана египетского; впрочем, уступал Сануто, претенденты на византийскую корону должны быть чем-нибудь вознаграждены²⁴³. Как видно, наконец, французский, неаполитанский и папский дворы более или менее поддались на время убеждениям Сануто; по крайней мер сам Сануто уверяет нас в том. Итак Сануто в 1324 г. обратился наконец к Андронику (старшему сыну М. Палеолога) с предложением своих услуг в пользу примирения церквей и с уведомлением, что, находясь довольно долго при дворах Французском и папском, он очень много говорил с влиятельными лицами при обоих дворах на счет безопасности и чести византийской империи и будто бы нашел тех и других расположенными разделять его мысли²⁴⁴.

Получив от Андроника вежливое, состоящее из общих фраз, письмо, Сануто еще раз писал в 1326 г. в Константинополь, сильно убеждая Андроника признать над собою власть римской церкви²⁴⁵. Папа с своей стороны решился также послать в том же 1326 г. нунция к Андронику, но приказал своему послу прежде отправления в Константинополь явиться во двору неаполитанскому и переговорить с королем и братом его принцем Тарентским, к которому вместе с дочерью Екатерины Куртенайской и Карла перешли притязания на константинопольский престол. Нунций должен был узнать намерения того и другого и мнения их относительно религиозно-политического союза с православным востоком и обо всем подробно отписать в Авиньон²⁴⁶. Вероятно то, что узнал папский посол от короля неаполитанского и его брата, было неблагоприятно для замыслов Сануто; по крайней мере не видно, чтобы нунций был в Константинополе. Впрочем и весь вообще проект Сануто по словам Мишо²⁴⁷ «современники только хвалили, но осуществлять никогда не думали²⁴⁸.

Доселе, как мы видели, на движения, начинавшиеся на западе, константинопольский двор сначала вовсе не отвечал, а потом, хотя и отвечал, но только по необходимости, из вежливости. Со вступлением на престол нового императора Андроника III младшего (1328–1341), более, чем его предшественник, деятельного, желавшего заняться устройством империи, несвязанного, подобно своему предшественнику – деду, отношениями к лионской унии, притом сильнее, чем Андроник II, тревожимого турками, – при византийском дворе пробуждается уже на самом дел мысль снова войти в сношения западом, просить помощи бедствующей империи; хотя эта мысль высказывается еще довольно осторожно. В тоже самое время и запад, устрашаемый возраставшими успехами турок²⁴⁹, более чем прежде расположен был соглашаться с мнением Сануто, что нужно поддержать константинопольскую империи. По крайней мер венециане, видя, что завоевания турок простираются и на их владения, начали хлопотать на западе о поддержании Восточной империи и о союзе с нею против турок; они, как увидим ниже, являлись и посредниками в сношениях византийского императора с латинским западом. Итак, и восток и запад, вследствие всех вышеуказанных обстоятельств, обнаружили некоторое стремление в взаимному сближению. Сношения в это время имеют следующий вид. Из Константинополя идут на запад латиняне с устными известиями касательно того, что византийская империя бедствует и восточный император не прочь от унии с латинянами, но без императорских писем. Запад пользуется доходящими до него известиями с востока, папа пишет письма к императору, пишет и к королю неаполитанскому, и таким образом завязывается довольно обширная переписка – Около 1333 г. были в Константинополе мимоходом два папских миссионера из доминиканцев: Франциск Камерино и Ричард. По прибыли из Константинополя в Авиньон, они представили папе и кардиналам, что император Андроник желает подчиниться римской церкви, что он высказал им это желание и что неминуемая опасность угрожает восточной империи со стороны турок, если соединение церквей не состоится и не будет оказана помощь Константинополю. Сделав этих миссионеров епископами и отправляя их опять на восток (одного в Босфор киммерийский, а другого в Херсонес таврический), папа снабдив их письмами к императору Андронику и к патриарху, спрашивая последних, в этих письмах, желают ли они бросить свои заблуждений, в которые вовлек их, по его словам, дьявол, и обещая им сильную помощь, если они согласны²⁵⁰. Когда эти два епископа прибыли, в 1334 г., в Константинополь²⁵¹, тогда открылось вполне, в каком положении находился тогда на востоке вопрос о соединении церквей; тогда прямо обнаружилось нежелание иерарха православной поднимать старое, всем надоевшее и опасное дело. Правда, сначала многие из народа, по словам Григоры, из ревности к православию, требовала было, чтобы сам патриарх вступил в состязание с латинянами; но ученый Григора в частном совещании успел убедить всех епископов, которые без сомнения и сами расположены были думать подобно ему²⁵², – успел убедить в том, что не следует вступать в состязание и споры с прибывшими из Италии. Много доводов в пользу своей мысли приводил Григора. «Дело решенное, говорил он, между прочим, ни мы никогда не согласимся с их мнениями, ни они с нашими, хотя бы утверждали это все камни и все деревья». Доказывая, что нельзя в догматических рассуждениях прибегать к силлогизмам и научным доказательствам, так как учение о Божественных предметах не подходит под наши теории, недоступно для нашего разумения, Григора прибавляет: «может быть и Св. Отцы отвечали бы полным молчанием на нелепые споры неизвестных лиц, если бы только не были поставлены в крайнюю необходимость опровергать их, видя, что народ легко может увлечься то тою, то другою появляющеюся ересью, будучи еще недостаточно тверд в вере. Но теперь, когда народ там тверд и крепок в вере что скорее железо изменится в своих свойствах, чем он допустит незначительное отступление от отеческих догматов, какая нужда в прениях, не имеющих привести никакой пользы?... Еще пусть бы уже латиняне впервые нас беспокоили своими предложениями; тогда, может быть, мы и сами охотно вступили бы в состязание с Божьею помощью. Но, так как все это уже наследовано, как должно, определено и давностью времени вполне утверждено и так как они, приходя в нам много раз, столько же раз были и отвергаемы; то по какому праву мы будем теперь поднимать то, что прекрасно изложено издревле и трудиться попусту над повторением одного и того же»²⁵³. С доводами Григоры, по его словам, должны были согласиться «все епископы, образованные и необразованные», и с папскими нунциями положено было не иметь никакого дела. – Чрез два года после путешествия в Константинополь этих двух латинских епископов, именно в 1336 г., снова является к папе Венедикту XII один из латинян, бывших в Константинополе, знатный венецианец Стефан Дандоло и опять сообщает папе о желании восточного императора и будто бы всех греков соединяться с римскою церковью; он передает Венедикту свой разговор с Андроником и знатнейшими из придворных; из рассказа Дандоло папа узнает, что греки желают придти в общение с римскою церковью, готовы, если в чем заблуждаются и будут уличены, оставить своя заблуждения, охотно войдут с Авиньоном в переговоры .относительно этого дела, именно пошлют своих апокрисариев в Неаполь, если туда же отправить своих нунциев папа. И вот снова, в следующем 1337 г., пишет Венедикт XII Андронику, выставляет ему на вид духовные и материальные выгоды воссоединения православных с римскою церковью и просить прислать скорее уполномоченных хлопотать по этому делу; пишет и к императрице, супруге Андроника Анне Савойской, убеждал ее, как урожденную латинянку, деятельно трудиться в пользу подчинения греческой церкви римской; наконец пишет к Роберту, королю неаполитанскому, заинтересованному в судьбах Константинополя, прося его содействовать делу примирения церквей²⁵⁴. Папские послания имели силу как при дворе византийском, так и венецианском. В 1339 г. от Андроника III пришел в Авиньон, известный в последствии по спорам с Паламою, архимандрит Варлаам вместе с виновником этих переговоров венецианцем Дандоло. Пришли они не прямо из Константинополя; но сначала, как положено было прежде были в Неаполе и Париж и запаслись рекомендательными от обоих королей письмами к папе²⁵⁵. Но замечательно, послы, кроме этих рекомендательных писем, не принесли с собою ничего ни от императора, ни от патриарха; они не представили папе никаких документов. которые бы уполномочивали их вести переговоры²⁵⁶. Уже одно это обстоятельство должно было показать латинянам, с какою осторожностью намерен действовать при этом византийский двор. Но истинное положение дел вполне открылось при самых переговорах. В данных по требованию папы записках и на словах Варлаам против воли раскрыл всю невозможность воссоединения церквей. Он не скрывает, что дело, теперь затеянное, есть дело одного императора, что император не смеет объявить о том ни высшим классам, ни народу, что все питают к латинянам страшную ненависть; отсюда он выводить, что латинянам нужно как-нибудь зарекомендовать себя в глазах греков, что самое лучшее средство привлечь к себе благорасположение последних – это послать состоящее из войска подкрепление на помощь бедствующей империи. ."Знайте, говорил Варлаам, что не народ греческий послал меня к вам, но один император и притом втайне, так что, если не пошлют ему помощи, он не дерзнет даже объявить, что желает мира с вами²⁵⁷. Император не смеет объявить своего намерения соединиться с вами, потому что многие из знатных лиц и из народа, опасаясь, чтобы он не вздумал действовать так, как действовал М. Палеолог, будут искать случая умертвить его²⁵⁸... Знайте еще и то, что не столько разность догматов и обрядов делает нас чуждыми грекам, сколько ненависть, которую получили к нам по причине жестоких зол, которые вы им причинили и доселе еще ежедневно причиняете, и соединение не может совершиться, если не уничтожится эта ненависть чрез какое-нибудь великое благодеяние, с вашей стороны им оказанное, без чего вас не захотят даже слушать²⁵⁹.» После того, как латиняне, прислав помощь грекам, расположат к себе, таким образом, последних, они могут уже, по мнению Варлаама, приступить и к решению вековых распрей между востоком и западом. Но опять Варлаам не скрывает, что в этом случае не помогут ни насилие, ни соглашение при папском дворе нескольких образованных людей. По его мнению о первом и говорить нечего; что касается до последнего, то конечно выборные из православных очень легко согласятся с папскими депутатами (concordabuntur vobiscum statim facillime), но из этого не будет следовать, что дело кончено. Когда наши послы, говорить Варлаам, возвратятся на восток, они не в состоявши будут заставить народ думать так, как они между собой согласились; найдутся люди, которые по зависти, по тщеславию или, может быть, убежденные, что поступают хорошо, скажут народу: братья остерегайтесь, чтобы вас не обольстили; эти люди (послы) или подкуплены подарками или поддались суетности; потому так и проповедуют; не изменяйте ничего из того, что содержите. Таким образом, более понимающие дело и соглашавшиеся с вами не смогут ничего сделать а только подвергнуть себя опасности (nihil facere poterunt, sed magis erunt in periculo a turba pereundi)²⁶⁰. Для убеждения народа единственным средством может служить, по мнению Варлаама, вселенский собор, всегда пользующейся в глазах народа большим авторитетом²⁶¹. Итак вот главные положения, которые развивал пред Венедиктом XII и кардиналами Варлаам: император один хочет унии; народ питает ненависть к латинянам; насилием ничего не сделаешь; если несколько лиц заключат мир с папою, то они будут заподозрены народом и также ничего не сделают; единственное средство для воссоединения церквей – со стороны латинян помощь империи и с обеих сторон в тоже самое время вселенский собор – авторитет для православного народа. На просьбу о помощи против турок, папа и кардиналы отвечали Варлааму, что греки сперва должны соединиться с римскою церковью и потом уже ждать с запада себе вспоможения; иначе может случиться, как ото и бывало прежде, что получив от римской церкви помощь, они потом не захотели уже обращать на нее ни малейшего внимания²⁶². Что касается до вселенского собора, то папа и кардиналы, по обыкновению, представляли дело давным-давно уже решенным, учение об исхождении Св. Духа давным-давно выясненным и признанным будто бы на многих вселенских соборах (Ефесском, Толедском, Лионском и др.); новый вселенский собор они представляли по этому излишним и кроме того неудобным по причине военного времени; наконец в созвании нового вселенского собора видели такое действие, которое будет бросать тень сомнения (in dubium revocare) на постановления прежних соборов. Только единственно из снисхождения к грекам, для наставления их в истинах веры, папа и кардиналы соглашались, чтобы от всех патриархов явились на запад депутаты и вошли в сношения с папскими уполномоченными с целью не дискутировать с последними, но научиться от них правой вере²⁶³. Вопреки папе и кардиналам Варлаам старался напротив доказать, что помощь против турок будет помощью не грекам, а всему христианству и следовательно не должна быть откладываема; высказывал и другие соображения в пользу войны с турками, основанные на тогдашних политических обстоятельствах востока и запада. Защищал затем мысль о необходимости вселенского собора, доказывая, что испытания в делах веры никаким образом не повредит истине, что новый вселенский собор вовсе не предосудителен, что в настоящее время невозможно прислать на запад депутатов от всех вселенских патриархов по многим причинам, что, впрочем, если бы они и были посланы, никогда не получили бы полномочия делать все, что найдут по своему разумению необходимыми, а между тем церковь константинопольская не может начать дела без восточных патриархов; притом, повторял Варлаам, император не может сделать гласным переговоров с латинянами. В заключение Варлаам предлагал было даже проект послание к греческой церкви от лица папы, – послания, которое, по мнению его автора, если не всех, то многих примирит с римскою церковью. Но это послание, которое отличалось вовсе несвойственною латинству умеренностью, по которому допускалось, чтобы православная церковь и по соединении с римской оставалась совершенно в том виде, в каком была до того времени, даже в отношении к догмату об исхождении Св. Духа, не было принято папою и кардиналами. Таким образом ни на то, ни на другое предложение греков папский двор не хотел согласиться; не хотел хлопотать прежде воссоединения с греческою церковно о присылке на восток вспомогательных войск: не соглашался также и на вселенский собор; папа с кардиналами, как видно, хорошо понимал. что император хочет только в приготовлениях к вселенскому собору выиграть время, и, не сделав ничего, воспользоваться помощью запада. Впрочем о всем происходившем в Авиньоне Бенедикт XII сообщил куда следует, т. е. к королям французскому и неаполитанскому²⁶⁴, снабдив Варлаама, когда он отправлялся в обратный путь, письмами к обоим королям. Разумеется такое неудовлетворительные результаты авиньонских совещаний не могли произвести какого-нибудь движения при Французском и неаполитанском дворах и дело осталось в прежнем виде.

Тот же порядок вещей продолжался и в царствование Иоанна Кантакузена (1341–1355), следовавшее за царствованием Андроника младшего; также продолжались сношения с западом и Кантакузен поступал также осторожно, как и Андроник III, несмотря на усилившиеся в его время бедствия империи внутренние и внешние. Он даже еще менее возлагал надежды на помощь запада и на связанный с нею вопрос о соединена церквей, чем Андроник. Во время междоусобных войн с партией, оспаривавшею у него права на опекунство над девятилетним сыном Андроника Иоанном Палеологом, – войне, кончившихся для Кантакузена вступлением на престол, он решался лучше соединиться с турецким Султаном Орканом, выдав даже за него свою дочь; но не обратился за помощью к папе. Правда, когда наконец в 1347 г. междоусобная война кончилась, когда прежние союзники турки могли возбудить тем сильнейшее опасение, чем в ближайшие к грекам стали отношения; тогда Кантакузен решился искать себе опоры на западе; но и при этом не слишком-то увлекался мыслю о соединении церквей. С целю изгладить из ума папы и западных христиан неблагоприятные слухи. распространившиеся на счет связи его с турками, расположить в свою пользу сердца западных христиан и таким образом, если удастся, найти себе помощь на западе, Кантакузен отправил в 1348 г. троих светских послов к папе Клименту VI (1342– 1352). Он старался дать понять папе, что к связи с турками побудили его обстоятельства, но отнюдь не религиозные какие-нибудь расположения. Император желал также, чтобы папа назначил его главою предприятия, приготовлявшегося тогда на западе против мусульман²⁶⁵, объявляя, что он много поможет пред- приятию, доставить армии свободный проход в Азию и сам отправится со своими войсками туда же²⁶⁶. Климент VI очень хорошо приняв императорских послов, в 1350 г. отправил в Константинополь двух епископов с двумя письмами – к самому Кантакузену и к военному начальнику Константинополя Ассаву с обыкновенными предложениями оставить схизму. Кантакузен обошелся с папскими послами, как человек сердечно желающий что-нибудь сделать для примирения с римскою церковью, но решительно лишенный всякой к тому возможности, сознающий, что дело это выше его сил и потому ни в каком случае не принимающий на себя такой, превышающей силы одного человека, задачи, наконец возлагающий все надежды в этом случае на вселенский собор. В сущности Кантакузен выставил дело в том же виде, как и Варлаам, только в менее резких чертах. «Что касается до соединения церквей, говорил Кантакузен, то я не могу довольно выразить на сколько я его желаю... Однако дело такой важности требует большой осторожности, потому что касается не временных благ, но вечных и чистоты веры. Нельзя полагаться на одного себя, как будто возможно одному достигнуть столь высокого знания... Противный образ действия не удался императору Михаилу, первому из Палеологов и только умножил разделения». Кантакузен старался в тоже время внушить папским послам уважение в убеждениям; представлял им, что убеждение в чем-либо во-первых не так-то легко уничтожить, во-вторых люди, не скоро поддающееся убеждениям других, суть люди, на которых можно положиться, которые и по перемене убеждений будут также верны новым, как крепко держались старых. Итак заключал свою речь император: «я полагаю, что должно составить вселенский собор из епископов восточных и западных и, если это случится, то Бог не позволит нам отклониться от истины... Мы соединимся где-либо в приморском месте, на середине пути, куда придет он с епископами западными, а я с патриархами восточными и подчиненными им епископами». Удовольствовавшись этим ответом и получив от императора подарки нунции возвратилась на запад. Климент вскоре после этого послал сказать императору, что его предложение держать собор ему – папе очень нравится, но что он наперед должен собрать западных епископов для того, чтобы согласиться на счет времени и места. Не много времена спустя Климента снова писал императору, прося Кантакузена не приписывать его небрежению отсрочение собора. «Я ничего более не желаю, прибавлял папа, как только церковной унии, но итальянские принцы и главнейшие из владетелей нашего участка ведут теперь войну и готовы напасть один на другого с многочисленною армиею, а моя обязанность, как общего отца, заботиться о мире между ними; когда все эти обстоятельства прекратятся, я ничего уже не буду иметь на сердце кроме того, что относится к собору и церковному миру». В ответа на это письмо император послал в Авиньон одного латинянина (Иоанна из Доминиканцев); благодарил папу за его добрые намерения и просил его продолжать начатое²⁶⁷. Смерть Климента VI (1352) не остановила сношений византийского двора с авиньонским; они продолжались и при следующем папе, Иннокентие VI (1352–1362). Кантакузен, узнав о вступлении на престол Иннокентия VI, послал к, нему опять доминиканца, по имени также Иоанна (может быть тоже лицо, которое посылал и к предыдущему папе) с письмом, в котором выражал свое желание церковной унии. Иннокентий VI со своей стороны отвечал ему также письмом, в котором обещал ему всякую помощь духовную и материальную, если только он исполнит задуманное²⁶⁸. Главным же образом нужда была в последнего рода помощи, потому что кроме турок империю снова начали тревожить внутренние смуты: Кантакузен снова поссорился с своим зятем и настоящим государем, бывшим под его опекой, Иоанном Палеологом и снова началась междоусобная война. Переписка Кантакузена с Иннокентием VI была последним его делом; вскоре, в 1355 году, Кантакузен должен был оставить престол.

Время усиленных сношений между дворами папским и византийским наступило только теперь, со вступлением на престол Иоанна Палеолога (1355–1391). Когда Кантакузен, в 1355 г., променял императорский престол на монашество, тогда дело, казалось, пошло очень успешно; по крайней мер одна сторона совершенно перестала задерживать ход дела, перестала представлять какие бы то ни было возражения и затруднения к его выполнению; Иоанн Палеолог, забыв осторожность своих предшественников, вдруг, без всяких возражений, согласился решительно на все, чего требовал папа. Но, если дело по-видимому быстро пошло вперед, то это только на бумаге и в отношениях только между папою и императором. Сам Иоанн Палеолог не скрывал от папы, что народ греческий, от долговременной привычки, закоренел, как он выряжался, в православии, и что ему, может быть, не удастся привести свой план в исполнение мирным образом. Поставленный в невыгодное положение при своем вступлении на престол, имея себе соперника в лице сына Иоанна Кантакузена Матвея (который объявил себя также императором), более, чем все его предшественники, угрожаемый турками, которые вторглись теперь уже в европейские области империи, завоевали многие города Фракии, не обладав, кроме того, твердостью характера и дарованиями, – Иоанн почувствовал себя в отчаянном положены и, как свойственно человеку в таком состоянии духа, остановился на самых несбыточных, мечтательных, безумных планах. Ему казалось, что одно подчинение папе спасет империю и вот, забыв предшествующие опыты, он начинает действовать легкомысленно, очертя голову. Тотчас же, по вступления своем на престол, в 1355 г., этот государь заключает с папою Иннокентием VI акт подчинения римской церкви со своей стороны и обязательства помогать империи с его стороны. По соглашению с папским интернунцием, Павлом архиеп. смирнским, император написал официальную грамоту и отправил этот важный документ к папе, с вышеозначенным латинским епископом и одном из своих вельмож, Николаем Сигерос. В самых решительных выражениях говорилось в этой грамоте о подчинении императора папе и об обязательстве с его стороны подчинить всю православную церковь римскому престолу, о помощи, какую должен прислать папа под залог его сына Мануила и самой империи греческой, о том, что папа делается по этой грамоте полным господином и наследника империи Андроника и самой империи, как скоро император не исполнить своего слова “Отселе», писал император в этой гранате, «я пребуду верным, покорным, почтительным и преданным блаженнейшему отцу и господину нашему Иннокентию VI, святой римской и вселенской церкви верховному первосвященнику и его приемникам. Употреблю все возможные средства к тому, чтобы все народы нашей империи также сделались верными, послушными, почтительными и преданными тому же нашему отцу и верховному первосвященству и его преемникам. Но, такт как время ожесточило сердца народа, так как его с трудом можно отвлечь от того, с чем он сроднился, и поставить его на новый путь можно не иначе, как действиями мудрыми и умеренными, то я решился употребить следующая средства. Но прежде изложения этих последних император предлагает папе условия, на которых должно состояться подчинение греческой церкви римскому престолу. Предлагая Иннокентию в заложники своего сына Мануила, Иоанн требовал, чтобы папа представил ему 15 транспортных судов, 5 галер, 500 конницы и 1000 человек пехоты на шесть месяцев для войны с турками. Эти шесть месяцев назначал император вместе с тем сроком для приведения всего греческого народа в подчинение папе следующими практическими мерами. «В продолжение этого времени, писал он в своей грамоте, легат господина нашего папы предоставит бенефиции, церковные должности способным лицам из греков, тем. которые добровольно согласятся принять унию и подчиниться римской церкви; он устроит все дело так, как покажется лучше ему и нам. Если же греки, и после 6-ти месяцев (по прибытия флота), не захотят добровольно подчиниться св. церкви, чему впрочем мы не верим, в таком случай мы постараемся, с совета и представления легата господина нашего папы, сделать так, что они сделаются послушными церкви. Мы даем легату под квартиру большой дворец (palatium magnum), который и останется навсегда за папою и его легатами. Мы дарим также ему прекрасную церковь (pulchram et venerabilem Ecclesiam), где он и его преемники могут совершать Божественную службу. Я сделаю наставником при моем сыне Андронике латинянина для того, чтобы обучать его согласно советам и воле легата, литератур и языку латинян. Я дам три больших дома для помещения латинских школ; я постараюсь также, чтобы туда ходили дети вельмож и знатнейших греков. Если я не исполню из вышесказанного всего или чего-нибудь одного, в таком случае отныне и на будущее время своим императорским словом утверждаю, что я не достоин империи, сам себя лишаю на нее права, передаю, отдаю, уступаю правя и власть императорскую вышепоименованному моему сыну; передаю всю мою отеческую власть, какую я над ним имею, верховному первосвященнику; отдаю, уступаю, передаю империю верховному первосвященнику; он можете взять у нас империю для вышеозначенного нашего сына как для истинного и законного императора, можете избрать этому сыну жену, воспитателей, надзирателей до законного его совершеннолетия; наконец он можете управлять и располагать империю, как империей по праву ему принадлежащею. Наконец, если я исполню свои обещания, в таком случай я претендую на звание первого капитана и знаменосца. матери церкви и главнокомандующего над христианским воинством, которое придете из за моря²⁶⁹. – Однако этот безумный договор не принес Иоанну Палеологу никакой выгоды. Правда, в следствие такого решительного шага со стороны греческого императора началась у папы деятельная переписка прежде всего с сыном Иоанном Палеологом, потом с королем кипрским, с Родосскими рыцарями, с венецианцами и генуезцами; но все это движение решительно ни чем не сопровождалось серьезным; Иоанну Палеологу не принесло оно никакой пользы. В своем письме к императору Иннокентий распространялся в выражениях радости по случаю осуществления надежды на воссоединения церквей и в похвалах Иоанну²⁷⁰. От Родосских рыцарей папа требовал, чтобы они, вместо погружения в роскошь и разврат, перенесли лучше сообразно с своим назначением свое местопребывание в турецкие пределы и занялись войною с неверными. Так же напрасно обращался папа и к занятым единственно своими собственными интересами и раздорами между собою венецианцам и генуэзцам, равно как и королю кипрскому, который сам нуждался в помощи запада; папские воззвания ко всем этим государствам о помощи для византийского императора остались совершенно безуспешны. Между тем сношения византийского двора с папским продолжались. В ответь на папское письмо 1356 г. император в 1357 г. письменно также уверял папу в своей верности данному слову, изъявлял готовность послать к нему сына своего Мануила (не смотря на уверения легата, что этого пока не требуется от него), даже обещал, если Богу будет угодно, явиться лично к папе для засвидетельствования пред ним своей покорности, уверял папу, что патриарха врага унии он низложит и на его место поставит другого, расположенного к римской церкви. «Но» прибавлял император, «что касается до настоящего времени, я немоту сделать, чтобы все мои подданные повиновались римской церкви, потому что не все верны и покорны мне самому; напротив многие ищут случая поднять мятеж против меня самого; впрочем, если вы пошлете мне ту помощь, какой я прошу у вас, в таком случае я исполню все»²⁷¹. В 1359 г. Иннокентий пытался было удовлетворить требованиям Иоанна Палеолога, пробудить участие на западе к судьбе Константинополя. Буллою 11 мая 1359 г., адресованною к Петру Томасу (бывшему прежде несколько раз посредником в сношениях визант. императора с папою) общему легату Кипра и ближайших провинций, и латинскому патриарху Константинополя, к остальным архиереям Романии, Кипра, Крита, Смирны и их викариям, Иннокентий повелевал латинским епископам поименованных стран проповедовать крестовый поход против Турок²⁷². Но и эта мера имела также мало успеха, как и прежние. – Чем дальше, тем все решительнее должен был действовать Иоанн Палеолог в своих сношениях с папою. В 1361 г. турки взяли близкий к Константинополю город Адрианополь; это было очень чувствительными ударом для империи. Между тем в тоже самое время при папском дворе начали возникать стремления поднять упавший авторитет папского престола; явилась мысль перенести резиденцию папы опять в Рим. Таким образом обстоятельства препятствовали и тому и другому двору холодно взглянуть на старый вопрос; одна сторона искала в нем единственного для себя спасения; другая через него надеялась сколько-нибудь подняться в своих собственных глазах; этот вопрос гармонировал с ее настроением. Потому-то нет ничего удивительного, что, со вступлением (в 1362 г.) на престол, задумавшего переселиться из Авиньона в Рим, папы Урбана V и со взятием Адрианополя турками в 1361 г., папа и византийский император вошли в более деятельный, чем прежде, сношения между собою. Но дело в том, что если одна сторона готова была на всевозможные уступки в письмах, на бумаге, то другая, уже не довольствуясь одними подобными уступками, требовала самого дела, действительного перехода в римскую церковь и притом не одного только императора, но и клира и народа греческого. С другой стороны и император требовал себе действительной помощи против турок, а не одних папских обещаний и булл. Обе стороны находились, таким образом в затруднительном положении потому, что обе не могли исполнить взаимных обещаний: одна не могла подчинить папе греческой церкви, другая – доставить для греческой империи нужной помощи. Об императоре и говорить нечего; папа не мог составить ополчения потому, что прошла пора подобных предприятий, притом грекам вовсе не расположены были помогать на западе, как такому народу, который не может быть защитою для Европы от неверных и который казался притом многим из западных хуже самих неверных²⁷³. Но всего этого не могли или не хотели понять ни папа ни Иоанн Палеолог и потому, побуждаемые своими расчетами и планами, они продолжали хлопотать о совершенно невозможном дел. В 1365 г. началась довольно обширная переписка между Урбаном V и Иоанном Палеологом. В 1365, г. говорится у Райнальда, папа, не обращая внимания на тех, которые думали, что не нужно оказывать помощи грекам до тех пор, пока не отвергнут они схизму, писал к Иоанну Палеологу и в своем письме уверял последнего, что он (папа) часто думает, как бы помочь византийской империи, бедствующей от турок и что, хотя в настоящее время невозможно сформировать крестового похода против турок, однакож есть надежда привести в исполнение это предприятие, как скоро восстановится мир между враждующими западными государями в заключение, разумеется, увещевал императора самым делом перейти в римскую церковь (²⁷⁴). Неизвестно что отвечал на это папское письмо император; известно только, что Урбан в следующем (1366) году опять писал в Константинополь и на этот раз уже прямо извещал Иоанна Палеолога, что ему готовы помочь Людовик король Венгерский, Петр король Кипрский и Амедей граф Савойский, но только под условием, если император исполнит свое обещание и подчинит свой народ апостольскому престолу; в заключение своего письма Урбан присовокуплял угрозу, что если греки по прежнему будут упрямы, то на них будут смотреть как на язычников и мытарей и не окажут им никакой помощи²⁷⁵. Урбан V, как видно, довольно энергично взялся за дело подчинения себе греческой церкви; по крайней мере он принял меры, чтобы как-нибудь не оказана была помощь грекам до подчинения их римской церкви. В таком духе писал он к королю Венгерскому. «Конечно писал Урбан Людовику, «мы считаем решенным, чтобы дело защиты греков с целью приведены их к единству с римскою церковью ты исполнил должным образом; однакож нужно действовать при этом благоразумно и рассудительно, дабы не обратилось во вред то. что делается для пользы. По мнению Урбана вопрос о соединении церквей – вопрос очень трудный и опасный; греки, по его словам, много уже раз начинали переговоры о церковном мире с хитрою целью и теперь они обратились с предложением подчиниться римской церкви не по доброй воле, а единственно потому, что им нужна помощь венгерского короля (coacti pro habendo tuo suecursu); поэтому папа отложил исполнение взятого Людовиком на себя предприятия на год до тех пор, пока греки не исполнять всего того, что потребует» от них римская церковь; своею апостольскою властью разрешал венгерского короля от клятвы, какую последний дал грекам²⁷⁶. Как видно, между императором византийским и королем венгерским были сношения и дело о походе против турок шло между ними успешно. Оно и понятно: опасность, грозившая Иоанну Палеологу грозила вместе и Людовику венгерскому по смежности их владений и по близости обоих к туркам²⁷⁷. Между тем все, что писал Урбан венгерскому королю, сделалось известным Иоанну Палеологу. Тогда последний для того, чтобы лично хлопотать о помощи против туров и лично уверить Людовика в своей готовности подчиниться римской церкви отправился в Венгрию. Здесь с клятвою уверял он Людовика в своей готовности повиноваться вместе со своими сыновьями всем повелениям апостольского престола. «Склоненный такими прекрасными обещаниями, говорит Райнальд, воспламененный желанием распространения веры, благочестивый государь (Людовик) обязался отразить нападения турок, а Палеолог с своей стороны принять католическую веру и оба послали ораторов к Урбану, чтобы он утвердил их договор своим апостольским авторитетом»²⁷⁸“. Когда папа узнал от послов императорских и королевских о всем происходившем при венгерском дворе, то решился действовать также, как некогда действовали папы во времена Михаила Палеолога; к длинному своему письму, наполненному множеством восклицаний по случаю имеющего вскоре совершиться великого события, Урбан присовокуплял во-первых формулу вероисповедания Климента IV²⁷⁹, присланную некогда Михаилу Палеологу и им подписанную, затем формулу присяги римской церкви и наконец формулу отречения от схизмы. Вместе с императорским послом Урбан отправил в Венгрию своих интернунциев для того, чтобы утвердить все то, что король венгерский заключил с императором, с клиром и народом греческим²⁸⁰. Дело таким образом пошло по-видимому успешно²⁸¹. – Оно, казалось, еще более подвинулось вперед, когда в 1367 году Урбан отправился из Авиньона в Рим и таким образом освободился от стеснительной и унизительной для папского авторитета опеки французских королей. Еще не доезжая до Рима, в Витербе, Урбан V встретил императорских послов, которые известили его, что в непродолжительном временя Иоанн Палеолог сам лично явится в Рим засвидетельствовать свою покорность апостольскому престолу. Такое известие побудило Урбана написать несколько писем – к сыновьям Иоанна, к императрице, ее отцу, некогда императору, Иоанну Кантакузену, к архимандритам и ко всем грекам (calogeris Graeciae), даже патриархам константинопольскому, александрийскому и иерусалимскому, убеждая всех последовать примеру Иоанна Палеолога²⁸². Иоанн Палеолог действительно сдержал свое обещание; в 1369 году он прибыл в Рим и исполнил все те унизительные обряды, каким подвергались представлявшееся папе западные государи, кроме того торжественно прочитал исповедание веры, присягу в верности папе и отреченье от схизмы (professionem, juramentum et abjurationem). 18 октября император²⁸³ отправился в церковь Св. Духа и там, в присутствии откомандированных на этот случай четырех кардиналов, произнес все то, что от него требовали, т. е. исповедание веры, присягу и отреченье от схизмы. По окончании церемонии кардиналы дали ему целование, как истинному католику. Церемония поклонения папе исполнена через несколько дней; 21 октября папа отправился в храм Св. Петра и воссел на папском престол, одетый во все свои папские одежды, окруженный также торжественно одетыми кардиналами. В это торжественное собрание вошел Иоанн Палеолог; увидев папу, он сделал три коленопреклонения; потом, приблизившись к папе, поцеловал у него ногу, руки и уста. После этого папа встал, взял императора за руку и начал петь Те Deum; зятем началась латинская месса, которую совершать сам Урбан V²⁸⁴. Замечательно, в какой мере доверяли латиняне Иоанну Палеологу и вообще грекам. Опасаясь придирок и уверток со стороны последних, Урбан принудил императора в 1370 г. дать еще один документ, которым Иоанн Палеолог во избежание обоюдности объяснял, что когда он торжественно свидетельствовал о своем подчинении римской церкви, то разумел при этом ту церковь, глава которой Урбан V, а не греческую церковь (так как греки, называя себя римлянами и свою церковь могли называть римскою²⁸⁵. Тронутый такою покорностью Иоанна Палеолога, Урбан торжественно обещал императору прийти с западными христианами на помощь грекам; но когда обратился он с предложением помочь восточной империи к западным государям, то получил от них только пустые обещания²⁸⁶. – Бесполезность всего, что делал доселе греческий император для спасения своей империи, открылась для него вскоре. Возвращаясь в Константинополь, на пути он был задержав своими заимодавцами в то самое время, когда готовился отплыть из Венеции и здесь принужден был оставаться несколько месяцев; обещавший освободить от турок восточную империи папа не хотел или не мог помочь освобождению восточного императора, задержанного за долги²⁸⁷. Возвратясь наконец в Константинополь Иоанн Палеолог тщетно ожидал исполнения папских обещаний, в кругу семейства, раздираемого несогласиями и посреди греков его презиравших. Целых три года (1370–1374) он ждал помощи от папы и сносился с римским двором. Папа в свою очередь тщетно ожидал подчинения себе клира и народа, в своих письмах к императору в эти три года напоминал ему о переход всех его подданных в лоно римской церкви. Уже в 1370 г. папа писать к греческому клиру высказывая ему, что если велика была радость для римской церкви, когда перешел к ней императора, то еще боле римская церковь возрадовалась бы, если бы возвратились во св. католическую церковь, вне которой нет спасения, пастыря греческой церкви²⁸⁸. В 1373 г. Григорий XI (1370–1378), приняв Императорского посла (Иоанна Ласкариса), прибывшего умолять запад о помощи, писал Иоанну, что запад пока предлагает ему незначительную помощь (нисколько галер)²⁸⁹, что более значительное пособие византийской империи будет оказано тогда, когда восстановлен будет мир на западе и когда клир и народ греческий, оставив схизму, “из-за которой, как все думают, (ut communis opinio est) греческая империя дошла до ничтожества», обратятся к единению с римскою церковью; папа прибавлял, что когда это последнее сбудется, тогда «он сам и западные государи будут без сомнения поспешнее (promptiores) в оказании помощи грекам. Тут же папа советовал императору, клиру и народу греческому (если только они хотят) подчиниться римской церкви и с этою целью начать снова переговоры и сношения; просил их также известить себя письмом, каковы именно их намерения²⁹⁰. Таким образом Григорий XI снова поднимал вопрос, чувствуя, конечно, что, с переходом Иоанна Палеолога в латинство, дело воссоединения церквей не подвинулось в сущности ни на шаг. Григорий не ограничился одними советами, а стал принимать и меры к подчинению себе всей греческой церкви. Так в 1374 г. он спрашивал одного латинского епископа (Раймунда Еп. Патавенского), жившего на востоке, «сколько нужно употребить усилий для того, чтобы привести греков в подчинение римской церкви и почему император не доводить до конца начатого им дела²⁹¹. Занятый подобными соображениями, Григорий решился в том же 1374 г. отправить в Константинополь своих легатов с полномочием приять в лоно римской церкви клир и народ греческий. Легаты (пять человек) снабжены были во-первых доверительными грамотами к клиру и народу греческому, формулами римского исповедания веры, присяги и отреченья от схизмы, наконец письмом к императору, уверявшего последнего, что греческий народ может отвратить опасность, грозящую ему со стороны турок, единственно только через тысячелетний союз (arctissimum foedus) с римскою церковью²⁹². Что делали папские послы в Константинополе и как их там приняли, сказать этого не можем по недостатку исторических данных; можем только (впрочем почти с несомненностью) полагать, что они не имели там решительно никакого успеха. Между тем, как папа так наивно недоумевал, почему император не доводит до конца начатого им дела и принимал указанные выше меры, обстоятельства показали, что все планы папы и императора были чистыми мечтами. Устрашенный победами турок, Иоанн Палеолог заключил в 1374 г. с Амуратом союз, признал себя его данником и обязался вместе с турками ходить на войну по приказанию турецкого султана. Узнав о таких печальных событиях на востоке, Григорий XI мог отвечать Иоанну Палеологу только соболезнованием к его несчастному положению, но не мог возбудить в западных государях деятельного участия к судьбе бедствующей императора²⁹³. Довольно энергично хлопотал в это время папа о помощи для константинопольского императора, писал много писем к венгерскому королю, к родосцам, приказывая последним переселяться в пределы византийской империи для войны с турками, к генуэзцам и венецианцам. В письме к королю венгерскому, исчисляя все, что делал Иоанн Палеолог в угодность римскому престолу для получения помощи с запада, папа писал: «и не смотря на все это император доселе не мог получить этой помощи (iliud auxilum tamen adhuc obtinere nequivit)²⁹⁴.» Это были последние усилия папы, желавшего, подобно своему предшественнику, поднять упавший авторитет своего престола, но не успевшего в своем намерении. Через два года после описанных выше событий престол папский находился в такой же почти опасности, в какой и византийская империя, и папе было уже не до подчинения себе восточной церкви. Попытка Григория XI освободиться из-под влияния французских королей дорого стоила папскому престолу: с 1378 г. начался в западной церкви, так называемый, великий раскол.

Следующие за тем времена с 1378 г. (до 1415, когда начались сношения с Римом, кончившиеся флорентийским собором) вопрос о соединении церквей решительно не занимал никого, перестал быть даже предметом дипломатической переписки. Папы и антипапы были заняты ожесточенными спорами между собою. Императоры византийские, испытав всю неосновательность своих расчетов на папу и его содействий империи, не знали теперь сверх того, к которому из двух или трех пап обратиться. Правда, состояние империи тогда было таково, что если когда, то в эти особенно времена она нуждалась в помощи запада. Вся византийская империя заключалась почти в стенах одного Константинополя. Да и в самом Константинополе император не был полновластным государем. Иоанн Палеолог, который задумал было укрепить свою столицу, принужден был по приказанию султана разрушить начатые им укрепления. Сын Иоанна Мануил должен был платить дань султану в 10,000 флорианов. По настоянию султана в Константинополе построена была мечеть и допущен кадий для мусульман. Турки постоянно были в виду Константинополя и эта столица находилась таким образом как бы в постоянной осаде. При таком положении дел, казалось, непременно должны были завязаться, по примеру прежних времен, сношения между императорами и папами. Сношения действительно раз было и начались. Мануил Палеолог (1391–1425) обратился к папе в тяжелую для империи минуту, в то время, когда Баязет в 1393 г. осаждал Константинополь и обязал Мануила вышеприведенными тягостными и унизительными условиями. Мануил писал к папе Бонифацию IX, прося у него помощи против турок и кончено выставляя себя расположенным к подчинению римской церкви²⁹⁵. Папа ответил на его просьбу тремя буллами, которыми повелевалось проповедать крестовый поход в местах ближайших к туркам (²⁹⁶). Но это был, сколько нам известно, единственный случай, когда император обратился к римскому престолу в рассматриваемое вами время, т. е. с 1378 до 1415. Этот же случай показать Мануилу, что совершенно излишне обращаться к папе, что нужно действовать на других и другими средствами, обращаться не к папе, а к рыцарям и баронам, действовать не на религиозное чувство западных христиан, уже иссякшее, а на рыцарский дух, еще живший во Франции. В то время, когда просьбы Мануила и буллы папские не произвели ни малейшего впечатления на западе, послы венгерского короля, обратившись к французскому двору и воззвавшие к рыцарскому духу французских баронов, произвели сильное движете на западе: составилось огромное ополчение²⁹⁷. Как видно, это обстоятельство произвело на Мануила впечатление, потому что, после поражения при Никополе короля венгерского и соединившихся с ним западных дружин (1395 г.), опять почувствовав себя в отчаянном положении и решившись лично отправиться на запад просить помощи против турок, он обратился уже не к папе, а прямо к западным государям, ездил в Венецию, Милан, Париж и даже в Англию; хотя и на этот раз его хлопоты не принесли ему ничего²⁹⁸. А затем с 1402 г. так расположились обстоятельства на востоке, что император византийский не имел уже нужды прибегать не только к посредничеству папы, но и вообще к помощи запада. Судьба на время улыбнулась несчастной византийской империи; с 1402 до 1423 года для нее наступило такое время, когда она могла отдохнуть немного от предшествовавших потрясений. Страшная битва (1402 г.) между. Баязетом и Тамерланом доставила на несколько лет спокойствие византийской империи. Целых 20 лет турки не могли оправиться от нанесенного им удара. Притом сыновья Баязета вели междоусобную войну и потому не нарушали мирного договора, заключенная Мануилом с сыном Баязета Солиманом, даже возвратили греческой империи многие отнятые у нее города. Так что только около 1415 г. Мануил возобновляет отношения с западом, которые и имели следствием флорентийскую унию.

Уже на соборе Констанском (1414 г.) присутствуют греч. послы (21 чел.), впрочем без полномочия хлопотать об унии. В 1415 г. едет с востока на Кон-станский собор посол (Евдемон) уже прямо с целью хлопотать по делу об унии. Благосклонный прием его папою (Мартином V) и любезное послание последнего в Константинополь в 1418 г. побудили императора и патриарха к новому посольству на запад (1418 г.) с изъявлением в грамотах от обоих готовности к церковному миру и к созванию вселенского собора, но только в Константинополе. В 1422 году во время собора в Павии новое посольство от папы на восток с запросом о месте и времени собора и условиях соединения. Ответь, данный по смерти Мануила уже новым императором – Иоанном VI Палеологом и П. Иосифом и настаивавший кроме помощи визант. Империи на созвании собора именно в Константинополь, – обсуждаем был на Сиенском соборе (1423 г.), но дело это отложено до времени. В 1425 г. Едет на восток снова посольство от папы с целью убедить греков на созвании собора в Италии. Ответное греч. посольство (1425 т.) не известно по содержанию поручений. С Базельского соб. (1431 г.), со времен папы Евгения IV, посольства с той и другой стороны беспрерывны³⁰⁰.

Трудно сказать, кто в ком более заискивал во время этих предварительных сношений до 1437 г., папы ли, старавшиеся привлечь греков на запад и через них дать западн. соборам другое направление или грека – в папах. Но на востоке уже не так идут теперь к решению вопроса, как во времена лионской унии. Император уже не отдаляет намеренно две стороны одну от другой, не становится между ними преградою, как во времена Лионской унии, не берет всего на себя перед латинянами и православными, не уверяет первых, что все от него зависеть, что ему ничего не стоить подчинить греческую церковь папе и не просить последних (православных) также во всем полагаться на него, не мешать ему иметь дело самому с папою, напротив видимо боится ответственности пред народом и иерархию, особенно по смерти патриарха Иосифа, избегает по возможности принуждения, явных насильственных мер и поспешности при решении вопроса. Иерархия, и латинская и православная, становятся лицом к лицу: со стороны императора дело передается на ответственность православной иерархии; ей предоставляется решить его так или иначе (конечно это вовсе не значите того, будто император не старался иметь и действительно не имел на нее влияния). Дело принимаете вид вселенского собора. Давнишняя мысль о созвании последнего осуществляется. На соборе в Ферраре и Флоренции являются, чего никогда не бывало, не только император и патриарх греческие, но и представители других патриарших престолов востока. Собор идете очень медленно, тянется около двух лете (с 9 апр. 1437 г. до 6 доля 1439 г.), сперва среди утомительных споров и рассуждений догматических о разногласиях между церквами, а потом среди придумывания различных формул, в которых бы спорное учение могло быть выражено, сколько можно удовлетворительнее для той и другой стороны. Но ни стремления одной стороны убедить другую, ни примирительные формулы не удались. За то удалась хитрые меры папы и отчасти (не слишком впрочем энергичные) убеждения императора³⁰¹. Папа отказал православным в средствах содержанию, склонял в тоже время различного рода обещаниями епископов и тем и другим путем при помощи недостойных отступников от православия, достиг своей цели. В крайности, почти все епископы³⁰² православные принуждены были уступить латинянам. Но уступая необходимости, ото всюду опутанные сетями, не желая умереть с голода или перенести все бедствия дальнего пути без всяких средства, они в то же время во глубине души решили, что заключенный ими мир с латинянами одна пустая форма, существует только на бумаге. После уже того, как объявлено было воссоединение церквей, они не участвовали с латинянами в Богослужении, не принимали от них приобщения Св. евхаристии; в латинских храмах совершали литургию (как например в Венеции) на греческих антиминсах, с греческими священными сосудами, не поминали при этом папу, не делали прибавки к символу; по прибытии же в Грецию открыто и с глубокою горестью говорили, что они продали веру, изменили православию. Вот почему почти не поддерживаемая хотя из опасения раздражить папу и не отвергаемая императором, совершенно не признанная иерархией и народом уния долго не могла быть обнародована. Прошло около 12 лет (1439–1452), умер сам Иоанн Палеолог (1448 г.), сменилось двое патриархов (Митрофан, бывший митрополит Кизический и, после трехлетней вакантности патриаршего престола, Григорий Мамма), а подчинение православной церкви пап все еще не было объявлено. Были смуты в церкви православной, шла полемика, но открытого признания воссоединения с Римом еще не было сделано. Сторона защитников унии была слишком слаба и не многочисленна. Правда, подобно как и во времена лионской унии, было трое или четверо горячих ее приверженцев: Виссарион Никейский, Исидор Русский, Митрофан Кизический и императорский духовник Григорий Мамма (было конечно и другие менее решительные ее приверженцы); правда два последние, один после другого, стояли во главе иерархии, были патриархами; но им нельзя было теперь действовать открыто, как во времена М. Палеолога; они должны были действовать или силою убеждения или хитрыми, для всех впрочем заметными, мерами, мало по малу вводя в клир людей способных изменить православию. Таким образом уния во времена и после Флорентийского собора не имела ни внутренней силы, ни внешней значительной, открытой поддержке со стороны правительства. Уже при следующем император, преемник Иоанна Палеолога, Константин Палеолог, не боле как за 4 месяца до окончательного падения империи, среди отчаянного положения дел, она объявлена была (12 дек. 1452) в храме Св. Софии, при самом не многочисленном собрании духовных и светских сановников империи, после того как в предыдущие годы несколько раз в Иерусалиме (1443 г.) и в Константинополе (около 1450 г.) была отвергнута всеми иерархами востока и следовательно, не имя за собою силы нравственной, лишена была и основ – церковно-канонических, законности юридической. Весь православный греческий народ и почти вся иерархия одушевляемы были тем же чувством, каким проникнут был Геннадий Схоларий, усвоивший себе всю ревность по православию своего друга Марка Ефеского, тогда уже скончавшегося. «Я никогда не отступлюсь от тебя, любезное православие, говорил Геннадий, и не скоро тебя, священное предание, доколе дух мой будет обитать в сем теле³⁰³». Когда совершалось в Софийском храм чтение акта о соединении церквей, толпы православных отправилась в монастырь Вседержителя к Геннадию Схоларию. Утвержденные последним еще более прежнего в своих убеждениях, они расторгли всякое общение с униатами; тех, которые имели общение с последними – епископы и священники подвергали испытаниям; не хотели посещать даже храм Св. Софии, в котором происходило чтение акта. Взятие Константинополя турками (29 мая 1453 г.) через четыре месяца после описанных событий, сделав излишним всякие хлопоты о помощи не существовавшей более империи, нанесли решительный удар Флорентийской унии. Итак, флорентийская уния со своими предшествовавшими и сопровождавшими ее событиями есть время последних (сначала энергичных, потом постепенно ослабевающих) усилий византийских императоров путем угождения папе достичь своих политических целей; далее она есть время самых постыдных, низких ухищрений папы, диалектических прений между латинскою и православною иерархиями, – составления примирительных формул с той и другой стороны (особенно же со стороны изменников православия), – время по преимуществу деятельности иерархии под влиянием политических соображений и правительства, которое впрочем более или менее сдерживало и замаскировывало свое на нее влияние. Вопрос о соединении церквей во времена флорентийского собора и после него исчерпан был вполне. Теперь нельзя уже было ссылаться на поспешность и крутые, насильственные меры Михаила Палеолога и им одним приписывать весь неуспех дела. Теперь дело шло более или менее путем убеждения, исследования, соглашения почти по всем главным пунктам разногласия между латинскою и православною церквями (а не по одному только пункту о Св. Духе, как было во времена лионской унии); обе стороны стали здесь лицом к лицу и в течении двух лет имели время переговорить о многом; насилие допускаемо было (особенно со стороны греческого императора), в ограниченных размерах и никогда не выражалось в крайних грубых формах и – однакож мир церквей не состоялся между самыми представителями православия и латинства, не говоря уже о народных массах; сами византийские императоры увидели наконец всю несбыточность своих планов и охладели к ним³⁰⁴.

Мы уже показали, в самом начале нашего сочинения, в чем заключалась главная причина безуспешности всех вообще попыток в соединению церквей, следовательно и описанных нами, с флорентийской унией включительно. Причина эта, как мы сказали, заключалась в разнородности направлений, легших в основу православия и латинства. В самой глубине жизни, которою жила та и другая церковь, в началах, какими одушевлялись латинство и православие, была отчужденность, непримиримость. Не могли эти начала уступить место одно другому, уничтожиться или взаимно замениться одно другим. Православие, как истинное начало, одушевлявшее истинную христову церковь, не могло уступить место односторонности – латинству. Латинство, в свою очередь, все прониклось крайними стремлениями; эти стремления, развиваясь, все более и более превратились в его душу, в силу, которая или перерабатывала или отвергала все то, что не подходило к ее настроению, которая была живуча, устойчива и доселе еще остается такою. Также невозможно было, чтобы истинное начало, одушевлявшее православие, и одностороннее ложное, – проникавшее католичество, не уничтожая друг друга, примирились между собою.

«Многих», скажем со знаменитым защитником православия Марком Ефесским, «соблазняла мысль, что можно отыскать нечто среднее между двумя учениями. Но можно найти такой оборот речи, который бы имея обоюдное значение, выражал нечто среднее между двумя учениями; а учение среднее между двумя противоположными об одном и том же предмете невозможно: ибо иначе оно должно быть чем-то средним между истиною и ложью, утверждением и отрицанием³⁰⁵. Нельзя не признать глубокой истинности за этим воззрением Марка Ефеского. Такое бесцветное и безжизненное явление, как нечто среднее между истиною и ложью или односторонностью, не могло и никогда не может долго существовать; оно может иметь место только в мысли, но никак не в жизни. Итак, на одной поверхности, но отнюдь не в глубина жизни, которою жила та и другая церковь, появлялись стремления к соединению церквей. Они являлись, если можно так выразиться, как жалкие растения на самой тонкой поверхности почвы, на самом тонком ее слое. – Нельзя не отнестись с полным сочувствием к тем простым сердцам, к тому огромному большинству православных, которые чувствовала истинность православия и непримиримость его с латинством, были ему преданы всей душей, хотя, по свойственной человеку способности увлекаться, и впадали в односторонности и крайности; ратовали за правое дело, хотя часто их ревность была не по разуму; испытывая на себе множество неблагоприятных обстоятельств, которых виною отчасти были западные христиане, слишком далеко увлекались отвращением к латинству. Но истина не потому истина, что хороши и безукоризненны органы, которыми она выражается и в жизни которых она проводится, а потому что она такова сама в себе. Равным образом и ложь, не по тому ложь, что она выражается в крайних формах, проводится, проповедуется лицами недостойными: нет, она остается ложью и тогда, когда облекается довольно благовидною наружностью. Последнее, впрочем (т. е. что ложь принимает благовидную наружность), в данном случае не приложимо: массы латинян, как мы видели, не чужды было всех тех крайностей в выраженья своего отвращенья от православия, в каких можно упрекнуть православный греческий народ, не смотря на то, что им сравнительно гораздо менее приходилось страдать от православные, чем греческому народу от их самих. Но не это бросаете не выгодную тень на латинство; все равно как нельзя подобного же обращать в упрек православно. Православия и латинства не составляют личности; личности только их органы. Религиозные, как и всякие начала, выше личностей и не должны быть смешиваемы с последними.