VII. О патриотизме и о войне

Нам остается рассмотреть последнее правило: не воюй, предлагаемое гр. Толстым и органически связанное у него с отрицанием всякого патриотизма. Этот писатель отвергает патриотизм и предполагаемую им борьбу с неприятелями за интересы и благо отечества, исходя из следующих слов Христа: Вы слышали, что сказано, люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А я говорю вам, любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашею небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Если вы будете любить дубящих вас, какая вам награда? Не тоже ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не также ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный.¹³²³ Каким образом и почему Л. Толстой усматривает в этих словах Спасителя отрицание всякого патриотизма и недозволительность борьбы с чуждыми вам народами за интересы и благо наших соотечественников, это видно из следующих его рассуждений.

В чем собственно состоит правило, заключающееся в приведенном изречении Христа, я долго, говорит о себе гр. Толстой, не мог понять. Не внушает ли Христос в этом изречении любовь ко врагам? Но ведь можно не вредить своему врагу, а любить его нельзя. Не мог же Христос предписывать невозможного. Чтобы понять смысл изречения, я прежде всего постарался понять значение слов неверной ссылки на закон. Христос обыкновенно пред каждым своим правилом приводит слова закона: не убивай, не прелюбодействуй и т.п. и затем противополагает этим словам Свое учение. Здесь же Он приводит слова: ненавидь врага твоего, которые нигде не сказаны в законе. Не поняв того, что Он разумеет под этими словами, нельзя понять итого, что Он предписывает. Обращение к церковным толкованиям мне нисколько не помогло, в толкованиях говорится, что Христос приводит слова, которых нет в законе, но не указывается, почему же сделал это Христос и что значит эта неверная ссылка. И я спросил себя, что значит слово «ближний» и слово «враг» на языке Евангелия? Справившись с лексиконами и с библейским контекстом, я убедился, что слово «ближний» на языке евреев постоянно означало еврея. Такое определение ближнего дается и в Евангелии притчею о самарянине. По понятию еврейского ученого, спрашивавшего, кто такое ближний, самарянин не был ближним. Такое же понятие о ближнем предлагается в 27-м стихе VIIглавы Деяний апостольских. Ближний на евангельском языке значит земляк, человек, принадлежащий к той же нации. А потому я предполагаю, что противопоставление Христом ближнего и врага есть не иное что, как противопоставление земляка и чужеземца. Спрашиваю себя, что же такое враг вообще по понятию евреев? И нахожу подтверждение моего предположения. Слово «враг» употребляется в Евангелии почти всегда в смысле неличного врага, но врага нации (Лк.1:71,74; Мф.22:44; Мк.12:36; Лк.20:43 и т.д.) Единственное число, в котором употреблено слово «враг» – в этих стихах, именно в изречении «ненавидь врага», показало мне, что здесь идет речь о враге народа. Единственное число означает совокупность вражеских наций. В Ветхом Завете понятие вражеского народа всегда выражается единственным же числом.¹³²⁴

Как только понял я это, продолжает гр. Толстой, тотчас же разрешился вопрос, зачем и каким образом Христос, всякий раз приводивший подлинные слова закона, на этот раз вдруг приводить такие слова, которых нет в законе? Стоит только понимать слово «враг» в смысле народного врага, а слово «ближний» в смысле земляка, и устраняется всякое недоразумение. Христос говорит о том, как по закону Моисея предписано евреям обращаться с народным врагом. Все те места, рассеянные в разных книгах Писания, в коих предписывается угнетение, избиение и уничтожение других народов, Христос соединяет в одно выражение «ненавидь врага, делай ему зло», а затем говорит: вам сказано, чтобы вы любили своих соотечественников и ненавидели народных врагов, а Я вам говорю, что вы должны любить всех людей, к какой бы национальности они ни принадлежали. И как только я понял эти слова, тотчас отпало и другое, главное, затруднение, как понимать слова о любви ко врагам? Нельзя любить личных врагов. Людей же чужой национальности можно любить также, как и своих соотечественников. И для меня стало очевидным, что Христос, говоря «вам сказано, люби ближнего и ненавидь врага, а Я говорю вам любите ваших врагов», сказал этим, что хотя все люди приучены считать своими ближними земляков своих, а в чужих народах видеть своих врагов, однако же не нужно следовать этому. Христос говорит: «по закону Моисея сделано различие между евреем и не евреем, как народным врагом, а Я говорю вам, вы не должны делать этого различия». И действительно, вслед за этим правилом, по Матфею и Луке, Он говорит, что перед Богом все одинаковы, что Он повелевает солнцу светить на всех, всем ниспосылает дождь, не делает никакого различия между народами и всем им одинаково благодетельствует, а потому и люди должны делать добро всем, без различия национальностей, и не подражать язычникам, разделяющим себя на разные народы.¹³²⁵

Таким образом, заключает Л. Толстой, снова с разных сторон подтвердилось для меня простое, ясное и приложимое значение слов Христа. Опять, вместо туманной и неопределенной философии, предстало предо мною ясное, определенное, важное и исполнимое правило, не делай никакого различия между своим и чужим народом и не делай решительно ничего, что предполагается таким различием, не враждуй с чужим народом, не веди никакой войны, не принимай участия в войне, не вооружайся для войны, но относись ко всем людям, к какой бы народности ни принадлежали они, также, как относишься к своим.¹³²⁶

Вот в каком смысле истолковывает гр. Толстой слова Спасителя о любви ко врагам. Оказывается, будто бы Спаситель отверг, как недозволительную, всякую предпочтительную любовь человека к своему родному народу и безусловно воспретил всякую войну с чужими народами. В виду своеобразной аргументации Л. Толстого в пользу этой мысли мы должны рассмотреть один за другим следующие вопросы: а) возможна ли любовь к личному врагу; б) кто в Ветхом и Новом Завете разумеется под врагом и какие отношения тем и другим требуются ко врагам; в) воспрещается ли христианским учешем патриотизм и г) допустима ли, или нет, война с христианской точки зрения?

А) Мысль гр. Толстого, будто бы решительно нельзя любить личного врага, но что можно любить вражеский народ, прежде всего заключает в себе внутреннее противоречие. Если нельзя любить тех, кто систематически вредить и отравляет жизнь вам лично, то как же возможна любовь ко всякому чужому народу? Ведь чужой народ, в лице разных своих представителей, и военных, и не военных, может всячески оскорблять людей из среды нашего родного народа, грабить, насиловать их и вообще всевозможно вредить им? Любовь к такому вражескому народу возможна лишь под тем условием, если мы непременно узкие эгоисты, лишенные всякой любви к своему народу и безусловно равнодушны к его благополучию. Впрочем, и в этом случае требуется, чтобы народ, враждебный к нашим соотечественникам, был благорасположен к нам лично и оказывал нам какую-либо пользу. Иначе откуда же возьмется в таком эгоисте особое расположение к другому народу? Но коль скоро мы не бездушные эгоисты, и наше сердце бьется горячей любовью к родному народу, коль скоро мы дорожим благополучием его сынов, то в нас, с точки же зрения Л. Толстого, должно быть такое же чувство к вражескому народу, какое наполняет наше сердце в отношении к личному нашему врагу. Мало этого, наиболее горячие патриоты могут гораздо равнодушнее относиться даже к козням личных врагов, чем к козням врагов своего народа. Такие люди обыкновенно стоят высоко в мнении людей, и мы преклоняемся пред их моральным величием. Значит, если гр. Толстой не допускает возможности любить личных врагов, то он не должен допускать любви и ко вражескому народу. Этого требует уже простая последовательность.

И наоборот, если он допускает любовь ко вражескому народу, то должен допустить возможность любви и к личным нашим врагам. Другого разумного выхода нет из этой альтернативы. Эти затруднения гр. Толстой, очевидно, предвидел и потому умолчал о нашем отношения специально к такому народу, который враждебно относится к нашим соотечественникам и всевозможно вредит им. Оставаясь верным своей мысли, что никак нельзя любить личного врага, Л. Толстой, если бы упомянул о таком народе, должен был бы прямо признать невозможность любви и к нему. По тогда пришлось бы ему иначе толковать в слова Иисуса Христа. Ведь было бы слишком наивно со стороны гр. Толстого сослаться на то, что мы любим же своих соотечественников, хотя многие из них причиняют немало зла своим собратьям, и что весь чужой народ не в состоянии участвовать в причинении зла родному для нас народу, а, следовательно, может быть предметом любви для нас.

Само собою разумеется, странно переносить на весь наш народ негодование, возбуждаемое в нас действиями некоторых его членов. Но совсем иное дело, когда целая армия другого какого-нибудь народа вторгается в пределы нашего отечества, умерщвляет наших братьев по племени, выжигает разные селения и вообще причиняет великое зло нашим соотечественникам. За этой армией стоит целая народность, радующаяся нашим бедствиям и жаждущая их увеличения. Тут, с точки зрения гр. Толстого, нет места для любви к такому народу. Между тем, Иисус Христос, заповедуя любить врагов, предписывает, конечно, возможное, исполнимое дело.

За исполнимость заповеди о любви ко врагам говорит и психология. Даже психологи, отрицающие свободу воли в человеке. как, например, Локк, Бэн и другие, признают, однако, что человек в состоянии до известной степени распоряжаться своими чувствованиями, т.е. может сообщать им то или иное направление.¹³²⁷ Это воздействие наше на наши же собственные чувствования, на изменение их характера и направления, производится, конечно, не прямо, а посредственно, именно чрез особый подбор представлений, под влиянием коих и изменяется целый строй души с её чувствованиями и желаниями. Действуя таким образом, мы можем давать пищу одним наклонностям и усиливать их насчет других, а следов участвовать нашей волею в настроении нашей души, от которого зависит и самый характер чувствований. Всякий легко может сделать это наблюдение над самим собою, когда одно в тоже представление вызывает в нем различные чувствования, смотря по тому, на какую сторону представления он обращает преимущественное внимание. Стоит только переменить ряд мыслей, чтобы почувствовать, например, благодарность к тому самому человеку, на которого мы незадолго перед тем сердились. Стоит только переменить ряд мыслей, чтобы почувствовать презрение к тому самому поступку, которому мы еще недавно удивлялись и т.п. Никаким моментальным усилием, конечно, нельзя переменить отвращение в любовь, но этого можно достигнуть терпеливым и настойчивом подбором представлений.¹³²⁸ Если бы совершенно нельзя было достигнуть этого, то Спаситель и не потребовал бы от нас любви ко врагам. Сила живущего в людях предрасположения ко злу, на которую указывает ап. Павел,¹³²⁹ была еще более известна Христу, как всеведущему по Своему божеству. В виду её для подавления нашей ненависти ко врагу необходим только подбор таких представлений, которые более всяких других в состоянии направить поток наших мыслей в желательную сторону и заставить нас иначе отнестись даже к самому злейшему нашему врагу. Богатый ряд таковых представлений может дать нам христианская религия и её история. Уже один образ Христа, молящегося на кресте за Своих распинателей и отдавшего Свою жизнь за грешное человечество, живо вспомянутый нами в минуты нашей злобы на врага, способен охлаждать ее...

Исполнимость заповеди о любви ко врагам и фактически доказана прежде всего и более всего Самим Божественным Виновником её, молившимся на кресте за Своих распинателей и мучителей. Исполнимость этой заповеди свидетельствуется действиями необозримого сонма христианских мучеников, начиная с первого из них, Стефана, всячески благожелательствовавших своим врагам и горячо молившихся Богу об их прощении и благоденствии. За исполнимость заповеди о любви ко врагам говорят и многие позднейшие примеры поразительного христианского великодушие и благожелательства в отношения к несомненным личным врагам. Действия Спасителя, христианских мучеников и других людей, по-христиански настроенных, в отношении к личным врагам выражали именно любовь к ним, а не были проявлением желания лишь не вредить им. Подобное желание неспособно обнаруживаться в тех действиях, какими ознаменовал Спаситель Свое отношение к личным врагам и какими ознаменовали свое отношение к ним же христианские мученики и многие другие истинные христиане. Да и какую нравственную ценность может иметь желание лишь не вредить своему врагу? Оно представляет собою чисто фарисейское явление, коль скоро в душе человека живет злоба и ненависть ко врагам, и он удерживается от соответственных этому настроению действий лишь какими-либо утилитарными соображениями.¹³³⁰

Но если любовь ко врагам возможна, осуществима, и Спаситель внушал ее словом и делом, то кто же собственно разумеется под врагом на библейском языке? Гр. Толстой ради своих задних целей хочет во чтобы то ни стало доказать, будто бы под врагом на библейском языке разумеется не всякий личный враг, кто бы Он ни был, соотечественник или иноплеменник, а только и единственно чуждый нам народ. Но это воззрение отечественного писателя опровергается как Ветхим, так и Новым Заветом. Хотя дело идет только о словах Нагорной проповеди, но для правильного уразумения их смысла необходимо обратиться к Библии вообще.

Б) Не мало можно привести различного рода данных в пользу мысли, что евреи, начиная хотя бы со времен Моисеевых, вовсе не относились ко всем иным народам, лишь как ко врагам своим. За это говорить прежде всего следующий неопровержимый исторический факт. В еврейском законодательстве вовсе не воспрещалось еврейскому народу искать дружественных и мирных союзов и отношений с чужими народами. Потому-то мы и видим, что, например, царь Давид вступал в дружественные отношения с тирским царем Хирамом¹³³¹ и с аммонитским царем Анноном.¹³³² Было ли бы все это мыслимо, если бы в глазах евреев всякий чужой народ был не иначе, как нетерпимым врагом? С теми, в ком видят врагов, не завязывают дружественных и мирных сношений, хотя бы к таковым отношениям и побуждали политические или экономические соображения. Положим, Моисеев закон прямо и строго воспрещал израильтянам вступать в союз с некоторыми народами, как, например, с Аморреями, Хананеянами. Хеттеями и прочими. Но причиною этого запрещения отнюдь не была какая-либо национальная вражда, заносчивость или само замкнутость евреев, а совершенно другое. Эта причина указывается самим законодателем. Смотри, говорит он, не вступай в союз с жителями той земли, в которую ты войдешь, дабы они не сделались сетью среди вас.¹³³³ Под этой сетью разумеются языческая религия и языческие нравы Аморреев. Хананеев и прочих.¹³³⁴ В виду этого все ссылки даже на то, что евреям внушалось прямо истребление некоторых чуждых народов, нисколько не доказывают, будто евреи видели врага в каждом чужом народе.

Преследование и истребление некоторых чуждых народов внушалось евреям только и единственно потому, что, с одной стороны, эта народы, как, например, Амаликитяне. упорно стремились совершенно истребить евреев и вообще отличались варварскими качествами, служа источником бедствий и для других народов, а, с другой стороны, способны были оказывать и оказывали самое гибельное влияние на религиозно-нравственную жизнь народа Божия, предназначавшегося к выполнению великой исторической миссии.¹³³⁵ Что и в этом случае действительно не внушалась племенная вражда, не проповедовался узкий национальный эгоизм, это видно из следующего. Весьма суровым же карам и нередко истреблению подвергались со стороны своих соотечественников, по повелению Моисея, те из среды самих евреев, которые являлись упорными отступниками от истинной религии и производили весьма растлевающее влияние на других.¹³³⁶ Над такими чудовищами-народами и отдельными лицами совершался в сущности суд Божий.

Замечательно, что так именно смотрели на это некоторые и из обреченных на какую-либо суровую казнь. Так, например, когда пленный царь. Адони-Везек, узнал о состоявшемся распоряжении отсечь у него большие пальцы на его руках и ногах, то сказал: этим Господь воздает мне за то, что я некогда отсек большие пальцы на руках и ногах у семидесяти царей и приказывал последним собирать крохи под моим столом.¹³³⁷ Нисколько не говорит о том, будто бы еврею внушалось видеть врага во всяком чуждом народе, и то обстоятельство, что Моисей повелевает израильтянам не желать мира и благополучия Аммонитянам и Моавитянам.¹³³⁸ Замечательно, что он же вслед за этим повелением говорит: не гнушайся Идумеянином, ибо он брат твой.¹³³⁹

Уже одно это заставляет думать, что Моисей внушает не благорасположение только к тем народам, которые являлись злейшими врагами царствия Божия и непримиримыми ненавистниками евреев, а нередко и всякого другого народа. На это есть и прямые указания в Пятикнижии этого Пророка. Да и не весь ли Ветхий Завет исполнен угроз лишить самих евреев всякого мира и благополучия за отступничество от Бога и за неисполнение Его святых велений?¹³⁴⁰ Отсюда ясно, что в частности Аммонитяне и Моавитяне составляли предмет особого предубеждения для евреев, не как чужой народ, а по совершенно другой причине. Неприязнь ко всем таковым народам была собственно неприязнью к богоотступничеству и к опасной нравственной заразе, а не к иному чему.¹³⁴¹

Говоря все это, мы отнюдь не забываем, что при ветхозаветном порядке вещей евреям отводилось почетное место среди всех народов. Но, во-первых, это вызывалось высокими, благодетельными для всех народов, целями,¹³⁴² а, во вторых, при этом на евреев возлагались весьма сложные и трудные обязанности.¹³⁴³ Уже отсюда видим, что гр. Толстой не имеет права утверждать, будто Спаситель в словах: ненавидь врага твоего, выразил ветхозаветное библейское воззрение на всякий нееврейский народ и на отношение к нему израильтян. Такого обобщения не мог сделать Христос, знавший более, чем все люди, что ветхозаветные книги Священного Писания совершенно чужды такого взгляда.

Враждебное отношение, в которое поставлялись евреи к некоторым народам, имело вовсе не политические, и подобные им мотивы и цели, а религиозно-нравственные. Поэтому, странно утверждать, будто древние евреи видели непременно врага во всяком чужом народе и вообще отличались национальной исключительностью и нетерпимостью. Религиозно-нравственные мотивы и цели способны вносить разделение и вражду даже в недра одного и того же семейства, а тем более в международные отношения. Но это совсем иное дело.

Из дохристианских народов именно евреям была присуща мысль о родстве всех народов между собою, обусловленном уже происхождением их от одних и тех же прародителей. Лучших людей из еврейского народа никогда не покидала мысль и о духовном сближении и единении всех народов. Вот о чем, между прочим, молился Соломон к Богу по построении храма: Если и иноплеменник, который не от Твоего, Господи, народа приидет из земли далекой ради имени Твоего и помолится у храма сего, услышь с неба, с места обитания Твоего, и сделай все, о чем будет взывать к Тебе иноплеменник, чтобы все народы земли знали имя Твое.¹³⁴⁴ В последствии пророк Исаия предсказывал появление на всей земле одного царства Божия, обнимающего все народы в качестве единой братской семьи, и приглашает все племена к тесному духовному общению между собою.¹³⁴⁵ Разве мирится со всем этим взгляд евреев на все прочие народы, как на врагов? Такой взгляд измышлен Л. Толстым.

В доказательство того, будто евреи считали ближним лишь еврея же, толстофилы напрасно ссылаются на такие постановления Моисеева закона, по которым евреям давалось право взыскивать в юбилейный год долг с иноземца, давать последнему деньги в рост и прочее, тогда как все это воспрещалось делать по отношению к еврею.¹³⁴⁶ Изумительная логика у толстофилов! Следуя ей, мы должны бы думать, например, что русские, дающие деньги под проценты русским же и рассчитывающие на получение долга от последних, вовсе не видят в них ближних, а усматривают в них каких-то врагов своих. На самом деле этого не бывает.¹³⁴⁷ Мало того, в жизни встречаются такие случаи, когда совершенное не взимание ни малейшего процента с врученной денежной суммы и тем более нежелание получить долг с родственника способно нарушать добрые отношения последнего к лицу, снабдившему его деньгами.

Но независимо от странности логики толстофилов не видно в них и знания того, о чем они говорят смело. Моисеев закон разрешал евреям давать деньги в рост отнюдь не всякому иноплеменнику и позволял взыскивать долг не с каждого иноплеменника. Напротив, он требовал от евреев относиться к живущим среди них иноплеменникам также, как к своим единоплеменникам. Если брат твой обеднеет, гласит Моисеево законодательство, и придет в упадок у тебя, то поддержи ею, пришлец ли он, или поселенец. Не бери с нею роста и прибыли¹³⁴⁸ и т.д. Вообще в Пятикнижии Моисея находим много мест, внушающих евреям любовное отношение к представителям чужой народности. Пришлец, поселившийся у вас, говорить Моисей, да будет для вас тоже, что туземец ваш, и люби ею, как себя.¹³⁴⁹ Под пришельцем разумеется здесь всякий иноплеменник, представитель какого бы то ни было чужого народа. Даже египтянин должен быть для еврея предметом любви, хотя евреи много потерпели некогда от египетского народа. Не гнушайся египтянином,¹³⁵⁰ не раз повторяет Моисей своим соотечественникам.

Во все времена между израильтянами, по справедливому замечанию Кейля, обитали чужестранцы, т.е. индивидуумы языческих народов, и если они воздерживались от идолослужения и соблюдали некоторые еврейские религиозные постановления, то закон доставлял им не только защиту и терпимость, но и гражданские права, одинаковые с правами израильтян, так что они могли даже приобретать недвижимую собственность, не исключая поместьев и прочего, хотя еще не принадлежали к обществу Иеговы.¹³⁵¹ Тот не знает или не понимает дела, кто утверждает, будто такое уравнение в правах еврея и иноплеменника зависит только от того, что пришельцы были наполовину евреями по своим верованиям и правилам. Из того, что пришельцы иноплеменники были лишь наполовину евреями по своим верованиям и правилам, следовало бы и уравнение их с евреями в указанных правах только наполовину. Между тем, закон Моисеев дозволял пришельцу-иноплеменнику даже покупать себе еврея, для своих надобностей, если еврей продастся.¹³⁵² С другой стороны, далеко не всякий иноплеменник приходил к евреям, будучи наполовину евреем по своим правилам и верованиям, а между тем Моисеев закон вообще предписывает евреям добрые братские отношения к иноплеменникам, поселяющимся среди них,¹³⁵³ но, конечно, не оскорбляющим религии евреев какими-нибудь публичными своими заявлениями или действиями.

Было ли бы возможно все это, если бы Моисеево законодательство, как полагает гр. Толстой со своими единомышленниками, ограничивало понятие о ближнем – понятием только об еврее и трактовало иноплеменников в качестве врагов? Закон Моисеев шел еще дальше в уравнении иноплеменников с евреями. Он отнюдь не принуждал иноплеменников к обрезанию, предоставляя это доброй их воле. Но если бы они пожелали подвергнуться обряду обрезания, то им, по совершении этого акта, открывался вход даже в общество Иеговы. Тогда они, как и евреи, могли есть пасхального агнца и таким образом участвовать в заветном или священном пире израильского народа.¹³⁵⁴ Это обстоятельство неопровержимо доказывает, что, с точки зрения Моисеева закона, иноплеменник совершенно такой же человек, как и еврей, и что между тем и другим возможно даже самое тесное духовное братство.

Спрашивается, из чего же гр. Толстой усмотрел, будто бы евреям внушалось видеть ближнего только в еврее же, а во всяком чужом народе врага, и будто бы они разумели под последним лишь иноплеменника? Если бы этот писатель поглубже изучил ветхозаветные книги Священного Писания и добивался лишь одной истины, то взглянул бы на дело совершенно иначе. Что евреи считали ближними и представителей чужой народности, об этом ясно свидетельствуют и союзы, в которые вступали они с языческими народами, не могшими пагубно влиять на строй их религиозно-нравственной жизни, и в особенности отношение их даже к тем иноплеменникам, которые хотя и поселялась среди них, но не принимали обрезания. Правильность нашего заключения подтверждается и буквою ветхозаветных книг Священного Писания. В Пятикнижии Моисеевом египтяне названы ближними евреев в следующих словах Господа, обращенных к Моисею: внуши народу, чтобы каждый (еврей) у ближнего своею (египтянина) и каждая женщина (еврейка) у ближней своей (египтянки) выпросили вещей серебряных¹³⁵⁵ и прочее.

В преподанных Господом евреям заповедях, воспрещающих, например, кражу у ближнего, лжесвидетельство на него и тому подобное, никто, полагаем, не решится же усматривать разрешение воровства у не евреев, лжесвидетельства на не евреев и прочее. Преподавая эти и другие заповеди, Господь внушал израильтянам, чтобы они старались уподобляться Ему в святости.¹³⁵⁶ А это решительно не согласимо с дозволением кражи у не евреев, лжесвидетельства на не евреев и т.п. Значит, под ближним в заповедях разумеется всякий человек, к какой бы национальности он ни принадлежал. В опровержение мысли о том, что еврею заповедовалось видеть ближнего во всяком человеке, напрасно стал бы кто-нибудь ссылаться на слова Моисеева закона, гласящие, что для еврея иноземец – не брат.¹³⁵⁷ Здесь имеется в виду особое, религиозно-нравственное братство евреев, или общество Иеговы, к которому действительно не принадлежали и никак не могли принадлежать необрезанные из иноземцев.

С другой стороны, не без причины же не сказано, что иноземец не ближний еврею. Но если несомненно, что евреям внушалось видеть ближних и в иноземцах или иноплеменниках, то уже из этого ясно, что евреи называли врагом собственно личного врага и уже отсюда переносили название врага на чужой народ, коль скоро он находился во враждебных отношениях к еврейскому народу. Что в Ветхом Завете называются врагами прежде всего личные чьи-либо враги, это не подлежит сомнению. В доказательство этого достаточно привести следующие слова: если найдешь вола врага твоего или осла его заблудившимся, приведи его к нему; если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй ею, а развьючь вместе с ним.¹³⁵⁸ Это наставление составляет одно из многих наставлений, следующих за десятью заповедями закона Божия и обращенных к каждому из евреев для урегулирования их личных отношений друг к другу. Не ясно ли, что в приведенных словах под врагом разумеется личный чей-либо враг? Пророк Михей ясно же говорить, что враги человеку домашние его.¹³⁵⁹

А коль скоро и в Пятикнижии Моисея с понятием о враге вовсе не соединяется непременно понятия о чужом народе и под врагами разумеются также личные чьи-либо враги, то напрасно было бы искать в Новом Завете под понятием о враге понятия о чужом народе. Все тексты, на которые ссылается гр. Толстой, говорят вовсе не в пользу его мысли, а против неё.¹³⁶⁰ Указываемые им и другие места в Евангелиях от Матфея, Марка и Луки ясно говорить о совершенно другом предмете. В том стихе, который указывается Л. Толстым в Евангелии от Матфея, значится следующее: сказал Господь Господу Моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих.¹³⁶¹ Это же самое содержится в 36 стихе 12 главы Евангелия от Марка и в 42–43 стихах 20 главы Евангелия от Луки, на которые ссылается же гр. Толстой.

Во всех этих местах нет и намека на врагов нации. В них говорится собственно о Мессии, как о Главе благодатного царства, и об Его духовных врагах, каковы злые духи и согласно с ними действующие люди, кто бы они ни были. Не будет, впрочем, ни малейшей натяжкою, если в приведенных словах станем видеть косвенное указание и на врагов каждого истинного христианина, дорожащего делом своего религиозно-нравственного возрождения и совершенствования. Сам Спаситель благоволил представлять Себя под видом виноградной дозы, а верующих в Него под видом её ветвей.¹³⁶² При таком теснейшем отношении между Богочеловеком и истинными христианами враги Его и Его царства не могут не быть и нашими врагами, если мы христиане не по имени только.

Что касается до приведенных Л. Толстым слов Захарии о грядущем Мессии, Христе, что Он спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас,¹³⁶³ то и эти слова не подтверждают того, будто под врагами разумеются непременно все иноплеменники, все люди иной, чем евреи, национальности. Пророческая речь священника Захарии имеет в виду собственно пришествие Мессии и основание Им благодатно-духовного царства. Отсюда и под врагами, о которых упоминает он, должно разуметь прежде всего и главным образом врагов же Мессии и Его духовного царства, кто бы ни были эти враги. Но если понимать под врагами, упоминаемыми Захариею, и врагов израильтян, то и в этом случае гр. Толстой оказывается неправым. Захария вовсе не отожествляет всякий чуждый иудеям народ с их врагами, а имеет в виду, очевидно, только народы, действительно враждовавшие против них и лишь поэтому заслужившие наименование врагов. А так как спасение есть личное дело каждого человека, то и в этом случае указанные враги, будучи врагами царствия Божия, суть в то же время и личные враги каждого человека, дорожащего делом своего религиозно-нравственного возрождения и совершенствования.

Ссылка Л. Толстого и на 27 стих 7 главы Деяний Апостольских тоже не доказывает ничего другого, кроме или его поспешности в суждениях, или его склонности извращать истину в личных интересах. Он утверждает, будто бы в этом месте врагом называется иноплеменник, а между тем здесь в сущности и намека нет на это. Вот подлинные слова Дееписателя: обижающий ближнего оттолкнул его, сказавши: кто тебя поставил начальником и судьей над нами? Тут речь идет только о Моисее, хотевшем примирить дравшихся евреев, и об ответе ему со стороны одного из дравшихся. А о том, что египтяне суть вражеский народ, нет ни малейшего упоминания. Последующие же слова еврея: не хочешь ли ты убить и меня, как вчера убил египтянина,¹³⁶⁴ скорее говорят о том, что сам Моисей был в глазах этого еврея врагом, а не египетский народ, в среду коего иногда порывались, как известно, евреи даже после того, как этот вождь вывел их из Египетской страны на свободу.¹³⁶⁵ Если же гр. Толстой имеет в виду то обстоятельство, что два еврея: обидевший и обижаемый называются Дееписателем ближними по отношению друг к другу, то разве следует из этого правильность его мнения, которое обсуждается нами? Ведь уже известно нам, что Дееписатель называл и египтян ближними евреев.

Л. Толстой имел бы твердую почву под собою только в том случае, если бы ему удалось доказать, что как пророк Моисей, так и Христос в учительной части Священного Писания разумеют под врагом лишь чужой народ. Относительно Моисея уже доказано нами, что ему никак нельзя усвоять понятия о всяком чужом народе, как враге. Приведенные гр. Толстым из Нагорной проповеди Христа слова об отношении ко врагам, как и вся она, свидетельствуют о том, что в них идет речь лишь о личных чьих-либо врагах. Нагорная беседа Спасителя повсюду имеет в виду отношения только человека к человеку, а не народа к народу. Конечно, и отношения народа к народу должны измениться у христиан к лучшему. Но изменение международных отношений должно быть результатом изменения отношений между человеческими индивидуумами. Значить, Христос даже не имел побуждения останавливаться своим вниманием прямо на том, какие отношения узаконил Моисеев кодекс между евреями и теми или другими народами. Что Спаситель говорит исключительно о личных наших врагах, это не должно бы подлежать ни малейшему сомнению. В самом деле, проклинать, ненавидеть, обижать, преследовать нас могут только личные наши враги, кто бы они ни были, соотечественники наши или иноплеменники, с коими мы находимся в непосредственных отношениях, а отнюдь не какой-нибудь чужой народ. Последний легко может не подозревать и обыкновенно не подозревает даже самого существования всех тех, кто не играет какой-либо выдающейся государственно-общественной роли. Между тем, проклинаемым, ненавидимым, обижаемым и преследуемым может быть каждый человек, хотя бы он занимал самое незаметное и даже самое жалкое место среди других людей.

С другой стороны, вражда народов выражается не в проклятиях, адресуемых отдельным лицам, не в ненависти к ним, не в причинении обид кому-либо из них и не в преследовании того или другого гражданина. Не только неизвестность тысяч и миллионов отдельных лиц чужому народу, но и их отдаленность от него не допускают всего этого. Вражда народов выражается в войнах, в дипломатических столкновениях их друг с другом, в усилиях повредить торговле и финансам друг друга и в других подобного рода действиях. Если же неприязнь и козни какого-либо народа иногда и могут быть направлены на отдельные лица из среды иного народа, то лишь на государей, крупных дипломатов, министров, полководцев, на влиятельных и патриотичных публицистов, выдающихся церковных иерархов и на тому подобных лиц. Но ведь не решится же кто-либо сказать, будто бы Христос обращал Свои слова именно к этим людям, желая преподать им урок, как они должны поступать по отношению к своим политическим противникам, или прямо имел в виду какой-либо народ, неприязненно относящийся к властным и влиятельным представителям чужой нации. Мысль гр. Толстого ведет еще к большей нелепости, если станем прилагать ее с надлежащей последовательностью к объяснению слов Спасителя, касающихся любви ко врагам. Так, Христос повелевал подставлять врагу другую нашу щеку, если он ударит нас по одной, отдавать ему и рубашку, если он потребует верхней одежды, давать ему взаймы без отдачи.¹³⁶⁶ Неужели же нужно делать все это по отношению к чуждому народу? Но тогда выйдет, что Спаситель нарочито говорит о немыслимых обидах и притязаниях со стороны одних и нарочито заповедал другим делать то, что для них решительно невозможно. Ведь не может же, в самом деле, весь чуждый народ ударять нас по щеке, требовать от нас верхней одежды и брать у нас деньги взаймы. Не можем и мы подставлять для удара щеку целому народу, отдать ему рубашку и выдать деньги без возврата или с возвратом.

К таковым нелепым выводам неизбежно приводит мысль Л. Толстого, будто под врагом, к коему в Нагорной беседе заповедуется любовь, нужно разуметь отнюдь не частное или отдельное какое бы то ни было лицо, а только чуждый народ. Напротив, мнение, что под врагом должно разуметь не иначе, как только личного чьего-либо врага, оказывается во всех отношениях самым естественным и основательным. Мы видели, что как в Ветхом, так и в Новом Завете вовсе не соединяется с понятием о враге непременно понятие о чужом народе или об иноплеменнике, а с понятием о ближнем понятие только о своем народе или об единоплеменнике. Кроме этого, мнение, которое защищаем, имеет безусловное преимущество пред мыслию гр. Толстого и в том отношении, что дает ключ к разрешению вопроса, чьи слова имел в виду Спаситель в приведенном Им изречении, ненавидь врага? Этого изречения нигде в Ветхом Завете не находится. Вместо того, чтобы учить ненависти ко врагам, как это предполагается приведенным изречением, Моисеев закон внушал евреям оказывать и им некоторые услуги.¹³⁶⁷ Значит, нельзя вывести учения о ненависти ко врагам и путем логических умозаключений из Ветхого Завета.

Ничего другого не остается, как допустить, что слова: ненавидь врага твоего, выражают собственно книжническое и фарисейское воззрение на отношения ко врагам. То обстоятельство, что Спаситель, приводя слова, люби ближнего и ненавидь врага твоего, не предварил замечанием касательно их известности «древним»,¹³⁶⁸ уполномочивает нас утверждать, что сам Он отнюдь не видел в словах ненавидь врага твоего, какой-либо заповеди Моисеева закона, а привел их в качестве книжнического и фарисейского толкования Моисеевых постановлений. В среде книжников и фарисеев, благодаря, с одной стороны, их привязанности к букве закона и невниманию к его духу, а, с другой, заносчивости и жесткости нравов, легко могло сложиться превратное понятие не только об отношении ко врагу, но и о том, кого нужно преимущественно считать врагом.

В Монсеевом же законодательстве, как и во всяком другом, не трудно было книжникам и фарисеям подобрать такие постановления, которые, при казуистическом и софистическом истолковании, принимали желательный для этих лиц смысл. Так, например, дозволение со стороны Моисеева закона евреям преследовать обидчика могло быть истолковано в смысле повеления мстить ему и ненавидеть его. В особенности легко могли книжники и фарисеи превратно истолковать слова этого закона об отношении евреев к другим народам. Хотя Моисеев закон постоянно напоминать евреям, что вовсе не ради их достоинств Господь избрал их в особенно близкий Себе народ и преимущественно печется о них,¹³⁶⁹ однако же еврейская национальная само мнительность росла и росла. Проявления её находим даже в 3-й, неканонической, книге Ездры.¹³⁷⁰

Талмудисты же в конце всего пришли к тому убеждению, что нужно считать ближним только единоплеменника, т.е. еврея, и стали проповедовать ненависть к представителям иных национальностей. Можно было бы привести немало данных из талмуда, свидетельствующих о таком его отношении к не евреям, но ограничимся ссылкой на следующее. «Если иудей увидит, говорит Маймонид, что язычник падает в море, то отнюдь не нужно вытаскивать его, ибо написано, не восставай на кров ближнего твоего, а это вовсе не ближний для тебя».¹³⁷¹ По отношению к иноплеменнику талмуд разрешает ложь, обман, коварство всякого рода, какую угодно эксплуатацию и вообще всякие низости, повсюду трактуя его как врага, для причинения вреда которому все средства дозволительны.¹³⁷²

Превратное понятие книжников и фарисеев Спаситель обличил особенно в известной своей притче о самарянине. В Нагорной же беседе Он, как новый нравственный законодатель, провозглашает совершеннейшее учение о любви. Книжники и фарисеи воображали, что любовь обязательна только к тем людям, которые не проявили неблагоприятных отношений к нам. А что касается до врагов, кто бы они ни были, то к ним, по их воззрению, законна даже и ненависть. Вопреки этому мнению книжников и фарисеев Моисей требует, чтобы евреи оказывали некоторые услуги и врагам своим. Однако, Моисеев закон, сообразуясь с степенью духовной восприимчивости евреев, предлагает в не совсем совершенном виде даже и заповедь о любви к людям вообще, ибо с настойчивостью не выдвигать идеи братства всех народов. А что касается любви ко врагам, то он не только нигде её не провозглашает, но как бы ослабляет некоторыми своими постановлениями значение собственной заповеди об оказании услуг врагу.¹³⁷³ Имея все это в виду, Господь Иисус Христос в Своей Нагорной проповеди возвещает человечеству совершеннейшую и новую заповедь о любви ко всем без исключения людям, хотя бы среди них были явные наши враги.

В) Коль скоро же заповедь Христа касается лишь ваших отношений к личным нашим врагам, то уже само собою устраняется все то, что говорит гр. Толстой о неуместности и не дозволительности предпочтительной¹³⁷⁴ любви к родному нам народу. Оказывается, что Спаситель в данном случае даже не касался её, а, следовательно, не мог порицать и отвергать её. Чтобы доказать, что предпочтительная любовь к своему народу неуместна в христианине и недозволительна для него, Л. Толстой должен был бы доказать, что ветхозаветные книги Священного Писания не внушают её и что как Т. Христос, так и апостолы, и церковные писатели первых веков христианства осуждают ее, а не заповедают. Но разве мыслимо доказать это? Напротив, взгляд гр. Толстого на патриотизм,¹³⁷⁵ как на нечто дурное и непозволительное, сполна противоречит всему тому, что внушается в ветхозаветных книгах Священного Писания и что находим в Новом Завете и в творениях указанных церковных писателей.

Даже Л. Толстой не станет отвергать того, что изложенное Моисеем законодательство и вообще все, что говорится в ветхозаветных книгах Священного Писания касательно отношений еврея к его родному народу, направлено к тому, чтобы представить патриотическое чувство высоким и вожделенным чувством и воспитать его. Пророки, эти лучшие люди из среды евреев, не даром же были, начиная с Моисея, и великими патриотами. Они являются в то же время и вдохновенными выразителями патриотических чувств, одушевлявших еврейский народ особенно в годины его общего горя и бедствий. Какой патриотизм одушевлял ветхозаветных пророков, это знает каждый, читавший, например, книгу Плачь Иеремии. Как дорога была самая Родина для евреев, это видно из следующих слов Давида, говорящего от лица их: Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. Прильпни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.¹³⁷⁶

Но коль скоро изложенное Моисеем законодательство и вообще ветхозаветное библейское учение стоит на стороне патриотизма, то нельзя ожидать уже поэтому одному, чтобы Христос был против предпочтительной любви людей к их отечеству и к их родному народу. Ведь ясно и определенно сказал Он, что пришествие Его на землю, Его жизнь и учение имеют целью не разрушить, не отметить того, чему в догматическо-нравственном отношении учат закон или пророки, но исполнить и усовершить. На самом деле мы и видим, что, хотя любовь Спасителя объемлет собою весь человеческий род, не допускает нравственного различия между природою иудея и язычника, обрезанного и необрезанного, раба и свободного, однако же не обращается в космополитизм и отвлеченную гуманность, в отсутствие чувства национальности и индивидуальных особенностей. Не смотря на то, что израильтяне не приемлют Богочеловека, Он, с терпением перенося предрассудки и ожесточение Своего народа, проповедует прежде всего ему царствие Божие.¹³⁷⁷ В предварительном наставлении Своем касательно проповеди об этом царствии Он заповедует ученикам Своим идти с нею сперва к погибшим овцам дома Израилева.¹³⁷⁸

Не ясно ли, что Сам Христос был в указанном отношении патриотом? Он не только не отверг того, чему в общем и существенном учит Ветхий Завет касательно патриотизма, но самым делом показал правильность и непреложность этого учения. Насколько живо и глубоко было в Нем патриотическое чувство, это особенно видно из следующего. За несколько времени пред крестными Своими страданиями Он торжественно входил в Иерусалим. Среди народных ликований и благоговейно-восторженных восклицаний со стороны почитателей и учеников Своих приближался Он от горы Елеонской к Иерусалиму. Взглянув на открывшийся Его взорам Иерусалим во всей его чудной красоте, Христос, повествует Евангелист, заплакал о нем и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему!¹³⁷⁹ Плач Спасителя и эти нежно-любовные слова были выражением мучительной скорби о той ужасной участи, какая ожидала Иерусалим и иудеев в последствии времени.¹³⁸⁰

Это ли не самое яркое, чистое и поучительное проявление патриотизма в Самом Христе? Объяснять Его плач и слова просто чувством сожаления, независимо от патриотического настроения, нельзя уже потому, что Ему ведома была скорая плачевная участь не одного Иерусалима. Будучи воплощенною любовью, Он, конечно, скорбел о всём, что вызывает скорбь. Однако, последняя не сказалась в Нем с такой силою и в такой форме по отношению к иным предметам и лицам. Но коль скоро Христос не был чужд патриотизма, то Ему не за чем было и проповедовать людям на словах о нравственной законности любви к Родине и к родному народу. Спаситель Сам был, так сказать, живой проповедью или живым одобрением надлежащего патриотизма. Не распространяемся уже о том, что тогда никто и не сомневался в естественности и в нравственном достоинстве последнего.

Само собою разумеется, св. апостолы не могли смотреть и не смотрят на патриотизм иначе, чем их Божественный учитель. Они, подобно ветхозаветным пророкам, нередко направляют свое слово против еврейской национальной само мнительности и еврейского национального эгоизма, но не только словом, а и самым делом свидетельствуют о нравственной необходимости в христианине надлежащего патриотизма. Прежде, чем оправдать эту нашу мысль, находим не излишним остановить внимание читателей на следующем знаменательном факте, о котором повествует Евангелие. У одного из римских сотников опасно заболел слуга. Узнавши об Иисусе Христе, не только как о великом учителе, но и как о великом чудотворце, он послал к Нему иудейских старейшин просить Его, чтобы Он пришел исцелить его слугу. Спасителя окружали, кроме народа, и ученики Его. Чтобы склонить Христа оказать милость сотнику, поставляли на вид именно то, что последний любит еврейский народ.¹³⁸¹ К такому доводу могли обращаться те только, которые сами горели любовью к родному своему еврейскому народу и считали патриотизм добродетелью. Иисус Христос внял и такого рода ходатайству, поспешив к просящему о помощи. Что патриотизм есть именно добродетель, а не просто нечто лишь терпимое, это св. апостол Павел высказывает, между прочим, в следующих знаменательных словах: кто о своих не печется, тот отрекается от веры и хуже неверного.¹³⁸² Под своими здесь разумеются, конечно, и соотечественники, ибо Апостол о домашних и родственниках упоминает особо. Все величие любви к своему народу он высказал в следующих словах: истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным за братьев моих, родных мне по плоти, т.е. израильтян.¹³⁸³ Достаточно знать одни эти слова Апостола, чтобы оставить всякую речь о том, будто бы христианство и патриотизм несовместимые понятия. Нужны, с одной стороны, превратное понимание христианства, а, с другой, необычайная гордость и наглость, чтобы вообразить себя лучшим христианином, чем каким был, например, св. апостол Павел....

Ссылки на первенствующих христиан, совсем, будто бы, отчуждавшихся от своей Родины и избегавших служения своему народу, нисколько же не доказывают правоты воззрения гр. Толстого. Напротив, эти христиане и в эпоху гонений на них содействовали благу своего народа и своей Родины, как могли.¹³⁸⁴ Отрекались же иногда они только от такой государственно-общественной службы, которая то в одних, то в других отношениях была связана с оскорблением и поруганием их религиозных верований. Когда во время пыток и истязаний грозили им изгнанием из отечества, ссылкой в чужие края, они действительно высказывали иногда, что изгнание не существует для того, кто имеет Бога в своем сердце, ибо Господня земля и сущее на ней, и что для них истинное отечество на небе. Однако, странно было бы заключать из этого, будто бы первенствующие христиане были совершенно равнодушны к своей земной Родине и к своему народу. Учение о том, что земля временное для вас пристанище, есть общехристианское учение. Между тем, Сам основатель христианской религии, Христос. любил Свою по человечеству Родину и Свой по Его человечеству же народ и даже плакал в виду бедствий, имевших разразиться над ними. В словах христианских мучеников, что для них не на земле настоящее отечество и что для них повсюду Родина своего рода, выражалась, конечно, только та мысль, что потерять Родину и быть удалену от своего народа за христианские убеждения не значит еще быть в таком несчастии, с которым для человека все потеряно и которое должно повергать его в отчаяние. Находясь и в изгнании, христианин, с другой стороны, не лишался же возможности любить преимущественно свою Родину и свой народ и выражать свою любовь к ним добрым словом и молитвою за них. Разве могут противники патриотизма доказать, что гонимые первенствующие христиане не делали ничего такого? Если бы они вздумали сделать это, то исторические факты оказались бы не на стороне их, а против них.

Обращаясь к наиболее авторитетным церковным писателям первых веков христианства, мы не найдем и у них какого-либо порицания и отвержения того, что есть в патриотизме естественного и прекрасного. Любовь к Родине и к своему народу не только признается, как факт, но одобряется и ими, поскольку им приходилось касаться её в своих творениях. Так, например, св. Климент, епископ римский, говорит одобрительно о любви к Родине и к родному народу, указывая в особенности на наиболее доблестные примеры проявления её. «Многие цари и вожди, замечает он, предавали себя во время моровой язвы на смерть, чтобы своей кровью спасти граждан. Многие удалялись из своих городов, чтобы прекратилось возмущение в них. Блаженная Иудифь, во время осады города, испросила позволение у старейшин пойти в стан иноплеменников. И пошла она, подвергая себя опасности из любви к своему отечеству и осажденному народу, и Господь предал Олоферна в руки женщины. Не меньшей опасности подвергла себя совершенная по вере Есфирь, дабы избавить от предстоявшей погибели двенадцать колен израилевых.¹³⁸⁵

Одним словом, нельзя указать никаких твердых оснований для той мысли, будто бы с христианским учением несовместна идея патриотизма и будто бы он есть что-то дурное и вредное, как старается гр. Толстой уверить в этом людей малознающих и доверчивых.¹³⁸⁶ Напротив, учение и пример Спасителя и Его учеников, равно как пример христианских мучеников, самых древних, живших задолго до Константина Великого, церковных писателей свидетельствуют, что патриотизм, по-христиански направленный и выражающийся, есть дело вполне доброе и высокое. Все же возражения, какие выставляются Л. Толстым против патриотизма, падают сами собою по внимательном и беспристрастном обсуждении их.

Так, он утверждает, будто бы Христос не придавал никакого значения плотским связям и что, поэтому, предпочтительная любовь к своему народу неуместна в христианине, тем более, что христианство требует одинаковой любви ко всем людям и служения им без выбора лиц с нашей стороны.

Нет никаких оснований для той мысли, будто бы Спаситель не придавал никакого значения плотским связям.

Таким основанием отнюдь не могут служить даже следующие Его слова: кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и матерь.¹³⁸⁷ Не Сам ли Христос, как мы видели, питал предпочтительную любовь к еврейскому народу, к коему по своей национальности принадлежала Его пречистая Матерь? Разве Он не проявил особенной любви к этой Последней, даже вися на кресте? Такая любовь была бы не возможна в Богочеловеке, если бы Он не придавал никакого значения плотским связям. Не можем не сказать и о том, что между всеми людьми, хотя бы они принадлежали к самым различным одна от другой национальностям, неизбежно существует плотская связь. Следуя своеобразной логике гр. Толстого, не должны ли мы отвергнуть на этом основании и вообще любовь между людьми? Коль скоро же уже тот факт, что все люди происходят от одной первозданной четы и состоят друг с другом в духовном и кровном родстве, справедливо выставляется всегда, как основание и побуждение для людей любить друг друга, то наибольшее таковое родство, существующее между людьми одной нации, должно логически предполагать и требовать и наибольшей любви со стороны всякого человека к родному для него народу. Любовь людей к своему отечеству и к своему народу отнюдь не зиждется лишь на одних общих психофизических основах. У человека этого рода связи определяются и условливаются единством верований, преданий, языка, обычаев и т.п. Дорожить племенной связью и племенными интересами значить дорожить и всем этим. Если бы этот духовный элемент, сплачивающий людей в один народ, был сам по себе несостоятелен или дурен, тогда, конечно, не следовало бы дорожить им, как святынею, и отстаивать его.

Этого сказать, между тем, нельзя касательно всех духовных уз, объединяющих людей той или другой национальности. Приведенные слова Спасителя, поэтому, нет никаких оснований рассматривать, как порицание и отрицание и национальной психофизической связи. Смысл этих слов Богочеловека вообще состоит в том, что, и кроме той психофизической связи, которая в один народ соединяет людей, еще не вступивших в основанное Им благодатное царство, существуют особые, высшие и теснейшие духовные узы, выражающие отношение людей к этому царству и к Верховной его Главе, Христу, что этим узам должно уступить свое место все, что есть не согласного с ними в национальном духовном элементе, объединяющем людей в один народ, и что отношения наши к Спасителю и к Его благодатно-духовному царству должны давать направление всей нашей жизни и всяческим нашим отношениям, а, следовательно, и национальной жизни и национальным сношениям. Таков действительный смысл слов Богочеловека.

Представляется, поэтому, странным искать в них отрицания как родственных и семейных связей, так и патриотизма. Первые и последние, по свидетельству Евангелия, освящены Его собственным примером. Приведенные слова Христа, вместо отрицания семейной ли то, или же национальной связи, указывают лишь, в чем состоит высший смысл и высшее назначение той и другой. По отношению к национальному союзу они гласят, что смысл и назначение его заключается в том, чтобы люди, его образующие, находились в теснейшем отношении ко Христу и деятельно служили самыми национальными особенностями своими утверждению и распространению на земле царства Его, царства истины, любви, правды и духовной свободы. Такое понимание слов Спасителя оправдывается и другими местами Евангелий. Замечательно, что Господь Иисус Христов, после славного Своего воскресения, посылая учеников Своих проповедовать Евангелие царства Божия, не сказал им: идите и научите всех людей, а выразился – идите и научите все народы.¹³⁸⁸

Этим ясно внушается мысль, что разные народы, именно как народы, призваны воспринять Христово учение и участвовать в созидании и распространении царства Божия на земле. В день страшного Своего суда Спаситель соберет пред Собою народы же,¹³⁸⁹ конечно, и для того, чтобы потребовать у них отчета, как они употребили дарованные каждому из них особенные таланты и силы в деле созидания и утверждения на земле царства Божия. Апостол Павел говорит, что по воле Божией произошли «от одной крови» разные народы и что сам Бог предназначил даже как известные границы их местожительства, так и периоды их исторического развития.¹³⁹⁰ Всё это предполагает само собою естественность и законность патриотизма. Без последнего люди, образующие известный народ, не могли бы выполнять и своего предназначения.

Говоря, что в благодатно-духовном царстве Божием нет различия между иудеем и эллином,¹³⁹¹ Апостол, значит, указывает вовсе не на то, будто христианство сглаживает и уничтожает национальные разности и не придает никакого значения национальному элементу в домостроительстве царства Божия. Апостол прямо говорит, что под отсутствием этого различия между иудеем и эллином он разумеет равенство их пред Богом. Нет различия между иудеем и эллином, говорит он, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его. Эти свои слова направляет Апостол против господствовавшего тогда воззрения, по которому «иудеи и язычники, эллины и варвары» противополагались друг другу, как существа высшие и низшие, и отделялись одни от других непроходимой пропастью. Говоря иначе, Апостол осуждает национальную само мнительность и враждебность.

Духу христианства противен не патриотизм; ему противна, в частности, не любовь к своему народу, а противен патриотизм, дурно направленный; противен, в частности. так называемый национализм, выражающийся в национальной заносчивости, в национальной обособленности, в национальной вражде и т.п. Еще более непримиримо с духом христианства поставление национальности верховной целью человеческой жизнедеятельности, как это допускают некоторые моралисты.¹³⁹² Возводить национальность в каком бы то ни было смысле на степень некоего кумира значит возвращаться к чисто языческой точке зрения и направлять человеческую жизнь к большему и большему злу.

С такого рода национализмом должен бороться всякий христианин, тем более, что в наше время принцип национальности боготворится чуть ли не повсюду. В международных отношениях он питает и разжигает вражду и воинственное настроение. В государствах, образующихся из нескольких народностей, он мешает им мирно уживаться друг с другом и совместно работать для общего блага и порождает сепаратистские и революционные стремления в утративших свою политическую самостоятельность народах. Чуть ли не каждый из них, как бы ни был ничтожен по своей численности, как ни оказался неспособным к самостоятельной политической жизни, какими скудными творческими силами ни обладает, как ни полезно для него жить и развиваться под защитою и руководством вождей господствующего в данном государстве племени, однако же предается пламенным мечтаниям о создании своего государства, хотя бы игрушечного.

Это нравственная болезнь. С ней-то и следовало бы бороться гр. Толстому, как и вообще с национальной само мнительностью, притязательностью и т.д. Тут он действовал бы, несомненно, как во имя христианства, стремящегося объединить все народы в своего рода единую семью, так и в интересах, образующих человечество отдельных племен.

Между тем, Л. Толстой усиливается уверить своих читателей даже в том, будто патриотизм вообще есть чувство неестественное и должно быть уничтожаемо всеми зависящими от разумных людей средствами.¹³⁹³ Мысль эта до такой степени странная, что едва ли стоит обстоятельно опровергать ее.

Странность этой мысли видна уже из правильного понятия о патриотизме. Он есть прежде всего любовь к стране, к той части земли, где впервые открылись наши глаза на свет Божий, где с нами говорили на родном языке и передавали нам этот язык, где мы росли и учились. Но патриотизм не есть только любовь к почве самой по себе, к этим полосам земли или полям, к этим лугам и лесам, к этим озерам или рекам, так как всё это еще не составляет само по себе окончательного его возбудителя. Он в тоже время есть любовь к земле, как земле наших дедов и отцов, на которой они разнообразно трудились, которой они придали особый отпечаток, в которой погребены тела их, которую завещали нам, как свое наследие. Отсюда патриотизм есть в тоже время любовь и к известному народу, к его натуре и особенностям, находящим для себя яснейшее выражение в известном языке, в известной форме речи, посредством которой сознаём себя и чрез которую получаем разнообразное наше духовное наследство. Как любовь к стране, к народу, к языку, патриотизм есть, в тоже время, любовь к истории народа, к воспоминаниям об его прошлом, к его героям и знаменитым людям, к его лучшим преданиям, нравам и обычаям, к его произведениям в искусстве и литературе, ко всему этому, не как к законченному прошлому, но как к предположению настоящей жизни, как к продолжению и усовершенствованию предшествующего. А поскольку государство со своим правовым порядком, сложившимся во многих отношениях вследствие своеобразного характера народа, представляет собою необходимую и всеобъемлющую форму для исторического развития народа, то любовь к отечеству получает особое нравственное достоинство, коль скоро является любовью и к известному особому государству, которому мы обязаны столь многим, ко всему лучшему в его настоящем состоянии и к его историческому будущему.¹³⁹⁴

Спрашивается: что же нашел гр. Толстой неестественного в патриотизме? Не имея никакой возможности доказать неестественность того, что проистекает из условий жизни и из самого существа людей и без чего они были бы нравственными уродами, Л. Толстой ограничивается лишь голословным повторением фразы о неестественности патриотизма, как будто бы нелепая фраза станет разумною от частого повторения. А что фраза эта нелепая, об этом засвидетельствовал сам же он. Так, в своем сочинении «Царство Божие внутри вас» он не только говорит о том, что естественно любить, например, свое племя, свой народ, поддерживающий и защищающий нас,¹³⁹⁵ но и относит вообще патриотизм к числу почтенных чувств.¹³⁹⁶

Чтобы хоть как-нибудь оправдать свой странный взгляд на патриотизм, как на нечто неестественное, гр. Толстой обращается к своей теории развития, прогресса. Патриотизм, говорит он, некогда был высшей идеей и совершенно законным явлением, но теперь эта идея должна уступить место народившейся более высокой идее братства всех народов и представляется отжившей, а, следовательно, неестественной.¹³⁹⁷ Тут встречаемся с путаницею понятий, а не с серьезным аргументом. Патриотизм не есть какая-либо идея, какая-нибудь мысль, возникшая сперва в человеческой голове, а затем переводимая им в сердце. Не подлежит сомнению, что люди часто даже не знают, почему и за чем они любят свою Родину и свой народ, как не знают, почему и за чем они любят, например, свою мать, своего отца. Мы лишь чувствуем и знаем, как любим мы дорогую для нас Родину и наш народ. Эта любовь бессознательно зарождается и мало-по-малу растет с раннего возраста в душе каждого человека, способного живо и глубоко чувствовать и нравственно не изуродованного какими-нибудь дурными влияниями. Возникши в раннюю пору жизни человека, патриотизм никогда, не покидает его. Во многие моменты своей жизни человек может даже не знать, как глубоко и сильно проникает его душу патриотическое чувство. Но достаточно человеку уехать, например, за границу и очутиться среди чужой природы и чужого народа, как заговорит в нём тоска по Родине.

Этим можно объяснить патриотическую исповедь Герцена, писавшего из чужбины к своим друзьям соотечественникам, как все его существо проникнуто пламенным и безграничным чувством любви к Родине, к русскому народу, к русскому складу ума, к русскому быту. Усвоенные людьми разумные понятия и идеи не порождают и не подавляют патриотизма, а лишь осмысливают его так или иначе и сообщают то или другое направление нашей патриотической деятельности. В частности, идея братства всех народов не устраняет собою патриотизма, а только придает ему особый смысл и побуждает людей надлежаще ценить присущий и другим народам патриотизм.

О том, что последний теперь представляет собою отжившее и неестественное явление, гр. Толстой имел бы основание говорить только в том случае, если бы уже исчезли те объекты или предметы, которыми возбуждается и к которым привязано патриотическое чувство. Но ведь Л. Толстой не может же оспаривать, что и в настоящее время люди рождаются, воспитываются, живут и действуют среди своеобразной природной обстановки, будучи сынами известного народа и гражданами известного государства А коль скоро это несомненно, то и патриотизм представляется самым естественным и благовременным явлением Он останется до тех пор таковым, пока люди будут рождаться и жить на определенной территории, пока будут существовать разные народы и пока все государства не сольются в какое-либо единое всемирное государство. Одним словом, пока будут существовать объекты, которыми возбуждается и к коим приурочивается патриотическое чувство, до тех пор и последнее пребудет самым естественным и благовременным явлением, а останется неестественною и напрасною только проповедь об его неестественности и несвоевременности.

Но, говорит Л. Толстой, патриотизм, как чувство исключительной любви к своему народу и как учение о доблести пожертвований своим спокойствием, имуществом и даже жизнью для защиты слабых от насилия и избиения врагами, был уместен, когда всякий народ считал возможным и справедливым подвергать, для своего блага и могущества, грабежу и избиению людей другого народа, но в настоящее время все народы, за исключением их правительств, живут и хотят жить в мирных отношениях друг с другом, а потому патриотизм теперь излишен.¹³⁹⁸ Этот аргумент нисколько же не говорить против ненужности патриотизма, если бы и была справедлива мысль гр. Толстого о том, что современные народы миролюбиво относятся друг к другу. Миролюбивые отношения между ними ни мало, не исключают собою в представителях этих народов особенной любви у каждого к своей Родине, к своему народу и к своему государственно-общественному укладу. Ведь эта любовь не есть плод боязни каких-либо обид и преследований со стороны чужого народа, а порождается в человеке происхождением его от одного и того же племени с другими соотечественниками, воспитанием и жизнью среди одинаковых условий природы и общественной среды, единством языка, верований, общих исторических воспоминаний и прочим, возникшим отсюда сродством понятий и душевных расположений и т.п. С другой стороны, напрасно Л. Толстой определяет здесь¹³⁹⁹ патриотизм, как исключительную любовь только к своему народу. Это не патриотизм, а самый грубый национальный эгоизм, заслуживающий всегда и повсюду безусловного осуждения. В доказательство неуместности патриотизма ссылаться на национальный эгоизм значит прямо свидетельствовать о невозможности выставить какой-либо разумный аргумент против патриотизма. Между тем, гр. Толстой повсюду обращается к проявлениям национального эгоизма для подбора аргументов против патриотизма.

Так, рассматривая патриотизм в качестве «учения» и желая показать вред его, он говорит, что если каждый народ, согласно этому «учению, будет считать себя наилучшим из народов, то все они очутятся в грубом и вредном заблуждении».¹⁴⁰⁰ Учение, уполномочивающее каждого считать свой народ наилучшим, существует, конечно, только в фантазии Л. Толстого, но не в действительности. Могут найтись, в качестве лишь исключений, такие странные люди, которые думают, что если патриотизм не выражается в национальной само мнительности, т.е. в предпочтении всего своего, как лучшего, всему чужому, как худшему, хотя бы свое было и хуже чужого, то патриотизм, будто бы, превращается в пустое слово. Но об этих людях должно сказать только, что они или неспособны, или не хотят рассуждать толково. У кого же здравый смысл не утрачен, кто не хочет двоедушничать, тот не в состоянии думать так. Ведь наша любовь не только к родным братьям и сестрам, но даже и к родителям отнюдь не предполагает непременно того, чтобы мы считали их наилучшими из всех людей. Напротив, именно любовь-то часто и открывает нам глаза на присущие им недостатки, побуждая нас в тоже время желать, чтобы близкие и дорогие нам существа прежде других людей освободились от тех или иных недостатков и сделались безупречными. Тоже самое должно сказать и о патриотизме.

Всем народам желая достигать большего и большего совершенства и освобождаться от наличных недостатков, патриот, умственно и нравственно развитый, способен особенно глубоко скорбеть при виде разных недостатков в родном своем народе и наиболее горячо желать прежде всего ему преуспеяния во всем добром. Преимущественно же в христианине патриоте предполагается строгая и честная оценка всех сторон жизни родного народа, и посильное содействие ему в освобождении от разных недостатков и во всестороннем самоусовершенствовании. Тупое самодовольство и «почивание на лаврах» являются грехом для такого патриота. Обращая прежде всего внимание на недостатки в жизни родного народа и невозможности содействуя, так или иначе, устранению их, христианин-патриот исполняет чрез то и заповедь Спасителя, осуждающего отыскивание «сучков» в глазах чужих лиц и примирение с присутствием «бревен» в собственных очах.¹⁴⁰¹ Не теоретические только соображения, но и факты заставляют говорить так об истинном патриотизме. Возьмите хотя бы историю израильского народа. Никогда еще никто в дохристианском мире не любил своего народа более, чем Моисей, который сам готов был купить его благо своим личным счастьем, но и никто дотоле не был строже к недостаткам и преступлениям этого народа. По его же пути шли все великие мужи Израиля. Резкие, бичующие речи пророков и их грозные предвещания суда Божия были выражением их любви, которая в страхе и надежде ревновала о будущности своего народа. Так это было во все времена. Те, кто наиболее горячо любили свой народ и желали ему блага, были самыми строгими и суровыми его судьями.¹⁴⁰² Итак, великую несообразность говорит гр. Толстой, будто патриотизм несовместен с желанием, чтобы родной народ не поступал дурно,¹⁴⁰³ и будто патриотизм тожествен с национальным самохвальством и самодовольством.

Особенный вред патриотизма Л. Толстой усматривает в том, будто именно патриотизм и только он один является причиною вооруженных международных столкновений.¹⁴⁰⁴ Эта эксцентричная мысль прежде всего опровергается самим же гр. Толстым.

Мы уже знаем, что, по его собственным словам, идея братства всех народов стала в настоящее время всеобщим достоянием и что все народы живут между собою в мирных, взаимно друг другу выгодных, дружеских торговых, промышленных, умственных сношениях, нарушать которые им нет ни смысла, ни надобности.¹⁴⁰⁵ Между тем, несомненно, что патриотизм существует среди всех этих народов. Значит, он сам по себе нисколько не ведет к международным распрям и войнам. Откуда же взял Л. Толстой, будто патриотизм неразлучен с воинственными настроениями и стремлениями? Как всегда и во всем, у гр. Толстого оказывается виновато в этом собственно правительство, разжигающее де патриотизм в народах разными средствами и чрез то возбуждающее в них взаимную вражду и воинственный пыл.¹⁴⁰⁶ Предложенное Л. Толстым объяснение в сущности ничего не объясняет.

Если справедливы его слова касательно братских и миролюбивых отношений между всеми народами и о решительном нежелании последних нарушать эти отношения, то представляется совершенно невозможным для правительств делать то, что им приписывает этот писатель. Остается признать, что народы настроены относительно друг друга не так, как утверждает он ради своих целей. Но и в этом случае патриотизм ли является причиною готовности народов ко взаимному истреблению путем войн? Не патриотизм, конечно, но другие различные причины, каковы, например, крайняя заносчивость, алчность, зависть, честолюбие, властолюбие и т.п.

Патриотизм, как любовь к родной стране, к своему народу и своему государству и проистекающая из этой любви заботливость об их благополучии и процветании, способен скорее сдерживать воинственные стремления, чтобы не подвергать того, что нам дорого, случайностям и превратностям войны. С другой стороны, кто разумно и глубоко любит свою отчизну и свой народ, тот неизбежно становится способным понимать и ценить патриотические чувства и в людях всякой другой национальности, а вместе с этим делается недоступным для таких стремлений и затей, которые имеют целью причинение вреда и зла чуждому народу. Патриотизм может побуждать взяться за оружие и начать кровавую борьбу с другим народом только тогда, когда угрожает несомненная опасность нашей Родине, нашему народу или вашим народным святыням от иноземных врагов или, когда уже терпят они от этих последних.

Впрочем, и в этих случаях действительный патриотизм может побуждать нас идти скорее на некоторые уступки, если враг очень силен и, если борьба с ним повлечет за собою тягчайшие бедствия для родной нашей страны, для её обитателей и для всего дорогого и священного нам. В истории отечественной можно указать много примеров именно такого проявления патриотизма. Когда Россия находилась под монгольским игом, то как архипастыри, так и князья, вместо призыва народа к свержению этого тяжкого и позорного ига, всячески старались самоотверженно смягчить суровость и притязательность иноземных властелинов, чтобы отклонить от родной страны и её обитателей новые удары и страдания. Так, святитель Алексий дважды ездил в орду и, рискуя даже своей жизнью, спасал Россию от окончательного погрома и порабощения со стороны жестоких ханов. Св. Александр Невский из-за патриотизма, по первому требованию Батыя, ездил не только к нему на поклон в Орду, но и к великому хану в самую глубь Азии, испытавши массу неприятностей и невзгод в пути и вынесши много унижений и обид от татар, но за то спасши Россию от новых и тягчайших зол.

Гр. Толстой указывает на то, будто именно патриотизм заставляет финляндцев, поляков и прочих покоренных народов предпринимать против своих покорителей меры борьбы и насилия.¹⁴⁰⁷ Но он опускает из виду, что самый пламенный из ветхозаветных патриотов, пророк Исаия, убеждал своих соотечественников, подпадавших чуждому игу, не предаваться борьбе с чужеземной властью, смириться пред волею Божией, терпеливо отдаться водительству Промысла Божия.¹⁴⁰⁸ Когда народ сам довел себя до порабощения своими насильственными действиями против соседнего народа или другими своими грехами, а покорители не посягают ни на его религию, ни на его язык, ни вообще на мирное его развитие и совершенствование в области земледелия, промышленности, науки, искусств и прочего, то вооруженные мятежи и бунты, как и всякая неприязнь к поработившему, во справедливому правительству и народу, особенно являются не доказательством патриотизма порабощенного народа, а доказательством его гражданской неустойчивости, угрожающей и общему спокойствию народов. Ведь патриотическому чувству покорённого народа достаточно пищи и удовлетворения под иноплеменной властью при указанных условиях.

Вообще напрасно Л. Толстой слагает ответственность за войны на патриотизм. Ради своих целей, не имеющих ничего общего с истиною, он усиливается объяснить патриотизмом даже варварскую войну англичан с доблестными бурами, заслуживающими всякого сочувствия и участия.¹⁴⁰⁹ Между тем, если бы сами англичане мотивировали патриотизмом свой возмутительный образ действий по отношению к бурам, ни один сведущий и честный человек не поверит им. Кто руководится патриотизмом, тому нет ни малейшей надобности нападать на далекое и мирное племя, никого не затрагивающее. С другой стороны, патриотизм не дозволяет позорить себя и подрывать честь и достоинство своего народа такими жестокостями, какие проявили англичане в войне с бурами, внушив к себе презрение во всех, кто чуток к правде и добру. Не патриотизмом, а самым грубым своекорыстием и не насытимым властолюбием вызвана Трансваальская война. Англия издавна прославилась алчными стремлениями к захватам чужого добра и крайне пренебрежительным отношением к другим народам. Золотоносная трансваальская земля разожгла хищнические аппетиты англичан и побудила их к войне с бурами, а не что-либо другое. В доказательство того, будто патриотизм подвигнул Англию к этой братоубийственной войне, гр. Толстой голословно ссылается на настроение английского общества.

Но не странно ли ожидать, чтобы англичане публично, пред целым миром, стали раскрывать истинную причину, толкнувшую их правительство в войну с бурами? То обстоятельство, что англичане проявляют живейший интерес к этой войне и не хотят прекратить ее, пока не добьются преследуемой цеди, объясняется не патриотическими побуждениями, а свойственным им упрямством и гордостью. Военные неудачи, следовавшие одна за другою, и чуть ли не из всех стран мира раздавшиеся протесты против варварства англичан заставили их лишь сильнее и дружнее проявить эти качества, но в тоже время и прикрывать последние мнимо возвышенными побуждениями и целями, якобы одушевляющими этот фарисействующий народ в его отношениях к бурам. Что же во всем этом общего с патриотизмом? Крайнее своекорыстие, упрямство, гордость и фарисейство не суть сколько-нибудь необходимые и естественные принадлежности патриотизма. Вообще должно сказать, что не он истинная причина и весьма многих других войн, когда-либо бывших.

Что же касается той мысли гр. Толстого, будто бы патриотизм не нужен, как несоединимый с обязанностью христианина любить всех людей одинаково и служить всем людям одинаково, то и эта мысль держится на ложном основании. В нашем сочинении «Любовь к людям в учении графа Л. Толстого и его руководителей» с особенной обстоятельностью и всесторонностью разъяснено и доказано, что одинаково любить всех людей и одинаково служить всем, кто бы ни потребовал от вас службы себе, не только недостойно человека, как разумно-нравственного существа, но и значит в сущности никого не любить и никому не служить, как следует. Здесь же заметим лишь следующее.

Напрасно думает гр. Толстой, будто бы всякий патриотизм неизбежно предполагает неприязненное отношение к чужому народу и невозможность служения ему. Не должно бы подлежать сомнению, что патриотизм, по-христиански направленный, решительно несовместим с неприязненным отношением к чужому народу. Как предпочтительная любовь, например, к нашим родителям и к другим кровным родственникам не предполагает неприязненного отношения к другим людям из наших соотечественников, точно также и патриотизм сам по себе не вызывает неприязненного отношения к чужому народу. Что любовь к кровным родственникам не исключает любви к другим людям из среды наших соотечественников, это обязан признать и Л. Толстой, недаром же ратующий против патриотизма, как обычной принадлежности духовно неискалеченных людей. Что сам по себе патриотизм нисколько не исключает любви к другим народам, это также обязан признать гр. Толстой не только в виду любви ко всем народам со стороны Христа, Его апостолов и всех истинных последователей Его, но и в виду всех известных и несомненных симпатий одних народов к другим. Вообще должно сказать, что любовь к своему народу потому и называется предпочтительною любовью, что она лишь большая сравнительно с любовью к другим народам, по отнюдь не исключающая последней. Это всякий может наблюдать, между прочим, в государствах, в состав коих входит несколько национальностей. Так, в России представители коренного населения нередко относятся самым приятельским образом, например, к татарам. Бывают и такие случаи, когда чувство справедливости заставляет предпочесть того или иного инородца даже и русскому…

Патриотизм, побуждая человека служить преимущественно своему народу, нисколько не исключает собою служения в другим народам. Конечно, далеко не все люди, принадлежащие к такой-то нации, могут, служа своему народу, служить и другим. Но ведь и следование правилу и Толстого: служи, кому ни пришлось, не допускает служении всем людям уже в силу решительной невозможности этого. Лица же поставленные во главе правительства того или другого народа, пастыри церкви Христовой, писатели, художники и тому подобные люди не только могут, служа своей Родине и своему народу, в то же время служить и чужим народам, но нередко весьма много, разнообразно и плодотворно служат им. Что это так, едва ли решится оспаривать кто-либо из людей беспристрастных и сведущих. Но мы решаемся сказать даже больше, например, истинный пастырь Христовой церкви, воспитывая и утверждая в своих пасомых твердые православно-христианские убеждения и истинно-христианское нравственное настроение, чрез то самое не только сам служит другим народам, но заставляет и своих пасомых служить им. В нравственном, как и в физическом мире, ничто не пропадает бесследно, как господствующее нравственное настроение людей, так и их внешняя жизнь незримыми, но верными путями воздействуют на других людей иногда вопреки физическим расстояниям и преградам. Между тем, народы христианские не живут же замкнутой жизнью, и их представители часто и различно соприкасаются друг с другом. Спрашивается, доброе христианское влияние представителей одного народа на представителей другого разве не может и не должно быть названо служением первых последним, а чрез них и целому народу? Это не подлежит ни малейшему сомнению.

Но если неоспоримо, что с христианской точки зрения надлежащий патриотизм безусловно одобрителен и что делаемые против него возражения несостоятельны, то что же должно сказать о войнах между народами? Суть ли они безусловное зло, как думает гр. Толстой, и безусловно ли недозволительны истинному христианину? Ответ на этот вопрос заключается уже в нашем трактате о непротивлении злому, но здесь он должен быть раскрыт применительно к особенностям данного вопроса.

Г) Для решения вопроса о дозволительности или не дозволительности войны, как и в других случаях, должно прежде всего обратиться к тому, что высказывается относительно этого в Ветхом Завете. В нем неоднократно указывается, что сам Бог чрез Своих пророков иногда повелевал евреям начать войну против того или другого народа и обещался быть их покровителем и помощником в борьбе с вражеским народом.¹⁴¹⁰ Всякий должен признать, что Господь ни в каком случае не только Сам не давал бы таких повелений евреям и не содействовал ба успеху их оружия, но и осуждал бы решение их самих начать войну, если бы она всегда и во всех случаях была не иным чем, как безусловным злом. Повелевать делать его и помогать его совершению решительно недостойно всесовершенного Существа, каков Бог, и прямо противоречит Его святости. В каких бы исключительных условиях ни находились евреи и каков бы ни был их национальный характер, никак не мог бы Бог вызывать их на начатие войны и помогать им в ведении её, коль скоро она на самом деле была бы безусловным злом. Господь неоднократно указывал евреям на Свое совершенство и в частности на Свою святость и внушал им по возможности уподобляться Ему.¹⁴¹¹ А если все это так, то, значит, война, какими тяжкими бедствиями ни сопутствуется. иногда может быть добрым делом со стороны предпринимающих и ведущих ее и способна вести к благим для людей последствиям. Так именно и трактует ее Ветхий Завет, коль скоро она ведется не ради угнетения слабых, не из злобной мстительности, не по корыстолюбивым или властолюбивым соображениям, не из-за страсти к победным лаврам и т.п., а по требованию правды и добра и вообще ради достижения каких-либо святых целей.

Когда последние не могли быть достигаемы иначе, как путем войны, благодаря господству нечестия в людях и вследствие упрямого противления их планам Божественного промысла, война является горькой, но неизбежной необходимостью. В этом только смысле одобрялась, разрешалась и благословлялась война и по Ветхому Завету. Что, с его точки зрения, убийство человека и на войне представляется все-таки прискорбным фактом, хотя и необходимым. это не подлежит сомнению. Так, после вынужденного истребления мадианитян израильтянами. Господь повелел каждому израильтянину, убившему человека, совершить над собою установленное очищение.¹⁴¹² Но в особенности замечательны в этом отношении следующие слова Господа, обращенные к Давиду: не строй дома имени Моему, потому что ты человек воинственный и проливал кровь.¹⁴¹³ Этим Бог не только порицает наклонность к войнам без настоятельной необходимости в них, но косвенно внушает людям, что, при нормальном порядке вещей, т.е. при добром нравственном настроении людей и при надлежащих взаимных отношениях между ними, не должно быть места войнам и что именно мир между людьми, являющийся плодом такого порядка вещей, всего желательнее Ему. Уже прямые и бесспорные указания на это находим в ветхозаветных мессианских пророчествах.¹⁴¹⁴

Всем этим ветхозаветное воззрение на войну резко отличается от господствовавшего в языческом мире взгляда на нее. Война признавалась здесь сама по себе вожделенным и хорошим делом. Известно, что, по словам Гомера, война является одним из самых любимых занятий даже богов. В мифологии разных языческих народов находим непременно представление об особом божестве, специально заведующем войнами. Так, например, у древних индийцев таковым божеством является Индра, у египтян Гор, у ассирийцев и вавилонян Адар и т.д. У древних германцев война была относима к тем особенно приятным развлечениям, какие достанутся в загробном мире в удел всем чтителям Одина бога войны. Заслуживает внимания то обстоятельство, что, например, у греков и римлян самое понятие о добродетели выражалось словами, означающими собственно храбрость, мужество (άρετή, virtus) на войне. Взгляд на войну, как на нечто само по себе доброе и плодотворное, встречается и в христианском мире у некоторых мыслителей и ученых. В этом отношении заслуживает упоминания особенно Прудон, воспевший своего рода хвалебный гимн войне в известном своем сочинении «Война и мир».¹⁴¹⁵ Из отечественных ученых весьма близко приближается к Прудону во взгляде на войну г. Стронин. Он категорически и настойчиво заявляет, что, по его мнению, не существует никакой другой, лучшей чем война, справедливости, хотя последняя и возвещается здесь «кровавыми устами физической силы»,¹⁴¹⁶ и что война навсегда останется наилучшим показателем, кто из соперничествующих народов прав и кто виноват, кто из них заслуживает и кто не заслуживает сохранения.¹⁴¹⁷

Таким образом, уже ветхозаветное библейское воззрение на войну чуждо как той крайности, в которую впадает гр. Толстой со своими единомышленниками по вопросу о войне, так и той крайности, которую допускают поклонники войны. Естественно ожидать, что и христианство, поставляя идеалом взаимных отношений между людьми мир во имя правды и добра и ублажая истинных миротворцев, тем не менее не расходится существенно с ветхозаветным взглядом на войну и дозволяет ее, но, конечно, лишь под теми же условиями, под какими разрешал ее Бог в дохристианском мире.

На рубеже между Ветхим и Новым Заветом косвенно, но неоспоримо высказался в пользу дозволительности войны Иоанн Креститель, о котором заметил Христос, что из рожденных женами не восставал больший Предтечи Его.¹⁴¹⁸ В Евангелии повествуется относительно Иоанна Крестителя, между прочим, следующее. Однажды пришли к нему креститься воины, принадлежавшие, вероятно, к армии Ирода Антипы, и спрашивали его: что им делать?¹⁴¹⁹ Едва ли уместно сомнение в том, что воины желали знать от Иоанна Крестителя и о том, должны ли они совсем оставить военную службу и избрать другой род занятий или нет? В их положении этот вопрос был весьма естествен. А что воины действительно спрашивали о дозволительности или не дозволительности военной службы и исполнения сопряженных с нею обязанностей оружием защищать, по требованию власти, народ и существующий государственно-общественный порядок от их внутренних и внешних врагов, за это достаточно говорит уже характер ответов, дававшихся Иоаном Крестителем. Он восстает именно против тех пороков, которым преимущественно предавался представитель данного сословия, являвшийся к нему. Так, люди, не занимавшие никакого официального положения и в тоже время отличавшиеся своекорыстием и невниманием к нуждам бедных, спрашивали Иоанна Крестителя о том, что им делать в виду наступающего важного времени, требующего раскаяния в прежнем дурном образе жизни и решительной её перемены к лучшему? Он ответил им: у кого две одежды, тот дай неимущему; у кого есть пища, делай тоже.¹⁴²⁰ Нравственный урок, преподанный Иоанном Крестителем этого рода людям, прямо направлен против того морального недуга, которым они страдали. На вопрос мытарей о том, что им делать, Иоанн Креститель отвечал: ничего не требуйте более определенною вам, т.е. не домогайтесь от народа никаких других денег, кроме указанных правительством в качестве подати.¹⁴²¹ Это наставление прямо направлено против склонности мытарей взыскивать с граждан лишние пошлины для собственного обогащения. Как видим, состоявшим на государственно-общественной службе людям Иоанн Креститель советует лишь свято соблюдать их обязанности и в этом главным образом проявлять свою любовь к ближним. Что же ответил Иоанн Креститель воинам? Вот его слова, обращенные к ним специально: никого не обижайте, не клевещите и довольствуйтесь своим жалованием.¹⁴²²

Для всякого беспристрастного человека ясно из этих слов Крестителя, что он отнюдь не воспретил военной службы и неразлучного с нею сохранения оружием внутренней и внешней безопасности народа и государства.¹⁴²³ Это обстоятельство весьма важно. Оно обязывает нас думать, что Иоанн Креститель не порицал самой службы воинов лишь в силу признания её вполне дозволительною. Если бы он видел вообще в военной службе что-либо само по себе греховное и недозволительное, то разве не воспретил бы её? Та или другая служба ведь не есть что-либо безразличное по отношению к нравственной жизни человека. Напротив, избранный человеком род деятельности иногда может решительно не совмещаться с нравственным достоинством человека и с выполнением им обязанностей к Богу и к ближним. Допустим даже, что воины не спрашивали Иоанна Крестителя о нравственной дозволительности проходимого ими служения. Не мог не возникать у самого Крестителя вопрос о совместности с чисто нравственными обязанностями и целями человека службы лиц военных, призванных даже к умерщвлению людей в предписываемых правительством случаях. Само собою разумеется, св. предтеча Спасителя имел ясное представление о нравственной допустимости или недопустимости военной службы. Спрашивается, есть ли хотя какая-нибудь разумная возможность объяснить не воспрещение им этой службы чем-нибудь другим, кроме признания её дозволительною? Ведь нельзя же объяснить этого какой-либо боязнью Иоанна Крестителя прямо и ясно высказаться о щекотливом предмете. Нисколько не убоялся же он громко и настойчиво обличать самого Ирода за то, что этот последний вступил в незаконную связь с женой родного брата своего, Филиппа.¹⁴²⁴

Но, говорят толстофилы, Иоанн Креститель беседовал с воинами, как проповедник покаяния, и воины видели в нем только проповедника покаяния, а не политического реформатора. Это правда. Однако, разве следует из этого, что Иоанн Креститель умолчал, только как проповедник покаяния, о нравственной не дозволительности военной службы, хотя внутренне и порицал последнюю? С понятием о проповеднике покаяния ведь не вяжется понятие о человеке неискреннем, вступающем в компромиссы с наличным порядком вещей, сколь нравственно предосудителен ни был бы он. Если бы Иоанн Креститель лишь в силу посторонних соображений не порицал пред воинами их профессии и не настаивал на оставлении её, в таком случае он не стал бы и осуждать их прямо за их профессиональные грехи, а предоставил бы только подлежащей власти ведать это. Между тем, что же видим? Воины, пользуясь своим сравнительно выгодным положением, часто оклеветывали многих граждан, как возмутителей, чтобы иметь возможность на мнимо легальном основании притеснят их и материально обирать.

Предтеча Господень и направил свое слово прямо против этого, свойственного тогдашним воинам, профессионального порока. При этом было бы с его стороны естественно осудить и саму профессию воинов, если бы она представлялась нравственно непозволительною на его взгляд. Этого требовала уже и логическая последовательность речи. Однако, Иоанн Креститель ограничился внушением, чтобы воины проходили честно свою службу. А это неоспоримо свидетельствует о том, что, хотя он и не был каким-либо политиком реформатором, тем не менее разделял свойственный и им взгляд, по которому военная служба, при наличных условиях человеческой жизни, должна считаться и считается добрым делом, коль скоро проходится честно. Если бы Иоанн Креститель чужд был этого взгляда, то ни в каком случае не остановился бы пред публичным осуждением военной службы. Ведь гр. Толстой, видя в войне и в военной службе лишь одно зло, отрицает же их безусловно. Мог ли же иначе поступить даже Иоанн Креститель? Если же он сказал воинам: довольствуйтесь своим жалованьем, то, значит, этим прямо признал дозволительность военной службы, а вместе с нею и войны. Не мог же он учить воинов даром получать жалованье.

Уже общее отношение учения и образа действий Спасителя к Ветхому Завету, к тому, чему учат закон и пророки, не допускает мысли, чтобы Он запрещал войну всегда и во всех случаях и видел в ней безусловное зло.

Нет, однако, сомнения в том, что Он прямо и обстоятельно не высказался о ней, поскольку об этом можно судить на основании евангельского повествования. В сущности, не было Христу и особой нужды говорить об этом предмете. Причиною этого, однако, не могло быть то, на что указывает Л. Толстой. По уверению последнего Спаситель прямо и ясно не высказался относительно войны потому, будто бы, что никак не мог себе представить, чтобы люди, верующие в Евангелие смирения, любви, всеобщего братства, могли спокойно и сознательно допускать войны, т.е. убийство своих братьев.¹⁴²⁵ Но такое объяснение причины, по которой Христос категорически не высказался касательно войны, несостоятельно. Во-первых, в таком случае Спасителю не было бы никакой надобности говорить и о многом другом, о чём Он, однако, несомненно говорил и что цитируется самим же Толстым. Во-вторых, Христос даже прямо предсказывал, что в отдаленном будущем имеют быть наиболее частые и жестокие войны между братьями – людьми.¹⁴²⁶

В-третьих, как ниже увидим, Спасителю несколько раз представлялась даже особая и настоятельная надобность со всей решительностью высказаться о войне и о военной службе. А если это так, то, значит, была иная причина, побуждавшая Христа специально не касаться вопроса о войне. Какая же это причина? Во-первых, война относится к области государственно-политической, а Он имел в виду лишь религиозно-нравственную сферу человеческой жизни. Во-вторых, общее отношение Богочеловека к требованиям государства и государственной власти было весьма ясно для Его слушателей, с одной стороны, уже из Его слов: воздавайте кесарево кесарю, а, с другой, из Его собственного, обязательного для всех, образа действий, касавшихся выполнения гражданского долга. Но хотя Спаситель прямо и нарочито не говорил о том, дозволительна ли война и в каких случаях законна, однако же из некоторых Его слов и действий мы в праве со всей безошибочностью и основательностью заключить, что Его отношение к войне в общем и существенном действительно тоже, что и отношение к вей Ветхого Завета.

Так, когда Пилат на суде указал Христу на то, что Он обвиняется еврейским начальством в присвоении Себе прав и звания еврейского царя, то Он отвечал Пилату следующее: если бы от мира сего было царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы я не был предан иудеям.¹⁴²⁷ Смысл этих слов несомненно следующий. Во-первых, Спаситель противополагает здесь Свое благодатно-духовное царство не языческому только государству, а всякому государству, какое только существовало, существует и может существовать в этом мире. Во-вторых, Он указывает один из отличительных признаков основанного Им совершенно особого царства. Последнее, как предназначенное для религиозно нравственного обновления и совершенствования людей, безусловно исключает в своей сфере употребление каких бы то ни было мер насилия хотя бы и для добрых целей. Но если бы Христос был царем не этого духовного, или религиозно-нравственного, царства, которое Он основал, а обычного социально-политического царства, или государства, в таком случае Он имел бы войско, обязанное сражаться за Него против врагов. Несомненно, таков именно смысл слов Спасителя.

А если это бесспорно, то, значит, в приведенных Своих словах Он прямо признает за всяким государством право иметь войска и в случае действительной необходимости предпринимать войну. Коль скоро Он смотрел бы на то и на другую, как на безусловное зло, то разве сказал бы Он Пилату эти слова? Напротив, из уст Богочеловека вышла бы совершенно иная речь. Он непременно заметил бы Пилату, что защита оружием и война суть вообще зло и никогда и никому недозволительны. Иначе не мог Христос ответить, если бы правильно было мнение гр. Толстого, будто война всегда и во всех случаях есть, с точки зрения Спасителя, величайшее из зол. Так как Богочеловек впервые предстал пред носителем той власти, от коей обыкновенно зависит ведение войны, то Он, конечно, воспользовался бы прекрасным случаем однажды навсегда безусловно высказаться против войны. Не сделать этого ведь значило собственным Его авторитетом утвердить свойственное и Пилату, как и всем людям, исключая немногих, воззрение на войну.

Самые бедствия, коими сопровождается война, требовали от любвеобильного Христа сказать Пилату о решительной её не дозволительности. Но что же мы видим на самом деле? Наш Спаситель нашел нужным пред Своими крестными страданиями и крестной смертью проповедать язычнику, Пилату, что Он, Спаситель, есть небесный Глашатай истины и Основатель духовного царства, но в тоже время не только не внушил Пилату иного взгляда на войну, чем какой имеют люди, которых Л. Толстой и его единомышленники называют заблуждающимися, а, напротив, прямо и ясно указал на естественность и надобность защиты царя и его подданных войною с его и их врагами. Это служит непререкаемым доказательством, что Христос вовсе не отвергал войны в потребных случаях. Но, быть может, скажут, что Он просто указал на то, что делалось бы, если бы Он был обыкновенный царь, и что дал такое указание лишь для того, чтобы помочь Пилату наилучше понять особенности основанного Им царства.

Однако, нельзя допустить, чтобы Спаситель и в этом случае не высказал Своего суждения о том, что, хотя и делается, но составляет величайшее преступление и сопряжено с безмерными иногда бедствиями для людей. Из сказанного следует, что Богочеловек потому только и не сделал этого, что находил войну в некоторых случаях неизбежною и вполне дозволительною.

Но и независимо от этого в Евангелии есть данные, свидетельствующие, что Спаситель именно так взирает на войну. Приведем один из наиболее важных, по нашему мнению, фактов, относящихся сюда. Однажды подошел к Нему воинский сотник, один из младших начальников римского гарнизона, с мольбою об исцелении его слуги. При этом обнаружилась и вся глубокая вера этого человека в Христа. Услышав искренние заявления её, Спаситель сказал окружавшим Его, что Он и среди израильтян не нашел такой веры, и таким образом поставил сотника в пример им.¹⁴²⁸ Спрашивается, почему Христос, особенно в виду такой веры со стороны сотника, прямо не сказал ему, что он был бы только тогда близок к царствию Божию, когда совсем оставил бы военную службу, необходимо связанную с существованием войн? Пусть сотник пришел к Спасителю в качестве лишь человека, а не солдата. Из этого, однако, никак не вытекает, что Христос не должен был сказать ему о необходимости совсем бросить военную службу. Это тем нужнее было сказать, что сотник распространился пред Богочеловеком о том, как он распоряжается и командует находящимися под его начальством солдатами. Дело, значит, касалось даже не одного сотника, а потому тем настоятельнее требовало надлежащего вразумления. Во всяком случае, если бы гр. Толстой был прав, усвояя Христу учение о военной службе и о войне, как безусловном преступлении и зле, то Богочеловек никак не мог бы не высказать сотнику всего нужного касательно преступности и недопустимости военной службы и войны. А если это несомненно, то из сказанного получается следующий вывод. Христос только потому и не повелел сотнику покинуть его службу, что не считал военной службы и войны безусловно непозволительным делом.

Сделанный нами вывод толстофилы напрасно стали бы объявлять натянутым или недостаточно логичным. Чтобы иметь надлежащее право на это, они обязаны доказать несправедливость тех фактов и соображений, на которых зиждется наш вывод, а не отделываться голословными его осуждениями. Последние дело весьма легкое, но совершенно бесплодное, никого и ни к чему необязывающее. Доказать же неосновательность нашего вывода едва ли можно. Так, напрасно стали бы указывать на то, что не все, прямо не воспрещенное, есть уже дозволительное. Это азбучная истина, но она отнюдь не безусловная, а лишь относительная истина. К рассмотренному случаю решительно неприменима она, как это само собою ясно для рассудительного читателя. Безусловное зло требует прямого и безусловного запрещения. Если военная служба и война суть таковое зло, то Христос не мог оставить их без прямого и ясного осуждения, тем более, что они отнюдь не представляют собою какого-нибудь мимолетного или единичного явления. Против сделанного нами вывода не может служить сколько-нибудь резонным возражением ссылка как на то, что Спаситель одобрил собственно веру сотника, нисколько не зависевшую от его военного звания, так и на то, что Он прямо не осудил языческой религии, которую исповедовал де сотник, хотя она и была в очах Господа несомненным и великим заблуждением. Тут встречаемся прежде всего с явным и грубым самопротиворечием. Если Христос не только одобрил веру сотника, но поставил ее даже в пример израильтянам, то разве дозволительно говорить о сотнике, как об язычнике по его религиозно-нравственным убеждениям? Что в числе язычников было немало прозелитов, это общеизвестно. Затем, одобряя веру сотника. Спаситель тем самым осудил верования, свойственные язычникам и вообще нехристианам. Наконец, уже одно то обстоятельство, что живая вера во Христа и вообще благочестие совместимы с несением обязанностей воина, достаточно говорит о том, что военная служба и война не суть непременно преступление и безусловное зло, не смотря на все заверения гр. Толстого и его гласных иди негласных единомышленников. Для живой веры во Христа и вообще для благочестивой жизни безразлично, например, ношение человеком того или другого костюма, но, напротив, имеет прямое и важное значение главный предмет наших занятий. Некоторые из них не допускают самой возможности в людях живой веры во Христа и вообще благочестия. Не такова, оказывается по Евангелию, военная служба, взятая в своем существе или со стороны своего специального призвания.

Толстой, однако, настойчиво утверждает, будто военная служба и война безусловно осуждаются и отвергаются учением Спасителя. Христос не только не отменил «главной заповеди» Бога, осуждающей всякое убийство и «написанной во всех законах и во всех сердцах людей»,¹⁴²⁹ говорит гр. Толстой, но и воспрещает всякую вражду к людям, внушая нам смирение, кротость, бескорыстие, любовь ко врагам, всепрощение, братство в миролюбие. Уча всему этому, Иисус прямо и ясно отвергает военную службу и войну, а потому не имел никакой надобности особо говорить о том, что «ненужно резать людей на большой дороге» или что «воевать, т.е. убивать чужих, незнакомых нам, людей без всякого повода, есть самое ужасное злодейство».¹⁴³⁰

Касательно этого заметим прежде всего следующее. Л. Толстой как в других случаях, так и в настоящем, никак не хочет признать того, что Спаситель знал и понимал Свое учение безмерно лучше и правильнее, чем он. Если бы гр. Толстой отрешился от своей само мнительности, и от своего предвзятого взгляда, то отнюдь не стал бы уверять, будто учение Иисуса Христа безусловно осуждает военную службу и войну при наличных условиях человеческой жизни и в её настоящем состоянии. Надлежаще понимая учение Спасителя, Л. Толстой говорил бы лишь о том, что, поэтому учению, в мире не было бы ни войск, ни войн, если бы все люди были внутренне настроены и поступали согласно преподанному Христом учению, т.е. если бы были проникнуты живой верой в Богочеловека, смирением, кротостью, правдолюбием, бескорыстием, миролюбием и самыми братскими чувствами друг к другу. А так как они весьма далеки от такого настроения, и нередко с зверскими чувствами нападает один народ на другой, то потребна защита обижаемого народа, каковая защита иногда не может обойтись без содействия войска, без войны. Такого рода мысль и была, как мы видели, высказана Спасителем Пилату. Но её то и не хочет брать во внимание гр. Толстой, как будто она вовсе не относится к учению Богочеловека. Мало этого, наш язычествующий¹⁴³¹ писатель не постеснялся ради своих целей приравнять войну вообще к избиению людей без всякого повода. Такая война, конечно, есть «самое ужасное злодейство» не по учению только Христа, но, думаем, и по взгляду всех не озверевших людей. Но разве о таких войнах должна быть и идёт речь?

Допускаются христианством не эти войны, а совершенно противоположные им по своим мотивам, характеру и цели. Для примера укажем на две такого рода войны. В XII веке не давали покоя русскому народу и половцы. Удельные князья, предпочитавшие воевать по личным своекорыстным побуждениям, не соглашались идти в поход на половцев, не смотря на призывы князя Владимира Мономаха, и отговаривались тем, что им жалко подвергать людей бедствиям войны. Владимир Мономах, наконец, обратился к удельным князьям с следующей речью: «Вы жалеете людей. а не думаете о том, что вот придет весна, выедет смерд (крестьянин) в поле с конем пахать землю. Приедет половчин, крестьянина убьет, коня уведет. Потом наедут половцы большой толпой, перебьют всех крестьян, заберут их жен с детьми в полон, угонят скот, а село выжгут. Что же вы в этом-то людей не жалеетев как Эти слова Мономаха заставили князей устыдиться своего эгоизма и идти войной против половцев, вследствие чего русская земля сравнительно благоденствовала при Владимире Мономахе.¹⁴³²

При св. благоверном князе Александре Ярославиче (Невском) шведский король задумал завладеть Новгородской землею и обратить православных в католичество, для чего раздобылся и особой буллой от Римского папы. Последний возбуждал ею шведов к войне против православных, обещая отпущение грехов всем, кто выступит в поход. Нашлась, конечно, масса охотников, и король назначил главнокомандующим лучшего полководца, зятя своего, Биргера, выступившего в 1240 году в поход. Александр Невский не ждал нападения и не был готов к обороне, но, дорожа православием, решился защищать народную и свою святыню, собрал ратников и после горячей молитвы в соборном храме св. Софии выступил против врагов дорогого русским православия. Господь благословил блестящим успехом предпринятое Александром Невским святое дело, и русские люди были спасены от насильственного обращения в католичество.¹⁴³³

Какими кровавыми жертвами ни сопровождаются такого рода войны, назвать их «самым ужасным злодейством» не решится никто из тех, у кого сохранились здравый разум и совесть. Подобного рода войны представляют собою служение правде и добру со стороны предпринимающих и ведущих их. Здесь нарушителями заповедей Божиих являются те, которые своими действительными злодействами вынуждают к защите родных очагов и священных алтарей. Защита всего этого составляет прямую обязанность представителей верховной государственной власти и находящегося в её распоряжения войска.

Спаситель несомненно воспрещает не только убийство, но и всякую вражду, и заповедует смирение, кротость и бескорыстие. Но ведь не нужно забывать, что Он же говорит: блаженны алчущие и жаждущие правды и блаженны милостивые. Если бы представители верховной государственной власти не прибегали к оружию для защиты граждан, их святынь и достояния от насилий и хищничества со стороны иноземных врагов, то они оказались бы не только несправедливыми и немилосердными к собственному народу, но и соучастниками вражеского народа в причинении разных бедствий своим подданным. Защищая же последних, их святыни и достояние, государственная верховная власть и её воины могут вовсе не нарушать Божеских заповедей, касающихся убийства и вражды и предписывающих смирение, кротость и бескорыстие.

Заповедь: не убий нарочито передается гр. Толстым и его единомышленниками без тех дополнительных слов, которыми она сопровождается в Нагорной беседе Спасителя. Здесь вслед за словами: не убивай стоят слова: кто же убьет, подлежит суду.¹⁴³⁴ Последние слова указывают на необходимость и законность противодействия убийцам со стороны надлежащей власти для того, чтобы не пострадали от них другие лица. Это не подлежит сомнению. Значит, законна защита граждан и от иноземных вражеских действий. Средства же или способы защиты указываются средствами или способами, какие пускает в ход нападающая сторона. Если бы зашита упускала это из виду, то она была бы совершенно бесплодною. Употребление смертоносного оружия нападающей стороною делает необходимым и для защищающей стороны употребление такого же оружия. При этом и убиение врагов является делом неизбежным.

Но разве оно должно считаться нарушением упомянутой заповеди? Ею воспрещается произвольное убийство, условливающееся злой волей человека и имеющее в виду дурную цель, а не вынужденное убиение, при том проистекающее из желания спасти своих ближних от избиения врагами и имеющее целью положить конец новым и новым злодействам со стороны обидчиков. В этом случае не нарушаются даже и заповеди, запрещающие вражду и предписывающие смирение, кротость и бескорыстие. Защищать отечество и родной народ от врагов на поле брани не значит непременно пылать враждой к противнику, быть самомнительным и самонадеянным, отличаться свирепостью и домогаться каких-нибудь личных выгод. Напротив, и во время войны человек может быть проникнут совершенно противоположными качествами. В действительности это и бывает весьма часто, например, в Крымскую компанию наши солдатики, после самых убийственных схваток с врагом, нередко вступали в весьма дружественное общение с французами и братски делились с ними, кто чем мог. Воину-христианину, постоянно рискующему положить свою жизнь за веру, за отечество и за царя на бранном поле и могущему ежеминутно предстать пред Верховного Судию, нашего Господа, вообще свойственно ли носить в своей душе вражду к кому-либо, быть заносчивым и самонадеянным. отличаться свирепостью и помышлять о каких-нибудь своекорыстных выгодах и приобретениях? Тут всего уместнее помыслы лишь о наилучшем выполнении своего долга. О войне справедливо говорят, что она и во всех нравственно неиспорченных гражданах способна пробуждать наилучшие помыслы и чувствования, призывая их от расслабляющих наслаждений миром и от мелочных себялюбивых интересов к самоотвержению и к жертвам в пользу общего дела и усиливая сознание бренности или шаткости наших расчётов и дел, научая молиться и смиренно преклоняться пред неисповедимыми судьбами Промысла Божия. Тем более должно быть свойственно такое настроение тем людям, чрез которых ближайшим и непосредственным образом имеет осуществиться воля премудро-всемогущего и праведного Бога касательно дорогого нам отечества. Но, само собою разумеется, тот или другой воин и на бранном поле может нередко проявлять свойственное грешным людям настроение. Однако, оно и тут не есть что-либо неизбежное и роковое.

После сказанного нет надобности много распространяться о том, что и заповедью Спасителя о любви ко врагам безусловно не отвергается война. Эта заповедь только тогда исключала бы войну во всех случаях, если бы она устраняла любовь к не врагам нашим и в частности к нашим соотечественникам. на самом деле этого нет. Питать любовь только ко врагам или питать к ним предпочтительную любовь Христос не только нигде не заповедует в Евангелии, но и не мог заповедать. Напротив, мы знаем, что Он освятил и узаконил собственным примером преимущественную любовь к людям, наиболее тесно связанным с нами узами кровного и духовного родства. В известной первосвященнической Своей молитве Спаситель прямо говорит, что Он молится об учениках Своих и о верующих в Него, но не о всем мире,¹⁴³⁵ в котором есть закоренелые враги истины и добра. Вися на кресте, Христос молится за прямых и косвенных виновников тех страданий и мук, которые Он пережил и испытывает. Однако, лишь для раскаявшегося и уверовавшего в Него разбойника Он отверз двери рая.¹⁴³⁶ В

сё это свидетельствует о неодинаковом отношении Богочеловека к людям. Согласно Его примеру, рассуждали и поступали Апостолы. Так, например, возлюбленный ученик Его, Иоанн Богослов, воспрещает христианам близкие и дружественные отношения к упорным лжеучителям.¹⁴³⁷ Но коль скоро любовь ко врагам не должна вытеснять из нашего сердца предпочтительной любви к нашим соотечественникам, то уже поэтому одному защита последних от первых представляется делом естественным с христианской точки зрения. Бездействовать, когда враги отечества вторгаются в его пределы, грабят достояние наших соотечественников, умерщвляют последних и творят им разное зло, значило бы любить только врагов, а к своим страждущим соотечественникам обнаруживать холодность или равнодушие и даже соучаствовать в причинении им горя и бедствий.

Но, говорят толстовцы, Христос всё-таки повелел любить врагов. А разве любовь к последним не может проявляться и на войне различным образом, например, в отсутствии всякой жестокости по отношению к воюющим с нами, в сердечном уходе за их ранеными, в благожелательных попечениях о попавших в плен и т.д.? Утвердительный ответ на этот вопрос должны дать и толстовцы, если не захотят фальшивить.

Восставать против вашей решимости силою обуздать врагов отечества совсем не следует же ни во имя христианского всепрощения, ни во имя христианского братства. Во-первых, мы уже знаем, что снисходительность должна иметь свои пределы, чтобы не переходить в преступное попустительство зла и в преступное же покровительство ему.

Во-вторых, прощать мы обязаны лишь личному нашему врагу. Народ же, вредящий благосостоянию наших соотечественников и даже умерщвляющий их, или тоже самое совершающий по отношению к другому какому-либо народу, вовсе не есть наш личный враг. Прощать ему мы не имеем ни права, ни оснований. Именно братское-то чувство к нашим страдающим соотечественникам или к чужому угнетаемому народу и должно побуждать нас к тому, чтобы защитить и охранить бедствующих собратьев от разного рода Каинов, хотя бы нам самим пришлось не только потерять из-за этого все наше имущество и быть искалеченными, но и лишиться жизни в неизбежной кровавой схватке с упорным и жестоким врагом. Вот каковую обязанность налагает на нас христианство своим учением о братстве людей.¹⁴³⁸ Но братское же чувство, подвигнувшее христианина на войну с упорными и жестокими Каинами, требует от нас сделать все возможное для того, чтобы совсем не пострадали или, как можно, меньше пострадали люди невинные из вражеского народа и чтобы мы боролись с противником столько же честно, сколько и сострадательно. Ничего иного не требует от нас братское чувство ко всем людям.

Наконец, нельзя отвергать войну и на том основании, что христианская религия есть религия мира. Что христианство есть действительно таковая религия, это правда. Христос возвещал людям мир и оставил его им. Святая православная Церковь ежедневно возносит, в лице её иерархов и истинных сынов, молитву к Богу о мире всею мира и всем своим учением, равно как всеми своими священнодействиями, внушает людям жить в мире друг с другом, народ с народом. Но, будучи религией мира, христианство не учит и не может учить созидать мир в прямой и гибельный ущерб святейшим интересам и благосостоянию каких-либо людей и народов.

Учить так, значило бы попирать должные требования правды, любви и вообще добра. Вот почему Спаситель и отличает возвещаемый Им мир от того мира, какой нередко терпится или устрояется грешными людьми. людьми «мира сего».¹⁴³⁹ Мир, ими водворяемый путем уступок неправде и злу, есть лишь наружный, кажущийся мир, скрывающий под внешней спокойной оболочкою внутреннюю вражду и борьбу и готовый при малейшем поводе смениться страшной бурей. Такой мир может быть даже хуже иной открытой вражды. Не в виду ли и этого сказал о Себе Христос, что Он пришел дать земле не мир только, но и разделение?¹⁴⁴⁰ Это, конечно, не значит, будто Его учение и жизнь таковы по существу своему, что способны производить несогласия и разъединение между людьми. Напротив, вера в Богочеловека и согласная с Его учением жизнь являются единственным условием прочного объединения людей и непоколебимого мира между ними. Пришествие Христа вызвало и должно было вызвать разделение даже в недрах одного и того же семейства, а не между народами только, потому, что одни из членов семейства оказались способнее к восприятию учения Спасителя, а другие, по причине особого духовного своего настроения, отнеслись к нему даже со враждой. Это разделение из-за истины Христовой между членами одной и той же семьи, конечно, лучше, чем мир между ними, основанный на общности заблуждений и на одинаковости дурного нравственного настроения. Сказанное приложимо и к международным отношениям. Лучше война, предпринятая во имя справедливости и жалости и ради избавления какого-либо народа от разорения и избиения врагами, чем наш мир с последними. Поэтому, христианство, будучи и религией мира, не воспрещает и не может воспрещать войны, если она, по господствующему в чуждых людях настроению и по установившимся отношениям между народами, является необходимою. Как религия мира, христианство и в этом случае требует только того, чтобы сперва испробованы были все разумные и гуманные меры для склонения свирепствующей народности и её правительства к требованиям правды и добра.

Нигде и у св. апостолов не находим ничего такого, что благоприятствовало бы взгляду Л. Толстого в его единомышленников на военную службу и на войну. Напротив, все направлено против них как бы нарочито. Так, в Деяниях апостольских один из воинских начальников, по имени Корнилий, прямо назван благочестивым человеком, чтущим Бога и творящим много милостыни народу.¹⁴⁴¹ Спрашивается: разве допустимо наименование человеком благочестивым по отношению к такому лицу, самая профессия коего, по мнению гр. Толстого, есть зло и специально рассчитана на служение якобы самому возмутительному злу? Странно было бы называть людьми благочестивыми разбойников, поставивших себе задачею убийство ближних ради своекорыстных целей. Воины же, по взгляду Л. Толстого, суть те же разбойники, но лишь разрешенные и поощряемые правительством. Наш писатель прямо выражается, что можно разве в насмешку называть солдат и их начальников Христолюбивым воинством.¹⁴⁴² Если бы св. апостолы держались того же, как и Л. Толстой, взгляда на военную службу и войну, то разве они дерзнули бы назвать Корнелия и подобных ему по своей профессии лиц благочестивыми людьми?

Напротив, от св. апостолов, строго осуждавших корыстолюбцев, хищников, блудников и всяких грешников, какие только встречались, следовало бы ожидать лишь прямого, ясного и строгаю воспрещения как всякой военной службы, так и всякой войны. Кроме того, разве Корнелий мог бы быть человеком, исполненным преданности Богу и горячей любви к ближним, если бы военная профессия была такова, за какую выдает её гр. Толстой? Очевидно, он глубоко заблуждается со своими единомышленниками. Апостолы совершенно иначе, чем он, взирали на военную службу и войну. Потому-то и находим у них благоприятные той и другой воззрения. Так, например, ап. Павел, обращаясь со своими назиданиями и к представителям всех государственно-общественных профессий, вступающим или вступившим в лоно Христовой Церкви, говорит: в каком звании кто призван, братия, в том каждый и оставайся пред Богом.¹⁴⁴³ Положим, Апостол вслед за этим говорит и следующее: рабом ли ты призван, не смущайся; если же можешь сделаться свободным, то воспользуйся лучшим.¹⁴⁴⁴

Однако, он не сделал подобной оговорки касательно воинов, хотя нередко говорить о них в разных своих посланиях. Мало того, в них находим несомненные похвалы доблестным воинам и их доблестному служению во время самых войн, поскольку Апостол смел в виду честное исполнение воинами своего долга, их мужество, самоотвержение и религиозную настроенность (например, упование на Бога), особенно обнаружившиеся на бранном поле.¹⁴⁴⁵ Ап. Петр, внушая христианам повиноваться верховной и всякой государственной власти и поставляя призвание последней, между прочим, в ограждении граждан от вредных и опасных для них замыслов и деяний со стороны внутренних врагов,¹⁴⁴⁶ имел в виду ограждение граждан силою же и от бедствий, могущих прийти извне, со стороны иноземных врагов.

Толстофилы дерзают трактовать ап. Петра как бы младенцем, не ведающим всего круга обязанностей и призвания государственной власти, уверяя, будто бы он вовсе не имел в виду защиты ею граждан и от внешних врагов, предполагающей войско и войну. Надлежащим образом относясь к наставлениям, преподанным этим Апостолом в его посланиях, мы в праве утверждать даже, что он хотя не прямо, но несомненно внушал христианам и самим не отказываться от военной службы и от несения обязанностей воина, коль скоро верховная государственная власть потребует этого от кого-либо из них. Ведь он предписывает повиновение ей вообще, исключая дел веры, и ясно одобряет службу, заключающуюся в охране граждан от всяких их врагов. Какого же еще лучшего свидетельства нужно для того, чтобы видеть, что и св. апостолы, следуя примеру Господа Христа, отнюдь не видели в военной службе и во всякой войне чего-либо дурного и непозволительного?!

Что касается, наконец, церковных писателей первых веков христианства, то наиболее авторитетные из них тоже не отвергали дозволительности военной службы и войны, коль скоро имели случай и повод высказаться относительно этого предмета. Так, мы уже знаем, что говорил о нем св. Климент, епископ римский. Восхваление им героев патриотов, прибегавших к оружию для защиты своего отечества и своего народа, разве не есть прямое и ясное признание как дозволительности военной службы, так и дозволительности войны в уважительных случаях? Св. Афанасий александрийский в своем послании к монаху Аммуну, между прочим, говорит, что должно различать убийство, совершенное каким-либо преступником, от убиения врагов на поле брани, вынуждаемого защитою отечества. Первое из убийств, по выражению этого св. отца церкви, не позволительно, а второе законно. «Потому-то, продолжает он, великих почестей сподобляются доблестные в брани, и им воздвигают столпы, возвещающие превосходные их деяния. Таким образом, одно и тоже, смотря повремени и в некоторых обстоятельствах, непозволительно, а в других обстоятельствах и благовременно и допускается и позволяется».¹⁴⁴⁷

Св. Василий Великий свидетельствует, что и другие отцы церкви не вменяли убиения на брани за убийство.¹⁴⁴⁸ Не излишне упомянуть и о том, что происходивший в 314 году собор в Арле предал церковной анафеме тех, которые, прикрываясь христианством, отказывались от военной службы.¹⁴⁴⁹ Церковь запрещала только членам её иерархии и монахам упражняться в военном деле.

В оправдание своего отрицательного взгляда на войну гр. Толстой ссылается на слова Оригена, от лица христиан говорившего, в ответ на нападки Цельса, следующее: «мы не только не служим, но и не станем служить под знаменами Римского императора, если бы он даже принуждал нас к этому».¹⁴⁵⁰ Основываясь на этих словах Оригена, Л. Толстой уверяет, будто вообще христиане первых веков и их учители относились отрицательно к военной службе и к войне.¹⁴⁵¹ Уже из того, что сказано нами выше, видна крайняя произвольность сделанного гр. Толстым обобщения. К тому же, Ориген один из заблуждавшихся церковных писателей, каждое мнение которого нельзя усвоять всем христианам и их учителям первых веков. Впрочем, и слова Оригена, приведенные Л. Толстым, еще не говорят о том, что Ориген и его единомышленники отвергали законность всякой войны и возможность участия христиан во всякой войне. У Оригена идет речь о воинской службе и о войне под языческими знаменами Римских императоров. Нет ничего удивительного в том, что многие христиане затруднялись примирить требования христианского богопочтения и благочестия с тогдашними условиями военной службы и характером войны. А что и тогда немалое число христиан всё-таки состояло на военной службе, и они окончательно не отказывались от несения воинской повинности, об этом говорят непререкаемые свидетельства.¹⁴⁵² Если бы вместо ссылки на Оригена гр. Толстой привел свидетельство какого-либо одного даже из отцов церкви, говорящее безусловно против войны, то и в таком случае он нисколько не доказал бы правоты своего взгляда на нее. Дело в том, что в пользу её дозволительности в известных случаях говорят, как мы видели, сам Христос, Его апостолы и верные Его учению отцы и учители церкви.

Последняя, будучи хранительницею заветов своего Божественного основателя и главы, поставляла и поставляет христианский мир между народами истинным их благом, содействуя наступлению этого мира с помощью тех средств, какие находятся и могут находиться в её распоряжении. Никогда не считала и не может считать церковь войну, как войну, каким-либо добром. Убийство врага и на войне в глазах её истинных представителей является всё-таки печальным фактом, хотя неизбежным, а по своим последствиям иногда даже и плодотворным. Этим взглядом на убийство, как всё-таки на прискорбное дело, объясняется, всего несомненнее, и то обстоятельство, что, например, по мнению св. Василия Великого было бы, быть может, добрым делом подвергать убивавших на войне некоторой церковной эпитимии.¹⁴⁵³

Тем не менее церковь не могла и не может смотреть на военную службу, как на преступление, а на войну, как на безусловное зло. Вот почему и представители отечественной церкви в одних случаях удерживали наших древних князей от войн, а в других случаях благословляли на войну. Под последними разумеем такие случаи, когда было неизбежно защищать от врагов веру, Родину и всё священное для русского человека. Известно, как, например, преп. Сергий воодушевлял и благословил Дмитрия Донского на борьбу с Мамаем. Но, даже и благословляя на войну и молясь об успехе нашего оружия, истинные представители церкви, вопреки мнению Л. Толстого, благословляют собственно не убийство, а защиту правого деда, и молятся не о наибольшем истреблении врагов, а о торжестве справедливости. Для церкви и её христиански настроенных вождей было бы всего радостнее, если бы Господь устроил все дело брани так, что враги и без выстрела со стороны русских воинов подчинились бы требованиям правды и любви и прекратили бы свои злодейства. Быть же равнодушными к поруганиям народных святынь, к разорению отечества и к избиению его сынов, или же оставаться равнодушными к варварскому угнетению и истреблению даже чужого народа его врагами, и в силу этого равнодушие удерживать правительство и войска от войны значило бы для пастырей церкви перестать быть христианскими пастырями.

Спрашивается, не странно ли же со стороны гр. Толстого и его единомышленников отвергать во имя христианства вообще военную службу и всякую войну? В самом деле, отвергать все это во имя христианства, ведь, значит воображать себя лучше понимающими последнее, чем понимают его сам Божественный его Основатель, Его непосредственные ученики и их ближайшие преемники. Противники военной службы и всякой войны, однако, не хотят видеть этой странности и считают себя правыми, выходя из того, что война, как сопровождающаяся бедствиями, есть безусловное зло для людей и является, будто бы, совершенно противною совести всякого человека. Но таково ли и это основание, каким оно кажется Л. Толстому и его единомышленникам?

Что война влечет за собою разные бедствия и сопровождается ими, все это правда. Если кто, то именно каждый истинный христианин не может не находить бедствий бедствиями, не скорбеть в виду их всей душою и не стараться о совершенном устранении или по меньшей мере о смягчении их. Но из того, что война сопутствуется бедствиями, вовсе не вытекает, как мы уже знаем, мнение гр. Толстого, будто бы она всегда есть безусловное зло. Безусловным злом и для разума, к коему тоже апеллирует Л. Толстой, является лишь нравственное зло, грех. Все же то, от чего и во время войны страдают здоровье, благосостояние и жизнь людей, является лишь последствием господствующего среди них нравственного зла и не может само по себе считаться безусловным злом. Уже отсюда видно, что принимать участие в войне не значит принимать участие в безусловном зле. А так как понятие об условном зле само собою предполагает, что оно в некоторых случаях может вести и к добру, то в деле войны всё зависит от своеобразных отношений, в коих стоит к ней человек. Смотря по особым отношениям к ней человека, участие в ней может быть и добрым с его стороны делом в нравственном отношении. Всегда так и смотрело человечество на войну. Тогда как совесть всех, нравственно не умерших, людей внушает каждому из них, что грех всегда есть дурное явление, та же самая совесть издавна говорила и говорит людям, что участие в войне, не смотря на все её бедствия, само по себе и во всех случаях не есть нечто дурное, а иногда бывает даже весьма добрым делом.

Разве можно объяснить это явление чем-нибудь другим, кроме согласия некоторых войн с требованиями нашей совести? Справедливо всегда указывали и указывают, в доказательство дозволительности и нравственной доброкачественности некоторых войн, на то, что воин, даже совсем искалеченный в сражении, оставшийся навсегда больным и совершенно почему-либо обойденный заботливостию о нем правительства, утешает себя сознанием свято исполненного долга и встречает великое расположение и уважение к себе во всех благородных людях. Напротив, разбойник, лишивший жизни своего ближнего из-за корыстных целей, но окончательно еще не озверевший, всегда испытывал и испытывает угрызения совести за попрание своих обязанностей в отношении к людям. В последних он не встречает ничего другого, кроме гнушательства его поступком и сознания необходимости обуздания его. Откуда же такая глубокая разница, но суду и нашей совести, между убившим кого-либо на войне и разбойником? Очевидно, она коренится не в унаследованной нами привычке смотреть на дело известным образом. Если бы тут всё дело было в привычке, в таком случае требования нашей совести изменились бы и по отношению к другим явлениям жизни, которые часто происходят и о которых мы ежедневно слышим иди читаем в газетах. Таково воровство, убийство и прочее. Почему же привычность этих явлений не ослабила и не заглушила в людях протестующего голоса совести против этих и подобных им, часто случающихся, дурных явлений? Причина этого лежит, очевидно, в нравственном отличии этих явлений от участия человека в войне. Воровство, грабеж, убийство и подобные им деяния дурны в нравственном отношении, а потому и осуждаются нашей совестью, тогда как, напротив, мужество и самоотвержение воина, бившегося с врагами отечества и родного народа, хороши в нравственном отношении, а потому мы и чтим таких героев войны.¹⁴⁵⁴ А поскольку все это правда, то откуда же взял гр. Толстой, будто бы всякая война есть безусловное зло и будто бы войны «претят» чувству и разуму всякого человека?

Конечно, совесть и разум говорят нам, что было бы прекрасно, если бы народы не доводили себя до войн между собою. Но ведь это совершенно иная вещь. Коль скоро самая уступчивость правительства какому-либо вражескому народу, не возбраняемая священными интересами отечества и его сынов, лишь разжигает его хищнические аппетиты, то совесть и разум сами не могут не побуждать нас к тому, чтобы силою укротить и обуздать этот народ. Л. Толстой, конечно, скажет, что, вместо избиения одних людей из-за других, лучше и гуманнее подставить собственные спины за последних. Но что же из этого выйдет? Ничего, кроме поощрения и, пожалуй, наибольшего развития хищнических и разбойничьих аппетитов у варваров. Мы уже указывали, что наша уступчивость может действовать на иных людей раздражающим образом.

История же и опыт неопровержимо свидетельствуют, что и некоторые народы чтут лишь физическую силу и пред ней одной склоняются. К таковым народам относятся не дикие только племена, но и некоторые из цивилизованных. Возьмите хотя бы англичан. Продолжительный опыт засвидетельствовал, что они готовы находить и преследовать свои интересы повсюду, где не должно бы быть и речи о них, и останавливаются только пред энергичной угрозою со стороны сильного народа. Даже гр. Толстой обмолвился замечанием касательно предосудительности того, что никто не попытался и не попытается остановить Трансваальскую войну.¹⁴⁵⁵ Но ведь заставить англичан прекратить ожесточенное кровавое преследование буров можно лишь тогда, когда они ясно увидят, что если не остановятся от своих варварских подвигов, то им придется иметь дело с чьей-нибудь сильною армией или с чьим-либо могущественным флотом.

Таким образом, и мысль гр. Толстого о недозволительности войны ничем и никак не подтверждается с христианской точки зрения, а лишь опровергается и разрушается. Осуждается эта мысль и, вообще, как здравым разумом, так и голосом не помраченной совести. Поэтому, нельзя не считать нравственно-преступным агитирование Л. Толстого, чтобы призываемые к отбыванию воинской повинности настойчиво отказывались исполнить волю правительства. Не честно поступают и внимающие голосу этого агитатора. Кто не хочет исполнять воли правительства и служить государству, тот нравственно обязан не пользоваться решительно ничем, что создано государством и условливается его бытием, и переселиться на какой-нибудь без государственный остров, предварительно уплатив государству за все, чем он так или иначе пользовался раньше...

Заключение

Кто внимательно прочитал наше полемическо-апологетическое исследование, тот, полагаем, мог убедиться в следующем. Доктрина гр. Толстого безусловно противоречит истинно-христианскому учению, беспристрастным требованиям разума и внушениям здорового нравственного чувства как по вопросу о сущности религии вообще и христианской религии в особенности, так и по вопросу о непротивлении злому, о не гневливости, о расторжении браков, о клятве и присяге, о не осуждении ближних и об юридических судах, о патриотизме и о войне. Оказывается, что Л. Толстой не друг, а злейший и непримиримый враг действительного христианства, взятого во всех его существенных сторонах и особенностях. Он отвергает догматы православной церкви во имя таких метафизических воззрений, которые по сравнению с этими догматами должно признать жалким бредом помрачившегося разума. Взявши из христианства нравственное учение, но совершенно оторвав последнее от догматических его основ и корней, гр. Толстой вынужден был связать это нравственное учение с метафизическими основными началами своей доктрины и истолковать его более или менее согласно с ними.

Вследствие всего этого нравоучение Л. Толстого получило в сущности антинравственный характер и, не смотря на все фразы этого писателя о любви, проникнуто в конце всего несомненным эгоизмом. Настойчиво называя свою доктрину религией, гр. Толстой на самом деле не дает в этой доктрине ничего другого, кроме учения, отличающегося своеобразным пантеизмом и по-своему преследующего лишь анархо-коммунистические цели. С необузданным фанатизмом самого ярого агитатора призывая к уничтожению всякой наличной государственно-социальной формы жизни, этот писатель, однако, не разъясняет, ради какого же именно общественного строя должны быть ниспровергнуты в самом существе своем теперешние государственно-общественные формы жизни.

В виду всего этого должно признать учение гр. Толстого одним из самым вредных учений, какие только когда-либо провозглашались. Лишь не понимающие сущности и основ этого учения могут приписывать ему что-либо полезное. В действительности же оно должно бы вызвать и вызывать против себя энергичный протест из среды всех слоев общества и народа. Напрасно стали бы указывать нам на некоторые идеи Л. Толстого, отличающиеся де возвышенным характером. Нужно брать их не отрывочно, а в той органической связи, в какой находятся они с началами его доктрины. Тогда на взгляд всякого рассудительного человека они окажутся не возвышенными, а очень низменными. Да и не странно ли находить что-нибудь возвышенное в учении, лишающем человеческую жизнь всякого смысла. А таково и есть учение гр. Толстого. Напрасно пытаясь придать, со своей точки зрения, разумный смысл человеческой жизни, он тщетно же обещает людям и счастье в случае их следования его учению. Он потратил не мало усилий на доказывание той мысли, что, сколько бы каждый человеческий индивидуум ни старался без помощи других устроить свое земное благоденствие, однако не достигнет его вследствие ли неожиданно застигшей его смерти, или по причине противодействия со стороны прочих людей, или в силу пресыщения земными благами, а вследствие этого не придаст и своей жизни разумного смысла.

Но если счастье не достижимо для отдельного лица, то каким же образом станет оно достоянием всей совокупности людей? Ведь и все они не могут же быть такими распорядителями и хозяевами в мире, которые были бы в состоянии всё в нем устроить так, как им хотелось бы. Всегда возможны не только сплошная засухи или излишние дожди летом, из-за которых должно сильно страдать материальное благосостояние людей, но и какие-либо ужасные катастрофы в природе, влекущие за собою разнообразные бедствия для человечества. Не распространяясь, за тем, об уродствах, увечьях и разных болезнях, могущих быть печальным уделом тех или иных лиц даже с самого раннего возраста и не оставлять их в течение всей их жизни, делая её мучительною и причиняя много горя и скорбей родственникам и друзьям этих несчастливцев, спросим, могут ли люди быть гарантированы от страданий, происходящих вследствие гордости, недоброжелательства, зависти и подобных дурных качеств?

Тот чисто эгоистический мотив, который выставляется Л. Толстым в качестве якобы самого рационального и самого сильного побуждения к тому, чтобы люди самоотверженно помогали один другому в созидании общего благоденствия, не способен искоренить в них дурных инстинктов и вожделении. Таких же могущественных побуждений к добродетели, какие может давать только христианская религия, доктрина гр. Толстого не признаёт. Далее, нельзя же забывать о смерти, одна мысль о которой способна отравлять жизнь человека, видящего в земном благоденствии цель своего бытия к неверующего в загробную жизнь. Как ни уверял бы Л. Толстой, будто с точки зрения его доктрины можно смотреть спокойно на ожидающую нас смерть, все его речи об этом напрасны. Тому, кто отвергает посмертную личную жизнь и ставит целью своего бытия земное благоденствие, всего естественнее крепко цепляться за настоящую свою жизнь и ужасаться совершенного уничтожения своей личности, как и уничтожения близких и дорогих ему лиц. Перед смертью же может возбудиться у него вопрос и о том, не совершил ли он великого греха, отвергнувши бытие личного Бога в загробную личную жизнь и весь свой век прослуживши в сущности не иному чему, как животности.¹⁴⁵⁶ Ярко и во всей силе выступивши пред сознанием и совестью умирающего человека, вопрос этот способен еще больше увеличить его страдания. Это потому, что он не имеет никаких твердых оснований дать себе вполне успокоительный ответ на указанный вопрос.

Полагаем, что для наших читателей очевидна недостижимость того счастья, которое гр. Толстой сулит людям. А коль скоро это так, то должно быть более и более ясно, что человеческая жизнь лишена всякого разумного смысла по толстовской доктрине. Ведь одно из самых основных её положений составляет мнение, что жизнь человеческая являлась бы осмысленною только в том случае, когда благо или счастье, к которому стремятся люди, вполне достигалось бы ими в их наличной жизни. Но мы в праве идти дальше Л. Толстого и утверждать, что, если бы люди и достигали на земле безмятежной и преисполненной материального довольства жизни, все-таки последняя не имела бы разумного смысла. В самом деле, какой же смысл в том, что люди поживут в материальном отношении хорошо, а затем уничтожатся совсем? Если животное живет и затем уничтожается, то в этом есть смысл. Сам Бог создал его таким образом, чтобы жизнь его исчерпывалась преследованием индивидуальных и родовых животных потребностей и затем прекращалась. Между тем, уже одно существование в человеке различных чисто-духовных потребностей и стремлений, не находящих на земле полного удовлетворения, свидетельствует, что назначение человека не только вовсе не тожественно с назначением животных, но существенно отлично от него. А если это бесспорно, то, значит, смысл человеческой жизни заключается в выполнении совершенно особого назначения. Оно пред указано ей, конечно, Самим Богом, ибо не сам же человек и не природа же с её материей и механическими силами одарила человека теми чисто духовными потребностями и стремлениями, из которых в особенности религиозно-нравственные потребности и стремления ясно и громко говорят об особом его назначении и о призвании его для вечной жизни.

Итак, Л. Н. Толстой, поставивши верховной целью человечества безмятежное и исполненное материального довольства существование, в конце всего превращает жизнь людей в величайшую из бессмыслиц. Для того же, чтобы совершенно обессмыслить человеческую жизнь, этот писатель в конце всего попирает и отвергает все святое и дорогое для духовно-здоровых людей, не исключая даже религии и связанной с нею нравственности. Не пора ли хотя его последователям и защитникам¹⁴⁵⁷ посерьезнее отнестись к внушениям Божественного Учителя, чтобы мы всего прежде искали непрерывающегося общения с живым Богом и свойственной Его сынам праведности или святости, если искренно желаем подлинного блага себе и нашим ближним и коль скоро стремимся действительно осмыслить свою земную жизнь.