Самодержавие и народовластие

Взгляд на самодержавие епископа Феофана и Η. Ф. Федорова

В настоящее тревожное время люди очень много говорят, очень много пишут о текущих событиях, о теперешнем положении дел в России. Но понять вещи в их истинном свете, высказать беспристрастное, объективное суждение о событиях и действующих лицах, сказать правду и только правду теперь труднее, чем когда бы то ни было. Время теперь смутное, устои мысли и жизни поколеблены и пошатнуты, люди выбиты из обычной колеи, и множество людей не знают, как отнестись к событиям, что думать и делать, куда идти, за кем идти, кому верить, кого считать друзьями и кого врагами, кого поддерживать, кому противодействовать. Производится переоценка и перестройка сложившегося уклада жизни и привычных взглядов. Оглянуться на себя, взвесить и оценить недостатки сложившегося строя жизни и изыскать надлежащие средства к их устранению – дело хорошее, но трудное. Начинается разноголосица, в которой нелегко разобраться. Растерянность мысли, неуверенность в оценках, колебания в избрании пути для деятельности усиливаются от смутности времени. Тревоги и ужасные бедствия, переживаемые Россией вот уже три года, нависшие всюду опасности, забастовки, насилия, грабежи, убийства, разорение, ожидание бедствий в будущем, неуверенность даже в завтрашнем дне, ослабление уважения к власти и к закону, упадок порядка, дерзость одних, малодушие других – все это сделало людей нервными, беспокойными, люди как-то растерялись. В таком положении затруднительно жить спокойно, мыслить здраво, говорить обдуманно и трезво. Неожиданный, быстрый, резкий и крутой переход от стеснений к свободе подействовал на многих, как угар на голову. Свобода хороша, но люди, не привыкшие к ней, не знают, как ею пользоваться, как и что делать при новом порядке вещей; мысли их разбредаются; люди мечутся туда и сюда, как угорелые, как больные головой. В смутное время смута в умах и расстройство в делах усиливаются от действия разных побочных причин. Пользуясь расстройством порядка, слабостью власти, упадком законности, многие под шумок сводят свои личные счеты, иные не упускают благоприятного случая ловить рыбу в мутной воде, иные, наконец, в партийных интересах изливают целые потоки заведомой лжи в печати, а изустно распускают лживые слухи, клеветы, чтобы очернить тех или иных лиц, подорвать доверие к тем или другим мероприятиям и усилить смуту. В особенности революционеры, как известно, не пренебрегают никакими, даже самыми гнусными, средствами, лишь бы достигнуть своих целей.

В смутное время даже и не ищущим своих личных или сословных выгод, не причастным и к партийной борьбе, не легко разобраться в кипучем круговороте мыслей, действий и событий, по достоинству оценить совершающееся движение в целом и в разнообразных проявлениях его, сказать отрезвляющее слово, да сказать так, чтобы оно было услышано, правильно понято, хорошо оценено и принесло пользу. Не легко и им сказать то, что всего нужнее и полезнее для русского народа в настоящее тяжелое время, – не легко потому, что и они волей-неволей охвачены круговоротом движения, объяты его пламенем, взволнованы, встревожены, смущены, обрадованы, или опечалены, а потому не могут, не имеют сил отнестись к нему объективно, спокойно, беспристрастно. На целом народе оправдывается поговорка: «Кого Бог захочет наказать, ум отнимет».

В такие дни полезно вспомнить слова людей, уже умерших, писавших в спокойное время, особенно людей, отличавшихся силою ума, проницательным взглядом, учёностью, твердыми правилами, святостью жизни, идеализмом умственных и нравственных требований, людей, у которых возвышенное учение было согласно с их праведною жизнью, было отражением их чистой души.

В последние смутные дни не только революционеры, но даже и умеренные либералы усиленно восхваляли народовластие или демократию, а, с другой стороны, столь же настойчиво, иногда и резко, порицали сначала бюрократию или власть чиновников, административные власти, назначенные правительством, а потом и монархический образ правления, особенно самодержавие или неограниченную монархическую власть. Многие всего год или два года тому назад, по-видимому, и не думали быть приверженцами народовластия; не слышно было от них ни восхваления, ни даже вообще благосклонной оценки демократических республик – Швейцарской, Французской, Американской. А теперь они восхваляют народовластие и порицают самодержавие, и даже вообще царскую власть.

Можно сказать наверняка, что подобные новоявленные политики отдают теперь явное предпочтение народовластью пред царскою властью не вследствие тщательного изучения истории, социологии, политики, не путем долговременного и самостоятельного труда мысли, а просто увлекаемые духом времени, модой, примером, круговоротом ходячих идей и течением событий. Чрез несколько времени, при возможном повороте течения жизни в иную, даже противоположную, сторону, они запоют иную песню. Влияние стадности всегда велико, а в смутные эпохи в особенности. Подул ветер с юга – флюгер поворачивается клювом на север; потянет ветер с севера – и тот же флюгер повертывается в противоположную сторону. В эпохи, подобные настоящей, не только высказываются нелепые взгляды и лживые учения, но и широко распространяются, лишь бы они соответствовали духу времени.

Охватившее теперь некоторую часть русского общества пристрастие к народовластью и нерасположение к монархическому образу правления побуждают нас напомнить читателям взгляд на царскую власть и на власть народную выдающегося русского богослова, глубокого и проницательного мыслителя и подвижника, епископа Феофана (Говорова).

В своем Толковании на второе послание к Солунянам, оценивая различные мнения о том, что разумел апостол под удерживающим явление антихриста, Феофан по поводу мнения некоторых отцев Церкви, видевших в удерживающей антихриста силе Римскую империю, высказывает следующие свои соображения о народовластии и о царской власти.

«В наше время, говорит он, какой-нибудь вес можно давать подобной мысли разве только в таком случае, если под Римским царством разуметь царскую власть вообще, и это таким образом: царская власть, имея в своих руках способы удерживать движения народные и, держась сама христианских начал, не попустит народу уклониться от них, будет его сдерживать. Как антихрист главным делом своим будет иметь отвлечь всех от Христа, то и не явится, пока будет в силе царская власть. Она не даст ему развернуться, будет мешать ему действовать в своем духе. Вот это и есть удерживающее. Когда же царская власть падет, и народы всюду заведут самоуправство (республики, демократии), тогда антихристу действовать будет просторно. Сатане не трудно будет подготовлять голоса в пользу отречения от Христа, как это показал опыт во время французской революции. Некому будет сказать veto – властное. Смиренное же заявление веры и слушать не станут. Итак, когда заведутся всюду такие порядки, благоприятные раскрытию антихристовых стремлений, тогда и антихрист явится. До того же времени подождет, удержится...

Можно бы основательно возразить, что народ сам будет блюсти свою веру. Но, как уже и впереди говорилось, трудно допустить, чтобы вера с течением времени все более и более возрастала в силе. Светлые некоторых писателей изображения христианства в будущем приятно встречать, но нечем оправдать. Царство Христово благодатное точно расширяется, растёт, полнеет, но не на земле видимо, а на небе невидимо, из лиц, там и здесь, в земных царствах, приготовляемых туда спасительною силою Христовою. На земле же предуказывается господство неверия и зла. Оно видимо расширяется; и когда уже очень возобладает, тогда дело будет стоять только за началом. Подай только кто влиятельный пример, или голос сильный, и отступление от веры начнет совершаться. Этот толчок и дан будет антихристом. Отсюда можно положить, что удерживающее антихриста есть вместе и то, что нет еще должной подготовки в людях к принятию его; перевеса еще не взяли неверие и нечестие; много еще веры и добра в роде человеческом¹.

Это было напечатано в 1873 году. Не знающим жизни епископа Феофана напомним, что он добровольно, ради достижения высшего совершенства, отказался от всех земных благ и преимуществ – от епископской власти, от стяжаний, и с 1866 года подвизался в Вышенском монастыре (Тамбовской епархии) в затворе, а в последние годы жизни осуществлял высший и самый тяжелый подвиг – молчальничества. Очевидно, для такого человека было не возможно, да и не для чего, льстить кому бы то ни было, хотя бы и царю.

Добавим еще, что подвизаясь в затворе и пустынном уединении, удалившись от мира, он не отгородился от последнего непроницаемой стеной, не стал слеп и глух к жизни людей, к их радостям и горю, а в особенности к делу их спасения. Совсем напротив: в пустыне он писал богословские сочинения высокого ученого достоинства, зорко следил за движением мысли и жизни в России, вел обширную переписку и в своих письмах людям всех сословий давал мудрые духовные советы, отвечал на вопросы, решал мучившие людей сомнения, ободрял, утешал, направлял на пути правды и добра. Совершенное бескорыстие побуждений, любовь к истине, знание жизни, – и не мимолетных верхушек, а глубоких основ её, – здравый практический смысл, сильный и обогащенный познаниями ум, отзывчивое любящее сердце, чистота жизни, исключительное богатство духовного опыта, благочестие и преданность Богу и Христу до самоотвержения – эти редко встречающиеся и по отдельности свойства души епископа Феофана не привлекут ли внимания к его словам со стороны мятущихся теперь русских людей. Не окажутся ли они спасительным светом маяка, отводящим от опасных скал и мелей и направляющим к уютной пристани тех русских, которые в тумане теперешнего брожения мысли не знают, куда и за кем идти, что отвергать и что принимать. Не призадумаются ли над ними те священнослужители и богословы, которые в теперешнем освободительном движении приветствовали освобождение Церкви от государственной власти, от бюрократического гнета? Свобода Церкви желательна; но будет ли ей свободнее, легче и лучше жить и действовать при народовластии? Как бы ей не попасть из огня да в полымя. Православная Церковь находится в некоторой зависимости от государственной власти, но за то и пользуется от последней содействием и помощью. И при народовластии она могла бы наверняка рассчитывать на расположение и помощь от светского правительства, если бы все или почти все Русское царство было населено людьми православными и верующими. Но на самом деле этого нет: евреи, язычники, мухаммедане, католики, протестанты, армяне, русские раскольники и сектанты, русские неверующие и равнодушные к религии, составляют не меньше трети, чуть не половину всего населения России. Пусть и справедливы в некоторой мере жалобы, что Церковь связана в своей деятельности зависимостью от государства, и что это было одной из причин нерасположения к Церкви и её служителям со стороны иных светских ученых. Но главная причина нерасположения, а то и ненависти к Церкви и её пастырям со стороны светских ученых и светских недоучек вовсе не в этой зависимости Церкви от государства; она лежит глубже; она заключается во взаимной неприязни церковного и мирского, духовного и светского. Она прямо указана Христом Его апостолам, а в лице их и всем их преемникам, в словах: Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. (Ин.15:18.19). Неверующим или равнодушным к вере ученым и недоучкам одинаково ненавистны гражданское правительство и Церковь. К первому они относятся враждебно по политическим причинам, ко второй – по своей неприязни к религии. Наивно думать, будто они имеют в виду благо Церкви, требуя отделения её от государства. До зависимости Церкви от государства им нет дела. Если они домогаются устранить ее, то только потому, что этим способом надеются разобщить интересы Церкви и государства, ограничить, а то и совсем уничтожить помощь, которую оказывает Церковь гражданскому правительству, и гражданское правительство Церкви, даже стравить Церковь с правительством, чтобы облегчить себе победу над обоими. Divide et impera.

Вот голос о самодержавии другого человека, мирянина, но отрекшегося от благ мира и проводившего неуклонно жизнь самого строгого отшельника. Мы говорим о Николае Федоровиче Федорове. Трудно в немногих словах описать достоинства этой обаятельной, возвышенной личности.

Николай Федорович не пользовался широкою известностью, быть может потому, что он был необычайно скромен и, по-видимому, намеренно убегал популярности и славы, во всяком случае не дорожил ими. Да и должности он занимал самые незначительные. Сначала он был учителем в уездных училищах в провинции. Потом был помощником библиотекаря при Чертковской Библиотеке в Москве. Но большая часть его жизни протекла на службе в Библиотеке Румянцевского Музея в Москве, в должности дежурного чиновника при читальном зале. Последние годы жизни он служил при Библиотеке Архива Министерства Иностранных дел.

Мы познакомились с Николаем Федоровичем в Румянцевской Библиотеке, которую мы, начиная еще с студенческой скамьи, нередко посещали для чтения тех нужных нам книг, которых не было в библиотеке Московской Духовной Академии.

Кто из ученых людей Москвы и иногородних, бывавших в Румянцевской Библиотеке для чтения книг, или для ученых справок и посещавших так называемую «каталожную», не знал этого человека с выразительными глазами, с высоким лбом, с детски-добродушным лицем, одетого в тёмно-серый поношенный и потертый сюртук и наглухо застегнутый жилет? Кто из них не обращался к нему, прося у него совета в своей ученой работе, осведомляясь, какие есть книги, русские и иностранные, по тому, или иному вопросу, или журнальные статьи, где и когда последние были напечатаны и т. п.? И Николай Федорович, с величайшей охотой, с радостью, с чисто-родственным чувством любви к ученым людям, к их трудам и умственным запросам давал либо точные, либо приблизительные указания о книгах, статьях, писателях, ученых взглядах, частью по памяти, частью сделавши справки. Какой другой ученый свои, еще не обнародованные, сведения станет сообщать другим ученым? А Николай Федорович щедро расточал их знакомым и незнакомым, без зависти или ревнивости, дружелюбно, радуясь, что может оказать ученую услугу людям, серьёзно занятым наукой.

Николай Федорович обладал твердыми убеждениями, строгими и твердо установившимися правилами для мысли, для жизни, для деятельности, для отношений к другим людям. Такие люди – редкость.

Но еще более поразительно было в нем постоянство, неуклонность в осуществлении своих убеждений. Трудно выработать определенные и устойчивые взгляды на важнейшие вопросы мысли и жизни, но еще труднее осуществлять свои убеждения в жизни и деятельности; а осуществлять их неуклонно, без колебаний, без отступлений, с постоянством – это подвиг, достигаемый только избранными людьми. Николай Федорович не принадлежал к многочисленному разряду людей половинчатых, ни теплых, ни холодных. Прямой и искренний, честный и самоотверженный, он не был способен к сделкам ни со своею совестью, ни с людьми. Обладая дельным миросозерцанием и гармоническим строем духа, он до конца проводил на деле свои жизненные правила, как бы ни было это иногда тяжело.

Строй его души был возвышенный. Это был идеалист в мысли, в деятельности, в жизни.

Как человек «духовный», «строгий», он пренебрегал тем, что называется счастьем, чего добиваются, иногда со страшными усилиями и всякими жертвами, почти все люди. Еще менее он дорожил удобствами жизни, даже самыми простейшими. Его строго-аскетическое самоотречение выражалось в полной нестяжательности. К удивлению начальников, которые не могли не ценить чрезвычайного трудолюбия и выдающейся полезной деятельности Николая Федоровича, последний упорно отказывался от повышений по службе, от чинов и от предлагаемых ему прибавок жалованья, прося перенести последние на долю кого-либо из его семейных сослуживцев. Почти уже в семидесятилетнем возрасте он был награжден пенсией в 17 р. 51 коп. Но как ни было скудно его жалованье, определенную долю его он ежемесячно уделял беднякам, которые были, так сказать, его постоянными пенсионерами. Самоотверженною благотворительностью он отличался еще в молодости, когда был учителем в уездном училище. Так, однажды, «узнав, что у одного из бедных учеников болен отец, а денег на лечение не хватает, Николай Федорович отдал ученику для этого дела все свои деньги; когда же больной умер и не на что было хоронить его, Николай Федорович продал свой виц-мундир, выручку отдал ученику – сироте, а сам явился на урок в столь ветхой одежде, что случившийся как нарочно в этот день в школе приезжий начальник был изумлен невозможным костюмом преподавателя, и, когда тот отказался объяснить причину своей кажущейся неряшливости, предложил ему выйти в отставку, на что Николай Федорович охотно согласился бы, если бы смотритель училища не поспешил разъяснить начальству особые свойства странного преподавателя»².

Пищей, и жизнью, и развлечением для Николая Федоровича служил умственный труд, – это тяжкое бремя для многих людей. Обращение с книгами и с книжными людьми наполняло все время его. Шутливо называя восьмичасовой рабочий день шестнадцати часовою праздностью, Николай Федорович приходил в Румянцевскую Библиотеку раньше положенного времени и уходил из неё позже окончания занятий и, кроме того, занимался там по праздникам и воскресным дням. Пишущему он предлагал приходить для занятий в библиотеку, если есть время, по воскресеньям. Строгий исполнитель обязательного труда, он еще больше любил труд сверхурочный.

Много лет трудясь в библиотеке с неослабным усердием и беспримерной любовью к делу, Николай Федорович превосходно изучил книжные сокровища библиотеки. Для занимающихся в библиотеке это имело огромную важность потому, что полного каталога, не только печатного, но и рукописного, библиотека не имеет. Николай Федорович не только со всегдашнею готовностью и очень скоро подыскивал требуемые посетителями книги; но занимающимся не просто только чтением, а ученым трудом, он деликатно рекомендовал еще и другие книги и статьи.

Должность Николая Федоровича располагала к приобретению преимущественно библиографических познаний, ознакомляла со всеми возможными областями науки, но поверхностно. Разнообразие и разнородность познаний препятствует основательности изучения и не располагает к глубокомыслию. Но, к удивлению, Николаю Федоровичу удалось выработать целое миросозерцание, ценность которого возрастает от того, что оно не было отзвуком какого либо модного направления мысли, а было вполне самобытное и притом жизненное. Человек, как бы отрешившийся от жизни, решал остроумно и глубокомысленно многие очень важные вопросы жизни, и в решении их он никому не подражал, никому не угождал, решал их искренне, по совести, глубоко обдумавши. Искренность, глубина, самобытность и возвышенность мысли – отличительные черты его сочинений. И нужно только пожалеть, что он печатал их в нераспространенных изданиях, и вообще совсем не заботился об их распространении.

По благородству, глубине, самобытности и жизненности мысли Николай Федорович был поистине мудрец, а по чистоте и духовности жизни столько же мудрец, сколько и праведник. Это был один из тех немногих, которыми держится мир. К осуществлению в своей жизни идеалов добра и истины он столько же стремился своею возвышенною мыслью, сколько праведною жизнью и благородною деятельностью, – стремился неутомимо, неуклонно. Он был одним из тех детей, о которых Христос сказал: Кто не примет царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Лк.18:17).

Слово таких людей, как Николай Федорович, – слово искреннее, правдивое, независимое, самобытное, продуманное, сильное, всегда выслушать полезно и поучительно. Но особенно высокую цену оно имеет теперь, в переживаемую Россией смутную пору, преисполненную нестроений и бедствий.

Николай Федорович в своих статьях обсуждал вопросы важные, жизненные: о науке, об образовании, о воспитании, о национальности и проч. Писал он и о значении царской власти для блага и государства. Статьи о самодержавии он напечатал в газете «Асхабад» за 1901 год. К сожалению, мы не имеем под руками этих статей и пользуемся только кратким извлечением из них, помещенным в биографии Николая Федоровича, которая составлена Владимиром Кожевниковым и напечатана в Русском Архиве за 1904 г., под заглавием «Николай Федорович Федоров».

В этом извлечении изложен взгляд Николая Федоровича на самодержавие в отношении самодержавия к воспитанию и образованию народа. Взгляд Николая Федоровича на воспитание и образование отличается серьезностью, возвышенностью и глубиной. Задачи образования он всегда ставил в связь с задачами воспитания. Он говорил, что «знание само по себе не может служить целью; оно лишь средство к достижению высшей цели, цели самой жизни». По его мнению, приобретение знаний только ради удовлетворения любознательности есть не более, как облагороженный вид бесцельного занятия, и в таком виде не может дать полного и конечного удовлетворения людям, как существам нравственным. Знание раскрывает нам только то, что есть, при совокупности теперешних, наличных условий, то есть, только реальную действительность при данном положении вещей. Но существующее положение вещей и благо, особенно нравственное благо, не одно и тоже; они далеко не совпадают. Даже совершенное знание того, что есть, не в состоянии дать нам совершенный мир. Наоборот, будучи достигнуто, оно повергло бы человечество в скорбь, которая была бы беспросветной и безнадежной, если бы на таком знании люди остановились, если бы требования нравственного блага, не совпадающие при существующем порядке вещей с действительностью, не указывали знанию иного, высшего назначения: стать из пассивного проективным и активным, перейти в дело, в преобразование существующего в долженствующее быть. Воспитание есть подготовка этого дела в области чувств, воли и характера; обучение, образование, познавание дают ему средства к осуществлению.

Первое из этих средств – всеобщность и обязательность образования.

Всеобщее образование и конечную цель его – осуществление нравственного блага в человечестве – Николай Федорович ставил в теснейшую связь с самодержавием. По его убеждению «вопрос о цели существования связан с делом самодержавия··, в коем, как восприемничестве и душеприказчичестве, заключается весь вопрос о воспитании и образовании, об их всеобщности, задаче и цели». Николай Федорович всеобщее спасение видел в восстановлении всемирного родства, в объединении человечества в одной семье, а единственной формой государственного строя, способной привести к объединению человечества, он признавал самодержавие.

Вот как он раскрывает этот взгляд.

«Для восстановления братского единения, для истинного расширения и сохранения его в роде человеческом, а также и для руководства братским союзом сынов умерших отцов в общем деле отеческом, в деле, вызываемом утратами (смертью), требуется наместник, всеобщий душеприказчик, «стоящий в отцов место» (как выражались паши предки, так и понимавшие высшую власть). Это и есть самодержец. Самодержец, как стоящий в отцов место, в венчании на царство получает от Бога отцов, Бога Троичного, высшее освящение, делается орудием Божественной воли, чтобы руководить делом всех сынов человеческих, объединяя их в деле по образу Бога Триединого».

«Высшее назначение самодержавию дает православие, так как дело самодержавия не ограничивается одним внешним, неполным умиротворением. Для умиротворения же внутреннего было принято христианство, по желанию и самого народа, инстинктивно, по-видимому, чувствовавшего глубоко-скрытое в христианстве всемирное родство. Христианство было принято Русью в его высшей, византийской форме всемирного печалования о жертвах розни и гнета, то есть, о всех умерших и умирающих, Это печалование, однако, в отличие от так называемой «мировой скорби», ограничивающейся одним нытьем, требует дела, за неисполнение которого и погибла Византия. Православие не имеет светской власти, на подобие папизма, а потому и угнетать никого не может; но и к розни, которую под видом свободы боготворит протестантизм, православие равнодушным не остается. Православие, по образцу высшего христианского догмата Пресвятой Троицы, требует, чтобы в роде человеческом, при совершеннейшей самостоятельности лиц, было и полное их единство, то есть, требует такого общения или общества, в сравнении с которым самые высокие идеалы социологии становятся не только низкими, но и нечестивыми. Православие требует такого общества, которое не нуждалось бы ни в наказаниях, ни в надзоре, ибо все юридическое и экономическое есть мерзость пред Триединым Богом и многоединым человеческим родом. Сан самодержца и предназначен для постепенного устранения всего юридического, как безнравственного и антирелигиозного»³.

«Что русское православие есть дело, осуществление, а не подобие его только, не метафора, не внутреннее лишь и таинственное действие, это видно уже из первого вопроса, который предлагает миссионерам равноапостольный Владимир. «Какая ваша заповедь», а не «во что вы веруете»? спрашивает он (впрочем и слово «вера» обозначало в то время не мнение только, а клятву, обет исполнять дело; отсюда и «вероломный», то есть, нарушитель обета, клятвы). Сущность самодержавия начинает раскрываться в вопросе, заданном Владимиром о заповеди, па который он дал сам и ответ, не словом, а делом, своим нравственным перерождением. Русский народ был крещен без оглашения, без научения, как крестят младенцев. Он пошел к купели по приказанию князя, но какого князя? того, который на самом себе, на деле показал, что такое христианство. Какой катехизис, какой аргумент мог быть сильнее такого примера?... Народ наш, у которого все лучшее делалось сообща, который предпочитал не только жить, но и умирать вместе, «всем за один, всем как один», мог и креститься не в одиночку, а лишь в общей купели, имея общим своим восприемником князя, как общего отца, стоящего в отцов место. Эти два обстоятельства: крещение без оглашения, на веру князя, и сообща, определили сами собою великую задачу самодержавия. «Самодержавие, как восприемничество, есть принятие на себя долга за воспринятый народ, – долга, заключающегося в осуществлении чаемого, в осуществлении явном, действительном того, что до христианства было лишь преобразованием. Самодержавие приняло на себя долг, обязанность приготовить народ, сделать его способным к осуществлению на самом деле того, что при крещении, миропомазании и других таинствах совершается таинственно. Поэтому самодержавие, как восприемничество есть возглавление, тогда как папство, абсолютическое и непогрешимое, есть обезглавление... Восприемничество, как выражение самодержавия, есть возглавлены всех, то есть, всеобщее, обязательное просвещение..., или обращение общества, по типу животного организма слепою силою созданного, в общество по образу и подобию Пресвятой Троицы. Возглавление означает, что главою земного общества делается Церковь, и это не папоцезаризм и не цезаропапизм: самодержавная власть, в отца место стоящая, есть сила воспитывающая, то есть, ведущая к совершеннолетию».

«Всеобщее обязательное образование есть христианская обязанность царя-восприемника, заключающаяся в том, чтобы всех довести до состояния зрелости умственной и нравственной, до выхода из возраста шалостей и баловства, (к которым в обширном смысле народ причисляет и разбои и грабежи), из возраста ссор и драк (к которым в широком смысле принадлежат и войны), из возраста увлечения игрушками (куда относятся и все прихоти, создаваемые торгово-мануфактурною культурою), дабы ставшие совершеннолетними, то есть, не нуждающиеся уже ни в дьяках, ни в надзирателях, ни в карцерах, стали участниками настоящего, общего, великого дела. Владимир был восприемником Русского народа от общей купели и этим принял на себя и всех своих преемников долг всеобщего обязательного образования, которое в настоящее время должно быть необходимым дополнением всеобщей воинской повинности, чтобы постепенно превратить ее из борьбы с себе подобными в объединение, в труд познания слепой силы (природы) и обращения её в управляемую разумом»⁴.

«Власть, соединив воинскую повинность со всеобще-обязательным образованием, введет всех сынов человеческих в дело познания и управления текущими явлениями природы для восстановления прошедшего (отцов). В этом заключается последний и окончательный проект всеобщего, обязательного и вместе с тем добровольного образования, учения и дела, осуществление которого и приведет к тому, что царь вместе с народом будет воистину самодержцем, властителем, управителем слепых сил природы, её царем, царем не душ, как папа, а материи и силы, повелителем внешнего, материального мира, освободителем от закона юридического и экономического и, наконец, восстановителем господства нравственного, или, что то же, родственного закона»⁵.

«Таким образом, две великих обязанности лежат на самодержавии: всеобщая воинская повинность, которая уже совершила великое дело, и всеобщее обязательное образование, которое должно изменить войну в мир, слепую борьбу между разумными существами превратить в объединение для изучения и обращения слепой силы природы в управляемую разумом»... «Такая регуляция, взамен нынешней эксплуатации и утилизации, приводящих природу к истощению и разрушению, а людей к конкуренции и раздорам, явилась бы по отношению к природе трудом, освобождающим от голода, болезней и смерти; по отношению к науке объединением всех отраслей знания, которому теология давала бы цель, психология – содержание, а космология – средства; наконец, по отношению к людям регуляция была бы общим братским делом сынов, исполняемым ради отцов, смерть которых скрывает наше сходство, наше сродство и является первою причиною не-братства»⁶.

Признавая дело всеобщего образования высшею обязанностью самодержавия, Николай Федорович призывает к сотрудничеству с царем и народом в этом всечеловеческом деле всех ученых и так называемую интеллигенцию. По его взгляду, каждый, научившийся сам, должен учить других – учить бескорыстно, самоотверженно; это долг всех умственно зрелых – такой же всеобщий, как право зрелых физически быть братьями и отцами. Однако теперешнюю русскую интеллигенцию, склонную к увеличению своей силы и власти, к фортуне, к карьере, между прочим и ученой, напыщенной своим умственным преимуществом, он считал не достаточно подготовленной к великому делу всеобщего народного учительства и нуждающейся в нравственном перевороте, который сделал бы ее более способной к этому делу, превратив заботы о личных и материальных интересах в попечение о самом существенном – всеобщем воспитании и образовании. Верный признак неподготовленности русской интеллигенции к делу всеобщего обучения Николай Федорович видит в том, что даже те интеллигенты, которые постоянно толкуют о необходимости всеобщего обязательного обучения, сами никого не обучают, мирятся с тем, что важнейшее дело просвещения – обучение народа – поручалось в огромном большинстве случаев людям малообразованным, или неспособным к этой деятельности, а высшая отборная интеллигенция смотрит на дело обучения народа, как на несвойственное её высокому ученому положению, и с вершин ученого Олимпа, свысока, взирает на своих младших собратьев, трудящихся, как муравьи, у подножия пирамиды знания.

По мнению Николая Федоровича, и правительству, и обществу, и ученым специалистам, и всей интеллигенции пора бы проникнуться сознанием, что никакая высота служебного положения и никакие ученые труды и заслуги никого не освобождают от учительского служения именно в области первоначального обучения. Воспитание сознания этого долга в интеллигенции должно бы быть существенною нравственною обязанностью университета, задача которого, как и государства, как и Церкви, состоит в прекращении внутренней розни и разделения на ученых и неученых, в объединении всех для расследования причин не братства и вражды, и для приискания средств к их устранению.

«Но откуда ждать единства между учеными и неучеными, когда глубокая пропасть отделяет их друг от друга во всем их мировоззрении и жизневоззрении?» – спрашивает Николай Федорович. Как возможно в настоящее время просвещение цельное и всеобщее, когда само просвещение, сам свет стал вопросом, ибо то, что одни называют светом, противникам их кажется тьмой?... Противоречие это тем более невыносимо, что неверующие, обзывающие верующих обскурантами за их невежественность, происходящую от неведения, забывают, что право на пребывание в неведении они однако признают за стоящими во главе их самих, за критическими философами и за учеными агностиками, исповедующими одночленный отрицательный символ веры: «Ignoramus»! Если для одних нет ответов на важнейшие «мировые загадки», а для других нет вообще ничего абсолютно-истинного, то каким ясным целям жизни, каким определенным планам деятельности будут учить неученых последователи этих искренних мудрецов, знающих только о своем незнании?⁷ Впрочем, бессильные указать истину, они однако же считают себя очень сильными в приемах опровержения и отрицания. Но если бы это незавидное самомнение даже и не было самообольщением, все же оно – сила только разрушающая, злая сила, и не этой мнимой силе научить успешной борьбе с общим врагом ученых и неученых, верующих и отрицающих, – со слепою силою неразумной природы, силою уже не мнимою, а действительно разрушающею, которая если и рождает к жизни, то для того лишь, чтобы снова умерщвлять».

Но если общего спасения нельзя ждать от людей, расслабленных сомнением, то столь же напрасно было бы ждать его и от тех верующих, которые довольствуются одною субъективною верою: несокрушимые в черте своего собственного внутреннего духовного опыта, они бессильны сообщить свою непосредственную убежденность тем, кому этот опыт чужд, у кого нет настроения для восприятия света веры. Между этими двумя группами лиц, живущими разными чувствами, как бы в двух разных мирах, нет и не может быть объединённого и дружного взаимодействия, а без всеобщности желания и усилия нет и всеобщности спасения. Примирение между верующими и неверующими станет возможным, если за веру признаем исполнение воли Божией. А пока наука и вера из пассивных и созерцательных не станут активными и проективными, до тех пор нельзя надеяться на примирение ученых с неучеными, светской школы с духовною; разлад двух разумов и двух сословий будет неизбежен. Этою противоположностью объясняется трагическое положение университетов в обществе, утратившем естественное единство. По термину, унаследованному от родового быта, университет есть Alma mater, а потому и вся интеллигенция, трудящаяся в различных учреждениях, составляет одну семью и, как одна семья, сливается с семьёй в более обширном смысле – с государством, а следовательно и с народом. По неизвращенному смыслу это связь чисто родственная; а истинная родственность немыслима без любви к отцам. Между тем университет забвением своего назначения – «уничтожать внутреннюю рознь и разделение па ученых и неученых» – отрекся от родственного начала, заменил его неопределенным, отвлеченным гуманизмом, не замедлившим выродиться в гомункулизм. И вот, учреждение, призванное к умиротворению и созиданию, извращается в самозваное, самочинное судилище, призывающее к своему суду все, что было святого, до самого даже Бога; хулу в виде отрицательной критики возводит в начало премудрости, ученика ставит выше учителя, студента выше профессора. Узаконяя в курсах юридических и экономических наук неродственные отношения, оно подает повод несовершеннолетним, молодежи, узурпировать и попирать права старших, совершеннолетних, признавать их подсудными себе, а не соглашающимся на такое подчинение отвечает высшею нелепостью со стороны учащихся, – угрозою учебных забастовок. Аудитории из мест приобретения знания превращаются в места сборищ буйных наукоборцев, и почтенная Alma Mater просвещения оглашается, выражаясь словами древне-русского обличителя, задорными голосами «щенят, брешущих во чреве матери». Не находя достаточно резких слов для порицания этого «ребяческого анархизма», этих «мальчишеских и девических революций», Николай Федорович еще более возмущался пассивным или потворствующим отношением некоторой части общества к этой новой форме власти, которую он обозвал насмешливым именем эмбриократии. Отвлечение от занятий столь дорогим ему знанием, трата лучших сил и невозвратимого времени на усобицу, гибельную прежде всего для самой молодежи, неуважение к храму пауки, к долгу учащего и учащегося – все это заставляло его считать настоящим преступлением даже косвенное, даже пассивное, молчаливое поощрение незрелых и потому до известной степени не во всем вменяемых умов к тем противоестественным волнениям, которые, к несчастью, как бы уже вошли в обиход нашей жизни под приличным термином «академических беспорядков»⁸.

Мы несколько отвлеклись от темы. Но слова Николая Федоровича об университетском образовании, об академических беспорядках, жизненные и правдивые вообще, особенно драгоценны в настоящее время – время поголовных политических забастовок учащихся не только в высших, но даже и в средних школах. Прежние студенческие бунты и волнения – мальчишеские шалости пред теперешними повальными забастовками с требованиями то автономии Польши, то отмены ограничений в правах евреев, то всеобщего избирательного права, то созвание учредительного собрания, то введения в России демократической республики. У студентов в карманах и в руках не книги, а браунинги. Не только курсистки, но гимназисты, семинаристы, гимназистки волнуются и забастовывают из за политики, а то еще бойкотируют своих начальников и учителей. Ни в какой другой земле во всем свете не было подобного безобразия. А один из профессоров, после 17 октября, назвал бастующих студентов лучшею молодежью в свете. Можно думать, что русская молодежь в сравнении с молодежью Запада податливее на призывы революционеров, благодаря славянской мягкости, и менее зрела, благодаря самим профессорам.

Но каковы профессоры русские, если они поощряют и восхваляют студенческие повальные забастовки, как средство для завоевания гражданской и политической свободы! Поистине люди, люди притом ученые, умные, впали в состояние какой-то полу нормальности. Не преступление ли со стороны профессоров и учителей поощрять забастовки и бойкоты учащихся, или потворствовать им, или смотреть на них сквозь пальцы? Способна ли незрелая, недоучившаяся молодежь обсуждать сложные вопросы государственного и общественного устроения? Сколько драгоценного времени тратит она не на дело, а на безделье, – безделье, вредное для неё самой и для общества и государства! Насущные интересы воспитания, образования, культуры, порядка, польза народа и государства, чести и безопасности людей – все приносится в жертву требованию свободы, ставшей каким то всепожирающим идолом – молохом. Умные и ученые люди забыли азбучную истину, что бойкотом, забастовками и насилием, которые одни граждане применяют к другим гражданам и к правительству, нагло попирается та сама свобода, ради достижения которой они употребляются. Всякое насилие исключает и искореняет свободу. В насильнике свобода превращается в дикий произвол, в разнузданное своеволие. Он свободен для себя, а в сущности есть раб своих страстей, фанатизма, ложных учений; но он не терпит свободы в других и подавляет ее силой, оружием, мечем и огнем. Насилие вызывает, естественно и справедливо, отпор со стороны тех, против кого оно направлено, отпор силой. Таким путем произвол и насилие распространяются все шире и шире, и возможна ли хотя бы тень истинной свободы в царстве насилия?

Что касается до монархического образа правления и в частности до самодержавия, то к изложенным взглядам епископа Феофана и Η. Ф. Федорова мы прибавим только несколько слов.

Для процветания царства, для благоденствия и развития народа нужен порядок. Порядок поддерживается хорошими законами и твердой, сильной властью. И если где, то особенно в России, обширной по пространству, многолюдной по населению, разноплеменной по составу населения, необходимы твердость и могущество власти. Монархический образ правления, при некоторых условиях, обеспечивает твердость и силу власти, а чрез то и порядок в государстве. Главное и ничем незаменимое из этих условий – беспредельная преданность народа царю, основывающаяся на сознании, что власть его от Бога, что он – помазанник Божий, что в нем олицетворяется и возглавляется все царство, весь народ, что он для народа – отец, а народ для него – семья. В свою очередь и царь должен быть для своих подданных отцом, веселящимся о детях своих. От него требуются любовь к народу и всецелая преданность ему, неусыпное попечение о его благе и пользах государства, единомыслие религиозное и политическое с русским народом.

Союз царя и народа укрепляется главною целью их деятельности. Эта цель – благо народа и соединенная с этим благом процветание царства и благополучие граждан. Цели частные – целость государства, достойное и высокое положение его международное, развитие его внутренних сил, совершенствование народа религиозное, нравственное, умственное, процветание наук, литературы и искусств, усовершенствование технических искусств, промышленности и торговли, распространение в народе грамотности и образованности, укрепление и развитие хозяйственной деятельности, экономический рост страны и в особенности процветание земледелия во всех его отраслях, как занятия у русского народа коренного, главного, почти повсеместного, облагораживавшего и наиболее способного удерживать простонародье в состоянии близости к природе, в патриархальном быте с его бесценными благами – крепостью сил, здоровьем тела, непорочностью души, долголетием жизни, довольством и счастьем при малых средствах⁹.

Рост народного блага и процветание государства зависят от многих условий. Прожитые народом века его доисторического и исторического бытия; веками сложившиеся миросозерцание и быт народа; характер племен, населяющих государство, и особенно господствующего племени; их взаимные отношения; религии населяющих страну народностей; свойства страны: её климат, почва, естественная произведения, рельеф поверхности, характер границ, расположение и количество рек, озер и морей; окружающее страну соседство – все это оказывает огромное влияние, то благоприятствующее, то задерживающее, на жизнь, деятельность и развитие народа, на его благополучие и на внутренний и внешний рост государства. Эти коренные условия жизни народа неустранимы. Нельзя холодный климат превратить в теплый, гористую страну сделать низменной, иди, наоборот, низменную равнину превратить в возвышенность и т. п. Нельзя также в корне изменить племенной характер народа, его веками сложившиеся особенности. Равным образом не возможно в короткое время темному народу стать просвещенным, бедному – богатым. Но народ может усилиями, деятельностью, трудом ослаблять действия причин вредных или задерживающих развитие народа, препятствующих его процветанию, и усиливать действие причин, благоприятных для материального и духовного его благоденствия. Народ, как и человек – сам кузнец своего счастья. Только как человеку, так и народу никогда не следует забывать, что счастья нельзя выковать сразу; оно достигается упорным и долговременным трудом; человек достигает его годами, а народ – веками. Оно – не клад, который можно найти случайно и сразу, и не лотерейный выигрыш, как дар слепого случая.

В революционные эпохи эти азбучные истины забываются. Тогда многие начинают думать, будто можно и должно разрушить почти все старое, будто все новое, воздвигнутое вместо разрушенного, сразу сделает государство сильным, народ богатым, просвещенным, счастливым; а иные полагают, что все бедствия народа и нестроения в государстве возникли исключительно от образа правления, от существующего режима, что нужно старый образ правления заменить другим, новым, и что это сразу устранит бедность и невежество народа, и народ сделается богатым и просвещенным, а государство могущественным.

Без сомнения, весьма важно, чтобы государство имело хороший образ правления; но в недостатках правления видеть чуть не единственную причину бедности и невежества народа и государственных бедствий, значит судить о вещах поверхностно и односторонне. Возьмем в пример хотя бы экономическое состояние народа. Изобретение и распространение машин произвело такой огромный переворот в жизни народа и в судьбах государства, какого не могут совершить никакие правительства, как бы ни были они могущественны. Конечно, хорошее правительство может ослабить вредные последствия для народа машинного производства, но только в малой мере. Международная конкуренция, законы роста культуры и многие другие условия оказывают на судьбы и благосостояние народа несравненно более могущественное влияние, нежели какое бы то ни было правительство. Не должно упускать из вида и того, что недостатки правления – плод недостатков народа, и уже поэтому одному их не так-то легко исправить ни переменой формы правления, ни другим каким способом.

Форма правления наилучшая та, которая соответствует духу, потребностям и интересам народа и пользам государства. По нашему глубокому убеждению духу русского народа и пользе Русского царства наиболее соответствует монархический образ правления. Это чувствует и молчаливо сознает, а то и явно выражает сам русский народ в своей массе, не смотря на то, что враги монархии, преимущественно из инородцев, стараются вытравить из души русского народа его веру в царя, его надежду на царя, его любовь к царю. Огромные размеры Русского царства и разноплеменность состава его населения требуют, чтобы во главе его стояло лице, власть и значение которого были бы непререкаемы, общепризнаны и высоки, и которое могло бы объединять все племена России и возглавлять все царство и тем поддерживать порядок. А таков и есть русский православный царь, который по вере народа возводится на престол Богом и есть отец – батюшка народа. По вере народа заменить его кем бы то ни было столь же не возможно, как не возможно сыну признать своим отцом другого человека, а не родителя.

Монарху, как единоличному главе государства, трудно управлять многомиллионным народом, обширным царством, это правда. Но народ, если он любит свое отечество, имеет правильный взгляд на истинные пользы царства, сам облегчит трудности правления царя. Он будет идти вместе и заодно с царем, а не против него. Этого требуют его собственное благо, его собственные интересы.

Содействие народа царю в управлении страною, в устроении государственного и народного блага, проявляется в молитвах народа о царе, в добросовестном исполнении каждым гражданином, и особенно чинами, занимающими важные посты, своих гражданских обязанностей, в самоотверженной любви к отечеству и его главе.

В семье не без урода. Семья Русского царства состоит из ста тридцати миллионов. В ней много разных и даже враждебных одно другому племен, исповедующих различные религии. Поэтому было бы пустой мечтой надеяться, что все подданные России будут заботиться об её благе и о благе народа. Мало этого: в России всегда были, есть теперь и всегда будут враги её. Но ни внутренние, ни внешние враги не причинят ей непоправимого вреда, она не утратит своей ценности и могущества, внутренние неурядицы и смуты, внешние затруднения и опасности не подорвут её силы и благоденствия народа, она оправится и выйдет обновленной после самого тяжкого лихолетья, если только русский народ в своей массе, руководясь здравым смыслом и чувством самосохранения, останется верен и предан тем твердыням своего бытия, которые свыше тысячи лет обороняли и защищали его предки и которыми держалась, жила, крепла, мужала, росла и ширилась Русь. Эти твердыни – православная вера народа и православный царь. Православная вера – это душа, это сердце народа; православный царь – глава его. Без них для него смерть, как умирает человек, раненый в сердце или в голову. Пусть же великий русский народ не слушает тех, которые по недоверию к этим твердыням, или из вражды к ним, подкапываются под них и увлекают и сынов отечества в эту разрушительную работу! Пусть не верит он льстивым речам тех, которые прикидываются его друзьями и радетелями об его благе, а на деле ведут его к вооруженным мятежам, к забастовкам и ко всяческим насилиям с их ужасными последствиями: множество людей стали убийцами, великое множество людей убито, искалечено, попало на каторгу и в тюрьму, разорено, и, что не менее страшно, во многих подавлено религиозное и нравственное чувство, упали благородные требования души и разыгрались зверские инстинкты, широко разлилась по нашей земле преступность в виде зверских убийств и дерзких грабежей, обнаружилась в огромных размерах какая-то одичалость, либо ненормальное состояние души народа. Мнимые друзья народа сулят ему волю, а сами разрушают в душе народа все святое: страх пред Богом, подчинение закону, уважение к порядку, признание чужой личности и чужой собственности неприкосновенными, покорность властям, уважение к старшим и проч. А без этих основ всякого общежития воля превращается в произвол, в разнузданность и ведет к насильничеству. Обещают народу эти ложные друзья его землю, но хотят взять ее из чужого кармана, даже внушают взять чужую землю насильственно, с оружием в руках, между тем как уже одно внушение народу захватывать насильственна и без вознаграждения чужое имущество развращает народ, разжигает в нем хищничество, есть гнусное преступление против отечества, против блага страны, есть жестокое и безрассудное нападение на коренную основу общежития и цивилизации. Неужели можно улучшить экономическое положение страны и обогатить бедняков, превративши последних в грабителей и разбойников? Эти мнимые радетели о благе народа до того гнусны, преступны, или безумны, что вовлекали в водоворот революции юношей и даже детей. Мнимые друзья народа прельщают народ несбыточными обещаниями дать ему довольство и счастье только для того, чтобы привлечь его на свою сторону, взять его в свои руки, как кузнец берет молот, и этим молотом разбить правительство. Народ становится слепым орудием, пушечным мясом в племенной и классовой борьбе за власть, за богатство, за преобладание. Что народ, ставший молотом, тяжко пострадает от ударов о правительство, до этого мало дела называющим себя друзьями народа. Сулят они народу довольство и счастье, но эти посулы не основаны на твердом и трезвом расчёте. В этих надеждах на превосходство нового строя жизни и нового образа правления много мечтательности, увлечения, фразерства, самообмана и обманывания других. Много ли из поборников освободительного движения, революционных и нереволюционных, оказалось людей с трезвым политическим разумом? Кому из них оказалась под силу надлежащая оценка совершавшихся событий? А еще меньше нашлось людей, которые бы руководились не племенными, классовыми, партийными и личными интересами, а были воодушевлены бескорыстною любовью к отечеству и созидательными, но не разрушительными заботами о народе. Напр., евреи принимали очень деятельное и широкое, чуть-ли даже не заправляющее участие в революции; но сколько же нужно легкомыслия и дурачества, чтобы верить, будто это космополитическое племя подвергало себя революционным опасностям ради блага России, будто эти всесветные эксплуататоры, отличающиеся жесткостью, бессердечностью, эгоизмом, жадностью и ненавистью к христианам, выступили на рискованную борьбу с правительством из сострадания к обнищалому русскому крестьянину и к бедному русскому рабочему, или из сожаления к России, пострадавшей от разорительной и несчастной войны, или, наконец, из желания обновить Россию! Русские называют поляков безмозглыми. И, действительно, по недостатку политического смысла поляки утратили свою политическую самостоятельность. Пожелаем же, чтобы русский народ проявил больше политического такта и не дал повода иностранцам писать, что его невежество и легковерие составляют угрозу для цивилизации Европы. Да сохранится же в сердце русского народа грустная память и сожаление о 1905 и 1906-м годах, потому что тогда русские, охваченные какою-то безрассудною злобой, братоубийственно проливали кровь русских! Блага, добытые кровавой борьбой, не прочны, фиктивны, ничтожны. Мирным путем, хотя и не вдруг, можно было бы достигнуть более прочных и более значительных улучшений. Русь называется святой, по в 1905 и 1906 годах она настолько запятнала себя междоусобным кровопролитием, грабежами, разбоями, что по крайней мере на это время ей оказалось уже не к лицу это почетное имя. Неужели забастовщики, насильственно снимающие с работ желающих работать, погромщики, грабители, разбойники, душегубы, бунтари, революционеры, а также пособляющие им словом и пером, могут думать, что дело их угодно Богу, низведет благословение Божие на них самих и на страну, принесет благо народу? Ведь некоторые из них оправдывают же кощунственно и безумно свою разрушительную деятельность ссылками на Евангелие. Нет, если русский народ желает, чтобы и на будущие времена ему прилично было называться «Святою Русью», да не допустит он никогда больше братоубийственной разбойнической междоусобицы! Да избавит Господь Русскую землю от кровавой междоусобицы, даст Господь крепость людям своим, Господь благословит люда своя миром, и да пребудет наше дорогое отечество навсегда святою Русью!

О народовластии

(По поводу статьи свящ. Петрова о свободе).

В «Русском Слове» 1905 года, № 280, была помещена статья священника Г. С. Петрова под заглавием: «Для чего нужна свобода?».

По-видимому, и сам свящ. Петров и редакция газеты придавали этой, как и нескорым другим политическим статьям о. Петрова, более высокое значение, нежели какое имеют фельетоны мелкой газеты: они распространяли их в народе отдельными листами, по копейке за штуку, отпечатанными совершенно необычайным крупным шрифтом, какой употребляется разве только для больших церковных евангелий.

Тема статьи высказана в словах, напечатанных курсивом: Хозяин страны – народ, а правительство – слуга народа. Поэтому статья должна бы иметь заглавие: О народовластии. Впрочем, несоответствие содержания статьи заглавию её – вещь не важная. В статье обращают на себя внимание способ раскрытия и обоснования идеи народовластия, а также и вообще авторские приемы свящ. Петрова.

Если бы священник Петров при раскрытии и обосновании идеи народовластия опирался на теории тех философов, юристов, историков, социологов и экономистов, которые, начинаясь древнейших времен, а в особенности в последние полтораста лет, исследовали этот предмет в своих сочинениях, то не было бы и надобности опровергать взгляд его на народовластие, а нужно было бы считаться с учениями тех мыслителей, на которых он ссылался бы. Ведь свящ. Петров не философ, не историк, не юрист, не финансист и не социолог, а потону можно ли и ожидать от него суждений самостоятельных и основательных взглядов (о специальных сведениях уже и не говорим) касательно столь сложного вопроса, как вопрос о народовластии, и нужно-ли обращать внимание на рассуждение писателя о предмете, о котором он не имеет надлежащих, а может быть даже и элементарных сведений.

Но неосведомленность свящ. Петрова в науках, к области которых относится учение о народовластии, не остановила его бойкого пера. Только вопрос о народовластии он рассмотрел на основе более знакомой ему науки, на почве богословия. Поэтому и обсуждать его взгляд нужно с богословской точки зрения.

В своей статье свящ. Петров учение о народовластии прямо и решительно называет «правдой Божией». Он основывает это учение на евангелии, на словах Христа. Быть может, он желал чрез это доставить больше авторитета своей статье. Он приводит три следующих изречения Христа¹⁰.

1). Сын человеческий пришел не за тем, чтобы Ему служили, а чтобы Он Сам послужил другим;

2). Кто у вас набольший, тот будь всем слуга;

3). Кому много дано, с того много и взыщется.

Читатель сразу видит, что во всех этих изречениях нет далее и слов: царь, правитель, правительство, народ, государство; ничего не сказано о народовластии.

В частности, в первом из приведенных изречений Иисус Христос говорит о себе не как о мирском царе, каким он и не был – царство Мое, сказал Он, не от мира сего (Ин.18:36), – а как об Искупителе мира, как о Спасителе людей. Это будет ясно, если слова Его привести полностью: Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мф.20:28).

Христос пришел послужить всем – богатым и бедным, знатным и простолюдинам, злым и добрым, чтобы всех спасти. В деле спасения пред Богом и Христом цари не выше нищих и нищие не ниже царей. Что все люди, не исключая и царей, должны подражать Христу в деле взаимного услужения, это так; но именно взаимного услужения. Не означают же слова Христа того, что правительство должно служить народу, а народ может сидеть сложа руки. Отец и мать должны сделать все то добро и оказать всю ту помощь своим детям, какие они могут сделать; но это не означает того, что власть в семье принадлежит не родителям над детьми, а детям над родителями, как равно не освобождает детей от обязанности делать родителям, в меру сил и средств, добро и только добро. В рассматриваемых словах Христа нет даже и намека на народовластие и вообще на государственный строй и политическое взаимоотношение между народом и правительством, или между различными классами общества.

Второе изречение Христа свящ. Петров переиначил. Почему? По недостатку уважения к словам Христа? По незнанию? Или намеренно? Христос не сказал: «Кто из вас больший, тот будь всем слуга», а сказал: «Кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугой» (Мк.10:43). Кто хочет, т. е., кто домогается быть большим, как домогались, и притом незаконно, самовольно, быть первыми и большими среди апостолов Иаков и Иоанн. Слова: кто хочет быть большим, не то же, что слова: кто есть больший.

А какой смысл имеют подлинные слова Христа?

Они были обращены к апостолам Иакову и Иоанну, на их самомнительное, возбудившее в прочих учениках негодование, домогательство – получить первенство над последними в царстве Христовом. Иисус Христос и говорит им, что они – не мирские правители, не князья, которые господствуют над народом. Их звание и служение духовное, а потому и власть их должна иметь совсем иной характер. Христос не отождествляет, а прямо противополагает служение апостолов, а в дальнейших словах и свое служение, служению мирских правителей. Между вами да не будт так, говорит Он, я кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою (Мк.10:43). По отношению к настоящему, как и ко всякому времени, из слов Христа строго логически можно вывести только то заключение, что преемники апостольского служения – епископы и прочие священнослужители – должны быть слугами всех, людей, и, конечно, прежде всего в деле их спасения, а потом уже и в устроении их житейского благосостояния. А как должны поступать представители мирской, государственной власти, Иисус Христос не говорит.

Впрочем, и по отношению к епископам и священникам, слова Христа совсем не означают того, будто не они должны иметь власть, – конечно, духовную, – над своими паствами, а паствы должны господствовать над ними, будто епископы и священники – приказчики или работники своих пасомых, а пасомые их хозяева. Когда некоторые из коринфян стали пренебрегать пастырскою властью апостола Павла, то он строго порицал их за это. Он проявил свою власть над Коринфскою церковью и объявил себя не подсудным ей, говоря, что для него очень мало значит, как судят о нем коринфяне, что судия ему – Господь (1Кор.4:3.4). Мало того: он прямо спрашивает их: Чего вы хотите? С жезлом прийти к вам, или с любовью и духом кротости? (1Кор.4:21). И он применил наделе жезл своей власти, отлучивши коринфского кровосмесника с целью спасти его душу от погибели. А во втором послании к коринфянам он и прежде согрешившим и всем прочим, всем сомневавшимся, говорит-ли в нем Христос, властно и строго говорит: Когда опять прииду, не пощажу, (2Кор.13:2.3). В настоящее время, когда многие и очень многие во имя свободы, человечности, нового устроения жизни, быта и правления, интересов народа, домогаются поколебать и ниспровергнуть порядок, власть, законы, особенно благовременно не забывать оба послания апостола Павла к коринфянам в применении их к теперешнему состоянию русской церкви.

Третье изреченье относится решительно ко всем, а не к правительству только. Оно означает, что кому дано десять талантов, с того больше взыщется, нежели с получившего пять талантов. Речь идет об отчете, который каждый отдает в своей жизни и делах, о суде над каждым. Бесспорно, что и с правительства много взыщется, так как ему много дано. Чьему суду подлежит правительство? Как и всякий человек, оно подлежит суду Божию, суду потомства, суду истории, суду других народов, суду своего народа, своих современников. Но это не значит, что правительство – слуга народа, а народ – его владыка, или что народ есть единственный и исключительный его судья и распорядитель. Между правительством и народом должна быть взаимопомощь. Правительство все вручённые ему от Бога средства, а в числе их и законную власть, должно употреблять на благо народа и государства; но и народ в своей совокупности, в отдельных своих группах и в отдельных лицах должен не противодействовать, а помогать правительству в созидании блага народа и польз государства. Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал.6:2).

Не находя в приведенных свящ. Петровым изречениях Христа учения ни о народовластии, ни о гражданском правительстве или мирских властях, ни о взаимных отношениях между правительством и народом, мы считаем применение этих изречений, без всяких ограничений, к мирскому правлению и к государственной власти невозможным потому, что в государстве, и не в нашем только, а во всяком, действуют нормы юридические, правовые, законнические, а в Евангелии заповеданы идеалы и указаны нормы религиозные и нравственные. Конечно, законнические или правовые нормы не противоположны религиозным и нравственным нормам. Ведь и в них и чрез них осуществляется одна из добродетелей, составляющая требование и нравственного закона, это – справедливость, правда. Но уже то одно обстоятельство, что в законах государственных, уголовных и гражданских осуществляется только одна из добродетелей, указывает на узкость правового государственного и гражданского строя сравнительно с широтой и многосодержательностью нравственного закона; а еще уже окажется мирской закон (будем так его называть) в сравнении с нравственным, если с последним сливается закон религиозный и если, притом, в наличности имеется религиозный и нравственный закон не натуральный или естественный, а богооткровенный. А таков именно и есть религиозный и нравственный закон евангельский, Христов. Если даже об откровенном законе ветхозаветном псалмопевец сказал: широка заповедь Твоя зело (Пс.118), то что же сказать о широте несравненно совершеннейшего закона – евангельского! Но закон евангельский бесконечно совершеннее мирского закона, хотя бы этот был наилучший, не широтой только и всеобъемлемостью, не количественно только, а, что особенно важно – своего возвышенностью, чисто нравственным характером, святостью, безусловной истинностью, идеальностью, божественной силой. Между ним и мирским законом такое же различие, как между небом и землей. Закон евангельский – небесный закон, а закон мирской – земной; тот – закон Божий, а этот – закон человеческий; тот – закон истинный, святой, совершенный и возвышенный, а этот – закон несовершенный и не могущий быть совершенным. Закон мирской даже и в христианском государстве есть тень закона евангельского. Задача евангельского закона – очистить людей от греха, сделать их святыми, возвести на небо; задача мирского закона помешать водворению ада на земле, предохранить и защитить добрых от злых, дать простор доброй деятельности, стеснить и ограничить деятельность злотворную.

Закон мирской не только разнороден и не согласен с законом евангельским, но иногда требования первого прямо противоположны требованиям второго. Приведем пример. Св. Серафим Саровский, избитый в своей отшельнической лесной избушке грабителями до полусмерти, запретил настоятелю и братии монастыря разыскивать злодеев, угрожая, в случае неисполнения этого требования, покинуть Саров. Поступая так, он подражал Христу, молившемуся на кресте за своих распинателей: Отче, прости им, ибо не знают, что делают! (Лк.23:34). Он был истинный христианин, святой человек, жил по евангелию. Монахи, согласно его желанию, не разыскивали преступников. Но представители мирского закона, если бы они узнали о злодеянии, обязаны были бы отыскивать злодеев, и чем более они проявили бы в этом деле искусства и усердия, тем лучше. И если бы они открыли злодеев, то закон подверг бы их заслуженной ими каре, не взирая па то, что лицо потерпевшее простило им злодеяние и не желало, чтобы они были разысканы и подвергнуты наказанию. Мирские власти поступают так во всяких государствах, какова бы ни была в них форма правления. Почему? Потому, что государство руководствуется юридической или законнической точкой зрения, в силу которой преступление наказывается с целью соблюсти права и интересы не потерпевшего только лица, но еще правосудия и общества. Безнаказанность уничтожила бы охранительную силу правосудия в явный ущерб для общества: преступники стали бы повторять свои злодеяния, число преступников умножилось бы, а мирные и добрые граждане остались бы без охраны со стороны закона, и несчастия их умножились бы. Может-ли какое бы то ни было государство допустить это? И тем не менее это охранительное и карательное значение мирского закона существенно расходится с требованиями закона евангельского.

Не нужно еще упускать из вида, что и в наиболее благоустроенных государствах правовая норма, несовершенная по самому существу своему, чрезвычайно понижается в своем достоинстве на практике, при осуществлении её в жизни. Причин несоответствия осуществления закона в жизни самому закону очень много: несовершенство, устарелость и непрактичность иных законов; излишний формализм, непонимание смысла закона, упущения, небрежность, злоупотребления со стороны исполнителей закона и т. п.

Но если самые совершенные законнические нормы, существующие даже в самых благоустроенных государствах, государствах христианских, не совпадают с заветами евангелия, далеко и во всех отношениях ниже их; то применять к правительству русскому, или какому угодно, нормы и идеалы евангелия и на основании этого мерила оценивать, судить и осуждать его, значит обнаруживать политическую наивность. Вот общественная деятельность и личная жизнь пастыря, действительно, должны быть оцениваемы на основе евангельских норм и идеалов. Он должен по возможности осуществлять их в своей жизни; подавать другим пример жизни по евангелию и учить других жить по евангелию. Но если бы он достиг столь высокого нравственного совершенства, что имел бы силу прощать и даже благотворить своим личным врагам, нанесшим оскорбление словами и действиями его личности, или причинившим ущерб его имуществу, это отнюдь не давало бы ему права порицать и обвинять в неевангельском образе действования судебных следователей за то, что они разыскивают и уличают подозреваемых в убийствах или других преступлениях, судей за то, что они присуждают к наказанию пойманных и уличенных преступников, а правительство за то, что оно издало уголовные законы и учредило суды, да еще платит жалованье судьям. Представим себе такой случай. На свящ. Петрова, по ошибке принявши его за другого священника, напал революционер. Прибежавший на помощь Петрову русский патриот, а по терминологии Петрова черносотенец, бросился на революционера с обнаженным оружием. Тогда свящ. Петров говорит черносотенцу: не убивай его и не мешай ему делать со мной, что ему угодно. Это согласно с евангелием. Но вот другой случай. Революционер занес нож над безоружным черносотенцем. Оказавшийся здесь же священник Петров не только ничем не помог черносотенцу, но и прибежавшему на крики последнего стражнику, бросившемуся на революционера, воспретил действовать оружием, приказал уйти и оставил черносотенца на произвол судьбы. Поступок этот согласен с евангелием, или нет? Говорим это потому, что едва ли когда-нибудь столь часто ссылались при оценке государственной и общественной жизни на заповеди и идеалы евангелия, как в наши дни. Однако замечательно, что словами евангелия измеряют и безусловно осуждают жизнь и деятельность людей иного политического лагеря; но к самим себе и к своему лагерю евангельской оценки и не думают применять и тем обнаруживают, что сами-то они в своей жизни и деятельности всего меньше руководятся евангелием.

Конечно, хорошо было бы, если бы христианские государства были устроены по закону евангельскому; но... «рад бы в рай, да грехи не пускают». Как устроить государства по евангелию, когда входящие в состав их народы в одной своей части враждебны евангелию, в другой равнодушны, в третьей бессильны исполнить его требования и только в малой доле желают и стараются жить по евангелию? Может ли государство, хотя и христианское, заменить юридические, низшие нормы нравственными и религиозными, высшими, когда этого не может сделать христианская семья? Отец, передавая наследство детям, оформляет передачу юридическими документами; брат дает родному брату деньги под вексель, либо под закладную на его дом или землю; жених обеспечивает получение от тестя или тещи выговоренного приданого нотариальным документом; даже муж и жена, составляющие по Писанию одну плоть, часто имеют личное имущество, неприкосновенное для другой половины. Кстати скажем, что в старину давали деньги на совесть, без документов, и должники почти всегда возвращали деньги. Почему? Потому что боялись Бога и людей стыдились. А. теперь дать деньги на слово – глупость, безрассудство: даже и родной человек не отдаст их. Теперь деньги, даже данные под залог имущества при прочных документах, заимодавец не всегда получает. Но это не значит, что дело портят документы, или юридический строй. Замените теперь документы честным словом, как прежде было, и вы совсем не получите денег, потому что нет прежней честности, нет старинного благочестия, упала нравственность. Но, с другой стороны, такая беспомощность правового строя охранить интересы граждан даже и в их личных сделках заставляет признать мечтательными надежды сторонников освободительного движения на то, что правовой строй парламентского управления страной уврачует все недуги русского народа и Русского государства и водворит свободу, правду и счастье в Русской земле.

Добавим, что в нашем государственном строе и в массе русского народа остались еще, к счастью, черты патриархального быта; важнейшие из них: взгляд на государя, как на отца народа и как на помазанника Божия, доверие и любовь к нему, повиновение ему не за страх, а за совесть, преданность ему и отечеству, а с другой стороны, отношение царя к народу, как отца к своей семье. Этот патриархально-семейный и религиозно-нравственный дух взаимных отношений между царем и народом ослабляет недостатки правового строя, восполняет и возвышает этот последний. Поэтому недобрую услугу оказывают русскому народу и Русскому государству те, которые, подобно священнику Петрову, вытравляют этот дух. Чем более они подорвут доверие и преданность народа царю и влияние царя на народ, тем более вреда принесут этому самому народу и Русскому царству. Отвлеченный закон никогда не заменит духа жизни народа, созданного народом и оживлявшего народ в течение тысячи лет. Читая нотации правительству за его деятельность, не соответствующую евангелию, и в то же время восхваляя народ за его мятежническую борьбу против правительства, свящ. Петров или противоречит себе, или говорит не искренно; потому что любовь и преданность народа царю, вытравляемые из души народа революционерами и свящ. Петровым, ближе к духу и учению Евангелия, нежели чисто правовой строй, неизбежный при народовластии.

Сославшись на изречения евангелия, в которых нет и намека ни на политическую и гражданскую свободу, ни на правовое устройство государства, ни на народовластие, ни вообще на какой бы то ни было способ политического правления, свящ. Петров самоуверенно, догматически изрекает правила народовластия, как какие-либо аксиомы.

Он говорит: «правительство – ставленник. Чей ставленник? Народа».

Прежде всего не видно, разумеет-ли он под правительством верховную власть, проще – царя, или администрацию, бюрократию, или то и другое вместе.

Рассматривая выставленное положение по существу, мы должны сказать, что многие государствоведы действительно признают суверенитет или верховенство власти за народом. И если бы свящ. Петров сказал, что это признают такие-то и такие-то школы, такие-то и такие-то ученые, иностранные и русские, и что он присоединяется к их воззрению, то, в таком случае, пришлось бы опровергать или признать истинным воззрение тех ученых, не обращая внимания на голос свящ. Петрова. Но ведь свящ. Петров свое учение о народовластии усиливается обосновать на Священном Писании. А Писанием приведенное изречение не только не подтверждается, а даже прямо опровергается. Свящ. Петрову, конечно, хорошо известны слова апостола Павла: Нет власти не от Бога; существующая же власти от Бога установлены (Рим.13:1); но он почему-то умолчал о них. Если даже в этих словах под существующими властями разуметь суверенитет или верховенство народа, то и в таком разе нельзя не удивляться, что Петров, будучи священником, умалчивает о высочайшем источнике власти – Боге, не взирая на прямое и решительное свидетельство апостола. Но на самом деле апостол имеет в виду не верховенство народа. Ведь эти слова находятся в послании его к римлянам. А у римлян в то время верховная, даже неограниченная, власть была в руках цезаря, императора, которым были поставляемы и от которого зависели все власти в государстве, во всемирной Римской империи. Очевидно, римского императора и римские судебные и административные власти апостол и разумеет. Ведь он писал не философский или юридический трактат; он не отвлеченно рассуждает о власти, безотносительно к месту и времени. Послания апостолов всегда имели практическое, наставительное значение и имели ввиду прежде всего тех, к кому они были посылаемы. В частности и речь апостола Павла о власти имела наставительное для римских христиан значение, как это ясно видно из слов, что не должно противиться власти, что противящиеся навлекут на себя осуждение, что начальствующие страшны только для злых, что кто хочет не бояться власти, тот пусть делает добро, что нужно повиноваться власти не по страху только, а по совести, что начальник есть Божий слуга и носит меч для мщения злым.

Но, может быть, апостол под властью, установленной Богом, разумеет власть народа, в данном случае верховную власть населения Римской империи, от которой уже стоят в зависимости власть цезарей, получивших ее от народа, и власть прочих начальников, получивших ее от цезарей. Вложить такой смысл в слова апостола, конечно, желательно таким «народовластникам», как свящ. Петров. Но понимать так слова апостола нельзя уже потому, что в таком случае они были бы не согласны с историей. Римские цезари не были избраны народом Римской империи и не от него они получили власть свою. Первые цезари уничтожили ранее существовавший в Риме образ правления – республиканский и заменили монархическим образом правления диктаторски, по своей воле, опираясь на легионы, а легионы подчинились им и стояли за них потому, что они прославились военными подвигами блеском побед и завоеваний. Народ и сенат римские хотя бы и не желали признать их своими властелинами, ничего не могли сделать, так как власть в конце концов остается за тем, на чьей стороне войско. А последующие цезари занимали престол Римской империи наследственно, либо опять таки были возводимы на него войском. Многочисленные народы, входившие в состав Римской империи, не исключая и самого римского народа, населявшего Италию с Римом, не принимали ни малейшего участия в избрании или возведении на престол цезарей.

Самый характер и содержание речи апостола о властях показывает, что он говорил о действительных тогдашних властях, а не отвлеченно о верховенстве всего населения Римской империи. Напр., он говорит о начальниках, как носящих меч; дает наставление, как можно не бояться власти и заслужить похвалу от неё; увещевает повиноваться власти. Разве христиане, жившие в Риме, могли бояться народов Римской империи в их совокупности, повиноваться им, или противиться им?

Само собой понятно, что, увещевая римлян своего времени повиноваться властям римским – цезарю и всем начальствовавшим, апостол тем самым заповедует всем людям подчиняться тем властям, какие в какое время и в какой стране будут. Он говорит: всякая душа да будет покорна высшим властям (Рим.13:1). Он указывает и высокое, непререкаемое для христиан всякого времени и места, основание этой покорности, – то именно, что нет власти, которая была бы не от Бога, что существующие власти установлены от Бога, и что противящийся власти противится Божию установлению. Таким образом ясно, что апостол Павел высшую, т. е. верховную, власть признает происходящей от Бога, установленной от Бога, и по этой причине требует покорности или подчинения ей. Откуда же свящ. Петров взял, что правительство есть ставленник народа?

В библейской истории еврейского народа были даже события, записанные в священных книгах Ветхого Завета, которые делом подтверждают учение апостола, что высшие власти поставляются Богом. Так при самом начале учреждения царской власти в народе еврейском первый царь этого парода Саул был избран Богом, и Бог же указал его Самуилу, а потом и народу, который, за исключением немногих, сейчас же признал его своим царем. Бог избрал и назначил своего избранника царем, а не предоставил этого дела самому народу, не взирая на то, что желание иметь царя исходило от народа, и что Бог не одобрял этого желания, так как в нем скрывалось домогательство народа освободиться от непосредственного водительства Божия, сменить теократическое управление монархическим, заменить Божие правление человеческим, – таким, какое было у прочих народов. И мало того, что избрал, назначил и указал народу его первого царя: Он повелел еще Самуилу помазать его на царство. И это произвело в Сауле переворот: Бог дал ему иное сердце, а когда сошел на него Дух Божий, то он стал пророчествовать. Все это рассказано в Первой книге Царств, в 8-й, 9-й и 10-й главах. И по словам Самуила Бог упрочил бы его царствование над Израилем на всегда. Но так как Саул уже по вступлении на престол не исполнил повеления Господа, то Самуил ему сказал, что теперь не устоять его царствованию (1Цар.13). Это потом и оправдалось: в сражении на горе Гелвуе израильтяне были разбиты филистимлянами, трое сыновей Сауловых были убиты, а сам Саул, чтобы не попасться в руки врагов, пал на свой меч и умер (1Цар.31). Раньше еще смерти Саула Господь отступил от него (1Цар.18:12), отступил от него Дух Господень и возмущал его злой дух от Господа (1Цар.16:14). Раньше же смерти Саула и его сыновей Бог указал Самуилу на семью Иессея, Вифлеемленина, и из восьми сыновей Иессея указал на самого младшего – Давида, как на преемника Саулу, и Самуил помазал его на царство, и почивал Дух Господень на Давиде с того дня и после (1Цар.16 гл., 2Цар.12:7). Бог же предъизбрал на царство из многих сыновей Давидовых Соломона еще при жизни Давида (1Пар.28:5–7). Бог отторгнул от сына и преемника Соломонова Ровоама половину царства, северную, сделавшуюся особым царством – израильским, и поставил вождем его Иеровоама, возвысивши его из среды простого· народа (3Цар.14:7–8). Но так как Иеровоам и его потомки-преемники не жили по заповедям Божиим, то чрез пророка Ахию было предречено жене Иеровоама, что возставит Себе Господь под Израилем царя, который истребит дом Иеровоамов (3Цар.14). Действительно, в свое время по повелению Божию был помазан на царство Израильское некто Ииуй и сделался царем израильским, истребивши царствовавший дом (3Цар.19:16; 4Цар.9 – 4Цар.10). Без сомнения, Бог поставлял и низлагал не одних только царей Израильского и Иудейского царства. Он низлагает царей и поставляет царей, говорит пророк Даниил о всяких вообще царях (Дан.2:21). Пусть в иных случаях избирает себе в цари то или другое лицо народ, как напр. в смутное время русский народ избрал царем Михаила Федоровича Романова; но народ избирает и поставляет царем того, кто уже предъизбран и предназначен быть царем волей Божией. Пришлось бы отвергнуть промысл Божий о людях и о человеческом роде, если бы даже в делах такой огромной важности, как избрание царей, не было признано главенствующего значения за волей Божией. Известная поговорка: «Глас народа – глас Божий», не означает ни того, что голос народа столь же и всегда безошибочен, истинен и свят, как голос Бога, ни того, что Бог всегда делает то, чего ни захочет народ: она означает, что голос народа есть проявление воли Божией, то внушающей народу его голос и одобряющей его, то попускающей его проявление и осуществление. Последний случай бывает тогда, когда желание народа не согласно с волей Божией и не соответствует благу самого народа, но осуществляется в силу настойчивости этого желания, которое в свою очередь есть неизбежное проявление природного характера народа и того состояния, в каком он находится в известное время. Почему Бог поступает так? Во-первых, потому, что Он не желает нарушать свободы не только народа, но и каждого человека; во-вторых, потому, что народ бывает достоин той участи, хотя бы и печальной, которая вытекает из его настойчивого желания, определяемого природой народа и состоянием, в каком он находится. Пример видим в истории еврейского народа. Этот народ заявил Самуилу желание иметь царя, как у прочих народов, мотивированное тем, что сыновья Самуила судили народ неправедно. Это желание не понравилось Самуилу, не угодно оно было и Богу, и Бог чрез Самуила убеждал народ отказаться от этого желания, представивши крупные невыгоды и тяжести для самого народа от желаемого им нового образа правления. Но народ остался непреклонен. А Бог, предвидя это, еще раньше сказал Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе (1Цар.8:7). Почему послушай? Не потому, что и должно было послушаться народа, не потому, что он желал блага, а потому, что таков народ, поневоле нужно согласиться с ним. Не тебя они отвергли, сказал Бог Самуилу, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта и до сего дня оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они и с тобою. И так послушай голоса их (1Цар.8:7–9). Эти слова ясно показывают, что глас парода, согласный с природой, характером, духом и наклонностями народа, не всегда, однако, бывает согласен с волей и голосом Божиим.

Когда историки и социологи, юристы и финансисты, философы и экономисты в деле устроения государства признают волю народа верховной, совсем умалчивая о первоверховной промыслительной воле Божией, то удивляться этому нечего. Мы не говорим уже о том, что иные из них и в Бога то не веруют, а если и веруют, то мало знают Библию и мало придают значения религии в судьбах человечества. Помимо всего этого они поставляют задачей исследовать, открыть и объяснить только естественные законы, причины и условия жизни и развития народов и их государственного устройства. Все это они исследуют рассудочно на основании исторических и других материалов. Но рассудочный анализ не настолько тонок и слишком односторонен, чтобы ученые люди в естественных законах общежития почуяли и усмотрели соприсутствие высшей неземной силы. Совсем иное нужно сказать о Петрове. Как богослов, как священник, опирающийся притом в своей статье на евангелие, он должен знать приведённые выше события из библейской истории еврейского народа и, что еще важнее, верить в истинность повествования о них, а веруя, проповедовать веру, учить согласно с Словом Божиим. Плохой тот богослов и неистинный тот пастырь, кто указывает только те речения Священного Писания, которые по видимости подтверждают заимствованные им отинуду взгляды, и замалчивает те места, которыми последние ниспровергаются.

Назвавши, вопреки Писанию, правительство ставленником народа, священник Петров дальше заявляет: «Правительство – слуга народа». Но Писание говорить опять таки совсем иное. По учению апостола Павла, начальствующий есть Божий слуга (Рим.13:4–5). Усиленно, троекратно повторяет апостол, что начальник есть Божий слуга.

Свящ. Петров ещё изрекает: «Правительство – только исполнитель народной воли». Это опять не правда. Апостол Павел прямо и решительно заповедует: Всякая душа да будет покорна высшим властям (Рим.13:1). Конечно, целый народ не тоже, что каждый человек этого народа в отдельности. Однако если всякая душа народа должна быть покорна высшей власти, то и все души народа должны подчиняться ей, ибо народ составляется из отдельных душ.

Апостол указывает и основания такого подчинения. Власти, говорить он, установлены от Бога. Поэтому противящийся власти противится Божию установлению (Рим.13:1–2). Так как далее, противление воле Божией есть грех, а грех влечет за собой наказание, то апостол Павел присовокупляет предостережение, как бы угрозу, говоря: А противящиеся сами навлекут на себя осуждение (Рим.13:2).

И так, по прямому, ясному и бесспорному учению апостола Павла правительство – ставленник Божий, а не народа; оно – слуга Божий, а не народа. Апостол не сказал, что правительство – только исполнитель народной воли, а, напротив, заповедал, чтобы всякая душа была покорна высшим властям.

Кстати, в настоящее время со всех сторон раздаются соболезнования о зависимости русской православной церкви от правительства. Утверждают, что эта зависимость, начавшаяся с Петра Великого, заразила иерархию духом раболепия, отняла у неё мужество и силу и тем нанесла огромный вред Церкви. Признавая эту зависимость совершенно несогласной с духом евангелия и чрезвычайно вредной для церкви и христианства, писатели светские и духовные на перерыв требуют освобождения Церкви от государства, полного простора деятельности иерархии и самой паствы. Надеются и даже высказывают уверенность, что освобождение пастырей и мирян от гнета государства в делах церковных уничтожит недоверие мирян к пастырям, тех и других возбудит от спячки, развяжет всем руки и языки, и нива церковная из бесплодной пустыни превратится в тучную пажить и расцветёт чуть-ли не с таким же блеском, как в первые века христианства. Иные добавляют, что даже и помощь государства Церкви вредила этой последней, усыпляя пастырей Церкви надеждами на внешнюю силу и подрывая доверие к ним.

Предмет этот очень сложный, подробное обсуждение его слишком отвлекло бы нас в сторону, а потому мы выскажем только свой взгляд на него без обстоятельного исследования и подробного обоснования.

Во-первых, и мы признаем зависимость, не Церкви однако, а собственно иерархии, от государственной власти в России чрезмерной и считаем желательным и полезным, как для Церкви, так и для государства, дарование большей свободы иерархии и пастве в делах церковных.

Во-вторых, писатели светские и духовные в настоящее время сильно преувеличивают ущерб, нанесенный иерархии, а чрез нее и Церкви, чрез зависимость первой от светской власти, а с другой стороны – умаляют или и совсем замалчивают пользу, приносимую правительством Церкви. То и другое будет сознано, но только не теперь: теперь по духу времени во всем винят государственную власть, и беспристрастная, трезвая и правильная оценка взаимного отношения между Церковью и государством почти не возможна.

В-третьих, надежды на то, что с освобождением Церкви от государственных гнета и опеки Церковь освободится от бессилия и недужности, расцветёт и усилится, мечтательны. В эпохи, подобные переживаемой теперь, в эпохи перехода от старого строя к новому, люди легко впадают в преувеличения в порицаниях старого строя и в хвалебных песнях ожидаемым новым порядкам. Люди становятся похожи на юношей, которым их будущность представляется в радужном свете. Но время, суровый жизненный опыт заставляет их потом разочароваться чуть не во всех своих надеждах. Опыт жизни покажет, что старое было уже не так плохо, чем каким оно казалось в эпоху смуты, разочарования и недовольства, а с другой стороны, и новое далеко не оправдает всех возлагавшихся на него надежд.

В-четвертых, полное отделение Церкви от государства, чего требуют революционные и вообще левые партии, есть дело безрассудное, вредное для Церкви не меньше, чем для государства, и даже невозможное. Уже то одно, что этого раздела домогаются люди или равнодушные к вере, или прямо неверующие, и вместе с тем враждебные к существующему государственному образу правления, предвещает огромный вред от раздела как для Церкви, так и для государства, даже до степени полного разгрома их. Это домогательство врагов Церкви и государства разделить их на два обособленных, а если возможно, и неприязненных друг другу лагеря, как нельзя лучше свидетельствует о том, что Церковь и государство в целях своего самосохранения, для соблюдения своих польз и для преуспеяния должны идти рука об руку, быть в тесном союзе, помогать друг другу, а не быть равнодушными друг к другу и тем более не враждовать и не бороться друг против друга. Конечно, взаимное общение и взаимное содействие Церкви и государства делает неизбежной и их взаимную зависимость, но в этом нет большой беды: вред, причиняемый Церкви зависимостью её от государства, может быть вознагражден с избытком пользой от взаимообщения Церкви с государством, пользой для обеих сторон, и не материальной только.

В-пятых, иные теперешние писатели служение и подчинение Церкви государству признают несогласным с евангелием, с духом и задачами Церкви. Но неужели апостол Павел меньше их был проникнут духом евангелия, хуже их понимал учение Христа, права, обязанности и пользы Церкви, меньше их радел о благе христианства? А между тем он не только дозволил, а прямо заповедал всякой душе, не исключая, можно думать, и пастырей Церкви, быть покорной высшим властям.

В-шестых, когда христианская Церковь имела меньше гражданских и всяких иных прав? Когда она пользовалась меньше гражданской и всякой иной свободой? Не в первые ли века своего существования? Тогда христиане не имели права проповедовать свою веру и подвергались смертной опасности даже за одно исповедание своей веры, за одно имя христиан. Тогда они были окружены язычниками, которые, как представители господствующей в государстве религии, имели всю власть и силу в своих руках и употребляли их для попрания и искоренения христианской религии, считавшейся зловредной, враждебной и опасной язычеству и самому государству. Христиан принуждали отрекаться от Христа, а в случае несогласия мучили и убивали их. Не менее враждебно относились к ним иудеи. Да и число христиан было ничтожно в сравнении с облегавшей и угнетавшей их массой врагов. И однако никогда христианство не было столь могущественно и прекрасно, как в первые века, и победа осталась за ним. Победа над кем или чем? Над язычеством. Христиане не боролись ни с царями, ни с прочими властями, ни вообще с государством, не смотря на то, что они были языческие и враждебные христианству. Совсем напротив. Вот что от лица христиан говорит, обращаясь к римским императорам, Св. Иустин Философ: «Мы везде стараемся прежде всего платить подати и повинности поставленным от вас чиновникам, ибо такова Его заповедь... Отдавайте кесарево кесарю и Божие Богу. Поэтому хотя покланяемся единому Богу, но в других отношениях и вам охотно служим, признавая вас царями и правителями людей и молясь о том, чтобы вы, при царской власти, были одарены и здравым суждением»¹¹. Это согласно с заповедью апостола Павла: прежде всего прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков, за царей, и за всех правительствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте (1Тим.2:1–2).

Все это нужно бы помнить, твердо помнить многим теперешним борцам «за свободу». Во имя правды, ссылаясь на высокие идеалы евангельские, одни из них ратуют за освобождение Церкви от власти и опеки правительства, другие хлопочут о благе народа, разумея собственно простонародье: требуют скорейшего осуществления всевозможных мероприятий для уравнения его в правах с другими сословиями, для поднятия его материального благосостояния и т. п. Но в этих благочестивых по виду желаниях скрыта, а то и явно выступает, злоба против правительства, ненависть и зависть к имущим классам, домогательство властвования, науськивание низших классов против высших, народа против властей и против царя, животная, не разбирающая средств, борьба за существование, даже разнузданное своеволие, борьба страстей, племенная вражда, увлечение сумасбродными и утопическими учениями, призыв к мятежу, к кровопролитию. Начавши учением Христа, кончают делами диавола. Место ли молитве за царя и за всех, когда и устное и печатное слово пропитано бессовестной ложью, наглой клеветой, злобой и ненавистью, завистью и враждой, когда оно скрыто или явно призывает к бунту, к забастовкам, к насилиям, к грабежам, к резне? В результате вместо тихого и безмолвного жития еще большее обнищание и разорение того самого народа, о материальном благосостоянии которого будто бы хлопочут борцы за его свободу и права; разоренные обнищали, разорители стали преступниками; одни убиты или искалечены, другие стали убийцами; ученики бунтуют против учителей; братья проливают кровь братьев; вдовы и сироты оплакивают своих погибших кормильцев и голодают. Русская земля переполнилась кровью и слезами. Чего же было и ждать, когда печать систематически, злонамеренно мутила народ, усиливала недовольство правительством, разжигала страсти, будила классовую неприязнь, призывала к бунту? И все это провозглашали во имя блага народа под предлогом забот об униженных и обездоленных, под флагом человеколюбия, с целью дать всем свободу, ссылались на учение Христа. Кто так говорили? Да те, которые применяли иезуитское правило: цель оправдывает средства, и какие средства? Гнусные, злодейские, прямо разбойнические. Желавшие освобождения призывали к насилию и производили насилие. Радетели о благах народа разоряли этот самый народ. Поклонники свободы насильно навязывали народу народовластие, которого он не желает, и отвергали царя, которого он чтит, как отца своего и как помазанника Божия. Призывали к евангельскому милосердию, а сами разжигали вражду и прославляли убийц.

Вот, напр., священник Петров читает назидательные наставления правительству из Евангелия, а сам переиначивает слова Евангелия и извращает их смысл. Мало этого, с легкомыслием фельетониста, как балаганный клоун, он сравнивает русское правительство с Голиафом, а русский народ с Давидом, убившим Голиафа камнем из пращи. Голиаф был иноверец по отношению к народу еврейскому и вместе с филистимлянами шел покорить и поработить его; а русское правительство, как бы оно ни было ничтожно или зловредно в глазах свящ. Петрова, все таки исповедует одну с русским народом православную веру. Голиаф был иноплеменник для евреев; а русское правительство единоплеменно с русским народом, составляющим три четверти всего населении России, и русский народ со своими царями и его цари со своим народом создали могущественное и обширнейшее Русское царство. Затем, неужели свящ. Петрову не известно, что против русского правительства боролся и борется вовсе не русский народ, а только часть его, и в этой части главари не столько русские, сколько евреи. Давид осмелился выступить на единоборство с Голиафом и поразил его потому, что одушевлен был духом Божиим, говоря Голиафу: «я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств израильских (1Цар.17:45); а революционеры, возжигающие пламя бунта в русском народе против русского правительства, разве они действуют во имя Бога? Многие-ли из них веруют в Бога? Во всяком случае бунт, междоусобная брань не Божие дело? Давид боролся за свое отечество, за свой народ, за своего царя; а эти беспочвенные, антинациональные космополиты за кого и за что они борются? Они говорят, что они борются за русский народ, за беднейшую часть русского народа. Но если бы они, не говорим любили, а хотя бы жалели русский народ, то решились ли бы они производить забастовки, разоряющие народ? Не любят и не ценят они и Россию, как государство, а иначе они не стали бы предлагать автономии окраин России, приобретенных ценою потоков русской крови, не стали бы строить планы о расчленении России, об образовании из единой и нераздельной России федерации самостоятельных частей. Не будет ли такая федерация напоминать удельного устройства Руси с его кровавыми междоусобицами, закончившимися порабощением России монгольской орде? Кто, кроме врагов России, или безмозглых доктринеров, может предлагать план расчленения, а чрез то и ослабления России? Когда Давид с приближенными ночью прокрался в стан Саула, проник даже в палатку последнего, то Авесса просил позволения у Давида заколоть спящего Саула, этого личного врага и гонителя Давидова, но Давид воспретил ему, говоря: Не убивай его, ибо кто, подняв руку на помазанника Господня, останется ненаказанным? Меня да не попустит Господь поднять руку мою на помазанника Господня (1Цар.26:9–10). И кого же сравнивает с Давидом священник Петров? Тех, которые рвали, топтали русские национальные флаги, поднимали красный флаг – символ резни и крови, поносили царя, пели революционную марсельезу, издавали дикие вопли: «крови! крови»! били и убивали осмеливавшихся сказать слово в защиту царя, проявлявших патриотические чувства, любовь к России и к русским, называли их презрительно черносотенцами. Царь и русское правительство – Голиаф; социалисты, анархисты, революционеры, убийцы из за угла, жиды и жидовствующие враги России и русского народа – Давид. Только свящ. Петров и мог сделать такое сравнение.

Точно в насмешку над самим собой, или над здравым смыслом читателей свящ. Петров оканчивает свою статью словами Христа: «Познайте истину, и истина вас сделает истинно свободными. (Слова «истинно» в этом евангельском изречении нет; свящ. Петров восполняет слова Христа своими словами). Сам то свящ. Петров держится ли истины; уважает ли и любит ли истину? Он – деятельный сотрудник Русского Слова; а в какой иной газете печаталось больше лжи, особенно в октябре, ноябре и декабре 1905 года, как не в Русском Слове? Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу, кто ты. Свящ. Петров перечислил с полдюжины свобод, но опустил еще одну – свободу лжи. В газетах, особенно либеральных, ложь и прежде текла ручьями, а с дарованием свободы печати в газетах, подобных Русскому Слову, она полилась реками – мутными, грязными, зловонными, угрожая залить, затопить, задушить смрадом все живое и доброе. Для Русского Слова священник Петров – самый подходящий сотрудник, а для фельетонов Петрова Русское Слово – приличная газета. Пишет он много, пишет как будто с увлечением; но при чтении его статей невольно вспоминаются слова, обращённые к герою лжи в комедии Грибоедова Горе от ума: «ври, да знай же меру». Ведь этот герой тоже говорил с увлечением, быть может, сам веря своей лжи. Ложь бывает и красноречивая, и такая особенно опасна и вредна.

Истина освобождает; но ведь Христос говорит о свободе нравственной, внутренней, духовной, а отнюдь не о свободе политической, или гражданской.

Это Он прямо разъяснил. На Его слова иудеям, что истина сделает их свободными, если они познают истину, они возразили: Мы семя Авраамово и не были рабами никому никогда; как же Ты говоришь: сделаетесь свободными? Иисус отвечал им: истинно, истинно говорю вам: всякий делающий грех, есть раб греха (Ин.8:32–34). Истина освобождает от рабства греху, а не от рабства политического, или гражданского. Ни в этом месте, ни вообще когда бы то ни было, ни Христос, ни апостолы ничего не говорили о политической, и гражданской свободе, о политическом и гражданском рабстве. А свящ. Петров применяет, совершенно произвольно, слова Христа к гражданским свободам, которые он тут же и перечисляет. О чем Христос и апостолы учили постоянно – о раскаянии во грехах, о молитве, о вере в Бога, о добродетели, о любви к Богу и к людям, о прощении обид и т. п., – об этом свящ. Петров ничего не говорит; а о чем они совсем не говорили, о политической и гражданской свободе, об экономическом состоянии народа, об отношении народа к правительству и т. п. Об этом он пишет в газетах, говорит в собраниях, ссылаясь, притом, на Евангелие. Скажут: теперь такое время; все ждут ответов на вопросы, выдвинутые самой жизнью, вопросы касательно государственного устройства и экономического состояния народа. Можно ли и должно ли молчать тем, кто имеет дар и обязан говорить и писать. Это справедливо. И мы ничего бы не сказали против того, если бы свящ. Петров, обладая познаниями по наукам государствоведения, стал делиться ими со своими читателями.

Но он этих познаний не имеет. Он рассуждает как богослов, он основывается на евангелии, а евангельские изречения так же пристали к его разглагольствованиям о гражданских свободах и народовластии, как богатая и прекрасная одежда, одетая на лохмотное, грязное и вонючее белье. Такое смешение истины евангельской, божественной, с политическими и экономическими учениями, учениями не бесспорными и пропитанными духом недовольства, озлобления, борьбы и политических страстей, может свидетельствовать о чем угодно, но никак не о любви и уважении к евангельской истине. Свящ. Петров раб не Христа, а, по-видимому, тех, которые на Крестьянском Съезде в Москве называли Христа первым социалистом и которые, под предлогом попечения о бедных людях, готовы проливать кровь, убивать из за угла. Он – раб модных политических учений и движений. Он – раб моды, моды освободительного движения. При рабстве скоропреходящему духу времени, в котором, притом, есть что то болезненное, может ли быть место той свободе, которая дается познанием истины и святостью жизни?

В заключение скажем, что фельетонная статья свящ. Петрова, помещенная в мелкой газете, сама по себе не заслуживает разбора. Если тем не менее мы сделали разбор её, то по двум причинам. Во-первых, Петров приписывает к своей фамилии свое звание «священник», а это придает его статьям совсем особое значение. Во-вторых, теперь какая-то мода ссылаться кстати и не кстати при обсуждении и решении политических вопросов на Евангелие, так что статья свящ. Петрова типична для настоящего времени.

А главное, важны, особенно в настоящее время, самые вопросы, обсуждаемые в нашей статье, без отношения к тому, кто и как их решает.