За последние несколько лет многое изменилось в нашей религиозной жизни: началось бурное оживление христианства, открываются и украшаются пустовавшие доселе древние храмы, строятся новые, отстраиваются и заселяются монастыри, многие – особенно молодые люди – начинают ходить в Церковь, принимают святое крещение, молятся, исповедуются, причащаются, благоговейно лобызают христианские святыни. Епископы, священники, монахи стали почитаться в народе: их уважают, готовы помогать им восстанавливать разрушенное неверием. Каковы истоки этого движения, глубоки ли, долго ли продлится этот оживленный интерес к христианству – мы пока не знаем. Пути Господни неисповедимы! На многое из происходящего теперь в жизни нашей Церкви можно, кажется, смотреть с надеждой. Много должны мы радоваться за каждого человека, обратившегося от греховной жизни к христианству, пришедшего в Церковь. Ведь тогда только человек и начинает жить вполне, жизнь его начинает иметь смысл, когда он вступит в Церковь Христову. Радует оживление монастырской жизни, желание многих молодых людей жить в монастырях, глубже и серьезнее вникать в тонкости духовной жизни. Слово «монастырь» стало очень модно среди молодежи, появляется много желающих принять монашество. Но здесь – как ни похвальна такая их ревность, такое воодушевление – здесь необходима великая осторожность! Для тех, кто живет теперь в обителях или только думает отправиться туда, у кого зародилось или только складывается намерение стать на иноческий путь, полезны будут следующие предостережения и размышления.
Всякая душа, когда обратится и вкусит сладости христианской жизни, сразу узнает в ней нечто себе близкое и родное – ведь каждая душа по природе своей христианка. Потому каждый человек, даже самый грешный, самый ожесточенный, может обратиться через покаяние и найти в Церкви Христовой свой родной дом. Но не так в монашестве: монастырь не для всех оказывается родным домом и не все желанны для монастыря. Чтобы естественно и гармонично вжиться в семью монахов, необходимо иметь некоторое таинственное внутреннее родство с этим племенем, подобно тому, как необходимо иметь музыкальный слух, чтобы созвучно влиться в поющий хор голосов. Монашество – великая тайна Божия, и далеко не все могут распознать его сущность. Оттого среди самых церковных и благо-настроенных христиан и даже пастырей Церкви наблюдается противоречивое, путаное понятие о монашестве: одни считают его совершенно отжившим свой век и уже ненужным; другие, наоборот, постоянно хвалят и славят его, ратуют за умножение монахов и монастырей, готовы каждого мало-мальски тяготящегося мирскими заботами христианина отсылать в обитель.
Монашество всегда было сокровенной наукой, но в наше время понимание его значительно усложнилось многими обстоятельствами. Основная трудность происходит оттого, что нарушилась преемственность опыта монастырской жизни: наука монашеская переходит к нам не из рук в руки от предшествующего поколения монахов, а приобретается из книжек, складывается понаслышке об иноческих порядках жизни в каких-то отдаленных монастырях, где могут быть совсем иные условия, совсем иные нравы, иные люди. Но монашеству невозможно научиться вполне из книг, хотя теперь книг о монашестве распространяется все больше; но книжные знания, например, о посте, молитве, уединении, умерщвлении страстей и тому подобных важных деланиях, - хотя и разжигают ревность, воодушевляют к подвигам, однако практически верно применены могут быть не многими. Каждый человек имеет самые разнообразные индивидуальные черты, особенности – и телесные, и душевные, и духовные; кроме того, время, обстоятельства житейские, общий уровень духовности среди народа – все это вносит свои тончайшие оттенки, поправки в порядки жизни монахов. Как сегодня конкретно в условиях наших монастырей поститься, молиться, трудиться, подвизаться, как вообще жить - ответа на эти вопросы, точного и определенного, не найдешь ни в какой книге. Это можно установить только долгим опытным путем, пройдя через многие скорби, падения и восстания; добыть это знание можно только смирением, молитвенными взываниями к Богу. Да и не каждый монах способен, даже при усиленном старании, верно вникнуть в особенности своего положения, познать дух своего времени, характер того подвига, к которому обязывают его монашеские обеты. Когда была у монахов непрерывавшаяся связь с предшественниками, тогда все эти таинственные, едва прощупываемые умом тонкости иноческой жизни передавались самим делом, без многих слов, без излишнего рассудочного анализа, на уровне духовного общения. Тогда получить правильное монашеское направление, стать на путь духовного преуспеяния было не так сложно, как теперь.
Но когда эта живая связь прервалась, когда нам достались оскверненные безбожниками, обветшалые, пустые храмы – без икон, без иконостасов, без престолов; голые стены монастырей, исцарапанные именами тысяч туристов, заброшенные обители без единого монаха – только тени далекого таинственного мира; когда нам достались только старые книги, столь малопонятные и трудноприложимые к нашей такой больной, такой уродливой жизни, совсем не похожей на ту, что была у верующих тех времен, когда писались эти книги; когда сами мы приходим в монастырь из мира, который еще вчера смотрел на монашество как на музейный, антикварный экспонат, как на смешное и нелепое заблуждение дедов и прадедов, - тогда каким неведомо страшным должно быть для нас монашество! И сколько благоговейного трепета, осторожности, напряженного внимания, бодрствования, ревности, кропотливого труда, самоотрешения требуется от того, кто дерзает сегодня вступить в эту святую тайну и приобщиться к истинному духу иночества. Но даже при всем нашем старании восстановление монастырской жизни может произойти только по особому действию благодати Божией. Пока, правда, монашеская жизнь по-настоящему не восстановилась: восстанавливаются стены монастырские, украшаются храмы, пишутся иконы, устраивается жилье для монахов, шьются облачения, рясы, мантии, клобуки, совершаются постриги, назначаются настоятели, собираются вокруг них послушники; но настоящая монашеская жизнь пока не началась; та внутренняя монашеская работа, та жесточайшая брань с князем мира сего, то умирание каждый день и каждый час – что только и есть монашество – пока еще не возобновились в серьезной мере в этих древних стенах, под этими черными одеждами.
С чего начинается монашество?
При постриге в монашеский ангельский лик первый вопрос игумена постригаемому – «зачем пришел, брат, припадая к святому Жертвеннику и святой дружине сей?», и первое слово пришедшего стать иноком – «для удаления от мира, честной отец». Вот какое это начало! Без этого начала, без этого краеугольного камня монашества быть не может, без этого удаления – решительного, глубокого, внутреннего – оно останется только актерством, только позой, только «разукрашенным гробом», скрывающим в себе смердящий прах.
Вот несколько слов святых отцов об удалении от мира и о значении этого удаления для ищущих Бога:
Исаак Сирин: «Без удаления от мира никто не может приблизиться к Богу. Удалением же называю не переселение телом, но устранение от мирских дел. Добродетель удаления от мира состоит в том, чтобы не занимать ума своего миром».
«В какой мере человек будет пренебрегать миром сим и ревновать о страхе Божием, в такой приближается к нему Промысл Божий».
«Если кто добровольно лишает себя мирских благ, то в какой мере лишается он их, в такой же сопровождает его Божие милосердие и поддерживает человеколюбие Божие».
«Разреши прежде всякий в себе внешний союз и тогда возможешь быть сердцем в союзе с Богом; потому что единению с Богом предшествует отрешение от вещества. Хлеб дается в пищу младенцу после того, как откормлен он молоком; и человек, который намерен преуспевать в Божественном, желает прежде устранить себя от мира: как младенцев от объятий и сосцев матерних».
Преподобный Иоанн Лествичник: «Отречение от мира есть произвольная ненависть к веществу, похваляемому мирскими, и отвержение естества для получения тех благ, которые превыше естества».
«Приходящие к сему подвигу должны всего отречься, все презреть, всему посмеяться, все отвергнуть, чтобы положить им твердое основание».
«Монах есть тот, кто держится одних только Божиих словес и заповедей во всяком времени, и месте, и деле. Монах есть всегдашнее понуждение естества и неослабное хранение чувств».
«Монах есть тот, кто, скорбя и болезнуя душею, всегда памятует и размышляет о смерти, и во сне, и во бдении».
Епископ Игнатий /Брянчанинов/: «Привязанность к веществу и вещественному преуспеянию удобно может объять всецело человека, объять его ум, его сердце, похитить у него все время, все силы... Такая привязанность отвлекает человека от Слова Божия, от помышлений о смерти и вечности, отвлекает от веры в Бога и от Богопознания, убивает его вечною смертию. Аще кто любит мир, - объявляет это всем без исключения Святый Божий Дух, то есть земную жизнь с ее преуспеянием и наслаждением, - несть любве Отчи (то есть Божией) в нем (1Ин. 2:15). Любы мира сего вражда Богу есть; Иже бо восхощет друг быти миру, враг Божий бывает (Иак. 4:4). Не можете Богу работати и мамоне, то есть Богу и земному преуспеянию (Мф. 6:24)».
«Многие приступают к Господу, - не многие решаются последовать Ему. Многие читают Евангелие, услаждаются, восхищаются высотою и святостью учения его, - не многие решаются направить поведение свое по правилам, которые законополагает Евангелие. Господь всем, приступающим к Нему и желающим усвоиться Ему, объявляет: Аще кто грядет ко Мне и не отречется от мира и от себя, не может Мой быти ученик».
«Увы! как мы слабы, как переменчивы! Гляжу на нашу немощь, гляжу со слезами!.. Взоры мои ищут отрады, утешения – и внезапно они обращаются к пустыне, к уединению! Там, там всего безопаснее!.. Туда стремись, душа моя!.. Беги! Если ноги недостаточны для быстрого течения, возьми крылья! Несись!.. лети! спасайся от челюстей зверя: мира!..»
«/Уединение/ – это тихая, мирная смерть прежде смерти, которая – непременный удел каждого человека, которая для грешников, для рабов мира, – люта. В уединении сглаживаются постепенно с ума человеческого впечатления, начертанные на нем предметами мира, – и ум постепенно теряет свое общение с миром. Он глядит на мир как бы из страны загробной, как бы с того света...»
Множество подобных этим наставлений встречается у св. отцов, в которых они говорят о существенной необходимости удаляться от мира тому, кто желает истинно взыскать Отца своего Небесного.
Мир угнетает рабов Божиих и совне и изнутри. Совне – это житейская молва и страстные дела человеческие; это та кипучая, беспорядочная, безбожная людская суетность, многозаботливая и многострастная, которая вся строится на взыскании временных земных благ, на желании краткого земного благополучия, на жажде хоть сиюминутного, но здешнего, сегодняшнего счастья. Мир – это малодушная человеческая боязливость помышлять о завтрашнем дне, о приближающейся смерти, о неизбежной встрече с вечностью, о Суде, о страшном ответе за свою земную жизнь; это нежелание дебелых душ воспрянуть от земли, поднять лицо свое к небу, взыскать Творца своего; это окамененное нечувствие сердец, забывших, возненавидевших Отца своего Небесного; это любовь к веществу, ко всему плотскому, кровяному, чувственному. Мир – это и какое-то грандиозное азартное состязание, где все опьянены страстью соперничества и гоняются за разными разноцветными, блестящими и бессмысленными предметами, вырывая их друг у друга из рук. Мир – это смешение, хаотическое переплетение всевозможных дел, слов, жестов, чувств, понятий, мнений: грубых, самых скотских, - и утонченных, поэтических, изысканных; это любовь и ненависть, героизм и трусость, низость, высокоумствование и совершенное безумие, стройные, симметричные построения и совершенный развал... все это как бы оглушительная какофония, как бы огромный сложный оркестр, настраивающий свои разнообразные музыкальные инструменты и так никогда и не начинающий играть что-либо понятное и гармоничное. И хотя в этом хаосе и мелькают как будто частички чего-то серьезного, глубокомысленного, но тут же куда-то уносятся, - и опять сумбур, бессмыслица, беспорядочность... Вот что нас окружает, подобно бурлящему, кипящему пеной морю!
Но этот боговраждебный хаос как в зеркале отразился и в наших сердцах: то же пенящееся, волнующееся море смущает наши души и изнутри, отнимает мир у души, заслоняет нас от Бога. Для того чтобы собрать все чувства и мысли, направить и подчинить их Единому Царю – Христу Богу, необходимо и внешне и внутренне удалиться от мира, от всякой пустой суеты, многозаботливости. Для этого-то и определен монашеский образ жизни.
Но тем, кто не силен избрать путь самоотречения и бегства от мира, кто проводит христианскую жизнь посреди мира, – тем полезно и необходимо иметь свой довольно обширный круг забот, интересов, разных житейских обязанностей. Чрез эти внешние дела, которые они должны исполнять честно, богоугодно, через эти постоянные труды ради ближнего своего, через те скорби, с которыми неизбежно связана их семейная и общественная жизнь, чрез постоянное столкновение со многими людьми – верующими и неверующими – мирской христианин учится самопожертвованию, смирению, милосердию, молитве, страху Божию. Его работа над собой совершается наиболее внешне, наиболее через наружные добрые дела. Он также постоянно ведет борьбу с соблазнами, которыми демон постоянно старается увлечь его в грех, действуя в основном через людей, но также и изнутри, смущая часто разными помыслами и чувствами. И хотя христианин в миру должен все время следить за своими чувствами и мыслями, он все же всегда находится как бы в не вполне трезвом состоянии, в рассеянности и полузабытьи, он не имеет возможности глубоко внимать своему сердцу, бережно очищать его, всегда устремлять его к Богу.
Монах же, убегая от мира, стремится, удалившись от него, начать ясно мыслить и переживать то, что связано с его будущей вечной участью, по-настоящему начать понимать и чувствовать то, что мы, окаянные грешники, действительно погибаем, что мы крайне нуждаемся в Искупителе и Враче душ, что только в Нем – жизнь, что вне Его – все пустота и нелепость, и все это действительно чувствовать и переживать, а не только признавать и исповедовать на словах. Только когда скроет человек слух свой от мирского бесовского шума и гама, отведет очи свои от этой сумбурной пестроты мира, когда выветрится из его головы хмельной мирской угар, - только тогда он может начать яснее видеть себя, различать смысл, цель своей жизни на земле, противоборствовать врагу – демону, который непрестанно желает удалить его от Бога, может полностью одолеть его.
* * *
Монашество очень славно и похвально воспето всеми святыми отцами, это есть высший образ жизни для человека на земле. Конечно, жизнь монашеская должна представляться для нас очень заманчивой, и какой настоящий христианин не желает в глубине души, не мечтает об иноческом пути?! Но очень не просто расценить истинный запас нашей ревности и любви по Богу, силу того огня, с которым только и можно вступить жить в монастырь. К сожалению, наблюдается то, что большая часть приходящих сегодня в монастырь руководится к тому самыми чуждыми монашеству причинами. Как бы ни было тяжко и неудобно христианину жить в миру, это сам по себе еще недостаточный повод для принятия монашества. Конечно, бывает, что и незаконная причина приводит человека в обитель, но он, прожив там некоторое время, исправляется и становится настоящим монахом. Бывает и так, но редко. Чаще всего происходит здесь иное: по недосмотру, по невнимательности, по неопытности, по тщеславному разгорячению порывы ложной ревности принимаются за истинное призвание к монашеству, совершается постриг; и вот, начинаются у новопостриженного скорби, уныние, потом скучание в монастыре, потом побеги из монастыря, потом часто говорит он: лучше б я не родился на этот свет. Оказалось, что его душе иноческая жизнь совершенно чужда, но обеты даны, и снять их никто не вправе, вся жизнь человека превращается в постоянную муку и томление. Оттого у святых отцов часто встречается строгое наставление: тщательно испытывать намерение приходящего к иноческому постригу и только после этого удостаивать его оного.
Говорит преподобный Иоанн Лествичник пастырю:
«Прежде довольного рассмотрения, которое и у мирских благоразумно употребляется, руки /к пострижению/ скоро не возлагай ни на кого (1Тим. 5:22), чтобы некоторые из овец, пришедшие к нам в неведении, со временем достигши полного разума, и не стерпев нашей тяготы и зноя, снова не обратились в мир; за что будут отвечать пред Богом возложившие на них руку прежде времени».
«Всем приступающим к сему доброму подвигу, жестокому и тесному, но и легкому, должно знать, что они пришли ввергнуться в огонь, если только хотят, чтобы в них вселился невещественный огонь. Посему каждый да искушает себя, и потом уже от хлеба жития иноческого, который с горьким зелием, да яст, и от чаши сей, которая со слезами, да пиет:
да не в суд себе воинствует. Если не всякий, кто крестится, спасется, то... умолчу о последующем».
Как же размыслить, расценить свое отношение к монашеской жизни – по Богу ли оно, надежно ли, устойчиво? Для этого надо рассмотреть возможные ложные мотивы и позывы к избранию этого пути, примерить их к себе, и когда обнаружатся в нас некоторые из них, отвергнуть от себя все фальшивое, притворное, - тогда и станет видно, что в нас останется, сколько в нас настоящего, искреннего тяготения к монашеству.
То, с каким расположением мы приходим сегодня в обитель, с каким представлением о ее жизни, – в значительной степени зависит от того, как подготавливает нас к этому мир. Мир в наше время очень скучает: все ему дозволено, все можно, все им уже испробовано. Упрямый, самонадеянный, гордый своими «научными достижениями», он проник во многие уголки видимого своего окружения, любопытным умом вымерил все, что мог, обо всем составил свое высокомерное мнение, все подверг анализу, пощупал, попробовал на вкус, всем пресытился и над всем насмеялся. Теперь же ему нравится в контраст приевшемуся современному духу испробовать вкус давно забытый, чего-нибудь необычного, старинного, разнообразить им набор своих развлечений. На пестром мелькающем фоне современной «суперкультуры», современного отчаянного беснования – так мило и утешительно смотрятся картинки со старыми церквушками, с живописными монастырскими постройками, на фоне которых загадочные бородатые люди в длинных черных одеждах живут такой забавной жизнью, как будто случайно попавшей в наш век из какого-то далекого средневековья. Монастыри с живыми монахами сегодня более манят и увеселяют любопытствующих туристов, чем выставки, музеи или зоопарки. Мир смотрит на монаха как на какую-то диковинку – и любопытную, и вызывающую недоумение. Конечно, в разной степени на каждого из нас в миру действовала и оставила свой след эта завораживающая таинственность, с которой вокруг нас смотрели на монашество.
К тому же в наши дни любой молодой человек ничем так не увлечен, как желанием произвести на окружающих впечатление; готов биться изо всех сил, чтобы выглядеть необыкновенно, обратить на себя внимание; готов добиваться этого и одеждою, и манерами, и выбором для этого особой деятельности, занятий, всей своей жизнью. Почти все усилия молодых людей направлены на то, чтобы в обществе представлять из себя «нечто», засвидетельствовать себя некоей таинственной, загадочной натурой; утвердиться как личность, иногда даже безразлично – как особенно благочестивая или как особенно нечестивая, лишь бы оставить след особенности, запечатлеться поярче на фоне общей пестрой картины, сыграть выдающуюся, запоминающуюся роль перед завороженными сверстниками. И все это может незаметно, но значительно толкать молодых людей к тому, чтобы с восторгом желать облечься в монашеские наряды. Они могут даже трепетать от восторга, предвкушая, как «сногсшибательно» когда-то явятся перед глазами своих друзей и знакомых в длинной монашеской рясе, с длинными волосами, бородой, с постным лицом и четками в руке; как те, раскрыв рты, будут внимать каждому слову, а они тихим и смиренным тоном будут давать наставления.
Мир – это своеобразный уличный театр, где все зрители одновременно являются и актерами, где каждый друг пред другом старается сыграть изощренную роль, удивить, пленить, сыскать себе хвалу. Каждый здесь сам выдумывает сценарий, сам изобретает костюмы, сам актерствует. И в каждом из нас крепко сидит это актерство.
На наше стремление уйти в монастырь могут значительно повлиять отношения с близкими людьми – родственниками, друзьями. Иногда, когда ближние нас не понимают, не уважают, не воздают нам признания, которого мы считаем себя достойными, или просто мало нас замечают, тем более если враждуют с нами, – то эти досады могут вызвать нетерпеливое желание как-нибудь больно отплатить им за это, сделать что-либо вызывающее, вопиющее, что заставит наших досадителей пожалеть о таком к нам отношении. Исходя из таких переживаний: обиды, ущемленного болезненного самолюбия, уныния, мстительности и т. п., молодые люди (особенно те, которые считают себя ревностными христианами) часто совершают такой жест: демонстративно отправляются в монастырь, унося с собой все эти страсти. Но даже у тех, кто вышел из мира, руководствуясь здоровыми внутренними порывами, могут уже впоследствии всплыть старые затаенные обиды, досады, мстительные помыслы, которые будут примешивать к нашим чистым намерениям свою нечистоту, и этим к желанию монашества присоединять нездоровую радость – поплатить принятием его тем, кто не так смотрел на нас в миру: пусть, мол, теперь подивятся, пусть знают, что я не тот, за кого они меня принимали.
Наше время отличается небывалой человеческой гордыней. Гордятся и превозносятся друг пред другом и стар и мал, и красивый и урод, и ученый и неуч. Гордятся всем, чем можно и чем нельзя. Гордятся и добродетелями, и грехами. Но больше всего стала развита гордость ума: умствование, претензия на редкие философские дарования, на способности религиозные, на тонкое понимание психологии и тому подобная самонадеянность гордого рассудка – всем этим особенно страдает молодежь. Дерзкие изыскания лжемудрствующего разума, психологические и лжерелигиозные, лжемистические опыты, сочетанные с наркоманией и развратом, на фоне изощренной рок-музыки, пришедшей к нам из кромешных глубин ада, - все это составляет мощную, въедливую, навязчивую современную культуру молодежи, школу умственно-чувственного сладострастия. Почти каждый молодой человек из городской интеллигентской среды /а в основном такие люди приходят сегодня в монастыри/ на протяжении многих лет основательно выстраивал в своем больном сознании иллюзорный мир, состоящий из всевозможных замысловатых, витиеватых высокоумствований, переплетения тонких сладострастных, чувственных ощущений, украшенный и овеянный гордостным самоупоением, самовозношением. Такие люди, приходя в христианство, уже имеют особенную претензию на глубокую религиозную одаренность, считают религию единственно достойным для себя занятием, все земные дела и заботы презирают, устройство домашнего очага считают делом низким для себя. Приходя же в монастырь, они сразу начинают думать, что глубже всех других могут воспринять тонкости монашеской жизни, они пытаются освоить его в духе тех же сладострастных наркотических опытов, которыми занимались в миру, рвутся сразу в «духовное», в «надмирное», в «блаженное». Они очень удивляются, когда монастырь начинает настойчиво их приземлять и отнимать эту их «возвышенность».
Молодежь теперь отличается страшным расслаблением, необыкновенной леностью, праздностью, слабоволием и малодушием. Мы привыкли с детства делать только то, что нам интересно, только развлекаться; только, прислушиваясь к своим душевным страстям, выискивать приятное и желанное, спешить напитать их. Разбалованные, рано испробовавшие все приятное и пресыщенные всеми вкусами, мы привыкли из жизни выбирать и вкушать только сладкие изюмины – самые острые и яркие ощущения, делать только то, что ощутительно услаждает и увлекает. Всякий же однообразный, обыденный труд, всякое усилие над собой, борьба с собой, соблюдение каких-либо обязанностей, порядков; все, что требует собранности, воли, целенаправленности, постоянства, - кажутся нам пленом, насилием над нашей личностью, тюрьмой, ужасом. Когда наша молодежь говорит о «свободе», то надо понимать здесь свободу не делать над собой никаких усилий, свободу плыть по течению – куда бы ни несло. Работать, устраивать дом, кормить себя, содержать семью – это для нас смерть, это конец всему, на это нет никаких сил, никакого желания. Но плотские удовольствия так вожделенны, так неотразимо желанны, что грешить молодежь готова ежечасно. Поэтому молодых семей мало, тем меньше таких, где хранится верность супружеству, где усердно заботятся о детях. Большинство молодых людей – и среди верующих – теперь не стремится к семейной жизни, боясь житейских трудностей, но и устоять против блудной брани, находясь в миру, не могут. Привыкшие к расслабленной жизни, не способные полноценно устроить свою жизнь посреди общества человеческого, такие христиане часто надеются в монастыре найти свое место.
Иные молодые люди по слабохарактерности просто гибнут в миру: спиваются, порабощаются всецело наркотикам, разврату, враждуют с ближними, ввязываются в скандальные истории, совершают преступления и никак не могут исправиться. Очень много теперь таких, еще совсем молодых и еще только начинающих жить людей, но уже страдающих старческим расслаблением, апатией, безвкусием ко всякого рода мирной житейской деятельности, развивших вкус только к греховному, сладострастному, азартному, ко всему, что убивает душу, а иногда и тело. Очень многие из них, руководствуясь часто даже не столько верой, сколько элементарным благоразумием, просятся пожить в обители, и многие живут год и два. Монастырь как будто благотворно влияет на них, здесь они уже не грешат, но ведут довольно упорядоченную жизнь: трудятся, молятся, читают, изучают основы христианства, исповедуются, причащаются. Но чаще всего у них нет особенного рвения, желания понести иноческий крест. Они знают, что возвращаться в мир им опасно – что они там начнут опять грешить, продолжат прежнюю жизнь; к тому же под влиянием современной «моды» на монашество они начинают подумывать, не облачиться ли и им в монашеские ризы. Но пока они еще не дали обета иночества, пока они «вольные птицы», пока не отрезан еще для них возвратный путь в мир, они и не подозревают, какие в дальнейшем их ждут внутренние бури, какие вожделения и помышления о мирской жизни оживут в них после того, как скажут им после пострига: «Все! Больше никогда-никогда не должны вы думать о мирских радостях: о семейном очаге, о веселых застольях с друзьями, о кино и телевизоре и о многом-многом, чем живут обычно мирские люди, забудьте теперь все, к чему были привязаны, умрите и погребитесь здесь!» – И хотя намерение убежать от грехов своих есть серьезный повод для ухода в монастырь, но для принятия пострига монашеского необходимы вдобавок еще немалая ревность по богоугождению и самоотверженность, без которых настоящая монашеская жизнь не состоится.
И еще необходимо заметить, что молодой возраст – где-то от 16–17 и до 24–25 лет – во все времена отличался свободомыслием, мечтательностью, восторженностью, романтизмом. Большинство в этот период жизни и не желает думать о скучной трудовой деятельности, о земных бытовых заботах, но жаждет самой яркой, самой красочной и необычной судьбы. Это возраст, в котором юноши настроены избрать путь жизни самый романтический, самый героический – в подражание всему тому, что восхищало и увлекало их мечтательность при чтении занимательных книг или в виденных ими кинофильмах. В этот период они максимально оторваны от истинного положения вещей, живут фантазиями и иллюзиями, готовы совершать любые отчаянные, дерзкие, необдуманные и неосновательные поступки. Это возраст, когда человек еще не знает себя, но имеет в себе много энергии и горячности, когда человек находится как бы «вне себя». В дальнейшем – многое в нем изменится, и малозаметные наклонности характера вдруг выявятся очень сильно, человек станет гораздо практичнее, «оземленнее», появится тяга к оседлости, семейному быту, стяжанию имущества, к прочному, устроенному положению в обществе и т. п. Поэтому надо с большой осторожностью относиться к желанию юных идти в монашество, - они еще не оформились, многое еще изменится в них, еще оживут и восстанут в них такие силы и потребности, о которых они и не подозревают.
Издревле юношеский возраст считался отцами наиболее подходящим для вступления в монастырь как раз из-за его гибкости, податливости воспитанию, из-за впечатлительности и незакаленности, неутвержденности в неправильных чувствах, благодаря чему глубже и основательнее могут быть усвоены христианские настроения и переживания. В прежние времена юность отличалась неведением греха, и это давало ей силу чисто и свято воспринимать и нести до конца иноческий крест. Но теперь юношество иное: и грехи вкусившее во всех видах сполна, и упрямое, неподатливое воспитанию, своевольное и дерзкое. Да и много ли таких наставников теперь, которые сумели бы правильно воспитать юных в духе иночества, научить их духовной брани, оградили бы их от греха, сохранили от поползновений, довели бы до мужеского возраста? А без мудрых наставников в монастырях, без четко сложившегося в них монастырского уклада такие юные постриженники станут легчайшей добычей демона.
Таким образом, многие и самые разные причины и расположения сердца могут привести сегодня молодого человека в монастырь. Одни из этих настроений вполне соответствуют тому духу жизни, которым дышит монашество, другие противоположны и не совместимы с ним. Конечно, вовсе не самые праведные и ревностные христиане должны поступать в монастырь. Часто величайшие грешники претворялись в монастыре в величайших праведников.
Говорит преподобный Исаак Сирин: «Как часто случается, что человек бывает непотребным, непрестанно уязвляемым и низвергаемым по причине недостаточного опытного познания в монашеской жизни, находится постоянно в расслаблении душевном, но после этого вдруг похищает хоругвь из рук воинства сынов исполиновых, имя его превозносится и восхваляется оно гораздо более, нежели имя подвижников, известных своими победами; он приемлет венец и драгоценные дары в обилии пред всеми друзьями своими. По этой причине да не попустит себе, кто бы то ни был, отчаяния; только не вознерадим о молитве (!), и не поленимся попросить у Господа заступления».
«Монастырь есть место покаяния, – говорит епископ Игнатий /Брянчанинов/. - Невозможно отказать в покаянии желающему и ищущему покаяния, хотя бы он не мог владеть собою, подобно беснующемуся, когда покаяние дано Богом, и убежище, пристань его – монастырь не отняты Богом...»
«Святый Иоанн Лествичник... исчисляя побудительные причины поступления в безмолвную жизнь, гораздо более указывает на желание избежать греха и удалить свою немощь от соблазнов, которым она не может противостоять, нежели на желание христианского совершенства, желания, которым руководились немногие /27. 29/. Ныне, когда среди мира умножились соблазны и грехопадения, когда человеческая сила истощилась пред силою распространившихся и объявших мир соблазнов, когда чувство сознания греховности и желания освободиться от нее еще не угасло во всех человеках, - большинство вступающих в монастырь вступает для снятия с себя греховного бремени, для вспоможения своей немощи, для обуздания себя. Уже святый Иоанн Лествичник называл монастырь больницею» /еп. Игнатий/.
Но надо помнить, что как бы ни был благоразумен и рассудителен наш уход в монастырь, необходимо, чтобы к этому было еще и призвание от Бога, особое внутреннее расположение, дар к монашеской жизни.
Говорят святые отцы
«...От печали не должно идти в монастырь, в который можно вступить только по призванию. Все, сколько их знаю, поступившие в монастырь по каким-либо обстоятельствам внешним, а не по призванию, бывают очень непрочны и непременно оставляют монастырь с большими неприятностями для монастыря и для себя...» /еп. Игнатий/.
«Пребывание в монастыре без искреннего желания вести жизнь монашескую, и потому устраняя от себя то поведение, которое требуется правилами Св. Отцев, может служить только вредом и поведет насилуемого к такой жизни к самым печальным последствиям» /он же/.
«Монашество есть установление Божественное, при посредстве которого христианство достигает своего высшего развития. В числе правил этого Божественного установления имеется и то, чтоб вступали в монашество люди с истинным произволением и подвергали это произволение прежде принятия обетов строгому рассматриванию и испытанию.
Имеющим холодное и колеблющееся произволение строго воспрещено вступление в монашество» (еп. Игнатий).
«Лучше выйти из монастыря и проводить в мире жизнь, соответствующую своему расположению, нежели, живя в монастыре с враждебным к нему чувством, проводить жизнь, нисколько не сообразную с монашескими правилами, чего неминуемым последствием обыкновенно бывает самый ужасный разврат» (он же).
* * *
Надо иметь в виду один очень важный факт: все мы родились, выросли, сформировались в среде самых уродливых, прихотливых, сладострастных настроений и увлечений, мы насквозь пропитаны хмельным дыханием мира, мы дети, выросшие среди нескончаемой пьяной пирушки. Нам будет очень и очень нелегко по-настоящему оставить тот веселый и шумный мир, с музыкой, плясками, с иллюминациями, с мелькающими фантастическими картинками, с разнообразными сочными вкусами и запахами, - и оказаться вдруг на узкой, забытой всеми, пустынной дороге, с одним или двумя спутниками, с полным незнанием местности, имея скудную пищу, ветхую одежду, не ведая – где застанет нас холодная темная ночь. Ведь монашество – это странствование, это скорбное и утомительное путешествие в далекую неизвестную страну, о которой мы знаем только понаслышке, это постоянное удаление от знакомого, привычного, родного. Итак: готовы ли мы навсегда, до самого последнего часа жизни своей на этой грешной земле – оставаться на том пути, навсегда отказаться от такого близкого, такого теплого, такого родимого нашему сердцу мирского жития-бытия? Не пройдет ли год, другой, третий – и мы, намерзшись, наголодавшись, натосковавшись, побежим с неудержимым вожделением, махнув рукой на все обеты иноческие, в тот родной шумный балаган, в объятия своих родных и приятелей?
А ведь насколько жизнь в миру сегодня стала уютнее, веселее, комфортабельнее; насколько там распространились вещи развлекательные, занимательные, «сногсшибательные», настолько же жизнь истинно христианская, и тем более истинно монашеская, - стала труднее, непонятнее, неуютнее, чуждее нашим уму и сердцу. Между мирским образом жизни и христианским сложилась такая разность, что для перехода к христианским ценностям человеку приходится перечеркнуть почти все, чем он жил и что почитал прежде, он должен остаться как бы ни с чем, пока не стяжает истинные христианские богатства. И тем более монашеская жизнь составляет сегодня резкий контраст с жизнью мира, после которой она покажется и суровой, и жесткой, и холодной. Но поначалу вступившего в монашество еще многое может воодушевлять: только начинающий жить иноком обычно ждет скорых даров благодати, надеется в ближайшие годы стяжать и дар молитвы, и сердечный мир, и духовную сладость, мечтает скоро очиститься и прозреть. Но постепенно он узнает, что эти сладостные и утешительные ощущения не дадутся ему скоро, возможно, что и до конца жизни ему придется видеть и ощущать в себе одно печальное и малоутешительное; узнает, что нашему времени уже не открыты захватывающие дух высоты, что последнее монашество, как и вообще последнее христианство, сильно ослабело, утратило прежнюю заметную красоту и широту, стало больным, скорбным, малосильным. Мир проник, просочился во все внутренности этого корабля, завязшего носом в мель и разбиваемого с кормы набегающими волнами. В монастырях уже редко обретаются верные монашескому духу иноки, нет опытных наставников, царит своеволие, своемыслие, своенравие. Многие монашествующие выдумывают свои учения, выводят свои понятия об этом пути, несогласные с понятиями прежних отцов-монахов. Так что нередко того, кто возжелает сегодня серьезно жить в монастыре, встретят и скорбь, и теснота, и уныние. А тут еще и внутри нас все так запущено – больно, искажено, так много враждебного Богу, жестокого, окамененного – что всякое даже малое духовное делание потребует немалых усилий, брани, самопринуждения; так что вся жизнь монаха наполнится почти непрестанными вздохами и стенаниями. Можно даже сказать, что тот, кто теперь искренно желает понести крест иноческий, обрекает себя на невообразимые скорби: таинственные, непостижимые, глубокие, изматывающие душу, которые, видимо, заменяют в наше время те присущие древнему монашеству подвиги, к коим мы уже не способны.
* * *
Итак, сегодня, как никогда, люди околдованы и пленены миром, податливы на все его соблазны; а монашество сегодня, как никогда прежде, требует большего отбегания от этого люто враждующего против Христа мира. Значит, теперь особенно тщательно надо выверять себя, прежде чем бросить вызов миру, не доверять своей пылкой, часто разжженной тщеславием ревности. Хватит ли нам интереса и любви к духовным занятиям, к молитве, к чтению и изучению писаний отцов, к внутренней работе над нашим сердцем? Напитают ли эти занятия и интересы то огромное воинство душевных сил и потребностей, которые высвободятся и будут бродить без дела, когда мы отнимем их от мирской деятельности?
Скольким силам души находит приложение в жизни семейный христианин в миру! Он весь захвачен вполне порядочными и душеполезными заботами, которые и смиряют его, и учат милосердию, и не дают разлениться, собирают волю, оживляют, целенаправляют его деятельность, ограждают от нечистых помыслов, отводят от эгоизма. Семейные скорби, тяготы, переживания учат его горячей молитве и взысканию помощи Божией, побуждают искать разрешения этих трудностей в Церкви, через церковную жизнь. Все силы его напряжены, ему нельзя расслабиться, разлениться, иначе он сразу падет, сразу же познает свое отклонение от правильного настроя. В монастыре же христианин не имеет всех этих забот и трудностей: он может быть гораздо более свободен и покоен, он огражден монастырским начальством и братией и от лишних помышлений о доставании пищи и одежды, и от опасности тяжко согрешить; без особого напряжения он может проводить вполне благочинную жизнь, просто влиться в общий ритм. Но если при этом он не заинтересуется духовными предметами серьезно, глубоко, не займется богатой внутренней работой над своим сердцем, то есть не начнет по-настоящему монашеской жизни, то все его незанятые силы души будут скучать, начнут затаивать греховные злые вожделения. Начнутся срывы, в конце концов поднимется сильная внутренняя брань, будет находить самое дурное настроение: все пусто кругом, все тоскливо, все ненавистно. Придут и леность, себяжаление, и блудные помыслы, тоска и отчаяние, расслабление всех внутренних сил. Так что есть большая опасность, что у многих живущих в монастыре не по духу монашескому страсти не умалятся, а значительно разовьются, может совсем испортиться характер, расстроиться психика. «И восторженность и раздражительность могут усилиться от жительства в монастыре», – говорит епископ Игнатий.
«Все желающие стяжать страх Божий, - говорит прп. Иоанн Лествичник, - должны всею силою подвизаться, чтобы в сем училище добродетели вместо добродетели не приобрести лукавства и злобы, хитрости и коварства, пронырливости и гнева; ибо это случается, и не должно тому удивляться. Пока человек остается простолюдином, работником на корабле или земледельцем, против него не столь сильно и враги царя вооружаются. Когда же видят, что он взял печать царскую и щит, меч, оружие и лук, и оделся в воинскую одежду, тогда скрежещут на него зубами и всячески покушаются убить его. Итак, дремать не должно».
Многие и многие самые вредные страсти и наклонности можем мы развить в себе, умножить, живя в монастыре, если не встретим там опытного монаха, который бы мог открыть нам эту сложную, очень тонкую, сокровенную науку о духовной борьбе со страстями. А если этой борьбы не будет, если мы будем довольствоваться только внешним благочестием, остановимся на минимуме, все наше монашество низведем до каждодневной выплаты Богу некоторой дани, оброка, состоящего из выстаивания на молитве, чтения келейного правила, некоторого воздержания в пище, несения послушания и других внешних трудов, но при этом не будем очищать сердце, не будем храниться духа мира, духа праздности, веселья, рассеянности и т.д., – то монастырь не излечит нас, а сделает совсем больными, расслабленными, разовьет в нас множество мелких зловредных вольностей, не изгонит страсти, а вгонит их внутрь, углубит, сделает более сокровенными, трудноврачуемыми. Не видя и не разумея своих сердечных движений, не умея различить добро от зла в тайниках своей души, мы можем особенности монастырской жизни воспринять уродливо, искаженно, еще развить свои болезни.
Так, например, монашество учит нас забыть о всех родственниках, вообще оставить заботы о других, остаться наедине с Богом, все внимание направить на спасение души своей. И вот, неверно восприняв это наставление, оправдываясь тем, что монах должен думать только о себе, но забыв, что мы должны считать себя хуже и ниже всех, всем слугой, можно развить в себе страшный эгоизм, ожесточение, немилосердие, даже ненависть и надмение ко всем людям. А это будет казаться нам аскетическим духом, будет радовать и услаждать сердце, как будто бы презревшее мир и вся яже в мире. На самом же деле все наши мысли и интересы могут завертеться вокруг нашего «я». Мы днем и ночью будем прислушиваться к каким-то своим внутренним ощущениям, настроениям, движениям, к каждому шороху и дрожанию в себе, сделаем из своего душевного мирка кумир, будем поглощены вниманием к нему, будем изучать его, проводить психологические опыты, выявлять приятное и неприятное, искать их причину – и считать все это самокопание тонкой духовной работой. Но это есть противоположность тому, что заповедано нам Господом, - отвергнись себя, возненавидь душу свою, погуби душу свою ради Господа (Мк. 8:34; Лк. 9:23; 14, 26; 17, 33; Ин. 12:25). Внимать себе – это совсем иное, это как раз переступить, безжалостно попрать свои «приятно» и «неприятно», «нравится» и «не нравится», свои жеманства и кокетства, разжалеть себя, растратить во Имя Божие. Также под видом изучения тонких духовных предметов, глубокого исследования Св. Писания мы можем предаться высокоумию, развить в себе гордостную, безжизненную, надмевающую ученность. Под видом иноческой простоты и прямоты в отношениях с людьми можем развить в себе грубость и дерзость. Под предлогом хранения чувств от суетности, многопопечительности, оставления всего житейского ради высшего делания – молитвы – мы можем услужить своей лености и инертности, развить неряшливость и расслабленность. Под видом монашеской строгости, сдержанности, молчаливости, уединенности – можем развить желчную мрачность, озлобленность, презрение и одичалость. Утверждая, что все хорошее надо делать тайно, неприметно, а по наружности вести себя даже непривлекательно, отчасти юродствовать, мы можем совсем распуститься, сначала внешне, потом и внутренне, и начать проводить жизнь совершенно в мирском духе. Под видом смиренномудрия, признания себя немощными, под видом трезвого взгляда на свои слабые силы можем вообще оставить труды монашеские и жить как попало. Или же под видом заботы о спасении людей заняться миссионерской деятельностью, пойти в мир и там, с самомнением, гордостью, напускной благочестивостью, учить направо и налево, умничать, молиться за всех и за вся, почитать себя чуть ли не равными апостолам. И многие подобные искажения могут произойти в монастырской жизни, если пришедший в монастырь христианин не найдет там серьезного отношения к монашеской науке и к тому же сам будет лишен того тонкого слуха или вкуса, с помощью которого мог бы различать настоящее, стройное, здоровое от ложного, больного, уродливого.
В наше время для каждого желающего стать монахом основным бедствием и затруднением является как раз то, что очень редко ему повстречается сочувствующая, истинно ревнующая о настоящем иночестве душа. Но и в самой монашеской среде он найдет много людей случайных, много людей в монашеских одеждах, но совершенно чуждых монашескому духу, часто душевнобольных, прельщенных. Положение современных монастырей – очень слабое, иноку теперь чаще всего необходимо самому разжигать в себе и поддерживать ревность, вкус к духовным трудам.
Еще преподобному Пахомию Великому, основателю общежительного монашества в IV веке, Господь открыл, что настанет время, когда вера ослабеет и пороки усилятся. Нерадение и пристрастие к чувственным благам будут отличать иноков того времени. Духовный мрак усилится. Они будут бороться друг с другом за обладание мирскими благами. Истинных подвижников будет очень мало. Они не будут иметь руководителей. Сами себя они должны будут возбуждать к деланию добра, к удалению от зла. Конечно, их подвиги будут иметь мало цены по сравнению с подвигами первых монахов. Однако они получат награду наравне с первыми, потому что им придется немало страдать от тяжелых для иноков условий современной им жизни.
Авва Антоний говорил о последнем монашестве: «Наступит некогда время... в которое монахи оставят пустыни, и вместо вертепов и хижин, которыми усеяна пустыня, они воздвигнут, стараясь превзойти одни других, великолепные здания, препирающиеся пышностью с царскими палатами. Вместо нищеты вкрадется стремление к собранию богатства; смирение сердца превратится в гордость; многие будут напыщены знанием, любовь иссякнет; вместо воздержания явится угождение чреву, и многие из монахов озаботятся о доставлении себе изысканных яств не менее мирян, от которых они будут отличаться только одеждою и клобуками».
Епископ Игнатий говорит о положении современных ему монастырей: «Ныне ослабевшее христианство приготовляет и доставляет соответственно своему (!) состоянию слабых монахов... Ныне вступление сохранившего неиспорченным здоровье, способного к монастырским подвигам – редкость! Наиболее вступают слабые, поврежденные по телу и душе; вступают наполнившие память и воображение чтением романов и других подобных книжонок; вступают пресытившиеся чувственными наслаждениями, получившие вкус ко всем соблазнам, которыми ныне преисполнен мир; вступают с закореневшими порочными навыками, с совестью притупленною, умерщвленною предшествовавшим образом жизни, при котором дозволялись все беззакония и все обманы для прикрытия беззаконий. Для этих личностей борьба с собою очень затруднительна. Затруднительна она и по причине укоренившихся в них порочных навыков, и по причине утраты искренности, по неспособности к ней. По этой же причине затруднительно и наставление их. Вступили они в монастырь, сняли мирские одежды, облеклись в черные одежды иноческие; но навыки и настроение, полученные в мирской жизни, остались с ними и, пребывая неудовлетворенными, приобретают новую силу. Греховные навыки и настроения тогда только могут ослабеть, когда обладаемый ими действует против них исповеданием их и борьбою против них по указанию Слова Божия. В противном случае, лишь представится проголодавшемуся навыку, сохранившему всю власть над человеком, удобство к удовлетворению себя, - он выполняет это с жадностью, с исступлением».
Тот же отец говорит: «В наше время монастыри находятся в ужаснейшем положении, и многие хорошие люди, вступив в них без должного приготовления, расстроились и погибли».
* * *
Все сказанное должно заставить нас серьезно расценить свои побуждения к принятию монашества. Ведь и Сам Господь Иисус Христос в святом Евангелии повелевает делать это; вот слова Его, которые наиболее всего могут относиться именно к приходящему в монастырь для вступления на иноческий путь: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником; и кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником. Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить? Или какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство просить о мире. Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником /Лк. 14:26-33/.
Итак, сядем и рассудим: можем ли мы по-настоящему отрешиться от всего, что имели и могли иметь в мирской жизни. И если увидим, что еще очень любим ту жизнь, что недостаточно в нас ненависти к миру, недостаточно любви к Богу и самоотверженности, то изберем лучше семейную жизнь в миру, не будем вызывать на смертный бой царя-миродержца.
Здесь можно привести такое сравнение: часто случалось в истории государств, что один малый народ бывал пленяем и становился подвластным другому, сильнейшему его, жестокому и нечестивому народу, вынуждаем был платить дань, рабствовать чужому царю, исполнять установленные им законы. Но при этом малый народ часто имел возможность сохранять свои традиции, обычаи, хранить свою веру, свою культуру, мог не приобщаться к тем языческим сквернам, которыми преисполнена была жизнь народа-тирана. Скорбя и воздыхая, порабощенные могли еще проводить более или менее благочестивую и мирную жизнь, - так жили евреи в плену Вавилонском. Но бывает, что притесняемый народ, набравшись силы, возглавляемый смелым и благоразумным царем своим, восстает, свергает с себя иго язычников, освобождается и тогда уже расцветает и живет в полную силу, устраивает царство свое всецело в духе своей веры, своих традиций. Но если сила народа недостаточна, если царь оказался неспособным к такой решительной войне, если народ не приобрел смирения, находясь в плену, и не на Бога возлагал надежду, а на силу своего оружия, если он руководился гордостью и ложным патриотизмом, когда на это восстание не было благословения Божия, то тогда этот малый народ, не освободившись от притеснителей, наоборот, вызовет против себя страшный гнев и кровавую расправу, попадет под еще тяжелейшее рабство. Так был избит и порабощен, уведен в семидесятилетнее печальное пленение на реки Вавилонские иудейский народ со своим гордым и нечестивым царем Седекией, когда тот решил по самонадеянности и гордыне отложиться от власти над собой Вавилонского царя.
Вавилон для нас – образ мира. Не всем нам суждено избегнуть этого плена, но большинство должно нести свои труды в этой чуждой христианской душе стране, с тоской взирая на небо – свою отчизну. Но это пленение бывает полезно нам, оно смиряет, это чувство чужбины постоянно держит нас в состоянии ожидания, взыскания иного царствия – Царствия Вечного, Небесного, Блаженного, где уже не будет печалей, болезней и воздыхания.
Говорил пророк Иеремия уведенным в Вавилон иудеям: стройте домы и живите в них, и разводите сады и ешьте плоды их; берите жен и рождайте сыновей и дочерей; и сыновьям своим берите жен, и дочерей своих отдавайте в замужество, чтобы они рождали сыновей и дочерей, и размножайтесь там, а не умаляйтесь; и заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Господу: ибо при благосостоянии его и вам будет мир /Иер. 29:5-7/. Вот наставление живущим в мире. Быть же свободным от мира, быть независимым от него, не принимать «кесарево» и не давать «кесарю кесарево» – удел немногих, нелегко добывается эта свобода. Для того чтобы удалиться от этого Вавилона, необходима горячая вера, мужество, ревность по богоугождению, неотступность от избранного пути, главное же – призвание от Бога. Когда же всего этого нет и уход от мирских забот и тягот неоправданный, - то страшно может насмеяться над нами враг наш.
Пришедший в монастырь, но не порвавший до конца отношений с миром, оставшийся многими, хоть и мало заметными нитями связанным с ним, – начнет рано или поздно восстанавливать эти связи, оживлять их все больше. Когда первая ревность по монастырской жизни поостынет, когда занятия в монастыре начнут приедаться и обстановка в обители перестанет питать наше романтическое настроение, станет повседневной и однообразной для нас, тогда начнет пробуждаться сильнейшая симпатия к тому, чем живет мир. Тогда под прикрытием разных оправданий мы можем лукаво начать подменять монашеские интересы мирскими. Бедственно то, что такое уклонение в среде современного монашества распространяется все шире; дух мира, захватив многие монастыри, научает монахов каким-то новым, лжемонашеским, учениям; все основы иноческой жизни, нацеленные на умерщвление наших тонких душевных страстей, дух мира подменяет на противоположные им – на такие, которые питают и развивают эти страсти. Стимулы, которыми воодушевляется и поддерживается монашество, дух мира старается изгнать, а ввести вместо них стимулы греховные, рассчитанные на то, чтобы через питание и услаждение какой-либо страстной наклонности в человеке этим привлечь и удержать его в монастыре. Мир старается насадить и среди монахов дух карьеризма, соревнования за первенство, за внешнее превосходство друг перед другом, стремление к санам, начальствованию. Есть великое множество разных ложных стимулов, которые, подменив собой истинное монашеское направление (!), тем не менее могут энергично поддерживать и развивать внешнюю сторону монастырской жизни, но изнутри они незаметно разложат и уничтожат ее совершенно. Так в траве иногда можно видеть пустую оболочку какого-нибудь красивого жука, которая как будто движется и даже ползет, как живой жук, но, присмотревшись, обнаружишь, что шевелится она за счет наполняющих ее изнутри копошащихся червячков.
Но если монахи оставят учение св. отцов, оставят настоящий свой путь, хотя и очень теперь для нас сложный и многотрудный, если перестанут из глубины своего сердца искоренять тонкие душевные страсти и нечистые наклонности, если займутся только игрой во внешнюю благообразность, то многие монастыри могут превратиться из «кораблей спасения» в «пучины погибели». Это часто отмечали отцы уже в прошлом веке:
«Монашество наше, - пишет архимандрит Антоний /Бочков/ в письме епископу Игнатию /Брянчанинову/, - стремится сколько можно и где можно подражать миру в манерах, в словах, в жизни, обычаях, забывая, что эта внешность часто прикрывает пустоту и бесхарактерность...»
«...Важная примета кончины монашества, – пишет епископ Игнатий, - повсеместное оставление внутреннего делания и удовлетворение себя наружностью напоказ. Весьма часто актерскою наружностью маскируется страшная безнравственность. Истинным монахам нет житья в монастырях от монахов-актеров. За такое жительство, чуждое внутреннего делания, сего единого средства к общению с Богом, человеки делаются непотребными для Бога».
«Человеки переделали его /монашество/ по своему плотскому мудрованию в карикатуру, и истинное монашество захотели заменить в глазах человеческих актерством, мысль о Боге и Его вездесущии и совершенстве, обозревающих все глубины сердца, оставив в стороне и забытии» /он же/.
«Отец Никандр, - пишет еп. Игнатий в письме игумену Антонию, - называл монастыри пристанями, по назначению, данному им от Бога, говорил, что эти пристани обратились в пучины, в которых вредятся и гибнут душами многие такие люди, которые посреди мира проводили весьма хорошую жизнь. Некоторым, вопрошавшим его, советовал остеречься от вступления в монастырь... По крайней мере, в избрании монастыря должно быть чрезвычайно осторожным и осмотрительным».
«Ныне некоторые разгоряченные верхогляды, даже из светских, берутся за поддержание монашества, не понимая, что оно – великая Божия тайна. Попытки таких людей лишь смешны и жалки: они обличают их глубокое неведение и судеб Божиих, и дела Божия. Такие умницы и ревнители что ни сделают, все ко вреду. Заметно, что древний змий употребляет их в орудия умножения в монастырях житейской многопопечительности и подьяческого характера, чем решительно уничтожается дух монашества, исполненный святой простоты».
«Умоляю тебя, – пишет тот же отец своему ученику, – дай цену, дай должный вес деланию святых отцов, которому они научились из Божественных откровений, дай цену деланию, которое соделает для тебя удобным спасение и преуспеяние; дай хотя ты цену деланию, - говорю с плачем и слезами, – деланию, которое ныне отвергнуто монахами, попрано ими, погребено в глубокое забвение, в неизвестность, заменено – не знаю чем, – какими-то играниями...
Увы! Ищу в себе самоотвержения и не обретаю его! Ищу человека, который бы решился отвергнуться волей своих и, обнаженный всякой воли, всецело захотел последовать Христу, исполнять Его волю, - и не встречаю такого человека! Тоскуют мои взоры между многолюдством как бы в безлюдной пустыне, - не находят зрелища, на котором бы остановились с утешением! Все мы возлюбили свои пустые и глупые пожелания, возлюбили тленное, временное, плоть и кровь, в них живущую смерть вечную! Путь узкий – путь самоотвержения, тесно на пути широком своеугодия! Теснимся, торопимся, толкаем друг друга в преисполненную уже, в пресыщенную уже пропасть ада! – Есть и ныне подвижники, - нет на них венцов победных, венцов Христовых. Венец Христов – Дух Святый. Духом Святым венчает Христос Своих воинов-победителей. Ныне не нисходит Дух: потому что подвижники подвизаются незаконно. Аще и подвизается кто, - сказал апостол, - не венчается, аще незаконно подвизаться будет (2Тим. 2:5). Все, что препятствует самоотвержению и вводит в сердце молву, - купля житейская. Гневно взирает на нее Бог, - отвращается от воина, обязавшегося куплею житейскою! Потому святой апостол убеждает ученика своего к истинному духовному подвигу: Ты убо злопостражди яко добр воин Иисус Христов... Говорит преподобный Исаак Сирин о подвижниках, не заботящихся об искоренении душевных страстей, - они ничего не пожнут. Как сеющие в тернии не могут ожидать никакого плода, так и те, которые потребляют себя злопомнением и привязанностями: они ничего не возмогут совершить – лишь тщетно стонут на ложах своих от бдения и прочих утеснений. И свидетельствует о них Писание: Мене день от дне ищут и разумети пути Моя желают, яко людие правду сотворивший и суда Бога своего не оставивший: просят ныне у Мене суда праведна, и приближитися ко Господу желают, глаголюще: что яко постихомся, и не увидел еси; смирихом душы наша и не уведел еси; Во дни бо пощений ваших обретаете воли ваша... (Ис. 58:2-3), то есть исполняете мысли ваши, приносите их как всесожжения идолам: вы признали как бы богами лютые помышления ваши, вы приносите им в жертву самовластие ваше, честнейшее всех жертв, которые следовало бы вам освятить Мне благоделанием и чистою совестью (Исаак Сирин, сл. 58)».
Говорит святой Симеон: «Если кто преложит любовь к Жениху Христу на любовь к чему-нибудь другому, тайно или явно, и сердце его удержано будет этою любовью, тот делается ненавистным, мерзостным Жениху, недостойным соединения с Ним».
Все эти скорбные замечания св. отцов особенно приложимы к тому болезненному, заблудшему положению, в котором находится теперь большая часть монашествующих. Видимо, в наши дни весьма немногие могут правильно шествовать иноческим путем, до конца дней своих мужественно пронести крест иноческий, не скрыть в землю драгоценный талант, даруемый Богом монаху, но умножить его, приобрести на него другие многие таланты и так возвратить своему Господу. Большинство же, то есть те, кто легкомысленно приходит в монастырь, должны признать себя своевременно неспособными, недостаточными для такой жизни и пока не поздно возвратиться в мир. Но в том-то и беда, что мы всегда по своей гордости признаем себя и более сильными, и духовными, и более ревностными и одаренными, чем то есть на самом деле; часто думаем: «Уж кто еще способен к утонченной религиозной жизни, как не я?!» – А для признания своей немощности и неспособности к монашествованию необходимо как раз смирение. Некоторые именно из-за гордости, стыдясь признать себя «немонастырскими», так и хватаются за монастырь, пока не примут постриг, а потом всю жизнь должны будут мучиться, не принося никакого плода.
Показательно, что в наставлениях святых отцов нашей Церкви есть ясное и подробное учение о тех добродетелях, том образе жизни, который должен проводить христианин в миру: ясно расписаны все его обязанности по отношению к семье, к окружающим его мирянам, государству и светским властям и т. п. Также четко и ясно сформулированы основные правила монашеской жизни: установлены чины, уставы, правила, советы для прохождения этого жительства. Но нет установленных четких форм для какой-либо средней, смешанной жизни (!), соединяющей монашеское и мирское в себе. Наоборот: отцы часто указывают, что смешение двух разных путей приводит к душевным расстройствам, к падениям, расслаблению. И ведь понятно: для того чтобы спастись, необходимо напряжение всех сил души, труды и внешние и внутренние, необходимо собрать все эти силы, подчинить одной цели, найти им ясную, благочестивую область приложения. Для мирянина эта область – семья, забота о близких людях, об обществе, стране, в которой он живет. Он должен здесь понести многие труды, лишения, скорби. Должен отдать, растратить себя ради Бога, от многого в себе отречься. И без частого обращения за помощью к Господу, без упования на Него, без ожесточенной борьбы в себе – мирянин не сможет устоять на христианском пути среди стольких лютых соблазнов, так что эти обстоятельства вокруг него заставят его постоянно бодрствовать, оживлять (!) в себе веру, не расслабляться ни на минуту, если желает не падать.
Но если не желает христианин среди этой многопопечительности и молвы служить Богу, когда многие силы расточаются на пустое и только малая часть приносится Ему в жертву; если он желает более чисто и совершенно служить Ему, тогда пусть стремится к совершенству, пусть тогда расточит себя, отвержется себя, все силы свои принесет в монастырь, все интересы и желания свои сокроет в стенах обители, здесь «погубит душу свою», умертвит ее, то есть плотскую жизнь свою, за ради Бога, пускай здесь тогда в полную меру потрудится над сердцем своим. Но тот, кто отвергшись мирских забот, не возьмет на себя иго монашеское, бремя иноческое, пожелает избегнуть и тех и других скорбей, – тот всегда будет не при деле, между «небом и землей», он расслабится, развалится, впадет в самоугодие, в эгоизм, в вялость, в безжизненное состояние, будет «ни жив, ни мертв».
Итак, мы должны ясно определить для себя соответствующий нашим силам род христианской жизни, и тогда уже отдаться ему со всеми его требованиями, правилами, особенностями, не путая и не смешивая эти разного рода жизненные пути друг с другом.
Как замечают святые отцы, в нас всегда есть некое тяготение к покою равнодушия. Так говорит св. Иоанн Кассиан Римлянин (см. «Добротолюбие» т. 2, стр. 12–16) – «Когда воля наша водится самолюбием и земною мудростью то загадывает держать некую, достойную всякого осуждения средину между сими двумя стремлениями (то есть плотским и духовным), располагаясь так воздерживаться от плотских страстей, чтобы при этом нисколько не терпеть прискорбностей, неизбежных при исполнении требований духа – без казнения плоти желая достигнуть телесной чистоты (!) без труда бдений стяжать чистоту сердечную, с упокоением плоти обиловать духовными добродетелями, без ожесточенных злословий получить благодать терпения, являть смирение Христово без ущерба в чести мирской, следовать простоте благочестия с высокомерием века сего, служить Христу с людскою славою и благоволением, говорить решительную правду, не встречая никакого, даже малого оскорбления, - вообще достигнуть благ будущих, не теряя настоящих. Такая воля не ведет к истинному совершенству, но, поставляя в состояние противной теплоты, делает такими, каковы те, о коих с укором говорит Господь в Апокалипсисе: вем твоя дела, яко ни студен еси, ни тепл, - о дабы студен был еси, или горяч. Тако, понеже тепл еси, изблевати тя имам от уст Моих (Откр. 3:15, 16)».
Как говорит этот отец, состояние человека, когда он избегнет плотских грехов, но, расслабленный беспечностью, не заботится о стяжании истинного совершенства, об очищении сердца от душевных страстей, то «такое состояние, возвышаясь над состоянием плотским, остается только душевным, которое словом Самого Господа названо достойным отвержения, - за то, что от холодного перешедши к теплому, остановилось на сей противной теплоте».
«Итак, - говорит он же, - в самом начале отречения, переставая быть плотскими, то есть начиная отделяться от обычаев мирских и воздерживаться от явной плотской нечистоты, мы должны поспешать и всею силою стараться тотчас усвоить себе и состояние духовное, чтобы иначе по одному тому, что отреклись от мира по внешнему человеку или прекратили осквернение себя плотским любодейством, мечтая о себе как о достигших уже совершенства, не сделаться нам потом нерадивыми и беспечными в истреблении причин страстей и, таким образом, остановясь посредине между плотию и духом, не остаться не достигшими степени совершенства духовного, полагая, что для сего совершенства достаточно по одному внешнему состоянию отделиться от жизни и удовольствий мира и быть только непричастными разврату и смешению плотскому. Ибо если останемся в сем состоянии теплоты (равнодушия), которое считается самым худшим, то будем изблеваны из уст Господа, как Он говорит: «понеже тепл еси, изблевати тя имам от уст Моих». Справедливо Господь объявил о тех, кои, быв восприняты Им во утробу любви, потом охладели, что они будут Им изблеваны с некоторым омерзением. Ибо легче обращается ко спасению и восходит на верх духовного совершенства человек плотской, то есть мирской или язычник, нежели тот, кто, восприняв иго Христово, не вступил на путь к совершенству и попустил охладеть первому огню ревности духовной. Ибо когда тот, будучи смиряем чувственными страстями и сознавая себя нечистым по причине плотского осквернения, придет в сокрушение и прибегнет к источнику всякой чистоты и совершенства, то, гнушаясь тем холодным состоянием неверия и беспечности, в коем находился, горя же духом, удобнее взойдет к совершенству. Напротив, кто с холодностью принимается за дело Божие и без смирения и должного усердия вступает на путь этого звания, тот однажды, будучи поражен этою бедственною заразою, не может уже ни сам собою умудриться на лучшее, ни принимать вразумление от других. Ибо он, по слову Господа, говорит в сердце своем: «богат есмь, обогатихся и ничтоже требую»; тогда как к нему приличнее приложить то, что следует далее: «и не веси, яко ты еси окаянен, и беден, и нищ, и слеп, и наг» (Откр. 3:17). Таким образом, он становится хуже мирского человека тем, что теряет сознание, как он беден, слеп и наг, как во многом требует исправления, сколь великую имеет нужду в наставлениях и вразумлении со стороны других, почему не принимает никакого спасительного слова, не разумея, что в будущем веке будет подлежать неизбежно строжайшему суду и наказанию.
Замечено, что многие из тех, кто так неопределенно жил многие месяцы в монастыре, хотя они и проводили здесь жизнь довольно чинную и вполне упорядоченную, - но так как не были воодушевлены на большее, не подражали монашескому образу жизни, не занимались такими деланиями, как хранение чувств, внимание к движениям сердца, к помыслам, частая, откровенная исповедь, занятия Иисусовой молитвой, оставление сочувствия к мирскому, молчание, уединение, духовное чтение, размышление, развитие вкуса к богослужениям, изучение молитв и Св. Писания, воздержание, трезвение и т. д., - то такие люди по выходе из монастыря в мир часто сразу же, в тот же день впадают в самые тяжкие грехи, и даже такие, которых до монастыря не совершали. Также часто после монастыря – как это ни удивительно – оказавшийся в миру обнаруживает в себе сильное надмение, превозношение над другими христианами; начинает всюду учительствовать, всех судить да рядить, раздражает его, как там молятся, как ведут себя в храме, как судят о разных предметах и т. д. Начинает казаться такому человеку, что он ревностнее других, что жизнь его была все это время, пока он жил в монастыре, очень высокой по сравнению с жизнью мирян; и эти вредные чувства обязательно будут возникать в душе, если живший в монастыре не учился там самому главному – денно и нощно осоливать все свои малые и большие труды духом смирения, самоуничижения; не углублялся в самовоззрение, не учился видеть свои грехи и страсти, не изучал старательно свое сердце и не трудился над очищением его глубин. Значит, монастырская жизнь была воспринята им только внешне, только картинно, лицемерно. Раз серьезной работы над сердцем не было, значит, была только игра в благочестие, страсти же не изгонялись, просто им не предоставляли возможности действовать. И вот, эти страсти при первом же удобном случае с остервенением бросаются творить свое нечестие. Но и при этом, когда вышедший из монастыря вдруг как невменяемый бросится в грехопадения, натворит множество отвратительных поступков, начинает думать, что это знак того, что ему не следовало покидать монастыря и что значит – ему в миру жить нельзя. А это как раз скорее указывает на то, что такому человеку и не следовало долго задерживаться в монастыре, что монастырь ему не дал силы; и что ему надо именно среди мира бодро и трезвенно трудиться и устраивать свою христианскую жизнь: там, среди внешних искушений, он скорее бы научился духовной брани, нежели когда полусонный бродил по монастырю.
Итак, сегодня долг каждого духовного наставника, к которому обращаются за советом молодые люди, желающие идти путем иноческим, – всячески предостерегать их от торопливости, от необдуманности, от легкомыслия в этом деле. Настоятель монастыря должен всячески испытывать намерение тех, кто живет в его обители и готовится к постригу. Не надо бояться того, что кто-то из послушников может испугаться этих строгих предупреждений и уклониться от монашеской жизни: тот, кто призван к монашеству Богом, кому это дано, того никакие запугивания не отгонят от монастыря, но скорее еще привлекут и на всю жизнь его дальнейшую в монастыре наложат печать серьезности и благоговейного страха, трезвенности. Это ведь есть древнейшее церковное правило, закон – строго-настрого испытывать вступающих в иночество. Так правило святого Собора Константинопольского (двукратного) гласит: «Обретаем, яко отречения от мира, без рассуждения и испытания, много вредят монашескому благочинию. Ибо некоторые опрометчиво повергают себя в монашеское житие и, пренебрегши, обращаются к плотоугодной и сластолюбивой жизни. Того ради святой Собор определил: никого не сподобляти монашеского образа прежде, нежели трехлетнее время, предоставленное им для испытания, явит их способными и достойными такового жития... Разве кто будет муж благоговейный, и в мирском одеянии провождающий жизнь монашескую. Ибо для такового мужа к совершенному испытанию довлеет и шестимесячный срок. Аще же кто поступит вопреки сему, то игумену, по лишении игуменства, состояние подчиненности да послужит наказанием за отступление от порядка».
Конечно, то правда, что теперешние люди все очень слабы и духовно, и нравственно, и физически, и что от приходящих сегодня в монастырь многого требовать и нельзя: даже и самая слабая жизнь в монастыре сегодня требует столького самоотречения, столь необычна современному человеку, что при всей кажущейся внешней ее расслабленности, внутри она может быть исполнена настоящей, жестокой духовной борьбы. Теперь христиане не способны к подвигам прежних поколений монахов, к таким постам, бдениям, трудам; мы стали не способны так же внимательно и сосредоточенно проводить время в монастыре, как это делали древние отцы; мы страдаем от рассеянности, от суетности, от какой-то вкоренившейся в нас нервозности и непоседливости; у нас нет условий для внимательной, целенаправленной жизни. Но тем более – раз мы так слабы духовно, падки на всякий грех, имеем в себе сильно развитым сочувствие ко всякого рода вредным, страстным вещам, - тем более мы должны удаляться от соблазнов, должны усиленно хранить свои чувства и мысли, как можно меньше слышать и видеть суетного, праздного, греховного, и нам в наш безумный, разнузданный век еще более, чем древним монахам, необходим этот подвиг, хранения слуха и зрения. Нам всеусиленно надо стараться оживить в своей окаменевшей нечувствием ко всему духовному душе впечатления христианские, относящиеся к вечному, к Небесному; и всестарательно заботиться погасить в нашей горячо привязанной к миру сему и его развлечениям душе впечатления греховные, сладострастные, опустошающие и убивающие все духовное в человеке. Тем более нам нельзя позволять себе то вольное и «панибратское» обращение с миром, участие в его забавах, близкую дружбу с его яркими представителями, чему, к сожалению, все более отдаются современные монахи.
Нельзя забывать, что мир – это всегда распутнейшая блудница для монаха; самое легкое общение с миром для него уже осквернение, уже потеря многого, душевное повреждение. Сейчас мир особенно наступает на монастыри, как и вообще на христианство, старается сделать их красивой достопримечательностью для праздношатающихся туристов, разнообразить ими уже приевшийся колорит современной жизни, сделать их своего рода потехой для себя и изгнать из монастырей все серьезное, благоговейное, простосердечное, что так ненавистно миру, что так явно обличает его порчу. Это воинственное нашествие на монастыри началось особенно с прошлого века: уже епископ Игнатий часто отмечает эту усиливающуюся брань с миром. Он писал:
«Многие пристани, бывшие прежде благонадежными пристанями для страждущих нравственными недугами, с течением времени изменились, утратили свое достоинство. Пристанями называю монастыри. Многие монастыри, устроенные основателями своими в глубокой или, по крайней мере, удаленной от мира пустыне, ныне, при умножении народонаселения, уже стоят среди мира, среди бесчисленных соблазнов. Мало того, что недужный, неспособный предстоять соблазну лицем к лицу, встречается (с ним) по необходимости, едва выйдет за монастырские ворота, - сам соблазн насильно и неистово вторгается в монастырь, производит нравственные опустошения и злодеяния... По современной нравственности и направлению мира монастырям более, нежели когда-либо, нужно стоять вдали от мира. Когда жизнь мира соединена была с жизнью Церкви... благочестие мирян отличалось по наружности от благочестия иноков только супружеством и стяжанием, тогда свойственно было монастырям находиться посреди городов, и городские монастыри доказали это, воспитав многих святых иноков. Но ныне должно быть обращено особенное внимание на... увещание Апостола (вы есте церкви Бога Жива... якоже и тии будут Мне людие. Темже изыдите от среды их, и отлучитеся, глаголет Господь, и нечистоте их не прикасайтеся, и Аз прииму вы; и буду вам во Отца, и вы будете Мне в сыны и дщери, глаголет Господь Вседержитель, (2Кор.6:16-18) и приложено особенное тщание к исполнению его».
Аминь.
Архимандрит Лазарь. - Москва : Изд-во Моск. подворья Свято-Успен. Псково-Печер. монастыря, 1998.