Советская власть: попущение или воли Божия?

[Виктор137]

Я бы назвал Крапивина. И писатель именно коммунистический. Например, "Дети синего фламинго" рекомендую.
Не вижу детских писателей, равных ему. Те, кто читал Крапивина, вряд ли станут гнать на воспитание в СССР. Разве уж совсем одержимые бесами.

 

[Алексей Давыдов]

Я бы назвал Крапивина. И писатель именно коммунистический. Например, "Дети синего фламинго" рекомендую.
Не вижу детских писателей, равных ему. Те, кто читал Крапивина, вряд ли станут гнать на воспитание в СССР. Разве уж совсем одержимые бесами.

Ага. Хлеще Крапивина по советской педагогике мало кто проходился.
А общее его отношение: "В Советском Союзе ничего нельзя было выбирать и некуда было деться, поэтому хорошее, ясное дело, воспринималось острей".
Его "Каравеллу" не переносило начальство: "одно название "Каравеллы" приводило в ярость местных начальников: "Дети обособляются, дети спорят со взрослыми, дети очень много о себе воображают..."" (https://rg.ru/2018/10/14/reg-urfo/beseda-s-vladislavom-krapivinym-v-kanun-ego-80-letiia.html)
Крапивин - писатель не коммунистический ("Тогда была еще наивная вера, что дальше будет лучше. Нет, не то, что - ах, мы строим светлое коммунистическое будущее! - я к этому довольно скептически относился."), а просто честный.

Про других писателей - обратите внимание, что и Конецкого, и Фёдора Абрамова, и Ефремова (можно ещё Стругацких добавить) коммунистическая власть очень старалась придавить. Не получилось, да.

 

[Виктор137]

"Власть - она и есть власть".
Был такой нарком боеприпасов, Ванников. В мае 1941 его посадили, якобы за антисемитизм. Хотя он и сам был евреем. Началась война, и человек, занявший его место, не смог назвать Сталину, где и сколько производится снарядов. Сталин в грубой форме велел "убрать дурака", и дать ему Ванникова. Поскрёбышев позвонил на Лубянку, Ванникова позвали к телефону. Он знал все цифры месячной давности.
- Нашли время сидеть, возвращайтесь в наркомат.
- Но товарищ Сталин, какой же будет у меня авторитет после ареста?
- Месяц отсидел, и потерял авторитет. Я сидел несколько лет, и не потерял авторитет.
- Вас посадила царская власть, а меня советская.
- Власть она и есть власть. Она карает, она же и милует.
Написал об этом Коваленко, нарком военных путей сообщения.

Мне кажется, это и есть ответ. Власть она всегда неоднозначна. Вот и Николая II сильно ругали, а Брежнева чаще хвалят. Но по мне - так они стоят друг друга. Два консерватора.
Одни считают советскую власть чуть ли не бесовской, другие - чуть ли не святой. А это просто власть. Вещь в целом нехорошая, но и без власти нельзя.

 

[Юрий Куриленко]

Про других писателей - обратите внимание, что и Конецкого, и Фёдора Абрамова, и Ефремова (можно ещё Стругацких добавить) коммунистическая власть очень старалась придавить. Не получилось, да.

Вы уклонились. Изначально Ваш тезис-вопрос был таков: " Литература - назовите, что хорошего написали именно коммунистические писатели? "

Вам ответили, что коммунистические писатели написали много хорошего. Как и некоммунистические.

 

[_Михаил]

Константин Симонов - безусловно. Единственный настоящий поэт за всё время "соцреализма".

У него хорошая военная трилогия.

Сергей Смирнов скорее публицист, у него главной была тема Бреста.

Хороший 2-томник.

Юрий Бондарев - нет, даже "Горячий снег" не тот уровень. О Сталинградской битве писали лучше и Симонов, и Гроссман, и Виктор Некрасов. А уж поздний Бондарев ("Тишина" и т.п.) вообще никакой.

Его "Берег" мне понравился, а "Горячий снег" не "пошёл".

 

[Алексей Давыдов]

Вам ответили, что коммунистические писатели написали много хорошего. Как и некоммунистические.

Только примеров не привели. Одну конкретную книгу лишь и назвали: "Как закалялась сталь". Очень сильно перехваленную коммунистической критикой, реально она на уровне среднего текста из серии "Военные мемуары". Не ниже, но и не выше.

 

[Юрий Куриленко]

Только примеров не привели.

Паустовский чем Вам не пример?

 

[Алексей Давыдов]

Паустовский чем Вам не пример?

А это коммунистический писатель?! По-моему, так Константина Георгиевича ещё никто не оскорблял...

 

[Алексейка]

По-моему, так Константина Георгиевича ещё никто не оскорблял...

Из "Начало неведомого века" Паустовского К.Г.

Смутное, почти нереальное состояние страны не могло длиться долго. Жизнь народа требовала ясности цели, точного приложения труда. Оказалось, что утверждение справедливости и свободы требует черной работы и даже жестокости. Оказалось, что эти вещи не рождаются сами под звон кимвалов и восхищенные клики сограждан.
Таковы были первые уроки революции. Такова была первая встреча русской интеллигенции лицом к лицу с ее идеалами.
Это была горькая чаша. Она не миновала никого. Сильные духом выпили ее и остались с народом, слабые - или выродились, или погибли.
Так входила страна в грозную и длительную эпоху создания новой гражданственности. Но, повторяю, в то время все эти мысли не были еще до конца понятны всем. Они существовали в зачатке, почти как ощущение.

Но скоро я убедился, что эти прекраснодушные настроения - наполовину дым и тлен. Каждый день швырял мне в лицо жесткие доказательства того, что человек не так просто меняется и революция пока что не уничтожила ни ненависти, ни взаимного недоверия. Я гнал от себя эту неприятную мысль, но она не уходила и омрачала мою радость. Все чаще вспыхивал гнев. Особенно сильно я начал ненавидеть приглаженных и либеральных интеллигентов, стремительно и явно поглупевших, по моему мнению, от недоброжелательства к своему, недавно еще умилявшему их, народу. Но это еще не значило, что я целиком принимал в то время революцию Октябрьскую. Многое я принимал, иное отвергал, особенно все, что казалось мне пренебрежением к прошлой культуре.
Принять целиком Октябрь мне мешало мое идеалистическое воспитание. Поэтому первые два-три года Октябрьской революции я прожил не как ее участник, а как глубоко заинтересованный свидетель. Только в 1920 году я понял, что нет другого пути, чем тот, который избран моим народом. Тогда сразу же отлегло от сердца. Началось время веры и больших надежд. Дальнейшая жизнь пошла уже не случайно, а более осмысленно и более или менее твердо по пути служения народу в той области, которая представлялась мне наиболее действенной и соответствующей моим силам- в литературе.

Вот еще, о другом, но захотелось поделиться к слову о Паустовском.

В Копани я убедился в этом на второй же день после своего приезда. Я рассказывал маме и Гале о революционной Москве и в это время увидел в окно, как из леса плелся к усадьбе сгорбленный дряхлый монашек в пыльной рясе и потертой островерхой скуфейке. Он вошел, покрестился на пустой угол, поклонился нам в пояс и попросил маму обменять для братии сушеные грибы на соль. Монашек появился будто из допетровских времен.

Соль у мамы была. Она отсыпала монашку четверть мешка, но грибы не взяла, - в этом лесном краю и своих грибов некуда было девать.

Мама напоила монашка чаем. Он сидел за столом, не снимая скуфейки, пил чай вприкуску с постным сахаром, и мелкие слезы изредка стекали по его желтым, как церковный воск, щекам. Он тщательно вытирал их рукавом рясы и говорил:

- Сподобил Господь еще раз перед кончиной попить чайку с сахарком. Истинно пожалел меня Господь, снизошел к моему прозябанию.

Мама вышла за чем-то в соседнюю комнату. Я вышел вслед за ней и спросил, откуда здесь этот монах. Мама рассказала, что в десяти верстах от Копани, в самом глухом углу леса на берегу реки Уж, с давних времен стоит маленький скит. Сейчас, после революции, все мало-мальски здоровые монахи разбежались, и в скиту осталось только несколько немощных старцев.

Через несколько дней я пошел в скит. Лес был темен, завален буреломом. Потом не на поляне, а прямо в лесу, среди деревьев, я наткнулся на высокий тын из почернелых бревен. Такие тыны я видел на картинах Рериха и Нестерова, изображавших старые обители.

Я вошел в заросший травой дворик, увидел рубленную из сосны косую маленькую церковь и сразу как бы выпал из своего столетия.

- Уж и не знаем, - сказал мне монашек, - звонить или нет. Опасаемся. Как бы обиды не было от этого для предержащих ныне властей. Вот и звоним чуть-чуть. Ворона сидит на звоннице - так и та не слетает. Пожалуйте в храм.

Мы вошли в церковь. Горело всего три-четыре свечи. Старики в черных схимнических рясах с нашитыми на них белыми крестами и черепами не шевельнулись. Коричневой позолотой поблескивали во мраке узкие лица святителей. Горьковато пахло горелыми можжевеловыми ягодами, - ими монахи курили вместо ладана.

Через неделю после моего отъезда неизвестная банда налетела на скит, перерыла кельи в поисках серебра, расстреляла монахов и подожгла церковь. Но церковь была сложена из окаменелых за века бревен и потому только обуглилась, но не сгорела.