Дар языков (глоссолалия) впервые сообщен был апостолам, а может быть, и другим верующим, в день Пятидесятницы при сошествии на них Духа Святого. Этот дар проявился в какой-то особенно воодушевленной (чем-то напоминавшей речь человека в состоянии опьянения) речи (λαλεîν, άπο-φθέγγεσθαι) «о величиях Божиих» «на иных языках» (έτέραις γλώτταις), так что слушатели до 15 национальностей слышали из уст апостолов свое родное наречие (διάλεκτος). Дух Господень, обнимающий Собою человечество в его народах и языках и носящий в Себе силу объединения их, произвел во внутреннейших основах души мгновенное устранение наиболее разделяющих человечество национальных границ языка, символически предуказывая этим будущее благодатное единение человечества.
Подобный дар сообщался в апостольской Церкви неоднократно после крещения. Так, дар языков получили Корнилий и домашние его после крещения, ученики Иоанна Крестителя чрез руковозложение на них ап. Павла. Не незнаменательно, что наиболее сильный отзвук великого чуда Пятидесятницы мы находим в столь центральной и значительной языко-христианской Церкви, как Коринфская. В Коринфской Церкви этот чудесный дар получил самое широкое применение за богослужением. Он и обнаруживался, по-видимому, только за богослужебными собраниями, «в церквах».
Содержанием речи коринфских глоссолалов была молитва и преимущественно хвалебного, и какого-то таинственного характера. Язык, на котором говорил глоссолал, был непонятен присутствующим и, по-видимому, не вполне понятен и самому глоссолалу («хотя дух» его «молился» в то время, но «ум» оставался без плода), почему речь глоссолала нуждалась в истолковании, но истолкование его речи требовало тоже особого дара Духа Святого, которым далеко не всегда обладал глоссолал. Языкоговорение было вожделенным даром («желаю, чтобы вы все говорили языками»), назидавшим глоссолала, степень этого дара зависела от нравственной высоты обладателя, почему, например, ап. Павел обладал им более всех коринфян.
Различные понимания дара языков
Вот библейские данные о даре языков. Ими не решается вопрос, был ли дар языков всегда одинаков, и в чем состояла коринфская глоссолалия, получившая такое широкое применение за богослужением. Св. отцы склонялись к тому мнению, что дар языков в Коринфе и вообще во всех случаях, где рассказывается о его проявлении (т. е. еще в 2-х упомянутых случаях), был тождественным с глоссолалией Пятидесятницы, т. е. что все глоссолалы получали способность говорить на существовавших тогда иностранных языках. Так думали св. Иустин, Тертуллиан, Ириней, Ориген, свв. Кирилл Иерусалимский, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, блж. Августин. Против такого понимания возражают, что для коринфских христиан не было надобности в говорении на иностранных языках, какая была в день первой христианской Пятидесятницы, что языки здесь не названы «другими», что слово часто стоит в ед. числе и не поясняется, как в Деян., чрез διάλεκτος, что и Спаситель обещал верующим говорение «новыми»языками, а не иностранными. – Другие в языке глоссолалов видят перво-язык, смешанный язык, заключавший элементы или рудименты различных исторических языков (рудиментарный язык) и ставший образом для всеобщности христианства; основание для этого понимания – употребление γλώσσα в описаниях дара языков иногда в ед. числе. Но ед. число может означать какой-либо один из существующих языков, – смысл, подтверждаемый и отсутствием члена при нем. – На том основании, что γλώσσα или γλώσσημα означает у классиков слово провинциальное или устарелое, необычное (идиотизм), нуждающееся в объяснении (глоссе), думали, что язык глоссолалов состоял именно из таких слов: то архаизмов, то неологизмов, то иностранных. Но Новый Завет не знает такого употребления слова γλώσσα такая речь не выше обыкновенной и во всяком случае не представляет необыкновенного чудесного явления. – Думают далее, что речь глоссолалов состояла из нечленораздельных звуков (сравнивается у ап. Павла со звуками трубы) или едва слышного, молитвенного шепота (1Кор. 14,2: «глаголяй бо языки не человеком глаголет, но Богу, никтоже бо слышит») или, наоборот, из экстатических восклицаний, отрывочных славословий (речь глоссолала называется большей частью не λόγος – слово, орудие мысли, а только γλώσσα – языком, звуком самим по себе). Но апостол прямо говорит, что глоссолалы произносили «слова», хотя и «невразумительные»; он сравнивает их с громогласными кимвалами и трубами.
Это последнее сравнение, неоднократно употребленное апостолом, дало повод понимать глоссолалию в смысле какого-либо особого пения. Все термины, употребленные ап. Павлом о глоссолалии, могут иметь и музыкальный смысл. Γλώσσα назывался корпус флейты; родами (γένη) («роды языков») обозначались у классиков мелодии диатоническая, хроматическая и энгармоническая, и в таком приложении слово это естественнее, чем к языкам, которых древние не умели классифицировать; έρμηνεύειν, объяснять, у классиков употребляется и о музыкальной интерпретации; в выражении «и еще по превосхождению путь вам показую» «путь», οδός, и «по превосхождению», καθ» ύπερβολήν – тоже служили музыкальными терминами: первое означало переход от одних тонов к другим, а гиперболеон назывался тетрахорд на пятой, самой высокой, струне гитары. Конечно, все эти термины кроме музыкального смысла могут иметь и обычный. Но настойчивое сравнение глоссолалии с музыкой и целый ряд терминов, могущих иметь приложение и к последней, заставляют задуматься. Знаменательно также выражение άποφθέγγεσθοα, звучать о глоссолалии в Пятидесятницу; по мнению св. Иринея, апостолы в день Пятидесятницы «воспели на всех языках гимн Богу». Надо принять во внимание также и широкое применение пения в древности. До изобретения букв законы пелись, чтобы их не забыть. Все это дало повод некоторым видеть в глоссолалии пение. Против такого понимания дара языков – в смысле пения (гимнологическом) – говорит, по-видимому, то, что об этом даре настойчиво употребляется глагол говорить (λαλεîν). Но не говоря о том, что этот глагол употребляется у ап. Павла об исполнении за богослужением псалмов, гимнов и песней, это возражение исчезнет, если пение было речитативным, каковым и естественно могло быть пение в его простейшей форме, в первобытной Церкви с ее неразвитыми еще формами богослужения. Еще блж. Августин о пении своего времени говорит, что голос певцов походил более на акцентированную речь, чем на пение.
Сущность и особенности дара языков
Как видим, все изложенные объяснения для дара языков допускают против себя возражения, но вместе с тем каждое из них имеет и то или другое серьезное основание в тексте Нового Завета.
Все эти объяснения соединимы друг с другом, и возможно, что каждое из них указывает действительную черту в этом необыкновенном явлении. Обращает на себя внимание разнообразие выражений самого ап. Павла относительно дара языков: «язык», «языки», «роды языков», «говорить языком» или «языками», «говорить слова на языке», «молиться языком», «иметь язык», «воспевать», «молиться», «благословлять», «благодарить духом», «духом говорить тайны», «говорить не людям, а Богу». Уже это показывает, что дар языков мог «бесконечно разнообразиться» в своих проявлениях. Чтобы правильно судить о характере этих проявлений, надо обратить внимание на место, какое отводит апостол этому дару среди других духовных дарований. В своей классификации таких дарований ап. Павел выделяет дар языков с даром истолкования их в особый разряд: располагая духовные дарования по степени пользы, которую они приносят не отдельному верующему, а всей Церкви, апостол на первом месте ставит дары ума (учительство, пророчество), на втором дары воли (чудотворения, пастырство) и на последнем – очевидно, в качестве проявлений чувства – дары языков. Следовательно, языкоговорение являлось выражением живого внутреннего движения и одушевления тех, которые впервые почувствовали себя свободными от осуждения и ощутили неизреченную радость, неизбежно связанную с первым (свежим) сознанием богосыновства. Это была ликующая радость новых отношений к Богу и людям, новой и полной свободы о Христе, искавшая себе необычайного, не связанного природной необходимостью, выражения. Здесь все дело было в этом внутреннем возбуждении: насколько оно было глубоко, видно из того, что оно было понятно только тому, кто чрез Духа Святого приходил во внутреннее соприкосновение с имевшим такие переживания, тому, кто имел способность истолкования. И этот последний разделял с первым его возбуждение, однако оно овладевало им не в такой степени, как первым, и он был в состоянии узнать божественный объект, которым вызвано было это возбуждение, и выразить эти чувства в ясных словах, перевести на понятный язык необычные формы их проявления. При такой глубине этого чувства естественно, что оно пользовалось для своего выражения всеми возможными для человека способами, выбирая между ними наиболее высокие и благородные. Язык – наиболее тонкий способ такого выражения. Но, как замечает грамматик Пселл, у каждого народа есть богопреданные имена, имеющие несказанную силу, которую они как бы теряют от перевода; таковы, например, еврейские имена Серафим, Херувим, Михаил, Гавриил. Древние приписывали чужеземным словам сверхъестественную силу. Язык – не случайное произведение народа, а создание его гения, носитель его идей. Переживаемое первыми христианами, очевидно, было выше и такого великого коллективного творения, как язык каждого народа, и нуждалось в идейном богатстве всех языков. Оно стояло выше и этого последнего. Блж. Феодорит под языками, на которых говорили глоссолалы, разумеет «некоторые мысленные языки, которыми Ангелы воспевают хвалы и песнопения Богу». Посему дар языков не непременно надо понимать как сплошную речь на иностранных языках; глоссолал мог заимствовать оттуда наиболее выразительные слова; на это, по-видимому, указывает выражение ап. Павла: «принял Духа усыновления, Которым взываем: Авва, Отче». То возбуждение, в котором находился глоссолал, могло и речи его на отечественном языке сообщать неясность, нуждавшуюся в истолковании. Речь его выходила из тех глубин души, которые не освещаются светом сознания, из «духа», а не «ума». Возможно, что эта речь дополнялась другими выражениями чувства, например вздохами, на что, может быть, указывают слова ап. Павла: «Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными». Сильное воодушевление могло призывать на помощь слову и звуки пения, так как музыка вообще сильнее слова выражает наши чувства. (Если так, то мы могли бы утешать себя мыслью, что не только содержание христианских молитв и песней, но и самый напев их вдохновлялся Духом Божиим и, конечно, сохранил печать Его до нынешнего времени).
Значение и достоинство дара языков
Одно с несомненностью можно сказать о даре языков, что с внутренней стороны, по душевному состоянию языкоговорение было состоянием особенной духовной, глубокой молитвы. В этом состоянии человек говорил непосредственно Богу, с Богом, проникал в тайны. Это было состояние религиозного экстаза, за доступность которого ему ап. Павел горячо благодарит Бога. С внешней стороны оно было настолько величественным явлением, вполне достойным Духа Божия, что для самых неверующих было знамением, показывавшим воочию присутствие Самого Божества в собраниях христианских. Это было состояние самого высокого душевного подъема. Особенно величественно в этом явлении было то, что несмотря на всю силу чувства, охватывавшего тогда человека, он не терял власти над собою, мог сдерживать и регулировать внешние проявления этого состояния, – молчать, пока говорил другой, ожидая своей очереди. «И духи пророческие повинуются пророкам», свидетельствует ап. Павел. Настолько это состояние стояло выше какой-либо нервно-физиологической почвы.
И все же ап. Павел ставит дар языков ниже пророчества. В даре языков было что-то как бы стихийное, отвечавшее той ступени развития, на которой стояло тогдашнее человечество. В этом даре было нечто общее с теми примитивными формами пророчествования, которые оно приняло, например, у Саула, и которое, в свою очередь, по внешним формам своим напоминало мантику язычества. Ап. Павел, своим противопоставлением языкоговорения пророчеству, лишает почвы наклонность к энтузиастическим эксцессам и помрачению ясного христианского сознания, как они стали заявлять себя в Коринфе. Он закрывает пред Церковью дорогу, на которую впоследствии вступили гностики, дорогу к вырождению этого дара в оргиазм и магию. Через присоединение истолкования языкоговорение, подобно пророчеству, получало назидательную силу для всех. Во времена св. Иринея ( 202 г.) языкоговорение хотя сохраняется, но видимо переходит в пророчество. По крайней мере, отличительную у ап. Павла функцию пророка «открывать тайны» св. Ириней приписывает глоссолалу: «мы слышали многих братьев в церкви, которые имели пророческие дарования и через Духа говорили разными языками и для общей пользы выводили наружу сокровенное в людях и изъясняли таинства Божии».
Следы языкоговорения в древнем и теперешнем богослужении
Тем не менее, как выражение глубокого, потрясающего религиозного чувства, дар языков не мог не оказать большого и прочного влияния на христианское богослужение. Он создавал то благодатное дыхание, которое сохранилось за этим богослужением, и когда прекратился этот дар, сохранилось, отлившись в другие формы. В позднейшем и даже современном богослужении можно указать некоторые частности, которые являются следами древнего языкоговорения на богослужении. Из языкоговорения можно производить, например, древний литургийный возглас «Мараната», положенный при евхаристии в «Учении 12 апостолов» и приводимый, должно быть, из богослужебной практики ап. Павлом. Этот возглас – сирийское слово, означающее «Господь наш пришел» (пророческое прошедшее) или «прииди»: Map – Господь, ан или ана – наш, шла – пришел, или «та» – приди. Таким образом, возглас выражает напряженное ожидание близкого пришествия Христова у первых христиан. Экзегеты безуспешно стараются объяснить сирийский язык этого возгласа;
Вот эти объяснения: ап. Павел хотел арамейское противопоставить еллинской гордости мудростью и красноречием (св. Иоанн Златоуст, блж. Феофилакт); усилить свою угрозу или намекнуть на своих юдаистических противников в Коринфе (Гофман, Гейнрици); удостоверить подлинность послания, написав это слово своею рукою (Бильрот, Рюккерт); это почему-нибудь памятное слово из посещения ап. Павлом Коринфа или пароль христиан (Эвальд); это был штемпель ап. Павла на послании, впоследствии списывавшийся греч. буквами (Годэ).
Но при предположении, что он вышел из уст глоссолала на богослужении, эта странность объясняется естественно. – Уже св. Иоанн Златоуст ищет только следов глоссолалии в богослужении своего времени: «А теперь у нас одни только знаки тогдашних дарований. И теперь мы говорим двое или трое и порознь, и, когда один умолкает, начинает другой; но все это только знаки и памятники прежнего. Посему-то, когда мы начинаем говорить, народ отвечает: Духови твоему, выражая этим, что в древности говорили так не по собственной мудрости, но по внушению Духа».
Остатками языкоговорения, должно быть, являются такие отрывочные слова в древнем песненном последовании, как «Вселенную, Аллилуия», равно как в нынешнем богослужении некоторая бессвязность и отрывочность (и связанная с ними таинственность) возгласов на важнейшей части литургии («каноне» ее) и при окончании вечерни и утрени. Такого же характера возглас «Премудрость», указывающий на важность не тех молитв и песней, пред которыми он произносится, а самого момента церковной службы (например, входа).
Возможно, что вековым отголоском глоссолалии были в прежнем греко-славянском богослужении так называемые попевки, или прибавление к тексту песнопения, на особенно торжественных местах, посторонних слогов, – обычай, сохранившийся до XVI в. В древнейшем из русских уставов Моск. Типогр. библ. XI–XII в. на степенных воскресной утрени, заменявших тогда нынешний полиелей, полагается аллилуиа с такими по-певками: «аленелуиа аленеве еневене луиа аленеве еневе невеневе еневе енелуиа». В Часослове краковского издания 1491 г. на припевах предначинательного псалма вечерни Слава Ти Господи положены такие попевки: «Слава Ти Господи анене наана неанене нааа инане сотворившему вся». Следом глоссолалии является также употребление на богослужении, и тоже в важнейшие его моменты, древнееврейских и греческих слов: аллилуиа, аминь, Кирие елеисон. В глоссолалии же имеет свое основание стремление к созданию особого богослужебного языка: в римо-католичестве это законное стремление, исходящее из убеждения, что с Богом беседовать нужно на особом, ангельском языке, доведено до крайности, но оно не чуждо и всем Православным Церквам: греческий богослужебный язык (итатический) едва ли когда-либо был разговорным (как показывает этатическая форма его в древнейших латинских транскрипциях), как и богослужебный славянский.
Дар языков представляется в Новом Завете таким чудесным, величественным и умилительно-потрясающим явлением, что его нельзя никак признавать явлениемодного порядка с языкоговорением русских и заграничных сектантов (хлыстов, малеванцев, ирвингиан, мормонов), состоящим в совершенно бессмысленном сочетании слогов и слов (например: «рентре фенте ренте финтрифунт», «тррр, тлим, тлим, дзе». – Коновалов Д. Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве // Бог. Вест, 1908,4,738,744) и представляющим чисто нервное явление, сопровождающееся конвульсиями (тамже, 10,200; 4,754), кружением (4:734,755), нервным смехом и плачем (4,753). На нервной же почве может появиться у некоторых лиц речь на иностранном языке, когда-либо услышанная ими и воспринятая бессознательно. То и другое явление знакомы были и древним христианам, но резко обособлялись ими от дара языков, сообщаемого Духом Святым; они объяснялись воздействием на человека со стороны злых духов. Евсевий приводит рассказ древнего историка о языкоговорении монтанистов. «Некто, по имени Монтан, сказывают, из числа вновь уверовавших, от чрезмерного желания первенства, подвергся влиянию противника и вдруг, пришедши в состояние одержимого и исступленного, начал говорить и издавать странные звуки (λαλεîν κα? ξενοφωνεîν), т. е. пророчествовал вопреки обычаю, издревле преданному и преемственно сохраняющемуся в Церкви... Он (диавол) даже воздвиг каких-то двух женщин и исполнил их лживым духом, так что и они, подобно вышеупомянутому Монтану, говорили бессмысленно, неуместно и странно» (Евсевий. Церковная история. V, 16). По рассказу блж. Иеронима, один франкский чиновник, с детства подпавший под власть демона, в присутствии св. Илариона заговорил, «едва касаясь ногами земли и чрезвычайно покраснев», на незнакомых ему Сирском и греческом языках с совершенно правильным произношением (Жизнь св. Илариона, гл. 22). У сектантов русских и заграничных не наблюдалось говорения на незнакомых иностранных языках, а только произнесение бессмысленных звуков.