Об эгоизме и христианской любви к самому себе
1. Говорят, что этика напрасно пытается выставить какие-либо иные мотивы и законы нравственной деятельности, кроме мотивов эгоизма, а следовательно она лишена права на существование в виде самостоятельного начала и должна слиться с социологией.
Правда, в настоящее время, кажется, нет слова, более гнусного для человеческого слуха, как эгоизм. Сами эгоисты, настоящие утилитаристы-себялюбцы, и те теперь боятся хвастать своим мировоззрением и, когда нужно, накидывают на себя пред обществом тогу альтруизма.
А между тем некоторые проповедают теперь, как самую обыкновенную вещь, что мир и живет и – главное – может жить только одним эгоизмом.
Я приведу довольно характерную исповедь одного современного писателя, который в поисках при свете своей совести за истиной, всматриваясь в окружающий его мир, ничего не находит иного, как только один эгоизм. (Разумеем Минского: «При свете совести». СПБ, 1890). Человек создан так, что любить должен только себя, но эту любовь он может проявлять не иначе, как первенствуя над ближним своим, таким же, как он сам, самолюбцем, жаждущим первенства. Слово самолюбие –плеоназм, ибо только себя и можно любить. Все что мы ни любим, все любим единственно ради того, чтобы извлечь из этого себе пользу. Любить можно собственно только одно бытие, или вернее, чувство бытия, сознание жизни, благодатной мистически-отрадной жизни, равно как ненавидеть можно лишь небытие. Все, что есть в мире самого неэгоистического, веселого и чарующего: сияние солнца, материнские ласки, детский смех, аромат цветов, – все это веселит и чарует лишь потому, что претворяется во мне в сознание моего собственного бытия. И – наоборот. Люди постоянно приходят между собою в столкновение, делятся радостью и горем, но при всем этом душа каждого остается герметически замкнутой сама в себе. К людям, дающим пищу нашему самолюбию, мы чувствуем признательность, а к врагам нашей гордости – злобу. Мы любим людей так же, как гастроном любит вкусные блюда. При всеобщем и постоянном стремлении каждого человека к первенству и главенству иногда эти частные стремления принимают ужасно до трагизма комичные формы. Если чужая слава возбуждает нашу зависть, то мы сперва, насколько возможно, подкапываемся под нее, черним ее. Но когда замечаем бесплодность своих усилий, мы начинаем тогда исступленно превозносить того, кому завидуем, неумеренно ему поклоняться, вызываем нарочно на споры и торжествуем, если нам удастся к чужой славе привить свое ничтожество, ибо страстное поклонение наше какому-либо величию уже есть само в себе событие, выдвигающее нас вперед, на всеобщее внимание. Критик, порицая автора, как-то всегда ухитрится при этом похвалить себя и претворить пред читателем анфиладу своих собственных достоинств. Преступник делает себе пьедестал из эшафота. Злодей хвастается своими жестокостями. Горе самое сильное утешительно тем, что оно дает право на внимание. С каким сладострастием стонет больной, если по близости находится любящий его человек. Больному сладко сознавать, что наконец-то он имеет право наполнять всю квартиру своими воплями. Некоторые положительно упиваются мыслью о своей будущей смерти, воображают себя в гробу, который составит тогда предмет общего внимания ближних, над которым будут проливать слезы сожаления и скорби, представляют, как в траурной рамке публикации появится имя умершего, как многие удивятся и т.п. Счастливый кичится своим счастьем, несчастный – своим горем, герой – своею известностью, заурядный человек – своею заурядностью. «Я – человек самый обыкновенный», – говорят о себе подобные люди, и при этом делают такую самодовольно-хитрую улыбку, как будто быть обыкновенным и есть самое необыкновенное в мире.
Итак, самолюбие было, есть и будет не пороком, не болезнью души, но её верховным, сокровеннейшим началом, неизменным законом, управляющим всеми её движениями от рождения до кончины (стр. 1–30). Это вывод – из наблюдения наличной действительности.
Комментировать