Римский амфитеатр и христианские мученики

«Император, идущие на смерть приветствуют тебя!» (Caesar mori turite salutant!) – вот были последние слова, с которыми многие римляне шли на смерть. И из-за чего шли? Из-за своего отечества? Из-за свободы? – Нет. За своих родных и близких сердцу? – Нет. За веру, за Бога? – Нет. Они шли на смерть для того, чтобы приобрести благорасположение праздной толпы, удовлетворить зверской жажде буйного, развращённого, кровожадного народа. Хлеба и зрелищ! – вот чего жаждали эти выродки могущественнейшей в мире нации, воинственность которой стала превращаться в зверскую кровожадность, мужество – в жестокость и варварство.

Едва ли можно найти более верное зеркало, где бы так ясно отражался духовный облик древнего римлянина, потерявшего веру в древних богов и не признававшего, однако, Спасителя, чем этот вопль миллионов человеческих жертв среди римской пышности и роскоши, это море крови гладиаторов, пролитой среди художественной красоты, эти тысячи трупов среди шумных празднеств, это величайшее и громаднейшее из всех величественных зданий – Колизей, с его ареной, насквозь пропитанной кровью, эти ужасающие места шумного бесчеловечного веселья и невыразимо глубокого человеческого горя.

Существует и доселе это огромное, несколько веков назад воздвигнутое здание – существует как громкий обличитель грубого народа, который собирался сюда холодно и бесчувственно забавляться смертной борьбой тысячей своих собратьев. Не исчезли эти громадные и горделиво возвышающиеся галереи, в которых потрясающие стенания умиравших смешались с неистово злобным криком этих мучителей, и эти стены, обрызганные кровью столь многих замученных в них христиан. Замолкли раздирающие вопли миллионов язычников, которые разрываемы были в ужасной борьбе со зверями или убиваемы друг другом, затихли и гимны христиан, которые в зубах диких зверей с радостью испускали здесь дух свой за веру и Бога – но камни Колизея ещё громко вопиют о кровожадности развращённых римлян, но кровь невинных христиан, напоивших почву этой арены, ещё громко взывает к Небу, к Богу.

Трудно встретить человека, который изучая эти достопримечательные лобные места с их исполинскими арками, эти величественные развалины древнеримской славы, не содрогнулся бы перед ними, как перед явственными следами Божественного приговора над Римом, и не оставил бы на них, как на глубоко назидательном предмете, своей угрюмо серьёзной мысли.

Римский Колизей находится между Эсквилинским холмом с древними банями Тита, Целием и Палатинским холмом с его достопримечательными развалинами императорских дворцов. К юго-востоку, в стороне от него, красуется триумфальная арка Константина, а недалеко отсюда, где тянется славная Аппиева дорога, по направлению к северо-востоку, – врата Тита. Отсюда знаменитая в древности священная дорога (via sacra) ведёт мимо прекрасной базилики Константина к древнему храму Пенатов (домашних богов), из развалин которого выстроена церковь святых Космы и Димиана. Здесь же находится и древний римский форум (площадь) с его изящными колоннами. При входе в форум есть прекрасная триумфальная арка Септимия Севера, недалеко от неё – остатки храмов Фортуны и Конкордии. Затем – сенаторские палаты и знаменитейший Капитолий, с высоты которого превосходно смотреть на форум. Теперь это место называется коровьим полем (campo vaccine), так как оно служит пастбищем для скота.

По внешности Флавиев амфитеатр, или Колизей, представляет собой громаднейший эллипс, вид громаднейшего яйца. Округлённые огромные каменные стены Колизея на половину высоты видны и доселе со всех сторон, а на северной стороне они, по словам очевидцев, сохранились невредимыми во всём своём объёме. Колизей теперь находится, как и все почти остатки зданий древнего Рима, как бы в глубоком рве, так как мусор, в продолжение целых столетий накопившийся здесь, так возвысил поверхность вечного города, что нижние этажи древних построек и сооружений нельзя и видеть. Три огромных этажа с дорическими, ионийскими и коринфскими колоннами возвышаются здесь нагромождённые один на другой, а над ними возвышается четвёртый, ещё более высокий ярус, так что высота всего Колизея достигает до 26 сажен.

Внешняя окружность этого колоссального здания простирается до 273 сажен, длина её заключает в себе 97 сажен, а ширина 80 сажен. Толстые, на многовековую прочность рассчитанные стены и амфитеатрально расположенные (то есть постепенно возвышающиеся вокруг стен) ряды лож занимают столько места, что для самой арены, где происходила борьба, оставалось пространство только в 129 сажен в окружности, в 48 сажен длины и в 30 сажен ширины. Всё здание сложено из огромных каменных плит, а нижний этаж и следующие за ним два этажа имеют по 80 прекрасных ворот со сводами, в отверстиях которых стояли статуи, самый верхний этаж представляет стену, снабженную окнами и коринфскими пилястрами (колоннами). Вверху, к карнизному венцу прикреплены были бронзовые, вызолоченные мачты, покрытые чехлами, к мачтам пришиты были красными пурпуровыми бечёвками вышитые золотом ковры или другие ткани, так что весь амфитеатр, обтянутый этими коврами и тканями, достаточно защищён был от действия жгучего солнца Италии или дождя и ветра. Для большего удовольствия и ослабления жара, происходившего от значительного скопления народа, в амфитеатр проведены были кожаные трубы, посредством которых пропускались во внутренность его водяные, освежающие струи или же струи пахучего бальзама. Арена обита была досками. Под ней и с боков её устраивали клетки, в которые помещались дикие звери для травли. Кроме того, арена соединена была посредством канала с огромным водяным резервуаром, наполнявшимся из Клавдиева водопровода – резервуаром, на котором давались представления морских сражений. Так, по повелению Тита, там представлено было большое морское сражение афинян с сиракузцами. Нечто подобное было и при Домициане.

Из восьмидесяти ворот нижнего этажа амфитеатра, четверо ворот вели в арену, а прочие – к ложам. Первые ворота были довольно широкие и изящно украшенные. Передний главный вход, обращённый к форуму, назначен был для торжественного въезда императора и представителей Рима, а также для входа гладиаторов. Противоположный этому задний вход назначен был для ввоза машин, барок, лодок, кустарников, цветов и деревьев, которыми украшалась арена. Один из других двух входов, на противоположной стороне амфитеатра имел весьма печальное назначение – через него таскали трупы павших борцов и убитых зверей в так называемый сполиарий (камера для мёртвых), лежавший к востоку от Колизея. Оттого этот вход, или лучше выход, назывался погребальными вратами (porta sandapilaria). Против него находились врата живых (porta sanavivaria), так как через них выпускали или совершенно сходивших с арены невредимыми, или оставлявших её только ранеными, пока на следующий праздник и им выпадал жребий быть вынесенными через ворота мёртвых и занять мрачный уголок в сполиарии.

Из остальных 76 входов Колизея стоит упомянуть особенно о двух назначенных для зрителей. Один из них был против Титова дворца и вёл в прекрасно отделанную залу, из которой император входил в свою ложу. На противоположной, южной стороне расположена была другая императорская ложа, из которой подземный ход вёл на Палатинский холм – в императорский дворец.

В нижнем этаже, в подиуме (podium – балкон, перила) находилось первое и самое почётное место, принадлежавшее только императору, консулам и вообще знати римской. Оно было устроено на восемь футов выше арены и огорожено железными решётками с острыми спицами. Дальнейшие ряды или классы, расположенные непосредственно один над другим, отделялись друг от друга красивыми балюстрадами (перилами). Места для сидения на первых трёх рядах были мраморные с мягкими подушками, а в четвёртом – деревянные и без подушек. В ложи вели широкие лестницы. Вверху, на четвёртом этаже, над ареной были портики (галереи, переходы), где находились места для стоявших зрителей. На них удобно могли помещаться двадцать тысяч человек, мест для сидения было восемьдесят семь тысяч. Следовательно, во всём Колизее могло помещаться сто семь тысяч человек, за исключением борцов в арене и прислужников. Если к тому прибавить ещё, что такой громадности Колизея вполне соответствовало и внутреннее убранство его, состоявшее из мрамора, золота, мозаики, статуй, рельефов, бюстов, картин и пр., то можно хоть отчасти вообразить, какое сильное впечатление должен был производить этот амфитеатр на стотысячное его собрание.

И такое громадное, полное роскоши здание, выстроенное из самого твёрдого мрамора, воздвигнуто было только в продолжение 15 лет, хотя постройка его неоднократно была прерываема.

Нет сомнения, что только римские императоры при своей неустанной, хотя и совсем непрактичной энергии, могли в сравнительно короткое время соорудить такое здание – императоры, которые не щадили для этого ни сил, ни средств подвластного и неподвластного им человечества. Не ограничиваясь затратами на этот предмет драгоценнейших и полезнейших сокровищ собственного государства, они вывозили богатые добычи и много сокровищ из чужих стран. Кроме того, они привлекали к участию в постройке Колизея и многие тысячи пленных евреев. Здесь, как некогда и в Египте, поставлены были над ними начальники и надзиратели, надзиратель для сорока и обер-надзиратель для четырёхсот человек. Жестоко обращались эти последние с бедными тружениками, побуждая их к непосильной, большей частью, работе; они били их, как животных, плетьми, ремнями с металлическими пряжками. Вследствие такого жестокого обращения, в непродолжительное время царствования Тита (79–81 гг.) умерло около двенадцати тысяч евреев.

Колизей обязан своим существованием императорам Веспасиану и Титу. Веспасиан, царствовавший в 69–79 годы по Рождестве Христовом, положил ему основание, соорудив только один нижний этаж. Впрочем, почин этого основания принадлежал, кажется, ещё Августу. По крайней мере, Светоний говорит в биографии Веспасиана, что он соорудил некоторые новые здания и между ними амфитеатр среди города на месте, предназначенном ещё Августом. Тит хотел было закончить здание, но за смертью успел устроить только второй ярус. Вся постройка совершена была уже Домицианом (81–96 гг.).

Таким образом, Колизей построен был фамилией Флавия. Оттого он и назывался Флавиевым амфитеатром. Название же – Колизей, вошедшее в употребление с VIII века, дано ему по колоссальной (в 100 футов высоты) бронзовой статуе Нерона, поставленной перед амфитеатром по распоряжению Адриана. Имя этой, теперь уже не существующей, статуи перенесено на амфитеатр. Недалеко от этого места существовал когда-то и пруд Нерона, как говорит об этом римский поэт Марциал. Там, где величаво возвышается издали заметный исполин амфитеатра, находится пруд Нерона.

До VIII века прекрасные стены Колизея существовали совершенно в цельном виде и, может быть, таковы они были до 1084 года, в котором опустошена была большая часть Рима, между Капитолием и Целием. В XII–XIII веке при внутренних междоусобиях знатных родов Рима амфитеатр, обнесённый крепкими стенами, служил вместо крепости, причём здание, естественно, значительно пострадало. Во время папского изгнания в Авиньон дорогие каменные стены Колизея сделались предметом торга. В начале XV века из них жгли известь, а огромные плиты мрамора послужили материалом для постройки некоторых других громадных зданий.

Папа Пий VII первый взял на себя заботу о поддержке этих достопримечательных развалин. Он велел приделать к ним толстые, прочные подборы (контрфорсы). Вслед за ним заботились о поддержании их папы Лев XII и Пий IX.

Для чего же и из каких побуждений строили этот амфитеатр? Кровавые состязания гладиаторов, которые искони приходились древним римлянам более по сердцу, чем представления драматические, до времён императоров происходили в цирке, назначенном для больших конских ристалищ. Но слишком большое протяжение этого цирка было совершенно неудобно для зрителей. Не совсем удобным для гладиаторских состязаний казался и форум – торговая площадь. Гораздо более, чем цирк и форум, найден был отвечающим данной цели амфитеатр с его продолговато-круглой ареной, окружённой со всех сторон, амфитеатрально расположенными рядами лож, что было впоследствии принято за образец и во многих других городах Италии, как то: Падуе, Лукке, Помпее и пр. В 53 году до Рождества Христова Гай Скрибоний Курион, по плану Плиния Старшего, по случаю похорон своего отца, устроил два подвижных театра, тесно соединённых между собой западными сторонами. Когда после двух спектаклей, данных в них утром этого дня, он приказал перевернуть их оба, то эти два овальные полукруга составили один полный эллипсис, внутренность которого образовала арену для состязания гладиаторов. После того в 44 году Цезарь велел строить амфитеатр точно такой же формы и с той же целью. Но этот амфитеатр был деревянный, каменный же в Риме впервые сооружён был в 29 году Статиллием Ставром. Этот первый каменный амфитеатр, истреблённый пожаром при Нероне, снова заменён был деревянным (на Марсовом поле), который и существовал до тех пор, пока не сооружён был огромный Флавиев Колизей.

Постройка Колизея была вызвана решительной потребностью римского общества, развившего в себе до чудовищных размеров страсть к увеселениям и зрелищам. Долго забавлялось оно скачками и ристаниями лошадей и колесниц – и зрители, наполняя высоко нагромождённые один на другой ряды лож, подобны были, по словам христианского писателя Лактанция, волнующемуся морю. С жадностью они следили за ходом скачек и ристаний, и затем приходили в неистовство, коль скоро предвиделся исход состязаний, неблагоприятный для той или другой колесницы. У одних заметны были боязнь, досада и негодование, у других – радость и ликование, у всех – бесчинство. То соскакивали зрители со своих мест, хлопали в ладоши что было силы и различным образом понукали лошадей и людей своей партии, то сыпали угрозы, насмешки, ругательства, проклятия, то расточали похвалы и рукоплескания.

Так жадные до зрелищ римляне по целым дням, с утра до вечера находились в цирке или амфитеатре, не чувствуя ни малейшего утомления. Но ещё более усиливалась в них эта жгучая страсть, если ристания недостаточно удовлетворяли её. Тогда извращённый римлянин как бы превращался в дикого зверя, жаждавшего крови. Он требовал тогда борьбы, ужасной, смертоносной борьбы, и хотел наслаждаться предсмертными агониями различных животных и людей.

И это наслаждение было тем действительнее, чем ужаснее были результаты борьбы, чем более падало злосчастных жертв. Таким образом, установлены были звериные травли и гладиаторские состязания, где целыми сотнями и тысячами гибли бедные жители пустыни, и целые полчища гладиаторов слагали свои кости на вечный могильный покой. И это больше всего доставляло удовольствия кровожадному римлянину, это больше всего давало пищу бурному разгару преступной его страсти! По крайней мере, Цицерон говорил, что никогда ни в одном собрании, ни при одном торжестве не скоплялось так много народа, как при этих гладиаторских состязаниях, которые он называл любимой забавой великой толпы, так как ими забавлялись не одни только богатые или лица высшего класса, но люди всех сословий и состояний.

Как велика была у римлян страсть к гладиаторским играм, это видно из того величайшего сочувствия и уважения, каким пользовались у них гладиаторы; о них мечтали юноши, их действиями услаждались пожилые, на них любовались образованные, их воспевали поэты. Так, Марциал борьбу со зверями ставил выше подвигов Геркулеса, а Статий – женщин, сражающихся на арене, уподоблял амазонкам.

Во времена императоров виллы и дома римлян весьма часто украшались сценами из гладиаторских состязаний. Слишком привыкший к этим сценам взор богатого римлянина хотел созерцать, по крайней мере, образы их, и притом на полах и стенах своих покоев, коль скоро он не мог видеть их в действительности. Об этом свидетельствует уже в недавнее время найденный в римской вилле великолепный мозаичный пол с картинками из гладиаторских сражений. Подобные картины гладиаторских игр употреблялись для украшения стен и в публичных залах, присутственных местах, проходах, равно как на цветочных горшках, лампах, кольцах, перстнях и т.п.

В состав гладиаторов, специальным назначением которых было для увеселения и забавы народной массы убивать друг друга, – входили как осуждённые преступники, невольники, так и добровольно определявшие себя на этот ужасный пост. Последние, при своём вступлении в число гладиаторов, должны были клятвой подтвердить, что они дозволяют рубить себя мечом, жечь огнём и подвергать всякого рода истязаниям. Затем они входили в состав особенных, утверждённых правительством гладиаторских семейств и обучались своему искусству в школах, из коих некоторые находились близ Колизея. Домициан открыл четыре таких школы, а первая подобная императорская школа гладиаторов существовала, кажется, ещё при Калигуле. Замечательные из этих школ были гальская, дакская и школа для дрессировки зверей. Кроме одного управляющего ими прокуратора из военного сословия, при них существовало немалое число и других служащих лиц, как то: учителей, фехтовальщиков, докторов, надзирателей и т.п. Вне Рима главные гладиаторские школы были в Капуе, Пренесте, Александрии, они устраивались также в Галлии, Испании, Германии, Британии и Фракии.

Главные корифеи (представители) гладиаторов разъезжали по всем этим школам и выбирали лучших бойцов для римской сцены. Богачи целыми массами иногда покупали таких гладиаторов, а потом снова продавали их или отдавали напрокат, если кто-нибудь хотел давать представление, и эта торговля гладиаторами была очень прибыльным занятием. Содержали и кормили гладиаторов очень хорошо, потому что специальным их назначением было быть сильными и победоносными в борьбе. Так как между гладиаторами нередко встречался всякий сброд, который прибегал к кровавому ремеслу или как к последнему якорю спасения, или по действительной, но грубой, необузданной наклонности к борьбе, то естественно, при этом необходимо было соблюдение самой строгой дисциплины. Бойцов, заслуживающих наказания, секли плетьми, жгли раскалённым железом, а упорных нередко подвергали строжайшему заточению. Печальные следы заточения открыты были в 1700 году, при откапывании засыпанной пеплом при извержении Везувия Помпеи, в одной из комнат тамошней гладиаторской школы найдено было несколько скелетов с железными цепями на ногах. Ясно, что при общем бегстве жителей эти несчастные были забыты, и таким образом место их заточения сделалось для них и могилой.

Гладиаторы имели право носить при себе оружие только в тех случаях, когда они отправлялись или на упражнения, маневры или на действительное сражение; в остальное же время, в предотвращении кровавых междоусобных столкновений и самоубийства, у них отбиралось оружие. Как необходимы были строгие меры по отношению к гладиаторам – людям, нисколько не дорожившим жизнью, в этом опыт не раз заставлял римлян убеждаться. Так, в 73 году до Рождества Христова гладиаторы, соединившись под предводительством Спартака (невольника из гладиаторской капуанской школы) с беглыми рабами и умножившись сначала до четырёх тысяч, а потом до двенадцати тысяч человек, перебили четыре римских войска и не оставляли своего буйства до тех пор, пока в 71 году не были перебиты Крассом на реке Силарии. В другой раз Рим подвергся опасности со стороны гладиаторов в 64 году до Рождества Христова, когда они, в числе восьмидесяти вырвавшись из Пренестской гладиаторской школы, ворвались в пределы Рима и буйством своим наводили ужас на весь город до тех пор, пока после отчаянной кровопролитной схватки не были перебиты. Таким образом, и гордому Риму приходилось иногда дрожать перед несчастными, отвагой и способностью к борьбе которых так много в других случаях дорожил он. Кроме того, и счастливый заговор Катилины показывает, какой опасностью грозили римлянам эти буйные оргии.

Хотя некоторые из гладиаторов входили в состав гладиаторской корпорации по действительной склонности к борьбе и рыцарству, но большая часть их была люди, лишённые всяких средств к жизни и всякого права и возможности занять какую-либо общественную должность. Такие люди, естественно, к гладиатуре прибегали как к последнему якорю спасения. Это кровавое ремесло доставляло иногда и средства к жизни и почести, так как гладиаторы, выходившие из борьбы победителями, нередко щедро были награждаемы, а отважнейшие из них могли кроме того сами получать большие деньги, нанимаясь к тому или другому учредителю гладиаторских игр.

Так, Светоний, например, говорит о Тиберии, что он гладиаторам, принимавшим участие в его спектакле, за их труд и усердие заплатил сто тысяч сестерций. Кроме того, победоносных бойцов украшали пальмовыми венками, отличали почётными цепями, и имена их пользовались большой известностью. Многие из гладиаторов, благополучно прошедших свой ужасный пост, занимали потом почётные и высокие должности, и оттого-то римское общество и не находило в занятии гладиатурой ничего низкого и предосудительного, оттого-то оно и не отвращалось от него, как бы следовало ожидать. Оно видело среди себя немало высокопоставленных лиц, которые были некогда гладиаторами. Например, император Маркин прежде был гладиатором, император Комод, будучи уже императором, публично принимал на себя роль гладиатора для забавы своих поданных; императоры Тит и Адриан, хоть и не являлись на публичной сцене в качестве гладиаторов, но гладиаторскими орудиями упражнялись в фехтовальном искусстве. Даже между женщинами встречались иногда такие, которые не только любили предаваться фехтовальным упражнениям, но и публично в роли гладиаторов сражались на сцене, как это было, например, при Нероне в 64 году, когда вместе с простыми женщинами сражались женщины даже высшего класса. И только в III веке последовал запрет являться женщинам на амфитеатральных сценах.

Кроме добровольно поступивших в гладиаторы, сюда часто завербовываемы были рабы или крепостные люди. Большинство богатых римлян содержали между массами рабов своих также и гладиаторов, которых они тщательно старались совершенствовать в гладиаторском искусстве, для чего некоторые имели даже свои собственные гладиаторские школы. Затем они заставляли таких рабов сражаться или на своих собственных спектаклях, или же получали за них большие деньги, если отдавали их для спектаклей другому. Это обладание гладиаторами, которые вместе с тем представляли телохранителей и свиту своих владельцев, до такой степени развилось между знатными римлянами, что многочисленные буйные оргии их не могли не возбуждать опасения за общественное благосостояние. Вот почему сенат в 65 году нашёл себя вынужденным, по словам Светония, ограничить число гладиаторов. В случае нужды в деньгах, а может быть, и из-за других каких-нибудь побуждений, римские владельцы нередко продавали своих рабов в фехтовальные школы или другим господам за чистые деньги. Так, Светоний передаёт, что Калигула однажды продал тринадцать гладиаторов за девять миллионов сестерций (что составляет 450 тысяч рублей). Но впоследствии, именно императорами Адрианом и Марком Аврелием, эта продажа рабов и гладиаторов была решительно воспрещена.

Главной составной частью гладиаторов с этого времени сделались преступники, приговорённые к арене самым страшным смертным приговором, хотя при этом оставалась ещё некоторая возможность позднейшего освобождения от смерти. Но и в это время преступники осуждались нередко более для спектакля, чем по важности их преступлений. По крайней мере, так говорят историки о Клавдии и Калигуле. Говорят, что Адриан триста, а Агриппа, иудейский царь по Флавию, тысячу четыреста осуждённых преступников заставили сражаться между собой.

Но самую большую и вместе самую жалкую составную часть гладиаторов составляли пленные, которые целыми массами лишались здесь жизни. Таковы были во времена республики пленные галлы, самниты, этруски, а в период императоров – свевы (с Рейна), жители Дакии, саксы, британцы и иудеи.

Число бойцов, выступавших на сцену при гладиаторских играх, росло очень быстро. В праздник погребения Эмилия Лепидия состязалось двадцать две пары, спустя шестнадцать лет после того, на другом похоронном празднике – двадцать пять, а при погребении Фламиния – семьсот четыре гладиатора продолжали бой в течение трёх суток. В 65 году до Рождества Христова выступало на сцену уже триста двадцать пар гладиаторов. Императоры Август и Тиверий ограничили число гладиаторов, хотя первый сам сознался, что в продолжение его правления выступило на сцену десять тысяч гладиаторов. Когда император Тит открывал Колизей, то дал представление, которое продолжалось сто двадцать дней, причём умерщвлено было десять тысяч гладиаторов. Громадно также было количество гладиаторов, сражавшихся на арене в 106 году по Рождестве Христовом, когда праздновали победу Траяна.

Один грубый языческий царь африканский выстроил себе дворец из черепов своих врагов, и, когда недоставало ему для завершения постройки ста тридцати черепов, он хладнокровно, без всяких околичностей, приказал для восполнения недостающих черепов убить сто тридцать своих верноподданных. Но что значит это в сравнении с жертвами столь многих тысяч, принесёнными только для удовольствия грубого народа?

Как люди целыми тысячами лишались на арене своей жизни, так вместе с ними страдали и животные. Сципион Назика и Публий Лентулий выводили пред лицо зрителей шестьдесят барсов и сорок других зверей. Скавр – сто пятьдесят барсов. Сулла – сто, а Помпей – шестьсот львов, четыреста пантер и семнадцать слонов. В играх Цезаря, по словам историков, выступало на сцену сорок слонов и четыреста львов. При 120-дневном представлении, происходившем при открытии Колизея, во времена Тита, пять тысяч диких животных засечено было укротителями, а четыре тысячи пало в борьбе. Домициан приводил на эти игры тысячу страусов, тысячу оленей, тысячу кабанов и тысячу жирафов, а при играх Траяна в 106 году, в память его второй победы над даками, он выставлял напоказ десять тысяч диких зверей. Вообще, звериная травля до такой степени развита была у древних римлян, что опасались за то, будут ли в состоянии степи и леса доставлять зверей в достаточном для их зрелищ количестве.

Если могущественный в мире Рим славился и гордился множеством самых редких животных, каковы например: жирафы, крокодилы, бегемоты, носороги, львы, леопарды и другие, и если эти звери доставляемы были в Рим из всех подвластных ему стран земного шара живыми, между тем как позже они ловились совершенно другим способом и только в некоторых европейских странах, то в этом обнаруживается вместе и энергия, и особенное умение римлян охотиться за ними. Древние римские императорские зверинцы по своему обилию редкими и прекрасными животными превосходили всё, что можно встретить в теперешних зоологических музеях. Император Август сам о себе говорил, что он не мог налюбоваться бесчисленным множеством знакомых и незнакомых ему пород животных, и государственные римские законы ничуть не шли в разлад с этим императорским удовольствием. Так, охота на слонов зависела от особенного разрешения императора, а львиная ловля и в позднейшее время была преимуществом императора.

Что касается добывания животных, то в этом отношении особенную помощь Риму оказывали правители римских провинций, как это видно из одного письма к Цицерону, как проконсулу Сицилии. Они группами рассылали в различные страны отважнейших охотников, которые во всю жизнь свою на том только и стояли, чтобы среди великих опасностей и приключений ловить живыми опасных степных животных, посредством силков, капканов, петлей, сетей, подкопов. Для пойманных зверей делались большие деревянные или железные клетки, и в этих клетках они отправлялись в Рим или водой, или сухим путём – на волах, впряжённых в большие колымаги.

Животные выводились на сцену иногда для травли, а иногда напоказ зрителям. В последнем случае они выводились в очень изысканных и редких, окрашенных различными красками уборах, украшенные золотыми бляхами, увешанные лентами. Искусство укрощать зверей, умение дрессировать их в то время были изумительны. Так, император иногда ездил на колеснице, возимой львами (и отважного царя зверей умели, значит, приучить к послушанию!); барсы и олени закладывались под воловье ярмо, а дикие быки возили колесницы, стояли на задних ногах или дозволяли на себе танцевать детям; львы ловили (вместо борзых собак) зайцев, а миролюбивые антилопы ожесточённо дрались между собой, медведи и волки считались за домашних животных. Особенно изумительные вещи совершались неуклюжими слонами. Были слоны, которые по воле императора сопровождали его во дворец, заменяя собой факельщиков, а иногда четыре слона носили пятого на носилках, некоторые из них ходили по канатам и танцевали, причём один из них играл на кимвале. Плиний говорит, что один непонятливый слон ночью упражнялся сам, чтобы усвоить себе то, что плохо понятно было им из преподанного днём.

Главный предмет, на котором останавливается сейчас мысль наша – это звериные травли и борьба гладиаторов между собой со зверями. Посмотрим же, как происходили эти бесчеловечные зрелища. Предварительно делались об них объявления, которые не печатались, а рисовались по распоряжению учредителей игры красками на стенах домов, дворцов и на надгробных памятниках. В Помпее несколько таких объявлений о театральных представлениях найдено было ещё ранее 1700 года. Одно из них гласит так: «В Помпее 31 мая будет сражаться гладиаторская фамилия Эдиля Светтия Курия. Затем будет звериная травля, причём шатёр будет там распространён». В другом объявлении, чтобы завлечь большее количество публики, обещается кропление водой против духоты и пыли. В одном случаем делается условие, если дозволит погода, а в другом – без всякой отмены и отлагательства.

Накануне борьбы совершался так называемый прощальный последний обед – самое богатое и роскошное пиршество, на котором народу дозволялось созерцать несчастных, предназначенных к борьбе гладиаторов. Большинство их пировали здесь беззаботно, нисколько не думая о близкой смерти, а более серьёзные говорили последнее «прости» своим родственникам, поручали друзьям заботу о своих жёнах, рабам дарили свободу и т.п.

Само представление начиналось так. Под звуки торжественной музыки пышной процессией выступали на арену гладиаторы, предводительствуемые герольдом, а впереди их гордо шли охотники или поджигатели, побуждавшие к борьбе. Затем тянулся длинный ряд большей частью раздетых зверобойцев, одни из них были снабжены сетями, чтобы запутывать ими противников, другие – мечами и копьями, некоторые шли совсем безоружные. Обойдя кругом амфитеатр и показавшись таким образом жаждавшей их крови толпе, они подходили к ложе императора и как готовые к смерти приветствовали его словами: «Ave Caesar! Morituri te salutant!» («Здравствуй, Цезарь! Имеющие умереть приветствуют тебя!»). Эти необычайно грустные слова гладиаторов заглушаемы были ужасным, раздававшимся за ареной рёвом диких зверей, нетерпеливо ожидавших минуты своего освобождения. И вот эта минута, наконец, наступает. Поднимаются железные двери клеток, или же эти клетки, как бы действием магической силы, являются из глубины, и вырвавшиеся из них звери с пронзительным воем жадно бросаются на несчастных бойцов. Если эти бойцы, трепеща перед алчными пастями львов, барсов и медведей отскакивали назад, их гнали к ним плетьми и угрожали смертной казнью; а зверей, если они не обнаруживали надлежащего рвения к состязанию, кололи пиками, подстрекали красными платками, раздражали головнями. Чем свирепее затем становились звери, тем больше радовалась толпа.

Но вот завязалась ужасная, отчаянная, кровавая борьба. Заправляющие ходом этой борьбы охотники напрягают своё внимание и зорко следят за борющимися. Копья, направленные ими на буйвола, пронзают нередко барса, так как буйволы искусным поворотом рогов своих умели ограждать себя от подобных ударов. И если при этом какой-нибудь боец за слабость и неловкость свою платился тем, что животное сажало его на рога свои и с размаху бросало на воздух, то восторгу и удовольствию грубой черни римской не было границ. Там видим мы, как исполински мощный гладиатор несколькими ударами своего богатырского кулака убивал медведя. Здесь отважный лев, который успел уже растравить себя кровью, приподняв одежду несчастного гладиатора на глаза его, на части разрывает своего противника. Там набрасывают петлю на шею животного, чтобы удавить его, но, повергшись на своих противников, оно хоронит их под грузом своего массивного тяжёлого тела. Здесь тигр терзает тело несчастной жертвы, а в другом месте органы гладиатора остаются в зубах льва. Здесь, на арене, в страшной кровавой луже лежит куча звериных трупов, а там груда мёртвых или ещё несколько трепещущих гладиаторов. Смрадные испарения этой горячей крови ещё более возвышают и без того удушливую, жаркую (от скопления девяноста или ста тысяч зрителей) температуру. Ужасно пронзительно звучит последнее хрипение томящихся в предсмертных агониях несчастных гладиаторов и, сливаясь с фырканьем и рёвом издыхающих зверей, несётся вверх к блистательно освещенным рядам лож. И хотя в этих ложах сидят люди с прирождённой им способностью сочувствовать и сострадать мукам ближнего, но они смотрят на эти ужасные сцены без малейшего содрогания и даже с наслаждением, они преспокойно и безучастно разговаривают о подробностях смертоносной борьбы, как будто у них идёт дело только о жестикуляции искусного актёра. Одни или жалеют о потере, или радуются за выигрыш премии, как это было при конских ристаниях, другие преспокойно совершают во время этого антракта свой роскошный ужин. Освежаясь водными струями, посредством труб пропускавшихся в амфитеатр, они легко превозмогают удушливый смрад испаряющейся человеческой и звериной крови.

Так проводится антракт вверху, в мраморных рядах лож. А что же внизу, на арене? Там идёт приготовление ко второму акту. Там расхаживали два мужа, из которых один одет наподобие Меркурия, а другой наподобие Плутона или Харона (адский перевозчик). Они пробуют раскалёнными докрасна железом лежащих здесь бойцов, чтобы увериться, совсем ли они умерли или нет, а затем являются сюда так называемые confectores (живодёры), распоряжающиеся трупами, они таскают с арены павших крючьями или баграми в сполиарий. Здесь и там мелькают бедные мужчины и женщины, которые проникли на арену с тем, чтобы захватить для своего стола кусок-другой употребляемых в пищу лесных животных, например: оленей, кабанов и т.п. Потом являются в нарядной одежде рабы. Они счищают кровавые лужи, уравнивают изрытый во время борьбы пол арены и посыпают его песком и опилками. А для потехи публики какой-нибудь шут на арене то отпускает свои шутки, то делает различные фокусы, забавляя ее таким образом до тех пор, пока не настанет второе действие.

Кровожадный римлянин не мог досыта насмотреться на эти сцены в продолжение одного действия, он ещё жаждал подобных сцен, ещё хотел смотреть на страдания умирающих, ещё хотел слушать их стоны и хрипения.

Начинается второй акт. Снова торжественное шествие бойцов, различных родов гладиаторы совершают вход в свой амфитеатр на конях и пешком в нарядных костюмах, с волнующимися султанами на шляпах, со сверкающими щитами и разного рода орудиями. Снова обходят они арену, снова приветствуют императора при звуках военной музыки. Борьба начинается только кажущимся сражением, под такт музыки сражаются тупыми орудиями или палками, нанося удары по воздуху, или же выводят бойцов с завязанными глазами и заставляют их для потехи зрителей сражаться с невидимыми противниками. Но это продолжается недолго, римлянам хотелось крови человеческой. И вот выступают на сцену ретиарии, с сетями и щитами в руках. Они ловко запутывают сетью своих противников и волочат их по арене. Другие набрасывают петлю на шею противника, чтобы удавить его. Иные нападают с оружием в руках, а некоторые выступают совершенно закованные в железо и стараются ранить и умерщвлять друг друга через пазы доспехов. Словом, различным образом возбуждают интерес зрителей.

Если какой-нибудь ловкий и сильный гладиатор сразу поражал многих противников, то последние лишались права продолжать другую какую-либо борьбу, и против них поднималось тогда негодование и ропот. Если же кто наносил ловкий удар другому, то раздавались громкие рукоплескания.

Отважное презрение смерти всего более привлекало на свою сторону сочувствие зрителей – а потому гладиаторы безмолвно, без малейшего обнаружения страданий, переносили наносимые им раны.

Если кто из поражённых противником оставался ещё в живых, то он дожидался от учредителя игры или от публики разрешения на жизнь или смерть. Повергшись на колена и подняв кверху палец, он давал знать, что он ранен и жалобно умолял жестокосердную публику о пощаде. Если при этом махали платками или поднимали руки с согнутыми большими пальцами, то это было знаком помилования; если же руки оставались опущенными или если большие пальцы их были обращены к груди – это было знаком смерти.

Лицами, решавшим приговор о помиловании, были большей частью весталки (жрицы богини Весты), сидевшие на весьма почётном месте в подиуме. Если они отказывали в этой милости, то несчастный проситель или сам вонзал конец своей шпаги в горло, или был умерщвляем своим победителем. Чем мужественнее и веселее умирал гладиатор, тем большим сочувствием дарила его публика. Вот почему иные совсем не домогались помилования, но, перенося ужасные предсмертные муки, с удивительной силой воли одного только желали и требовали – ожесточённого боя. До Августа так и бывало, что при таких зрелищах не допускалось никакого помилования, и один из двух бойцов должен был умереть неизбежно. Но Август отменил такой обычай и дал публике право оказывать подобным жалким просителям милость, хотя она очень редко пользовалась этим правом. Если гладиатор однажды одержал победу над своим противником, этим не заканчивалась борьба его, ему противопоставляли нового, нередко посредством жребия избранного бойца.

Таким образом, арена снова покрывалась трупами – и только немногие счастливые победители со славой оставляли место своего сражения при рукоплесканиях и шумных криках торжествующей толпы. А в это время, по словам Тертуллиана, многие, подверженные эпилепсии (падучей болезни), припадали к трупам и жадно сосали тёплую кровь, струившуюся из ран убитых, в надежде получить через то исцеление от своей болезни.

Затем опять наступал антракт, во время которого то выводились напоказ какие-нибудь прекрасные животные, то делались различные, часто изумительные фокусы.

Игры не прекращались и по наступлении вечера. Амфитеатр освещался тогда тысячами смоляных факелов и канделябров. Так рассказывают, например, о Домициане, что он устраивал звериные травли и гладиаторские игры ночью, дозволяя при этом состязаться на сцене не только мужчинам, но и женщинам.

Особенно печальную и трогательную сторону римских турниров представляли бесчеловечные казни людей, приговорённых к смерти. Эти несчастные, совершенно безоружные, приковывались здесь к столбу, и на глазах публики разрываемы были на куски напущенными на них дикими зверями. Если они иногда и допускались к борьбе, то для того только, чтобы таким образом продлить их мучения, так как они неизбежно должны были умереть. С открытыми ранами и растерзанными на куски членами, по целым дням, как говорит Флавий, умоляли иногда эти заброшенные судьбой страдальцы о своей пощаде, умоляли – но напрасно. Иногда приговорённых заставляли фигурировать в ролях из мифологических и исторических сцен. Так, по словам Тертуллиана, один умерщвляемый был здесь прикованный к вертящемуся колесу, как Иксион в аду; другой, одетый в пышную, но пропитанную серой одежду (одежду, посредством которой некогда Медея сожгла свою соперницу с её семейством), пожираем был мгновенно открывавшимся из этой одежды пламенем; третий представлял собой Геркулеса, когда тот, одетый в отравленную ядом одежду, в порыве отчаяния вскочил в костёр и сгорел в пылающем пламене. Один, подобно Орфею, поднявшись из преисподней, принуждаем был своей игрой привлекать к себе и деревья, и холмы, и птиц, и диких зверей, пока не падал жертвой медведя. Другой, подобный Муцию Сцеволе приговариваемый, обязан был держать и жечь свою руку на раскалённой жаровне, а если он отнимал её назад – его ожидали сверкающие мечи, и он испускал, таким образом, дух свой в сугубом мучении. Иной представлял разбойника – Лавреола, который, вися на кресте, терзаем был дикими зверями, так что куски его тела падали на землю.

Говорят, едва ли возможно, чтобы образованный народ мог наслаждаться столь ужасными муками приговорённых к смерти. Но и Цицерон говорил, что некоторые из турниров были слишком жестоки и бесчеловечны и, следовательно, были именно таковы, как они сейчас нами представлены, и, однако же, одобрял те из гладиаторских игр, в которых умерщвлялись приговорённые к амфитеатру преступники. А Плиний восхвалял подобные зрелища как доказательства пренебрежения смертью и мужественного перенесения страданий. Сенека, в одном своём сочинении, написанном им в средних летах, относит гладиаторские игры к числу непредосудительных развлечений, хотя в старости и не мог не признавать их бесчеловечными. Он говорил: «Утром люди бросаются львам и медведям, а в полдень – их собственным зрителям. Убийцы предаются убийцам, и победитель блюдётся для другого убийства. Смерть – исход всех сражающихся, мечом и огнём ведётся дело, и это происходит до тех пор, пока не опустеет арена». Он не одобряет, что преступников оставляли в борьбе совсем безоружными и беззащитными. «Так убивали, – говорит он, – людей во времена антрактов, чтобы недаром проходило время. Но если во всех вообще звериных травлях и гладиаторских играх народ находил для себя большое удовольствие, то тем более могла ему нравиться смерть преступников».

В более гуманной и образованной Греции звериные травли и гладиаторские игры не были так приняты, как в Риме. Только в одном Коринфе, и то во II веке, история впервые указывает нам на существование амфитеатра. Хотя эти грубые зрелища мало-помалу и проникали с течением времени в Грецию, но здесь ими услаждалась одна только чернь – образованные же не были привязаны к ним как римляне и даже гнушались ими.

Только христианство могло произвести и произвело здесь резкий нравственный переворот и совершенное изменение воззрений. Уже Константин Великий, этот первый между римскими императорами покровитель христианства, пошёл в этом отношении в совершенный разрез со своими предшественниками. 1 октября 326 года он издал эдикт, воспрещавший кровавые зрелища во время мира и определявший не приговаривать преступников к зрелищам, а ссылать в рудники. К сожалению, этот эдикт его оставался почти бесплодным, и дела шли прежним порядком, ибо через сорок лет после того император Валентиниан (364–375) был вынужден сделать распоряжение, чтобы по крайней мере христиан не губили в этих играх. Пруденций, живший позже Валентиниана, старался убедить императора Гонория (Ɨ 423 г.), чтобы он не делал смертные приговоры средством к увеселению народа – но все усилия его оставались тщетными до тех пор, пока в 404 году, по словам церковного историка Феодорита, тот же самый Гонорий не запретил все вообще гладиаторские игры.

На востоке они отменены гораздо раньше, и только звериные травли ещё продолжали там своё существование. Но около 469 года уже надлежащим образом сознана была безнравственность и жестокость всех подобных плачевных зрелищ, и императорский эдикт отменил их безвозвратно. Правда, император Юстиниан в 536 году, ради вступления своего в звание консула, назначил ещё звериные травли; но они были теперь уже далеко не так кровавы и жестоки – по крайней мере, люди, сражавшиеся в них, лучше защищались против свирепых своих противников, так что они постепенно, всё более и более становились похожими на испанские воловьи травли и на наше новейшее искусство укрощения зверей.

Прежде чем христианство успело оказать в области зрелищ своё нравственно-облагораживающее влияние, именно христианам приходилось испытывать на себе все ужасы звероборства и гладиаторских игр. Мы уже сказали, что римское правительство очень часто приговаривало к амфитеатру преступников, а на христиан оно смотрело не иначе как на преступников. Вот почему это столь хорошо знакомое нам восклицание: ad bestias! (к зверям!) – было одним из самых обыкновенных кличей, одним из самых обыкновенных приговоров, обращённых к христианам. И если подлежит сомнению то обстоятельство, что многие из обвиняемых приговаривались к арене безвинно или за самую незначительную вину, чтобы только увеличить число гладиаторов и звероборцев, то тем более несомненно, что такому приговору подлежали невинные христиане, не хотевшие отказаться от своего Господа Иисуса и принести жертву мнимым богам.

Таким образом, по справедливости можно сказать, что римский амфитеатр (как Колизей в Риме, так и многие другие амфитеатры Римской империи), будучи увеселительными местами для язычников, был в то же время местом страданий для христиан, и песчаная почва этого амфитеатра поистине напоена была кровью многих сотен и тысяч христиан и орошена слезами бесчисленного множества их во Христе собратий. И не для одной только борьбы со зверями и гладиаторами приводились христиане на арену, но и для освещения бойцов и зрителей в амфитеатре и других местах гнусных и безнравственнейших увеселений. Ещё Нерон велел обвить несколько живых христиан паклей, натереть воском, смолой, дёгтем и другими горючими веществами и в таком виде, вместо фонарей, расставить в его садах, где на этот раз дано было им конское ристание, в котором он сам выступал в качестве возничего. И христиане сгорели живые, вместо факелов. Таким же точно образом поступали с христианами и в других случаях, и они гибли, иногда в громадном количестве. Примечательно, что такие люди, как Тацит, соглашались с приговором, произносимым над христианами их жесточайшими тиранами – мы разумеем здесь, главным образом, осуждение Нероном христиан за напрасно приписанную им вину в большом римском пожаре. Тацит говорит о христианах таким образом: «Они были осуждены не столько за поджог Рима, сколько потому что были врагами человеческого рода, почему и заслужили отменных наказаний». А христианскую веру он называет «одним из отвратительнейших суеверий, которое распространилось не только по всей Иудее – источнику зла, но и столичный город мира сделало притоном всего мерзкого, гнусного и зловредного».

При таком враждебном отношении к христианам римляне, конечно, не иначе могли смотреть на них, как на самую достойную добычу для своих зверей, как на более других подходящих соперников для своих гладиаторов, и как на желанный предмет для своих ужасных, на кровь и на смерть рассчитанных, театров. Вот почему между грубыми, суровыми, дышащими убийством гладиаторами, в рядах жалких пленников, насильно завербованных в эту буйную оргию, виделись и скромные, благородные и трогательные лица многих христиан, за своего Спасителя выведенных на эту ужасную встречу мученической смерти. И тогда, как одни вели здесь грубые, нескромные разговоры, другие радовались наступавшей борьбе, а третьи безутешно оплакивали свою горькую судьбу, христиане в трогательных гимнах благоговейно воспевали славу своему Богу. Тогда как другие накануне смертоносного состязания, во время обычного, последнего обеда, беззаботно предавались роскошному пиршеству, христиане возносили горячие мольбы к своему Богу и в безмолвном благоговении совершали свою последнюю вечерю любви. Тогда как затем тот или другой, при воспоминании о далёкой родине, снедался глубокой скорбью, христиане изливали молитвы свои за близких сердцу. Тогда как бойцы вступали в амфитеатр в торжественной церемониальной процессии, при громе и раскатах военной музыки, христиане входили со смиренным, но спокойным духом, с безмолвной преданностью Богу, со светлыми взорами, готовые с радостью умереть за своего Господа, Который некогда и Сам умер за них мученической смертью. Тогда как, наконец, другие при всех своих орудиях, при всей своей ловкости в борьбе скоро оказывались бессильными и умирали в зубах диких зверей, христиане, совсем безоружные, нередко долго оставались неприкосновенными – и только после неоднократного чудесного избавления от смерти, усекаемые мечом гладиаторов, с радостью и глубокой верой, предавали души свои Господу, вознося подобно Ему, тёплую молитву о прощении врагов своих.

Евсевий Памфил, в восьмой книге своей «Церковные истории» представляет нам прекрасные образцы подобных мучеников. Он говорит: «Видя их (христиан), кто не изумился бы при взгляде на неисчислимое множество бичей и на твёрдость дивных, поистине, поборников богопочитания. А вслед за бичеванием – при взгляде на их борьбу с кровожадными животными, на нападения пантер, разного рода медведей, диких кабанов, разъярённых огнём и железом быков и на дивную непоколебимость сих героев при встрече с каждым зверем! Мы сами были при этом и видели, как присутствовала в мучениках и живо открывала себя Божественная сила Спасителя нашего Иисуса Христа, о Котором они свидетельствовали. Пожиратели человеческой плоти долго не осмеливались не только касаться, даже приближаться к телам боголюбезных мучеников, но прямо неслись на других, которые раздражали их извне. Звери вовсе не трогали ни одного из этих священных борцов, хотя они стояли обнажёнными, махали руками и возбуждали их против себя (ибо им приказано было это делать); если же иногда и устремлялись на них, то, как бы удерживаемые некой Божественной силой, тотчас же возвращались назад. Это происходило довольно долго и служило немалым чудом для зрителей, тем более, что когда первый зверь ничего не делал, выпускали другого и третьего на одного и того же мученика. Надобно было удивляться неослабному мужеству святых и непоколебимой твёрдости, оживлявшей юные тела их. Ты узрел бы, например, юношу, которому не было от роду ещё и двадцати лет, стоящего без оков и распростёршего крестообразно руки. Непоколебимый и бесстрашный духом, он усердно молился Богу и нимало не двигался, не уклонялся в сторону от того места, где находился – между тем как медведи и пантеры, дыша яростью и смертью, почти касались его тела. И только Божественная и неизреченная сила – не знаю как, замыкала пасть их, и они тотчас же отскакивали назад. Таков был этот мученик. Узрел бы ты и других, ибо всех их было пять, выставленных на жертву разъярённому быку. Иных, подходивших извне, он взбрасывал рогами на воздух, топтал ногами и оставлял полумёртвыми, а к святым мученикам, устремляясь на них с яростью и грозой, не мог даже и приблизиться, он топал ногами, воротил туда и сюда рогами, раздражаемый раскалённым железом, дышал яростью и угрозой, но святым провидением увлечён был назад. Поскольку же этот зверь ничего не причинил мученикам, то на них выпущены были какие-то другие. Выдержав страшные и различные нападения, все они, наконец, усечены были мечом и вместо земли и гробов, преданы морским волнам».

Прекрасно выразил это торжество над смертью священномученик Игнатий Богоносец (Ɨ 107), первый освятивший своей кровью римский амфитеатр, когда сказал: «Лестно оставлять мир, чтобы вознестись к Богу и найти Его». Ученик апостола Иоанна, он в 60-м году посвящен был в Антиохийского епископа. Когда явился в Антиохию император Траян, святой Игнатий вышел к нему навстречу в надежде помочь этим своей общине. Он объявил императору, как гласит предание, что напрасно упрекают его в забвении Бога, так как он носит в своём сердце Христа. На возражение Траяна, что и в сердцах язычников, конечно, живут боги, он отвечал, что Траян заблуждается: «Ибо, – говорил он, – существует один только Бог, сотворивший небо и землю, и всё, что только существует, и Христос, Которого Царство – моё наследие». – «Царство Того, – возразил Траян, – Который распят Пилатом?» Игнатий подтвердил и уверил, что он носит Христа в своём сердце. После этого Траян произнёс приговор: «Так как Игнатий признаёт, что в нём живёт Распятый, то повелеваем связать его и представить в Рим на съедение зверям и для увеселения народа». Таким образом, связанный, он приведён был грубыми воинами в Селевкию, а потом в Смирну. Об этом путешествии он так пишет римлянам: «От Сирии до Рима сражаюсь я с дикими зверями, на воде и на суше, днём и ночью я стою лицом к лицу с леопардами, которые, несмотря на мои благодеяния, становятся всё более и более свирепыми». Здесь он разумеет свою стражу. В Смирне святой Игнатий познакомился с епископом Поликарпом, проповедовал и написал четыре послания, так что его продолжительное путешествие в Рим принесло богатый плод. В послании к римской общине говорится: «Пусть распинают и жгут меня, пусть сокрушают мои кости и раздробляют всё моё тело, пусть дикие звери терзают мои члены, пусть раздражается надо мной всякая злоба дьявола – но, во всяком случае, Христос – одно моё наследие и утешение. Для меня умереть за Иисуса Христа лучше, чем господствовать над пределами мира. Я распял в себе мирские наклонности, во мне горит теперь огонь Божественной любви – и не угасить его никому, он живёт, он говорит, он вопиет идти к Отцу».

Из Смирны святого Игнатия привели в Троаду, где он написал ещё два послания и письмо к Поликарпу, а затем поспешил в Рим, так как немного уже оставалось времени до наступления зрелищ. Переданный префекту, святой Игнатий, спустя немного, в сопровождении многих собратьев-христиан, отведён был на смерть. При этом ему дозволено было в последний раз помолиться со своими собратьями, и он молился преимущественно о том, чтобы Бог не замедлил принять его к себе. В амфитеатре, брошенный к зверям, святой Игнатий воскликнул: «Я – пшеница Божия, пусть измелят меня зубы диких зверей, чтобы стать мне чистым хлебом». Благочестивые антиохийские христиане, сопровождавшие его, собрали потом кровь его в сосуд и, с опасностью для жизни, взяли с собой уцелевшие от зверей его священные останки.

Из мучеников, пострадавших в римских амфитеатрах во времена Максимиана, известен Панкратий, пятнадцатилетний римский юноша, который на пути к арене получил благословение своей матери, завещавшей ему показать себя верным и твёрдым в любви к Спасителю. Когда потом он явился на сцену, то звери (медведи, леопарды и дикие разъярённые быки), отгоняемые невидимой силой, отскакивали от него; он долго и усердно молил Спасителя о венце мученичества, пока, наконец, не устремился на него свирепый барс и мгновенно умертвил его. Вот ещё два-три примера страданий христиан на языческих зрелищах.

В Лионе и Виенне жестоко преследовали христиан во времена Марка Аврелия. Многие из них сделались тогда жертвой зверей после мученической кончины Лионского епископа Пофия. Среди этих мучеников особенно выделяется лионская бедная служанка Бландина. Тогда как, по словам Евсевия, все боялись за неё, что она по своей телесной немощи не найдёт в себе довольно смелости произнести исповедание веры, она исполнилась такой силы, что сами мучители её сменялись один другим, утомились, изнемогли и признали себя побеждёнными, потому что не знали уже, что больше делать с нею. Они дивились, каким образом в ней оставалось ещё дыхание, тогда как всё тело её было истерзано. После разных пыток и мучений, она на время была заключена в темницу и затем повешена на дереве и отдана на съедение зверям. Но так как ни один зверь не смел прикоснуться, то она снова была брошена в темницу. И потом приведена была на арену вместе с братом своим Понтиком, мальчиком лет пятнадцати. Здесь Понтик за твёрдое исповедание веры перенёс много мучений и отдал душу свою Богу, а Бландину опутали сетью и бросили дикому быку. Разъярённое животное долго бросало её вверх, но святая мученица, занятая надеждой и предощущением обетованных благ небесных и беседой с Христом, уже не чувствовала того, что с ней происходило, и тихо скончалась.

Из мучеников, окончивших жизнь свою в Карфагенском (в северной Африке) амфитеатре, особенно примечательны святые Перпетуя и Фелицитата. Перпетуя была дочь язычника из знатной фамилии. Эта молодая женщина, имевшая грудное дитя, заключена была вместе с Фелицитатой в темницу. Напрасно отец старался уговорить её отречься от Христа, ни просьбы, ни слёзы, ни проклятия – ничего ему не помогало. Она приговорена была на съедение зверям. Накануне дня казни по обыкновению приготовлен был для неё последний обед. На другой день Перпетуя и Фелицитата, сперва опутанные только сетью, а потом одетые в длинные одежды, выведены были против дикого, разъярённого быка. Он взбросил вверх сначала Перпетую, а потом её подругу, но после этого сильного удара о землю, обе они поднялись на ноги. Народ обнаружил сострадание, и они выведены были из амфитеатра в porta sanavivaria (ворота, которыми выводились выходившие из борьбы живыми). Вскоре затем Перпетуя ещё раз была выведена пред лицо кровожадной толпы и, получив смертельный удар гладиатора, безмолвно испустила свой последний вздох, вслед за ней умерла и Фелицитата.

Нет нужды много говорить о том, как ненавистны были для христиан амфитеатры, доставлявшие так много удовольствия язычникам. Святитель Иоанн Златоуст, этот знаменитый проповедник Восточной Церкви, горячо вооружался всегда против звероборства, через которое, говорил он, «можно научиться только бесчувственности и жестокости». Так как он совершенно не упоминает при этом о гладиаторских играх, то отсюда заключают, что они в его время, то есть в конце IV века, уже не были употребительны на Востоке. На Западе против них возвышали свой голос Тертуллиан, святые Киприан, Августин и другие.

Августин рассказывает одну историю о своём друге Алипие, историю, которая ясно показывает, как эти кровавые зрелища могли иногда овладевать душой зрителя. Когда, в бытность Алипия в Риме, товарищи стали уговаривать его идти в амфитеатр, он, как твёрдый христианин, долго отказывался от их приглашения. И, наконец, после неотступной просьбы их, сказал им, что они могут привлечь туда только одно его тело, а не душу, что он будет сидеть там с закрытыми глазами и, таким образом, присутствуя, будет отсутствовать. Но когда при начале борьбы он услышал пронзительный крик, то с необычайным любопытством открыл глаза свои; и после того, говорит Августин, душе его нанесена была тяжёлая рана, как и телу того, на которого он так жадно устремлял свои взоры. Лишь только он взглянул на лужу крови, как тотчас же почувствовал в себе страстное наслаждение и не мог уже оторвать своего взора от этого кровавого зрелища, но всё с большим и большим напряжением сосредоточивал его на сцене. Он смотрел, кричал, пылал гневом, впадал в исступление и помешательство, что грозило большей опасностью его нравственности, чем какой подвержены были его товарищи, но Господь спас его.

Впоследствии зрелища в амфитеатре получили менее жестокий характер. Но зато, к сожалению, они были посещаемы даже духовными лицами, как это видно из письма императора Юстиниана, написанного им в 30-х годах VI столетия к Константинопольскому Патриарху. Из этого письма видно и то, как сильно укоренилась страсть к отвратительнейшим зрелищам даже в душах образованных людей. Ничего поэтому нет удивительного в том, что отмена этих зрелищ была делом далеко не лёгким. По словам церковного историка Феодорита, один азиатский монах по имени Телемах бросился однажды в среду бившихся на амфитеатральной арене гладиаторов, чтобы положить этим преграду для их смертельной борьбы. Ярость народа за нарушение его удовольствия была так велика, что отважный монах был растерзан ими на части – но вслед за этим последовало от императора Гонория запрещение гладиаторских игр. Впрочем, не вдруг приведено было в исполнение это императорское запрещение, а постепенно. По крайней мере, в тех или других размерах, запрещённые зрелища происходили до VII века, и только к этому времени совершенно выведены были из употребления и гладиаторские игры, и звероборства, так что совершенно опустевшие пространства Колизея не могли уже находить для себя прежнего применения. Только однажды, именно 3 сентября 1332 года, амфитеатр напомнил несколько о прежнем своём назначении, когда Сенат Римский дозволил произвести здесь большую воловью травлю, в которой умерщвлено было восемнадцать человек и одиннадцать быков, после чего для павших в этой борьбе рыцарей устроены были блистательные похороны. После того как амфитеатры потеряли своё первоначальное назначение, они сделались в глазах народа местами ужасных привидений и волшебства, притоном для разбойнических оргий, убежищем для преследуемых и сборищем людей, занимавшихся такими делами, которые необходимо заставляли их бояться дневного света и человеческих глаз. Оттого входы в амфитеатры нередко запираемы были полицией.

Но с этими местами, насквозь пропитанными невинной кровью, связывался ещё другой, более благородный, возвышенный интерес, именно – интерес христианского благочестия; оно жаждало побывать, посмотреть, преклониться перед этими местами мужественных исповедников христианской веры. Это побудило устроить в Колизее капеллу (часовню) с жилищем для благочестивых отшельников. Над капеллой потом была устроена сцена, на которой в позднейшие времена до XV–XVI века, совершаемы были в Великий Пяток представления о страданиях Христа, во имя Которого, во времена гонений на христиан, на этом самом месте, пролито было столько христианской крови.

В 1581 году братство капеллы Sancta Sanctorum получило от Римского Сената и народа в подарок третью часть Колизея и устроило в верхнем этаже его госпиталь. Таким образом, место кровавой ненависти к христианам сделалось местом христианской любви и заботливости. Наконец, папа Венедикт XIV, занявший в 1740 году папский престол, вполне дал Колизею, как древнейшему месту мученичества, церковное назначение. Среди упоённой кровью арены поставлен был высокий крест, который постоянно лобзали уста благочестивых христиан. В четырнадцати небольших капеллах изображены были по частям страдания Христа.

В 1874 году крест и капеллы были удалены из Колизея. Но итальянское правительство заботится о дальнейшем сохранении этого величественного памятника, с которым связано столько драгоценных священных воспоминаний и который доселе привлекает к себе многочисленных христианских паломников.

Таким образом, Галилеянин, с Которым так ожесточённо боролся некогда вероломный император Юлиан, побеждает и здесь, как и всюду, – и христиане благоговейно наполняют теперь те места, где враги Христа проливали некогда так много христианской крови.