Глава XVI. Последователи воззрений С.М. Соловьева

В теории С.М. Соловьева, как нам известно, следующие главнейшие пункты:

1. Родовой быт в России, постепенно уступающий началу государственности.

2. Цивилизация как мировое достояние, к усвоению которой стремилась Русская государственность.

3. Природа русской земли, влиявшая на развитие и государственности, и цивилизации.

Самое большее число последователей С.М. Соловьева взялись за развитие первого начала, которое, как известно, не было самостоятельным у Соловьева, и в самом начале его деятельности разделялось уже некоторыми его сверстниками, так что Соловьев своими сочинениями давал лишь им повод высказать свои мнения.

К.Д. Кавелин. К числу таких именно последователей или, лучше сказать, сотрудников по разработке родового быта принадлежит бывший профессор здешнего университета К.Д. Кавелин. Его взгляды на русскую историю изложены в многочисленных статьях, собранных и изданных в 1859 г. в четырех томах, а из позднейших его статей особенного внимания заслуживает статья, напечатанная в «Вестнике Европы» за 1866 г. (месяц июнь) под заглавием «Мысли и заметки о русской истории», написанная по поводу XIII, XIV и XV томов «Истории» Соловьева и «Истории Петра Великого» Устрялова.

В теории родового начала у Соловьева, как нам известно, много неточностей. Соловьев неясно определяет род и берет для объяснения исторических явлений собственно род князей. Затем он еще слабее уясняет переход родового устройства в государственное.

К.Д. Кавелин старается пополнить эти недочеты Соловьева. Он показывает господство родового начала во всем русском народе и с особенным вниманием следит за тем, как из этого начала вырабатывалась Русская государственность. «Многие не без основания думают, – говорит К.Д. Кавелин в 1 томе своих сочинений в статье «Взгляд на юридический быт древней России», – что образ жизни, привычки, понятия крестьян сохранили очень многое от древней Руси. Их общественный быт нисколько не похож на общественный быт образованных классов. Посмотрите же, как крестьяне понимают свои отношения между собой и другими. Помещика и всякого начальника они называют отцом, себя – его детьми. В деревне старшие летами зовут младших ребятами, молодками, младшие старших – дядьями, дедами, тетками, бабками, ровные – братьями, сестрами. Словом, все отношения между не родственниками сознаются под формами родства или под формами прямо из него вытекающего и необходимо с ним связанного, кровного, возрастом и летами определенного, старшинства или меньшинства... Эта терминология не введена насильственно, а сложилась сама собой в незапамятные времена. Ее источник – прежний взгляд русского человека на свои отношения к другим. Отсюда мы можем в полном праве заключить, что когда-то эти термины наверное не были только фразами, но заключали в себе полный, определенный, живой смысл; что когда-то все и не родственные отношения действительно определялись у нас по типу родственных, по началам кровного старшинства или меньшинства. А это неизбежно приводит нас к другому заключению, что в древнейшие времена русские славяне имели исключительно родственный, на одних кровных началах и отношениях основанный быт; что в эти времена о других отношениях они не имели никакого понятия, и потому, когда они появились, подвели и их под те же родственные, кровные отношения. Выражаясь как можно проще, мы скажем, что у русских славян был, следовательно, первоначально один чисто семейственный, родственный быт, без всякой чужой примеси; что русско-славянское племя образовалось в древнейшие времена исключительно путем нарождения»⁶⁶⁹.

Здесь мы видим уже более глубокое, жизненное осмысление родового начала, и в частности – того положения Соловьева, что у нас был кровный род. Отсюда далее – самобытность, отдельность русских племен, отсутствие у них завоевательного начала, примеси чужих элементов.

В этом быте, по Кавелину, «начало личности не существовало», семейный быт не мог воспитать в своих членах сознания своих сил и привычки отстаивать себя⁶⁷⁰. Но зато «люди жили сообща, не врозь; не было гибельного различия между моим и твоим – источника последующих бедствий и пороков; все, как члены одной семьи, поддерживали, защищали друг друга, и обида, нанесенная одному, касалась всех. Такой быт должен был воспитать в русских славянах семейные добродетели: кроткие, тихие нравы, доверчивость, необыкновенное добродушие и простосердечие»⁶⁷¹.

Род кровный после смерти родоначальника вынуждает, по словам К.Д. Кавелина, создавать старшего посредством выбора, причем более и более обозначаются и выделяются семьи, которые тоже имеют своих старших и, разрастаясь, делаются тоже родами. Таким образом являются многие родоначальники и оказывается необходимость в соглашении интересов отдельных семей, вырастающих в род, – оказывается необходимость в совещании старших, является уже община с вечевыми собраниями, и когда для защиты от врагов она огораживается в своем селении, то является город⁶⁷². Главы семей, чаще и чаще выдвигаясь, разрушают значение родового главы, получают силу веча, а главы племени являются лишь для особенных случаев, как война, или если и для более постоянных дел, как суд, то не у всех племен⁶⁷³.

Призванные князья впервые вносят государственные идеи. С ними является новое учреждение – дружина, в которой выражается начало личности. Князья приносят систему управления, требующую податей, и систему денежных наказаний за преступления⁶⁷⁴.

Автор согласно с Соловьевым признает призванных князей норманнами и даже усиливает теорию норманнства. Согласно с нашими учеными немцами и Полевым он признает завоевательное начало нашей государственности и зачатки у нас феодализма. Его вообще поражает в делах наших первых князей что-то чужое, враждебное коренному населению России⁶⁷⁵.

Эту печальную неестественность, эту, как выражается К.Д. Кавелин⁶⁷⁶, «прерванную нить национального развития» автор исправляет и восстанавливает указанием на тот неоспоримый факт, что призванные князья и прибывшие с ними норманны скоро исчезли в русско-славянском элементе и стали действовать по началам русской жизни, по началам родового быта, так что этот быт легче всего изучать в делах князей. Как в русских племенах, так и в среде размножившихся князей род подвергся разложению, семья стала бороться с родом. Эта борьба, произведшая известные смуты удельного периода, заставила русские общины подумать о своей защите. Они сплотились и получили даже некоторое политическое значение, особенно ясно выступившее в истории Новгорода. Но неопределенность в устройстве общин и в их отношениях к князьям не обеспечивала за ними прочного существования, Автор не выделяет в этом отношении даже Новгорода и справедливо смотрит на новгородскую вечевую самобытность лишь как на более обозначившийся тип древней русской вечевой жизни.

Между тем, вечевым общинам подготовлялся подрыв и извне. Семейное начало в среде князей более и более одолевало родовое, князья усаживаются по областям, делаются вотчинниками и распоряжаются областью, как вотчиной. Вместе с тем и дружинники из подвижного, независимого, высшего сословия делаются более и более слугами князя, правителями их вотчин. Семейное начало вело к раздроблению княжества на более и более мелкие части, причем и дружинники, и общины должны были тоже мельчать⁶⁷⁷.

Но так как в раздробившемся княжестве был тоже великий князь, то ему естественно было заботиться о том, чтобы удержать и нравственную, и материальную силу. Старший сын князя, наследник престола, во имя государственных интересов становится в положение господина, государя по отношению не только к дядьям и племянникам, но и к родным младшим братьям. Этот порядок выработался в Москве и в этом – великая заслуга московских единодержцев и большое значение татарского ига.

«Ярославова система, – говорит К.Д. Кавелин, – покоилась на родовом начале и раздробила Россию на княжества; семья после Андрея Боголюбского обратила княжества в вотчины, делившиеся до бесконечности. В московской системе территориальное начало получило решительный перевес над личным (в смысле семейной личности). Кровные интересы уступают место политическим; держава, ее нераздельность и сила поставлены выше семьи»⁶⁷⁸. «Московские князья, – говорит в другом месте К.Д. Кавелин, – прежде всего неограниченные, наследственные господа над своими, вотчинами; прежде всего они заботятся о том, чтобы умножить число своих имений. Лучшим средством для этого было великое – княжеское достоинство, и они стараются удержать его за собой. Единственным средством для удержания великокняжеского достоинства была милость, благоволение ханов – и они ничего не щадят, чтобы им нравиться. Как великие князья, они главные, первые между русскими князьями; но они знают, что само по себе это первенство – звук, не имеющий смысла; что только действительная сила может дать ему значение, которое недавно утратило. Ограждаемые покровительством ханов, авторитетом их власти, и опираясь на свою собственную силу, московские великие князья угнетают князей, правдой или неправдой отнимают у них владения, вмешиваются в их распри, становятся их судьями и собирают в их владениях ордынский выход»⁶⁷⁹... «Но в самом московском великом княжении скрывались еще зачатки разрушения, наследие предыдущего политического быта. Как вотчина, оно делилось на части между детьми великих князей. Старший великий князь не был сильнее прочих, получая равный с ним удел... Кровное начало, очевидно, еще мешало государству. Оставалось сделать один шаг – пожертвовать семьей государству; этот шаг и был сделан, но не вдруг. Чтобы отвратить возможное соперничество, великие князья стали давать старшему сыну бо́льшую часть, а прочим меньшие. Кровные интересы начали мало-помалу уступать место желанию сохранить и упрочить силу великого князя. В этом уже заключалась явная мысль о государстве»⁶⁸⁰.

Но личность князя и идея государства сначала едва видны под старыми, установившимися формами... «Тип вотчинного владельца, полного господина над своими имениями лежит в основании власти московского государя»⁶⁸¹. «Но этот тип постепенно заменяется государственным. Князья принимают титул царя, венчаются на царство по византийскому образцу. Политика, войны, приобретение земель, трактаты получают разумное значение; является понятие о подданстве, о службе; улучшается управление, составляется законодательство»⁶⁸². На этом пути автор особенно выделяет Иоанна IV, который будто бы выше всего ставил государственные интересы. Автор даже считает Иоанна великим государем и ставит рядом с Петром Великим⁶⁸³. Чтобы доказать это сходство, автор живыми красками изображает беспорядочный, сборный характер окружавших Иоанна IV бояр и служилых, не способных составить сословие и разбитых на отдельные, родовые группы, связанные лишь местничеством, затруднявшим государственные дела, и угнетавшие народ. Иоанн представляется борцом за народ, призывавшим к жизни русские общины; но и общины будто бы лишены были жизни. «За какие реформы ни принимался Иоанн, все они ему не удались, – говорит К.Д. Кавелин, – потому что в самом обществе не было еще элементов для лучшего порядка вещей»⁶⁸⁴. Это уже край гибели государства. Как же оно удержалось? Мысль о реформах, говорит автор, не умирала⁶⁸⁵ и стала развиваться, хотя и медленно, после Смутного времени.

Несколько ниже автор точнее и уже не так безотрадно определяет сущность древней нашей допетровской России. Показав, как постепенно в XVII веке разбивались узы рода и высвобождалась личность⁶⁸⁶, он заключает: «Начало личности узаконилось в нашей жизни. Теперь пришла его очередь действовать и развиваться. Но как? Лицо было приготовлено древней русской историей, но только как форма, лишенная содержания. Последнего не могла дать древняя русская жизнь, все назначение и конечная задача которой только в том и состояла, чтобы выработать начало личности, высвободить ее из-под ига природы и кровного быта. Сделавшись независимой не через себя, а как бы извне, вследствие исторической неизбежности, личность сначала еще не сознавала значения, которое она получила и потому оставалась бездеятельной, в ладу с окружающей и ей не соответствующей средой. Но это не могло долго продолжаться. Неоживленная личность должна была пробудиться к действованию, почувствовать свои силы и себя поставить безусловным мерилом всего. Впрочем, вдруг она не могла сделаться самостоятельной, начать действовать во имя самой себя. Она была совершенно не развита, не имела никакого содержания, и так как оно (т. е. содержание) должно было быть принято извне, то лицо должно было начать мыслить и действовать под чужим влиянием»⁶⁸⁷.

Итак, древняя русская жизнь по Кавелину, как и по Соловьеву, или ничто в смысле культурном, или нечто отрицательное, что подлежало разрушению, уничтожению, чтобы уступить место чему-то чужому. Желая как бы очистить и облагородить путь этому чужому, К.Д. Кавелин в конце своей статьи, между прочим, выражается: «Итак, внутренняя история России – не безобразная груда бессмысленных, ничем не связанных фактов. Она, напротив, стройное, органическое, разумное развитие нашей жизни, всегда единой, как всякая жизнь, всегда самостоятельной, даже во время и после реформы. Исчерпав все свои исключительно национальные элементы, мы вышли в жизнь общечеловеческую, оставаясь тем же, чем были и прежде – русскими славянами. У нас не было начала личности; древняя русская жизнь его создала. С XVIII века оно стало действовать и развиваться»⁶⁸⁸. Разумеется для этого развития содержание мы получили у Западной Европы, но (будто бы) не исключительно национальные элементы, (будто бы) у нее (Западной Европы) и у нас речь шла о человеке⁶⁸⁹.

Другими словами, у К.Д. Кавелина, как и у Соловьева, мы видим прекрасное стремление показать, как Россия завоевала общечеловеческую цивилизацию; но на деле этого не было ни в действительности, ни даже в речах этих ученых, когда они брались за самые факты. Сам К.Д. Кавелин в упомянутой уже статье «Вестника Европы» счел необходимым начертить на русской tabula rasa чертежи чужих культур. Сперва у нас было и, по автору, слишком долго, византийское влияние; потом начиная с Иоанна III стало сказываться у нас литовско-польское влияние; далее стало усиливаться влияние западноевропейское – то немецкое, то французское. Это странное господство у нас иноземных влияний автор объясняет тем, прежде всего, что мы, русские, сильны «инстинктами, неясными стремлениями, непосредственным чутьем, и слабы разумением»⁶⁹⁰. «...Наша умственная апатия и бессилие так же стары, как мы сами... в области мысли и понимания мы испокон века были покорными слугами других, и наша жизнь шла своей дорогой, а голова – своей»⁶⁹¹.

Это то же соловьевское положение, что наше народное начало всегда отличалось косностью, несостоятельностью, которым естественно прерываться необдуманным, безразборчивым порывом к чужому, иноземному. Для дальнейшего уяснения этой косности К.Д. Кавелин тоже прибегает к соловьевскому положению, что наша историческая жизнь устремилась на Восток; но он развивает это положение весьма своеобразно, и, еще более чем Соловьев – в упор славянофильским положениям.

К.Д. Кавелин останавливает внимание на том, что Русская государственность выросла собственно в великорусском племени; между тем это племя становится заметным только в XI, XII веках, следовательно, заключает автор, наша культура начинается собственно с этого времени, т. е. спустя два века позже, чем мы привыкли думать, и весьма важно присмотреться, какова была культура у этого нового русского племени. Рассмотрев религиозные понятия колонистов из старых мест России в новые – северо-восточные, образовавших через смешение с финнами племя великорусское, автор приходит к заключению, что и языческие их понятия, от которых они еще не отстали, лишены были высшего развития, и христианские, в которых они еще не утвердились во время переселения, тоже были плохи. «Отсутствию культуры в миросозерцании древнейших великорусов отвечало отсутствие ее и в их социальном быту»⁶⁹², – говорит автор. «В Западной России, – продолжает он дальше, – уже в отдаленную эпоху заметно большое движение; есть городские общины, есть кое-какие зачатки феодальных отношений, есть намеки на аристократические элементы. Очень рано появляется дележ наследства. Таким образом, в западнорусском населении общественный быт и отношения представляют в начале истории некоторое разнообразие и сложность... Совсем другое находим в Великороссии. С тех пор, что здесь образовалась особая ветвь русского племени, ни которого из названных выше общественных элементов мы в ней не встречаем. В основе всех частных и общественных отношений лежит один прототип, из которого все выводится – именно двор или дом, с домоначальником во главе, с подчиненными его полной власти чадами и домочадцами. Это, если можно так выразиться, древнейшая, первобытная и простейшая ячейка оседлого общежития. Этот начальный общественный тип играет большую или меньшую роль во всех малоразвитых обществах; но нигде он не получил такого преобладающего значения, нигде не удержался в такой степени на первом плане во всех социальных, частных и публичных отношениях, как у великоруссов»⁶⁹³... «Не принеся с собой из родины никакой культуры и не найдя ее на новой почве, переселенец, посреди тяжких условий, в которые был поставлен в негостеприимном климате и в дикой стране, долгое время осужден был оставаться при грубых умственных и социальных зачатках первобытного человека. Трудная упорная борьба с природой-мачехой, поглощая все силы, не оставляла ему досуга для высших помыслов, развила рядом с суеверным фатализмом, признаком гнетущей внешней обстановки, какой-то грубый реализм и надолго помешала образоваться в нем той идеальной сдержке, которая дает человеку точку опоры против окружающего»⁶⁹⁴... Ниже Кавелин отзывается еще резче. «Грубейший, первобытный реализм слагающегося народа при полном отсутствии благоприятствующих культурных условий постепенно стал выдвигаться из-под временного наплава западнорусской жизни»⁶⁹⁵.

Московская государственность, основанная этим, по автору, некультурным великорусским племенем, была тоже несостоятельна, была «чисто азиатской монархией в полном смысле слова, осужденной на покорение другим народом или на внутреннее распадение»⁶⁹⁶. Но к концу XVII века замечается в Московском царстве брожение, какого прежде не бывало... Появляется хаос в головах и действительности. Никто не знает, как приняться за исправление непорядков, которые все усиливаются и вырождаются в бунты, грозящие опасностью даже целости и единству государственной власти. И вот посреди этой неурядицы является Петр, с необыкновенной энергией и жестокостью подавляет смуты, преобразует внешним образом все формы быта и придает стране наружный вид европейской монархии того времени⁶⁹⁷. Таким образом, понятна необходимость чужого и усвоения его сверху вниз. Кавелин и объясняет естественность даже неумеренного усвоения чужого малой группой образованных людей, осознавших несостоятельность своего. В обществе неразвитом, без культуры, с одними природными наклонностями и инстинктами и внешней дисциплиной чужой идеал будет представляться со стороны внешних его форм и обстановки, да и вводиться он будет внешним образом. Чем меньше развития и культуры в народе, тем он полнее, безотчетнее подчинится влиянию чужого идеала, примет его за образец себе во всем⁶⁹⁸. Этим отводится у Кавелина ответственность от Петра и его преемников за неумеренное усвоение чужого. Государственность, по мнению К.Д. Кавелина, обладала в этом отношении сдержанностью, блюла народные интересы, тогда как русское общество не знало никакой меры⁶⁹⁹. При этом Кавелин делает оригинальное сопоставление. «Как в старину русский человек, отрешившийся от своего быта, бежал вон из него, на простор, так и образованная наша среда, выделившаяся из народа, отрицает установившийся народный быт; но уже не во имя какой-либо безграничной свободы и разгула, а во имя идеала другого, высшего, лучшего быта... Русская голова и русская душа приняли чужие идеалы, во имя которых переделывается наш внутренний строй, и потому было множество различных идеалов, смотря по времени, по обстоятельствам, обстановке и тысячи случайных условий... Отсюда разлад во всем»⁷⁰⁰. Наконец, автор утешает, что теперь разлад уже сглаживается, что русская мысль стремится стать в согласие с русской действительностью⁷⁰¹. В этом смысле автор даже определяет задачу нашего будущего. «Уравновесить умственные и нравственные силы, – говорит он, – с действительностью, соединить в одно гармоническое целое мысль и жизнь может отныне одно только глубокое изучение самих себя в настоящем и прошедшем»⁷⁰².

Мы видим, что вся теория К.Д. Кавелина есть развитие теории Соловьева, но развитие опытного ученого, который внес немало и своего. Таковы уяснения родового быта и связи Петровских преобразований с делами старой России, т.е. восполнение явных недостатков системы Соловьева. Кроме того, поставлен новый вопрос об историческом значении великорусского племени и влиянии коренных начал его быта на государственное устройство России. Этот вопрос разъяснялся и впоследствии. Так, он раскрывается в сочинении Корсакова «Меря и Ростовское княжество», изд. в 1872 г., где показывается первейший процесс смешения русских с финнами; раскрывается он также в сочинении Борзаковского «История Тверского княжества», изд. В 1876 г., в которой показываются колонизационные дороги с запада и юга в Тверскую область; но с самой важной стороны раскрывается он, как увидим, в сочинении г. Ключевского «Боярская дума». У Кавелина выдвинут тут же еще один вопрос, подвергшийся потом особому расследованию, а именно вопрос о вотчинном праве в государственном устройстве России, праве, которое, как мы видели, выведено автором, между прочим, и из русской общины, какой она была при разложении родового быта и господстве семейного начала и какой она явилась как застывшая форма жизни в великорусском племени. Поэтому русский родовой быт, русская община и русская вотчинность теснейшим образом связаны между собой.

Б.В. Чичерин. Разъяснением этого именно предмета занялся другой профессор-юрист – Б.В. Чичерин, написавший сочинение «Областные учреждения России», изданное в 1856 г.

Б.В. Чичерин – поборник родового быта подобно Соловьеву и Кавелину, останавливается собственно на тех временах и явлениях, когда родовые начала разрушались, когда выступала личность с ее вотчинностью и произволом. Наместники и волостели с их челядью действовали, по автору, на началах частного права, т. е. дани составляли для них главное. Даже суд был делом частным и предметом наживы. Несколько сдержанный, более государственный характер наместники и волостели стали получать в XV веке, когда вырабатывалось служилое сословие. Им даются уже наказы и определяются их доходы. Некоторой также сдержкой для них было и то, что они тогда не располагали военной силой. Только некоторые из них по окраинам были воеводами и имели войско. Но после Смутного времени все наместники заменены воеводами с военной силой, что вызывалось продолжавшимся брожением в государстве и особенно – крепостным состоянием. Учреждение воевод было, по автору, шагом вперед. Кормление у них, как оно было прежде, отнято и заменено жалованием, но от этого не много было пользы. Обязанности воевод, как и дела приказов, по Чичерину, не имели ничего определенного. Им все поручалось, к ним за всем обращались, но они не обязаны были постоянной отчетностью и многое делалось помимо их, даже подле них являлись лица, прямо присланные из Москвы, – дьяки, то независимые, то мало зависимые от них. Точно так же не было, по автору, ничего определенного и в выборных от земли лицах. Обозначались выборные для казенных дел, как целовальники у таможенных, соляных, кабацких дел, но с ними смешивались приказные. Точно так же дела судные, ведавшиеся губными старостами, бывшими везде при Иоанне IV, передавались нередко воеводам, да и сами губные старосты рассматривались как приказные. Наконец, еще более, по-видимому, выделившиеся земские выборные, т. е. лица, ведавшие распределением земли и раскладкой и сбором повинностей, приставлялись и к государевым делам и подлежали вмешательству приказных. Злоупотребления, хищения сопровождали дела администраторов на всех путях⁷⁰³.

Вообще г. Чичерин видит величайшую путаницу и негодность областных учреждений в допетровской Руси. «Земли Московского государства, – говорит он, – разделялись на уезды, центром которых обыкновенно были города. Величина уездов была чрезвычайно разнообразна: Новгородский уезд обнимал большую часть земель, присоединенных к Московскому государству... Двинской уезд заключал в себе всю прежнюю Двинскую область, а другие уезды были, напротив, небольшими округами, приписанными к незначительным городам... Это разделение не было сделано с государственной целью, в видах государственного управления, но было остатком средневековых учреждений... Общих государственных видов не было, потому что в Средние века вовсе не было государственных понятий»... Уезды разделялись на станы и волости. В состав волости входили разного рода владения княжеские, частные, монастырские, и это, по автору, разрушало первоначальное волостное деление, а писцы потом еще более запутывали дело, приписывая произвольно земли к станам и волостям... Не было общей административной системы, общего законодательства относительно управления; все ограничивалось частными правилами, которые предписывались отдельным лицам⁷⁰⁴.

Исторический прогресс по внутреннему управлению автор видит в систематизации должностей и соединенных с ними обязанностей. При этом выходит у него нередко поразительная странность. Так, по автору, нужно усматривать прогресс в том, что губные старосты после самозванческих смут будто бы везде были на некоторое время заменены воеводами, или что земские старосты перестали участвовать в судных делах при воеводах.

С этим последним воображаемым прогрессом у автора связан другой, еще более поразительный. Автор полагает, что русские общины вызваны к жизни самим правительством в XVI веке, когда это было нужно ему, а когда правительство окрепло, то и общины потеряли свое значение. Мало и этого. Опираясь на тот факт, что до закрепощения народ переходил с места на место, автор не допускает, чтобы в те времена русские общины составляли что-либо прочное. Русскую общину, как она сохранилась до новейшего времени – с переделом земли и круговой порукой, автор выводит из вотчинного права допетровской крепостной Руси и из подушной подати XVIII века⁷⁰⁵. В том же 1556 г., но до издания своей книги, автор поместил в «Русском Вестнике» «Очерк исторического развития сельской общины», в котором раскрыл эти мысли, а также основные положения всего своего сочинения.

Все эти рассуждения о вотчинном праве, о путанице и хищениях администрации и бессилии русской общины в допетровской России, особенно в XVII веке, существенным образом затрагивали славянофильские положения и притом в такое время, когда славянофильство имело большую силу. Вызов был слишком прям и тем более настойчив, что около того времени немецкий ученый барон Гакстгаузен издал свое «Путешествие по России» (перевод изд. в 1857 г.), в котором обратил внимание на русскую общину как на оригинальное, самобытное славянское учреждение⁷⁰⁶. Все это вызвало настоящую бурю в наших ученых. Последовал целый ряд статей и прежде всего – со стороны славянофилов. Одним из самых сильных ответов Чичерину нужно признать статью И.Д. Беляева, помещенную в 1 книжке «Русской Беседы» за 1856 г. Ответ этот написан собственно против статьи Чичерина «О сельской общине», напечатанной в «Русском Вестнике» за 1856 г., но в нем разбирались и вообще положения сочинения Чичерина «Областные учреждения».

Беляев выступил против Чичерина с громадным запасом не только летописных, но и архивных данных и шаг за шагом стал ниспровергать его положения. Он неопровержимо доказал, что дружинникам не раздавали земли до XI века, что вотчины не были вовсе похожи на ленные имения, что самое вотчинное право есть фикция западников, что передвижение населения не уничтожало общины и, особенно важные данные, что общины сохраняли силу и при наместниках, и при воеводах и знали передел еще до закрепощения, в подтверждение чего Беляев привел одну грамоту начала XVI века; что так называемое кормление наместников и поборы воевод и их служебных лиц не составляли чего-либо всегда произвольного, а определялись и охранялись обычаем, и злоупотребления вызывали жалобы, которым не было бы места, если бы все предоставлено было на произвол, как частное дело⁷⁰⁷. Беляев приводит выписки из окладных книг, в которых показаны кроме государственных даней и корм наместнику⁷⁰⁸.

В той же «Русской Беседе» за тот же 1856 г. в кн. III и IV напечатана статья профессора Крылова, в которой тоже с большим знанием архивных дел⁷⁰⁹ и еще с большей решительностью ниспровергаются положения Чичерина. «Неверное произвольное основание, – говорит Крылов, – взятое автором, волей неволей повело его и к неверным заключениям; он на все учреждения старой Руси смотрел с точки зрения собственной теории, и оттого все они представлялись в искаженном виде; он искал в них того, чего в них нет, и не видел того, что в них заключается. Много труда положил автор в своем исследовании, и за трудолюбие нельзя не поблагодарить его; но, к сожалению, труд сей, преисполненный отрицания, не только бесполезен, но вреден нашей истории; подобные труды только останавливают ход исторического изучения. Не таких трудов ждет русская история от своих исследователей. Лучший образец наш в историческом изучении – бессмертный Карамзин: по его стопам мы должны идти, а не придумывать путей стропотных и косных, ведущих к заблуждениям»⁷¹⁰.

Опасение Крылова за успех изучения русской истории было напрасно. Изучение, напротив, еще сильнее вызывалось. Сторону Чичерина взяли юристы Кавелин и Калачов. Последний давал о его сочинении отзыв Академии наук для премии, которая и была получена. За Чичерина вступился и Соловьев, напавший на первого возражателя – Беляева, но и Кавелин, и Калачов, и даже Соловьев должны были признать, что у Чичерина многое неверно, особенно неверно, что русская община – новое учреждение. Между тем Беляев вновь выступил и ответил Соловьеву, но кроме Беляева достоинство русской общины поддержано новым, необыкновенно сильным защитником ее – известным Юрием Самариным, который в следующем 1857 г. напечатал об этом статью в № 1 «Русской Беседы». В этой небольшой статье Самарин подошел к сочинению Чичерина с самых опасных сторон, даже не трогая фактической его аргументации. Он показывает, что кроме юридических памятников есть немало других источников, необходимых для уразумения народной жизни, но упущенных из виду автором, каковы не только летописи и церковные поучения, освещающие народные понятия, но особенно необходимые памятники, народные обычаи. Затем он еще более уясняет односторонность юридических памятников, так как они только по частям, случайно очерчивают внешнюю сторону народной жизни. Наконец, он ударяет в саму сердцевину воззрений Чичерина – его западничество. «В конце своей книги о русской администрации г. Чичерин сводит итог своих разысканий, – говорит Самарин, – и перед читателем является длинный перечень всего не оказавшегося в наличности. Отсутствие союзного духа, отсутствие систематического законодательства, отсутствие общих разрядов и категорий, отсутствие юридических начал и юридического сознания в народе, отсутствие общих соображений, отсутствие теоретического образования и еще несколько других отсутствий удалось отметить г. Чичерину на перекличке учреждений допетровской Руси. Так что же, наконец, в ней присутствовало? Ведь жизнь народа не может наполняться тем, чего в ней нет или чего мы в ней не нашли. Должны же мы допустить в ней и положительное содержание, да и само множество действительно или мнимо отсутствующих в ней начал может быть понятно только как признак решительного преобладания каких-либо других творческих сил. К сожалению, их-то мы и не видим»⁷¹¹.

Самарин объясняет, почему именно мы не видим этих других творческих сил России. Потому что мы, оторвавшись от родной жизни и усвоив чужие начала жизни, подходим к нашему прошедшему с готовой чужой меркой и, не находя в ней соответствующего этой мерке, относимся к своему прошедшему отрицательно. Любопытное мнение высказывает Самарин и о науке русской истории. «Историческая наука, – говорит он, – зачалась в России вслед за переворотом (т. е. петровским), перервавшим у нас живую нить исторического предания. Оттого наука явилась не как плод созревшего народного самосознания, а как попытка со стороны цивилизованного общества, оторвавшегося от народной почвы, восстановить в себе утраченное самосознание»⁷¹². В этой же статье есть и весьма поучительное указание на немощь нашей науки, оторванной от живого народного самосознания. «Все попытки, – говорит Самарин, – определить (положительные свойства родового быта) сбивались постоянно на черты семейного или общинного быта, и, по мере того, как выяснялось представление о нашей старине, бесплотный призрак родового быта уходил все дальше и дальше, так что, наконец, теперь он уже отодвинут в доисторическую и чуть-чуть не допотопную эпоху»⁷¹³.

В 1856 г. в «Журнале Министерства народного просвещения» появилась статья известного нам Лешкова, в которой с таким знанием излагались права и обязанности русских общин, что на нее с гордостью ссылался Беляев в своем ответе Соловьеву.

В самом конце 1856 г. происходил в Московском университете диспут о том же сочинении г. Чичерина, защищавшего его как магистерскую диссертацию. На этом диспуте три знатока – Крылов, Лешков и Беляев громили Чичерина, и многочисленная публика принимала живейшее участие в этом событии. Возражения Крылова были напечатаны в «Русской Беседе» за 1857 г., № 4 и 5.

Спор этот имел большое влияние на дальнейшее изучение внутреннего быта России. Естественно сознавалась нужда вновь изучить этот быт. Результатом этого и было известное нам классическое сочинение Беляева «Крестьяне на Руси».

Как ни тяжелы были удары, нанесенные теории родового быта, но она не кончила своего существования в нашей науке. Ее искусственно поддерживали ежегодно появлявшиеся тома «Истории» Соловьева и вызывали усилия обновить ее, обосновать на более прочных устоях.

И.Е. Забелин. Самым талантливым новым проповедником родовой теории и самым страстным последователем в этом отношении Соловьева и Кавелина, вынужденным даже потом отступать от собственных положений, был И.Е. Забелин. Выступил И.Е. Забелин на это дело, по-видимому, самым неожиданным образом. Забелин изучал быт московских царей, цариц и бояр, отдался самому кропотливому архивному и археологическому исследованию памятников этого быта и издал два тома замечательного труда⁷¹⁴. В 1 главе или собственно во введении ко 2 тому своего сочинения, изображающему быт цариц, он счел нужным высказать свой взгляд на весь ход исторического развития русской жизни и в обширном трактате изложил свою теорию родового быта.

Мы уже показывали, что Кавелин старался глубже Соловьева понять родовой быт и более ясно и убедительно представить его, как начало, проникающее во все явления русской жизни. При этом русский родовой двор, русская вотчинность и русская личность выступали на видное место. И.Е. Забелин старается еще глубже понять родовую теорию и еще яснее и убедительнее указать это начало, как идею, оживотворявшую все явления русской жизни и определявшую значение русской личности.

Славянофилы усматривали первейшую ячейку русской жизни в семье и общине, и в основу той и другой полагали нравственное начало, устранявшее вопрос о юридических правах личности, ставившее русскую семью и общину в особое и самостоятельное положение по отношению к государственности.

И.Е. Забелин вместо семьи ставит кровный род, в котором не нравственное начало движет, а кавелинское старшинство и меньшинство. Проблески личного значения, личного участия он усматривает в роде только по вопросу имущественному. Все трудятся, все совещаются, все пользуются общим имуществом; но на этом и кончается личное участие членов. Это же имущественное начало Забелин переносит и на общину. Он не находит возможным уничтожить общины в древней Руси, как это делал Чичерин. Он признает ее; она состоит из соединения кровных родов; но соединение это чисто имущественное и ничего другого не представляет⁷¹⁵. Мало того, община даже будто бы не знает членов кровных родов и их внутренних дел. Она знает лишь двор и домовладыку или родоначальника. Само значение этих домовладык или родоначальников определялось их имущественной состоятельностью. Таким образом, значение человека, личности определялось кровным старшинством и имущественной состоятельностью, т. е. не нравственностью, а стихийными силами⁷¹⁶. То и другое выражалось во власти старшего над младшими, богатого над бедными, со стороны которых требовалось подчинение, повиновение⁷¹⁷. Власть и повиновение и составляли, по автору, коренные начала русской жизни. Но так как власть, вытекавшая из стихийности, легко переходила в самовластие, произвол, то и подчинение переходило в самоволие, буйство.

Для уяснения этого склада жизни автор обращается, между прочим, к изучению известного Домостроя и делает такой общий вывод: «Мы видим, что, с одной стороны, в лице старшего, он (Домострой) воспитывал, утверждал и освящал самый безграничный произвол, стало быть, полную необузданность воли. С другой стороны, в лице каждого младшего он воспитывал, утверждал и освящал беспрекословное покорение и послушание, безграничное принижение личности, полное детство и раболепство воли. Между этими двумя крайностями мы не видим никакой середины⁷¹⁸. Но не видя никакой середины между этими крайностями учения Домостроя, не видя ни христианской любви, о которой там часто ведется речь, ни ласк теплого чувства, ни даже заботы об обучении холопов и отпущении их на волю, И.Е. Забелин во многих местах своего трактата старается яснее представить суровость и чудовищность самих этих крайностей. «Род, как сила, всюду господствовал и пригнетал личность. Свобода личности не была вовсе мыслима, хотя бы и новгородской. Вершиной новгородской свободы было своеволие меньшинства (богатых родов) или своеволие большинства, бедных, меньших родов, вообще своеволие силы»⁷¹⁹. В другом месте: «Своеволие и самовластие в ту эпоху (в древней Руси) были нравственной свободой человека: в этом крепко и глубоко был убежден весь мир – народ, оно являлось общим, основным складом жизни. Это была общая норма отношений между старшими и младшими, между властными и безвластными, между сильными и бессильными, между независимыми и зависимыми, и в физическом и нравственном, и в служебном, и в общественном, и в политическом отношениях. Это был нравственный закал жизни, выраженный ею же, самой жизнью из почвы родового, патриархального быта и отеческих поучений»⁷²⁰... Автор даже утверждает, что других начал, других источников для развития и образования собственной воли русский человек не имел. «Его (т. е. русского человека) со всех сторон охватывала среда произвольных поступков, произвольных действий... В убеждениях массы этот произвол, эта воля старшего, построившая по своему идеалу и всю бытовую власть, являлась какой-то первозданной, физической стихией, вроде огня, воды, пред которой по необходимости должна была поникать всякая самостоятельность, а тем более, самостоятельность индивидуальной личности»⁷²¹. Автор, однако, показывает, что не все и не всегда поникали. Но от этого выходило еще хуже. «Тут становился сильным естественный закон, что крайность вызывает другую крайность; отрицание самостоятельности человека в природе его нравственных дел являлось отрицанием в нем самом его человеческих свойств и он, по неизбежной причине, делался зверем своей воли, или, говоря поэтически, становился богатырем⁷²². Вообще автор тогда полагал, что родовая опора «создавала тот тяжелый, душный мир, из которого вырваться возможно было только с силой богатыря»⁷²³.

Таким образом, и Забелин, подобно Кавелину, или, лучше сказать, еще смелее и решительнее его пришел к такой крайности, за которой была уже бездна всеобщего разложения России. Перед ним исчезали чисто нравственные качества и дела наших богатырей, подвиги в борьбе с инородцами наших казаков, еще более высокие подвиги наших русских колонистов, наших религиозных богатырей-иноков или таких проповедников личной свободы и самобытности, как преподобный Нил Сорский.

Но перед Забелиным, как и перед Соловьевым, Кавелиным, не могли быть закрытыми ни явственные всюду мощные силы русского народа, создавшего и держащего громадное государство, ни требования русской души найти в своем прошедшем что-либо положительное, крепкое – надежный залог будущего существования.

Соловьев нашел выход из нарисованного им безотрадного у нас положения прежде всего в даровитости русской природы. Забелин больше следует в этом случае Кавелину и подобно ему следит, как вырабатывалась личность. Он тоже утверждает, что семья разлагала род и что на семейном начале выросла личность, к чему, по взгляду автора, стремилась вся наша история⁷²⁴. Как же именно стремилась? Стремилась, по автору, так, что прибегала к уравнителю противоположных крайностей – самовластия и самоволия – к князю, царю. «Уравнителем таких свободных движений жизни (самовластия и самоволия), – говорит Забелин, – и в народной общине, и у себя в отчине, является все тот же Рюрик, государь вотчинник, представитель личного начала, а следовательно, и будущий освободитель личности»⁷²⁵.

Это будущее освобождение, по автору, совершалось с большими затруднениями. И.Е. Забелин указывает при этом, что даже самодержавие, истреблявшее на своем пути все препятствия, разрушавшее победоносно устройство целых и больших общин, упразднявшее целые княжества, изводившее целы княжеские и боярские роды, не находило, однако же, достаточно силы разом покончить с местничеством; потому что здесь приходилось считаться с нравственным складом народной жизни, «который мог уступить, – говорит автор, – не личной воле самодержца, а только нравственному же складу, построенному на других началах»⁷²⁶. Этот другой склад жизни и устраивало правительство, внося постепенно достоинство личной службы. Это новое начало и «было зародышем той новой организации общественных убеждений и представлений, которая постепенно и последовательно вела к раскрытию и выяснению понятий о человеческом достоинстве вообще, о достоинстве человека, как человека, помимо всяких других определений его личности, и родовых, и даже служебных, которые явились на смену родовым»⁷²⁷. С этой точки зрения Забелину, как и Кавелину, представляются сильными двигателями русской жизни Иоанн Грозный и Петр Великий, но при совершенно ином сопоставлении. «Недаром Грозный явился вместе с Домостроем, – говорит Забелин. – История выразила в этих двух формах плоды русской жизни. Домострой был вполне законченным словом ее нравственного и общественного идеала. Грозный был самым делом того же идеала, также вполне законченным, после которого русская жизнь должна была идти уже по другому направлению, искать другой идеал. Грозный окончил самый запутанный акт русской драмы-истории. Он указал дорогу к высвобождению личности и обрисовал собой будущую личность освободителя личности – Петра»⁷²⁸. Автор полагает, как и Кавелин, и Соловьев, что после Грозного русская жизнь искала совсем новый выход. «Земля двигалась из конца в конец, двигалась в самой глубине своих убеждений и воззрений, искала новых идеалов (закрепостив народ!), приближалось что-то неизвестное новое, но тем сильнее подрывалось все старое». «Званый идеал, наконец, явился в образе Петра, уже не первого отца и первого государя обществу, а первого его слуги, первого его неутомимого работника. Это уже наш идеал, и нас от него отделяет только старая, прапрадедовская форма самовластия, завещанная еще Грозным, которую Петр по необходимости носил, потому что в ней и родился и оттого так ей и сочувствовал»⁷²⁹.

Можно было поэтому думать, что автор, подобно Соловьеву и Кавелину, поклонник Западноевропейской цивилизации. Но нет! Он отстает в этом отношении не только от Соловьева, но даже отходит и от Кавелина. Он везде имеет в виду коренное наше различие от Западной Европы не только по вопросу о личности, но и тесно с ним связывает вопрос о завоевательном начале государства. В этом отношении он так же, как славянофилы, отвергает всякое значение завоевательного начала государственности у нас и сближает его начала с началами родового быта. Подобно Кавелину, он видит хорошие стороны в русском роде, закрепившем и сохранившем наше национальное единство, но прибавляет несколько новых черт, приближающих его опять к славянофилам. Он указывает, что род вносил всюду родственные отношения, отеческие черты придавал власти царя, устанавливал братские отношения между членами русского общества (все это уже в смысле нравственном)⁷³⁰ и, что еще ближе к славянофильству, усматривает в русской общине право всех на землю – «равенство прав на землю, т. е. пользование землей для каждого плательщика даней, а это, по автору, составляло первозданную стихию русской народной жизни по всей русской земле. Эта то стихия и сохранила русский народ от всех исторических и всяких вражеских напастей»⁷³¹. Автор даже утверждает, что «русское рабство, к которому привело народ... широкое, всестороннее развитие в жизни родовой идеи, никогда не было, да и быть не могло таким полным, законченным рабством», как «полное рабство азиатское, африканское, или даже юридически выработанное рабство Западной Европы»... «В сущности это было детство, а не рабство»⁷³². Автор, наконец, подобно Кавелину, возмущается жестоким раздвоением, какое у нас произошло в XVIII столетии, т. е. с Петровских времен, и, подобно Кавелину же, заявляет требование единства, но гораздо яснее его указывает на основу этого единения. Он ее видит в реформах нашего времени (книга изд. 1869 г.), вносящих в нашу жизнь «положительные основы развития».

Эти мнения автора составляют большей частью явные отступления не только от теории Соловьева и Кавелина, но и от собственных его мыслей о родовом быте. Но отступления его на этом не остановились. В другом своем сочинении «История русской жизни», о котором подробная речь будет ниже, И.Е. Забелин существенно изменяет всю свою теорию родового быта. Он решительно отвергает патриархальность в нашем родовом быте, которую видел в рассмотренном трактате, и это тем важнее, что отвергает он патриархальность для древнейших времен нашей жизни, какие только мог помнить наш первый летописец.

И.Е. Забелин прямо заявляет, что родовой быт не следует смешивать с патриархальным бытом⁷³³. Славяне, по мнению его, вероятно, вышли из Азии задолго до образования там патриархального быта, где выработан тип патриарха и где идея единоличной власти, развившаяся в идеал царя, укоренилась глубоко в каждой народности. «На европейской почве славяне забыли о своем праотце. У них понятие о деде связывалось с понятием о существе высшем, Божественном. Все русское племя считало себя внуком Даж-Бога. Дедушка считался домовым духом. В понятиях даже об отце заключалось много мифического»⁷³⁴. «В своих преданиях о первых строителях своего быта наши славяне начинают не от праотца, не от одного лица, а от трех братьев» (Кий, Щек, Хорив)⁷³⁵. Идея жизни родом при трех братьях выразилась в мифическом образе, по Забелину, Трояне «Слова о полку Игоря»⁷³⁶. Забелин объясняет и некоторые загадочные понятия в нашем быте, понятные только при идее о Трояне, т. е. о трех братьях. По законам местничества первый сын от отца – четвертое место, второй – пятое и т. д., т. е. отец тремя местами старше сына. В этом, по Забелину, выражалось понятие об отце и его двух братьях, т. е. о первоначальной основе рода – трех братьях. Это же, по мнению Забелина, выражается в народной поговорке: один сын – не сын, два сына – полсына, три сына – сын. «Наконец, самое слово племянник, – говорит Забелин, – показывает, что эта пограничная, нисходящая родовая линия почиталась уже в общем смысле только племенем, нарождением, которое и придавало простой семье значение рода – племени... Каждое родовое колено, в сущности, было коленом братьев, которые в старшем порядке были отцы-дядья, а в младшем – сыновья-племянники. Отсюда уже под-племя продолжалось в бесконечность»⁷³⁷. В действительной жизни Забелин представляет даже очень суженным род. Он в нем видит только отца, сыновей и внуков. Сыновья двух родных братьев называются у нас двоюродными, т. е. как бы двух родов.

Ослабив и сузив таким образом значение родоначальника и усилив значение братьев, И.Е. Забелин должен был уже гораздо меньше говорить о какой бы то ни было подавляющей родовой власти и должен был показывать силу равноправности, совещательного начала. Полную власть отец-домодержец имел только в своем доме, у своего очага. «Но выходя из дома и становясь в ряды других домохозяев, он становился рядовым братом»... «Братский род по своей природе, – говорит Забелин, – представлял такую общину, где первым и естественным законом жизни было братское равенство»... «Власть старшего брата была собственно власть братская, очень далекая от понятий о самодержавной власти отца. Живущее братство естественно стремилось ограничивать эту власть во всех случаях, где выступало вперед братское равенство. Отсюда происходила полная зависимость старшего брата-отца от общего братского совета... Отсюда являлась необходимость веча и возникало право представительства на этом вече всех родичей, способных держать родовое братство»⁷³⁸.

Нет нужды доказывать, что родовое начало здесь совсем не то, каким его представлял автор в сочинении «Быт цариц». Сам автор лучше всего доказывает происшедшую в нем перемену в следующих словах: «Словом сказать, – говорит он, – хотя род братский физиологически принадлежит патриархальному роду и стоит на отношениях кровного старшинства и меньшинства, вообще на отношениях кровной связи, однако в основе этих отношений он управляется более понятиями братства, чем понятиями детства, как было только в патриархальном быту. Где существуют отец-праотец, там все родичи суть дети и в прямом, и в относительности смысле. Где вместо отца управляет брат, там родичи, и братья, и племянники, приобретают больший вес, и их значение всегда уже колеблется между братьями и детьми, и больше всего колеблется в сторону братьев. Самые связи первоначального общежития и общественности обозначались тоже именем братства: собиравшееся на праздник общество именовалось братчиной»⁷³⁹.

Мы не знаем, сочтет ли автор нужным обратиться к теории Кавелина, что в великорусском племени понизилась эта родовая культура, если ему придется писать дальнейшие тома своей «Истории» и ведаться вновь с первоначальной его теорией родового быта; но не подлежит сомнению, что в древнейших временах русской жизни он нашел совсем иное родовое начало, нежели какое видел в ней, когда описывал времена Московского единодержавия.

Историческое развитие родовой теории не кончилось этим явным признанием ее несостоятельности со стороны самих ее последователей. Она, подобно норманнскому происхождению наших князей, налегла, как какое-то злосчастье, на нашу науку. Недаром обе теории пущены в ход учеными немцами. Родовой теории суждено было развиться до последних крайностей.

А. Никитский. Одну из этих крайностей представляет теория г. Никитского, ныне профессора Варшавского университета, изложенная в его сочинении «Очерк внутренней истории Пскова», изд. в 1873 г.

По мнению г. Никитского, в основе рода лежит фикция родства, подобно многим фикциям в жизни человеческой, т. е. что к роду принадлежали не только родственники, но и посторонние лица, вошедшие в состав рода. Г-н Никитский таким образом уничтожал мнение прежних последователей теории родового быта, что у нас был кровный род. Для доказательства своей теории автор обращается к родам южнославянских племен и к древнегерманскому роду. Но в действительности у г. Никитского не какой-либо славянский или вообще европейский род, а азиатский. Г. Никитский утверждает, что такой фиктивный род не связывается существенно с оседлостью и в подтверждение, что у нас так было, указывает на существование в славянском мире одних и тех же племенных названий в разных местах, как дулебы у нас и в Богемии, и Хорутании, хорваты и в Польше, и по Эльбе, Саве, словене у нас и при Фессалонике, и в Крайне⁷⁴⁰. Род, по мнению г. Никитского, связывается не территориальным, местным началом, даже может исключать его, а связывается родовым началом. Формальным выражением этой связи служит общий родоначальник, патриарх, и родовой быт, естественно, есть патриархальный быт. Но по своей сущности родовой быт представлял демократическое устройство, так как центр тяжести всегда составляли родовые союзы⁷⁴¹. Г. Никитский уничтожает затруднения при объяснении перехода родового быта в государство. Он сам родовой быт считает государством, только со своеобразными формами. «Разница между родовым государством, – говорит он, – и государством высшей формации в отношении учреждений заключается в том, что в первом политическое стремление, политическое зерно не выражается в особенных органах, а во всем круге своей деятельности довольствуется средствами и формами, представляемыми семьей. Понятно поэтому, что общественная жизнь в роде выражалась, главным образом, в общем родовом совладении, в общей круговой поруке и в ведении дел с помощью родоначальника»⁷⁴², который, показывает автор в другом месте, был и жрецом, и судьей, и военачальником.

Автор видит опасность отождествить наш род с азиатским и сильно старается устранить эту опасность⁷⁴³. Оттого он и говорит часто о значении родовых союзов, а также о выборности общего родоначальника. Но эти усилия напрасны. Если стать на точку зрения фиктивности рода и патриархальности, то уже нельзя удержаться в Европе, а нужно идти в Азию или к первобытным народам. Так это и случилось, как сейчас увидим.

Сочинение профессора Никитского, независимо от родовой теории, имеет большие достоинства. Внутренняя история Новгорода и Пскова в нем изложена с большим знанием дела, особенно важно исследование о псковском устройстве и законодательстве. В этом сочинении, между прочим, сделано остроумное сближение республиканских форм жизни Новгорода и Пскова с формами греческих и римских республик, как совет при вечах и греческие геронты и римские консулы; посадники и тысяцкие – консулы и трибуны. Осмеянные попытки Ломоносова к подобному сближению теперь уже не смешны.

Н. Хлебников. За год до издания книги г. Никитского, т. е. в 1872 г., появилось сочинение «Общество и государство в домонгольский период русской истории», сочинение другого профессора Варшавского, потом – Харьковского университета, Хлебникова, который логичнее г. Никитского выполнил задачу – расширять род за пределы кровного родства. Хлебников в своем сочинении решился рассмотреть родовой быт во всей широте, собрать его черты во всем мире, начиная с самых первобытных народов и оканчивая народами, развившими у себя высшую цивилизацию. Автор находит различные формы родового быта у разных народов и различные остатки его у народов, прошедших эту неизбежную, по его мнению, ступень в историческом развитии. Он прежде всего ставит формы быта в зависимость от физических условий – от средств питания и усматривает своеобразные формы этого быта, когда народ занимается еще только охотой или уже завел скотоводство или, наконец, занимается земледелием. При охотничьем состоянии не бывает никакого постоянного устройства. Каждый живет сам по себе, и только на время особенных предприятий избирается вождь⁷⁴⁴. Родовой быт является лишь при пастушеском состоянии, которое дает возможность богатеть, заводить большую семью и быстро разрастаться в род⁷⁴⁵.

Но род, разрастаясь, распадается на отдельные роды. Отдельные роды избирают одного из родоначальников главным. Такой быт удерживается лишь у кочевых народов. У земледельческих народов, «первобытные естественные роды, – говорит автор, – при лучших средствах питания, очень скоро растут и обращаются в колена или искусственные роды»... вместо связи родственной теперь является связь общественная, политическая... «начальники этих родов уже не старшие в роде, но выборные из какой-либо фамилии, приобретшей общее уважение»⁷⁴⁶.

«В этой степени развития государство имеет особую центральную организацию и особую организацию колен или искусственных родов. Во главе центральной организации стоит князь с военно-судной и отчасти – административной властью, но главный пункт тяжести, так сказать, все еще покоится в организации искусственных родов или колен»⁷⁴⁷. Земля обрабатывается общими силами, и добытые плоды делятся между всеми участниками предприятия. Но как только удалось расчистить пашню и улучшились орудия земледелия, так и в искусственных родах происходит разложение. Выделяются семьи, является семейная собственность, хотя идея общей принадлежности земли роду еще долго сохраняется⁷⁴⁸. Семьи составляют союзы, и образуются племенные союзы, княжества, соединяющиеся то добровольно, то путем завоевания⁷⁴⁹.

Русских славян Хлебников представляет пришедшими от Дуная в VI или VII век после Рождества Христова и затем жившими на различных ступенях развития. Одни – на лучших местах занялись земледелием, как поляне, другие занимались еще скотоводством, как древляне, иные, как более северные племена, еще только расчищали леса и даже занимались охотой. Признаки кочевой жизни автор видит у нас даже в XII веке: это значит договориться уже до такой крайности, дальше которой, по-видимому, уже нельзя идти. Впрочем, действительность показывает, что защитники родового быта не отворачиваются ни от каких крайностей.

Сочинение Хлебникова, как и Никитского, независимо от теории родового быта, имеет немаловажное значение. Оно очень богато фактами и составляет еще более смелый замысел написать историю русской культуры. Еще прежде этого сочинения, именно в 1869 г., автор издал книгу «О влиянии общества на организацию государства в царский период русской истории», т. е. от принятия Иоанном IV царского титула до Петра. В обоих сочинениях автор выдерживает свое основное начало – рассматривать жизнь русского народа, прежде всего, в области физических условий, и показывает бедность и оттого – несостоятельность русского человека. Так, он этим объясняет и слабое развитие русского общества, и закрепощение русского крестьянина.

Но это лишь слабая попытка уяснить русскую прошедшую жизнь и физических ее условий. На этом пути сделаны шаги более явственные и смелые.