Письма Святогорца о Святой горе Афонской

Сегодня, друзья мои, Великая Суббота, значит, это день Божественного покоя, это день, в который почил от всех великих дел искупления нашего Единородный Сын Божий; да молчит же всякая мысль и всякое мудрование пера моего! Умолкнем, друзья! Падем в прах пред безмолвствующим Словом и прильнем к Его живительным язвам нашими грешными устами; подобно Марии, облобызаем их, осушим точившуюся из них кровь во спасение наше и утолим ею жажду сгорающего в сладострастии сердца нашего! (Предзакатные часы Великой Субботы, 25 марта.)

А вот и Пасха! Христос воскресе, друзья мои! Теперь, когда все говорит и звучит, ликует и радуется, можно и нам поделиться чувствами и взаимностью бесед, о чем душе угодно. Итак, наговоримся досыта и, разумеется, об Афоне. Да о чем же другом? Думаю, что вас занимает моя жизнь на Святой Горе Афон и передам вам ее очерки.

Видел я наконец здешнее и заговенье масленичное, полное утешения и для плоти, и для духа. При Божией помощи я прошел пространство и постного, великого пути Четыредесятницы и торжественно праздную теперь Святую Пасху на Афоне. Искренно при этом признаюсь вам, друзья мои, что, увлекаясь чувством давней привязанности к прихотям плоти, до крайности изнемогал я под крестом постным, тогда как отцы и братия твердо и в неизменном терпении шли под ним в чаянии светлых дней Пасхи.

Постная трапеза, и то однажды представляемая, была мне не по вкусу; меня утешали, как ребенка, и давали кушать дважды; но и это для меня было невыносимым, свинцовым крестом, как для не привыкшего к отречениям балованной плоти. О, я с умилительным благоговением и раболепною почтительностью смотрел на здешних постников, сияющих святостью строгой, в полном смысле подвижнической жизни!

Чрезвычайно долог казался мне Великий пост; беспрерывная и длинная служба временем обессиливала меня до того, что я с изумлением говорил себе: «Вот где ангельская-то жизнь! Вот где истинные подвижники!» Впрочем, в минуты моего совершенного изнеможения часто я чувствовал такие действия благодати на сердце, что не только забывался труд постный, но он был сладостен, так что я с сожалением теперь спрашиваю себя: отчего я не хотел вынести наравне с другими четыредесятидневного поста?

На Афоне наступила Страстная неделя. Подвиги и труды прибавились; одна только надежда видеть Пасху радовала меня. «Но что за Пасха в пустыни?» – думал я, и мое сердце замирало невыразимою тоскою по нашей мирской Пасхе, в течение которой так светло, так мило и торжественно у нас в России! К довершению моих сердечных страданий, на первых днях Страстной недели меня схватила жестокая лихорадка, впрочем непродолжительная, потому что к Великому Четвергу я был уже на ногах.

Этот день – после длинных, тощих и тяжелых дней Четыредесятницы – был почти единственным днем из всей моей жизни по одному событию, которое одарило меня райским утешением и ангельскою радостью. Это моя собственная тайна, и я ее сохраню от вас глубоко-глубоко в моем сердце, потому что, говоря словами святых отцев, являемое сокровище крадомо бывает.

Великий Пяток печальными событиями евангельской истории и умилительною службою, длинною и почти беспрерывною, хоть был и слишком тяжел для меня, но надежда видеть Пасху поддерживала истощавшиеся мои силы. Утреня Великой Субботы меня так растепливала чувствами умиления, что я готов был плакать как дитя.

На эти великие дни, то есть на Пяток и на Субботу, были у нас всенощные, в полном значении, бдения, и погребальный процесс, то есть вынос Плащаницы и ход с нею вокруг собора, был крайне трогателен. Представьте себе глубокую ночь; мы и греки соединились в соборе, сотни свеч играли ярким светом среди ненарушимой гробовой тишины; Плащаница была уже среди храма. При меланхолических и монотонных, чисто погребальных звуках греческого напева тихо тронулось похоронное шествие.

Траур монашеских одежд, томность и мертвая бледность постных иноческих лиц, их вечное сетование придавали настоящему обряду существенную, самую выразительную силу. Вслед других молча шел и я в тихом раздумье о моем собственном жребии по отходе души в вечность. Я просил при этом Господа, чтоб и Он сопутствовал моей душе чрез пространство воздушных путей и бренным останкам в тот ужасный день, когда их пронесут на мертвенном одре к неизбежной могиле.

В мерцающем свете наших свеч и ярких фонарей мы по выходе из собора западною дверью остановились на монастырской площади, и диакон на греческом языке возгласил ектению: «Спаси, Боже, люди Твоя» и прочее; потом, обогнувши юго-западный угол собора и направляясь вдоль южной строны его, ход вторично остановился при южном оконечнике креста, в виде которого расположен греческий собор.

Заунывный звон колоколов смолк; в природе так было тихо, что ничто не нарушало мертвой тишины похоронного хода. Здесь диакон возгласил на русском языке: «Еще молимся о Благочестивейшем Самодержавнейшем Великом Государе нашем Императоре Николае Павловиче и прочее, и хор наш возопил: «Господи помилуй!», так что сердце мое запрыгало от радости, мысль слилась с замирающими в воздухе звуками родного напева и легко и молитвенно унеслась в них к Богу – мы и греки молились о нашем Державном Государе Императоре и о Его Царственной Семье, и где же? Далеко-далеко от России, на пустынных высотах скромного Афона!

Эти мгновения так меня поразили, так расшевелили чувство верноподданнической любви к России и к ее Венценосцу, что я до сих пор не могу о них вспомнить без сердечного движения. На восточном оконечнике храма возглашалась ектения о Святейшем Патриархе; на северном – о нашем игумене и о всем во Христе братстве, а на западном – о всех православных.

При входе в собор екклесиарх окроплял каждого из нас розовою водою, а когда Плащаница положена была посреди храма, по ней рассыпали букеты только что развернувшихся восточных роз, опрыскали ее ароматною водою, и райское дыхание разлилось между братством и оживотворило наши истомленные силы. Стройно и в раболепном благоговении приложились мы к Божественному Мертвецу и по окончании утрени, на рассвете, разошлись по своим келлиям для отдыха.

На Афоне наступило наконец бдение на Пасху. Надобно здесь заметить, что в Великий Четверток и в Субботу все мы причащались Божественных Тайн. Сверх того, братство в Четверток было помазано святым елеем. Когда кончился на закате солнца субботний обед, нас позвали к чаю. Здесь духовник убеждал нас быть бодрыми в последний всенощный подвиг, утешая грядущею славою и радостью всемирного торжества и благотворными следствиями постных трудов.

Едва только смеркалось, собрались мы во храм, прочли Деяния Апостольские и остаток времени до полунощницы провели в чтении Пролога и во взаимности душеспасительных бесед, а я – нечего греха таить! – и подремал отчасти, в изнеможении плоти и духа. Наконец приблизилась минута священной великой полуночи.

Мы пошли в собор. В числе других и я подступил к игумену, стоявшему в архиерейской мантии на своем возвышенном месте среди церкви, и, поклонившись в ноги по здешнему обыкновению, получил от него свечу для торжественной встречи Победителя ада и смерти и для принятия от него Божественного привета: «Радуйтеся».

Как, впрочем, ни было велико наступающее торжество, как ни радостно было движение афонских иноков, стоявших уже при двери райского блаженства славы, но мое сердце тревожно билось при мысли, что я не буду видеть и слышать здесь того, чем поражались и поражаемся мы в осени при мерных звуках пасхальных напевов. Я грустил и тосковал среди гробового молчания рассевшейся по местам своим братии.

Кончилась афонская полунощница; запылали тяжелые паникадила, лампады и величественный хорос, или огромное медное кольцо, опущенное среди церкви от самого главного купола на медных цепях; все они загорелись множеством свеч, и в одно мгновение братство, подобно мудрым девам, украсило свои светильники, и весь собор священных лиц в сопутствовании игумена тронулся в притвор при пении: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».

Внешняя церемония, яркое освещение собора, радостные белые облачения священнослужителей невольно потрясли мое сердце, и умилительный трепет пробежал по моим членам.

Наконец – «Христос анести!» хотя монотонно, но торжественно отозвалось в притворе, и при этих первых звуках нашей вечной, нашей всегдашней и некончаемой Пасхи загудели колокола, деревянные токи и доски чугунные, и вкруг собора загремели выстрелы из отличных арнаутских ружей и пушек и долго не умолкали, потрясая и воздух, и сердца иноков, трепетавших от радостной встречи Божественного Искупителя.

Гармонические звуки игравших металлов, тяжелые удары и гул пальбы, славословие старцев, небесная радость, разливавшаяся по их безжизненным, бледным лицам при свете бесчисленных огней, все это до такой степени растрогало и восхитило меня, что я невольно должен был сознаться в душе своей, что я в первый только раз на моем веку встречаю Пасху так торжественно и в полном значении ее слова. Моя радость довершилась, когда среди греческих томных напевов хорально раздалось на родном моем русском языке: «Христос воскресе» и прочее...

Замечательно при этом то, что на Афоне и вообще на Востоке встречать Христа не выходят по-нашему обыкновению вкруг храма, а просто в притвор только.

При начале Пасхального канона, на котором запевы у греков бывают не «Христос воскресе из мертвых», а обыкновенно: «Слава, Господи, святому Воскресению Твоему», мы ушли в свой храм и там распевали вполне по-русски канон Пасхи; а христосоваться ходили в собор, где дослушали и окончание Светлой утрени. Меня заняло здесь в особенности христосованье братства.

Строго держась законоположений Церкви, здесь не целуются в уста, а только в плечи. Все мы были в единственный этот день причастниками Божественной Трапезы, то есть Тела и Крови нашего Господа. Литургия совершена была в соборе.

После Литургии наш маститый афонский игумен в отличной архиерейской мантии и с таковым же жезлом, при колокольном звоне и при игре в деревянные токи и в чугунные доски, сопровождаемый братством, вошел в трапезу и сел посреди ее на приготовленный для него стул и раздавал нам красные яйца.

Сцена была умилительная! В преизбытке духовного торжества, забывши и минувший труд, и тяготы поста, старцы представлялись совершенными детьми, такими, каким обещал Господь Своё Царство. Пока игумен раздавал красные яйца, старцы рассаживались по местам, попеременно поя «Христос воскресе», по афонскому чину, то на греческом, то на русском языках, и между тем детски играя данными яйцами, щелкая – кто чье разобьет и кто искуснее в битве.

Эта черта простоты и невинности мне напомнила золотое время детства; мысли мои перебегали по протекшему пространству жизненных годов моих, обрисовали в воображении подобные настоящим сцены, и слезы живой признательности Богу готовы были навернуться на глазах моих за то детское, именно райское блаженство, которым я наслаждался здесь между поседевшими и белыми как лунь детьми евангельской простоты.

Трапеза была исполнена утешения и, судя по-пустыннически, роскошна, то есть состояла из трех блюд. Вечерню мы слушали соборне. Ради трех сряду всенощных бдений (на Пятницу, Субботу и Пасху), очень утомивших братство, здесь на Литургии не читают Евангелие на множество голосов и при колокольном переборе – это бывает уже на вечерне.

Чтение Евангелия у нас пропаиодплось на следующих языках: на новогреческом ромейском, на еллинском, на турецком, на арнаутском, на арабском, на молдаванском, на славянском и на русском.

После вечерни игумен, в мантии и с жезлом своим, прошел, при звучной игре металлов и дерева и при многочисленных выстрелах, на архондарик и принимал там от всего братства поздравление, взаимно приветствуя всех и каждого радостным «Христос анести!»

Пока это продолжалось, псалты (певчие) пели: «Христос анести эк некрон» и прочее. Меня н всех русских умилительно поразило, когда греки по своему собственному напеву по-русски запели: «Христос воскресе из мертвых» и прочее до конца.

Старец игумен угощал нас десертом (глико) и кофе. Вскоре наступил ужин.

О себе скажу, что я, по милости Божией, не унываю пока; любуюсь на Святую Гору Афон и на жизнь ее насельников и не нарадуюсь моему собственному жребию. Наша Русская обитель хотя и бедна по виду, но богата надеждами на Россию и светла своею будущностью. По Высочайшему разрешению теперь производится милостинный сбор в России, что составит значительную помощь обители.

Не так давно она приобрела было на Дунае рыбные ловли, но они не столько поддерживали ее, сколько истощали множеством расходов и малостью лова, следствием чего было то, что обитель их оставила, положившись на Небесный Промысл, тем более что на Дунае надо быть постоянно здешним инокам для надзора за ловлею, а инок вне обители – то же, что рыба на сухом берегу.

В нынешнем году Преосвященный Антоний, архиепископ Воронежский, прислал на Афон в Русик архиерейскую митру, унизанную жемчугом и камнями, и до 500 рублей ассигнациями денег на нужды. В одно и то же время он прислал денежное пособие и другим монастырям, впрочем, только общежительным.

По временам я выхожу за обитель освежиться живительным воздухом пустынь и дыханием их потаенных, пленительных цветов. В праздники можно часто видеть под тенью масличных дерев и седых как лунь старцев, в кружке тихо беседующих о грядущей славе и радостях Царствия Божия. Смотря на них, я всегда прихожу в тихий восторг, и сердце бьется невыразимо.

Рассказывают, не так давно один молодой афонский инок уединенно подвизался в своей пустыне; попущением Божиим враг воздвиг на него жестокую плотскую и мысленную брань. Как и сколько ни молился бедный инок, как слезно ни просил помощи от Небесной Заступницы – все напрасно: брань не только не утихала, но еще со дня на день более усиливалась, так что отчаянный подвижник впал в недоверчивость и говорил себе, что нет здесь живущим ни заступления, ни помощи от Царицы Небесной.

«Что ж я бьюсь понапрасну? – продолжал спрашивать себя расстроенный инок, – зачем я остаюсь здесь?.. Пойду в мир. И здесь и там один Бог; спасение везде и всюду, кто только ищет того».

Недолго рассуждал так смутившийся афонский подвижник: он собрал свои пожитки, склал их в торбу и пустился в путь. Переходя с холма на холм и с высоты на высоту по тяжелым каменистым путям, скоро утомился и выбился из сил несчастный беглец; он присел отдохнуть, прислонился немного к дереву, и тихий, самый легкий сон упоил его усталые чувства. Что ж ему привиделось?

Девица Божественной красоты и царственного величия, осияваемая дивным светом, подходит к нему в сопровождении нескольких юношей ангельского вида.

– Куда ты собрался, брат? – кротко спросила Она инока.

В мир, – простодушно отвечал он и с чувством рассказал Ей свое горе, присовокупив, что подвижникам здесь совершенно никакой нет помощи от Божией Матери и что Она, верно, нимало не заботится о них.

– Воротись назад, – сказала с улыбкою Явившаяся, выслушав жалобы инока, – и будь уверен, что твоя брань пройдет; а что касается до Божией Матери, ты напрасно о Ней думаешь так; ты ошибаешься: Она заботится о Своих подвижниках и не престанет заботиться. Воротись же, брат! – прибавила Она и тронулась его торбы с намерением снять ее с плеч его.

Инок от этого прикосновения очнулся; но никого уже не было пред ним, и только тихая и неизъяснимая радость играла в его умилившемся сердце. Он по самому виду узнал Небесную Посетительницу; тогда же вскочил с места и быстро и весело побежал в свою оставленную келлийку, не переставая благодарить Господа и Его Всепетую Матерь за их Божественный Промысл о спасении бедного человечества и за особенную державную помощь афонским отшельникам.

Таким образом, Пасха на Афоне в пустыни была единственною из всех торжественных дней бывалой в жизнь мою Пасхи, и я искренно признаюсь, что все радости, все наслаждения и забавы света ничтожны в сравнении с здешнею Пасхою, все равно как ничтожна бледная мишура пред чистым золотом.

На другой день пред обеднею совершен был крестный ход со святыми мощами (литания) по окрестным монастырским келлиям и виноградникам при бесчисленных ружейных выстрелах эргатов (рабочих). Наше торжественное пение, слившись с грохотавшим вдали эхом выстрелов, переливалось по скатам соседних холмов и по цветущим рощам и самую природу освящало Божественным приветом: «Христос воскресе!»

Все мы теперь веселы и рады, а главное – безмятежны. О, я понял уже, я уверился опытом, что весть Господь, как утешать и радовать рабов Своих, ради любви Его оставивших мир и все, что льстит чувствам и мысли, и терпящих строгую жизнь отшельничества в пустыни! Что было бы со мною теперь в Вятке! У вас друзья,народ и знакомые, праздничное угощение, отягощение желудка, а и того более – совести, рассеяние и блазнительные думы и прочее и прочее.

Когда найдет на меня это раздумье, я не могу, да и не знаю, как достойно благодарить Господа и Владычицу за удаление меня от мира. Я теперь не желаю утешений земных и радостей света, потому что наша пустыня совершенный рай и выше всех приятностей, какими дарят нас люди и мир.

Служба у нас теперь обыкновенная, как и в России, – короткая, время бесподобное, и весна в полном своем развитии. Чего ж еще более? Как не жить здесь нашему брату? Однако ж редкие, особенно из русских, уживаются.

«Ужели ж, кто уйдет со Святой Афонской Горы в мир, тот уж и погибший?» – возразите вы. Этого никто вам не говорит, а только неоспоримо то, что всякий выходец отсюда меняет верный путь своего спасении на сомнительный и трудный. Бывает иногда, и очень не редко, что Сама Богоматерь не выпускает отсюда тех, кого любит особенно.

Таковые чуть только начнут (по здешнему выражению) калабалычиться, то есть смущаться противными помыслами, заболевают, и это бывает признаком наступающей смерти. Больного в подобном случае обыкновенно тотчас постригают в великую схиму, каждый день напутствуют Святыми Тайнами, и редкие встают со своего смертного одра. Иногда и необыкновенные откровения и явления Богоматери некоторых беглецов отсюда останавливают здесь.

Не говоря о политических смутах в империи, в большей или меньшей мере имеющих косвенное влияние и на Святую Гору Афон, в 1818 году, по предречению одного прозорливца, на Святую Гору нанеслась необыкновенная гроза, так что хлеставший дождь походил на тяжелый водяной столп, разразившийся над всеми высотами Афона и катившийся по всем его направлениям опустошительным потопом. Гранит и мрамор, отторгаясь тогда от поразительных неподвижных скал, стрелою летели вниз, громили, коверкали и разрушали все, что ни попадалось навстречу их бурному стремлению.

Говорят, одну келлийку с горевшим в ней огоньком этот поток сбросил в море, вероятно, и с ее безмолвником. В эту ужасную кару было откровение одному святому старцу: он видел Богоматерь, нисшедшую с неба и ставшую на самом верху заоблачного Афона. Едва только простерла Она молитвенные длани Свои к небу о помиловании Ее подвижников, гнев Божий утих, и по-прежнему мир и спокойствие водворились на Святой Горе.

Нередко также случаются и дивные искушения с подвижниками, разумеется, с такими, которые стоят или на высоте духовного совершенства, или слабы духом и доверчивы к своему сердцу и к собственным силам в опытах умной деятельности.

Нынешнею зимою случилось ужасное искушение с одним русским иноком, не отвергавшим и чуть ли еще не желавшим необыкновенных проявлений духовного мира. Задумчиво сидел он однажды в темном углу своего скромного затвора, и Бог знает, чем была занята его мысль и самое сердце; только вдруг разлился пред ним небесный свет; распахнулась дверь келлии, и в нее вошли два святителя в полном архиерейском облачении, вида самого величественного.

Бедняжка забыл перекреститься и бух им в ноги, прося благословения. Что ж вышло? Куда делись святители, а вместо них явились ужасные львы и в разных образах торжествующие бесы, которые, всплескивая своими грозными и гадкими лапами, закричали: «Наш! Наш!» – и вслед за тем пошла такая ж почти бесовская потеха, какую мы видим в жизни святого Исаакия Печерского.

Бесы до того остервенились, когда бедный инок перекрестился, что начали тормошить его платье, и так сильно, что, сбросив с себя одежду, он выскочил из келлии и ударился бежать, тогда как на всей Святой Горе лежал уже глубокий снег.

Живший с этим несчастным братом старец, узнавши беду его, забыл и старость, и немощь свою и пустился настигать своего погибающего беглеца, боясь, чтоб бесы не ринули его в дебри и стремнины. Он настиг его тогда, как силы оставили уже прельщенного, и он без чувств упал на снег.

Молитвами и попечениями святого старца скоро инок оправился и по наставлению его вооружился против бесов, долго не перестававших видимо бороться с ним. Наконец сила креста и общие молитвы ученика и старца поразили и обессилили бесов до такой степени, что как вихрь понеслись они в виду прельщенного ими инока, проклиная его и грозясь подобным искусом низложить его впоследствии. Это случилось уже в бытность мою на Святой Горе.

Не довольно ли писать-то? До будущего времени. Прощайте. Я долго-долго надеюсь пробыть здесь и отправлюсь в Иерусалим не ранее сентября, предоставляя судьбу своей заграничной жизни и странствия по Востоку заступлению Царицы Небесной.

Р. 5. Сего дня (апреля 8-го) был у нас русский святогорский монах, у которого борода так длинна, что опускается ниже колен, но, обвивая ее несколько раз вокруг шеи, он скрывает ее под шейным платком во избежание излишнего любопытства со стороны нашего брата.

Борода

Этот инок среднего роста и не так стар. Лет 12 назад тому скончался здесь старец, имевший бороду такой длины, что она на четверть волочилась по земле, когда он раскидывал ее. Рассказывают, что верховный визирь, раз увидавши на иконе с длинными бородами наших святых Петра Афонского и Онуфрия Великого, засмеялся вымыслу на такое изображение бородачей, каких, по его мнению, не могло и не может быть в сущности.

– Помилуйте, – отозвались случившиеся при том христиане, – это не выдумка, а действительность и сущая истина, которую оправдает Афонская Гора и ныне: на ней и теперь есть инок с подобною бородою.

– Не поверю, пока не увижу такого бородача, – возразил визирь, – достаньте его и представьте ко мне.

Обо всем этом тогда же христиане довели до сведения Святейшего Патриарха Константинопольского, и тот вызвал к себе афонского длиннобородого старца. Когда представлен был визирю этот святогорец, любуясь на его чрезвычайную бороду, он за непременное почел довести такую редкость до сведения султана.

Султан захотел видеть святогорца, и инока ввели пред Его Величество. Долго рассматривал, долго любовался султан удивительною бородою, разбирая ее по волоску, и каждый волосок подергивая слегка для дознания – не навязные ли они. Наконец, уверившись в действительности патриархальной бороды и полюбовавшись на нее досыта с придворными своими, султан благосклонно и с честью отпустил от себя старца, ученик которого и теперь еще жив в Кавсокаливском ските.

Бывали здесь, на Афонской Горе, примеры такого удивительного смирения, что даже Святейшие Патриархи, слагая с себя высокость своего иерархического служения, в тихом и безвестном уединении проводили и кончали жизнь свою.

Один из них пас мулов, а другой на собственных плечах таскал себе пшеницу от моря на ужасную крутизну, где стояла его келлийка (в Афонском ските святой Анны); и когда в числе прочей скитской братии, насыпав торбу пшеницею, с трудом влекся по каменистой тропе на гору, усталость так его обессиливала, что он, отставши от всех присаживался на камень и горько плакал.

– Что мне будет от Бога за этот труд для плоти моей? – спрашивал старец сам себя, – такой труд, а пользы ничего; это подвиг – без венца!

Но едва он проговорил так, вдруг насупротив его с шумом оживились кусты, и прекрасный юноша ангельской красоты стал пред ним.

– Не унывай, старец! – сказал явившийся. – Каждый твой шаг изочтен пред Богом, и ничто не забыто пред Ним…

При этих словах юноша как молния исчез. Тогда старец, подняв на святейшие свои плеча торбу, весело потащился вверх, благодаря Господа и Владычицу за утешение.

Подобным образом подвизался здесь в числе работников Лакедемонский архиепископ в 1808 году, и какой-то епископ в недавних годах в соседстве с нашим монастырем. Последний при смерти только открыл себя, кто он. И сколько, может быть, есть сокровенных рабов Божиих среди недоступных пустынь и в числе нескольких тысяч иноков афонских! Это знает только Всеведущий.

Если и святейшие особы предпочитали афонскую жизнь всем жизненным выгодам и самому земному величию, значит, вы можете поверить мне в моих чувствах и согласиться в том, что я теперь стою на крайней степени земного блаженства. О, конечно так. Как, впрочем, ни счастлива, как ни богата Святая Гора обетованиями Богоматери, но гнев Божий иногда проявляется и на ней в тяжелых искусах и злоключениях.

Ныне, на Пасхе, я также бродил за обителью, и теперь только что оттуда. День ясный; тишина, не возмути мая ни дыханием ветра, ни звуками притаившихся в тени пташек. Долго сидел я на скате соседней горы, думая о многих и тоскуя о минувшем – невозвратимом.

Предо мною виды были самые обворожительные: внизу, под горою, уединенно красовался Афонский Русик с зелеными своими крышами и позлащенными крестами, чего на всем Востоке, не только на Святой Горе, не найти; зеркальное море, словно карта, раскинуто было на необозримом пространстве; несколько островов восставало из его мирной бездны, и неподвижные каики с опущенными парусами рассыпаны были по ней; а там, к западу, Олимпийские горы в поразительном виде показывались из-за Македонского материка. А под ногами-то еще умилительнее, еще возвышеннее вид!

Здесь прежде были келлии некоторых отшельников, но турки в последнюю войну рассыпали их; и вот, в одной стенной нише лежит предо мною череп какого-то убитого человека. Как же знать, что убитого? По нескольким небольшим проломам на черепе и по рассказам, потому что при разорении здешних келлии турки перебили и самых отшельников. Осматривая этот череп, я грустно спрашивал: «Чей-то ты? Где-то душа, обитавшая в тебе?»

Ни ползвука на вопросы! Я с чувством поцеловал безжизненный лоб; уныло пропел над ним: «Со святыми упокой» и прочее, и, сетующею мыслью погрузившись в свое будущее, которое, разумеется, также рассыплет и мои кости, я сложил череп в его гробовой нише и в глубоком раздумье долго бродил под тенью приветливых маслин; а потом навестил и лилии, только что начинающие раскидывать свои почки для расцвета; некоторые из них, впрочем, уже цветут.

Да здесь, кажется, не только в настоящее время, но и в самую зиму можно видеть по низменным местам множество прекрасных цветов. Что ни говорите, а я все-таки повторю тысячу раз, что нет сил благодарить Бога и Владычицу за то счастье, которым в райском цветнике Афона наслаждается православный северяк-вятчанин; и дай Бог, чтоб лучше отнялись от меня жизнь и дни мои, чем это, ничем не заменимое в России, мое земное блаженство.

Я только что из путешествия. Мысли и чувства мои перемешаны разнообразием самых живых впечатлений, так что не знаю, с чего начать письмо и что писать прежде всего. Не писать ничего как будто жаль, да и грех затаить в собственном только сердце те чувствования, которыми оно преисполнено. Берусь за перо….

Вот скоро уж восемь месяцев, как я на Афоне, да еще и не видать конца моих восхитительных прогулок по его заоблачным высотам и увлекательным низменностям, среди цветущих рощ и меланхолических пустынь.

Решившись всмотреться пристальнее в образ здешнего подвижничества и проникнуть в сокровенные тайники пустынь, я думаю, если Бог даст жизни и здоровья, не ранее отправиться в Иерусалим, как в августе или в сентябре; а теперь пока любуюсь, глядя на Святую Гору и на ее строгие обители, из которых только что вернулся в Русик, и, услышавши о скором отъезде иерусалимских поклонников в России, спешу что-нибудь передать вам из нынешнего моего путешествия, правда утомительного для грешной плоти, но зато чрезвычайно приятного и занимательного для сердца.

Во всю мою бытность здесь поразительная вершина самой главной горы была предметом моих наблюдений и постоянного любопытства – мне крайне хотелось побывать на ней; но поначалу осень, а потом зима не давали возможности взобраться туда по причине снегов и чрезвычайных вихрей, бурно играющих в недоступных высотах.

Наконец наступил май. Солнышко рассыпалось своими жгучими лучами, дыхание южных ветров охватило заоблачную высь Афона, и снегу – как не бывало! В добавок к этому из Иерусалима прибыли русские поклонники, и вот с ними-то я пустился в далекое и трудное, но давно желанное путешествие по Афону.

18 мая выступили мы из Русика и, направляясь по южному склону Афона, прежде всего прибыли в соседний Русику монастырь Ксиропотам, посвященный памяти сорока мучеников и замечательный тем, что он владеет бесценным сокровищем значительною частью Животворящего Креста Господня.

В настоящее время я не буду говорить пространно и с историческою последовательностию о попадавшихся нам на пути обителях, потому что на это надобно и времени много, и труда. Я поговорю о них слегка; а после, если Богу угодно будет и будем живы, наговоримся вдоволь и в историческом отношении.

18-го и 19-го дни были жаркие и ясные, так что слегка игравший полуденный ветер не в силах был животворить нас своим тихим дыханием. Еле-еле тащились мы друг за другом по изумительным высотам, чрез которые, по большей части, вели дороги самые узкие и каменистые, отчего так разбились мы в первый день, что едва могли добраться к вечеру до Григориата. Гостеприимство и истинно братский привет здешних старцев вознаградил нас вдвойне за тяжелые труды горного странствия.

На пути мы были в Симонопетре, монастыре, основанном на отвесной скале. Опустившись с прибрежных симонопетрских высот в глубокую лощину уже при последних лучах догорающего солнца, мы у небольшого ключа расположились с самоваром, который не забыли взять на случай и несли поочередно, и едва ли не последние уже вошли в григориатский портик, потому что кончилось повечерие, когда мы вступили в скромный собор, посвященный святителю Христову Николаю.

19-го миновали мы монастыри Дионисиатский и Святопавловский. Последний стоит при самой подошве Афона, на одной из отшатнувшихся от него скал. В Дионисиате нас приняли с ангельской любовью и приветливостью. Прекрасный его настоятель угостил нас разными сластями, ракою (водкою) и кофе и на вопрос мой о библиотеке сказал:

– У нас библиотека очень велика, и надо несколько дней на то, чтобы перерыть ее рукописи и книги.

Когда я просил допустить меня ненадолго по крайней мере побывать в ней, настоятель с улыбкою отвечал:

– Назад тому несколько лет были у нас какие-то русские путешественники, насулили горы богатств от пособия России, а обещаниям покровительства и милостей России и конца не находили, если только мы откроем весь архив, всю библиотеку, а главное, если уступим им одну из замечательнейших книг святой старины.

Мы, – продолжал настоятель, – после тяжелых искусов Турецкой войны рады были таким гостям, приняли их с радушием и с наслаждением слушали их сказки. Наконец мы уступили им и книгу, драгоценную и для нас, но все-таки и половины не стоившую против их золотых обещаний. Что же? Более пяти лет прошло; ждем-пождем – и слуху нет из России о наших благотворителях, которые, признаться, не по-русски поступили с нами, то есть не по совести.

С той поры дверь нашей библиотеки сузилась, сделалась для русских теснее, и простите меня, если я откажусь удовлетворить вашему любопытству. Вы, правда, по всему наш; но чтоб видеть и рассмотреть нашу старину, вам надобно здесь остаться, а вы между тем так торопитесь. Уж после, отец, после!

Признаюсь, меня огорчил такой велеречивый отказ…

– Кто ж этот русский, взявший так хитро вашу книгу и рассыпавший пред вами столько золотых обещаний и светлых надежд на Россию? – спросил я.

Не знаю, – отвечал настоятель, – знаю только, что он богат и василикос анфропос («царский человек». Греки вообще наших русских путешественников важного сана или вида называют царскими людьми).

Тщетно терялся я в догадках, припоминая, кто и когда из современников русских был здесь. Конечно, не правы те из путешественников, которые, не имея возможности свободно пройти в тайники здешних афонских архивов, непозволительными средствами и льстивыми обещаниями пособий и покровительства России отворяют себе дверь в здешние исторические подвалы, а в тысячу раз непростительнее посягающим на чужую собственность и тайно похищающим из библиотек или старинные рукописи, или даже рисунки!

Тем и другим образом русские выходят из доверия у Афонской Горы, и греки лучше передают мышам и моли свои архивные саккули (кульки – исихазм.ру), чем бессовестности ученых. Я слыхал дурные отзывы о Святой Горе за ее неохотливость в открытии библиотек: ее бранят и относят к ее невежеству пренебрежение учеными путешественниками; но если ее бранить, то господ путешественников уже надобно непременно вдвое, за их тайные похищения библиотечного сокровища....

В самом деле, что у людей за глупость выдирать или вырезывать из книг и рукописей листы или рисунки? Кроме того, что это историческое святотатство, книга чрез то лишается своего исторического достоинства и важности и впоследствии отрывками своими может только рождать в путешественнике напрасное любопытство, без полного удовлетворения. Да и у самого святотатца к чему может служить похищенный рисунок или вырванный кусок исторической старины?

Если приглянулось то или другое, у нас есть благороднее средства добыть для себя заманчивый предмет: наше перо – лучший в подобных случаях переводчик копии с подлинника, а если воображение живо и рисование мало-мало далось в руки – с каких бы то ни было рисунков, всё и в самых верных очертаниях ляжет под наш послушный карандаш. К чему же посягать на чужую собственность? Это ничем не извинительно!

Признаюсь, я вышел из Дионисиата в грустном предубеждении против всякого путешествующего историка и археолога и решился никогда не быть ни тем, ни другим и даже не знаться со святотатцами этого рода, кто бы они ни были.

В Святопавловский монастырь мы пришли очень рано утром и, приложившись к святым мощам, по обозрении местности и особенно замечательных частей монастыря удалились в так называемый Новый скит в намерении отдохнуть там у архиепископа Феодосия. К монастырю святого Павла поразительный Афон имеет главную отвесную сторону; к нему с этой же западной части прижат Диафон, по русскому выражению – Афоненок или внук Афона, значительно уступающий своему седому деду в вышине.

Этот монастырь имеет важный источник продовольствия от мрамора, который сбрасывается сверху тяжелыми иногда ударами каждогоднего землетрясения и, временами подмываясь бурными потоками, летящими с заоблачных высей в дождливое время, отторгается от грозных скал огромными глыбами и пролетает едва ли не к самому монастырю. Кроме того, что мрамор употребляется здесь, на Афоне, на разные церковные поделки, в особенности выстилаются им полы и высекаются колонны, он, по обожжении, доставляет хорошую известь.

Преосвященного Феодосия мы застали дома. Келейный его доложил о нашем прибытии, и владыка пригласил нас к себе. Отворяется пред нами дверь, мы вступаем, и какой умилительный вид нищеты и смирения поразил нас! Я едва мог поверить, что мы у архиепископа.

Представьте себе скромную келлийку, сажени три [6 м] в длину и столько ж в ширину, с двумя маленькими окнами к печкам и, передающими взорам живописные виды прибрежья и безграничной архипелагской дали; эта келлийка покоила в себе ангела Самосской Церкви! В полном смысле монашеская бедная постель была раскинута на полу вблизи догоравшего камина, и два маленьких сундука с чем-то заменяли мебель и украшения святительской комнаты.

Ничтожная конторка для письма в аршин [0,7 м] вышины стояла близ постельки вместо письменного столика, небольшая икона да какая-то картина украшали восточный угол комнаты, при них на посеребренной цепочке висела финифтяная панагия с изображением на ней святителя Митрофана Воронежского; каймы ее были тоже слегка посеребрены. Эта панагия подарена Преосвященному игуменом нашего Русика.

Зонтик и несколько книг довершали имущество архиерейской келлии...

По обычаю Востока владыка принял нас, сидя на постельке и сложивши ноги под себя. С благоговением подступили мы принять его благословение и поцеловать святительскую руку. Он пригласил нас сесть, и мы разместились по сундукам, а оставшийся без места расположился при ногах Преосвященного.

После обычных приветствий владыка хлопнул в ладоши, и явившийся диакон начал угощать нас плодами и ракою. С нами был чай и самовар, мы просили у владыки позволения угостить его по-русски чаем, и он с улыбкою изъявил на то свое согласие. Пока готовился чай, разговор был не совсем занимательный, но вдруг он переменился.

Смотря на висевшую панагию, о которой упоминал я, Преосвященный жаловался и скорбел, что не имеет собственно архиерейской своей панагии, наконец умилительно стал просить, не может ли кто-нибудь из нас достать ему из России хоть бедную, но такую панагию, которую он мог бы возлагать на себя при священнослужении!

Жаль было видеть владыку в его просительном положении! С непритворною радостью и видимыми азиатскими знаками искренней признательности он поблагодарил одного русского, который пообещался выслать ему из Киева панагию хоть «рублей в пять».

– «Боже мой! – До чего доводит несчастье, бедность и собственное смирение!»

О деньгах нечего говорить: этот Преосвященный их вовсе не имеет. Если бы не двое его прислужников (иеромонах и иеродиакон), ради Бога и по чувству уважения к святительскому сану принявших на свое содержание бесприютного владыку, Бог знает, что бы с ним было.

Преосвященный Феодосий архиепископствовал на острове Самосе.

Там он истощил все, что имел, на устройство богоугодных заведений и училища для детей греческих, но впоследствии происками завистливых и неблагонамеренных людей, искавших его кафедры, он был лишен епархии и, давши место враждебной стороне, удалился на Афонскую Гору, где в тихом уединении и безвестности кончает страдальчески век свой.

Преосвященному Феодосию уже за пятьдесят лет; он, впрочем, еще бодр и деятелен, хотя седины уже убелили его. Передавая ему сведения о богатствах наших архиерейских ризниц, мы между прочим рассказали ему и о драгоценной панагии в Сергиевой Лавре, единственной из материальных редкостей, и владыка с восторженным чувством удивления выслушивал наши рассказы о величии и сокровищах русской иерархии.

Чай пили мы на террасе, сложивши ноги под себя и усевшись в кружок около архиепископа на цветных коврах, а некоторые на циновке. Он выпил чашку и накрыл было, но мы просили его утроить, и он молча принимал наше русское угощение.

После чаю он остался на террасе с какою-то рукописью, а нам предложил свою комнату для отдыха, в которой мы разлеглись на полу по скромным узорчатым коврам, удивляясь патриархальной простоте и скромности архиепископа. Одному из поклонников, унтер-офицеру, не достало между нами места, и он занял архиепископскую постель.

– Послушай, – говорил я служивому в шуточном тоне, – с благоговением и молитвою ложись на это священное ложе, а то тебя сгонит оттуда Ангел хранитель святителя, потому что подобные случаи здесь на Афоне бывали…

Патриарх Нифонт

Тут я рассказал спутникам, как один Патриарх, сложивший с себя иерархическое правление, тайно убежал на Афонскую Гору и несколько лет жил работником в одном из монастырей. Раз, по обыкновению удалившись на муле в лес за дровами, этот святейший работник не запер своей темной келлии, в которой, кроме жесткой постели, ничего не было. Неизвестно, как один старец зашел в рабочую келлию и, легши на постельку, задремал. Вдруг ему является в небесном свете крылатый юноша и, толкнувши в бок, кротко говорит:

– Сойди с постельки: ты не достоин спать на ней, потому что она покоит на себе великого Патриарха!

Старец проснулся, подивился явлению и словам прекрасного юноши и снова погрузился в тонкий сон.

– Сойдешь ли ты с патриаршеской постелки? – грозно заговорил спящему старцу тот же небесный юноша, осияваясь неизреченным молниеносным светом. – Я сказал тебе, что ты не достоин спать на патриаршей постельке. Уйди, а то я поражу тебя за твою дерзость и непочтительность к святительскому сану. Ступай!..

При этих словах грозный юноша взмахнул своим огненным мечом, так что в испуге соскочивши с постельки, старец не знал, что делать. Ангел как молния исчез, а испуганный старец, в ужасе и дрожа всеми членами, побежал в монастырь и рассказал настоятелю и братии случившееся с ним.

Предварительные слухи о тайном куда-то бегстве с Константинопольской кафедры Святейшего Патриарха убедили всех, что их работник должен быть действительно Патриарх Зная время, когда он должен был подъезжать с дровами к монастырю, игумен и все братство при колокольном звоне, с возженными свечами и лампадами и с крестом встретили своего работника, который, видя в этом действие Небесного Промысла, смиренно повергся пред всеми на землю и просил прощения, объявляя себя действительно Патриархом, что подтвердили и лично знавшие его.

(Владыка, о котором идет речь – преосвященный Нифон /исихазм.ру)

– Смотри, братец, – прибавил я, обращаясь к лежавшему на архиепископской постельке унтер-офицеру, – не погнали бы и тебя также с принадлежащего тебе места.

– Я буду молиться и благоговеть, – отвечал служивый, и мы после тяжелой дороги погрузились в трехчасовой живительный сон.

– Ну, что снилось тебе на архиепископской постельке? – спросил я унтер-офицера, проснувшись...

– Молчи, батюшка! Ты правду говорил мне, – отвечал служивый, – я тоже чуть-чуть не убежал с постельки от страха.

Тут он в полголоса начал нам рассказывать свой сон.

– Представилось мне, – говорил служивый, – что я в каком-то богатом соборе. В то время как я любовался на иконостас и паникадило, сиявшие золотом и серебром, вдруг отворились царские двери, а пономарскою вышел архиерей во всем облачении и в митре вид его был какой-то, Бог знает, необыкновенный, чудный и светлый; его курчавые волосы вились до самых плеч, а одеяние – так не рассказать, как оно цвело и блистало!

В правой руке он держал книгу. Ставши против меня, он разогнул ее и начал читать; по временам он взглядывал на меня, но так выразительно, что сердце мое замирало от трепета; я не боялся его, потому что вид его внушал благоговение и дышал удивительною кротостью, так что я глядел бы на него век и не нагляделся бы – так он был хорош и величествен!

Когда он читал, я не сводил с него глаз, и мое сердце прыгало от радости и уважения к нему; но когда он взглядывал на меня, я весь начинал трепетать, оттого что глаза его как будто прямо глядели в мое сердце; я тогда невольно потуплялся.

«Что за человек и кто он? -наконец подумал я. Не успел я отвести от полу потупленных глаз, как справа подходит ко мне прекрасный юноша и, удивляясь, спрашивает: «Ужели не знаешь ты, Кто это?» «Не знаю», – тихо проговорил я. «Это Спаситель наш», – отвечал юноша. При этих словах я как лист затрепетал и проснулся.

Я и теперь дрожу и никак не соберусь с духом, – промолвил служивый, севши на постельке.

– Впредь не ложись на архиерейское место, – заметил я, и вставши мы заторопились в путь...

При расставании мы по обыкновению дали на поминовение родных, каждый по усердию, и Преосвященный с признательностью принимал предлагаемое, внося имена наши в свой келейный синодик. Он так был приветлив, что проводил нас чрез весь двор и за ворота, где оставшись долго глядел нам вслед, как будто жалея и сетуя по разлуке с нами.

Бедный владыка! Добрый архипастырь! Он дал нам проводника до соседних высот, где путь разделяется надвое близ Аннинского скита, который расположен на подгорье на Афона, покато опускающегося здесь к морю в живописно разбросанных направлениях, местами оттеняемых цветущей зеленью.

Не доходя до скита, мы останавливались на получасовой отдых у памятника, аркою переброшенного чрез дорогу и воздвигнутого в честь великих на Афонских угодников – Афанасия и Павла.

Местное предание говорит:

Афанасий и Павел были современники, последний даже царственного происхождения. Поселившись первый на восточном склоне горы, а Павел на юго-западном, они условились размежевать себе скаты горы так; в назначенный день каждый в своем монастыре должен был отслужить раннюю Литургию, выходить по пути к соседнему монастырю, то есть Павел к Лавре, а Афанасий к Павловой обители, и там, где они встретятся, должна быть граница их земель.

Эта полюбовная сделка Лавре доставила чрезвычайное пространство земли на Афоне, а святой Павел остался в убытках, потому что святой Афанасий, обогнувши гору, спускался уже с прилежащих монастырю Павлову высот, когда Павел встретился с ним. Место этой-то самой встречи обозначено скромным памятником, который, особенно внутри, сплошь исчерчен именами проходящих поклонников. В число других и наши русские поставили свое памятное клеймо.

(Автор, к сожалению, сгладил предание. На самом деле, есть и другое предание, более правдоподобное: прп. Павел полностью и неспеша отслужил литургию, в то время, как прп. Афанасий хотел получить больше земли и очень торопился. Поэтому Афанасий успел пройти около 10 км, а Павел – только 1 км пути! – /Афонский портал)

Скит святой Анны расположен на значительной горной высоте и из-за чрезвычайно трудных путей, при необыкновенной жаре в летнее время, считается на Святой Горе Афон почти единственным в аскетическом отношении. В свое время я поговорю с вами подробно в числе прочих и об этом замечательном месте, а теперь скажу только мимоходом, что нас приняли здесь с особенным радушием.

Дикей, или чередной правитель скита, зная довольно порядочно по-русски, за обедом не переставал нас расспрашивать о наших русских монастырях, а всего более о Соловецком, и разговорам не было бы конца, если бы мы не поторопились на ночь к келлии святого Димитрия, расположенной на уступной скале Афона и вблизи начинающегося подъема на самый верх его.

Было уже очень темно, когда мы подступили к келлии святого Димитрия. Братия этой сокровенной пустыни обласкали нас, развели камин, и разговор сделался общим. Из числа трех подвижников, здесь отшельничествующих, нас поразил своими старческими беседами, отличавшимися строгою истиною и живыми убеждениями, престарелый авва Иов, пятьдесят уже лет проведший на Святой Горе в изумительных опытах самоотвержения.

Тогда как между нами завязался разговор, его не было; он явился вскоре после нашего прихода и с первого взгляда расположил наши сердца в свою пользу; мы его окружили и забросали вопросами. Чем Иов более говорил, тем слово его было сильнее, тем удивительнее он нам казался, потому что каждому из нас он говорил про наши намерения и помыслы, наконец в пророческом тоне даже намекал некоторым о будущем.

Унтер-офицеру, колебавшемуся в своем намерении навсегда остаться на Святой Горе, старец примолвил, убеждая к подвигу иноческому:

– Если ты пойдешь в Россию – утонешь!

– А я что? – спросил я в свою очередь Иова.

Искренно признаюсь, он поразил меня своею прозорливостью, он мне все сказал, что я ни думал и что ни предполагал:

– Не слушай тайных внушений искусителя, – заметил мне вдохновенный старец -если ты по собственному своему произволению оставишь Святую Гору и уедешь в Россию, тебя враг женит….

Нам наконец страшно стало слушать и говорить с прозорливым старцем; мы переменили разговор и обратились к нему с вопросами об его отшельнической жизни, прося, чтоб он рассказал нам, как он пришел на Святую Гору и как чувствовал себя в первые годы своего подвижничества на ней.

– Я не сам сюда пришел, – начал говорить Иов, – а меня привезли и выбросили на Свято-Аннинский берег. Я был беден и пробирался из родины в Константинополь. Как-то удалось мне сесть на корабль, не давши задатка капитану; но, подплывая к Святой Горе, он потребовал с меня деньги; я отозвался, что ни парички (денежки) не имею, и меня без дальних хлопот выбросили на берег.

«Верно, здесь мне суждено жить», – сказал я сам себе и решился пойти в монахи. Вот уж пятьдесят лет, как я здесь скитаюсь, взыскуя грядущего Царствия славы Христовой, – прибавил Иов и замолчал.

– Не бороли ли тебя мысли, подобные нашим, то есть чтоб оставить Святую Афонскую Гору и идти в другое место? – спросили мы Иова.

– Не без того, – отвечал он, – побороли, да и перестали.

Чем же ты переборол их? Не было ли тебе тяжело поначалу?– снова спросили мы старца.

– Бывало тяжело, ох, слишком тяжело! – воскликнул со вздохом старец. Но это-то на что? – заметил он, показывая нам четки. -Имя Иисусово крепче стали, тверже гранита. Нет другого щита, нет иного оружия в духовной брани, кроме Иисусовой молитвы, и ее-то противопоставлял я всем искусам невидимых врагов. Слава Богу!

Я вышел, благодатию Иисусовою, из подвигов и стал выше приражений лукавого. Подобные вашим мысли меня уж не тревожат; я состарился в борьбе с ними, и Бог дает мне время отдохнуть здесь и предвкусить вечный покой в этой истаскавшейся плоти.

– Где ж ты живешь теперь? – продолжали мы спрашивать Иова. – Кроме этой одежды есть ли у тебя другая и чем ты питаешься?

– Живу я там, где приведется, – отвечал он, – сегодня вот здесь, а завтра не знаю; где примут, там и живу.

– А если нигде не примут? – возразил один из нас.

– Этого быть не может, – сказал с улыбкою Иов, – а если бы и так, то у меня есть наследственная пещера, которую никто не в праве отнять. В ней я сплю и молюсь, в ней я любил провождать лучшие дни моей жизни, в ней я доживу и до смерти...

Пещера Петра Афонского

– Пещера эта называется пещерою Петра Афонского, потому что в ней подвизался первый здешний пустынник. О пище я не хлопочу, да и думать забыл. Есть что – слава Богу! Нет ничего – вдвое слава Богу, потому что голодному легче молиться.

По милости Божией, меня везде кормят; но если бы отказали, то одной травы афонской, не говоря о кореньях, не переесть мне в мой век; другому еще от меня останется. А одежда – к чему мне в пустыне? Есть вот лохмотья, и слава Богу! Не будет – и нагой похожу. Здесь нет жен; блазниться некому...

– Послушай, отче, – начал один из русских говорить Иову, – не хочешь ли, я подарю тебе пояс? У тебя нет пояса, а у меня лишний. Да вот и это еще, показывая платок, – хочешь?..

Старец улыбнулся. Не говоря более ни слова, мы окружили его, опоясали и сняли с него самую камилавку, частью закрывавшую его лицо. Как дитя глядел он на нас, молча и с улыбкою следил за нашими движениями, и в этом умилительном виде, с белыми как снег волосами и с таковою же бородою он был выше человека: он был сущий Ангел и по взорам, и по девственной улыбке. Так он привлек нас к себе своим младенчески-невинным обращением и выразительным лицом!

Было уже около полуночи, когда мы, расставшись с Иовом, улеглись на афонские черги (шерстяные покрывала) и проспали до загоревшейся зари. Не пора ли и в настоящее время на покой? Вечера уже много, да я и устал, странствуя по бесконечным пробелам безжизненных страниц. Отдохнем пока; утро вечера мудренее.

Тако глаголет Господь: будет в последние дни явлена гора Господня, и дом Божий на версех гор, и превознесется превыше холмов, и приидут к ней вси язы́цы. И пойдут язы́цы мнози и рекут: приидите, и взыдем на гору Господню и в дом Бога Иаковля, и возвестит нам путь Свой, и пойдем по нему.

20 мая – день нашего всхода на самую вершину Афона – был прекрасен: ни одного облачка, ни одной тени на поразительных высотах воздушного пространства и над Афоном не носилось до самого полдня; одним словом день был такой, лучше которого и выждать нельзя для того, чтобы вполне насладиться единственною картиною творческой Божественной премудрости.

В первом полусвете загоравшейся зари начали мы подниматься по крутизнам горы трудною и каменистою тропою. Местами видны были массивные отвалы исполинских скал и уступов горы, отторгнутых от нее силою их собственной тяжести и бурно катившимися на них с отдаленных высей дождевыми потоками.

Подвижник и демон

Сохраняется даже предание, что на час ходу вверх от главной лаврской дороги в глубоком уединении спасался какой-то подвижник, возвысившийся до такой степени бесстрастия и духовной силы, что все искушения, все сети сатаны для него были как для детей игрушка. Напрасно воздвигал на него невидимый враг брани разного рода и видимых страхований: благодатию Божиею подвижник был тверже гранита и всегда низлагал своего искусителя, который, раз явившись очевидно подвижнику, во всей своей адской злобе вскричал:

– Ты всегда идешь противу меня, но я тебя сильнее; я тебя, рано ли, поздно ли, сброшу отсюда и разобью вдребезги вот так же, как этот бесчувственный гранит. Посмотри на мою силу и уступи мне!

– Демон свистнул, всплеснул своими бесовскими лапами, и в виду подвижника, из-под самых ног его, скала треснула и с грохотом полетела вниз. Подвижник перекрестился, и демона как не бывало. Обрыв этой скалы и ныне показывают поклонникам.

Панагия

Часа три поднимались мы вверх под тенью вековых сосен и других дерев северной природы; тропа была чрезвычайно трудна, и из-за опавших на нее листьев беспрестанно скользила по ней усталая нога, так что в крайнем изнеможении мы добрались наконец до небольшой церкви во имя Божией Матери.

Общее афонское предание говорит, что эта церковь воздвигнута в память странствования по Афону Божественной Марии, поднимавшейся до этой высоты при обозрении здешних пустынь. Неизвестно, всходила ли Она на самый верх горы, где было главное языческое чтилище и где стоял огромный золотой идол Аполлона, прорицавший будущее. Говорят только, что при появлении здесь Богоматери идол не вынес Ее Божественного присутствия и, застонавши, с грохотом полетел вниз и потонул в морской глуби.

Церковь Богоматери небольшая. Местность здесь чрезвычайно живописна и виды чудесные. До самой вершины Афона ходу остается отсюда на три четверти часа; лес слева начинает уже постепенно редеть, а справа ни кустика: камень, и только! Если смотреть отсюда вниз – картина очаровательная!

При самом море, в расстоянии верст, может быть, около двадцати, видны рассыпанные по скалам келлии Кавсокаливского скита, а гораздо левее от него, на пустынных равнинах под тенью дерев живописно рисуется келлия и сама пещера преподобного Нила.

Здесь, рассказывают, было вот какое событие.

Кавсокаливские отшельники, расселившиеся по строгому прибрежью, на отвесных скалах, очень затруднялись в доставке леса и на постройки, и для каминов; это их тяготило и заставляло скорбеть и жаловаться на тесноту жизни в этом отношении.

Бог видел их нужды, слышал их жалобы и как дивно исполнил их скромные нужды! Раз, в самую глухую полночь, назад тому года четыре или пять (в феврале), иноки были встревожены необыкновенным треском, нагорным шумом и громом, от которых потряслась в своем основании сама гора. Все думали, что преставление света; боялись выглянуть на улицу и до самого дня в трепете и молитвенных слезах провели время.

Когда все стихло, скитяне вышли посмотреть, что случилось у них; и какое же было их удивление и радость: скит весь был загроможден лесом и забросан обломками камней! По исследовании оказалось, что от самой отвесной скалы, на которой воздвигнута церковь Богоматери в память Ее посещения Афона, отторглась невидимою силою значительная часть и, рассыпавшись в мелкие дребезги, пронеслась до самого скита, увлекая за собою такое множество лесу, что скиту, говорят, достаточно его на десять лет.

В этом событии виден особенный Божественный Промысл о скитских келлиях и отшельниках и потому еще, что осколки камней пролетали возле самых келлии, но ни одна из них не была тронута, между тем как некоторые из них были со всех сторон и сплошь забросаны камнем и лесом.

Засветивши огня в церкви Богородичной, мы прочли акафист Божией Матери....

Не правда ли – отдыхать там, где отдыхала в свое время утомившаяся трудным странствием Богоматерь, составляет высшее наслаждение души, благоговейно и детски любящей Ее и вверившей судьбы вечного своего спасения Ее материнской заботливости? Да, сладок отдых на подобных местах, и вы можете себе представить, как высоко, как неизъяснимо было счастье наше на высотах Афона!

Мы ступали здесь по стопам Божественной Марии; отдыхали иногда на том самом месте, которое служило отдыхом для Ее пречистой плоти, и любовались на ту же даль, на которой покоились и Ее девственные взоры! Не завидно ли, друзья мои? О, конечно!

Как, впрочем, ни хорошо, как ни благодатно место отдохновения Божией Матери, но никто из самих подвижников Афона не безмолвствует на нем по причине необыкновенного холода в зимнее время, а осенью бурных вихрей и постоянной сырости воздуха. Какой-то избранник начинал, говорят, жить здесь и даже провел осень и зиму; но на лето у него выкрошились все зубы, и он уступил разрушительной силе здешней природы, спустившись вниз для уединенной жизни.

Долго отдыхали мы у Богородичной церкви, долго любовались на восхитительную даль и не ранее как в десять часов начали подниматься на самую вершину Афона. Поразительная высота его еще так была далека от нас, что храм, красующийся на ней, казался нам чрезвычайно малым, а скат на все стороны как будто усыпанным белою галькою, тогда как целые осколки мрамора лежали на нем. Чем выше поднимались мы, тем труднее и незаметнее становилась каменистая тропа, в бесконечных кривизнах отмеченная только сложенными грудами мрамора.

Жгучее солнышко до такой степени разогревало нас, что мы рады были скинуть с себя и последнюю рубашку; усталость и жажда обессиливали нас, и несколько раз мы отдыхали на этом незначительном по пространстве, но утомительном каменистом пути, как будто образующем собою тесный евангельский путь к высоте духовного совершенства, до которой силятся вознестись скромные насельники Афона.

Несмотря, впрочем, на усталость и крайнее изнеможение, мы с торжествующим духом и молча тащились один за другим, беспрестанно останавливаясь не столько иногда для отдыха, сколько для того, чтобы оглянуться вниз и окинуть любующимся взором даль, постепенно, в удивительных видах амфитеатром развивавшуюся под безграничным пространством горизонта. Чем были мы выше, тем более и более истощалось терпение и силы. Вскоре из-за Афона показались облака тумана и легкий ветер покатил их по воздушным высотам.

Около полудня, после тяжелых усилий и крайнего изнеможения, наконец ступили мы на самое темя Афона, отделились от обыкновенных возвышенностей и стали выше всего видимого нами в поднебесной. Еще бы шаг, два, три выше, и мы отделились бы от нашей грубой планеты и стали бы при дверях райского блаженства.

В полном смысле, мы взошли на ту священную гору, о которой святой Исайя так возвышенно, так торжественно говорил своим современникам и светлыми очами пророческого духа видел здесь даже этот храм, под тенью которого, разведши огонь принесенными нами снизу дровами, мы так долго, так сладко отдыхали!

Высоту Афона трудно определить с геометрическою точностью. Знаменитый Гумбольдт полагает отвесной в нем высоты 2 065 метров; русские афонцы, по глазомеру вероятно, тоже возводят высоту Афона до трех верст.

Со своей стороны я не могу ничего сказать про Афон в этом отношении; искренно только сознаюсь, что единственная в своем роде гора, и гора к тому ж святая, замечательна еще тем, что из нее в древности, по предположению Динократа, предлагаемо было Александру Великому иссечь статую, держащую в своих руках город. Мысль не статочная в исполинском исполнении своем по проекту бессмысленного чудака-ваятеля греческого, силившегося усвоить себе славу вавилонского столпотворителя!

Вершина Афона в значительном объеме по скату сложена из чистого мрамора; темя ее чрезвычайно сжато и в длинном пике, и в поперечнике, так что небольшая церковь заняла почти все его пространство. Церковь воздвигнута в честь Преображения Господня, но когда, этого не мог я узнать. Длина ее, и с притвором, не более трех сажен [6 м]. При ней с запада устроен небольшой водоем, который от снегов и дождей в наше время был со значительным запасом холодной воды.

Прежде всего по приходе сюда озаботились мы переменою смокшего белья, разложили огонь и, сколько душе было угодно, стучали в небольшое чугунное било, звуки которого мелодически терялись в светлых высотах, не долетая до низменных скатов и дремучих лесов, опоясывающих гору с южной стороны. Потом мы вошли в церковь, в которой было чрезвычайно сыро и холодно.

Засветивши огонь, мы тотчас же открыли и осмотрели храм. Икон в иконостасе нет; три только картинки составляли всю красоту церкви, из которых одна прибита в углу северной части иконостаса, а последняя в алтаре над престолом. Стены церкви исчерчены углем с означением имен приходивших сюда поклонников, точно так же, как и в церкви Богородичной под горою.

По обычном поклонении святому престолу я озаботился высушиванием его покрывал, покровцов и святого антиминса. Все эти принадлежности священнослужения я вынес на открытый воздух, и представьте мое удивление при взгляде на святой антиминс: он русский!

– Какими судьбами, – воскликнул я, – эта драгоценность перенеслась с низменностей православного Севера на заоблачную высь священного Афона!

С благоговением раскинул я под солнышком, ярко и светло игравшим, эту напрестольную святыню и прочел на верху ее следующую надпись:

«Антиминс, сиесть трапеза священная на приношение безкровныя жертвы в Божественной Литургии освятися благодатию Пресвятаго и ивотворящаго Духа; сего ради имеет власть священнодействовати во храме, верху Афона, Преображения Господня».

На нижней части святого антиминса напечатано:

«Повелением Благочестивейшая, Самодержавнейшия, Великим Государыни нашея Императрицы Елисаветы Петровны, всея России, благословением Святейшего Правительствующего Синода, лета мироздания 7250, от Рождества Христова 1742, Индикта месяца Июлия в день..

На нижней кайме святого антиминса подпись

Греческая…

Потир, дискос и звездица из олова, утварь ветха и очень проста, да лучшей и не нужно там, где служба бывает только в храмовой праздник, 6 августа, когда стекаются сюда со всей Горы усердные иноки и, совершая всенощное бдение и Литургию, спускаются вниз к Богородичной церкви обедать, потому что на самую вершину трудно заносить съестные припасы, да негде и готовить.

Служат здесь, впрочем, и в простое время приходящие поклонники, но очень редко. Исправивши все в церкви, мы прочли в ней акафист Сладчайшему Иисусу; с чувством излили признательные сердца наши пред Царицею Небесною и помолились о спасении и мире всего мира, а потом, по выходе, разбрелись по сжатой вершине вдохновительного Афона. Некоторые между тем начали начертывать имена свои на твердом камне.

Я высек мое памятное клеймо на одном из осколков мрамора, обозначив имя, звание и самое место моей родины, с целью передать скромное воспоминание о мне случайным пришельцам сюда из далекой Вятки, которые, конечно, не забудут моего имени и молитвенно помянут меня там, где и я, хоть недостойно, но в простоте веры и с искренним чувством сложил мои грешные прошения о всех и за вся.

Долго любовались мы на даль, с невольным трепетом теснились на краю отвесной высоты, смотря на монастырь святого Павла, расположенный при подошве Афона. На эту сторону Афон был как бы обсечен, и глубокая бездна лежала под нашими ногами. Скромный Дифон, или по-русски – Афоненок, силился прижаться к своему дедушке-исполину, к своему величественному Афону, но эта строгая бездна оттолкнула его, и он недоступною своею вершиною уклонился к Святогорскому хребту и составляет его отвесный оконечник.

По-видимому, Дифон и Афон как будто были когда-то в неразрывной связи между собою, но тряхнули всею горою подземные вулканическое перекаты – и могучий Афон треснул, отшатнулся от полуострова и составляет теперь как бы отдельную часть, как бы священный венец его, примкнувшись к нему только своею гранитною пятою.

Если отсюда смотреть на Святую Гору в сложности, то она действительно имеет вид креста, как заметил святой Афанасий Афонский.

Неувядаемый цвет Божией Матери

На всей вершине Афона нет ни одного кусточка, ни травки, ни залетной птички. Афон вечный и строгий анахорет! Впрочем, несколькими уступами ниже в грозных трещинах скал его растет пленительный, так называемый «неувядаемый цвет Божией Матери».

Чрезвычайно мил этот заоблачный цветок священного Афона, зато едва и доступен самым отважным хищникам его девственной красоты и стоит необыкновенных трудностей и усилий, сопряженных с ежеминутными опасностями за самую жизнь. Неувядаемый цветок этот, как чистота сердца, любит строгое уединение и по большей части растет, как я сказал уже, в трещинах камней.

Там его в жаркий полдень освежают облака своим росным дыханием, там его живительно теплят в прохладу ночи испарения Афона, и под их благотворным влиянием цветок быстро раскидывает листки свои, развивает почку и скромно смотрится в играющие лучи солнышка, в ярком свете которых образуется его жизнь, разливается по нему розовый румянец, и к Троице цветок бывает уже в полной своей силе и с ароматным дыханием.

Неувядаемый цветок Божией Матери по своему виду может почесться отражением пленительной розы, с тою только разницею, что он невелик и чрезвычайно мил.

Один из числа собирателей этих цветов, знакомый мне инок русский рассказывал, что раз, вскарабкиваясь со скалы на скалу к завиденным цветкам, он ухватился руками за висевший над ним камень, а ногами утвердился между тем на нижнем, и только что хотел протянуть руку, чтоб сорвать миловидный цветок, как камень из-под ног его выбился и с грохотом полетел в пропасть, над которою повис несчастный всем своим телом.

Мгновение оплошности – и сам инок свалился бы за камнем по гранитным ребрам исполинских скал в самую глубь пропасти. Подобный случай испытал и другой, тоже русский, который, спускаясь с вершины Афона вниз на южную сторону, соскочил с одного камня на другой, низменный, но как-то ошибся» пролетел мимо него в небольшую рытвину и едва только растянулся в ней, верхний камень загремел над ним, всею тяжестью прыгнул в пропасть и долго грохотал в ней.

Перст Божий так покрыл бедняжку в это мгновение, что камень слегка только коснулся его, отчего несчастный впоследствии на всю жизнь остался кривобоким. Есть слухи, что кто-то оборвался и в самую пропасть, и только найденная впоследствии на дне пропасти камилавка была свидетельством его страдальческой смерти. Вот чего стоит иногда пленительный цветок заоблачного Афона!

По обозрении всех частей видимого нами пространства мы укрепились легким обедом и после тяжелого пути, после разнообразных, а частью и грозных впечатлений, при взгляде на пропасть и при рассказах о несчастных при ней событиях расположились отдыхать на вольном воздухе, а некоторые разбрелись по южному скату горы, нашли там много снегу в одной трещине, и мы с наслаждением освежились им, потирая руки и высасывая из него живительный холод. Часа через три тем же путем спустились мы к Богородичной церкви, а к вечеру были и в Кавсокаливском ските.

Спуск с горы

Спуск с горы был для нас гораздо утомительнее, нежели восход на нее; мы пришли в скит до крайности разбиты, усталые донельзя; братия, укрепившись ужином, бросились в постель. Но у меня отнялся аппетит, жар во мне был несносный, жажда нестерпимая, и ночью почувствовал я лихорадочные припадки. Утром, впрочем, все миновалось.

По обозрении скита, напившись в келлии русского иеромонаха Серафима чаю с лимоном, сорванным нами с ветки только тогда, как закипел самовар, мы отправились далее в пустыню преподобного Нила Мироточивого, Афонского чудотворца.

Здесь я кончу мое письмо до времени, потому что поклонники уже готовы к отъезду, и мой вятчанин Игнатий вчера еще отправился на корабль. Сегодня, впрочем, забегал он и забежит к нам, но не знаю, успею ли я к его отбытию изготовить нужные письма в Россию. Россия! Россия! Милая отчизна! Жуковский совершенно прав в своем поэтическом чувстве к родине:

– О родина святая! Чье сердце не дрожит, Тебя воспоминая?

Мне удалось здесь быть очевидцем трогательной сцены и вместе комической. Почетный московский гражданин Федор Набилков пожертвовал сюда три колокола, из которых большой имеет в себе весу 35 пудов 32 фунтов [584 кг]. Надобно заметить, что подобного колокола, кажется, нет на всей Святой Горе. Кое-как этого великана вытащили с судна на берег, поставили в обители на площадь, и он сделался предметом всеобщего внимания и любопытства.

Старцы плакали от радости, не видавши на веку своем такого афонского колокола, иные ликовали, и никто не знал, как такую огромную массу втащат на колокольню, как повесят, как укрепят; да как и звонить-то будут в такой колокол? Последний вопрос был для греков совершенно загадкою, потому что на Святой Горе, да и на всем Востоке, ударяют не языком в колокол, а колоколом в язык.

Для этого-то к языкам здесь не привязывают веревки, а в уши колокола продевают шест или коромысло и, оцепивши конец его веревкою, человека два раскачивают весь колокол, который, расходившись, поневоле заставляет свободный язык бить по своим краям и звучать.

Не говорю о том, как в Греции забавно смотреть на неестественность подобного звона, как бьются около колокола и утомляются звонари, которых всегда бывает на колокольне по числу колоколов! А ежели огромен колокол, там надобно уж двоих, если не троих... Судя по этому, вы поймете, как для греков казалось дивным и даже чрезвычайно трудным звонить в великана, присланного из России. Но это все еще ничего.

– Остался ли еще и есть ли подобный колокол в России? – спрашивали нас греки.

А один старец, даскал, задушевный мой друг, осмотревши колокол, подивясь на него и взглянувши потом на колокольню, сомнительно покачал головою и возразил:

– Да стерпит ли колокольня-то такую тяжесть?

От души забавляясь детскими суждениями мы рассказывали им про московского великана (Царь-колокол) в 12 ООО пудов [197 тонн], у которого сам выбившийся иверень (осколок) полагают до 800 пудов [13 тонн], и они, удивляясь такому неслыханному между ними диву, восклицали:

– «Бре! Бре!» (бре – междометие, значение удивления в высшей степени).

Троицкая суббота была у нас пасхальным днем, потому что тогда были привешены колокола, и звон не умолкал до самой вечерни. Колокольня была набита иноками, желавшими видеть и знать, как и что будут делать руссы с своими колоколами.

Сам маститый игумен был там. Когда загудели афонские колокола в стройных русских тонах и металлическая игра их отозвалась в далеком эхе и в мелодических замирающих звуках по скатам прибрежных холмов и соседних гор, греки были вне себя от радости и удивления.

С тех пор, как только бдение, греки высыпают в светлую галерею, обнимающую собор их с запада, и не сводят глаз с колокольни, пока производится звон во вся так что, смотря на них, мы с чувством и с грустною улыбкою восклицаем: «Бедные греки! Это сущие дети»!

Долго я не слыхал ничего вообще о России и, в частности, о Востоке, но назад тому недели две вдруг получил до десяти писем, в которых между прочим двое из друзей моих извещают о вступлении в замужество Великих Княжен Александры Николаевны и Елисаветы Михайловны.

Мы здесь хоть и пустынники в строгом значении этого слова, но семейная радость Царя нашего и России радует и нас, доставляет и нам чистое наслаждение и тихое земное удовольствие. О, нет священнее и краше из всех радостей земных, как радость о Царе своем! Это общая радость и мирянина, и нашего брата, потому что мы все дети великого Отца и члены Его Русского семейства. Мы – русские и в России, и на самом Афоне!

Я расстался с вами в прошедшем письме моем у Кавсокаливского скита; значит, надобно же кончить мое путешествие…

Кавсокаливский скит основан преподобным Максимом, жизнь которого протекла в беспрерывных подвигах и в бесприютном странствии по Афону. Он имел два обыкновения, казавшиеся странными для его современников. Будучи гол и беден как инок, он на зиму, или лучше сказать, когда приходило ему на мысль, строил себе из ветвей каливу, то есть шалаш, сзывал братьев полюбоваться на его жилище; но едва они удалялись от него, святой Максим зажигал шалаш и уходил в иное место.

Другое обыкновение было еще страннее: там, где основывал себе каливу, вырывал он и могилу и каждый день ходил к ней, исправлял панихиду по душе своей и горько плакал, ложась в гроб и пропевая трогательные надгробные песни: «Благословен еси. Господи, научи мя оправданием Твоим» и следующие за тем стихи.

Более и чаще всего он притворялся юродивым, но его дивные опыты в созерцательной жизни, его ум, просветлившийся в постоянных молитвенных беседах с Богом, поставляют его наряду с лучшими писателями подвижничества. Его творения и краткая биография помещены в «Добротолюбии».

Каков был сам святой Максим в жизни, таковыми он делает и своих скитников, так ограничивши их в отношении житейских попечении, что даже не позволяется никому иметь здесь ни сети для рыболовства, ни каика, несмотря на то что скит расположен на прибрежной скале и море могло бы доставлять ему временное утешение в сытной трапезе.

Рассказывают, что один пошел было вопреки завета скитского и купил себе небольшой каик в намерении заняться рыболовством; но едва только подвел он каик к берегу и прицепил его крепкою вервию к скале, разыгралось море и налетевшая волна сорвала с привязи легкий каик, унесла в море и не более как чрез час вдребезги разбила его о прибрежный гранит. С той поры завет преподобного Максима строже прежнего хранился и хранится скитскою братнею.

Келлий в Кавсокаливе считается до 35, а подвижников до 80 человек. Местность скита – на южной стороне горы, при самом море, почему этот скит поставляют в равной аскетической степени со Свято-Аннинским. Человек до пяти есть здесь русских. В келлии одного из них мы нашли живописное изображение на камбале (рыбе): с лицевой стороны Господа Вседержителя, а с другой – Богоматери. Эта редкость занесена с самого Севера на Святую Гору Афон: камбалу ловят в Архангельске и далее, до Соловецкой даже обители.

Путь от Кавсокаливского скита до пещеры преподобного Нила живописен и довольно труден. При пещере Ниловой есть келлия во имя Всех святых (самый день нашего сюда прихода): мы подоспели сюда на праздник. Отшельники (их четверо) нас приняли со всеми знаками усердия, приветливо угостили, и старший из них (болгарин), понимающий русскую беседу и довольно хорошо объяснявшийся на нашем родном языке, провел нас в самую пещеру, которая отстоит от келлии на четверть часа.

Пещера преподобного Нила иссечена в отвесной скале над небольшим заливом, где был, по преданию, высажен на берег преподобный Петр, первый афонский молчальник. Сто четырнадцать ступеней сводят пришельцев к церкви, которая воздвигнута в небольшом объеме над могилою преподобного Нила.

От нее, близ северной стены, начинается подъем по 27 ступеням в самую пещеру, в которой уединялся строгий афонский подвижник XVI века.

Рассказывают, – «по смерти Бог прославил останки его точением целительного мира, что привлекало сюда страдальцев из самых отдаленных стран Востока.

Оставшийся после святого Нила ученик, видя чудеса и не вынеся молвы стекающихся поклонников и хворых, будто бы осмелился однажды, ставши над гробом мироточца, упрекнуть его за то, что, уча его при жизни смирению и сам подавая изумительный образец искания славы только небесной и удаления себя земной, по смерти забыл то и славою имени своего наполнит скоро весь мир.

Послушный Нил с тех пор не стал чудодействовать в своих мертвенных останках.»

Часть его головы и теперь хранится при его пещере, а остальные мощи в Лавре святого Афанасия, которой принадлежит келлия и самое место, где она воздвигнута и где безмолвствовал преподобный Нил.

Отсюда можно было и следовало бы нам пройти к пещере преподобного Петра Афонского, но товарищи мои, утомленные дорогою, не согласились, как я ни убеждал их, со своей стороны, почтить пустыню первого подвижника Святой Горы. Делать было нечего: я уступил требованию усталых поклонников и вместе с ними направился к Лавре святого Афанасия. Солнце уже село, когда мы вступили в портик лаврский, и после утомительного дневного странствия сладко отдохнули и освежились.

Наутро следовал Петров пост...

Перед ужином беседы наших русских меня чрезвычайно заинтересовали. В одно с нами время пришли в Лавру и сардары, то есть охранители Святой Афонской Горы; при них была собака. Пока набирали стол, собака, почуяв запах макарон,подошла к столу, я приласкал ее, и она спокойно растянулась при ногах моих. Я не переставал гладить цербера.

– Если кому, так тебе бы, как агиориту (святогорцу), надобно было собою пример подавать, – сказал мне один из русских, – а ты между тем первый на грех. Что это значит, – воскликнул с сердцем русский – для чего ты касаешься этой погани?

– Собака – тварь самая ничтожная, она если вбежит в церковь, так надобно делать священие; видно, что гадкая тварь. К тому же подают ужин, а ты гладишь тут собаку. Это не по-христиански!

– Помилуйте, да что за поганая тварь собака? – возразил я.

– Поганая, да и только, – отвечал седой паломник, – если вблизи есть собака, не следует читать и «Отче наш», оттого что собака – погань и все сквернит, – прибавил он и отодвинулся от меня.

Я горько улыбнулся. Все мои убеждения, самая красноречивая диссертация о достоинстве собак были единогласно опровергнуты русскими поклонниками, и я, вымывши руки, молча сел за изготовленный ужин. Предубеждение моих товарищей против меня и против собак столь было сильно, что мы сделались за ужином скромными молчальниками.

Лозное только могло помирить нас, и звучные беседы, как и прежде, посыпались из наших разгоревшихся уст.

Тогда как святой Афанасий строил свою Афонскую Лавру, стеклись к нему во множестве и отовсюду иноки, которых он с любовию принимал к себе и вместе с ними трудился во всех родах монастырского послушания.

Случилось, попущением Божиим, что в один год такой сделался неурожай и голод в Лавре, что братия святого Афанасия, не вынося и строгих подвигов, и постигшего Лавру искушения, один по одному разбрелись, так что наконец остался один-себе только святой Афанасий, и притом без куска хлеба.

Как ни был силен в подвигах, как ни был тверд в духе терпения святой Афанасий Афонский, но голод превозмог его; твердость духа поколебалась, он решился оставить Лавру и идти куда-нибудь в другое место. Наутро же святой Афанасий со своим железным жезлом в смутном расположении духа уныло тащился по пути к Карее.

Два часа он прошел этим путем, наконец утомился, и едва только хотел присесть отдохнуть, как Женщина под голубым воздушным покрывалом показалась идущею ему навстречу. Святой Афанасий смутился и, не веря собственным глазам, перекрестился. «Откуда взяться здесь женщине? – спросил он сам себя. – Вход женщине сюда невозможен». Удивляясь видению, святой Афанасий пошел навстречу Незнакомке.

– Куда ты, старец? – скромно спросила Незнакомка святого Афанасия, повстречавшись с ним.

Святой Афанасий осмотрел с ног до головы Незнакомку заглянул ей в глаза и в невольном чувстве почтительности отступил. Скромность одежды, тихий девственный взор Незнакомки, ее трогательный голос, – – все показывало в ней неслучайную Женщину.

– Ты кто и как зашла сюда? – сказал старец Незнакомке. – И к чему тебе знать, куда я? Ты видишь, что я здешний инок. Чего же более?

– Если ты инок, – отвечала Незнакомка, – ты должен иначе, нежели обыкновенные люди, и отвечать, и быть простодушным, доверчивым и скромным. Я желаю знать, куда ты идешь; знаю твое горе и все, что с тобою делается, могу тебе помочь; но прежде желаю услышать – куда ты?

Удивленный беседою таинственной езнакомки, святой Афанасий рассказал Ей…

– И этого-то ты не вынес? – возразила Незнакомка. – Ради насущного куска хлеба ты бросаешь твою обитель, которая должна быть в роды родов славною? В духе ли это иночества? Где же твоя вера? Воротись, – продолжала Она, Я тебе помогу; все будет с избытком даровано, только не оставляй твоего уединения, которое прославится и займет первое место между всеми возникшими здесь обителями.

– Кто ж ты? – спросил Афанасий.

– Та, имени Которой ты посвящаешь мою обитель, Которой вверяешь судьбы ее и твоего собственного спасения. Я Матерь Господа твоего, – отвечала Незнакомка.

Святой Афанасий недоверчиво и сомнительно посмотрел на Нее, потом начал говорить:

– Боюсь поверить, потому что и враг преобразуется в Ангела света. Чем Ты убедишь меня в справедливости слов Твоих? – прибавил старец.

– Видишь этот камень, – отвечала Незнакомка, – ударь в него твоим жезлом, и тогда узнаешь, Кто с тобою говорит. Только знай, что с этой поры Я навсегда остаюсь Домостроительницею (Экономиссою) твоей Лавры.

Афанасий ударил в камень. Как молниею разразился камень, и из трещины его выбежал шумный ключ воды, запрыгал по скату холма и унесся вниз до самого моря. Пораженный таким чудом, святой Афанасий обернулся, чтоб броситься к ногам Божественной Незнакомки, но Ее уж не было. Она как молния скрылась от его удивленных взоров.

С той поры ключ тот даже и доныне целительно струится, в расстоянии двух часов ходу от Лавры.

Икона Пресвятыя Богородицы Экономисты изображает Ее сидящею на престоле; на Ее лоне Предвечный Младенец. С правой стороны престола святой Михаил Синадский, с левой святой Афанасий; оба в молитвенном положении, а последний держит на руках своих вид своей Лавры, символически образуя тем свое особенное хранение, покровительство и заботливость о ней.

Эта икона в скромном кивоте и устроена среди монастыря, разделенного на две части. Свет неугасимой (лампады) тихо разливается пред изображением Божественной Экономиссы.

Лавра стоит при подошве Афона, с восточной стороны. Местоположение ее чудесно. Там отдаленно берега Дарданелльского пролива обрисовываются мутною темною полосою, а здесь острова Тассо, Самофраки, Имбро и Лемнос и весь залив Монте-Санто в виду красующейся Лавры.

Если, согласно замечанию святого Афанасия, великого основателя Лавры, сказать, что Святая Гора имеет вид креста, то Лавра составляет венец и красоту ее восточного крестного оконечника.

Отсюда по скату, говорят, часто любил восходить святой Афанасий на вершину Афона для уединения и молитвы, с железным своим жезлом, который и поныне сохраняется при его гробе.

Лавра едва ли не огромнее всех монастырей здешних; впрочем, бедна. При обозрении ее церквей и святынь всего более обратили на себя мое внимание Богоматери св. иконы – «Экономисса» и «Кукузелева». История этих икон чрезвычайно трогательна: я расскажу вам про них…

Что касается до Кукузелевой иконы, она стоит местною в параклисе Введения во храм Пресвятыя Богородицы. Параклис этот воздвигнут при самом портике вправо, если входить в Афонскую Лавру. Чтоб удовлетворительнее передать вам сведение о Кукузелевой иконе Пресвятыя Богородицы, надобно рассказать вам, кто такой был Кукузель.

Иоанн Кукузель родился (в XII веке) в Диррахии… В детстве, оставшись сиротою, поступил он в придворную Константинопольскую школу, где, по чрезвычайно нежному голосу, по миловидности и отличным дарованиям, обратил на себя внимание императора (Комнина) и двора его, скоро опередил всех своих школьных товарищей и наконец сделался единственным придворным певцом.

Юного Иоанна осыпали ласками, лелеяли за его трогательное пение и скромность, но его сердце при всем этом томилось неизъяснимым для него чувством тайной тоски и пренебрежения ко всем удовольствиям жизни. Иоанн страдал среди всех очарований двора, среди живительных и сладких надежд будущего, и тем еще более, что не было сердца, которому бы он мог доверить свои томления, которое поделилось бы с ним сочувствием и усладило бы его страдальческую тоску.

Его страдания умножились, когда проведал он, что император думает принудить его ко вступлению в брак. Мысль, что ради временных наслаждений жизни можно потерять радости Царствия Божия, до того тревожила юного Иоанна, что он решился непременно убежать из столицы и скрыться в какую-нибудь отдаленную пустыню. Бог видел чистоту намерений его и Сам благопоспешил исполнению их.

Когда девственный Иоанн тяготился своею придворною жизнью и придумывал средства избавиться от нее, со Святой Горы Афонской прибыл в Константинополь лаврский игумен по своим монастырским делам. Иоанн случайно увидел старца, и его юное сердце запрыгало от радости. Он нежно и детски полюбил святогорского выходца, сблизился с ним, открыл ему свои мысли и намерения и требовал на них приговора.

Когда старец не только одобрил, но и благословил их, Иоанн, вслед почти за ним, скрылся из столицы и в виде странника явился на Святую Гору у лаврской порты. На вопрос привратника, кто он, откуда и чего требует, Иоанн отвечал, что он простолюдин, пастух и что хочет быть монахом.

– Молод еще, – заметил привратник. Благо в юности взять ярем Господень на ся, – отвечал скромно Иоанн и убедительно просил доложить о нем игумену….

Привратник доложил про незнакомого пришельца игумену и братии, которые рады были ему, потому что они нуждались в пастухе для пустынных козлищ. Иоанн был принят и сопричислен к братству, его постригли и поручили пастушить на горных пажитях монастырское стадо.

Эта должность, сама по себе новая, чрезвычайно обрадовала набожного певца; он погрузился со стадом своим в глубь святогорских пустынь, и любимым его занятием там было богомыслие и молитва.

Между тем император, узнавши о бегстве любимца своего, крайне огорчился тем и в некоторые из отдаленных мест послал нарочных для отыскания певца; но, покрываемый Богом, Иоанн остался в совершенной неизвестности, несмотря на то что посланные Императора были на Святой Горе и даже в Лавре святого Афанасия.

Тихо и спокойно текли дни и годы Иоанна в строгой пустынной жизни, он не мог нарадоваться своему положению.

Однажды в трогательном и глубоком раздумье сидел он при своем пасшемся стаде; мысль его переносилась чрез пространство всего минувшего, и сердце трепетало чувством живой признательности к Богу и Его Всепетой Матери за Их Промысл о нем. Зная, что никого нет в пустыне и никто не слышит его, Иоанн начал петь, как бывало, дивные гимны, и его ангельский голос далеким эхом переливался и замирал на пустынных высотах Афона своими мелодичными звуками.

Долго и в сладость пел умилившийся Иоанн, не видя и не зная, что один пустынник, таившийся близ него в дикой трещине скалы, подслушивал его. Звуки пастушеского пения потрясли сердце строгого пустынника, растрогали до слез и произвели благодатное впечатление на его растеплившуюся душу.

Пока пел Иоанн, пустынник не сводил с него глаз своих, не понимая, откуда взялся в пустыне такой ангельский голос, такой бесподобный певец. Изумление пустынника достигло высшей степени, когда он заметил, что самые козлища не паслись под гармоничными звуками пастушеских песен, что самые животные, притаив дыхание и окруживши своего пастуха, неподвижно стояли пред ним и не сводили бессмысленных глаз своих с него, как будто усыпленные, как будто очарованные его ангельским голосом.

В то же время пустынник отправился в Лавру и известил игумена о дивном пастухе и о его трогательном пении. Иоанн был вызван из сокровенной пустыни и нехотя, заклинаемый Богом, открылся игумену, что он придворный сладкопевец Иоанн. Игумен едва мог узнать в его потухающем взоре и в безжизненных ланитах любимца царева, с которым он сблизился в Константинополе и который тогда был в полном расцвете жизни, с пленительным взором и с играющим на щеках румянцем.

По слезной просьбе скромного Иоанна настоятель оставил его при прежнем пастушеском послушании; впрочем, боясь Императора, если донесется до него об открытии его любимца, игумен отправился в Константинополь и лично представился Государю.

Помилуй, Государь, раба твоего! – воскликнул старец, целуя ноги своего царя. – Во имя Бога, желающего спасения всем и каждому из нас, умоляю тебя, выслушай отечески мою просьбу, исполни ее, да и Бог исполнит во благих желания твои!

Тронутый глубоким верноподданническим смирением старца, император поднял его и ласково спросил:

– Чего ты, отец, хочешь от меня?

– Прости меня, Государь, если я буду дерзок пред твоим Величеством. Просьба моя ничтожна для того, чтобы ее исполнить. Тебе это легко и ничего не стоит с твоей стороны, кроме одного твоего слова; между тем ее исполнение составит утешение и радость самих Ангелов и благо моей Лавры.

– Чего же ты хочешь? Говори, я все исполню, – ласково промолвил император.

– Царское слово свято, – почтительно заметил игумен, – оно неизменно!

– Так, так, отец! – подхватил император, растроганный простотою старца. – Чего ж ты хочешь?

– Подари нам одного из твоих подданных, который ищет своего вечного спасения и молится о державе твоей. Более ничего, – сказал игумен и замолчал.

– Изволь, – весело отвечал император. -«Кто он и где?

– У нас уже и даже в ангельском образе, -боязненно произнес старец. – Имя его Иоанн Кукузель...

-Кукузель!– подхватил император, и слезы невольно выступили из глаз его и скатились на царственную грудь.

Тогда игумен рассказал подробно об Иоанне. Император внимательно выслушал его и наконец с чувством воскликнул:

– Жаль мне единственного певца! Жаль мне моего Иоанна! Но если уж он постригся – нечего делать! Спасение души дороже всего; пусть молится о моем спасении и о царстве моем.

Старец благословил Господа и милостивого своего Государя и весело воротился в свою Лавру. С той поры Иоанн остался спокоен, выстроил себе келлию с церковью во имя святых Архангелов и, уединяясь там шесть дней, в воскресенье и другие праздники приходил в собор, становился на правый клирос и умилительно пел в числе других псалтов.

Раз, таким образом пропевши в субботу акафист, после бдения он сел в форму (так называются братские седалища) напротив иконы Богоматери, пред которою читался акафист, и тонкий сон успокоил его утомившиеся чувства.

Радуйся, Иоанн! – вдруг произнес кроткий голос.

Иоанн смотрит... В сиянии небесного света стояла пред ним Богоматерь.

– Пой и не переставай петь, – продолжала Она, – Я за это тебя не оставлю.

При этих словах Богоматерь положила в руку Иоанна червонец и стала невидима. Потрясенный чувством невыразимой радости, Иоанн проснулся и видит, что действительно лежит в его правой руке червонец (златница).

Слезы искренней признательности потекли из очей певца; он заплакал и благословил неизреченную милость и благоволение к нему Царицы Небесной. Червонец был привешен к Богоматерней иконе, пред которою пел Иоанн и удостоился явления небесного, и поразительные чудеса совершались от иконы и от самой златницы (в настоящее время ее нет: она отсылается, кажется, со сборщиками).

С тех пор Иоанн усерднее прежнего начал проходить свое клиросное послушание, и сколько от тайных келейных подвигов, столько и от длинных стояний в церкви ноги его отекли, открылись на них раны и закипели червями. Но недолго страдал Иоанн. Ему, как и прежде, в тонком сне явилась Богоматерь и тихо произнесла: – Будь отныне здрав!

Раны исчезли, и признательный Иоанн остаток дней своих провел в изумительных подвигах созерцательной жизни и до такой степени просветился духом, что удостоился провидеть час и день своей кончины; умилительно простился с собравшеюся к нему братиею и, заповедавши похоронить свое тело в Архангельской, созданной им церкви, с райской улыбкою на молитвенных устах отошел ко Господу.

Эти рассказы, друзья мои, которые сами в себе носят печать истины, чрезвычайно для меня трогательны своею собственною силою.

С меня очень довольно, если и ваше сердце при чтении этого письма забьется чувством святой признательности за Ее к нам милость и если вы порадуетесь Ее материнской заботливости о судьбах и временного, и вечного спасения нашего. Поблагодарите ж Ее и помолитесь Ей, потому что это всегда составляет лучшее украшение моих скромных земных желаний...

Но поговоримте еще кое-что о Лавре.

Здесь особенное мое внимание обратили на себя кипарисы, величаво красующиеся посреди монастырской площади. Предание говорит, что их садил сам преподобный Афанасий; значит, восемь с лишком веков пронеслось уже над их курчавыми вершинами.

Не менее того меня занял цветник, расположенный на восточной оконечности Лавры; пленительные его розаны во множестве развились уже своею жизнью и выдыхали из себя ароматный запах.

22 мая утром после легкого завтрака мы отправились по пути к Иверу, где имели намерение провести вечер и ночь у своих знакомых. Чрез два часа ходу от Лавры св. Афанасия Афонского мы достигли до живоносного источника, чудесно изведенного из треснувшей скалы силою Божественной Марии, о чем я уже говорил в настоящем письме.

Источник быстр и шумен, вода в нем чрезвычайно холодна, кристаллически и не иссякая струится, и даже с целительными силами для всех, кто в простоте сердца и веры ищет от Пресвятой Девы-Матери помощи в какой бы то ни было болезни.

В память явления на этом месте святому Афанасию Афонскому Божией Матери воздвигнута в честь Ее небольшая церковь с неугасимою лампадою пред иконою, изображающею свершившееся здесь чудо. При пути устроена открытая галерея для отдыха пришельцев и поклонников и особенно в летнюю пору, когда жара бывают утомительна и едва выносима.

По обычном поклонении во храме мы живительными струями чудотворного ключа утоляли жажду, плескались в нем как утки, некоторые, раздеваясь, становились под желоб, чрез который шумно он скатывается в глубокую дебрь, и в заключение согрели самовар и напились чаю.

Галерея вся исписана именами бывших здесь поклонников с означением их отчизны и времени посещения этого строгого по виду и дикой пустоте места. Неугасимую лампаду теплят здесь иноки соседней келлии, живописно рисующейся на незначительной высоте прибрежного холма…

Близ живоносного ключа по пути в Ивер где-то уединенно стоит келлия русского инока Филимона, у которого мне хотелось побывать; но, к сожалению, я не мог удовлетворить в настоящее время моему давнему любопытству, потому что мои товарищи, утомленные дорогою, торопились в Русик, особенно при донесшемся до нас слухе, что поклоннический корабль на днях отходит в Константинополь.

Филимон, как мне рассказывали, человек чрезвычайно занимательный своим характером и образом странной своей жизни.

Он крайне добр, приветлив и угостителен до излишества. Для всех и каждого из прохожих у него отворена странноприимная дверь; все, что есть за душою и в клети, открыто на столе, в силу подвижнического законоположения в отношении странноприимства, и вдобавок к этим отличительным его доброго характера в нем в высшей – «та любознательность, страсть к глубоким рассуждениям всякого рода, а тем более к догматическим, следствием чего по необходимости бывает жаркий спор его с гостями и желание оставить победу за собою...»

Он нигде не занял систематически образования. Трудолюбие его необыкновенно, сила исполинская, так что он один за пятерых отвечает в каких бы то ни было работах. Набожность его трогательна: он любит молиться вслух, читает акафист Богоматери каждодневно нараспев, и часто слезы умилительного чувства сопровождают его молитвенные подвиги.

При всем том он не любит жить в обществе, а тем более в зависимости. Каких, подумаешь, нет людей у Бога! Жаль, что я не мог видеть в нынешнее мое странствие Филимона.

Монастыри Каракалл и Филофей остались у нас в стороне. К вечеру 22 мая мы подошли к Иверу. На взморье, не доходя четверти часа до монастыря, мы отдыхали при скромной часовне, воздвигнутой в память явления иконы Иверской Божией Матери на том самом месте, где она была принята с моря святым Гавриилом, иверским пустынником.

Мимоходом мы навещали и Климентово пристанище, где, по преданию, Божия Матерь ступила на Афонский берег. Вблизи Ивера нам была также показана на возвышенном холме келлия святого Патриарха Григория, который уединялся здесь в двукратное изгнание свое с кафедры Константинопольской. Патриарх Григорий впоследствии был убит турками, в 1821 году, а ныне покоится в Одессе в греческой церкви….

Ивер расположен на низменном прибрежье северо-восточного склона Афонской Горы и считается одним из первых здешних монастырей по своей исторической знаменательности и по богатым дачам, особенно в Москве на Никольской улице, но в аскетическом отношении далеко уступаёт он если не всем, то многим монастырям, не говоря об общежительных, которые строгостью жизни и законоположений имеют значительное превосходство пред всеми штатными…

В Ивере приняли нас радушно. Здесь мы сладко отдыхали и угощались у епитропа, архимандрита Гавриила, с которым я сошелся еще в Одессе, а потом на одном корабле неслись от Константинополя до Святой Горы.

Отец Гавриил пять лет находился на своем Иверском подворье в Москве для священнослужений и возвратился на Святую Афонскую Гору по истечении своего срока; с ним вместе был и диакон Вениамин, который очень хорошо изучил русский язык, тогда как архимандрит может выговаривать только несколько несвязанных речений…

После утрени 23 мая мы приложились ко святым мощам, обозрели соборный храм и трапезу, а потом пошли в параклис, где стоит местная чудотворная икона Иверской Божией Матери. Собор византийского характера и очень хорош. Меня заняла особенно наружная его галерея своими символическими, библейскими и вообще историческими изображениями.

На потолке этой галереи Псалтирь Давида олицетворена в хороводах играющих и скачущих дев и юношей, между которыми ликует и сам вдохновенный пророк в облачении.

Наравне с этою картиною, если еще не более, занимает воображение Первый Вселенский Собор, на котором ревностный по Боге и Православию святой Николай Мирликийский замахнулся рукою на безумного Ария. Смотря на эту историческую сцену, кажется, таишь дыхание: ждешь – вот раздастся по галерее звук святительского вразумления заблудшему.

На северо-западном углу собора поразителен вид Господа Иисуса, живописно изображенного во весь рост. Есть предание, будто кто-то молился долго и усердно Богу, прося Его явить, каков был Господь Иисус Христос в воплощенном виде, и тайный голос объявил неотступному молитвеннику:

– Иди на Афонскую Гору, в Иверский монастырь; там при северной двери, вводящей в притвор собора, ты найдешь Мое изображение во весь рост; смотри на него: таков Я в воплощенном виде!

За подобное предание не ручаюсь, тем более что сохранившееся и даже печатно выходившее у нас в России описание вида, роста, цвета волос, бороды и лица Иисусова нимало не соответствует здешнему изображению. И то еще удивительно: к чему такое желание в человеке узнать действительный вид Богочеловека?

Будет пора, увидим не в тонком видении или дремоте, не в отражении или тени, а лицом к лицу нашего Господа; значит, взамен суетного любопытства своего лучше возвышаться по степеням духовной деятельности, и стараться достичь в меру возраста Христова, и здесь еще уподобляться Ему, дабы можно быть в свое время сцарственниками бесконечной Его славы.

Впрочем, вера все может, чего бы ни захотело сердце наше, и всякое предание, конечно, не без исторической вероятности.

Из собора мы прошли в параклис. В таинственном сумраке небольшого храма, слабо освещаемого узкими окнами, в мерцающем полусвете нескольких неугасимых огней мы увидели чудотворную икону Иверской Божией Матери.

Строгий вид Божественной Марии наводит здесь невольный трепет на паломников; самый размер и очертание Ее Божественного лика величественны, и Матерь щедрот и утехи в этом храме является будто более Матерью правосудия и грозного Судии. Черты лица Ее чрезвычайно выразительны, так что я подобной иконы, так действующей на мысль и боязненное воображение, нигде не видал.

Есть, правда, на Святой Горе Афон в Хилендарском монастыре икона Богоматери так называемой Троеручицы, лику Которой тоже придано строгое выражение, но там разлит естественный свет по всем чертам, а здесь икона темна и нет на ней почти следов ее колорита. С чувством раболепного благоговения пали мы пред Божественною Девою-Матерью и в сознании собственного ничтожества приложились к Ее девственной деснице и поцеловали ножку Богомладенца, вся исполняющего Собою и носящего всяческая глаголом силы Своея.

Тогда же на правой щеке Богоматери престарелый грек показал нам и теперь заметную рану, которую нанес Ей варвар-разбойник, впоследствии изумительный подвижник здешнего монастыря. Иверская Божия Матерь здесь более известна под именем – Поратитиссы – название усвоено Ей потому, что Она Сама соизволила стоять при монастырской порте, хотя много крат иноки вносили Ее в соборный храм. Невидимою силою переносясь оттуда в монастырский портик, наконец одному старцу явилась Богоматерь и сказала:

– Оставьте Меня при порте (в воротах); к чему вы силитесь удержать Мою икону в соборе? Не вы Меня храните; не для того Я пришла к вам, чтоб вы Меня хранили, а Я буду хранить вас. Оставьте Меня в покое!

С той поры икону не тревожили более, но при самой порте выстроили храм, в котором она и стоит доныне местною.

Слово «Портаитисса» значит «Вратарница» или «Привратница». Некоторые говорят, что эта икона в последние времена, то есть пред Пришествием Господним, уйдет отсюда на свое первое место, в Иверию, или в нашу Грузию. После Крещения в нынешнем году, в бытность мою здесь, носились по Святой Горе Афон слухи, что будто бы икона Портаитиссы найдена была вне церкви, в портике, как будто готовая оставить свою обитель.

В галерее, или на паперти, параклиса Иверской Божией Матери замечательны по стенам изображения языческих мудрецов, прорицающих воплощение Христово. В ряду с ними занимает место и варвар-разбойник, поразивший ножом щеку иконы Богоматери.

Рассматривая в параклисе Афонской Иверской иконы надписи языческих мудрецов, присутствие которых при храме христианском невольно изумит простое воображение и сердце, как себе объяснить загадочную мысль художников, поставивших здесь, при дверях нашего храма, это языческое сборище? Высокопреосвященный Филарет превосходно объяснил и разгадал эту загадочную мысль Царственному Паломнику московских святынь, Государю Наследнику.

С благоговением припоминая себе здесь объяснения Высокопреосвященного Филарета, я сознавался, что действительно, как ни высока для современников была мудрость языческих философов, как ни силились они собственным разумом проникнуть в таинства Божественной мудрости, но без светильника веры, без откровения, они едва-едва могли стать только при первых ступенях христианского любомудрия; были уже близ храма истинного образования и небесной мудрости, но без света веры, при случайных озарениях собственного только разума они не только не нашли в него двери, но и навсегда остались вне храма точно так же, как и здесь, при Иверском параклисе на паперти, несмотря на то что один бы только шаг, и они во храме, и несмотря на то что каждый из них проговорил что-то похожее на небесную истину.

По обозрении афонского монастыря отец архимандрит пригласил нас на чай, пред которым была подана рака, по обычаю Востока, с глико (варенье) и с кружкою холодной воды. Фондарик (приемная комната), где принимал нас наш знакомец, был убран картинами русской печати; они изображали события 1812 года, то есть поражение гордого Наполеона на снежных равнинах России.

Между прочим в коридоре, отделявшем фондарик от частных келлий, меня изумил попавшийся сюда живописный портрет нашего красноречивого Платона, митрополита Московского, пред которой благоговейно стоял, радуясь, что этот лик великого мужа явился здесь на утешение наше, вдали от нашей родины.

К вечеру 23 мая мы были в келлии русских отшельников Кореневых, о которых я думаю, если Бог даст жизни и здоровья, поговорить с вами в следующем письме, потому что они этого достойны по своему прекрасному характеру; да кроме того, мне хочется ознакомить вас и с келейною здешнею жизнью, ее уставом и законоположениями. Пора отдохнуть.

Знаете ли, что такое келейная жизнь на Афоне? Это не то чтобы односторонность жизни, в которой только подвиги духовные, только уединение, тихость и безмолвие, – нет! При этих исключительных удобствах келлии в аскетическом отношении есть много молвы, тяжелых ручных работ и житейского попечения. Келлия на Афоне составляет род дачи, по большой части самой восхитительной по местности и разнообразной в приятностях занятия.

Келлии здесь вообще расположены на таких местах, где есть вода и другие условия к спокойной жизни. При них всегда стелются, иногда на значительном пространстве, виноградники, целые рощи орешника и других фруктовых дерев.

Если и есть, может быть, келлии без этих принадлежностей с отдаленным ключом воды и с самою строгою, дикою и наводящею грусть местностью, так это уже таких отшельников, которые, оставивши за собою все земное, ставши выше всех очарований похоти очес и гордости житейской, возвысились до совершенного бесстрастия, до ангельской непорочности и кроме молитвы, богомыслия и глубокой райской тишины ничего не хотят ни знать, ни видеть.

«И будто действительно есть у вас такие великие подвижники? – возразите вы. – Ныне не то время и не те люди, чтоб быть во плоти Ангелами».

Я не только могу указать вам на отшельников глубоких пустынь, достигших ангельского бесстрастия, но едва ли не каждый день и здесь, на Афоне, в Русике, встречаю таких людей. Об этом я поговорю с вами впоследствии, а теперь займемся беседою о келлиях и о келейной жизни, заметив, впрочем, наперед, что если я вам когда-либо передавал в моих письменных беседах или буду передавать сведения об изумительных опытах современного подвижничества афонского, вы не должны дивиться недосягаемой, по-видимому, высоте духовной жизни, образцы которой у нас пред глазами.

Слишком легкомысленно говорят, что нынче не то время и не те люди. Время как время, всегда одинаково, равно и люди. На последних, то есть на людей, не время действует или споспешествует развитию сил духа, а произволение и собственное их сердце; потому что кто истинно и вправду хочет спастись, того ни время, ни место, ни обстоятельства жизни, одним словом – ничто не стеснит и ничто не совратит с евангельского пути.

А если и попускает Бог искушения, так только для того, чтоб умудрить истинных подвижников в пути их к совершенству духовной жизни. Положим, что не то время и не те люди; неужели не тот и Бог, от Которого зависело и прежде, и ныне зависит спасение людей и судьбы самой их жизни, времени и обстоятельств? «Не то время и не те люди ныне!..» Это может говорить только ленивый и нерадящий о своем спасении, чтоб заглушить в себе упреки карающей его совести и оправдывать свои страсти, свой грех и свою погибель.

Это просто коварное наущение демона, принятое духом века за истину. Нет, друзья мои! Бог всегда был, и есть, и будет Богом спасения; следовательно, также были, есть и должны быть, до последнего дня, люди ангельской чистоты; а иначе мир не мог бы стоять, если бы во всяком роде и в каждом периоде времени не было своего рода таких людей, которые силою молитв своих служат оплотом человечества, которые держат весь видимый мир на незыблемых твердынях своего молитвенного духа.

Келлии на Афоне, все вообще, принадлежат монастырям и непосредственно зависят от них.

Всякий, кто хочет на Афоне более уединения или независимости (я разумею монахов; мирянам ни под каким видом не продадут келлии) является в монастырь, спрашивает – нет ли свободной келлии, и если есть и понравится, тогда оба, то есть монастырь и покупатель, составляют законную омологию, род купчей, в которой подробно изъясняются условия той и другой стороны.

Покупатель келлии, если имеет учеников при себе, простирает права владельчества и на них, пожизненно или как ему угодно. Судя по келлии, назначаются и цены, однако ж с тем, чтобы владелец постепенно ее улучшал, а в противном случае она будет у него отнята.

Положим, что келлию покупает старец с тремя своими учениками; они наследственно вступают, с первого до последнего, во владельческие права; могут держать при себе даже сколько угодно им людей вроде постоя или вновь принимать учеников; но уж на этих последних не простирается наследственное право на келлию.

Кроме условленной единовременной платы за келлию, владельцы ежегодно обязаны вносить монастырю поголовную дань (харач) турецкому правительству, которую, в числе своей собственной, монастырь передает сборщику податей. Лес для дров или для незначительных построек при келлии отпускается из монастырских дач.

Таким образом, оставаясь полными хозяевами келлии, владельцы распоряжаются ею по своему произволу: очищают удобные места для огородов и виноградников, и все, что только служит к улучшению местности и самой келлии, производят без соизволения уже монастыря, который только требует обо всем том своевременных себе, а если бы вздумалось им передать эту келлию прежде времени и условленного срока другому.

Владельцы сами уже назначают цену, какова бы она ни была; монастырю в этом нет надобности, он требует до истечения условленного срока только поголовной дани, не простирая уже видов и требований своих далее, кроме, впрочем, того, что новый хозяин единовременно обязан монастырю внести полюбовную плату, вроде гостинца (бакчиша или магарыча), и потом также ежегодно доставлять чрез него турецкому правительству харач.

Бывает, что некоторые покупают афонскую келлию и в действительную себе собственность, так что кому вздумают, передают ее при смерти в наследство, и если только не успеют в рассуждении этого распорядиться, – келлию и все принимает в свои руки тот монастырь, на земле которого стоит она.

Случается также, что, покупая келлию, с нею вместе покупатели обеспечивают себя и в содержании по смерть свою. В таком случае монастырь доставляет все продовольствие своим келлиотам, разумеется, только по силе условий...

Жизнь на келлии на Афоне одному очень трудна, даже и опасна; но двоим или троим, не более, отшельникам считается царскою, то есть спокойною, тихою и чуждою приражений лукавого. Уныл ли один из них – другой готов поддержать изнемогающего; заболел ли – есть кому озаботиться спокойствием страдальца. Труды, радость и огорчения, – все делится дружеским сердцем, и самая молитва составляет утешение их отшельнических душ. Но горе, как восклицает святой Лествичник, единому!..

Найдет ли брань, грусть и уныние – с кем поделиться чувствами? Кто поддержит в падении и кто утешит в страдальческом горе? Впрочем, если много на келлии братии, она также не имеет своего существенного достоинства, затем что там могут быть своего рода неприятности, расчетливость и тому подобное.

Опытные афонские старцы на этот раз поступают так: сами принимают духовное предстоятельство над всеми подручными; но братство так приведено в постепенность и зависимость между собою, что первому из братии подчинен второй, духовным поручительством при пострижении в монашество; второму третий, третьему четвертый, и так далее, так что они все между собой связаны неразрывною цепью духовной зависимости и подчинения одного другому.

Представьте себе, что третий из братии не хочет слушать первого. Первый относится ко второму, который подчинен ему правами пострижения, и требует, чтобы третий брат, давший обеты безусловной покорности второму, исполнил волю первого из них. Эта постепенность зависимости одного от другого устраняет всякую неприятность в братии, да кроме того, облегчает и обязанности старца, который составляет у них уже как бы главу отшельнического семейства.

Бывает два брата единомысленные составляют братство, которое в единении духа и в дружеской связи между собою, представляет совершенно ангельское общество, так что нельзя не восхищаться образцами такой жизни.

Келлия Кореневых, о которых я обещался поговорить с вами, обращает на себя общее внимание русских афонцев. Кореневы – два двоюродных брата, и оба средних лет; имена их: Филипп и Исаак. Родина их в Старом Осколе Курской губернии, происхождения купеческого.

Тихо течет жизнь их в сокровенной пустыне, в скромной келлии, под тенью душистых кипарисов. Оставив все ради Бога, они давно уже приняли пострижение и, занимаясь всеми трудами около келлии, то есть уборкою виноградников, орешника и прочею огородною нивою, в безмолвии вечера они расходятся по своим келлиям, и Бог только видит тайные подвиги афонцев.

При их келлии есть и церковь Преображения, в которой они вычитывают всю суточную службу, то есть утреню, часы, вечерню и повечерие; а если случайно приходит иеромонах, просят совершить и Литургию. Старший из них, Исаак, более выказывает в себе простоты мысли и веселого расположения духа, а Филипп – зрелость ума, твердость мысли и величие духа.

Оба они с ангельскою душою и с чувствами Авраамова гостеприимства. Исаак более способен к распорядительной и экономической части в отношении к келлии и принял на себя труд закупать все нужное для келейной жизни; поэтому он имеет выход на Карею, а Филипп – – строгий домосед и неусыпный труженик в рабочее время.

Келлия их живописно расположена на холме значительной высоты.

С востока даль открывается на Монте-Санто, с запада и юга заслоняют ее соседние высоты, а на север и северо-запад развиты виды пустыннических келлии Пантелеимонова скита, Карей и Кутлумуша (монастыря). У меня схвачен уже вид той келлии. Кореневы приняли нас чрезвычайно ласково. Здесь мы провели вечер и на следующий день чрез Карею возвратились в прекрасный и мирный наш Русик около вечерни.

Пустыннических келлий на Святой Горе Афон насчитывается до 800. Здесь келлия, в строгом смысле слова, не значит просто – одна комната, как у нас в России, а целый дом со всеми к нему принадлежностями и с церковью. Если при отшельническом доме нет церкви и других условий к иноческой жизни, то есть виноградника и леса, – это называется уже не келлия, а калива.

Одна комната, собственно только помещение и спальня инока, – это кавья. Из этого можете понять, что и самая жизнь на Афоне имеет подразделения, и всех родов иночества здесь насчитывается до восьми, если не более. Об этом когда-нибудь я побеседую с вами особенным письмом.

Из келиашей, или келлиотов афонцев, есть удивительные подвижники.

Из числа русских некто Николай, назад тому года два скончавшийся в великой схиме, был редкий своего рода келиаш. Прост был Николай и необразован светски, но сердечная или умная молитва до такой степени просветлили дух его, что он до тонкости знал, удивительно судил о тайных движениях страстей и приражениях демона и со строгою наблюдательностью следил за степенями духовного совершенства. 20 лет провел он на Святой Горе и за свое смирение и сердечную простоту получил от Господа дар необычайных слез, повредивших даже самое его зрение.

В последние дни своей жизни он чрезвычайно ослабел физически и почти ничего не видел, но, несмотря на то, церковного и келейного правила никогда не оставлял. Когда наступило для него время отшествия ко Господу, за четыре дня он узнал это. Раз в мясопустную субботу, на Литургии приобщившись Святых Тайн, он едва дотащился до своей келлии и в крайнем изнеможении слег на свою постельку; потухающие глаза его закрылись, и он забылся на несколько мгновений.

Вдруг дивный свет осиял его. Николай открывает глаза и видит, что, осияваемый небесною славою, входит к нему инок в сопровождении двух прекрасных юношей и останавливается пред его постелькою.

– Узнал ли ты, и знаешь ли меня, отец Николай? – кротко спросил явившийся изнемогающего старца.

Николай пристально посмотрел на посетителя и скромно отвечал:

– Как же не знать тебя, наш батюшка! Ты – отец А.

– Да, это я, тихо произнес явившийся, -посмотри же, – продолжал он, – как украсил меня Господь славою Царствия Своего. Эта же слава ждет и тебя чрез четыре дня.

Говоря о келлиях, надобно заметить, что каждая имеет под собою значительные участки земли, граничные черты которой строго хранят и обносят забором для того, чтобы домашний скот не мог вредить соседних нив и покосов, если при которых келлиях есть они.

Если бы и случилось по оплошности одному вытравить у другого ниву или виноградник, то обиженный, по святогорскому законоположению, имеет право приносить жалобу или протату, или аге.

Два раза такой травли штрафуются денежным взысканием, но случись она в третий – турецкий ага берет себе скот, который вытаптывает так бесстыдно келлиотские нивы, колет его и кушает в жарком или в похлебке, благодаря келлиотов за доставление ему лакомого кушанья, а виновного между тем предает законному суду за беспечность и слабость дозора за домашним скотом.

Западные путешественники, да и г. Д., не имея совершенного понятия об устройстве наших церковных зданий, все келлиотские церкви на Афоне назвали и называют часовнями, тогда как ни одной действительной часовни нет на всем Афоне.

Таким образом, поверхностно обозревая Святую Гору Афон, не умея отличить светлое от темного в нравственном отношении, некоторые не из западных только, но и из русских внесли в свои замечания неосновательного и проявляющего в них дух язвительной иронии.

Путешественникам подобного рода лучше бы, кажется, молчать, чем, не имея достаточных сведений о внутреннем достоинстве подвижничества, писать неправду и обольщать людей мишурным блеском красноречивых строк, без серьезного убеждения и строгой истины в своих иронических рассказах.

Не то чтобы полемически, а просто чтобы только показать, до какой степени несправедливы понятия современного просвещения об истинном духе подвижничества, я вам предложу на ваше собственное суждение три места из записок г. Д.

Вот они:

1) -«Стараясь пресечь возможность, – говорит г. Д., – всякой встречи с человеком, монахи (афонские), отказавшиеся от света, делают и объявляют другим обет: убивать всякого, кто попадется им навстречу» (с. 162).

-Дервиш – мусульманский странствующий нищий монах-мистик.

Скажите, пожалуйста, по совести: есть ли подобное зверство в турецких дервишах, то есть убивать людей невинно и делать на то безрассудный обет? И какие законы христианской веры допускают обеты безнравственные, разбойнические?

Я пробыл здесь целых девять месяцев, тогда как г. Д. не более двух недель; по возможности старался я проникать в сокровенные пустыни здешних отшельников, вызнавать образ их мыслей, и чувств, и жизни, допытывался разгадать: нет ли здесь в самом деле таких пустынников, какими выставляет их г. Д.; но, как говорится, ни слуху ни духу, и даже удивляются афонцы: с чего возведена на них подобная клевета русским и православным путешественником? Бог да простит обидящих нас!

Демон и не так еще досаждает нам, но мы терпим, потому что терпение великая добродетель.

Посмотрим далее.

2) «Отец Василий (проводник г. Д.) вполголоса упрекал себя за грешные мысли и за слова, которые чуть не произнес вслух и находил грешными. Беспокойство и робость заметны были во всех его движениях. Я видел в нем печальное изображение человека, единственно занятого своими грехами и трепещущего об участи души своей, не стараясь делами упрочить будущего ее блаженства» (с. 163).

Объясните мне, друзья мои, что составляет отличительную черту подвижнического характера и какие условия к очищению себя от грехов и к достижению чрез то Царствия Божия? Если плач, вздохи и крушение духа о заблуждениях минувших наших дней нимало не относятся к добрым делам, к чему и на что Господь сказал: блажени плачущий!

Для чего святые отцы, решительно все, не показали инокам иного пути к Царствию Божию, кроме вечного плача и скорби о грехах и строгого самоосуждения?

«Плач есть путь, указанный нам Писанием и отцами,– говаривал святой Пимен Великий, – плачьте: кроме сего пути нет другого».

Положим, что для мирянина есть много родов добродетели, но для инока единственное добро – сокрушение о грехах и бесконечный плач, необходимость чего доказывает он самою своею траурною одеждою, этим символическим знаком сетования и скорби.

Мирянин может посещать тюрьмы и больницы, дома бедных и сирот; но инок, по самым обетам своим, не должен ни шагу делать за ограду монастырскую; как живой мертвец, он должен быть бесчувственным для людей и мира, всегда быть в келлии и по собственному произволу не оставлять ее, так же как и мертвецы не оставляют своих гробов.

Послушание – другое дело, потому что и мертвого можно вынуть из могилы. В этом случае только с нашей стороны не должно быть сердечного произвола к выходу из келлии без нужды.

Какими же делами должны мы упрочивать блаженство будущей судьбы нашей, особенно на Афоне, милостынями? Но что даст инок, когда он по самым обетам не должен ничего иметь, потому что нестяжательность – основная добродетель подвижнической жизни?

Что даст инок, в особенности афонец, когда здесь еле-еле питаются монахи собственными трудами или доброхотным подаянием добрых людей, внимательных к скромному иночеству и понимающих его существенное значение? Посещать ли тюрьмы и больницы? Делиться ли сочувствием с жертвами превратного счастья?

Ходить по частным домам или по общественным богоугодным заведениям – не иноческое дело; да этих заведений и нет здесь. Инок афонец – мертвец; он должен быть в почтительном отдалении от людей и мира, молиться о всех и только этим подвигом, то есть молитвами, миротворить небо с землею, низводить на страждущее человечество милость Божию и таким образом благотворить ему.

Если кто имеет строгое самоосуждение, что видно в проводнике г. Д., если кто слишком занят своими собственными грехами и трепещет об участи души своей за гробом, – тот, кажется, стоит на самом верном евангельском пути; тот, без всякого сомнения, хотя и сам того не предполагает, получит блаженство не плачущих только, но и нищих духом. Значит, мысль г. Д. в рассуждении своего проводника совершенно не верна.

Эти два выше указанные мною места из записок г. Д. относятся в частности только к инокам; но следующая черта его замечаний касается всех, кажется, кающихся, то есть если не до всего христианского мира, то до большей части.

Вот что пишет г. Д.:

3) «Никто не смеет ни из любви, ни по состраданию нарушать уединения (афонских) отшельников, которые, как должно полагать, оканчивают иногда сумасшествием свое продолжительное покаяние» (с. 162).

Истинно просвещенный, добрый человек, кажется, не только скажет, но побоится и думать о подобной несправедливости в отношении к кающимся, а не то чтобы печатать о ней. Бывали ли примеры в нашей церковной истории, в наших отеческих книгах, в наших глазах, чтобы отшельники глубоких пустынь, среди подвигов созерцательной жизни достигая ангельской чистоты и непорочности, ставши выше своей собственной бренной природы, считая все страхования демона и ужасы пустыни за ребяческую игрушку, могли там, в пустыне, окончить дни свои сумасшествием?

Один из близких г. Д. замечал мне, что действительно есть некоторые из отшельников, впадающее в прелесть, которая одно и то же сумасшествие. Правда, что есть такого рода отшельники. Но чтоб кающийся впал в прелесть или в сумасшествие, на это не бывало и нет примеров.

В прелесть впадают только те, которые, не испытавши тяжких падений, по видимому идут путем строгого самоотвержения, и притом без старческого руководства. Не чувствуя в себе слишком преступных движений страстей и не видя в минувшей жизни греховных преткновений и самого падения, они забываются и думают о себе, что они или много, или что-нибудь да значат пред Богом по своим строгим подвигам. Естественным следствием подобного самообольщения бывает бесовская прелесть. Но истинно кающийся, чувствительно́павший иногда, может ли подумать о себе что-нибудь в подобном духе?

Если он, подобно всем действительным подвижникам, сознаёт себя хуже всех, может ли впасть в прелесть или в сумасшествие? Никогда!.. Потому что ему нечем похвалиться в своем помысле, кроме собственных падений и ничтожества, а это-то самое и отклоняет от него гибельные последствия и нашей невнимательности к себе, и демонских приражений.

Ужели Бог так строг и несправедлив, что истинное покаяние кого бы то ни было из нас, труды и подвиги самоотвержения, из любви к Нему, из детской доверчивости к Его Евангелию, увенчает сумасбродством и помешательством? Если кто из вас может признать заблуждение г. Д. за истину, известите меня, и мы возьмемся за нее исторически и посмотрим на мнение г. Д. со всех сторон.

Справедливо сказал святой Антоний: «Приходит время, когда люди будут безумствовать, и если увидят кого не безумствующим, восстанут на него и будут говорить: «Ты безумствуешь», – потому что он не подобен им».

Как эти слова великого светильника вселенной верны, если применить их к людям настоящего просвещенного века и к инокам! Первые действительно большую часть последних считают невежами, потому что эти не знают ни политики, ни прочих требований рассеянного, или, как говорят, большого света.

Перечитывая «Записки» г. Д., я, поверьте, не могу надивиться настроенности его духа: ему только и грезится сумасшествие! Отдыхая в полусвете луны на Карее, он услышал, что кто-то бродил и кричал по улицам, и тотчас, не зная и не видя человека, заключил, что это сумасшедший монах (с. 224). Но он, верно, вовсе забыл, что Карея – место сборное; на ней более рабочего народу, может быть, чем монахов; ужели кто ни закричал бы – все афонский монах?

Это уж крайняя степень предубеждения против иноческого сословия. Впрочем, подобные нарекания на это сословие и неизбежны, да сбудется евангельское пророчество: ненавидимы будете всеми

О других нареканиях г. Д. на афонских монахов не стоит и говорить или писать к вам, друзья мои. Если угодно – перечитайте его «Путевые Записки», и вы убедитесь собственным чувством, что они с тою целью и изданы в свет, чтоб блеснуть остротами против смиренного подвижничества и выказать, какого настроения дух его, то есть г. Д. Но полно об этом.

У нас, слава Богу, тихо и мирно. Жара едва выносима, небо ясно, и не возмутимо спокойствие природы ни ветрами, ни грозою, которые так часто и сильно тревожат летом наш православный Север. Прощайте.

В прошедший раз я обещался поговорить с вами о здешних афонских подвижниках. Теперь это кстати, потому что, желая ознакомить вас с некоторыми из числа братии Русика, я думаю здесь набросать биографические очерки их.

Наперед замечу, что, устраняя от себя излишнюю доверчивость к частным слухам об одном нашем афонском схимнике-болгарине (Порфирии), который, говорят, лет 15 уже очевидно борется с демонами, не ввожу его имя в состав настоящего биографического письма.

Так как жизнь этого дивного старца еще остается для нас загадкою, то я сообщу вам о нем мимоходом только то, что он будто бы во время Литургии видит нисходящий с неба огонь на Святые Дары; что будто бы временем является ему демон в светлом образе, в играющем молниею одеянии, с лучезарным огненным взором и говорит: «Кланяйся мне: я выше нежели Архистратиг, – я сила Господня!»

Старец плюнет-де и становится на молитву или отходит в другое место от призрака. Бывает еще и то, что демоны, являясь во множестве, тормошат его и не дают свободно молиться. Вещи весьма обыкновенные в подвижническом…деле…

Прежде всего я выставлю вам на вид настоятеля здешнего монастыря, главу целого общества. Как сторонний наблюдатель движений, слов и самых поступков Русика, я могу про все и про всех говорить вам по убеждению собственной моей совести и с чувством непритворной искренности.

Правда, о живых не говорят с отличной стороны как о действительных святых; справедливо то, что во святые никого не вменяют до его смерти, потому что неизвестно, как и самый строгий подвижник, достигший ангельской чистоты и бесстрастия, окончит жизненный путь свой.

Так корабль с драгоценным грузом, как он ни крепок, как ни красив и ни величествен, пока не выдержит всех путей моря, пока не достигнет счастливо пристани и не выгрузится, хозяин не может считать своим, тем более что иногда и в самой пристани может случиться крушение корабля. Поэтому и о живых нельзя говорить как о святых.

Но ежели люди с удовольствием смотрят на худую сторону нашей жизни, не стыдятся печатать иронические нарекания, как, например, г. Д., и публика не отвергает того, почему ж не выставить пред вами, друзья мои, редкие образцы, по крайней мере, личной святости и добра?

Что будет с ними впоследствии, нам нет нужды знать, или каков дух их личных действий, не наше дело исследовать; мы видим этот плодовый сад, видим обильный цвет его, видим начатки его плодов и, предоставляя осени обильный сбор или бесплодие, с участием посмотрим на него для собственной нашей пользы и назидания и во славу Божию.

Настоятель Русского на Афоне монастыря игумен Герасим, обыкновенно называемый здесь геронтою, то есть старцем, 30 уже лет проходит свое звание в неукоризненности действий, почему и остается единственным в своем роде на Святой Горе и по давности правления, и по своей опытности.

Некоторые говорят, что он родом болгарин. Игумен хотя уже преклонных лет (ему теперь за 60 лет), но строгая его жизнь сохранила его силы физические, и несмотря на то что от длительности здешних бдений слаб ногами, он во всех отношениях, особенно в неусыпной деятельности, представляет собою редкий образец современного иноческого совершенства.

Я увлекся бы слишком далеко в развитии отличительных качеств этого маститого старца, если бы не боялся оскорбить его иноческой скромности, а потому за лучшее признаю молчать о нем, предоставляя случайным посетителям Святой Горы Афон и Русика самим лично узнать достоинства этого великого геронты, о котором подобные моим отзывы я слышал в Одессе и от А. С. Стурдзы… – (Александр Скарлатович (1791–1854) – русский писатель и публицист).

Чтоб более убедиться в справедливости биографического очерка в отношении прекрасной подвижнической жизни геронты Герасима, следует только обратить внимание на настроенность духа и на безмятежие его братства, а с тем вместе и на многие здешние образцы возвышенной духовной жизни.

Представьте сами: чего стоит дать братству, составленному из разнородных наречий, характеров и званий, умиротворить мысли и дух его, смирить самую волю и вести всех и каждого порознь твердо и неблазненно крестным путем строгого самоотвержения?

Одно это обличает в здешнем настоятеле дух сильный и высокий, вполне развитый опытами его собственной духовной жизни; от юности посвященной непорочному служению Господу Богу в великом схимничестве»

Следствием такой жизни отца Герасима то, что Русский монастырь в виду и Святой Горы, по строгости своих правил и по точности исполнения их занимая самое почетное место, стоит наряду с ее первоклассными общежительными монастырями.

После настоятеля в греческом обществе особенное обращает на себя внимание престарелый даскал (учитель), архимандрит Прокопий, чрезвычайный, иногда и не ко времени ревнитель Православия, за что, собственно, при обширных сведениях по части богословия, он выше степени архимандрита мог ступить в течение своей долгой жизни, но взамен славы, этой справедливой дани своим ученым трудам, глубоко захоронил в монастырском затворе свою известность и права на признательность восточной современности.

Единственным произведением его пера остается не так давно изданный в Афинах пространный катехизис; несколько рукописей он предполагает издать в России чрез г. Стурдзу, но хилость сил физических отнимает возможность к точности и в скорости исполнения этого предположения. Резкая и сильная словесность его ограничена в настоящее время только надгробными речами отходящей в вечность братии и на особенно важные события монастыря.

Не менее этого ревнителя замечателен скромный Иларион-грек. Это умный и вежливый собеседник русских, понимающих беседу греческую. Прекрасными качествами образованного сердца своего обязан он воспитанию под надзором Святейшего Патриарха Иерусалимского Афанасия и Солунского митрополита Мелетия…

В юности находясь при знаменитом Афанасии Иерусалимском, Иларион за свои детские шалости был им жестоко наказан, следствием чего был тайный побег его со двора старческого. При Мелетии он находился в сане иеродиакона.

Жизнь в мире и с миром, сама по себе шумная, увлекательная и полная очарований, сильно тревожила юного Илариона; он не в силах был выносить ее суетности и, в чувстве необходимости уединения, решился оставить своего владыку: тайно убежал от него на Святую Афонскую Гору в Русский монастырь, где и принял на себя святую схиму.

Митрополит Мелетий, отечески любивший Илариона, сам погнался по следам его; долго разведывал он на Святой Горе Афон, куда укрылся его любимец, грозя Русскому монастырю в случае потворства беглецу даже мстить за него, но все это наконец решилось тем, что Иларион устоял в своем священном обете Господу Богу и навсегда остался в Русском монастыре…

В дополнение этой биографии надобно сказать и то, что грек Иларион был удостоен в сонном видении посещения нашего чудотворца святителя Митрофана, епископа Воронежского. Это было в прошедшем году.

На афонский праздник святителя Христова Митрофана, благоговейно чтимого и греками, в здешнем Русском монастыре все братство имеет обыкновение собираться в русский храм ко всенощному бдению, на котором пение и чтение переменяется в языке, то есть начинается русскими, а потом сменяется греками и так далее. Так бдение на память святителя Христова Митрофана совершалось и в 1843 году, в мою уже бытность здесь.

Святогорские бдения чрезвычайно утомительны и в обыкновенное время, а на дни особенно торжественные для слабых силами афонские службы едва выносимы, потому что длятся иногда до двенадцати часов и более. Такого точно рода было бдение на память святителя Христова Митрофана.

Слабый силами и сложением Иларион был с нами вместе; точность знания в пении и его умилительный голос против воли и по необходимости выставляют его по временам на клирос, что еще более истощило его силы в это бдение.

До первого часа он, впрочем, крепился кое-как; но наконец, изнемогши совершенно, оставил храм, ушел в свою келлию и в крайнем изнеможении бросился на диван свой; в тихом раздумье и в жалобах на слабость, ради которой он не докончил своего молитвенного подвига в честь русского святителя, он задремал; легкий сон упокоил его чувства, и голова невольно склонилась на подушку.

В это самое мгновение Иларион видит пред собою седого старца в архиерейской мании и с святительским жезлом в руках; святая схима лежала на осияваемой небесным светом главе явившегося, в чертах которого и в одеянии Иларион узнал нашего русского чудотворца.

– Вы возлюбили меня, – кротко сказал ему по-гречески святитель Христов Митрофан, – и я навсегда буду с вами...

Эти трогательные слова святителя потрясли невыразимым чувством сердце Илариона; он очнулся, но уже никого не было пред ним, и только тихая сердечная радость была следствием утешительного видения. Силы Илариона тогда же восстановились, и, благословляя Господа, дивного во святых Своих, Иларион более прежнего привязался любовию и благоговением к нашему заступнику и искреннею приязнью к русскому обществу…

Но если кто, то седой как лунь, добрый, как отец, и умный, как даскал, старец Дорофей всех сильнее привязан к русским чувствами самой искренней любви, что оправдывает изумительными трудами в изучении русского языка, не совсем уловимого для его старческих понятий; степени, простого в духе евангельского детища и едва ли понимающего, что значит сердиться.

Что ж касается до русских, их общество безмятежием своим обязано образцовой жизни и редкой доброте духовника своего, иеросхимонаха Иеронима, не занявшего систематического образования ни в какой школе, но опытами духовной жизни, тонким разбором движений сердца и мыслей, а с тем вместе и обширною начитанностью ставшего наряду с лучшими из современных старцев дивного Афона и выше обыкновенных духовников русского святогорского общества.

В настоящее время он остается единственным на Святой Афонской Горе во всех отношениях своего духовнического звания и, как кажется, он только может благодатию свыше вести верно и несбивчиво русское общество по разнообразию путей иноческого спасения.

Если бы я не боялся огорчить скромность этого возлюбленного старца, увлекательного в беседах, я бы здесь выставил на вид отзыв о нем одного из наших путешественников, с которыми я случайно столкнулся за границею; но пусть каждый, кто его увидит, сам выскажет вернее меня свои чувства и замечания о нем, а я, благословляя Господа, подарившего русское братство здешнего монастыря таким добрым отцом, прибавлю в дополнение биографических строк о нем, и то между прочим, что он родом из купцов Старого Оскола Курской губернии и более уже десяти лет оставил Россию и поселился на Афоне ради своего душевного спасения.

Этот старец – лучшее украшение всех русских на Святой Горе; в мире он был Иван Павлович Соломинцов, замечательный еще знанием партесного пения, которое здесь в хорошей настроенности под его регентством.

Если не выше, то на одной и той же степени иноческого совершенства надобно поставить с этим русским духовником русского схимника Тимофея. Отец Тимофей – известный самому Петербургу Валаамского монастыря молчальник Тихон, более пятнадцати лет хранил язык свой от всякой человеческой беседы и, кроме своего духовника и особенно близких к нему по связи духовной жизни, ни с кем не говорил.

Это тот Тихон, о котором говорит и г. Муравьев в своем «Путешествии по Валааму».

Отец Тихон, в мире Тимофей, родом из-под Устюга, сын бедного поселянина-перевозчика. От самой юности желание благоугождать Господу и хранить непорочность пути своего пред Ним занимало и чрезвычайно действовало на Тимофея, так что он решился вовсе оставить мир и на пустынных пажитях Валаама свой дух, исчезавший во спасение, укрепить опытами строгого подвижничества.

Там он принимал начатки иночества, там в изнурительных трудах безусловного послушания истощал он свои силы физические, между тем как сердце его разогревалось сладкою любови ю к кроткому Иисусу и преисполнялось религиозными чувствами необходимости еще здесь, в жизни, стать выше своей собственной природы, усвоить себе таинственно, укоренить глубоко и затаить от людей в сердце своем радости Царствия Божия, то есть здесь уже слиться духом своим в один дух с Господом, Его только любить, желать и искать.

Отец Тихон среди мира и пространства жизненных путей приучил себя думать, что для него в целом мире – только он сам и Бог, как выразился один великий отец, или, что все одно и то же, чтоб, кроме Бога и своих слабостей, ничего не видеть и не знать и чтобы никакая укоризненная мысль, особенно в рассуждении ближних, не касалась ума его.

Лет до 20-ти отец Тихон подвизался на Валааме изумительным образом и наконец, чтоб праздностью бесед не отвлекаться от Иисусовой молитвы, стяжанной строгими трудами послушания, придумал связать свои уста молчанием. Вследствие сего отец Тихон притворился, будто апоплексический удар поразил язык его; на все вопросы начальства и братии он начал отделываться минами, а потом мало-помалу утвердился в подвиге молчания и вышел из него победителем.

Носились, впрочем, слухи и все знали, что отец Тихон притворно, а не по болезни молчал, но никто не был в силах развязать его языка ни убеждением, ни ласковостью, ни легкой пыткой, исключая некоторых особенных случаев и крайностей, когда сам он, без всякой просьбы со стороны других, раскрывал свои уста, из которых вылетали слова утешения и назиданий; но это было так редко, так таинственно, что только те знали, кто удостаивался его особенного расположения и доверчивости, а и того справедливее сказать, кто был в опасности и в отчаянном положении.

Пятнадцать с лишком лет так протекло для скромного и молчаливого Тихона; он думал, желал и даже ожидал того, чтоб свои подвижнические кости не инде уложит на мертвенный одр, как только на Валааме, но Господь судил вопреки его воле и чаянию.

Настоятель Валаамской обители, предубежденный против подвига отца Тихона тою мыслью, что это прелесть бесовская, придумал новую пытку и средство развязать связанные пятнадцатилетним молчанием уста его: он отправил его в Петербург на подворье, чтоб там сидеть ему при часовне, думая, что столичная жизнь, знать и самые обстоятельства жизни невольно убедят его говорить; но на поверку вышло совсем иначе.

Послушливый Тихон не мог ничем и никак отозваться от новой своей жизни: того требовало смирение и самые иноческие обеты; он нехотя отправился в Петербург, где и пробыл до двух лет с половиною, не изменяя, впрочем, ни образу жизни, ни молчаливому своему языку; он оставался для всех нем, кроме немногих, что само собою привлекало к нему толпы любопытных, а более и того внимательных к его доброй подвижнической славе, так что он сделался наконец дивом для многих. Самые даже дети знали, что у этого бедного монаха нет языка, как сам признавался мне здесь отец Тимофей.

Часто, – говорил он, – знать, приезжая в часовню с детьми, трогала меня до глубины сердца. Маленькие дети, бывало, подбегали к своим родительницам и, указывая им на меня, в простоте и с сердечным чувством восклицали: «Маменька! Маменька! Бедный этот монах: у него нет языка!»

Эта добрая черта нежного детского характера невольно увлекала Тихона, он улыбался на милых детей и втайне благословлял сострадательность их ангельского сердца.

Впрочем, как ни силен был отец Тихон в своих подвигах, а жизнь столичная для него казалась свинцовым крестом. Слезно и пламенно молился он Пресвятой Деве Богородице, прося Ее промысла и помощи вьгйти из столицы; искренно сознавался во всем том он опытному отцу Мелхиседеку, духовнику Александро-Невской Лавры, требовал его советов и молитв о себе, и общая всех Утешительница не оставила его в этом затруднительном положении.

Случайно пришло как-то в голову отцу Тихону попроситься на поклонение в Иерусалим; эту мысль он передал отцу Мелхиседеку, который благословил ее и даже сам ходатайствовал за него пред блаженный памяти митрополитом Серафимом, прося его об увольнении отца Тихона за границу. Узнал, да поздно, Валаамский настоятель об увольнении своего молчальника в Палестину, потому что отцу Тихону был выдан уже и законный вид на следование туда; преградить путь – не было возможности.

Не шел или ехал, а летел из Петербурга отец Москвы.

Здесь он впервые явным образом начал славить Бога своими устами и говорить обо всем и со всеми, кто только был ему знаком и близок. В Киеве и всюду потом даже доднесь его уста точили и точат сладкие утешения и дивные назидания, при простоте его ума и сердца образованные строгими и горькими опытами дивного подвижничества.

Отец Тихон сам по себе не имел ни гроша, собираясь в путь к Святой Земле; впрочем, это его не затрудняло, при живой вере в Отеческий Небесный Промысл. Ему знакомые туго набили дорожный кошелек, который он, однако ж, при своей сострадательности так истощил на бедных, что на Афон явился только с полуимпериалом….

Здесь Русский монастырь принял его с любовию, согласно его желанию отдал ему пустынную келлию, где и поселился наш молчальник, но ненадолго, потому что келлия, некоторым образом принадлежа ему, требовала от него много домашних хлопот, от которых он так отвык и которые так отвлекали его от богомыслия, что он решился лучше перейти и перешел в монастырь, где, посвятивши себя совершенно Богу, и доныне пребывает в глубоком затворничестве, являясь посреди братства только в субботу для принятия Святых Тайн Христовых и никуда не выходя более в остаток седмичных дней. К себе он не возбраняет вход братии при нужде, но, дорожа его затворничеством, братия не иначе бывают у него, как только в крайности своего положения, для раскрытия пред ним своих мыслей и совести и для получения назидания от его старческой беседы. Кушать ему приносят в келлию.

В схиме, которую отец Тихон принял на себя вскоре по прибытии из Иерусалима, он наречен Тимофеем. Ежели кому придется, посещая поклоннически Святую Гору Афон, быть в Русском монастыре, зайдите к этому образцу современного иночества.

Вы сами убедитесь тогда в справедливости, или, лучше сказать, в слабости этой биографии отца Тихона, составляющего единственное украшение русских афонцев, на которого и самые греки смотрели и смотрят с почтительным изумлением.

Публикуется впервые

После всего рассказать вам разве еще об отце Макарии, русском нашем афонском схимнике, жизнь которого протекла в странных событиях страдальческого плена?

Макарий, а в миру Михаил, родился в Елисаветграде в 1772 году.

Начальное образование получил он в кадетском корпусе. Впоследствии Михаил сделался отличным гренадером; он был в военных действиях в Голландии, при Алькмаре и Гельдерне, оттуда переехал в Шотландию, где, случайно разбогатев, не захотел служить, а потому достал себе немецкое свидетельство; в точности зная языки французский и немецкий, он прибыл в Петербург, а оттуда наконец в Екатеринославль, где и был уличен в самозванстве одним из прежних своих товарищей-кадетов.

На все допросы начальства, коверкая русский язык и перемешивая с немецким, он отзывался о себе как о природном немце, впрочем, русском подданном, и вследствие улик кадета и за недостатком ясных на то доказательств он был сослан в отдаленные линейные полки на службу, без выслуги (на Кубань).

Но Промысл не судил загладить ему вину свою верностью службы, а указал ему страдальческий путь взамен проступков прежней вольной жизни…

Раз в числе пяти человек он сторожил передовую цепь и кружился в легких разъездах, как вдруг несколько вооруженных с ног до головы черкесов налетели и схватили их; отбиться не было возможности по превосходству противников. Михаил достался в плен князю Морадину (около Анапы) и был им увлечен в горные его улусы, где вскоре потом выкупил его у князя зажиточный черкес Айтик Сумайский (Сумай – селение) и навсегда усвоил его себе в виде раба.

Можно себе представить, как был тяжел этот плен после раздольной жизни бедному русаку, но делать нечего: всякая надежда на свободу оставила его, и только мысль о побеге несколько успокаивала его сердце. Михаил решился во чтобы то ни стало убежать в горы.

Попытка удалась: он ушел, но случайно попался опять к горцам и испытал новый плен: его перепродали в Лаузы, и здесь-то начались его страдания за веру. Михаила убеждали отречься от христианства, но он с твердостью вынес пытки и имел случай скрыться оттуда в дикие горы Анатолии, где вскоре был схвачен турками и в числе нескольких подобных ему невольников с трапезунтского базара перепродан чурумскому паше с одним малороссиянином.

Последний скоро отрекся от Христа и признал Магомета за великого пророка, но Михаил оставался тверд как камень. Неволя и страдания закалили его в терпении, и, вынесши несколько пыток с удивительным великодушием, он снова бежал от своего мучителя в то самое время, как сей последний завязал жаркую ссору со своим соседом – марсиванским пашою.

Но, как и прежде, Михаил впал в руки неверных и доставлен в Искилин к начальнику этого местечка. Здесь жизнь его была не отраднее минувшей: тяжелые работы изнуряли жалкого пленника, а постоянное усилие принудить его к принятию исламизма выводило из терпения, так что новая попытка бежать закрылась в страдальческую голову Михаила.

Эта мысль еще более утвердилась, когда наперсник паши, мальчик, соскучившийся содомским удовлетворением сладострастному магометанину, объявил готовность делить горе и попытку побега с бедным Михаилом.

Они условились скрыться при первой возможности и, оставляя пашу, украли у него пистолеты, ружья и самые кобуры, высланные ему из Мекки, от гроба Магомета. Османжинская знакомая дорога увлекла их к далеким берегам Черного моря. Целый день и ночь бежали, и только вторая ночь усыпила их усталые чувства глубоким сном; они спали долго и сладко, и каково же их было изумление и ужас, когда при первом взгляде на рассвет белого дня увидали, что со всех сторон, в глухом лесу, они окружены розыщиками паши!..

Старуха, мать паши, упражнявшаяся в колдовстве, открыла сыну своему побег невольников и указала даже на самое место их пребывания. Взбешенный паша немедленно отправил сорок человек в погоню, и беглецы были схвачены. Здесь-то была потеха для грозного паши!

В запальчивости он приказал бить виновных по пятам без милости, и их били до того, пока слезла кожа с отбитых пят. Одно средство избежать всего этого мучительства оставалось только в отречении от веры во Христа, но Михаил согласился лучше умереть, чем изменить обетам Крещения.

Сердце замирает от ужаса при любопытном его рассказе о разных родах мучительства. Он был однажды уже под венцом за свои страдания, но Промысл Божий по тайным судьбам своим отсрочивал конец его жизни, предоставляя ему возможность в грядущем загладить искренним и долгим покаянием все заблуждении и проступки минувшей жизни. Семь турок и даже один христианин, по повелению паши хотевшие схватить Михаила, слегли в могилу под его тяжелым ятаганом…

Раз искилинский паша, истощившись в пытках и мучительствах над Михаилом, дал наконец решительный приказ повесить его. Вслед за вылетевшими словами грозного паши страдалец взлетел в петле на воздух. Еще несколько минут, и дух Михаила в славе страдальческой предстал бы Престолу Подвигоположника и Судии Господа Иисуса, но судьбы Божий неизъяснимы!..

В самое мгновение, когда Михаил был подхвачен петлею и вздернут на воздух, на двор выбежал любимый маленький сын паши.

– Баба! Башлаин бана гяура! (папа, подари мне этого неверного), – закричал мальчик, охвативши толстошеего отца своего.

Паша нежно и с изумлением поглядел на своего жирного сынка.

– Ала сеним олсун (пускай будет твой), -проговорил он, трепля по щеке своего неженку.

– Абдула, куртар шуну! (освободи его!) -заревел грозный паша палачу, и Михаил упал на землю в беспамятстве.

Сильное потрясение возвратило память и чувства страдальцу, глухой стон возникающей жизни вырвался из груди его, и паша, увидев, что Михаил еще жив, в исступлении своем приказал поднять его вверх ногами и дать ему по пятам несколько тяжелых ударов.

После такой страшной пытки страдалец немного отдохнул под ребяческим господством

Вся должность Михаила была – каждый день носить своего нового господина к мулле, в школу. Турчонок был глуп и, не понимая еще наслаждений зверского характера, обращался ласково со своим рабом и даже утешал его, с младенческой улыбкою приговаривая:

– Беним киоле (ты мой крепостной!). Так уходило время. Михаил был спокоен, но сердце его трепетало при каждой предположительной мысли новых страданий, его силы слабели, но дух не изменялся в крепости: он решился выдерживать, при помощи Божией, все пытки и до последнего вздоха быть верным Господу своему.

Он так думал, и иногда сладко засыпал и легко просыпался, но демон следил за каждым движением его сердца и желаний и недремлемо расставлял блазнительные сети на его погибель.

В эту самую пору паше привезли пленную грузинку; в первых пытках она увлеклась в исламизм, ее жизнь потекла спокойно под напевами сладострастных обетовании Корана, и надежды будущего перемешались с жаждою настоящих наслаждений.

Паша придумал сочетать ее с Михаилом, в той мысли, что усыпление супружеского ложа заставит его забыть о небесном блаженстве, христианам обещанном, и неприметно увлечет в исламизм. Виды свои на судьбу невольника и невольницы в разговорах с Михаилом паша ограничивал очень скромно желаниями только им земного благополучия, но Михаил видел всю опасность своего положения, а потому все предложения паши им были отринуты с твердостью духа.

– Что я буду делать, – говорил он, – когда не знаю правил вашей веры, ни языка вашего!..

– Всему научим, – с торжествующим видом восклицал паша – только будь наш!

Михаил нерешительно покачал головою и сказал:

– Не хочу ничего! Умру, а не отрекусь веры моей!

– Умирай же, собака! завопил грозно паша. Абдула! Растяни его на эту самару! – Умирай, собака! – и в одно мгновение Михаил был растянут на воловье ярмо, и около суток оставался в мучительном распятии. Его члены онемели, все тело совершенно распадалось по составам, и наконец, не в силах будучи далее выносить мучительности своего положения, он отчаянно крикнул:

– Снимите меня и делайте что хотите: я отдаюсь на вашу волю! Согласен быть вашим, только отвяжите меня!

Едва он успел это произнести, сам паша и двор его окружили страдальца; ласки посыпались на него, и звонкий металл не переводился в Михаиловом кошельке.

Михаила одели щегольски, и турки не отлучались ни на шаг от нового своего собрата. Михаил разгулялся. Его выучили турецкой грамоте и положили в наступающий курбан-байрам обрезать и причислить к своему обществу.

Курбан-байрам – праздник, в который, закалая баранов,

частичками разносят их по своим друзьям, угощаются мно и пируют, как хочется, развратничая…

Таким образом Михаил, уступивши слабости природы, дал слово принадлежать лжепророку, он растерялся духом и погрузился в опасное самозабвение, но всевидящее око Божие не дремало над ним, оно проникало в тайны его сердечных дум и желаний и видело искренность чувства и теплоту не охладевшей еще во Христа веры, много уже раз засвидетельствованной кровью и страдальчеством.

Михаил дал слово принадлежать Магомету, но внутренне между тем весь принадлежал еще Господу своему; он вовсе не думал изменить своей вере, но немощь естества извлекла у него невольное обещание отречься от нее. Он снова задумал бежать, тогда как весь город уже говорил о нем и когда небольшая часть верных Иисусу Христу с трепетом ожидала богомерзкого байрама, долженствовавшего похитить собрата.

Время быстро уходило. Михаил грустно и одиноко бродил иногда по городу, придумывая средства к новому побегу и рассуждая о гнусности наступающего торжества над ним неверных. Дивный сон еще более утвердил его в мысли бежать куда-нибудь: ему приснился святитель Христов Николай, который, показывая способ избавиться от верной погибели, говорил Михаилу:

Не бойся! Вера наша чище воды и краше солнца. Веруяй во Христа – не погибнет вовеки: не бойся! Беги отсюда; я тайно буду с тобою и не оставлю тебя!

Однажды вскоре после этого сна в глубоком раздумье, рассеянно и без цели Михаил бродил по базару и наткнулся на старого знакомца-лавочника.

– Што, сынку! – с участием спросил крымец-старик Михаила. – Ты отрекся веры своей? О, страшно это!

– Что ж мне делать! – возразил со вздохом отчаянный Михаил. – Не могу перенести мучений!

– Что делать? – подхватил тот. – Бежать – одно средство!

Тут добрый старик-христианин секретно начал объяснять Михаилу пути к Черному морю, где есть русские и где мог бы он безбоязненно и по своей воле жить. Старик начертил ему путевую карту и, секретно передавая ее, прибавил:

– Смотри, береги этот лист. При первой поимке тебя неверными прежде всего разорви его на мелкие частички и не давай его в руки неверных, иначе я погиб!

У турок есть поверье: всеми силами обращать в магометанство христиан, потому что в раю не будет огня для раскурки трубок, а его надобно доставлять туда из геенны; значит, большой труд ходить назад-вперед бедным трубочникам-туркам.

Если же кто успеет обратить христианина в исламизм, для таковою турка будет спокойно, потому что обращенный им в магометанство будет в раю, но, как изменник первой своей вере, превратится в огненный столб и будет пылать вечно; к нему-то будут турки подходить и раскуривать трубки свои, не спускаясь для этого и геенну... – исихазм.ру

Михаил скрыл лист и в ту же ночь, пробивши стенку в своей комнате, выходившей на улицу, убежал от грозного мучителя; тайно, и более всего по ночам, пробрался он до городка Баферы и здесь случайно попал на двоих русских, которые увели его с собою в свои черноморские поселения, где уже тихо и спокойно начал вести жизнь свою бедный страдалец, занимаясь рыболовством с нашими с русскими.

Впрочем, и здесь враг не оставил Михаила без преследований. Михаил был гренадер; трубка была его спутницей в горьких странствиях по аулам черкесов и по басурманским селениям Анатолии. Турки, как известно, поставляют трубку в числе верховных наслаждении чувственного рая, Магометом им обещанного; а между тем наши раскольники, к которым попался Михаил, были так предубеждены против табака, что считали его первым непростительным и смертным грехом, низводящим на землю все кары небесного гнева и задушающим своею горечью самых небожителей.

Впрочем, Михаил как мог таил от липованов свою трубку; но раз его заметили и застали так врасплох, что самый дым табачный еще не разлился в воздухе и не утратил в нем своей зелени и запаха. Это взбесило раскольников. Собрался целый сейм против трубки и Михаила; ни одного раскольника не было в защиту его, и общее мнение состояло в том, чтобы табашника бросить в Черное море и тем очистить землю от единственного беззаконника, ради которого может погибнуть все раскольническое их общество.

Погиб бы наверное Михаил от руки раскольнической, если бы не вступились за него добрые болгары, прибывшие в ту самую пору к раскольникам за нагрузкою икры и рыбы; с ними Михаил отплыл в Константинополь и вслед за тем обрек себя вольной страннической жизни по разбитым странам жалкого Востока. Хорошо владея турецким языком, он сделался драгоманом запорожского кошевого и зажил пански: одевался по последней моде и как сыр в масле катался по белому свету за своим кошевым. Чего бы, кажись, желать ему при такой довольной жизни?

Но нет! Сердце при всех земных наслаждениях ноет, если нет для него пищи существенной, утешений благодати и чувств, достойных загробного предназначения. Как бы глубоко ни спала совесть, но бывают в ней сильные потрясения в минуты действий благодатных, когда мы совершенно разочаровываемся в лучших и в самых скромных и невинных наслаждениях. Так было и с нашим страдальцем.

Пролитая им вольно или невольно кровь человеческая тревожила бедного Михаила, так что на раздольях страннической жизни он оставался в жалком положении. Сердце его трепетало при мысли о грядущем, не довольствовалось настоящим и с невольным вздохом приводило на память давно минувшее. Он решился уйти на Святую Гору Афонскую и там оплакивать жизнь свою и схимою покрыть и преступные движения сердца, и дела, достойные или многих слез кающейся души, или грозной кары Небесного правосудия.

Михаил достиг Святой Горы, вот уже с 1826 года посвятил себя здесь всей строгости покаяния, и 15 лет, как схима преобразила его из прежнего разгульного бродяги в скромного инока святогорского. Он уже хил и очень стар, но при всем том благообразен; следствия прежних побоев и страданий отзываются во всем его существе; он иногда едва бродит на ногах, а временем плачет и с грустью рассказывает о заблуждениях улетевшей молодости.

Таковы всегда плоды нашей первой жизни! О ней всегда остается нам память, или живительная для истощающихся сил старости, или свинцом подавляющая нас в предсмертные минуты наши! Михаил назван в святой схиме Макарием.

Если вам Господь даст возможность со временем быть на Святой Горе и посетить Русский монастырь, то вы легко отыщете, даже без расспросов и без стороннего указания, этого старца Макария.

Русский на Афоне монастырь. Вот вам очерк его: с площади двора монастырского поднимаясь легкими уступами на возвышенность, где расположен корпус русской братии, вы к первой лестнице, ведущей к ним, подступите аркою.

Справа, при самой этой лестнице, заметите вы сидящего на скамье и часто с закинутыми на лоб очками старца, работающего то рукоятки для декилей и секир, то маленькие скамьи и прочую мелочь; поклонитесь этому старцу в легко наброшенной иноческой полуряске, важному осанкою, сплошь поседевшему и выразительного взгляда, – это отец Макарий..

Попросите, если угодно, и он сам расскажет про жизнь свою и восьмикратный плен со всеми подробностями, которые не вошли в состав моего легкого рассказа и по ужасам, невольно возникающим при памяти пролитой человеческой крови, или по проступкам, недостойным не только биографической страницы, а даже и строки. Отец Макарий очень добр и благочестив.

Ныне ему разрешено уже освежать свои силы и горячить холодеющую старческую кровь небольшою рюмкою раки и виноградным соком, но года четыре по приходе своем сюда, на Афонский Удел он нес чрезвычайно строгую епитимию, по заповеди духовника, за прежние свои проступки и заблуждения: ему воспрещено было не только виноградное вино или водка, но даже сыр, масло, яйца, маслички и все, что только льстит лакомству и услаждает наш вкус.

Кроме этих замечательных лиц в виду Русика, я мог бы указать еще много подвижников на стороне и в самых сокровенных пустынях, но в настоящем случае нет возможности удовлетворить вполне вашему любопытству.

Со временем, если Бог удостоит меня воротиться из Иерусалима, я вам много кой-чего порасскажу о Святой Горе в подвижническом отношении; а если захотите слушать без отягощения и скуки и обеспечивать пересылку по почте моих писем, я разверну пред вами презанимательную греческую книгу под названием «Хоотирих ацартю….», где между назидательными и краткими поучениями помещены чудеса Божией Матери, трогательные и чрезвычайно действующие на мысль, воображение и на сердце.

Не все же вдруг передать вам; хорошенького понемножку, говорит русская пословица. Потерпите.

Человек до шести русских поклонников прибыло к нам. С ними-то я предполагаю отправиться в начале сентября в Палестину. До того времени успею иногда еще переписаться с вами. Прощайте. Молитесь о странствующем друге, который неразлучен с вами духом любви и единения в Господе.

Письмо Ваше мною получено. Вы по-прежнему все-таки жалуетесь на прилив страстей к сердцу, на смуты мысли и на тревогу чувства. Трогательны жалобы Ваши, да пособить иным нечем, кроме утешительных истин Евангелия, кроме обетовании Божиих побеждающим плоть свою и дружеских советов.

Вы страдаете сердечно? Не диво: потому что Вы в мире, среди всех очарований и в полном цвете и силе Вашей собственной жизни. Но к чему и зачем бояться мыслей, движений сердца и брани плотской?

Все это само по себе ничего не значит, беда только в том, ежели мы лакомимся желанием греха, воображением сладострастных его действий и разнообразием видов плотского удовлетворения. Я думаю, Вы не поверите, если сказать, что многие, не падая действительным падением плотского греха, строго сохранив чистоту плоти, не вошли и не войдут в Царствие Божие потому только, что мысленно услаждались, лакомились в сердце желаниями нечистыми и сладострастным воображением.

Послушайте, я расскажу Вам афонскую повесть, которая очень кстати для нашей беседы, то есть что и одних преступных мыслей достаточно для нашей погибели, не говоря о греховных делах, которые отчуждают нас от Бога и о райской славы Царствия Его.

Ваши письма, получаемые мною вдали от милой родины, драгоценны сердцу моему; в них я подслушиваю достигающие до меня звуки вашего сочувствия, вашего живого участия в судьбах моей заграничной жизни, и на эти родные звуки я не хочу, да и не должен оставаться без отголоска и не должен быть пред вами нем как рыба и глух как аспид.

Открылся случай и я с сердечным удовольствием принимаюсь за перо...

Мне нет нужды, да не считаю и приличным со своей стороны спрашивать вас, здоровы ли вы. Как инок, я строго держусь своих правил и, пожалуй, идя вопреки миру и его законоположениям, лучше буду спрашивать вас: «Больны ли вы, друзья мои? Хвораете ли вы?»

Жаль, ежели эти вопросы останутся без желаемого мною ответа, то есть очень жаль, если вы всегда и постоянно здоровы!

«Ты с ума сходишь! – воскликнете. – Ты мизантроп! Здоровье – драгоценный дар Божий, а ты какую чепуху плетешь: «Жаль, если вы всегда здоровы»?»

Я говорю вам, друзья, что я афонский инок; значит, прав, если иначе, чем вы, и мыслю, и говорю, и делаю вопросы. Очень понимаю, что в мире едва ли не единственный вопрос и при встречах, и в письмах, и в беседах: «Как ваше здоровье? Здоровы ли вы?» Если ответ: «Здоров», – мы с чувством вежливости приговариваем: «Очень приятно слышать!»

Само собою разумеется, да никто и не отвергает, что здоровье есть драгоценный Божий дар, но только ведь для праведника и для кающегося грешника; а для нераскаянного или нерадивого – дар опасный, которого если бы не было, много раз счастливее мог бы быть несчастный грешник.

Кто мало-мало знаком с духом Священного Писания и помнит слова святого апостола: если вы без наказания остаетесь, вы прелюбодейчищи, а не дети, тот будет со мною заодно, тот будет защищать меня. Кажется, на этом основании, то есть на словах апостольских, праведники нимало не дорожат и не просят себе у Господа здоровья, в сладость терпя всякую скорбь и посещение наказующей их десницы Божией, а кающиеся грешники часто вопиют даже к Богу, да наведет Он на них болезнь и скорби временно и да помилует вечно. Примеров на это я могу вам представить много, если угодно.

Но знаете ли, к чему и для чего в особенности я так говорю вам? Мне хочется рассказать вам про одного афонского старца, который и теперь еще жив. Значит, нынешнее письмо мое может служить продолжением прошедшего в некотором отношении.

Сознайтесь сами, ведь дважды за одно и то же преступление и на земле не наказывают; так же надобно понимать и о загробном Суде. Тот, кто отстрадает здесь, разумеется – в духе смирения пред наказующею правдою Божиею и с чувством детской покорности, там, благодатию Христовою, таковой является совершенно оправданным.:

Но горе тому, кто, не зная иных путей, кроме разврата и мирских сует постен, постоянно здоров и не понимает, что такое страдальческая жизнь! Такому лучше бы есть золу и полынь, рыдать и плакать, чем радоваться здоровью как драгоценному дару Божию. «Почему ж?» – спросите. Не меня, а святого апостола Павла об этом спрашивайте: я его слова предложил вам, к нему и обращайтесь, то есть к его назидательным Посланиям.

История Церкви представляет нам удивительные образцы самоотвержения, к каким некоторые из святых обрекали себя на все страдания настоящей жизни. Я за лишнее считаю указывать вам на эти образцы. Если вы читаете Пролог и Четьи-Минеи, там вы найдете их. Между тем я расскажу вам, как один здешний афонский старец долго молился Богу, чтоб Он наказал его здесь за грехи и помиловал бы там – за гробом.

Непрестанный молитвенный вопль старца наконец проник небеса и дошел до Господа Бога. Бог,как Любовь, с участием внял желанию старца и благоволил утешить его собственным Своим явлением.

Однажды, по обычной молитве, старец прилег отдохнуть и погрузился в тихий сон.

В первые мгновения сна он был поражен ослепительным сиянием, разлившимся по келлии. Старец боязненно осмотрелся, и его взоры остановились на Кресте, к которому пригвожден был Божественный Страдалец, Господь наш Иисус Христос; терновый венец лежал на израненной главе Его; из рук, из ног и из ребра Его кровь струилась потоком; от лица Искупителева, от Его кротких взоров исходило удивительное сияние. Старец затрепетал от радости, пал пред Господом на колени и залился слезами...

– Что ты так горько и беспрестанно плачешь? Чего ты хочешь от Меня? – спросил кротко с Креста Спаситель плачущего старца.

– Господи! – воскликнул старец, умиленно скрестив на груди руки. – Ты знаешь, как я огорчил Тебя, Ты видишь, как много у меня грехов; покарай меня за них в настоящей жизни, как Тебе угодно, и помилуй меня по смерти. Более ничего я не хочу, более ничего я не прошу от Тебя!

– Хорошо, – отвечал Господь, – будет по твоему желанию; Я дам тебе дар такой же, какой дан Мною и твоему старцу…

Видение кончилось. Афонский старец, сильно потрясенный чувствами неизъяснимой радости от лицезрения и сладкой беседы с Господом, не пробуждаясь еще, ощутил, что его внутренность вся как будто надорвалась; он пробудился и ействительно увидел, что у него появилась огромная грыжа и осталась таковою навсегда; самый бандаж впоследствии не помогал ему в страдальческом положении.

Духовник этого старца с давних пор тоже мучится грыжею. Судите же после этого, как надобно понимать цену болезни и здоровья. Если здоровье – драгоценный Божий дар, то нездоровье можно по справедливости назвать уж бесценным даром, потому что первое часто погружает нас в опасное самозабвение, питает страсти и требует им греховного удовлетворения, тогда как последнее, то есть нездоровье, и нераскаянного грешника часто обращает на путь искреннего раскаяния и правды.

«Это так, – скажете, – да терпеть-то каково?» Что ж делать! Любим грех и сладострастие – почему же не любить и следствие их? Если бы знали мы, если бы дано было видеть нам преждевременно, что нас ждет за гробом и в последние минуты жизни, конечно, как говорил один святой отец, мы» целый век согласились бы с удовольствием просидеть в келлии, переполненной язвительными червями, чем пробыть несколько времени в аду.

Я думаю, слыхали вы, афонское предание, как один расслабленный, изнемогая в духе терпения, с воплем просил Господа прекратить его страдальческую жизнь.

Хорошо, – сказал явившийся однажды больному Ангел, – Господь, как неизреченно Благ, соизволяет на твою молитву; Он прекращает твою временную жизнь, только с условием: вместо одного года страданий на земле, которыми всякий человек, как золото в огне, искушается, согласен ли ты пробыть три часа в аду?

Твои грехи требуют очищения в страданиях собственной твоей плоти: ты должен бы еще быть в расслаблении год, потому что как для тебя, так и для всех верующих нет другого пути к небу, кроме крестного, проложенного безгрешным Богочеловеком. Этот путь тебе уже наскучил на земле; испытай, что значит ад, куда идут все грешники; впрочем, только испытай в течение трех часов, а там – молитвами Святой Церкви ты будешь спасен.

Страдалец задумался. Год страданий на земле – это ужасное продолжение времени!

– «Лучше ж я вытерплю три часа, – сказал он сам себе, чем год».

– Согласен в ад, – сказал он наконец Ангелу.

Ангел тихо принял на свои руки его страдальческую душу и, заключивши ее в преисподних ада, удалился от страдальца со словами:

– Чрез три часа явлюсь я за тобой.

Господствующий повсюду мрак, теснота, долетавшие звуки неизъяснимых грешнических воплей, видение духов злобы в их адском безобразии – все это слилось для несчастного страдальца в невыносимый страх и томление.

Он всюду видел и слышал только страдание и ни ползвука радости в необъятной бездне ада: одни лишь огненные глаза демонов сверкали в преисподней тьме и носились пред ним их исполинские тени, готовые сдавить его, сожрать и сжечь своим геенским дыханем.

Бедный страдалец затрепетал и закричал, но на его крик и вопли отвечала только адская бездна своим замирающим вдали эхом и клокотанием геенского пламени, которое клубилось в виду трепетавшего заключенника. Ему казалось, что целые века страданий протекли уже; с минуты на минуту ждал он к себе светоносного Ангела, но Ангела не было.

Наконец страдалец отчаялся в его райском появлении и, скрежеща зубами, застонал, заревел, что было силы, но никто не внимал его воплям. Все грешники, томившиеся в преисподней тьме, были заняты собою, своим собственным только мучением, и ужасные демоны в адской радости и с хохотом вскрикивали: Вот славно! Пару и жару для жданных гостей!

Наконец тихий свет ангельской славы разлился над бездною. С райскою улыбкою подступил Ангел к нашему страдальцу и спросил:

– Что, каково тебе, брат?

– Не думал я, чтоб в устах ангельских могла быть ложь, – прошептал едва слышным, перерывающимся от страданий голосом заключенник.

– Что такое? – возразил Ангел.

– Как что такое? – произнес страдалец. – Ты обещался взять меня отсюда чрез три часа, а между тем целые годы, целые, кажется, века протекли в моих невыразимых страданиях!..

– Помилуй, что за годы, что за века? – кротко и с улыбкою отвечал Ангел. – Час еще только прошел со времени моего отсутствия отсюда, и два часа еще сидеть тебе здесь.

– Как два часа? – в испуге спросил страдалец. – Еще два часа? А это – час только протек? Ох! Не могу терпеть, нет силы! Если только можно, если только есть воля Господня, умоляю тебя: возьми меня отсюда! Лучше на земле я буду страдать годы и века, даже до последнего дня, до самого Пришествия Христова на Суд, только выведи меня отсюда. Невыносимо! Пожалей меня! – со стоном воскликнул страдалец, простирая руки к светлому Ангелу.

– Пожалуй, – отвечал Ангел, – Бог, как Отец щедрот и утехи, удивляет на тебе благодать Свою.

При этих словах страдалец открыл глаза и видит, что он по-прежнему на своем болезненном ложе. Все чувства его были в крайнем изнеможении, страдания духа отозвались и в самом теле, но он с той поры уж в сладость терпел и переносил свои страдания, приводя себе на память ужас адских мучений и благодаря о всем милующего Господа.

Конечно, это афонское сказание имеет свое существенное значение и правдоподобие, особенно в отношении к адскому мучению, если только взять во внимание евангельского богача, так скромного в желаниях, так смиренного в своих загробных требованиях, что только каплю воды он просил уже на свой раскалившийся в геенском пламени язык.

– Помню, – отвечал он, – когда я задремал, удивительной ангельской красоты отрок подходит ко мне и спрашивает:

– «Тебе больно, отец Панкратий?»

– «Теперь ничего, – отвечал я, -слава Богу!»

– «Терпи, – продолжал отрок, -ты скоро будешь свободен, потому что тебя купил Господь, и очень, очень дорого...»

– «Как, я опять куплен?» – возразил я.

– «Да, куплен, – отвечал с улыбкою отрок, – за тебя дорого заплачено, и Господин твой требует тебя к Себе. Не хочешь ли пойти со мной?» – спросил он.

Я согласился. Мы шли по каким-то слишком опасным местам: дикие огромные псы готовы были растерзать меня, злобно кидаясь на меня, но одно слово отрока, и они вихрем неслись от нас. Наконец мы вошли на пространное, чистое и светлое поле, которому не было, кажется, и конца.

– «Теперь ты безопасен, сказал мне отрок, – иди к Господину, Который вон, видишь, сидит вдали».

Япосмотрел и действительно увидел трех человек, рядом сидевших. Удивляясь красоте места, радостно пошел я вперед; лики неизвестных мне людей в чудном одеянии встречали и обнимали меня; даже множество прекрасных девиц, в белом царственном убранстве, видел я: они скромно приветствовали меня и молча указывали на даль, где сидели три незнакомца.

Тогда как я приближался к сидевшим, двое из них встали и отошли в сторону; третий, казалось, ожидал меня. В тихой радости и в каком-то умилительном трепете я приблизился к Незнакомцу

– «Нравится ли тебе здесь?» – кротко спросил меня Незнакомец.

Я взглянул на лице Его: оно было светло; царственное величие отличало моего нового Господина от людей обыкновенных. Молча упал я в ноги к Нему и с чувством поцеловал их; на ногах Его были насквозь пробитые раны.

После того я почтительно сложил на груди моей руки, прося позволения прижать к моим грешным устам и десницу Его. Не говоря ни слова, Он подал ее мне. И на руках Его были глубокие раны. Несколько раз облобызал я десницу Незнакомца и в тихой, невыразимой радости смотрел на Него.

Черты моего нового Господина были удивительно хороши: они дышали кротостью и состраданием, улыбка любви и привета была на устах Его, взор выражал невозмутимое спокойствие сердца Его.

– «Я откупил тебя у госпожи твоей, и ты теперь навсегда уже Мой, – начал говорить мне Незнакомец. – Мне жаль было видеть твои страдания; твой детский вопль доходил до Меня, когда ты жаловался Мне на госпожу твою, томившую тебя холодом и голодом; и вот ты теперь свободен навсегда. За твои страдания Я вот что готовлю тебе...»

Незнакомец указал мне отдаление: там было очень светло; красивые сады, в полном своем расцвете, рисовались там, и великолепный дом блестел под их едемской сенью.

«Это твое, – продолжал Незнакомец, – только не совсем еще готово; потерпи. Когда наступит пора твоего вечного покоя, Я возьму тебя к Себе; между тем побудь здесь, посмотри на красоты места твоего, потерпи до времени: претерпевый до конца, той спасен будет!» Господи! – воскликнул я вне себя от радости, – я не стою такой милости!»

При этих словах я бросился Ему в ноги, облобызал их; но когда поднялся, передо мною никого и ничего не было. Я пробудился. Стук в току (доску) на утреню раздался по нашей обители, и я встал тихонько с постели на молитву. Мне было очень легко, а что я чувствовал, что было у меня на сердце – это моя тайна. Тысячи лет страданий отдал бы я за повторение подобного видения.

Так оно было хорошо!..

В прошедший афонский праздник святого Пантелеймона после бдения, когда на монастырской площади совершалось водосвятие пред Литургиею, меня крайне удивил отец Панкратий своею беседою. Я вышел на террасу, чтоб полюбоваться на иноческое собрание; на террасе случился и отец Панкратий. Молча сел я возле него, зевая на площадь, а больной между тем всхлипывал.

– Тебя, верно, очень беспокоит болезнь твоя? – с участием спросил я отца Панкратия.

– Какая болезнь? – возразил он, значительно взглянувши а меня. Это-то? – продолжал он, указывая на ногу, толсто перевитую сукном. – Я и думать забыл: ну ее!..

– О чем же ты плачешь? – спросил я.

– Ох! Как мне не плакать! – со стоном произнес он. – Если после всех моих заблуждений и бесчисленных грехов, да Господь в рай пошлет: что я буду делать?

Я засмеялся:

– Что делать? – Блаженствовать! – отвечал я.

– А если не по заслугам? – возразил страдалец. – Пожалуй, и в раю наплачешься, если посадят туда, где недостоин быть, а при слезах что за блаженство?..

– В рай-то только пустили бы, – с улыбкою заметил я, – да и ты, что за чудак: люди век свой бьются, плачут и молятся о достижении рая, а ты плачешь, что в рай попадешь. Чудак же ты!

Рассмеявшись, я встал и удалился от счастливца, плачущего в евангельском духе. Но этим я не кончу биографии афонца отца Панкратия.

Признаюсь по совести, что, кроме старца, о котором я говорил в начале письма, с изумлением смотрю здесь на одного русского схимника, Панкратия, который уже шесть лет страдает ранами на ногах, и в такой степени, что сердце обливается кровью, если смотреть на его Иовы страдания.

Отец Панкратий, в миру Парамон, был господский человек. В детстве его жестокая госпожа водила его босиком в глубокую осень, когда уж снег и леденица покрывали землю, и тогда как ему надобно было постоянно оставаться в поле в одной рубашке, Парамон ходил за господскими гусями и утками и до самой юности страдал жестоко.

Суровая госпожа его готова была высосать из него самую кровь. Бедный отрок не вытерпел: он тайно убежал от своей барыни, и во что бы то ни стало решился выбраться за границу, и ушел за Дунай, где несколько времени оставался в услужении русских, тоже перебежавших за границу.

Случай прихода Панкратьева на Святую Гору Афон странен, он был задушевным другом одного из малороссов, который почему-то удавился. Чувствительный Панкратий был сильно тронут и поражен вечною потерею сердечного друга: он пламенно молился Богу о помиловании несчастного и, видя, как суетна мирская жизнь, бросил ее и удалился на Святую Гору.

Здесь, на Афоне в Русике, нашел он желаемое спокойствие духа, несмотря на то что нога его уже сгнивала от ран, которые были следствием жестокой простуды. Впрочем, как ни ужасны страдания отца Панкратия, он ликует себе и часто даже говорит мне:

– Поверь, что я согласен сгнить всем телом; только молюсь Богу, чтоб избавил меня от сердечных страданий, потому что они не выносимы.

– Я на тебя иногда смотрю и жалею тебя: ты бываешь временем сам не свой от внутренних

волнений.

– Ох! Если сердце заболит – бедовое дело! Это адское мучение; а мои раны, будь их в десятую более, – пустошь: я не нарадуюсь моей болезни, затем, что по мере страданий утешает меня Бог. Чем тяжелее моей ноге, чем значительнее боль, тем и веселее, оттого, что надежда райского блаженства покоит меня, надежда царствовать в Небесах – всегда со мною. А в Небесах ведь очень хорошо! – с улыбкой иногда восклицает Панкратий.

– Как же ты знаешь это? – спросил я его однажды.

– Прости меня, – отвечал он, – на подобный вопрос я бы не должен тебе отвечать откровенно; но мне жаль тебя в твоих сердечных страданиях, и я хочу доставить тебе хоть малое утешение моим рассказом.

– Ты видал, как я временем мучусь: ох, недаром я вьюсь змеей на моей койке; мне бывает больно, больно тяжело – невыносимо! Зато что бывает со мною после – это знает вот оно только, – таинственно заметил Панкратий, приложив руку к сердцу. – Ты помнишь, как я однажды, не вынося боли, метался на моей постельке и даже что-то похожее на ропот вырвалось из моих уст?

Но боль притихла, я успокоился, вы разошлись от меня по своим келлиям, и я, уложивши мою ногу, сладко задремал. Не помню, долго ли я спал или дремал, только мне виделось, и Бог весть к чему... Я и теперь, как только вспомню про то видение, чувствую на сердце неизъяснимое, райское удовольствие и рад бы вечно болеть, только бы повторилось еще хоть раз в моей жизни незабвенное для меня видение. Так мне было хорошо тогда!

Что же ты видел? – спросил я отца Панкратия.

Послушайте, что с ним однажды случилось....

В один из страдальческих дней отца Панкратия болезнь его дошла до такой степени, что он потерял присутствие духа от ее невыносимости и впал в тихое бессознание. С чувством братской сострадательной любви окружали мы нашего страдальца, молились о нем и сострадали духом.

О трудном положении отца Панкратия довели до сведения геронты игумена, который приказал прочесть над больным все Евангелие, то есть всех четырех евангелистов, а потом пособоровать его маслом. Едва только в первый раз ознаменовали святым елеем больного, он пришел в себя, успокоился и по совершении Таинства погрузился в тихий сон.

В тот же день он оправился и, оставаясь только в изнеможении, рассказал нам свое таинственное видение в минуты самозабвения. Ему грозили пыткою и клокотавшею геенною какие-то страшилища, и на вопрос его, за что это, они отвечали:

– Для чего ты молился за удавившегося? Самая теперешняя болезнь твоя – наказание тебе за молитвы, которыми ты огорчал величестно Божие и нимало не доставлял утешения отверженнику, для которого нет уже ни жертвы искупления, ни помилования вовеки.

С тех пор отец Панкратий остается в одинаковом болезненном положении, умоляя Господа, да не даст ему ослабы или здоровья, но да ниспослет ему взамен того дух терпения к достойному ношению страдальческого креста.

И еще поговорил бы я с вами в подобном роде, но не наскучить бы грустною картиною человеческих страданий...

От людей перейдемте к животным, а именно к нашим монастырским котам, которые, подобно нам, киновиаты и иноки, так что трапеза и у них общая.

На всей Святой Афонской Горе котов насчитывается иногда не одна тысяча, и все они завозные с монастырских дач и окрестных островов. Случается, что и миряне привозят на Карею для продажи маленьких котят, из которых каждый ценится не менее пяти левов (1 руб. на ассигнации).

Наши коты удивительны в своей жизни: они как будто понимают обязанности монахов и строго исполняют правила общежития в рассуждении трапезы. Тогда как ударяют на параклис (молебен) Богоматери, коты собираются в кухню и там, около доваривающейся пищи, близ очага, сложивши лапки под себя, скромно мурлычут свои монотонные песни или дремлют от теплоты огня.

При входе нашем в трапезу они выбираются из кухни и ложатся около трапезы, не вбегая в нее за нами; только молодые котята иногда ходят под столами, как глупенькие и не понимающие монастырского порядка. По выходе нашем коты остаются на своих местах в чаянии обеда нашей ласки.

Когда соберут со столов, повар выносит остатки пищи в нарочно уготованный лоток, стучит в привешенную при нем небольшую, но звонкую дощечку, и коты со всех ног бросаются на знакомый зов дерева, едят смирно и без драки, а потом расходятся на гулянье. Пустынные афонские коты вообще смирны и способны к ловле, которая большею частью состоит в птицах и змеях.

Последних, разумеется небольших, они без пощады истребляют. Замечательно, что, объедая у змей хвост и голову, средину они бросают; эти объедки они затаскивают временем и в коридоры наши. Наевшись змей, коты очень долго и крепко спят, как опьянелые. Рассказывают, что при виде змеи кот прыгает и прежде всего накидывает ей на голову свою лапку, а потом давит и ест свою добычу.

Наш игуменский кот как-то не сладил со змеею, и та ужалила его в голову; впрочем, как ни тяжелы были опухоль и рана у опрометчивого кота, но он впоследствии выздоровел.

Довольно пока; прощайте.

Однажды, в урочное время, является бес в числе других к сатане с доносом об успехе своих вражеских действий между людьми.

– Ну, что твой монах? – спросил сатана беса.

– Как нельзя лучше! – отвечал бес. – Он не хочет действительного греха, но в сладость внимает моим наговорам о красоте и увлекательности женских лиц: каждое мое слово он ловит с жадностью и, принимая к сердцу, весь сгорает в вожделении плотском. Я ему обрисовываю в воображении блазнительные сцены, действия греха во всем его разнообразии, и монах мой готов прыгать от удовольствия; он решительно – наш!

– Хорошо! – воскликнул сатана. – Хорошо! Смотри же, – продолжал он чуть не шепотом, как будто опасаясь, чтоб кто не подслушал его в аду, – смотри же: умей кончить начатое, не преставай подстрекать сердце монаха плотским вожделением, услаждай его мысль пакостью греховною, и, ежели это пойдет счастливо, падение его в действительный грех, при мечтаниях порочных, несомненно, и тогда он – наш!

Они расстались. Прошло несколько времени. Однажды, как и прежде, сатана гордо сидел на своем адском престоле и принимал доносы от своих подчиненных о ходе человеческих дел и о успехах адской брани. В числе других является и знакомый нам бес, но не таков, как прежде: вид его был уныл...

– Что ты? – грозно спросил сатана беса, заметив его грусть и трепет.

– Виноват! – завопил бес, бросившись к ногам сатаны. – Афонский монах мой погиб! Сатана нахмурился:

– Как погиб? Договаривай, что и как было, – заревел он во всю пасть.

– Долго водил я моего монаха, – отвечал бес, – как он поддавался мне, даже грустил без меня; но... ох!. Прости меня, мой повелитель!

– Продолжай, бездельник! – крикнул сатана. – Продолжай…

– Раз представился случай монаху быть наедине с женщиной записного бесстыдства; она начала его блазнить прежде взорами, а там словами; я подоспел к ней на помощь, и – монах пал!..

– Ну что ж, это недурно, – заметил сатана, – это очень хорошо! Лучше требовать нельзя!..

– Хорошо-то хорошо, – сказал бес, – но вот беда в чем: едва монах пал, как совесть сильно уязвила его: он зарыдал, залился слезами, забился как сумасшедший.

Смотря на него и баба одурела, зарыдала и упала монаху в ноги, прося прощения, что ввела его в грех, а после того прямо – в монастырь. Там она во всем призналась духовнику, а теперь сидит в затворе, так что я не смею подойти к ней, поражаясь убийственным для меня светом, окружающим кающуюся, которая теперь отнюдь не дает пробудиться своим прежним помыслам и желаниям: она погибшая для нас!

– А монах что? – сурово спросил сатана.

– Он в тысячу раз хуже той женщины! – отвечал бес. – Впрочем, время еще не ушло: я постараюсь ухаживать за ними и, может быть, не успею ли увлечь их снова в мои тайные сети!

Видите, что значит услаждение мысли и сердца плотским грехом? От мысли до самого дела – один шаг! Потому-то, конечно, и сказал Спаситель: всяк воззревши на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем.

В таком случае лучше, по слову Святого Писания, женитися, нежели разжизатися. А надобно, к сожалению, признаться, что многие из нас за ничто считают преступные мысли и только боятся действительного греха.

Между тем и сама порочная мысль для нас, как видно, гибельна и усладительна для сатаны, не говоря о наших греховных делах, которые составляют его славу и красоту его демонского венца.

В подтверждение справедливости слов моих послушайте еще повесть, которую читал я, помнится, в греческой книге:

При одной игумений в женском монастыре оставалась племянница ее, для того чтобы в самый расцвет юной жизни посвятить себя на служение Господу Богу и на все труды монастырского послушания; она была прекрасна собою и неукоризненного поведения, так что все сестры любовались ее ангельскою непорочностью и истинно иноческой скромностью.

Недолго, впрочем, любимица доброй настоятельницы была украшением ее девственного общества: она скончалась, и ее торжественно похоронили в чаянии, что ее чистая душа унеслась к Богу, в Его райские обители. Немного протекло дней после погребения девственницы, как игумения, слишком огорченная ее потерею, решилась просить Господа, чтоб открыл Он, в какой славе Небесного Царствия ее племянница и как высоко стоит она в лике блаженствующих девственниц.

Чтоб скорее услышал Господь молитву, игумения назначила себе строгий пост и утомительное бдение. Бог послушал молившуюся и открыл ей таинственную судьбу ее почившей племянницы. Однажды, когда, игумения в келейной тишине преполовляющейся ночи стояла на молитве, вдруг слышит, что под ее ногами расступилась земля, и огненная лава шумно потекла в виду молившейся. Вне себя от испуга, она взглянула в пропасть и среди геенского пламени видит свою несчастную племянницу.

– Боже мой! – отчаянно вскрикнула игумения. – Тебя ли я вижу, моя возлюбленная?..

– Да, – скрежеща зубами, произнесла несчастная.

– За что ж это? – с участием спросила старушка страдалицу. – Я тебя надеялась видеть в райской славе, в ликах ангельских, среди непорочных агниц Христовых, а ты... Боже мой!.. За что это?..

– Горе мне, окаянной! – вскричала со стоном мучившаяся. – Я сама виною моей погибели, этого геенского пламени, всегда пожирающего меня и не уничтожающего моей преступной души. Ты меня хотела видеть, – продолжала несчастная, – смотри же: Бог открыл тебе тайну моего загробного положения...

– За что ж это? – сквозь слезы спросила игумения.

– За то, – отвечала страдалица, – что я в виду вашем казалась девственницею, чистым Ангелом и непорочною, а на самом деле была совсем не то. Правда, я не осквернила себя плотским грехом, но мои мысли, мои тайные желания и преступные мечты свели меня в геенну.

При непорочности моего девического тела я не умела сохранить мою душу, моих мыслей и движений сердечных в ангельской чистоте, и вот я мучусь за то...

По молодости моей, по моей собственной неосторожности я питала в себе чувство сердечной привязанности к одному юноше, услаждалась в моих мыслях и мечтах представлением его прекрасного вида и любовью к нему и, считая то за грех, между тем совестилась открыться при исповеди духовнику.

Следствием порочного услаждения моей девической мысли нечистыми мечтаниями было то, что по смерти святые Ангелы возгнушались мной и с огорчением оставили меня в демонских руках. И вот я теперь сгораю в пламени геенском, бесконечно буду гореть и никогда, никогда вовеки не сгорю, потому что нет конца мучению для отверженников Неба!

При этих словах страдалица завилась, как червь, застонала, заскрежетала зубами, была охвачена огненной лавой и исчезла в ней от глаз испуганной игумений.

Вот что значит услаждаться греховными помыслами! Если и за них такая мучительная казнь, чего же ждать за действительный грех и за дела порочные? Можете сами знать про это из Священного Писания.

Неизвестно, впрочем, с какою целью попускает Бог на Вас искушение; может быть, как в святом апостоле Павле, Он хочет совершить в Вашей немощи Свою Божественную силу. Если для этого попущена брань, если можете устоять в ней, отстоять непорочность сердца, чистоту мысли и тела, стойте, мужайтесь, и, разумеется, благодать Божия не замедлит. Послушайте на этот раз повесть, которая при чтении мною греческой книги под названием «Лавсаикон», мне показалась особенно занимательною….

В скиту близ Александрии жил старец по имени Пахон. Семьдесять лет подвизался он против плоти и диавола; в мир он не выходил, а потому и не знал тлетворного его влияния на свою светлую мысль и сердце. Раз приходит к нему юный отшельник с жалобою на тяжелые помыслы, увлекавшие его в плотской грех. Долго Пахон утешал неопытного отшельника, долго убеждал его к терпению, но видя, что тот не принимал к сердцу его убеждений, наконец сказал ему так:

– Ты видишь, что я уж стар и хил; сорок лет я прожил в этой одной келлии; но и в самой старости не совсем еще оставил меня демон. А когда был я в твои годы, подобные твоим мысли и страсти до того обуревали, до того обессиливали меня, что я приходил в отчаяние, даже думал, что Бог меня вовсе оставил.

В течение десяти лет страдал я так и днем и ночью; покоя не было ни на минуту. При всем том я лучше решился умереть, чем растлить чистоту моего девства. Дело до того доходило, что раз я бросился из келлии и убежал в самую глушь пустыни. Там мне попалась пещера, и я спустился в нее в надежде найти диких зверей, которые бы разорвали меня и тем прекратили мои страдания.

Я не обманулся: пещера была занята зверями; я бросался на них, дразнил, сердил их, стараясь привести их в ярость и бешенство, но они, вместо того чтоб разорвать меня, валялись при ногах моих, играли как ягнята – облизывали мои руки и ноги и наконец удалились из пещеры. Это меня удивило. «Верно, – подумал я, – Бог помнит и хранит меня!» Мне сделалось тогда же легче: страсти утихли, и я весело воротился в мою келлию.

Я был спокоен; мысль моя была невозмутима, страсти спали, но демон не дремал. Не много прошло времени, как брань упорнее прежней возникла на меня от демона в движениях моей собственной плоти: он пустился на хитрости и, видя, что я не сдаюсь на влечение мысли, предстал предо мною в виде девицы, которую знавал я и с которою был во взамности чувств во дни моей беспечной юности, без всякой, впрочем, преступной связи с нею.

Это видение, признаюсь, меня очаровало, минувшее воскресло предо мною; я совершенно растерялся, сам был не свой и даже думал, что действительным падением падаю... Едва мог я наконец прийти в себя, хотел вырваться от искусительницы, но она как змея привилась ко мне, как смола прильнула...

В досаде я замахнулся и так ударил ее по щеке, что она как дым исчезла предо мною. Не поверишь, от руки, которою нанес я демону пощечину, такой гадкий, такой мерзкий исходил запах, что я в течение двух лет не мог его ни отмыть, ни заглушить никакими ароматами.

Но и этим не отделался я от демона: он снова довел меня до того, что я как помешанный бросился в пустыню и искал дикого зверя, чтоб идти к нему навстречу и сделаться жертвою лютости его. Долго бродил я по пустыне; нестерпимый жар солнца палил меня, внутренний страстный огонь и того более тревожил меня желанием плотского удовлетворения. Случайно наткнулся я на аспида, схватил его, положил на мое тело в чаянии его угрызения и ждал последних минут жизни, но и здесь совершилось чудо благодати...

Аспид издох прежде, нежели успел повредить или уязвить меня. Это поразило меня до крайности, и я с чувством благодарности заплакал пред Богом, так дивно сохранившим меня от язвительности самых ядовитых Его творений Тогда-то послышался мне таинственный голос свыше:

«Мир тебе, Пахон! Мужайся и крепись: Я с тобою! Ты был силен в подвигах, и если б не оставить тебя на борьбу с плотскими страстями, ты мог бы погубить себя гордостью, которая ненавистна Мне. Твое смирение, твои слезы и страдальческий подвиг привлекли на тебя благодать Мою; Я с тобою»!

Действительно, с той поры я покоен и не чувствую уже в плоти моей действия прежних бурных страстей, но демон все-таки не спит в некоторых случаях; да без этого нельзя и обойтись истинному подвижнику, то есть без демонских, в большей или меньшей мере, искушений.

Понимаете теперь, для чего Бог попускает на нас сильную плотскую брань, которой не избегал всякий, кто когда-либо решался жить свято и благоугождать Господу в непорочности сердца.

Не бойтесь мыслей: главное – дело, только не услаждайтесь ими, отвергайте их с возможною скоростью и силою сердечного произволения и не доводите себя до действительного греха. Мы обыкновенно увлекаемся при наших падениях мыслью, что Бог милостив и успеем покаяться.

О, поверьте, нет ничего неосновательнее подобной мысли!.. Если и бывали образцы дивного покаяния по падении, так они не для того явлены, чтоб всякому небоязненно увлекаться в грехах в надежде исправления и милости Божией, но чтоб тот, кто по неосторожности пал, не приходил в отчаяние.

Правда, что много мы видали и видим, что после всех заблуждений жизни, после всевозможного разврата человек иногда вдруг приходит в чувство и остаток своих дней посвящает искреннему покаянию, слезам и сетованию о грехах своих. Но если это правда, так неоспоримая правда и в том, что часто Бог поражает человека иногда в самые минуты его собственного увлечения в действительный грех!..

А это самое не убеждает ли всякого из нас бояться не только греха, как подслащенного яда, но и мысли о нем? Итак, бойтесь не только падения, но и самих нечистых мечтаний, потому что неизвестен нам смертный час; но если Вы уж не в силах бороться со врагом за девственность Вашей плоти – с Богом, под венец!..

Рассказал бы я и еще кое-что в подобном роде из афонских преданий, особенно некоторые повести из новогреческой книги, переводом которой я занят в настоящее время, но – торопят на почту.

Прощайте.

Р.S. Кроме этой греческой книги, меня занимает прекрасный афонский «Евергетинос». Эта последняя книга почти вся написана в подвижническом тоне. Не знаю, когда доберусь до нее, а хотелось бы проникнуть в этот тайник иноческих драгоценностей. Но кто как Бог? Потерпите.

Матерь Божия Покровительница Афона, история чудотворной иконы Божией Матери Троеручица. Рассказ об откровении одному старцу-греку. Чиноположение и домашний быт афонских иноков, их нравы и обычаи. – О Грозе. – Вразумление одной обители за отказ в странноприимстве. Об особенностях богослужения на Востоке

Святый Афон! Как много дум наводит он!

Вобловицкий

Правда ваша, друзья мои, много наводит дум святой Афон, при взгляде на него, и притом дум религиозных и ясных, как первые лучи выходящего из-за него солнца, дум высоких и покойных, как заоблачное чело его; сердце играет чувством невольной радости, когда возникает мысль, когда развивается в памяти длинная цепь событий его и минувшего, и настоящего.

Правда ваша, друзья мои, много наводит дум Афон, и много остается на душе дивных впечатлений при обозрении святынь его и диких, пустынных красот. Наносит ли враг на сердце тоску и грустное раздумье о утраченных днях радости земной, стоит только поглядеть на Афон сердце прояснится, заиграет во свете утешительных надежд спасения, и тихая радость заступит место страдальческой тоски.

Заволнуется ли грудь приливом страстей, следует только погрузиться в глубь мирных пустынь, где скромно проводят век свой отшельники, и сердце восторжествует над обаянием плотских пожеланий.

Инок загрустит по райской отчизне, и страсти затихнут под звуками старческих бесед, беспрестанно напоминающих о загробной судьбе нашей. Здесь тихо как в могиле; здесь светло и хорошо, как в Божием раю. Если бы искушения и действительно были сильны и тяжелы, то заступление Божией Матери выше их, и всего ощутительнее оно бывает в годину Божеской кары, постигающей временем Святую Гору.

В прошедшую Турецкую войну и Афон был жертвою грабежей и расхищения. Отдавая полную справедливость той твердости, с какою он выносил это вражеское нападение, нельзя умолчать и о том, что один монастырь был до такой степени защищаем Богоматерию, что все попытки и усилия турков ворваться в него остались напрасными; они даже признавались впоследствии, что часто видали какую-то таинственную Женщину, дозором обходившую стены монастыря; но как ни силились схватить Ее врасплох, Она оставалась неуловимою для них, как призрак исчезая пред их неистовыми взорами или укрываясь в монастырский портик, который был для них непроницаем по причине могучих затворов.

После того турки никак не хотели верить, что ни одной жены нет и не бывает на Афоне, не понимая, Кто такая в виду их охраняла монастырь Своим Божественным присутствием. Замечательно, что в том монастыре (Хилендаре) нет игумена, а место его занимает Богоматерь Своею честною иконою, известною под именем Троеручицы.

Знаете ли, что такое и откуда взялось название Троеручицы? Наши русские живописцы ошибочно пишут третью руку на иконе внизу, как бы принадлежащую Богоматери. Эта третья рука не имеет никакого отношения к телу и к пречистым рукам Богоматери и должна считаться совершенно особою; а знаете ли, по какому случаю она изображается?

История иконы Троеручицы соединена с судьбою жизни святого Иоанна Дамаскина, известного песнописца нашей Церкви. Святой Иоанн, сильно поражавший и письменно, и устно иконоборную ересь, за свою ревность в этом отношении был оклеветан Греческим императором Львом Исаврянином (в VIII веке) пред Дамасским князем, при котором святой Иоанн занимал государственную должность. Князь, не разобравши дела и не подозревая тайных козней царственной особы против святого Иоанна, приказал отсечь у него руку, писавшую ко Льву письма, будто бы полные враждебного духа против Дамаска и политической измены его князю.

Рука была отсечена и, в страх всему городу, вывешена на публичном месте. Под вечер, когда утих гнев князя Дамасского, святой Иоанн ходатайствовал пред ним через друзей своих, чтоб позволено было взять ему вывешенную на позор кисть его усеченной руки. Князь склонился на ходатайство своих придворных, друзей Иоанновых, и кисть руки была возвращена страдальцу.

Когда наступила ночь, святой Иоанн затворился в своей молитвенной и, приложивши мертвую кисть руки к составу ее, пал пред иконою Богоматери, горько зарыдал и всею силою сердечной веры и любви просил у Нее исцеления руке своей, в защиту Православия и на поражение усиливающейся иконоборной ереси.

По долгой молитве святой Иоанн задремал и в тонком сне увидел Богоматерь, светлыми и милостивыми очами взиравшую на него.

– Вот, твоя рука теперь здорова, – сказала Богоматерь святому Иоанну, – не скорби больше и исполни то, что ты обещал Мне в молитве твоей!

Иоанн проснулся, ощупывает свою руку и едва верит собственному своему чувству: рука, как и прежде, цела, ни следа болезни, и только как бы во свидетельство события, там, где была она отсечена, наподобие розовой нити остался признак кровавого усечения.

Тронутый чувством невыразимой признательности к Богоматери за Ее милость, в память дивного события святой Иоанн вычеканил из серебра кисть руки и приложил ее к иконе, отчего она впоследствии и получила название Троеручицы.

Чудо исцеления Иоанновой руки поразило всех в Дамаске, даже самого князя, который, питая чувства особенной дружбы к святому Иоанну до получения писем от императора Льва, оклеветавшего Иоанна в измене, более прежнего полюбил его и после долгих со своей стороны сопротивлений наконец дал ему свободу сложить с себя светское звание и удалиться в Лавру святого Саввы Освященного.

Оставляя Дамаск, святой Иоанн взял с собою и чудотворную икону, пред которою получил исцеление, и эта икона с его времени, от половины VIII даже до XIII века оставалась неподвижною в Лавре святого Саввы Освященного, то есть до прибытия туда знаменитого Саввы, впоследствии архиепископа Сербского, которому она вместе с «Млекопитательньцею», тоже чудотворною иконою Пресвятой Богородицы, находящеюся здесь, на Афоне, на Карее, в Хилендарской келлии, была дарована от Лавры в благословение по особенному на то соизволению Божией Матери, о чем я упомяну, если Бог благословит, в рассказе об иконе Млекопитательницы.

Отправляясь из Палестины, святой Савва икону Троеручицы взял с собою в Сербию, где она и находилась долго ли, коротко ли – нет положительных сведений; известно только, особенно по живописным хилендарским памятникам, что при возникших смутах в Сербии икона Троеручицы была возложена на осла, а осел пущен на волю странствующей на нем Своею Божественною иконою Царицы Небесной.

Осел без всякого водительства со стороны людей, под непосредственным их наблюдением издали прошел до Святой Горы Афонской и пред Хилендарским монастырем стал как вкопанный. Братия торжественно приняли к себе икону Богоматери и поставили ее в алтаре соборного храма.

Неизвестно, потому что не мог я допытаться в посещении Xилендара, сколько именно лет стояла икона Троеручицы в алтаре; одно обстоятельство вызвало ее оттуда...

Справедливость того, что Царица Небесная изволила принять на Себя правление и начальство над одним из здешних монастырей, в котором называют Ее Игумениею Афона подтверждается рассказом, который неоднократно удавалось мне слышать здесь от афонских русаков.

Назад тому годов пять, не более, одному иноку-греку, по совершении обычного правила, в тонком сне было странное откровение: в необозримом пространстве воздушных высот, по светлым облакам целые полки, бесчисленные лики святых (Афонских) он видел грядущими к славе райской жизни.

В самых возвышенных рядах были русские, там болгары, сербы и прочие славянские племена, а позади, или ниже всех – греки. Впереди ликов, держа в руке царственный скипетр и имея на Себе темное одеяние, шествовала в невыразимом сиянии Божественной славы Богоматерь.

При виде святых, а тем более Небесной Царицы, греческий старец был вне себя от радости; но, обратив внимание на преимущество русских пред всеми и на низшую степень славы греков, он удивился и не понимал, отчего это так.

– «Место это, Святая Гора, – подумал он, – наше наследственное, а пришлецы...»

Не успел он задуматься далее, как вдруг донесся до него выспренний голос:

– Справедливо, что это место ваша собственность, но потому-то самому и теряется цена ваших подвигов: поскольку вы дома, вы в спокойствии, а русские, между тем, как пришельцы, терпят более и неприятностей разного рода здесь, между вами, что и возвышает их особенно в очах Небесной правды.

Истину этого рассказа русские свидетельствуют даже тем, что этот грек, в числе святых, более прочих был занят видением скитского диакона из русских, который умер очень недавно, и что грек нарочно приходил в скит и расспрашивал, что особенного в жизни своей имел виденный им в славе русский диакон, имя которого знают и помнят наши земляки на Афоне.

Но обратимся к нашему письму...

Вы восхищаетесь нашими афонскими бдениями, вы любуетесь нашею жизнью, а с тем вместе желаете и знать: каким образом можно всенощную продлить до 14-ти часов сряду? Надобно сказать, что подобные бдения очень редки, и в круглый год, может быть, одно, два или много три только бывают бдения такого рода.

Здесь три разряда афонских бдений: первое торжественное, праздничное в полном смысле, о котором мы сейчас говорили; второе на двунадесятые праздники, продолжающееся до 12-ти часов, а третье – воскресное, обыкновенное, не восходящее выше десяти часов. К последнему относятся и дни великих святых.

– «Чем так длятся бдения?» – спрашиваете вы. – Разумеется, молитвою и славословием.

Испытайте сами, изберите себе день (ночью вам ли бодрствовать!) и нарочно исправьте бдение так, как устав предписывает. Главное, все пойте, что положено петь, прибавьте акафист по шестой песни канона, четыре пространных чтения из отеческих нравственных или исторических книг Церкви после кафизм и за каноном, самый канон весь пропойте и после первого часа вдобавок предложите себе также чтение; тогда увидите, каково будет ваше бдение.

Я и забыл сказать, что у нас вычитываются в свое время пророческие песни, о которых я доселе и понятия не имел, да и вы, вероятно, также не знаете их.

«- Ужели ж в это длинное бдение никто у вас не подремлет, никто не заснет?» – спрашиваете также.

Без сомнения, не без того: ведь и здесь люди! Впрочем, очень строго наблюдает за этим екклесиарх, а тем более игумен или духовник. Не подумайте при этом, что для всех здесь так строго и что все поставлены на одинаковой степени законоположений в отношении подвижническом: монастыри штатные стоят гораздо ниже киновий, а келлиоты едва ли не в последнем классе вольной жизни.

Но и там есть удивительные образцы испытанной добродетели и подвижничества, конечно, в меньшем числе против киновий, а тем более скитов, которые стоят на высшей степени к совершенству, оставаясь в самом глубоком уединении пустынном.

Что касается до послушаний, о которых вы желаете знать, – их нельзя определить с точностью и по множеству, и по разнообразию их.

К нам недавно пришел старец-келлиот по откровению свыше...

Келлиотская жизнь на Афоне, как я говаривал уже, независима, свободна и вольна. Старец, о котором упомянул я, вел себя строго, но оставил келлию свою и заменил киновиею вот почему. Раз он видел знакомого, не так давно почившего в Русике даскала, который, окружаясь братством, отшедшим уже ко Господу (из Русика), торжественно и в славе шел к райским блаженствам.

Это так умилило келлиота, что он оставил свою хотя и строгую, но вольную жизнь, перешел в киновию Русика, где свою собственную волю подчинил строгим правилам настоятеля и остаток дней своих тихо проводит здесь в чаянии райской славы, явленной ему в откровении.

Надобно при этом заметить, что отеческие законоположения киновий чрезвычайно строги в отношении плоти. Представьте себе, до какой степени воспрещается всякое услаждение и прихоть! В бытность мою в Лавре святого Афанасия Афонского, пока отпирали для нас библиотеку, я смотрел на монастырь, закинувши руки назад; только вдруг чувствую, что кто-то легонько тронул меня сзади; оглядываюсь...

Святогорцу так неприлично держать руки, – вполголоса заметил мне лаврский проестос, самого благолепного вида, с длинною бородою…

Я молча опустил руки, благоговея пред строгим старцем и удивляясь тесноте иноческих законоположений Афона, которые, пожалуй, со своей стороны вы отнесете к суеверию. Но как бы то ни было, плоти во всяком случае нельзя давать потачки. Впрочем, подобные строгости иноческого внешнего поведения хотя касаются и до всех нас вообще, но до киновиатов в особенности.

Если вы читаете жития святых, то помните, что святой Арсений Великий отдых навзничь приписывал мирскому только обыкновению, а инок должен составлять исключение из этого; так же перекладывать ногу на ногу не должен инок, как мертвец. Но я слишком увлекся.

Подобными замечаниями мне хотелось только сказать о строгости киновиатской жизни. Не подумайте при этом, что и я, как киновиат, как святогорец, иду во след других; нет: я только вижу подвижников, беседую с ними, дивлюсь и благоговею пред их ангельской жизнью, а сам живу как странник и пришлец сюда с православного Севера.

Дерев северной природы нашей здесь довольно, только на самых возвышенных местах. Из этого видно, что афонские высоты стоят в одной температуре с материком России, что может подтвердиться и холодом на них. Много также здесь и фруктовых дерев, особенно каштановых.

Платаны, арии, кипарисы, певги и кедры, лавры, дуб, тис, смоковничные, шелковичные, апельсинные, лимонные, померанцевые, китровые, миндальные, яблочные, особенно гранатовые яблоки, камарня и прочие деревья в сложности с орешником разного рода и виноградниками составляют едемскую красоту и роскошь здешней природы; а если к этому прибавить еще множество ароматных рощ, цветов и трав, особенно весною, выдыхающих из себя свои бальзамические испарения, – это будет настоящий едем, жилище блаженных!

О рыбе и морских животных на Афоне я не могу вам дать совершенного понятия, потому что не обрашал еще должного внимания на их разнородность, качество, свойства и величину. Особенно замечательны здесь октоподы-осьминоги: это детеныши исполинских, кажется, спрутов.

Вид их безобразен; мясо вкусно, но грубо; их кушают здесь и в пост Великий, поскольку они не относятся к роду рыб. Рыбу, а тем более животных, в море ловят удивительной величины, тяжести и вида. Есть также раки, ежики, пинны – род морских черепах, в которых находят жемчуг, и питалидки, или что-то вроде устриц. До всей этой морской дичи греки необыкновенные охотники, но мы боимся самого ее вида.

Из птиц, кроме орлов и скромных пташек, как-то: зябликов, ласточек и прочее, есть соколы, ястребы, вороны и такое множество соловьев, что весною каждый поток и роща, если только не каждый кустик, имеют этих восхитительных певцов славы Божией.

В тени душистых кипарисов случается видеть и слышать неугомонных воробьев, которые, впрочем, живут в монастырях, близких к миру, а у нас их нет. В лесах есть и кукушки с их заунывным напевом; галок и ворон не видал.

Звери если и находятся на Святой Горе Афон, то не опасные, как, например: дикие кабаны, забежавшие сюда из мира, серны, или дикие козы, шакалы (род волченят), куницы, лисицы, белки, множество мелких черепах по лесам, при потоках. Последние, впрочем, не относятся к роду зверей, но я упомянул о них как о лесных животных. Ослов здесь мало, равно и лошадей, а главный рабочий скот – мулы (или мски) и волы.

Змеи

Но при спокойствии и безопасности Святой Горы со стороны диких зверей, на ней множество змей и скорпионов. Первых чрезвычайно много; в ущельях неприступного Афона есть, говорят, и огромнейшие гремучие змеи; впрочем, не слышно, чтоб кто был поврежден от них.

Случилось, по рассказам, раз, что огромный змей попался одному отшельнику среди глубокой пустыни; тот и другой остановились, смотря друг на друга.

Чудовище-змей ничего не сделал испуганному отшельнику, а только дохнул на него и спустился в пропасть. Несчастный не вынес ядовитого дыхания змия и в третий день после того скончался.

Скорпионы сплошь водятся по отшельническим келлиям, но о них так же мало думают здесь, на Афонской Горе, как в России о тараканах.

Для меня очень удивительна здешняя погода. Летом ни облачка на раскаленном небе; ветер если и дует, то постояннее с юга, но легко и притом весьма теплый. Гроза большею частью бывает зимою и осенью, а если случится летом, то всего чаще с какою-нибудь грозною вестью от Бога. Так случилось назад тому два года, когда прибывшие из Иерусалима поклонники русские посещали монастыри Святой Афонской Горы.

В один из дней своего странствия под вечер они являются к вратам богатого здешнего монастыря; их отсылают на ночлег далее, но утомленные дорогою поклонники не в силах были тащиться до следующего монастыря, а потому присели отдыхать при портике, насупротив которого в светлой галерее несколько проестосов, освежаясь вечерним воздухом, сидели и не обращали внимания на скромных странников Бога ради.

Едва только успели отказать русским, откуда ни возьмись небольшое, но тяжелое на небе облако; оно быстро очутилось над монастырем, развилось тучею, и жгучая струя молнии рассекла ее, ударилась вниз, треснул оглушительный удар грома, и два монастырских мула, стоявших у монастыря под деревом, в виду перепуганных старцев сделались жертвою небесной кары, а третий хоть и был поражен, но остался жив после сильной громовой контузии.

Русские, исполненные духа ревности, в глаза сказали тогда старцам:

– Вот что значит огорчать поклонников отказом! Видите, что творит гнев Богоматери, поясу Которой мы пришли поклониться? Вы не подражали Аврааму в странноприимстве, и Бог вас покарал в лице бессмысленных тварей.

В ту же минуту поклонников вежливо и с извинением пригласили в монастырь и так угостили, что едва ли кому из русских удавалось подобным образом когда-нибудь пользоваться странническою афонской трапезою, как в это время, грозное для нарушителей прав иноческого странноприимства.

Это я слышал от очевидца, моего афонского друга игумена Макария, водившего по Святой Горе тех поклонников.

О грозах

Говоря о грозах летних, надобно и то еще заметить, что, особенно во время созревания винограда, если собирается гроза и катится прямо на нивы или виноградники, в монастыре производят протяжный звон, и братия, кто бы где ни был, встают на молитву, прося Господа отдалить от них гнев Свой и не погубить труда их рук находящею грозою.

Однотонный звон продолжается до тех пор, пока гроза силою молитв и веры не отойдет в сторону. В подобных случаях как очевидна, как чувствительно заметна действительность старческих молитв пред Богом!

Случалось так, что гроза прямо неслась с оглушительными раскатами грома на монастырские виноградники, и в несколько мгновений – она разразилась бы над ними и истребила плоды; но едва начинался звон и старцы простирали свои молитвенные длани к Богу, тайная сила или отводила грозу в сторону, или разбивала ее вихрем, относя тяжелые облака в безжизненные высоты здешних пустынь.

Пожалуй, какой-нибудь скептик в этом будет видеть не силу молитв и веры, а силу металлических звуков, отталкивающих от себя электричество; но для неверующих, говорят, закон не писан...

Вообще можно сказать, что в диаконы производят здесь иноков самых цветущих лет, так что ни усов, ни бороды нет у многих; между тем строгая жизнь, придавая лицу их бледность, томность, ангельское спокойствие и непорочность взора, представляют их и по самому наружному виду действительно достойными предстоять Престолу Того, Который прекраснее всех сынов человеческих и составляет сладость и красоту самых Ангелов. На всей Святой Горе Афон я не видел диаконов даже совершенных лет, исключая архидиакона, находящегося при Адрианопольском митрополите Григории, пребывающем на покое в одном из здешних монастырей.

Архиерейское служение на Востоке не имеет той торжественности, великолепия и умилительной процессии, какие мы видим в России. Надобно полагать, что со времени падения Греции многое утратилось в наружных обрядах архиерейской службы, и, конечно, не нынешнее пение пленило слух послов нашего князя Владимира. Разумеется, архиерейская служба в своей сущности и здесь на Афоне,та же, как у нас, но видимые ее формы имеют незначительную между собою разницу.

Так, например, когда входит здесь архиереи в церковь, не производится звон во вся, ему бывает встреча только с одною возжженною свечою и без креста. Надевая мантию в притворе, он приходит в самый храм и по прочтении входной становится на возвышенное место (род кафедры). Посох архиерейский здесь без сулка; орлецов, возвышенной посредине храма кафедры и амвона, этих отличительных принадлежностей архиерейского служения, здесь вовсе нет.

По всходе на свое место (оно же игуменское) сам архиерей возглашает: «Благословен Бог наш» и прочее, чтец отвечает: «Аминь». Архиерей продолжает: «Царю Небесный» и проч. до конца молитву, и читаются часы, а между тем попарно выходят из алтаря священники и диаконы для принятия архиерейского благословения к священнослужению. Когда кончаются часы, диакон, стоящий при архиерее, неоднократно возглашает: «Священницы, изыдите».

Собор сослужащих является; архиерей сходит со своего места, потом при поставленном посреди церкви кресле становится на мраморный круг, в котором высечен двуглавый царственный орел, и архиерея одевают всем собором, то есть начиная от старшего священника и игумена до последнего диакона, отчего делается толкотня и суматоха вокруг святителя и тем отнимается торжественность архиерейского облачения, так великолепного в нашей православной России.

Если есть во диакона ставленник, по производстве в иподиакона, он с блюдом розовой воды, окинутый по плечам полотном, до половины Херувимской песни остается пред местного иконою Господа Вседержителя; после того как архиерей умоет руки в царских вратах, иподиакон уходит в алтарь.

Странно видеть здесь за Херувимскою песнею отнятие царских врат: обе половины их снимаются с шалнеров и уносятся в сторону; вместо них впоследствии только катапетасма скрывает священнодействующий собор от простого брата.

Во время Причащения и самый алтарь или престол отделяется от неосвященных его служителей – екклесиархов или неслужащих священников – с двух сторон занавесами, так что в строгом смысле тогда можно назвать это место небом, доступным только для людей ангельской непорочности и Божественной чистоты.

Во время Херувимской песни здесь сам архиерей кадит алтарь и народ замечательно, с посохом в левой руке. Самое предстояние сослужащих престолу не имеет настоящей торжественности затем, что рядом с архиереем становится старший из сослужащих ему священников, между тем как у нас святитель на своей стороне, пред престолом и на своем месте, остается в единственном своем лице, тайнообразуя собою Великого Архиерея. Принимая дискос, архиерей поминает живых, а получивши потир, молится о преставльшихся, иногда читает при том с коленопреклонением разрешительную молитву известным лицам из усопших.

Иподиакон – помощник диакона. Шалнер – петля, крюк, шарнир. Катапетасма – завеса в храме.

Рукоположение во священника или в диакона на Афоне имеет только то отличие, что архиерей, принимая епитрахиль, ризу и прочие принадлежности той или другой степени священства, прежде возложения их на рукополагаемого возвышает своею собственною рукою в царских вратах, в виду народа и громко возглашает: «Аксиос!» Причащая сослужащих, архиерей, по принятии ими Божественной Святыни, не дает им ни в каком случае тогда целовать своей руки. Прочее все остается в своей существенной силе и порядке, как и у нас…

Пение греческое монотонно, скучно и не имеет ни гармонии, не мелодических переливов. Нельзя полагать, чтобы нынешнее пение перешло к грекам из отдаленной христианской древности; трудно поверить, чтоб наши русские послы Владимировы, пленяясь, как ангельским, греческим пением в Константинополе при патриаршем служении, слышали в нем тяжелые переходы и вялые, усиленные переливы нынешнего греческого напева.

Справедливость того, что древнее восточное пение было не то, что ныне у греков, подтверждается частью и нашим русским старинным, и болгарским, умилительными при случаях торжественными напевами, полными живого чувства и религиозного духа, которыми так отличался всегда православный Восток.

Замечательно здесь и то еще, что юным иеромонахам и вообще несовершенным в духовной жизни не дается право воздевать рук в молитвенных отношениях своих к Богу, воздеяние рук в молитве – принадлежность иерархическая и старческая. При встрече иеромонахи не целуются в руку, а обыкновенное у всего иночества взаимное приветствие: «Благослови!», а ответ: «Бог благословит».

Монашеские камилавки на Востоке очень низки и крепа не привязывается к ним, а просто накидывается или наметывается, отчего она у русских (крепа) и называется наметкою.

Сапог решительно никто здесь, на Афоне, не носит, а общая обувь – башмаки (сандалии), называемые здесь – «апостолики»; впрочем, эти последние отличного от башмаков покроя.

При такой легкой обуви, во время церковных служб если кто у нас и идет по мраморному помосту, то совершенно неслышным шагом, и внимание нимало не отвлекается от молитвы. Русские наши поклонники, являясь в своих огромных и тяжелых сапогах с подковами, бывают не для греков только, но и для нас предметом особенной странности и удивления.

Не окончить ли этим письмо? Если о всем да и про все писать подробно, друзья мои, то надобно слишком много и бумаги, и времени. Бог даст, напишу уже из Иерусалима, в который надеюсь отправиться в сентябре; впрочем, может быть, успею еще написать вам и отсюда последнее, прощальное письмо.

Молитесь о мне.

Не знаю, о чем теперь беседовать с вами? Как я ни силюсь себя радовать светлою надеждою грядущих дней, какими поэтическими красками ни расцвечиваю в моем воображении длинной карты моего странствия по Востоку, но тени разнообразных опасений за самую жизнь невольно и не к месту ложатся по ее грустным очертаниям, так что в настоящую пору не нахожу в моем сердце иного чувства, которым бы мог поделиться с вами, кроме чувства прощальной тоски, сетования и разнообразных представлений о предстоящем опасном путешествии...

Кроме того, от 10 октября до 10 сентября – значительное пространство времени, это чуть не год, в течение которого я свыкся, как будто сроднился с Афоном» много у меня остается здесь милых и добрых друзей, а что всего чувствительнее – один из них при последнем почти издыхании, и притом тот, который делил, со мною мои радости и горе, мои страдания сердечные, беспечность поэтического досуга и часть странствий по Афону (это живописец Григорий)...

Болит мое сердце от разлуки с Афоном, томится мысль, и я теряю присутствие духа, но делать нечего, надобно кончить путешествие, давно желанное мною; время спешить во Иерусалим, о котором любил я мечтать от детских дней моих и даже в лучшее, в золотое время юности; в который так долго, так давно и так постоянно переносили меня и светлая память библейских событий, и красноречивые рассказы гг. Муравьева и Норова…

Не зная наверное, удостоюсь ли я быть еще когда-нибудь на Афоне, за несколько дней перед этим я посетил те из монастырей, в которых не был прежде, навестил некоторые из пустынь, принадлежащих Русику, в особенности пустыню прежнего Валаамского молчальника Тихона, а ныне схимника Тимофея, и насматривался досыта, с замирающим сердцем и тоскующими очами, на приветливых старцев, покоивших страдальческий дух мой в минуту демонских к нему приражений и подавших сетующей моей мысли утешения и надежды, силу и крепость к достойному ношению креста моего, возложенного на немощные мои рамена волею Божественного Промысла.

Много уношу я отсюда сладостных воспоминаний, много осталось умилительных, светлых и животворных впечатлений на душе моей, которыми я вправе поделиться и с вами, но не теперь, когда я растерян в духе, томлюсь предчувствиями грядущего и прощаюсь с райским безмятежием настоящего... Я был здесь счастлив и весел; но что меня ждет там, в земле Богошественной, – это сокрыто от меня в тайных судьбах Промысла, располагающего путями нашей жизни по своей воле. Молитесь о мне, друзья мои, молитесь!

Впрочем, успеем еще нагруститься, успеем наплакаться и намолиться там, на море, а пока еще на Афоне – побеседуем о нем, посмотрим на него; беседа об Афоне начинает быть для меня лучшим из земных утешений и исключительною радостью из радостей моих. Как-то или когда-то я обещался поговорить с вами о различных родах подвижнической жизни на Святой Горе – займемся этим в настоящем письме с горя и от досуга.

Как лучше начать нам обозрение многосторонних путей иноческой жизни на Афоне -верху ли вниз, или снизу вверх? Так как все мы силимся и в духовном смысле, и в нравственном отношении идти и возноситься на высоту, и в нашей беседе поступим так, то есть начнем со штатных монастырей, где жизнь вольна, законоположения хотя и строги, но, по немощи человеческой, смягчены и сделаны значительные уступки, важные потачки плоти и поблажки своеволию.

Из этого одного вы уже поймете, что штатные монастыри стоят здесь на первой, на самой нижней степени иноческого восхождения к Небу. Под именем штатного разумеется такой монастырь, в котором нет между иноками решительно почти ничего общего, в котором каждый живет под собственным руководством и по своему произволу, так что, если кто не хочет, не бывает в церкви у служб, и никто не в праве требовать от него отчета в его келейном поведении, отчего большая часть братии, особенно проестосы, оставляют церковное правило; вычитают или нет в своей келлии, что нужно в отношении молитвенных обязанностей к Богу, знает только совесть каждого и Бог.

Некоторые послушания бывают иногда общими, но зато проестосы, или старшие, не участвуют в них, а если кто и из младшей братии не хочет трудиться и богат, нанимает вместо себя другого, чего вовсе не водится ни под какими условиями в общежитиях.

Таким образом нравственность и подвижнические успехи штатных монастырей вообще в плохом положении. На них можно так же смотреть, как на жалкое семейство, где нет единения, где каждый следует влечению собственного сердца и располагает своими действиями без всякого влияния на них старшего члена или главы семейства.

В рассуждении трапезы в штатных монастырях тоже, как и в церковной службе, нет ничего общего. Все кушают по келлиям, а общая трапеза бывает только для приходящих и работников. Собирается, правда, братство и в трапезу, но раз в год, не более, отчего эта часть, то есть трапеза, в штатных монастырях остается в удивительном запустении.

Всякий там получает положенную порцию жизненных продовольствии и в своей келлии готовит как хочет, прикупая к этому все, чем лакомится вкус и услаждается мудрование плоти. От этого-то можно видеть и на Святой Горе Афон иноков с цветущим лицом, в богатой одежде, со всеми отличительными чертами независимой, плотской жизни и с настроенностью духа не совсем иноческою. Мы очень легко узнаем здесь – кто киновиат или кто штатного монастыря инок, потому что между ними в их самой поступи, в беседе и вообще в наружном виде замечательная противоположность.

Впрочем, и в штатных монастырях есть часть иноков строгой жизни, у которых образ мыслей возвышенный и светлый, развитие душевных сил в подвижническом отношении самое удовлетворительное. Можно в таком же тоне и с такой же хорошей стороны отозваться об экономической и распорядительной части; они в порядочном виде, оттого что погодно выбираются из числа братства епитропы, или поверенные, на ответственности которых лежит монастырь и его внешние дела.

Возникающие неприятности между братиею решаются в штатных монастырях собором старших лиц, составляющих род частного, домашнего синода. Нет ничего в них изменчивее и жалчее проигуменской должности; в ней один год перебывают несколько человек, потому что в эту должность поступают таксидчики, то есть сборщики, рассылаемые в разные места и страны за милостынею.

Случается так, что избранный проигумен только что вступит в свою должность, только что получит настоятельскую трость с щегольским набалдашником, – является новый таксидчик с значительною суммою сбора; в вознаграждение трудов новоприбывшего провозглашают проигуменом, а прежнего, который иногда и месяца не пробыл на своем месте, увольняют на покой.

Сменившийся проигумен таким образом остается только в числе проестосов, то есть почетных старцев, которых, по причине частой смены проигуменов, множество в каждом штатном монастыре. Должность проигумена слишком ограничена, и важна только даруемою от монастыря тростью с щегольским набалдашником; его обязанность и распоряжения – в церкви и в трапезе; вне их он тот же послушник, без прав и без голоса в братстве, потому что внешние дела монастыря, как было уже сказано, лежат на ответственности епитропа, составляющего, в свою очередь, главную особу между братством.

Штатных монастырей насчитывается здесь двенадцать.

Немногим выше штатной афонской жизни можно поставить келлиотскую, которая, впрочем, делится на два рода: на отшельническую, в строгом значении этого слова, и на вольную. К отшельнической можно отнести келлиотов Кореневых, о которых я как-то писал вам. Нет ничего умилительнее, как видеть в этих келлиотах единение духа, строгую воздержность, изумительные труды и безмолвие.

Подобная жизнь есть тень, или лучше сказать, светлое отражение высшего отшельничества. Но афонские келлиоты второго разряда совсем не то. У них отличительною и единственною чертою иноческого характера остается только зависимость нескольких человек от старца, который обыкновенно богат и от которого зависит продовольствие, покой и все необходимое для небольшого братства.

Младшие здесь работают в охоту, но старший иногда ничего не знает, на все у него есть рабочие из мирян, наемные, и с него много, если он примет на себя труд обозревать по временам виноградники и фруктовые свои сады, где производятся работы.

Жизнь таких келлиотов напоминает дачную, можно бы сказать, панскую, но с тем различием, что здесь нет ни тех панских выходок, ни того панского духа, которого боится бедный хлопец; а главное, что здесь вычитывается в свое время церковная служба, без упущений и постоянно, с сокращениями только в чтениях отеческих книг.

Младшие, или ученики старца, имеют в своем келейном поведении ограничение, но вовсе не подчинены строгости иноческих обязанностей, и исполнение их остается в их собственном произволе и на их совести. Эта жизнь составляет в некоторых отношениях что-то среднее между чрезвычайною строгостью киновий и излишнею поблажкою плоти штатных монастырей.

К третьей степени афонской подвижнической жизни можно отнести каливитов, то есть таких сиромах (бедняков), у которых ни пред собою, ни за собою иногда ни гроша денег и ни куска хлеба. Если каливит имеет что-нибудь собственное на Афоне, так это только его калива или шалаш, который какими-нибудь судьбами поступил в его временное распоряжение.

Для этого рода афонских подвижников нет почти ничего положительного, потому что они или дома заняты каким-нибудь рукодельем, либо, что всего чаще, ходят по келлиям и занимаются наемною работою. Где придется, там каливит выслушивает церковное правило, а нигде не привелось быть в церкви – он выполняет положенное число молитв и поклонов по четкам; если ж не успел их выполнить, Бог и совесть остаются судиями или беспечности каливита, или внешних препятствий, по причине тяжелых работ его.

Каливиты называются здесь сиромахами, то есть бедняжками, питаются подаянием и испытывают много неприятностей, нужд и огорчений. Поэтому их можно бы поставить и выше в аскетическом образе жизни, но они вольны как пташки, и эта вольность отнимает много цены у их трудной и даже страдальческой, в некоторых случаях, жизни.

Они потому, собственно, и не идут ни в общежитие, ни в другое какое-либо место, что там должна стесниться их воля; зависимость от власти должна их подчинить строгости иноческих законоположений, между тем как они проходят жизненный свой путь хоть среди ежедневных нужд и неприятностей разного рода, но на своей воле и, как говорится, припеваючи. Впрочем, и из каливитов есть образцы высокой, даже удивительной жизни, каков был в свое время преподобный Максим Кавсокаливит.

Подобного рода каливиты непременно подчиняют себя какому-нибудь стороннему старцу строгой жизни и руководствуются уже не собственными правилами и волею, а назначением старческой заповеди.

Трогательна жизнь каливитов!

Зайдите к любому из них: кроме, может быть, разбитых черепиц для питья и запачкавшейся посуды, кой-каких инструментов для рукоделья, ничего нет в шалаше.

Если каливит отправляется куда, спокойно оставляет незапертым шалаш свой, потому что у него ничего нет; если же что он и имеет у себя, куда бы ни пошел он – у него все с ним за плечами.

Далее следуют афонские киновии, или общежития; их на Святой Горе только восемь; зато, хоть их и менее, но им отдается значительное предпочтение пред прочими обителями, и самих штатных монастырей иноки отзываются о них с уважительным чувством. Впрочем, и киновий не одинаковы в своих правилах, касающихся до внешних распоряжений правления.

Некоторые из них, руководствуясь уставом апостольского общежития, имеют несколько избранных старцев, составляющих собор, которые действуют хотя и в духе единения, но не без примеси иногда человеческих расчетов, и каждый не без сознания собственного «я», почему этот род киновий, в виду более рассудительных и опытных людей, остается второстепенным.

Другие, к которым принадлежит и Русский на Афоне монастырь, обрекая себя безусловно зависимости от одного только игумена, свято чтут его волю; он для них отец и глава, он и руководитель всех вообще, и каждого порознь, по разнообразию путей иноческого спасения. В братстве подобных киновий господствует патриархальная простота нравов, взаимность любви и доверчивости и райское безмятежие.

Все там – как братия и нежные друзья, нет там разборчивости ни в роде, ни в заслугах – напротив того, чем кто заслужённее, чем кто строже следует законоположениям обители или по каким-нибудь человеческим условиям стоит выше других в виду киновий, тем тот скромнее и приветливее. Это истинно ангельское состояние!

В киновиях – самый верный, царский путь к Небу, и в них-то самый действительный отсвет жизни апостольских времен и проявление духа чисто Христова. Слово игумена принимается здесь за изъявление Господней воли; что бы он ни сказал, что бы ни повелевал делать – хорошо ли, нехорошо ли – никогда истинные послушники не размышляют о плодах и следствиях начальнического слова, раз и навсегда дав обет Богу и игумену – творить их волю без условий и рассуждений; поэтому-то спасение души в киновий вернее и легче, чем в другом месте, зато и для плотского мудрования здесь чрезвычайно тяжело.

Чего стоит человеку подчинить свою волю другому и, имея полную свободу, стесняться в действиях и даже в самой мысли? Подобные послушники идут несбивчиво и твердо вослед Того, Который приходил в мир, не да творит волю Свою, но волю пославшего Его Отца…

Одежда и трапеза в киновиях – для всех одинаковы: нет никому отличия. А если бы кому это и сделал игумен, другие, смотря на то, обыкновенно приговаривают:

– Так Бог положил на сердце геронте (игумену); его устами говорит Бог; его сердцем владеет Он же един, и в его действиях, словах и поступках – изъяснение для нас воли Божией. Он наш отец, а мы дети, да будет воля геронты во всем!

Подобными успокоительными мыслями охраняется братство от всякого прекословия, ропота и приражений лукавого. Трогательно смотреть, в каком раболепном повиновении, в каком детском страхе и доверчивой любви остаются киновиаты пред своим игуменом! Умилительно и весело видеть игумена, с неотлетающею от уст улыбкою любви и приветливости для последнего, для самого ничтожного из его великой, патриархальной семьи!

При каждой встрече с ним, кто бы то ни был, даже архимандриты, даскалы и иеромонахи, все падают ему в ноги и почтительно целуют его руку, без притязания со своей стороны на взаимность его лобзания их освященной же руки. В каждый день пред началом Литургии обязывается непременно служащий пойти в келлию геронты и взять благословение и испросить его старческих молитв на достойное и неосужденное предстояние престолу Божию.

Таким же точно образом поступают и в других случаях, требующих молитв старческих и благословения свыше. Искренно признаюсь, что я с особенным благоговением смотрел и смотрю на образ этой страдальческой жизни, в которой у каждого решительно отнята воля и всякое поползновение к своемудрию.

В киновий в полном смысле – подвижники, великие подвижники, и единственно потому, что ради Бога и своего спасения предали свою волю как бы на крестное распятие, так что она в каждом не только смирена или ограничена, но невозвратно отнята и выброшена за монастырь.

В киновиях истинный путь крестного самоотвержения, это голгофский путь, устланный тернием бесконечных ограничений своеволия и облитый кровью сердечного произволения – терпеть до последнего жизненного вздоха! Жизнь киновиатов и величайшие из отцов считали слишком высокою и не всеми выносимою. Святой Пимен Великий одному брату, желавшему поступить в киновию, сказал:

– Там ты и кувшином не можешь распоряжаться по своей воле!

Скит отличается от монастырей строгостью уединения и в особенности воздержания. Последнее остается исключительною принадлежностью скитян, до того ограниченных в трапезе, что им, кроме субботы, воскресенья и великих праздников, не разрешается в прочие дни ни рыба, ни вино, ни масло.

Самое сухоядение имеет своего рода ограничение, так что некоторые употребляют и хлеб по весу, строго наблюдая в течение недели тождественность не только яств, но и меру в них.

Таких скитов на Святой Горе Афон десять; к ним причисляется и Русский Пророко-Ильинский скит, который, впрочем, более что-то в среднем роде между киновиею и скитом, чем то или другое в строгом смысле.

Афонские скитяне шесть дней строго уединяются в своих келлиях, занимаясь рукоделием и сердечною или умною молитвою. По большой части в скитах живут по два, а иногда и по три брата в отдельной келлии, и не просто, а под наблюдением старца, отчего в скитских послушниках быстрее, как говорили мне, переход по степеням умного восхождения и созерцательной жизни, нежели в киновиатах, потому более, что последние хотя тоже под старцем, но по причине послушаний и беспрерывного труда не всегда имеют возможность к совершенному безмолвию и к строгому воздержанию.

Зато, слыхал я здесь, киновиаты более отличаются от других даром сердечного плача и неиссякаемых слез умиления. На воскресные и праздничные дни безмолвники со всего скита приходят в собор и совершают всенощное бдение, потом Литургию, а к обеду тихо удаляются к своим уединенным келлиям.

Бывает иногда, по временам, и общая трапеза в скиту. При каждой там келлии есть маленькая церковь, в которой, кроме нужды и праздников, Литургия не совершается, потому что в числе братства очень немного бывает иеромонахов. Если же кто из скитян приглашает для служения иеромонаха, кроме скромного завтрака после обедни платится ему десять или пятнадцать копеек за труды.

Одно, кажется, и важное неудобство в афонских скитах – заботливость о жизненном продовольствии, которая вызывает скитян из их уединения в многолюдство и от безмолвия к хлопотам, чрез что, конечно, мало ли, много ли, а все-таки развлекается мысль и нарушается сердечное спокойствие, если взять при этом в рассуждение замечание святых отцев, которые говаривали:

Монах только за дверь переступит, не воротится уже в келлию таким, каким вышел....

Зато в каком умилительном виде скромности и с отпечатком сердечного спокойствия на бледном лице и в безжизненных, потухающих очах тащится на Карею с торбою за плечами скитский отшельник или и киновиат!

Платье их просто, чисто иноческое, поступь робка, лицо постнически-светлое и даже истомленное; сложивши с себя лишнюю тяжесть плоти в изнурительных подвигах поста и послушаний, на самую гору, как афонская заоблачная серна, быстро несутся они, боясь встречею или товариществом в пути возмутить свой внутренний мир и отвлечь мысль от памяти Иисуса, молитву к Которому они тихо нашептывают, перебирая в руке шерстяные, запачкавшиеся от беспрестанного употребления четки. Встретьтесь с подобным странником – он скромным наклонением головы изъявит вам почтительность, со словом:

– Благослови, отче, – и удвоит шаги свои.

Это воистину Ангелы во плоти! Но времени уже много, скоро полночь: пора отдохнуть. Завтра если успею кончить это письмо – слава Богу, а не успею – до... не знаю, до какого времени отложу его конец. Иерусалим далеко, далеко за морями! Чем ближе я буду к нему, тем отдаленнее от вас, друзья мои, тем глубже погружусь я в безвестную даль и в чужбину.

Одно утешительно для меня при этом – молитва о всех вас там, откуда донеслась она до нас в первоначальном, в общем своем виде при сладких звуках Божественных бесед, где Сам Податель молитвы и всякого блага не только молился о нас Отцу Своему, но и пролил бесценную Свою кровь в оправдание наше. О, сладко думать об Иерусалиме; желательно быть в нем и насмотреться на него. Пора к нему!

Окружающие меня старцы с выражением искренней привязанности и сердечного доброжелательства; мысль: «последний день на Афоне, – все это наводит на меня невыразимую тоску и смятение духа. Рад бы я не ехать, но нельзя же и оставить Палестину; нельзя же, бывши уже на пути к ней, остаться нечувствительным к Божию Промыслу, доставившему мне и возможность, и средства пробраться за границу.

Сегодня ввечеру нас не будет уж на Афоне... Тяжелая мысль! Горькая истина! По крайней мере, целый день еще в моих руках и, по дару свыше, в моем полном распоряжении на Святой Горе, среди приветливого братства Русского монастыря. Самые греки сочувствуют русским, в грустной разлуке их со мною... Так мы сроднились, так мы связаны чувствами взаимности, чуждой расчетов и своекорыстия! Но побеседуемте о вчерашнем предмете; начатое надобно кончить.

Разделения здешнего подвижничества на степени, о которых я беседовал вчера, как ни высоки в своих восхождениях к совершенству духовной жизни, но они все-таки в некоторых отношениях, если взять во внимание общение иноков между собою, их связи, взаимность свидания друг с другом во всякое время. Мы, кажется, с тем рождены и созданы, чтоб быть в неразрывном союзе любви, дышать обществом и жить друг для друга.

Представьте ж после этого, легко ли человеку стать выше своей собственной природы и общего людям призвания, подавить в себе чувство взаимного общения, удалиться от всех и жить в глубокой пустыне одному себе, среди зверей и страхований невидимого беса?..

Такового рода подвижников на Афоне очень много. Впрочем, они не по ненависти к людям оставляют и бегают людей, а по внутреннему, сердечному влечению к ангельской жизни, высоты и бесстрастия которой не то чтобы не возможно достичь в мире, а чрезвычайно трудно среди молвы, попечения житейского и различных соблазнов.

Каково же, скажите, стать выше самого себя, убежать в глубокую дебрь или пустыню и там захоронить себя от всего света, от всех, даже невинных, наслаждений жизни? Там, среди постоянных упражнений в созерцательной жизни, в подвигах поста и немолчной молитвы, пустынники страдальчески томят свою плоть, между тем как по мере ее томления мужает в них дух веры и молитвы….

Самая плоть их до такой степени одуховляется, что они, по выражению Священного Писания, крылатеют как орлы...

Афонские пустынники достигают иногда до такой степени самоотвержения, что решительно ничего не имеют: ни надлежащей пиши, ни одежды, ни келлии; питаются кореньями и травами, одеваются иногда кое-как лохмотьями, а живут в диких ущельях, в пещерах и в пропастях земных, как выражается помянник церковный.

Наконец, после тяжелого, но неизъяснимо вожделенного и приятного путешествия в Палестину и после многосторонних опасений за жизнь мою и на море, и на суше, я благополучно прибыл на Святую Гору Афонскую 2 июня 1845 года; значит, с лишком полгода провел я в Иерусалиме, при Гробе Господнем! Слава Богу!

Что я видел там, что со мною случилось и какие впечатления произвел Иерусалим в моем воображении и сердце – обо всем этом вы увидите в моих путевых записках, которые со временем должны дойти до ваших рук. Между тем, по-прежнему я начну опять с вами мои заграничные беседы со Святой Горы Афонской и таким образом возобновлю родственные отношения мои к отчизне и к вам, друзья мои. О, переписка не последнее из земных утешений для сердец, питающих в себе чувство взаимности, какого бы то ни было рода!

Как я рад моему прибытию на Святую Гору Афон – это я мог и могу только чувствовать, а не говорить или писать о том. Мои афонские друзья приняли меня с сердечным радушием и со знаками иноческой непритворной любви.

В течение полугода в мое отсутствие ничего особенно важного не произошло на Святой Горе, Жаль только мне случая, которым я не мог воспользоваться здесь к дополнению моего удовольствия в отношении исторического обозрения Афонской Горы: без меня был в Русике г. Г-ч, профессор Казанского университета. Цель его странствия на Святую Гору и по Святой Горе историческая, исключительно для лингвистики славянских племен, к которым он и отправился отсюда.

К сожалению, Г-ч, как слышно, успел здесь не совсем в удовлетворительной степени. Может быть, причиною тому недостаток с его стороны в материальных средствах (я разумею деньги), а может статься, и его личность.

Для того чтоб пересмотреть по собственной воле и даже прихоти все библиотеки афонские, главное и единственное к тому условие – хороший вклад в монастырь, а не менее того – личное расположение к себе святогорцев; иначе с первого раза он может чем-нибудь навлечь на себя неприятное нарекание от щекотливых греков и оттолкнуть от себя их внимательность.

Впрочем, греки не жалуют ученых путешественников и по предубеждению к ним за их привычку – похищать археологические лоскуты из заветных тайников афонских библиотек... Очень жаль, что не удалось мне сойтись с г. Г-ем. Если бы я и не мог быть ему полезным с какой-нибудь стороны в его занятиях, по крайней мере я мог бы извлечь из его исторического здесь странствия мою собственную пользу и удовольствие. Нечего делать; верно, так угодно Богу.

Не менее того жаль мне, что в числе здешних друзей моих я не досчитался по приезде моем лучшего друга моей афонской жизни, с которым я сроднился сердечно, с которым любил делить мои радости и горе и его труженические занятия. Этот друг мой был хороший живописец, имя его в монашестве Пантелеймон. Больно было моему сердцу, когда долетела до меня весть еще в Смирне, на пути моем в Иерусалим, что друг мой скончался.

Я не знал, как он отходил к Богу, с каким чувством приближался к конечным минутам своей жизни и как испустил последний вздох, и меня тревожила его загробная участь. Но теперь я узнал это и благодарю Бога, что друг мой умер праведническою смертью.

При отбытии моем со Святой Горы Афон в Палестину я оставил живописца в самом трудном положении: он тяжело лежал и не мог вставать с постельки, но при прощании еще дружески обнял меня в надежде свидания; знали ли мы тогда, что свидание будет уже в вечности? После меня только неделю томился в недуге и в предсмертной борьбе друг мой; духовник видел, что он близок к смерти, а потому и предложил ему принять святую схиму.

Больной с удовольствием согласился на предложение и несколько дней сряду по пострижении приобщался Святых Тайн; и в последний день он принял их. Между тем каждодневно посещал больного живописца схимник Макарий, тоже наш друг, и самые смертные минуты его усладил своим дружеским присутствием.

Отец Макарий и старец Геронтий, схимник русский, так рассказывают о кончине отца Пантелеймона. Геронтий был неотлучно при больном, а Макарий незадолго до смерти навестил его и между прочим предложил ему, не хочет ли он послушать акафист Божией Матери.

– С любовию, – отвечал тот, и Макарий начал читать.

После каждого икоса и кондака больной пел своим слабым, замирающим уже голосом: «Аллилуиа» и «Радуйся, Невесто Неневестная». Когда в третий раз был прочтен последний кондак акафиста: «О Всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово» и прочее, живописец пропел трижды «Аллилуиа», и в этих звуках ангельского славословия улетела душа его в небо, туда, где поется Богу и Всепетой – вечное «Аллилуиа».

В это время один из братии следил за движениями умирающего и видел, что когда он пропел в последний раз «Аллилуиа», судорожное движение появилось на лице его: Пантелеймон обернулся налево и как будто чего-то испугался, как будто что-то встревожило его; но в то же мгновение он повел глазами направо, умилительно посмотрел вверх и с райскою улыбкою на устах испустил свой вздох.

По совершении обряда Святейший Патриарх окропил народ святою водою, и собрание шумно оставило предхрамную площадь. Великий Пяток был несколько тише и безмятежнее прочих дней седмицы, но все-таки не имел он таинственности и глубоких следов той невыразимой скорби и сетования Церкви о страдальчески почившем Иисусе, что у нас, в России, чрезвычайно трогательно.

Что ж касается до Великой Субботы, она представляла собою более площадности, чем безмолвия и умилительной тишины. В Иерусалиме Великая Суббота – совершенный базар. Зато Пасха – изумительный переход от шумных дней Страстной седмицы к гробовой тишине и безмолвию Светлого Воскресения Христова. В самом деле, если присмотреться в Иерусалиме к этим двум седмицам – Страстной и Светлой, в них поразительный контраст. Первая, то есть Страстная, у нас в России тиха и заунывна, как похоронный процесс, но последняя, неделя Пасхи, торжественно и неизъяснимо весела в своем наружном виде.

В Иерусалиме совсем не то. Там бурно и мятежно протекают дни Страстной седмицы – и умилительное безмятежие и тишина в светоносные дни восстания Христова! Туземцы в первый день Пасхи рано оставляют уже град Божественный: пришлецы с отдаленных краев света партиями, целыми караванами, поспешно и бесконечной вереницей тянутся в свою отчизну, и святой Иерусалим погружается в безжизненность до приезда новых поклонников и чтителей великой его святыни.

Смутен был для меня первый день Святой Пасхи.

Мысль, что я завтра должен оставить Иерусалим, и оставить уже навсегда, свинцовой тяжестью ложилась на занывающую мою грудь и давила мое сердце. Задумчиво бродил я среди ликующих моих соотечественников; их шумная радость, более о наступающем пути к милой родине, чем о днях самой Пасхи, меня отталкивала от их торжествующей толпы. В глубоком и грустном раздумье, как в путь еще неиспытанный, сбирался я к отъезду из Иерусалима на следующий день.

При тяжелой мысли – навсегда оставить Иерусалим – я еще пожелал в числе прочих русских провести у Гроба Господня ночь, конечно, уже последнюю и единственную из утешительных ночей моей жизни. Для этого на закате солнца мы русской нашей семьею отправились в храм Гроба Господня; его широкая дверь шумно затворилась за нами, и перебежавший по галереям отдаленный гул дал нам знать о нашем заключении на целую ночь во святилище спасающего нас Господа.

Мирно погрузились мы в таинственный сумрак храма, и пред лицем только Всевидящего дали свободу течению мыслей и дум, желаний и надежд наших. Мы разбрелись и в глубоком безмятежии наступившего вечера спешили при каждом памятнике Христовых страданий еще раз излить свои молитвы и благодарения, еще надеялись принять таинственно и унести с собою отсюда на всю жизнь, и на самую вечность, залог спасения в спокойствии умиротворившейся совести и сердца.

О, как трогателен, неоценим был для меня этот вечер и самая ночь при Гробе Жизнодавца! Какие высокие думы здесь питало в себе мое грешное сердце! Какие чистые желания пробуждались в душе моей и, сливаясь с молитвенным вздохом, слагались к подножию святой Голгофы! Это видел только Бог и знало мое сердце.

День при Гробе Господнем, надобно сказать, всегда шумен, но вечер и ночь умилительны своим гробовым спокойствием.

Храм тогда пустеет. Усталые братия трех вероисповеданий (нашего православного, римско-католического и армянского), утомленные дневными хлопотами и молвою народного стечения, отходят в свои темные затворы; изредка разве, и то неслышным шагом, скользит по гранитным ступеням с Голгофы или по мраморному помосту храма полусонный кандиловжигатель или как тень мелькает иногда какой-нибудь поклонник по темным переходам храмовой галереи или в ротонде гробовой пещеры; тяжелый вздох и рыдание или едва слышный только молитвенный шепот пилигрима тревожат здесь покой глубокой ночи и мертвую тишину Божественного Гроба и святой Голгофы.

Во храме было и темно, и тихо как в могиле, когда мы разошлись по нему, каждый со своею собственною думою и сердечным желанием. Гроб Божественный, как и в тридневный покой в нем некогда Жизнодательного Мертвеца, не изменял своего трогательного положения: он одиноко таился в полусвете неугасимых лампад. Вход к нему был доступен; мы благоговейно сгрудились пред ним, в приделе Ангела, и общие наши молитвы потекли к Богу: мы молились здесь одним сердцем и один дух веры животворил всех нас.

В числе сорока человек с лишком, между нами были двое иеромонахов: один из них развернул книжку молитвенного поклонения Господу нашему Иисусу Христу (сочинения святого Димитрия Ростовского) и начал вслух читать: «Придите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу» и прочее.

Едва переводя дыхание, мы окружили читающего, и наши мысли и чувствования слились с его трогательным голосом. Потом, павши на колена, иеромонах возвысил голос и произнес: «Достойно есть воистину покланятися Тебе, Господу моему Иисусу Христу, от всех святых славимому и покланяемому Богу!»…

И мы пали и поклонились нашему Богу, при Его Живоносном Гробе. Наконец, при чтении следующего места в умилительной молитве: «Аще хощеши мя имети во свете (Господи): буди благословен. Аще хощеши мя имети во тьме: буди паки благословен. Аще отверзеши ми двери милосердия Своего: добро убо и благо. Аще затвориши ми двери милосердия Своего: благословен еси, Господи, затворивый ми по правде!» – иеромонах не вынес сильных потрясений сердца и внутреннего волнения; голос его замирал и прерывался, уста трепетали, он пал на мраморный помост пред Гробом Господним и громко зарыдал.

До глубины души тронутые чувством умиления, и мы все склонились за ним и припали к хладному мрамору; молитвенных звуков уже не слышалось, только тяжелые вздохи и всхлипыванье нарушали глубокую тишину Святого Гроба; слезы любви и благоговения тихо текли пред ним из очей наших. О, сладко плакать слезами покаяния пред Богом где бы то ни было, но плакать при Его Гробе, при подножии Креста, на Голгофе, плакать в Иерусалиме – неизъяснимо сладостнее!..

Таким образом под сенью единственного из святилищ земных мирно протекла последняя для нас ночь в Иерусалиме. Утреня на второй день Святой Пасхи началась по обыкновению в И часов вечера. При начале службы нам роздали свечи, и мы, подобно мудрым девам, не знаю только, все ли, с горящими в руках светильниками ликовали в чертоге Небесного Жениха наших душ.

Литургия следовала тотчас за утренею, пение на ней было русское. Среди языков Востока и Юга и наш северный приносил хвалу Господу при Его Живоносном Гробе. Литургия совершалась в приделе Ангела, где престолом Бескровного Жертвоприношения служит квадратный камень, отваленный Ангелом от дверей Гроба в минуты восстания Христова.

Самый Гроб остается жертвенником, потому что объем пещеры слишком тесен для того, чтобы там, на гробовой доске, совершать Литургию. Здесь, в этом храме, при Гробе нашего Господа мы в последний уже раз молились о всех и за вся, и в особенности за благочестивейшего нашего Государя Императора и за благоденствие России.

Антидор раздавался служащим иеромонахом в соборе Воскресения. Там, в напутственное благословение, нам еще представили для поклонения и лобызания значительного размера часть Святого Креста, на котором был распят наш Искупитель.

Наконец наступил рассвет, наступило время и нашего выхода из храма и прощания с великою его святынею, с Гробом Божественным. В разлучном сетовании и с замирающим сердцем еще раз мы обошли все места страданий Христовых и, в молитвенном коленопреклонении расставаясь с ними, готовились выйти из храма.

Наконец мы вышли из него, но глаза наши долго-долго не могли оторваться от голгофской скалы, сердце и мысль никак не хотели расстаться с нею – так они были привязаны к этому безмолвному памятнику нашего искупления!.. Прошедши площадь предхрамную и уже поворачивая в тесный переулок, выводящий на главную улицу Иерусалима, я еще обернулся, чтоб взглянуть в последний прощальный раз на вход во святилище, куда миллионы людей всех веков наций приходили и приходят на поклоиен не Истинному Богу. Здесь, можно сказать, я расстался уже с Иерусалимом!..

Нечего говорить вам при этом о последних часах нашего пребывания в Божественном граде: они были слишком шумны и многозаботливы, всякий хлопотал об отъезде. Я, кажется, последним из русских оставил опустелый Иерусалим и грустно потянулся по Яффской дороге на статном и бойком осле.

Оставив Яффу при попутном ветре, быстро понеслись мы по безграничному пространству Средиземного моря. Кипр и Родос мелькнули в глазах наших. В обратный путь наш мы не могли быть на этих островах, потому что надобно выдержать карантин для того, чтоб выступить на берег, а мы между тем для карантина имели в виду другое место, именно Стефанополь на острове Самосе.

Остров Самос не слишком обширен и немного имеет населенности, а лежит близ Анатолийского материка, в соседстве с Ефесом; он замечателен в историческом отношении тем, что произвел трех великих мужей своего языческого времени: философов Пифагора и Ксанфа и знаменитого Эзопа. И поныне показывают там пещеру в горной скале, где уединялся любомудрый Пифагор.

Стефанополь, главный городок острова, достоин внимания и по пристани, довольно хорошей, и в особенности потому, что в нем, равно как и на всем острове, нет ни одного турка. Тогда как мы тихо подплывали к этому городу, на корабле нашем была при последних уже минутах жизни московская девица, Мария, нарочно посланная в Палестину знакомыми паломника-слепца Григория для попечения о нем и для доставления ему там пищи и прочих потребностей страннической жизни.

Прекрасный характер и скромность отличали девственную жизнь этой поклонницы от прочих. Бог не судил ей видеть отчизны, Ему не угодно было и дать ей часть земли для вечного покоя на святом Сионе или в мирной скале Акелдамы… Пока мы вступали в карантинный рейд, тихо я прочел над умирающею отходную молитву, а когда тяжелый якорь загрохотал на ржавых цепях, душа ее мирно улетела к Богу.

В тот же вечер в глуби трюма мы совершили обычный обряд похорон над Мариею; женщины убрали ее на загробный путь, в знамение ее девственной чистоты, белою одеждою, и матросы, привязавши тяжелый груз к ее ногам, ночью вывезли на средину залива... Только безмолвный месяц и яркие звезды видели, как безжизненный труп русской девушки приняла архипелагская бездна, а небо, которое так было на этот раз ясно и чисто, как жизнь покойницы, приняло дух ее.

Акелдама (земля крови) – местность к югу от Иерусалима, та самая земля горшечника, что была куплена первосвященниками за 30 сребреников Иуды Искариота для погребения странников (см.: Мф. 27). Существовало поверье, что земля Акелдамы способна в несколько дней разлагать тела покойников, поэтому в Средние века ее целыми кораблями вывозили в Европу для устройства кладбищ.

Карантин мы выдержали очень хорошо. По случаю прибывших немногим ранее нас поклонников настоящее здание карантинное было занято, а потому и предложили нам вместо комнаты пустую винницу, вблизи которой был колодезь и маленькая церковь. Мы с радостию приняли предложение, всего более потому, что прогулка по взморью не возбранялась, и это было одним из лучших наслаждений нашего досуга. Здесь я тяжело заболел от простуды и едва не отправился на тот свет.

Карантинный срок и на Востоке таков же, как и в России. Впрочем, нам предложено было, не желаем ли мы сокращения карантина? Если желаем, то, кроме законной платы за содержание, с нас требовали по 4 рубля ассигнациями за то, что вместо двух недель нам назначится одна.

С полным удовольствием было принято нами условие правительства. Между тем нас навестил правитель острова Стефанаки, окруженный небольшою своею свитою. Стефанаки, как сказывали мне, был великим драгоманом Порты и впоследствии, в вознаграждение заслуг своих, получил в удел остров Самос, на котором и остается теперь вроде владетельного князька. По имени его назван и главный город острова, Стефанополь.

По прибытии своем к карантину Стефанаки в значительном отдалении остановился и просил, чтоб мы вышли из нашего помещения и стали в ряды. Мы исполнили желание князя и почтительно поклонились ему издали, Стефанаки отвечал нам взаимно вежливым поклоном. Ни слова не сказал он нам при этом, но с заметным удовольствием любовался на стройный ряд каравана и потом медленно удалился к городу.

В судьбах Востока имя России, кажется, имеет таинственную силу и значение, потому что на это имя он опирается своими светлыми надеждами и развенчанная глава его сладко покоится мечтами своими на гранитной, несокрушимой груди Севера, поэтому появление русских где бы то ни было на Востоке составляет важный предмет любопытства и внимательности.

Тогда как мы были целы и покойны во всех отношениях нашей страннической жизни, некоторые из поклонников сделались жертвою несчастного кораблекрушения. Во мраке апрельской ночи, тогда как мы стали на якоре у Самоса, капитан, несмотря на ужасный вихрь и бурю, пустился вдаль; но вместо того чтоб лететь в пролив, отделяющий остров Хиос от Анатолийского материка, он набежал на берег, и корабль совершенно разбился.

Из пассажиров только 18 человек спаслись, а прочие потонули. Весть об этом несчастии донеслась до нас в бытность нашу в Самосе, а при Хиосе подтвердилась, потому что на этом острове спасшиеся от потопления выдерживали очистительный карантин. Мы двигались к Афону.

Если что и огорчило нас в возврате на Святую Гору, то недостаток только в пресной воде, а это, надобно признаться, крайне чувствительно. Зато теперь мы, в строгом значении слова, довольны всем на бесценном Афоне.

Нынешнее лето для меня чрезвычайно приятно разнообразием событий и частых прогулок по Святой Горе Афон. На днях странствующий слепец Григорий меня вызвал в Ксенофский скит для поклонения хранящимся в нем святыням и для обозрения пустынных красот его. Я с удовольствием принял вызов, более и потому, что я не был еще в этой пустыни, несмотря на то что часто случалось проходить вблизи ее. Ксенофский скит от Русика только в пяти верстах на север. Солнце уже садилось за величественный Олимп, когда мы вышли из нашего монастыря.

Как и везде на юге, вечер на в Афонском Уделе, особенно в летнюю пору, когда жара едва выносима, представляет много наслаждений душе, а взорам – живописных видов, рисующихся под лучами солнца, тихо опускающегося за темные рубежи отдаленных гор Македонии. Под вечер неподвижные равнины Эгейских вод сливаются в яркий пламень загорающейся зари, и как томно, как слабо ложится на афонский шпиль последний, прощальный полусвет заката!..

Бывает, и очень часто, что ни облачка на всем пространстве воздушных высот, а между тем над вечно-аскетическим челом Афона носится царственным венцом светлое облако... Подобные картины Творческой руки, особенно в невозмутимой тишине святогорских пустынь, невольно возбуждают в сердце моем чувство благоговения, тихой радости и наводят слезы умилительной признательности Творцу, дивному в Своем творении.

Но простите, что я увлекся. Всем этим мне хотелось только сказать то, что вечер того дня был бесподобный. Путь к скиту идет от Русика по ребрам соседственных гор и, сначала направляясь к северо-западу, опускается к востоку в глубокий поток, над которым красуется несколько отшельнических келлий с виноградниками при них.

Скит Ксенофский расположен на уединенном месте, по южному скату одного из прибрежных холмов залива Монте-Санто, то есть Святогорского. Глубокий поток, к которому низменною частью своею отклонился скит; служит граничною чертою земель Русского на Афоне и Ксенофского монастырей. Только на шумное море, к юго-западу, расстилается даль своими однообразными видами; с прочих сторон скит загорожен высотами.

Древняя и небольшого объема церковь соборная ничего не имеет особенного в наружном своем виде, она обыкновенных форм и стиля. Близ нее устроена гостиница (фондарик), а по сторонам на значительном пространстве разбросаны убогие келлии скитской братии; при каждой из них своя церковь, разумеется, самая малая – для двух, а много для пяти братий.

Престол вообще в келейных церквах, или параклисах, не отделяется от восточной стены, а занимает место в глубокой нише, выложенной в полукружие. Подобные ниши устрояются возле престола: слева для жертвенника, а справа для ризницы. В церквах такого рода нет царских и боковых дверей: они заменяются занавесками. О жизни скитской помнится, я писал.

Говорят, что Афонский Ксенофский скит прежде принадлежал Русскому монастырю; это подтверждается хранящимися у нас актами. Но тогда как Русик дошел до крайности и запустения, Ксенофский монастырь усвоил себе скит со значительным пространством земли и навсегда утвердил его за собою.

Разумеется, если бы Русик имел прежнюю силу свою или пользовался бы особенным покровительством Русской миссии в Константинополе, потерянное и отнятое могло бы найтись для него; но кто восстанет за него и кто поможет ему в его критическом положении?.. Русик, впрочем, держится евангельских правил: он все терпит, в чаянии светлой будущности.

Дикей, или годичный правитель, Ксенофского скита нас принял с болгарским радушием, с истинно иноческим расположением сердца. Кофе был тотчас изготовлен, и вслед за тем довольно сытный и вкусный ужин из овощей пустынных укрепил и оживил наши силы. Около полуночи, не ранее, мы заснули после ласковых речей и братской приветливости дикея и его скромного послушника.

Наутро мы, вычитавши правило, пошли в церковь. Всего для меня утешительнее было видеть и лобзать здесь, между частицами святых мощей, главу святого Амвросия Медиоланского. По чувству особенного благоговения к сему величайшему из святителей западных, я живо себе представил его жизнь и дивные ее обстоятельства, его апостольскую ревность и несокрушимую твердость духа в обличении сильных земли. Амвросий, как признавал и сам Феодосии Великий, был единственным епископом своего времени и века. Литургию слушать пригласили нас в одну из келейных церквей скита.

На юго-восток от здешнего Ксенофского скита, при подошве одного из возвышенных холмов пустынных одиноко красуется Георгиевская келлия, где подвизался наш знаменитый скитский молчальник, отец Тимофей, или валаамский Тихон. Так как эта афонская келлия близ скита и на русской земле, я думаю кстати поговорить о ней в настоящем письме, в особенности потому, что часто я ухожу туда для безмолвия и отдыха; многие из поклонников, преимущественно когда там подвизался отец Тимофей, навещали ее.

Там мы любим собираться своею русскою семьею и тихо проводить время в аскетических занятиях и дружеских беседах; там наш отец Тимофей полагал начатки безмолвия афонского и провел года три, если не более. Келлия святого Георгия остается исключительною пустынею русской братии. Каждый годовой праздник в числе нескольких человек мы уходим туда совершать всенощное бдение. Какое живописное там место, какие едемские красоты пустынной природы!

Каждый раз в 23 апреля мы набираем там различных цветов полевых, даже и васильков, и украшаем ими икону святого Победоносца Георгия; дыхание их сливается с кадильным фимиамом и в немолчных звуках нашего всенощного славословия возносится к Богу.

Келлия святого Георгия расположена на живописном пригорке, под склоном соседних ее холмов; с северной стороны ее площадка занята виноградником; северо-восточный угол орошается хладными струями неиссякающего ручейка, но противоположный, то есть юго-восточный, оттеняется вековым деревом грецкого ореха; с востока расстилаются виноградные пред нею лозы и несколько масличных и черешневых дерев, а с запада огородные нивы, орешник и небольшой овраг.

Вход в келлию с северной стороны. Тучные лозы ароматного винограда перевили крышу келлии над террасою с южной стороны и дают собою отрадную тень в знойные часы жгучего полдня, роскошно висят они над пространством всей террасы и невольно блазнят вкус и нескромную руку.

Под этой виноградной тенью мы всего чаще любим отдыхать и раскушивать пустынную трапезу отца Тимофея. Келлия (я разумею домик) разделена на две половины: восточная занята церковью, а западная келлиею и кухнею, то есть очагом. Здесь уединяется отец Тимофей. Сам он редко, впрочем, остается в келлии: его обыкновенное ложе стул, или здешняя форма, род высокого кресла, на ручки которого можно опираться стоя. Только в крайних случаях болезни отец Тимофей спит на койке, а то всегда сидя, и то очень мало.

Пустынные его подвиги знает и видит только Бог; и мы, впрочем, понимаем их отчасти. Ноги отца Тимофея от постоянных стояний молитвенных отекли, кожа на них, как у верблюда, так что если ему нужны сандалии (папуццы), то непременно уж надобно нарочно шить, потому что никакая обыкновенная обувь не подойдет к его отекшим и иногда гноящимся ногам, на которые жалко посмотреть, тем более, когда закипят они ранами.

По особенной любви моей к этому дивному афонскому пустыннику и я пользуюсь взаимностью его чувств и отеческим расположением, так что он всегда и во всякое время дозволяет мне приходить к нему в пустыню и гостить сколько угодно, вследствие сего я подслушивал иногда его горький плач, его неутешные слезы и сердечные страдания. О чем он грустит? Отчего его слезы?..

Про это знает только Бог и сердце отца Тимофея, который, для назидания моего и в утешение изнемогающего духа моего под крестом иноческих подвигов, признавался мне, что плоть его остается в девственной чистоте. Бывало иногда, в крайнем моем изнеможении я начну жаловаться отцу Тимофею на мою леность, на нерадение к молитве и славословию; отец Тимофей тяжело вздохнет, а временем и со стоном произнесет:

– Ах, брате, брате! Когда мы искренно Бога возлюбим, поверь мне, не будем ленивы. Леность к молитве – значит недостаток любви к Богу. Терпи, чадо, терпи, – прибавит он к этому с улыбкою, – терпеть не будешь, бесу жертвою будешь!

И я, бывало, всегда чувствовал неизъяснимое удовольствие в беседах отца Тимофея. При возвышенных своих понятиях об аскетизме, в особенности о созерцательной жизни, при строгой опытности своей, он иногда меня с детским простодупгием спросит:

– Скажи, пожалуйста, что это значит богословие, которому вас учат? Я так такой глупый, что ничего не знаю: я ведь неученый, сын перевозчика.

– Если бы мне знать по-твоему богословие! – с чувством отвечаю я всегда отцу Тимофею на его детский вопрос.

Отец Тимофей улыбнется при этом, потупится и замолчит. Простите, что я так увлекаюсь. Келлия святого Георгия мне дорога по многим отношениям моим к ее мирному обитателю, к отцу Тимофею, который остается на Святой Горе украшением русской иноческой семьи.

Я бы и еще много поговорил вам о нем, если бы не боялся нарушения моего обещания – не говорить откровенно и обо всем про отца Тимофея до тех пор, пока он жив. Так он обязал меня сам, иначе я не мог бы знать подробностей его жизни и самых подвигов.

Разумеется, если будет угодно Господу воззвать отсюда прежде отца Тимофея в райские обители, я в обязанность себе поставлю сказать по совести пред читающею публикою, кто и что такое был отец Тимофей в отношении аскетической жизни. О, это сущий Ангел Афона по качествам своего прекрасного сердца! (Отец Тимофей скончался 1847 году – исихазм.ру)

Тогда как в гробовой тишине Афона, в умилительном безмятежии моей отшельнической келлии берусь я за перо, вероятно, у вас в мире мятеж и треволнение, рассеянность и смуты масляной седмицы. Конечно, так, потому что я и сам помню эти дни, самые даже неистовства языческих пиршеств и всеобщее почти сумасшествие от них в мире...

Какая ж поразительная разница, какой изумительный контраст мира и пустыни!.. В торжестве языческой масленицы, когда нужно бы готовиться к достойному вступлению в подвиг сорокадневного поста, мир решительно безумствует и теряет чувство долга и христианской скромности, а у нас между тем, в пустыне, тихо как в могиле и невозмутимо спокойствие сердца.

Посмотрите на нашу афонскую масленицу: она, в строгом значении слова, вступление в крестный подвиг поста! В понедельник, в среду и в пяток трапеза бывает у нас однажды, без всякого излишества в количестве: поклоны земные, и в церкви и дома, неотложны; одним словом – ничто не наводит мысли о масленице, а напротив того, во всем проявляется характер наступающего поста.

Служба, как и всегда, неизменима в своем порядке и времени; бдения длинны, по принятому обыкновению, и на сердце одна и та же мысль – загробного предназначения. Само собою разумеется, что при постоянстве одной этой мысли ничто мирское не займет нас, потому что, если строго и правильно смотреть на смерть, много надобно молитв для облегчения последних минут исчезающей в нас жизни; много надобно слез для того, чтоб усладить горечь смертную...

Таково, мой возлюбленный, положение наше во дни сырной недели!

Первообраз иконы находится в монастыре Дохиар на Афоне, по монастырскому преданию, был написан при жизни основателя обители преподобного Неофита, в X-XI веке. К 1664 году икона помещалась в нише, на наружной стороне стены, перед входом в монастырскую трапезу.

Я расскажу вам афонское предание об иконе.

Как-то трапезарь обители Нил ночью проходил с зажженной лучиной мимо иконы так близко к ней, что копоть от лучины легла на святой лик. Он услышал от иконы голос:

– «Впредь не подходи сюда с зажженной лучиной и не копти Моего образа».

Нил сперва испугался, но потом объяснил себе, что с ним говорил кто-нибудь из братии, успокоился, и продолжал ходить мимо иконы с зажженной свечой и ненамеренно коптить образ. Тогда от образа второй раз раздался голос:

– »Монах, недостойный этого имени, долго ли тебе так беспечно и бесстыдно коптить Мой образ».

При этих словах трапезарь ослеп. Тут только он понял, чьи это были слова, и принял наказание, как должное. Поутру братия нашла его распростертым перед иконой и узнала от него о произошедшем. Образу воздали поклонение, зажгли перед ним неугасимую лампаду, а новоизбранному трапезарю было поручено всякий вечер совершать перед иконой каждение фимиамом.

Нил же ежедневно, обливаясь слезами, молил Богоматерь о прощении и решил не отходить от иконы, пока не получит исцеления. Молитва его была услышана. Когда он однажды плакал перед святыней, послышался тихий и милостивый голос:

– "Нил, твоя молитва услышана. Прощаю тебя и вновь даю тебе зрение... Возвести братии обители, что Я – их покров и защита монастыря, посвященного архангелам. Пусть они и все православные прибегают ко Мне в нуждах, и никого Я не оставлю. Всем призывающим Меня буду Я Предстательница, и по ходатайству Моему Сын Мой исполнит прошения их. И будет икона Моя именоваться «Скоропослушницей», потому что всем притекающим к ней буду являть Я милость и услышание скорое».

Нил прозрел, и молва о всем совершившемся перед иконой быстро разошлась по Афону, привлекая множество иноков на поклонение святыне. В Дохиаре было установлено особое и постоянное чествование прославленной иконы. Проход в трапезу, над которым находилась икона, был закрыт, так что образовалось подобие часовни, а справа от иконы выстроен храм в честь образа.

Для безотлучного нахождения перед иконой был избран особый монах, которому было поручено следить за лампадами, утром и вечером совершать перед иконой молебствия, наблюдать за чистотой часовни и храма «Скоропослушницы». По вторникам и четвергам братия собором служит молебствия образу.

От иконы «Скоропослушница» на Афоне полилось множество чудес. Благодатью иконы прозревали слепые, ходили хромые и расслабленные, спасались из плена и оставались целыми при кораблекрушении. На Руси списки с иконы всегда пользовались большой любовью и почитанием, многие прославились чудесами – особенно исцелениями от падучей и беснования.

Главные преимущества пустыни – невидение женских лиц

В прошедшем письме твоем ты восхищаешься безмолвием нашей жизни и просишь писать о ней со всевозможными подробностями; даже, увлекаясь чувством необходимости уединения для твоей пользы сердечной, ты блажишь нас и сам бы рад водвориться с нами на Афоне.

Все это справедливо, друг мой; совершенная правда, что пустыня имеет более удобств ко спасению, чем мир или отшельничество среди мира. Главные преимущества пустыни – невидение женских лиц, незнание новостей и разных пустых слухов и молчаливость, потому что там, в пустыне, не с кем разглагольствовать. Впрочем, в известной степени и эти исключения не чужды пустыне. Послушай, что я расскажу на это: демон не столько силен, сколько хитер и многосторонен в искушениях...

Не так давно один великий афонский подвижник признавался известному мне, по отношениям духовной жизни, старцу, что, оставаясь в глубокой пустыни и уединении, он (подвижник) был поражен странным явлением, возмутившим сердечный покой его.

Раз ночью, когда пустынник спокойно занимался богомыслием и молитвою, вдруг предстала пред ним женщина обворожительной красоты.

Полусвет луны падал прямо на привидение, так что пустынник невольно взглянул и видел лицо женское. Сначала пустынник затрепетал, но потом мало-помалу успокоил себя; в самое то мгновение, когда явился призрак, он закрыл глаза и перекрестился. Как молния исчезла женщина, но не исчезла мысль о ней.

Всею силою своих демонских очарований сатана напал на бедного подвижника, взбунтовал его мысли, разгорячил кровь и воображение, так что несчастный чувствовал в себе неукротимое жжение пламени своих собственных страстей и раздражительное волнение духа. Только слезы и прилежная молитва могли успокоить пустынника.

Конечно, маловерный, особенно ученый мирянин, может приписать это игре только воображения, а не действительности демонских искушений; но я пишу не для образованного невера, а для тебя, мой друг, в полной уверенности, что ты чужд еще неверия. Мирская ученость отвергает много не только священного, но нередко даже и Бога, а потому допустит ли она то, что ей кажется странным, а между тем в нашем сердечном веровании и в подвижнических опытах истинно и неизменно?..

Итак, видишь, друг мой, и в глубокой пустыне есть, и даже много, своего рода искушений и опасностей. Это правда, потому что чем выше мы поднимаемся по степеням созерцательной жизни, тем запутаннее и тем опаснее для нас брань с сатаною, который, по замечанию святого апостола, принимает иногда на себя вид и светлого Ангела, а не только какой-нибудь призрак, свойственный его демонскому бесстыдству и наглости.

В наших пустынных афонских общежитиях , конечно, не может быть подобных искусов, но только под условием, если киновиат будет руководиться не собственным мудрованием и волею, а строгою и безропотною покорностью настоятелю и братии. Без этого все наши подвиги – ничто, потому что в киновии (общежитии) требуется не таинственность келейных занятий, не беспрерывность молитвы, а безусловная готовность, на всякое послушание наравне с братством.

Выйди из общения с братством – тогда в этом отношении, как и во всяком другом, все потеряно: враг восторжествует и наверное расставит сети самого незаметного с нашей стороны, но гибельного для нас ловительства.

И теперь еще жив у нас на Афоне русский старец, опытом изведавший истину слов моих. Я лично знаю этого старца и редкий день не вижу его...

По чувству сердечного влечения к молитве, не разумея чрезвычайного достоинства и важности послушания, русский старец стал уклоняться от общих монастырских работ и братских занятий. Бывало, братия по совершении утреннего правила идут на работы, а тот старец тихонько скрадется от всех и удалится в лес для молитвы, в которой и проводил все то время, пока другие трудятся в поте лица. К обеду только или к вечеру является молитвенник в свое место.

Таким образом день ото дня сильнее разгоралось сердце прельщенного таинственным побуждением к сокровенной молитве, и помысл непрестанно твердил ему, что молитва – свойство ангельского духа и пища души нашей, между тем работы – потребность житейская, мирская и суетная. В гибельном прельщении себя подобными вымыслами собственного разума и бесовскими наговорами инок стал долее обыкновенного проводить время в молитве, притом в лесу, и наконец в виду всех начал уклоняться от послушаний.

На вопрос эконома, почему он не ходит на работы, инок отвечал двусмысленно и неудовлетворительно, так что невольно навлек на себя справедливые подозрения более опытных старцев. Так протекло несколько времени. Прельщенный совершенно увлекся в расставленные сети хитрого демона и до того дошел, что начал принимать к сердцу мысль о высоте своего подвига.

Демон торжествовал и наконец напал на свою жертву решительным образом. Тогда как инок становился на молитву, ему чувственно представал светлый Ангел, благословлял его молитвенный труд и ублажал тайные для всех подвиги. Инок был вне себя от удовольствия при виде небесного Ангела, который самыми убедительными доводами превозносил молитву его и унижал послушания братства.

Бог знает, какие были бы следствия такого прельщения, если бы не принял в иноке участия один из греческих старцев. Частые отлучки русского инока и всегдашняя уклончивость его от послушаний, при образцовой между тем скромности и назидательном образе внешнего поведения, обратили на него внимание старца-грека, к которому и русский инок питал чувство доверенности и уважения. Грек успел как-то выпытать несчастного, так что тот про все рассказал старцу, и даже о явлении Ангела. Старец испугался братней исповеди.

– Ты помнишь, – кротко заметил он несчастному, – что у нас говорится: «послушание паче поста и молитв… Как же ты своевольно решаешься на твои молитвенные подвиги, да к тому же втайне от всех? Тебя погубит демон, – строго заметил старец, – он сведет тебя с ума, если ты не отстанешь от твоей самочинной молитвы, которая вменяется тебе в грех и доставляет демону свободный к тебе доступ. Тебе является сатана, а не Ангел. Испытай это, если хочешь…

– Как же? – в смущении и испуге спросил несчастный брат старца.

– А вот как, – отвечал тот, – не уходи более в лес, трудись наравне с братнею, и твой келейный канон совершай в келлии. Ты сам увидишь, что будет с тобою. Разумеется, демон попытается и еще являться тебе в виде Ангела, но ты строго держись твоей молитвы и не обращай внимания на призрак. Если послушаешься меня, – присовокупил старец, – Бог тебе поможет выпутаться из демонских сетей; в противном случае сам на себя жалуйся. Я вперед тебе скажу, что ты сойдешь с ума и очень легко можешь погибнуть. Знай, что наша воля и наши собственные, плотские мудрования без руководства старческого – единственная вина нашей погибели, – одушевленным голосом произнес старец и замолчал.

Беседа разумного старца сильно подействовала на несчастного брата: он принял ее с полным убеждением и доверчивостью и поступил так, как ему посоветовал старец. В первый же день, когда кончились работы, на которых был и русский инок, действительно, во время вечернего келейного правила явился ему Ангел. Но, спокойно продолжая молиться и класть поклоны, инок не обращал на него никакого внимания и даже не взглянул на него.

Светлый Ангел взбесился; вместо прекрасного и молниезрачного юноши вдруг очутился гадкий эфиоп с сверкающими как огонь глазами и пустился скакать пред молившимся братом. Напрасно тот крестился и учащал поклоны, надеясь уничтожить демона, – демон не исчезал и препятствовал иноку совершать канон. Это огорчило брата. В досаде и негодовании на демона он взмахнул четками что было мочи, поразил ими призрак, и демон, ударив по уху инока своею бесовскою лапою, как дым исчез. С той поры несчастный брат оглох и поныне тем ухом, по которому ударил его демон, ничего не слышит.

Таковы следствия нашего самочиния в пустынных афонских киновиях. Прощай пока.

Ваши картины получены мною на Афоне в среду Страстной седмицы. Как Вы порадовали меня присылкою этих драгоценных для меня залогов Вашей внимательности ко мне и искренности Ваших дружеских отношений! Несколько раз я перебирал и пересматривал Ваш подарок, и чем долее гляжу, чем более любуюсь на картины, тем они дороже становятся моему сердцу, тем милее для меня воспоминание о родине и об оставленных на ней друзьях моих.

Только Вы, кажется, слишком пленяетесь вымыслами итальянской школы и слепо веруете произведениям современного вкуса, не обращая внимания на то, близок ли современный характер живописи к древнему, истинно творческому, и в родственных ли отношениях между собою итальянская и византийская афонская школы?

Этот вопрос важен сам по себе, и ответ на него должен быть удовлетворительный. Я не берусь отвечать за Вас, а только замечу, что две из Ваших картинок меня заняли особенно: я смотрел на них и смотрю; смотрел на подпись и не знаю, чему верить: подписи ли или самым изображениям?

На одной из них подпись на каком-то западном языке: «Мария» и прочее; по всему догадываюсь и по самым даже словам, созвучным латинскому, не совсем еще забытому мною, что это Мария Богородица: необыкновенный свет разлит вокруг Нее, и из самых дланей точатся струи благодати, что самое и подтверждает мою догадку, то есть что это Мария Богоматерь; но вид, формы, перехваченная талия, нескромные перси, локонами вьющиеся по плечам волосы – все это проявляет характер не Приснодевы, хотя потупленный взор и полон девственного чувства и как будто застенчивости.

Вдобавок к неприличному очертанию Божественной Девы, Она с непокрытой головою. Хотелось бы верить, но никак не могу, что это Богоблагодатная Мария. На другой картинке изображена святая Екатерина великомученица, тоже с нерусской внизу подписью.

Как Вам угодно, а эти две картинки, хотя и высокой гравировки, но никуда не годятся по своему характеру. Посудите сами: хорошо ли, не грешно ли Чистейшую и самых Ангелов Марию подводить под вкус современного светского общества, выставлять Ее в таком виде, в каком Запад со своими причудами по отношении к женскому убранству и своею асотическою (похотливой, страстной) характеристикою?

Вы помните, как святой апостол Павел запрещает женам, а тем более девицам обнажать свою голову: с чего же он взял это? Конечно, как современник Пренепорочной Девы Богородицы, он в сем случае руководствовался Ее характером, обычаями и самым вкусом. Это подтверждается и первыми образцами христианской живописной школы.

Посмотрите где Вам угодно на Востоке: и по сю пору Вы не найдете ни в рисунках, ни на иконах Божественной Девы Марии с открытою головою и персями без покрова, с небрежно вьющимися волосами. Греческая Церковь, принявши образец в священных произведениях евангелиста Луки, как писать Богоматерь, в течение целых веков не отступала от него ни на йоту. Византийская школа не изменяла и не изменяет никогда своего стиля в этом отношении.

Откуда ж заняла такой характер в изображении Божественных лиц итальянская школа? Как решился Запад унижать Богоблагодатную Марию до нашей суетности, в отношении убранства? Это уж слишком погрешительно. В справедливом признании искусных произведений итальянской школы и мы мало-помалу начали усваивать себе ее характер, и таким образом в нашу Церковь вкрадываются вольности зографической кисти, тогда как Греческая Церковь недоступна ни для одного из нововведений Запада в отношении к живописи.

Есть, правда, и у нее обыкновение изображать Богоматерь с рассыпанными по персям волосами, но только под Крестом, при умирающем Ее Сыне и при Его погребении; но самое тогдашнее положение Богоматери при Кресте, как и Церковь поет, терзавшей власы Свои от преизбытка сердечной скорби и страданий, оправдывает мысль художника. Кроме этого, Греческая Церковь ни в каком случае не допускает подобных вольностей иконописной кисти.

Представьте греку лучшее из произведении Рафаэля, но если в нем не выдержан строгий христианский характер, грек хладнокровно отворотится от картины; он лучше будет, даже с наслаждением, смотреть на нашу суздальскую, как говорится, лубочную живопись, если только разлит в ней дух Православия и патриархальной простоты, я говорю – лучше будет смотреть на эти слабые просветы, на эти отвлеченные тени византийского стиля, чем на гениальное творчество западной кисти.

Послушайте, что здесь было: не так давно к нам на Афон в Русик доставлено несколько прекрасных икон русской работы; все они в резных золоченых рамах. Чтоб украсить Пантелеймонов собор, где иконостас заменяется просто сбитыми и грубо раскрашенными досками, иконы расставили в ряд над местными, что и придало особенный вид храму.

Раз входил туда сторонний грек и, любуясь на блеск раззолоченных рам и на светлый; и яркий колорит русских икон, остановился на лике Господа Вседержителя. Долго смотрел он на него и потом, указывая на икону, простодушно спросил стоявшего возле него инока:

– Пиос ине авто (кто это)?

– Господь Вседержитель, – отвечал тот...

Грек недоверчиво посмотрел на инока и снова долго смотрел на икону; потом он покачал головою и, повернувшись, пошел из церкви со словами:

– Франкское! (западное).

Между тем только и упущения на иконе Господа Вседержителя: вместо венца разлит вокруг главы свет и нет обыкновенных слов: О – он (Сущий). А надобно сказать, что этими-то словами и дорожат всего более греки, потому что ими означается Божественность Иисуса Христа.

Я сам помню, когда трапеза в Русике была расписана, является сюда один из лучших теологов восточной современности, маститый греческий архимандрит. Все мы были в трапезе, и теолог там же. Когда кончился обед и братия стали расходиться, он удержал нашего духовника и, подведя его пред изображение Тайной Вечери, спросил:

– Почему вокруг главы Иисуса Христа не сделано надписи: о-он…- (т.е. Сущий, то, что существует – исихазм.ру)

Духовник не нашелся, как отвечать удовлетворительно на подобный вопрос, и сослался только на русский обычай – не всегда делать эту надпись на иконе Господа Иисуса.

– А я скажу, – строго заметил маститый теолог, – что живописцы, которые за ничто ставят подобное упущение надписи, означающей Божественное достоинство Иисуса Христа, или невежи, или еретики: одно из двух неизбежно! Не подумай, впрочем, что я от себя это говорю, – продолжал теолог; – нет! Это отзыв святого Афанасия Великого. Исправьте ж недостаток в вашей картине, и она будет с достоинством, – прибавил старец и удалился из трапезы.

В тот же день мы исполнили приказание маститого теолога, и впоследствии, бывая с нами в трапезе, он молча и подолгу смотрит на стенную живопись, но ни одного замечания уже нет от него на характер нашей русской кисти.

Ко всему сказанному вдобавок надобно еще и то присовокупить, что у нас, в России, кажется, выходит уже из употребления расписывание святых храмов; между тем, на Востоке, при всевозможном блеске наружных и внутренних украшений храма, если стены его голы и не заняты священными изображениями, это храм последний, бедный и жалкий.

Да, на Афоне и везде на Востоке лучшим украшением церквей остается стенная живопись. Это, впрочем, и хорошо, потому что в таком виде церковь вдвойне поучает нас – и чрез живые звуки Слова Божия, и чрез изображение на стенах или библейских исторических событий, или нравственных предметов. Зато здесь в домах, на Востоке, мало икон, потому что турки не жалуют их, а потому в угодность им или из страха христиане если и имеют, так не более одной или двух икон в переднем углу.

Конечно, с одной стороны, это не похвально, но некоторым образом извинительно в силу турецкого преобладания и их зверского фанатизма. Но и в России, где христианская вера остается господствующею, много ли Вы найдете домов, где бы передний, по крайней мере, угол был занят приличным числом святых икон? Взойдите в дом, особенно почетный по отношениям к большому свету: стены и окна горят цветными тканями и позолотою, всюду картины, иногда и блазнительные, но ни одной библейской или евангельской тени между мишурным блеском человеческих знаменитостей...

И Самому Господу славы или Царице Небесной едва иногда уступают передний угол для занятия Их Божественными иконами, которые по большей части бывают в миниатюре, для того чтоб не были видимы и не обличали домохозяев в набожности и в благочестии к Богу и к Церкви... О времена! О нравы! О мода!..

Но поговоримте лучше об Афонской Горе.

Я писал Вам, помнится, когда-то что на Святой Горе Афон между множеством иноков насчитывается до двухсот, если не более, русских, из которых значительное число остается по келлиям, а прочие помещаются в монастырях. В Русике наших соотечественников всего человек до пятидесяти.

Между тем из келиотов, после Кореневых, замечательны Белобережские, отшельничествующие на келий, так называемой – Серак; число их простирается до пятнадцатичеловек, и все они из великороссиян. Об этой-то Серайской афонской келлии мне хочется поговорить с Вами в настоящую пору, потому что несколько раз я был там, но ни в одном из писем моих не говаривал еще о сераиотах, или о белобережских подвижниках.

«Серай», или «Сарай», столь низкое слово в понятиях нашего русского народа, на турецком языке значит «красивый дворец». Впрочем, здешняя келлия так названа, кажется, потому, что стоит на открытом месте, с которого рисуются живописная окрестность и даль самыми поэтическими видами, волнами зелени и неподвижною, зеркальною равниною Эгейских вод.

Самое устройство Серая, то есть дома, не имеет ничего особенного: во всех частях своего внутреннего и внешнего расположения он выказывает однообразность святогорского характера и восточных форм. От Карей Серай находится на четверть часа ходу, не более. В этой келлии две церкви, из которых главная посвящена имени святого Антония Великого. Характеристика ее подвижников состоит из смеси строгого подвижничества с северными привычками.

Между русскими афонцами Серай более известен под названием «келлия Белобережских», потому что ее главные хозяева и распорядители принимали начатки иночества в одной из русских пустынных обителей, называемой Белыми Берегами. При Серае есть значительный участок земли, которую обрабатывают сами отшельники; довольно имеют они также виноградных лоз и прочих произведений здешней природы.

Таким образом, хотя не совсем при достаточных средствах своего собственного продовольствия, но, по крайней мере, при безмолвии и необходимых условиях келейной жизни, сераиоты мирно проводят дни свои под сенью державного заступления Божией Матери и, в чаянии грядущих радостей Небесного Царствия, терпят скорбь и тесноту афонского подвижничества вдали от милой родины и от друзей своих.

Эти келлиоты, так же как и Кореневы, остаются на Святой Горе образцами скромной жизни и русского гостеприимства: они прекрасной настроенности духа и мирного характера в отношении к ближним.

В соседстве с Сераем стоит келлия нашего Русского монастыря; она посвящена имени святого Василия Великого. Местность ее живописна. Часто прихаживали мы сюда с покойным живописцем Пантелеймоном и любовались видами, которые роскошно развивает и самая гора, и северо-восточная даль.

На скате постепенно опускающейся отсюда горы к морю на восток, под тенью кипарисов таится и другая келлия, так называемая «Достойно». Там в свое время находилась чудотворная икона Божией Матери, пред которою святой Архангел Гавриил пел: «Достойно есть яко воистинну блажити Тя» и прочее и которая ныне находится в алтаре Карейского собора на горнем месте. Об этой иконе я писал Вам прежде.

После моих странствий здесь, на Святой Горе Афон, наконец желается мне побывать и на Каруле. Это место, Каруля, считается безмолвнейшею из всех известных здесь пустынь, и путь туда не только труден, но и опасен. Некоторые из бывших там с замирающим от страха сердцем рассказывают о крайности жестокого пути и о самых опасностях на нем, потому что Каруля не иное что, как отвесная прибрежная скала, господствующая над бездною архипелага с южной стороны Святой Горы.

Высоту этой скалы, от моря до отшельнических келлии, полагают до 150, а широту до 50 сажен [320 и 107 м]. Чтоб взобраться туда, надобно в некоторых местах цепляться за камень руками и даже висеть всем корпусом над бездною. Мгновение оплошности, и – поминай как звали!..

На Карулю не все ходят, по причине трудности и опасностей пути. По рассказам очевидцев, там устроена небольшая церковь во имя святого Георгия Победоносца и есть при ней несколько келий. Первоначальный обитатель этой строгой и не всем доступной пустыни был какой-то кающийся разбойник (по преданию, он жил при Афанасии Афонском), а по смерти его она оставалась и остается по сю пору совершенно свободною для всякого.

Несмотря на то что так опасен туда путь и жизнь сопряжена со всевозможными лишениями и скорбью, Каруля никогда почти не остается пустою. В настоящую пору уединяется там русский архимандрит Онуфрий, у которого борода до колен. В бытность Барского, в 1744 году, уединялся на Каруле кающийся корсар, то есть морской разбойник.

Продовольствие получают карульские отшельники иногда из монастырей, но всего более от проезжающих мимо Святой Горы кораблей и каиков христианских. Редкий из моряков не знает Карули; каждый капитан или шкипер корабля и каикчий (лодочник), как скоро подъезжает к Каруле, посылает матросов к корзинке, которую однажды навсегда укрепили на блоке и спустили к самому морю тамошние отшельники, и кладет в нее то, что Бог внушит положить и совесть.

Между тем афонские карульские иноки им только известною тропою спускаются несколько ниже от своей пустыни к морю и там из священной корзинки берут себе то, что христолюбцы положат. Таким образом жизнь на Каруле вполне почти обеспечивается милостынею от проезжающих мимо Святой Горы кораблей. Главный недостаток там в воде, потому что на Каруле нет ключей и вода не иначе может быть запасена на круглый год, как только стоками во время дождей.

Между пустынными произведениями тамошней природы отшельники находят годною к употреблению только дикую капусту, которая растет в трещинах прибрежных скал. Если Бог удостоит меня со временем быть на Каруле, по личном обозрении этой пустыни я подробнее поговорю о ней, друзья мои, а теперь, пока – прощайте.

Я уже писывал вам о здешних афонских бдениях, то есть что некоторые из них продолжаются до четырнадцати часов сряду и что бдения подобного рода бывают только на храмовые праздники, а более почти никогда. Теперь я напишу вам и то, что случалось уже и мне испытывать тяжесть таких бдений; дважды видел я и самый праздник храмовый, впрочем, только в Русике и нигде более.

Чтобы поверить сходство всенощной службы и самих праздничных обыкновений одного монастыря с другим, а с тем вместе и пройтись по Святой Горе Афон, я был ныне в Лавре святого Афанасия, в день его памяти, 5 июля, и уверился опытом, что так же, как и в Русике, бдение в Лавре, несмотря на то что она относится к разряду штатных монастырей, продолжалось до четырнадцати часов и что оно ничем не отличается от нашего.

О Лавре вы имеете уже понятие из прежних моих писем; значит, в настоящую пору повторять одно и то же не следует. Замечу только, что в Лавре поначалу главный праздник был Благовещенский, но с незапамятных времен он заменился днем святого Афанасия, память которого торжествуется всею Горою, впрочем, с таким изменением, что в один год совершается всенощное бдение в честь его, а в следующий за тем – святого пророка Илии.

Что касается до того, что Лавра постоянно празднует святому Афанасию и оставила день Благовещения, это потому, что Сама Богоматерь изволила открыть Свою волю в рассуждении сего одному из прежних игуменов лаврских.

– Отселе, сказала Она, – не совершайте праздника в честь Мою, понеже блажат Меня все роды и всюду христианами славится Мое имя, а празднуйте память Моего друга Афанасия, который много послужил Мне и довольно потрудился в обители сей.

Вследствие сего Лавра начала называться Лаврою святого Афанасия Афонского и память его совершается с особенным усердием и торжеством Святой Горою в признательность за устройство на ней общежитий, хотя и самая Лавра нарушила завет своего великого основателя и уклонилась вслед штатных монастырей, где своеволие остается характеристикою жизни отшельников.

3 июля мы отправились из Русика в Лавру, которая отстоит от него в тридцати пяти верстах, то есть в 10 часах ходу, самого утомительного, частью горного и вообще трудного. Со мною вместе отправился туда и русский хилендарский игумен Феофан.

Трудность пути и невыносимый жар до того утомили, так расстроили меня в первый день странствия, что, не доходя пятнадцати верст до Лавры, когда я прибыл на ночлег к русским, в Трехсвятительской келлии, едва мог ступать и целую ночь мучился бессонницею; ноги у меня как в огне горели. В этом странствии нашем три обители лежали при пути: Кутлумуш, Филофей и Каракалл.

Кутлумуш, или вернее, Куртурмуш, что значит в русском переводе с турецкого «освобожденный», основан в XII веке в честь Преображения Господня, иждивением Греческого императора Алексия Комнина. От Карей этот монастырь отстоит менее нежели на четверть часа ходу. Местность его завидная: даль расстилается в разные стороны, в особенности безграничным пространством чрез Монте-Санто и самый Эгейский понт...

Случай, по которому Кутлумуш усвоил себе это название, неодинаково объясняют. Некоторые говорят, что при возобновлении монастыря мастера долго не могли утвердить надлежащим образом главный купол собора; каждый раз, как только свершат, он разрушался. Это повторялось неоднократно. Наконец кое-как сладили с куполом, свершили самый шпиль и воздвигли на нем крест; тогда-то, в торжестве о благополучном окончании работы, мастер вне себя от радости воскликнул по-турецки:

– Куртурмуш! Куртурмуш! (освободился я от хлопот – исихазм.ру)...

Братия, разделявшая радость мастера в память сего самого случая, и назвали монастырь Куртурмушем, а простонародье произвело оттуда впоследствии слово «Кутлумуш», ничего собственно не значащее, но легкое в произношении и несколько созвучное слову «Куртурмуш».

Другие, напротив, рассказывают, и кажется основательнее, что в набеги варваров на Святую Гору, когда прочие монастыри были разграблены и разорены и когда-варвары были близ Кутлумуша, вдруг разостлался вокруг него густой туман, который был так необыкновенен, что варвары едва могли видеть друг друга на расстоянии одного шага.

Таким образом, бывши у самого Кутлумуша и блуждая по его окрестностям, они не могли его заметить и удалились без всякого вреда и монастырю, и его инокам. Вследствие сего события и назвали монастырь Куртурмушем, или Кутлумушем, то есть освобожденным от предстоявшей опасности разграбления.

А что касается до того, почему он назван по-турецки, а не по-гречески, на это я повторю вам уже, помнится, писанное мною прежде, что многие из греков лучше знают турецкий, чем свой язык, а некоторые своего родственного и вовсе не понимают, потому что Анатолийская область решительно чужда греческого языка, несмотря на значительность живущих там греков.

Говорят, что султан Селим (в XVI веке) указом воспретил, под смертною казнью, употребление греками своего языка в Анатолии поэтому и ныне там турецкий остается единственным языком их.

Кутлумуш принадлежит к числу штатных монастырей, а потому и не имеет особенной важности и достоинства в отношении к афонскому аскетизму. Кроме того, очень сжаты его келлии и не совсем чисты в своем наружном виде. Здесь уединяется один из архиереев, лишенных кафедры.

Мимоходом на Ивер я несколько раз бывал в Кутлумуше и в каждую пору с наслаждением любовался из фондаричного окна на виды, которые открывает даль и самая даже гора; отсюда видна отшельническая келлия братьев Кореневых, о которых я писал вам ранее. Признаюсь, что местность Кутлумуша – редкая по красоте своей и удобствам экономической части.

Близ этого монастыря мы находим хрен, до которого слишком лакомы русские и которым пренебрегают греки; в окрестностях Кутлумуша вьется местами и пустынный хмель, который временем идет у нас для квасу, редкого на Святой Горе и совершенно неведомого для греков, так свыкшихся с лозною амброзиею, как грудное дитя с матерним млеком.

Между священными предметами в Кутлумуше находятся части мощей: рука святой мученика Евстратия, перст святой мученицы Марины, святого мученика Кирика часть стопы ножной и левая рука, святого Евстафия Плакиды кость от ноги, значительной величины, святого Алипия Столпника глава, святого Харалампия кость от челюсти и рука, часть правой ноги святой праведной Анны...

При памяти о тебе, особенно на Афоне в это время, я невольно должен спросить тебя: какова твоя жизнь и как ты чувствуешь себя? При твоих добрых качествах и евангельской настроенности духа мне жаль тебя, брошенного в мире без опытного и сильного руководителя...

Особенно мне жаль и я боюсь за тебя, потому что ты окружен хладною толпою искателей временного наслаждения, что ты постоянно остаешься в виду всякого соблазна при твоей юности, при пылкости и поэтической нежности сердца: что с тобою может случиться?.. Кто тебя оттолкнет от той пропасти, над которою ты поставлен обстоятельствами твоей собственной жизни и взаимностью общения твоего с миром?

Конечно, никто, кроме Бога...

Итак, молись Ему, и Он поддержит тебя в минуты твоей сердечном опасности. Не бойся плотской брани; ратуй против страстей и, как скоро позволят обстоятельства, беги в пустыню, потому что она невольно располагает нас к безмолвию и к очищению мысли от скверн плотских, потому что от многих греховных случаев мы далеки в пустыни.

Конечно, и здесь есть своего рода опасности и брани, и притом опаснее по своей глубокой таинствениости, чем брани плотские. Афонская пустыня общежительная другое дело: там нападения на нас врага слабее и путь к совершенству духовному и короче и вернее, если только человек отдает себя в полное распоряжение и волю настоятеля и братии, без всяких со своей стороны условий и выбора послушаний.

Вы знаете, что, согласно афонской медицине, в известных родах болезни необходимо кровопускание, а в некоторых шпанские мушки. И то и другое для меня было истощено. Кровь мне пускали тогда, как, оправившись от болезни, я простудился, вторично занемог и был в невыносимом жару повторившейся с большим против прежнего ожесточением горячки. Мне было крайне тяжело; впрочем, я не терял чувств и не бредил. В крайности доктор пустил мне поначалу кровь из левой руки, а потом приставил мушки к затылку и к икрам пламеневших ног.

Действия мушки мне были легки; но что впоследствии я вытерпел, это невыразимо! По отнятии мушек доктор выпустил жидкость из надувшихся пузырей и заставил своего ученика содрать кожу с ран для того, чтоб продолжать в них раздражение. Представьте ж себе, каково сдирать кожу с живого человека! То правда, что мушки оттянули ее от тела, но ведь не начисто: значит, надобно было, притом руками, отдирать целые лоскуты кожи от загноившихся ран... Впрочем, это еще не конец терпению.

По осмотре пульса доктор признал за необходимое раздражить раны на ногах в течение, по крайней мере, недели; я безусловно уступил необходимости. Четыре дня, таким образом, протекло в самых страдальческих для меня операциях: каждое утро докторский ученик являлся ко мне и, отнимая от ран капустный листок, намазанный чухонским маслом или другою подобною тому матернею, из всей силы проводил бумажным платком по ранам для того, чтобы счистить с них гной и произвести раздражение.

Давно я не брался за перо; много уже протекло времени в моем молчании, и что-то вы думали обо мне в течение трех с лишком месяцев, которые не подарили вас ни одной чертою с Афонской Горы? Чему вы приписывали мое строгое отречение от пера и от дружеских бесед с вами? Конечно, полагали, что я уже в числе мертвых, а может быть, что-нибудь и человеческое приходило вам на мысль. Отчего ж я так долго не писал?

Оттого, что три месяца вылежал в постели. Причина немаловажная! Признаюсь, друзья мои, тяжел был крест моих внешних страданий: я был уже в опасности, потому что, едва оправившись от горячки, я по неосторожности простудился и вторично слег на болезненный одр, от которого могла воздвигнуть только сила Божия, а не человеческие пособия.

Сам доктор признается, что он не думал, чтоб я мог поправиться, и удивляется благодати Божией, сохранившей меня в тяжелый перелом болезни, когда жизнь боролась со смертью и последние силы природы с разрушительною болезнью. Итак, слава Богу! Слава Царице Небесной и святым угодникам: я жив еще!

Причиною нынешней, так продолжительной и тяжелой болезни моей не могу ничего назвать вам, кроме грехов моих и милости Божией, которая желала очистить меня от них этим возложением на слабые рамена мои болезненного креста. А надо по совести сказать, что тяжело хворать, и особенно так долго, как привелось мне. Три месяца почти – в двух степенях горячки, а потом лихорадки, это не шутка!

Я сам, впрочем, радел и просил у Господа казни за мои грехи; значит, с чувством детской признательности я и принял Его скорое посещение моей лености такою томительною и долговременного болезнью. Болезнь моя началась в конце августа. Мне, впрочем, легко было страдать, потому что в одно со мною время болел и духовник наш, гораздо еще тяжелее моего и продолжительнее.

Мысль, что я страдаю за грехи, а другие, подобно Иову, – по особенной любви и воле Божией, много поддерживала и услаждала мое терпение; я терпел и, слава Богу, вытерпел все благодатию Божиею. К счастью, а может быть и напротив, у нас проявился во время моей болезни доктор-иеромонах, которого считают здесь единственным по опытности в своем деле, потому что он слушал уроки медицины едва ли не в Парижском университете и был полковым лекарем у египетского паши.

Этот-то афонский доктор лечил и меня и духовника, и как лечил-то!.. Если вам рассказать методу здешнего лечения, вы с замирающим сердцем воскликнете: «Это варварство!» Может быть, и варварство; но надобно же следовать требованиям и условиям необходимости, и хоть варварские, но все-таки средства противопоставлять разрушительной силе болезней.

Не поверите вы, друзья мои, что появление ко мне докторского ученика в утреннее время было для меня пыткою? Как узник, притаив дыхание, подслушивает шаги приближающегося палача и с замирающим сердцем смотрит на дверь, в которой должен он появляться, так точно и я ждал моего оператора.

Наконец я не в силах был выносить жестокости афонской медицинской пытки: открылся в этом чрез записку моему духовнику (он тоже отчаянно болел) и, во что бы то ни стало, решился лучше страдать горячкою и всевозможными болезнями, но не подвергаться опасным и диким операциям раздражения разболевшихся ран.

Я решился и устоял в своем...

Утром, когда пришел ко мне по обыкновению докторский ученик, я отказался от его услуг и решительно сказал, что мне более не нужно медицинское пособие, потому что оно невыносимо. Сначала подлекарь удивился; он строго посмотрел на меня и хотел насильно взять мою ногу для отнятия ветошки... Я с твердостью оттолкнул его руку, ухватился за мои больные ноги и с усиленным чувством негодования произнес:

– Оставь меня, я не нуждаюсь в твоих пособиях!

– Как так? – запальчиво крикнул молодой подлекарь (он мирянин).

– Да так же, – отвечал я. – Меня лучше исцелит Бог и святой Пантелеймон, а не ты с твоими варварскими средствами.

– Да ты умрешь! – завопил раздосадованный космикос – (т.е мирской человек – Афон)

– Если и так, что ж за беда? Легче умереть, чем выносить твои пытки. Я не хочу лечиться! Уйди от меня! – с сердцем я сказал и отворотился от ошеломленного полудоктора.

Он молча и с негодованием вышел от меня…

Конечно, вы обвините меня, друзья мои, в моем упорстве и оскорблении докторского достоинства и чести. Пусть так; но поверьте совести, я не мог долее терпеть мучительных пыток, которые должны были продолжаться еще четыре дня. Будь я в здоровом положении, может быть, я бы и вынес все что угодно доктору; но я едва дышал, обессиленный долговременного болезнью, и при всем том должен был терпеть такие дикие операции. Это было выше моих сил, и я принял решительный характер.

Надобно, впрочем, сказать, что со мною обходился доктор несколько снисходительнее прочих докторов афонских, потому что он принимал уроки медицинские в Париже, и только следуя святогорской системе лечения, производил такого рода раздражение в моих ранах; а настоящие здешние лекари – неумолимы в своих правилах.

Знаете ли, как здесь употребляются, по их методе, мушки? Если кто нуждается и требует пособий подобного рода, здешние доктора по отнятии мушек обыкновенно продолжают, около недели иногда, раздражать больное место или раны, производимые визикантами.

Раздражение производится следующим образом: отнимая мушку, доктор намачивает грецкую губку уксусом и что есть мочи трет ею раны, так что больной обливается кровью, как баран. В течение суток раны подсыхают, но ненадолго, потому что каждый день повторяется над больным этот опыт лечения, то есть намачивая уксусом губку, доктор стирает подсохшие струпы с ран и выпускает таким образом множество крови.

Можете теперь представить себе, что значит здесь лечение шпанскими мушками. Это совершенная пытка, мученичество без венца! Мне хотя доводилось легче выносить подобный образ лечения, но все-таки я не мог уступить условиям докторских правил: я решительно отказался от доктора и от святогорской медицины. Но это и не прошло даром.

Мое упорство и твердость характера раздосадовали доктора; он горько жаловался на меня игумену и потребовал чрез него непременного повиновения лекарским правилам. Чрез четверть часа, не более, после того как вышел от меня докторский ученик, меня навестил сам игумен; при нем был доктор, его ученик и драгоман (переводчик).

Игумен требовал, чтоб я не огорчал отказом моего доктора и вытерпел операцию в течение следующих четырех дней.

– Это и дети могут вынесть, – говорил мне добрый старец-игумен. – Послушайся и не будь упорен; этого требует твоя собственная жизнь, твое благо. Лекари даны нам от Бога в пособие.

– Помилуй, геронта, – возразил, – я не могу терпеть, и нет силы... Дай мне свободу, – продолжал я умоляющим голосом, – или дай мне силы терпеть, и я согласен выносить какие угодно пытки неумолимой медицины.

Геронта не усиливался в требованиях, и по долгом споре, к досаде лекаря, наконец я устоял в своем: меня оставили в покое. В то же утро мне предложили вопрос: сам ли я буду залечивать раны, или нужны пособия доктора? Я отказался от докучливой медицины афонской и удержал за собою право пользования растравленных ран, которые, признаюсь, меня долго мучили:

Простое средство я принял к заживлению их: смесь елея с воском. Таким образом, около трех месяцев я оставался в совершенном затворе, не имея сил выходить даже в церковь. Духовник не менее меня страдал, его горячка перешла странным образом в чахотку а у меня, напротив, в лихорадку.

Тот же доктор вызвался меня избавить от моей новой болезни и, признаюсь, мастерски сдержал свое слово: с первого дня он выгнал лихорадку и, вопреки строгим правилам медицины, тотчас же разрешил мне в пищу все чего бы мне ни пожелалось, хотя бы молока, рыбы и яиц.

В своем роде лечения мой доктор удивительный, только тяжкий своими афонскими лекарствами, почти так же, как и самая лихорадка. Обыкновенное его лекарство состояло в каждодневном приеме мною слабительного, самого сильного в своих действиях. Поэтому, когда наступало утро и я пробуждался и открывал глаза, первая мысль как молния поражала меня: «Сегодня опять полстакана слабительного!»

Как бы то ни было, я отдавал честь моему доктору за его крайнюю снисходительность ко мне, касательно назначения пищи; против одного только кушанья восставал он. По обыкновенной уловчивости больных, не довольствуясь порциею фондаричного кушанья, состоявшего по большей части из рису и макарон или лапши с баклажанами (фрукты), я убедил одного из русских схимников сварить мне киселя; духовник со своей стороны дал на это благословение.

Таким образом, несколько времени я пользовался лакомым блюдом самого прекрасного киселя с сахарною водою и чувствовал себя очень хорошо. Только, на беду мою, афонский схимник раз так неосторожно варил на братской кухне для меня кушанье, что его заметили, и сам доктор налетел для ревизии – что такое кисель, о котором он и понятия не имел еще.

Когда объяснили доктору, из чего и как строится это больничное кушанье, он восстал против меня и против киселя всею силою медицинских убеждений; самым строгим образом, как о ядовитом веществе, он отзывался игумену о русском киселе и торжественно объявил, что это опасное кушанье для меня, по роду моей болезни; что он бросит меня, не будет лечить, и кисель меня сведет в могилу.

Простодушный геронта поверил словам доктора, и у меня отняли лакомое мое блюдо. Все мои возражения были оставлены без уважения. Делать нечего, я замолчал и, не подавая вида сопротивления доктору, между тем украдкою не переставал лакомиться чем ни попало; мои русские братия, по приверженности ко мне, приносили мне кое-что из трапезы, тайком от доктора, а мой добрый схимник, отец Панкратий, о котором я писывал уже несколько раз, поваривал-таки кисель, и я приметным образом оправлялся от болезни.

Между тем братия, в чувстве скорби и сетования о своем духовнике и о мне, недостойном, на Литургии и на прочих службах прилагали особенные прошения к великим ектениям о нашем здравии, и Бог услышал молитвенный вопль любви братской: мы скоро оправились, и я теперь уже вне всякой опасности. Духовник, впрочем, остается в сомнительном положении, потому что чахотка развилась в нем с значительною силою, так что он отправился на одну из дач, где лучше воздух и где можно доставать козье молоко, которое посоветовали ему пить.

Итак, вот причины, по которым я так долго не писал вам, друзья мои: я едва не отошел от вас в вечность. Впоследствии меня духовник спрашивал, зачем я хворал. Я откровенно признался ему, что просил у Бога казни за грехи мои и Бог удивительно как скоро послушал меня. Верно, приятны Богу наши молитвы, которыми мы испрашиваем у Него средств к очищению себя от скверн плотских. Конечно, так; иначе Он не был бы Богом любви, Отцем щедрот и всякия утехи. О, как неизъяснимы судьбы Его спасения!.. Слава Ему!

Впрочем, и после совершенного уже восстановления сил, на Афоне в ноябре, когда мне можно было уже выходить из келлии, я имел несчастье простудить не заживленную на правой ноге рану от мушек. Следствия простуды были опасны, потому что рана забагровела и наконец почернела, так что я того и ждал, что антонов огонь разольется по ней.

Между тем во всех частях моего тела появилась опухоль. Нечего делать: я пошел к игумену и передал ему свои опасения за возникающую болезнь. Добрый геронта тогда же позвал монастырского лекаря и на сильном сквозном ветру велел открыть для осмотра рану.

Будь на моем месте мирянин с предубеждениями своего рода и строгим верованиям при том в афонскую медицину, он ужаснулся бы подобного требования на открытом и сквозном ветре; но я, в чувстве иноческого долга, спокойно отнял завязку и показал доктору и геронте почерневшую рану.

Доктор сомнительно посмотрел на нее и вскоре велел закрыть. По минутном соображении он наконец присудил – перебраться мне в больницу, где будут приняты надлежащие меры к подавлению возникающей опасности моего положения. Геронта со своей стороны подтвердил это, и я вечером того же дня был больнице.

Что ж бы вы думали, друзья мои: какое лекарство требовалось для моей болезни?.. Опять то же, которое наделало беспокойства и шуму в прошедший раз. По осмотре раны наши доктора (их двое) решительно сказали мне, что в болезни подобного рода необходимы визиканты, то есть шпанские мушки...

– Пять-шесть дней, ласково приговаривал мне молдаванин-палас, – и тебе будет кала, полла кала (хорошо, очень хорошо).

Как кипятком обдал меня этот докторский приговор. Что оставалось делать? Боль была нешуточная, а лечение чисто азиатское.

– Хорошо, – отвечал я докторам в нерешительном тоне, и они отложили начало лечения до следующего утра.

Со мною вместе в тесной афонской больнице оставался и чахоточный болгарин, совершенный Ангел по непорочности своего сердца и скромности. Болезнь его была уже в последней степени своего смертного развития: он не имел ни сна, ни аппетита, а между тем жажда неутомимо мучила его.

Чтоб возбудить уже навсегда притупившийся аппетит, бедный Герман (это было схимническое имя больного) парил стручковый перец и кушал наголо, что, конечно, более раздражало его жажду. Он не роптал на свое положение и, в безусловном веровании словам нашего геронты-игумена, решительно не принимал никаких лекарств против усилившейся чахотки, потому что тот советовал ему – отдаться на волю Божию.

Как воск истаивал чахнущий Герман и спокойно смотрел на близившийся роковой час смерти. Сухой кашель душил его и не давал забыться живительным сном. Вечером мы долго и много с Германом говорили дружески, затем что он был слишком привязан к нашему обществу, и мы взаимно любили его.

Мне жаль и больно было смотреть на его страдания, которые, впрочем, не продолжились после моего вступления в больницу. В одну из страдальческих ночей своих он разбудил заснувшего больничаря (лекаря), замирающим голосом прося его встать поскорее.

– Что тебе нужно, брат? – спросил спросонок больничарь Германа.

– Вставай, отче Иеремия! Я хочу умирать! – отвечал отрывисто Герман.

Иеремия успокоил его и сам снова забылся. Не прошло минуты, больной опять подошел к Иеремии и прощальным голосом произнес:

– Встань, отче Иеремие! Я хочу умирать...я умру!

Голос Германа замирал и прерывался... Пока больничарь оправлялся, Герман тихо удалился от него и, севши на свою койку, мирно вздохнул в последний раз... Иеремия застал Германа уже без дыхания.

О, как легко, как праведнически отходят здесь на Афоне все вообще иноки в путь отцов своих! Подобные образцы тихой кончины у нас нередки. Вы, конечно, не поскучаете, если я в настоящее время расскажу вам кстати еще об одном молодом русском схимнике, скончавшемся в августе 1845 года.

Этот схимник был родом из Вологодской губернии, с нами вместе он прибыл из Иерусалима на Святую Гору с тем, чтобы здесь непременно умереть, и он умер удивительным образом.

Замечательно, впрочем, что прошедшая осень была очень здесь тяжела: многие из иноков скончались. В особенности предостерегал нас доктор от употребления сырого винограда, который мог иметь вредное влияние на здоровье.

Исключительная смертность была в Хилендарском монастыре, где воздух тяжел и источники воды, которою пользуется братство, очень нехороши. Кроме этого, особенно нового в настоящую пору на Святой Горе Афон ничего не слышно. Между тем собственно в нашем Русике новость вот какая, друзья мои: не так давно у нас совершилось освящение нового, собственно русского, Митрофаниева храма.

Освящение совершал Адрианопольский митрополит Григорий, пребывающий на покое в одном из здешних монастырей, а именно в Ватопеде. Этого владыку обыкновенно у нас зовут «мученический брат», потому что несколько лет тому назад брат его пострадал от турков и Греческою Церковью сопричислен к лику новых святых мучеников.

Но обратимся к нашей радостной новости, то есть к освящению нашего храма во имя святителя Христова Митрофана, первого епископа Воронежского. Для русского сердца было чрезвычайно трогательно это редкое и, можно сказать, единственное в своем роде событие (освящение Митрофаниева храма) на священных высотах Афона.

Признательность Русского монастыря Господу Богу за Его Отеческий Промысл о нем свидетельствовалась всенощным, на этот отрадный день освящения, бдением, продолжавшимся восемь часов, а благодарность к России за ее внимание и участие в судьбах сей обители живо выразилась в теплых молитвах о вожделенном здравии нашего Государя Императора Николая Павловича и всей Высочайшей Фамилии, а с тем вместе и о спасении всех, в особенности благотворящих этому Русскому монастырю.

Назад тому шесть уже лет, как положен был основный камень храму новоявленного чудотворца и святителя Митрофана; в течение этого времени он медленно возникал, стесняясь внешними обстоятельствами, и доныне, вероятно, не достиг бы еще в совершенстве внутренней отделки, если бы не послал Бог сюда, сверх чаяния, поклонника, санкт-петербургского купца Семена Максимовича Комарова, который, тронувшись бедным положением Русского монастыря, при отбытии своем со Святой Горы Афонской дал священный обет: устроить иконостас в новый Митрофаниев храм и озаботиться о внутреннем его украшении на собственное свое иждивение, что и исполнил как нельзя лучше.

Нынешняя зима на Афонской Горе обыкновенна; по сю пору еще ни одна снежинка не забеливала низменностей и подгорья нашего, но самая вершина горы и ее возвышенные отрасли давно уже закрыты глубоким снегом.

Действительную афонскую зиму я встретил в семи верстах от нашего монастыря, в Космодамиановой пустыни, куда мы странствовали для развлечения и отдыха после монастырских занятий. Это было вскоре после Крещения и после того, как я начал выходить из келлии после трехмесячного болезненного в ней затвора. Прекрасное время и теплая погода выманили меня за монастырь.

По приглашению отца Серафима, бывшего санкт-петербургского купца С. М. Комарова, и отца Макария, моего лучшего друга в настоящую пору, я отправился с ними в пустыню Космодамиановскую. Целые сутки мы провели там самым приятным образом, увлекаясь чувством отшельнического безмолвия и частых удовольствий в прогулках по уединенным рощам.

Путь к Космодамиановской пустыни лежит мимо старого Русского монастыря. С первого шага от нашего Русика торная тропа, в разнообразии пустынных направлений, развивается в гору, так что на пространстве почти семи верст редко где встречается значительная равнина.

Смотря от Русика вверх, представляется взору длинная цепь горных высот, расположенных уступами, и думаешь, что там, за ними, должен быть или скат их, или далекая равнина; но на самом деле совсем не то. За первыми высотами, ограничивающими горизонт, при всходе на них встают такие же, если не поразительнее еще, высоты Афонского хребта, уклоняющегося постепенно к северу, по направлению к перешейку, соединяющему нашу гору с материком Македонии.

От старого Русского на Афоне монастыря, живописного по своим осыпавшимся развалинам, едва заметная тропинка уклоняется на юг и вьется между густыми деревьями чрез возвышенный холм к самой келлии Космодамиановской. Отсюда до нее версты полторы, не более. На самом холме, при подошве которого с северной стороны уединенно красовался в свое время Русик, существовала принадлежавшая ему отшельническая келлия с церковью святого пророка Илии; в настоящую пору только место известно, где она была воздвигнута нашими пустынными предками.

Пустыня Космодамиановская чрезвычайно восхитительна. Убогая келлия с церковью во имя святых бессребреников Космы и Дамиана таится здесь; Бог только знает, кто ее выстроил. Темное предание и поныне носится в Русике, что Космодамиановская келлия временно была занимаема прежде русскими.

Это может быть и действительно, потому что на запад от келлии, по низменному скату долины, еще кое-где остаются фруктовые деревья, вишневые; между тем ни одной виноградной лозы на пространстве всей пустыни. По этому одному можно угадывать, что Космодамиановская келлия была в исключительном владении русских, которые на Афоне совершенно несвычны с тяжелым ухаживанием за виноградниками, а до садов охотники. Замечают, что здесь в старину был единственный сад вишней.

Кроме настоящего своего названия, Космодамиановская келлия между греками величается «келлиею босоногого попа». Название это усвоено ей потому, что здесь когда-то уединялся иеромонах (грек), никогда не носивший обуви на ногах, несмотря на чрезвычайно трудные и каменистые пути сообщения между собою афонских монастырей.

Афонское предание:

Босоногий поп, или папас, был удивительной жизни и правил. Странноприимство его было так велико, так редко в своем роде, что в настоящую пору нет здесь подобного образца. Может быть, такие люди и в иноческом мире, как гении, производятся веками.

Если случалось когда босоногому попу отлучиться из келлии на день, он, для того чтоб не прошел мимо него кто-нибудь из странных голодным, обыкновенно отворял настежь дверь своей келлии и на фондарике (гостиной) накрывал стол, расстанавливал по нему разного рода кушанья из зелий пустынных, оставлял целый кувшин виноградного вина и бутылку водки...

Образ такой жизни дивного странноприимца был известен Святой Горе, Афон а потому каждый из прохожих заходил на Космодамиановскую келлию. Если не было дома хозяина, прохожий спокойно садился за стол и, наевшись досыта» напившись, удалялся в свой путь, благодаря Бога и отсутствующего хозяина. Признательная современность Афона не оставила без внимания такого странноприимца: Космодамиановскую келлию она назвала его именем, и, конечно, Бог не лишил дивного босоножца лона Авраамля в Небесах.

При памяти о босоножце невольно возникает вопрос: не тот ли это босоножец, о котором пишет наш Барский, бывший вторично на Святой Горе в 1744 году?

Куда удалился после того босоногий папас (надобно заметить, что греки не зовут иеромонахов иначе, как папас, то есть по-нашему поп), неизвестно; Барский ничего не пишет. Очень статочно, что изгнанник, свыкшийся с глубоким уединением и отшельническою жизнью, перешел сюда.

Это статочное потому еще, что здешняя пустыня чрезвычайно хороша и может вполне соответствовать целям и желанию самых строгих отшельников. Но чего не договорил Барский, мы не будем дополнять того своими собственными догадками и предположениями, затем, что историческая сторона моего письма, или просто история, того не терпит.

Местность Космодамиановской пустыни, признаюсь, единственна в своем роде и в сравнении с другими пустынными красотами Афонской горы. Кроме того, что келлия здешняя кроется далеко в стороне от Карейской дороги, значит и от прохожих, виды окрестности и дали самые живописные, чудесные.

Восток отсюда заслонен Афонским хребтом, отделенным от самой келлии глубокою лощиною, на юг самый Афон теряется в заоблачных высотах своим величественным челом, к западу расстилается зеркальная равнина Эгейской бездны, а уклонно к северу, за мирным заливом Монте-Санто, встают снежные горы Олимпийские.

Пред самою келлиею, с западной стороны, природа образовала лощину, сквозь которую прорезывается небольшой ручей. Здесь очень легко можно устроить пруд. Кроме пути, ведущего отсюда мимо старого монастыря в Русик, есть прямая тропа, при которой нам показывали колодезь, устроенный святым Саввою, архиепископом Сербским.

Я, помнится, писал, что святой Савва полагал начало иноческой жизни и постригся в Русике. Вероятно, тогда устроен им и здешний колодезь. Одним словом, местность Космодамиановской пустыни самая восхитительная. Келлия здешняя уже очень ветха и странного устройства.

В чувстве особенной привязанности моей к этой пустыне я за непременное предположил себе, если угодно будет Господу и святым бессребреникам, возобновить или новую здесь выстроить келлию с церковью, во вкусе русской архитектуры. Вследствие такого предположения я относился к К. В. Беляеву и просил его пособия на возобновление Космодамиановской пустыни…

Этот человек прекрасных качеств благородного характера: он обещал мне нынешним годом выслать, согласно моему предложению, тысячу рублей серебром и, без сомнения, сдержит свое слово. Иначе быть не может.

Нелишним считаю заметить при сем, что в Русике, в Пророко-Ильинском скиту русском и некоторых обителях Святой Горы Афон, более имеющих связи и отношений к России, с любовью принимают русских, желающих иноческой одежды и подвигов, и дают им полную свободу располагать здесь жизнью своею во спасение.

Конечно, если кто искренно расположен к аскетической жизни, здесь ли, там ли спасаться, все для него равно, и даже гораздо предпочтительнее для него те места, где более удобств и возможности к неукоризненному ношению иноческого креста. Но надобно признаться, что во всех отношениях афонское подвижничество выше нашего русского, если смотреть на них строгим и разборчивым глазом.

Отличительные черты здешней жизни – невидение женских лиц, глубокое безмолвие и пустыня, где нет развлечения для взоров, пищи для слуха и предметов блазнительных бесед. Все это и в России может быть, но с неимоверным с нашей стороны усилием и с редкою твердостью произволения.

Всего чаще там, в России, враг, по нашей собственной неосторожности, подавляет в нас чувство строгого долга и священных обязанностей в отношении к Богу тем, что невольно вводит в связи с людьми и с миром. А одно это многих влечет в пустыню и Святую Гору делает бесценною, особенно по опытам временного на ней уединения.

Со своей стороны я искренно и по совести признаюсь, что разве только у Бога в раю так хорошо, как у нас, на Афоне, и что ни одна из лучших пустынь русских не может сравниться с здешними в безмолвии и в райских красотах южной природы. И здесь и там отношения наши к Богу и к ближним одни и те же; наша существенная обязанность – молиться, не правда ли? А где чище молитва, если не в глубоком уединении, где ничто не развлекает глаз, не тревожит слуха и не возмущает мысли?..

«А верноподданство России»? – возразите вы.

Чтоб удовлетворительнее дать понятие о протате и о его членах, я предварительно вам скажу, что там, то есть в протате, заседают двадцать старцев, по числу двадцати афонских обителей. В особенно важных случаях собираются сами игумены для присутствия в синоде, а в обыкновенные заседания являются их антипросопы, или поверенные, представляющие собою отсутствующее лицо своего игумена.

Между тем в синоде есть четыре назира, которые переменяются с каждым годом в первоседательстве. Эти назиры всегда избираются из монастырей Лаврского, Ватопедского, Иверского и Хилендарского, и никто не занимает этой должности из прочих шестнадцати монастырей.

Если Лаврский назир председательствует в синоде нынешним годом, то он называется проедром или проедросом, имеет особенный голос при решении частных обыкновенных дел афонских, и ему предоставляется исполнение всякого постановления и решения протатского. Поэтому проедрос остается в преимущественных отношениях ко всем властям и на Афоне, и даже, в известной степени, вне Афона.

Один и тот же проедрос никогда не остается в своем звании более года; он сменяется, и его место заступает следующий по нем назир, то есть лаврского – ватопедский, ватопедского – иверский, иверского – хилендарский, а хилендарского опять лаврский. Таким образом тянется ряд проедросов и самых назиров в лице избираемых старцев четырех только монастырей, которые мною исчислены выше.

А что старцы прочих монастырей не имеют права на должность проедросов и назиров – это потому, что их монастыри гораздо моложе и в появлении своем на Афоне, и незначительны ктиторами и чужды преимуществ, какими в древности отличались от прочих, по воле Царственных особ, Лавра, Ватопед, Ивер и Хилендарь.

Полное собрание членов протата в нынешнее время было по случаю возникших споров о земле между некоторыми из здешних монастырей; к этому присовокупились опросы и от нашего игумена касательно Г-ва. Около десяти часов утра нас позвали в протат. Вслед за моим старцем-игуменом я вступил туда; при самых дверях мы сбросили туфли и вступили в самое судилище Афона.

Сердце мое сильно билось и дыхание было тяжело, когда я очутился среди маститых членов протата; глаза мои пытливо перебежали по их выразительным лицам и желали бы проникнуть в самое их сердце... Мой старец-игумен занял свое место между членами, а меня вежливо пригласил сесть близ своей конторки протатский секретарь. Молча я занял указанное мне место.

Протат Афона, или просто присутственная комната, чисто в азиатском вкусе. Стены и потолок грубо окрашены; ни одной картины, ни одного вида по стенам, только на восточной висит небольшая икона и среди потолка начертаны литеры ИС. ХС. С трех сторон близ самых стен расположены богатые диваны под красным сукном и разложены по ним цветные подушки; на полу развита циновка изящной работы, и среди комнаты поставлен огромный медный мангал (жаровник) с потухшими уже угольями, некогда теплившими воздух протата.

Западная часть присутствия отделена легкою решеткою. В юго-западном углу комнаты, тоже за решеткою, письменный столик секретаря с выдвижными для бумаг ящиками. Секретарь – инок, родом влах, по обыкновению деловых писак, в очках... Лишь только что я уселся при решетке, отделяющей от синода архив, тихий голос из-за нее спросил меня:

– Вы, верно, русский?

– Да, – отвечал я, быстро обернувшись на ту сторону, с которой доходил до меня этот вопрос на родном моем языке.

– Какой же вы губернии? – снова спросил меня тот же голос.

Я обернулся, пристально поглядел на моего соседа, и сердце мое невольно прошептало: какой удивительной наружности старец!.. Действительно, вопрошавший меня имел длинную, широкую и седую бороду, в потухающих очах его просветливался ум, самое платье обличало в старце немаловажного чиновника в протате.

– «Да почто ж он за решеткою?» – думал я. Однако ж, не любопытствуя, кто он и имеет ли какое значение в протате, я отрывисто отвечал на вопрос его:

– Я из Вятки, то есть далеко из-за Москвы.

– О-о! – воскликнул он, – далеко же! А я так, – продолжал он, – из Таганрога. А как давно вы здесь? – еще спросил меня мой сосед.

– Более трех лет, – отвечал я.

– Не так давно, – заметил он, – а я так около тридцати лет уже здесь.

Начавшееся чтение и опросы по нашему делу прервали мою беседу со старцем... Я отвернулся от соседа, и он замолчал, неподвижно оставаясь за решеткою в полулежачем положении, на богатом диване.

Прежде нежели я объясню вам ход самого дела по направлению протатской рассуды, не лишним считаю набросить здесь легкий очерк самых членов. Первые места в афонском синоде, пред мангалом, занимают игумены, а в случае отсутствия их – проестосы, или старшины-монахи Лавры, Ватопеда, Ивера и Хилендаря; остальные шестнадцать мест, в своем порядке, остаются для старцев прочих монастырей.

Надобно заметить, что голос старцев общежительных монастырей имеет здесь на Афоне более и силы, и строгой рассудительности; проестосы штатных обителей хотя и имеют влияние на ход дел, но их решения и суд бывают всегда или неосновательны, или слабы в самой своей справедливости.

В настоящее время и без стороннего указания я мог различить между членами – кто из них киновиат и кто проестос штатного монастыря, потому что на некоторых одежда была в изысканном вкусе, на самых лицах отпечатлевались резкие черты келейного поведения. Из-за распашных рясок проестосов штатных монастырей торчали пушистые оторочки лисьей шкуры и куницы, между тем старцы киновий отличались, в полном значении слова, иноческою скромностью и в одеянии, и в самой личности.

Меня в особенности удивило то, что все старцы были просто в камилавках, без крепы, а наш игумен отличался от всех полным одеянием и увлекательною наружностью. Между членами он был старше всех по летами и аскетической опытности, что и оправдывал трогательным образом в самом протате, потому что занимал последнее место между старцами.

Тогда как члены синода заняли свои места, старший из них обратился с вопросом к нашему старцу-игумену о здоровье и состоянии обители; вслед за тем он потребовал от секретаря предписание Святейшего Патриарха, что тот и исполнил немедленно.

Члены просили прочесть вслух всем бумагу, и г. секретарь уселся на пол пред мангалом по-восточному обыкновению, и, оставаясь в полулежачем положении, прочел требование Святейшего Патриарха, а потом и Константинопольской Русской миссии в рассуждении паспорта Г-ва. Когда кончилось чтение, мне представили письмо, которое было писано мною по просьбе Г-ва в Россию, к его жене.

– Вы ли это писали? И вашей ли руки письмо? – спросили меня некоторые из членов по-русски.

Я осмотрел письмо; оно было проколото во многих местах и не имело никаких повреждений. Я утвердительно отвечал, отдавая письмо г. секретарю, что оно точно писано мною по просьбе Г-ва.

– Для чего ж вы постригли Г-ва? – спросили члены нашего старца-игумена по-гречески. – И по какому праву представили его к рукоположению во иеромонаха?

– Я постриг потому, – отвечал скромно наш старец, – что Г-в сам того желал и убедительно просил.

– Как же вы смели решиться на это без ведома протата? – возразил один из членов.

– Так же точно, как и вы в подобных случаях, – спокойно сказал старец наш. – Кого вы постригаете, не даете знать о том протату, и никто от вас не требует в том отчета. Это общее законоположение или устав Святой Афонской Горы, и, следуя ему в точности, я не отгоняю приходящих работать Господу. На то и монастырь у меня, чтоб принимать желающих и ищущих спасения.

– Но Г-в имеет жену, – заметил иронически кто-то, – а он к тому же и русский, притом солдат.

– Что ж за беда! – отвечал наш старец. -Г-в уже стар, свыше законных лет супружеской жизни, да к тому же в одном из монастырей русских жил уже десять лет с непременным намерением и желанием кончить остаток дней своих в иноческом одеянии.

Это подтвердили мои русские иноки, знавшие его в России, подтвердили и то, что жена его действительно остается десять лет уже в монастыре женском и непременное имеет желание постричься, как скоро пострижется муж ее. Со своей стороны я упорствовал поначалу, отказывал, но Г-в свидетельствовался Богом и своею совестью, что навсегда останется с нами, если только пострижем его, иначе он удалится в мир...

Что ж за беда, что он русский.. Если б мы были не единоверны с Россиею, если б у нас было более опасности для спасения, чем в России, я был бы виноват; а что ж за беда, что Г-в – русский? И монастырь у меня Русский.

Положим, что мы остаемся в подданстве Порты, но и Россия к нам в родственных отношениях и по вере, и по самому имени… Если правительство русское постоянно благодетельствует нам чрез дозволение сбора в России и русские питают к нам чувство особенного расположения и если мы платим за то взаимностью к ним чувств, значит и мы – то же, что русские.

Это очень справедливо, потому что ни в одном из ваших монастырей не молятся открыто за Россию и за Русского Царя, потому что вы не имеете на то права, это право – исключительная собственность нашего монастыря, как Русского.

Вы сами знаете, что мы всегда и везде, где приличие и долг требуют, возглашаем Августейшую Фамилию Русского Царственного Дома, и слыхали, как каждое воскресенье и праздник после трапезы мы многолетствуем Николая и Его великую Россию... Мы почти те же русские...

Что ж касается до рукоположения Г-ва во иеромонаха, – продолжал по некотором раздумье старец. – в этом я не даю никакого отчета, потому что никогда и не думал представлять Г-ва к такому высокому званию.

Вы знаете строгость здешних правил в рассуждении священства: мы избираем на это служение исключительно девственников; между тем Г-в и женат, и военного сословия. Для людей подобного рода у нас нет исключения из строгих правил отеческого законоположения.

Я не хочу никого у себя иметь в священстве из таких людей, которые, волею или нуждою, предпочли удовольствия семейной жизни строгому девству и которые хотя законно и по праву верноподданнической присяги, но проливали человеческую кровь и мстили врагу... В случае только нужды, как вы сами знаете, у нас, на Святой Горе Афон, удостаиваются священства люди, подобные Г-ву.

У меня не было в этом крайности – да русских я редко и представляю к рукоположению, и не иначе, как по строгом испытании их образа жизни, и минувшей и настоящей, и по совершенной уверенности опытом и летами, что они навсегда остаются и жить здесь, и умереть. А с чего усвоил себе Г-в священство – знает его совесть. Пусть он отвечает за это.

– Где ж его русский паспорт? – спросили члены.

– И этого не знаю, – отвечал старец, – вы знаете, что каждый поклонник, кто бы он ни был, как скоро прибудет на Святую Гору, предъявляет паспорт здешнему турецкому аге, после чего уже свободно поклонник остается на Святой Горе Афон. Требовать паспорта и досматривать за поклонниками – не иноческое дело; наше дело и обязанность – принимать и покоить странников в духе Авраамлева гостеприимства, не огорчая их требованием и спросом – есть ли у них виды и кто они таковы?

Подобные исследования – дело правительства, а не наше. Итак, был ли у Г-ва паспорт, спросите турецкого агу, я не знаю про это. Да как же мог Г-в уехать от Святой Горы без паспорта? Вы знаете, отцы, что никто из капитанов не принимает к себе на корабль беспаспортного.

И в этом случае отвечает ага, а не мы. И то еще спрошу: к чему нам паспорт Г-ва? Разве можно и вправе удержать русского подданного против его воли? Это и вы и я знаем; значит, и толковать нечего...

Более сего я не могу вам ничего сказать, отцы, – и старец замолчал.

Вследствие таких отзывов нашего игумена протат положил: отобрать от него объяснения на бумаге и препроводить их к Святейшему Патриарху для зависящего с его стороны распоряжения. Таким образом, нас вежливо отпустили из протата.

Чтоб дополнить очерки здешнего управления, надобно и то еще сказать, что в случае спорных дел та и другая стороны судящихся иногда подговаривают себе адвокатов, которые бы силою слова и убеждений могли дать делу желанный ход и удовлетворительное направление. Поэтому легко может быть, что не сущность дела и обстоятельства остаются во внимании протата, а сила слова, звучность голоса, красота речи и ее смелые обороты.

Случается и то, что из среды членов протата восставляет Господь сильного в слове инока, быстрого в соображении и решительного в выборе мнения. Если раз удастся такому члену выказать свой гениальный дух в юридическом отношении, впоследствии протат исключительно следует его мнению, требует его суждений и с неограниченною доверенностью предоставляет ему право защищения дел той или другой стороны из спорящих.

Подобный род суда на Афоне представляется в виде древнего израильского, когда восставлял Господь для Своего народа судей бескорыстных, благонамеренных и действовавших согласно с законами правды и совести. Вообще здесь полагают иноки, что протат есть судилище, где в состав избранных членов непосредственно входит Сама Царица Небесная, Которую считают Госпожою здешнего места и Главою великой иноческой семьи на Афоне.

Прибавил бы ко всему этому кое-что в рассуждении здешнего афонского протата и рассуд его, но пословица говорит: в избу входи, да сору из нее не выноси…

В нынешнюю поездку на Карею я заходил и в училище, которое время от времени, кажется, приходит в чувствительный упадок, хотя Святейший Патриарх и протат очень им озабочены. Просвещение Востока и Афонской Горы еще так слабо, так неудовлетворительно, что с сожалением и грустью надобно признаться, что гнев Божий, поразивший Восток в его гражданском быту, самый ум и сердца страдающих греков лишил той гениальности, высоты и необыкновенных дарований, при которых Златоуст, Василий Великий и Григорий Богослов явились учителями вселенной, при которых и Святая Гора Афонская даровала нашей России редкого в догматических сведениях Максима и для самой Греции сильного в аскетическом духе Паламу.

Дай Бог, чтоб со временем Святая Гора Афон могла быть рассадником духовной мудрости! Впрочем, в настоящее время очень жалко смотреть на здешнее училище. Представьте себе учеников – иноков с длинными бородами; какое ж ученое их занятие? Какие книги питают их любознательность?

Первая часть арифметики и начатки христианского учения, то есть краткий катехизис... Это бы не беда еще, но вот что плохо: ученикам не дают свободы в образе жизни и питают их неудобосваримою пищею.

И поневоле бородатые школьники дают тягу, предпочитая при грубой пище тяжелые труды, и из-за книги с удовольствием стремятся к своему декилю, чтоб копать землю и бить камень, чем рыться в глубине премудрости. Между тем учителя получают здесь очень хорошее жалованье. Что делать!..

Кроме путешествия моего в протат, в январе месяце я еще имел удовольствие странствовать на муле верхом в Зографский монастырь, который лежит от Русика в 15-ти верстах. Об этом странствии я поговорю с вами в следующем письме, а теперь прощайте.

Вскоре по прибытии домой я имел удовольствие снова странствовать по Святой Горе Афон на Карею. Целью сего странствия было, впрочем, не собственное мое наслаждение, но исполнение монастырского поручения касательно одного дела в протате или синоде.

Признаюсь искренно, что это странствие меня крайне интересовало, и я, как ни был еще слаб в силах после болезни, но с особенным удовольствием принял предложение явиться в протат, потому что этого верховного судилища афонской олигархии я еще не видал во всем величии и в существенных его занятиях. Мне надобно было явиться в полное присутствие синода, и я заранее радовался случаю, так редкому и так счастливому в моих аскетических обозрениях Святой Горы. Это было 19 января. Сам геронта-игумен странствовал со мною и один грек-драгоман, очень хорошо знающий по-русски. 20 января мы явились в протат...

Дело, по которому я обязан был явиться в протат вместе с игуменом, было следующего содержания. Назад тому года два прибыл сюда в числе прочих поклонников отставной солдат Г-в, который после патриотических трудов Царю и отечеству вздумал остаток дней своих посвятить Богу и строгим аскетическим обетам.

Вследствие сего еще в России Г-в условился со своею женою разойтись и поселиться ей в женском, а ему самому в мужском монастырях. Добрая жена его нимало тому не противоречила, и они расстались между собою для того, чтоб там, в райских красотах Неба, соединиться навсегда пред Богом и в Его славе и нескончаемом блаженстве получить за временные труды и лишения вечное наследие.

Десять лет таким образом протекло для них: они оба оставались в монастырях. Между тем молодой корнет Юрий Л-кий (сын знаменитого нашего моряка), скучая жизнью и причудами света, случайно прибыл на поклонение в тот монастырь, где находился

Г-в; они сошлись между собою и разговорились.

Юный корнет с грустным чувством признавался Г-ву в своем томительном положении, в давнем и непреодолимом влечении на Святую Гору Афонскую и между прочим открылся, что он, Л-кий, непременно думает, устроивши свои домашние дела, отправиться за границу, с тем чтоб на Афонской Горе, в Русике, о котором он слыхал много прекрасных отзывов, скончать свою жизнь в иноческих трудах. Г-в со своей стороны похвалил намерения Л-го и убедительно просил его, чтоб взял с собою и его, старого служаку, для той же богоугодной цели, то есть чтоб на Афонской Горе уложить в могилу свои старческие кости.

Юрий с удовольствием принял просьбу Г-ва и вслед за тем они оба отправились в Петербург для окончательных распоряжений по домашним делам Л-го, который имел там свой собственный дом. Таким образом Г-в попал на Святую Гору.

Аскетическая наша жизнь растрогала и юного корнета, и старого служаку Г-ва. Вскоре по прибытии сюда они оба привязались к Русику и ради Бога просили пострижения, с решительным со своей стороны обещанием – кончить здесь свою жизнь... Что делать?.. Поначалу старцы наши опасались за непостоянство новичков русских; в особенности боялись того, что не имели права принимать в число братства верноподданных России без особенного разрешения на то нашего правительства.

Впрочем, в христианской доверчивости клятвам и Г-ва, и Юрия, постригли их и сопричислили к своему братству. Но не прошло и полгода после того, Г-в, по легкомысленности своей и ребяческому настроению духа, увлекся чувством разлучной тоски по России и по родине.

Ни убеждения отеческой любви здешнего игумена, ни строгие прещения и угрозы Судом Божиим за нарушение иноческого обета умереть здесь – ничто не действовало на обезумевшего старика: демон овладел им решительно и не давал покоя. Г-в требовал себе увольнения в Россию и благословения на путь; но, получивши первое, как русский, не получил последнего. С сердечным прискорбием отвечали старцы несчастному нарушителю обетов своих, что он имеет право от них удалиться, но не в праве получить на то благословения.

То правда, что ты идешь на родину с тем, чтобы и там поселиться в монастыре, – говорили старцы Г-ву, – но падения, искусы разного рода, а может быть, и погибель – естественные и, кажется, верные следствия твоей невнимательности к иноческим обетам.

Итак, не жалуйся на нас в день общего Суда: мы чисты и не отвечаем за твою жизнь пред Богом... Нет тебе и благословения; да мы и не в праве благословить тебя, потому что ты не нам, а Богу и Божией Матери дал обет – здесь жить и здесь умереть. Впрочем, да не оставит тебя Бог!..

С этим напутствием бедный Г-в оставил Святую Гору и отправился в Россию…

Как вы думаете, друзья мои, и каких вы мыслей о путешествии ко святым местам? Приносит ли оно пользу и доставляет ли человеку своего рода средства к улучшению нравственности и к возвышению духа в чувствах сердечной набожности?

Не то что много, а очень много, если только странник обходит святые места по сердечному к ним влечению и по религиозной внимательности к тем событиям, которые на них совершались, в особенности же к виновникам и славы, и святости тех мест. Если с этой стороны смотреть на путешествие ко святым местам, оно имеет чрезвычайную своего рода важность и достоинство.

Обыкновенно мы странствуем или во исполнение данных на то обетов при случаях какой-нибудь крайности и при опасном положении нашей жизни, или во свидетельство явленных нам благодеяний Богом, или прямо из особенного усердия ко святым, прославившим места своего земного пребывания какими-нибудь чудесами или дивными подвигами.

И кроме этого есть еще цель путешествия – историческая. Она также уважительна, но под условием, если странствующий писатель имеет в виду собственно славу Божию, без всякого со своей стороны желания себе славы человеческой и корысти.

Нет нужды при сем указывать на то, что и в Ветхозаветной Церкви Израиль каждогодно обязан был странствовать в Иерусалим на поклонение истинному Богу; мы христиане, а потому укажем на образцы, более нам близкие по духу веры.

Единственный образец христианского посещения святых мест мы видим в Пренепорочной Деве Марии Богородице. Предание говорит, что по Вознесении Господнем на Небо Присноблаженная любила часто обходить святые места в Иерусалиме, молилась Своему Сыну и Богу при Его живоносном Гробе, с Материнской любовию лобызала хладный камень, тридневно покоивший в себе Божественного Мертвеца, тихо оттуда удалялась на Голгофу и на все места, которые оставались безмолвными памятниками Христовой жизни на земле, Его страданий и смерти. Гора Елеонская, откуда вознесся на Небо Иисус Христос, была любимым местом молитвенного уединения и священных воспоминаний минувшего для Пресвятой Девы Марии.

Ей сопутствовала Мария Магдалина и прочие жены. Напрасно безумные иудеи, узнавши о посещении Мариею, Матерью Иисусовою, Голгофы, Гробной пещеры и прочих святых мест, воспрещали Ей это и даже окружали стражею все те места: в известное время Божественная Странница, в сопутствии Своих неразлучных подруг-мироносиц, являлась для поклонения и молитв при живоносном Гробе и на Голгофе, и никто не видал, никто из стражей не чувствовал их странствия и таинственного присутствия….

Так Бог ограждал от врагов первых странниц христианского мира! Конечно, и ныне та же благодать со всеми, кто только с сердечным расположением и чистотою намерений путешествует ко святым местам, и в особенности ко Гробу Господню.

От Божественной Марии, Матери Господа нашего, научились христиане первого и последующих веков, даже до нашего времени, странствию ко святым местам. В некоторых ревность к трудам сего рода уже выходит даже из границ, потому что много есть таких, особенно из женщин, которые по нескольку раз странствуют во Иерусалим и на Синай, не говоря о святых местах русских.

Конечно, Бог только знает цену подобных странствий, но с нашей человеческой стороны нельзя оставаться без предубеждения к странствующим такого рода, в особенности потому, что в них бывает иногда много хвастовства, преступных видов своекорыстия и пустословия. Не будь бы этого – другое дело.

По-моему, довольно однажды поклониться святым местам, и после того посвятить свою жизнь уже постоянному исполнению обязанностей своего звания и сладостным воспоминаниям о совершенных странствиях. Впрочем, всякий отвечает за себя и говорит по собственному убеждению, а потому и суждения наши об одном, и том же предмете не всегда одинаковы.

Чтоб доказать, как важны путешествия ко святым местам, следует только прочесть жития святых. Редкий из строжайших пустынников не странствовал во Иерусалим. Видеть святые места, поклониться им, прославить на них дивного в судьбах спасения нашего Бога и принести Ему там свои молитвы – это во всех веках христианского мира оставалось особенным предметом богопочтения.

Во времена святого Златоустого подобные путешествия достигали такой силы, что не только народ и вельможи, но даже и императоры поставляли себе в священную обязанность, отложив свое царственное величие, посвящать себя паломническим трудам (Беседа 26 на Второе послание к Коринфянам.

Значит, кто странствует ко святым местам, тот получает великую пользу, тот заблаговременно в лице святых, именами которых прославлены самые места их земного жительства, готовит и здесь себе во всяком случае сильных помощников, и теплых предстателей о спасении своем пред Богом в день последнего Суда.

«Что ж из всего этого?» спросите вы. А то, что и мои путешествия по Святой Горе Афон и на Святую Гору, может быть, имеют своего рода цену и достоинство и – как знать! – даже для вас, при чтении моих афонских писем, остаются иногда не бесплодными. Поэтому в каждый раз, как только случится мне куда-нибудь пройтись на Святой Горе, я делюсь с вами моими чувствами и в самых верных, хотя и слабых чертах передаю то, что вижу здесь и что слышу.

Впрочем, скажу по совести, что я хотя и люблю историю, то есть исторические статьи читаю с полным удовольствием, но писать вполне исторически, хотя бы и о Святой Афонской Горе, как угодно, – не берусь, потому что история для меня и скучна в своих археологических изысканиях, и неизменима в точности и верности своих событий: она требует строгой истины и неумолимой правды.

Чтоб выполнить эти условия, вы знаете, что необходимо иметь к тому удовлетворительные средства и возможность; между тем я – в полном значении слова – здесь инок; а потому, доверяя рассказам старческим, особливо рассказам самовидцев, тем и довольствуюсь и, по сличении их с историей, передаю вам без всякого со своей стороны прибавления.

Стало быть, цель моего путешествия на Святую Гору и по Святой Горе решительно не историческая, а более – аскетическая. Это правда. С ранних лет моей жизни, начитавшись Четьи-Минеи и Пролога, я дал себе слово и поставил в правило, если угодно будет Господу, посетить святые места Палестины, Афона и русские. Бог видел непорочность и чистоту желаний юношеских;

Он благословил предположения моего детства и пламенное желание – видеть здешние пустыни и надышаться райским дыханием расцветов афонского аскетичества, и вот я теперь – счастливейший из паломников своего времени.

Счастливейший потому, что никто из случайных путешественников не оставался так долго на Святой Горе и не проникал так глубоко во внутренность потаенных пустынь Афона, как я; потому что и отец архимандрит П-рий, и профессор К. У. Г-ч смотрели на Святую Гору с исторической только стороны, а потому и не изучали современного здешнего подвижничества. Но это в сторону.

В прошедшем письме я обещался поговорить с вами об афонском путешествии моем в Зограф, и ныне исполняю это обещание. Настоящее путешествие мое, думаю, так же занимательно, как и прежние, а в некоторых отношениях даже и занимательнее.

Путешествие в Зограф было уже на масленице (28 января). С. М. Комаров, санкт-петербургский купец, а ныне инок Серафим, непременно должен был отправиться туда по своей надобности, а потому он пригласил и меня в спутники.

После моей хворости и долговременного затвора в келлии я очень быль рад сему приглашению. 28 января после обеда мы отправились с отцом Серафимом в Зографский монастырь. Более половины путь наш лежал по взморью. Погода была самая прекрасная. Солнце ярко отражалось и играло в переливных волнах чуть плескавшегося моря; легкий ветер так слабо освежал дыхание воздуха, что жар был очень чувствительный. Местами путь наш, слева, стеснялся морем, и мулы (мски) по колена брели водою; а между тем, с правой стороны торчали над нами отвесные глыбы растрескавшихся прибрежных скал.

Сердце замирало при виде их, более еще потому, что эти исполинские скалы местами уже отшатнулись от гранитных твердынь своего материка и при первом потрясении земли десницею Всемогущего готовы с грохотом полететь в море. Два монастыря, Ксенофский и Дохиар, лежали на нашем пути.

Первый из них, Ксенофский, отстоит от Русика в пяти верстах. Ктитор, или основатель этого монастыря, первоначально был Ксенофонт, известный вельможа греческий, впоследствии кончивший жизнь свою вместе с детьми своими Иоанном и Аркадием в Лавре святого Саввы Освященного в Палестине, а возобновление его (около 1545 года) приписывают Дуке и Радулу, боярам влахийским.

Ксеноф поначалу оставался в ведении сербов, которые и населяли его, но со временем, при тесных обстоятельствах потрясенного Востока, они оставили свое жилище, и вместо них поселились греки, которым он и принадлежит. Кроме своих святынь и памятников старины, монастырь сей особенно заслуживает внимания потому, что общежительный, хотя с некоторыми ограничениями настоятельских действий и распоряжений.

Внутреннее расположение, самые храмы и братские корпусы его ничем не отличаются от других монастырей. Здесь замечателен между прочим в главном соборе, посвященном имени святого великомученика Георгия, мраморный иконостас отличной работы и полировки. Иконостас Балаклийской церкви в Константинополе, по моему и других замечаниям, гораздо уступает здешнему в роскоши, красоте и особенно в разнообразии цветов своих.

Ксенофский иконостас – редкость своего рода на Афоне и ценится очень высоко. Впрочем, подобные иконостасы на Святой Горе чрезвычайно тяжелы в зимнюю пору, потому что имеют вредное влияние на воздух, который, при мраморном тоже помосте и каменных стенах, дышит несносным, тонким и пронзительным холодом, следствием чего бывают простудные горячки и особенная боль в ногах.

В притворе здешнего собора меня поразило и заняло мысль мою своими странными формами прекрасное хрустальное паникадило, лампы которого осенены полукружием исламической луны. Принятие подобных вещей в храм истинного Бога нельзя похвалить, в особенности на Святой Горе, и тем еще более, что легко находить для украшении церкви, и на Востоке, те же паникадила со символическими чертами нашего христианского характера.

В отношении к экономической части Ксеноф имеет преимущество, кажется, пред всеми монастырями афонскими, потому что внутри его есть мельница при быстром ключе, прорезывающемся сквозь весь монастырь по направлению от запада к зимнему востоку.

Не менее того он замечателен, с одной стороны, и тем, что близ него с западной стороны течет ключ целительной воды, которая чрезвычайно очищает желудок и имеет особенное влияние на желчь. Греки и славяне называют эту воду кислою. В самом своем свойстве она имеет более сладковатости и часть солоноватости, а не кислоты. Если пить ее так, как она есть, то есть холодную, действие ее нечувствительно; но согретая быстро, скоро производит благотворное действие.

Ксеноф ныне считается между первыми из богатых монастырей афонских....

В виду его, на четверть часа ходу по пути к Зографу, красуется на прибрежной низменной скале другой монастырь, Дохиар, посвященный бесплотным Силам, святым Архангелам и Ангелам. «Дохиар» в русском переводе значит вместилище, или складочную комнату вроде подвала, куда слагаются жизненные продовольствия.

Первоначально Дохиар был посвящен имени святителя Николая Чудотворца; основатели его были игумен Евфимий, друг святого Афанасия Афонского (в царствование Никифора), и Николай Парижанин, князь и близкий родственник Евфимия.

Чудо святого Архангела Михаила над отроком

В этом самом монастыре совершилось чудо святого Архангела Михаила над отроком, который открыл на противолежащем отсюда острове, за заливом Монте-Санто, сокровище и которого двое из здешних насельников бросили в море с надеждою завладеть обретенным кладом.

В злодейском замысле против невинного мальчика, который жертвовал найденный клад Дохиару, посланные с ним для поверки и принятия от него денег двое из здешнего братства навязали огромный камень ему на шею и на средине залива бросили бедняжку в воду. Между тем, воспользовавшись сокровищем, злодеи донесли игумену и братии по прибытии в Дохиар, что мальчик их обманул и вместо того, чтоб указать клад, скрылся от них.

Но ложь недолго оставалась в тайне: Бог открыл преступление и самое сокровище чудным образом. Тогда как мальчик был брошен в море и лишился чувств, вдруг предстали пред ним два светлые юноши; в их райской красоте и в неуловимых для кисти чертах и виде он узнал – Архистратига Михаила и своего Ангела хранителя. Последний, обращаясь к воеводе Небесных Сил, говорил:

– Если угодно тебе, Архистратиг, избавь от потопления этого отрока.

И в то же мгновение отрок очутился в алтаре дохиарской церкви; его нашли там всего измокшего, и тяжелый камень висел на шее, так что несчастный едва мог говорить. Когда мальчик в присутствии игумена и братии рассказал об избавлении его от потопления предстательством святых Ангелов, убийцы невольно сознались в своем преступлении и представили игумену найденное им сокровище.

Мальчик с тех пор остался навсегда в Дохиаре, принял там пострижение и был впоследствии игуменом того монастыря. Имя его Варнава. Вследствие чуда, совершенного святым Архангелом Михаилом, монастырь посвящен был бесплотным Силам, а храм святителя Николая Чудотворца остался между тем параклисом, то есть придельным.

Значительная часть камня, с которым был брошен мальчик в море, и поныне остается в монастыре. Я видел моими собственными очами этот памятник старины. Чудо святого Архангела Михаила совершилось в игуменство здесь Неофита, или бывшего князя Николая, о котором я говорил выше (см. в Четьи-Минее под 6-м числом месяца сентября).

Кроме этого чуда, совершившегося на мальчике, святые Архангелы облагодетельствовали монастырь следующим образом. Здесь не было поначалу воды, так что за нею надобно было ходить каждому из братии и для своей собственной нужды, и вообще для монастырской около трех верст.

В облегчение такого затруднения были устроены наружные водопроводы к монастырю; но летом, когда солнце раскаливает камень и жжет самые произрастения, вода согревалась и, пробегая по водопроводам различных устройств и камня, оказывалась вредною к употреблению, производила ревматизм и другие болезни.

Это побудило наконец настоятеля и братию (в 1229 году) принять решительные меры к устроению чистых и подземных водопроводов из черепицы. Исполнение такой великой мысли и предположения монастырю чрезвычайно дорого должно было обойтись, но делать нечего – нужда превозмогала самых нерешительных из братства.

Вследствие общего совета положено было приступить к работам, которые принял на себя здешний же афонский инок, по имени Феодул. Тогда как все было готово к начатию дела и Феодул наутро хотел заняться им, во сне той ночи явились ему Архангелы – Михаил и Гавриил:

– Для чего ты хочешь и себя утруждать напрасно, и разорять монастырь? – кротко сказали они спящему иноку. – Вы ищете воды вдали, а между тем она у вас под руками, в стенах самого монастыря.

Смутившийся Феодул боязненно смотрел на светлых Ангелов и осмелился спросить их:

– Где же вода, господие мои? Благоволите показать мне.

– Изволь, – отвечали они, – пойдем с нами.

И взявши его со собою, Архангелы привели к юго-западному углу монастырского собора; там они, казалось, ударили по одному месту железным декилем, и быстрый ключ закипел из недр треснувшей земли. Наутро братия по указанию Феодула начали копать землю на том самом месте, где ударили в нее святые Архангелы, и действительно нашли источник самой чистой, сладкой и здоровой воды.

Ископанный с тех пор колодезь и поныне течет неиссякаемо и называется священным. С наслаждением и детскою резвостью мы плескались его целительными водами и в сытость утоляли жажду хладною струей их.

Местность Дохиара не представляет особенных видов, сравнительно с другими местами Афона, в его окрестностях есть несколько отшельнических келлии. При самом монастыре душистые кипарисы дают отрадную тень в жаркие дни лета и придают особенную красоту самой его местности.

На час ходу отсюда, в горах, остается среди каштановых рощ, над источником чистых вод, уединенный афонский монастырь – Кастамонит, или Констамони. В настоящее время мы не были в нем. Впрочем, я имею сведения о Кастамоните, и в светлых воспоминаниях моих осталось глубокое впечатление об этой обители, скромной и бедной, но во многих отношениях подвижничества достойной предпочтения другим; поэтому и думаю кое-что сказать о ней.

Кастамонит я посещал еще в 1844 году, почти в эту же пору, то есть на сырной седмице. Приветливый и словоохотливый игумен его нас просто очаровал прекрасными качествами своего истинно иноческого сердца. Я странствовал тогда из Зографа с престарелым архимандритом Русика Прокопием и духовником нашим.

Чтоб удовлетворительнее дать вам понятие о достоинстве и аскетической важности Кастамонита, следует только сказать, что он держится общежительных правил и строгих законоположений святого Василия Великого.

Однажды и навсегда я скажу вам, и в последний уже раз, во избежание частых повторений, что если который из здешних монастырей я назову общежительным – без всякого сомнения представляйте себе, что в нем иноки совершенно ангельской жизни. Штатные монастыри, кажется, напрасно занимают здесь место.

Между тем они-то более всего стесняют образ экономических действий киновиатов и забрали в свои руки самые судьбы Афона в юридическом отношении. Штатные монастыри не иное что, как величественная программа без выполнения; они не заняты надлежащим образом тем, что на себя приняли и что бы должны были выполнить касательно обетов своих Богу и в отношении к своим ближним:

«Кастамонит» в русском переводе значит «обитель среди каштановых дерев», которых в окрестности монастыря очень много. Но в историческом смысле этот монастырь имеет другое значение. Он основанием своим обязан Константину Великому, поэтому и назван его обителью – Константиновою (цоуп, значит «обитель»).

Справедливость этого исторического значения подтверждается и тем еще, что между частями святых мощей есть здесь кость от плеча равноапостольного царя Константина. Впрочем, монастырь посвящен имени святого Стефана Первомученика, которого часть руки остается предметом чествования и торжества на третий день Рождества Христова, то есть 27 декабря.

Кастамонит назад тому лет около десяти святогорцы отдали в собственность русских, с тем чтобы они поселились в нем и строго исполняли устав киновий; но Бог не благоволил исполниться пламенному желанию русских – иметь свою обитель на Святой Горе, их собственное неблагоразумие оттолкнуло их навсегда от скромного Кастамонита, который по справедливости можно назвать единственным в отношении строгого уединения и глубокого отшельничества.

Кастамонит едва ли когда бывал богат и с сильным значением в протате, его судьбы – чисто иноческие, а потому, как и всякою другою киновиею или общежитием, надобно любоваться образом жизни и поведения кастамонитской братии. Их предстоятель хром, но по душе редкий странноприимец и прекрасный друг по искренности бесед своих. Но простите, что я так увлекаюсь воспоминаниями.

Зографский монастырь от моря остается на полчаса ходу. Здесь, то есть при море, устроена прекрасная его пристань и могучий арсенал. Вид отсюда на самый Афонский шпиль, или на возвышенный пункт горы, чрезвычайно хорош; даль на юг ограничена морем, а с запада – отдаленным рубежом врезавшейся в море Македонской губы.

Путь от моря и до самого монастыря торен и очень хорошо выстлан камнем; по левой стороне его местами разведены обширные виноградники, а справа глубокий овраг изрыт быстрым потоком, шумно скачущим по направлению к морю. Там устроена монастырская мельница. Развесистые платаны оттеняют поток; местами мелкий кустарник вьется по недосягаемым высотам гранитных скал и тоскующий голос пташек жалобно воркует в их ароматной глуши.

В особенности весною подобные места имеют много очарования. Каждый тогда поток, каждая роща и тень имеют своих певцов; соловьи – их единственные гости. Здешние соловьи, впрочем, менее разливаются в своих звуках и трелях, чем наши северные. Что тому причиною – не могу ничего на это сказать.

Зограф окружен со всех сторон соседственными горами и расположен на уступной высоте одной из них. Этот монастырь посвящен имени святого великомученика и Победоносца Георгия и славится тремя его чудотворными иконами, из которых одна написалась сама собою, вследствие чего и монастырь назван Зографом.

«Зограф», или «Зографос», в русском переводе значит «живописец». Около вечерни скромно мы приблизились к этому монастырю на усталых мулах наших, скромнее того вступили внутрь его, никем не замеченные как странники, и притом в такую пору, когда большая часть братства покоилась послеобеденным сном.

Надобно заметить, что Афонский Зограф – монастырь болгарский; во множестве братии его один только грек и двое русских. Служба совершается на нашем церковном языке, то есть на славянском, впрочем по греческому напеву. Мы прибыли сюда за полчаса до вечерни, так что после обычного угощения на фондарике вареньем (глико), ракою (водкою) и кофе мы успели отдохнуть на цветных диванах, не объявляя никому цели нашего прибытия. Прислужники гостиницы знали, что мы из Русика, а потому покоили нас с искренним радушием.

Когда ударили в току к вечерни, и мы появились в притворе соборного храма. Там зографские проестосы, или значительнейшие из старцев, дружески и с распростертыми объятиями родственной, славянской любви приветствовали нас. Чувство особенного расположения к нам питает из них нынешний епитроп, или главный распорядитель экономическими делами, Иларион, который бывал в России и странствовал на поклонение в Киев.

Много и других найдется старцев, которые хорошо знают Россию и видали ее снежные равнины. Главный из проестосов, архимандрит Анатолий, хотя родом и албанец, но в последнее время был в подданстве России» в которой провел около 20 лет, находился при Миссии в Афинах и имеет два ордена 3-й степени святой Анны и святого Владимира. Здешние старцы в самых искренних отношениях к Русику и остаются во взаимности общения между собою, поэтому русские в Зографе и зографцы в Русике всегда бывают предметом дружеской внимательности и приветов.

Вечерня совершалась обыкновенным порядком, в главном соборе святого великомученика Георгия. Новый иконостас своею причудливою резьбою, символическими изображениями и светлою, без теней, сплошь позолотою занял наше воображение и приковал к себе глаза на долгое время. Кроме древности своей, собор имеет бесценные украшения при трех колоннах, поддерживающих его просторный купол: это чудотворные иконы святого Победоносца Георгия.

Первая из чудотворных икон, при колонне правого клироса, замечательна тем, что на ней и по сю пору остается крайняя часть пальца, которым святотатственно и грубо коснулся победоносного лика недоверчивый епископ, странствовавший по Святой Горе Афон. Слухи о чудесах этой иконы далеко разносились в первые времена после явления ее здесь, так что некоторые из целительных действий и сил святого Георгия были выше понятий и вероятия человеческого.

В числе прочих и епископ какой-то соседственной епархии знал и слышал о чудесах, источавшихся от иконы святого Победоносца, и никак не мог увериться в их действительности. Он более относил их к вымыслам и к корыстолюбивым видам иноков, чем к силе Божией, проявляющейся в святых. Чтоб поверить собственным опытом и видеть своими очами то, о чем слышал, внимательный епископ нарочно отправился на Афонский полуостров и прибыл в Зограф.

С приличною почестью встретили его старцы и в стройном лике провели его в собор на поклонение святому великомученику и Победоносцу Георгию. Вместо того чтоб в чувстве смирения, при величии своего звания и со сердечною верою в чудеса победоносного страстотерпца приступить к его божественному лику, епископ рассеянно осмотрел храм и без должной почтительности остановился пред иконою святого.

– Эта, что ли, у вас чудотворная-то икона? – иронически спросил несчастный епископ братию и осмелился даже указательным своим пальцем коснуться ланиты страстотерпцевой....

Бог не потерпел такой дерзости епископа (о имени его я совершенно забыл спросить в бытность мою в Зографе), и святой Георгий покарал его на месте самого его безрассудства.

Едва только епископ коснулся пальцем великомученической ланиты, палец как прирос к ней…

Напрасно, пораженный страхом и удивлением, епископ силился оторвать палец от иконы: палец прилип к ней и томил его мучительною болью. Невольно наконец должен был выдержать несчастный горькую и чувствительную операцию: палец епископа отрезали, чрез что совершенно и опытом уверился он в действительности чудес святого Победоносца и великомученика Георгия.

Когда именно совершилось это чудо, не могу сказать, потому что повесть эту нам рассказывали старцы без исторических подробностей. Икона святого Георгия обложена прекрасною серебряною ризою, деланною в Санкт-Петербурге, по благословению митрополита Серафима, как видно по надписи на нижней кайме ризы. Живопись на иконе темна от древности; она византийского стиля.

Эта-то икона самая и была виновницею наименования здешнего монастыря Зографом, потому что, по воле Божией, она написалась непосредственно сама собою.

Есть предание, будто бы эта икона, дивным мановением Божественного Промысла, явилась сюда от Фануилева монастыря, который существовал в Сирии близ Лидды, отечества святого Георгия. По словам и рассказам самого игумена Фануилевой обители (он скончался на Святой Горе Афон в Зографе), пред тем временем, когда Бог положил в праведном Своем гневе предать всю Сирию, а вместе с нею и Фануилеву обитель, расхищению варваров, в виду всего братства писание от иконы святого Георгия само собою отделилось от доски, поднялось с места и – скрылось неизвестно куда.

Огорченные и испуганные таким чудом, иноки со слезами пали пред Богом и молились Ему во имя святого Победоносца и великомученика Георгия, чтобы Господь явил, куда скрылся от них чудотворный лик этого страстотерпца. Бог услышал их молитвы, и святой Георгий утешил игумена Фануилевой обители явлением своим.

– Не печальтесь обо мне, – сказал ему явившийся Победоносец, – я нашел себе храм в жребии Божией Матери, на Афоне. Если угодно, спешите и вы туда же, потому что гнев Божий готов разразиться над развращенною Палестиною!

Вследствие сего иноки той обители вместе и с игуменом своим немедленно отправились на Святую Гору и поселились в Зографе, где действительно нашли оставивший их лик святого Георгия, написавшийся на новой доске.

Произволении святого Победоносца оставить его икону в Зографе

Между тем о его явлении на Афоне есть здесь следующий исторический рассказ.

В царствование Льва Мудрого, императора Греческого (в 911 году), родные три брата, по имени Моисей, Аарон и Иоанн, родственники Юстиниана Великого, родом из Охриды, в чувстве особенной любви к Богу решились оставить мир, славу и знаменитость рода своего и принять на себя ангельский образ.

Чтоб вернее отразить от себя приражения демонских искусов и умертвить страсти собственной плоти, они избрали для того глубокое уединение и водворились в афонской пустыне, именно близ нынешнего Зографа.

Вскоре по прибытии своем сюда они устроили небольшую церковь и не знали, кому и в чье имя посвятить ее, потому что каждый из них предлагал такого из святых, к которому имел особенное усердие. В предупреждение несогласия и споров братской любви они наконец решились обратиться с молитвою к Богу и просить, чтоб Он Сам назначил, кому посвятить их небольшую церковь и чью икону написать на приготовленной деке.

Вследствие сего все трое они стали однажды на молитву в вечер, каждый в своем затворе, и во время самой их молитвы необычайный свет ярче солнечных лучей разлился от новоустроенного ими храма по соседственным высотам их келлий.

В недоумении и страхе они всю ночь пробыли в молитвенном подвиге и утром, сошедшись при храме, с крайним удивлением увидели там на приготовленной деке лик святого великомученика Георгия Победоносца, от которого в ту ночь исходило небесное сияние и освещало их скромную пустыню. Из этого они поняли и уверились, что Господь исполнил их молитву и чудесным образом явил того, которому должна посвятиться их церковь.

С тех пор чудеса начали беспрестанно совершаться от великомученической иконы, так что народ во множестве стекался в Зограф на поклонение святому Победоносцу. Между тем слава о них донеслась в Константинополь и огласила ими царственный дом мудрого Льва.

В чувстве умилительного благоговения и ревности сам император решился странствовать на Святую Гору Афон видеть и лобызать чудотворную икону и насладиться беседою великих подвижников – Моисея, Аарона и Иоанна, о которых отзывались все и всюду со самой отличной стороны. Вслед за тем посетил Зографскую пустыню и Болгарский царь Иоанн, от Тырнова.

Их богатыми вкладами и приношениями начал возникать и наконец возник в приличном великолепии обширный Зографский монастырь, впрочем, впоследствии превращенный в развалины варварами и пиратами. Нынешний монастырь основан на развалинах прежнего Господарем Молдавии Стефаном, в 1502 году от Рождества Христова. Его устройство, формы, террасы и наружные мезонины, одним словом – Зограф ничем не отличается от прочих монастырей афонских.

На противоположной стороне от этой чудотворной иконы, при колонне, на которую опирается северо-западною своею частью огромный купол собора, висит еще икона святого великомученика Георгия; о ней вот как рассказывали нам старцы.

Когда турки грозою налетели и громили трепетавшую пред ними Грецию, в Сербии царствовал тогда Стефан Душан, прозванный Сильным. В порывах своей пламенной ревности об Афоне о святых местах, расхищенных и опозоренных турками на Востоке, и в чувстве нежной, сострадательной любви к грекам долго томился этот грозный и сильный царь желанием отмстить диким выходцам аравийских степей за пролитие ими христианской крови и за позор храмов Божиих;

Но силы его были слабы и рать немногочисленна. Бывало иногда, что он со слезами молился к Господу Богу и часто падал пред иконою святого Победоносца Георгия, которая находилась в молитвенной его матери, и просил его помощи на врагов Креста Христова.

Раз, после усердной молитвы об этом, он погрузился в тонкий сон, и ему является прекрасный, в богатырских доспехах, юноша; дивный свет сиял в его очах и райская слава окружала его. Тайный трепет пробежал по членам удивленного видением Стефана.

– Что ж ты так грустен? – с участием спросил явившийся Стефана. – Чего ты хочешь, о чем ты докучаешь величествию Божию?

– Позволь спросить тебя: кто ты? – боязненно произнес Стефан, скрестивши на груди свои руки.

– Я Победоносец Георгий, – отвечал кротко явившийся, – чего ты желаешь от меня и о чем ты ходатайствуешь чрез меня у Бога?

– Укрепи меня на врагов веры и Креста Христова! – умоляющим голосом произнес Стефан. – Ты знаешь, как бесчинствуют турки: они не щадят даже храмов Божиих и упиваются кровлю христианскою. Я не могу без чувства смотреть на это, но у меня нет силы противостать им. Я хочу отомстить им, поразить и рассеять их полчища, как прах. Но у меня нет на то силы! – смиренно проговорил Стефан и, потупившись, замолчал.

– Если у тебя нет на то силы, – сказал Победоносец, – так ее много у Бога; Он вооружает тебя на турок: рази, бей их и рассыпай, уничтожай их несметные полчища. Я буду с тобою и за тебя. Довольно ли этого? Чтоб воодушевить тебя и твои малочисленные дружины моим видимым присутствием, – продолжал святой Георгий, -возьми мою икону у твоей матери.

Эта икона будет залогом твоих побед над врагами. Только по окончании твоих ратных подвигов не забудь отнести и оставить ее навсегда в Зографском монастыре на Святой Горе Афонской, где я имею постоянное пребывание, и обнови мой храм. Не забудь же!

При этих словах видение кончилось.

Стефан, оживленный явлением святого Афонского Георгия Победоносца и обещанием его Небесной помощи, собрал свои дружины и, имея со собою икону святого Георгия, вихрем понесся на полчище турок. Сорок лет громил он их самым изумительным, торжественным образом и остался непобедимым.

Захваченные в плен, турки с ужасом иногда рассказывали, что им не так грозны все дружины сербского героя и сам он, как один из всех, молниею носившийся в рядах турок и никогда и никем не уловимый.» Этот только ратник был страшен, потому что где он ни появлялся, прорезывал целые наши ряды, устилал трупами землю и разил всех, но сам был как тень неуловим и оставался в крайности непобедимым.

– Кто ж это? – в недоумении спрашивал Стефан дружин своих. – Не узнаёте ли его в рядах моих? – говорил он туркам.

Но, обозревая сербских воинов каждого порознь, турки не находили и не видели между ними грозного ратника.

– А Каков с виду? – спрашивали турок Стефан и дружины его.

– Он очень еще молод, – отвечали те, -прекрасный собою, с копьем в руках, вооружен с ног до головы и всюду носился на белом коне.

По этим признакам Стефан и его сербы угадывали, кто был их таинственный соратник, и славили Бога и Его дивного Победоносца. Впоследствии Стефан, во исполнение воли святого страстотерпца, отправил его икону в Зографский монастырь, которому и благотворил много.

Вид святого Победоносца на этой иконе выразительнее, чем на прочих: в его грозных очах гнев и проявление оживленного мужества; самая живопись на иконе светлее, значит, и ближе к нашему времени.

Из собора нас провели в параклис, то есть в отдельный храм Пресвятыя Богородицы. Здесь мы поклонялись и лобызали чудотворную Ее икону под названием «Акафистная». Ради этой собственно иконы мы прибыли сюда, потому что для нее отец Серафим привез из России сделанную на его собственное иждивение серебряную позлащенную ризу со стразовым венцом, которою в настоящий случай мы и обложили чудотворный лик Богоматери в присутствии нескольких проестосов здешнего афонского монастыря.

Такой нечаянный и драгоценный дар обители удивил и обрадовал старцев: они окружили нас и, в чувстве искренней благодарности и одолжения, ласковее прежнего ухаживали за нами. Вечером того же дня мы совершили прогулку на холм, где остановился мул с иконою на нем святого великомученика и Победоносца, о чем я говорил выше.

Этот холм лежит против монастыря на запад и отделяется глубоким оврагом; до него по прямой линии не более ста саженей [213 м], но мы взошли туда со северо-восточной стороны торною тропинкою, которая вьется между мелкими кустарниками. Вид отсюда самый чудесный; сквозь расступившиеся холмы по направлению к юго-западу видно самое море.

Сюда и Великий Князь Константин Николаевич изволил странствовать пешком из монастыря. С торжествующим видом зографские старцы на том самом месте, откуда любовался на окрестные виды и на монастырь Великий Князь, нам рассказывали о его Высоком здесь странствии.

Мысль моя при живых рассказах простодушных болгар невольно погрузилась в созерцание минувшего. Вдали от милой родины сердцу сладостен и звук русского слова, оно бьется невыразимо при виде случайных поклонников русских, и каким же трепетом, какими чувствами оно должно волноваться при памяти Высокого путешественника?.. Не только болгары, как славяне, но и самые греки сочувствуют нам в наших воспоминаниях о минувшем; Россия и для них дорога, потому что на нее опираются их светлые надежды и чаяния грядущих дней.

Ужин для нас в Зографе был прекрасный. Афонские старцы во весь вечер были с нами, и утром, лишь только ударили в току (деревянная доска) на утреню, монастырский духовник навестил и провел нас в собор, где совершается вся суточная служба, кроме Литургии, которая всегда бывает в параклисе Богоматери. Продолжение в следующем письме, если угодно будет Господу; я крайне утомился настоящею беседою с вами и спешу на покой.

Все три иконы святого Георгия в прекрасных серебряных ризах и унизаны каменьями, а на одной из них, при левом клиросе, на груди небесного Победоносца звезда с изображением в ее средине великомученикова лика. Все украшения на иконах из России, которая исключительно благодетельствует этому монастырю на Афоне.

Так нам рассказывали зографе старцы, присовокупив и то, что Стефан Душан, царь Сербский, громивший турок в течение сорока лет, при смерти своей советовал сыну своему Стефану же Урошу добровольно идти на поклон к повелителю оттоманов и просить мира, в чувстве преимущества Порты пред слабыми силами немощной Сербии. Стефан Душан в отношении к нашему Русику замечателен тем, что прислал честную главу святого великомученика и целебника Пантелеймона. В архиве Русского на Афоне монастыря и поныне хранится несколько его грамот…

Отрадно было слушать подобные трогательные рассказы старцев, а и того отраднее видеть и лобызать самые иконы. Мы долго и с чувством благоговения рассматривали их живопись и украшения, обошли потом весь храм, поклонились в алтаре святому престолу и уже хотели выходить вон, как мой пытливый взор остановился на стенной живописи. При северной двери, выводящей из храма в притвор, на стене во весь рост изображен между прочими святой мученик Христофор...

Не понимаю, что побудило живописца придать этому страстотерпцу вид самый гневный, с открытым ртом и зубами. Среди кротких друзей незлобивого Иисуса, среди агнцев, как Сам выразился о святых мучениках добрый и Божественный Пастыреначальник, как странно видеть святого Христофора в таком искажении!..

Это произвело на меня такое дурное впечатление, что я в досаде на бессмысленного живописца оставил храм, у которого подобным безобразием отнимается много священной красоты и благолепия. Плохое дело доверять безусловно живописцу выбор постановки и очертания для святых угодников и для христианских событий!

Утреня в Зографе бывает в час пополуночи. К сожалению, этот афонский монастырь штатный; каждый здесь пользуется правом совершенной свободы в рассуждении келейной жизни, а потому нельзя не находить в самом характере болгар и в прекрасной настроенности их духа темных сторон; Впрочем, в отношении к странноириимству и доброте болгары – единственный народ.

В бытность нашу здесь Литургию совершал русский иеромонах в параклисе Пресвятыя Богородицы; пение было хотя и славянское, но но греческому напеву. Вместо причастна читается у болгар акафист Богоматери пред Ее чудотворною иконою.

О случае, по которому признана икона, так называемая «Акафистная», чудотворною, я расскажу вам следующее.

Прежде еще неудачных следствий Флорентийского Собора Запад силился увлечь к своей унии потрясенную политическими обстоятельствами Грецию: сам император Греческий Михаил Палеолог содействовал в том Западу во исполнение своей клятвы, данной папе Григорию X по ослеплении Иоанна Ласкаря и после похищения его царственного престола.

Это было в XIII веке. Патриарх тогдашнего времени Иоанн Векк, действовавший согласно преступной воле и намерениям императора, на втором Лионском Соборе подчинил Восточную Церковь Римскому престолу, что и имело чрезвычайно гибельные для нее следствия, потому что латиняне убеждали православных к унии не силою евангельского слова, а обнаженным мечом и всевозможными неистовствами. Тысячи жертв падали под их мечом за чистоту восточного Православия.

Но так как Святая Гора всегда оставалась и остается оплотом страдающей Церкви на Востоке, поэтому, чтоб сокрушить основные утверждения Православия латиняне вторглись сюда, убеждали словом, увлекали золотом и обещаниями и принуждали угрозами и самою мучительною пыткою к признанию над Афоном власти Римского папы.

Немногие слабые сердцем увлеклись силою металлических убеждений или, боясь пыток и смерти, отрекались от Православия отцов своих; но большая часть из них запечатлела кровью свое исповедание и с твердостью обличала папу в его святотатственном усвоении себе прав наместничества Иисуса Христа, Который один только и был, и есть, и будет Главою Своей Святой Церкви.

Несчастная Лавра и Ксиропотам тогда жалко уклонились от своего отеческого учения и приняли западных гостей с честью и раболепным страхом более потому, что сам император содействовал латинянам в уклонении Святой Горы Афон к римскому католицизму. Впрочем, для утверждения других в вере Бог покарал Ксиропотам в то самое время, как несчастные его иноки вместе с западными, по их римскому уставу и нововведениям, совершали Литургию.

Разгневанный Бог призрел с высоты Своего Небесного Престола на мерзость запустения, занявшую алтарь Его истинного Бескровного Жертвоприношения, и земля не вынесла Творческого взора: она дрогнула, и твердыни Ксиропотамской обители сотряслись в своем основании, рассыпались, так что под их развалинами погибла большая часть латинян и отпадших иноков во время самой Литургии; Остальные из пришельцев отдаленной Италии, не обращая внимания на явную кару Неба за их неистовства, рассыпались по Святой Горе, чтоб искать новых жертв своего обольщения и вечной погибели.

В эту ужасную для Горы годину уединенно подвизался вблизи Зографского монастыря старец, имевший святое обыкновение – по нескольку раз в день прочитывать акафист Божией Матери пред Ее Божественною иконою…

Раз, когда в старческих устах его звучал немолчный привет Пресвятой Деве Марии «радуйся», вдруг он слышит и от Ее иконы слова:

– Радуйся и ты, старец Божий!

Старец затрепетал от испуга.

– Не бойся, – кротко продолжал Богоматерний голос от иконы, – но иди поскорее в монастырь и объяви братии и игумену, что враги Мои и Сына Моего уже близко. Кто слаб в духе терпения, пусть скрывается, пока пройдет искушение, но желающие страдальческих венцов пускай остаются. Поспешай же!

Послушный воле и гласу Пренепорочной Владычицы, старец в то же мгновение оставляет келлию и что есть сил, задыхаясь, бежит в монастырь, чтоб дать братии возможность и время собраться с духом и подумать каждому о предстоящей опасности.

Но едва старец вступил в монастырский портик – видит, что его келейная икона Богоматери, пред которою он только что читал акафист и слышал голос и которая осталась в келлии, уже при дверях монастыря.

Он пал пред нею в умилительном благоговении и с нею вместе явился к настоятелю. Весть о близкой опасности сильно потревожила братию. Слабые из них немедля скрылись в горы и в пропасти, а двадцать шесть иноков, в числе которых был и сам настоятель, остались в монастыре и заперлись в пирг в чаянии врагов своих и страдальческого венца.

Латиняне не замедлили. Всею силою западного красноречия поначалу убеждали они иноков отпереть дверь монастыря и признать папу главою Вселенской Церкви, обещая его милость и груды золота.

– А кто вам сказал, что ваш папа глава Церкви? – спросили с пирга, или столба, иноки латинян. – Откуда у вас подобное учение?.. У нас глава Церкви – Христос!.. Скорее мы умрем, чем дозволим осквернить святость этого места вашим насилием: не отопрем монастыря!.. Прочь отсюда!

– Так умирайте ж!.. – завопили неистово пришельцы и, обложивши пирг хворостом и деревьями, запалили их.

Пламя вспыхнуло и высоко разлилось по воздуху, но иноки не потеряли присутствия духа: благословляя Господа, в молитве за врагов своих, они тихо предали Ему свои чистые души. Это было 10 октября 1284 года

В зографском синодике и болгарских святцах обозначены и самые имена этих страстотерпцев. Это я сам моими очами и видел и читал, в чем и вас заверяю исторически. Икона, от которой старец слышал голос Богоматери, предварявшей зографских иноков известием о приближении врага, оставалась при страдальцах, в пирге, но ее нашли впоследствии неповрежденною под развалинами и насыпью пожарища.

В память этого дивного события ее поставили местною в параклисе, и неугасимая лампада постоянно и тихо разливает пред ликом обрадованной Девы-Матери свой слабый, но никогда не замирающий свет. Самое это событие прекрасно изображено живописью на стене при вступлении в монастырский портик. Афонская икона Божией Матери слишком темна и, кажется, уже в обновленном виде, потому что по отнятии старой серебряной ризы, когда окладывали икону новою, привезенною из России г. Комаровым, я заметил по местам на иконе остатки осыпавшейся мозаики.

Из этого я наверное полагаю, что она в свое время была мозаичной работы и, может быть, пожар произвел на нее свое слабое действие, как бы во свидетельство, что она точно была в пламени и пламень оставил на ней ничтожные следы своей всепожирающей силы, но не мог испепелить вконец лика Божественного и самой доски.

По окончании Литургии, при выходе из параклиса Божией Матери я с удовольствием прислушивался к редким здесь гостям нашего Севера: в густой тени курчавого кипариса, красующегося на монастырской площади, щебетало множество воробьев, которых вовсе нет на Святой Горе Афон и которые витают только в монастырях, более близких к мирским селениям.

Из церкви прямо провели нас на синодальный фондарик, то есть в такую комнату, где собирается старческий совет и решаются экономические дела Зографа. На этот афонский фондарик никто не приглашается из гостей обыкновенного рода. При вступлении моем в это роскошное отделение гостиницы меня приятно поразил живописный лик святого Димитрия Ростовского.

Живопись хотя самая низкая, почти суздальская, но самый лик дорог нашему сердцу... Вблизи святого Димитрия я заметил портрет, средней гравировки, Преосвященного Димитрия, архиепископа Кишиневского. В ряду с этими портретами висит и план Киево-Печерской Лавры.

Подобные украшения комнат здесь нередки не только у родственных нам славян, но и у греков. Я как теперь вижу одного пустынника-грека, удивившего меня выбором исторических картин высокой итальянской работы, которыми была увешена его гостиная келлия.

Когда с наслаждением я рассматривал эти картины и переходил от одной к другой, вдруг представляется взорам моим здесь картина, на которой изображен в казачьем костюме Государь Наследник Цесаревич Александр Николаевич и Государыня Цесаревна Мария Александровна. Откуда взялась эта картина?.. Разумеется, из России, потому что и греки в родственных к ней отношениях по духу веры и Православия.

Синодальный фондарик Зографа помещается в третьем, то есть в самом верхнем этаже. Устройство комнаты ничем не отличается от прочих, потому что и здесь вместо стульев расположены турецкие диваны, накрытые цветными коврами и обложенные такими же подушками; на полу развита щегольская циновка, и восточный камин нагревает воздух синодальной комнаты. Вежливо пригласили нас проестосы присесть, и мы с русской непритворностью разместились по сторонам пылавшего камина.

Сначала нам подали афонское глико (варенье) с водою для разведения во рту сахарной сладости, а потом по крошечной рюмке раки,– наконец поднесли по флитжани и ароматного каве (кофе). Между прочими разговорами зашло слово о Зографском ските, который описывали нам проестосы самым поэтическим образом и отборными фразами болгарского красноречия; они заметили нам, что Черный Вир – скит оставался в постоянном ведении и власти малоросс которые оставили его около 1830 года, то есть пред началом последней Турецкой войны с Россиею.

Из самых разговоров мы поняли, к чему клонились намерения старцев: они просили нас непременно побывать в этом скиту, и прежде обеда, потому что скит находится в расстоянии получасового только пути от монастыря. Делать было нечего: мы уступили настойчивости простодушных болгар и, в сопутствии эпитропа Илариона и духовника, отправились верхами на мулах к Черному Виру.

Скит Черный Вир расположен на скале одного из соседственных холмов Зографской пустыни, при потоке. В старину, вероятно, было много здесь отшельников, судя по множеству разбросанных там и сям келлий с небольшими при них фруктовыми садами, но в настоящее время только до пяти иноков занимают все пространство скита.

Местность его дика и слишком много наводит грустных дум и мрачных впечатлений, особенно развалинами иноческих хат. Надобно полагать, что воздух здесь слишком тяжел и опасен, как и везде при святогорских потоках, в которых очень часто, особенно в полночь, появляется самый тонкий и пронзительный ветер, называемый здесь опоем. Если этот ветер охватит кого врасплох, гнилая горячка тотчас схватывает, и редкие не истаивают в ее жгучем пламени.

Соборная церковь скита еще крепка снаружи и красуется на небольшой площадке, под тенью душистых кипарисов. Когда мы сошли с мулов и приблизились к паперти, скитский духовник, болгарин, приветливо встретил нас и растворил дверь в соборную церковь. Церковь невелика, но помещает в себе три придела, из которых один посвящен Киево-Печерским угодникам.

Здесь иконы русской живописи; и большая часть иконостаса занята ликами наших святых, что само собою подтверждало слова зографских старцев, то есть что этот скит был собственностью русских. Стены церкви измараны слишком. Какой-то шалун над горним местом главного алтаря исчертил стену изображением флагов, а в куполе и на северной стене, над клиросным окном, нарисованы неуклюжие петухи.

Жаль было смотреть на запустение святилища Божия на Афоне, но что мы могли сделать в отраду зографских проестосов? На их скорбь о несчастном положении скита мы могли отвечать только скорбью, стороною, впрочем, намекая, чтоб приняли меры к улучшению здешней пустыни, потому что мы очень хорошо знали и знаем, что Зограф богат.

От собора нас провели к скитскому водоему. Каменные водопроводы в старину были устроены по направлению к скиту от самого истока ключевой сладкой воды, но в настоящую пору они осыпались и засорились, а потому скитские отшельники отдаленных келлий терпят чувствительную нужду в отношении к этой важной потребности жизни.

По всему было видно, что зографские проестосы с тою целью завлекали нас сюда, чтоб пленить наше воображение и взоры строгими красотами пустынной природы и заохотить нас к пожертвованию на обновление Черного Вира; но наша мысль далека была этой чуждой для нас пустыни, потому что наш Русик незаменим для нас ни одною из пустынных обителей Афона.

Кроме того, на пространстве Русиковой земли есть некоторые из пустынь, например Космодамианская, с такими чисто едемскими красотами природы, со всевозможными условиями для отшельнической жизни, что Черный Вир в сравнении с ними – совершенное ничто.

В Черном Вире можно уединяться только самому глубокому меланхолику, на которого не может иметь прав своих природа и воображение; между тем мы замечали как-то, что все вообще афонские пустынники для своего безмолвия избирали такие места, которые живописными видами дали и красотами собственной своей природы могли бы постоянно переносить мысль к райским красотам Небесных обителей и к их Божественному Творцу. Пустынь подобного рода не тронула нашу мысль и самое сердце.

К обеду мы были в Зографе...

Каждый раз, когда только ни случалось мне бывать здесь, в Зографе, меня занимала одна из пустынных скал, которая возвышается над глубокою лощиною и находится в виду монастыря. Там высечена пещера, где подвизался преподобный Косма Зографский, в исходе XIII и в начале XIV веков. Жизнь этого отшельника я читал и в Афонском патерике, печатанном в Молдавии, и кроме того в одной книге…

Святой Косма родом был болгарин. По достижении им совершенных лет возраста родители хотели его женить, но он, в пламенном желании иноческого образа, тайно скрылся от них и убежал на Святую Гору, где и поселился в Зографской обители. Здесь он поначалу проходил должность церковника.

Первые лета его афонской жизни замечательны тем, что Божия Матерь благоволила видимо открыть ему Свою заботливость о Святой Горе Афон. Это было на празднике Благовещения который совершается в Ватопеде. В числе прочей зографской братии и Косма был на нем и видел в церкви Жену царственной красоты и величия, которая Сама распоряжалась всем и в церкви за службою, и в трапезе.

Видение Жены среди множества иноков, и притом в Ее самовластном распоряжении, крайне огорчило юного пришельца. Смутно возвратился он к старцу своему в Зограф и на вопрос его: отчего он так грустен, Косма рассказал ему свое видение в Ватопеде.

– Какого вида Жена? Какое одеяние на Ней? – спросил старец, и когда Косма описал ему Незнакомку, тот со вздохом заметил:

– И ты не узнал, что за Жена являлась тебе в обители, которая посвящена Божественной Марии? Это была Царица нашей Горы и всея твари!

Впоследствии, как-то оставшись один в церкви, святой Косма молитвенно обратился к иконе Пресвятыя Богородицы и возопил:

– Пресвятая Богородице! Помолись к Твоему Сыну и Богу, да наставит меня на путь спасения!

Едва он произнес это, услышал голос Богоматери:

– Сыне и Боже мой! Научи раба Твоего, как ему спастись.

И был на это ответ:

– Пускай удалится из монастыря на безмолвие.

Вследствие такой воли Божией, по благословению настоятеля святой Косма удалился в одну из соседственных пустынь и иссек себе пещеру в скале, которая видна из окон монастыря на западе. Как там подвизался святой Косма, видел только Бог и могли знать, отчасти только, самые люди, потому что за чистоту жизни и строгие подвиги наконец начал чудодействовать дивный отшельник.

Раз пришли к святому Косме два священника Хилендарского монастыря из любопытства – взглянуть и на него самого, и на самый образ его внешней жизни. Между тем на пути они скрыли в лесу тыквицу с вином лозным в намерении взять ее на обратном пути своем к дому; но это не утаилось от отшельника. При расставании с гостем святой Косма заметил им:

– Тыквицу с вином, скрытую вами на пути, разбейте, потому что змея тайно вползла в вино и пустила в него яд свой.

Удивленные таким пред ведением, хилендарцы окружили из любопытства тыквицу и действительно нашли там гнездившуюся змею. Прославляя Бога за избавление их от смертного яда, они благодарили и святого Коему, так дивного своею прозорливостью.

Так же точно просветленными в опытах созерцательной жизни очами души своей он видел и действия демонов на пространстве воздушных мытарств, которыми проносились души в небо.

Некогда, в Великий Четверток, рано утром он увидел на воздухе борющуюся с демонами душу хилендарского игумена и послал в тот монастырь ученика своего с известием и просьбою, чтоб помолились Богу за почившего. Когда посланный объявил в Хилендаре слова Космы и его видение, старцы того монастыря с недоверчивостью отвечали:

– Мы только что, по отходе утрени, видели нашего игумена, который сейчас хочет служить Литургию; с чего же твой старец взял такую нелепость? Безумный! Выдает себя за святого!

Впрочем, из любопытства пошли они в келлию к игумену, чтоб передать ему слова прельщенного пустынника, и действительно увидели, что игумен их скоропостижно скончался.

Предсмертные дни святого Космы были для него последним и самым тяжелым из всех земных искусов, потому что сатана попущением Божиим окружил его со своим полчищем и до такой степени избил и изранил, что страдалец едва мог прийти в себя.

Впрочем, в самом страдальческом своем положении отшельник имел утешение и залоги будущего блаженства затем, что незадолго пред тем являлся ему Сам Господь, предсказал то, что с ним сделает сатана, и между прочим обещал ему за то венец Своего Царствия.

На третий день после сатанинских побоев, приобщившись Святых Тайн, блаженный Косма мирно и с молитвою в устах предал Господу дух свой, месяца сентября 22-го дня 1323 года.

Подолгу и с раздумьем я всегда сматривал на пустынную афонскую скалу и на самую пещеру святого Космы, и мысль моя носилась чрез пространство протекших веков – к событиям его дивной жизни.

Протекли века, но не протекла слава подвигов великого отшельника; не сокрушился под вековыми ударами времени самый гранит его дикой пещеры, и память праведного, по выражении премудрого, с похвалами. Таковы следствия добродетельной жизни на Афоне!.. Но обратимся к письму.

На том же синодальном фондарике, где пили кофе, мы были угощены масличным обедом, на котором подавались и русские блины; виноградный сок струился обильно, и оживленные беседы текли неистощимо, в духе иноческой скромности и невинных острот.

Со всем убеждением болгарской простоты и добросердечия просили нас старцы остаться еще у них на ночь, но мы пребыли неумолимы и только изъявили со своей стороны согласие на их желание проводить нас до моря, где устроен их арсенал и где мы решились распроститься до будущего свидания с добрыми зографцами.

Тепло и ясно было, когда мы оставляли Зограф. Признательные отцу Серафиму за его жертву, старцы, епитроп и духовник, сопутствовали нам; оба они очень хорошо знают русский язык. Тою же самою дорогою, которая вела нас в монастырь, мы выбрались из лощины и благополучно прибыли к морю, где маяком стоял арсенал и при нем скромная келлия.

К морю красоты здешней афонской природы, угощения разного рода, во вкусе иноческого выбора, и здесь не прекращались.

На светлой террасе, выходившей к морю, мы расположились в кружок на цветных коврах, и рассказы о чудесах святого Георгия Победоносца и исторические указания на события монастыря возобновились, так что к вечеру только мы расстались с добрыми старцами. На здешней тарсане, Афоне) или пристани Зографской, устроена при келлии и церковь.

Солнце уже опустилось за величественный Олимп и в тихий сумрак погружалась безграничная даль, когда мы вступили в наш мирный Русик. На следующий день по прибытии нашем из Зографа меня вторично просили ехать на Карею и быть в протате по встретившемуся делу, к которому имел прикосновенность один из нашего русского братства; но я отозвался хворостью и остался дома.

Таким образом, даже до сего дня, остаюсь в безмятежии моего келейного затвора и любуюсь на разнообразие зимних красот здешней афонской природы. 13 февраля и здесь, в Русике, забеливались крыши и площадь снегом, впрочем, на несколько только часов; а с того времени в течение недели лились дожди и стоял чувствительный холод.

Между тем во все это время на соседственных высотах лежал снег, так что действительная зима была от нас не более как в расстоянии пяти верст. С 20 февраля по настоящее время хорошо, и природа в полном расцвете южной весны...

Прощайте.

19 апреля 1847 г.

Не так давно я имел опять случай пройтись по Святой Горе Афон и, пока еще свежи и живы впечатления моего странствия, спешу изложить их для вас на страницах моего настоящего письма. Не поделиться с вами чувствами моей или радости, или скорби для меня как будто тяжело, даже и совестно.

«Так и у тебя есть же скорбь?» – спросите. Конечно, не без того; иначе что я за инок, что я за афонец? И в мире для людей есть скорбь и теснота, при всевозможных угождениях плоти и демону; здесь же для плоти свинцовый крест, но для души – светлый рай. Вы знаете, что чем более для плоти лишений, тем усильнее восстает на нее враг или воспоминаниями минувших наслаждений, или воображением и мечтами нестаточных удовольствий.

Это общий жребий подвижников. В брани подобного рода демон наводит на них немощи и слабость, невыносимую тоску и давление сердца, так что совершенным из них попускает иногда Господь в такой степени эти искушения, что если бы они продлились полчаса, могли бы подавить своею тяжестью самого мужественного подвижника. Так мне признавался наш затворник отец Тимофей, прошедший все искусы аскетической жизни и наконец ставший выше их.

Что ж касается до души, она, при всех испытаниях, остается неизменимою строгим правилам иноческих обетов. Само собою разумеется, что страдания плоти отражаются и на ней; часто случается, что она изнемогает до бесконечности, усиливается превозмочь свою слабость и не может; но это не продолжается слишком.

По мере ее немощи и страданий определяется и самый искус: свыше нашей силы не попускает Бог искушения. Зато что бывает на душе после тяжестей брани, после упорной со врагом и с плотью битвы, это неизъяснимо.

На душе бывает тогда то же, что после сильной бури на море: невозмутимая тишина и чувство райского утешения. Невольно тогда надобно сознаться, что Царствие Божие внутрь нас, как говорит Господь. Об этом не писать, а чувствовать только можно. В мире для вас может быть это загадкою, но здесь, в умилительной тишине пустыни, при постоянных лишениях, подвигах и страданиях плоти, это не редкость.

Бывает иногда, что не только не жаль того, что я отрекся от мира и бросил весь мир, и родину, и друзей, но, если бы можно, тысячи лет страданий плотских отдал бы за одно мгновение тех райских утешений Святого Духа, которые бывают плодом пустынного подвижничества... Но это в сторону.

На Карее, о которой я уже писывал вам, я заходил между прочим в уединенную келлию Хилендарского монастыря для поклонения чудотворной иконе Богоматери Млекопитательницы.

По устным преданиям вот что я мог узнать об этой иконе. Первоначально она находилась в Лавре святого Саввы Освященного в 18 верстах от Иерусалима. Великий основатель единственной лавры на Востоке святой Савва Освященный при своем исходе из жизни временной ко Господу пророчески говорил братии, окружавшей его смертный одр, что со временем посетит его Лавру некто соименный ему царственный паломник из Сербии, Савва, а посему икона Богородицы Млекопитательницы да будет ему дарована от Лавры в благословение.

Святой Савва Освященный мирно отошел к Господу в четвертое лето царствования Юстиниана Великого, в VI веке; более шести веков с той поры пронеслось над его Лаврою, икона Божественной Млекопитательницы неподвижно стояла на своем месте в чаянии исполнения пророческих предсмертных о ней завещаний святого Саввы, которые переходили в его Лавре устным преданием из века в век.

Наконец в XII веке является в Палестину святой Савва; ему передано было пророческое завещание святого Саввы Освященного, и вместе с чудотворною иконою Божией Матери так называемой Троеручицы Лавра благословила его иконою Млекопитательницы.

Таким образом икона сия перенесена на Святую Гору Афонскую, где святой Савва имел свой собственный монастырь, Хилендарский, которому и оставил в неотъемлемое наследство и лучшим украшением икону Пресвятой Богородицы Троеручицы; а между тем Млекопитательница поставлена при Карейской келлии, в церкви.

Замечательно при этом в особенности то, что эта икона, вопреки всеобщему обыкновению Восточной нашей Церкви, стоит местною в иконостасе не по левую сторону царских дверей, а по правую, где обыкновенно и везде поставляется образ или Троицы, или Вседержителя.

Между тем Господь Вседержитель в этой церкви занимает место по левую сторону царской двери, в иконостасе, то есть там, где бы должна стоять икона Богоматери. Очертание лика Богоматернего и Ее Божественного Младенца выразительно, прекрасно и в собственном церковном стиле. Это лучший образец византийской школы, так редкой здесь в настоящую пору.

Самая местность келлийки уединенна и имеет красивые виды окрестного отдаления и вид на Афон.

Между прочим я прочел здесь, в афонской келье, грамоту святого Саввы Сербского, за его подписью и именною печатью. Первоначально, доказывая необходимость и благотворные плоды страха Божия, святой Савва в этой грамоте всех убеждает к шествию скорбным евангельским путем к Богу.

Потом он кратко излагает и биографически свое пребывание на Святой Горе Афон и наконец пишет:

«Таможде (на Карее) у ораховицы, ради безмолвия, соделах келлию с церковью, в нейже храм преподобнаго отца нашего Саввы Освященнаго, в пребывание двема или трием, по глаголу Господню: идеже еста два или трие собрат во имя Мое, ту есмь посреде их. Темже всем да будет известно, яко таковую заповедь полагаю, да не имать власти над тоею келлиею ни прот, ни игумен святаго монастыря нашего (Хилендарского), ниже ин кто от братий, да не смущает живущаго в келлии святаго Саввы.

И что обретается в той келлии, или вино, или овощие, да не взымет ничесогоже от того в монастырь и игумен не раздает инем, но паче да даются ту от нашаго монастыря, поминания ради, свещы святому Савве, и масла литр, а о ином всем на волю возлагаю игумена и всей братии: и аще возмогут чим присещати брата, живущаго в келлии сей, то верую Богу, яко не оскудеет горсть муки и чванец елея; и мою аще грешную молитву наипаче имети будут в помощь себе, и егоже аз оставлю по смерти своей в той келлии, то да пребывает до кончины живота своего, непременен ни от кого. Потом же паки сицев образ полагаю да бывает: да соберутся игумен и вся братия святаго того монастыря, и изберут мужа богобоязлива, достойна жити в келлии, месте том, кто либо аще будет и по согласию игумена и всех почитающих место тое святое, да посылается в то место, да имать же той всяку свободу и власть над тоею келлиею, якоже и прежде писахом: а монастырь…

Игумен да не имать власти никоеяже над келлиею оною, ни паки за наем, никтоже да поставляется в келлии той, непотребен сый к духовному правилу. Устав же таковый полагаю в келлии той, и твердо да держит хотяй жити в ней.

В понедельник, среду и пяток ни масло да яст, ни вино да пиет; во вторник же и четверток масло да яст и вина да пиет, и в пятих сих дниех единою днем да яст; в субботу же и в неделю рыбу и сыр и вся прочая дващи днем ясти.

В Великий же пост в субботу же и неделю масло ясти и вино пити, а во иныя дни ни вина, ни масла. В пост же Рождества Христова, якоже и по иныя дни уставихом, буди и в той такожде. А в пост «святых апостолов буди тако, якоже и во ины дни простыя уставихом. В пении же да держится сицевый устав: утреня и вечерня якоже есть обычай; на утрени же чрез весь год да поется по три кафизмы, а на вечерни: ко Господу внегда скорбети ми, без тропарей.

Часы же пети разно: 1 час с утренею без Псалтири, на 3 же, 6 и 9 час пети по три кафизмы с метаниями якоже обычай имамы. На всяцем же начале кафизмы: приидите поклонимся, и по три метания, и паки кончивши псалом и рекше аллилуиа, по три метания, или в вечерни или на утрени, или в мефимоне (то есть «С нами Бог») или в полунощницах, всяцей же службе кончающейся, и где глаголется: Боже ущедри ны, по 12 метаний.

Полунощница же да поется в церкви с блаженными по три кафизмы и канон молебен Богородицы. А что еще остается Псалтири, то совершити или во дни или в нощи: точию да препевается Псалтирь на день и на нощь.

В субботу же вечер тако бывает, якоже имамы обычай агрипнии (бдения): сице же поем на агрипнии: рекше Трисвятое и: помилуй мя Боже, таже поем канон агрипнийный (бденный) и потом да чтется Тетроевангелие¹ глава едина; аще ли же будет невозможно, преполови; а потом начинается служба утрени: отпевше шестопсалмие, по: Бог Господь, пети три кафизмы и четвертую кафизму: Блажени непорочнии с припетием: Ангельский Собор, и потом седальны и чтение, таже степенна, всякое дыхание и Евангелие; по Евангелии же – Воскресение Христово, помилуй мя Боже и песни за едино поет един, посем канон воскресен, якоже обычай имамы, и святому аще есть: и тако совершается, якоже подобает.

Потом же паки сицев образ полагаю да бывает: да соберутся игумен и вся братия святаго того монастыря, и изберут мужа богобоязлива, достойна жити в келлии, месте том, кто либо аще будет и по согласию игумена и всех почитающих место тое святое, да посылается в то место, да имать же той всяку свободу и власть над тоею келлиею, якоже и прежде писахом: а монастырь и игумен да не имать власти никоеяже над келлиею оною, ни паки за наем, никтоже да поставляется в келлии той, непотребен сый к духовному правилу.

Устав же таковый полагаю в келлии той, и твердо да держит хотяй жити в ней. В понедельник, среду и пяток ни масло да яст, ни вино да пиет; во вторник же и четверток масло да яст и вина да пиет, и в пятих сих дниех единою днем да яст; в субботу же и в неделю рыбу и сыр и вся прочая дващи днем ясти.

В Великий же пост в субботу же и неделю масло ясти и вино пяти, а во иныя дни ни вина, ни масла. В пост же Рождества Христова, якоже и по иныя. дни уставихом, буди и в той такожде. А в пост святых апостолов буди тако, якоже и во иныя дни простыя уставихом. В пении же да держится сицевый устав: утреня и вечерня якоже есть обычай; на утрени же чрез весь год да поется по три кафизмы, а на вечерни: ко Господу внегда скорбети ми, без тропарей. Часы же пети разно: 1 час с утренею без Псалтири, на 3 же, 6 и 9 час пети по три кафизмы с метаниями якоже обычай имамы.

На всяцем же начале кафизмы: приидите поклонимся, и по три метания, и паки кончивши псалом и рекше аллилуиа, по три метания, или в вечерни или на утрени, или в мефимоне (то есть «С нами Бог») или в полунощницах, всяцей же службе кончающейся, и где глаголется: Боже ущедри ны, по 12 метаний. Полунощница же да поется в церкви с блаженными по три кафизмы и канон молебен Богородицы.

А что еще остается Псалтири, то совершити или во дни или в нощи; точию да препевается Псалтирь на день и на нощь. В субботу же вечер тако бывает, якоже имамы обычай агрипнии (бдения): сице же поем на агрипнии: рекше Трисвятое и: помилуй мя Боже, таже поем канон агрипнийный (бденный) и потом да чтется Тетроевангелие глава едина; аще ли же будет невозможно, преполови; а потом начинается служба утрени: отпевше шестопсалмие, по: Бог Господь, пети три кафизмы и четвертую кафизму: Блажени непорочнии с припетием: Ангельский Собор, и потом седальны и чтение, таже степенна, всякое дыхание и Евангелие;

По Евангелии же – Воскресение Христово, помилуй мя Боже и песни за едино поет един, посем канон воскресен, якоже обычай имамы, и святому аще есть: и тако совершается, якоже подобает. О святых же и Божественных Литургиах противу силе да служится.

В Господские же великие праздники подобает опасно трезвитися в пении и всенощном бдении, поминающе слово Господне: бдите и молитеся, да не внидете в напасть: плоды бо трудов своих снесте, и аще сия совершите, блажени будете. Сей же устав о пении и ядении списахом и молением молимся, яко да не будет претворен, ниже оставляем: разве аще случится в болезнь впасти; но и тогда, елико крепости, понуждатися.

В питии же и ядении, аще случится некоему любимому прийти к тебе утешити тя, тогда разрешается пост; кроме среды и пятка.

О свободе же места того, заклинаю Господем нашим Иисусом Христом, и Пресвятою Его Материю, якоже написахом зде, да не будет разорение; аще же кто сие претворит, и смущати будет в сем месте живущаго, или что взымати восхощет, еже есть в месте том: или от книг или от икон, или ино что годе будет в месте том: проклят буди и связан от Святыя и Животворящия Троицы Отца и Сына и Святаго Духа и мною грешным: и да не будет прощен ни в сем веке, ни в будущем. Сего ради написах и подписах свое рукописание в лето (6707), от Христа, (1199).

Афон 1199 год

На подлиннике подпись святого Саввы следующая:

«Всех последний Савва грешный».

Был я мимоходом и в Афонском училище на Карее. Оно в жалком положении; и по началу гремело академиею, а впоследствии и теперь не более как училище, впрочем, с такою особенностью, что здесь преподается и богословие, и языки, в состав которых входит и французский.

По замечанию моему и по слухам, ученики, так как иноки, отягощаются школьными занятиями и мудрость нейдет им в голову.

Здешний собор на Карее замечателен преимущественно пред прочими тем, что основан Константином Великим в 335 году, а в 362 году богоотступником Иулианом был сожжен. Следы пожара и теперь неизглажены на стенах этого единственного из святилищ Афона. Впоследствии, когда носилась и над Святой Горою гроза западных мятежей и волнений пред Флорентийским Собором и после него…

Латиняне вторично разрушили Карейский собор в своей безнравственной ревности о размножении католицизма на Востоке. В настоящую пору собор чрезвычайно мрачен своею закоптелою и опаленною внутренностью; впрочем, памятники древности неизгладимы в гениальных произведениях византийской кисти Панселина…

Библиотека Карейская много имеет заветных актов и считается единственною по отношению к аскетическим законоположениям Афона; она доступна редким из путешественников; даже и отец архимандрит П. не имел удовольствия проникнуть в этот тайник самых важных актов по отношению и к науке, и к законам афонской олигархии.

Всего более замечателен там трагос, то есть пергамент или целая козья шкура, на которой изложены правила афонской жизни. Со своей стороны, не отягощая себя до времени строгим историческим обозрением Афона, я не силился и не силюсь открыть себе вход в здешний и другие архивы, которые, конечно, для меня гораздо будут доступнее, чем для других, потому что я здесь уже как свой и, при достаточных средствах, легче и гораздо более могу найти путей к тайникам афонских библиографических сокровищ и к сердцу их счастливых обладателей.

Для меня еще время не ушло, поэтому я каждый раз, бывая на Карее, бросаю взгляд на те предметы исключительно, которые питают душу более поэтическими своими красотами или аскетическим характером, и оставляю в стороне холодную историю.

Монастырь Ставроникита, в котором я ночевал, греческий – есть, впрочем, часть здесь и малороссиян, которым предоставлен для русской службы небольшой параклис (церковь). Настоящий монастырь основан на Афоне Константинопольским Патриархом Иеремиею в 1653 году

Местность монастыря красива. С южной стороны он окружен огородными нивами, а с запада расположен пред ним фруктовый сад. Тополь остается исключительною редкостью последнего, потому что здесь только и мог я заметить это красивое дерево; в прочих местах Святой Горы не встречал.

Вид отсюда на Афон – открытый. Самый монастырь, впрочем, очень сжат и тесен. Малороссияне как ни предубеждены против москалей, но нас приняли здесь очень хорошо и в духе искреннего странноприимства.

Чай и лозное были лучшим утешением для утомившейся плоти нашей. В особенности первый, то есть чай, ныне входит в состав необходимостей нашей афонской жизни, конечно, по нашей родовой к нему привычке в России.

Самые греки, крайне дивившиеся поначалу чайной нашей прихоти и за редкость передававшие своим единоплеменникам, что русские «огонь пьют», не прочь от чашки чаю, особенно в случае хворости или холоду. Бывает, что, оставляя флитжани своего ароматного каве (кофе), они приходят к нам в холодные дни осени и зимы и, морщась, приговаривают:

– Крио! Поли крио! Чай тора полла кала! (Холодно, очень холодно! Чай теперь – прекрасное дело!)

Собор был посвящен святителю Николаю, чудотворная афонская икона которого «Никола Устричный» стоит в соборе при колонне правого клироса; она, то есть икона, замечательна тем, что на ней и по сю пору остаются признаки прилипшей раковины.

Предание говорит, что эта икона (мозаичной работы) была брошена в море, но сколько именно времени она находилась там, нет исторических сведений. Обретение ее чудесно. Пред тем временем, когда Святейший Патриарх предпринял обновление Афонского Ставроникитского монастыря, посвященного дотоле Предтече Господню Иоанну, рыбаки в виду самого монастыря забросили сеть и вместо (рыбы вытащили бесценный лов – икону святителя Николая!..

Вероятно, от давности к ней прикипела раковина, так что, при всевозможной осторожности, не могли отделить ее без повреждения самого лика чудотворного. Следы повреждения и поныне значительно видны на иконе. Вследствие сего обретения Святейший Патриарх Иеремия посвятил новую обитель Ставроникиты уже во имя не Предтечи, а святителя Христова Николая.

Здесь, в Ставрониките, на Афоне, нас принимал и угощал некто Игнатий, иерусалимский сборщик, простой монах, долго живший в России, исключительно же в Москве, для сбора милостыни в пользу Гроба Господня. Между прочим он показывал нам вид, выданный ему от Иерусалимской Патриаршей на турецком языке.

Игнатий заверял нас, что подобная бумага дается чрезвычайным только поверенным в делах Иерусалимской Церкви. Сила этой грамоты такова, что если нарочно или случайно кто-нибудь из турков возьмет ее, – должен уж непременно прочесть и заплатить владетелю этой таинственной хартии вместо гостинца три рубля или – если турок беден – по крайней мере несколько гривен.

Если бы турок, взявши ее, не захотел читать, и тогда он не освобождается от платежа подарка. Помилуй Бог, если кто не уважит этой бумаги или изобидит чем-нибудь ее законного владетеля: нарушителям ее требований налагается ужасная епитимия, а именно: не видеться со своими женами и не входить в их гарем в течение сорока дней и все это время, между тем, спать на свиной коже!

Мало этого: по смерти этим несчастливцам не явит лица своего самый Магомет. Игнатий говорит, что этот строгий фирман, или указ, дарован Иерусалимской Патриаршей зятем Магомета. В подтверждение справедливости своих слов Игнатий присовокупляет даже и то, что на возвратном пути своем из Иерусалима в прошедшем году он опытом поверил талисман свой.

В Лемносе довелось им выдержать карантин. По истечении срока Игнатий является к турецкому чиновнику, смотрителю карантина, для уплаты ему узаконенной суммы за содержание; между прочим он предложил турку и бумагу свою.

При первом взгляде на таинственный лист чтитель великого пророка обомлел, почесал в затылке и, не читая бумаги, передал ее Игнатию с условием, со своей стороны, простить всем поклонникам и самому Игнатию взыскание денег за содержание их в карантине. Сомнительно посмотрел я на этот таинственный лист с несколькими печатями и подписями и молча возвратил его отцу Игнатию.

Всего более в келлии гостеприимного инока занял меня портрет, легко наброшенный, в профиль, водяными красками.

– Кто это? – спросил я отца Игнатия, всматриваясь в черты незнакомца.

Это лучший мой благодетель, – отвечал Игнатий, – это московский купец Хлебников...

– Гм!.. – произнес я и обратился к святым иконам.

На ночь нам отвели здесь фондарик, в соседстве с комнатами отца Игнатия.

К сожалению, афонский монастырь Ставроникита штатный. Жизнь здешних иноков ограничена условиями их собственной воли и не стесняется никакими исключительными правилами строгого подвижничества. От этого-то монастырь и беден, и не имеет в самом своем наружном виде особенного достоинства. Штатные монастыри на Афоне все таковы: они жалки!..

Наутро 4 апреля после службы мы рано оставили афонский монастырь Ставроникита. Нам желалось отсюда пройти в пустыню Павла инока, так называемого хромого; поэтому мы и отправились по скату прибрежных скал к его одинокой келлии, красующейся на значительном возвышении над самым морем.

Пустыня Павлова от монастыря в расстоянии только двух верст. Не отошли мы и четверти версты от Ставроникиты, как сам Павел нам навстречу...

Напрасно убеждали мы его не возвращаться для нас в свою пустыню, но пойти в монастырь, куда требовали его собственные его нужды, а может быть, и необходимость, – ни под каким видом он не согласился отпустить нас, дорожа странноприимством как отличительною чертою христианской любви. Павел вернулся домой.

В скромных беседах наших, при взаимности иноческих назиданий, быстро мы неслись по торной тропе между ароматными рощами. Каждый из нас что мог говорил от души для утешения подвижнического сердца. Наконец мы заговорили о сердечной, или умной, молитве и о важности для каждого из нас церковных служб и о непростительности упущения их. Все мы (нас было трое) делали на это свои замечания, и каждый судил по чувству собственного убеждения.

Послушайте, – сказал наконец Павел, останавливая нас на пути, – вот какую читывал я повесть на этот раз; только не помню где и в какой именно книге, а может быть, я и слыхал в детстве… Простите, если я вам не докажу по книгам моего рассказа; он, по крайней мере, важен для нас как афонское предание, к настоящему случаю.

На Востоке, Бог весть только в каком городе, не помню, может быть и на Афоне, один благочестивый епископ захотел в своей епархии выстроить монастырь, не столько, может статься, убеждаясь к тому необходимостью, как сердечным каким-то влечением и необыкновенною привязанностью к одному загородному месту, на котором, при восхитительных видах живописной окрестности и самой дали, находились развалины какого-то древнего здания.

По сохранившимся признакам самой его основы и по темным преданиям местности – это здание почитали обителью иноков. Это-то самое, конечно, и убеждало набожного владыку выстроить там монастырь. За средствами для этого богоугодного дела не было остановки.. Найдены мастера, расчищено место и старая основа разобрана. Чтоб монастырь воздвигнуть обширнее и великолепнее, по плану самого владыки, для этого требовались прокопы для новых рвов под фундамент.

Когда приступили к тому, сверх чаяния, вблизи прежней монастырской стены найдены были в земле двадцать тел, черных как уголь и нимало не тронутых тлением и сокрушительною силою времени. Об этой странной находке тотчас докладывают владыке. Между тем молва быстро о ней пронеслась по городу и окрестностям, и целые толпы любопытствующих нахлынули посмотреть на неслыханное чудо. Сам владыка не замедлил явиться к найденным телам.

Чьи они? Кто такие несчастливцы, прах которых не смесила со своим собственным наша общая мать-земля и не дала им покоя в недрах своих? Никто не знал этого. Эта тайна много произвела догадок и сделалась предметом общих бесед жителей того города. По всем признакам не истлевшей плоти можно было догадываться и справедливо заключить, что это несчастные отверженники Неба и райской светлости, потому что тела были и черны, и тверды как камень...

Всякий жалел о них, и все вообще желали узнать, чьи они и за что на них эта печать Небесной правды. Епископ был, вероятно, великий угодник. Чтоб разгадать таинственную судьбу несчастных мертвецов, он обратился к Богу и общественною и своею собственною молитвою, в духе живой веры, умолял Его открыть: кто такие мертвецы и за что это грозное нетление, эта мрачная окаменелость в телах их?..

Постом и молитвою стужал народ и владыка Богу, и Бог послушал их. Раз, когда на самом месте, при мертвецах, молились, один из них, к удивлению всех, воскресает, встает со своего места и, обращаясь к епископу, говорит:

Вы молились о нас, желая знать – кто мы и за что в таком отверженном положении; Бог услышал вас. По Его Творческой воле поведано мне встать и доставить вам сведение о нашей жизни. Итак, знайте, что на месте сем давно, много лет тому назад, была иноческая обитель.

В числе первых ее насельников были я и мои девятнадцать товарищей. Несмотря на то что жили под руководством доброго и опытного настоятеля, мы не пользовались ни его римерною жизнью, ни убеждениями отеческой любви его. Мы жили без цели в будущем, без памяти вечного о нас предназначения, а потому в плотской суетности убивали время, пили и ели, спали и развлекались до пресыщения в возможной степени.

Это еще не вся беда, потому что это естественно грубой чувственности нашей, но горе нам оттого, что мы пренебрегали церковными службами и келейным правилом, редко заглядывали в церковь, а если и заглядывали, то более из приличия, чем по сердечному влечению и по любви к Богу.

Так протекло двадцать лет. Мы были по виду иноки, но в самом деле бессмысленнее животных, потому что, имея разум и ведение загробного назначения, мы ни во что вменяли Слово Божие и отеческие убеждения нашего настоятеля. Следствием этого и было то, что, когда мы перемерли один за другим, души наши отвержены правдою Божиею и самые тела не рассыпались, в обличение нашего жестокосердия, бесчувственности и нераскаяния. Мы погибшие!..

Этот рассказ воскресшего тронул слушателей; заливаясь слезами, они восклицали:

– Господи, помилуй!

Сам архиерей горько плакал о погибших.

– Есть ли, по крайней мере, для вас надежда спасения? – с участием спросил наконец епископ воскресшего.

– С нашей стороны, – с тяжелым вздохом отвечал тот, – и нет, и не будет никогда, никогда вовеки! Но с вашей стороны есть и возможность, и удовлетворительные средства помочь нам. Если вам жаль нас, бедных, и захотите, вы можете примирить нас с карающею нас правдою Божиею и избавить вечного осуждения.

– Чем же? – радостно спросил епископ.

– Вот чем, – сказал тот, – дайте слово пред Богом, обяжитесь в течение двадцати лет, по числу лет нашей жизни в иночестве, исполнить за нас то, чего мы не исполнили сами; пусть из вас изберутся двадцать человек и обяжутся, кроме своего молитвенного правила, за нас молиться; а главное, приносите при том каждодневно Бескровную Жертву о нашем спасении, и вы увидите измену десницы Вышнего немедленно.

– Православные! Дети мои! – воскликнул тогда умоляющим голосом архиерей, простирая к народу свои руки. – Пожалеемте этих несчастных братии наших! Обяжемся восполнить их недостаток, условие с нашей стороны для спасения их – легко. Ангелы и все святые обрадуются радости их оправдания, Сам Бог утешится взысканием двадцати погибших овец из Его райского стада. Если Он, Всеблагий наш Бог, пролил за нас Свою бесценную кровь, почему нам не пролить несколько поту и слез молитвенных во спасение погибших наших братий? Обяжемся, дети!.

– Благословен Бог! С любовию готовы! – загремело со всех сторон.

– Что ж еще? Чего недостает для вас? – заботливо спросил епископ воскресшего. – Если вера творит чудеса, то любовь – выше веры, она всесильна!

Вместо ответа воскресший весело возвел очи свои на небо, благословил Господа, перекрестился и в виду всех навеки закрыл глаза свои. В то же мгновение и его тело, и тела его товарищей превратились в прах, и Преосвященный, по довершении соборной панихиды, тогда же кости их сложил в городскую усыпальницу.

...

– …Видите, братия, что значит упущение церковных служб! – заметил нам Павел и – замолчал.

Глубоко тронутые его рассказом, мы не нарушали нашего молчания, погружаясь в таинство смерти и загробного нашего предназначения.

– Где ты читал это? – спросил я наконец Павла по долгом моем раздумье.

– Право, не помню, – отвечал он.

– Сама по себе твоя повесть поучительна, – продолжал я; – но без исторической истины она не более как повесть или притча.

– Но с чего и откуда-нибудь взята же, – возразил мой товарищ отец Иоаким, афонский иеромонах.

Конечно, если не из исторической были, – отвечал я, – так, может статься, из каких-нибудь частных преданий, которые во многих отношениях назидательны. По-моему, в твоей повести, отец Павел, для меня нет ничего удивительного, потому что все это могло и может быть так и прежде, и ныне... А знаете ли, что меня поражает?

– Что же? – любопытно спросили меня спутники мои.

– Благотворность, чрезвычайная сила и действие молитв за умерших и Бескровного о них Жертвоприношения, – отвечал я.

В подобных разговорах мы приближались к афонской пустыни Павловой.

– А не угодно ли зайти к моему странному соседу на минуту? – спросил нас наконец Павел, когда мы поверстались с глухою тропинкой, круто опускавшеюся на низменные скалы прибрежья.

– Кто же он? И где его пустыня? – спросили мы отца Павла.

– Здесь вот внизу пустыня, а сам пустынник – Галактион, как слыхал я, из поляков. Он служил когда-то в Кишиневе, но в смуты Польши бежал за границу и поселился здесь. Жизнь его изумительна: он питается травой и кореньями, пьет только воду; его подвиги – неимоверны.

Только вот беда: он верил и верит собственным мудрованиям, чувствам сердца и воли. Следствием сего было то, что он увлекся демонским обольщением и до такой степени расстроился в духе, что чуждается церкви и Святых Таинств; во всех видит слабую сторону, а себя признает совершенным Ангелом.

Что делать: и чрезвычайный подвижник, но – прельщенный. Его афонская келлия известна под названием Трехсвятительской; в ней прежде сколько-то времени уединялся отец Самуил – иеромонах, ныне находящийся в Сергиевской Лавре; он из греков.

– Знаю, – заметил я на последние слова отца Павла, – отец Самуил со мною был вместе во Иерусалиме в прошедший раз, а теперь, надо полагать, на Синайской горе, потому что он туда пробирался из Яффы.

Нам жаль было упустить из виду Галактиона-пустынника, любопытство увлекло нас в самую глубь строгой его пустыни. Перебитою и осыпавшеюся тропинкою, среди цветущих кустарников спустились мы на равнину, которую с западной стороны гранитная скала заслоняет от всей Святой Горы, так что виды открываются только на залив Монте-Санто.

Самая афонская келлия хорошо расположена и окружена крошечным садиком и кипером. К сожалению, пустынника не было дома. Тогда как мы любовались с беседки, сложенной из камня, на даль моря и на бурно плескавшиеся внизу волны, на пустынных скалах появился и Галактион.

– Отец Галактион! – воскликнул наш отец Павел, завидев отшельника. – Благослови!..

– Бог благословит! – протяжно отозвался спускавшийся к нам пустынник.

– Мы пришли посмотреть на тебя и на твою келлию, – продолжал с улыбкою Павел.

– И смотрите... – иронически заметил Галактион.

Когда он подошел ближе и поздоровался с нами, я начал ему говорить:

– По долгу и по чувству сердечного расположения к странникам вы сами нам всё покажите: введите нас в вашу церковь, а потом укройте нас от наступающего жару. Вы знаете, что величайшие из подвижников, подобно Аврааму, дорожили странноприимством.

– Вот церковь! – с улыбкою отвечал мне Галактион, играя букетом пустынных цветов. -Смотрите и молитесь.

– По крайней мере благословите нас войти, – продолжал я.

– Бог благословит! – сухо произнес он. Мы вошли в церковь. Там, кроме образцовой неопрятности, заметны, особенно в алтаре, цветные обои на потолке. Ни сосудов, ни прочей утвари и принадлежностей службы мы не видели и не нашли ни в алтаре, ни в самой церкви.

Комнаты афонского пустынника ни на что не похожи: это просто сарай; ни мебели, ни кроватки ни было в них; койка, и то запачканная, и молитвенник составляли все убранство строгой келлии Галактиона. Сам пустынник был одет в изорванную ряску; худые паггутцы (род туфлей) на ногах и давнее исподнее платье составляли костюм его.

Вид пустынника, впрочем, выразителен: Галактион строен собою, не стар и с блестящим взором. Мы начинали было входить с ним в беседы, но его сбивчивые ответы на всё, явные мысли о достоинстве собственного только «я» обличали в нем жалкого несчастливца. При расставании он не был ласковее к нам.

Поблагодарив за прием и испросив его молитв и благословения, мы с грустным чувством оставили дикую пустыню прельщенного отшельника, на которого только может уже действовать Сам Бог Своею благодатию, а слова великих афонских старцев он не ставит ни во что и в верованиях своему сердцу остается неизменим.

– Кто там? – спросил он. Такие-то... – отозвались из-за двери, – мы с твоей родины, принесли тебе от родных твоих поклон и еще кое-что. Мы с важным к тебе поручением; позволь войти к тебе и переговорить с тобою, святой отец.

Пустынник отпирает дверь, и два незнакомца почтительно приветствовали его.

– Прошу пожаловать, – скромно произнес пустынник, отворяя дверь на фондарик свой.

Незнакомцы вошли. Хозяин усадил своих гостей на циновочный диван и сам уселся напротив их.

– Зачем же вы сюда? – наконец спросил пустынник незнакомцев. – И как вы нашли мою келлию?

– Нам указали, – отвечал один из них, – а зачем сюда, на это вот что мы доложим тебе, святой отец: ты знаешь, как мы страдали в подданстве Порты, как угнетены и мы, наши семейства, наша вера и самая Церковь... Ты, конечно, это знаешь сам и не потребуешь особенных на то доказательств.

– Да, так, – с чувством проговорил пустынник, – что ж из этого?

– Ты знаешь, верно, и то, – начал тот же незнакомец, – что война у турок с Россиею кончилась миром, чрезвычайно для нас выгодным, потому что мы остались под особенным покровительством единоверной с нами державы, нам дана возможность и свобода жить по-христиански...

Но вот беда: у нас, на твоей родине, нет епископа. А без епископа может ли быть Церковь, в силах ли мы управляться сами собою? Кто отразит от нас хищничество турок? Между тем мы знаем твоих родных, знаем и тебя, и твою жизнь; а потому прости нас, что мы тебя без твоего согласия выпросили себе в епископа. Вот на это и турецкий фирман, а при нем и патриаршая грамота.

Незнакомцы вынули бумаги и передали их пустыннику…

– Помилуйте! – возразил пустынник, смиренно потупив глаза, а между тем готовый прыгать от радости. – Мне ли принять жезл пастырского правления, когда я и сам собою не в силах владеть? Мне ли взять на себя бремя апостольского служения, когда я чувствую мои собственные немогди и множество грехов?.. Нет, чада, отрекаюсь от того, что выше сил моих! К тому же – моя пустыня мне рай; я дал обет пред Богом умереть здесь...

– Как хочешь думай о себе, святой отец, – отвечали незнакомцы, – а глас народа – глас Божий, воля правительства – воля Божия. Ты знаешь, что общественная польза предпочтительнее нашей собственной. А фирман на что?.. Нет, отец, не отрекайся! Церковь тебя зовет. Если ничто тебя не трогает, ни бедствия народа, ни семейные наши горести, так ужели ж и нужда Церкви для тебя ничего не значит?

Тогда как мы начали подниматься нагорною стезею от Галактионовой пустыни к Павловой, Павел остановил наше внимание на исполинской скале, господствующей над келлиею Галактиона.

– Эта скала, – таинственно заметил нам Павел, – памятна странным и вместе ужасным происшествием...

– Каким же? – с любопытством спросили мы.

– Эта пустыня как будто роковая, – начал тихо говорить Павел, опасаясь, чтоб звуки его слов не донеслись до Галактиона, который был еще в виду нашем, – здесь и прежде уединялся подобный нынешнему афонский отшельник.

Справедливо святые отцы ублажают безусловное подчинение нашей воли и самых мыслей строгому суду опытных старцев; не напрасно и святой Лествичник взывает: горе единому!..

– Что ж такое? – с нетерпением прервали мы Павла.. – Расскажи, пожалуйста.

И Павел нам рассказал вот что.

До последней Турецкой войны спасался здесь грек, который, по рассказам очевидцев, был одних правил и настроенности духа с нашим Галактионом. Тот пустынник, не помню, как его звали, был знатного рода, потому что братья его родные имели великое значение в свете; но он не захотел пользоваться, подобно им, своими правами на славу и почести света: он избрал для себя тесный евангельский путь и, удалившись на Святую Гору Афон, поселился вот здесь, в самой этой пустыне, где теперь блуждает и несчастный Галактион.

Долго ли и как подвизался здесь грек, не знаю и не могу наверное сказать. Надобно, впрочем, полагать, что он в подвигах был чрезвычайно силен, иначе не раздразнил бы беса. Тогда как все попытки в мысленной брани с пустынником остались для беса напрасными, он нашел в нем слабую сторону и его собственное сердце и разум употребил орудиями к его дивному падению.

Бес вскружил голову пустынника мыслями о высоте его подвигов, убедил его разум представлением разнообразия и строгости и множества их и таким образом мало-помалу со временем довел несчастного до такого заблуждения, что он стал желать таинственных видений и очевидных опытов проявления духовного мира.

Когда таким образом укоренилась в нем слишком глубоко гордость и самомнение, демон стал действовать решительно: он начал являться пустыннику в виде Ангела и беседовать с ним. Несчастный до того верил словам ангельским и собственной своей мысли, что начал желать служения Церкви в архиерейском сане, которого, по словам Ангела, он давно достоин и к которому предназначен Самим Господом.

Значение родных его в свете слишком занимало его воображение, и слава их имени щекотала мысль забывшегося подвижника. Недоставало только случая, который б мог его вызвать из пустыни в мир... Но у беса за этим не станет дело.

Однажды, когда пустынник был слишком занят высоким своим предназначением в будущем и, придумывая средства к достижению своих властолюбивых целей, погрузился в глубокую задумчивость, вдруг кто-то брякнул крылечным кольцом. Пустынник вздрогнул, перекрестился и, нашептывая молитву, подходит к двери...

– Когда так, – отвечал наконец пустынник по некотором размышлении, – согласен!

– Итак, отец, поторопись, – заметили незнакомцы, – потому что чем скорее, тем лучше.

Невдалеке отсюда на дороге нас ждут мулы и наши провожатые…

Пока пустынник собирался и кое-что набирал в путь из овощей, незнакомцы не переставали торопить его. Наконец они начали подниматься этою тропинкою на самую высоту скалы; тяжелая грусть и смутное предчувствие теснили грудь пустынника; он тосковал о разлуке со своею пустынею.

Когда они поднялись туда, на самый высший пункт скалы, несчастный не хотел уйти, не посмотревши еще раз на низменные красоты своей строгой пустыни; все трое они стали на скале, под ногами их лежала эта пропасть...

Пустынник так был неосторожен, что, при взаимности бесед с незнакомцами, подошел с ними на самый отвесный край скалы, с которой, как вихрем потрясенный листок осеннего дерева, они столкнули его, свистнули, и отдаленный хохот отозвался в пустыни. Пустынник, впрочем, не убился до смерти: Бог дал ему время покаяния и, как нарочно, послал к нему инока из соседней келлии.

Несчастный был весь изломан, самый череп разбит, кровь ручьем текла из ран его изувеченного тела, однако ж он имел довольно силы рассказать подробности своей жизни и искушения, просил у знавших его отшельников поминовения и молитв и на руках плачущего о нем инока мирно испустил последний вздох жизни. После ужасного своего искушения он не более трех часов был жив.

Здесь рассказчик, отец Павел, замолчали и мы – ни слова. Долго глядел я и на роковую скалу и задумчивыми очами измерял пространство пропасти, куда был сброшен несчастный пустынник.

Не столь дивно искушение самое для меня, как обыкновенное следствие и плод доверчивости своим собственным мудрованиям и воли, как то, что пустынник, сброшенный с такой высоты, остался жив. Верно, он имел своего рода добродетели, ради которых не оставил его Господь умереть без покаяния.

– Вот что значит, братия, – заметил я, – жизнь в пустыне без руководителя! Главное то, что без предварительного искуса сил своих в послушании киновий не должно пускаться в путь строгого уединения, потому что демон не то что силен, а чрезвычайно лукав и тонок в своих подлогах, так что и величайшие из подвижников часто увлекались в сети его адского ловительства... Вот что значит безусловно веровать убеждениям своего сердца, без раскрытия чувств своих пред искусившимися в опытах аскетической жизни, пред великими старцами!..

Молча мы прошли остаток пути до келлии скромного Павла, так назидательно занявшего нас в пути своими рассказами. Около обеда уже мы прибыли к нему. Накануне, мимоходом из Карей в афонский монастырь Ставроникита, мы были у отца Павла, хотя и не застали его дома, а потому в настоящее время не располагались долго оставаться у него.

Между тем он убедительно просил переночевать и наутро совершить в его маленькой церкви Литургию. Истинно иноческое страннолюбие и приветливость, его трогательные убеждения, самая пустыня его с очаровательными своими видами невольно заставили нас уступить его просьбе. Итак, мы остались здесь на ночь.

Этим ночлегом я кончу мое письмо. Если угодно будет Богу и будем живы, ва следующей почте постараюсь досказать вам мое путешествие в нынешний раз. Прощайте.

Р.S. Со дня на день мы ждем на Святую Гору Афон иерусалимских поклонников, в числе которых, слышно, есть наши вятчане. На днях мне удалось слышать рассказ вторично про того пустынника, сброшенного демонами со скалы, о котором нам говорил отец Павел.

29 апреля 1847 г. Со вторника на среду отдания Святой Пасхи (вечер)

Келлия пустынника Павла находится на северо-восточном склоне Святой Афонской Горы и принадлежит монастырю Ставроникита. С запада она заслоняется значительною скалою, перевитою мелким цветущим кустарником. Местность пустыни Павловой ограничена площадкою в несколько саженей; тень развесистых олив ложится на нее по временам; есть здесь персиковые деревья и вьется несколько виноградных лоз.

Невдалеке от келлии, к югу, в скале самою природою образована глубокая пещера, из гранитных трещин которой вытекает и тихо струится прохладная и чистая вода. Келлия стоит на отвесной прибрежной скале, о которую с шумом бьется сердитое море; церковь в ней посвящена Предтече Господню, святому Иоанну.

Вид с террасы самый живописный; на востоке встают из бездны архипелагских вод острова Имвро и Самофраки, ближе к югу – обширный Лемнос, восточный оконечник которого сближается с Дарданеллы морской далью, к северу – Тассо, а там, на северо-западе, тянется снежная заоблачная цепь гор Македонии.

Запад заслонен соседственными высотами. Любуясь на эту пустыню, я невольно приводил себе на память пустыню святого Предтечи близ Горнего града в Палестине. Сам Павел славится между русскими своею строгою жизнью и прекрасною выделкою ложек, которые составляют здесь значительный иноческий торг, потому что сбыт их в приезд поклонников огромный. Наутро, после Литургии, Павел нас потчевал русскими блинами, что редко можно встретить у русских на Святой Горе, исключая только Филимона, о котором я писывал вам прежде.

От отца Павла мы направились в Пророко-Ильинский Русский скит. Добрый Павел проводил нас далеко. Когда мы взобрались на высоты, соседственные его пустыни, величественный Афон исполински встал пред нами во всем разнообразии своих умилительных пустынь и множества отшельнических келлий. Ставроникита оставался несколько левее…

По расставании с отцом Павлом нам сопутствовал до скита русский же инок Феоклит. Тогда как мы любовались на пустынные красоты Афонской Горы и взор и внимание остановились на Ставрониките, где жило несколько русских, Феоклит с чувством произнес:

– Да, отцы, этот монастырь ныне хорош! Но что он был прежде, грустно подумать, не то что говорить. Вы знаете, что он посвящен имени святителя Николая Чудотворца. Святитель не оставляет его. Что это за угодник Божий! – торжествующим голосом воскликнул наконец Феоклит. – Он и ныне, как и прежде, дивный чудотворец! Знаете ли, что он сделал со своим монастырем?

– Что? – спросили мы в один голос с отцом Иоакимом. – Расскажи.

Молча мы как вкопанные стали пред Феоклитом, не сводя с него испытующих и любопытных глаз....

– А вот видите, – отвечал он, – монастырь-то штатный, а потому дошел до крайней бедности, так что монахи оставались почти без насущного хлеба. У афонского монастыря хотя и есть метохи (дачи), но таксидчики богатеют иногда более в себя, чем для святой обители. Такого рода проестос-таксидчик оставался у них на лучшем из метохов.

Что он, бывало, пришлет, то и ладно; не пришлет – и только. Требовать было нельзя, потому что проестос был силен и первое лицо обители, то есть очень богат. Как-то раз он приехал в монастырь, но не для того, чтобы облегчить участь бедствующей братии, а по собственным неблагонамеренным видам.

Ему хотелось забрать на что-то все монастырские акты и с ними убраться на метох. Никто из братии, и сам игумен, не могли ему в том воспрепятствовать или отказать. Таким образом, погостивши на Афоне, он нанял себе корабль для отъезда и наутро же думал оставить сетующий на него монастырь; все его вещи (калабалык) с вечера еще были снесены на корабль, одна постелька осталась при проестосе.

Что же сделал святитель Николай Чудотворец? Наутро племянник проестоса, прибывший с ним и отъезжавший опять с Афона, приходит в монастырь, вступает в келлию, где покоился его дядя, чтоб взять постельку, и находит его при последнем издыхании, разбитого параличом. Несчастный не мог не только ничего говорить, но даже ничего не понимал и оставался в бесчувственном положении.

Чрез три часа, по приходе к умирающему братии и игумена, он испустил дух. Пораженные такою нечаянностью, братия приписали настоящий случай явной заботливости о них святителя и чудотворца Николая, тогда же задержали корабль с имуществом несчастного проестоса и взяли все в монастырскую казну, выделивши племяннику покойного пятьсот левов, в поминовение дяди. Вот как святитель Николай обогатил свой монастырь!..

– От кого же ты слышал про это? – спросили мы Феоклита, когда он кончил свой рассказ.

– От кого? Да спросите кого вам угодно в Ставрониките: это еще так свежо, так недавно было, что любой подтвердит там слова мои.

К полдню мы дошли до Афонского Русского Пророко-Ильинского скита. Несмотря на то что для нас был завтрак у отца Павла, нас не отпустили отсюда без обеда.

Пророко-Ильинский скит стоит уединенно и далеко от моря на северо-восточном склоне Святой Горы, на одном из возвышенных пустынных холмов. Только на восток он имеет виды, а со всех прочих сторон окружен соседственным высотами. На запад от него, на скате Афонского хребта, в лесу одиноко красуется русский же скит Богородицы Ксилургу, принадлежащий Русику и занимаемый исключительно болгарами.

Пророко-Ильинский скит ныне только начинает поправляться; впрочем, сжат и тесен. С одной стороны, замечателен он тем, что здесь занимался переводом с еллинского на славянский язык книг Добротолюбия и Исаака Сирина молдавский впоследствии арихмандрит Паисий, а потом его келлию занимал и отец Аникита, бывший русский князь С. А. Шихматов-Ширинский.

Здешний скит что-то среднее между общежитием и штатными монастырями; братия до одного – малороссияне. До нынешнего настоятеля был у них чистый русский, против которого до такой степени предубедились малороссияне ради его личности собственно русской, что отказали ему в настоятельстве и заставили удалиться со всеми, кто только был из великороссиян.

Что же Господь устроил?.. Он им поставил в игумена не малороссиянина и не чисто русского, а молдаванина и таким образом поставил их в необходимость повиновения его старческой воле.

Нынешний их настоятель, отец Паисий, человек благородных качеств, прекрасного характера и доброй рассудительности. Сколько раз ни случалось мне бывать здесь, всегда кто-нибудь из братии иронически замечал, что мы в Русике под влиянием греков и остаемся в их полной зависимости, тогда как из-за нас только они могут поддерживать существование монастыря.

Каждый из нас в подобном случае обыкновенно уничтожает возражения или иноческою молчаливостью, или справедливыми резонами о важности иноческого терпения.

Если бы и действительно греки отягощали нас, для чего ж мы решились жить в Русике?

Единственно для того, чтобы нести свой крест, какой бы тяжести он ни был. Что пользы быть в своеволии и самоуправстве?

Между тем надобно искренно сознаться, что мы при греках и с греками совершенно мирны и во взаимности самого искреняего общения и христианской любви, так что мы невольно удивляемся судьбам Небесного о нас Промысла. Пускай говорит каждый что угодно: для нас Русик истинный рай. Что будет в нем со временем – нам нет нужды, потому что для нас дорого настоящее, а будущее в воле Божией.

В Афонском Пророко-Ильинском ските три церкви. Братства не более тридцати человек. Существенный и положительный источник продовольствия скитского состоит в богатых рыбных ловлях на Дунае, впрочем, опасных для иноков по многим отношениям их к миру. Инок в мире то же, что рыба на сухом берегу: мир не иноческая стихия. В здешнем ските звон русский; жаль только, что мал главный колокол.

В церквах особенных украшений нет, кроме частиц мощей, из которых значительнее святого апостола Андрея Первозванного. Здесь же, в ризнице, в простом ящике хранятся кости покойного отца Аникиты.

Один из братии Шихматовых прислал денег для сооружения памятника над гробом блаженной памяти отца Аникиты, но так как нет обыкновения на Святой Горе оставлять тела в земле, поэтому и памятник для отца Аникиты воздвигается просто на площади, а между тем кости его остаются в своем месте. Вместо памятника, по-моему, лучше бы устроить хороший ковчег для хранения их. Не правда ли?

Скит Пророко-Ильинский остается в зависимости от Пантократора (Афонского монастыря), который виден отсюда при самом море на прибрежной скале.

Торопясь на ночлег в Ватопедский монастырь, мы в здешнем ските не оставались долго, тем более, что нам надлежало быть еще в Афонском Русском ските Пресвятыя Богородицы Ксилургу. Правда, могли бы мы пройти прямее к Ватопеду, чрез Пантократор, но нас влекло чувство особенной приверженности к скиту Богородицы, настоятелем которого – болгарин, отец Никифор, человек редких качеств, прекрасного сердца и особенной привязанности к русским.

Несколько раз я был в этом афонском ските и всегда расставался с его настоятелем и братиею при новых чувствах моего уважения и глубокой преданности к их удивительному радушию и болгарской простоте. По совести скажу вам, друзья мои, что болгары народ единственный по чувству нравственности и христианского долга.

Многократно мне случалось иметь самые близкие сношения с болгарами, я давно уже живу среди них, и чем глубже проникаю в характер, в дух их жизни и отношений к ближнему, тем более открываю светлых сторон в их сердечных качествах.

Вообще болгары скромны, незлобивы как дети и просты в правилах своего обращения; никогда не встречал я из них с бойким и кипучим сердцем, с азиатскою вспыльчивостью и строгим эгоизмом – это единственный народ Востока!

Конечно, нет правила без исключений; может статься, и у болгар есть своего рода темные стороны в характере; но, по крайней мере, мне не случалось видеть, в течение моей трехлетней жизни за границею среди множества болгар, ни одного из них с укоризненным поведением.

В скит Пресвятой Богородицы мы пришли часа в три после полудня. По обыкновению своему, отец игумен здешний нас принял с искренностью и афонским добросердечием. Несколько часов мы сладко отдохнули на цветных коврах его фондарика.

Скит Пресвятой Богородицы Ксилургу своим основанием относится к глубокой афонской древности. Можно даже предполагать, что поначалу нынешний скит едва ли не был русским монастырем, как я уже писал вам ранее.

Местность его совершенно соответствует назначению и целям аскетичества, потому что строгие красоты пустынной природы рассыпаны по соседственным высотам и даль рисуется на неподвижных равнинах архипелага только островами Имбро, Самофраки, восточною оконечностью Лемноса и едва заметными очерками берегов поэтической Трои.

Пророко-Ильинский скит виден отсюда к юго-востоку на значительной низменности уступных холмов афонского склона, по которым живописно стелются волны зелени. Церквей в здешнем скиту только две, впрочем довольно хорошие, в византийском характере. Между иконами, украшающими церковь Успения Пресвятыя Богородицы, нас порадовал лик святого Димитрия, митрополита Ростовского.

Надобно заметить, что болгары питают чувство особенного уважения к творениям святого Димитрия; доказательством тому самый скит, о котором я теперь говорю, потому что здесь я видел их. На вопрос мой, когда читаются в скиту эти творения, – «В течение трапезы», – отвечал отец игумен. Это совершенная правда: я в трапезе действительно нашел книгу творений Ростовского святителя.

В церкви Успения есть чудотворная икона Божией Матери под названием «Гликофилуса», то есть «Сладкое лобзание». На ней Младенец Иисус Христос изображен приклонившимся к девственной Своей Матери, Которая печатлеет нежное материнское лобзание на ланите Божественного Своего Сына.

Улыбка ангельской любви покоится на устах Ее. Сам Господь светлым взором, полным кротости и милосердия, с такою же улыбкою любви, как и Его Пренепорочная Матерь, обращается к подходящим лобызать Его детскую ножку. Икона значительного размера и греческой работы.

Вторая церковь посвящена святому Иоанну Рыльскому. В первой из церквей, то есть в Успенской, есть несколько частиц святых мощей разных угодников Божиих.

Если не поскучаете, я расскажу вам здесь быль, которой я был очевидцем.

В странствие мое отсюда ко Святой Земле из Смирны я сел на австрийский пароход «Императрица». Со мною вместе поместились на нем двое молодых болгар, с которыми я любил проводить время, особенно под вечер, болтая с ними на новогреческом языке; они могли, но очень плохо, понимать и русскую беседу. Наконец к нам присоединилось несколько семейств болгарских, очень богатых и зажиточных.

Семейства болгар расположились на пароходе по-домашнему. В первый вечер по прибытии их на пароход они, разгулялись: вина у них был целый бочонок. По мере вакхических упоений беседы славян оживлялись, они были веселы и беспечны, потчевали некоторых из матросов, удостаивали даже и меня своей внимательности, помнится, поднося чашу лозного, но я отозвался тем, что не могу пить и не пью.

Было уже поздно, когда кончилась их пирушка, чисто в русском духе. Как мог я заметить, вина у них осталось полбочонка еще, если не более. Этот запас они готовили к утру и прикатили к самому борту, на ночь, полуопорожненную посуду. Моя койка была невдалеке от болгар и от их лакомого запаса.

Тогда как улеглись все и беспечные болгары захрапели, я несколько раз замечал, что матросы подходят к борту, у которого стоял винный бочонок. Никаких подозрений в рассуждении матросских переходов взад и вперед не родилось тогда в моей голове. На следующий день утром шумно поднялись наши болгары, чинно помолились Богу и приветствовали друг друга.

Некоторые из них, вероятно, от вчерашней пирушки чувствовали себя не совсем хорошо: они были смутны и невеселы. Я следил за каждым из них со стороны. Наконец старший подходит к бочонку и со самым ласковым видом берется за него – только что же? В бочонке ни капли вина! Болгарин потряс опорожненною посудою, значительно переглянулся со своими товарищами и, подошедши к ним, перешептался.

Это меня заняло. Смотрю – и другой болгарин подходит и трясет бочонком, не булькнет ли вино! Они сомнительно переглянулись между собою и, удивленные, ошеломленные похищением драгоценной амброзии, молча и грустно расселись по своим койкам. Тогда только пришла мне на мысль неоднократная ночная осада матросами винного бочонка.

Я искренно пожалел бедных болгар и удивился их скромности, потому что они никому ни слова не выговорили о похищении их лозного вина.

Вечером того же дня мы были в Ватопеде.

Ватопед самый богатый из монастырей Афона; жаль только, что он штатный, поэтому-то и г. Давыдов видел здесь много старцев румяных и веселых. Жизнь в штатных монастырях, как я писывал вам, не совсем соответствует строгости иноческих законоположений.

Первоначальное основание Ватопеда приписывают Константину Великому, а возобновление, после разрушения от богоотступника Иулиана, Феодосию старшему в 390 году. «Ватопед» в русском переводе имеет двоякое значение: «дитя в кустарнике», или «колючие кустарники», потому что греческое слово ватос, значит «колючий куст» (такими кустами, признаться, очень богата Святая Гора), а педи – «дитя»; но если в последнем слове, «педион», удержать вместо еа простое е, тогда выйдет – «равнина, занятая колючими кустарниками». Здешние предания усваивают Ватопеду первое значение, то есть «дитя в кустарнике», и рассказывают на это вот какую повесть.

Великий Феодосии имел двух сынов от царицы Плакиллы – Аркадия и Гонория – и дочь Плакидию. Раз Аркадий возвращался в Константинополь из Рима, где тогда оставались соцарственниками Феодосию зять его Константин и Гонорий.

После благополучного плавания нескольких дней, когда корабль, на котором плыл Аркадий, поравнялся с островом Имвро, соседственным Святой Афонской Горе, вдруг поднялась сильная буря, так что Аркадий опасался за жизнь свою. В грустном предчувствии и страхе он взад и вперед ходил по кораблю, непрестанно взывая:

Пресвятая Богородице, помози мне! Тогда как он был близ борта, налетевший вихрь тряхнул мачтою, корабль перекачнуло с необыкновенною силою в наклонность той самой стороны, где был Аркадий... Чтоб предупредить опасность, Аркадий хотел прыгнуть на противоположный, возвышенный край корабля, но запнулся за лежавшие веревки, упал, и бурная волна унесла его со собою в бездну.

Спутники Аркадия, которым он поручен был для охранения, вне себя от страха, боязни царского гнева и в сетовании о погибшем царевиче, вскоре пристали к Афону к Ватопедской обители. По выходе на сушу некоторые из них случайно вернулись в прибрежные кустарники, и что же? Под тенью одного терновника они видят измокшего царевича в глубоком и тихом сне; улыбка тайного сердечного спокойствия играла на устах его.

Изумленные такою нечаянностью, вельможи тихонько удалились от спящего Аркадия и в невыразимой радости и признательности прославили Бога и Царицу Небесную. Впоследствии царевич, когда пробудился, сам рассказал всем о своем избавлении Божиею Матерью от погибели. Место, где найден был спящий и чудом спасенный от потопления царевич, ныне занято святым алтарем главной соборной церкви.

На том месте в тогдашнее время был колодезь, а при строении храма он вошел внутрь алтаря и остается под помостом. Феодосий Великий, признательный Пресвятой Богородице за спасение сына его Аркадия, воздвиг монастырь в новом и отличном против прежнего виде.

На освящение соборной церкви и всего монастыря сам Аркадий нарочно приезжал со Святейшим Патриархом Константинопольским Нектарием.

Впрочем, монастырь, воздвигнутый с возможным великолепием на иждивение Феодосия Великого и его царственной семьи, не достиг своим существованием до нашего времени; только основа его и некоторые из драгоценностей остаются священными памятниками старины.

В 860 году сирийские бедуины напали на Святую Афонскую Гору, разграбили богатство монастырей, в числе прочих Ватопед разорили, испепелили внутренность его храмов, что могли забрали со собою, а монахов умертвили. С тех пор, даже до времен святого Афанасия Афонского (он жил в X веке), этот монастырь оставался в развалинах. Возобновление его последовало по совету сего великого из здешних угодников.

Раз к святому Афанасию явились трое из знаменитых граждан Адрианополя, по имени Афанасий, Антоний и Николай, и открыли ему свои намерения – пойти в монахи и для этого соорудить на свой собственный счет где-нибудь монастырь.

В Ватопеде нас приняли ласково. Чтоб свободнее иметь ночлег в каком бы то ни было монастыре на Святой Афонской Горе, поклонники обыкновенно выжидают вечера при том месте, где им хочется побывать; днем не всегда позволяют оставаться в монастыре из опасений шпионства.

Согласно общему правилу странствующих, и мы в Ватопед пришли на закате солнца. В числе греческого братства здесь есть один русский иеродиакон, Филарет, который и доставил нам возможность обозреть монастырь, его святыни и драгоценности.

Главный в Ватопеде собор Благовещенский; он очень хорош и просторен, семь куполов, или глав, венчают его крестообразный вид. Наружная галерея собора вымощена мрамором, и стены расписаны прекрасно современною кистью византийского стиля.

Справа и слева на западном оконечнике собора устроены приделы, или параклисы, первый во имя святителя Христова Николая, а последний святого великомученика Димитрия, над которым также есть отдельный храм Богородицы, называемый «Отрада» или «Утешение» (ларадивих) по причине находящейся там чудотворной иконы. О ней расскажу вам ниже.

При последнем параклисе, то есть во имя святого Димитрия, замечательны две иконы Пресвятыя Богородицы; одна из них при южной стенке параклиса, с наружной стороны, в нише; неугасимая лампада разливает пред нею слабый, не замирающий и отрадный свет. Вот что рассказывают здесь об этой иконе

Дочь Феодосия Великого Плакидия, супруга Константина, царствовавшего в Риме, захотела побывать в Константинополе для свидания с братом своим Аркадием (в 382 году); между тем она испросила соизволение у супруга своего видеть и Святую Гору Афонскую, и в особенности Ватопедский монастырь.

Вероятно, в тогдашнюю пору или не был еще запрещен вход сюда женщинам, или он имел своего рода ограничение. Когда Плакидия прибыла к Ватопеду, ее торжественно встретили и провели в монастырь. Из смирения ли и по чувству своего недостоинства или по тайному строению Промысла, она вступила в Благовещенский собор не главными, а боковыми дверями и в умилительном благоговении хотела уже войти из притвора в самый храм, как вдруг раздался с высоты грозный голос:

– Остановись! Ни шагу далее, если хочешь себе добра!

Испуганная Плакидия, вне себя от ужаса, пала на помост и молилась о помиловании. В память этого события она воздвигла здесь придельный храм во имя святого Димитрия

Солунского, а на том месте, где ей слышался таинственный голос, она приказала изобразить живописно лик Богоматери, относя к Ней это чудо, и заповедала теплить неугасимую лампаду пред иконою. Эта икона называется здесь Живоприятною.

Следствия этого голоса были очень благотворны не только для Ватопеда, но и для всей Святой Горы, потому что когда, по прибытии в Константинополь, Плакидия возвестила о случившемся с нею на Святой Горе брату своему Аркадию, он, кроме богатых вкладов, утвердил за Ватопедом подворье в Перимеории, пять торговых лавок и постоянного жалованья в год из царских доходов двенадцать литр золота и семнадцать серебра. Между тем святогорские отцы законоположили с тех пор – не впускать на Святую Гору женщин, что и поныне строго соблюдается.

Раз к святому Афанасию Афонскому явились трое из знаменитых граждан Адрианополя, по имени Афанасий, Антоний и Николай, и открыли ему свои намерения – пойти в монахи и для этого соорудить на свой собственный счет где-нибудь монастырь.

– Много ли у вас на это сооружение денег? – спросил их Афанасий.

– Девятьсот златниц, – отвечали те.

– Чтоб воздвигнуть новый монастырь и обеспечить содержание в нем братии, – заметил святой Афанасий, – для этого мало ваших денег. А лучше обновите разрушенный варварами Ватопед: за это вас Бог не оставит…

Безусловно приняли этот совет адрианопольцы, и Ватопед возник в прежнем своем виде и благолепии. Кроме этих ктиторов, некоторые из Греческих императоров, по сохранившимся от них грамотам, были особенными благотворителями Ватопедского монастыря.

Местность монастыря живописна; он стоит на северо-восточном склоне Святой Горы Афон. С трех сторон окружают Ватопед его соседственные высоты, а на северо-восток развита равнина монтесантских вод. При нем есть масличные и другие фруктовые сады. Ватопед расположен на неровности прибрежья и в виде неправильного треугольника. Карея от него лежит, на три часа ходу.

В юго-восточном углу внутренней галереи того же параклиса во имя святого Димитрия есть другая известная всему Афону икона Божией Матери, называемая Закланною. Это название усвоено ей по следующему случаю. Один здешний екклесиарх-диакон, подолгу занимаясь в церкви приведением всего в должный порядок и чистоту, прихаживал кушать в трапезу иногда не в обычное время, но после всех.

Раз, промедливши таким образом в церкви, он приходит к трапезарю и просит у него обедать. Недовольный безвременностью прихода екклесиархова, трапезарь со сердцем заметил, что надобно ходить в трапезу в свое время, а не так, как вздумается.

Екклесиарх оскорбился таким замечанием и настоятельнее прежнего начал требовать себе обеда, между тем как трапезарь решительно сказал, что у него нет для него ни куска хлеба.

Голодный и взбешенный екклесиарх вышел из трапезы; помыслы один другого мрачнее начали волновать его пылкое сердце и бесить сильным негодованием на трапезаря. В этом расположении духа возвратился он в церковь, где не только помыслы не унялись, но сильнее прежнего мучили его; он весь был не свой... В расстройстве духа и в совершенном исступлении он подходит к иконе Божией Матери и, ставши пред нею, начал укоризненно говорить:

– До которого времени я буду служить Тебе, Богородица? Трудись, трудись, а за все то не только нет ничего у меня, но даже и куска хлеба в подкрепление усталых сил моих.

При этих словах он схватил нож, которым очищал пред тем воск от лампад, замахнулся им и сильно ударил в ланиту Ее и пронзил насквозь (икона эта изображена на холсте). Кровь брызнула, заструилась из раны, и самый лик Божественный покрылся бледностью, как лик умирающего от смертельной раны и от иссякающей крови.

Тут иконоубийца затрепетал, упал на помост пред иконою и, пораженный неизъяснимым ужасом, стал как помешанный; члены его ослабели, он трясся, как Каин, как преступник и убийца. Скоро все узнали в монастыре о случившемся.

Когда игумен и братия пришли в церковь, с изумлением заметили, что кровь, струившаяся из ланиты Богоматерней, еще не засохла на ней. Убийца тогда же ослеп и помешался совершенно. В чувстве искренней жалости набожный игумен на следующий же день совершил всенощное бдение о спасении и помиловании его, однако ж чрез целые три года несчастный оставался помешанным, в трепетании всех членов и в слепоте глаз. Наконец, когда кончилось это время,

Утешительница кающихся, Пресвятая Богородица, Покровительница Афона, явилась в сонном видении игумену и объявила ему, что ради их молитв и ходатайства Она прощает преступника и дарует ему исцеление; впрочем, прибавила: рука его, за дерзость и святотатственный поступок против Нее, будет осуждена на Втором Пришествии Христовом. Наутро действительно помешанный образумился и, пришедши в себя, прозрел глазами и оправился совершенно от трепетания членов.

Долго и горько рыдал он о своем безумном поступке, называл себя убийцею и, сделавши пред закланною им иконою место, в искреннем покаянии провел пред нею прочее время жизни своей, не преставая упрекать себя за святотатственную дерзость и окаявать свое бешенство.

Ходатаица грешных не оставила его без утешения:

Она явилась ему за несколько времени до смерти его, обрадовала его прощением, присовокупив, впрочем, что дерзкая рука его должна испытать грозный Суд на Втором Пришествии Христовом. Мирно наконец кающийся почил сном смерти, и когда, по обычаю Святой Горы, по истечении трех лет открыли его кости, ужасное видение поразило присутствующую при том братию...

Все кости покаявшегося грешника были светлы и носили на себе знамение милости Божией, но рука его, дерзнувшая на страшный поступок, осталась не истлевшею и почерневшею даже до сего дня. Один поклонник, по невежеству полагая, что эта рука нетленна по святости, тайным образом отгрыз от нее частичку себе и – рука тогда же рассыпалась. Пальцы, впрочем, целы; они черны как уголь.

Эту руку и ныне показывают приходящим поклонникам, в страх преступлений и в память необыкновенного события со стороны нашей человеческой злобы и непостижимой благости и любви со стороны Пресвятой Девы Богородицы, готовой всех прощать за наносимые Ей оскорбления вольные или невольные.

Самая же та известная на Афоне икона Божией Матери названа и поныне называется – Закланною и существует в монастыре том, нося на себе неизгладимые следы раны и истекавшей из нее крови.

Назад тому года два, если не более, один странный священник, лобызая икону, не нарочно ли, или из любопытства тронулся раны, и запекшаяся в ней кровь осыпалась на него, что имело следствием нечаянную смерть священника: он, едва только выступил за порог церковный, пал замертво и отдал дух свой дивному и непостижимому в судьбах Своих Богу. Это мне передали в нынешнее мое посещение Ватопеда (1847 года, апреля 6 дня).

Главный купол здешнего собора поддерживается четырьмя колоннами из порфира. Эти колонны доставлены сюда из Рима Гонорием и, говорят, чрезвычайной цены, потому что порфир – камень, по восточным вымыслам, не самородок, а составный из разных веществ; он крепче и тверже гранита, пестроват на вид и прекрасно отполирован.

Вообще внутренность собора во всех отношениях такова же, как и в прочих монастырях. Говорят, что первоначально этот храм был испещрен мозаическими изображениями, следы которых теперь можно заметить; но в нашествие варваров (в 862 году) все было разбито, изуродовано и предано всепожирающему пламени.

В алтаре замечательны иконы Божией Матери, из которых одна называется Ктиторскою, а прочие «Игрушками царицы Феодоры». Тогда как сирийские варвары расхищали Святую Афонскую Гору (в 862 году), о чем сейчас мы упоминали, и были уже близ Ватопеда, екклесиарх успел скрыть икону, известную под названием Ктиторской, и крест – в колодезь, который находится под помостом алтаря, утвердил пред этими святынями горящую свечу и, надвинув сверху мраморную плиту в уровень с помостом, бросился было бежать, но не успел: варвары его схватили и впоследствии продали на остров Крит, или Кандию.

Семьдесят лет томился там несчастный пленник и наконец, по милости Божией, получил свободу. С нетерпением и радостью полетел он, как в свою отчизну, на Святую Гору Афон, где уже по-прежнему начали процветать святые обители. Там в развалинах великолепного Ватопеда он нашел небольшой кружок братства, обновившего обитель от недавнего разорения, и поселился с ними.

Между тем он вспомнил о скрытых им святынях – иконе Пресвятой Богородицы и Животворящем Кресте, и спросил о них тогдашнего настоятеля Николая и братию, но никто ему не мог отвечать на то удовлетворительным образом.

Чтоб не оставить Божественной святыни в земле, екклесиарх указал им место, куда скрыл он святую икону и крест в нашествие варваров, и просил отнять одну из плит алтарного помоста.

Что же? Когда вскрыли плиту по указанию прежнего екклесиарха, нашли действительно при колодезе и икону Пресвятыя Богородицы, и Животворящий Крест; самая свеча еще горела пред ними. И в настоящую пору свеча горит неугасимо; подливая масла, иноки таким образом ее сберегают из рода в род, и, конечно, она останется до последнего дня существования этой обители.

Что ж касается до «Игрушек царицы Феодоры», о них на Афоне сохранился для нас исторический рассказ Георгия Кедрина. Он пишет, что когда Феодора, родом пафлагонянка, была венчана царским венцом от Феофила, и мать ее Феоктиста почтена была от него достоинством патрикии.

Дом Феоктисты был близ Гастрий. По сердечной и обычной привязанности к своим внучкам, дочерям Феофила и Феодоры (их было пять: Фекла, Анна, Анастасия, Пульхерия и Мария), Феоктиста часто их звала к себе, обласкивала, лакомила и между прочим внушала им следовать во всем матери, а не отцу, кланяться святым иконам и чтить их.

Чтоб укоренить в юных сердцах религиозное чувство, для этого Феоктиста представляла внучкам святые иконы, заставляла их поклоняться ликам Божественным, осеняла ими непорочные головки внучек, прикладывала к их девственным устам и таким образом утверждала их в иконопочитании.

Самые иконы Феоктиста хранила в ларчике, боясь Феофила, который с яростью воздвигал иконоборство и преследовал истинных чтителей и поклонников святых икон. Такое обращение Феоктисты с внучками не утаилось от Феофила.

Однажды, когда они пришли от нее, Феофил ласково спросил своих дочерей, что они делали у бабушки и что она подарила им? Старшая из них и самая младшая ни слова не отвечали на этот опасный вопрос, а Пульхерия по детской простоте, рассказывая о множестве лакомств у бабушки, между тем младенчески разболталась и о ее прекрасных игрушках, которым все они и сама бабушка кланялись и целовали.

– Этих игрушек, – прибавила с детским простосердечием Пульхерия, – у бабушки много в ларчике…

Феофил нахмурился... Он понял, что такое игрушки бабушкины, впрочем, подавил в себе чувство явного негодования и гнева на Феоктисту, которую не смел тронуть из любви к своей супруге, несмотря на то что Феоктиста при всяком случае упрекала, обличала и стыдила Феофила за его иконоборство.

На этот раз иконоборец ограничился тем, что воспретил отпускать внучек к бабушке для игры в ее опасные игрушки. Между тем и с самою Феодорою, императрицею, случилось подобное обстоятельство.

При дворце Феофила был шут, заика по имени Дендерид. Его обязанность состояла, подобно Омирову Ферситу, смешить своими глупостями Феофила и двор его. В одно время глупый Дендерид случайно забежал в спальню Феодоры, и в то мгновение, когда она благоговейно лобызала Божественные иконы.

– Что это такое? – с глупою улыбкою спросил Феодору Дендерид, указывая на святые иконы и подходя к ним.

– Это мои милые игрушки, – отвечала, смешавшись, императрица.

На ту пору Феофил пировал со своими приближенными. Глупый заика Дендерид от Феодоры удалился на половину пирующего иконоборца и застал его в самом веселом расположении духа.

– Где ты был теперь? – спросил Феофил вбежавшего шута.

– У маны, – отвечал тот. – Какие у нее прекрасные игрушки я видел!

– Игрушки? – спросил торопно иконоборец.

– Да, прекрасные игрушки! – заикаясь, произнес бессмысленный Дендерид.

Феофил догадался, что за игрушки у Феодоры, и тогда же, в запальчивости своей, бросился к ней в спальню, порицал ее, называл идолопоклонницею и наговорил ей много огорчительного.

– Помилуй, Государь, с улыбкою наконец говорит Феодора гневному Феофилу, за что такая немилость? Чем я заслужила все это?

– Как чем! – крикнул иконоборец. – А игрушки?.. Мне все рассказал Дендерид.

– Дендерид? – подхватила с усмешкою императрица. – Прекрасный доносчик! Успокойся, Государь, и выслушай меня. Ты напрасно обижаешь меня. Ты знаешь, что Дендерид глуп; ему ли лучше поверишь или мне и моим горничным?

Феофил смягчился.

Ты не понял, Государь, Дендерида, – продолжала почтительно Феодора. – Когда вошел ко мне этот заика, я с моими девушками стояла и смотрелась только в зеркало; отражение наших лиц в стекле его заняло, он принял их за игрушки и бестолково тебе наболтал про меня.

Спокойствие Феодоры при этих словах убедило иконоборца в справедливости ее оправдания; растроганный ее нежностью, он удалился на свою половину. Между тем Феодора тайным образом жестоко высекла Дендерида и запретила болтать о ее игрушках.

Дендерид как ни был глуп, но понял этот чувствительный урок и остался с той поры скромен, потому что впоследствии на вопрос Феофила, не играла ли опять мана в свои игрушки, Дендерид, положивши палец на свои уста, боязненно произнес:

– Ни слова, Государь, о игрушках! Ни слова!..

Иконы Феодоры впоследствии издыхающему на смертном одре Феофилу доставили и утешение, и мир: он сам их с чувством облобызал и, в раскаянии о своих заблуждениях и неистовстве против святых икон, скончался.

А на Седьмом Вселенском Соборе, по смерти Феофила, когда святые отцы требовали от Феодоры торжественного воздаяния должной чести и поклонения святым иконам, она с одною из своих икон, висевшею на ее царственных персях, явилась в Собор и, в трогательном благоговении облобызавши лик Богоматери и Ее предвечного Младенца, громко воскликнула:

– Анафема всем, кто не чтит святые иконы и не поклоняется им!

– Анафема! – повторил весь за нею Собор святых отцов, и концы вселенной отозвались за ними и отзываются доселе: – Анафема иконоборцам!..

Святые иконы Господа Вседержителя и Богоматери, принадлежавшие Феодоре, невелики и только здесь, в Ватопеде, две. Одна из них находится в Свято-Павловском монастыре, на Афоне же.

На Святую Гору эти «игрушки» доставлены ктиторами и благотворителями здешних монастырей. Замечательно, что Царственные особы не только Востока и Запада, но даже и нашего православного Севера питали чувство особенного расположения к Святой Горе и оставались к ней в отношениях самых религиозных.

Доказательством этого остаются их грамоты и вклады. В настоящее время уже Восток и Запад чужды Святой Горы, и ее светлые надежды оправдывает только благословенный Север. Щедроты Русских Царей неистощимы и для утесненного Афона.

Между драгоценными и, можно сказать, бесценными афонскими святынями Ватопеда замечательнее пояс Божией Матери. Кто бы из вас, друзья, не пожелал видеть этот залог нашего общения с Царицею Небесною и наших самых близких и постоянных к Ней отношений? У нас, на Святой Горе, – пояс Богоматери!.. Бесценная святыня! Заветное наследство наше от Матери Божией!

В чувстве благоговения и умилительной радости я пал пред этою святынею и приложился к ней моими нечистыми устами, в полной уверенности – занять от нее освящения и вдохнуть райский аромат в огорченное мое сердце. При виде и лобзании подобных святынь я счастлив неизъяснимо! Пояс Богоматери черновиден, тканый.

Надобно полагать, согласно здешнему мнению, что он власяный: от древности и темности трудно угадать действительность вещества – шелковый ли или власяный этот пояс. Часть его отрезана и посылается с таксидчиками, или сборщиками милостыни, в мир.

Из драгоценностей вещественных всего здесь более обращает внимание чаша, дарованная монастырю Греческим императором Мануилом; она из ясписа, пестровата по виду и с золотыми блестками. Этой чаше приписывают целительную силу.

Какого бы рода ни была болезнь, только следует напиться освященной воды из этой чаши, и – здоровье несомненно; ей также усвояют противодействие всем известным родам ядовитых веществ. Предание говорит, что она из всевозможных химических составов сложена от искуснейших врачей Мануйлова века и называется иасписовою, от греческого слова «исцеляю». Признаюсь, эта редкость бросается в глаза и достойна удивления.

Много здесь есть святых мощей, часть Животворящего Креста, несколько крестов, унизанных дорогими камнями, и икон христианской старины. В особенности замечательны иконы мозаической работы; некоторые из них до падения Византии украшали собою величественную Софию. Есть даже между ними иконы, присланные на Афон из России Царственными особами.

Все это нам было представлено для поклонения после утрени. Обязательный отец Филарет много нам услужил, и мы ему признательны, он такой скромный и приветливый. Литургия совершилась в параклисе Божией Матери «Утешения» или «Отрады». Чудотворная афонская икона «Отрады» здесь находится при правом клиросе, в стенной нише.

Лице Богоматери выражает сострадательную любовь и чувство удовольствия: взор Ее дышит кротостью и милосердием; на устах покоится тихая улыбка привета и утешения. Лице младенчествующего Бога не таково: оно грозно, движение гнева заметно во всех чертах; взор полон строгости и неумолимого суда. Об этой иконе вот что рассказывают.

Бог весть когда и какой именно порой шайка разбойников подступила к Святой Горе Афонской с намерением на рассвете дня, как только растворится порта (дверь) одного из лучших монастырей, а именно Ватопедского, ворваться внутрь, избить монашествующих и разграбить богатство монастырское.

Разбойники, выступив ввечеру на берег, скрылись до утра в прилежащих монастырю кустарниках. Но Назирательница всей Святой Афонской Горы Пресвятая Дева Богородица не допустила совершиться варварскому замыслу безбожников. На следующий день, по отходе утрени, когда все братия разошлись по своим келлиям на временный отдых, настоятель того монастыря, оставшись в церкви, занялся совершением своего утреннего правила; только вдруг он слышит голос от иконы Пресвятой Богородицы:

– Не отверзайте сегодня обители, но взойдите на стены монастырские и разжените разбойников.

Смутившийся игумен устремил свои глаза на икону Богоматери, от которой слышался этот голос, и ему открылось ужасное чудо. Он видит, что лик Богоматери оживился, равно как и держимого Ею Младенца Иисуса.

Предвечный Младенец, простерши Свою десницу и закрывая ею уста Своей Божественной Матери, обратил на Нее лице Свое и сказал:

– Нет, Мать Моя, не говори им этого: пусть они накажутся...

Но Богоматерь, стараясь удержать Своею рукою руку Своего Сына и Господа и уклоняясь лицем от Него направо, снова произнесла двукратно те же самые слова:

– Не отверзайте сего дня врат обители!

Далее и прочее. Пораженный ужасом от этого страшного чуда, игумен тогда же собрал всю братию, пересказал им случившееся, и слова Божией Матери к нему, и самые слова Господа Иисуса, произнесенные к Ней, и все заметили с крайним изумлением, что лице Богоматери и Господа Иисуса и вообще очертание той иконы сделалось в другом положении против прежнего своего вида.

В чувствах живой признательности они прославили заступление и Промысл о них Пресвятой Богородицы и Ее ради милующего их Господа, тогда же взошли на монастырские стены и имеющимися в монастыре орудиями отразили нападение разбойнической шайки.

С той поры и по сие время эта чудотворная икона Божией Матери известна там под именем «Отрады» или «Утешения», и положение лиц Богоматери и Иисуса Христа осталось в том самом виде, в каком оно соделалось при троекратном голосе, игуменом слышанном: то есть Божественная Мать, уклонясь лицем вправо от простертой десницы Своего Предвечного Младенца и Господа, старается отвлечь ее от уст Своих, чтоб свободно пересказать предстоящую опасность Своим избранным.

Благоговейно пали мы пред ликом Матери щедрот, отрады и утешения; в чувстве признательности приложились к Ее державной руке, отражающей от нас гнев и лрещение Божие, и в раболепном страхе облобызали десницу Бога отмщений и Суда...

После Литургии мы спустились на площадь, чтоб осмотреть прочие отделения Афонской обители. Но прощайте пока.

В прошедшем письме я расстался с вами, друзья мои, на площади Ватопедского монастыря, где водосвятница особенно достойна замечания по чистоте своей отделки, по красоте наружных форм и по живописи. На Афонской Горе вообще водосвятницы прекрасны; часто при них, среди мраморной огромного объема чаши, фонтаны бьют самым прихотливом образом.

На потолке водосвятниц обыкновенно бывают живописные виды Иордана, в котором или купается несколько обнаженных детей, или прыгает множество рыб. Бывает и то, что мальчики удят рыбу в Иордане, чего, разумеется, нет в натуре: это игра живописцева воображения. В Ватопедской водосвятнице, как и при наружной галерее, или паперти собора, живопись, впрочем, очень хороша и без подобных причуд своенравной кисти художника.

Колокольня здешнего монастыря значительной высоты; она, кажется, господствует в этом отношении над прочими святогорскими колокольнями. Трапеза в виде креста. В штатных монастырях вообще это здание в плохом положении; значит, и о Ватопедской трапезе я ничего не могу вам сказать особенного.

Несколько водоемов в разных частях обители составляют отличительное удобство иноческой общественной жизни. Библиотеки я не мог видеть, потому что для этого нужен хороший вклад, а мы между тем были в полном значении слова – иноки.

Я очень остался доволен в настоящее время и тем, что мог нам показать радушный Филарет, с которым мы, впрочем, мало здесь провели времени, или потому, может быть, что он чуждался близкого общения с нами во избежание упреков со стороны греческого братства, которое не совсем приветливо в некоторых случаях к странствующим, или – некогда было ему заниматься нами.

Штатные монастыри, еще повторю, на Святой Горе в слабом положении аскетичества и имеют своего рода темные стороны. Разумеется, нет правила без исключений. И там, в штатных афонских монастырях, развитие сил подвижнического духа в некоторых иноках в самой удовлетворительной степени.

К обеду мы были в Есфигмене. В отношении к России этот монастырь замечателен тем, что здесь полагал начатки иноческих подвигов афонский монах преподобный Антоний, впоследствии отшельник Киевский, пещера которого, невдалеке от монастыря на север, иссечена в набережной скале. «Есфигмен» в русском переводе значит «утесненный», потому что решительно со всех сторон, исключая восточной, он сжат соседственными высотами и выдвинут в море, которое с шумом и ревом бьется о хладную низменную скалу, на которой он красуется несокрушимыми оплотами могучих своих стен. От Ватопеда Есфигмен отстоит на три, а от Карей на шесть часов ходу. При западной стене его расположен фруктовый сад; к этой же стороне монастыря направлены водопроводы из отдаленных горных ключей.

Есфигмен в аскетическом отношении принадлежит к первому классу афонских монастырей, потому что общежительный. Ктиторы, или основатели его, – Феодосий младший, император Греческий, и сестра его Пульхерия. Во всех частях своего внешнего расположения и устройства этот монастырь соответствует прочим.

Кроме святынь монастыря, нас трогательно здесь занял престарелый епископ Герман, уроженец румелийский, пребывающий на покое после иерархических трудов; его келлия в самом верхнем ярусе, и галереею выходит на монастырскую площадь.

По прибытии своем сюда он вскоре посхимился и, несмотря на то что много помог обители, наравне с прочими терпит строгость киновиатской жизни. Чтоб постояннее иметь в памяти последний час жизни и укоренить в своем сердце чувство загробного страха, Преосвященный выкопал себе при наружной стене церкви могилу, которая и остается незакрытою в виду его жилища. Часто смиренный владыка выходит на террасу своей келлии, садится против церкви, лицом к своей могиле, и слезы умилительного раздумья о неизвестности загробной судьбы текут из его старческих очей.

По чувству глубокого смиренномудрия и по самой старости он не служит, а когда ему угодно, приобщается из рук священнодействующего иеромонаха. Как поразительны для нашего самолюбия образцы подобного смирения!.. В нашу бытность здесь владыка задумчиво и долго сидел на своей возвышенной террасе против могилы.

Впоследствии мне очень было жаль, что я не удостоился быть у него и побеседовать с ним. Разбитые дорогою, мы «предпочли телесное отдохновение сердечной пользе; впрочем, при могиле Преосвященного были. Тогда как с грустным чувством мы осматривали этот символ нашего ничтожества, то есть могилу, владыка не сводил с нас очей своих, оставаясь неподвижно на террасе; он и сам иногда приходит сюда плакать и любит смотреть на вечный покой своей труженической плоти.

Я за лишнее считаю говорить здесь с вами более об Есфигмене: на это будет своя пора, если Бог и моя лень мне позволят, потому что я теперь хотя и странствую по Афону, но без особенной цели, а более для развлечения и для обозрения его аскетической стороны.

После небольшого отдыха по обозрении монастыря и после поклонения и лобзания святых мощей и Животворящего Древа мы направились к горной пещере нашего Киевского пещерника, преподобного Антония.

Путь туда лежит чрез быстрый ключ; крутизна и неудобства всхода между кустарниками и вдобавок невыносимый жар нас задушали и обессиливали. В некоторых местах так суживалась тропа и так подмыта дождевыми стоками, что мы должны были беспрестанно цепляться за кустарники, чтобы не пролететь под гору. Впрочем, не более четверти часа мы взбирались так.

Афонская пещера святого Антония иссечена в скале; гладкая площадка развита пред нею и обнесена каменною легкою загородкою. Вровень с главною пещерою есть другая, теснее и гораздо нестройнее первой. В нескольких шагах отсюда стоит отшельническая двухэтажная келлийка, северо-восточный угол которой треснул и отвалился. Келлийка эта выдвинута на самый край тесной скалы, при которой лежит глубокая пропасть до самого моря, бурно утесняющего волнами своими хладный гранит...

Внутри келлии страшно оставаться: один подземный удар, легкий вулканический перекат, и она может восточною своею частью, а всего скорее северовосточным отшатнувшимся уже углом улететь в бездну. Мы застали в ней престарелого отшельника, который, презирая страх и опасения, спокойно доканчивает здесь подвижнический век свой. Он принял нас очень ласково и провел к пещере нашего Киевского пещерника.

Пещера преподобного Антония, вероятно, ничего не изменила в себе со времени ее первоначального обитателя, разве только строгую постель его, которая теперь заменена, приметно, новыми дощечками, и камин. Радушный пустынник по-гречески объяснял нам и бедность афонского монастыря, и самой пустыни Антониевой, указывал на Россию и со старческим простосердечием располагал будущею судьбою келлийки, здесь находящейся.

Ему хотелось здесь устроить церковь, обновить келлию и иметь все удобства и условия к спокойному отшельничеству. Мы не мешали старцу заранее восхищаться будущим и поддерживали в нем дух справедливой веры в Небесный Промысл и в щедрость России.

Вид отсюда на восток чрезвычайно хорош. Афонская пустыня святого Антония единственна во всех отношениях своего аскетического достоинства. Самая пещера вполне удовлетворяет в требованиях мысли и духу: здесь невозмутимая тишина, удаление не только от света, но и от самых иноков; только море и небо, небо и море – единственные видимые предметы.

В нашу пору небо было ясно и светло: солнце дробилось в переливных волнах моря и ярко отражалось в них своими жгучими лучами, оно проникало в самую глубь растрескавшихся скал и ущелий; природа в царственной красоте полной весны, только море тревожилось перекатом волн и сердито разбивалось о неподвижный гранит пустынных скал. Видно, что преподобный Антоний в строгом выборе иноческого уединения имел самый чистый взгляд, что оправдывает и здешняя его пустыня, и живописные красоты Киевских гор.

Справедливо замечали и замечают, что лучшие столичные города Европы занимают местность самую прозаическую, скучную и невыгодную в отношении видов; между тем монастыри, а и того вернее иноческие пустыни, – на самых пленительных местах.

Что бы это значило? Конечно то, что грубая чувственность людей ищет только житейских выгод, не принимая в расчет требований духа, желаний сердца и наслаждений для них самых даже невинных, тогда как иноки, чуждые всего и в самых необходимых требованиях и условиях плоти, исключительно обращают внимание на сердечные выгоды и на все, что только питает в них чувство любви к Богу и переносит их мысль к райским красотам.

При Афонской пещере преподобного Антония нельзя не пожалеть о ее пустоте и грустном забвении. Почему бы, кому есть возможность из нас, не принять участия в поддержании здешней пустыни, где великий начальник русского отшельничества полагал начатки дивных своих подвигов и питал в своем непорочном сердце залоги тех подвижнических успехов, которые из мрачной теснины Киевских пещер впоследствии проявлялись на диво всей Русской земле и к славе и благу Святой Церкви и не перестают проявляться даже доныне?

Решение этого важного вопроса я не беру на себя; не требую и от вас, друзья мои. Пустыня преподобного Антония обратила на себя внимание и Высокого поклонника здешним святыням, Великого Князя Константина Николаевича.

Здесь я мирно отдыхал на том самом месте и в тех самых стенах пещеры, где труженическая плоть первоначальника русской иноческой жизни находила себе временное упокоение; я любовался, может быть, отсюда на красоты природы в таком же духе благоговения пред Творческою мудростию и с таким же чувством наслаждения, как иногда и великий Антоний!..

Сладок отдых на подобных местах!

При обозрении здешней пустыни я удивляюсь, почему ни слова не сказал о ней наш единственный путешественник, Василий Григорьевич Барский? Был ли он здесь? Если был, не может статься, чтобы он не посетил этой пустыни, столь драгоценной каждому русскому, а тем более Барскому как уроженцу киевскому. Это не маловажная загадка, которой я со своей стороны никак не могу разрешить.

Василий Киевский (Григорович-Барский) Биография – Второй раз Барский посетил Афон в 1744 году

В глубоком раздумье оставили мы строгое уединение святого Антония и направились к Хилендарю, который отстоит отсюда на три четверти часа ходу. Этот монастырь стоит на граничной черте Афонского Удела. Как будто в знамение того, что чем ближе отсюда к миру, тем не свойственнее для дыхания иноческого стихия, тем она убийственнее для него, – воздух здесь, в Хилендаре, тяжел, местность угрюма и самый монастырь в сетующем виде.

Подойдите к нему с которой угодно стороны: впечатление самое грустное производит он с первого взгляда на его строгие стены и печальный пирг. Глубокая дебрь лежит у его гранитного подножия; на восток и запад уныло тянется пустынный проток, на отвесных берегах которого с юго-запада рисуются под тенью кипарисов строгие келлии безмолвников; со всех сторон он сжат соседственными холмами; самое море отступило от него на значительное расстояние и не омывает грязных его высот.

Хилендарь стоит на самом невыгодном месте, славится частою смертностью между иноками и вдобавок к невыгодам жизненным – штатный афонский монастырь; значит, это одно отнимает у него уже много достоинств в аскетическом отношении. Важность его только в том, что он в афонской олигархии занимает одно из почетных мест.

Но если бы монастырь стоял и выше разрядов в подобном отношении ко Святой Горе, я всегда остаюсь в сильном предубеждении против одного только слова – «штатный монастырь», это придаточное слово меня отталкивает от некоторых здешних обителей, несмотря на то что нет правила без исключений и нет тени без света.

Эта аксиома не всегда принимается к сердцу и безусловно. Хилендарь, впрочем славен потому, что в нем нет игумена, место которого занимает Сама Богоматерь Своею Божественною иконою, так называемою «Троеручицею». Об этом я писал вам.

Вид, какой открывается с вершины Афона, бесподобен. Говорят, что при склоне солнца к западу отсюда можно заметить самый Константинополь, даль которого в наше время терялась в полуденном мареве и, со своими соседними высотами сливаясь в одну длинную цепь, тянулась в пленительном разнообразии по светлому горизонту.

Острова: Самофраки, Имбро, Тассо, Лемнос; горы: Олимп, Пинд и другие, берега мифологической Трои, Ида и даже едва заметные черты отдаленного Негропонта с неподвижными равнинами архипелагских вод ложились под взор наш во всем своем оптическом очаровании.

Картина была единственная в своем роде! Величественный Олимп, на котором сиял своею подвижническою жизнью святой Иоанникий Великий, красовался над Салоникским заливом поразительным челом своим, покрытым еще зимними снегами.

Далекие горы Македонии местами тоже лежали под их ослепительною белизною, а длинная цепь Афонского хребта вилась к перешейку в живописных волнах расцветающей зелени. Все высоты полуострова, или все равно – Святой Горы, столь поразительные, если смотреть на них от взморья, теперь казались нам не более как плоскими пригорками, ничтожною возвышенностью.

Разбросанные по прибрежью монастыри представлялись отсюда легкими только очертаниями белизны, а отшельничьи келлии с их кипарисами – едва заметными темными точками. Бежавший у Кавсокаливского прибрежья каик для простого нашего глаза был не более как чуть видное, движущееся черное пятно, тогда как в зрительную трубу мы заметили его в ничтожном объеме, с двумя гребцами на нем.

Несколько кораблей с распущенными ветрилами носились в виду нашем на зыбком пространстве архипелагских вод.

Афонское предание:

Раз в Хилендаре умер настоятель; избрание нового стоило многих сильных потрясений в братстве: одни хотели того, а другие иного, так что монастырь разделился на две партии; возникли и неудовольствия и распри. Смуты братства потревожили и Богоматерь, имени Которой посвящен монастырь; Она Сама вступилась в спорное дело братии и дала ему мирное направление.

В один день братия по обыкновению собрались к утрени и видят, что икона Троеручицы не на своем месте в алтаре, а на игуменском. Относя это к тайным действиям екклесиархов, братия отнесли икону в алтарь, но на следующий день опять она появилась над игуменским местом; ее поставили снова в алтаре, а между тем были приняты все меры предосторожности: двери церкви освидетельствованы, наложены на них печати, но на третий день икона опять была над игуменским местом.

Пока еще братия дивились этой странности, является известный всем затворник, единственный между ними по святой жизни, и рассказывает видение, в котором Богоматерь изволила сказать, чтоб братия не трогали иконы Ее с игуменского места, потому что, в устранение несогласий, и в настоящее, и на будущее время при избрании игумена Она Сама хочет занять это место Своею Божественною иконою и непосредственно управлять монастырем.

С той поры не выбирают, и нет там действительного игумена из братии, а есть только про-игумен, то есть наместник, заведующий монастырем, и всегда остается праздно в церкви место игуменское, над которым стоит икона Троеручицы.

Я был в этом монастыре, покланялся и лобызал святую икону Богоматери Троеручицы; Ее вид чрезвычайно выразителен и даже строг. Так как нет здесь игумена, екклесиархи берут благословение на что бы то ни было – на звон ли к службе или к начатию ее – у Афонской Троеручицы и по существующему здесь, на Афоне, положению, одевшись в мантию, подходят к иконе, делают пред ликом Богоматери два земных поклона с крестным знамением, целуют Ее руку, а потом, как пред Настоятельницею, падают в землю, уже без крестного знамения.

Один екклесиарх в бытность нашу в Хилендаре признавался нам, что, подступая к иконе для принятия от Богоматери благословения, он ощущает невольный страх, похожий на страх подчиненного власти, а с тем вместе и чувство детской любви, как пред Матерью вечной любви и утешения.

Главное только то в этом отношении, можно заметить, что никто не остается у нас без занятия по силам, что самые хилые старцы то чистят боб и травы, то караулят виноградники и скот, а при общих афонских послушаниях, как-то: в разгрузке из корабля пшеницы, когда приглашаются решительно все на работу, самые хилые, желая иметь участие в венце братского послушания, водят за повод мулов до монастырского амбара вперед и обратно; но если и этого не в силах сделать – бредут к монастырской пристани, опираясь на свои старческие жезлы, садятся в сторону и, смотря на труды братии, тихо нашептывают по четкам свои молитвы.

Это зрелище крайне умилительно!..

Сенокос, собирание маслин, винограда, орехов и прочих произведений роскошной здешней природы, пашню, молотье, кузнечество, столярство и вообще все работы исправляют братия, без изъятия иеромонахов и под личным наблюдением самого настоятеля.

От этих-то трудов и зависит продовольствие монастыря, который здесь всех почти беднее, если взять во внимание дачи прочих афонских монастырей, которыми пользуются они даже и в нашей России, как, например, Ивер, Ватопед и прочие.

Главный источник продовольствия Русика предвидится от милостынного сбора в России; не будь этого, наши собственные нужды и долги довели бы нас до крайности. Зато надобно признаться, что жизнь Русика, его законоположения и точность исполнения их ставят его в ряду первоклассных здешних монастырей, тогда как штатные иноки, при довольстве, живут себе как хотят и делают что любо, почему и заслуживают меньшей против киновиатов почтительности.

К нам недавно пришел один афонский старец-келлиот по откровению свыше...

Может быть, есть из них и такие, которых редко можно видеть; но совершенная ложь и клевета, как я уж говорил, чтоб они доходили до такого сумасбродства и ненависти к людям, чтоб убивали встречного за нарушение их уединения. На Афоне руководствуются все и каждый порознь правилами Святой Церкви и уставом святого Василия, а разве есть в них какое право или какое разрешение убивать невинно человека?

Я никак не могу надивиться, вспоминая г. Д.: с чего он напал на беззащитных и что ему сделали бедные афонские подвижники, что он так легкомысленно и неверно смотрел на их отшельнический быт?.. Блажени есте, говорит Господь, егда поносят вам; значит, и толковать нечего.

Как бы ни высоки были святостью жизни пустынники Афона, но они не бесплотны, они не Ангелы; значит, Таинство Причащения и им необходимо так же, как и последнему из кающихся грешников. Для этого-то, собственно, иногда сами сокровеннейшие из пустынников являются к известному им духовнику или духовник приходит к ним и причащает их Святых Тайн в условленное время.

Справедливо, что они бегают людей, но не убивают их. Напротив того, если кто их ищет для душевной пользы и назидания, а не из простого любопытства, для таковых они приветливы, ласковы и ангельски добры. Мир только привык воображать и называть подобных пустынников Афона дикарями или зверями, а Святая Церковь – заметьте, Церковь не стыдится величать их земными Ангелами и небесными человеками.

Легкомысленный, бедный мир! Светла твоя мишура, личинность, но пред чистым золотом, пред избранными Божиим и, пред святыми, жалкими по виду, ты летучая пыль, ты совершенное ничто!..

Не будь святых, ты бы давно был поглощен геенною...

Есть здесь и другой род пустынников, не так строгих, но все-таки стоящих на высокой степени самоотвержения и внутренней чистоты. В некоторых отношениях жизнь их, кажется, немного легче первых, потому что они каждую субботу и праздник являются в монастырь для принятия Святых Тайн; значит, они во всегдашнем общении со своим братством.

Эти пустынники Афона живут при монастырских виноградниках и дачах, некоторые из них занимаются иногда и рукодельем, а другие только молитвою и кое-чем около келлии; одиночество их делят коты, пищу и одеяние имеют они от монастырей своих, и чаще всего первую, то есть пищу, таскают на плечах своих по исходе недели. Умилительно видеть их труды в этом отношении!

По окончании бдения, Литургии и трапезы в праздники мы обыкновенно располагаемся отдыхать, а пустынники между тем, набравши Кубани (припасов), взваливают торбу с ними на старческие свои плечи и с палкою в одной, а с четками в другой руке тащатся в свою сокровенную пустыню.

Ни летняя жара, ни раскаленные лучи солнца, ни истомленность от всенощного бдения не останавливает их; обливаясь потом, молча и чуть-чуть бредут они по горным высотам, в крайнем изнеможении и часто отдыхая под тенью лавров. Бывало, после трапезы, выходя за монастырь для прогулки, я подолгу и с наслаждением сматривал на эти сцены старческих подвигов под ношею святогорской торбы!

Кроме этих родов подвижнической жизни, есть на Афоне еще два, во всем отдельные от них в наружном своем виде, но в цели и в сердечном настроении одинаковые. Это странничество и юродство.

Странничество отличительною чертою внутреннего своего характера имеет необыкновенное терпение. Бывали здесь примеры, особенно в лице одного архимандрита, что странники день и ночь проводили под открытым небом, перенося все перемены воздуха, холод, жажду и лишения всякого рода в высшей степени. Гора была для них приютом.

Переходя по ней от места к месту, подобные страдальцы только на болезненном или на смертном одре находили успокоение и отдых для своей истаскавшейся по горе плоти, не заботясь, где и кто уложит ее в могилу на вечный сон. Не многие образцы странничества в подобном роде видала Святая Гора Афон, зато чем они реже, тем поразительнее для пугливого воображения слабых людей и тем выше пред обыкновенными подвигами келейной жизни.

В настоящее время здесь едва ли не один только юродивый (диакон), и тот, впрочем, не делает особенных странностей для прикрытия своих дивных подвигов, потому что это на Святой Горе вовсе лишнее, при бесчисленных образцах ангелоподобной жизни.

Ну, теперь уж последнее «прощайте!» Если Бог сохранит меня в пути и останусь жив, напишу вам при возможном случае, из Палестины; а ежели донесется до вас слух, что нет меня в живых, помяните в молитвах ваших и не забудьте, что где бы ни был, здесь ли, на земле, или там в загробном мире, – всегда останется верен чувствам дружбы и сердечной к вам привязанности странствующий святогорец.

Р.S. Не так давно отбыл со Святой Горы отец П., архимандрит Русской миссии в Афинах; с ним были трое певчих и священник белец отец Иустин. Они довольно долго гостили у нас и утешали греков стройным русских пением.

Отец П. поступил в Миссию из ректоров Смоленской семинарии. Его трогательное смирение и простота в обхождении с последним из нас привлекли сердца не наши только, но и всех, кто имел случай сблизиться с ним и видеть его в непритворности русского обращения и приветливости.

Отражение светлого просвещения в духе истины Христовой в нем так живо, что каждое его слово, каждая мысль проникнуты чувством и теплотою сердечного убеждения. Я с ним странствовал несколько по Святой Горе, много беседовал и неоднократно слышал отзывы о Святой Афонской Горе, которые своею истиною и добросердечием так же далеки от клеветы г. Д., как далеко небо от земли, и взгляд их на афонский аскетизм в таком же между собою контрасте, в каком свет и тьма. Отец П. с умилительным восторгом иногда восклицал:

– Не понимаю, как люди могут возноситься до такой высоты иноческого совершенства! Как велики афонцы в своих подвигах!

Благословения всей Святой Горы Афон были напутствием отцу П., который, садясь на мула и прощаясь с нами, прослезился и долго, долго глядел на оставляемый им Русик и на наше скромное братство.

Он приглашал меня с собою в Афины, чтоб оттуда ехать в Палестину, но я отказался по некоторым обстоятельствам, а главное, потому, что Греция не входила в паспорт и в состав моего странствия по Востоку.

Таким образом Григорий был пострижен на Афоне и дано ему имя – Пантелеймон, в том убеждении, что святой великомученик, вероятно, особенное принимает участие в своем живописце, который был детской простоты и самого любезного характера в отношении ко всем. Обитель много потеряла в друге моем, потому что с его кончиною кончились и занятия здесь живописью.

По росписании трапезы покойный живописец совсем было принимался за стенную работу в соборе, но Бог позвал его в Свои райские обители, и собор остается теперь нерасписанным. Такова была жизнь и кончина моего лучшего из друзей афонских, от которого я принимал уроки рисования и живописи, с которым любил работать в трапезе, распевая с ним любимый его концерт: «Реку Богу: заступник мой, почто мя забыл еси» и прочее.

Нежный голос покойного звучно разливался по пространной трапезе и замирал в глубоких оконечниках креста, в виде которого она расположена; безмолвные только лики святых угодников, во весь рост написанных по стенам, внимали нашим тоскующим напевам, потому что мы любили оставаться в совершенном уединении, так что никто не препятствовал нам в занятиях.

Изредка появлялся иногда трапезарь, но и тот, давши нам по апельсину, тотчас скрывался в своем скромном затворе. Нередко бродили мы с покойным и по Святой Горе. Живописец – тот же поэт; значит, много здесь мы встречали поразительных красот природы, достойных Рафаэлевой кисти, или, лучше сказать, звуков псалтири царственного Давида. О! Да удостоит Царица Небесная видеться и ликовать мне с моим другом и там, где нет ни болезни, ни печали, но где жизнь и радости бесконечные! Вечная ему память!

Покойный друг мой на Святой Горе Афон прожил три года с небольшим. В России еще я ознакомился с ним в 1840 году, когда странствовал до Одессы; но там мы разрознились, и только в 1843 году я снова сошелся с ним в Русике. Бог знает, был ли кто из русских святогорцев в такой мысленной брани, в таком бурном смятении духа, как юный живописец. Верно, для врага он был несносен.

Несколько раз покойный порывался оставить Русик, где стесняются своеволие и причуды желаний, и хотел жить где-нибудь на свободе, но Бог не допустил до того. Грозные сновидения двукратно останавливали моего друга от задуманного им выхода из Русика. Разумеется, если бы он обольстился влечением мысли на свободу, враг сокрушил бы его.

Самое афонское пострижение в монашество живописец принял по особенному убеждению таинственных посетителей. После многих и напрасных со стороны духовника предложений к принятию иноческой одежды однажды Григорий (мирское имя Пантелеймона) после живописной работы в трапезе заснул, и ему представилось, что он там же, в трапезе, сидит за стенною картиною и работает.

В трапезе не было ни одной души, кроме его одного....

Только вдруг Григорий слышит, что дверь тихо растворяется и кто-то входит; он оглянулся и, не обращая особенного внимания на посетителей, углубился в свое занятие. Между тем приближаются к нему двое: первый из них старец самой привлекательной и почтенной наружности, а последний юноша, прекрасный собою и в древнем еллинском одеянии. Молча стали они один по правую, а другой по левую сторону живописца и следили за очертаниями его труженической кисти. Наконец старец, положив руку на плечо Григория, кротко спросил его:

– Ты еще не постригся?

Григорий внимательно посмотрел на старца и потупился. Вид старца поразил Григория: в чертах его он видел светлые черты святого Митрофана Воронежского.

– Да нет еще, – отвечал юный незнакомец на вопрос старца и потом с чувством продолжал: – сколько я говорю Григорию, чтобы принять ангельский образ, так нет, не слушается. А надобно бы, и пора ему постричься…

Эти слова юноши, произнесенные трогательным голосом, полным упрека любви и сострадания, сильно потрясли сердце Григория: он тогда же проснулся и, несмотря на то, что было уж около полуночи и все спали, побежал к духовнику и разбудил его.

Духовник не смутился нечаянным и безвременным приходом живописца, потому что знал его постоянную брань и тяжелые искусы, которые часто наводил на него демон, а потому и отворял для Григория дверь свою во всякое время. Только действия и слова Григория удивили духовника в настоящий раз.

Дотоле упорный и не всегда сговорчивый, живописец, заливаясь слезами, пал духовнику в ноги и умилительно просил пострижения.

– Что это значит? – спросил удивленный духовник.

– Ради Бога, постригите, – сквозь слезы и умоляющим голосом повторил Григорий и, немного успокоившись, рассказал духовнику свое сновидение.

– Хорошо! – с улыбкою отвечал тот, выслушавши. – Видишь, – заметил он потом, – сам святой Пантелеймон скорбит на тебя за твое упорство и отлагательство пострижения.

Главное продовольствие здешней братии состоит в собственных трудах их и в случайных пособиях поклонников, которые иногда заглядывают и сюда по особенному приглашению дикея или по указанию того, кто водит их по Афонскому полуострову. Вообще можно сказать о скитской жизни, что она требует многих трудов телесных для того только, чтоб приобрести себе неукоризненный кусок насущного хлеба.

О подвигах духовных – нечего говорить: они исключительная принадлежность скитского иночества на Афоне. Самая местность скитов святогорских вполне оправдывает строгость их жизни, потому что все они расположены в глубоком уединении пустынь и удалены от общения с монастырями.

Замечается и то, что поклонников и странных с большим радушием и ласковостью принимают в скитах, чем в монастырях. Особенно штатные монастыри дорожат мало ценою и достоинством искреннего странноприимства. Киновий, то есть общежительные монастыри, другое дело: там райская жизнь и апостольское единение духа всех и каждого, там приветливость в духе Авраам лева странноприимства!..

Кофе и завтрак нам были представлены у дикея на гостинице, которая господствует над всеми келлиями, расположенными на скате, по направлению к западу. Отсюда, из окон гостиницы и с террасы, лучший вид на море и на отвесные скалы и живописные холмы, встающие один за другим на рубеже Русиковой стороны потока.

Я долго любовался из окон, в которых не было рам, на подвижные воды отдаленого моря, к которому расстилался скат холма в разнообразии направлений и цветущих рощей. Добродушный и приветливый дикей нас осыпал ласками и утешал беседами, так что мы только к вечеру того дня расстались с ним. Обратный путь наш был по тем же самым местам и ничего не представлял особенного, кроме того, что влево у нас оставались развалины келлии, разрушенной землетрясением; при ней была церковь во имя святого Предтечи Господня Иоанна.

В соседстве с нею стоит калива, где уединялся несколько времени отец Моисей, соловецкий иеромонах, скончавшийся здесь в 1843 году. Пред кончиною он принял святую схиму и наречен Мефодием.

Три года спустя, 1 сентября 1846 года, он прибыл на Святую Гору Афон со сделанным в России иконостасом, сам лично досматривал за конечною отделкою храма, и к 23 ноября храм Митрофаниев красовался уже иконостасом и драгоценною утварью. Толпы любопытствующих теснились в храме. Греки радовались усердию России к благолепию храмов Господних, а сердца русских преисполнялись чувствами неизъяснимого восторга.

Благословениям России и державному Царю ее и изъявлениям чувств сердечной признательности г. Комарову не было конца... Зрелище было истинно умилительное!.. В день, когда празднуется память святителя Христова Митрофана, предположено было освятить его храм, и Русский на Афоне монастырь, в чувстве важности и редкости праздника собственно русского, считал недостаточным совершить это празднество без архиерея.

Вследствие того и был заранее приглашен престарелый Адрианопольский митрополит Григорий, который и прибыл за восемь еще дней до праздника. В течение этого времени часто навещая новый храм русский и любуясь на его драгоценные украшения, он святительски благословлял имя России и ее Державного Венценосца, а обращаясь к г. Комарову, указывал ему то на иконы святых, то на небо, не в состоянии будучи объяснить по-русски своих сердечных ему желаний награды за его пожертвования там, на небесах!..

22 ноября, когда уже все было готово к освящению, в 4 часа пополудни началась в новом храме малая вечерня, после которой мощи святого великомученика Пантелеймона, заранеевнесенные в него, отнесены были обратно самим Высокопреосвященным в греческий собор на свое место, и до 6 часов вечера братии дан был отдых к оживлению и укреплению сил на всенощное бдение, начавшееся с потухающею зарею и длившееся, как уже сказано, восемь часов.

Русские и греки и все пришельцы на этот русский праздник (их было до 500 человек) соединились для бдения в новом храме; пение было общее: началось русскими, потом сменилось греками, и наоборот. По вечерне греки удалились в свой собор на утреню, но сам Преосвященный остался с нами, и для него собственно тогда же было читано на греческом языке житие святителя Христова Митрофана.

После первой кафизмы на утрени было произнесено русское слово, в котором особенно выражались признательные чувства русского общества к Господу Богу и к России, с историческим, между прочим, указанием на первоначальное происхождение и достоинство христианских храмов, имеющих основание в словах святого апостола Петра, в Фаворских еще сенях указавшего нам право посвящения храмов имени не одного только Господа Бога, но и святых Его, чего совершенно была чужда Церковь Ветхозаветная, строго ограничившаяся поклонением единому Богу, и то во храме только Иерусалимском.

Вслед за нею началось освящение и совершилось еще до рассвета дневного. Глубокая тьма преполовившейся уже в славословиях ночи чрезвычайно много придавала трогательности обряду освящения, и в особенности троекратного обхождения вокруг церкви пред его началом.

Все братство и пришельцы с возжженными свечами, а некоторые с лампадами и хоругвями предшествовали и последовали святителю Божию; и вся эта процессия, утопая во свете пылающих свеч, живо напомнила собою древнего Израиля, руководимого в нощи огненным столпом к далеким пределам обетованной земли. Русский афонский колокольный звон довершал торжественность русского праздника, невольно переносившего нас мыслью в далекую и милую отчизну нашу.

Литургия, без расхода начавшаяся по освящении, кончилась в 9 часов утра, и таким образом вся служба этого русского праздника, в беспрерывном ее порядке, длилась целых пятнадцать часов, что до такой степени истощило силы маститого старца, Преосвященного Григория, что его на руках отнесли из церкви в гостиную.

Трапеза как в самый праздник, так и накануне, поставлялась здесь на Афоне на счет единственного благодетеля русского храма г. Комарова, лично делившего с нами нашу радость.

Здесь, в трапезе, была произнесена престарелым греческим даскалом архимандритом Прокопием краткая речь, в особенности трогательная выражением затруднительных обстоятельств настоящего положения Русского монастыря и изъявлением признательности от лица всей братии г. Комарову, тост которого был заключением не роскошной, но довольно вкусной трапезы.

Из трапезы все братство с настоятелем удалилось в Русский новоосвященный храм, где по кратком славословии возглашено было многолетие Государю Императору, Высочайшей Фамилии, потом Священному Синоду, всем любителям и благотворителям Русского монастыря и наконец г. Комарову. Возглашение многолетий, потрясая легкие своды храма, звучным эхом далеко переливалось в воздухе и, конечно, отзывалось в самых небесах!..

По выходе из храма г. Комаров принимал от всех поздравление с благополучным окончанием праздника, а в гостиной, за кубком лозного вина, желания многолетий Государю Императору повторились, и взаимность скромных бесед ликующего братства длилась почти до полудня; но к вечеру торжественного праздника, сменившегося обычным безмятежием иноческой жизни, уже как не бывало; только русский чай напоминал нам торжество и знаменательность протекшего дня. Так совершилось освящение русского Митрофаниева храма! Мы прославили за то Господа Бога, в чувстве искренней признательности молились Ему за Россию и сердечно просили, да дарует Он славу ей, могущество и силу и многая, многая лета нашему Батюшке, ее Великому Царю!

С. М. Комаров теперь уже в иноческой одежде и назван Серафимом. Поначалу г. Комаров, когда прибыл сюда с иконостасом, даже до освящения храма, на вопрос братии, останется ли жить с нами, обыкновенно отвечал:

– А вот подожду освящения храма. Когда это дело совершится и я исполню вполне мой обет, тогда посмотрю, что со мною сделает святой Митрофан и что он скажет мне... Теперь я ничего не предполагаю.

Освящение храма Митрофаниева у нас совершилось 23 ноября, а 5 декабря г. Комаров принял на себя ангельский образ. Таким образом, истощивши все на украшение святого храма, он составил собою красоту, наконец, и нашего русского общества. Отец Серафим прекрасный инок!

– Ничего, – скромно отвечал он, – я ведь привычный ко всему.

Опасения мои не прошли даром. По окончании штукатурки в соборе Григорий простудился и занемог. Первым предметом заботливости монастырского начальства в подобных случаях бывает душевное спасение больного, которого тотчас постригают в великую схиму и напутствуют каждый день.

Так поступили и с Григорием, который, впрочем, по истечении двух недель оправился и начал было выходить; но, к сожалению, покушал арбуза и – вторично впал в горячку, скоро уложившую его в могилу.

Около двух недель страдал юный Григорий и наконец просил афонскую схиму, по принятии которой приобщился и Святых Тайн. Это было в Успенский пост.. Тогда как Геннадий (имя, данное в схиме Григорию) изнемогал и был уже в отчаянном положении, некоторые из нашего братства отправились к 15 августа в Ивер, где храмовый праздник, и ходили прощаться с больным.

– Ради Бога, – говорил Геннадий слабым голосом прощающимся с ним братиям, – ради Бога, попросите там, в Ивере, Царицу Небесную, чтоб мне не выздороветь, а умереть...

Растроганные иноки с чувством оставили своего дивного брата... Накануне смерти, 14 августа, духовник навестил Геннадия и заметил, что он уже в предсмертной слабости. При виде своего духовника больной оживился.

– Отче, – сказал он прерывающимся голосом, – пособоруйте меня маслом…

– К чему ж это? – спросил с улыбкою духовник. – Тебе, верно, хочется пожить еще?

– Не знаю, – сомнительно отвечал Геннадий, – а что теперь лучше для меня, отче, жить ли или умереть? – спросил он духовника.

– Разумеется, лучше умереть, – заметил тот, – ты только что принял святую схиму и причастился Святых Тайн; значит, тебе остается теперь только идти к Богу, в рай.

– Так благослови, отче: я умру! – решительно и весело произнес Геннадий.

– Бог благословит! – отвечал духовник, – с Богом в рай!

И наутро, в день Успения Божией Матери, с окончанием Литургии действительно кончил свое земное поприще удивительный Геннадий и тихо отлетел душою в райские обители. После сего скажите, пожалуйста: видали ли вы между собою примеры подобной смерти, чисто праведнической?

Отчего это в мире боятся все смерти, а здесь на Афоне так сладко, так тихо засыпают ее вечным сном? Подумайте об этом важном вопросе, и совесть, конечно, вам даст на него удовлетворительное решение. Если бы я не боялся отяготить вас подобными картинами смертности, я бы много измарал для того бумаги, но обратимся к моей болезни, о которой было выше сего слово.

Беспокойно провел я вечер в больнице с изнемогающим Германом, утро меня пугало, потому что с ним должны были начаться грозные для меня визиканты. Чтоб избавиться от лекарских рук, я решился употребить обыкновенную хитрость больных: я объявил моим докторам, что на опухоль в теле прекрасно действует регаль (афонский спирт), но натираться им я не могу в больнице, где камин опасен более для болезни подобного рода, чем спасителен; поэтому я смиренно просил позволения уйти в келлию, потому что в ней русская есть печка и постоянное тепло.

– А когда опадет опухоль, – прибавил я, – тогда с моим удовольствием я выдержу визиканты.

Мне поверили. Таким образом я вышел из больницы и уже не заглядывал в нее с тех пор, единственно из страха визикантной методы лечения. Между тем регаль действительно мне помог в наружных втираниях его в больные места; опасную рану я первоначально очистил, по совету духовника, теплою припаркою из пшеничного хлеба, а потом из ромашкового цвета.

Это удивительно подействовало на нее. Когда рана очистилась и свежая кровь разлилась по ней, я начал присыпать ее сахаром, стертым в порошок, и теперь я совершенно здоров, по милости Божией.

По прибытии на Афон в Русике с первого раза Григорию (это было мирское имя вологжанина) жизнь наша чрезвычайно понравилась, но его не приняли старцы, потому что некуда было решительно поместить, за крайним недостатком келлии. С прискорбием юный Григорий удалился отсюда и поступил в Кавсокаливский скит, но ненадолго.

Однажды навсегда его привязал к себе наш мирный Русик, и бедный Григорий тосковал по нем, изнемогал духом, наконец не вынес порывов души, требовавшей высоких подвигов послушания и более обширных действий, нежели в скитском безмолвии, где он скучал от праздности тела, свыкшегося с трудами крестьянской жизни. Григорий снова пришел к нам и смиренно признавался, что он не может нигде жить на Святой Горе Афон, как только в Русике; но что мы могли сделать в его пользу?..

Мы могли только сочувствовать ему в его затруднительном положении и более ничего, потому что не было ему надежды на поступление к нам. К счастью Григория, тогда паломник-слепец еще был у нас; мы посоветовали обратиться к нему и просить его ходатайствовать пред геронтою и духовником, в полной уверенности, что ему не откажут в просьбе.

Так и было. Григория действительно оставили в Русике в угодность слепцу и дали послушание при штукатурке Пантелеимонова собора. С усердием и ревностью новый послушник знал свое дело и принял образ самой строгой жизни, так что не хотел даже носить на ногах сандалий, несмотря на холодный и опасный мрамор и гранит, которыми вымощены все здания монастырские. В чувстве особенной моей внимательности к послушливому Григорию я однажды дружески заметил ему, что здесь полы опасны для ног.

Воздух в Космодамианской пустыни гораздо свежее, нежели на низменных местах Афонского прибрежья, потому что верст около семи, как я уже сказал, она находится выше Русика.

В первый день нашего сюда прибытия погода была самая прекрасная, лучше которой и желать, и ждать нельзя в зимние месяцы; но представьте наше удивление, когда утром следующего дня мы увидели всюду снег и ощутили значительный холод.

Я нарочно выходил на террасу полюбоваться зимою, с наслаждением потирал руки налетевшим снегом и, как гостя с родного, милого Севера, приветствовал его на Афоне; недолго, впрочем, гостил он на заоблачных высотах здешней пустыни: к полдню небо очистилось и под жгучими лучами солнца снег истаял, так что к вечеру мы воротились в монастырь уже высохшею дорогою.

Так как утро было чувствительно-холодно и снег покрыл все высоты пустынных холмов в бытность нашу в Космодамиановской келлии, поэтому из любопытства мы спросили: был ли утром снег в Русике и его окрестностях? Нам отвечали, что ни одной снежинки не было с облаков, а между тем проливной дождь хлестал несколько времени, и воздух был холоден.

Это путешествие в пустыню, так приятное и занимательное для меня, а для вас, конечно, неинтересное, не прошло для меня даром: целые сутки я хворал после того и чувствовал крайнее изнеможение. Вероятно, это следствие усталости и рассеяния.

Если мы свято помним наш долг и чтим отношения наши к Богу, быть не может, чтоб мы не дорожили обязанностями нашими в отношении и к Престолу и отечеству. И там, в России, и здесь, на Святой Горе Афон мы по званию нашему, по самому назначению жизни ничего не можем приносить лучшего в дань верноподданнической любви нашей Царю и отечеству, кроме вседневных, чистых молитв о их благоденствии, славе и величии.

В этом-то собственно и состоит ангельское достоинство нашего звания, с условием, впрочем, строгого поста и многосторонних лишений плоти, потому что Ангелы, как бесплотные, не нуждаются ни в пище, ни в сне, ни в прочих требованиях нашей грубой чувственности.

Мы Порте ничем не обязаны и никаких не знаем к ней отношений, кроме платежа нескольких пиастров за сажень земли для смертного в ней, со временем, покоя нашей труженической плоти.

Между тем для России – мы всегда остаемся ее детьми, и наши молитвы о ней и о ее державном Венценосце текут к Богу мирно и неиссякаемо в всенощных и постоянных славословиях нашего сердца и неумолкающих уст. Если б потребовала нужда, верно, в каждом бы из нас, афонитов, воскрес дух бессмертного келаря Палицына и даже Пересвета.

Это совершенная правда. Итак, можно ли винить нас, когда мы, по любви к совершенному безмолвию и к строгим лишениям плоти, уклонились сюда от шума житейского, от смут и бурных треволнений мира и от разных искушений?

«Но и в России можно уклониться в затвор, запереться в келлии и ограничить себя строгою оседлостью в стенах монастыря», – скажете вы.

Правда, совершенная правда, друзья мои, но правда и то, что собственные немощи наши, или страсти, обстоятельства жизни, иногда и необходимость невольным образом поставят нас к миру и неприметно увлекут в связи с ним. Тогда – прощай, уединение!.. Но простите, что я заговорился и оставил настоящий предмет письма.

Не велика беда, что Г-в уехал отсюда в Россию. Там он и прежде десять лет провел в монастыре, и по выезде из-за границы непременно думал поступить в один из монастырей Полтавской епархии, где настоятельствовал его давний знакомец и благодетель; но беда в том, что неблагодарный выдал там себя за иеромонаха, не имея на то ни вида, ни свидетельства отсюда.

Между тем, по принятии здесь иноческой одежды Г-в выпросил в этом у монастырского начальства законное удостоверение и в виде письма препроводил к своей жене, находившейся (помнится) в Горицах, предоставляя ей, и даже убедительно прося, принять на себя ангельский образ. Послушная старушка, вероятно, не замедлила исполнением его священной просьбы.

Но как частное письмо, за подписью только настоятеля здешнего и духовника, удостоверение это в действительности пострижения Г-ва не могло иметь законности в России без свидетельства Константинопольского Патриарха; потому Священный Синод и отнесся чрез Миссию к Патриарху, прося законным порядком исследовать дело о пострижении Г-ва, прибавляя к тому вопрос: точно ли он, Г-в, рукоположен Русском монастыре во иеромонаха?

А Русская Константинопольская миссия со своей стороны требует высылки паспорта Г-ва, который отозвался ей при проезде в Одессу, что забыл взять паспорт из Афонского Русика. Разумеется, дело, о котором я теперь пишу, не составляет особенной важности, но оно огорчительно для Русика и может иметь неприятные для него следствия.

Подобной неблагодарности и бессмысленного самозванства мог ли он ожидать от престарелого служаки, который валялся в ногах, прося ангельского образа, и по принятии так искариотски поблагодарил своих благодетелей!.. Что делать! К сожалению, письмо от имени Г-ва к жене его писано было моею рукою; вследствие сего я и должен был явиться в здешний синод для объяснений и ответов на запросные пункты Патриарха Константинопольского.

Несмотря, впрочем, на неприятное дело, я с сердечным удовольствием и нетерпеливостью ждал, минуты, когда позовут нас в присутствие святогорского протата. Мне хотелось быть слышателем рассуд иноческого синода, который не только имеет начальственное влияние на Святую Гору Афон, но даже в некоторых случаях ограничивает требования самого Патриарха и уклоняется от исполнения их по известным на то указаниям афонского управления.

Несмотря, однако ж, на председательство назиров в афонском протате, на их действия, рассуды и на ход всех дел вообще имеют сильное и непосредственное влияние антипросопы, или поверенные всех монастырей старцы, которые присутствуют каждодневно в синоде и следят за рассудами назирскими, без всякого со своей стороны участия в них.

Если когда случится в протате дело особенной важности, тогда уже антипросопы занимаются рассмотрением и решением его или сами, или дают знать своими настоятелям, и в подобных случаях назиры не имеют ни участия, ни голоса в синоде; они даже не являются и в присутствие, а только после получают оттуда предписание к исполнению решения синодского.

Дела особенной важности я разумею те, которые препровождает сюда, по какой-нибудь прикосновенности их к Афону, Святейший Патриарх или турецкое правительство; частные или обыкновенные дела, решаемые назирами, – это просто дела святогорские, домашние.

Обязанность антипросопов в отношениях к своим настоятелям состоит исключительно в том, чтобы, присутствуя в протате при рассудах назирских, каждодневно и своевременно давать им знать о всех делах синода, о его распоряжениях и действиях, одним словом – обо всем, так что настоятели монастырей в точности знают, что делается и что предполагается в синоде и что происходит на Святой Горе.

В случайных недоразумениях или в спорных делах антипросопы получают от своих настоятелей наставления, в каком духе действовать и в каком тоне и силе произносить свои мнения, которые иногда требуются от них при решении дел. Нередко бывает и так, что антипросоп незначительного монастыря одерживает верх над всеми членами протата, если только он дальновиден, быстр и решителен в своих суждениях.

Подобных людей синод уважает и их голос принимается с предпочтением. Каждый из антипросопов имеет печать своего монастыря и при делах, в знак согласия, прилагает ее. Если случится, что при решении дела, поступающего в особенное рассмотрение и утверждение Святейшего Патриарха, не достанет одной печати монастырской, дело считается сомнительным, и Святейший Патриарх требует со своей стороны объяснения, отчего нет печати одного из двадцати монастырей?

Между тем и назиры имеют свою печать, на которой изображено Успение Божией Матери (главный афонский праздник) и которая разрезана на четыре части. Каждый: назир владеет одною из граней этой печати, и все решенные дела скрепляются ею. В случае несогласия которого-нибудь из них на решение дела трехгранная печать остается недействительною, и самое дело от назиров передается антипросопам, в их рассмотрение и на их суд. Проедрос, или главный назир, получает жалованье, а прочие служат по обязанности.

Турецкий ага не только не имеет никакого влияния на дела протата, но в некоторых отношениях остается в зависимости от него. Ага со своей стороны для Святой Горы Афон не иное что, как мытарь, или сборщик государственных повинностей. Бывает и то, что ему поручают исполнение протатских узаконений и отдают в полицейскую расправу тех из мирян, которые занимаются здесь работами.

Редко доходят до него жалобы недовольных решениями протата, потому что в подобных случаях недовольные всего чаще обращаются к Святейшему Патриарху, который, судя по роду дел и по важности их, назначает для следствия кого-нибудь или из епархиальных, или из живущих здесь на покое архиереев.

Вот вам существенные очерки здешнего протата, или синода, в котором я имел честь оставаться около часа при собрании нескольких игуменов афонских и частью их антипросопов. Надобно по совести признаться, что подобным счастьем – видеть синод в полном собрании его членов и слышать рассуждения их – едва ли кто из путешественников когда-либо пользовался здесь, потому что ни под каким видом не допустят человека стороннего, человека чуждого и пришельца с отдаленной стороны света быть свидетелем иноческой рассуды в духе евангельском.

Итак, это редкое счастье пало на мою долю!.. Я воспользовался счастьем и очень рад, что мое давнее желание Господь исполнил, и притом самым удовлетворительным образом.

О второй иконе святого великомученика и Победоносца Георгия, которая стоит при колонне близ левого клироса, вот что рассказывают: она также сама собою принеслась сюда по волнам из Аравии; ее нашли у пристани Ватопедского монастыря. Нечаянное появление этой иконы наделало много шуму и тревоги на Святой Горе, потому что быстро пронеслась о ней молва и иноки всех монастырей стеклись на видение странно явившейся иконы.

Каждый монастырь просил себе это бесценное сокровище и святыню, но Ватопед, по праву явления иконы в его пристани, усваивал ее себе. Между тем старцы прочих монастырей не уступали и не иначе хотели решить судьбу страстотерпцевой иконы, как только бросить жребий от всех монастырей и таким образом узнать, в котором изволит она сама остаться.

Как ни силен был Ватопед в других случаях по своим преимуществам и старшинству в самом протате, но общий голос, как голос Божий, превозмог. Чтоб вернее узнать, в котором именно из афонских киновий изволит оставить свою икону святой Победоносец, старцы решились возложить ее на дикого и юного мула (мска), который бы еще не был знаком с путями святогорских пустынь, и с этою священною ношею пустить его на произвол, наблюдая за шествием издали.

Так и сделали. Юный дикарь был отведен на путь, ведущий из Солуня на Святую Гору Афон, и пущен по нему без проводника. Тихим и ровным шагом, как будто чувствуя и понимая, какую священнуюношу имеет на себе, мул прошел по непроходимым дебрям и поразительным высотам прямо к Зографу и против него, на живописном соседс-твенном холме, остановился.

Таким образом все уверились в произволении святого Победоносца оставить его икону в Зографе. Иноки этой обители со сердечной радостью и духовным торжеством приняли к себе Небесного гостя и его святую икону поставили в монастыре, при колоне вблизи левого клироса. Между тем мул, как только сняли с него святую икону, в то же мгновение издох, и его зарыли на месте его смерти.

А в память дивного явления и прибытия сюда иконы святого Георгия выстроили на холме келлию с небольшою церковью во имя святого Победоносца.

Нас с особенным радушием приняли здесь русские иноки; их только трое. Братство исключительно состоит из сербов, потому что монастырь основан Стефаном, царем Сербским.

Соборный храм здешний едва ли не единственный по красоте внутренней отделки. Особенность его от прочих та, что при южной его стенке устроена сень над почивающим там святым Симеоном, родителем царя Стефана, впоследствии святого Саввы, архиепископа Сербского. Вековая виноградная лоза вьется над гробом праведника; ей приписывают силу разрешения неплодия супружеского. Редкие из поклонников не уносят отсюда несколько ягод винограда как залогов деторождения.

Молва об этой целительной афонской лозе носится даже и в турецких гаремах. Рассказывают, что одна турчанка чрез своего мужа просила несколько ягод винограда от гроба святого Симеона для разрешения ее супружеского неплодия; ей не отказали, и чрез год после того она прислала в монастырь богатый вклад как дань своей признательности за дарование ей сына, молитвами чудодействующего праведника. Впрочем, для христианских супругов при раздаянии целительного винограда назначаются условия, к которым в особенности относится пост и принятие после того Святых Тайн. Без этого не дивно, если не повторяются опыты разрешения супружеского неплодия между маловерующими христианами.

Слово «Хилендарь» в русском переводе имеет двоякое значение: или «тысячная мгла» или «уста Львовы». Первое значение всего ближе к монастырю, потому что при многократных набегах варваров на Святую Гору Афон, при разграблении всех ее обителей Хилендарь всегда оставался под особенным покровительством Божией Матери.

При появлении под стенами его варваров сумрак расстилался по окрестности, глубокая, непроницаемая мгла ложилась кругом монастыря, и случалось так, что варвары, в расстройстве духа, как сумасшедшие бросались друг на друга, и впоследствии тысячи бездыханных и израненных их трупов находили в окрестностях и под стенами монастыря.

Особенная защита Божией Матери проявлялась здесь, как я говорил уже, и в прошедшую Турецкую войну (1828 года): турки долго держали в осаде Хилендарь и, однако ж, не могли проникнуть внутрь стен его.

Трапеза здешняя хороша была в свое время, то есть лет за сто, когда странствовал здесь наш Барский. Тогда монастырь был общежительным, а потому Барский трогательно и с особенным чувством описывает Хилендарь как обитель «небеси подобную».

Очень не диво, что так хвалил Барский общежитие: любую из здешних киновий (общежитий) и в настоящую пору я назову райскою обителью, но штатный монастырь – иное дело...

В виду Хилендаря, на самом прибрежье Афона, основан арсенал, при котором есть церковь во имя святого Василия Великого и несколько при ней келлий. Там никто не уединяется. Несколько лет тому назад случилось там вот что:

В отшельнические келлии поселился кто-то из русских; никого при нем не было. Исключительным рукоделием этого отшельника были эстампы и тиснение различных святогорских святых и видов. А надо заметить, что на подобные вещи в Карее значительный расход.

Русский отшельник скоро прослыл и художником, и богачом;сам он чувствовал справедливость и той и другой молвы, потому, чтоб не накликать себе беды из-за денег, он их не держал при себе, но отдавал одному из старцев хилендарских, к которому питал чувство особенной доверенности и дружеской любви. Так протекло несколько годов; с годами росла и слава, и деньги русского художника-чернеца.

Раз его напугал чрезвычайно страшный сон, так что, расстроенный в духе, отшельник нарочно пошел к русскому духовнику отцу Арсению, чтоб рассказать ему про свое видение и просить от него истолкования и утешений. Покойный уже теперь отец Арсений, выслушавши отшельника, решительным тоном произнес:

Брось твое рукоделье, перейди на жизнь в монастырь и прими великую схиму. Твой сон, – пророчески продолжал вдохновенный старец, – знаменует самую несчастную кончину, если только ты не предваришь ее тем, что я тебе советую для твоего блага.

Удивленный отшельник с искренним убеждением сердца в справедливости старческих слов удалился в свою келлию и совсем было хотел исполнить совет отца Арсения. Конечно, он предупредил бы свой несчастный конец и навсегда бы, может быть, отклонил от себя, если бы последовал в точности словам старческим, но враг попутал несчастного. Когда отшельник явился в Хилендаре и объявил свое намерение – оставить рукоделье и посхимиться, легкомысленные из проестосов расстроили его, со всею силою ложного красноречия доказали ему важность и интерес его занятия и убедили остаться попрежнему в келлии и работать.

А что грозен виделся сон – что за беда: сон – игра мечты. Несчастный увлекся корыстолюбивыми видами и по-прежнему остался в отшельнической келлии. Чрез несколько времени после того он случайно встретился с отцом Арсением на Карее.

– Что, брат, принял ли ты схиму? – кротко спросил отец Арсений отшельника.

– Нет отче, – отвечал тот.

– Где же ты живешь? – продолжал старец.

– Да там же, где и прежде, – застенчиво и в смущении сказал отшельник.

Старец внимательно и строго посмотрел на отшельника и с участием произнес:

– Напрасно ты не послушался меня!..

Немного прошло дней после этого свидания их, и по Святой Горе разнеслись слухи, что русский отшельник близ Хилендаря убит разбойниками в келлии. У несчастного, вероятно, выпытывали, где его деньги, и в неистовстве большой гвоздь вбили в голову его. В этом варварском злодействе подозревают более арнаутов², нежели турок.

Подобные случаи хотя и не повторяются в нынешнее время, но на Афоне обиды от пиратов нередки. Не так давно одного отшельника обливали горячим маслом, требуя денег. Случается, что пираты не просят ничего от пустынников, кроме хлеба и укрывательства от поисков святогорского правительства.

Наш Барский – Плака Киевский³; в странствие свое здесь застал некоего отшельника отца Парфения, иеромонаха греческого, прозванного Ксеполетосом, что значит в русском переводе «босоногий». Барский между прочим замечает, что отец Парфений, обновляя здесь при взморье храм святого Василия, нашел в алтарной стене сокровенную часть Животворящего Древа Христова, и за то, что такое бесценное сокровище тайно от хилендарской братии передал в частях Ватопедскому и другим монастырям, его выгнали из этой пустыни.

Такой рассказ нашего знаменитого паломника меня невольно заставляет думать: не тот ли то босоногий палас Парфений впоследствии уединялся на Космодамиановской келлии близ развалин старого Русского монастыря, о котором я писал вам ранее?

Здесь я полагаю перо и оканчиваю мои странствия на Святой Горе Афон с аскетическим взглядом и со самым легким историческим их очерком. Если угодно будет Господу Богу и продлится моя жизнь, я возьмусь за перо снова, но уже со строгою и историческою критикою и последовательностью, и не в виде писем. Впрочем, для этого требуется много условий и времени. Между тем, знаете ли что? Не пугайтесь правды. Я оставлю, и скоро оставлю Святую Гору по просьбе старцев и с поручениями от них пойду туда, где нет ни райских красот здешней природы, ни строгого безмолвия, но где мир и смуты, суета суетствий и всяческая суета... Вы, конечно, удивитесь словам, не поверите правде их?

Это нимало не удивляет меня. Я сам понимаю и чувствую неизъяснимое достоинство здешней иноческой жизни; в моих письмах отражались живо и с поэтическою силою мои чувства, моя искренняя любовь к жребию Божией Матери, ко Святой Горе, и после всего этого оставить мне пустыню, мой ненаглядный, бесценный Афон? Это дивно!..

Дивитесь вы, а я нимало не дивлюсь, потому что на действия нашей жизни у всякого есть свои резоны. Мне самому жаль, видит Бог, как жаль расстаться со Святою Горою и с братством, с которым я так нежно подружился, но что же делать!.. В особенности удерживает меня наш духовник отец Иероним; он слишком дорожит моими искренними к нему отношениями и не хочет расстаться со мною.

Отец Иероним прав совершенно; он знает и уверен, как я люблю его и как детски привязан к нему. Если он слишком дорожит мною и ценит мою привязанность к нему, по его собственному сердечному чувству, то я по совести скажу, что он сам для меня неоценим во всех духовнических отношениях его ко мне, и никто в свете не заменит мне этого истинного отца и друга.

О, поверьте, друзья мои, я чрезвычайно боюсь разлуки со Святой Горою; я грущу и томлюсь предчувствием, хотя временной, разлуки с нею, но, может быть, долгой и тяжелой. Но да будет во всем воля Господня!.. Одно меня утешает при этом: послушание – выше поста и молитвы.

Следующее письмо решит важный вопрос: быть ли мне на Святой Горе навсегда или отправиться с поручениями старцев!.. Молитесь о мне, друзья мои, молитесь...

1847 г. Мая 5 дня Святая Гора

Зачем, к чему меня с чужбины К прекрасной родине влекут, И от афонския пустыни К раздолью прежних дней зовут? Сроднился я уж с здешним краем; Я крестный путь его люблю, И жизнь Афона дышит раем Уж с давних пор на мысль мою... Но делать нечего: я с Богом К друзьям в отчизну понесусь, И вновь, по времени немногом, В Афон бесценный ворочусь. О, верю этому!..

Чего я боялся и что меня издали только страшило в то время, когда я писал вам прошедшее письмо со Святой Горы, теперь сбылось со мною на самом деле: я расстался с Русиком и уже из Константинополя пишу вам разлучное – «простите, друзья мои!» Более ни одною чертою, впрочем до времени, не порадую я вас с Афонской Горы, и Бог только весть, когда я возвращусь и возвращусь ли в мою бесценную пустыню, в оставленный мною Русик? Горькие мысли! Ужасная будущность! Но да будет о всем благословен Господь: смиримся под Его крепкую руку, и Он вознесет нас во свое время.

Не подумайте, впрочем, что мои собственные виды или какие-нибудь суетные расчеты причиною моего отбытия со Святой Горы, нет! Того требует необходимость и польза Русика. Разумеется, я не могу ручаться за будущее, в котором глубоко сокрыт результат настоящего моего времени; но я нимало не сомневаюсь в значительности интереса, который будет жертвою моего странствия в Россию и плодом моей покорности старческой воле.

Надобно сознаться и в том, что чувство привязанности к родине не чуждо моего сердца: оно сильно говорит о моем свидании с родными и друзьями золотого моего детства и бурной молодости, мысль и воображение заранее рисуют мне будущее самыми поэтическими красками и обещают мне утешения родственной любви при семейных встречах в отчизне, но в то же самое время строгий суд совести все то уничтожает справедливым представлением опасностей, какие необходимо я должен встретить на пути моем среди блазнительных раздолий грешного мира. Мне это предсказано уже и нашим затворником, отцом Тимофеем. Поэтому-то, конечно, и тяжела мне, слишком тяжела разлука со Святой Горою.

Не поверите, друзья мои, что я до такой степени грустил в последние минуты моего пребывания на Святой Горе, такая сердечная тяжесть давила мою сетующую по Русике мысль, что я в совершенном изнеможении духа вопиял Богу, чтобы Он взял от меня лучше душу, но не допустил оставить Святую Гору, если мое отбытие оттуда не согласно с Его Творческою волею.

Я горько вопиял об этом, но мой вопль не услышан, и я, предавшись совершенно провидению, пустился в указанный им путь для моего странствия.

Чтоб более могли вы убедиться в справедливости моих слов, я скажу вам и то еще, что у нас некоторые иногда и желали бы, по слабости духа и по влечению сердца, побывать на родине и повидаться с родными; иные даже доходят до крайнего изнеможения и в нетерпеливости своей требуют себе увольнения на родину; но им заранее предсказывают о близости смерти и небесной каре за подобную привязанность к родным и к отчизне. Часто бывает, если кто расстроится в мыслях и решится оставить Святую Гору Афон, ему советуют готовиться к смерти, и – действительно она не медлит.

Между тем и те несчастные, на которых не действуют убеждения старческой любви, как скоро удаляются из обители, умирают, и почти всегда скоропостижно. Я знаю несколько образцов подобного несчастья. Даже переходить из одной обители в другую на Святой Горе очень опасно, по замечанию святых отцов. В виду Русика недавно был удивительный случай, оправдывающий эту истину.

Здесь жил портарь, которого помнят очень многие из старцев, потому что он не слишком еще давно умер. Этот портарь вел себя примерным образом и во всех отношениях своей жизни был истинным иноком; к сожалению, он был только чрезвычайно скуп, впрочем, не для себя, а для обители. По здешнему обыкновению каждый день раздается много хлеба и даже часть денег приходящим бедным и нищим, это-то и было тяжело для несчастного портаря.

В чувстве искренней жалости к монастырю при многосложных его нуждах и крайней бедности, портарь беспрестанно бранился с трапезарем, упрекал даже игумена за расточительность хлеба и денег по нищей братии; между тем милостыня не прекращалась; хлеб и деньги беспрерывно раздавались приходящим, что и было для портаря причиною выхода из Русика.

Портарь удалился в другой монастырь, горько жалуясь на неуместную и безрассудную расточительность Русика, притом тогда, как сам он, Русик, утеснен и долгами, и множеством нужд. Впрочем, недолго несчастный выходец оставался на стороне: Русик невольно влек его в свои стены, мирные и безмятежнем, и точностью исполнения иноческих узаконений. Не прошло и полгода, портарь воротился в свой монастырь и был принят с любовию, впрочем и с условием не входить в распоряжения настоятеля, не стеснять его в действиях и не огорчать ропотом и жалобами на мнимую расточительность во всегдашнем разданный нищей братии в денег, и хлеба.

Как вы думаете, долго ли выполнял портарь условие и молчал пред добрым игуменом, без различия награждавшим бедняков? Не прошло и году, несчастный опять возмутился и опять вышел из монастыря, но и в этот раз ненадолго. Тайное влечение сердца, как будто родственная привязанность к Русику, не дали ему покоя: бедный выходец опять воротился в свое место, в Русский на Афоне монастырь, опять был принят с прежним условием, и что же? Немного протекло времени, портарь опять перебранился с трапезарем, огорчил настоятеля и в смутном положении духа решился уйти из обители с тем, чтоб никогда уже не являться сюда.

Наутро он думал забрать свой калабалык (вещи) и уплестись куда-нибудь в гору; но утро изменило обстоятельства, и несчастный навсегда уселся в сторожевой каморке Русикова портика. Вечером, по совершении келейного правила портарь в тяжелом раздумье сел на свою постельку, и скоро легкий сон склонил его на подушку...

В первые минуты сна ему вдруг представилось, что он стоит в портике монастыря: пред ним безграничная, светлая даль расстилается в самом живописном разнообразии видов, необозримая равнина афонской пустыни лежала пред Русиком и представлялась взорам портаря в полном расцвете райских садов.

Очарованный далью, портарь тихо выступил из портика и, любуясь на красоты пустыни, забылся и далеко ушел от монастыря. Тогда как мысль и взоры его были заняты видениями, вдруг в отдалении показалось несколько всадников; то были эфиопы: вид их был страшен, глаза их сверкали как раскаленные угли, и скрежет зубов и крики их издали доносились до несчастного странника.

Эфиопы были вооружены с ног до головы и стрелою неслись к портарю на своих диких конях. При появлении этих страшных дикарей портарь пустился было бежать, но силы ему изменили, страх подкосил ноги, и тогда как с последним усилием он хотел броситься в растворенный портик оставленного им Русика, эфиопы окружили его.

Несчастный трепетал как осиновый листок; защищаться не было возможности, потому что дикарей было четверо, а он один, и притом без всякого оружия. В крайности и в отчаянном положении, когда эфиопы уже схватили было портаря, он случайно взглянул на лик святого великомученика и целебника Пантелеймона, изображенный в стенной нише над портою, и от всего сердца воззвал:

– Святой великомучениче Пантелеймоне! Помози мне!..

И вдруг из монастырской двери явился прекрасный юноша с обнаженным мечом в руках; взор его был светел и, как молния, блистал гневом небесным... Появление юноши смутило эфиопов: они в ужасе отступили от портаря, вскочили на своих коней и понеслись по безграничному пространству светлой равнины.

Удивленный такою трусостью буйных дикарей при одном явлении юного незнакомца, портарь в почтительном благоговении стоял пред ним, скрестивши руки натруди, и не мог насмотреться на дивные черты прекрасного юноши. Когда скрылись вдали эфиопы, юноша, дотоле следивший героическим взором за их бурною скачкою, обратился к портарю и строго спросил его:

– Долго ли еще ты будешь бродить по Афону с места на место? Ты видишь, чего должен стоить тебе твой выход из монастыря: плен и смерть, вечная смерть, следствия твоего безрассудства! Беги же в свое место, и ни шагу за ограду монастырскую! – важно прибавил портарю незнакомец, давая знак рукою, чтоб он удалился поскорее в портик.

Но портарь, очарованный видами живописи ной дали, неохотно подавался вперед, а между тем часто оглядывался назад.

– Торопись же! – со сердцем крикнул юноша на портаря. – Тебе опасно оставаться здесь.

Но портарь все-таки не торопился.

– Повторяю тебе: торопись, и не выходи более из монастыря: худо тебе будет! – гневно закричал наконец незнакомец на него; и когда тот, не обращая внимания на угрозы, спокойно и ленивым шагом тянулся в монастырский портик, юноша с негодованием произнес: – Когда ты не слушаешь моих слов, так вот что тебя исправит...

При этих словах он взмахнул мечом – и портарь видел во сне, что с одного удара нога его отлетела прочь....

Юноша как молния исчез. Испуг и чувство боли пробудили портаря... Что же? Нога, отсеченная у портаря во сне юным незнакомцем, была разбита сильным параличом, и на всю жизнь несчастный беглец невольно уселся на своем месте, благодаря Бога и святого Пантелеймона за отнятие у него преступной ноги. Таковы следствия бродяжничества из одной обители в другую!

Поэтому-то на Святой Горе боятся монахи переходить с места на место; только в крайности оставляют они ту обитель, где полагали начатки иночества или постриглись, и разве уступая необходимости, удаляются со Святой Горы в мир. Значит, вы можете заключать из этого, что и я не по собственной моей воле и видам своекорыстия оставляю Афон, а по желанию игумена и вследствие иноческих моих обетов -- быть послушным обители до последней минуты моей труженической жизни. Но что об этом говорить? Бог и моя совесть лучше про то знают.

Последние дни моей жизни на Святой Горе были особенно для меня приятны тем, что я неоднократно странствовал по ней, сопутствуя прибывшему к нам на поклонение помещику Санкт-Петербургской губернии, Гдовского уезда, П. А. К-ву; с ним мы делили время во взаимности самых искренних бесед и в частых прогулках по пустынным высотам Афона.

П. А. К-в человек прекрасного сердца и доброй настроенности духа. После бурных лет юности и после разгулов офицерской жизни он посвятил себя странствию по святым местам Востока, и притом в такое время, когда бы другой на его месте и не думал о таком пожертвовании Богу: г. К-в только что обручился с избранною им невестою и оставил ее с тою целью, чтоб, исполнивши до венца страннический обет свой, впоследствии остаться навсегда тружеником семейной жизни. Подобные случаи редки.

Святую Гору я оставил 18 мая, в воскресенье. Признаться, и ранее этого, недели за две назад тому, я был уже готов к отбытию в Россию, был уж даже на корабле, так что еще несколько часов, и развились бы его летучие ветрила; только вдруг приносят с Карей письмо, адресованное на имя схимника, сопутствовавшего мне до Константинополя.

Письмо было от одного из духовных, служащих при Миссии; в нем некоторые строки относились ко мне и заставили меня остановиться до времени на Святой Горе. Я уступил действиям Распорядителя судьбами моей жизни и воротился в Русик в ожидании таинственных событий моего будущего. Но едва я вступил тогда в Русик, является к нам г. К-в и передает мне письма из России и посылки.

Я сердечно поблагодарил Бога за утешение, доставленное мне известиями с родины, и таким образом остался на несколько дней с г. К-вым до прибытия из Иерусалима поклонников, между которыми было несколько человек из Вятки. Поклонники прибыли к нам 8 мая, а в ночь на 9-е, около 12-ти часов, по всей Святой Горе было попущено землетрясение, которое продолжалось несколько секунд и было так сильно, что пташки слетали со своих гнезд и здания колебались чувствительным образом.

Надобно, впрочем, сказать, что здесь каждый год бывают легкие землетрясения и слышны вулканические перекаты внутри священной горы, которая, кажется, таит, как искру под пеплом, под своею гранитною толщею много огненных лав, может быть, готовых со временем вырваться на простор при первом мановении к тому Творческой десницы.

Чтоб убедитьея в справедливости этого предположения, следует только наблюдать за постоянным почти курением дыма, облаком вылетающего из трещин Афонского шпиля. В дополнение к этому можно и то сказать, что мы находим по берегам залива иногда довольное количество пемзы. Но я не знаю наверное, может ли это служить признаками вулканических действий внутри святой горы, потому и ограничиваюсь в настоящий раз только этими замечаниями, не простирая вдаль моих предположений.

Я сказал уже, что Святую Гору я оставил 18 мая. Да, памятен для меня этот день!.. Что я перечувствовал в течение прощальных моих часов между моею братиею, искренно привязанною ко мне, и какие думы занимали меня тогда, решительно не могу вам сказать: я сам был не свой. Помню только, что, простясь с братиею, я оставил их в церкви, за вечернею; но не знаю, как я очутился снова между ними: мне не хотелось расстаться с Русиком!..

Я вторично зашел в церковь тогда, как служба уже кончилась; братия окружили меня, обнимали, сжимали в своих объятиях и не хотели меня отпустить без молитвенного напутствия... В последний раз они сошлись для меня среди церкви и прощальным, звучным хором пропели стихи Богоматери: «Никтоже притекали к Тебе, посрамлен от Тебе исходит, Пречистая Богородице Дево», и: «Под Твою милость прибегаем, Богородице» и прочее. С замирающим сердцем, с грустным предчувствием и гробовым молчанием стоял я среди поющей братии, поверяя судьбы моей жизни и спасения Царице Небесной и прося Ее покрова в далеком странствии моем. Когда кончилось пение, я еще обнял моих братии, помолился с ними Богу и быстро спустился вниз, на монастырскую площадь. Там ожидало нас греческое братство и сам игумен.

Я отправился в Россию с моими земляками; двое из остающихся на Афоне друзей моих, Макарий и Савва, вызвались проводить нас. Все мы, и русские и греки, вошли еще в собор великомученика и целебника Пантелеймона, поклонились там честной его главе и потом, в сопровождении всего братства и при звучной игре колоколов, удалились к пристани. Там, на пристани, легкий каик уже ждал нас. После братских объятий; при немолчных напутствиях на языках русском и греческом:

«Добрый путь! Катэводия!» – мы разместились на каике, и я еще проговорил моим остающимся отцам:

Если не здесь уже, так там, в райских обителях, встретьте меня с такою ж любовию, как теперь провожаете меня в Россию.

Пока я говорил это – развился парус, и мы быстро понеслись по волнам Святогорекого залива. Долго провожали нас старцы с берега взорами и поклонами и до тех пор оставались на пристани, пока мы не унеслись из их виду.

Солнце уже садилось, когда мы оставили бесценный для меня Русик и его мирное, ангельски-кроткое братство. Пока было еще светло и последние лучи догоравшего солнышка ярко падали на убегающий от нас Афонский шпиль, я не сводил с него глаз; в знакомой толпе удалявшегося от пристани в Русик братства я различал еще друзей моих, беспрестанно озиравшихся и следивших за движениями нашего летучего каика. Наступил вечер, и в его светлый сумрак погрузился величественный Афон; Русик потерялся из виду, и мы тихо прочли по четкам вечернее правило.

Первую ночь после отбытия нашего из обители мы провели в Дохиарском монастыре, еще на Святой Горе, затем, что 18 мая было заговенье, а потому провожавшие нас братия желали в последний раз еще угостить нас вкусным ужином. Между тем мы взошли внутрь Дохиара; там добрые старцы представили нам раки (водки), глико и кофе. О Дохиаре я писал вам прежде; а теперь скажу только, что здесь с особенным чувством детской доверчивости поручал я судьбы моего спасения, жизни и странствия Пресвятой Деве Богородице, так называемой здесь Скоропослушнице, и просил Ее, чтоб поскорее возвратила меня из России на Святую Гору.

Тайное предчувствие успокаивало меня исполнением моей молитвенной докуки к Царице Небесной; я с любовию и в тихой радостью приложился к Ее державной деснице, с надеждою, по возврате моем на Святую Гору, пред Ее чудодействующим этим же самым ликом, и здесь, принести Ей хвалу и благодарение за Ее покров и всегдашнее заступление моего недостоинства.

Около полуночи на 19 мая мы оттолкнулись от афонского берега и понеслись чрез залив Монте-Санто. Сильный вихрь бушевал и гнал нас несколько часов с чрезвычайной быстротою, но утром и в самый день наступила удивительная тишина, солнце пекло нас без пощады; между тем нам оставалось до берега более тридцати верст. Это значительное пространство мы передвигались на веслах и на склоне только солнца к западу кое-как, при дохнувшем ветре, добились до берега.

Пока готовили нам чай и поздний обед, мы посвятили это время прогулке по цветущему прибрежью и по его ароматным рощам. Друзья мои были так добры, что непременно захотели еще провести с нами ночь под открытым небом, на берегу; мы уступили их любви, и тихий вечер протек для нас самым приятным образом, в воспоминаниях нашего минувшего и в светлых предположениях будущего. Когда солнце уже закатилось, мы взошли на самый возвышенный пункт берега, откуда чрез залив видна была вся южная часть Афонского склона; длинной цепью и в разнообразии направлений святогорецкий берег ложился на неподвижные равнины залива; обители – Дохиар, Ксеноф, наш Русик, Ксиропотам, Симонопетр, Григориат, Дионисиат и даже прибрежный арсенал отдаленного Павла рисовались в виду нашем, но так слабо, что только их возвышенные пирги можно было отличить от общей массы белевшихся зданий. Афонский шпиль господствовал над всею горою и составлял собою ее гигантский оконечник и как будто заоблачный маяк... Долго и задумчиво любовался я на оставленные мною места, бесценные в отношении аскетическом, тоскующим взглядом распознавал самые пути, которыми случалось проходить в течение моей более нежели трехлетней жизни на Афонской Горе...

Жаль мне было, больно жаль расстаться с нею; но – я должен был расстаться!.. Не поверите, что я хотел еще воротиться на Афон: думал тайно скрыться от друзей и уйти в какую-нибудь из афонских пустынь, но когда на все это возражали друзья мои, я в последний раз и решительным тоном сказал им:

– Если не будет мне легче в разлуке с вами и с Афоном, я из Константинополя возвращусь к вам!

Тихо провели мы ночь на 20-е под безоблачным небом, в виду Святой Горы Афон, и до восхода солнца на следующее утро отправились к Солуню на приготовленных мулах. Я не буду вам писать о прощании моем с друзьями: об этом не пишут, потому что подобные сцены можно только вполне чувствовать, а не говорить или писать о них...

К вечеру того же дня мы прибыли на дачу нашего монастыря; путь к ней лежал большею частью по засеянным полям, на которых расстилались волны зелени и дозревал уже налившийся ячмень; и пшеница была почти в полном колосе.

Дача, или метох, Русского монастыря находится от Святой Горы в расстоянии верст более пятидесяти, и окружена дачами прочих свято-горских обителей. Это место известно у общим именем Каламарии. Не могу вам сказать, когда именно пожертвованы эти дачи Святой Горе; только знаю из устных преданий, что они усвоили себе это название Каламарии от имени их владетельницы Марии, которой, в незабвенную ее память, святогорские отцы придали эпитет -кала и самые дачи нарекли ее именем: Каламария, то есть «добрая Мария».

Добрая Мария непременно должна быть державная особа и такой силы и могущества, которых не в праве были сокрушить самые повелители Порты. Будь Мария лицо частное, без царственного значения в актах на свои земли, турки не позволили бы владеть Святой Горе таким значительным, пространством земель, каково на Каламарии.

Представьте себе; каждый монастырь (их двадцать), за исключением десятой части, получает отсюда пшеницы годовую для себя пропорцию, а иногда и продает часть. Какова же и на сколько человек должна быть эта пропорция? По самой меньшей мере на сто человек, а вернее всего, с рабочими и поклонниками, на полтораста в каждом монастыре.

Итак, сколько в сложности привозится на Афонскую Гору отсюда пшена, не говоря о ячмене, который идет для рабочего скота только? Десятая часть из всего количества хлеба, по законам Порты, отделяется Солунскому губернатору (паше), под ведением которого состоит Святая Гора и Каламария. Святогорцы иначе не могут и взять себе в монастырь отсюда пшеницу и ячмень, как с разрешения паши. Поэтому, когда снимается хлеб с полей и подготовляется молотьба, доводят о том до сведения паши, который и назначает от себя надзирателей за верностью ему отдела десятой части из зернового хлеба.

Как скоро надзиратель примет на свои руки хлеб для доставления по принадлежности в магазин паши, дает от его имени ярлык, свидетельствующий о беспрепятственном ввозе хлеба на Святую Гору, и каждый монастырь, нагружая им или свои собственные корабли, или наемные, таким образом обеспечивает свое продовольствие на круглый год.

Каждая из дач Афона имеет свой арсенал, или возвышенный пирг, обстроенный несколькими келлиями и обнесенный каменной стеною в предосторожность от нападения пиратов, потому что все дачи расположены на берегу Солунского залива. Дача Русика красуется на необозримой равнине, в виду соседственных дач, и имеет церковь (во имя святого Пантелеймона).

На ее строгом пирге кочуют тяжелоносые пеликаны, а кругом расселилось несколько греческих семейств, обрабатывающих по найму монастырские поля. На юго-западе от дачи, за заливом, встают заоблачные горы Олимпа: вид на них бесподобный! Человек до пяти из братии живет здесь; в числе их есть и иеромонах для всегдашней службы; по субботам и праздникам он совершает и Божественную литургию для приобщения пребывающего здесь братства.

Кроме этой дачи, Русик имеет еще метох на соседственном острове Кассандре и на Сики. Последний лежит против Святой Горы, с южной стороны, и имеет только сенокос. На Каламарии остается и скотный завод Русика в летнюю пору, а на зиму скот переводится на одну из пустынных афонских оконечностей Святой Горы, лежащую вблизи уже мирских селений.

Рогатого скота у Русика насчитывается до сотни голов. Но несмотря на красивую породу и на тучность здешних пажитей, ни молока, ни масла не дают коровы, потому что они дики и неподступны. В отношении к этой экономической части Русика нельзя не пожалеть значительной потери продуктов, и притом важных и необходимых для многочисленного братства.

Однажды навсегда устранивши от своих рук коров, греки не смеют теперь подступиться к ним и за ничто считают трату молока, притом сыра и масла; а между русскими нет еще способных заняться этой оставленною без внимания, но весьма важною частью хозяйства.

Поэтому-то во весь круглый год раз-два, не более, поставляется в трапезе Русского монастыря молоко, но и то сседшееся⁴ и кислое, потому что оно достается с соседственных островов и в дороге еще свертывается и от теплоты воздуха, и от качки. Что касается до прочих продуктов, их очень довольно, в особенности яиц. Здесь несколько десятков кур остаются в полной свободе на пустынных равнинах Каламарии.

Спокойно провели мы вечер на Каламарии в кругу родственных нам по духу греков – братии Русского монастыря, которые с истинным радушием угощали нас пустынным ужином и пили с нами вместе вечерний чай. Наутро, чуть только занялся полусвет зари, мы оставили нашу дачу и отправились к Солуню, отстоящему отсюда на 10 часов езды. В тот же день вечером, 21 мая, мы были уже на турецком пароходе, отходящем в Константинополь.

Я не буду писать вам в настоящую пору подробно, потому что он не входит в состав писем, в которых я беседовал с вами со Святой Горы и о Афонской только Горе и о принадлежащих ей дачах. Скажу, впрочем, что Солунь в своем жалком положении, в сетующем своем виде много наводит тяжелых дум и производит грустное впечатление своими сокрушенными твердынями, павшими под тяжелыми ударами всесокрушающего времени и от неистовств исламического духа.

Солунь остается губернским городом, имеет очень хорошую пристань и населен большею частью евреями.

Этот город дорог христианскому сердцу по многим отношениям его к нашей истории: здесь был для проповеди святой Павел; здесь и по сю пору показывают могилу святого великомученика Димитрия Мироточивого, великолепный храм которого обращен в турецкую мечеть; в Солуне же почивает святой Григорий Палама и славятся преподобный Давид и святая Матрона.

В особенности меня занял здесь рассказ об одном из турецких минаретов, на котором никак не могут турки утвердить шпиля. Несколько раз свершали они свой тощий минарет, венчая его полукружием луны, но едва только возвысится шпиль – налетит вихрь, расстелется над Солунем гроза, и первый удар молнии непременно направляется на минарет, вдребезги разбивает полукружие луны и шпиль, и бурный вихрь разносит их по воздуху.

Полагают некоторые, что под минаретом или покоится какой-нибудь угодник Божий, или это место было освящено каким-нибудь важным событием христианского мира. В Солуне есть небольшое подворье Русского монастыря.

Этим и закончу, друзья мои, переписку с вами, положу мое перо и запечатлею уста, может статься, очень долгим и строгим молчанием, до тех дней и пор, когда опять увижу мой Русик и когда разыграется моя мысль и самое воображение при новом обозрении бесценных для меня мест оставленного Афона. Итак, прощайте, прощайте надолго, друзья мои!..

23 мая 1847 г. Константинополь

Ваше письмо от 8 апреля чрезвычайно порадовало меня; я только что получил его и, желая сохранить и передать Вам мои чувства, возбужденные чтением дружеских Ваших строк, сообщить мысли и движения признательного к Вам сердца, берусь за перо и пишу... О, бесценна в жизни дружба и весело услаждать взаимностью ее смутные наши дни!

Если надобно дорожить чувствами, освященными ее именем по связи и отношениям к миру, то в тысячу раз более я обязан быть Вам благодарным и глубже укоренять и разогревать мои сердечные чувства, возникшие под мирною сенью афонских пустынь, где с Вами дышали мы некогда райскою свободой жизни и мечтали о будущем, мечтали сладко, детски и ангельски блаженствовали... Ах, Афон, бесценный...

Доброй Вашей супруге я очень признателен за ее искренность и расположение и прошу изъявить ей от меня желание долгих-долгих и веселых дней и лет сладкого, супружеского счастья и полного наслаждения в Вашей любви к ней. Освященные, связанные на целую вечность союзом брачной любви, да будете вы счастливы, веселы и довольны жизнью; самый последний вздох жизни да передадите Богу в неразрывной взаимности сердца и в неизменности чувств его. Имя Вашей подруги для меня слишком дорого; в дни моего земного, супружеского счастья и я имел милую, добрую Анну: я был отцом и мужем – значит, мне знакомы – хоть и забыты уже – «трепет любви, восторги счастья и залоги блаженства», но... не пробудить бы в душе непозволенных мыслей и чувств... Простите; я заговорился о невозвратимом быте

В одном из стихотворений Святогорец дает такое поручение своему другу с высот безмятежного Афона.

И прибавь ей: Будь мирна

Прахом и душою

И к святым сопричтена

Девой Пресвятою...

Но еще есть дочь моя

Там же, накладбише.

Ты зайди, мой друг, и к ней,

Да, зайди к дитяти.

Этой крошечке моей

Поклонись от тяти...

Я увлекся далеко, любуясь вами, сочувствуя вам и приветствуя вас. Подобные нескромные выходки тяжелы для совести, и я бросаю их в сторону; этим мне хотелось лишь выразить желание, чтоб Вы были счастливы, чтоб Вы берегли Вашу подругу и хранили, как жизнь свою, потому что этот пол, как райский цветок, нежен, но и, по замечанию святого апостола, немощен: значит, в отношении к чувству жены надо много осторожности и внимания.

Бог да благословит вас; Ангел ваш да осенит вас хранительным крылом своим от всего, что может растворить земное ваше счастье хоть минутным огорчением. О, в мире много суеты и неприятностей – да иначе и быть не может, потому что в противном случае наша иноческая жизнь не имела бы своей цены; ведь и самый Афон не был бы бесценным для исключительного класса добрых людей, если бы мир не огорчал нас своими пустяками и глупостью..

Вы жалуетесь на свое сердце, затем огорчаетесь, сердитесь на подручных; но при множестве людей разнохарактерных и, главное, не понимающих Ваших целей к их же собственной пользе, – без этого обойтись нельзя. В этом случае поминайте чаще слова святого пророка Давида: Гневайтеся, и не согрешайте, яже глаголете (не языком только) в сердцах ваших, на ложах ваших умилитеся.

Гневаться, значит, можно, но только так, чтоб этот гнев не был от сердца и не возмущал духа, а действовал одними словами, и то приличными, так чтоб не браниться на русский лад и по-бурлацки, как это водится и между некоторою русской знатью...

По-моему, на Вашем месте надобно иметь постоянное присутствие духа, равнодушие и, главное, не выходить, как говорится, из себя, но всегда держать сердце в спокойном и мирном положении. Ваше дело быть с подручными в одно и то же время добрым отцом, ласковым господином и нежным другом страждущих чем бы то ни было, бедных и больных. Вы знаете, что иногда милость исправляет самого закоренелого глупца, тем паче она поразительно действует на сердце доброе и чувствительное.

О, ласка господина, приветливое слово его для слуги, по пословице, слаще блина масляного!.. Будете добры и набожны, молитесь почаще, – и Сам Господь позаботится о пользах и спасении Ваших подручных. Вспомните как умилительно, как радостно и неизъяснимо сладостно для сердца беседовать с Богом и с Царицею Небесною в скромной тишине ночи!

Вспомните афонские бдения, когда Вы с нами и между нами пели Господу хвалы свои и изливали пред нами чувства признательного сердца!.. Молитва жизнь души, райское наслаждение, ангельское достоинство... Молитесь же, и Бог Вас благословит не на земле только, но везде, и на мытарствах грозных духов ада, и в самой вечности.

Ваше известие, что рука Ваша легка и многие берут участие в судьбах заграничной нашей жизни, меня очень радует. О, конечно, у Бога есть много добрых людей с прекрасным сердцем и религиозными чувствами! Люди очень правы, что не постигают райской жизни, потому что они никогда, может быть, и минутно не бывают посещаемы неизъяснимыми утешенииями Духа Божия и, не вкушая манны сокровенной, по тайновидцу, даруемой только отрекающимся мира и его суетных удовольствий не понимают и не знают чистых ангельских наслаждений иноческой жизни...

Вы сами знаете, что орден наш в глазах мира низок и уничижен; одно это уже доказывает, что мы у Бога в особенном благоволении, и особенная заботливость Отеческого Его Промысла обращается на нашу бедную жизнь. Отчего Павел радовался во страданиях, оттого, вероятно, и наша братия блаженствуют, то есть от духовных наслаждений сердца⁵.

Я в нынешний проезд чрез Москву в Успенском соборе случайно выслушал замечание светского на вопрос какого-то монастырского послушника (вопроса не расслышал):

– Вы как медведи, – серьезно крикнул светский, – дичаете в лесах!

Признаюсь, я и теперь улыбаюсь, припоминая это сравнение жалкого мирянина. Если бы люди знали, если бы хоть раз испытали теплоту наших чувств, огонь той сладкой любви к Богу, в которой расплавляются сердца афонских «медведей» и, как золото в горниле, очищаются от всякой мирской сволочи⁶ и суеты, они бы, конечно, воскликнули с Давидом: Что ми есть на небеси и что восхотех от Бога на земли? Боже! Ты Бог сердца моего, Ты часть моя, Боже, во век!

О, верьте, если бы сложили к ногам моим все царства земные, и венцы, и славу их и сказали бы: «Все возьми, все твое, только останься в мире и забудь, не ходи на Афон!» – я бы грустно вздохнул, отворотился от всего мира и стал бы только глядеть на бесценный наш Афон, и слыть дикарем, медведем, лишь бы оставить при себе мои чувства, мое сердце, мои афонские ангельские наслаждения в несмолкающих бдениях, чем быть в мире и для мира⁷.

Царствие Божие, сказал Господь внутрь вас⁸, да, оно в нас, но многие ли из мирян дадут понятие, что это за Небесное Царствие, между тем как афонец если не объяснит его словами, то скажет просто, что здесь, в сердце, – точно рай, а как описать, нет силы, потому что райское наслаждение можно только чувствовать и достигать его, но слов о нем нет на языке человеческом; на это надобен язык ангельский...

Афон, бесценный Афон!

Я бы был жильцом Святой Горы, С куском, коль нужно, милостыни И грызть иль боб, иль сухари, Лишь только б век не разлучиться С моей дружиною святой, Любить бы всех, не налюбиться, И о Руси с дружиной

Вы помните тот прекрасный вечер на Святой Горе Афон, когда, вышедши из храма русского, Вы указали на яркую вечернюю звезду, горевшую на западе, и окружавшим Вас свято-горским друзьям с чувством произнесли:

– Святые отцы! Всякий раз, как глаза ваши будут видеть эту звездочку, – припоминайте меня и то время, которое я делил здесь с вами в молитвах и дружеских беседах. Эта память ваша и в моем сердце воскресит минувшее; я вспомню Афон и вас – и мне будет приятно.

Нас только не забудьте в далекой отчизне, – отвечали мы в один голос и пошли на русский чай.

Это было пред всенощною.

О, было время, было время бесценное на Афоне, а теперь... святые отцы по-прежнему поют хвалы свои Богу и Всепетой Владычице в безмятежном Афоне, в сонме скромного русского братства... а я, бедный, лежу в моей пустыне, грустно и часто переносясь мыслью на Афон к моим друзьям и вспоминая Вас с молитвенным желанием Вам всякого блага.

О, я должен горько плакать, и непрестанно плакать об Афоне, пока снова не удостоюсь видеть его и на нем уложить грешные мои кости. Да будет во всем воля Господня! Слава о всем Богу и Всепетой!

Где ж я теперь живу – чай, любопытно знать. Живу в лесу один, при уединенной часовне, мимо которой лежит московский тракт. Жизнь моя тиха, но не такая, как на Афоне. Раз посещали уже меня какие-то разбойники и пытались ворваться ко мне, но Бог меня хранит.

1847 г., августа 25 Орлов, Вятской губернии

Мир Вам и спасение от Господа! Так Вы уже дома? Слава Богу и Всепетой! Искренно, сердечно, тысячу раз поздравляю с возвратом на родину с далекой чужбины и желаю Вам всех благ небесных и земных. Дай Бог, чтобы благодать освящения, излившаяся на Вас в лобзании Вами бесценных мест, где совершилось искупление и спасение наше, – дай Бог, чтобы передалась она чрез Вас вашим родным и друзьям и в самое потомство Ваше перешла с памятью о Вашем спасительном странствовании.

Вы писали мне, что думаете о нашем монастыре напечатать свои афонские заметки: превосходное дело! Да поможет Вам Господь и Царица Небесная! Со своей стороны извещаю Вас, что очерки Русского монастыря я тоже изготовил; также собрал много стихотворений, и все это предполагаю напечатать в пользу наших отцов.

Теперь дело за перепиской; измучился с писцами – не могут писать и набело без ошибок. Если Бог поможет кончить это, примусь за собрание всех писем о Святой Горе вообще и еще кое-чего. Для издания отправляется в Петербург известный Вам путешественник – слепец. Я поставлю ему, Бог даст, в обязанность побывать у Вас: увидите, каков он сокол. Это дивный слепец!

Добрый совет супружеской чете

Вчера поздно вечером я получил Ваше письмо от 28 мая и вот спешу ответить Вам на Ваши слезы дружеским моим участием и сочувствием Вашей грусти по Афону.

И Вы грустите?

Вы плачете, счастливцы?

Это удивительно!..

Давно ли Вы еще начали дышать новою жизнью, истинно счастливою при доброй вашей подруге? И для чего ж отравлять дни свои напрасными слезами? Ваша будущность светла для Вас залогами супружеского счастья – чего ж грустить?

Справедливо говорится, что без Бога все суета; и потому, чтобы чувствовать мир душевный, чтобы знать радости семейной жизни, – чаще обращайтесь мыслью Вашею к Богу, беседуйте с Вашею доброю А. К. более о вечности, о тамошних радостях и, благодаря Бога за все – и за благое, и за приключающееся зло, – утешайте себя, оживляйтесь духом любви, желанием добра и по возможности делайте добро.

Тогда, поверьте, Вам не будет грустно, потому что всякая добрая мысль и всякое богоугодное дело сопровождаются тайными утешениями благодати и тихою, невозмутимою радостью сердца. Но при всем том и не лишайте друг друга взаимности, так чтобы лукавый демон ничем не мог смутить спокойствия вашей жизни и любви.

Молитесь, и Сам Бог научит Вас всему и все даст для Вашего блага. Хорошо и плакать, потому что следствием слез бывает мир и утешение. Если Вам мил Афон, не забывайте его. Если же Вы так грустите и так часто поминаете о нем, то значит, и Вас там помнят, значит, и о Вас там грустят, по общей поговорке:

«Сердце сердцу весть подает»...

Ах, возлюбленный, милый друг мой П. А.! Если Вам грустно об Афоне, если Вы имеете к нему такую привязанность – что ж сказать мне о себе? Бог видит мое сердце, и Вы сами знаете мои чувства... Помолитесь обо мне, а я навсегда Ваш усердный молитвенник.

Мир Вам и спасение от Господа!

Я виноват пред Вами в молчании, но виноват невольно – по стечению обстоятельств и по болезни, от которой едва не перешел в загробную жизнь... А смерть вне монастыря и не на Афоне – это для меня последняя кара Небесного правосудия. Но слава Богу, все прошло или проходит благополучно. Слава Богу и Всепетой Его Матери!

Я писал Вам в прошедшем письме из Вятки, что слепец уже прибыл ко мне. Согласно его желанию я вызвался проводить его к моему брату. Долго мы в сельском уединении и в моем родственном кругу наслаждались красотами природы, много было воспоминаний о минувшем, а всего более о священном Афоне и Палестине; много было мечтаний о неразгаданной, неизъяснимой для нас доле будущего; впрочем, при этом одно слово: воля Господня да будет во всем!

Наши намерения, предположения, виды и надежды, если не исходят из одной нашей расчетливости, а соединяются с упованием на Бога и клонятся к славе Божией и ко благу ближних, – нет сомнения, всегда будут иметь успех и исполнение. Бегом бы побежал на Афон, вихрем унесся бы в мою умилительную, ненаглядную пустыню и затворился бы в келлии Космодамиановской, в которой мы так сладко беседовали, так весело и безмятежно странствовали в упоительных надеждах на будущее.

О, помните ли Вы то время?

Помните ли, как райски тих был вечер, когда мы в глубоком благоговении, в неизъяснимом трепете смиряющихся чувств молились в крошечном храме святых бессребреников и на скромной иноческой террасе, под открытым небом, вкушали скудную трапезу?.. Все вокруг нас дышало миром и спокойствием; дружны и святы были разговоры наши и чужды всего земного... Мы истинно тогда блаженствовали...

У вас, как видно из петербургских газет, появилась холера – этот бич карающего нас Господа. Молитесь, и Бог назнаменает Ваше семейство, ангел смерти и истребления пройдет мимо вас. Так было и с израильтянами в Египте,только кровь агнчая спасала их от всегубительства: ею только помазуя праги домовних дверей, израильтяне оставались в безопасности.

А у нас разве нет заветной Крови бесценного Агнца, закланного на Крестном жертвеннике во спасение наше? Значит, следует только приобщиться этой Крови Божественной – и гнев Божий смягчится, ангел смерти не тронет нас, и мир и радость по-прежнему заиграют в сердцах наших.

Мне чистосердечно открывался один доктор, что когда его поразила холера, он, вместо того чтобы принять какие-нибудь против нее меры обыкновенные, тотчас же обратился к духовнику, исповедался, приобщился Святых Тайн – и в то же мгновение болезнь миновалась.

О, не бойтесь! Предайтесь детски в волю Божию: что бы ни было с нами, – будь только по воле Божией и во славу Божию, все ничего! При таких истинно христианских чувствах все пройдет благополучно: самая смерть не будет так страшна, как мы ее обыкновенно воображаем. Да будет имя Господне благословенно вовеки.

Вы все-таки скучаете и жалуетесь на смуты жизни, суету и хлопоты и, как горлица, воркуете с замирающею душею об Афоне... Да кому же и скучать, как не Вам в мире? Да кому же и жаловаться на смуты и огорчения жизни внешней, как не Вам, мой возлюбленный?

Вы и то много приняли утешения для чувственности в супружеском счастье; Вы ведете жизнь в довольстве, в семейных тихих удовольствиях; Вы, по пословице, как сыр в масле катаетесь; и Вам бы еще вдобавок ко всему этому – довольство духа, сердечное спокойствие и мир совести! Если еще передать Вам наше спокойствие и внутренний наш мир и райские утешения келейной жизни, да кто ж после того пойдет в монастырь? Нет, возлюбленный, – Вы не по праву жалуетесь.

Вы должны постоянно быть огорчаемы в жизни, Вы должны непременно тяготиться смутами, дабы свинцовое их бремя, подавляя вопли чувства и наводя скуку и тошноту, давало Вам урок мудрости и случай искать высоких наслаждений и действительных, а не пустяшных, указывало бы Вам путь – где и кто может освободить Вас от крушения духа, от сердечных страданий внутреннего мятежа.

Вы помните слова Господа, призывающего к Своему покою; значит, следует только к Нему обратиться, в Нем искать спокойствия и довольства, и тогда Вы будете вольны духом, как пташка, и пташкою будете распевать свою жизнь земную. Не напрасно царственный Давид говорит: помянух Бога и возвеселихся.

Слышите, что говорит: только помянул, и тихое веселие уже оживотворило сердце его; что же, если не помянуть только Бога случайно, а постоянно и всегда помнить Его, Им только дышать, о Нем думать, Его желать и искать, – что тогда будет?..

Тогда с тем же Давидом можно только в сердечном, неизъяснимом упоении и в райском, в ангельском чувстве восклицать:

...что ми есть на небеси и от Тебе, Господи, что восхотех на земли? Боже! Ты сердца моего часть, Ты все, Боже, вовек!..

О, с кем Бог, у кого Он в сердце, – такого человека и в ад запри, и в геенну посади, – он и там найдет райское блаженство, потому что где Бог, там и рай.

После всего этого что же Вам препятствует быть всегда с Богом и в Боге?.. «Да суеты и хлопоты», – ответите. Ох уж эти суеты!.. Но и самые суеты не лишают нас Бога, если они имеют настроенность благую и во славу Божию.

Дай Бог, впрочем, чтоб Вас поболее и почаще огорчали житейские Ваши хлопоты: это для Вас очень полезно, потому что в чувстве этих огорчений Ваше сердце невольно будет искать свойственной себе пищи – молитвы, и ежели Вы не будете себе отказывать в этом ангельском блаженстве – Сам Бог будет услаждать Ваше сердце тайными посещениями благодати и мало-помалу поставит Вас выше всякой мирской суеты и молвы житейской.

Поверьте, мой возлюбленный, что Вас искренно жаль, ежели Вы в самом деле обеспокоиваетесь жизнью с людьми, в которых чувство добросовестности подавляется, может быть, видами какого-нибудь низкого своекорыстия и расчетливости. Что делать! Всякому дается свой крест.

Наше дело – не изнемогать под искусительною его тяжестью. Крепитесь и молитесь: за Богом молитва не пропадет.

1848 г., сентября 4 Вятка

Извините, что редко пишу. Я занялся приведением в порядок моих писем об Афоне в предположении издать их в пользу нашего Русика, а потому у меня теперь времени чрезвычайно мало. Вдобавок к этому, утром и вечером занимаюсь обучением мальчиков – архирейских певчих разным предметам и языкам да еще и описью имущества архиерейского дома, что все отнимает у меня досуг и разбивает мысль, так что порой навертываются на глазах слезы разлучной тоски страдальческой любви к Афону.

О, Афон, бесценный мой Афон!

Вам хотелось бы, пишете Вы, уложить Ваши кости на Афоне; а А. К. куда и как? Вы еще только начинаете развиваться, или только что развились для жизни; значит, и надо дышать райским упоением супружеской любви, освящая ее любовию Божиею и хранением своего ложа в непорочности... Афон помните и любите, но не бегите и сладостей семейного счастья, которое дал Вам Господь; а чтоб уложить свои кости на Афоне, об этом не беспокойтесь. Если Ваше желание угодно Богу и Царице Небесной – оно в свое время исполнится.

Не заражайтесь только дыханием модного света и бегайте дурных обществ мнимопросвещенного круга, где Бог и религиозное чувство не по вкусу, а вольнодумство, кощунство и блазнительные речи во всей своей западной силе. Главное – молитесь, и верьте, что будет Вам по вере Вашей. Я представлю Вам на это живой образец.

В Одессе Вы, верно, не знали Ф. Д.; он был и остается задушевным моим другом. Его жена – ангельского сердца. До старости прожили они, не имея детей, и в Одессе принимали странников; а сам Ф. Д., служа в таможне, всеми силами угождал нашему брату.

Спросите кого угодно из поклонников – Ф. Д-ча все как отца чтут с его доброю супругой. Меня познакомил с ним покойный отец Феодосий, священник г. Балты, которого считали прозорливцем. Ныне, когда я выезжал с Афонской Горы, оставив Вас на ней, Ф. Д-ч был нашим ангелом в течение карантинной жизни: он и поил нас, и кормил, и каждый день навещал.

Тогда был он уже наготове ехать в Иерусалим – с тем, чтоб там, в женском монастыре, оставить навсегда свою жену, а самому отбыть на Афонскую Гору. Зная, что в Иерусалиме не нажить долго скромной его жене-старушке, я предложил ему, чтобы сам он остался у нас, в Русике, а жену поселил на нашей даче под Солунем. Мои друзья приняли мое предложение.

Исполнив свой обет – поклонившись Гробу Господню и Богоматернему, Ф. Д-ч прибыл на Афон и поселился у нас, а жена его осталась под Солунем на нашей даче, и теперь благоугождают они Господу один вблизи другого, и притом в каком месте?.. На даче нашей очень хорошо: там есть церковь и служащий иеромонах; там, вне дачи, живет лишь несколько рабочих семейств; старушка не может нарадоваться и возблагодарить Бога за такую милость!..

Будьте и Вы верны Богу и любви. Когда состаритесь, Бог не оставит Вас, будете на Афоне; мы с Вами еще раз полюбуемся на умилительные пустыни, на едемскую красоту Космодамиановской нашей дачи, раскутаем там хлеб-соль и, если угодно Господу, оттуда пойдем в Божий рай... Это ведь частью в нашей воле, если только имеем веру, потому что верующему, по словам Небесной Истины, вся возможна…

Не плачьте, или, лучше – плачьте, когда дает Бог слезы: эти слезы составляют сладость и утешение для Ангелов и дань нашей любви к Богу, Которого мы так часто и так много огорчаем. Если Бог есть любовь, то чего не выпросим мы у этой Любви? Не беспокойтесь!

Все в свое время будет; было бы только сердце наше тепло чувствами любви и признательности к Богу.

1848 г., октября 12 Вятка

Возлюбленный о Господе П. А-ч! Да любит Вас Бог!

С сердечным прискорбием извещаю Вас, возлюбленный, что дорогой наш голубчик отец Тимофей мирно, после двухнедельной болезни почил о Господе 13 августа; а 14-го того же месяца в спокойствии духа, тихо и безмятежно последовал за отцом Тимофеем ко Господу и престарелый греческий даскал архимандрит Прокопий.

Наше дело теперь – молиться о них, да покоит их Господь во Царствии Своем, – радоваться, что мирно почили они от подвижнических трудов своих, и тихо грустить, в надежде загробного свидания, о временной разлуке с ними. Жаль, очень жаль, что я не увижу здесь более этих друзей наших! Но – благословен Бог, тако изволивший! Слава Ему!

Отец Иероним извещает также, что вокруг всей Святой Горы Афон свирепствует холера, но на самой Горе нет ее. Старцы нынешний год, по неурожаю хлеба, очень нуждаются и скорбят о своем положении, тем более, что нет пропуска за границу – не поклонников только, но и русской звонкой монеты.

Что делать? Наше дело до последнего жизненного вздоха терпеть и безусловно повиноваться воле Промысла Божия. Будет когда-нибудь и на нашей улице праздник!

Что-то Вы делаете? Как-то поживаете? Конечно, в вечной суете и хлопотах. Что ж делать? – Терпеть. Вы имеете своего рода удовольствия, семейные радости и счастье: надобно знать и огорчения, иначе как бы не сказал и Вам святой Авраам: чадо, помяни, яко приял еси благая твоя в животе твоем.

С одной стороны, встречать неприятности очень хорошо, потому что они могут разочаровывать в надеждах земных и давать мысли: как и настроенность духовную, так и светлое направление к Богу. Не будь огорчений, будь только одни радости и спокойствие – можно забыться и потерять из виду райский путь – путь узкий и трудный, полный терний и ежечасных преткновений.

Главное – молитесь, и Бог не оставит Вас. Да и о мне-то не забывайте молиться. Взаимность молитв чудеса творит.

...Как только будет разрешение на выезд заграницу – тотчас на мой бесценный Афон, в тихую мою пустыню, мой рай земной!..

1848 г., ноября 13 Вятка

Очень благодарен Вам за Ваше участие в судьбе моих сочинений, а в особенности за труды, которые Вы приняли, чтобы предварительно пересмотреть их и узнать, как думают о них другие.

Замечания Ваши я принимаю с искренним удовольствием, потому что это ведет к очищению мысли в эстетическом отношении и ко многим изменениям самородных звуков провинциальной и притом аскетической поэзии. Я сам чувствовал, что многое в ней не со вкусом и с промахами; но заняться отделкою – надобно терпение и указание других, а я был терпелив только до полудня моей жизни; теперь же, при чувствительном склоне ее к западу, не люблю возиться с терпением и потому равнодушен – нимало не беру к сердцу, если в моем труде нет совершенства. Главное – здесь некому было поверить моих трудов.

Пускай их!

По получении отпуска за границу я не буду мешкать и развлекаться сторонними занятиями; я страшно соскучился и тоскую по моей несравненной афонской пустыне. Брошу все – и родину, и друзей, и пташкой полечу на заоблачные высоты бесценного Афона. Как Адам вне рая, переношусь я мысленно в пустынный мой Едем, плачу и страдаю...

Самые сны лелеют меня мечтами и светлыми видениями. Поверьте, раз выдалась такая ночь, что я неутешно проплакал о моей пустыни. Когда пробудился, все еще чувствовал, что плачу самым нежным плачем, и сердце замирало от разлучной тоски по Афону.

После этих грустных видений, после тяжелых и нескольких часов плача я заснул утром – и те же видения...

Афон мой, Афон! Улетим на него!..

Ответ беса афонскому пустыннику на вопрос последнего: что для беса страшно в христианском роде? Общий жребий мира. – Сон Святогорца

Как ни приятно мне вступление Ваше в службу, но исполнение христианского долга исповеди и Святого Причастия – несравненно приятнее, потому что Таинства Святой Церкви – существенная потребность нашего духа и единственное условие к временному и вечному благополучию.

Я думаю, Вы слыхали, что отвечал бес пустыннику, когда последний спросил его: что для него страшно в христианском роде?

Три случая в вашей жизни, – отвечал бес, – грозны и невыносимы для меня.

– Что ж это такое? – спросил пустынник.

– А вот что:

Таинство Крещения, где я совершенно теряю свою силу и право над вами; Крест, который мучит меня, гонит и уничтожает, и наконец – Причащение. Последнее, – продолжал бес, – страшнее мне самой геенны: оно то же для меня, что солнце для тьмы; я не могу не только приблизиться к достойно причащающемуся, но даже страшусь взглянуть на него. Впрочем, – прибавил бес, – все это как ни убийственно для меня в своем существе, но благодарю людей: они своею невнимательностью и порочными навыками сами уничтожают и отгоняют от себя силу благодати Таинств; поэтому я только на время отступаю от них. Они сами дают мне случаи овладевать ими и царствовать в преступном их сердце.

Видите, что значит Святое Причащение?

О, не надобно пренебрегать Таинствами Святой Церкви! Они остаются для нас верными залогами райского блаженства. Не ленитесь приобщаться, помня, как у нас на Святой Горе дорожат приобщением. Две недели, это много – оставаться без Святой Евхаристии. Для Вас же, по уважению к беспрерывным хлопотам и общественным должностям, необходимо по крайней мере каждый пост приступать к Трапезе Господней.

Ваше сердце, в чутье своем, должно быть, ошибочно. Вы пишете, что наши молитвы о Вас ослабели, потому что Вы разучились молиться, как бывало на Афоне: тех чувств как будто и не бывало; Вы частенько крушитесь безотчетно и томительно тоскуете. Вполне верю Вашей исповеди и нимало не удивляюсь тому, что Вы утратили чувство афонской теплоты и умиления к Богу. Кто же виноват? Ужели Вам хочется быть и в мире с миром, и в то же время с Богом?

Неужели для Вас возможно вдруг – и услаждение чувственности, и услаждение духа? Помилуйте, возлюбленнейший! Вы забыли, что чувство райского утешения – слезы любви Божественной и неизъяснимое наслаждение сердца в духе молитвы; Вы забыли, что все это – следствие крестных подвигов, долговременных бдений и строгого самоотвержения. Вы женаты, Вы в связи с миром и приличиями – чего же Вам более?

На Афоне были Вы не то, что теперь; чему ж удивляться, если подавлены в Вас чувства райских наслаждений, трепет любви к Богу и проявление молитвенного духа? Крушиться, тосковать и черстветь мыслью – это общий жребий мира.

Чем же Вам помочь? Это зависит от Вас. Например, каково Вам было и бывает по Причащении? Не легче ли Вашему сердцу после церковных служб и келейной молитвы? Не легче ли Вам, если Вы в чем-нибудь откажете своей чувственности ради Бога, уклонитесь от требований мира и его развлечений?

Наблюдайте за движением Вашего сердца в каждую пору, обращайтесь чаще к Вашей совести – и Вы, при помощи Божией, обрящете покой душевный и чувство Небесного утешения. По-моему, всего более удаляют от нас Бога и Его благодати эти праздники мирские и невнимательность к исполнению молитвенных обязанностей.

Не правда ли?

Р. 5. Знаете ли что? Когда я грустил, не получая от Вас письма, мне снилось, что я – у вас, видел Ваше местечко на равнине, был долго с Вами, беседовал; Вы провожали меня в обратный путь, но так, что я оставался для Вас инкогнито. Так мы и расстались. Видел я, только издали, и Ваше семейство, но неясно, – особенно Вашу А. К-ну: она представилась мне на цветущей долине, близ вашей дачи. Сами Вы были в болезненном состоянии, в каком-то изнеможении и утомлении. Сны, говорят, – игра воображения и следствие дневных впечатлений; но... хорошо хоть и во сне повидать милых сердцу.

1849 г., сентября 24 Вятка

Знаете ли что, мой дорогой, мой возлюбленный П. А.? Я получил уже решительное увольнение на Святую Гору!.. Неделя, много две – и, аще восхощет Господь и буду жив, меня не будет уже в Вятке. Слава Богу! Благодарение Царице Небесной и угодникам Божиим!..

Я торжествую, радуюсь и пташкой полечу на бесценный мой Афон, чтобы там, в семействе Русика, окончить мою жизнь в покаянии и исповедании неисследимых щедрот Божиих. Порадуйтесь со мною, мой возлюбленный, – и когда загорится в виду Вашем яркая вечерняя звезда, – вспомните наш завет...

О, я люблю глядеть на вечернюю зарницу; я буду, аще Господь благоволит, любуясь на нее со священной высоты Афона, вспоминать о Вас и с замирающим сердцем повторять Ваше имя на тех местах, которые были безмолвными свидетелями наших пустынных бесед с Вами, наших светлых мечтаний и младенчески-чистых восторгов и движений сердца... Но что будет с Вами?..

О, велико, слишком велико пространство между Вами и мною!.. Увидимся ли мы когда-нибудь с Вами в этой жизни? Огласятся ли по-прежнему мирные пустыни афонские живыми нашими беседами, дружеским нашим говором и звуками гармонических хвалений Богу и Всепетой?.. Милый мой друг, бесценный товарищ афонской жизни!

Отчего так разны пути земного нашего странствия?.. Но будем уповать на Бога, будем молиться – и молитва поддержит наш дух в минуты сердечной слабости, в часы, даже в годы томительной разлуки нашей...

Из письма вашего я вижу, что и Вы тоскуете по Афону; странное дело!

Кажется, Вам ли скучать? Вы имеете спутника и друга жизни, окружены всевозможными призраками земного счастья и радостей; Вы имеете все для удовлетворения плоти – а скучаете... Не видно ли из этого, что все трын-трава, все пустяки, а духовная, иноческая жизнь – истинное блаженство, чистое наслаждение, залог вечных радостей?..

1849 г., ноября 12

Вятка

Мир Вам! Я давно уже живу здесь (в Москве), в ожидании решительного конца моим хлопотам по поводу издания моих афонских писем.

Может быть, Вы уже читали в «Северной Пчеле» рецензию на мои письма? Спасибо Булгарину: он отозвался о моем сочинении как нельзя лучше. Вышла только первая часть, а вторая печатается.

В субботу на масленице был я у Высокопреосвященного митрополита Филарета. Он принял меня чрезвычайно ласково, много расспрашивал о Святой Горе, оценивал мои письма и делал на них свои замечания. Я просидел у него около часа. Надеюсь и еще побывать, и не однажды, у этого гениального человека.

Сила молитв Церкви об усопших. – Видение загробных мучений (рассказ схимника). – Зима на Афоне. – Утешение в скорби

Любимица Христова, Авдотья Николаевна! Радуйтесь о Господе и спасайтесь о Нем!

Гостинец Ваш с тремя златницами я получил при имени почившей Феодосии, о которой в обители нашей и Космодамиановской пустынной церкви не престают возноситься молитвы ко Господу, да учинит душу ея, идеже праведный упокояются, сияя яко светила во свете лица Божия.

3 ноября мы здесь, в пустыни, творили особенное поминовение о вашей незабвенной Феодосии; не забыто было это и в обители. Четки Ваши от отца Агафангела духовник наш принял с любовию.

Жизнь, жизнь! Как трудна жизнь духа нашего, что в мире многие, думаю, не чувствуют и не понимают! И что будет, если, увлекаясь чувственностью, мы плотски отойдем в вечность, оземленивши самое сердце, самые мысли и дух бессмертный! О, страшно будущее наше и глубоко, неизъяснимо таинство загробной жизни!

Если бы не молитвы Церкви, если бы не поминовение усопших.? что было бы с нами в вечности? Да благословит Бог детскую Вашу любовь к почившей Вашей Феодосии! Вы даете ей ангельские криле, чтоб, при молитвах Церкви, лететь выше и выше, легче и легче сквозь тьмы тем и тысячи тысяч преисподних сил, которые стерегут воздушные пути к Небу.

И о Вас, когда Вы, по долгу естества, отойдете в вечность, думаю, такое же будет чрез друзей Ваших сильное ходатайство пред Богом: в нюже бо меру мерите, возмерится и вам, по слову Господню…

Несчастные умники нынешнего времени иногда отвергают решительно, а то остаются в сомнении: нужно ли молиться за усопших? И их крайне жаль. Кроме учения Церкви о благотворности и чрезвычайной силе поминовения усопших, многие откровения подтверждали это прежде и подтверждают ныне.

В числе афонского русского нашего братства есть схимник, который пошел в монахи по следующему случаю.

Живши в молодости беспечно, он любил все увеселения, пляски, скачки и прочее, но при всем том был и набожен. Он замечателен тем, что когда давали в Петербурге театральное представление «Страшный Суд» (это было на масленице), где и он находился, то, увидев священную сцену в неприличном месте, вознегодовал на глупость театра и выскочил из него. Чрез несколько минут после его выхода театр вспыхнул...

Вслед за тем он сильно захворал и два месяца был в крайнем изнеможении...

В один день, когда болезнь была в высшей степени, он видит, что два юноши вошли к нему, взяли его за руки и сказали:

– Следуй за нами!

Больному представилось, что он, не чувствуя никакой болезни, встал, оглянулся на свою постель и видит, что тело его осталось на ней... Тогда только понял он, что оставил земную жизнь и должен явиться в иной мир. В лице юношей он узнал Ангелов и в сопровождении их долго шел по чрезвычайно трудным и мрачным местам. Наконец ему послышался шум как будто огненной лавы, визг и вопль людей...

В страхе и трепете он увидел что-то вроде печей, в которых бушевал огненный вихрь, крутилось пламя, и среди него раздавались страдальческие стоны людей; но печи были наглухо закрыты, и только легкий огонь пронизывал сквозь трещины их.

Тогда юноши начали объяснять, за какой грех уготовано то или другое огненное место; наконец показали ему страшное наказание, тоже пламень и различные виды мучений за народные бесчинные увеселения и сказали трепетавшему нашему брату:

Если ты не отстанешь от своих грехов и привычек прежней жизни – вот твое место. Несчастный, видя огненное свое жилище на целую вечность, дрожал как лист и ни слова не мог выговорить.

Вслед за тем один из Ангелов восхитил одного человека из среды пламени, и брат наш видит, что этот несчастный черен как уголь, весь обгорел и вдобавок окован с ног до головы, так что ужасно было посмотреть на убийственное его положение. Тогда же оба Ангела сняли с мучившегося оковы и, как будто мрачная шелуха, слетела с него чернота: этот человек сделался чист и светел, как Ангел, вышел прекрасен и с неописанной райской веселостью в очах.

Бог весть, откуда Ангелы взяли одеяние вроде царской порфиры, блиставшее как свет, и одели ею страдальца... Брат наш между тем, смотря на все это, недоумевал, восхищался и благоговел пред тайною совершившегося чуда и видоизменением в человеке, дотоле страшном и обгорелом, как головня...

– Что это значит? – наконец смиренно спросил он Ангелов... – Ради Господа, объясните и скажите мне…

– Эта душа, – отвечал один из Ангелов, – была очень грешна, и потому, отлученная от Бога, должна была, по делам своим, вечно гореть в этом пламени. Между тем родители этого грешника по смерти его много подавали за него милостыни, много делали поминовения при Литургии и панихидах, и вот, ради поминовения и молитв родительских и ходатайства Церкви, Бог умилостивился: душа эта избавлена вечного мучения и теперь пойдет предстать пред лице своего Господа и радоваться со святыми Его вовеки... – А ты, – продолжал нашему брату Ангел, – иди еще в свое место и, ежели хочешь избавиться этой геенской муки, исправься и перестань грешить….

При этих словах видение кончилось.

Брат наш, очнувшись от сна, видит, что его домашние плачут по нем и распоряжаются приготовлением тела его к погребению... С того времени бросил он свои привычки и пошел в монастырь.

Теперь этот брат уже в схиме и с ужасом рассказывает то, что видел своими очами за гробом. А мы, между тем, не можем не радоваться, благодаря от всей души Господа, что Он, ради поминовения церковного и молитв о нас, не оставляет нас Своими щедротами и по смерти.

Судите после сего, как важно и необходимо поминовение усопших в церкви и дома, при молитвенных беседах наших с Богом!.. Отвергающие церковное поминовение и молитвы за усопших бессмысленнее скота.

С 24 ноября у нас погода стоит холодная: на афонском взморье, в Русике, в этот день утром пало немного снегу, но он скоро исчез – и долго, даже доднесь, там тепла до 5 градусов; а в моей пустыни, на заоблачных высотах, в то же самое время снег был в аршин глубины [70 см], холод очень суровый и зима настоящая.

Несмотря на то что все высоты лежат под снежным саваном, природа, в сетующем своем виде, имеет много оптического очарования и поэзии. Около моей келлии и в такой холод цветут некоторые травы и розовый их вид еще пленительнее, нежели весною или летом. И на деревьях местами есть еще много ягод пунцового цвета.

Такова наша природа! Так разнообразен наш аскетический край! Ах, как иногда пламенно желается – здесь, а не инде, уложить грешные свои кости в скромную могилу!.. Молитесь о мне!

А что Ваш возлюбленный брат старец – не грустит ли, не сетует ли на страдальческое Свое положение? О, если он вытерпит с благодарностью, если понесет до конца радушно жизненный свой крест – блажен он будет неизъяснимо! Теперь это закрыто, но в минуты смертные, когда все будет видимо в своем настоящем положении, Ваш болезненный старец не только радостно возблагодарит Господа за скорби, но и возопиет Ему: «Господи! Отчего не приложил Ты более и более к моим страданиям?»

Ах, как сладко любить Господа и бояться Его!..

Передайте моему возлюбленному Николаю Васильевичу, что я объемлю его дружески и, не желая телесного здравия, искренно желаю ему сердечной тишины и мира, что остается залогом благодатного общения нашего с Богом.

Софье Николаевне передайте мой поклон и желание душевных благ и любви Божией. Екатерине Васильевне – страдалице и всем, кто помнит грешного святогорца и питает к нему чувство искренности и дружества о Господе, скажите, что одного я для всех и просил, и прошу у Господа – удостоиться пресладкого Его лицезрения и райских венцов; а что касается до земной жизни, то, хотя бы вся она была сложена из голгофских крестов, огорчений и скорбей, не дай Бог свободы и избавления от них, а дай, Господи, терпение, великодушие и мир сердечный! Будьте все благословенны отныне и до века! Молитесь о мне и – прощайте пока.

Преданный Вам Святогорец и. Серафим 1851 г., декабря 10 дня Святая Гора Афонская Космодамиановская пустынь, близ Русика

Здравствуйте, Авдотья Николаевна. Мир Вам и спасение Божие!

Сегодня в своей афонской скромной пустынной церкви я молился и приносил Бескровную Жертву о упокоении доброй моей и незабвенной Анны, которая вчера в сонном видении навестила меня вместе с милою дочерью, так что я не мог остаться бесчувственным и, по естественной привязанности, по сердечной любви к почившим, молился Богу, чтоб они были вчинены в лики праведных и в сонме ангельском.

С того времени как Бог доставил нам знакомство и духовное отношение к Вам, имя Феодосии остается неразлучным и неотдельным от драгоценных и милых моей памяти имен Анны и Анастасии. Да, как всегда, так в особенности ныне Бог удостоил меня помянуть почивших и как я весел, всегда бываю весел в те дни, которые исключительно посвящаю памяти и молитвам за почивших!..

В эти дни мысль как бы совершенно покидает землю и уносится в загробный мир, а сердце чувствует, что там только жизнь его, там блаженство райское и покой невозмутимый... О, как после этого несчастны, как жалки те, которые, отвергая молитвы за усопших, никогда не приносят о них жертвы спасения и оправдания!

Подобные люди ничем не лучше скота, потому что для них нет общения с загробным миром; для них гроб – скотская могила, за которою о павшей твари, бессмысленной и бессловесной, нет и помину. Слава Богу, что Он дал нам и возможность, и силы облегчать загробную участь милых нашему сердцу и памяти!.. Но полно об этом.

Между прочим извещаю Вас, что на днях я препроводил с поклонниками ящичек, наполненный букетами «неувядаемых цветов Божией Матери», о которых Вы читали в моих письмах; и этот гостинец адресован на Ваше имя. Если не из Константинополя, то из Киева я просил переслать его к Вам по почте. Не знаю, когда Вы получите эту посылку и когда гостинец мой пустынный дойдет до Ваших рук, но как скоро, Бог даст, получите – сделайте одолжение, распорядитесь цветками.

По получении цветов почтите меня известием, а между тем молитесь о мне, когда беседуете с Богом, в тишине келейного Вашего уединения. А беседовать с Богом – как это сладостно и необходимо для нашего сердца! Царствие Божие внутрь нас: надобно же найти его и усвоить себе Божественные его радости; в противном случае – горе бедной нашей душе! Как бесценна для молитвенных бесед с Богом -наша пустыня! Это – рай!

Особенно теперь, когда уже полная луна носится в необозримых равнинах воздушного пространства, мечтать о Небе, мечтать о милых сердцу, улетевших от нас в вечность, сколько в этом наслаждения, сладкой тоски и поэтического раздумья!.. Ах, молитесь Богу и любите Его: это блаженство ангельского сердца и рай нашей души!

Возлюбленному старцу Вашему Николаю Васильевичу моя любовь и почтение; счастлив он своим жребием. Прощайте.

Преданный Вам Святогорец и. Серафим 1852 г., июня 27 дня Святая Гора Афонская Космодамиановская пустынь, близ Русика

3 марта, по вступлении моем на австрийский пароход «Император», когда я собрался с духом и, любуясь живописными холмами царственного Стамбула, мечтал о далекой отчизне и об оставленных в ней друзьях моих, верных м внимательных к судьбам страннической моей жизни, – один из русских спутников моих до Афона начал перебирать письма, полученные им того дня с почты из России.

Я подсел к нему и, с ребяческим любопытством пробегая адреса писем, заметил, что одно из них – на мое имя. Нетерпеливо схватил я это письмо, распечатываю и с первых строк, драгоценных страдальческому моему сердцу, узнаю, от кого оно.

Это письмо от тебя, мой возлюбленный! Прислонившись к борту, я тогда же внимательно прочел от строки до строки письмо и приложенные при нем стихи твои, а потом, по прочтении их, долго с грустным чувством смотрел на убегающий от глаз моих Босфор, за которым Черное море, а там далее милая, навсегда, навеки оставленная мною Россия и бесценные сердцу моему друзья мои, для которых оно бьется невыразимым чувством, пылкою привязанностью.

Закат уже был близок; в исламическом сумраке утопал Стамбул и сетующая его София...

Наступал вечер, когда мы оставили Золотой Рог и в летучем вихре понеслись по мирным волнам Мраморного моря. В последний раз посмотрел я на живописный Босфор, на отдаленное небо, и с катившимися облаками послал ей прощальный привет – глубокий сердечный мой вздох.

Смерклось; я опустился на мою койку, мысль отдохнула в молитвенной тишине и в сладких воспоминаниях минувшего. Я носился моими мечтами и высоко – в пределах загробного мира, и далеко – в милой России, даже в скромных стенах твоего кабинета, – там, где мы с тобою дружески делили время, где видел я тебя в кругу твоих крошечных детей, счастливого и в них, и в твоей доброй, приветливой подруге.

Чего я желал для тебя и для твоей милой семьи в эти заветные минуты, ты сам угадаешь... Сердце говорит лучше пера и языка: оно – божественный дар для дружеской взаимности и для выражений горестей и радостей земной нашей жизни. Об этом нечего говорить.

Помнится, я писал тебе из Одессы; стало быть, ты знаешь то, как проводил я там последнее время, прощальные свои дни в России, драгоценные для меня частым свиданием и беседами с неоценимым владыкою – Иннокентием

19 февраля вечером я уже был на пароходе «Херсонес» и быстро катился в заграничный путь, который, по милости Божией, был очень покоен и весел до Константинополя, куда мы прибыли 21 февраля около полудня.

О Константинополе писать нечего: ты знаешь его хорошо из многих современных описаний. Здесь я пробыл полторы недели, пользуясь особенным вниманием некоторых из наших соотчичей. Драгоман нашего посольства И. В. Т. и почетный гражданин А. Я. Н. очаровали меня своим радушием. Впрочем, последние дни моей жизни в Константинополе были для меня тяжелы, потому что я жестоко простудился и даже доныне не могу избавиться от своей болезни.

Зато с каким нетерпением, с каким пламенным чувством тоскующей любви по Афону ждал я и дождался минуты, когда можно было оставить грязную столицу Востока, чтоб унестись в заоблачную мою пустыню – в мою райскую на земле отчизну!..

Константинополь я оставил 3 марта, в 4 часа вечера; со мною вместе было несколько старооскольских поклонников, о которых печатано в «Северной Пчеле» прошедшего 1850 года, что они отправляются в числе двадцати человек, что везут с собою на Афонскую Гору иконостас и что между ними есть живописцы. Но эти сведения неполны потому что, кроме живописца, между ними есть прекрасные певчие (шесть человек).

Часть этих путешественников уже на Афоне, а живописец и певчие со мною. Можешь после этого представить, как весело мое странствие в дружном сопутствии таких людей! Да, я очень рад моим спутникам и благодарю Бога за утешение, которое Он дает мне в них и в гармоническом их пении. Когда наступило время нашего отбытия на пароход, г. Н. не хотел оставить нас и поехал с нами, чтобы еще послушать русских певчих и там уже – на пароходе сказать нам разлучное «прости!»

– Что ж бы спеть теперь? – спрашивали певчие друг друга, усаживаясь на каик для отбытия к пароходу.

По взаимном соглашении наконец было единодушно всеми положено пропеть: «Боже, Царя храни!..» И певчие хорально запели этот русский гимн.

Растроганный до слез мелодическими звуками родного напева и сладким чувством верноподданнической любви к Императору Николаю, я не сводил своих глаз с великолепно рисующегося в Пере, над Золотым Рогом, в виду пленной Софии, дворца нашего русского посольства – и светлая мысль носилась далеко в минувшем, погружаясь в таинственную даль грядущего, в котором глубоко сокрыты от нас страдальческие судьбы Востока...

Не знаю, оглашались ли когда Золотой Рог, Босфор и живописные холмы Перы и Стамбула нашей русскою, прямо русскою песнею, которая теперь в своих трогательных звуках отзывалась на них, может быть, невольно наводя на сердце раболепных чтителей Корана грустное предчувствие близкой беды и конечного потрясения высокой их Порты...

Признаюсь, я был сильно растроган, считая песнь эту, по отношению собственно к себе, прощальной песнею моею, потому что ехал на Афон уже с тем, чтобы там уложить мои усталые кости в могилу на вечный сон... Значит, эта песнь, звучавшая сочувствием моим к родине, была как бы жалобною разлучною песнею лебедя.

Да, я оставил моих друзей; не дышать уже мне никогда при них и с ними воздухом родимого Севера, не видать прекрасного неба навеки оставленной отчизны!.. С этими чувствами, в глубоком раздумье внимал я песне «Боже, Царя храни», и втайне от всех сердечно молился о бесценном сердцу русскому Государе Николае и Его России до тех пор, пока не выскочил из легкого каика на дымившийся пароход.

Здесь прощание с г.Н., а потом твое письмо снова сблизили меня с Росию, снова воскресили в моей памяти золотое, невозвратимое уже для меня время, когда я дышал для родины, когда мое сердце пламенно билось для друзей моих и для моей родной России!..

От Константинополя до Святой Горы два пути: на пароходе чрез Солунь и на простом судне прямо к Русику. Я избрал себе первый, и 5 марта, в полдень, был уже в Солуне.

С грустным, сжатым сердцем обозрел я великолепное святилище Солунского мироточца и, оградившись крестным знамением, вступил в могильный его затвор. Едва видный замирающий огонек неугасимой лампады разливал слабый свет над гробом дивного страстотерпца. Долго молча смотрели мы на скромную его могилу и, по земном коленопреклонении пред нею, взяли с нее в освящение себе несколько праху.

На гробовой плите, накрытой шелковою тканью черного цвета, поставлена тарелка для вкладов на освящение могилы маслом; молча положили мы на нее по несколько пар и с глубоким вздохом, в чувствах раболепного благоговения пред непостижимыми судьбами Создателя, наложившими на все святилища Востока, а вместе и на этот гроб праведника, вековую печать уничижения, удалились от него.

При нашем выходе из храма святого великомученика Димитрия водивший нас турок предложил нам взглянуть на хоры, или горнее отделение, где по восточному обычаю во время церковных служб помещались женщины, но мы отказались от этого предложения, потому что сердце сильно было потрясено грустными впечатлениями, отзываясь неприязненным чувством против неистовства исламического, представителем которого в настоящее время был для нас этот самый турок, страж мечети, некогда носившей на себе светлое Божественное имя христианского святилища.

Надобно полагать, что главный ход во храм святого великомученика уничтожен турками, потому что настоящий крайне тесен и небрежно устлан диким камнем и потому, что вход должен быть с запада.

Там,– на западном оконечнике храма, вверху слева я заметил какую-то греческую надпись и, хотя пламенно желал вникнуть в ее значение, но трудно было разобрать ее, не приставляя лестницы; поэтому желание мое осталось неисполненным; впрочем, я удалился в надежде или самому со временем добиться того, или видеть список этой надписи в каком-нибудь из современных путешествий.

Из храма святого великомученика Димитрия нас провели в митрополичью церковь, где покоится знаменитый поборник аскетических таинств в отношении к умной или сердечной молитве, святой Григорий Палама, бывший архиепископ Солунский.

Мимоходом, в одной из тесных и грязных улиц города нам указал проводник остатки мифологических изваяний, относимых туземцами ко времени царствования Римского императора Максимина. В настоящее время этот памятник языческой старины входит в состав еврейского здания; он, к сожалению, очень изуродован; восемь мраморных фигур, как заметно, прекрасного резца, изображают парящих гениев и, вероятно, украшали собою или портик, или другое здание, а может быть, и какое-нибудь из чтилищ бессмысленного язычества.

Митрополичья церковь довольно обширна, а судя по настоящему страдальческому положению Востока, даже великолепна: лучшим украшением ее служат нетленные останки святого Григория Паламы; самая гробница, или рака, где они покоятся, – не иное что, как просто сбитый из досок ящик.

Слишком занятый таинственными судьбами Восточной Церкви при минутном созерцании разнообразных событий жизни святого Григория, я совершенно забыл спросить у открывающего нам гробницу екклесиарха, есть ли другая рака, достойнее настоящей, для покоя святительских останков дивного Паламы, – и теперь жаль этого.

Жизнь святого Григория Паламы хотя прекрасно изложена в нашей Четьи-Минее святителем Ростовским Димитрием, но у греков она гораздо полнее. Если Бог благоволит и буду жив при составлении Афонского патерика, постараюсь дополнить пропуски в биографии этого угодника, потому что он много времени прежде своего святительства провел здесь, на Афоне, в аскетических занятиях и считается одним из самых пламенных защитников созерцательной жизни, или так называемого умного делания.

Сколько я ни видел доныне церквей на Востоке, но ни в одной из них не случилось мне заметить архиерейской кафедры в западном оконечнике храма. Обыкновенное место ее всегда и везде у правого клироса, под высоким резным балдахином; а в здешней митрополичьей церкви она устроена при западной стене, отделяясь от церковного помоста несколькими ступенями, притом сложена из камня и открыта с трех сторон. Устройство ее – в виде лобного места.

И здесь, как везде почти на Востоке, женское отделение отгорожено с левой стороны мелкою решеткою, так что самый зоркий глаз не проникнет в полусвет его и не наведет преступной мысли на сердце тех, для которых в храме неощутительно таинственное присутствие Бога.

Митрополичий дом, судя по бедности и утеснениям иерархических властей на Востоке, очень хорош: будучи расположен при самом прибрежье залива, он имеет значительный участок земли для рассева хлеба и огородных нив. Самого митрополита мы не захотели беспокоить своим посещением.

Между тем здесь снова обратили мое внимание на один из турецких минаретов, на котором нет шпиля. Об этом я писал в последнем письме моем (2-й части) из Константинополя: как, то есть, ни силились турки утвердить шпиль, венчая его полукружием луны, но не могли, потому что едва только он возвысится – налетает вихрь, расстилается над Солунем гроза, во время коей удар молнии непременно направляется на минарет, вдребезги разбивает полукружие исламической луны и шпиль, и бурный вихрь разносит их по воздуху...

– Чтобы это значило? – спросил я провожатого.

– То, что на том месте прежде была церковь святого великомученика и целебника Пантелеймона, – отвечал он, – видно, святой угодник не терпит позора своей церкви, грозно уничтожая святотатственные покушения басурман на ее святыни.

– Почему же только он не терпит, – возразил я, – а все прочие святые, даже Богоматерь и Сам Господь попустили Свои святилища разграбить и обратить в турецкие мечети?

– Это – тайна судеб Господних, – смиренно заметил проводник и замолчал....

Солунь, как всякий почти город Востока, обнесен кругом могучими стенами и составляет род неприступной крепости, особенно горная часть ее чрезвычайно высока и крепка.

Посещая монастырь Преображения, мы несколько времени бродили по исполинским размерам стенных укреплений.

Следы христианского владычества над Солунем в дни царственной его славы еще не сглажены всесокрушающею силою времени. На высоких стенах крепости и на башнях всюду видны святые кресты – как залог спасения для утесненных чад Востока!.. Но когда настанет это время?

Ответ на этот восточный вопрос еще глубоко скрыт от нас в непостижимых путях Божественного Промысла, <...> оставляя Солунь с его грядущими судьбами воле Божией, чтобы лететь к желанной Горе Афонской, до которой расстояние отсюда -еще на три дня сухим путем.

8 марта рано утром мы оставили Солунь, направляясь к Каламарии в сопутствии драгомана нашего консульства в Солуни, и поздно вечером прибыли на собственный наш афонский метох, устроенный среди пустынной каламарийской равнины...

Кроме этих замечательных церквей в Солуни, то есть церкви святого великомученика Димитрия и митрополичьей, есть еще монастырь Преображения, так называемый Чауш. Он – на самом возвышенном живописном пункте города, близ западной его крепости. Там хранится небольшая часть будто бы той заветной чаши, в которой Господь преподал ученикам Своим, на Тайной Вечери пречистую Кровь Свою, глаголя: сия чаша и прочее…

Действительность этого памятника Тайной Вечери не подтверждена никакими историческими актами, остается только по местному преданию верить в простоте детского сердца истекавшим от нее целительным силам.

Жаль при том, что остаток этой заветной чаши теперь обложен серебром, следовательно, совершенно скрыт, так что нельзя видеть, из чего она сделана, то есть какой металл или какое дерево освящено было первоначальным совершениием в нем одного из Божественных Таинств Христовой Церкви. Таким образом, мы удовольствовались только сердечною верою в чудесную силу этой святыни и напились из нее освященной воды.

Монастырь Чауш занимает единственное место по своей красоте, глубокому своему уединению и живописным видам необозримой дали. Сохраняется предание, что монастырь Преображения пощажен турками за то, что его обитатели-иноки убедили упорных греков сдаться грозному Баязету, когда летучие его отряды со всех сторон осадили Солунь.

Несчастные жители, видя опасность своего положения и не надеясь отразить от своих стен могучих турков, приняли совет иноческий – в предотвращение излишнего кровопролития сдаться безусловно врагам, которые, узнавши действие обители в пользу их, прежде всего по вступлении в Солунь озаботились ограждением монастыря от неистовства и назначили туда охранительную стражу.

Название «Чауш», по замечанию престарелого даскала Леонтия, от которого я заимствовал эти частные сведения о монастыре, усвоено ему, всего вероятнее, от имени главного вождя Баязетовых отрядов, вступивших в Солунь и оградивших собою неприкосновенность святой обители.

Над всем грязным, сетующим Солунем господствует Чауш; голубые равнины залива расстилаются в виду его на значительном пространстве, так что здесь может сладко отдохнуть странническая мысль после впечатлений грустных при виде исламических полукружий луны, венчающих солунские мечети.

Собор обители очень скромен, самая же обитель в каком-то безжизненном положении: нас встретил игумен с каким-то болгарином- калогером, более – ни одной иноческой души в аскстических стенах ее...

Среди гробовой тишины только бурный поток, пробивающийся сквозь самую обитель, однообразным своим шумом тревожил пустынный покой ее. После поклонения в храме приветливый настоятель просил нас к себе на чашку кофе.

Гостиная келлия его красуется на самом открытом месте, так что глаза не в силах обнять безграничного пространства живописной дали. В скромной беседе своей игумен объяснил нам положение своей обители, имеющей много угодий, несколько приходских домов в городе, и между прочим указал нам из окна на одну из турецких мечетей, которая прежде была христианскою церковью; замечательна же она тем, что некогда была придворною Греческого императора Феодосия Великого, любившего Солунь и перенесшего сюда на время царственный свой престол.