Миссионеры

Жизнь наша должна вся без остатка идти для пользы этих людей простых, друг мой! – сказал высокий, красивый священник. – Какие труды не вершатся ради любви у нас? Пример – о. Макарий, основатель «Незабвенный», как зовет о. Стефан; вот – жизнь! А я, например, что же? Сибаритствую, читаю, на библиотеку трачу сколько! Гоголем брежу, пишу много и только час времени отдаю инородцам нашим. Нет, голубчик мой, похвала ваша мне не прилежит; и в еде себе не отказываю, и сад люблю до страсти: для меня каждый кустик существо живое. Напрасно послали вас со мною, если хотели подвигу учить; ну, да ничего, отдохните, будем ездить по аилам причащать больных крещеных и проповедовать там. Однако, брат Михаил¹⁸, – оглядел он молодого собеседника, – и юны же вы, погляжу я! двадцать лет!.. Дай Бог вам потрудиться на пользу Алтаю. А я, вот, думаю немного побыть тут: хочется в тайгу Кузнецкую, стан там основать, тут делатели есть, а там – никого; вот и нужно мне идти туда. Для меня алтайцы наши – дети большие, а я детей люблю чрезвычайно.

И он задумался на минуту, вспомнив милое детское личико там, далеко в прошлом, и теперь личико племянника Вани, трехлетнего сына отца Стефана, напоминает ему то первое личико ушедшего из мира ребенка. – Жаль и оставить вас тут, брат! – указал он на видневшееся на фоне снега у темной полосы леса селение. – Серый день... В такие дни особенно чувствуется одиночество, а мне торопиться надо. На неделю придётся одному оставаться вам. По аилам проберитесь, крещёных подготовите, ещё покойный архимандрит печалился о таких, не раз о. Стефану говорил:

– «Не печальные ли виды представляет состояние тех, которые многие уже лета не вкушали, может быть, от Источника Бессмертия единственно за домашними нуждами и по отдаленности приходской церкви. Когда бы церковь являлась среди домов их, они были бы ей рады. С благодарностью бы принимали врачество своих недугов, от сей Врачебницы и, укрепившиеся, привлекали бы к ней немощнейших своим примером и советами, и, таким образом, в душах их открывалась бы спасительная алчба к Хлебу жизни».

– Да, нескоро ещё исполнятся его святые мечты, пока нет сил у юной миссии нашей... зато вы, будущие наши преемники, может быть, увидите храмы по Алтаю везде. Итак, через неделю! Христос с вами, брат Михаил. Я – прямо, а вы – вправо. Помоги вам Бог!

Они, оба ехавшие на крепких алтайских лошадях с двумя алтайскими проводниками, разъехались и потонули в начинавшихся сумерках мартовского хмурого дня, с небом, затуманенным тучами.

– Нам направо! – сказал тот из двух проводников, что остался с Михаилом Андреевичем. – Ой, ой, ровно и не Курюк-ай! А старые люди говорят, что в него год переваливается, как с наклонной лесины, и снег подтаянный спадает. Какие тут бурундуки выйдут из нор? Того гляди – падера завернет! давно не было такого года: холодище и день из-за туч короткий. Не то, что на шесть арканов прибыть должен, а и на два-то, кажется, не хватит. Год на год, видно, не приходит. Ты озяб однако?

– Нет! – ласково улыбнувшись, сказал Михаил Андреевич и невольно вспомнил, как в детстве зяб в родном селе, и даже старая кацавейка старшей сестры не могла согреть его худенькое тело. С юных лет он знал нужду, видел её, и она его не пугала, да и не удобства земные пришел он искать сюда.

– Ой, ой, скоту плохо! – говорил медленно и с расстановками его спутник. – Таяло, а теперь застыло, и снег на пал. Где добраться коню до корма или рогатому скоту? Ладно, на гривах обдуло, да и то плохо: высоко и скользко, теперь на гору и забраться-то коню силы нет. Кудай осердился... Надо, по-нашему, мало-мало камлать, тогда ладно будет.

– Не поможет ваше камланье! – нахмурился Михаил Андреевич. – Лжецы ваши камы, обманывают вас. Кудай такой добрый, что не терпит чужих мучений, а вы лошадей как мучаете! Бесы только разве любят камланье. Бог – Отец человеку, Он Сам сотворил и умножил всякое своё создание и неужели захочет Он, чтобы мучили животных и приятной жертвой Себе это сочтет? Да, Он отвертывается от вас всегда за ваше камланье. У нас ученики Божии учили: «блажен, кто и скоты милует», а вы их губите. Как нехорошо это! У вас точно сердца нет. И у нас убивают скотину на пищу, но разве так, как вы? А какой, кажется, мягкий и кроткий народ!

Он задумался, а хмурый день гас, и сумерки всё сильнее густели, хмурились тучи и ползли по горам, скрывая их чистые линии. Холодало.

– Однако снег пойдёт! – опять заворчал проводник. – Говорю, что нынче весна не хочет придти на Алтай. Бывало уж кой-чечеки зацветают, а теперь плохо, совсем плохо, – качал он головою. – Вот скоро и избы. Замерз ты, продуло?

И, действительно, в избах и юртах верхнего Карагужа приветно начали зажигаться огни, и скоро собаки громким лаем встретили путников, несясь за ними по улице и хватая за стремена.

II

Неделя пролетела незаметно для Михаила Андреевича. Молодой сотрудник старых миссионеров объездил аилы со словом любви, общественной молитвой и поучением, приготовляя инородцев к таинству Причащения, потом о. Василий причастил это собранное стадо, и они уже вместе побывали в Таште и Кабыжак, где крестили кумандинца Илькэ с женою и сыном. Крестили, учили и проповедовали, и старший замечал с любовью, что брат Михаил разгорается на дело; спокойному ученому нравилась эта пылкая жажда труда и подвига в нем, таком ещё юном.

– Устал? – говорил он, внимательно глядя на молодое побледневшее лицо. – Ну, теперь скоро кончим; вот ещё завтра причастим остальных, окрестим двух младенцев и двинемся до домов, а то Алтай, который теперь хмурится и снег сулит, пожалуй, не пустит нас долго, если замедлим, посмотрите-ка, как загремит разом! Всегда так бывает, когда зима выдерживает; в два дня мест не узнаешь. Ноют ноги и тело у вас, наверное, брат Михаил? У меня, вот болит голова, мучают меня эти головные боли страшно перед ненастьем. Что, не болят, говоришь? Ну, значит, молодец, а у меня болели ноги часто и сейчас болят: сойдешь с лошади и распрямить их не можешь: у всех миссионеров болят они. Я иногда сам себя утешаю: всё-таки на лошади, мол, а апостолы-то по Палестине, да и везде пешком. Здесь бы долго не пробиться пешему. Другой раз закроешь глаза и отдашься коню, а под ногами пропасть, и ленточка бома узкая-узкая, точно карниз, а над нею – стена. Лошадь идет полу боком, потому что живот и ноги седока в стену эту природную упираются... ну-ка, пройди тут пешком? а на лошади – ничего. Вот всё будет узнано вами: и бома, и перевалы, и грозы, и метели... да и сегодня, однако, хватит нас буран: вы смотрите, тучи совсем снеговые, и ветер какой крутит пыль дорожную, точно выдрать её хочет на голых местах. Надо двигаться завтра будет до Улалы, где уже ждут нас, а пока усните, друг мой!

– Не хочется... Вы ведь не ложитесь? – Я тут записываю то, что услыхал сегодня... преданья алтайские. У них есть своеобразные; краю нашему будущность огромная предстоит; нельзя не заглянуть в будущее, увидят же в нем люди жемчужину родины нашей, тогда и мои скромные записи о прошлых верованиях и легендах читателей найдут, друг мой, Михаил Андреевич... а вы всё ещё плохо с языком справляетесь, или уразумели?

– Немного, – оживился тот. – После того видения, – помните, как ясно мне представилось лицо архимандрита тонкое с глазами глубокими и добрыми? И после того, после его ободрения мне стал казаться понятным и ясным алтайский язык, говорить порядочно уже начинаю.

Они проговорили ещё долго, а на утро встали для дела, ждавшего их, которое совершили с обычным рвением и благоговением; только к полдню, управившись с требами, наконец могли они двинуться домой. Ветер дул опять резкими порывами, всё усиливаясь и сдувая с гор тучи снегу. Они летели им навстречу и слепили глаза. Лошади, сперва бежавшие рысью, замедлили шаг и пошли тихо, мотая головами и наклоняя их к земле.

– Долго же мы будем так пробираться! – сказал о. Василий и нахмурился.

А буря крепчала, и после ужасного порыва ветра в долине, загудело, как в котле; тучи словно разом открылись, и снег посыпался густой и крупный. Буря ревела, и свет затмился, скрыв путь. Кони брели, сбиваясь с дороги, от которой не осталось ни малейшего следа, снег засыпал его, и целые бугры быстро образовались на пути, в котловинах дороги лошади тонули.

– Ой, ой! – сказал проводник. – Ой, ой, шибко худо, однако не добраться до Ташты, однако погибнем! Ой, ой, как худо, шибко, шибко худо!

– Бог с нами! – заговорил о. Василий, погоняя лошадь.

– Вы тут, брат Михаил?

Буря достигла апогея, и громкого голоса даже неслышно было в шаг расстояния, слепило глаза, и лошади с трудом вытягивали ноги, вытягивали и брели, увязая опять, а время шло, проходили минуты, часы. Уже прошло часа четыре с их выезда из селения, мгла бури не позволяла различать местности, люди мерещились друг другу через сетку снега, продолжавшего обильно падать туманными пятнами.

– Тут ли, брат Михаил? – кричал от времени до времени о. Василий. – Иван! Максим!..

Ему откликались, а лошади брели, обессилев от уброда. Темнело... Они не знали все четверо, куда лежит их путь, иногда натыкаясь на деревья или скалы, они давно отдались на волю лошадей. Вдруг младший, тоже окликавший спутников, увидел, что чья-то лошадь сунулась на колени. Торопливо слезая со своей, он очутился в рыхлом снегу чуть не до пояса и побрел, держа за повод свою лошадь, немного назад крича:

– Постойте, упал кто-то! Постойте, разве можно бросить кого-нибудь?

И сам ощупью, одною рукою ища впереди себя, наткнулся на упавшую лошадь.

– Нога в стремени... не ожидал, что упадёт лошадь! – своим спокойным голосом, немного повышенным, что бы достигнуть слуха среди хаоса бури, откликнулся упавший о. Василий на вопросы Михаила Андреевича. – Лошадь жаль, изнемогла она. Ну-ка, вместе не подымем ли её, а то занесёт и, чего доброго, заморозит!

Он сам ещё не высвободился из-под лошади, а уже хлопотал о ней. А инородцы точно сгинули за снежной завесой.

– Вот так. Не надсадитесь, брат Михаил.

– Ничего!

– Нет, не ничего: юны, ведь, и сил мало.

Теперь я сам... хорошо... ну, так... целы кости – слава Богу! С отцом Стефаном в позапрошлом году хуже было... расскажу после, если Господь сохранит. Теперь лошадь потянем.

И тянули, поднимали изо всех сил, стараясь поставить её на ноги, чего и достигли с великим трудом.

– Не сяду я, устала она. Побредем, брат Михаил...

Залезайте на свою лошадь, и вперед.

– Вам сесть нужно: ногу вам отдавила лошадь, а я пойду; вы старше и измучились более моего! – сказал твердо младший.

– Не послушал бы, возроптал, да правда ваша: не могу ступить, неловкость какая-то... Я о седло обопрусь, разомнусь, может быть.

– И не думайте, – с энергией взял его младший. – Обопритесь на меня, пожалуйста; я подсажу вас.

И молчаливо посадив на седло старшего, побрел, ведя за собою лошадей, – свою и хромавшего коня о. Василия.

Буря слепила глаза, гудела, металась и вертела снежные столбы, а вой её печальной нотою звучал в ушах миссионеров:

– У-у-у-у-у-у.

Михаил Андреевич спотыкался, падал, опять вставал и шел, шел, таща за повод лошадей, тоже оступавшихся, измученных, а впереди не было свету, точно в гигантском котле гудела одна буря, проглотившая их спутников-инородцев.

– Брат Михаил, трудно? – спрашивал о. Василий. – Промок ты!

– Ничего, ничего! Вы точно застонали?

– Так я; лошадь меня придавила боком, ногу задела. Сшиб я её, должно быть, да это пустяки! Темнота какая наступила! Жаль, если погибнем... жизни твоей молодой жаль, Михаил Андреевич... моя почти отжита.

– Господь сохранит! – холодеющими губами, совсем сморенный усталостью, сказал младший. – Вот те где? А если они погибли тут же где-нибудь?

– Они – горные птицы: лучше нашего в дороге разберутся и среди этого ужаса. Они уже, наверное, в Таште.

– Это хорошо! – радостно сказал Михаил Андреевич. – Дети у них.

И опять, после этих слов, брели в молчании измученные кони, и юный сотрудник, и старший, едва сдерживавший боль, ломившую ногу, стараясь не стонать, заледеневшими руками хватаясь за нее.

– Точно колокола, о. Василий?! – Опять среди жуткого воя бури сказал молодой голос. – Слышите?

– Это буря! – повышая голос, отвечал ему из мглы старший. – Это буря, друг мой. Жаль мне вас, такого молодого! Моя жизнь была одна печаль: я всех схоронил, что было мне дорого: а все-таки жаль жизни... Ваню жаль, племянника, любимого сынка о. Стефана... Но я уже жил, а вы?...

– А я?.. Господи, ну что же? – ясно и без страха ответил молодой. – Кто знает, что жизнь даст? Мы на посту, на деле погибаем, Господь видит.

И светлое выражение ложится на лицо старшего.

– Да прав брат Михаил. «Небо и земля прейдут, но слова Господа не прейдут», а Он сказал: «Если кто душу положит за други своя»...

И стал молиться громко, ясно, без страха:

– Господи, прими наш труд малый и нас самих, наши души, открытые Тебе... прими нас!

И младший с невыразимым упованием повторил:

– Прими нас!

Лошадь остановилась: она дрожала мелкою дрожью и готова была пасть, а кругом была мгла жуткая, мрачная, густой завесой закрывшая все, и буря гудела, меча колючий снег в лица путников, чьи руки обледенели, и застывали тела.

– В руце Твои, Господи, Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой! – сказал старший с твердою верою слабеющим голосом, а младший, припавший к его рукам и старавшийся согреть их своим дыханием, повторил несколько раз последние слова: предаю дух мой», чувствуя, что цепенеет.

И вдруг среди тьмы и хаоса бури послышался собачий лай, совсем близко, сбоку, и этот лай заставил лошадей дрогнуть и встрепенуться, а сердца двух людей, покорившихся своей участи, забиться надеждою.

– Неужели там жилье? – вспыхнула энергия у старшего. – Брат Михаил, иди: у тебя ещё есть силы... иди туда налево, а меня оставь, не движется лошадь, и мне не дойти... чувствую я.

– Вместе! – сказал тот в ответ, и непреклонной решимостью зазвучал его голос.

– Погибнем, – так оба. Дойдем: может быть, лошадь все силы соберет, а другую я отпущу... она не отстанет.

И, действительно, животное почувствовало инстинктом, что спасение близко, напрягло силы; шаг-два... Тихо брели они во мгле, пока лай не раздался совсем близко, тут и сквозь бурю мелькнул спасительный огонек.

– Ташта! – оба разом перекрестились они. – Ташта! Да, да! И через несколько минут очутились уже во дворе убогой избушки, точно снова рожденные, вырвавшиеся от смерти в алтайской долине и от холодной подснежной могилы.

III

Слабо мигал огонь в очаге, освещая вспыхивающим пламенем убогие стены бедного жилища. О. Василий, вытянувшись, лежал на ложе; его нога ныла, но на сердце было хорошо и тепло. Ему вспомнились пережитые часы, долгие и страшные, его ухо ловило шум бури, бушевавшей за стенами жилища, и он долгим взглядом глядел на брата Михаила, утомленного усталостью и спавшего на полу, прикрывшись шубой. Он думал о тех минутах, когда холодеющие уста юного сотрудника старались согреть его руки, и слёзы набегали на его красивые, умные глаза, туманя их.

Да, гибель заглянула им в глаза, и они оценили друг друга и узнали в те страшные минуты; а их спутники-инородцы храпели вовсю, тоже прибредшие в Ташту гораздо ранее их. Они встретились с ними случайно в избе гостеприимного крещёного инородца. Буран утих, оставив следы свои в деревне и на поле, утихла и нога о. Василия, и рано, чуть забрезжил день, он и его спутник уже собрались в отъезд. Им запрягли гусем сани, так как старший миссионер не мог ехать верхом, и оба путника вышли на улицу. День разъяснел, но вся Ташта тонула в снегу, точно зимою, такая маленькая и ничтожная, темнея юртами и редкими избами, казавшимися особенно крохотными среди больших гор. Три плохие заморенные лошади, запряжённые одна за другой, едва в состоянии были идти, и Михаил Андреевич попросил себе лыжи.

– Погоди, и я смогу взойти на гору, – сказал о. Василий. – Да, смогу, буду двигать ногами, не разгибая колена левого, ушибленного.

И они направились на гору, взбираясь на которую, лошади падали и скользили.

– Ну, как и мы, так же заскользим? – говорил о. Василий. – Так, брат Михаил... назад поехали... Ну, что же, опять?

И, взбираясь, скользя, скатываясь, они пробились с подъемом часа два.

– Придётся на салазках! – с сокрушением сказал о. Василий. – А жаль коней, да что же делать? Опять нога заныла. Садись, брат Михаил.

Кони едва шли, и миссионеры переговаривались с проводниками.

– Едем так же, как из Кобыжака вчера, – шутил о. Василий и серьезно сказал: – Ну, и буря была, я и в Алтае редко видал такую. Помню, как раз о. Стефан изувечился: ехал, ехал ночью после бури, и ухнула лошадь у него в сугроб; он ногу выдернул из стремени, она сверху сугроба и задержалась, а сугроб был такой, что от сотрясения внезапно задранной ноги лопнула кожа в паху, и сделалась у него грыжа. Да, буря шутит нехорошие шутки на Алтае. А сегодня день какой!

И оба они, забыв о смерти, глядевшей им в глаза прошлым днем, пели, коротая досуг, духовные вещи по просьбе провожавших их людей и вздохнули радостно, когда из-за кустов стал показываться верхний Карагуш, приютивший их, усталых и измученных; они с грустью подумали, что нужно разъехаться тут, чтобы отправиться по местам. Ночь захватила их на пути, где они должны были расстаться. Она была, в противоположность прошлой, теплая, снег таял, и небо было чисто от туч. Звёзды осыпали это весеннее небо, синее, прекрасное и смотрели на двух людей, чьи дороги расходились.

– Поклон Стефану Васильевичу, матушке, детям, – говорил старший. – В гости ко мне на досуге в Майму... вот на Пасхе. Приедете, друг мой?

– Приеду! – с охотою откликнулся младший. – Храни вас Бог, о. Василий.

И они расстались и исчезли из глаз друг друга среди величавых оснеженных гор, такие маленькие, в сравнении с ними, телом и такие великие в неведомом миру смиренном труде, о котором забывали, свершив его.

Звёзды сияли над Алтаем, звёзды светили им, месяц Курюк-ай брал верх над зимою и морозом, вчера старавшимся натешиться вволю, теплый месяц Курюк-ай, в который расцветают на алтайских горах белые кой-чечеки.