Смиренный

Тихие, невозмутимые, безучастные ко всему люди.

Иногда Михаилу Андреевичу казалось, что их нельзя тронуть, что для них имя Бога Живого непонятно, и что их ленивому уму не постичь тех слов, которые рвались из его сердца и трепетали на устах... Они и за своих идолов держались потому, что эти божки не требовали ни особых молитв, ни особых приношений, все молитвы у них исполнялись камами, и редкие интересовались своей религией. Он не раз высказывал о. Стефану свои мысли.

– Не хотят слушать! плохой выйдет из меня миссионер.

И столько искренней печали звучало в молодом голосе, что о. Стефану становилось его жаль.

– Учись языку! – говорил он ласково. – Жене и мне тоже тяжело было, тоже и надежды теряли с ними, и о. Макарий не раз, может быть, сомневался в силах своих. Народ кроткий, но ленивый, трудно им от старого отрешаться. Погоди, не всё сразу, наше дело уловление душ терпением даётся. Лукавый тут на страже, ему тошно, что эти простые сердцем запутались в цепях его. Вот, говорю, учись с Чевалковым языку: убеждённый он человек, ученик Незабвенного. Да ты уже много успеха сделал... слышал я тебя, понимаешь алтайский уже хорошо!.. Вот весна настанет, поедем с проповедью вдаль, в глушь; они, ведь, гостеприимны и добродушны. А ты можешь говорить, золото мое, потому что пришел с любовью в сердце сюда, не из-за корысти какой.

И уходил справляться с отчетами и многими письменными работами, в неутомимом труде проводя жизнь, а дома говорил жене, отрывавшейся от вечных забот и хлопот для кратких минут досуга:

– Будет из него толк, из помощника моего нового; смотрю на него и Незабвенного вспоминаю. Бывало, также горел, на дело рвался, и всё ему казалось мало. И этому хочется проповеди и боится за силы свои, очень уж его пугают алтайцы, боится, что души их ленивые тронуть не сможет, и ни помысла о мире, о семье, будущий инок. Помяни меня, преемник будет незабвенному архимандриту, первому Алтая апостолу.

Жена внимательно слушала его речь, она привыкла вдумываться в каждое слово мужа и знала, что он не скажет необдуманных слов. Умными темными глазами она приглядывалась к новому помощнику мужа и стала замечать, что он действительно горит на работе, она дивилась его готовности отдаться делу, его неутомимым занятиям алтайским языком и ставила в пример своим малышам этого ушедшего из мира юношу, полюбившего их родину, задумчивый и прекрасный Алтай.

II

К весне Михаил Андреевич чудесно усвоил алтайский язык; в семье толмача Чевалкова к нему привязались все, как и в семье о. Стефана; и как дивились сам Чевалков и его семья тому, что скоро научился он понимать язык их родины.

– Матерь Божия помогла! – говорил Михаил Андреевич, и стал заниматься вместе с толмачом переложением священных книг на язык Алтая.

Слушая восторженные отзывы толмача Чевалкова о своём помощнике, о. Стефан улыбался редкой улыбкой и говорил своей Агрипине Ионовне: – Золото он мое. Сердце радуется, смотреть на него люблю я: весь он – пламя чистое, будет светильник Алтаю.

А весна наступила чудная, теплая и ровная в этот год, осыпая кой-чечеками проталины гор.

Из дальних аилов потянулись в Улалу больные; матушка любила лечить, она не гнушалась грязных ран и больных глаз, не гнушалась паршами и молочницей, неизбежной болезнью алтайских детей, поражавшей даже восьмилетних. И лечила, обмывала и перевязывала их вместе с сестрой Евдокией, а Михаил Андреевич дивился этим деятельным любящим женщинам, и в его кроткой душе опять рождалась мысль, смиренная и скорбная, о том, что сам он ещё так мало сделал для Алтая. Семья о. Стефана почитала основателя миссии, его имя было святым тут, и рассказы о его подвигах, о его трудах трогали Невского, возбуждая пламенное желание подвига. Он стал помогать Агрипине Ионовне в её трудах, не оставляя переводов, занимаясь пением и готовясь ехать на проповедь с о. Стефаном вглубь пробуждавшегося Алтая, который загремел ручьями, зарокотал шумными речками, сбросившими ледяные оковы.

– Погоди, пройдут реки! – удерживал его о. Стефан. – Я, милый, не раз тонул; успеем, не рвись!..

И когда береза развернула чуть-чуть клейкие душистые листочки, о. Стефан сказал ему ласково:

– Ну, вот, и пора пришла: Алтай ждет, я в одну сторону, а тебя дальше отправлю с проповедью.

Сердце Михаила Андреевича трепетно забилось: «вот, она жданная, желанная проповедь!»

А о. Стефан продолжал:

– Я там давно не был, силы не хватало, а к о. Макарию часто оттуда люди приезжали, многих крестил он тамошних, слыхали они проповедь его вдохновенную... Ох, и умел он говорить просто; проникновенно, ясно и любил алтайцев, как детей... так и звал: «детки»; а какой талантливый был; и так же душа горела на подвиг, как у тебя.

– О. Стефан! – скорбно, весь вспыхивая, сказал Михаил Андреевич. – Боюсь я проповеди первой там, не сумею.

– Сумей! проси, чтобы научил тебя архимандрит, у Бога он теперь. Праведник был незабвенный мой, молись, проси о вразумлении, он поможет, зови его на помощь. И Михаил Андреевич в этот вечер, накануне поездки, страстно молился безмолвной молитвой, глядя на темно синее небо, туда, где зажигались звёзды, в бездонную глубь; молился, прося архимандрита Макария помочь ему, ободрить, наставить. – «Ты любил Алтай, ты дошел до сердца его детей, ты мне поможешь!» – шептал он с упованием. А в окно, открытое на простор полей, несся, как благовоние, запах зацветшей черемухи, а ветерком тёплым и нежным из-за грохочущей Маймы реки нёсся аромат хвои: то пихты и сосны струили из пихтача смолистый запах, мешавшийся с ароматом черёмухи. Где-то пели заунывную алтайскую песню, безнадёжно грустную, так не вязавшуюся с красотой душистой весенней ночи, и строгие ясные силуэты гор прислушивались к ней:

«Боим торогон туштаза

Эзень салам айдып-бар!»

– «А встретятся где родные мои, им мир и поклон скажи от меня!» – невольно перевёл он сам себе, оторвавшись от молитвы.

– «Да мир и поклон тем, что остались там, в далеком мире, полном суеты... всю жизнь отдать на служение этому краю, спокойному и прекрасному. Его народу... Пробудить его, поднять, научить»...

И опять сжал руки, а губы шептали с глубоким упованием:

– Помоги, не оставь... ты был праведник, ты меня слышишь, ты видишь моё открытое сердце, вложи в уста мои твои слова, вложи в сердце моё любовь твою святую...

И поздно, поздно уснул он на бедном ложе, когда уже стали тухнуть звёзды, и яркая заря занялась, окрашивая в розовые тона вершины гор. И снилось ему, что он не спит, что он видит чье-то лицо неодолимо симпатичное, кроткое лицо, седеющую голову, покрытую монашеской скуфьей, добрые детские чистые глаза и вьющиеся волосы до плеч... оно выплывало перед ним, как из тумана, и становилось ясным... Вот, он весь этот небольшой старец в иноческой рясе, с очками на глазах... вот, он глядит поверх них на него с мягкой улыбкой и приветом во взгляде, и вдруг его сердце затрепетало восторженно:

– Архимандрит Незабвенный пришел, услышал дорогой, добрый!..

Ему захотелось пасть на колена перед ним, схватить его руки и целовать их и облить слезами чистой светлой радости, но он не мог этого сделать и только глядел в глаза своему гостю восторженным взглядом, а тот, всё продолжая улыбаться, склонился к нему и сказал голосом проникновенным, дошедшим до души Михаила Андреевича:

– «Ты после меня здесь обучайся!»

Эти слова заставили Невского залиться слезами счастья, он опять сделал движение с мыслью кинуться к ногам архимандрита, обнять их с трепещущими на устах словами обета, и широко раскрыл глаза. Бедная комнатка, вся залитая солнечными лучами, иконы, и ни признака того, кого он видел сейчас так ясно, чей голос слышал, чьи слова, как приказание, запечатлелись в его уме. Он не удерживал слез, они лились светлые, и с каждой облегчалась его душа, росла уверенность, что тот, кого он чтил, не зная, будет помогать ему невидимо и не оставит его никогда.

ІІІ

О. Стефан, выезжая, зорко вгляделся в просветленное лицо помощника, он ни о чем не спросил его, не любил он много говорить и не был любопытным, но редкая на его лице улыбка осветила на минуту это лицо со лбом, на котором прежде времени тяжелая жизнь, полная труда, наложила ранние морщины, и, расставаясь, сказал с любовью:

– Христос с тобою! О. Макарий поможет тебе.

Тихая долина, окруженная горами, поросшими лесом, и быстрая река... юрты... немудрая, простая обстановка аила, спокойные лица алтайцев, теперь сосредоточенные и небольшая стройная юношеская фигура среди них. Тихо догорала заря, в черемуховой пышной забоке начали посвистывать соловьи. Дым от разведенного костра, точно фимиам, поднимался к небу, и слова проникновенные, полные любви, на странном алтайском языке, лились убедительные, властные, чарующие и правдивые... Какие это были слова! молодая душа, горевшая любовью, влагалась в них, они звучали невыразимым убеждением, они трепетали бесконечною верою, они покоряли и звали за собой к Тому, проповедь о Ком говорили.

Старик алтаец бросил трубку, и она давно потухла, его молодые сыновья и подросток дочь слушали, не спуская глаз, а другие, сидевшие поодаль, тихо придвинулись ближе, а по лицу Чевалкова текли слёзы, которых он не замечал.

– «Правду сказал о. Стефан!» – неслось в его уме, – «да он будет нам на радость, этот помощник будет ему преемником, Незабвенному... Как говорит, слова какие! И я не умею, не умею попросту рассказать себе, как сладко сердцу моему слушать слова его, точно опять Незабвенного Макария слушаю, архимандрита, моего отца. Точно опять он говорит сегодня передо мною!»