Из алтайских воспоминаний
Посвящается Высокопреосвященнейшему Макарию, Митрополиту
Московскому и Коломенскому.
I
У просфорни Евдокии были глаза ребенка – большие, чистые, светлые. Вся её кроткая душа глядела из них, и матушка Агрипина Ионовна, которой она помогала проводить многотрудную жизнь, не раз повторяла своему миссионеру мужу:
– Святая она, о. Стефан! Сколько в ней этого незлобия – Боже мой! никогда ни слова ропота... вся – любовь.
И в шутку говорила смущавшейся сотруднице: – Ну, моя любовь ходячая, иди-ка: новое дело есть, потрудись. Умелыми руками пекла сестра Евдокия просфоры, обмывала и обшивала новокрещённых, учила читать детей, и единственной мечтой её была мечта жить в обители, о которой мечтали все в маленькой миссии, начинавшей уже разрастаться. Мечтала сестра Евдокия о строгой жизни, о подвиге, не сознавая, что совершает его, бредила схимой и, слушая шелест леса и шум реки в тихие вечера, когда засыпало многочисленное потомство о. Стефана, она говорила Агрипине Ионовне, выходившей к ней на крыльцо под деревьями:
– Схиму вижу... в гробу себя... поют надо мною, а колокола-то звонят... около Маймы реки, где заводь... там – монастырь будет.
Матушка улыбалась, но сдержанно: она тоже начинала верить, что мечты просфорни Евдокии сбудутся, потому что и о. Стефан мечтал о том же, и суждено, значит, было раздаться колокольному звону под синим алтайским небом в долине, у быстрой речки Маймы.
– Кто знает, – рассуждала она с мужем, – может будет она схимницей за кротость свою... душа её подвига желает.
И матушка вглядывалась в темную синеву вечернего неба, на котором мерцали звёзды.
П
Редко миссионерский стан посещали гости; ещё реже являлись сотрудники; туго шли в миссию священники: пугала необеспеченность, труд непосильный, езда по трущобам тайги и перевалам, пугала борьба со стихиями. О незаметных тружениках стали говорить, как о смельчаках; говорить, удивляясь их терпению, о том, с каким трудом достаются им души алтайских людей, которые они пришли спасать, а имя умершего уже святого архимандрита, основателя Макария, произносили с благоговением, его память чтили и, когда о. Стефан впервые увидал молодого студента Михаила Андреевича Невского, пришедшего к нему с горячей просьбой о работе в миссии, он пристально взглянул в горевшие пламенем веры ясные глаза своими умными зоркими глазами и сказал:
– Ну, и будь ты вторым Макарием, золото мое, Михаил Андреевич.
III
В маленьком домике, где просфорня монахиня Евдокия учила девочек и пекла просфоры, была чистота ослепительная. Матушка Агрипина Ионовна часто приходила к ней помогать в пении, а инородческие девочки, пока в количестве четырёх, охотно слушали мечты Евдокии о монастыре и монашестве, особенно одна маленькая Чевалкова, дочь толмача инородца, была внимательна к её словам. Приходили и молодые тётки Чевалковой и её сестрёнок, и матушка с детьми на убогое крылечко, и тихие Улалинские горы слушали молодые голоса, певшие слова стихов, сложенные для них Макарием основателем. Сестра Евдокия учила просто, ласково, любовно, и все дивились доброте и терпению этой бледнолицей девушки с ясными глазами, умевшей так любить всех и так же неутомимо работать, как и матушка, сильная телом и духом, а девочки Чевалковы, первые её ученицы, вместе с дочками матушки считали её за вторую мать. Здесь, в этой тихой комнате, коротала она краткие минуты досуга, очень редкие, здесь думала свои думы, здесь в странном экстазе после молитв ей виделось будущее, и она улыбалась ему, являвшемуся к ней миражем с рядами монахинь, несущих ей схиму под звон монастырских колоколов.
IV
Был тихий жаркий летний день. Парило. Беловатое марево тянулось к небу, и Павел Тюндеков, приехавший из Чергачака, говорил, что Бобырган (гора по левую сторону Катуни) закурился, предвещая ненастье. В доме о. Стефана усердно мыли и без того чистые полы, а матушка хлопотливо и торопливо бегала по комнатам. Через того же Тюндекова она получила записочку от мужа, что он к вечеру приедет с сотоварищем миссионером, всегда дорогим гостем в семье о. Стефана, и привезёт ещё нового сотрудника и помощника последнему. Сестра Евдокия и две инородческие девочки усердно помогали ей, а детки о. Стефана играли на большом дворе, где природные деревья густо разрослись, пышные и незапылённые среди зеленой поляны, за которой шумела Майма.
– Что ты задумалась, сестра Евдокия? Не хвораешь ли? – спрашивала между делом матушка. – Что-то и лицо невесёлое стало!
– Ничего я это, родная! – встрепенулась та. – Нашло на меня что-то... вот, точно жду кого.
– Ну и сказала же! – усмехнулась матушка. – Конечно, ждем. О. Стефан давно уже уехал, долго не видали, соскучились, и гостей везёт. А знаешь? Чевалков был у нас поутру, говорит, что люди насмехаются, что он поёт с детьми, и над нами с тобою. Вот и Павел Тюндеков, что сейчас был здесь, тоже смеется:
– «Воете, как волки!» – говорит... Они, ведь, не стесняются... богатый он... при мне обидел Чевалкова. Дикие, от света сторонятся... Не жалею я, сестра, что пошла сюда. Вовсе нет – люблю их; знаю, и ты любишь, только трудно, милая, приучить их к себе, к хорошему, к доброму. А Чевалков лучше – он понимает и помогает нам... Побольше бы таких! Вот, сейчас едет новый, издалека... убежит, пожалуй: скучно молодому в горах наших будет.
– Если для дела пришел, то их полюбит! – сказала раздумчиво сестра Евдокия. – Ах, матушка, почему это мне всё кажется: шумит река, звонят колокола, не наши улалинские, а другие... И вижу я икону Божией Матери, и хор поёт, а в хоре том – Матрешин голосок ясный и мой грешный голос слышатся, и что-то точно сердце толкает: «скоро, говорит, скоро!»
– Провидица. Про своё всё, о монастыре грезишь! – улыбнулась матушка, умыв руки и оправив рукава.
V
– Мама, едут, едут! – закричали дети. И обе женщины кинулись к воротам, за которыми виднелись вдоль улицы несколько всадников. Матушка шла быстро, почти бежала, а за ней в отдалении, слегка прихрамывая, шла сестра Евдокия, и её глаза неотступно и зорко впились в приближавшихся, полные странного и восторженного изумления. Вот, они спешились. Вот, она различила ясно небольшую фигурку о. Стефана и священника миссионера... – «Но кто же этот?» Мелькают черты... Не простой молодой человек видится ей, нет: тёмную рясу она видит, видит клобук... Опять точно застилает ясные глаза... Вот, он в омофоре и саккосе, с митрою на голове и с посохом в руке под сводами огромного храма... Вот, он в белом клобуке с белым же крестом, этот новый человек... и блестит, горит белый крест; горит и переливается этот знак высшей духовной власти...
Со страшно забившимся сердцем, сестра Евдокия сделала несколько шагов навстречу идущим к ней путникам и перед всеми, изумленно глядевшими на нее, упала в ноги скромному красивому студенту, с невольным испугом взглянувшему на эту бледную монахиню, поклонившуюся ему до земли.
– Сестра Евдокия, что с тобой? – воскликнул миссионер гость в глубоком недоумении. А матушка испуганно старалась приподнять склонённую в поклон голову;
– Милая моя, что с тобою? Один только о. Стефан, раздумчиво качая головою, махнул всем рукою по направлению к дому, и, когда они, повинуясь, отошли, положил руку на всё ещё склоненную голову монахини и молвил просто, задушевно, мягко:
– Что тебе привиделось, Евдокия? никого нет, ушли, не смущайся.
Она, наконец, подняла голову и глазами, полными слез, взглянула на о. Стефана, которого чтила и любила; её губы затрепетали, и она сказала, с трудом произнося слова:
– Сану его великому, будущему поклонилась я... В омофоре и митре его увидала, и крест белый на клобуке, может быть это знамение, может быть это от лукавого, прости меня, о. Стефан!
Он тихо усмехнулся мягкой и ласковой усмешкой и промолвил, кладя палец на уста, серьёзно и властно: – Молчи! никому ни слова... Душа твоя, как у ребёнка чистая, многое такое видит, что иным неведомо: но рано говорить об этом до поры, сестра Евдокия.
И она долго никому об этом не говорила.
VI
Шли времена. Над Маймой зазвонили колокола тихой обители; скромная труженица через много лет приняла схиму; приняла её тогда, когда уже не стало Агрипины Ионовны и о. Стефана. Им не суждено было увидеть омофор и саккос на плечах Михаила Андреевича: они умерли, оставив его архимандритом Макарием... Всё уносящее время унесло и схимницу: она ушла в горные селения уже при епископе Макарии; но из горного мира все они, много потрудившиеся в горах Алтая, видят митрополита Макария, печальника алтайского, чью будущность прозрели чистые глаза скромной монахини, положившей жизнь на благо родного сердцу Алтая...
Не многим говорила она о своём видении, но в сердце любящем добрых и чистых сложились и запомнились её сбывшиеся слова. И теперь, в дни служения в великом сане митрополита Макария, они решились рассказать то, что было, потому что светильники должны быть возожжены, чтобы осветить чистое прошлое светлых людей для истории и будущих поколений.