Лестница

(Быль)

То было ранней весной…

Гр. А.К.Толстой

Залитая солнцем степь, местами, в балках, ещё оснеженная, с целыми длинными серебристо-белыми полосами ковыля и с темными пятнами редких киргизских могил уходила далеко-далеко, до задумчивой горной цепи, над которой тонкими изгибами рисовалась Аир-тау, сверкая ослепительной белизной снега, лежавшего в её глубоких котловинах.

Весна в этом году была ранняя, и на Фоминой неделе, т. е. 28 марта, о. Сергия³⁹ потянуло в степь. Она давно манила его своей таинственностью и простором, и он часто любовался линией синих гор, видневшихся на горизонте, когда выходил за поселок и думал о том, что там, за этими вершинами, наверное, хорошо.

О. Сергий любил природу: у него была мягкая душа, тянувшаяся к красоте Божьего мира, душа поэта и мечтателя, а под монашеской рясой билось молодое сердце, чуткое, любящее и доброе. Немного выше среднего роста, красивый, серьезный, с большими, темно-серыми глазами и мягко очерченным ртом, умный, образованный, умевший быть в обществе, племянник известного миссионера архиепископа, он удивил всех, когда ушёл в монашество, и изумил близких и знакомых ещё более, уехав в глушь, почти на границу, где стал деятельным миссионером, отдававшим все силы простому и темному люду. О нем в своё время много говорили, но, как водится везде, забыли за житейскими заботами, правда, не все: иногда в глухой Шульбинский поселок приходили письма от сильных мира: писал туда и Антон Павлович Чехов, и другие люди, миру ведомые и знаемые, но эти письма пролетали, как дуновение ветра над молодою головой, полною своих дум и забот, пролетали и уходили за повседневными заботами: далеких людей он старался забывать, чтобы мысль о них и о прошлом не мешала делать дело пастырского служения.

В понедельник и вторник на Фоминой седмице о. Сергия особенно охватили пастырские заботы: он молился с прихожанами об усопших, служил молебны на выгон скота и, хотя тянулся на проповедь в степь, но день отъезда отложился до 7-го апреля.

Тарантас стоял у ворот. Был яркий день; такие дни с небом без отметинки, горячие и томительные, бывают только в Азии, и о. Сергий, выйдя на крыльцо, спешил проститься с окружавшими его соседями-прихожанами.

Он уже хотел сесть в тарантас, как из-за угла соседнего дома показался верховой, страшно гнавший лошадь. Он подъехал к толпе и, быстро соскочив, подал о. Сергию письмо.

– Вот, – сказал о. Сергий окружавшим его людям, быстро пробежав письмо, – пишет мне из Семипалатинска протоиерей Рождественский, что Томский епископ Макарий выехал в Семипалатинск и меня приглашает туда... Как же теперь быть с поездкою в степь?

Прихожане на минуту задумались, но тотчас же стали подавать советы.

– На Ренки надо ехать, – сказал один, – в Барнаульский уезд, и на Солоновку...

– Да, так и мы думаем! – раздались голоса. – Там, по берегам этих речек, также киргизы кочуют, а оттуда, батюшка, можно проехать на Бельагачскую степь и ею в Семипалатинск: и места повидаешь – и в Семипалатну во время поспеешь. Благодати, тепла-то Господь дает: путь тебе будет добрый! Ступай с Богом. В добрый час!...

О. Сергий, расспросив подробно о пути, сделал так, как ему говорили, и отправился через село Жерновку по указанному пути.

Вся освещенная солнцем дорога вилась длинною лен той, около нее зеленела трава, звенели ручьи и чирикали какие-то птицы в низкорослых, уже начавших опушаться, кустарниках.

– Благодать! – говорил казак-возница.

А о. Сергию почему-то вспомнилась гранитная набережная Москвы, огромные здания, университет, где он был так ещё недавно, и среди простора полей всё это представилось далеким, туманным сном, виденным в юности.

В Жерновке его встретил приветливо местный священник о. Феодор Олеров: соседи-пастыри все давно интересовались молодым Шульбинским миссионером, и о. Феодор был рад видеть его.

Угостив трапезой, он направил путника в большое село Бородулиху, где посоветовал остановиться на ночлег у церковного ктитора Потапа Фоминых, похвалив его, как человека умного и сердечного.

О. Сергий так и сделал.

Потап, действительно, оказался умным, сердечным и словоохотливым собеседником, а также очень радушным хозяином.

В Бородулихе в это время строилась церковь. – Бог благословляет дело наше, – говорил он о. Сергию – Господь и знамение послал: рой пчел на ограде церковной привился. Все у нас говорят: «признак добрый!»... А вы подумайте, батюшка, у нас тут, в деревне, киргиз живет с семейством, так и он пожертвовал на церковь хлебом и деньгами... Хороший киргиз, обрусел тут между нами, и даже креститься ему предложь, так он однако окрестится.

Миссионер оживился.

– А если бы его сюда позвать? – попросил он хозяина, – хотелось бы мне побеседовать с ним.

И хозяин поспешил исполнить желание гостя.

Киргиз пришел охотно.

Он с виду был похож на русского крестьянина, хорошо говорил по-русски, наружность у него была симпатичная, только глаза слезились и казались воспаленными.

Миссионер усадил его и стал беседовать сперва о делах житейских, а потом об учении Христа.

Киргиз слушал внимательно. Ему, видимо, нравился образ Христа, прекрасно обрисованный миссионером. Он жадно слушал, как Христос учил любить людей, как Сам любил их, творил чудеса и исцелял недуги. Они оба, и хозяин и он, стали грустными, слушая о страданиях Христа ради человеческого спасения, и растроганный хозяин сказал, обращаясь к киргизу:

– Вот и тебе надо креститься, Алексей, а то что за жизнь некрещеному? тьма одна!

– Он, батюшка, человек-то хороший: жаль, коли душа его погибнет...

– Господь зовет, – мягко сказал о. Сергий.

И начал убеждать Алексея, забыв о сне и отдыхе.

Алексей долго молча слушал убеждения миссионера и также молча собрался домой, когда наступила глубокая ночь.

Но о. Сергий его не отпустил одного: он пошел с ним до его жилища.

Была прекрасная, немного холодная ночь с осыпанным яркими звёздами небом.

Указывая на звёзды, монах говорил:

– Там, за ними, есть жилище Бога, туда уходят все, когда кончается жизнь, все христиане, любившие и верившие... Неужели тебя не тянет туда?.. Всякая душа должна пони мать красоту Божию. Подумай, когда глаза тех, кто не знали Бога, закроются, они не уйдут выше звёзд: их ждёт тьма, вечная тьма и тоска.

– Дай подумать, – сказал Алексей мягко, кладя руку на руку о. Сергия. – Вот, постой, рожь сожнем, к Петрову дню она поспеет, – потом траву скосим, пшеницу уберем, овес... а там, пожалуй, я и окрещусь... Погоди, батюшка, дни идут, идут скоро, глядишь – неделя, глядишь – месяц – весна пройдет, лето, а осенью, когда зазеленеет отава, я креститься стану... Подождешь?..

– Подожду, – сказал о. Сергий с грустью. – Только напрасно ты откладываешь: можешь захворать, а я в степи буду далеко... или ты уйдешь в степь, и священника близ тебя не будет...

Но Алексей остался при своем убеждении.

Наутро о. Сергий уехал из Бородулихи, торопясь туда, где ждала его встреча с любимым епископом, чей пример более всего подвиг его на путь монашества и миссионерства.

II

Прошло полгода.

В конце сентября, совершая служебную поездку, о. Сергий опять побывал в Бородулихе.

Стояла осень. Кусты уже желтели, и золотые нити паутины тянулись по ним, предвещая сухую и теплую погоду.

Народ почти убрался на пашнях, и, конечно, о. Сергий не преминул зайти к Алексею.

Алексей встретил его как-то странно: он был и радостен и немного расстроен.

– Вот, вот, спасибо, что пришел... я ждал: тут мои все креститься хотят, согласны: жена, дети, все... учились молиться по-русски... Крести их, батюшка...

– А ты? – живо спросил миссионер.

Алексей опустил глаза.

– Их крести, – сконфузился он. – Я подумаю... подумать дай... я скоро...

Миссионер не стал настаивать: колос, видимо, не созрел для жатвы, и он, с грустью в сердце, оставив главу семьи, принялся учить молитвам и наставлять в вере семью Алексея, которую и окрестил, с тайною надеждой, что повседневное влияние христиан-детей принесет благие плоды и для Алексея.

– Вы, батюшка, – говорили о. Сергию крестьяне, – далеко не уезжайте: Алексей креститься не замедлит: он давно хочет этого... Мы и понять не можем, что с ним.

Но миссионеру, у которого были полные руки дела, не приходилось ждать, и, наставив новокрещённую семью в вере, он уехал в Шульбу, где его ждала паства.

Слова сельчан Бородулинских сбылись скоро.

Раз, в начале октября, когда осень стала первыми утренниками морозить поздние цветы в казачьих огородах поселка Шульбинскаго и сделала золотою листву тополей на островах, разбросанных по быстрому Иртышу, в субботу, после всенощной приехал Алексей, какой-то но вый, ясный и радостный, с просьбою окрестить его.

У о. Сергия была большая работа на руках, но он радостно выслушал своего гостя и поручил его псаломщику и переводчику, а потом, окончив дело и прочитав правило, пришел посмотреть на новое приобретение.

Алексей спал тихо и мирно, и усталый, но радостный миссионер, успокоенный немного холодною ночью, долго ходил по рассаженному им саду и думал о душе человеческой и её тайных изгибах, ведомых только одному Творцу.

Утром его рано подняла забота.

Придя в церковь, он увидел, что не приготовлено полубочье для крещенья.

– Почему? – спросил он у старосты, Михаила Меркурьевича. – В чем же мы крестить будем Алексея?

– Простите, батюшка, вы все в степи с проповедью были: давно здесь не крестили никого... не доглядел я, а полубочье-то и рассохлось...

– Но как же быть с Алексеем-то? – заволновался о. Сергий.

– А окрестите в Иртыше, – посоветовал староста.

– Что ты? – испугался о. Сергий. – Теперь осень, холодно: простудиться может он...

Но староста только усмехнулся.

– Ну, киргизы – народ крепкий: у них каждый словно молотком сбит, они и зимой в воду лазают. Что ему сделается, батюшка?!

– Да когда же успеть? До обедни, ведь, надо, а на Иртыш идти далеко, ему причаститься нужно. Тут бы я его окрестил сейчас, а за обедней приобщил, а то после обедни сегодня мне, ты знаешь, ехать нужно. И окрестить могу я только на пароме, ждать же до завтра и служить обедню не могу, потому что замедлю отъезд.

– А он, батюшка, в Жерновке причастится, – сказал староста, – на обратном пути, а пока ты обедню служишь, мы всё изладим, чтобы его на пароме окрестить... Да и день к тому времени обогреет: ясный, вишь, какой встал...

Его доводы убедили о. Сергия, и он совершил литургию спокойно.

Тем временем на пароме-самолете всё было приготовлено к крещению.

Иртыш в том году страшно обмелел, от берега шла длинная гать (насыпь) до парома.

Отец Сергий, совершая требы, думал об Алексее.

– «Спрыгнет в воду с парома, ну, а как из воды идти? Нагому идти далеко, да и холодно»...

И тут же распорядился, чтобы из его квартиры трапезник принёс лестницу и снес её на паром.

Алексей, ничего не зная обо всех этих распоряжениях, внимательно, стоя на паперти, смотрел на служение, слушал пение, и глубокая дума шла по его лицу.

Крещение было торжественное: народ стоял по отмели и молился.

День, совсем летний, облил Иртыш солнечным светом, но осеннее солнце плохо грело воду; и, когда о. Сергий погружал новокрещённого Алексея в быстрые струи Иртыша, он задрожал и хотел карабкаться на паром, но миссионер сказал, указывая на приготовленную заранее лестницу:

– Вот лестница: иди по ней.

Алексей так и сделал, приостановившись только на миг.

На лице его было какое-то новое выражение умиленной, светлой радости, а из глаз, которые были ясны и не слезились, бежали тихие слёзы.

И он, когда о. Сергий докончил крещение, сказал, хватая миссионера за руку:

– Что я вспомнил, как на лестницу поднимался! сон какой!..

О. Сергий, видя волнение Алексея, увел его к себе, и он ещё дорогой торопливо принялся рассказывать свой сон, забытый и воскрешенный в ту минуту, когда его глаза увидели лестницу, приставленную из воды к парому.

– Это, батюшка, тогда было, когда ты мою семью окрестил и из Бородулихи уехал. Сон тогда я увидел: будто я лежу на дне глубокой, глубокой ямы с крутыми берегами, выбраться хочется, а силы нет, и знаю я, что не будет мне возможности сделать это, и так тяжело мне стало, точно камнем грудь завалили, просто силы терпеть не было... Но, вот, вижу, точно просветлело надо мною, вижу, человек в одежде белой стоит и говорит:

– «Вот лестница: иди»...

И на лестницу показывает.

Кинулся я к ней и полез кверху быстро, быстро, вылез, такая радость у меня на сердце сделалась!.. Так я и проснулся в радости, чаю пить не стал, пошел к тамырам-крестьянам и спрашиваю их, что мой сон значит? – всех обходил, а они все мне, как один, отвечают:

– «Это Ангел хранитель кажет тебе путь в Церковь Христову, чтобы ты крестился... Крестись»...

– Прошла неделя; у меня сердце не терпит; оседлал я лошадь и поехал: заезжаю в Жерновку к о. Феодору, рассказываю ему сон мой – опять, неразумный, пытаю, что мой сон означает, – а он меня тоже спрашивает:

– «Да ты куда едешь?»

– «К батюшке, о. Сергию, – говорю, – в Шульбу».

Он мне и говорит:

– «Ну и поезжай с Богом: на пути ты на настоящем!»...

Еду я и думаю, что приеду к тебе, батюшка, и ты мне, как следует сон объяснишь. Ехал, ехал, задумался о том, о сем, и сон мой вышел из памяти, вылетел из головы, как дым из трубы, и молчал я вчера, потому что даже на память мне ничего не взметнулось, точно и не было сна никакого: ни вечером вчера, ни утром сегодня ничего мне в голову не пришло, и вспомнил я сон мой только сейчас, на пароме, как сказал ты мне: «вот лестница: иди»... Как я лестницу увидел и на тебя посмотрел: ты в ризе белой наверху, отец мой, того светлого напомнил, и лестница, твоя лестница – мою... И вот мою голову словно осветило...

И Алексей заплакал.

О. Сергия охватило волнение.

Действительно, сбывшийся сон был замечателен для этой души, спасенной для вечности.

Он усадил своего гостя и, глядя на его радостное просветленное лицо, почувствовал, что и в его сердце родилась большая и светлая радость за эту спасенную душу.

А Алексей радостно говорил:

– И во время, ведь, оглашенья в голову ничего не шло, а тут ты меня ещё смутил перед крещением: стал оглашать по-киргизски; мне обидно стало: я думаю – ведь я в русскую веру перехожу, зачем говорить буду по-киргизски? и тебе сказал, что по-русски говорить буду, даже, осердился на тебя немножко... А как ты меня спросил, проклинаю ли я Магомета, я промолчал: это около меня темные духи ходили... Молчу, а сердце тоска давит: думаю, все его наши почитают, как же я отрекусь и его прокляну... А ты опять меня спрашиваешь:

– «Проклинаешь ли Магомета?»...

– У меня, прости, слово сорвалось: «как же, батюшка, всё же он пророк был Божий!?»...

– А ты мне:

– «Стало быть, тебя крестить нельзя: одно говори что-нибудь, – Христос или Магомет, свет или тьма»...

И стал меня учить.

– И с каждым твоим словом тьма отходила, таяла, как снег под солнцем весною тает, и, когда ты спросил опять, проклинаю ли я Магомета, меня точно кто по сердцу стукнул и я закричал:

– Проклинаю, проклинаю!!..

– И мне его толкнуть захотелось от себя... А потом, когда лестницу увидел, слёзы сладкие литься стали... Да, это Христос мне сон послал.

И о. Сергию было радостно слушать речь своего прозелита, которого он крестил во славу Господа Бога.

Тихий закат горел пожаром, окрашивая в оранжевые цвета тонкое марево облаков на западе. Звенели мелодичным звоном колокольцы, вечерний, легкий туман начинал кутать Иртыш. Холодало, но ночь обещала быть волшебно красивой и сейчас уже, пока ещё бледная в куполе синего неба, чуть наметилась первая вечерняя звёзда.

Лошади тихо бежали по степной дороге.

Степь тянулась длинною полосою, окруженной на горизонте причудливыми силуэтами далеких гор, ещё местами зеленеющая поздней отавою, ковыль, пронизанный светом заката, купался в золотисто розовых тонах, и так хороша была эта картина, что глаза о. Сергия, не отрываясь, глядели на нее любующимся взглядом.

– Горы-то дальние, точно лестницы, поднимаются и в небо уходят, сказал толмач, ехавший с ним.

– Чистые контуры, – промолвил о. Сергий. – Нет такой чистоты у людей, как в природе... задумчивая прелесть, красота одна... Если бы не люди, которым мы нужны, ушёл бы туда на вершины лестниц этих, к Богу, к небу ближе, да нельзя: надо выводить по лестницам земным таких, как Алексей.

И задумался, любуясь угасающим вечером, глядя на темнеющее небо, на котором звёзды вспыхивали и разгорались одна за другой. Задумался о ведомом одной его чуткой душе, может быть, о том, какими небесными лестницами уходят в высоту неба его избранники, туда, выше звёзд, в Царство Божие, где иная, вечная красота и где ждёт алчущих и жаждущих правды награда за подвиг жизни.