По аргутской тропе

(Случай из жизни еп. Иннокентия Бийского)

Горы особенно отчетливо рисовались сегодня на фоне темно-синего неба, эти высокие горы, покрытые то хвоей, то причудливыми извилинами скал, выступавшие перед глазами ещё молодого путника в одежде священника, ехавшего торною тропою вместе с проводником к быстрой реке, сверкавшей внизу там, куда опускалась тропа.

– Благодатный день! – сказал он по-алтайски спутнику. – Переплыть легко будет и вьючным лошадям... думаю я только, пройдут ли они аргутской тропою?.. Анча говорит, что трудно.

– Пройдут! – меланхолически сказал инородец, медленно обернув голову на лошадей с перекинутыми на седлах сумами. – Пройдут... ничего... не бойся, абыз.

Молодому миссионеру, большими, голубыми, ясными глазами глядевшему на красивую картину гор и на реку в зеленой кайме лесов, подумалось, что выбирать нельзя иной дороги, кроме предстоявшего и ещё неизвестного пути по Аргуту: его ждали больные, страдающие и дело... разве приходилось размышлять над дорогою алтайскому миссионеру? Дело было выше опасения! Да за несколько лет служения в алтайской глуши он разучился бояться опасных троп, бомов и бродов, всего того, что может пугать людей, которые не обрекли себя, как он, на служение Алтаю.

Лошади привычной ступью опустились по уклону, и Катунь засверкала совсем близко из-за кустов береговой поросли, куда направились путники.

– Тут перевоз есть... кони будем плавить, а сами – в лодку... лодка, вот, плохой, совсем плохой! – мешая русские слова с алтайскими и коверкая первый, заговорил проводник.

– Эй, абшияк (старик), эй! абыза надо перевезти скорее... эй какой такой глухой? скорее, говорю.

Что-то зашевелилось под кустами, свешивавшимися над невысоким яром, и старик, уже пожилой, седой и косматый, вылез из-под них, протирая глаза; он был одет в старую одежду из шкур диких коз, покрывавшую короткие, старые, засаленные штаны и синюю грязную рубашку из дабы, расстегнутый ворот которой обнажал сморщенную загорелую грудь. Он низко поклонился, протерев глаза, и, взглянув на священника, спросил;

– Куда надо?

– За Катунь, – сказал тот. – Знаешь дорогу к Аргуту? Мы туда пробираемся... там скорый путь нам указали.

Старик потряс головою.

– Худой путь... шибко худой: коню – тесно, вьюку – тесно, человеку – плохо.

И внезапно спокойно кончил:

– Иди, перевезу!

Катунь, сверкая и пенясь, казалась розовой; за малыми порогами в полуверсте было сравнительно тихо: там в заводи стояла лодка, при взгляде на которую миссионер покачал головою. Это было странное корыто, сколоченное из досок, с доброй полусотней плохо заткнутых дыр, имевшее какую-то оригинальную, чуть не четвероугольную форму, на половину затопленное.

– Да, ведь, в ней потонуть можно? – невольно сказал он. – Она и без людей-то воды полна, а сядем – под воду уйдет.

– Ничего, как-нибудь, не утонем, – сказал его спутник, – ой, ой!.. Ой, плохой лодка!.. Вот он её немножко затычет, воду выльем и славно переплывем... ой, ой как славно... тут худо совсем, а так – коня снесет: их поведем за лодкой... ай, как плыть? однако, утонем!

– Гляди, какие шесты... мы ими работать будем! – старался ободрить его миссионер.

– Веслом работать, руками работать будем! – заговорил и перевозчик, словно обидевшийся на недоверие к его лодке. – День... светло... бури нету... ну, упадешь, замокнешь, что тако? ты плавать умеешь? лодка худой, а лучше нету... може и не утонем!

Миссионер невольно улыбнулся над этими доводами, которые, медленно выливая каким-то грязным черпаком воду, вразумительно приводил проводнику перевозчик. Он терпеливо ждал, слезши с коня, и глядел на цепи гор, стеснившие реку, на вспененную воду на порогах и на быстрые, легко ускользающие волны, по которым лежал его путь к противоположному берегу. Почему-то невольно вспомнились ему головки детей, двух сынков, оставленных в стане, и он спросил, хотя без страха, но пытливо:

– Тут глубоко?

– А кто её мерил! – лениво сказал проводник. – Ногами кони не хватят.

– Не подмочить бы сумы! – озаботился миссионер, стараясь отогнать свои мысли. – Развьючте-ка их... Ой, однако на этой скорлупе потопим вьюки... пусть уж лучше с вьюками лошади плывут.

И, поправив дарохранительницу на шее, невольно поднял глаза на небо, вступая в лодку, в которой быстро начала прибывать только что вычерпанная вода.

Они тронулись. Сильные струи подхватили утлое судёнышко, понесли его и силою загнанных в воду лошадей книзу.

Старик суетливо гребся подобием весла, бросив свою медлительность, а проводник, крича на лошадей, так же суетливо черпал воду, сочившуюся по всем щелям их лодки.

– Ай, ай! – кричал он, натягивая чумбур, которым были привязаны лошади, – ай, ай, однако пегашка перевернется... попал в стреж... эй, абшияк, эй! Да гребись ты, гребись: к камням унесёт... ах, ты...

Миссионер хотел взять у него чумбур.

– Я подержу, – сказал, – лошадей: помоги ему.

– Нет, нет, – суетился тот, – гребись лучше, али вот черпай, абыз, а я помогу... говорю, к камням утянет... ах, он!.. Миссионер усиленно черпал воду, ему некогда было глядеть на окружающую красоту величавых берегов, на красавицу реку и облитые солнцем причудливые скалы, поросшие вековыми лесами: они могли каждую минуту удариться о камни, проскользавшие мимо бортов, а выбиться на этой быстрине из воды было трудно.

Вдруг проводник отчаянно вскрикнул:

– Ой, ой, сума, сума!..

И миссионер бросил черпак на дно лодки, сердце захолонуло у него.

– «Неужели ризница?»

И тут же, забыв об опасности, свободно вздохнул: «нет, ризница, слава Богу, на карой лошади, а это сивая попала в стрежь... сухари намокнут в воде, чай, сахар... Ну, это ничего; и каши можно поесть хлебной... а, вот, ризница... миссия так бедна, что потерять её для миссионера беда».

– Скоро? да греби ты, греби! Вот направо-то загребайся! – кричал проводник, – лошади уйдут... эй, ты... ведь, потонем... смотри, до половины хлебает лодка...

– Абыз, помогай!

И, наконец, общими усилиями направили лодку в бухту тихой заводи за камнями, едва выбившись из быстрого течения.

– Ай, ай – сокрушался проводник, – вместо сухарей крошки... ай-ай, абыз... завтра домой поспеем, а сегодня что будем есть? о... о... о.

Он, без сожаления бросив полную воды скорлупу и её старого гребца, которому миссионер что-то давал, сокрушенно стоял, опустив голову, у сумы, открытой им, где вместо сухарей и сахару было какое-то месиво, которое он, однако, пробовал не без аппетита.

– Вот ещё на тропе как пройдем? – опять меланхолично сказал он. – На тропе можно ехать, и можно лететь: Аргут глубок, хуже Катуни дурит: такая река!.. Гора – высока... да там близко к месту... ничего, абыз... один упал, другой упал, а мы поедем... пусть отдохнут кони... тихо поедем... день большой, путь не долгий... успеем.

И они принялись не торопливо увязывать сумы и вещи и перевьючивать лошадей.

II

В Аргутском ущелье царила прохлада. Тропа вилась высоко над водою, и снизу доносился грохот бешеной реки, словно злившейся на своё заключение в каменистые, угрюмые, поросшие редкой порослью берега. С высоты суровых, скалистых и почти голых гор, покрытых каменистыми осыпями в глубине, взору чемгула, царствовавшего там, и храброго человека, Аргут казался вспененной лентой, а вблизи для редких путников – страшной пучиной, чье каменистое и порожистое русло имеет глубокие воронки, в которых вода кружилась, словно в омуте, жадная вода в бешеном стремлении старавшаяся смыть угрюмые, грозные камни, торчавшие всюду по её руслу могучими природными преградами.

О. Константина охватывала жуть при взгляде на низину с тропы, по которой ехал он с проводником уже часа два; над ними то нависали каменные карнизы, то топорщились редкие пихты и мелкий кустарник, под ними тянулись такие же нависшие скалы, уступами спускавшиеся к Аргуту, или осыпи, поросшие редкими кустами и травою. Впереди шла лошадь проводника, за нею вьючная каряя с ризницею, потом ехал миссионер, и за ним уже шла другая вьючная сивая лошадь. Всё время мурлыкавший что-то по-алтайски ямщик поглядывал вперед и на крутом изгибе тропы сказал:

– Ну, теперь, абыз, коней приостанови: я им ещё подпруги посмотрю... ладно ли? тут шибко худо будет; ползет осыпь-то.

Они оба внимательно осмотрели седла и подпруги, а потом, совсем почти не правя, вверились лошадям, изредка понукая их и зорко смотря вперед, туда, где за поворотом открылись совсем безлесные, поросшие только цепкой травою склоны аргутской пропасти, мрачные, и угрюмые, словно оползавшие к грозной реке.

Было часов шесть. День перешел за полдень, всё такой же яркий и сияющий, но мрачное место не могли скрасить солнечные лучи. Лошади, словно чуя опасность, насторожили уши, и миссионер, перекрестившись, невольно заглянул в глубину, туда, где метался белый Аргут по острым, отточенным, огромным камням. Осыпи шли крутыми уклонами, и по ним извивалась едва заметная тропа. Лошади, привычные к горным дорогам, осторожно соразмеряли шаги; но как ни легко старались они ступать, мелкие камни все-таки, шурша, катились у них из-под ног, и долго в тишине их шум слышался предостерегающим тоскливым звуком. Проводник не оборачивался: он медленно двигался, пока тропа не дошла до самого трудного места, и лошадь его с видимым трудом ползла по откосу, инстинктивно стараясь не делать резких движений и умело справляясь с ускользавшей почвой, словно уплывавшей из-под цепких копыт.

– Ай!..

Невольный крик слетел с губ миссионера. ещё бы? Лошадь, шедшая за передней и связанная с нею, всё время лепившаяся в бок по откосу, потому что сума, упиравшая в стену откоса, не давала ей идти прямо, вдруг сделала два-три неверных прыжка, теряя почву, и потянулась книзу, скользя и утягивая за собою лошадь проводника; это был тяжелый миг, но опытная рука держала повод передней лошади. Сухой звук ременной камчи³⁸ отдался в воздухе, и передняя лошадь заработала ногами, инстинктом почуяв, что быстротою она может спасти себя и товарища.

Миссионер свободно вздохнул, когда увидал, как скользящая с сумами лошадь, повисшая почти на узде, тоже заработала ногами с энергией отчаяния и, видимо, нащупав твердую почву, сделала несколько судорожных прыжков и уже свободно перешла опасную осыпь, дрожа мелкой дрожью.

– Постой! – закричал проводник. – Я отведу их: там, дальше, лучше, а ты, абыз, сивую отвяжи и, как я позову, поезжай... выше заберёшь – ладно будет.

Томительные минуты шли. Отец Константин отвязал чумбур у лошади с кладью от своего седла и прочно прикрепил его; он ждал, стараясь не глядеть на откос, на те ужасные 15 сажен, где тропа, как оползень, уходила из под ног лошадей. Сивая лошадь заржала, и её ржанье показалось ему особенно печальным, но из-за угла осыпи послышался голос проводника.

– Эй, абыз! эй, гони коня... повыше забирай, чем я ехал: сивая не отстанет.

В голове миссионера понеслись быстрые мысли, обрывки молитв: он был храбрый человек, но этот путь, который невозможно было теперь миновать, этот ужасный путь леденил кровь в жилах.

Раз... два... лошадь ступала робко: её словно покинула уверенность; о. Константину хотелось взглянуть вперед, туда, где слышался с тропы ободряющий голос проводника, но его глаза против воли тянуло книзу, к полосе воды, клокотавшей в пропасти, рокот которой один нарушал тишину.

– «Выше... выше!» – билась мысль в мозгу.

Но было страшно натянуть поводья; лошадка шагала осторожно и несла его легко.

«Вот, сажень или две уже пройдено... еще, еще... более половины».

И вдруг они поползли быстро книзу, и камни зашуршали им страшную песню гибели.

Священник закрыл глаза.

– Ай... ай! – крикнул проводник. – Ай, ай... выше! дерни повод... камчи её шаркни... камчи... ай... ай...

И инстинктивно о. Константин потянул повод, не глядя хватая камчи; и ему казалось, что прошёл не миг, не минута, а целые часы, что он долго-долго уже ползет по этой ужасной осыпи.

Раз... два... копыта чакнули о скалистый камень; забирая кверху, лошадь с энергией забилась под ним, делая быстрые, судорожные прыжки, на секунду приостановилась и опять на секунду поползла, потом, сделав страшное усилие, запрыгала вперед и, наконец, трясясь всем телом, выбралась и на более крепкое место, откуда сама спешно понесла своего путника, убегая от ужаса, оставшегося позади.

Сивая пришла вся в мыле вслед за нею, видимо и её не миновала борьба за жизнь; они всё ещё осторожно двинулись книзу, где начиналась скалистая, опасная, но в сравнении с осыпью совсем удобная тропа, и через час миновали все ужасы разбитые, усталые, опустившись в Карагему, где ждало Их дело и более безопасный путь.

– Ну, – сказал проводник о. Константину, – вот так тропа! Есть много троп по Алтаю, которые эликам да бунам хороши, но этаких мало: Аргут глядит глазом вверх: – «кого снять?» мысля... не надо смотреть на него, а ты, абыз глядел... другой раз поедешь, не гляди... как ты покатился, я подумал, что тебе конец... ой, не надо шутить с Аргутом: ему бы только жертвы, абыз ли, простой ли человек – всё равно: схватит и разобьет... я тебе давно сказать хотел на Катуни еще, когда нас этот абшияк чуть не утопил, что редко на этом бому не бывает жертвы, а мы с тобой и без жертвы ушли! – прибавил он хвастливо.

Миссионер его не слушал, он задумчиво глядел перед собою, невольно переживая то, что видел, и ему подумалось, что ангел смерти коснулся его крылом сегодня, близко пролетая над Аргутскою пропастью, и только чудом сохранилась его жизнь, может быть для этих задумчивых гор и медлительных суеверных людей, которым он должен был служить и на благо которых полагать жизнь, не признавая личной безопасности и счастья.

Солнце уходило, и долины наполнились мглой, тихие долины прекрасного, но дикого края, любимого его душой, учившейся презирать опасности, которые ждали его и в будущем отовсюду, подобные пережитой. И он задумался, глядя на небо синее и глубокое, где когда-нибудь и его будет ждать награда за весь его, незаметный для других, труд от справедливого и милосердного Бога.