Чудо

(Быль из миссионерской жизни)

На крутом спуске в долину реки Яломана о. Константин остановился, любуясь залитою солнцем долиной и порослью убегавшего вниз по скатам густого леса.

Псаломщик поправлял торбы, а совсем ещё юный сын о. Константина тоже молчаливо любовался долиною, в этот яркий, солнечный день казавшейся ему особенно красивой.

Они ехали с проповедью в аил.

Юноша – Иван Константинович – любил эти поездки по дальним аилам, любил забираться в глушь, слушать шорохи леса и наблюдать его жизнь зоркими темными глазами. Зима в далекому городе томила его, привыкшего к простору алтайских долин, и он летом отводил душу с отцом, чутко понимавшим красоту природы и любившим ее.

– Книга Творца – природа вечная, – говорил он сыну, – чудные картины, Ваня... хороши... Дали-то, дали, погляди: ишь – белки́ вдали горят на солнце, как каменья драгоценные... А там – река лучится лентой золотистою...

– А вон – аил! – оживлялся юноша.

И оба вспоминали долг и подгоняли лошадей, чтобы скорее добраться до этих аилов, где их ждали души, тянувшиеся к свету веры, который о. Константин нес с собою.

И сегодня они не долго любовались тут, на вершине спуска к Яломану.

– В жару отдохнем в горах! – сказал миссионер, – а пока торопиться надо в яломанские аилы поспеть: теперь народ дома, и есть такие, которые ждут.

Онгудай остался далеко. Яломан пел свою песню, подражая большим рекам Алтая. Слишком уж хорош был край, чтобы не шептаться о нем говорливым струям.

И юноше Соколову, сыну миссионера, казалось, что река выговаривает ясно: – Красота, красота, красота, – падая с камней и облизывая каменистые же берега своего русла.

– Вон там, как в лес подниматься, – указал о. Константин сыну, – так и привал сделаем, чай сварим. Хорошо там: лесины такие встречаются, что не обхватишь... Ты ещё на этих склонах, Ваня, не был. И, главное, близко аилы кругом: может быть услышат, что мы станом расположились, и подойдут, запах дыма почуяв... любопытные, ведь, знаешь, алтайцы наши, словно дети большие, на всё новое глядеть любят... Да и лошадям отдохнуть не лишнее: с раннего-то утра, поди, верст 40 проехали.

– Здесь и версты-то мерять не знают! – скептически сказал псаломщик.

– А что же мерить их? – ведь, алтайцам это не нужно, а путь миссионера Господь ведает! – откликнулся о. Константин; – до того места, что мы отметили, охотники опытные 70 верст считают... Теперь за полдень, а мы туда к закату приехать должны... Пожалуй и правда, что верст сорок сделали...

– Сюда правь, повыше, вон, где ручей течет в Яломан; по нему, видишь, аилы видно далеко – вон вправо и влево из-за деревьев береста виднеется... а какие лиственницы!.. Смотри-ка, Ваня... люблю я лиственницу: красивое дерево. Хороши и сосны, прямые, как свечи, и ароматные, и кедры красивы могучие, ну, а лиственница все-таки лучше: ты только посмотри!

Лесную тропу, теснясь, обступили деревья. Высокие, могучие стволы держали тяжелые короны мягких лиственниц и пышные вершины кедров они поддерживали, огромные свечи-сосны, разбросавшиеся над порослью, и пронизанная солнечными бликами листва позволяла видеть подножный пейзаж, мелкую поросль, целые купы сосенок, мхи на скалистых местах и богатую яркую зелень трав и папоротников, перемешивающуюся с кустами малины и цепкими ползучими плетями ежевики.

Уходя в зелёные, поросшие мхом, камни, где-то в глубине булькал ручей.

За поворотом тропы открылась чудная зеленая площадка, от которой точно отступили деревья, чтобы дать солнцу приласкать корни огромной лиственницы, шатром разбросившей ветви своей вершины.

– Вот так дуб мамврийский! – пошутил миссионер, – я думаю, нам двум, Ваня, её не обхватить: какая могу чая!.. Сколько ей лет, поди!.. Какая громадина; ишь куда ушла вершина! её если рубить, так надо месяц над нею трудиться: такое дерево, как железо... Хорошо тут отдохнуть под нею.

И, спешившись, путники, немного отойдя, залюбовались красотою горного великана.

А лиственница была, действительно, царицею могучего леса: зеленая и огромная крепко и несокрушимо стояла она, царя над морем вершин, точно гордясь собою.

– Корни-то, папа, у ней, наверное, туда, к роднику, уползли! – заглянул в лощину юноша, – такие же огромные, как она!..

– Что ты задумался, папа?

– А я думаю – как глубоко корни этого красивого дерева впились в землю, так же впились в сердца алтайцев суеверия, и бороться с ними иногда тяжело.

Он задумчиво стал вынимать из сумы сухари, а сын и псаломщик живо развели костёр, на котором скоро чайник запел песенку кипящей воды.

День был, действительно, чудный, немного парило, тишина царила в воздухе, точно замершем в истоме, так что и жужжание насекомых, и шорох белок ясно слышался чуткому уху.

О. Константин пил чай торопливо. Грусть, внезапно охватившая его сердце после пришедшего ему в голову сравнения, росла, сердце томилось чем-то и куда-то рвалось.

Заметив, что псаломщик ловко укладывается под тенью ветвей лиственницы, он сказал, обращаясь к нему и сыну:

– А я вот что думаю: отдыхать, мне кажется, рано, лучше ехать... что-то душа рвется отсюда: никто из аилов не идет к нам; ведь, до одного с версту не более, да и другой совсем близко, нет, видно, желания... алтайцы чутки, и дым от костра услышат, а раз их дым не привлекает, стало быть они беседы не желают... Собирайтесь-ка... – Ваня, и ты задумался что-то?

Псаломщик поднялся неохотно: его манил отдых в тени огромного дерева, но все-таки он принялся за укладку, и немудрые сборы скоро были кончены.

О. Константин ещё раз взглянул на лесного великана, и они стали отъезжать, говоря о пути.

Точно что-то ухнуло по лесу, ухнуло и загрохотало, как грозный удар грома, и земля словно вздрогнула тут под ногами, и о чем-то зашептался вершинами тоже дрогнувший лес, что-то захрустело и метнулось в воздухе огромное, и, далеко отдавшись, эти мгновенные звуки заставили путников обернуться и вскрикнуть.

Перед ними на оставленной площадке уже не высилось гордое дерево, сотни лет стоявшее тут: оно упало, точно подрубленное.

И, подъехав обратно, с невольным страхом миссионеры взглянули на этот поверженный колосс.

– Господи, – побледнел псаломщик, – придавило бы!.. Царица Небесная!..

Эхо, гудевшее тысячами голосов, вещая о гибели великана, неслось по горам, будя долины.

И ещё не замолкли его отголоски, как на прогалине на неоседланных лошадях и пешком стали появляться ал тайцы, испуганные, бледные, с ужасом глядя на дерево:

– Ай, ай! – толковали они. – Ай, калак (тошно) сто лет стоял, больше стоял, давно стоял, Галдан Царека видел... ой-ой, дерево сильный, ещё бы стоял долго, пошто упал?!

И они обступили опять спешившегося миссионера.

Крестясь широким крестом, он, немного бледный, смотрел на них, на сына, на дерево, и тысячи мыслей летели в его голове, мешаясь с благодарной молитвой об избавлении от гибели и с радостной мыслью, что это – Божие чудо, что так же, как цепкие корни, вывернутые и оборванные, будет оборвано суеверие алтайцев, что это, видимо знамение Бога.

А псаломщик толковал алтайцам о том, что они сейчас пили и ели там, где теперь лежал могучий ствол.

О. Константин подошёл к дереву: выше его головы поднималось основание дерева, плотно примкнув к земле одним боком и закрыв пепелище их стоянки.

Невольная дрожь ужаса прошла по его телу: Ваня, его Ваня, он сам и псаломщик лежали бы теперь погребенными тут, и даже прах их истлел бы, пока люди сумели бы убрать эту громаду.

– Вишь, куда упала вершина, сколько сгубила и поломала леса!.. И какая сила бросила его? Ведь и корни здоровые, цепкие и сильные! Вон какая огромная яма обнажилась... Ни ветра, ни бури – тишина... О, Господи, вершатся чудеса, Тебе Единому ведомые!

А юноша Ваня взял его за руку и, указывая на алтайцев, взбиравшихся сюда, сказал:

– Что они говорят, папа?.. Послушай...

– Да, – говорил какой-то пожилой инородец кучке сородичей с ещё бледными лицами, косившимися на трепетавшие, беспомощно раскинувшиеся ветви, – так вот они, абызы, ездят, нас обращают к Богу, а курюмесь злится: он злой! – опасливо оглянулся инородец.

– Злой... Да, да, – подхватил другой, – ты, Томаш, говоришь правду: курюмесь хотел погубить его – абыза; погляди какое дерево дернул, как Мангды-Шире (легендарный богатырь), и бросил о землю: да долго собирался: их ак-нэмэ (светлые духи) хранили... Бог не дал ему сделать им зло: у них большой Бог и не боится курюмеся, и Кагыра не боится, и Эрлика.

– Да, – сказал о. Константин взволнованно, – вы правы. Вот мы бы теперь лежали там раздавленные, но Господь не захотел, потому что мы нужны Ему для того, что бы спасать ваши души, которые дороги для Господа... Вот оно дерево огромное, как говорите вы, злою силою брошенное... Смотрите, какие корни, бревна: минута-две и этот ствол могучий могилой нашей стал бы, но Господь не захотел, понудив нас уйти... Бедное дерево, жаль бедное и прекрасное дерево!

И ему, действительно, захотелось заплакать над этим сверженным гигантом, чьи ветви, зелёные и чистые, всё ещё трепетали, как живые, и чьи обнаженные корни беспомощно и уродливо торчали над теплой, рыхлой землей.

Он с трудом отвел от них глаза, чтобы взглянуть в небо благодарным взглядом, и с глубокой верой остановил их на нем.

Инородцы тихо расходились.

Те, которые были на лошадях, собрались с ними, и, когда они двинулись, толкуя о случившемся, юный сын миссионера, и сам он ещё раз долгим взглядом посмотрел на сверженное дерево, плотно легшее поперек площадки.

Снова тишина воцарилась в лесу; так же булькал ручей, так же жужжали осы и жуки, носились пестрые бабочки, словно не совершилось нежданного события. И только человеческие голоса нарушали тишину, говоря о нем и пересказывая о событии встречным, спешившим издали дознаться о грозном шуме, пронесшемся далеко, о событии дня и о том, как посрамил Бог христианский ухищрения курюмеся, пожелавшего отнять их жизнь.

Потом нередко, проезжая в долину Яломана горною тропой, миссионер и его молодой сын с волнением объезжали гигантский ствол, лежавший памятью о совершившемся, новой, проложенной в объезд его тропой.

Лиственница потеряла зелень: от времени и бурь обломались и отпадали её ветви, но ствол не могли сокрушить ни снега, ни непогоды, этот, точно отлитый из железа, гигантский ствол.

И сейчас, после долгих лет лежит он в глуши на горной тропе в долине реки Яломана. Огромный, неподвижный и мёртвый, не поддаваясь гниению, как память о том, что Господь хранит своих слуг. И Его ангелы, ак-нэмэ (светлые духи) идут по их пути, отводя на алтайских тропах опасности от людей, посвятивших себя на служение Алтаю ради любви к слабым созданиям Божиим, чьи суеверия они твердо надеются сокрушить с помощью Господа Бога.