В Алтае

(Памяти о. Стефана Ландышева)

Словно зачарованные ветвистые кузук-агаши глядели с уступа в долину, сверкающую миллиардами блесков под бледным чистым сиянием луны. Алтай, точно заколдованный, ослепительно сверкал в эту ночь, будто осыпанный драгоценными камнями, и оснеженные горы особенно ярко выступали причудливыми линиями на фоне темного, глубокого зимнего неба. Ветра не было, и снежинки сырые, мягкие и пушистые облепили хвою пышным убором. Как в сказочном царстве стояли леса, и красавец ак-иик (олень), слегка откинув украшенную ветвистыми рогами голову, задумчиво глядел умными красивыми глазами на эту картину, прекрасную, совершенную и чистую.

В самой глуши была эта долина. Сюда не проникали миссионеры, сюда не заезжали купцы. В ней, в самой её глубине, жил только Чотпор, старый отшельник Чотпор, боявшийся людей, особенно белых, и его маленький правнук Кодон (заяц), названный так за уменье быстро бегать на лыжах.

Старик Чотпор считался ярынчи (ворожащим на костях), и к нему ходили люди, но за последнее время он перестал ворожить и превратился в созерцателя, наслаждаясь миром своей долины и уча Койона своему закону. Целыми часами он рассказывал правнуку о древних богатырях, о Тенгере-Тедыгечи (небо-заключителе), о жестоком Шар-Жаалты, о богатыре Мормо и о том времени, когда, после смерти Ойрот-хана, Алтай перешел в подданство русских. Он учил его песням старины и передавал ребенку все, что знал сам, с любовью и терпением, находя в Койоне послушного и любознательного ученика. В двенадцать лет мальчик умел отлично находить дичь и питать себя и деда. В их юрте, спрятанной в скалистом уступе, было тепло, и всегда весело трещали дрова, в которых не было, конечно, недостатка. Несколько коз давали им молоко, умея и зимой найти себе пропитание, и они жили в любви и мире, кроткие и добрые, поклоняясь своим богам.

В эту прекрасную зимнюю ночь они оба – и дед и внук – не спали, томимые заботой друг о друге. ещё с утра у них потерялась одна из коз, и Койон пошел, надев лыжи и взяв старое ружье, на поиски ее. Ушёл и не вернулся к ночи, как делал всегда, и старика брала забота о правнуке всю прошлую ночь и сегодняшний день. шёл густой снег, был сильный туман, и кухта пала на деревья, только к ночи вызвёздило.

– «Не забрел ли Койон куда? Ведь, хотя он и знает дорогу, но он так мал, а лютые звери таятся в трущобах Алтая, карауля неосторожного!»

Старое сердце Чотпора ныло и томилось, и, выбравшись из камней на уступ, он глядел узкими, всё ещё зоркими, несмотря на старость, глазами в залитую светом луны сверкающую долину и чутко слушал, не раздастся ли лай собак ушедших с Койоном.

А ночь торжественная прекрасная стыла, замораживая мокрую кить. Чудно красивы и причудливы были деревья в этом уборе, но мимо взора его проходила эта красота. Вдруг он насторожился: далеко раздался лай, чуть слышный, и эхо принесло его к Чотпору. Старик, сидевший на камне с трубкою в своей теплой шубе и странной шапке, встрепенулся и усмехнулся радостно. Койон возвращался. Торопливо сойдя с камней, он прошёл к жилищу, набрал хворосту и, отворив деревянную дверку своей керегэ, (решетчатой юрты), похожей на хлебный скирд, обтянутый старой кочмою, бросил на огонь свежего хвороста, что заставило пламя весело подняться к верху туда, где зияло отверстие дымного выхода. Два козленка, привязанные на чумбуре, заблеяли, проснувшись, и пламя осветило немудрый скарб просторной керегэ, в которой лежали 23 сумы, и, подалее от стен, ближе к огню, стоял короб из бересты с ячменем, накрытый полукругом, сделанным из цельного дерева, с тонкими стенками и дном: им просевали толкан.

На полукруге лежало решето из сыромятной кожи, исколотое шилом; дальше лежали мешки из кожи барсука и других зверей и домашних животных, таганы, котел о трех чугунных ножках и чашки из корня березы. Котел старик придвинул к огню, положил в него снегу и поставил на огонь; потом, придвинул к себе баста (рубчатый камень), посыпал на него ячменю и, растерев, всыпал в котел, поставив на огонь другой котелок для чая; достав сушеную баранину, он положил кусок её в варево, всё время чутко слушая.

Лай слышался совсем близко. В нерушимой тишине ночи послышались и голоса, которые заставили насторожиться старика.

– «Чужие!»

К его юрте в эту сверкающую ночь шёл чужой гость, вместе с внуком, и старик вышел встретить его, потому что свято чтил заветы старины и считал гостеприимство добродетелью, сохранившейся во всём Алтае. В свете месяца он увидал группу из трех человек, двух собак и одной лошади, на которой сидел один из трех, а его внук шёл радом с небольшим человеком, чье молодое лицо смотрело любующимся взглядом на красоту долины и гор.

Узкая бородка, красивые, ясные, светлые глаза, большие и умные черты лица и мягкая улыбка под заиндевевшими небольшими усами понравились Чотпору, он распахнул перед пришельцами досчатую дверь керегэ и помог снять с лошади тихо стонавшего человека.

– Они заблудились, дед, – объяснил Койон, – и лошадь человека убилась, а этот абыз дал ему свою. Я нашёл их далеко за озером, – назвал он место. – Этот сильно расшибся и не мог ехать... да им и далеко... Вот я и привел их ночевать, хотя абыз и горюет, что не попал домой: у них сегодня большой праздник.

– «Абыз?»

Старый язычник поднял голову.

– Абыз? – медленно прошептал он.

И они вместе с этим абызом удобно уложили на кочмы ушибленного, хороню говорившего по-алтайски, человека.

– Ой! – стонал он. – Ушиб или сломал я ногу? Внук твой, старик, говорил, что ты умеешь лечить.

– Садитесь, батюшка, вы из-за меня намотался, а всё эта кить виновата с туманом. Никогда я не блудил. Вот так год новый встретить где пришлось.

– Не горюй, Ташкинов... пустяки! Обо мне горевать некому, а твои знают, что мы можем запоздать; могут подумать, что больной, которого напутствовали, помер, и мы остались из-за него. Давай-ка я сниму с тебя пимы. Спроси хозяина, что он думает о твоей ноге? Как жаль, что я ещё плохо знаю по-алтайски.

Он давно снял с себя шубу и, оставшись в стёганом подряснике, заботливо разувал своего спутника, а старый Ярынчи Чотпор внимательно ощупал ногу.

– Пертык-сынык! – сказал он и сейчас же принялся за леченье.

Он умело забинтовал в лубки кость, сложив её под стоны больного, и обложил ногу снегом, потом достал из сумы небольшую частицу корня травы од-элен (огненная трава), которую редкие знали и мало находили, и дал съесть больному, приказав внуку разварить рыбий клей в маленьком таганчике.

– Ты будешь его пить! – сказал он больному и с поклоном пригласил абыза попить чаю и поесть варева, приготовленного им для внука, что тот сделал, не отказываясь.

Больной притих. Забинтованная нога и снег помогли и утишили боль. Ему только не хотелось спать и он заговорил:

– Тебя зовут Чотпор?.. А мы с абызом из К–а... – назвал он стан по-русски. – Он священник, а я – переводчик. Ездили исповедовать... торопились домой: сегодня новый год у нас наступает, дорогу выбрал я краткую, да кить и подвела: в тумане сорвался в ущелье. Лошадь убилась до смерти, а я сломал ногу. Это счастье еще, как я не убился. Дороги не знаем; если бы не твой внук, старик, совсем бы плохо было.

Чотпор сочувственно качал головою.

– Койон завтра выведет абыза, а я, видно, ещё у тебя полежу! – грустно говорил Ташкинов – Нога ехать не даст... да и не на чем. Абызу нельзя: служба большая.

– Разве он лекарь? – спросил Чотпор, вынимая трубку.

– Лекарь! – сказал больной, усмехаясь, и перевёл священнику слова. Тот улыбнулся, положив руку на плечо сидевшего около него Койона.

– Лекарь! – сказал он. – Да, я лечу души. У тебя тут хорошо, Чотпор!.. на улице тихо; можно открыть вход; смотрите, какая ночь чудная, и в юрте будет лучше, свежее!

– Тебе не трудно говорить, Ташкинов? Мне бы хотелось поговорить со стариком и ребенком. Переводи им мою речь. Я буду говорить медленнее и останавливаясь.

И мягким прочувственным голосом, подойдя к отверстию, он заговорил.

– Да. Прекрасен мир Божий. Тишь какая! Новый год идет, а вы тут в пустыне, простые сердцем, дитя и старец, встречаете его, дело милосердия творя, принимая странников, заблудившихся, помогая больному, и мне захотелось, служителю Господа, красоту эту сотворившего, – указал он на долину рукою, – сказать вам благодарность глубокую и пожелать, чтобы Он, Господь милосердия, коснулся ваших сердец. Вы никогда о Нем не слыхали, не слыхали о Его жизни, о Его святом учении, о Его милосердии ни ты, дитя, ни ты, старец. Это было давно. Всё это, весь мир сотворил Он. Эти чудные горы, это небо и звёзды, и нас людей, живших во зле и неправде. И когда зло усилилось на земле, Он кинул небо и пришел к нам говорить о любви. Как хорошо Он учил, целил болезни, воскрешал умерших, творил всякие чудеса. Но Его не взлюбили злые люди и убили, положив на крест и вбив гвозди в руки и ноги. Перед этим они мучили Его, но у Него было столько любви в сердце, что Он молился за них. Через три дня Он воскрес. Воскрес и ушёл на небо, а всё Его ученье состояло в том, чтобы мы любили друг друга, как сами себя. Койон бросил поиски своей козы и помог нам, приведя нас под кров свой. Ты, Чотпор, сотворил нам милосердие, и я ещё раз зову на твоё жилище благословение моего Христа Бога всего мира и этой прекрасной страны, Который любит тебя и видит твоё милосердие.

Ташкинов передавал хорошо: он отлично владел языком Алтая, и слова священника в тишине звучали силою, касаясь языческой души. Для Койона же они звучали откровением. Он встал от огня и приблизился к священнику робко, несмело взяв его руку, тогда как старик сидел, глядя на огонь, и слушал, держа во рту не раскуренную трубку. Священник взял детскую, закопченную, смуглую руку своей теплой и мягкой рукою и, притянув его к себе, указал на небо:

– К тебе и твоему деду послал меня Христос, полюбивший вас, – сказал он. – Ты любишь эти звёзды, небо и горы, а старик Чотпор любит тебя... всех же любит Бог. Там мы всегда будем жить. У меня там всё за этими звёздами... там – дети Чотпора, там твои мать и отец у Бога. Знаешь, Койон, мне иногда в такие ночи кажется, что небо открывается и видятся белые тени ангелов, помощников Бога, и тени умерших наших отцев и тех, кого мы любили. Я думаю, что Бог, полюбивший душу, не оставит её, думаю, что ты придёшь туда через горы в мою долину по тому пути, как я тебе рассказывал дорогою, чтобы ещё раз поговорить со мною о Христе, который тебя любит. А может быть, – прибавил он, – тогда ты лучше меня расскажешь деду обо всем, что услышишь.

Больной тихо простонал, кончив речь, и священник торопливо нагреб снегу за дверью и обложил его ногу с помощью поднявшегося старика.

– Скажи ему, Ташкинов, пусть он ляжет. Мы и так принесли ему беспокойство. Я сам похожу за тобою.

Старик согласился не сразу: он сказал, что привык спать мало, но все-таки лег по настоянию своего гостя. Уснул и Ташкинов, успокоенный компрессами, и священника потянуло на воздух из прокопченной юрты. Он тихо вышел в сопровождении одной из собак и остановился на первом уступе, заглядевшись на сверкающую долину. При свете он взглянул на часы, они показывали полночь.

– Новый год! Что принесет он с собою для людей этой мирной долины?

И точно в ответ ему снег скрипнул за ним и раздались робкие шаги. Мальчик подошёл к нему и опять, как в юрте, взял его за руку.

– Я приду! – показал он за перевалы оснеженных гор и повторил твердо и ясно: – Я приду.

Священник понял. Он молча привлек к себе крепкую фигурку в теплой шубе и ласково-ласково взглянул на детское, полное мысли, умное, скуластое личико, привлекательное и свежее, несмотря на копоть, покрывавшую его, и долго безмолвно он, ребенок и собака глядели на волшебную красоту долины, затерянной в горах и осыпанной снегами, в которой они, соединенные судьбою, встречали пришедший новый год, далекие от людей, среди красоты, тишины и мира, вместе с кузук-агашами на крутых выступах и ак-ииками среди леса, в долине, под торжественным сиянием месяца и звёзд.