Апрель-Май

—381—

Вступительная лекция в Московском Училище Живописи, Ваяния и Зодчества в 1916 г.

Мм. Гг.

Мы приступаем с Вами к изучению Церковной Археологии. Первый вопрос, который должен занять наше внимание – это вопрос о содержании нашей дисциплины, вопрос о том, какие предметы и каких эпох должны подлежать нашему ведению?

На первый вопрос – о предметах науки – учёные отвечают одинаково. Церковная археология изучает предметы или всю обстановку христианского храма, начиная с самых стен храма и кончая всем тем, что необходимо для совершения христианского богослужения, будет ли эта необходимость вызвана действительными практическими нуждами, или же она обусловлена скорее личными запросами совершителей богослужения, которые могут ввести в литургический обиход многое такое, что имеет значение только красивой безделушки, декорации.

Не так обстоит дело со вторым вопросом: какими историческими рамками или периодами ограничиваются эти предметы?

Я не буду утомлять Вашего внимания перечислением всех мнений на этот счёт, укажу лишь наиболее характерные.

Видный учёный Августин ограничивал нашу дисциплину первыми двенадцатью веками. Наоборот, Розенкранц и Пипер раздвигали эти рамки до ΧVΙ века. С другой стороны, Вальк требовал изучать только три первых века христианского искусства, Бингам – семь первых веков и т. д.

—382—

С такими ограничениями хронологического объёма нашей науки мы согласиться не можем. На самом деле, возьмём ли мы с Вами какую-нибудь глиняную лампочку из катакомб, или обратимся к помпезному паникадилу Петровской эпохи, в обоих случаях пред нами один предмет: вещь, служившая для освещения богослужебного собрания. Вся разница между катакомбной люцерной и паникадилом будет только в типологических особенностях, который выработались под влиянием обстановки и бо̀льшего или меньшего вкуса мастера. Древний христианин довольствовался маленькой чашечкой из глины, в которую наливал масла и вставлял фитилёк: в XVIII веке новый христианин создавал роскошное, причудливой формы паникадило, которое всё отдавало мотивами барокко. Ясно, конечно, что оба эти предмета потребуют от церковного археолога одного и того же метода исследования. Он должен будет описать форму, материал, декоративный элемент, назначение и т. д.

Этот пример вполне достаточен, чтобы точно определить объём содержания нашей науки. Мы с Вами должны будем изучать материальную обстановку христианского храма во всей её полноте, на протяжении всей истории христианского храма. От нашего внимания не ускользнёт и мраморная решётка из катакомбного храмика, и только что сработанный в мастерских Оловянишникова подсвечник.

Наша задача будет в том, чтобы пересмотреть и изучить христианский храм, вместе со всем, относящимся к нему, чтобы видеть, как и что нужно было для удовлетворения литургических нужд христианства в разные эпохи.

Вы можете задать мне вопрос: но чем же в таком случае отличается Церковная археология от Истории христианского искусства?

Ведь, История христианского искусства также имеет в виду памятники церковного литургического быта: самый храм, его настенные росписи, иконы и т. д.?

Разница есть и значительная. Историк христианского искусства рассматривает любой памятник с точки зрения, главным образом, его художественной формы, его формального совершенства, он действует прежде всего как эстет, который имеет в виду ответить на вопрос о качественности известной мозаики, о степени её реалистичности, свободы

—383—

выполнения художественного замысла. Для него интересен самый рисунок, сочетания цветов, перспектива и т. п. Он действует, так сказать, на глаз, руководясь своим личным вкусом и степенью художественной одарённости. Церковный археолог не может быть эстетом. У него совершенно иные задачи, иные интересы, иные требования. Для него также имеет значение форма известного предмета, но в качестве определённого звена эволюции. Он постоянно сравнивает формы памятника одной эпохи с формами предшествующими, смотрит, насколько усовершенствовался предмет, что нового дал новый художник. Ему важно знать, чем, какими влияниями обусловлена эта форма, почему, например, западная христианская архитектура храма всё время, на продолжении многих веков, вращается в области базиличного принципа, тогда как, наоборот, восток, Россия приняли и культивируют циркульные формы?

Но оставим философии и обратимся к конкретному примеру.

Вам, конечно, хорошо известна древнерусская монументальная композиция Страшного Суда. Я попрошу Вас припомнить одну интересную деталь. В правом нижнем углу восседает на фантастическом звере страшный волосатый Диавол. У него на коленях – жалкая съёжившаяся фигурка Иуды, трясущимися руками ухватившего мешочек с деньгами.

Историк искусства рассматривает эту деталь со стороны её общего соответствия всей композиции картины. Для него, например, важно – насколько красивым пятном выделяется на фоне охряного тела этот тёмный мазок. Как художник, он оценивает характер каждой линии, каждого красочного пятна.

Наоборот, археолог задастся совсем иным. Для него важно, прежде всего, знать, откуда появилась эта деталь в композиции всего сюжета? Чем она была вызвана? И вот, определив приблизительно точно хронологическую дату картины, он высказывает предположение, что иконописец в данном случае был несамостоятелен, не мог внести только от себя эту деталь, потому что творчество иконописца строго определено известными церковными требованиями. Следовательно, эта деталь заимствована им из церковной богословской литературы, которая разрабатывала схему Страшного

—384—

суда, данную в Евангелии. И путём анализа этой литературы археолог определяет, что, действительно, художник взял образ Иуды с мешком у какого-нибудь церковного писателя.

Таким образом, выражаясь научно, историк христианского искусства идёт синтетически, рассматривая памятник в его целом, как продукт художественного творчества. Тогда как археолог действует аналитически, расчленяя памятник на отдельные части и задаваясь вопросом о происхождении каждой детали.

Мне кажется, этих кратких замечаний достаточно для ответа на вопрос о содержании и методе науки Церковной археологии, которую мы с Вами будем изучать.

К сказанному я добавлю одно, что нам с Вами придётся иногда обращаться к тому методу эстетической оценки памятника, которым идёт специально историк христианского искусства.

* * *

Я не имею чести знать Вас, гг.

Ваши интересы, Ваши запросы и требования мне неизвестны. Я не знаю, как Вы отнесётесь к курсу Церковной археологии, и поэтому мне хотелось бы заранее определить наши с Вами отношения.

Могут найтись скептики, которые спросят: зачем нам Церковная археология? Что даст нам – художникам, архитекторам – изучение всего того старого хлама, который заброшен на церковные чердаки, размещён некоторыми чудаками в роскошных витринах музеев? Мы имеем дело с прекрасными созданиями топких художников-эстетов, полотна и чертежи которых дают вечные образцы художественной красоты: зачем нам полуразрушенные остатки древних фресок, облупившихся икон или развалины базилики Херсонеса?

Постараюсь ответить на этот вопрос, который уместен особенно в настоящее время.

В настоящую мировую войну кровью и огнём решается вопрос: быть или не быть нам, нашей культуре духа, нашей этике независимыми от чуждого русскому сознанию оценивания всего с точки зрения одного грубого права, признания возможности существовать только за сильными материально.

—385—

Будущий историк русской мысли наших дней, несомненно, увидит связь между этой страшной борьбой народов и тем открытием русской иконы, о котором так живо недавно говорил князь Е.Н. Трубецкой. По его словам, «теперь на наших глазах разрушается всё то, что считалось до сих пор иконою. Тёмные пятна счищаются. И в самой золотой броне окладов, несмотря на отчаянное сопротивление отечественного невежества, кое-где пробита брешь. Красота иконы уже открылась взору, но, однако, и тут мы всего чаще на полдороге. Икона остаётся у нас... предметом того поверхностного эстетического любования, которое не проникает в её духовный смысл. А между тем, в её линиях и красках мы имеем красоту по преимуществу смысловую. Они прекрасны лишь как прозрачное выражение духовного содержания, которое в них воплощается».

Вы, гг., согласитесь со мною, что современникам недоступна ретроспекция их времени. Мы не можем сказать, есть ли, действительно, и какая связь между современной войной и возрождением интереса к древнерусской иконе; нам приходится от временной последовательности этих двух фактов заключать к последовательности генетической.

Одно является бесспорным фактом, это, что в русском обществе теперь совершается какой-то, пока еле заметный, процесс, поворот к ценностям русской культуры допетровской эпохи, сознание, что у нас ничего нет чужого, что мы теперь опустошены.

Оглядываясь назад, мы легко замечаем разницу между прежде и теперь. Это деление настолько резко, очевидно, что даже жалеешь, почему его раньше не было, почему мы раньше были так досадно слепы, почему видели свет там, где его или не было, или он только мерцал, как ночник?

Теперь мы удивляемся нашей культурной бедности, нашему неуменью обходиться без вечных учителей, которые всё за нас делали, выдавая за своё наше родное, собственное. Мы как-то привыкли с XVIII века на всё смотреть чужими, в переводе на народное слово – немецкими глазами.

Церкви в Путинках и Останкине давно стоят. Быть может, ежедневно мы видели их стройные формы: дальше не шли. И вот случайно московские знакомые француза Виоле-ле-Дюка послали ему их фотографии. Тот объявил:

—386—

вот подлинные создания русского архитектурного гения, в которых он раскрылся весь, вот – наиболее типичные формы русского зодчества.

Восторги француза стеснили развитие нашей архитектуры, создали у нас во второй половине XIX века эпоху «останковщины-путинковщины», хотя обе эти церкви совсем не так характерны для нас, как это думал француз, никогда не бывавшей в России.

Теперь не то. Война, как буран, сдёрнула с наших глаз невидимое покрывало, лишила учителей, заставила осмотреться вокруг и увидать многое, чего мы не замечали.

Разве, на самом деле, не характерно, что тонкий изящный философ выступает публично и решает вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи? Пусть он не специалист, пусть он московскую луковицу на храмах объяснил не переносом принципов деревянного зодчества на каменное, а религиозно-эстетически: «жаром горят» – отзывается народ о маковках московских церквей, «язык пламени» – хотят выразить зодчие. Пусть в ненатуральности животных форм он видит желание иконописца изобразить новую тварь, идеальную; пусть по-своему понимает генезис христианских олицетворений, пусть в характерных для ушаковской школы XVII века росчерках и кончиках облаков видит орлиные клювы и гадает об одухотворённости облаков.

Всё это неважно.

Важна попытка философа сказать и своё слово для решения вопроса, который задавал поэт:

…не знаю, что за нить

Нас вяжет с древностью далёкой и родной...

В чём сила тайная, владеющая мною...

Философ решил, что русская иконопись, которую всегда ставили ниже западной живописи, это – одно из величайших мировых сокровищ: она выражает наш, русский ответ на вопрос о смысле жизни.

Так, мы пробуждаемся.

Мы начинаем ценить своё, своё старое, что было под копотью, и на что, поэтому, нам не могли указать немцы. И оказывается, что это невидное, неправильное, неискусное имеет свою настоящую обаятельность, свою русскую ценность, что живо нашим русским духом, передаёт и выражает

—387—

русское настроение, которое было так долго подменено чужим западничеством.

Так говорят философы.

Но что же говорит жизнь?

Она также говорит о возрождении интереса к древнерусскому искусству, к самобытной русской культуре.

Разве Вам, господа, не приходилось видеть, с каким интересом публика самых разных общественных положений, вкусов и привычек набрасывается на выставки Строгановского училища, где публике предлагается большой, нередко очень посредственной работы, выбор имитаций под русскую старину? Я недоумевал, почему все эти подделки под старинные русские парчовые изделия, под опашни и кички, низанные фальшивым жемчугом и вовсе не самоцветными камнями, а дешёвыми стекляшками, расхватываются нашими дамами? Обрывки старинных материй, кусочки цветной слюды, жемчужные серьги и серебряные пуговицы с боярских кафтанов раскупаются с прилавков антикваров в рядах.

Я не говорю уже о записных коллекционерах, которые скупают старые иконы, реставрируют их и, как дорогие безделушки, выставляют в своих салонах.

Но обратимся к Вашей прямой специальности.

Современная живопись, которую приходится видеть на выставках молодых художественных сил.

Эта живопись в её крайних, с академической точки зрения, направлениях нам хорошо известна.

Пусть она привыкшему любоваться васнецовским жанром кажется бесформенной, неэстетичной, отрицающей принципы картины, как они представляются в академическом аспекте. Для меня важны её последние стремления.

Новое направление живописи идёт против академизма, который, говорят, делает картину цветной фотографией, назидательной иллюстрацией. Выписанность, аккуратность кисти, точность красочных пятен и т. д. – всё это претит. Обращаются к французским импрессионистам, застывают на изучении их приёмов наложения красок, передачи света. Протестуют против пропорций, перспективы, обращают свои творения в какие-то шарады, ребусы. Но, как это и должно быть, в такой пощёчине общественному вкусу – не самостоя-

—388—

тельны; маяк для них – Пикассо. Надоедает и «кубизм». Является лучизм со своей теорией восприятия сущего (Ларионов), в которой мы видим слишком топорное, грубое толкование физических принципов Тиндаля.

Здесь, по-видимому, полное отрицание существа картины, загадка. «Лучистое построение улицы» – это полотно, на которое нанесены цветные линии, пересекающиеся во всех направлениях; одинаковый по фактуре «лучистый портрет госпожи N» – производит впечатление, будто художник зарисовал одни морщины с лица натурщицы...

Но для меня, лично, интересна в данном отношении одна симптоматичная в современных шатаниях художественной мысли и кисти черта; это – обращение за фактурой и тональностью красок к древнерусской иконописной практике.

На некоторых полотнах последних выставок бросалось в глаза желание практиковать даже самый рисунок иконы, явно неправильный во многих случаях: копируются с иконы формы животного царства, построение пейзажа и пр. Художник-неакадемист изучает древнерусские иконы, совершает поездки в старые монастыри, приобретает дорогие археологические издания, и так без конца.

Результаты такого увлечения очевидны и для непосвящённого взгляда. На многих полотнах не раз приходилось встречать создания, которые прямо поражают совершенством чисто иконной техники, начиная с особенно рельефного, смелого, в стиле ранних новгородских иконописцев, рисунка, поражающего непривычный взгляд как будто отсутствием знакомства с пропорциями, перспективой, натурой в широком смысле слова, и кончая самыми красками, который варьируются иногда явно в тонах охры...

Правда, во многих случаях приходится совершенно отрицательно относиться к некоторым таким картинам, в которых авторы пользуются техникой и красками иконы для сюжетов, коробящих нравственное чувство.

Позвольте мне сделать небольшое отступление и коснуться вопроса о разнице между картиной и иконой.

С понятием иконы у нас соединяется комплекс определённых чувствований, переживаний, определённое настроение, которое каким-то непонятным способом вложено в самые краски, доску, манеру изображать предметы. Охряный лик,

—389—

общее монументальное построение композиции, величавая пышность, манерность плана, – всё это понятно только для иконы и в иконе, это как бы своеобразный язык, сумма красочных звуков, которыми душа взирающего на икону настраивается молитвенно, отрешается от всего земного, плотского, греховного, возводится «горе́». Иконописец будто свой религиозный мир, своё молитвенное настроение вкладывает в самые краски, и взирающий заражается сродным настроением. В этом заражении – сущность понятая «молиться на икону».

Это первый момент.

Грубая протестантская мысль, обвиняющая православие в обожении иконы, имеет дело, возражает именно против этого момента. Она совершенно упускает из виду второй момент, неразрывно связанный с этим первым – мою умную, достигаемую напряжением всех сил, сосредоточением всего моего «я» на одном, близость субъективную к тому, кто изображён на иконе. Ясно, конечно, что в этом втором моменте происходит уже отрешение от видимой красочной плоскости, которая находится при молитве пред нашими глазами. Она уже не нужна, потому что область физических достижений кончается, заменяется ви́дением духовным, которое имеет образ пред собою отнюдь не реалистической формы, а как бы какое-то нечто, что-то, схему, именно духовную сущность, субстрат чего отрицает всякие формальные представления, принципы натуры.

Много раз задавался вопрос: почему так условна, схематична древнерусская иконопись? Почему так ненатурально изображались персонажи, аксессуары и вообще всё «доличное»? Почему там рай символизировался двумя-тремя карликовыми деревцами из породы кустарников, почему не нарисован правильно конь св. влкм. Георгия Победоносца, поражающий своей непропорционально раздутой шеей и слишком миниатюрной головой?

Эти вопросы особенно понятны, если иметь в виду, что древнерусские иконописцы в большинстве были замечательными мастерами, с верным глазом и опытной рукой, некоторые из них были «извычны» и парсунному письму, от которого требовалась прежде всего правильность рисунка, полное сходство с оригиналом. Ссылка на анахронистиче-

—390—

скую традицию, отражение эллинистического принципа и догматический трафарет ещё не решает вопроса.

Ответ на это возможен и понятен только для того, кто сам имеет мистический опыт, кому знакомо молитвенное горение пред иконой. Протестанту этого не понять, если он задаёт вопрос – зачем на Руси существовали столь строгие правила для иконописца, на первый план выдвигавшие степень личного аскетизма, способность к религиозным переживаниям, верность соборному началу Церкви?

В то время говорили у нас на Руси, что «франку» не написать иконы, он мог быть превосходным живописцем, мог передать человеческие страсти, быт, но он не мог быть творцом одухотворённой иконы.

Только исходя из наличия у древнерусского иконописца глубокого личного религиозного опыта, понимания назначения и существа иконы, можно ответить на поставленные вопросы о причине условности, схематичности иконы.

Приступая к написанию иконы, он знал, представлял себе процесс моления на икону, видел те два момента, о которых была речь выше. Он понимал, что сюжетом своей иконы он должен доставить взирающему на неё не эстетическое любование, а нечто гораздо высшее, именно – средство для вызова в себе отрешённого от всего земного, низменного, натурного, настроения, для сосредоточения всего себя на одном желании духовной близости к тому, лик кого он пишет. Он понимал, что в процессе молитвы её объект в познании молящегося условно абстрактен, недоступен оценке понятиями материи. Это нечто неопределимое физическими средствами, именно схематичное, в чём ничего нет, но в то же время и всё есть, всё дано, чего, следовательно, нельзя перевести обычным способом на левкас. Это недоступно человеку, в силу его ограниченности и природной греховности. На этот образ можно сделать лишь намёк, схему, которая будет понятна только тому, кто имеет личный духовный опыт, чтобы своим духовным оком зреть того, чей намёк дан на иконе.

Древнерусский иконописец, принявший основные принципы своего творчества от византийских мастеров, принял от них и ту иконную схематичность, условность, о которой была речь выше, принял в том аспекте, какой был там.

—391—

А этим последним было опытное понимание и знание самого процесса моления, именно второго момента, когда недоступным простому определению способом иконный образ абстрагируется в схему, намёк, духовно-созерцаемое, что скорее переживается, чем зрится. Как таковой, этот образ не может иметь определённой формы, он условно лишь формален. Отсюда, если бы нужно было передать его графически или красками, то можно лишь перечислить схематически те признаки, какие мыслятся в его содержании, чтобы в конечном итоге ответить не на вопрос: что такое он? – а что в нём есть? Достаточно взглянуть на любую многоличную икону, особенно новгородского раннего письма, чтобы согласиться с тезисом: иконописец только намекал своей композицией на известное событие или богословско-философскую концепцию, но отнюдь не задавался целью развернуть картину с соблюдением времени и пространства. Он дал всё, все признаки содержания, но скомбинировал в целом, которое отмечено не натуральностью, а условностью.

Так, древнерусский иконописец был намеренно условен в компоновке иконного сюжета. Он не заботился о натуральности, верной передаче пропорций и пространственных отношений потому, что хотел дать намёк на умопостигаемый, переживаемый сознанием молящейся души образ, который точно неопределим, невыразим наглядно, в котором стираются границы планов, пропорции и пр.

Отсюда, мы вправе сделать заключение, что каждая иконная композиция должна быть идеальна не в смысле совершенства формы, а в отношении именно отрицания реализма.

Можно пойти дальше.

В древнерусской иконописи нас поражает особенно нарушение плана, иконы не имеют обычно перспективы. Мастер на небольшой площади развёртывает несколько событий, связанных причинно-временным или идейным порядком с каким-нибудь центральным событием. Так, например, на иконе рождества Христова строгановского письма, из Рахманиновского собрания, в алтаре зимнего храма Рогожского кладбища в Москве, XVII в., мы имеем, в качестве фокуса, изображение пр. Девы, сидящей у яслей с Младенцем; по сторонам и ниже этого клейма расположено изображение

—392—

событий, следовавших за рождением Спасителя, вплоть до убийства у алтаря Иакова, брата Господня. Рассматривая всю композицию, независимо от её генезиса, с точки зрения обычных требований, предъявляемых к картине, мы видим, что художник здесь спутал все планы, последовательность клейм случайна, ничто не выдвинуто на первое место, чтобы подчеркнуть аксессуарность, смысл дополняющих деталей всего того, что исторически обусловлено было рождением Спасителя. Впечатление в конечном результате таково, что мастеру нужно было перечислить все написанные сюжеты, что он и сделал, имея в виду, что при той апперцептивной абстракции образа, которая будет сделана каждым молитвенно взирающим на композиции иконы Рождества Христова, отношения времени и пространства в развитии идеи события явления Спасителя на земле утеряются, останется один идейный образ, намёк на то, как Спаситель родился и какая вражда земная встретила Его.

Очевидно, при такой постановке и при таком понимании центр иконы, её композиции в изображении самого небожителя, близость к которому будет переживать молящийся; остальное – случайное добавление, его может и не быть.

Но в таком случае является вопрос: в чём же оправдание многоличной иконы, в которой, наряду с небожителями, мы имеем такие персонажи, как диавол, в образе пастуха искушающий Иосифа в момент рождения Спасителя от пр. Девы, девство Которой ему было поручено старцами? зачем иконописец в этом случае отошёл от принципа абстрагирования иконы?

Ответ на это дают VI и VII Вселенские соборы, признающие, что икона должна быть также дидактична.

Моих кратких замечаний достаточно, чтобы видеть, в чём существо и назначение иконы.

К ней предъявляются требования бо́льшие, чем к обычной картине; она не только произведение художника, но и психолога, обладающего религиозным глубоким опытом, понимающего процесс предстояния иконе.

Отсюда мы вправе заключить об автономности иконописи, как особого вида художественного творчества, который не имеет себе оправдания на католическом западе, где стёрта, не сознаётся грань между картиной и иконой.

—393—

Стёрта именно потому, что не считается существенной интимно субъективная близость к Высшему, она заменена полным представительством духовенства, которое усвоило себе чисто божественные функции вплоть до отпущения будущих грехов (титул индульгенции).

Икона, следовательно, нужна при православно-восточном миросозерцании, где она служит необходимым средством напоминания об умопредставляемом образе моления. В этом её существенное отличие от картины, право на нарушение некоторых из тех законов и принципов, которым обязан следовать только художник. И если он будет руководствоваться при писании картины приёмами и особенностями иконной техники, стремясь превратить своё создание в икону, копируя её явные, с художественной точки зрения, недостатки, то этим будет нарушена автономность иконописи, искажена сущность картины, как воспроизведения на полотне натуры в широком смысле слова. Но никогда не может быть иконой, потому что их среда различна. Икона создаётся не индивидом, а коллективом. Вот очень верное замечание одного из авторитетных знатоков древне-русской иконописи: «та недосягаемая проникновенность и глубина религиозного чувства, которые светятся в старой иконе, объясняются тем, что её формы родились и выковались в недрах народного духа, и никогда одинокому человеку, будь он семи пядей во лбу, не поднять того, что под силу только творчеству народному».

Всё это – элементарные понятия. Но они постоянно нарушаются.

Почему?

Ясно, чего-то ищут... Но чего?

Очевидно, ищут подлинное, самобытное русское искусство, ищут понять его дух, настроение, чтобы продолжить самобытные черты нашего родного искусства, которое было заглушено вот уже три века...

Современная страшная война, воина за жизнь, свободу требует от нас возрождения, возрождения своей самобытности русского художественного творчества.

Но как это сделать?

Копировать памятники, как это делает Строгановское училище? Нет, это не дело художника, а дело ремесленника.

—394—

Возрождение самого духа самобытного русского искусства, которое почти сплошь было церковно, служило главным образом религиозным нуждам немудрого русского человека, возможно иным путём.

Вам, конечно, хорошо известно, что, как это выяснил ещё Ипполит Тэн в своей «Philosophie de l’art», искусство каждого народа представляет собою сложное целое, в котором чисто национальные черты, самобытные традиции и дух перемешаны с влияниями со стороны соседних художественных культур, которые иногда так тесно, незаметно вплетаются в самобытные создания национального гения, что поверхностному взгляду очень нелегко выделить такую самобытную основу. Обращаясь к русскому искусству, мы должны подчеркнуть, что и оно также имеет в себе много чужого, стороннего, наносного, что иногда чисто внешним образом связано с нашими исконными традициями и идеалами. И если бы мы с Вами, задавшись изучить самобытные черты русского искусства, принялись только фотографировать известные памятники, мы никогда не определили бы, в чём, в каких формах, какими задачами обусловливался интимный характер нашего русского творчества, мы остались бы и никогда не сдвинулись бы с чисто западного взгляда, что русское искусство, это та же Византия, попавшая в страну светлоглазых руссов. Подлинная, возвышенная, небесно-возвышенная красота древнерусской иконописи для нас была бы недоступна; мы не были бы в силах понять, почему она так близка, понятна нам, только нам, но отнюдь не западным людям. Подойдя к собору Василия Блаженного в Москве, мы ушли бы от него без всякого внутреннего удовлетворения, с усмешкой повторяя, что прав был француз Дарленкур, назвав его «огородом чудовищных овощей». А между тем, его пёстрые шатры, его непонятный на первый взгляд план – это национальное, русское создание, в котором переданы черты нашего древнего хоромного строительства.

Что же нужно?

Нужно уметь подойти к памятнику, уметь разобрать его составные части, нужно уметь определить, что в нём действительно национально, что передаёт русский дух, русское настроение.

—395—

Без этого, господа, вы всегда будете повторять ошибки тех, кто работает под Щусева или под Васнецова. Копировать, подражать – ещё не значит творить... Самая посредственная, но самостоятельная, оригинальная работа для меня всегда ценнее, выше первоклассной копии.

И на помощь тому, кто хочет знать самобытное русское искусство, кто хочет понимать его дух, настроение – приходит наша наука, которая изучает каждый памятник в отношении его происхождения, определяет, что в нём чуждого нашему сознанию, в чём он повторяет Византию, Запад, и что нужно приписывать русскому художественному гению.

Вам, несомненно, известна икона Троицы в Сергиевой Лавре письма знаменитого Андрея Рублёва. Самый опытный иконописец оценивает это замечательное создание XV века, как вполне русское, полное традициями древнерусской иконописи, произведение оригинальное, которое представляет шедевр русского искусства, который может служить образцом.

Церковный археолог этого не скажет.

Он осмотрит нашу икону и заявит, что – да, техника, краски – это наше русское; но что касается ситуации сюжета, обработки деталей – эта икона произведение неоригинальное, потому – что в этом отношении она очень близка, почти копирует приёмы знаменитого представителя Сиенской школы XVI века Симоне Мартини, которого так воспел Петрарка, поставивший его наряду с Джиотто.

– К вам, господа, молодым художественным силам, я обращаюсь с призывом работать над изучением памятников христианского искусства, чтобы вы могли видеть, понимать самобытность, характер, настроение русского искусства. Поддержите своим творчеством тот интерес к родному искусству, который налицо пред вами в обществе.

И мне хочется думать, хочется надеяться, что симптомы, о которых я вам говорил, вызовут возрождение и расцвет нашего национального художественного творчества, накликают это возрождение, как накликали меховые отделки летних костюмов эту холодную, но ясную и здоровую осень...

Н. Протасов

1916. XI. 12.

—396—

Мне хочется порою сравнить Соединённые Штаты с республиканским Римом в период агонии его демократического режима; мы находим там то же могущество, те же богатство и обширность; и если Рим держит мировой скипетр силою оружия, то Америка держит его силою доллара.

Трудно очертить американскую психологию, потому что, как бы ни было странно моё утверждение, но сознание Американцев находится в процессе образования, «становления» (in Werden), подобно Богу Гегелевской теодицеи. Америка – это огромный перегонный куб, в котором, путём сложного процесса ассимиляции, сплавляются самые разнообразные народные элементы, представители различных рас, авантюристы и кочевники отдалённейших стран света. «Наступит день, – писал недавно один чистокровный американец, – когда коренные американцы переселяются в Европу, а в Америке мы будем иметь только американизированных иностранцев». Конечно, это не пророчество, но в нём есть всё-таки доля правды. Иностранный элемент в Америке принял значительные размеры; он кладёт основы новой Америки, Америки, которая, быть может, освободится от узких взглядов исключительного национализма. Новая Америка, та, грядущий силуэт которой уже вырисовывается, будет великой гуманитарной нацией, нацией, которая, по словам Американцев, воплотит в себе сознание всеобщего права человечества и будет верным эхо коллективного голоса цивилизованных народов. Она будет центром притяжения всего человечества. Мы не знаем, насколько грядущее будет соответствовать стремлениям настоящего; между тем, в настоящее время

—397—

невозможно отрицать, что и сейчас Америка выполняет мировую миссию одновременно религиозную и гуманитарную. Она оказывает успешную помощь в ужасных бедствиях Европейской войны (немцы сказали бы – удлиняет их, так как она снабжает боевыми запасами союзников⁷⁵⁹), одновременно проповедуя всюду реформацию путём своих библий, миссионеров, учебных и благотворительных учреждений.

Согласно статистике, недавно опубликованной в The Missionary Review, протестантизм насчитывал в начале этого года, в странах нехристианских или не протестантских, 25.000 миссионеров, среди них 6.000 женщин; 112.000 пасторов и законоучителей, 400 периодических изданий, посвящённых изучению миссий или предназначенных содействовать им. На содержание этой армии миссионеров и на их труды протестантизм тратит ежегодно 30.000.000 долларов и даёт заработок прозелитам.

Нет сомнения в том, что большая часть и миссионеров, и средств идёт из Америки. Индия, Япония, Китай, Африка, Малая Азия представляют огромные поля деятельности для протестантских миссий Соединённых Штатов. Но более того, Америка стремится к чему-то более возвышенному, к идеалу грандиозному, который с точки зрения практической значительно упростил бы задачу христианства и ускорил бы окончательное завоевание мира учению и спасительному влиянию Христа.

В рядах американского протестантизма имеется достаточно христиан, убеждённых в том, что деление, дробление Христовой Церкви, или, вернее, рассеивание христианских сил, является источником слабости и моральной и религиозной немощи христианства. Некоторые приписывают внутреннему разладу христианства все несчастья настоящей войны, её бесчисленные разрушения, её ужасные зверства, внезапную остановку христианской цивилизации, возврат к варварству и возрождение языческого идеала в германской расе.

Христианские церкви не могли отвратить катастрофу евро-

—398—

пейской войны, их призывы к восстановлению справедливости и порядка, их протесты против ужасов, прощаемых во имя мнимого права войны, не были выслушаны. Единение составляет силу, и этой моральной силы недостало именно в тот год, когда она была более чем когда-нибудь необходима. Бессильное и растерзанное присутствует христианство при моральном и материальном разорении Европы, разорении, несчастные последствия которого надолго отзовутся на будущих поколениях.

Эти-то моральные причины могли бы объяснить то рвение, с которым многие Американцы изучают проблему соединения христианства; но к ним нужно прибавить ещё основания социальные и экономические, неудобства, порождаемые внутренним разъединением христианства. И действительно, последняя перепись Соединённых Штатов насчитывает 164 протестантских вероучения; возможно, что эта цифра неточна и число вероисповеданий, развившихся из протестантизма гораздо выше. Религиозный индивидуализм достиг последних пределов, и, может быть, слова Хомякова, что в протестантизме каждый христианин это папа в миниатюре, и что Реформатство имеет христиан, но не имеет Церкви, слова эти, говорю я, не вполне лишены основания.

Действительно, различные протестантские вероисповедания подразделяются на большое количество ветвей, организованных независимо друг от друга, разделённых богословскими пустяками, иногда даже различным толкованием какого-либо текста Писания. Не удивительно поэтому, что пресвитериане Соединённых Штатов разделяются на 12 наименований, баптисты на 15, методисты на 16, лютеране на 21. Даже квакеры, наиболее миролюбивые и наименее противящиеся злу среди всех протестантских исповеданий, делятся на 4 различные группы. Церковь, или Церкви Бога Живого (Churches of the Living God), как бы ни было величественно их наименование, расчленили божественное Существо на три части. Но верх оригинальности представляет, конечно, одно из протестантских вероисповеданий, делящееся на две секции, из которых одно обязует своих адептов пользоваться для поддержания одежды пуговицами, другая наоборот требует употребления крюч-

—399—

ков и петель. Без сомнения, те и другие питают твёрдое убеждение в том, что они соединятся на небе; но на земле они предпочитают религиозный раздор. Справедливо поэтому заявил недавно один протестантский писатель, что было бы почти святотатством сваливать на Божественное Провидение и Мудрость Господа все эти мелкие человеческие распри⁷⁶⁰.

Это дробление американского протестантизма не остаётся без неприятных последствий экономического характера. Конечно, Америка богата, но множественность Церквей раздробляет и рассеивает значительные средства, предоставляемые для поддержания религиозной жизни нации. Существуют деревни в 300 душ пользующиеся ненужной роскошью в виде 6 церквей, принадлежащих к 6 различным вероисповеданиям. Само собою разумеется, что паства из 50 верующих не может дать своему пастору даже ограниченных средств к существованию. Сами протестанты принуждены это признать, и сожалеют о том, что в настолько богатой стране пасторы получают вознаграждение едва достаточное для пропитания. «Когда 4 или 5 пасторов должны содержаться в одной деревне, нуждающейся только в одном, самое большее в двух, то ни один из них не получает средств, достаточных для жизни. Постоянная забота о хлебе насущном грызёт сердце каждого пастора. Среднее жалование, уплачиваемое в Соединённых Штатах служителю Церкви едва достигает 636 долларов, итак, оно немного выше вознаграждения кузнеца, получающего 537 долларов в год, в то время как конюшенный мальчик зарабатывает 685 долларов, а плотник – 603 доллара. Более 1.000 американских священнослужителей обязаны казаться сытыми, когда они

—400—

голодны; они не могут даже абонироваться на журналы, дабы расширить круг своих познаний. Они постоянно озабочены своей ответственностью за поддержку Sunday-school и за средства прихода. Они обязаны присутствовать на всех службах, принимать участие во всех похоронах, посещать всех больных и все семейства, лишать себя каникул, потому что не имеют ни заместителей, ни диаконисс; и они всегда нервны, чрезмерно возбуждены, потому что не в силах выполнить свою задачу. Их жёны должны исполнять все домашние работы, не исключая стирки и глаженья белья и, сверх того, стоять во главе дамского благотворительного общества, думать о бедных, утешать в горе, помогать мужьям во всём, что имеет отношение к общественным делам прихода»⁷⁶¹.

Коротко говоря, положение многих протестантских пасторов в Америке мало отличается от положения православного духовенства в русских городах. Те и другие стоят перед экономическими затруднениями, которые мешают им развивать свой умственный кругозор и приобретать импульсы, более действительные для исполнения служебных обязанностей.

Эти-то и другие причины, от перечисления которых мы воздержимся, побуждают протестантские вероисповедания Америки остановить процесс внутреннего дробления протестантизма и искать общей почвы для соглашения. Говорят об общей федерации протестантских исповеданий, о взаимной кооперации, даже о каком-то среднем вероисповедании. Между тем, существует одна американская Церковь, которая сумела отвлечься от частных интересов американского протестантизма, которая выше искала причину несчастий терзающих христианский мир; которая провозглашала возвращение к живому единству Святой Христовой Церкви, как единственному спасению от полного упадка христианского духа. Это – Епископальная Американская Церковь.

Даже Церкви, считающиеся наиболее обеспеченными в Америке, например, Епископальная Американская и Пресвитерианская, не избегли этих и подобных экономических за-

—401—

труднений. В то самое время, когда мы пишем, преосвященнейший William Lowrence, епископ Епископальной Церкви в Массачусетсе, проповедует экономический крестовый поход в Соединённые Штаты с целью собрать сумму в 5 миллионов долларов, которые позволили бы его церкви основать фонд для выдачи пенсий священнослужителям, не способным вследствие старости или болезни исполнять свои обязанности. В речи, произнесённой 6 февраля 1916 г. в Бостонском Соборе Св. Петра он говорит следующее: «здоровый и деятельный священнослужитель получает в среднем 1.200 долларов в год; что он может сделать при таких ограниченных средствах? Он живёт без прислуги; число священнослужителей, имеющих прислугу, очень ограничено; жена должна вести всё хозяйство; в случае заболевания детей, она не может даже за ними ухаживать, так как её ждут хозяйственные заботы; итак, её муж должен заменить её у изголовья больного ребёнка и бодрствовать иногда всю ночь. На следующий день он не в состоянии служить, не может отдаться делу с подъёмом. Он не может ни читать, ни думать; он падает от усталости. Мало по малу он теряет чувство собственного достоинства, так как вынужден подчиняться другим, унижающим работам ради заработка средств на жизнь – себе и своей семье». Если подобные жалобы раздаются в самой богатой из Американских Церквей, то неудивительно будет узнать, что экономические условия американских пасторов других церквей ещё несчастливее. Статистика последнего времени, устанавливает следующие средние годичных вознаграждений для различных протестантских исповеданий:

—402—

Итак, справедливо заявил недавно один из баптистских священнослужителей, Robert А. Ashworth, что «непомерный рост числа церквей, упадок духовных отношений между различными христианскими группами, пришедшими к необходимости взаимно конкурировать, материальные потери, вызванные содержанием различных церквей, затруднения пасторов, получающих недостаточное вознаграждение – вот часть той цены, которую протестантизм должен заплатить за роскошь своих делений»⁷⁶².

Экономические соображения заставляют, следовательно, вожаков Американского протестантизма работать в пользу вероучительного соглашения между различными христианскими исповеданиями. Но, как мы уже сказали, они не одни. Протестантизм обнимает не только секты, разъединённые и подразделённые. Эпитет «протестантский» относится ещё к тем церквам, которые не перестают объявлять себя хранителями идеи католицизма и апостольского наследования, т. е. к церкви Англиканской и Епископальной Американской. Если экономические соображения преобладают в стремлениях американских протестантских церквей, то основания высшего порядка господствуют в тех же стремлениях, выраженных Англиканизмом или Епископальной Американской церковью. Знаменитейшие представители этих двух церквей, или вернее, этой Церкви, потому что Епископальная Американская считает себя дочерью Англиканской Церкви, живо чувствуют несчастья, вызываемые вероучительным разрывом христианства и также живо желают содействовать восстановлению единого христианства первых веков, соединению отдельных церквей на почве общего вероучительного основания, которым для наиболее выдающихся богословов этого вероисповедания были бы догматические истины, формулированные и определённые на семи вселенских соборах.

—403—

Следовательно, понятие Церкви и понятие соединения христианства различно у протестантов в узком смысле слова и у Англикан. Протестанты склонны рассматривать органическое единство, единство Церкви, как элемент не необходимый для их планов единения, Robert Ashworth говорит по этому поводу; «Когда Христос молился за своих учеников, чтобы они были воедино, Он совершенно не думал о единстве Церкви организованной, о формальном единстве, воплощённом в организованном обществе. Он думал о единстве жизненном, вытекающем из общности духа и намерений. Он не думал об определённой Церкви, о таинствах, об определённом символе веры и церковном устройстве. Иисус Христос никогда не создавал богословской системы, не предписывал священства, ни даже официальных служителей; точно также Он не организовывал Церкви. В намерение Христа входила проповедь духа, а не основание учреждения. Он молился, чтобы все были воедино, следуя вдохновению духа любви, без которого невозможна никакая форма единства. Единство, проповедуемое Иисусом Христом, было единством нравственным, основанным на общем обладании одним идеалом, жизненным единством, вытекающим из обладания однородным религиозным опытом. Это духовное, нравственное, жизненное единство было тем единством, которого Иисус Христос желал для своих учеников. Те, которые не соединились со Христом в верности и любви, которые не объединены между собою общим убеждением, что они соучастники одной и той же духовной жизни, те никогда не удержатся вместе искусственной связью организации, Символа Веры, церковного авторитета. В двадцатом веке возможно только одно единство – единство духовное, нравственное, жизненное, провозглашённое впервые Христом»⁷⁶³.

Ясно, что сущность понятия о Церкви исчезает и совершенно стирается в богословии рационалистических протестантских сект. Религиозное единство требует, адогматизма в вероучении и отрицания необходимости единого Символа веры. Оно покоится на расплывчатом сходстве

—404—

наклонностей и мистических стремлений и на взаимной терпимости, доведённой до последнего предела. В настоящее время это религиозное движение, называемое американцами новой мыслью (New Thought), высшей мыслью (Higher Thought), Божественной наукой (Divine Science), единством (Unity), выясняется как религиозное движение, противопоставляющее бюрократической организации Церквей устранение Символов Веры и крайний индивидуализм⁷⁶⁴.

Действительно, англиканское и епископальное американское понятие о Церкви и воссоединении христианства существенно отличается от понимания христианских сект, отбросивших Божественное установление иерархии и духовенства. «Единство Церкви, говорит Henry Barclay Swete, есть единство одного организма, единство мистического тела Христа. Это единство не исключает разнообразия. Даже очень значительные расхождения, отмечаемые нами теперь среди исторических Церквей христианства, различия касающиеся учения, благочиния, богослужения и последствием которых были прерыв intercommunion, даже эти расхождения, говорю я, не нарушают основного единства. Разрыв братских отношений между Востоком и Западом, а на Западе – между Церковью Англиканской и Римской, конечно, печален и чреват затруднениями, – зияющая рана на мистическом теле Христа, рана, на которую все добрые христиане, общим усердием, должны возлить елей и вино молитвы. Но эта рана не нарушает внутренней целостности, происходящей от общего обладания одними и теми же учениями. Символами Веры (Credo), основными таинствами и одинаковой сверхчувственной жизнью»⁷⁶⁵.

Разделение Церквей, говорит Alexander Penrose Forbes, прервало субъективное единство, но объективное единство не перестало существовать⁷⁶⁶.

Swete поясняет, в каком смысле было бы возможно восстановление христианского единства. Соединение с Римом, основанном на притязаниях папства на наместниче-

—405—

ство Иисуса Христа, – невозможно и нежелательно. Конечно, Воля Верховного Пастыря вселенской Церкви желает единого стада, но Он не требует соединения на одном лоне. Каждая национальная Церковь должна быть свободна в установлении частностей богослужения и благочиния, таким образом, чтобы Верные, находясь в её границах, могли бы извлечь наибольшую духовную пользу. Независимость, понимаемая таким образом, не только дозволена, но даже спасительна. Осуществление её не приносит ущерба кафолическому единству. Представление христианином-кафоликом рекомендательных писем от своей епархии должно было бы обеспечивать ему соучастие во всех преимуществах вселенской Церкви, в каждой христианской епархии. Нет оснований для неустановления этого простейшего обычая. Оно служило бы официальным признанием единства по существу, которое связывает все Церкви без различия обрядов и учений»⁷⁶⁷.

Это желание межцерковного соглашения, с Церковью или Римской или же с Православной, составляет основу всех стремлений Англиканизма к христианскому единению. Раньше он считал себя призванным осуществить миссию, приписываемую ему непримиримейшим защитником папства Joseph de Maistre’ом, т. е. что Англиканская Церковь является химической средой, способной соединить и связать элементы, по природе, казалось бы, предназначенные никогда не соединяться⁷⁶⁸. Она совмещает в своей душе индивидуалистические стремления протестантизма и социальные стремления православия и католицизма.

Но соединение с Римской Церковью, особенно после обнародования папской буллы Льва XIII объявляющей недостаточными англиканские посвящения, не представляется более возможным даже тем, которые питали иллюзию увидать его когда-либо осуществлённым, например, лорду Halifax’у. Соединение с протестантскими сектами, или, вернее, федерация с протестантизмом не особенно горячо поощряется консервативными элементами Англиканизма (High Church),

—406—

потому что оно привело бы к анархии вероучения и совершенно разорвало бы отношения между Церковью Англиканской и Церквами, называющими себя кафолическими.

Итак, в сторону православных церквей направляются стремления к соединению англиканской иерархии и церкви Епископальной Американской. Красноречивейший из англиканских епископов, William Boyd Carpenter, епископ Рипонский, заявил по этому поводу, что соединение натолкнётся на трудности, но нет непреоборимых препятствий. «Настанут более светлые дни, когда можно будет лучше сговориться по вероучительным вопросам обеих Церквей. Наступит день, когда научатся оценивать действительно с дружеским чувством и по достоинству расовые различия. Образование распространится в наиболее отдалённых углах России. Библия будет изучаться там с большим старанием и получит более широкое распространение. Истинам веры, общим обеим Церквам, будет дано больше веса и значения. А когда всё это произойдёт, тогда соединение христианства не будет более неразрешимою задачею»⁷⁶⁹.

Не только в Англиканизме, но и среди протестантов находятся оптимисты, мечтающие о поглощении раздробленного Протестантизма новым Католицизмом, который, храня догматическую сокровищницу древней Церкви, допускает в области теологии бо́льшую свободу, чем раньше. Начинают верить и признавать, что Протестантизм действительно является, как это представлял Хомяков, грехом против религиозного единства.

Neuman Smyth, конгрегационалистический теолог и пастор, не колеблясь говорит в своей замечательной книге, что Протестантизм в наши дни призван смиренно исповедоваться в своём грехе против единства Христовой Церкви. Церкви, отделённые от Римской Церкви, должны признать, что они соучаствовали в этом преступлении, и это признание есть первый шаг к искреннему раскаянию. Если мы продолжаем признавать, что деспотическое и абсолютное папство, папство, приводящее к небытию исторический епископат, подобно тому, как оно разрушило и

—407—

стёрло первобытную демократию Церкви, является грехом, преступлением против Святого Духа, то мы должны также признать, что и полная независимость есть преступление против Святого Духа, связующего и объединяющего христианские души»⁷⁷⁰.

* * *

Эти смутные стремления к единству, порождающиеся в лоне Американского Протестантизма и являющиеся реакцией против нарастающего умножения сект и их индивидуалистических стремлений, объясняют усилия как Англиканской Церкви, так и Церкви Епископальной Американской, прийти к межцерковному соглашению с Православной Церковью. На Епископальную Американскую церковь в Америке смотрят как на Церковь аристократическую, собирающую лучший элемент Американского Протестантизма. Согласно статистике 1916 г. она насчитывает около 100 епархий и церковных участков, 6.812 (лиц духовенства) духовных лиц, 6.911 церквей; число прихожан достигает 1.056.752, денежные подати верующих – более чем 20 миллионов долларов. Её история и её учение известны в России благодаря труду профессора Владимира Керенского⁷⁷¹. Она, быть может более, чем Англиканизм, представляет странную ненормальность, будучи одновременно Церковью, тесно связанной с Протестантизмом, и Церковью, убеждённой в том, что она имеет право, в силу своего учения и иерархии, носить название кафолической. «У

—408—

нас отмечаются, – говорит Dr. William Thomas Maning, ректор Церкви Святой Троицы в Нью-Йорке, протестантские стремления и симпатии к протестантизму. Наша Церковь принимает многих обращённых протестантов, которые, переходя к нам, не отказываются от всех старых положений своей веры. У нас с протестантами много общих интересов, общие основным положения учения о христианской вере, и в особенности наше общее верование в Иисуса Христа, Сына Божия и Спасителя. Жизнь Епископальной Американской Церкви была широко подчинена влиянию протестантизма. Но всё-таки, её вера и её духовенство, рассматриваемые с точки зрения символов древней Церкви, по существу явственно кафолические. Её конечные верования – те же верования, которые до наших дней проповедовали и разъясняли с Апостолами и Кафолической Церковью. Это – верования, насчитывающие 19 веков существования. Согласно с древними Церквами Востока и Запада. Епископальная Американская Церковь утверждает, что Христова Церковь, это – видимое Общество, одарённое внешней организацией и внутренней жизнью и что она божественна по своему установлению. Для неё Церковь – это видимое тело Христа, являющегося её невидимой живой главой. Иисус Христос основал Церковь для того, чтобы она была органом и руслом его жизни и деятельности среди людей. Христова Церковь должна быть единая, святая, кафолическая и апостольская, потому что Новый Завет не признаёт отдельных Церквей, если только они не рассматриваются как части вселенской Церкви. Епископальная Американская Церковь верит и в то, что Иисус Христос установил священство, которое продолжается на земле через апостольское преемство. Священники, посвящённые епископами – это необходимые служители для совершения Святого Причастия, центрального и наиболее характерного акта Христианской Церкви. Учение о священстве и о таинствах являются для неё наиболее существенной частью учения о христианской вере»⁷⁷².

Подобное признание, выраженное одним из наиболее

—409—

выдающихся членов Американской Епископальной Церкви, ясно показывает, что эта Церковь, хотя и сохраняет за собой эпитет протестантской, но приближается гораздо больше к Церквам Православной и Римско-Католической. Поэтому она старается не только развивать дружественные отношения с Православной Церковью, но и войти с нею в соглашение и осуществить с нею соединение Церквей. Первые попытки в этом направлении относятся к 1862 г., когда Главная Конвенция Американской Епископальной Церкви установила специальный комитет для изучения вопроса о своевременности начать сношения с Православными автокефальными Церквами. С этого времени Епископальная Церковь ничего не жалела, желая вызвать соединение Церквей, будь то путём статей, доказывающих его преимущества и возможность, или путём основательного изучения православного богословия, или частыми посещениями своими священнослужителями наиболее знаменитых членов ортодоксальной иерархии. Она приняла очень живое участие во всех начинаниях Англиканской Церкви, касающихся сближения с Православием: в развитии Association for the promotion of the Unity of Christendom, организованном в 1910 г. С целью распространения в Америке и во всём мире идеи христианского единства. Она задаётся целью выяснить несчастья, проистекающие от разделения христианства, наиболее действительными средствами притупить дух соперничества между различными Церквами, развить дух христианской солидарности, настаивая на согласии христианских Церквей касательно существенных пунктов веры.

В 1910 г. были заложены первые основы грандиозного начинания, дела, которое кажется действительно предназначено дать практические результаты в области религиозного примирения, дела, которое перешло за пределы Соединённых Штатов, вызывает сочувствие во всём мире и проводит светлую борозду в истории попыток соединения Церквей. Дело это называется World Conference on Faith and Order, или же Всемирная Конференция по вопросу о вере и устройстве Церкви.

Комиссия духовных и светских в 1910 г. представила Главной Конвенции Епископальной Американской Церкви следующий доклад:

—410—

«Мы думаем, что настал час, когда представители Христова семейства, руководимые Святым Духом, должны соединиться для изучения вопросов, касающихся веры и Церковного Правления. Мы думаем, кроме того, что все христианские вероисповедания согласны с нами в желании отказаться от всякого упорства и облечься смирением Господа Нашего Иисуса Христа. Смиренно и искренне должны мы слушаться призыва Божественного Духа. Мы должны соединиться с нашими братьями христианами и отыскивать не только то, что соответствует нашим намерениям, но также и то, что соответствует намерениям других, так как мы не сумеем установить взаимного соглашения, если не будем считаться друг с другом в духе братства и милосердия. Мы убеждены в том, что подобная Конференция, имеющая предметом изучение я обсуждение, без права узаконять или принимать резолюции, была бы первым шагом к единству».

Этот доклад был единогласно одобрен Палатой Епископов и Палатой светских и духовных депутатов. Специально учреждённой Комиссии было поручено подготовить почву для общего собрания Христианских Церквей, исповедующих живую и искреннюю веру в Божественность Иисуса Христа.

Комиссии подготовительная или исполнительная основательно работали над распространением в христианском мире идей единения. Члены её непоколебимо верят, во-первых, в возможность соглашения между различными Христианскими Церквами, во-вторых в своевременность настоящего момента для импульса в деле примирения христианства. В их планы соединения входят, конечно, старые элементы попыток соединения Христианских Церквей; но у них есть и новые элементы, новые взгляды, неисследованные горизонты. Поэтому-то, прежде чем дать несколько исторических подробностей относительно работ и успехов исполнительного комитета World Conference, мы считаем полезным познакомить раньше всего с её духом и её идеалом.

Раньше всего, стоящие во главе этого предприятия верят в божественную возможность воссоединения христианства. Долгие века религиозной ненависти, богословских споров, мо-

—411—

рального расхождения делают, с точки зрения человеческой, почти невозможным примирение Христианских Церквей. Между тем, к счастью существует сверхъестественный элемент Божественного могущества, который не перестаёт проявляться в Церкви и в человечестве. Конечно, действие Бога не отделено от деятельности людей. Господь учитывает условия, среди которых развивается сложная жизнь человеческого рода в её быстром ходе по тропинкам истории. Но Божественное всемогущество не останавливается на границе человеческих бессилия и сопротивления; оно способно вызвать расцвет жизни там, где царствует скорбь смерти, или пробудить деятельное начало там, где мы видим только паралич жизненных сил. Человеческое сопротивление разбивается всякий раз, как Бог приводит в действие могущество своей воли для достижения намеченной цели, ради торжества своего сверхчеловеческого идеала.

Дух Святой работал в христианском мире над распашкой поля единения. Сношения между различными национальностями сделались более частыми и более интимными; наука интернационализировалась; космополитизм, одна из отличительных черт нашей эпохи, проник также и в христианскую науку и в мысль. Он способствовал многим победам любви и правды; он умерил пыл полемики; под его влиянием души, взаимно ненавидящие друг друга, соединили свои усилия в общем искании правды, В христианском обществе произошла перемена. Дух партикуляризма начинает смягчаться в присутствии очень важных проблем, представляющихся вниманию христианского мира. Эта эволюция христианской души и мысли должна быть рассматриваема как зерно, заложенное Духом Святым в сердце общества, носящего Его имя, зерно, которое вырастет и приведёт христианские души к пониманию преступления и греха религиозного разделения. Научный и религиозный космополитизм сделал возможной программу World Conference⁷⁷³.

Благодаря этому религиозному космополитизму исполни-

—412—

тельный комитет World Conference послал свой призыв всему христианскому миру. Во имя Христа заклинает он всех, собирающихся под сенью Христова знамени, содействовать общему делу, дать свидетельство своей веры, по-братски держаться друг за друга, как в том, что их разъединяет, так и в том, что их соединяет; громко провозгласить, что Церковь Христова едина, что роль членов мистического тела Христа не состоит во взаимном раздирании, что дух Христов – это дух мира и единения.

Будущая World Conference не будет христианским заседанием, родом вселенского или интернационального собора, усваивающего себе право формулировать догматические определения, разрешать споры о вере, облекаться авторитетом высшего суда, законодательствовать по вопросам учения и управления Церковью. Ничто не отстоит так далеко от его намерений, как эти горделивые притязания. World Conference будет раньше всего делом молитвы, конгрессом, так сказать, христианского братства. Она считает возможным восстановление братских отношений между христианами, в продолжение веков сражавшимся на догматической почве; она считает возможным согласие молитвы среди душ, молитвенное согласие душ, не перестающих даже в своём разделении соприкасаться со Христом. Если все христианские Церкви простираются к ногам Иисуса Христа, чтут его Божественность и поклоняются в нём Спасителю рода человеческого, то отчего не могли бы они на время оставит в стороне свои распри и ссоры, отчего не могли бы они восхвалять вместе Спасителя и примириться друг с другом, чтобы ярче осветить сокровище откровения, не с целью прозелитизма, но для того, чтобы правда Христова сверкала во всём своём блеске.

World Conference не будет воодушевлена духом борьбы и полемики. Её миссия будет иринической. Она не поставит себе целью искоренение ересей и схизм путём насильственных мер, анафем и проклятий. И согрешившие знают, что милосердие Христа «покроет множество грехов» (Иак. 5:20) World Conference будет состоять из христиан смиренных, честных, милосердных, имеющих девизом слова Moehler’a: «взаимное признание наших ошибок должно привести к празднику конечного примирения».

—413—

Конгрегационалистический богослов D-r Newman Smyth прекрасно выяснил, в чём состоит этот новый дух, вносимый World Conference в задачу соединения христианства: «Эго не новый метод, открытый World Conference, но скорее прекрасное применение старого метода. Этот метод выражается в практической оценке того положительного, что находят в различных христианских Церквах. Это – честное и правдивое усилие правильно оценить всё лучшее в различных христианских Церквах, в их верованиях, учреждениях и формах правления; все эти элементы желательно соединить в одно общее сокровище, сложить, так сказать, драгоценные камни различных христианских вероисповеданий в один ларец истинной кафолической Церкви; нужно отказаться от прежнего метода, метода богословских споров, который, к несчастью, отравил язву разделения. Хотелось бы восстановить единство Церкви при помощи камней, добытых из различных каменоломен. Это не попытка уравнения всех различий в мёртвом однообразии, это не суетное старание лиц, желающих перебросить словесный мост через различия, глубоко вкоренившиеся в природу человека, и не желающих видеть жгучие противоречия некоторых принципов. Идеал World Conference не состоит в выпаривании до минимума верований различных христианских Церквей. Её идеал, наоборот, заключается в достижении maximuma жизни и могущества»⁷⁷⁴.

Такое понимание христианского единства и методов его достижения соответствует также теориям англиканского богословия. Церковь едина; её единство не нарушено, несмотря на расхождение в вероучениях, оно только затемнено. Слишком много прислушивались к разноголосице людских мнений, слишком много рассуждали и доказывали. Результат был печальный. Основные истины были потеряны из виду, а взамен были переоценены прорицания богословов⁷⁷⁵. Всякая христианская Церковь имеет свои пробелы и свои достоинства. Если в каждой из них имеется дефективная сторона, то имеется и сверхчеловече-

—414—

ская сторона, через которую человек входит в общение с Богом. Дух Христов не уединился в одну из ветвей христианства, не замуровался, так сказать, в осколке огромного сердца всех христиан. Он светится повсюду. Быть может, благодать Его обильнее в кафолических христианских вероучениях, имеющих иерархию, систему таинств, вероучительное наследие первобытной Церкви. Но он не умер ни в одной из Церквей, носящих название христианских. Благодать проявляется различным образом, рождает многообразный религиозный опыт; Дух Христов веет, где Ему угодно, и Его Дыхание достаточно могущественно для того, чтобы вызвать роскошную растительность даже в наиболее отдалённых уголках Его огромного царства. Поэтому-то соединение христианства не может быть делом какой-нибудь отдельной Церкви. Все должны принимать в нём участие; все должны поделиться личным и общественным опытом. Соединение христианства уподобится выпуклому стеклу, которое соберёт в единый луч огромной силы многочисленные лучи, сверкающие из Солнца правды и истины.

План соединения World Conference прекрасно описан в одной статье, напечатанной секретарём конференции Robert H. Gardiner в Revue Internationale ecclesiastique в Берне⁷⁷⁶. Идеал World Conference не сжать в узких границах богословских споров. Конференция только приглашает различные христианские вероисповедания ко взаимному знакомству, ко взаимной оценке, к обмену результатами религиозного опыта. Она приглашает их к совместной работе, к освещению задач, касающихся устройства Церкви. Она просит у них только одного – остаться на твёрдой почве, на непоколебимой скале исповедания Божественности Иисуса Христа, потому что принявшим эту существенную основу нашей веры и христианской Церкви не трудно уже согласоваться в других пунктах. Эго исповедование Божественности Христа, рассматриваемое как minimum для участия в World Conference, не обязывает к отрицанию

—415—

других основных истин сокровищницы христианского откровения. Она не требует от членов будущей конференции ни отречения от догматических положений, составляющих часть их вероучения, ни безразличия по отношению к ним. Различные христианские Церкви и вероисповедания остаются верными основам своего учения, цель же их собрания состоит в изучении разделяющих их пунктов. Это изучение сообща даст им более ясное представление о пространстве, разделяющем их в вопросах веры, и в то же время побудит их отнестись с любовью к пониманию, старающемуся притупить их учёные противоположения. Эта широта взглядов обеспечивает успех World Conference. Папские посланники, епископы православной и англиканской Церквей, учёные и пасторы протестантских церквей сумеют принять в ней участие, не принося в жертву ни одной йоты своих религиозных убеждений, не отказываясь от своих намерений и не смущаясь духом. Каждая из Церквей призывается дать свой труд и своё участие в деле организации конференции. Епископальная Американская Церковь не присваивает прав на высшее управление этим христианским собранием, проповедующим мир в то время, когда Европа потрясена ужасами войны. Если Бог допустит осуществить это дело, если конференция сделается однажды совершившимся фактом, тогда исполнительный комитет World Conference сольётся со специальными комиссиями различных христианских вероисповеданий в одну единственную центральную комиссию⁷⁷⁷.

Мистический элемент проникает понятие христианского единства и в брошюрах, изданных World Conference. «Единство не до́лжно искать ни в философских дебатах, ни в интеллектуальных доказательствах и рассуждениях, ни в компромиссах, но в наиболее полном подчинении нашей воли – Воле Божьей. Если мы желаем соединиться во Христе, мы должны подчинить наш разум Его правде, и

—416—

нашу волю – Его голосу и всё наше существо – Его жизни. Единство в Отце через Христа, единство, подобное тому, которым Христос в Отце, и Отец в нём, укореняется в наиболее интимных глубинах человеческого существа. Оно требует полного преобразования нашего существа, нашего подъёма к Воле бесконечной и вечной. И единственное средство достигнуть такого подъёма – это молитва, молитва, освобождающая нас от нашего эгоизма, и согласующая нашу волю с волею Божией»⁷⁷⁸.

Мы надеемся дать в скором времени историческое дополнение этой статьи, описав восходящее движение World Conference ко всему свету. Даже не соглашаясь с её идеями, даже критикуя её методы и взгляды некоторых из её членов, невозможно удержаться от восхищения перед её идеалами, от пожеланий ей успехов, от благожелательного отношения к её деятельности. Конечно, попытка соединения различных христианских вероисповеданий наталкивается на непреоборимые препятствия, но всё то, что способствует сближению христиан, всё то, что способствует уничтожению духа разногласия, хотя бы на короткое время, всё это заслуживает сочувствия и поддержки искренне христианских душ.

Америка – страна молодая, даже с точки зрения религиозной. Она обладает огромными средствами даже в области религиозной. Помочь ей в развитии её скрытых сил, в установлении её христианских верований на более прочном основании, в распространении по свету Христова Евангелия, это одна из тех обязанностей, от которых досточтимые Церкви Старого Света не могут уклониться, не изменив своему священному назначению.

С. Братков.

—417—

Всматриваясь близко в жизнь лазаретов и их сменяющихся обитателей, в отношение к последним русского обывательского сердца, того, которое еще так недавно звали мещанским, и которое вдруг освятилось и зажглось чистым пламенем сострадания, дивишься, сколько бесценных благ вытекло для России из этой жестокой, из этой чудовищной войны. Вызванная ею любовь горячим потоком разлилась по лицу земли русской. Разлилось единение и такое, какого не могла бы вызвать самая гениальная проповедь. Не будем уже говорить о трезвости. Но единение! Во-первых, с Польшей: католические ксендзы впервые взглянули на русских без предубеждения, и русские увидели в них христианскую, священническую душу. Разве не трогательны эти факты, приведенные в Новом Времени:

«Имение (польской помещицы), где лежали раненые, находится от православной церкви в 4 верстах, а потому каждый праздник к услугам раненых воинов управляющий давал пару лошадей, запряженных в большой воз, ехать в церковь. Кроме того, «часто к нам приходил ксендз (живущий в ½ вер. от имения), разговаривал с нами и угощал папиросами». Солдаты наши, уроженцы Нижегородской, Тульской губернии, нашли христианский приют у католиков, как у своих родных».

Пишет еще полковой батюшка: «Мне приходится много

—418—

встречаться с католическими священниками. Отношения устанавливаются самые лучшие.

«Как-то, напутствуя раненых, я натолкнулся на двух католиков. Выйдя из халупы, я увидел ксендза и предложил ему заняться этими ранеными. Ксендз сейчас же отправился к ним, а затем очень горячо благодарил меня. Я сказал ему, что это сделал бы всякий православный священник, и что ничего особенного в этом нет. Но видимо, представление о нас у него было другое».

И между самими русскими появилась та же живая связь душевного единения. Сошлись в одном чувстве, в одном страстном желании, в одинаково переживаемых муках и радостях, сошлись люди из всех краев государства, различные по национальности, привычкам и вере, сошлись – и стали друг другу близкими, родными. Далекие, чуждые узнали друг друга, и оценили, и полюбили навсегда.

Мало того. В лазаретах наши обиженные судьбой мужики, еще недавно готовые в каждом «барине» видеть врага, встретили барыню-мать и барышню-сестру, – часто единственное существо, вносящее свет и ласку в томительно однообразные больничные дни. И эта барыня, вчера смотревшая на грубого, невежественного мужика, как на «дикую и опасную особь», сегодня увидела в этом мужике жертву долга, поняла его душевную красоту, его кротость, терпение, мужество и скромность, безграничную скромность. И при виде солдатского несчастья, страданий, одиночества («мы здесь как сироты – в чужом месте…») почувствовала в себе мать, русскую любвеобильную мать с широким сердцем. Почувствовала – и раскрыла объятья. И солдаты глубоко поняли это.

Наряду с женщиной, явился и мужчина – интеллигент и барин, взявший на себя тяжелый труд помощи солдатам то в виде санитара, то на питательных пунктах.

Многое, чего не знали прежде, узнали теперь те и другие, народ и господа. Встретились открытым сердцем, отбросив условности. Это ли не высшее благо?

* * *

Четверо больных солдат – двое русских и два татарина – лежа рядом, подружились. Перевели их в другой

—419—

лазарет. Они и там устроились вместе. Все четверо были запасные, участники японской войны, потерявшие уже на той войне большую часть здоровья. У всех дома остались семьи, и – в неизвестности о своей дальнейшей судьбе – переживали они тут довольно тяжелые недели. Один из татар, обладая спокойным, светлым характером, все время утешал друзей и ободрял их надеждой на лучшее, между тем как русские, более испытавшие в жизни труда и горя, нервничали и мучились.

У второго татарина была рана на ноге. Входя в лазарет, он еще имел молодцеватый вид; в лазарете заболел чем-то внутренним, и с каждым днем все более сморщивался и худел. Но терпел с бесконечной и ясной кротостью. Умереть ему не хотелось: он только шесть лет как был женат. Имел троих крошек-детей: двух девочек и мальчика. На вопрос, как зовут девочек, он иногда затруднялся отвечать. Забывал. Зато имя мальчика, любимого и единственного сына, знал хорошо. Иногда видел его во сне и тогда плакал. О жене он, кажется, считал неприличным говорить, но сказал раз, что о нем тоскует старая мать… Все звал нас к себе на кумыс, рассказывал, с просиявшим добрым лицом, как у них хорошо в степи. Доброта его и деликатность были удивительны. Как оказалось после, он, не куривший, все время снабжал табаком обоих русских друзей. За ним, как нянька ухаживал его невозмутимый соплеменник. Нежданно, этого последнего, вместе с обоими русскими, отправили на позиции; тогда к больному перебрался и начал за ним ухаживать один тихий русский с забинтованной головой. Трогательно было видеть это… В конце концов, провалявшись всю зиму по лазаретам, «князь» таки уехал домой, тенью самого себя, с миокардитом и анемией.

В лазаретах обычно дружатся лежащие рядом, и делят между собою каждый принесенный им кусок. Но это не всегда бывает. Есть еще внутренняя тяга симпатии, которая делает свой выбор.

В 9-й палате лазарета П. М⁷⁸⁰. лежало пятеро раненых.

—420—

Это была уютная маленькая палата, раненые в ней были как на подбор, благодушные и говорили о себе, что они все, как братья. Это и была правда, но лишь до известной степени.

Самая яркая фигура, бывший унтер Белкин, самый деятельный, живой, остроумный из товарищей, ни с кем не сошелся сердечно и по отъезде не вызвал сожалений, быть может потому, что старался немножко выделиться своей образованностью, на самом деле незаурядной. Даже может быть и не старался, а это делалось инстинктивно. Человек же он был замечательно хороший.

Крайнюю к окну и наружной стене койку занимал черноволосый мордвин Роман, – сама воплощенная доброта. На лице его, заросшем короткою черною бородой, всегда лежала ласковая, покорная улыбка. Он был один из 6-ти братьев, которые все ушли на войну; в мирное же время жили, не делясь, дружной семьей в 27 душ, и это при мачехе. – Что ж, – спрашиваем, – верно мачеха очень добрая? – И мачеха ничего. Да уж мы таки люди… терпеливые. Когда посетительница читала в 9-й палате «Песню про купца Калашникова», о прощании купца с братьями, Роман заметил: «вот так и мы прощались, все братья…»

Потому ли, что дуло из окна и от стены на его койку, или потому что плохая пища не удовлетворяла потребностей его молодецкого организма, только Роман начал хиреть: голова кружилась, контуженые ноги (надсаженные еще в японскую войну ноской бревен в гору для какой-то военной постройки) болели. Аппетит пропал. С тою же покорною улыбкой Романушка начал говорить: «видно мне здесь умереть»… «верно уже мне отсюда не выйти». Тогда навещавшая 9-ю палату «мамаша» (так солдаты называют заботящихся о них пожилых посетительниц) увидела, что надо принять меры. И принесла на первый раз – варенья. Лекарство хорошо подействовало: вернуло аппетит. На другой день Роман объявил с удовольствием, что от варенья голова у него стала меньше кружиться. «Мамаша» поняла, что его просто нужно кормить, и с тех пор носила ему – наполовину украдкой, стараясь не попасться на глаза смотрителю – кусочки жаркого или пирога. Ни одного куска не съел он, не поделившись с своим

—421—

соседом Виноградовым, хотя тот вовсе не был так сильно болен. Тем не менее, когда пришло время разъезжаться, сказалось ясно, что любил больше всего Роман не Виноградова, а следующего по койке Калошу, а Калоша – его. Они и хвалили друг друга очень в разговорах с мамашей, и прощались теплее, и, разъехавшись, тотчас написали один другому.

Товарищески дух развит у раненых очень сильно. Если куда-нибудь пригласят одного, то приходят обыкновенно двое, трое; пригласят троих – приходят семеро. Ходить одному по городу для солдата кажется неудобным, почти невозможным. Один приходил всегда к упомянутой мамаше из казармы слабосильной команды лишь молодой поляк, художник, которому было в тягость общество товарищей; придя один, он переставал здесь чувствовать себя солдатом, и хотя на час, два отдыхал от унизительного положения и чуждой среды. Бывал он и еще у одной барыни, очень участливой, но как только узнал, что муж этой барыни – бывший офицер, капитан, то немедленно перестал ходить к ней… Почудился наболевшему сердцу и тут возможный призрак дисциплины…

Никто так не связан тесными сердечными узами с товариществом, как казаки. – «Увидел на вокзале красные лампасы, обрадовался родному своему, как солнышку», – говорил донец, затерявшийся в северном городе, случайно встретив другого донца.

Еще один пожилой уральский казак с простреленной грудью, томившийся в лазарете П. М. тосковал в бессонные ночи, чувствуя, что ему плохо. – «О чем тоска?» – спрашиваем. – «О товарищах, о лошади»… Писем всего жаднее ждал от товарищей, а не из дома. – «Забыли тебя товарищи!» – шутили иногда. – «Нет, этого не может быть, – отвечал он твердо».

Казак этот, Дмитрий Иванович, или, как он сам называл себя – Демид Иванович, – настолько оригинальная и интересная личность, что я о нем буду говорить особо.

* * *

Несомненно, то́, чего больше всего жаждет солдатская душа, перенесшая столько ужасов, это – в нравственной области единое на потребу, – слово Божие и церковная служба.

—422—

Ha все духовное быстро откликается простое сердце.

Веселый унтер-офицер Ризниченко застрял в военном госпитале. «Мамаша» из лазарета П. принесла, по его просьбе, книжек. Толпа больных сбежалась и с наслаждением и смехом разбирала сказки и лубочные картины; Ризниченко следил только, чтоб товарищи не растащили книг по другим палатам. В это время сидевшая с ним рядом посетительница сказала вполголоса:

– «Еще я тебе принесла акафист Спасителю». Лицо Ризниченки мгновенно стало серьезным. С значительным взглядом он ответил глубоким и тихим голосом:

«А! вот это хорошо».

В лазарете П. от осени до Рождества не позволяли служить всенощные и молебны. Надо было видеть, как огорчались солдаты, как просили всех, кого смели просить, похлопотать о службах.

Был в одном лазарете миловидный, румяный, круглый молодой колонист Ничке; и был в другом лазарете раненый в бок высокий, широкий костью, русский богатырь Манухин. Их обоих выпустили в слабосильную команду, где они вскоре простудились и попали, уже вместе, в военный госпиталь. Оба были хорошие люди, но совсем по различному. Религиозности же они были одинаковой.

Ничке выпросил у посещавшей его барыни немецкое евангелие и в долгие скучные лазаретные дни не выпускал его из рук. Манухину две хорошие девушки учительницы принесли русское евангелие. Он любил почитать святую книгу от времени до времени, и всегда, после этого чтения, лицо его изменялось, становилось задумчивым и кротким, точно душа его освящалась от прочитанного, и это освящение отражалось на внешности. В обычное время Манухин был скорее бойким парнем, даже слегка задорным, болтал с товарищами, спорил, иногда хвастал, закручивая усы, своей наружностью... Все это отпадало, как только он брал в руки Евангелие.

Немец же был безукоризнен и всегда ровен. Всегда изумительно терпелив, ясен; не хохотал, как другие, редко шутил; не чуждался русских солдат, но и не дружил особо ни с кем из них. Родившись в России и прожив всю молодость о бок с крестьянами, он совер-

—423—

шенно не понимал русской души. С пожилой своей посетительницей этот юноша сошелся больше. Когда не было вблизи других солдат, он вел с ней душеспасительные разговоры, цитируя наизусть евангельские тексты, и тон у него при этом был совсем, как у пастора, что приводило в умиление его собеседницу.

Он рассказал ей свою жизнь, Прямо немецкая идиллия: в семье много братьев и сестер, – не слишком много, a умеренно; все в полном повиновении у матери; с разрешения ее ходят на вечеринки танцевать, по ее выбору женятся и выходят замуж, все это в своей немецкой среде, конечно. У него тоже есть невеста, одобренная матерью. Никогда не ссорятся, никогда никаких ошибок и увлечений у них не бывает, а если что и появится, то мать скоро приведет к порядку.

В госпиталь был прислан другой, немец, пожилой, из Польши, Клаус. Два немца быстро подружились и уже читали свое евангелие попеременно. Старый солдат был дряхл и разбит нервно; он плакал, говоря о страданиях польских детей, лишенных родителей и крова, скитающихся по лесам. – «У самого нет хлеба, а дашь им последний кусок», – говорил он. И Ничке, и Клаус были верными подданными России, Клаус даже рассказывал с гордостью, что его младший брат заслужил Георгия. Тем не менее, в обоих жила какая-то инстинктивная любовь к германскому императору. Когда заходила речь о преступлениях Вильгельма, оба немца демонстративно молчали. Но однажды при таком разговоре Ничке не выдержал.

– «Может быть, кому-нибудь не понравится, – начал он, – но я скажу. Зачем я буду бранить кайзера, когда войну не кайзер строил. Да, война не от кайзера. Сказано: «будут войны и разговоры о войнах». И: «тому должно быть». Эго воля Божья, а не кайзера. Сказано: «и волос с головы не упадет иначе, как по воле Божией»...»

Не знаю, почему Ничке надеялся, что его отпустят домой, он был здоров и даже потолстел от бездеятельной жизни. Вероятно, думал так; послужил, натерпелся, и будет. Манухин же имел право надеяться на отпуск, потому что, кроме раны, еще хромал от ревматизма в ноге. Наконец пришел для них обоих день страшного

—424—

суда, – день врачебной комиссии. Обоих «закатили» в строй. Но реагировали они на это различно.

Когда пришла знакомая Ничке, то застала его сидящим на своей койке, по-видимому, спокойно. Ведь «волос с головы»... Пожалев слегка о нем, посетительница стала рассказывать о знакомых ему больных лазарета II,, где отношение к раненым оставляло желать многого, Ничке слушал, слушал, и вдруг, уронив круглую, черную голову на руки, заплакал. Он плакал горько и долго. – «Что с вами? О чем? О чем, голубчик?» – встревожилась она. – «Вот, вы рассказываете...» – ответил он прерывающимся от слез голосом и не поднимая головы. – «Не считают солдата за человека... Если бы не знать что Господь защитит, даст суд обидчикам, как было бы жить?.. Столько несправедливости в мире...» – рыдал он, не стыдясь своих слез и не будучи в силах остановиться. Накопившаяся, долго сдерживаемая личная тоска вылилась в этих слезах.

Наплакавшись, он неожиданно сказал:

– «Удивляюсь Манухину. Нет, он мне не нравится. Когда мы узнали, нас отправят на позиции, он вышел из себя, ругался и проклинал день своего рождения. Ну разве это хорошо? Поплакал бы, или помолился, а он – кричать…»

Лицо немца выразило отвращение. Между тем Манухин, излив по-русски в шумном порыве свое горе, лег на койку, закрылся с головой, и теперь лежал, не шевелясь. В нем совершался перелом. Вечером он отпросился к своим друзьям, учительницам, и у них уже плакал тихими и покорными слезами. Завил горе веревочкой, и пошел, больной, опять на службу.

* * *

О том, что по отношению не только к австрийцам, но даже к немцам у наших солдат нет ни малейшего озлобления, я думаю, и говорить не стоит, так как это общеизвестно. – «Его дело подневольное», – говорят они про неприятельских солдат. Должна сознаться, что к этим словам они часто прибавляют «тоже». Никогда не случается, чтобы солдаты в лазаретах бранили врагов. Говорят о германцах, что они угрюмы, молчат, смотрят волками, на вопросы отвечают отрывисто одно слово: «ней, ней». (Это

—425—

было еще в начале зимы). «Раз пришли двое сдаваться», – рассказывают солдаты, – «один поляк, другой германец. Смирные, изголодались, просят есть. Накормили мы их. Наелся поляк и – веселый, сидит у огня, разговаривает. Наелся немец – и потемнел. Это, видно, раздумался; зачем де я пришел. Залег в стороне, молчит, волком смотрит. Вот какой народ!»

И это все. Рассказывают подобные факты, говорят, что· «с германцем трудно воевать», а ненависти, раздражения против германцев ни малейшего. В одном из лазаретов были хохлы, совершенно разоренные тремя последовательными войнами (они участвовали и в китайской). Только что наладят бедное хозяйство на саженном наделе, или выхлопочут себе место, или рабочее дело начнут – жить бы и поправляться – нет, опять война! Продавай скот, бросай дело, отказывайся от места. Эти несчастные хохлы ругали жестоко, во не германцев, а... сербов, за то, что они убили Эрцгерцога и вызвали войну.

Военный госпиталь стоял вблизи железнодорожной станции, в том конце ее, который наиболее удален от движения и публики. Тут до Рождества провозили несколько раз пленных австрийцев. Продрогнув в своих сизых тонких шинелях, эти разноплеменные бедняги подбегали к окнам госпиталя просить милостыню. Объяснялись знаками: трясясь от холода, показывали пальцами на свой рот, поляки говорили: «проше пане». Наши больные давали им всего, чего могли, это была какая-то неисчерпаемая доброта. В Рождество, получив сахар на лотерее, Манухин сказал с сожалением: «Эх, досадно, что не раньше неделькой выиграл; я бы тем австриякам сахарку дал!»

Пятерых заболевших пленных славян поместили в одну из палат госпиталя, под охраной особого дневального. Говорить с ними раненым было нельзя, несмотря на большое желание с обеих сторон, За то раневые быстро узнали, что новоприбывшие нуждаются в табаке, сделали складчину и передали им три рубля па табак. Вошли в положение...

He знаю, умеют ли «входить в положение» пленных немцы, а союзники наши умеют. Вот что пишет одна наша студентка из Франции:

—426—

«Немцев здесь держат в тюрьме. Когда привели пленных, все смотрели на них с отвращением, в том числе моя femme de ménage, которая стояла тут же с двумя детьми. Один из немцев, раненый старик, показал на детей и поднял вверх восемь пальцев, желая дать понять, что у него осталось дома 8 детей. Femme de ménage рассказывает, что отвращение в ней тотчас сменилось острою жалостью к этому человеку. Она поняла его чувства».

Ежели есть у кого из наших в душе озлобление против немцев – и совершенно теми заслуженное, – то это у казаков, которых немцы свирепо мучат, прежде чем убить, Об этих мучительствах рассказывал довольно сдержано казак Демид Иванович, человек спокойный и полный внутреннего достоинства. Рассказывал, не повышая голоса, и только глаза его при этом делались острыми, точно у коршуна. Уезжая домой на поправку, еще больной, он говорил в доме знакомого священника, что его очень обременяет шашка, а оставить ее жаль.

– «Востра? – полюбопытствовал священник. – «Востра, напрочь голову отсекает», – ответил Демид Иванович равнодушным, деловым тоном. Хозяин не ждал такого образного ответа. – «Вы не берете пленных?» – спросил он, помолчав минуту. – «Не-ет, берем... – ответил нехотя казак, – нам и начальство велит брать. Да некогда с ними тут... Едешь на разведку, а тут с «ним» возись. Главное дело – времени нет...»

Война – дело жестокое. Но насколько человечнее такая мгновенная смерть, чем мучительная казнь, казнь – пытка, которой германцы подвергают казаков!

– «Такая смерть, минутная, для иного счастье», – сказал однажды Роман, человек, насмотревшийся в двух войнах всякого рода страданий.

Как исключение, встречаются сострадательные немцы. Рассказывал Демид Иванович, что однажды германский офицер захватил несколько наших раненых солдат и с ними – казака. Зная, что в лагере казака ждет лютая смерть, офицер велел ему наскоро обрезать кудри, переменить шаровары и бросить шашку. В таком виде он и был доставлен как один из прочих солдат.

—427—

Впрочем, возможно, что этот сострадательный офицер был поляком.

Поляки – друзья неизменные и благодетели для наших солдат. Другой случай. Немцы поймали двух казаков и одного убили, а другого, раздев донага, привязали к пушке, чтобы замучить его утром. Сторожить приставили своего солдата. Но солдат оказался поляком. Ночью он отвязал казака, и оба убежали к русским.

Хорошую свечку должны поставить наши солдаты за простой польский народ! И они поставили ее – в сердце. Бывают трогательные случаи. Бравый унтер Белкин, спасаясь от преследования немцев, измученный до крайности, заблудившийся в лесу, был встречен старым поляком и приведен им в хату. В хате оказалась и старушка, жена хозяина. Накормили унтера, как дорогого гостя, уложили спать, но только что начал Белкин засыпать первым сладким сном, как поднялся на улице шум; входит хозяин и говорит:

– «Жаль будить, а надо уходить гостю: немцы близ деревни».

Солдат слышал, и, сделав над собой усилие, встал... Тогда подошла старая полька и, как сына, благословила его на дорогу образком Ченстоховской Божией Матери. Этот образок он и до сих пор носит на шее.

Один здешний офицер, сражавшийся под Варшавой, был очень тронут, когда в букете цветов, поданном ему польскою пани на улице Варшавы, нашел образок Ченстоховской Богородицы.

Душевно жалеют наши солдаты разоренных поляков. Вот что писал один солдат – вятский, шедший с своим полком от Варшавы к Полоцку, когда немецкая лавина хлынула из Восточной Пруссии:

... «очень дорога грязная и дождь идет постоянно. Знайте, что поляки убираются из деревень, очень плачут, тащат ребят и ведут коров, свиней, а сами заливаются слезам. Я посмотрел на них, сам заплакал, очень жаль их, бедняжек».

Об одном надо молить Бога: чтоб эта любовь, возникшая между польским и русским народом в дни горьких бедствий, не умалилась, а жила и росла вечно!

—428—

* * *

Как бы ни было хорошо солдатам в лазарете, все же дни кажутся им долги, одолевает тоска по семье, по родине, страдания от ран в бессонные ночи развинчивают нервы, сознание, что придется опять и опять переживать весь ужас и риск войны, хватает за сердце... И потому все, что делается добрыми людьми для их развлечения – хорошая милостыня, истинная служба Богу. В лазарет П. М. приходили два раза дамы из частного женского училища с девочкой, которая декламировала стихи «Герой». Все солдаты плакали, слушая и с восторгом рассказывали знакомым: – «Такая маленькая, хорошенькая... и об нас же!» – восклицали они. Главное их трогало, что девочка была маленькая и стояла на стуле. Надо прибавить, что из лазарета П. M., как и из военного госпиталя, солдат не отпускают на прогулки, и потому для них милостыня развлечений является милостынею вдвойне дорогою.

В военном госпитале, в 1-й день Рождества разыгрывали даровую, конечно, лотерею; можно себе представить, сколько это доставило солдатам утехи! Сколько было смеха и оживления! На выигрыши они смотрели как на указания судьбы. Кому достанется шапка, тому говорят: значит, тебе домой ехать! Кому сумка – значит на позицию.

Манухину достались, кроме чая и сахара; еще предметы роскоши: зеркальце, мыло, щетка и гребень. Друзья его, учительницы, шутили над ним. «Вы – франт, вот вам судьба и послала подходящее!»

В один из городских кинематографов раненых пускали бесплатно. Все раненые и больные солдаты из тех лазаретов, откуда их пускают гулять, пользовались этим развлечением ничтоже сумняся. He так отнеслись двое поляков. Один из них, художник Б. говорил солдатской «мамаше»: «Неприятно видеть, что почти все места в кинематографе заняты ранеными даром. Я подал деньги, мне говорят; не надо! Я положил им деньги и прошел».

Унтер-офицер Дембский, шляхтич по происхождению, человек самолюбивый, был оскорблен в электричке. Барышня, выдававшая билеты, спросила его с насмешкой: – «Много еще вас там, раненых, дожидается на улице»?

—429—

– «Извините, – ответил он, вспыхнув, – я прошу у вас билета за деньги».

– Нет, я пошутила, денег не нужно...

– «А я даром не желаю, после ваших слов».

И ушел.

Кинематограф, любимое развлечение раненых не только здесь, но и во Франции. Вот что пишет медичка из Тулузы.

«Здешний aumonier устроил в часовне при госпитале кинематограф для раненых. Этот aumonier не формалист. Монахини, сестры милосердия, тоже принимали деятельное участие в хлопотах по устройству синема. Позвали раненых. Я в этот день была дежурная и тоже пошла туда. Показывали виды Алжира. Большинство раненых – африканские стрелки. Эти бедные чернушки, увидев родину, пришли в восторг, и выражали его очень шумно, по своему обыкновению: указывали на экран пальцами, хохотали… Помнишь Анатоля Франса: «смех – та же молитва к Богу». Я вспомнила это, видя радость больных».

* * *

Из числа «вольных» друзей раненых есть удивительные девушки. Учительницы гимназии или городской школы, служащие в том или другом учреждении, они не принадлежат ни к какой организации, но отдают раненым массу времени, сердечной теплоты и трудом добываемых средств. Они регулярно, без устали, посещают лазареты, выбирая те из них, где раненым скучнее живется; заботятся обо всем, что нужно их больным друзьям, a no выходе раненого из лазарета, принимают его у себя, как дорогого гостя. Обычно и в семье такой девушки все, – до прислуги включительно, – любят солдат. И солдаты платят своим добровольным попечительницам теплой привязанностью. Чистота этой привязанности – с той и другой стороны – представляет собою по истине что-то небесное. Никогда раненый, не только больной, но и выздоровевший, не увидит в такой девушке женщину, а лишь верного и надежного друга из другой среды. Он может называть ее по обычаю сестрой, даже считать сестрой в душе, но всегда помнит, что эта девушка – «не наша сестра», и может быть для него лишь ангелом хранителем, Я не говорю,

—430—

что таких девушек, доброволиц милосердия, много; их немного, но тем более Чести для тех, которые есть.

Людям, начитавшихся французских и русских романов последнего времени не мешало бы понаблюдать эти отношения, где нет ни взгляда, ни мысли, ни даже тени мысли о чем-нибудь плотском.

И нельзя сказать, чтоб раненые были вовсе нечувствительны к очарованию женственности. «Когда я вхожу в лазарет, – говорила «мамаша» – раненые довольны; а когда входит близкая мне девушка с своей молодой, торжествующей улыбкой, лица всех озаряются радостью», Но все это и просто, и свято.

Бывают романы между ранеными и сиделками; случается, что сестра милосердия, из новейшей формации гимназисток, неосторожно пококетничает с кавказцем, что для последнего кончается печально, – но те девушки, о которых я говорю, могут без опасения отдавать свою дружбу и свои теплые заботы даже самому пылкому из кавказцев. Они ограждены своею серьезностью и искренностью, равно как действительною и высокою чистотою народной души, отразившейся лучшими своими сторонами в наших раненых.

Любовь раненых к своим друзьям выражается ярче в письмах, нежели в повседневном обиходе.

Так, Манухин, звавший учительниц по имени и отчеству, в письмах, благодаря их за все, называет уже ласковее, уменьшительным: Оля, Аннушка... Так, мамаше лазарета П. М. пишет один несчастный солдатик, истерзанный, кроме болезни, еще тайными домашними тревогами, поверенною которых она была:

«Любезная маменька, я сочувствую и сознаю вас в своем сердце, как за свою родную мать, которой у меня уже нет двадцать лет, я теперь очень обрадовался вам, что мне Господь Бог создал вас, я теперь чувствую вас в своем сердце, и простите вы меня за это, и целую я вас заочно несколько раз, дорогая я любезная моя маменька»...

Нельзя не пожалеть – и глубоко, – что из числа лиц, имеющих официальное отношение к лазаретам, попадаются нередко люди, совершенно чуждые духу любви и разумной

—431—

заботы о раненых. Недаром успела уже сложиться поговорка: «кому война – rope, а кому и радость». Есть люди, которые смотрят на раненых, как на материал для личной наживы; другие видят в них бесправный объект для произвола. В тех лазаретах, где попечительница (всегда избираемая из высшего общества) – хороший и отзывчивый человек, никакой произвол не сможет омрачить жизнь раненых; там же где попечительница стоит далеко, не входит душой в дела лазарета и доверяет по-барски смотрителю, – там раненым не всегда легко живется.

Но золотое сердце «вольного» обывателя при каждом случае остается верно себе.

В конце осени из лазарета Π. М. вышло двое высоких и бравых молодцов; ефрейтор Симонов и старший унтер Басанский. Против обыкновения, они прожили несколько времени при казарме, прежде чем были отправлены на позиции. Они воспользовались своею свободой, чтоб побегать по городу после затвора. Но они не только гуляли, a посещали и церковь. В воскресенье утром они явились к священнику, пришедшемуся им по душе, с просьбой исповедать их. Священник охотно исполнил их желание, исповедал их, причастил за обедней, и сказал молящимся краткую речь по поводу того, что вот защитники отечества перед отъездом, может быть на смерть, пожелали исполнить христианский долг... Едва служба кончилась, наших молодцов обступили со всех сторон; каждый звал их в гости, на чашку чая, каждый совал им в руки денег. Люди гордые, они хотели отказаться от подарков – напрасно! Их заставили принять больше десяти рублей. На чашки чая ко всем пригласившим они ходили каждый день до самого отъезда.

Сибиряк Ризниченко был выписан из лазарета Π. М. в слабосильную команду, где пролежал несколько недель на нарах и затем исчез из кругозора мамаши. Уже спустя долгое время отыскала она его в военном госпитале и не без труда и неприятностей добилась свидания. Это было ранее посещения гр. Воронцова, после которого смягчилось многое. Но тогда в военном госпитале, как и в некоторых других лазаретах, администрация смотрела на посетителей почти как на своих личных вра-

—432—

гов. Мамаша нашла Ризниченку совсем заброшенным, забытым всеми, без писем из дома, без копейки денег, без книг и без табаку. Подумав хорошенько о его положении, она поняла, что одна она может для него очень мало сделать, а хотелось бы насколько возможно скрасить его несчастливую молодую жизнь... Ей пришла в голову счастливая мысль; она послала в местную газету объявление: «просят добрых людей навещать больного и одинокого сибиряка Р. там-то». Послала она это в пятницу и, не ожидая скорых последствий, явилась в госпиталь в воскресенье с маленьким свертком табаку в руках. Уже отворивший ей дневальный с улыбкой сказал: «Сегодня у Ризниченко все время гости». Действительно, войдя в палату, она увидела Ризниченка, сидящим на кровати посреди своих сокровищ: дорогих конфет, ящиков с папиросами, чая, сахара, пирогов и проч., а перед ним полукруг дам и гимназистов. Одни уходили. Другие немедленно являлись на смену с полными руками. Мамаша только рассмеялась издали Ризниченке и прошла в другую палату, отдав в коридоре свой жалкий полуфунтик махорки бедному солдату, жадно поглядывавшему на ее руки.

Река посещений и подарков не иссякала до самого отъезда Ризниченки. Он был интересен, когда на своих больных ногах обходил палату во время чая, с банкой варенья в руках, и оделял всех товарищей по чайной ложечке. А кончив, усевшись к своему столу, ловким и рассчитанным движением перебрасывал ложечку через палату, прямо в руки татарину Абдулину, владельцу ложечки. Ризниченко был ловок и умен, не без гордости сообщил он мамаше, что кончил гимнастику «по первому разряду». Чрезвычайно жаль видеть таких людей не в рядах армии, а влачащих бесполезное и безрадостное существование в лазаретах, где редко выздоравливают от ревматизма.

* * *

Ризниченко, душа открытая, не имел секретов от своей «мамаши». Другие – не так. Сказывалась ли в этом врожденная скрытность северян, или отзвук бессознательного недоверия к «барыне», только часто случалось, что и самый

—433—

близкий из «сынков» уезжал, не поверив ей какой-нибудь лежавшей у него глубоко на душе тайну. За то эту заботу немедленно принимали на себя товарищи и открывали мамаше его секретов. Бывало впрочем, и так: ближайшему соседу и другу раненый не откроет своей задушевной тайны, а откроет ее мамаше.

Из четырех упомянутых ранее друзей, один был из Вятской губернии, по фамилии Перевалов, интересный человек, видавший многое, талантливый рассказчик, натура горячая и увлекающаяся, георгиевский кавалер за японскую войну. Лежа в лазарете П. M., он сильно нуждался в деньгах, но скрывал это от мамаши, она же не догадывалась, зная, что семья его зажиточная. Лишь после его отъезда больной «князь» сообщил ей, что у Перевалова не было ни копейки, сообщил и причину этого; взяв из дома на войну сто рублей, Перевалов проиграл 80-ть и потому просить из дома не считал себя вправе. Впрочем, получив от мамаши соответственное письменное наставление, с приложением трех рублей, Перевалов перестал стесняться и уже частенько просил ее послать в окопы того или другого. «Колбаски нам хочется».... «Сладенького хочется»... – Выдумывают там, замечал ворчливо князь, узнав об этих прихотях. Сам он был рассудителен, всегда имел при себе деньги и ничего не выпрашивал.

У Белкина тоже был секрет.

С Белкиным мамаша познакомилась так.

Вереница вновь прибывших раненых поднималась no чугунной лестнице в 3-й этаж лазарета II. М. Мамаша сходила по той же лестнице им на встречу. Было три лестницы и на площадке никто, конечно, не догадался поставить хотя бы по скамейке для отдыха больным людям. Один из раненых, с большим трудом поднимавшийся на двух костылях, остановился на площадке и с вздохом сказал

– «Еще лестница... Как высоко!»

– Дай, я тебя понесу! – ответил шедший рядом с ним коренастый молодец с подвязанною рукой.

– «Нет уж дойду».

– Как вас зовут? – спросила мамаша того, который предлагал нести товарища.

—434—

Солдат повернул к ней славное мужественное лицо с выразительными чертами.

– «Белкин, ранен под Лодзью», – четко и ясно отрапортовал он.

В следующие дни мамаша не могла найти Белкина между множества вновь прибывших и решила написать ему письмо наудачу. Письмо дошло. Он тотчас ответил прекрасным почерком и в правильных выражениях. Благодарил за участие. – «Такое материнское отношение сильно действует на нас, военных», – писал он.

«Военных»... Простой солдат не сказал бы этого.

Мамаша отыскала Белкина в маленькой 9-й палате и застала его за чтением книги Дионео „Англия“. И палата, и обитатели ее сразу пришлись ей по сердцу.

Мало-помалу Белкин рассказал ей свою жизнь. Он северянин из большой и зажиточной семьи; младший брат его кончает в среднеучебном заведении; сам он женат и у него двое детей; добрый тесть в его отсутствие строит для него избу, так как после войны надо делиться. Белкин участвовал и в японской войне, потом служил на железной дороге. Есть еще братья; выросли все уже без матери и потому не знали ласки; у них мачеха, и не такая добрая, как у Романа.

Все рассказал о себе Белкин, только одно скрыл: то, что с этим Романом он был знаком уже ранее...

Сидя однажды наедине с мамашей, он, предварительно извинившись, спросил и ее об ее обстоятельствах; она рассказала ему все, пережитое ею, без утайки. Он следил с интересом за ее рассказом.

– «Д-да! видно, не проживешь всю жизнь в одном положении», – вымолвил он печально и как будто думая о чем то своем. Потом, опять следуя за нитью собственных мыслей, прибавил:

– Я был прежде гораздо добрее... На службе у меня характер много испортился».

– Ну, ты и теперь добрый, возразила она и этим разговор кончился.

Едва Белкин уехал из лазарета, как Роман объявил во всеуслышание.

– А я этого Белкина знавал на войне, в городе Ма-

—435—

риуполе. Он тогда унтер-офицер был. Взводным. Я удивился, что он здесь рядовой».

– Что ты говоришь! Почему же это так?

– Я его спрашивал. Он рассказал. Разжаловали.

– За что? Да может ли эго быть?

– Отпустил штрафного. Его командировали, чтоб отвести штрафного солдата в крепость. Солдат-то и стал просить: отпусти де меня ненадолго, проститься, что ли, с кем. А Белкин поверил его слову, отпустил. Тот и махни за границу, там ведь граница близко. Да ладно еще, поймали. Ну, Белкин сидел 8 суток – и разжаловали. Еще счастлив, что на доброго командира попал, а то бы ему плохо было».

– Так вот почему, – подумала мамаша, – характер у тебя испортился, бедный! И как это я не догадалась, что он унтер? Вылитый унтер; и голос ясный, звучный, привычный к команде, и манера решительная... Недаром же вдруг изменилось его лицо, мрачное стало, когда старый Тарас назвал его, шутя, «серым набрюшником», его, недавнего взводного…

Впрочем, теперь это все кончено. «Ну вот, я и опять мужик!» – сказал Белкин, уезжая. Его отпустили в чистую по слабости зрения, попорченного огнем военных взрывов и шрапнелей и прочих ужасных фейерверков войны.

* * *

Еще из писем студентки.

«В Англии мне помогали дорогой сектанты, которые развозят Евангелия во французскую и бельгийскую армию и раздают солдатам. Мне они тоже дали Евангелие. Как хорошо одеты английские солдаты! Даже жаль, что им придется ложиться на землю в таких великолепных костюмах. Бельгийские женщины перебегают границу, рискуя жизнью, чтоб увидеть своих мужей, которые бьются во Франции. Я ехала с тремя такими героинями.

«Английских солдат возят во II классе, а французских – в III-м. Для раненых – великолепные вагоны, особенно английские. Бельгийки мне рассказывали, что бедствия у них ужасны, и еще, – что король Альберт давно ожи-

—436—

дал немецкого вторжения в случае войны и готовился к этому».

Тулуза, 1-е Февраля.

«У нас выпал снег и подмерзло. День солнечный. Очень красиво. Портит впечатление мысль, что этот снег покрыл и солдат в траншеях. Они очень страдают от холода, и, несмотря на то, что до сих пор температура не была ниже нуля, обмораживают себе ноги.

Здешние раненые по большей части африканцы. Солдат алжирцев встречается тоже много. Они имеют унылый вид по случаю снега, хотя одеты превосходно. Казалось бы, даже, что им должно быть слишком жарко в их широких панталонах и чалмах. Раненые сидят целый день в саду или играют шарами, те, которые могут.

Мимо Тулузы прошли на войну горцы с Пиренеев. Богатыри, поразительно хороши собой, и одежда на них своя, шикарная. Крестьяне здесь на юге очень богаты. Petite boorgeoisie ничего не стоит. Donillets, n’aimenl pas à se déranger. Отлынивают от трудной службы.

Бедные огромные лошади тоже отправились на войну. Они здесь привыкли к комфорту, иметь непромокаемый плащ, одеяло, и к хорошему обращению. А тут вдруг под шрапнель и пули.

Отрадно видеть, как здесь дорожат защитниками родины и ценят их. Французы называют солдат mon enlant, всех без исключения. С раненым все здороваются при встрече; это – дань уважения к его страданию.

Здесь у раненых солдат тоже выражение кротости и грусти в глазах, как и у наших, русских»…

Уважение к солдату и его самоотверженному ратному труду – вот что мы еще только начали понимать, и чему многим и многим из нас не мешало бы поучиться у французов. Та безграничная благодарность, с какою наши солдаты встречают каждый раз теплое и сердечное к ним отношение, доказывает, что не так уже часто их пригревали лаской. А они к ласке очень чувствительны. Иной, весь заросший черными волосами пожилой грузин или мингрелец жалуется навестившей его барышне-другу:

– «Здесь с нами никто не ласков…»

Из раненых, лежавших в лазарете П., «мамаша»

—437—

имела некоторых, наиболее близких. Сближение с ними всегда начиналось одинаково.

Походишь несколько дней, почитаешь им, принесешь кому чего нужно. Помнишь болезнь каждого и осведомляешься, прошла ли у того бессонница, начинает ли у другого сгибаться простреленная рука... Привыкают знать, что они кому-то дороги, кто-то о них заботится... Начинают рассказывать о своих домашних делах. Потом, в один день, каждый из них непременно скажет:

– «У нас здесь нет отца и матери; вы нам как мать.

И с тех пор мы с ним уже свои».

Что всего более трогает в наших солдатах – это полное отсутствие позы, рисовки. Они иногда называют себя героями, особенно в письмах, но это лишь из подражания «хорошему тону», вычитав это выражение в газетах, наслушавшись от «умных людей». В начале войны этого не было. Один суетливый солдатик, попав в лазарет, все ждал и не мог дождаться вести о нашей решительной победе над врагом. – «Героев у нас нет! – сокрушался он. – Вот в чем беда. Кабы герой объявился»! – и был удивлен, когда сестра возразила ему:

– Вы все – герои.

Он воображал героя в роде Александра Македонского или_, в крайнем случае, Ильи Муромца, а тут ему говорят, что они сами, ничтожные из ничтожных, все герои!

Несомненно, когда унтер-офицер Ризниченко, просидевший ночь в болоте Восточной Пруссии, шатаясь на своих больных ногах, и прибирая оставленные посетителями подарки, говорит: «Вот это я буду раздавать, когда вернусь на позиции», и на вопрос; «Разве тебе хочется туда?» озабоченно и строго отвечает:

– Да как же? Ведь надо! Затем шли...

To это настоящий героизм. Спокойный и не вменяющий себя героизм, который – надо сказать правду – в лазаретах не часто встречается. Раненые все, или большая часть, сделали свое дело честно и найдут в себе достаточно мужества, чтоб исполнить его еще раз там, на войне, если им не удастся избежать возвращения туда; но в лазаретах они киснут и страстно мечтают о доме и домашних. Это и понятно. Долги лазаретные дни, еще дольше

—438—

дольше бессонные ночи, много неотвязных мыслей лезет в голову, много тоски о близких сердцу, тревоги о своих домашних делах перечувствуют раненые, много раз во сне увидят жену, детей, мать, братьев-солдат, работников семьи, возвратившимися будто бы с войны невредимыми, а проснувшись, увидят себя одинокими в серых, не всегда приютных стенах. Мужество падает. Случается слышать: «Дурак я, что не дал отрезать пальцев! Отпустили бы домой!»

Или:

– «Как я сегодня плакал во сне! Своих видел»...

И вот опять отсутствие позы: отличительно храбрые, георгиевские кавалеры не стыдятся своих слез, не стыдятся и говорить о слезах. Считают это естественным. Homo sum... Мало того: они не скрывают, что им бывает порою страшно на войне. «Сидим в окопах, знаем, что сейчас закричат: _«ура!». «Идти на смерть... Кто дрожит, кто молится... А закричали – и все лезем, бежим... Тут уж только одно: как бы немца ушибить». – «А не хочется назад побежать?» – «Назад нельзя, назад хуже. Потерь больше. Как он в спину-то начнет жарить... Это уж разве – неминучая...»

He всегда дрожат в окопах от страха. Рассказывали двое раненых, как в одном деле неприятель был близко, и атаковать его представлялось удобным, а команды: в атаку! долго не было. От волнения и нетерпения солдаты так дрожали, что едва удерживали в руках винтовки, до тех пор, пока не раздалось, наконец, жданное «ура!», и они могли броситься на немцев.

Вот он, «бранный пыл»...

Своими личными подвигами никогда ни один солдат не хвастает. Иногда начнут рассказывать о той или другой горячей схватке, где со всех сторон работают штыки, приклады, где тысяча смертей: «Он на меня, гляжу, штык наставил, а я его прикладом – бац! Другой со стороны лезет, совсем было, да ладно вскользь пришлось... тут ребята подбежали, помогли...

«А я – только из окопа выскочил «он», на меня винтовку наставил. He дал я ему выстрелить, винтовку успел схватить, да кулаком его! Он с оплеухи свалился, а на

—439—

меня двое... Все же окоп мы взяли», – прибавлял с удовольствием рассказчик.

Увлекаются, рассказывают образно, живо и горячо, но только передают факты, а чтоб себе что-нибудь приписать выдающееся – никогда. Рассказывают свои впечатления, потому что сами их переживали – и только.

Иногда забавно: тщеславятся пустяками, как например, Манухин своей молодецкой наружностью, или как сибиряк Булатов, с правдивыми глазами, хороший человек, врал, уверяя, что он ефрейтор, – а тем, что действительно высоко. Своей храбростью, преданностью родине, никто не тщеславится. Это долг. «За тем шли»…

– Еже должны быхом сотворите – сотворихом…

Продолжение к письму из Франции.

«Для тезы я должна изучать нервные заболевания арабов солдат. Я пошла с профессором в военный госпиталь. Там ухаживают за больными как за принцами. Лечат очень интенсивно. Арабы больны тоской по родине. Как дети кротки и послушны, но не любят принимать медикаменты, а все желали бы лечиться по-своему, перцем с медом и тому подобным.

Здесь у раненых есть парк. И они бегают друг за другом по аллеям. У них есть площадка для футбола. Они целый день на воздухе».

Да, эти счастливцы скоро поправятся здоровьем!

* * *

Еще недавно отзывы серьезной печати об упадке нравов в России рисовали безотрадные картины. В майской книжке „Отдыха Христианина“ за 1914 год читаем такие строки:

«Чистота женской души (пишет «Подолия») стала оскверняться, красота ее стала увядать, благоухание – испаряться». И ниже: «Душа ее медленно, но неуклонно опустошается, лишается высших своих ценностей, теряет свою женственную красоту и прелесть. Утеряв Бога, девушка не нашла ничего взамен, пренебрегши запросами духа, она стала служить плоти» (Церк. Обозр., стр. 688).

Немирович-Данченко, в своей статье «Женщина и танго», идет еще далее.

—440—

Народ... но видя его нравственное падение, его лживость, склонность к бессмысленной жестокости, злобу семейную и общественную, способность за деньги продать все, безвыходную темноту понятий, пренебрежение к самой элементарной честности – видя все это, не только мы, рядовые друзья народа, но и лучшие люди родины теряли веру в Россию, отчаивались в ее возрождении. Достаточно вспомнить глубоко верную действительности книгу Родионова «Наше преступление». Прочитав ее, один знакомый мне юрист воскликнул:

– Да, это наш уезд, но следователь – не я!

Между тем, по слухам, факты, описанные Родионовым, имели место в совершенно другой губернии. Слова, вырвавшиеся у следователя, показывают, до какой степени общи были северной и средней полосе России приведенные Родионовым зверства в крестьянской среде.

Да, это правда, это было. И мужчины интеллигенты шли тоже, казалось, по наклонной плоскости…

Но вот – грянула Божьей грозой война, и все изменилось. Отпало демонское, осталось Божье.

Встали полки наших крестьян-солдат с Христом в душе, с честью в совести, и безропотно пошли на свою Голгофу.

Встала русская женщина и понесла на служение им полную искренность и бесконечное сострадание в обновленной душе. Кроме принявших на себя великий подвиг сестер милосердия, дамы из разных классов общества неустанно дежурят, сменяясь по очереди, в лазаретах городского союза, заботятся о хорошем приготовлении пищи, о смене белья, о прогулках, о развлечениях раненым.

И напрасно говорят о них некоторые из привилегированных лиц (одни лишь привилегированные и говорят подобные речи).

– Уж эти барыни! Занимались бы своими делами. Только мешают. И раненым надоели.

Оставили бы их лежать так...

«Так», то есть без участия и ласки, без сердечной заботы об их нуждах, на произвол официально приставленных к ним за жалованье разных господ.

К счастью это лишь отдельные и мало слышные пока

—441—

голоса. И даже те, которые говорят это, остаются сами в стороне от мощного потока работы русских людей всех классов и убеждений на помощь родине.

* * *

При общем душевном подъеме кажется странным то малое участие, которое принимают наши духовные в посещении лазаретов. Правда, что и для этого малого – служения всенощных и молебнов – в двери некоторых лазаретов пришлось усиленно стучаться, однако личных сношений с ранеными в обычное для посетителей время никто не мог бы запретить. Но этого почти не было. Батюшкам некогда, завалены отчетами, сведениями, служебными и семейными делами, Невольно вспоминаются салютисты; сколько духовного, живого утешения принесли бы они к каждому одру! В той же майской книжке Отдыха Христианина приведены из статьи свящ. Грацинского в Церк. Вестнике следующие слова:

«Подойди к ним (прихожанам) ближе, пастырь, войди в их нужды, собери их около себя, поговори с ними так, как отец говорит с своими детьми, – мешает ли, или может мешать сему сейчас и всегда что-либо?» (Церк. Обозр., стр. 691).

Мешает многое и слишком часто. Приходилось даже слышать от священника вопрос:

– «Да о чем с ними (ранеными) говорить?» Утешительно, что в городе все-таки есть один-два оазиса, где священники жалеют раненых, приходят к ним по вечерам с добрым и теплым словом для каждого, с отеческим наставлением, – и как же любят, как высоко ценят своего батюшку в этих счастливых лазаретах! Счастливых, потому что сердечное участие и частые посещения священника не могут остаться без влияния на весь ход лазаретной жизни.

Конечно, не надо обольщать себя: много еще осталось мрака и зла в народе, много своекорыстных расчетов в прочих классах. Темные силы притаились и молчат лишь до времени. Но мы уже знаем теперь, что жив Бог и жива душа народная.

—442—

Говоря о темноте и зле деревни, вспоминаю недавний случай в лазарете Π.М.

К весне состав обитателей его несколько изменился. Среди опытных, сведущих в боевом деле воинов начали встречаться молодые солдаты, после короткого учебного времени едва попавшие на позиции и уже искалеченные. Военная выправка стерлась с них в лазарете, и явно проглядывает милая, наивная деревенщина. Употребляют областные слова, посетителям говорят «ты». Они очень страдают, но безропотны, как агнцы. Смотришь на них и думаешь; вот искупительные жертвы!

Лежал один из таких, 22-хлетний, с отрезанною ногою, Федя Смирнов. Другой, рядом с ним, Сеня, похожий на обезьянку, еще моложе, с отмороженными ступнями, а далее – интеллигент, до войны служивший в земстве, нервно расстроенный от восьмимесячной жизни в окопах.

– «Эх вы, женихи!» – сказал он однажды первым двум. – «Женихи вы с изъянцем».

– Да я женат, – отозвался неожиданно Федор. – Двое детей у меня.

Общее изумление.

В самом деле, трудно было представить себе этого мальчика отцом семейства. Детски кроткое лицо, простодушный взгляд, медленный выговор, мягкий и флегматичный темперамент. Оказалось, что родители женили его насильно, 17-ти лет, потому что мать заболела и нужна была работница в доме. А теперь, когда бедняк лежит здесь без ноги, жену его начали обижать и гнать из дома. Началась обычная в деревнях травля невестки, мелочная, но беспощадная. Федор долго не знал об этом, потому что писал ему письма всегда отец, и он отвечал на имя отца. Но вот жена его отпросилась в гости к своей матери, и оттуда уже, украдкой от свекра и свекрови, написала мужу слезное письмо, прося совета и помощи. Характерно, что худшие неприятности вышли из-за получки ею шестидесяти рублей пособия, из которых она издержала на себя и детей четыре рубля: свекор и свекровь не прощали ей этого, потому что на ее деньги смотрели как на собственные. Федя ответил жене сочувственным пись-

—443—

мом, где и побранил немного ее обидчиков, но, посылая письмо, ошибся и по привычке написал адрес на имя отца.

После этого тосковал несколько дней, причем Семен, принимавший сердечное участие в его делах, больше жалел его, а земец горячился и упрекал:

– «Ты ведь подвел жену! Теперь ее наверно выгонят. Какой ты муж! Пороть тебя надо было, пороть, а не женить!» – восклицал он.

Бедняга слушал эти укоры, не протестуя. Он и сам был не прочь, вероятно, чтоб его выпороли четыре года тому назад, лишь бы не женили…

По милости Божией все обошлось благополучно. Я твердо говорю: по милости Божией, веря, что этих простых и несчастных людей бережет Господь. Есть удивительная народная пословица: «на стриженную овечку Бог теплом дует». Разве не такою стриженою, беспомощною овечкой был этот калека Федор?

Существует в деревне нелепый обычай прочитывать чужие письма, посланные для передачи. Так и это письмо попало с почты в руки одного соседа Федоровых родителей; но прежде чем передать, сосед из любопытства прочитал письмо, и поняв в чем дело, передал его не по адресу, а по действительному назначению – жене.

Дурной обычай сослужил на этот раз добрую службу.

* * *

Рахиль плачущая…

В городе это не так заметно. Но заглянешь в деревню, спросишь, где знакомые, веселые молодцы? Где силачи запасные, опытные бойцы японского похода? Ответом – слезы матерей, жен... Россия, как древняя Рахиль, плачет от края и до края о детях своих и не может и не должна утешиться, потому что их нет...

Невыносимою была бы скорбь. Но мы поем: «Христос воскресе из мертвых...», «Падшим подаяй воскресение!» В войне дорога вам в этот тяжкий год Пасха, как залог светлой надежды, что убитые на служении долгу дети народа, наши сыновья и братья, наши многострадальные

–444 –

воины, воскреснут вновь к жизни. Воскреснуть не в легендах и песнях («и те, кто пали жертвой лавы, среди покинутых долин, воскреснут в памятниках славы, в святых преданиях былин. Христос воскрес!».. Нива, № 12-й, стихотв. Сергея Михеева) о, нет! воскреснет каждый из них в полной своей индивидуальности, чтоб войти в радость Господа своего… Не будь этой надежды, как возможно было бы перенести весь ужас совершающегося на кровавых полях?

И еще мелькает одна мысль... «Не рыдай так безумно над ним, хорошо умереть молодым!» Хорошо умереть героем и мучеником, не растратив своих душевных сокровищ.

Вот письмо к вдове, крестьянке одной из северных деревень, от совершенно чужого и незнакомого ей ротного командира с Карпат.

«С глубокой скорбью извещаю вас, что сын ваш, Сергей Новиков, погиб в бою в Карпатских горах. Сергей был у меня в роте лучшим унтер-офицером, на смелость и ум которого я всегда надеялся, но вражеская пуля сразила его, когда он, во главе своего взвода, взял окопы австрийцев, находившиеся на большой горе, и стал преследовать их. Он, как настоящий сын отечества и воин, выполнил свой долг. Он оставил завещание – если будет убит – похоронить его с винтовкой, что и исполнили и поставили крест. Память о Сергее не умрет в роте, его карточка будет висеть в ней.

Он – гордость всей роты и полка – имел Георг. крест. Мы гордимся им и глубоко сочувствуем вам. Командир 5-й роты, поручик M.»

Другое письмо к ней же от солдата 5-й роты,

«Дорогая тетенька; Я ваше письмо получил 8-е Февраля и я вам пишу ответ. Вашего родного сына, Сергея Васильевича Новикова убили, он был мой взводный командир. Еще уведомляю я вас, дорогая тетенька, что ваш сын, C. В. убит на поле брани 6-го февр. в 4 часа дня. Сумасшедшая австрийская пуля попала в лоб на вылет. Погиб за веру, Царя и отечество на чужой стороне. Он был нам всем как отец. Получил Георгиевский крест. И на его могиле мы поставили крест такой (нарисован

—445—

деревянный восьмиконечный крест). Так что, дорогая тетенька, теперь вы много не беспокойтесь, он спокойно лежит в сырой земле».

Сергей этот, Сережа, как его все звали на родине, был удивительный, какой-то благодатный юноша. И в своей деревне, и в соседних, все его любили, когда он рос и был еще мальчиком. Приятно было встретить его, с его всегдашней ласковой, светлой улыбкой, когда он ехал, такой маленький, с большим возом или боронил в поле. Он был добрым сыном, добрым соседом, незаменимым работником. И все делал, точно шутя, точно радуясь, и говорил одно доброе. Бывают такие светлые души. И его уже нет. Кажется, потеря бесценная, но…

Ho в той местности, где родился Сережа, существует губительный для души и христианского сознания прочно вкоренившийся обычай отправлять всю молодежь на места в Петроград. И не для работы, что было бы еще сносно, а для того чтоб служить приказчиками у крупных рыбных торговцев, направлять все силы ума и тела на торговые извороты, помогать толстосуму наживать капиталы и самим тупеть нравственно. Разврат, который вносится этим обычаем в деревню, безграничен. He физический разврат, а чисто нравственный – привычка ставить выше всего богатство, способность наживать деньги, и считать ни во что потерю совести. И, несомненно, возвратись Сережа живым и целым с войны, он также поехал бы по проторенной дорожке в приказчики в Петроградскую лавку или на рыбные промыслы выжимать сок из инородцев. Один, тоже теперь убитый, славный солдат, после японской войны, искренно и усердно желал завести дома хорошее крестьянское хозяйство и жить землей, но ему не удалась эта попытка пойти против «общественного мнения» испорченной деревни. И жена, и его родные, и соседи, все, не переставая, посылали его за наживой, и он поехал... на Амур, чтоб там проводить нелепую жизнь, с утра до вечера колотя своим могучим кулаком ленивых корейцев, работников на промысле его степенства, толстосума...

Жаль Сергея! Но как не сказать его матери:

—446—

– «Не рыдай так безумно над ним! Хорошо умереть молодым.

Беспощадная пошлость ни тени

Наложить не успела на нем.

Становись перед ним на колени,

Украшай его кудри венком!»

На последней карточке, посланной незадолго до смерти, унтер-офицер Новиков стоит с тою же светлою улыбкой на добром лице, с какою его привыкли видеть на родине все, знавшие его...

* * *

Сколько интереснейшего этнографического и психологического материала дает эта война, даже тыл ее – лазареты! Сколько разнообразных типов!

Вот богатырь на костылях, обросший кудрявыми волосами и кудрявою длинною бородой. Он говел в церкви близь лазарета Π. М. и, возвратившись в 3-й этаж, лежал в изнеможении от усталости и ревматических болей в ноге, почти не поднимал век, едва мог отвечать на вопросы. Но уже на другой день, отдохнув, он шутил. Говорил; «вот, бегаю!», торопливо переставляя свои костыли, и красивое, умное лицо его освещалось веселой улыбкой. Это был переселенец из Ставропольской губ. в Семиреченскую область, чистокровный русак. Он десять лет искал привольного места для житья, и нашел рай в Семиречье. Да, еще есть райские места на земле, где чернозем не выпахан, трава по пояс, в лесах растут крупные яблоки, и земля не расхватана по клочкам. За то и ехать в эти места надо 20 дней от ближайшей железнодорожной станции. Красивый богатырь, имея 8 человек детей, огорчался только своей болезнью, а не тем, что болезнь эта лишит его работоспособности, что всего более мучило других раненых, – «Проживу и без работы, от одного скота», – говорил он. – «Дома ты поправишься», – говорили ему. – He шутка и дома поправиться. Вот, разве, – есть у нас недалеко горячие ключи, – разве это поможет».

По временам он очень страдал от ревматических болей. В один из таких дней «мамаша» принесла ку-

—447—

сок мягкой байки и обвернула ему ногу. Он лежал, не шевелясь, пока она это делала, когда же кончила, он взял ее руку и молча притянул ее пальцы к своим губам.

Потом он уехал, и исчез для нее навсегда в огромном пространстве, называемом Россией.

Вот другой богатырь, Самсонов, такой же благодушный, но далеко не такой красивый и умный, как первый. Это тип Каратаева, или вернее, Алеши Горшка, любимый тип Толстого. Доброта и смирение Самсонова безграничны. Над ним смеются, дразнят – впрочем, без злобы, в шутку, спрашивают, теребит ли его жена? Он не смеется, но и не обижается ничем, ни на минуту не выходит из своего благодушного, спокойного состояния.

Однажды он попросился гулять, надел мундир, сапоги и в таком виде, слегка расставив ноги, встал перед товарищами, как эмблема неуклюжей, но могучей, силы. Постояв, надел шинель и папаху, убийственную папаху, высокую косматую, самую дикообразную. Когда он возвратился с прогулки, то был встречен градом шуток.

– Ну что, немцы на улицах не попадали от страха перед твоей шапкой? (город был полов высланных германских подданных),

– Ты и на позициях этой шапкой немцев пугал?

– Он не стрелял, только пугал!

– Где ему стрелять! Он и немцев-то не видал.

– Врешь, видел, – невозмутимо отзывается Самсонов.

– Где видел? Здесь, на улице?

Конечно, это вздор, будто Самсонов не видал на войне немцев. Будь он умнее, он мог бы получить даже отличие за храбрость. Однажды носил он патроны войскам через обстреливаемое поле, и носил не ползком, а обычною походкой. Посланы были три солдата, но двое под выстрелами бросились на землю с своими ящиками, он же донес свой. Возвращается, а товарищи просят: «тебе все равно, унеси и наши патроны!» Он взял их ящики и отнес. В окопе неблагодарные начали хвастать: «на нашу долю Бог послал дурака!» Услышал это нехорошее хвастовство фельдфебель и задал им нагоняй, чем Самсонов остался доволен, как восстановлением нарушенной справедливости.

–448 –

Возможно, что он был не таким глупым, каким его считали. В лазарете тоже называли его часто дураком, на что он отвечал если не классическим «ну что же!», то равно добродушным: «не всем же умным быть». Впрочем, его здесь не обижали, скорее, любили, называя больше не по фамилии, a no имени, Николаем Иванычем.

«Раз прихожу, – рассказывает мамаша, – все смотрят на что-то, столпившись, говорят: «дурак снялся!» – Что у вас тут? – Дуракова карточка. – Что такое? – Карточка. И Самсонов подает ей... свою. Он снялся, когда ходил гулять».

Рана, приведшая его в лазарет, была сравнительно легкою. Выздоровев, он был назначен на комиссию и знал, что его отправят на войну. Сбирался сказать врачам: «я здоров, готов идти на позиции, только отпустите побывать домой». Все смеялись, зная, что подобная просьба имела мало шансов на успех.

Когда мамаша приносила что-нибудь Николаю Ивановичу, он был всегда тронут и благодарен. – «Спасибо, спасибо мамаша, спасибо барыня», – бормотал он без конца.

Дня за два до комиссии, она положила перед ним на столик кусок пирога. Он в это время возился, вставая с постели, но при ее приближении сел,

– Вот, поешь пирожка.

– Спасибо мамаша, спасибо.

– Ты пойдешь? – спросила она, положив ему руку на плечо, чтоб заставить его сидеть спокойно,

– Пойду.

– Храни тебя Бог.

– Что же, воля Божья, как Ему угодно, ничего не поделаешь!..

И он опять заоборачивался, нагнулся, ища под кроватью туфель.

– Николай Иванович! Да подымись ты, послушай!

– Ну!

– Ежели что случится, – сказала она тихо и грустно, – помни, что Бог к тебе близок за твою доброту...

Не часто, быть может, слыхал этот человек серьезное и сочувственное слово. И он понял. Таким же серьезным и тихим голосом он ответил:

– Ничего, мать.

—449—

Это значило: я не боюсь страданий и смерти, иду на все. И еще: ценю твою заботу.

* * *

Из солдатских писем.

Из деревни, от Белкина.

«Имею честь скорыми шагами сообщить вам, домой доехали благополучно, дорога мне стоила 2 р. 60 коп. В дороге было холодно, одежда плохая, да вы сами знаете. Позяб изрядно. Но! это не важно. Домой приехал в субботу, в 8 ч. вечера. Счастливый этот день для моей женки и детей, с великим восторгом и радостью встретила, со слезами на глазах встретила своего хозяина «меня». Сын мой Миша от радости не успокаивался целую ночь, мало пришлось поспать. Но! только встречали не все так сердечно!..

Начинаю обживаться, привыкаю к домашней жизни,

Мой брат писал относительно наших мужиков, что не падают духом. Это верно! все молодые и взрослые, верят в окончательную победу над немцами. Дома меня посещали вновь призванные новобранцы, они говорят: не пощадим своей жизни, будем грудью стоять за свою дорогую родину, веру и Царя! В нашем месте дух не падает, даже семейные ратники с великим желанием согласны идти против врагов. Герои наши мужики. Новобранцы все бодрые и веселые. За здравие их урра Русское!»

От орловца Федотова, отпущенного на 6 мес. Домой перед

Рождеством.

«Спешу уведомить, что я доехал в добром здоровье, приехал за день праздника. Когда я приехал домой, вошел в хату, жена моя, когда увидала меня, бросилась на шею, и рада, и очень с радости плакала, дети мои целуют, обнимают за шею. И очень я был рад. Они меня нисколько не ждали, я не писал».

От Перевалова, с передних позиций.

1. «Что вы просили у меня, как мы наступаем на немца, мы забрали в плен 526 человек и убитых много и раненых, и с нашей стороны много убитых и раненых,

—450—

ну все-таки меньше наших. Немец укрепился сильно, даже у кажнова солдата чита (щит) что не пробивает пуля ружейная, забрали у них много читов, один солдат наш забрал читу и оне стали стрелять по нем, закрылся он читой, попало 3 пули в читу, только отскакивают от читы пули, так пришел в свой окоп. Оне говорят немцы нам, мы оттого воюем, что нам забрать Аршаву, я сказал немсу, тогда вы возьмете Аршаву, когда ваш Вильгельма увидит у себя затылок, тогда вы возьмете Аршаву; немец разговаривает хорошо по-русски».

2. «Я получил от вас вторую посылку, спасибо вам; как я распечатал посылку, кажиной солдат просит: дай мне маленько, Матвей! я даю по маленьку, кому калыбаски, кому сыру, кому селетки, дал командиру селетку сказал: спасибо, Матвей; очень меня любит, я чичас у его конюхом, у командира. Дал товарищу Силину селетку и калбас, один кружок себе оставил, поел я лучше как с медом, очень хорошо, аппетитно. Уведомляю я вас, что бои кажный день и ночь идут, много бьют и ранят солдат, кажный молится Богу, чтобы Бог дал миру, болеют ногам и головам, у кажнаго тело чешется_, много гнусу, заели совсем, у кого язвы, у кого чирь»...

3. «Христос воскресе! Христосуюсь с вам, дорогие мои, покуда у нас, слава Богу, тихо, – столкновений никаких нет с немсем, тот стоит на своем месте, мы стоим тоже. Спасибо вам за подарок, я получил от вас сапоги, и в сапогах лежало слатенькое. Я получил как раз на первый день Пасхи, чичас поставил чаю, посадил с собой трех солдат, и распечатал конфеты и напоил солдат и дал полякам по две штучки. Слава Богу, разговелся очень хорошо; как стал разговляться, я поплакал горьким слезам о своем семействе».

4. «Есть здесь бедный солдат, у его жена и двое детей; нет у его не дома и не земли, не отца не матери, он стирает белье у нашего взводного, я его кормлю, что только у меня есть, делюсь пополам; как посмотрит на меня, так заплачет. Я его спрошу, что ты плачешь, он говорит: я, Матвей, дома ел досыта аржанова хлеба».

5. «Как немец пойдет в атаку, так и пропал, то заберут наши в плен, то убьют. Не берет ихняя. Си-

—451—

дят в окопах близко, разговаривают с нашим солдатом. Немес кричит: эй, русак, не высовывай голову, то наши будут стрелять по вам гранатам. Друг друга берегут».

Из писем младшего унтер-офицера, поляка Д.

1. «Многоуважаемая N. N.

Уведомляю вас, что я попал на комиссию и назначен в Действующую Армию, но я болен еще. На это внимания не было, но я не страшусь, еду пока буду в силах, но скоро опять чувствую, заболею; в душе как-то радостно, а здоровье плохо. Благодарю за книги хорошие; куда заеду и где буду – пришлю вам письмо. Наверно больше не придется видеться с вами, но пока жив, буду помнить вас. Сегодня уезжаю, Вспомните может меня когда вы еще, я привык к вам, не хотелось даже ехать, но не наша воля. Остаюсь покорный вам Д.

Bóg z nami».

2. «Уведомляю вас, что я благополучно доехал до назначения своего; сейчас, конечно, часто заболеваю, но не выказую. Мне сейчас ничего, хотя трудно, но труд наш привычный, обучаю новобранцев. Сейчас немного теплей стало, то лучше для нас. Жду от вас письма с нетерпением».

3. «Благодарю вас, что вы не забываете меня, останется навсегда у меня на душе ваша добрая ласка! Я, слава Богу, пока живу хорошо, Пасху, не знаю, где буду, наверно здесь. Я записан куда-то, но не знаю хорошо, куда именно; мои товарищи уже уехали на войну. А я еще здесь и приходится обучать новобранцев, но ничего, нужно и это дело! Надеюсь иметь счастье получать от вас письма всегда. Целую вас и ваши белые руки. Остаюсь преданным вам Д. Niech Bedzie pochwaiony Jezus Chrystus».

4. «Христос воскресе!

Спешу вас поздравить с праздником Светлого Христова Воскресения и желаю вам в радости проводить его. He думал я никогда, чтобы уехать домой, однако был отпущен на 6 суток, дома был двое суток – первый и второй день праздника, и то сколько радости было в дому! Мама как увидала и заплакала и говорит: какой черный стал, не такой, как уехал! Побыл дома хоть на 4-м

—452—

году службы, слава Богу. Сегодня приехал, свое дело буду продолжать дальше. Здесь еще снег, у нас дома нет его, тепло».

5. «Многоуважаемая милая госпожа N. N.

Имею счастье сегодня получить ваше почтенное письмо, пришедший со стрельбы; все молодых солдат учил. Я глубоко тронут вашим письмом, что вы Богу молитесь за нас, от всей души благодарю вас. Также я всегда молю Бога и за тех, которые неверные, я никогда не люблю тех людей, которые говорят скверные речи, и ухожу всегда всегда от них, люблю с тем говорить, кто говорит о хорошем святом деле, так как я всегда был у хороших своих родителей, которые живут по Божьему, также все наше семейство глубоко верим во всех тех святых, в которых и вы верите. Я приехал домой в субботу вечером; в нашем доме ежегодно собрание к этому великому празднику, всегда песни поют духовные и читают все поляки и русские, у нас заодно все – шляхта, szlachetne ludzie. Было радости много с расспросами у меня; смотрели как на какого пришедшего с другого света. Благодарю вас, что вы пишете: жаль вам, ежели выеду на войну. Христос принял все грехи людей на себя и открыл небо для указания пути нам, поэтому я должен все свои обиды и тягости переносить с благодарением Бога, я всегда Бога благодарю. Я жил дома ничего не имел, никаких затруднений, а теперь не так. Остаюсь вам верный и любящий, где бы я ни был»,

Приписка: «прощайте, завтра уезжаю на войну. Мой товарищ перешлет вам это письмо и карточку. До свидания, остаюсь любящий вас до смерти Ян Д.».

А. Купреянова.

—453—

Пётр Дмитриевич Самарин родился 22 октября 1861 г., скончался 12 октября 1916 г. Образование получил в 5 Московской Гимназии и в Московском Университете по историко-филологическому факультету, по окончании которого некоторое время служил в Архиве Министерства Юстиции, а затем, вследствие слабого здоровья, оставил службу, отдавшись частной жизни и занятиям, из коих самым любимым было для него церковное пение и народная русская музыка. Как человек глубоко религиозный и убеждённый патриот, очень начитанный в области русской народной музыки и церковного пения и осведомлённый, весьма интересовавшийся церковно-приходской жизнью, бывший в последние годы даже церковным старостой церкви свв. мучч. Бориса и Глеба на Поварской, Пётр Дмитриевич во всей своей деятельности был носителем фамильных родовых идей знаменитого рода Самариных, как выдающихся славянофилов, на знамени которых всегда было написано: вера, народность, самодержавие. Особенно тесно его деятельность связана была с делом русского народного церковного пения и, в частности, с жизнью и трудами Общества Любителей Церковного пения в Москве, основанного 6 декабря 1880 г. по почину тогдашнего викария Московского епископа Амвросия, впоследствии архиепископа Харьковского. С самого основания Общества и до конца дней своих П.Д. Самарин состоял то членом Общества, то членом Совета, с 1887 г., то товарищем Председателя Совета, с 1907 г., и принимал самое живое и деятельное

—454—

участие во всех проявлениях жизни и работ Общества. С 1901 по 1904 г. П.Д. состоял членом Наблюдательного Совета при Синодальном Училище церковного пения. Кроме того П.Д. состоял членом Этнографической Комиссии и принимал живое участие в работах и изданиях этой комиссии, и был членом Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете. Но наибольший интерес и внимание отданы были П.Д. Обществу Любителей церковного пения и его деятельности, в связи с разработкой вопросов русского клиросного церковного пения, уставного и хорового. Здесь П.Д. приходилось встречаться и обмениваться мыслями по вопросам церковного пения с такими выдающимися деятелями, как Танеев, Кашперов, Кашкин, Мельгунов, Комаров, Полуэктов, Смоленский и др., и в беседах с ними корректировать и расширять и углублять свои взгляды в отношении разных сторон церковного пения. Не пренебрегал в этом деле П.Д. и советами и указаниями и опытных в пении приходских священников и диаконов, особенно же старых Московских псаломщиков, главнейшим образом в отношении старого обычного напева Московской епархии. Он был последним и наиболее полным, а равно и всесторонне осведомлённым представителем тех первоначальных идей, которые легли в основу Общества Любителей церковного пения, и ревностным насадителем и распространителем их в русском обществе. Его взгляды относительно этого ясно выражены им в брошюре, посвящённой обозрению деятельности Общества Любителей церковного пения, изд. 1905 г., когда предстал вопрос: «Желательно ли и возможно ли дальнейшее существование Общества Любителей церковного пения?». На первой стр. этой брошюры П.Д. говорит: «В то время, когда возникло это Общество, церковное наше пение находилось в следующем положении. В певческом пении того времени довольно спокойно уживались Ведель, Сарти, Ломакин, Бортнянский, Львов, Турчанинов и целые плеяды неизвестных и малоизвестных композиторов с древними напевами нашей церкви. Увлечение певцов и слушателей склонялось в сторону композиций западного склада. Что касается исполнения, то внешняя техническая сторона его была хорошо

—455—

развита и в этом отношении умелых руководителей хора было довольно, но мало было понимания характера произведений, мало было поэтому и понимания ценности их. Последнее обусловливалось полным невниманием к ритмической стороне исполнения; ритм в церковной музыке был в загоне и считался даже чем-то предосудительным. Рядом с певческим пением жило пение духовенства, монастырей, простого народа, единоверцев, пение без нот, по преданию, своеобразное, сильное, имевшее ещё больших знатоков и своего рода художников. На это церковно-народное пение мало обращалось внимания, ценность его редко кем была сознаваема. Но и это церковное пение находилось в упадке. Под влиянием певческого пения обычное пение исполнялось всё более и более небрежно, лучшие напевы из него исчезали, самая гармонизация его становилась грубой и не соответствующей его характеру. Общество Любителей церковного пения с самого учреждения своего внесло в свою деятельность определённый взгляд. Задачей своей оно поставило, кроме доставления народу в праздничные дни духовного наслаждения исполнением церковных песнопений, – «сохранять и очищать от искажений употребляемые ныне, по преданию, в православной церкви напевы и вводить в употребление церковное обиходное и хранящееся в письменности забытое древнее церковное пение». Таким образом, увлечению композициями западного склада противопоставлялось убеждение в ценности наших древних церковных напевов и в необходимости из них исходить при дальнейшей разработке нашей церковной музыки». Это принятое Обществом исходное положение определило и дальнейшую деятельность его и направило работы П.Д. в этом роде, как яркого, добровольного выразителя деятельности Общества. Совет Общества на первых же порах своего существования поставил себе две задачи:

1) записать обычный напев Московской епархии с голоса наиболее опытных старинных церковных певцов и закрепить его в нотном издании и

2) выработать соответствующую его певческому характеру гармонизацию для хорового его исполнения. Запись была исполнена Ю.Н. Мельгуновым с голоса псаломщика П.П. Смирнова и проверена в Совете при содействии псаломщиков В.М. Смирнова, М.И. Курова и В.И. Тар-

—456—

хова. Записан был также напев Успенского собора Кашперовым, Мельгуновым и Комаровым с голоса сакеллария собора прот. П.И. Виноградова. В отношении гармонизации было высказано желание «приблизиться к натуральному гармоническому исполнению церковных напевов, бывшему, несомненно, в древности, но в то время не записанному и в практике по многим причинам почти утраченному». Говорили, что «слабые остатки такого натурально гармонического пения можно слышать в хоровом пении старых дьячков и монахов, не прошедших новой певческой школы, в подпевании крестьян сельскому причту, в пении старообрядцев, когда они поют без нот и потому не строго держатся своего намеренного унисона; а что это только слабые остатки, видно из сравнения их с богатой и разнообразной полифонией народных песен и духовных стихов». Сверх того, выражено было желание, чтобы «гармония переложений была согласна с гармонией русских народных напевов и чтобы сопровождающим голосам давалось движение в духе церковных и народных мелодий». Для этой цели Общество открывало не один раз конкурс на соискание премий по гармонизации церковных мелодий для хора и некоторые опыты в этом роде Совет находил довольно удачными и удостаивал искомых премий в целом или половинном размере (100 р. – 50 р.). Наконец, третьей задачей Общества было открыть и поддерживать церковно-певческую школу для подготовки церковных певцов и регентов из взрослых. Такая школа существовала при Обществе с 1881 г. по 1894 г., в виде общедоступной воскресной школы. Все эти три задачи П.Д. близко принимал к сердцу и ревностно деятельно проводил в жизнь в своих работах и трудах на пользу Общества и дела любимого им русского церковно-народного пения. Сверх того, П.Д. уделял много внимания ритмической стороне наших церковных напевов и по этому поводу немало совещался с Мельгуновым; Коршем, Комаровым и др. и усердно изучал работы Вестфаля. Сам П.Д так формулировал задачи Общества, а вместе с тем и свою, тесно связанную с ними деятельность, а именно, Общество должно иметь своей заботой: «организацию общенародного пения и регентские курсы, окончание

—457—

издания напева московской епархии и устройство конкурса на премии Общества за лучшие переложения древних напевов»⁷⁸¹. И действительно, П.Д. точно следовал этой программе до конца жизни, особенно же, когда был товарищем председателя Совета Общества, с 1907 г., каковое положение давало ему более простора, чем участие в делах в качестве рядового члена Совета, причём много ему помогало и сочувствие других членов Совета, и не будет преувеличением и чем-то нескромным сказать, неизменное сочувствие пишущего эти строки. Нельзя сказать того же лишь о некоторых членах Совета из лиц, соприкосновенных с Синодальным хором и училищем, подчас тянувших в своих мнениях в другую совсем сторону.

С 1894 г. по 1899 г. Общество ничем не проявляло свою деятельность, что зависело от смены председателей и выбытия из состава Совета некоторых членов его. С 1900 г. по 1907 г. Совет Общества устраивал ежегодные певческие концертные собрания под управлением члена совета Д.И. Зарина, при участии любителей пения и членов Общества из духовных лиц и учителей и учительниц церковных школ, иногда с предварительным прочтением реферата по вопросам церковного пения. Но настоящая широкая деятельность Совета Общества, применительно к указанным выше трём задачам, началась с 1907 г., когда фактическое руководство в направлении деятельности и жизни Совета Общества перешла в руки П.Д. Самарина, которому деятельно помогали и некоторые единомышленные с ним члены Совета, как о. диакон В.И. Никольский секретарь Совета и преподаватель пения младшего курса, покойный А.И. Карасев, А.В. Никольский и пишущий эти строки, первые трое – в организации и направлении преподавательского дела на регентских курсах, последний – главным образом, в редактировании обычного и древних напевов Московской епархии в печатных изданиях Общества и в гармонизации церковных напевов для надобностей курсов.

Благодаря настойчивости П.Д., осенью 1908 г. были вполне налажены регентские курсы, в два отделения для пев-

—458—

ческих предметов, и одно – для скрипки, а в 1909 г. прибавлен приготовительный курс для вступления в курсы регентские. Получился срок обучения трёхлетний. В этом виде курсы существовали до весны 1916 г. Общее наблюдение принадлежало П.Д., а отдельные предметы преподавали А.И. Карасев, А.В. Никольский А.И. Вилькомирский и диакон В.И. Никольский. Помещались курсы частью в школе Николо-Мясницкой церкви, частью в Николо-Дербеновской, частью в Спасской. Приобретены были стараниями П.Д. фисгармония, нотные книги и учебники с классной доской. Учеников перебывало за все время до 500 человек, из коих около половины всего состава – псаломщики, трапезники и певчие церковных хоров. Содержание курсов в учебный год доходило иногда до полторы тысячи рублей, и так как ассигновка от Общества могла быть не свыше 740 руб., а плата с учеников от 200 до 300 или 400 руб., то получаемый дефицит П.Д. всегда покрывал из своих личных средств. Устроение летних регентских краткосрочных курсов в 1914 г. потребовало доплаты, сверх сметы, 900 руб., которые также внесены были П.Д. из личных средств. Таким образом, кроме личного труда по устроению курсов, наблюдения за ними, устранения разных препятствий в отношении помещения, улаживания разных непредвиденных затруднений, и личного преподавания на курсах, П.Д. нередко брал и довольно большие неожиданные расходы по курсам лично на себя. В 1910 г. встретилась надобность выпустить 2 издание второй части Круга песнопений обычного напева Московской епархии, выпущенного Советом в восьмидесятых годах. П.Д., при содействии пишущего эти строки, предпринял основательный пересмотр всей части, внёс некоторые дополнения в напеве Киевском и изменения, особенно в распределении текста по смыслу предложений и певческим строкам, держал всю корректуру издания, и уплатил за печать из личных средств 1.376 р. 8 к. В том же году, по его же инициативе было предпринято Советом 3 издание первой части Круга, где потребовалась точно такая же работа с напевами и текстом, и дополнение, например, запевов, и более правильное распределение текста, причём корректура также лежала на П.Д., и в уплату за печать П.Д. внёс из своих средств не-

—459—

достававшие к сумме 1.071p. – 100 руб. В 1912 г., по инициативе П.Д., возбуждён был вопрос о назревшей надобности издать четвёртую часть Круга – литургийные напевы. Тогда Совет поручил П.Д. в составе комиссии из прот. Н.И. Пшеничникова, Б.М. Металлова, псаломщ. А.Т. Лебедева и Н.И. Иванова, Н.М. Соколова, А.П. Зверева и диакона А.А. Холина записать литургийные напевы, проредактировать и приготовить к печати, положив в основание сделанные в восьмидесятых годах записи Мельгунова, Комарова и Малашкина. После годичной работы комиссии, собиравшейся под председательством П.Д. в доме Самариных на Поварской, запись была сделана, и 4-я часть Круга издана, под корректурой П.Д., на его же собственные средства. Во время своей затяжной болезни П.Д. очень скорбел о том, что не мог до конца выполнить намерение издать при помощи Общества весь Круг, присоединив к 4-м частям 5-ю часть, с требами, молебнами и др. остальными службами. Для надобностей курсов П.Д. издавал на свои средства Пособие к изучению осмогласия обычного напева в один голос и гармонизации для хора стихир, догматиков, тропарей, прокимнов, ирмосов в количестве 100 экз., литографским способом, и отдавал в бесплатное пользование слушателям курсов. Были сделаны П.Д. и гармонические переложения для хора и отдельных песнопений, как «Благослови душе моя», «Свете тихий». «Хвалите имя Господне» и др., но, по присущей ему необыкновенной скромности, не были издаваемы в печати. Сам П.Д. любил подпеть с певчими, или клирошанами, мягким, приятным тенорком, любил и преподавать уроки пения на курсах, особенно, если преподаватели почему-либо отсутствовали на том, или другом уроке. Особенно ценил П.Д. общенародное пение, всею церковью, всей массой молящихся, и старался при этом подмечать народные подголоски к церковным мотивам в сопровождающих основную мелодию голосах. Когда в заседании Братства Святителей Московских прокурор Синодальной конторы Степанов отстаивал преимущества хорового церковного пения в православных храмах, П.Д., совместно с братом своим Ф.Д. и некоторыми другими членами, убеждённо в докладе отстаивал преимущества для молящихся в хра-

—460—

ме общенародного пения, опираясь и на примеры древней христианской церкви и на современное успешное и назидательное всенародное пение, когда все поют «едиными усты и единым сердцем» и согласно славят Св. Троицу. Была у П.Д. мысль, навеянная его личными занятиями нотными рукописями Синодальной библиотеки, сделать отдельный выпуск к Кругу Общества любителей церковного пения, где бы можно было предать гласности и всеобщему употреблению многие, неизвестные ещё, но прекрасные напевы в рукописных нотах «Херувимских», «Милость мира», «Достойно», «Взбранной воеводе», «Ныне отпущаеши», из служб пасхальных и великопостных, как «Ангел вопияше», «Да молчит», «Вечери Твоея тайные» и проч., что могло бы служить прекрасным дополнением и к Кругу, и к серии Синодальных нотных книг. Затрагивался в разговорах и вопрос об учреждении кафедры истории церковного пения в Московской Д. Академии, при поддержке Общества любителей церковного пения, но, при стеснённом положении средств Общества, не получил дальнейшего развития и осуществления, а между тем им ясно сознавалась необходимость быть в курсе церковно-певческого дела, оканчивающим Д. Академии, как будущим руководителям духовно-учебных заведений и как образованным клирикам» пастырям и архипастырям, руководителям церкви и богослужения. –

Вот то существенное, что можно отметить в деятельности П.Д. на пользу дела церковного пения, но всесторонняя оценка её ещё должна быть впереди. И в том, что уже сказано по поводу его деятельности, нельзя не видеть больших заслуг П.Д. для дела православного русского церковного пения, нельзя не удивляться его любви к церковному пению, его разносторонним познаниям в нём, его осведомлённости, часто приобретённой собственным опытом и трудами, его личными наблюдениями и изысканиями, особенно в ритмике церковной мелодии не говоря уже о его большой начитанности в области народной песенной музыки и тонких познаниях в песенном ритме и метре и основательном знакомстве со всеми лучшими сочинениями по вопросам русского церковного пения. Общество любителей церковного пения и дело русского церковного пения в

—461—

лице П.Д. понесло громадную и невознаградимую потерю, человека, искренно, бескорыстно, преданного любимому им церковному пению, работавшего в излюбленной области с редким увлечением и наслаждением, пережившего и радости успеха и печали неудач, но никогда не терявшего веры в успех и высоту своей работы, в её плодотворность и значение для русской церкви и народа. Нужно было видеть, как внимательно он следил за ходом учения на курсах, часто навещая их, просиживая целые часы на уроках, входя во все подробности преподавания, нередко преподавал и сам, как внимательно и даже строго относился он к переводным и особенно выпускным экзаменам, выспрашивая у экзаменующегося всевозможные подробности предмета, стараясь испытать всесторонне, и только тогда отпускал, когда убеждался, что всё добыто, что возможно добыть, и оценка может быть составлена, почему и экзамены нередко затягивались с раннего вечера до полночи и за полночь, при двух-трёх десятках испытуемых. Надобно было видеть, с какою тщательностью относился П.Д. к каждой нотке, или интервалу, к незначительному какому-нибудь варианту в мелодии при редактировании обычного напева Московской епархии, сколько было при этом высказано рассуждений, соображений за и против, прежде чем решался он избрать одну определённую редакцию, да и то случалось, что уже во время самой корректуры его осеняла новая какая-нибудь мысль, более основательная, новый вариант, более правильный, и он спешил обменяться мыслями, рассеять недоумение и только тогда останавливался на окончательной редакции. То же происходило и с гармонизацией, но, кажется, в ещё большем объёме. Здесь надо было дать и установившуюся гармонию и наблюдать, чтобы она была музыкально правильной, но чтобы она была и церковной, выражала характер основной церковной мелодии, а вместе с тем не была шаблонной, а в русском народном духе и не была бы очень придуманной, вроде немецкой, а вместе с тем не переходила бы и в хороводную, песенную. Эго для П.Д. было предметом немалых рассуждений и совещаний, ставивших и самих советников нередко в затруднительное положение. Наконец, П.Д. очень озабочивало правильное и осмыслен-

—462—

ное распределение текста песнопений по смыслу и ударениям в соответствии со строками напева, с музыкальными предложениями. Для установления правильности текста славянского в этом отношении, нередко приходилось обращаться к греческому тексту и здесь в оригинальном изложении, иногда при помощи перевода Ловягина (в ирмосах), искать разрешения затруднений, и всё-таки в некоторых случаях данный вопрос не находил своего желаемого разрешения, что немало огорчало П.Д. в его работах по тексту. Словом, его работы в области церковного пения не только тщательно выполнялись, но и переживались им, что, при его слабом сердце, немало отзывалось на общем состоянии его здоровья. Но Бог хранил его до времени, пока не подкралась незаметно болезнь, с которой было уже поздно бороться, и П.Д., как добрый труженик на ниве Божией, покорился неизбежному, до последнего времени помышляя о предмете своих занятий и сожалея, что не мог их закончить в желаемой полноте. Так скромно и незаметно прошёл по ниве Божией этот честный труженик и пахарь, но проделанная им борозда оставила глубокий, заметный, видный след на этой ниве, который едва ли зарастёт потом. «Люди Божия к пению восставляет благодать». Эти слова песни канона с особенною яркостью отразились на П.Д. и его занятиях церковным пением, к которому не толкало его ни его воспитание, ни служебное, ни общественное положение, ни какие-либо другие внешние обстоятельства, но одно лишь призвание свыше, для человеческого ума и неясное и непонятное, но вполне естественное со стороны высшего порядка вещей, управляемого своими идеальными законами. С другой стороны, как нередко бесплодны усилия тех, кто не призван свыше к деланию в области церковного пения, хотя счастливые случаи судьбы дают им в руки наилучшие средства к тому и ставят их во главе большого дела, в самую сердцевину работ мысли и дела в данной области, но мертвящей формализм, бюрократическое понимание, школьный схематизм, или же разнузданный размах, погоня за новизной и модой, подражательность мирским направлениям и веяниям, низводят все их напрасные усилия к ничтожеству, или же ко вреду для дела церковного пения, при большом шуме об их

—463—

успехах, создающих, им мнимую, дутую славу и известность. Но та борозда не зарастёт, а сгущённый на ниве туман и пыль рассеются, найдутся искренние преданные делу работники, своими скромными, но многоплодными трудами возделают ниву Божию, ниву церковного пения, которая даст, с Божией помощью, обильные плоды во время своё.

Протоиерей В. Металлов

—464—

He задаваясь сейчас рассказом о знакомстве с Феодором Дмитриевичем Самариным, я намерен в этих заметках, предпосылаемых нескольким письмам его, дать лишь краткие пояснения, без которых содержание писем могло бы быть непонятым.

Обстоятельства написания первого письма таковы:

В одном из разговоров с Михаилом Александровичем Новоселовым, бывшем в начале июня 1912-го года, Феодор Дмитриевич выразился благосклонно об одной из моих статей, о какой именно – сейчас не могу вспомнить, и при этом что-то спрашивал у Михаила Александровича относительно изданной мною „Службы Софии Премудрости Божией“⁷⁸². Вопрос Феодора Дмитриевича я понял как желание получит эту „Службу“ и, конечно, поспешил исполнить таковое. Книжка была послана с надписью, в которой я выражал Феодору Дмитриевичу свое удовольствие по поводу его одобрения. Повторяю, уже сказанное ранее, что одобрение Феодора Дмитриевича было доныне и, надеюсь, до конца дней моих будет одним из дорогих мне поощрений в труде, тем более, что в некоторых теоретических вопросах, и притом существенных, я не скрывал своего разномыслия или, быть может, разновыражения с Феодором Дмитриевичем, и даже подчеркивал линии наших расхождений.

Разумеется, на написанные, и притом на книжке, несколько слов я не ждал ответа и полагал, что если

—465—

Феодор Дмитриевич и заговорит о „Службе Софии“, то лишь при личной встрече, осенью; да мне и не думалось, чтобы богословские и философские вопросы нашего времени, исходящие, все – можно сказать, из основной идеи о Софии и вновь к этой идее приводящие, лежали в пределах духовных интересов Феодора Дмитриевича, так что я был убежден, что „Служба Софии“ будет внутренно незамечена им. К удивлению моему, вскоре же было получено мною следующее письмо:

I.

29 июня 1912 г.

Сестрорецк, Петерб. губ.

Приморский просп. 19/А.

Досточтимый отец Павел!

Большой и неожиданной радостию для меня было получение изданной Вами книги с незаслуженной мною любезной надписью; от всей души благодарю Вас за этот прекрасный подарок. Когда-то, вследствие бесед с покойным В. С. Соловьевым, я старался собрат сведения о сохранившихся в наших храмах рукописных службах Софии Премудрости Божией и узнал, что такая рукопись имеется между прочим в Москве в Софийской церкви, что на Лубянке. К сожалению, мои розыски на этом и остановились, так как я был отвлечен в другую сторону. Теперь эту самую службу я получаю от Вас в печатном виде. Чтение ее во многом уяснило мне таинственное учение о Софии и укрепило меня в мысли, что учение это не есть создание философского умозрения, а плод живого церковного сознания.

Еще более, чем прежде, жалею теперь, что в свое время не слышал того, что Вы как-то читали на одном из собраний нашего кружка в доме Корнилова⁷⁸³. О статьях Ваших, напечатанных по тому же предмету в Богослов-

—466—

ском Вестнике⁷⁸⁴, я до сих пор ничего не знал и теперь достану их непременно и прочитаю с особым вниманием.

С нетерпением ожидаю выхода в свет нового полного издания Вашего большого труда⁷⁸⁵. Отдельные его части, сообщенные мне в оттисках Михаилом Александровичем⁷⁸⁶, я читал; некоторые из Ваших [мыслей? пропущено слово. П.Ф.] оказались недоступными для меня, но все, что я понял, произвело на меня самое благотворное действие, и я рад, что могу это засвидетельствовать Вам и принести Вам глубочайшую благодарность. Перечитать теперь Вашу книгу с новыми дополнениями и разъяснениями будет для меня большим счастьем.

Добрые слова, коими Вы сопровождаете Ваш дорогой подарок, я чрезвычайно ценю, но считаю себя обязанным сделать по поводу сказанного Вами небольшую оговорку. Я бы никогда не решился выразить Вам одобрение и поощрение к труду: на это я не имею нравственного права. Если Вы имеете в виду написанное мною о Вас Михаилу Александровичу, то это был лишь обращенный к нему лично ответ на выраженные им мысли.

Пишу эти строки в день памяти свв. Петра и Павла и, полагая, что это день Вашего Ангела, прошу Вас принять от меня по этому случаю самые искренние поздравления и горячие пожелания всего лучшего.

Усердно Вам кланяюсь и еще раз благодарю.

Глубоко Вас уважающий и душевно Вам преданный

Федор Самарин.

* * *

Сколько помнится, в ответ на это письмо я писал Феодору Дмитриевичу, что я, конечно, не могу отнести к себе его снисходительную оценку моих опытов и понимаю ее только как своеобразный аванс, даваемый ради поощрения. Далее я писал, что меня чрезвычайно радует интерес Феодора Дмитриевича к идее Софии Премудрости Божией, ибо эта идея, по моему убеждению, определяет русское религиозное сознание в самых его истоках, и в ней именно – глубочайшая основа его своеобразия. В добром отношении ко мне Феодора Дмитриевича, писал я, мне хотелось бы видеть дорогое для себя указание на связь своих убеждений со славянофильством; идейная безродность и культурное самочиние представляются мне наиболее нежелательными, ибо необходимо связывать настоящее с прошлым непрерывною нитью преемства. – Таков был смысл моего письма. После того переписка естественно прекращалась. Но неожиданно получился ответ. Вот он:

II.

Сестрорецк.

24 августа 1912 г.

Московский адрес: Поварская 38.

Премного виноват я пред Вами, глубокочтимый отец. Павел, что так замедлил ответом на письмо, которым Вы мне доставили большую радость. Я чрезвычайно ценю Ваше внимание и душевно благодарю Вас, что среди спешной и утомительной работы Вы нашли время для беседы со мной. Мне хотелось ответить Вам возможно обстоятельнее и потому я изо дня в день откладывал письмо к Вам, чтобы заняться им на досуге; но вышло по пословице: „eras, eras et semper eras, et sie consumitur aetas“; в данном случае закончился или заканчивается срок моего пребывания в Сестрорецке. Я еду завтра в Москву и, не желая далее откладывать письмо к Вам, из опасения, что в Москве и в деревне мне с начала не удастся вести перѳписку, посылаю Вам эти строки только за тем, чтобы сказать Вам: простите мою неисправность и не примите ее, Бога ради, за равнодушие. Я счастлив, что вступил в несколько более близкое общение с Вами и, если это случилось отчасти по милости Михаила Александровича⁷⁸⁷, то великое ему за это спасибо.

—468—

Ho добрейший Михаил Александрович по-видимому все таки не совсем точно передал Вам то, что я говорил ему о Вашей книге. Как я писал уже Вам раньше, я не считаю себя в праве делать оценку таких трудов, как Ваш, ибо в области философии я совершенный невежда и неспособен разбираться в вопросах отвлеченных. Я только говорил Михаилу Александровичу, что Ваше сочинение (или вернее, те его части, которые мне удалось прочитать), поскольку оно доступно моему пониманию, произвело на меня самое глубокое и благотворное впечатление нравственного свойства и что я давно не испытывал того, что испытал при чтении Вашей книги.

He умею Вам передать, как меня радует то, что́ Вы пишете о славянофильстве и о Вашем отношении к нѳму. Вы совершенно верно, думается мне, определили значение славянофильства в умственной жизни нашего общества. Его сила, конечно, в том, что оно было первым ярким проявлением русского народного самосознания. Только теперь начинают это понимать и потому только теперь настает пора для правильной оценки того, что высказано и сделано славянофилами. Однако и теперь, к сожалению, мало еще людей, способных, например, вполне освоиться с мыслью Хомякова и судить о ней самостоятельно. С этим не справился и Бердяев⁷⁸⁸, не смотря на то, что он, видимо, исполнен сочувствия к Хомякову и посвятил не мало труда на его изучение. А Гершензон⁷⁸⁹, при всем своем литературном таланте и при всем проявляемом им интересе к славянофильству, – родоначальника этого направления совсем знать не хочет, а если бы даже знал, то, видимо, и понять в нем ничего бы не мог.

Нечего говорить Вам, что я глубоко сочувствую Вашей мысли о значении предания в умственной жизни и Вашему отрицательному отношению к „самочинности“ в культуре. Оторванная от предания деятельность единичной личности, даже выдающейся по дарованиям, бывает большею частью бесплодна; это мое глубокое убеждение. В этом я ви-

—469—

жу причину того наблюдаемого у нас нередко явления, что люди талантливые, образованные и способные к труду не оставляют в умственной жизни глубокого следа. Культурные предания у нас, если не отсутствуют, то крайне слабы, а к тому же отдельная личность у нас постоянно стремится к полной независимости от них и этим губит свое дело. Характерным примером может служить, по-моему К. Д. Кавелин.

Признавая свое духовное родство с Хомяковым и его йлижайшими друзьями, Вы, конечно, ничуть не жертвуя своей самостоятельностию, примыкаете к тому умственному течению, которое оказалось наиболее здоровым и жизнеспособным из всех наших, так называемых, направлений. Казалось еще недавно (и многие в этом были искренно убеждены), что славянофильство давно умерло, погребено и не воскреснет. Теперь даже люди совсем другого склада мыслей не решаются это утверждать; напротив, у этих самых „отпетых“ славянофилов ищут и находят многое такое, что оказывается пригодным для возрождения духовной жизни в нашѳ время, исполненное всякого рода разочарований. Это оправдавшее себя, таким образом, могучее течение когда-нибудь вынесет нас, я твердо верю, из того круговорота, которым мы захвачены и который грозит нам духовной гибелью.

Хотел еще обратиться к Вам за кой-какими разъяснениями того, что́ Вы пишете о значении „Софии“ для русской жизни, но письмо мое и так уж слишком разрослось: лист кончился, да и времени осталось мало. Поэтому позвольте побеседовать об этом важном предмете в другой раз. Расставаясь пока с Вами, еще раз благодарю Вас и прошу не вменить мне в вину мое продолжительное молчание.

Глубоко уважающий Вас и душевно Вам преданный

Федор Самарин.

* * *

Таково письмо Феодора Дмитриевича. Но каково же было мое удивление, когда через четыре дня я опять получил письмо за подписью Феодора Дмитриевича. Письмо это незначительно по содержанию, но так выразительно для

—470—

Феодора Дмитриевича, что я считаю поучительным привесть и его:

III.

Москва 1812г. 28 Авг.

Поварская 38.

Опять не знаю как извиниться перед Вами, глубокочтимый о. Павел! Перед отъездом из Сестрорецка я написал Вам письмо в ответ на Ваше, давно мною полученное; но опуская конверт в почтовый ящик вместе с целой кипой других писем, не обратил внимания, что некоторые из них (в том числе и адресованное к Вам) были без марок. Вероятно оно все-таки дойдет, но с Вас взыщут в двойном размере почтовый сбор. Очень это мне досадно и совестно! Становлюсь все более беспамятлив на все житейские мелочи. Простите великодушно.

Глубоко Вас уважающий и душевно Вам преданный

Федор Самарин.

* * *

После того, беседы наши происходили устно. Очень жаль, что не было своевременно записано содержание разговоров того времени, наиболее горячих и существенных, касавшихся по преимуществу вопросов догматических и канонических. – Зимою 1913 г. Феодор Дмитриевич был избран в почетные члены Московской Духовной Академии, – как гласит официальная формулировка, „во внимание к деятельности на пользу Св. Церкви как путем литературным, так и прямым участием в работах Предсоборного Присутствия“. В апреле того же года, лишь только дозволили погода и здоровье, Феодор Дмитриевич приехал в Посад, лично благодарить Преосвященного Феодора, Ректора Московской Духовной Академии, и сделать визиты членам корпорации. – Меня он не застал дома, оставил карточки и, на всякий случай, поручил сказать мне о его приезде. Помнится, это было в Фомино воскресенье, т. е. следовательно 21 апреля. Возвращаясь домой из церкви, я узнал от извозчика, возившего его ко мне, о нахождении его в Новой Лаврской гостинице я направился туда. С первых же слов свидания, завязался живой разговор о

—471—

таинствах, – продолжение беседы, начатой когда-то в Москве. Поясняя свою мысль, я сослался на св. артос. Тут Феодор Дмитриевич с благоговением берет со стола сверток: „Вот, как раз сегодня я получил от Преосвященного Феодора артос, но к стыду своему не знаю, что это такое“. Думаю, его „не знаю“ надо понимать не в литургическом, а в догматическом и метафизическом смысле. – Мы продолжали обсуждать разные литургическо-метафизические вопросы, Феодор Дмитриевич видимо увлекался. В это время гостиничный коридорный, постучав в дверь, напоминает Феодору Дмитриевичу, что он дал обещание обедать с A. А. Нейдгардтом и что кушанье подано. Феодор Дмитриевич просит передать, что он сейчас придет, и опять увлекается разговором. Снова является коридорный, на этот раз передавая уже досаду обиженного компаньона. Феодор Дмитриевич опять говорит что-то вроде „хорошо“, пожалел, что не зная о возможности свидания, связал себя обещанием, и снова собирался продолжать разговор, почему-то задевший его за живое; но я поспешил проститься и уйти. – Через несколько дней после этого разговора получилось следующее письмо:

IV.

Досточтимый отец Павел!

Приношу Вам живейшую благодарность за присылку „Богословского Вестника“, хотя, по правде сказать, мне чрезвычайно совестно пользоваться преимуществами связанными со званием почетного члена академии. Я вполне сознаю, что не имею никаких прав на это почетное звание и обязан избранием лишь имени, которое ношу, и благосклонному отношению ко мне Преосвященного Феодора, a также, может быть, моему скромному участию в Новоселовском Кружке, которому хотели оказать внимание. Вопросами богословскими я занимался всегда урывками и многое существенное в этой области мне незнакомо. Особенно чувствую свою неосведомленность в Писаниях Святых Отцов. Кстати, мне чрезвычайно хотелось бы пополнить один важный пробел в моих сведениях, и я реша-

—472—

юсь воспользоваться настоящим случаем, чтобы еще раз просить Вас оказать мне в этом отношении некоторую помощь. Я был бы очень признателен Вам, если бы Вы нашли возможным указать мне, как обещали, книги, по которым я мог бы познакомиться с историей споров о Фаворском свете, с деятельностью Григория Паламы, с учением Варлаама и с Соборными постановлениями по этому поводу.

Простить себе не могу, что не остался ночевать у Троицы и не воспользовался этим случаем для обстоятельной беседы с Вами. He знаю, скоро ли теперь повторится подобный случай, а между тем без Ваших разъяснений я едва ли сумею разобраться в тех, трудных для меня, вопросах, которые выдвигаются книгами Илариона⁷⁹⁰ и Булатовича⁷⁹¹. Провести вечер с Вами было была же благоразумнее, чем уезжать в переполненном пассажирами поезде, на который я едва достал билет. Большую часть дороги я принужден был стоять, и духота была такая, что почти неизбежно было простудиться при выходе из вагона. Н все таки я рад, что хоть на ходу Вас видел и перекинулся двумя словами.

Прощайте. Будьте здоровы. Помоги Вам Бог в Ваших трудах.

Душевно Вам преданный

Федор Самарин.

* * *

Затем у нас были личные свидания в Москве. Следующее в хронологическом порядке, письмо Феодора Дмитриевича не имеет общего интереса, но опять обрисовывает его внимательность и задушевность. Прислано оно no поводу моего магистерского диспута, бывшего 19-го мая 1914 г. Вот это письмо:

V.

26 Апреля 1913 г.

Досточтимый отец Павел!

Я слышал от M. А. Новоселова, что Ваш диспут должен был состояться 19 мая. Собирался я приехать на

—473—

этот день в Лавру, чтобы Вас послушать и чтобы быть свидетелем и до некоторой степени участником этого торжества. К сожалению обстоятельства мои сложились так, что мне не удалось осуществить этого намерения, и мне остается теперь лишь письменно приветствовать Вас. Надеюсь, что получение Вами степени не встретит никаких препятствий со стороны Святейшего Синода и что выдающееся значение Вашего труда будет признано не только публикою и Советом Московской Академии, но и церковною властью.

Прошу Вас принять мои задушевные поздравления и самые искренние пожелания.

Глубоко Вас уважающий и преданный Вам

Федор Самарин.

* * *

Наконец, остается еще одно письмо, полученное по такому поводу: как-то раз, после целого ряда оговорок, осенью 1914-го года, Феодор Дмитриевич вручил мне у M. А. Новоселова тетрадь рукописей своего сына Дмитрия Феодоровича, содержавшую несколько философских этюдов с критикою марбургской школы. Феодору Дмитриевичу хотелось узнать мое откровенное мнение об этих опытах своего сына II затем напечатать их, „если они окажутся достойными того“. Его брало опасение, не ошибается ли он в своей положительной оценке этих сжатых и отвлеченных трактатов. Врученное мне я прочел с интересом в ближайший же свободный день, но, желая перечитать их более внимательно, долгое время откладывал свой доклад о них Феодору Дмитриевичу. Весною 1915-го года, уже после экзаменов в Академии, эти заброски были возвращены мною, при личном посещении его, в Москве. Говорили мы о них довольно долго, причем Феодор Дмитриевич, явно заинтересованный успехами своего сына, был особенно внимателен. Трогательна была в нем внутренняя борьба между скромностью и чувством радости об успехах сына; обычная сдержанность Феодора Дмитриевича еле выдерживала напор отеческой любви. В нашей беседе мною высказано было одобрение прочитанным мною наброскам,

—474—

а также удовольствие, что когенианство, весьма сильная и ядовитая система мысли, преодолевается тут изнутри, – диалектикой, стоящей на собственной почве этой системы, – что́ одно только и может быть убедительно, – и советовал напечатать эти опыты Дмитрия Феодоровича.

Далее, наш разговор повернул опять к вопросам литургической метафизики и, в связи с этим, – к некоторым позициям старого славянофильства. Отправною и опорною точкою наших обсуждений было понятие пресуществления Св. Таин. Феодор Дмитриевич высказал характерное соображение против этого понятия, хотя и с большими оговорками, а именно что было бы ужасно, в смысле чувства ответственности, думать о случайно упавшей с Престола крошке Св. Тела или о смытых водою с уст частицах Св. Крови – как о продолжающих быть таковыми. Я же полагал, что это ничуть не более страшно, чем величайший священный страх веры – Богоснисхождения и Боговоплощения. Что Святые Тайны могут быть, волею или неволею, попраны и осквернены, оставаясь при том Святыми Тайнами, – это не бо́лее ужасно, чем весь подвиг жизни и, в частности, страданий и смерти Господа Иисуса Христа. Более того, возможность уничижения Господа включает в себя и возможность попрания Его Св. Тела и Крови. Можно же, приобщаясь Св. Таин, дать лобзание „яко Иуда“; почему же нельзя, ведением или неведением, волею или неволею, уронить Св. Тело или пролить Св. Кровь? Б нашем разговоре с Феодором Дмитриевичем мне был хорошо понятен страх его пред возможностью „суда и осуждения». Страх этот свойствен всякому верующему, ставящему себя пред лицом Господа, – всякому человеку, не понятие о Господе имеющему в виду, а Его Самого зрящему пред собою очами веры. Но обращаться в бегство от термина и понятия пресуществления на этом основании – не соответствует ли это, как если бы кто, перенесясь во времена земной жизни Иисуса Христа, стал отрицать Его Богосыновство, из боязни, как бы нечаянно, при корабельной качке, например, не толкнуть Сына Божия. Согласиться с Феодором Дмитриевичем, как ни был он умерен и осторожен в своих суждениях, я никак не мог. –

В этих и подобных разговорах некоторые линии

—475—

нашего расхождения, бывшие недоговоренными в предыдущие разы, наметились с бо́льшею определенностию, – настолько живо, что и по приезде моем в Посад затронутые темы стояли в сознании. Водораздел всех подобных разногласий мне представился определяемым таким вопросом:

„Должно ли, или невозможно, вне-литургическое почитание Св. Даров?“. – Если мы признаем пресуществление, то явно, что не только можем, но и должны, входя например в алтарь не по литургическому требованию, поклониться Св. Таинам, лежащим на Престоле, как Самому Богу. Для непризнающего пресуществления такое поклонение, в лучшем случае, необязательно, а вернее, при отчетливости догматической мысли, – и недолжно, ибо есть идолопоклонство. Вот, полагаю, достаточный критерий для различения церковного понимания Таинства Св. Тела и Крови от протестантского. Остальное – уже частности, или же непродуманность. Критерий же поклонения Св. Тайнам вне культа стоит пограничным столбом между церковным и противоцерковным толкованием Таинства.

Мне стало ясно, что разговор о когенианстве и разговор о таинствах – не два различных разговора, a – один, ибо наши с Феодором Дмитриевичем разногласия в вопросах литургическо-метафизических происходят от скрытого и недоговореного когенианства, или уклона к нему, со стороны самого Феодора Дмитриевича. В этом смысле, движимый этими и подобными мыслями, я написал ему письмо. „Поэтому, – приблизительно так писал я – , считал бы я особенно своевременным издать опыты Вашего сына, доводящие до конца и делающие усилие внутренне победить тот недуг, который гораздо распространеннее, чем это обычно полагают, и, вследствие своей неосознанности, особенно опасен». – В ответ на мое письмо, Феодор Дмитриевич писал следующее:

VI.

21 Мая 1914 г.

Досточтимый Отец Павел!

Усердно прошу у Вас прощения за крайнюю запоздалость моего ответа. Письмо Ваше получено слишком девять дней

—476—

тому назад, я все время стремился Вам отвечать, даже принимался писать; но для меня теперь написать маленькую записочку – целое событие и не малый труд, а диктовать это письмо мне не хотелось. В другой раз будет уже легче, надеюсь.

Прежде всего благодарю Вас горячо за Ваше доброе внимание к попытке моего сына обосновывать свое разномыслие с Марбургскою философскою школою. Сын мой, к сожалению, теперь находится в дурном настроении и, кажется, не хочет печатать своих „набросков“, вероятно, сознавая их необработанность. Думаю однако, что перед этим останавливаться не следует: настроение может перемениться, и в печатном виде этот небольшой опыт будет встречен самим автором более благоприятно.

Если я верно Вас понял, то небольшая работа сына моего представляет некоторый интерес, как попытка борьбы с недугом, который таится даже в людях не имеющих, по-видимому, ничего общего с Когенианством. Таким недугом, мною самим несознаваемым, Вы объясняете, кажется, некоторые из высказанных мною мыслей.

Я не решусь, конечно, утверждать, что Вы неправы. Напротив, я готов допустить, что при крайне поверхностном знакомстве моем с философскими учениями я легко могу грешить именно тем бессознательным философствованием, о которой Вы говорите, и потому могу невольно принимать за нечто, данное непосредственным религиозным сознанием, учения, враждебные вере. Могу только сказать: да избавит от этого Бог! Помощь людей более сведущих и более зрелых духовно я приму, конечно, с радостью и благодарностью. В частности от Вас был бы счастлив получить определенные и обоснованные указания на свои невольные и, может быть, несознанные ошибки и заблуждения.

При всем том, однако, мне кажется, что выяснить сущность II размеры моих заблуждений можно было бы только путем более или менее продолжительного обмена мыслей. Между тем мы с Вами беседовали всего каких-нибудь три-четыре раза и при том наши разговоры постоянно были, прерываемы разными случайными, посторонними обстоятель-

—477—

ствами. He в этом ли между прочим ответ на вопрос Ваш: „Почему мы не можем столковаться?“ – Да, может быть, просто потому, что не толковали как следует? – С радостью разделяю Вашу надежду, что несогласие – не от различия веры и не от недостатка любви. Думаю, что оно происходит от различного понимания одного и того же или различного способа выражения одних и тех же понятий.

Надо ли говорить, что и такие разномыслия, даже незначительные, по-видимому, должны быть всячески устраняемы? Мы испрашиваем „соединения веры“, как благодатного дара свыше, но, конечно, и сами должны трудиться по мере сил над достижением этой великой и святой дели; иначе суетна будет наша молитва. Скажу вместе с Вами в подобных случаях: „плохого мира быть не должно“. Меня лично такая недоговоренность и неясность между близкими людьми всегда тяготила, и в этом заключалась главная причина, почему мне казалось полезным учреждение того кружка, который сплачивается около Мих. А. Новоселова. К сожалению, намеченная мною задача была вскоре подменена другими, не менее, может быть, важными и почтенными, но не столь отвечающими моей душевной потребности. Был бы счастлив, если б Вы дали толчок возрождению деятельности кружка в первоначально намечавшемся направлении.

Прощайте и простите, что так замедлил ответом и, может быть, неверно Вас кое в чем понял.

Поручаю себя молитвам Вашим и усердно кланяюсь. Душевно Ваш

Федор Самарин.

Сообщил Священник Павел Флоренский.

—478—

XI.

Чтобы понять философию Спинозы следует поставить ее в связь с предшествовавшей ей философией картезианской. Декарт установил дуализм духа и материи, дух и материя были для него две независимые субстанции. Спиноза пытается превратит картезианский дуализм в монизм. Для него есть только одна субстанция, Deus sive natura. Но дуализм не разрешен, ибо во всей силе противоположность субстанции и модуса, Бога и человека.

Уже в картезианской философии, захватившей церковные круги Франции, наметилась антихристианская тенденция. Картезианство не могло принять церковного учения о евхаристии. Для картезианства возможно только изменение модусов, субстанция же должна оставаться неизменна. В евхаристии наоборот модус остается неизменным, а субстанция хлеба и вина превращается в субстанцию плоти и крови. Схоластик Абеляр допускал превращение субстанций; по его учению, мы именно под модусом хлеба и вина причащаемся плоти и крови. Но для Декарта превращение субстанций было абсурдом.

Между тем картезианская философия захватила Пор Рояль, янсенисты были отчасти картезианцами, поскольку они исходили из одностороннего понимания Августина. На защиту евхаристии против картезианства энергично выступили иезуиты.

—479—

После расцвета итальянского Ренессанса, после могучего ХVІ-го века, с его Рафаелем и Буанаротти, XVII век был веком упадка. Моду задавали французы. Декарт был отцом французской философии XVII века, с ее математическими безжизненными принципами, с ее непониманием природы. Чем Декарт был в философий, тем в поэзии были Корнель, Расин, Буало, Форма отделилась от содержания, материя от духа. В философии Декарта дух и материя сцеплены также механически, как содержание и форма в поэмах Буало. При картезианских предпосылках, догматы боговоплощения, непорочного зачатия, воскресения и евхаристии не имеют смысла. Для Декарта не могло быть превращения субстанций, как для Спинозы превращения субстанции в модус.

Философия XVII в. отрицала реальность демонов, и здесь оказывалась в противоречии как с церковью, так и с античным миром и Ренессансом. В вопросе о демонах Гете резко расходится со Спинозой. Гете придавал особое значение демоническим воздействиям на нашу жизнь. Механический, математический и метафизический пантеизм Спинозы превратился у него в пантеизм естественнонаучный к эллинистически-эстетический. Но прежде чем перейти к различиям Гете и Спинозы, укажем на их сходство.

Гете, как и Спиноза, не признавал Бога вне природы, трансцендентного. «Почитают Того, кто дает корм скоту, и до сытости пищу и питье человеку; я же обожаю того, кто вложил в мир такую силу производительности, что если только миллионная часть тварей вступит в жизнь, то и тогда мир до того кишит ими, что против них не могут ничего поделать ни война, ни чума, мы вода, ни огонь. Вот мой Бог»! Это Бог не христианский, не Отец, не творец мира, а имманентная причина мира – Deus sive natura. Главное проявление божества в природной производительности, в сохранении жизни. Бог – материя, как субстанция, материя, которая не убывает в своем целом и равнодушно смотрит на смену своих форм и индивидуальных существований. Но Гете не выдерживает этой точки зрения. Его божество более похоже на бессознательное Гартмана, чем на субстанцию Спинозы. «Бог приводит в

—480—

движение мир; природа в нем и он в природе; ничто, что живет, движется и существует о нем, не лишено мы его силы, ни его духа.

«Если бы Бог не одушевлял птицу всемогущим влечением к ее детенышам, если бы подобное стремление не проникало все живое во всей природе, то и мир не мог бы существовать. Всюду распространена божественная сила, всюду действует вечная любовь» (Разговоры с Эккерманом, II, 369).

Так и Гартман видел во всей природе благую и бессознательную силу, которая стягивает раны и одушевляет птиц любовью к детям. Но подобный оптимизм касается только одной стороны мировой жизни. Если во всей природе разлита божественная сила, то как объяснить закон борьбы за существование, как объяснить, что все на земле живет лишь взаимным истреблением? Птицы истребляют насекомых, человек истребляет птиц... Наконец всякое живое существо погибает и разлагается. Не ясно ли, что, рядом с божественной силой, в природе действует какая-то другая, противоположная сила, сила взаимного истребления? Что природа – не всегда мать, а часто – мачеха? что она дарит счастие только немногим здоровым существам, что миллионы слабых, больных существ осуждены на вечное страдание? что и немногие избранники природы умирают? что вся красота, вся разумность человека делается горстью праха?

Бог Спинозы и Гете – не любящий Отец библии; это, говоря словами Тютчева,– «всепоглощающая и миротворная бездна», поглощающая все индивидуальные существа, все преходящие модусы. Если божество проявляет себя только в природной производительности, то действительно нет свободы духа, нет спасения для личности.

Христос пришел, чтобы освободить нас от греха, проклятия и смерти, спасти от пожирания природы и облечь в нетление. Божество так чуждо законов природной жизни, что Христос не мог родиться иначе, как от девы. Это совершенно непонятно для Гете.

Однажды Гете получил копию коровы Мирона с сосущим теленком. «Вот», сказал он, «один из высочайших сюжетов; в прекрасном образе тут является

—481—

перед нашими глазами охраняющий мир и проникающий всю природу принцип вскармливанья. Такие и подобные сюжеты я называю символами вездесущности Божией». Мадонна с Иисусом для Гете только высшее проявление того охраняющего мир принципа вскармливания, который восхитил его в корове Мирона. Поэтому в итальянских галереях он останавливался так внимательно на Мадоннах Ренессанса, изображенных в минуту кормления. Эти мадонны – просто матери, а не девы-матери, сердце им не пронзили семь мечей небесной скорби.

Итак, для Гете, как и для Спинозы, Бог есть природа. Но природа Гете – не метафизическая субстанция, это – совокупность физических и химических явлений. Если для Спинозы Бог = природа, то для Гете скорее природа = Бог. Спиноза – метафизик, Гете – эмпирик.

Еще более отделяет Гете от Спинозы эллинизм Ренессанса, вера в демонические силы, которыми полна природа. Вера в демонов из Средних Веков перешла и в Возрождение. Люди Средних Веков верили, что божества античного мира – реальные демоны, с которыми возможно общение. Люди Возрождения не потеряли этой веры, только перестали бояться демонов. В XVII-м веке Беккер начал сильную полемику с верой в демонов. Центром отрицания демонов была картезианская школа. Когда Спинозе указывали на то, что существование, демонов признавали Сократ, Платон и Аристотель, он отвечал, что не высоко ценит названных философов, и ссылался на авторитеты Демокрита, Эпикура и Лукреция. Таким образом Спиноза являлся отрицателем не только библии и евангелия, но и греческого идеализма. Единственные философы античного мира, которых он признавал, – атомисты и материалисты.

Гете был слишком эллин, чтобы последовать за Спинозой в отрицании демонов. К вопросу о демоническом он неоднократно возвращается в разговорах с Эккерманом.

«Демоническое есть то, что не решается при помощи разума и рассудка... Демонические существа греки причисляли к полубогам».

«Мы все бродим среди тайн. Мы окружены атмосферой,

—482—

о которой ровно ничего не знаем, что в ней делается и в каком отношении она находится к нашему духу. Известно только, что в некоторых особых состояниях, чувствительные нити нашей души могут переступать свои телесные границы и предчувствовать, даже вполне видеть, ближайшее будущее».

«В поэзии вообще есть нечто демоническое и особенно в бессознательном, где недостаточны ни весь ум, ни весь разум и которое поэтому действует свыше всякого понятия.

«Оно в высшей степени свойственно музыке, ибо она стоит так высоко, что недоступна для ума и от нее исходит впечатление, покоряющее всех, но в котором никто не в состоянии дать себе отчета. Религиозный культ также не может обойтись без него; оно одно из первых средств, дабы чудесным образом действовать на людей.

«Поэтому-то демоническое и любит набрасываться на замечательных людей, особенно когда они занимают высокое положение, как Фридрих и Петр Великий». (II, 334–335).

Спиноза отрицал всякую магию, и демонов, и ангелов. Для него, как для Толстого, причастие было также невозможно, как колдовство. Гете вступил в заколдованный лес магии, погрузился в языческую мистику. Раз признана множественность сверхъестественных сил и их воздействие на жизнь, естественно придти к христианской вере в ангелов и таинства. Но Гете не пошел в этом направлении. Он пошел не в церковь, а к колдунам и демонам. Для христианства нет демонов: есть ангелы и бесы, внушения от Бога и от Сатаны. Общение с Богом достигается путем трудного, упорного подвига. Сатана всегда к услугам. Но если человек науки покорил себе силы природы, то не в праве ли он заставить служить себе и демонические силы, которыми полна природа? Нельзя ли сделать бесов своими слугами?

Для христианина общение с бесами есть неизбежный путь к гибели души. Святой Киприан спутался с демонами и едва спас свою душу путем покаяния и подвигов. Но человек Возрождения, новый эллин, не в праве ли отвергнуть христианскую форму легенды и сделать Киприана ге-

—483—

роем-мудрецом, человеком вечного стремления, жажды наслаждения и знания? Нельзя ли через жизнь в общении с демонами привести его к Богу? Если природа есть Бог, то демонические силы, которыми полна природа, не противоположны природе божественной. Так мы подошли к теме «Фауста». Первая часть «Фауста» посвящена магии средневековой, вторая – античной.

XII.

В «Деяниях апостолов» рассказывается о Симоне-волхве, самарийском маге, который пришел к апостолам Петру и Иоанну и «принес им денег: говоря, дайте и мне власть сию, чтобы тот, на кого возложу я руки, получал Духа Святого. Но Петр сказал ему: серебро твое да будет в погибель с тобою; потому что ты помыслил дар Божий получить за деньги. Нет тебе в сем части и жребия, ибо сердце твое неправо пред Богом» (8,18–21).

В произведении 2-го века христианской эры, в «Климентинах», опять мы встречаемся с Симоном-магом. В Самарии жил во времена Иоанна Предтечи пророк Досифей. Он имел жену Елену и тридцать учеников и считал себя сыном Божиим, предсказанным в писании Ветхого Завета. Как верно объясняет профессор Ф. Ф. Зелинский, Елена – это эллинизм, вторгшийся в иудейскую ересь. В легенде о Досифее – зерно будущего гностицизма. Жену Досифея Елену похищает его ученик Симон-маг и от нее научается тайнам магии. Герой Климентин – святой Климент, ученик апостола Петра, впоследствии римский папа. У Климента есть отец Фауст и брат Фаустин. Фаустин стал учеником Симона мага и едва не погубил свою душу. Но его спас апостол Петр.

Как мы видим, не только сюжет легенды о Фаусте, но и самое имя Фауст восходит к апостольским временам. Сохраненная легендой чета – Симон волхв и Елена – Селена – луна – царица чар – в Средние Века превращается в Фауста и Елену. В Средние Века сохраняется и христианский смысл легенды. Как говорит Зелинский, «эта чета несомненно принадлежит дьяволу». Но в эпоху Возрождения «уже не считается несомненным, что Фауст при-

—484—

надлежит дьяволу, нет: место старинной вражды занял прочный, сознательный и плодотворный мир». Насколько этот мир действителен, мы увидим, разбирая «Фауста» Гёте. Немецкий поэт воплотил в своем «Фаусте» всю языческую идеологию Возрождения.

Предшественники Гете Марло и Кальдерон не отступили от христианского понимания легенды о Фаусте. В «Фаусте» Марло чернокнижник и колдун Фауст погибает. В драме Кальдерона El Magico Prodigioso report, аналогичный Фаусту, молодой философ Киприан спутался с бесами. Но, как в «Климентинах» Фаустина спасает апостол Петр, так у Кальдерона погибающего Киприана спасает христианка Юстина. Покаявшийся Киприан становится мучеником христианской веры и его вместе с Юстиной сожигают на костре. Марло и Кальдерон показали два единственно возможные (с христианской точки зрения) конца для человека, продавшего душу дьяволу: или гибель, как у Марло, или покаяние и мученичество, как у Кальдерона.

Гете переделал сюжет Фауста. Его чернокнижник не погибает, но и не кается. Наоборот, за это-то его дело, за его чернокнижие, за его колдовство, за его шагание через человеческие жизни, он объявляется «человеком стремления», дьявол обмануть и посрамлен, а Фауст возносится ангелами и святыми аскетами к самому престолу Пресвятой Девы – Mater Gloriosa. Идея «Фауста» явно гностическая. Можно достичь неба, вечного блаженства и не через Христа и дела любви, а и через союз с дьяволом, колдовство и презрение человеческих жизней. Человек, всю жизнь наслаждавшийся, благодаря услугам дьявола, после смерти идет к вечному наслаждению на небе среди ангелов, окруженный святыми: Франциском – Pater Seraphicus, Doctor Marianus, Pater Ecstatieus, Марией Египетской и т. д.

Небо – вверху, небо – внизу,

Звезды – вверху, звезды – внизу,

Все, что вверху, то и внизу, –

Если поймешь, благо тебе.

Этот завет отца гностиков Гермеса Трисмегиста и есть идея «Фауста». «Фауст» Гете – вызов не церкви, даже не христианству, но естественной, здоровой нравственности. Апофеоз колдуна и убийцы, – что это как не начало ницшеан-

—485—

ской переоценки всех ценностей, философии «по ту сторону добра и зла»? Разберем «Фауста» последовательно.

XIII.

«Фауст» начинается с пролога на небе. Разговор Бога с Мефистофелем показывает нам еще раз, что Гете не верил в христианского Бога. Бог был для него только имманентной силой природы, и понятно, что Бог на небе явился бутафорской фигурой. С дьяволом у этого Бога отношения недурные. Бог говорит, что Он нарочно посылает дьявола людям, чтобы он не давал им заснуть, облепиться. Дьявол способствует человеческой самодеятельности и осуществлению божественных планов. Одним словом, Бог – мудрый правитель мира, Мефистофель один из его слуг. Бог хочет надуть Мефистофеля и оставить его в дураках. Далее мы увидим, что это удается...

Фауст – маг и ученый, которому надоело жить; отчаявшись в мудрости, он собирается отравиться. В это время раздается пасхальное пение, пение ангелов и мироносиц. Фауст вспоминает свое детство, как сладко было ему молиться по субботним вечерам. Это пение, эти воспоминания дают ему вновь силу жизни, он отказывается от мысли о самоубийстве. Что будет дальше? Если впечатления христианства удержали Фауста на краю гибели, не естественно ли ожидать в нем благодарного отношения к этим святым впечатлениям, стремление проникнуть в тайну той силы, которая спасла его в роковую минуту? Ничего подобного. Вскоре Фауст гуляет с Вагнером за городом. Кругом – веселый сельский праздник, игривые песни, шутки, танцы. При виде одного старого камня, Фауст вспоминает, как в детстве он часто молился на этом камне и терзал свою плоть постом. Но все это для Фауста – милая поэзия детства, «о каких-то все игрушках золотые сны»⁷⁹³. С улыбкой вспоминая наивные детские заблуждения, Фауст обращается с дивной речью к заходящему солнцу. Это вновь Гете-эллин, ученик Апол-

—486—

лона, каким мы видим его в Италии. Не Бог молитв и постов – бог Фауста, а бог познания и наслаждения. В виде черного пуделя Мефистофель проникает в дом Фауста. Фауст заключает с ним договор: Мефистофель делается слугой Фауста при жизни, на том условии, что по смерти душа Фауста будет принадлежать Мефистофелю. Последний начинает развлекать Фауста. Сначала он везет его в винный погреб Ауэрбаха. Там Мефистофель производит чудо: магическим способом достает вино, которое затем обращается в адское пламя. Фауст не остается доволен безобразной оргией в винном погребе... Затем друзья отправляются в еще менее почтенное учреждение: на кухню ведьмы. Там Фауст выпивает бесовского зелья, которое зажигает его похотью. В этом настроении видит он в зеркале изображение красивой женщине и хочет немедленно ей обладать. Далее появляется Гретхен. Это – мещанка, девушка бедная, очень набожная, скромная, невинная, как дитя, ей только 15-й год. Фауст видит ее в первый раз, когда она идет из церкви, от исповеди, с молитвенником в руках. Фауст, еще опьяненный зельем ведьмы, мгновенно воспламеняется страстью. Он хочет обладать Гретхен немедленно, сегодня же в ночь. Похоже ли это на любовь? Ясно, что здесь не любовь, а чувственность, поджигаемая магическим воздействием... Неожиданно Мефистофель отказывается исполнить желание Фауста:

Нет, эта от попа идет,

Что отпустил ей прегрешенья;

Припал я к двери на мгновенье,–

Нельзя невинней быть, скромней; –

И каяться-то не в чем ей...

Моя тут сила не возьмет^794.

Über die hab ich keine Gewalt.

Фауст грозит Мефистофелю:

Коль ты не в силах мне помочь

Ее обнять сегодня в ночь, –

—487—

С тобою в полночь мы чужие...

Когда б на полдня я остыл,

Я б даже черта не спросил,

Чтоб соблазнить такую крошку.

Теперь нам хочется спросить Гете: как назвать поступок Фауста? Без малейшего колебания он требует у черта, чтобы тот дал ему для наслаждения четырнадцатилетнюю девочку, только что бывшую у исповеди? Для черта ее чистота, ее вера, ее безгрешность, отпущение ее невинных грехов Церковью – являются помехой для отвратительного дела. Но Фауст оказывается менее совестлив, чем черт, он ничего не хочет слышать. У этого героя познания, «вечного стремления» одна только цель: удовлетворить свою страсть, кипящую в его членах после того, как он отведал зелья ведьмы.

Далее Гете вводить нас в домашнюю жизнь Гретхен.

Мой брат солдат,

Сестра умерла,

С ребенком этим что я горя приняла,

Но я бы с радостью опять пошла на муки,

Будь жив он.

Чтобы соблазнить Гретхен, Мефистофель тайно приносит в ее комнату ящик с драгоценностями. Мать Гретхен, про которую Мефистофель говорит:

У этой бабы чуткий нос,

Он на молитвеннике взрос

И чует всюду,

Святая это вещь иль нет.

подозревает нечистое происхождение ящика и отдает его священнику, в дар Богородице. Здесь Гете пользуется случаем обличить корыстолюбие духовенства.

У церкви все варит желудок:

Она и страны пожирает,

А все же сытой не бывает.

Невредно церкви без сомненья

Неправое приобретенье.

Страсть Фауста разгорается. Он опять требует от Meфистофеля, чтобы тот дал ему Гретхен. При этом Фауст кощунствует:

—488—

Jа, ich beneide schon den Leib des Heren,

Wenn ihre Lippen ihn indes berühren.

Но вера Гретхен еще охраняет ее жизнь от бесовских козней. Набожность ее так глубока, что, не смотря на все очарование Фауста, ее смущает его неверие. Она спрашивает Фауста о его вере. Тот сначала уклончиво отвечает:

Оставь, дитя! Мою ты сознаешь любовь...

Не стану отнимать я Церкви у страны.

Но Гретхен, как твердая христианка, упорно добивается своего:

Нет, мало этого; мы веровать должны.

Das ist nicht recht, man muss dran glauben!

«таинств ты не почитаешь» – «Du ehrst auch nicht die heil'gen Sakramente», «не приносил давно ты в церкви покаянья. А в Бога веришь ли?»

Фауст развертывает перед бедной мещанкой павлиний хвост пантеизма. Но напрасно думает он ослепить ее своим красноречием. Гретхен твердо держится за свою веру. Выслушав исповедь Фауста, она говорит:

Послушать, так и с правдой схоже,

Но в этом есть изъян один,–

В душе ты не христианин.

Denn du hast kein Christentum.

Затем Гретхен говорит о том постоянном ужасе, который внушает ей Мефистофель. После этого разговора Гретхен отдается Фаусту. Гретхен погибла, но в лице этой бедной мещанки все христианское человечество сказало великому Гёте:

Denn du hast kein Christoutum.

«Пo плодам их узнаете их». Истинный Бог, если бы он жил в душе Фауста, не допустил бы его до союза с дьяволом, до соблазнения Гретхен, до убийства Валентина. Но Бог-природа не так строг. Как природа побуждает мать питать дитя своим молоком и та же природа побуждает удава раздавить человека в своих кольцах, – так и Бог-природа равнодушно смотрит на преступления Фауста.

—489—

XIV.

За падением Гретхен следует ряд несчастий. Гретхен делается беременной, молва о ее падении разносится по околотку. Ее мучает совесть, страх загробного воздаяния. Возвращается ее брат, солдат Валентин. Заступаясь за честь сестры, Валентин завязывает поединок с Фаустом. Подкрепляемый Мефистофелем, Фауст убивает Валентина.

Умирающий Валентин проклинает сестру и оскорбляет ее именем продажной женщины. Доведенная до отчаяния, Гретхен убивает своего ребенка. Мы об этом узнаем впоследствии.

Как дошла Гретхен до преступления, это не видно. Та Гретхен, которую мы знаем до смерти Валентина, едва ли способна к детоубийству. Но, быть может, разум ее уже помутился.

Убив Валентина, Фауст покидает Гретхен. Он отправляется с Мефистофелем на Гарц, на шабаш ведьмы. Следуют безобразные, мрачные и грязные сцены средневекового шабаша. После шабаша Фауст узнает, что Гретхен – в тюрьме и будет казнена за детоубийство. Он разражается проклятиями на Мефистофеля. Вместо покаяния, он только бранит своего слугу, забывая, что тот был его орудием. Фауст и Мефистофель летят в тюрьму освободить Гретхен, но поздно. Гретхен они находят в состоянии полного безумия. Она узнает Фауста, ни в чем его не упрекает, полна прежней любви. Мефистофель появляется на пороге и говорит, что огненные кони готовы их умчать. Гретхен исполняется диким ужасом при виде Мефистофеля. Не перенося возбуждения, она падает мертвой, обращаясь с горячей молитвой к Богу. Мефистофель говорит «моя» и хочет взять душу грешницы, но раздается голос свыше: «спасена».

Помилование Гретхен ясно вытекает из милосердия Божия. Но не так легко спасти виновника ее гибели, продавшего душу сатане. Посмотрим, как будет Гете спасать душу своего героя.

Первая часть Фауста – итог молодости Гете, эпохи до путешествия в Италию. Здесь еще нет классицизма. Все ды-

—490—

шит Германией, готикой, Средними Веками. Гретхен – как бы воплощение чистого германского католицизма Средних Веков. Мефистофель – дьявол средневековой легенды. Оба образа автобиографические. Имя Гретхен взято из одного раннего и мимолетного увлечения Гете. Ее образ, характер напоминают Фридерику, дочь сельского пастора, которую также как Фауст легкомысленно увлек и покинул молодой Гете. Насколько известно, Гете не соблазнил Фридерику, грех Фауста остался только в возможности. Но все же он разбил ее жизнь...

В занятиях Фауста магией отразились занятия молодого Гете оккультизмом, алхимией и астрологией. В Мефистофеле можно уловить некоторые черты скептического друга молодого Гете – Мерка. «Фауст» – отчасти автобиографическая исповедь.

После поступков, совершенных Фаустом в первой части, ему остается один выход: как Фаустину и Киприану христианской легенды, ступить на путь покаяния и нравственного возрождения. Действительно, что же остается другое? Фауст продал душу черту, летал и на кухню ведьмы, и на Брокен, соблазнил Гретхен с помощью черта, покинул ее, убил ее брата, довел ее до детоубийства, помешательства и тюрьмы. Ясно, что если Гете хочет спасти своего героя, то во второй части мы увидим Фауста, как Фаустина, у ног апостола Петра, у порога церкви, простертого в слезах, мучимого раскаянием. Посмотрим, так ли это.

XV.

В начале второй части Фауст, распростертый на мураве, беспокойно ждет сна. Над ним реет с пением хор благодатных духов. Восходит солнце, и Фауст обращается с приветствием к небесному светилу:

Трепещут пульсы жизни вожделенно,

Встречая час, когда заря блеснула.

Вместе с пробужденной природой и Фауст готов к новой, деятельной жизни. Он вновь начинает скитания со своим вечным спутником Мефистофелем. О Гретхен

—491—

он не вспоминает, новые грехи нагромождаются на старые. Но перемена, происшедшая с Гете после путешествия в Италию, сказалась во 2-й части «Фауста». Вместо готики Средних Веков, вместо сумрачной и таинственной Германии, мы увидим теперь все богатство эллинского мира. Магия средневековья заменена магией античной. Согласно легенде, Фауст устремляется к древней царице красоты, царице чар – Елене – Селене.

Главная сила 2-й части «Фауста» – в античных сценах, во 2-м и 3-м актах. Здесь гений Гете достигает своего зенита. Трудно решить, чего здесь больше: художественной силы, или мудрости, проникновения в эллинский мир во всей его полноте. Во 2-м акте Гете как бы вскрывает подземные родники эллинизма. Он низводит нас в недра греческой мистики, к таинствам Кабиров. Если 2-й акт поражает глубиной философского проникновения, то 3-й акт – совершенство античной красоты, он весь дышит чарами Софокла и Праксителя.

После великолепной первой сцены 1-го акта, наступают довольно скучные сцены, загроможденные аллегориями. Фауст поступает ко двору императора Максимилиана, Мефистофель поступает шутом к тому же императору. Бесконечно-длинный первый акт кончается вызыванием Елены. Перед собравшимися зрителями Мефистофель вызывает древнюю царицу Спарты. Фауст исполняется к ней любовью и требует от Мефистофеля, чтобы он дал ему ее, как некогда Гретхен. За Еленой, за тайной античной красоты, Фауст отправляется в глубь эллинского мира, на фессалийский шабаш.

Если Гретхен была олицетворением средневекового, христианского, германского мира, то Елена – олицетворение элинского язычества. Гретхен встретилась Фаусту на пути из церкви, с четками и молитвенником, и пленила его. Теперь не то. Фауст, как сам Гете, охладел к красоте христианской, красоте невинности, незнания, девства. Вместе с духовным созреванием, меняется его идеал; от Гретхен к Елене, от девушки к женщине, от христианки к дочери Зевса и Леды, от незнающей, невинной – к мудрой.

Сначала Фауст в видении видит картину зачатия Елены

—492—

от Леды и Зевса-лебедя⁷⁹⁵. Не случайно затронул Гете соблазнительный сюжет Леды – эту любимую тему живописи Возрождения, тему Леонарда. Эта ужасная с христианской точки зрения тема, была свята для Эллина. Нигде так не обнажается сокровенная связь человека с природой, как в этих, извращенных с нашей точки зрения союзах; бога в зверином аспекте с женщиной. Пасифая и бык, Европа и Зевс в виде быка, Ио, превращенная в корову, наконец союз лебедя-Зевса и Леды, от которого рождается самая красивая из гречанок, сама красота – Елена,– все это священные иконы греческого пантеизма. Гете стремится проникнуть в сокровенную мастерскую эллинизма, поймать греческий мир в его зародыше, чтобы не подражать, а создавать из того же материала.

Чтобы создать Елену – объективную и мудрую красоту, Гете не подражает Еврипидовой Елене, а отправляется к истокам эллинизма, к зародышам всего сущего – к «матерям». «Елена» могла возникнуть только из фессалийского шабаша, как живая Елена могла возникнуть только из ужасного для нас, но святого для эллина, союза Леды с лебедем.

Гете переносит нас на берега Пенея, в водяное царство, которое считалось греками началом всего сущего. Пантеизм Спинозы превращается у Гете в гилозоизм ионийской философии, в мистический натурализм. Фауст окружен водяными божествами: здесь и Нерей, и Протей, и Тритон, и нереиды. Здесь и первый философ Греции, основатель ионийского гилозоизма и в то же время всей греческой философии, Фалес Милетский, философия которого дошла до нас в двух тезисах: «Все произошло из воды» и «Все полно богов, демонов и душ». В скалистом заливе Эгейского моря, при блеске полной луны, происходил веселый шабаш древних богов. Еще далеко, не только до Аполлона и Диониса, но и до богов Гомера. Еще ничто не оформилось, ничто не просветлено лучами Логоса. В воде кишат зародыши всех форм, всех

—493—

идей будущей Эллады. Хаос дышит бессознательной чувственной силой, все еще находится в состоянии разложенья. Гете разлагает формы, сводит все к первичному хаосу, чтобы самому вновь создавать мир эллинской красоты, озарив хаос своим внутренним светом, аполлоническим лучом своей разумности. Гете не хочет подражать созданиям богов, хочет сам творить, как боги, творить из хаоса, являясь соперником богов.

Когда Европа была опутана сократизмом, Гете своим гением прозрел до-сократовскую Грецию. Первый до Ницше, он пошел в сторону от Сократа, к философии ионийского пантеизма, к колыбели греческой мысли.

Кончается 2-й акт роскошной картиной триумфа Галатеи.

Возлюбленная дочь Пенея, Галатея,– первый аспект пеннорожденной Афродиты,– плывет на колеснице-раковине, влекомой дельфинами⁷⁹⁶.

После появления Галатеи-Венеры хор сирен поет гимн Эроту, богу полового влечения, началу природной жизни:

Хвала же Эроту, он все зарождает!

Мефистофель чувствует себя плохо на античном шабаше. Он говорит, что любит северо-запад, а не юго-восток.

На Гарце отдает смолой,

А это уж любимый запах мой,

Равно как серный... Здесь же эти греки

Подобного не нюхали во веки.

Желал бы я разведать, несомненно,

Чем топят ад они обыкновенно.

Дриада отвечает Мефистофелю:

Как ты ни будь в стране своей умен,

Не будешь ты к чужой приспособлен.

Ты б не искал предметов отдаленных,

А здесь хвалил красу дубов священных.

Но Мефистофель не внемлет совету дриады. Ему претит греческая нагота... Наконец он находит себе подходящее общество среди отвратительных ламий и сам принимает

—494—

личину чудовищной ведьмы Форкиады. Что хочет сказать Гете непричастностью Мефистофеля античному миру?

Очевидно для Гете Мефистофель – создание христианства. По учению церкви, эллинские боги, после пришествия Христа, превратились в безобразных демонов, или, лучше сказать, те демонические силы, которые в языческом мире имели аспект красоты, потеряли этот аспект. Прекрасный Дионис греческого мифа стал козлом шабаша – hircus nocturnus. Но для Гете иначе: сущность античных богов – красота, христианство виновно в том, что они превратились в уродливых демонов. Если уйти от христианства, постигнуть дух эллинизма, исчезнут безобразные химеры средневековья, Мефистофель потеряет силу, а мир снова будет юн и прекрасен. Эллинская красота вновь воцаряется в мире с эпохи Возрождения.

XVI.

Третий акт «Фауста» «Елена» рождается из второго акта – фессалийского шабаша – как живая Елена из яйца божественного лебедя. Как мы уже сказали, Гете соперничает с богами в создании «Елены», он проникает в сокровенную мастерскую природы и греческой жизни. Из этой мастерской он выносит дивные триметры и хоры, дивные образы, достойные Гомера. Спартанская царица Елена заходит приют в готическом замке Фауста. Символ ясен. Греческая красота, гонимая христианством, находит себе приют в Германии, и вот уже замок – не замок, Германия – не Германия. Сила чар перенесла Фауста и Елену в Аркадию, в идеальный край красоты и наслаждения.

То древний лес! В безмолвии глубоком

Там мощный дуб суки свои простер,

И мягко клен, наполнен сладким соком,

Как бы смеясь, возносит свой шатер.

Природа-мать и детям и ягнятам

Уж молоко под тенью припасла,

Плоды манят в долину ароматом

И каплет мед из старого дупла.

Как Фауст принимал в своем готическом замке царицу Елену, так Гете переселил в Германию – север-

—495—

ную, унылую Германию – солнцеподобную эллинскую красоту.

И немецкий язык уступил очарованию эллинских метров.

Немецкие триметры и лирические партии звучат в лад с хорами Софокла, как еще ни разу, с тех пор как смолкли поэты Афин. От любви Фауста и Елены рождается пленительный отрок Евфорион. Евфорион – и Байрон, духовный сын Гете, не унаследовавший мудрости и сильной воли своего отца и потому гибнущий в цвете лет, – и еще какой-то нераскрытый символ. Блаженство Фауста и Елены проходит мгновенным сном. Вслед за милым отроком сходит во тьму вечной ночи и мать его Елена. Весна богов была коротка, как возрождение Италии.

3-й акт «Фауст» – верх красоты. Эта красота, как Евфорион, могла родиться только от союза эллинского и германского гениев. Разложив природу на ее составные элементы, с любопытством Леонардо проникнув в тайну зачатия, Гете богоподобной силой разума и вдохновения из этой первичной природы вновь создал стройный космос – музыкальный и пластический мир.

4-й акт слабее. Фауст и Мефистофель вновь при дворе императора. Император борется с восставшим на него антиимператором, к которому присоединилась часть его подданных. Хота народные требования справедливы и на стороне народа – церковь, Фауст берется помогать императору. С помощью колдовства Фауст и Мефистофель разбивают войско антиимператора, уже близкое к победе. Как в первой части (эпизод с драгоценностями Гретхен) так и здесь введена сцена, рисующая корыстолюбие церкви. После победы, во дворец является архиепископ и требует у императора, чтоб он отдал церкви ту землю, где он призвал себе на помощь адские силы, и воздвиг на этом месте храм для искупления греха.

Чего хочет Гете от архиепископа? Предположим, что архиепископ не корыстолюбив. Неужели идеальный архиепископ должен сочувствовать тому, что император действует в союзе с дьяволом? Неужели архиепископ не должен напоминать императору о искуплении греха? Не-

—496—

ужели архиепископ не должен заботиться о сооружении храма? Здесь мы видим в Гете того же Вольтерьянца, который писал венецианские эпиграммы. Уродливое явление церковной жизни является только удобным предлогом для нападения на христианство...

В 5-м действии Фауст предается деятельности, которую считает полезной для человечества. Он осушил часть моря, провел канализацию. Но его планам мешает старая благочестивая чета Филимон и Бавкида. То возвышение, на котором стоит их хижина, осененная древними липами, ему нужно для обеспечения его владений. Он поручает Мефистофелю выселить стариков. Хижина сгорает и старики с их гостями погибают в пламени. Одна из причин, почему. Фаусту было нужно удалить стариков, особенно характерно для Гете. Старики очень богомольны, у них есть часовые и колокол. Звон колоколов раздражает Фауста.

«Звон маленького колокола, запах лип обдают меня ощущением церкви и могилы. Решение, принимаемое всемогущим человеком, разбивается на этом песке! Как освободиться мне от этого душевного настроения! Раздается звон маленького колокола – и я прихожу в бешенство».

Мефистофель дает комментарий к словам своего друга: «Каждому благородному уху (jedem edlen Ohr) противен этот звон. И проклятые бим – бом – бум (ferfluchte Bim – ваum – Bim mel), омрачая ясное вечернее небо, вмешивается во все события жизни»...

В этих словах Мефистофеля высказался сам Гете. И для него все церковное именно «омрачало ясное небо», и «ужасная рана на ребре Распятого», и ладан, коптящий фрески Микель-Анджело с «верующим нахальством».

Благочестивые старички были последней жертвой человека познания, полубога Фауста. Его дальнейшую деятельность останавливает смерть. У трупа Фауста Мефистофель ждет, когда душа умершего выйдет из тела, чтобы овладеть ею. Появляются небесные силы и начинают бороться с Мефистофелем за душу Фауста. Слышно ангельское пение. Опять христианские силы, как в первом акте, являются, как deus ех machina, чтобы спасти Фауста. Ангелы забрасывают Мефистофеля розами. Мефистофель пленяется

—497—

их женственной красотой, горит в ужасном огне, и наконец уступает ангелам свою добычу.

Какой провал драмы весь этот финал! Насколько Гете во 2-м и 3 м акте проявил глубокое понимание мистики языческой, настолько же он оказался бессилен в мистике христианской. Перед лицом смерти и ада появляется картина в стиле Возрождения – женоподобные ангелы, бросающие в сатану розами и возбуждающие в нем страсть. Здесь и ангелы – не ангелы, и сатана – не сатана. Да и сам Гете не очень верит такому благополучному исходу жизни Фауста, как мы увидим впоследствии.

Но где же причина спасения Фауста после всех его злых дел и без искры покаяния? Объяснение дается в эпилоге. Здесь сонмы ангелов вместе со святыми анахоретами возносят душу Фауста в рай. Это – апофеоз Фауста Вот причина его спасения:

Wer, iramer strebend, sich bemüht,

Den können wir erlösen.

поют ангелы. «Кто, постоянно стремясь, напрягает усилие того можем мы освободить».

Стремление, напряжение, активность сама по себе является таким образом достаточным основанием для спасения. С христианской точки зрения активность ведет к спасению только тогда, когда она направлена к доброй цели. Пассивность лучше, чем активность в зле. Но для Гете, который в этом случае является типичным выразителем немецкого характера, активность сама по себе есть идеал, хотя бы результатом этой активности были, как на нашем примере, гибель Гретхен, смерть Валентина и целый ряд безнравственных дел. Еще в первой части Фауст, задумываясь под первыми словами Иоаннова евангелия, предлагает заменить слова «In Anfang war das Wort» словами «In Anfang war die That». Деяние ставится прежде смысла. Корни этой философии восходят к языческой древности, к Гераклиту, мудрость которого воскресит ученик Гете – Ницше.

Если мы вслушаемся в песни ангелов, то убедимся, что идеология их не христианская, а пантеистическая. Вместо ангелов и анахоретов перед нами – боги Греции, космические боги, боги мира сего. Нельзя конечно сказать, что

—498—

Гете совсем не был тронут влиянием христианской мистики, но это та мистика, которая стала развиваться перед эпохой реформации, мистика с ярко выраженным пантеистическим оттенком. Pater ecstaticus, pater profundus прославляют «вечной любви зерно» – «Ewiger Liebe Kern», но это не та любовь, о которой говорит евангелист Иоанн не любовь, противопоставленная миру – космосу, а та сила, которая наполняет космос, которая под именем Эрота прославляется заключительными стихами фессалийского шабаша:

So herrsche der Eros, der ailes begonnen.

И здесь, как везде, автор Фауста верен гностической концепции мира, небо верхнее для него то же, что небо нижнее. Этой нехристианской метафизике соответствует и нехристианская мораль. Фауст не только спасен, он будет делиться с блаженными душами своими знаниями, будет учить на небе:

Doch dieser bat gelernl,

Er wird uns lehren.

Но для христиан знание божественной истины дается любовью и очищением сердца. Не достигнув ни того, ни другого, вечно стремящийся Фауст, является на небо не очищенный для небесной жизни. Небо достигается отречением от ада, а не союзом с адом. Другое дело – Гретхен. Как невинная жертва магических чар, как твердая христианка, она естественно появляется в сонме блаженных душ. Но Гете с фарисейным лицемерием выставляет ее как грешницу, нуждающуюся в прощении, тогда как Фауст горделиво возносится в небеса, как мудрец и учитель.

Эпилог Фауста справедливо считается одной из жемчужин мировой поэзии. Но это не должно мешать нам смело взглянуть на его религиозный и нравственный смысл. Для тех, кому неясно различие между христианством и пантеизмом, между мирской философией и «юродством креста», конечно этот эпилог может представляться высокохристианским. Но для знакомых с христианским учением на основании писания и опыта жизни, прелестные, порхающие строфы Гете – только фантазии великого язычника,

—499—

который безнадежно пленен идеологией греческого пантеизма и смотрит на небо сквозь олимпийские очки.

XVII.

Европейские критики, сравнивая языческого «Фауста» Гете с христианскими трактовками того же сюжета у Марло и Кальдерона, отдавали предпочтение Гете. Если бы дело шло только о художественной стороне драмы, не могло бы быть двух мнений. Не только Марло, но и великому Кальдерону трудно быть соперником Гете в поэзии. Но странно, что критики, считающие себя христианами, не поняли языческий характер драмы Гете, не поняли того, что Кальдерон был правее, чем немецкий поэт, когда условием спасения грешника ставил его покаяние. Мне возразят, что и Фауст Гете чувствовал угрызения совести и раскаяние. Действительно, в тюрьме, у Гретхен, Фауст восклицает: «Вынесу ли я это страдание?», «О, для чего я родился на свет!» В начале второй части Ариэль обращается к эльфам со словами: «Утишьте гневное волнение его сердца, устраните жгучие и горькие стрелы совести, очистите его душу от пережитых ею ужасов». Но в последних словах мы находим только подтверждение нашей идеи. С христианской точки зрения угрызения совести являются началом возрождения, их следует не устранять, а через них переходить к лучшей жизни, жизни невозмущаемой укорами совести. Как истинный язычник, Гете заставляет доброго духа изгонять из души Фауста угрызения совести наряду с «гневными волнениями сердца». Укоры совести рассматриваются, как явления слабости и болезни. Нечто вроде раскаяния действительно выказывает Фауст в тюрьме, у Гретхен. Но, во-первых, Фауст первой части еще не «великий язычник», каким явился Гете во вторую половину жизни, в нем есть проблески христианства. Во-вторых, полное безмолвие совести свойственно лишь безнадежно порочным людям, которые не были героями для Гете. Дело не в том, что Фауст никогда чувствовал укоры совести, а в том, что эти укоры не совершали в его душе нравственного возрождения, не вызывали того изменения воли, которое свидетельствует о воздействии благодати.

—500—

Если бы автор «Фауста» был христианин, во второй части «мы видели бы историю искупления. Но язычник Гете погружает Фауста в росу Леты: он забывает прошлое, свободный от угрызений совести, он все более и более утверждается в своей богопротивной гордости. Укоры совести были для него подобны стрелам ужасных Эвменид. Он, как Орест, был преследуем фуриями, и вот исцелен светлым Аполлоном, исцелен от мук совести, как от болезни. Но уже у древних греков было сознание, что Эвмениды – не Духи зла, а благие богини, им посвящена роща в Колоне. А в христианском сознании укоры совести являются голосом Божиим. Грешник не погружается в воды забвения, а поддерживает в себе память о совершенных им грехах и стремится их загладить и искупить.

Английский биограф Гете Льюис пишет: «В век, когда жил Гете, легенда уже совершенно утратила свое прямое вульгарное значение, как для умов обиходных,– договор с сатаной не имел значения факта, а имел значение только как символическое выражение волнующих нас страстей и желаний».

Допустим, что это верно. Оставим пока метафизику и посмотрим на дело с чисто-нравственной точки зрения. Пусть сатана – только зло, Бог – добро, небо – Духовное блаженство. Тогда вопрос ставится так: возможно ли через зло (ибо разве не зло поступок Фауста с Гретхен, убийство Валентина?) придти к добру и достичь духовного блаженства? Различие между добром и злом субстанциально или условно? Вероятно, Льюис далек от имморализма Ницше и признает нравственные законы евангелия нормой для человечества. Но тогда он должен отвергнуть мораль Фауста.

Нам возразят, что мы смотрим на художественное произведение с предвзятой точки зрения, требуем от него морали. Но, во-первых, сам Гете писал свою драму не так непосредственно, как например Пушкин – «Руслана и Людмилу», а для выражения известной философской идеи: «Фауст» столько же драма, сколько философская система. Мы не требуем от Гете христианской морали, а только правды о жизни. Так как христианство есть сама истина, то ни-

—501—

какая правда не может быть против христианства. Фауст не живой человек, а философский символ. Живой человек не может, следуя своим злым страстям, достичь духовной высоты. Вот почему гностические системы безжизненны в своей основе. В реальной жизни зло ощущается только как противоположность добра. Единство пути добра и пути зла – заблуждение рассудка, ослепшего к истине, которая доступна лишь для целостного духовного знания.

Кальдерона можно заподозрить в католической узости. Но вот вам другой поэт, не только не католик, но даже христианин лишь в самом широком смысле, англичанин Возрождения – Шекспир. В «Макбете» он затрагивает сюжет, аналогичный «Фаусту». Макбет, подобно Фаусту, заключает союз с нечистой силой, которая ведет его от преступления к преступлению и наконец губит.

Да будут прокляты все силы ада!

Оне морочат нас, в словах коварных

Сулят успех, и поражают делом...

Так изобразил Шекспир судьбу Макбета не потому, что хотел проповедать христианскую мораль, а потому, что был великим сердцеведцем и реалистом. Шекспир понимал, что зло сильнее человека, что нельзя делать его орудием своих целей, что, заключивший союз со злом неминуемо падет его жертвой. Для гуманиста Гете человек есть все: и ад, и небо – только отражения его духа. Сатану он делает своим покорным слугой, после смерти он покоряет себе небо.

Гете не сознавал, что «мир во зле лежит», что грех есть реальная сила. Для него, как для Лейбница, этот мир был лучшим из миров, и дьявол не столько страшен, сколько смешон. Предпосылок христианского миросозерцания – дьявола и первородного греха – Гете не принимал, следуя своему учителю Спинозе.

Но сам человек для Гете был высочайшим проявлением природы. Любимым его миром был не мир души, а мир неорганической природы, мир, изучаемый ботаникой и геологией. В этом мире сила зла менее заметна, а законы неорганического мира Гете охотно переносил на чело-

—502—

века. Мы уже приводили его стихи, где он описывает беременность женщины чисто-ботанически, как будто дело идет о неорганической природе. Подобное настроение мало вяжется с христианством. Шекспир был более христианином, чем Гете: он любил изучать душу человека, с любовью вскрывал глубину человеческого страдания.

В русской литературе есть произведение на тему «Фауста–1. Это старинная повесть о Савве Грудцине⁷⁹⁷.

Купеческий сын Савва Грудцин любит одну замужнюю женщину. В минуту любовной тоски к нему подступает бес Луп, под видом торговца лошадьми. Он переносит Савву в город своего отца – дьявола, и там Савва подписывает формальное отречение от Христа. Луп помогает Савве сначала в его любви, а потом и в других делах. Савва с Лупом поступают на царскую службу, участвуют в осаде Смоленска (дело происходит в царствование Михаила Федоровича). В конце концов Луп скрывается неведомо куда, а Савва впадает в состояние одержимости, кричит на весь дом и видит бесов с торжеством показывающих ему грамоту, где написано его отречение от Христа. Царь Михаил, услышав о несчастии Саввы, присылает к нему в дом чудотворную икону Божией Матери, в сопровождении многочисленного духовенства. Савва горячо молится и дает обет монашества. Бесы оставляют его, и он кончает жизнь в монастыре, прилежно работая над делом своего спасения. Эта повесть, мастерски рассказанная А. М. Сливицким, начинается следующими словами древнего сочинителя: «Повесть сия страха и ужаса исполнена и достойна удивления». Эти слова применимы и к истории доктора Фауста.

Верная мысль, что повесть о продаже души сатане исполнена «страха и ужаса», исчезла в новое время. Все преклонились перед языческим пониманием Гете, согласно которому история чернокнижника, продавшего душу сатане,– история духовного пути гения, сверхчеловека. Однако и в покой русской литературе явилось талантливое изобличение «Фауста» и обнаружение тайного яда этой книги. Сделал

—503—

это писатель, далекий от церкви знаток и поклонник Гете, И. С. Тургенев. В рассказе «Фауст» он изобразил, как чтение «Фауста» приводит к быстрой гибели молодую женщину. Под влиянием «Фауста» в ней пробуждается роковая страсть, которая через несколько дней сводит ее в могилу. В ужасе несчастная повторяет слова Мефистофеля:

Was will der an dem heiligen Ort?

Так языческая ложь, хитро-сплетенная немецким поэтом, была обличена одним из самых типичных русских писателей. Вся ложь Гете рассеялась среди правдивой и ясной русской природы, среди грубого, дикого, но верного Христу народа. Был посрамлен Фауст, по возвеличена Гретхен, а с нею и вся средневековая, католическая Германия, узнавшая себя в русской монахине, когда смиренная Гретхен, такая какой встретил ее Фауст при выходе из церкви, была вознесена на высоту в ангельско-монашеском образе Лизы Тургенева. Лиза – это Гретхен, не внявшая коварным искушениям Фауста-язычества, но пошедшая за Христом «путем узким и прискорбным». Недаром ее детство было взлелеяно благочестивыми рассказами няни Агафьи, ее молодость – небесной музыкой Лемма – отзвуками забытой, старой Германий. Когда Фауст отдал свой готический замок языческой царице Елене, муза старой Германии нашла приют в России и стала ученицей Лемма.

Германия пошла за Фаустом, Россия – за Гретхен. Германия ищет мудрости и силы – Елены, Россия плачет перед образом Богоматери. Слить эти два пути нельзя. Правда Фауста никогда не будет правдой Гретхен.

XVIII.

Параллельно с «Фаустом» писал Гете «Вильгельма Мейстера». Первая часть «Вильгельма Мейстера», как и первая часть «Фауста», доступна, легко читается. Это итог молодости Гете. Вторая часть «Вильгельма Мейстера» – тяжела, затемнена символикой, сумбурна, неряшлива по плану. Как вторая часть «Фауста», «Страннические годы Виль-

—504—

гельма Мейстера» – произведение старости Гете. Но в ней есть места глубокие и загадочные, искупающие скуку и неуклюжесть всего произведения. Первая часть «Мейстера» – веселый гимн жизни. Настроение романа – чувственное, живое, бодрое. Но на фоне этого веселья проходят сцены; поразительной глубины: таинственный, мрачный образ старика-арфиста, грустная прелесть Миньоны, ангельское видение Наталии над истекающим кровью Вильгельмом. Последние главы уже начинают быть символическими и. подготовляют 2-ю часть.

Миросозерцание «Вильгельма Мейстера» – чувственно языческое. В конце l-й части есть вызов христианству, совершенно в духе «Коринфской невесты».

«И вот теперь, когда благая природа, при помощи высшего из своих благ, при помощи любви, исцелила меня, теперь, когда я на груди этой небесной девушки опять стал чувствовать, что я есть, что и она есть, что мы с нею – одно, что из этого живого союза произойдет третье существо и будет улыбаться нам на радость... теперь вы открываете мне ужас ваших адов, ваших чистилищ, все то, что может действовать только на больное воображение – и все это противополагаемое живому, истинному, неувядаемому, наслаждению чистой любви! Ступайте на встречу нам под тень тех кипарисов, которые поднимают к небу свои сумрачные вершины, приходите к нам в ту беседку, по стенам которой цветут лимоны и померанцыˆ а скромная мирта протягивает к нам свои нежные цветы, и там осмельтесь запугать нас своими смутными, темными сетями, сплетенными человечеством».

«Не справляйтесь ни с вашими крестными ходами, ни с истлевшими пергаментами, ни с вашими ограниченными узаконениями и другими причудами! Спросите вы у природы и вашего сердца!... Бесплодие, жалкое существование, ранняя смерть, – вот проклятия природы, вот внешние проявления ее суровости; она наказывает лишь непосредственными последствиями».

Но, быть может, это мысли действующего лица, а не самого Гете? Едва ли. Всякая строка дышит настроением самого поэта-пантеиста. В тех же выражениях говорит он сам в беседах с Эккерманом.

—505—

Когда лорд Бристоль, епископ дербийский, осуждал безнравственность «Вертера», Гете отвечал:

«Вы своими проповедями об ужасах наказаний в аду до того застращиваете слабые души своих прихожан, что они лишаются рассудка и наконец оканчивают свое бедственное состояние в домах сумасшедших. Вы тянете на суд писателя и хотите проклясть сочинение, которое, будучи ложно понято некоторыми ограниченными умами, освободило мир от дюжины дураков и негодяев, которые ничего лучшего и не могли сделать, как вполне задушить слабые остатки своего огонька».

В 1772 г. Гете пишет: «Есть тысячи людей, которые любили бы Христа, как друга, если бы им изображали его, как друга, а не как своевольного тирана, который постоянно готов поразить громом все, что не является полным совершенством».

Опять ложь, опять запутывание. Евангелие изображает нам Христа, как грядущего судию. Сам Иисус говорит о страшном суде, об адских муках. Но кто когда-нибудь говорил, что Христос готов поразить все, что не является полным совершенством? Это выдумки Гете.

Ожесточение Гете на христиан не знает предела, оно не уступает ожесточению Ницше. Различие в том, что Гете никогда не обвиняет Христа, а только христиан и церковь. Но те идеи, на которые нападает Гете, разве не идеи самого Христа? Разве не Христос сплел «смутные, темные сети», сети страха перед грехом, отречения, нищеты духовной, веры в загробный суд и адские муки? Ведь все это находится в евангелии. Ницше был последователен, когда обратил ко Христу те слова, которые Гете обращал к христианам.

Тем не менее, Гете до конца старался сохранить право называться христианином. В «Страннических годах Вильгельма Мейстера» описывается идеальное учебное заведение. Одна зала в нем украшена картинами из истории Ветхого Завета, другая – картинами нового Завета. Но они кончаются Тайной Вечерью. Гете остался себе верен: в его идеальном учебном заведении Голгофа скрывается от учеников.

«Мы совершенно отделили жизнь этого дивного Человека

—506—

от Его кончины. В жизни своей Он является истинным философом – не пугайтесь пожалуйста этого выражения! – мудрецом в высшем значении мудреца. И Он твердо стоит на своем; Он неуклонно идет своим путем, возвышая все ничтожное де своей высоты, щедро наделяя неверующих, неимущих, больных, от Своей мудрости, от Своего богатства и силы... Годы Его земной жизни для благороднейшей части человечества могут быть названы еще более поучительными, более плодотворными, нежели самая Его смерть: ибо к тем испытаниям призван бывает каждый, а к этому – лишь очень немногие».

Вот Христос Гете. Дивный человек, истинный философ, мудрец, в высшем значении мудреца. Его крестная смерть не занимает центральное место, как это всегда было в христианском сознании. Воскрес ли Он? Едва ли, если верить венецианской эпиграмме...

Христос Гете – не только не церковный Христос, но Он вообще выходит за рамки самого широкого христианского сознания и прежде всего сознания протестантского, где центральное место занимает идея искупления…

Христос Гете – не Богочеловек, а человекобог, Христос не приявший зрак раба, а возвысивший человечество до божества путем естественного развития. Если бы действительный Христос был таким, то непонятно, почему для эллинов, «ищущих премудрости», евангелие было безумием.

Тот искаженный, ущербный Христос, который в миросозерцании Гете мог ужиться с богами Греции, был решительно отвергнут более смелым эллином Ницше.

О Христе в представлении Гете Ницше мог сказать: это – не Христос: настоящий Христос – проповедник смирения, нищеты духовной, отречения. Это – Распятый, я отрекаюсь от него: мой бог – бог эллинов, бог себялюбия, сладострастия, виноградной лозы и веселья».

Но после Ницше вновь будет возобновлена попытка Гете, попытка создать Христова двойника, не аскетического, не церковного Христа – у Мережковского, Христа-Диониса – у Вячеслава Иванова. Два последних писателя – через Ницше – идут назад к Гете. Но Христос Гете, будучи далек от Христа евангельского, далек и от Христа-Диониса. Это скорее – Христос-Аполлон – воплощение

—507—

мудрости, силы и красоты, спокойный и величавый образ. Это – Primo Motore, первый двигатель Леонардо да Винчи, «сын Божий» Спинозы – «движение к материи и разум в мыслящей природе».

Гете относится ко Христу с глубоким уважением, но сам признается, что Он для него «существо загадочное». Подход Гете ко Христу – подход александрийского неоплатоника, который органически не может понять ни искупительного подвига Голгофы, ни воскресения во плоти. И, конечно, английский епископ был прав, деликатно заметив: «кажется, г. Гете – немного еретик». Но это ее совсем точно. Если бы Гете начал проповедовать свое понимание христианства, то он оказался бы не «немножко еретик», а просто язычник. Но, поскольку Гете был поэт и ученый, далекий от всякой церковной жизни, можно сказать, что его христианские взгляды были делом его личной совести. Иная картина получается, когда взгляды Гете рассматриваются, как «новое религиозное сознание», как это будет у Мережковского, Вяч. Иванова, Рудольфа Штейнера. Тогда мы вправе определить это навязываемое нам гетеанское искажение христианства словом «ересь». Но Гете здесь не оригинален: его религиозное сознание воспроизводит старые неоплатонические и гностические заблуждения.

XIX.

Недавно вышла книга Эмилия Метнера «Размышления о Гете». Автор между прочим касается вопроса об отношении Гете к христианству.

«За одиннадцать дней до кончины, Гете, в разговоре с Эккерманом, высказал ряд воззрений, обличающих в нем несомненного христианина, правда отчасти с протестантскою, отчасти даже антицерковною окрасксою».

«Я считаю все четыре евангелия вполне подлинными, ибо в них действенный облик величия, исходившего от личности Христа, величия столь божественного рода, в каком только когда-либо Божественное являлось на земле. Спросят меня, свойственно ли моей природе проявлять к нему молитвенное благоговение, то я скажу: конечно, я преклоняюсь перед Ним, как перед Божественным Открове-

—508—

нием высочайшего нравственного начала. Спросят меня, свойственно ли моей природе почитать Солнце, то я скажу: Конечно! Ибо оно также одно из откровений Высочайшего и при том самое мощное, которое нам, детям Земли, уделено воспринять. В лице Солнца я молюсь Свету и творческой силе Господней, благодаря которой мы только и живем – действуем и существуем – и все растения и животные с нами вместе.

Спросят же меня, склонен ли я положить поклон перед пальцем апостола Петра или Павла, то я скажу: пощадите и оставьте меня в покое с вашими нелепостями! «Духа не угашайте» – сказано апостолом. И еще одно последнее заключительное место: «Коль скоро чистое учение и чистая любовь Христа будут усвоены, как они суть, и в них вживутся, то человек почувствует себя великим и свободным именно в человечности».

«Я знаю», говорит Метнер, «сказанное здесь Гете о Христе иные сочтут не только слишком протестантским или внецерковным, но далеко еще не христианским, отчасти даже антично-языческим (в сопоставлении с Солнцем), отчасти, пожалуй, магометанским (ибо в признании Иисуса исповедующими Аллаха также отсутствуют: исключительность и ударение на трагическом моменте Голгофы. Одним словом, «пантеист» Гете имеет свой «пантеон», где уютно стоят рядом Христос и Феб, а «оптимист» Гете стирает скорбные черты с иконы Спасителя, оставив и радостные.

В ответ на это необходимо сказать следующее.

Подобно тому, как гениальный художник, являясь типическим представителем своего народа, определяет (по мнению Гете) индивидуализированный идеал красоты, так определяется расовым и национальным характером и идеал святости. К этому определению надлежит, если имеешь дело с такими великими и властными индивидуальностями, как Гете, присоединить также и личные моменты.

Как во всем, прежде всего, и в религиозных воззрениях преобладает один из двух полярных дополнительных цветов: или оптимистический или пессимистический. Именно, преобладает, не исключает другого. И вот это преобладание не редко рассматривается тем типом, в

—509—

котором преобладает полярно-противоположное, – как исключительность, экскоммуникативность.

Между тем преобладание одного из полюсов вовсе не говорить ни о желании вытеснить полюс противоположный, ни даже о том, что преобладающий полюс является природною доминантою, а не результатом нравственного преодоления». (Э. Метнер, Размышления о Гете, 338–341).

Э. Метнер весьма добросовестно привел возражения, которые можно сделать Гете от лица христианства и тем облегчил нашу работу. Но возражения самого Метнера, его попытки протащить Гете сквозь врата христианства – безуспешны. Гете упирается руками и ногами, и Метнер не очень настаивает. Тем не менее к христианам, не принимающим Гете, Метнер обращает упреки в невежестве и недобросовестности.

Но мы не знаем чему приписать «расовую теорию Голгофы» самого Метнера: невежеству в богословии, или недобросовестности. Нельзя же серьезно «Христа распятого» объяснять меланхоличным настроением некоторых рас, и особенно русской народности? Ведь такие экскурсы в область философии истории приводят на память блаженной памяти Скабичевского...

Дело не в пальце апостола Петра, а совсем в другом. Гете не признавал ни личного Бога, ни боговоплощения, ни первородного греха, ни искупительного значения Голгофы, ни воскресения, ни пресуществления в евхаристии... При чем тут палец апостола Петра? Сам Метнер пишет на стр. 290: «Гете однажды сказал, что в Зевсе Фидия бог стал человеком, чтобы поднять человека до бога». Вот формула чисто-православная, формула Афанасия Великого, но только с изменением слова «Христос», на слово «Зевс Фидия», а этим в корне меняется смысл, ибо ведь и Метпер понимает, что вопрос не в том, что Бог стал человеком и человек Богом, а в том, как это произошло.

Ложным способом обожения змий прельстил первого человека: «будете как боги». Христос показал иной путь к обожению: уничижение Божества до «зрака раба» и крест Голгофы. По Метнеру, в зависимости от расовых и личных свойств человек избирает, как ему достигать обо-

—510—

жения: способом, рекомендованным змием, или путем Христа. Это только – два полюса.

Приведя ясные возражения против христианства Гете, Метнер не находит ничего возразить со своей стороны, кроме немыслимой теории «расовых христианств», с ударением на оптимизме или пессимизме, на Зевса Фидия, или на Христе распятом. Не найдя ничего более остроумного, не отбив нападений, Метнер сам занимает позицию наступательную.

«Так часто судят о Гете (в особенности в России) знающие его недостаточно и односторонне» (342). Но пусть сам Метнер, который конечно знает Гете глубоко и многосторонне, приведет какое-нибудь дельное возражение тем русским невежам, к которым причисляет себя и пишущий эти строки. Вместо этого Метнер продолжает полемику с русским пессимизмом: «Во всей природе чувствуется неблагополучие; «мир во зле лежит»; да это – так!» Но еще большой вопрос, кто этот вселенский трагизм чувствует, понимает и переживает острее: тот ли, кто ставит ударение на пессимистическом моменте, или на оптимистическом?

Русское сознание несомненно склоняется к пессимистическому полюсу. Свойствен ли этот уклон природе или он – задание а contrario, здесь не место и не время подвергать разбору. Неприятие всего, что носит на себе яркую печать оптимизма, весьма характерно для русского сознания; оно подозрительно настораживается при виде какого-либо благополучия в большом стиле; оно, может быть, опасается, что, приняв такое благополучие, успокоится и закоснеет. Все явление Гете имеет видимость такого благополучия в большом стиле. Это тревожит, настраивает против, сердит. Это принимается иными едва ли не как личная обида... Как же! Обошелся сам собою! Нам всем необходима одним – церковь, другим – антропософия; а он и о Христе говорит, как о Божественном величии, откровении высочайшего нравственного начала и в тому подобных выражениях, которые свидетельствуют скорее о холодном отвлеченном почитании, нежели о горячей любви и о прочувствованной до конца необходимости для всего мира искупительной жертвы.

—511—

И при этом Гете ведь не заменил для себя религию наукой, философией, искусством, как это делают многие, отпавшие от церкви или не вмещающие в себе идеи богочеловечества. Стало быть, в чем-нибудь коренится же ею глубоко сокрытая религиозная тайна! Уже не в этом ли благополучии, в своего рода самообожествлении? Так судят часто о Гете (в особенности в России) знающие его недостаточно и односторонне (341–342)».

В христианстве, если необходимо пользоваться терминологией Метнера, есть пессимистический и оптимистический полюс. Пессимистический – учение о грехе, искупительной жертве, необходимости поднять крест. Оптимистический – учение о спасении, о любви, о воскресении. Оба полюса – и пессимистический и оптимистический – нераздельно соединены в верховном таинстве Церкви – в евхаристии, которая одновременно есть искупительная жертва и союз любви, залог воскресения, и в верховном празднике Пасхи, который одновременно говорит о страдании, переходе от смерти к жизни и воскресении. Где же, спрашивается, у Гете оптимистический полюс христианства, когда Гете не признавал ни воскресения, ни евхаристии? Христианство цельно, и нельзя его дробить на два полюса: его оптимизм вытекает из его пессимизма. Оптимизм Гете не христианский, а языческий, не оптимизм преодоления греха, а оптимизм до греха – принятие греховного мира, как лучшего и законного. Пессимизм Гете – также не христианский, он не исходная точка, а конец: смерть без воскресения.

Только здоровый пессимизм христианского миросозерцания может привести нас к освобождению от зла. Христианин-пессимист смело глядит в лицо жизни и смерти, а не старается спрятаться за «мир явлений», чтобы спастись от небытия и хаоса, которые все равно его неизбежно поглотят. А Гете именно укрывался за ширму кантовского феноменализма, как мы это увидим ниже.

Неправ Метнер и в том, что русское сознание склоняется к пессимистическому полюсу христианства. Если этот полюс – идея Голгофы, то это идея особенно подчеркнута в западном христианстве, в католичестве и у протестантов, поскольку они усвоили Павлову идею искупления. Типичный святой католического запада, св. Франциск

—512—

Ассизский сосредоточил все свое внимание на словах аи. Павла: «язвы Господа моего ношу на теле». Не значит ли что, с точки зрения Метнера, что св. Франциск склонялся к пессимистическому полюсу? Что же касается русского православия, то в нем особенно подчеркнут радостный праздник Пасхи. Типичный монах православного Востока, св. Серафим Саровский, обычно обращался к посетителям с приветствием: «Радость моя, Христос воскрес» и умер он за пением пасхального канона, тогда как св. Франциск в последние минуты жизни пожелал услышать полную печали и предчувствия Голгофы прощальную беседу Спасителя.

Если Метнер хочет сказать, что русским чужд примитивный оптимизм, довольство комфортом и хорошим пищеварением, то едва ли русским придется стыдиться отсутствия подобного оптимизма. Только потеряв наивный оптимизм животного благополучия, можно придти к истинному оптимизму христианского миросозерцания, которое ставит цель жизни за гробом, но и эту жизнь наполняет смыслом, поскольку в ней осуществляется заповедь любви. Если в чем можно упрекнуть Россию, то, конечно, не в отсутствии плоского оптимизма, а скорее во все растущем материализме темных масс и буржуазии и недостатке выдержки и твердой воли в слишком нервной интеллигенции.

И еще напрасно Метнер думает, что Гете нас «тревожит и сердит». Мы только вполне объективно сличаем начала христианского миросозерцания с началами миросозерцания Гете, и делаем вывод, что эти начала не совпадают, что они часто находятся в кричащем противоречии. И кроме того, наши взгляды отнюдь не новы: так везде, и в Германии, смотрело на Гете большинство верующих христиан, и книга Э. Метнера, где он выказал такое глубокое и многостороннее знание Гете и кантианской философии, только выиграла бы, если бы столь же добросовестно, как к Гете и кантианской философии, он отнесся и к христианству, которое он трактует с непозволительным дилетантизмом, предлагая отнести идею греха и искупления на счет личной меланхолии некоторых неудачников и болезненного пессимизма славянской расы. Хотя

—513—

это в стиле самого Гете, но право же это слишком большое упрощение далеко не простого вопроса.

XX.

В V акте «Фауста» заметно влияние Канта, как в некоторых других частях влияние Спинозы. Что же привлекло великого пантеиста к Канту? Его феноменализм, его критика метафизики, его ограничение человеческого знания миром опыта.

Быть может, Гете искал ширмы за которую укрыться от набегавших на него волн мистицизма. Он был утомлен блужданиями в стране матерей, в Пенейской долине. Кант давал ему гладкое, эмпирическое миросозерцание. Гете стал кантианцем из обычного своего чувства самосохранения. «Земной круговорот достаточно известен мне, а видеть то, что за пределами его не дано нам. Безумец тот, кто, щурясь, обращает туда взоры свои, кто мнит, что за облаками найдет подобных себе. Стой он твердо на земле и оглядывайся вокруг! Для сильного и крепкого мир не остается немым. Какая надобность ему уноситься в вечность? Что он познает, то дается ему в руки».

Гете, как Фауст, жаждет отдохновения в эмпирической действительности. Единственная цель Фауста теперь – практическая деятельность: осушение морского побережья, обработка земли.

«Все чувства и все стремления человека направляют его к окружающему его внешнему миру и ему приходится изучать его и пользоваться им постольку, поскольку это состветствует его целям. О самом себе человек знает только то, что он наслаждается или страдает и он по себе узнает только страдание или радость, чего он должен избегать и к чему стремиться. В остальном же человек существо земное, он не знает ни откуда явился, ни куда уйдет; он не много знает о мире, но о самом себе и того меньше. Я сам себя также не знаю, и Боже избави меня от этого»! («Разговоры Гете с Эккерманом» II, 191).

«Кант без сомнения принес наибольшую пользу, указав границу, до которой способен проникать ум человеческий

—514—

и что он должен оставить в покое неразрешимые задачи. Чего только не философствовали относительно бессмертия! И до чего же дошли?»

«Кант не обращал на меня никакого внимания, хотя я сам по себе шел по пути, подобному его».

Любимым художником Гете делается Клод Лоррэн, который «знал действительный мир наизусть» до малейшей подробности, и он для него служил средством для выражения его прекрасной души, В том то и состоит истинный идеализм, чтобы суметь так воспользоваться реальными средствами, чтобы кажущаяся правда обманывала до того, как будто она действительность»? (II, 186).

Но приближается смерть. Приходиться расставаться с этой жизнью, где так уютно под ясным солнцем, в границах пространства и времени. Волна иной жизни, голоса из мира духов проникают в душевный мир Гете, эти волны подмывают берега Кантовой философии. Конечно кантиантство для Гете – только личина. Он знает о трех мирах, знает, что этот мир не только не единственно доступный нашему познанию, но тень миров иных.

Все преходящее –

Только сравненье.

Но голоса из иного мира не радуют Гете-Фауста. Тог мир – чужой, загадочный и враждебный. О если бы навсегда замкнуться в пределах видимой, эмпирической действительности! Но иной мир врывается в жизнь Фауста в виде зловещих предчувствий.

«О, если б мог я удалить с моей дороги магию, забыть навсегда колдовские заклинания! Если бы мог я наконец, природа, стоять перед тобою только как человек... Теперь воздух так полон этими волшебными чарами, что никто не знает, как избавиться от них. Если порою и улыбается нам светло и разумно день, то ночь окутает нас паутиною сновидений. Весело возвращаемся мы с цветущей поляны – но закаркала птица; что означает ее карканье? Беду! С утра до вечера держит нас в своих сетях суеверие; оно стоит перед нами, идет за нами следом, предостерегает нас; и охваченные страхом стоим мы одиноки». Ночная действительность, стихия бессознательного

—515—

пугает Фауста. Так и Гете боялся всего ночного, иррационального. Он боится сумасшедших домов, людей в очках, собак....

Как беспомощен великий мудрец! Беспомощен, как все великие эллины до Сократа, трепетавшие перед тайной гроба. Когда смерть близка, нельзя не думать о том, что ждет за могилой. И Гете, изменяя своему феноменализму, начинает строить гипотезы о загробной жизни. Здесь он вновь далек от христианства и развивает какую-то фантастическую, пифагорейскую теорию.

«Через несколько столетий я вновь встречу Виланда в виде мировой монады, в виде звезды первой величины, и, увидев это, буду свидетелем, как он оживляет и просветляет своим любезным светом все, что к нему приближается».

Гете хватается за идею, к которой прибегают многие люди, слишком привязанные к земной жизни, чтобы возвыситься до идеи истинного бессмертия в Боге, за идею перевоплощения.

«Я уже жил тысячу раз и вновь возвращусь еще тысячу раз».

Но вот эпизод, наглядно показывающий, в каком мистическом смятении умирал Гете.

«Об уничтожении нечего и думать; но стоит поразмыслить о грозящей нам опасности быть захваченными и подчиненными монаде, хотя и низшего разбора, но сильной; я не могу отвергать ее на основании простого наблюдения природы».

В это время, рассказывает Эккерман, послышалось, как на улице несколько раз пролаяла собака. Гете чувствует от природы отвращение к собакам, и он поспешно подошел к окну и закричал: «ухищряйся, как хочешь, ларва, а меня ты не захватишь в плен».

Отвергнув во имя разума, науки и природы христианский мистицизм, Гете впадает в грезы пифагорейства, боится низших монад, ларв. Вот какая слабая гарантия разумной трезвости «простое наблюдение над природой». Тогда как христианство просвещает ум и сердце, озаряет и осмысливает эту жизнь и только ярче сияет у двери гроба, Гете после жизни, посвященной познанию, не

—516—

только не знает, куда идет по смерти, но предвидит возможность быть поглощенным низшей монадой. «Простое наблюдение природы» расшатало веру в провидение и божественный план бытия. Эпилог Фауста рассыпается пылью. Черная, беспросветная ночь обступает Гете, оттуда грозятся ларвы и низшие монады. Хаос фессалийского шабаша, который Гете вызвал своим магическим жезлом, готов поглотить его самого.

Что может быть грустнее заката жизни Гете! Перед раскрытой дверью в область вечной ночи, в безымянный хаос, он, как древний эллин, озлащает увядающую жизнь последними лучами красоты. Он остается верен своим богам Греции. Бот он в саду стреляет из лука, и Эккерману кажется, что он видит в этом старце воскресшего Аполлона. Вот он предлагает Эккерману кисть винограда со словами: «Вот, мой добрый, вкусите от этой сладости и будьте счастливы». Так Эллин новых времен приносит последние жертвы Аполлону и Дионису, готовясь погрузиться в лоно безымянного хаоса.

Трагедия Гете отразилась на его лице. Последние его портреты очень характерны⁷⁹⁸. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами, грубо и тяжело. Подбородок становится все чувственнее. Нижняя часть лица говорит о поразительном упорстве материальной жизни в Гете, его влюбленности в землю, в мир явлений. Но совсем о другом говорят его глаза. Эти черные, итальянские глаза горят все сильнее мистическим огнем, в них все более и более сквозит ужас. Это ночная, хаотическая часть Гете, которую он не исцелил христианским врачеванием и задавил, заглушил искусственно создаваемым эмпиризмом. Наконец, на последнем портрете все лицо Гете сжалось, как будто провалилось, глаза раскрылись, как у испуганного орла...

XXI.

В ранней юности Гете изобразил умирающего Геца Берлихингена. Больного Геца выносят в сад. Он говорит: «Боже всемогущий, как хорошо под Твоим свободным

—517—

небом! О, как свободно! Деревья покрываются почками и весь мир надеется! Прощайте, мои милые! Мои корни обсечены; моя мощь склоняется к могиле».

Никогда Гете не говорил искреннее, никогда не говорил трогательнее. Но тяжело умирать человеку, который так горячо, так сознательно привязан к природной жизни, к солнцу и древесным почкам. Гете, как Иван Карамазов, «любил клейкие весенние листочки», «нутром любил». Настроение его менялось до солнцу: солнце скрывалось, он впадал в уныние, солнце проглядывало из тучи, он оживал. За солнцем устремился он в Италию, бежав из сумрачной Германии. Вернувшись в Германию, он лелеял это италианское солнце, хранил его на алтаре своей поэзии. Его любовь к эллинам была любовью к солнцу. Когда наступали самые короткие дни зимы, он впадал в унылое и тревожное состояние. Когда солнце поворачивало к лету, он радостно поздравлял друзей и воскресал духом. Последние его слова были: «побольше свету». Гете был слишком эллин, чтобы быть христианином, с пришествием Христа угасли алтари солнечных богов. В глубине души Гете сознавал, что он не прав, что он обходит основной вопрос религии. Близкий по миросозерцанию к эллинам, он не хотел принять их пессимизма. Гомер говорит, что лучше быть последним поденщиком на земле, чем царем в загробном мире, а Софокл, что жизнь есть тень от дыма и всего лучше человеку не родиться. Такова была мрачная мудрость греческого пантеизма. Иные течения греческой мысли (орфизм, платонизм) были уже разложением эллинизма и подготовлением к христианству, и Гете естественно прошел мимо них. Только Христос спас людей от безымянного хаоса, только Христос вывел мертвых из ада. Своей крестной смертью и воскресением Христос освободил человечество от власти демонов, смерти и ада. Но Гете, закрывавший глаза на ад, против воли ощущал его реальность, боялся демонов, ларв, возможности быть поглощенным низшей монадой. Он забывал тот простой факт, что ад выдумали не христиане, не епископ дербийский, а милые его сердцу эллины, что христианство, наоборот, указало пути избавления от ада. Эти пути – крест, крест и крест. Обходя упорным молчанием этот основной момент христианства, Гете

—518—

тешил себя довольно дешевой вольтерьянской критикой церковных обрядов, пошучивал над мощами, обличал корыстолюбие духовенства...

Одна идея христианства была особенно чужда для Гете: идея богоматерии, освященной материи. Эта идея, церковная по преимуществу, возбуждала его постоянные насмешки, она казалась ему унижением природы. Раз природа божественна именно потому, что она природа, зачем ее освящать? Отсюда отвращение к ладану, «с верующим нахальством» коптящему фрески Сикстинской капеллы, к колокольному звону, который «портит ясное вечернее небо», наконец к литургии. При виде римского первосвященника, освящающего дары на престоле святого Петра, он нашел, что папа «двигается туда и сюда перед алтарем, кривляясь и бормоча, как простой поп». Таковы обычно пантеисты. Они могут преклониться перед нравственными идеалами христианства, но для них не приемлем церковный культ, таинства и обряда. Тогда как маленький Шиллер служил, подражая христианским священникам, Гете в детстве воздвиг оригинальный алтарь из минералов. Храм не нужен был тому, для кого природа уже была храмом.

XXII.

Мы проследили отношение Гете к христианству во всем его развитии. После краткого периода юношеского увлечения христианством (отчасти под влиянием Якоби и девицы Клеттенберг) Гете последовательно идет к эллинизму. Решающим моментом является поездка в Италию 1786 г. Прелестная Минерва и оставленный в стороне мрачный собор св. Франциска навсегда будут символом религии Гете. Гете – эллин, ученик Аполлона и солнца.

Гете пережил своих друзей и учеников, Шиллер, по природе более христианин, чем Гете, вероятно под влиянием своего друга становится язычником – пантеистом⁷⁹⁹.

Но то, что поддерживало жизнь Гете, подкосило жизнь Шиллера. Если Гете, как Антей, креп, припадая на грудь земли, то Шиллер остался больным, сантимеyтальным язычником – идеалистом. Он умер сорока лет.

—519—

Еще меньше прожил другой сын Гетева духа, сын Фауста и Елены – Эвфорион-Байрон. Он погиб 36 лет, отверженный своей родиной, проклятый церковью. Третий, и более всех верный духу учителя ученик Гете Ницше кончил жизнь безумием. Так, подобно Леонардо да Винчи, Гете «сглазил» своих учеников. Никто не имел такого крепкого желудка, как Гете, никто не мог переварить его язычества.

Гете любил нежно и Шиллера, и Байрона, но не без чувства собственного превосходства. Недостатком Шиллера считал он его болезненность, в Байроне не одобрял того, что он «презрел и нравы, и закон».

Гете жил вдвое больше, чем его ученики. Земля, которую он любил как мать, не расставалась с ним, сколько было в ее власти. Она наделила его всеми своими дарами: силой, здоровьем, красотой, мудростью. Поэтической силой он был несравненно выше и Шиллера и Байрона. Но смерть Гете мрачнее смерти Шиллера, и Байрона. В душе Байрона была искра любви, которая не от мира, а от Христа. Жалость к угнетенным, презрение к земной жизни привели его в Миссолонги, где он нашел славную смерть. Шиллер всегда казался случайным гостем этого мира. Но Гете был сын Земли, «перстный Адам». Земное должно возвратиться в землю.

XXIII.

3-й акт 2-й части «Фауста» – «Елена» – кончается хореическими тетраметрами, достойными Аристофана. В них воспевается сбор винограда, пляска на гроздьях, обряды священных Дионисий.

И пойдут греметь кимвалы вместе с медными тазами,

Потому что Дионисий из мистерии возник.

Так полную Аполлоном драму Гете заканчивает праздником Диониса, рождением трагедии⁸⁰⁰. Где кончил Гете,

—520—

там начнет Ницше. Ницше – только дальнейшее раскрытие Гете.

Во-первых, в пределах эллинизма. Гете воплотил в себе по преимуществу аполлиническую сторону Греции, он был учеником Гомера и Софокла, его Греция – солнечная, разумная Греция объективно-прекрасного Олимпа – Греция идей. Ницше первый растолкует нам Гете, рассмотрев его эллинизм сквозь схему Шопенгауэровой философии.

Аполлинизм – мир идей, объективаций воли – Гомер, Софокл, Гете. Дионисизм – мир безобразный, сама воля; музыка – Гераклит, Эсхил, Ницше. Ночь эллинского духа, страстная, хаотическая душа эллина, которую Ницше закрыл солнцеподобными ликами олимпийцев, обнажена у Ницше. Ницше – Дионис, грядущий вслед за Аполлоном-Гете.

В отношении христианства Ницше также выходит из Гете. Он унаследовал отрицательное отношение Гете к религии Голгофы, смирения, отречение, аскетизма. Но Гете, высмеивая христиан, никогда не поднял руку на Христа, Ницше покажет, что Христос Гете не есть Христос евангелия и церкви, что истинный Христос – именно Христос церкви, Христос смирения, отречения. Против этого Христа он напишет свою книгу «Антихрист». Не защищенный ни Гетевым аполлинизмом, ни Гетевым самосохранением, осторожностью, Ницше падет жертвой своего бога – Диониса. Темная, хаотическая стихия ночной Эллады, мир глухой, подземной воли загасит светильник его разума. Гениальный ученик Гете кончает безумием. Тот хаос, который встал перед взором Гете за несколько дней до смерти, мир ларв, привидений и демонов погубить Ницше во цвете лет.

Ницше – самый близкий отцу сын Гете. К нему еще более, чем к Байрону, подходит образ Эвфориона – сына Фауста и Елены. Как Эвфорион, Ницше был рожден Фаустом – Гете и Еленой – Элладой. Как Эвфорион, он был безумен в своем стремлении и обольстительно – прекрасен. Эвфорион все время прыгает с утеса на утес и пляшет над безднами. Ницше особенно любил пляску и придавал ей религиозное значение. И этот сын Гете, как Эвфорион, погиб в цвете лет, а за ним сошла в преисподнюю и Елена.

То, что Ницше разделил в Гете, вновь соединили Me-

—521—

режковский и Вяч. Иванов. Объединив Аполлона Гете и Диониса Ницше, они попытались объединить их обоих со Христом. Гетеанство начинает развиваться в гностическом направлении. «Фауст» возвращается к своему первоисточнику, к легенде о Симоне Волхве и Елене. Таким образом гностицизм, – самарийский соперник Иисуса Симон маг, объявивший войну христианству в первые века, побежденный на долго церковью, пробудившийся в эпоху Ренессанса, окончательно воскрешенный гением Гете, вновь объявляет войну христианству, а театром войны является. Россия.

XXIV.

Но Россия имеет могучее орудие против антихристианского гностицизма, это – ее литература. Пушкин был таким же создателем русской поэзии, как Гете – немецкой. Как Гете, Пушкин был эллин, язычник Возрождения, Но если у Гете его язычество, все развиваясь, заглушало христианство, то у Пушкина наоборот: язычество постепенно шло на убыль, с каждым годом он приближался к христианскому миросозерцанию. Как наследники Гете развивали его язычество в «Нибелунгах» Вагнера и философии Ницше, так наследники Пушкина все ближе и ближе подходили к евангелию: Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой. Гоголь кончает свою жизнь «схимником сокрушенным»⁸⁰¹. Тургенев приводит русскую душу к монастырю в лице Лизы, Достоевский кончает символической драмой Карамазиных и вещим видением старца Зосимы, Толстой призывал Россию к покаянию и очищению от грехов.

Мы намеренно так долго остановились на Гете. Понять Гете – значит понять современное антихристианское движение. Все оно – от Гете и к Гете, кость от костей его и плоть от плоти. От него идут Ницше, Мережковский, Вяч. Иванов, Рудольф Штейнер. Уяснение Гете значительно поможет нам разобраться в современном лжехристианстве, которое с виду кажется сложно и разнообразно, а на деле сводится к нескольким еретическим формулам, варьируемым на все лады.

Нам кажется, что уже достаточно выяснилось одно, – язы-

—522—

чество Гете, его несовместимость с христианством. Правда это ясно само по себе и, казалось бы, не нуждается в столь подробном обосновании. Но в наше время, время всякой лжи, к которому применимы слова Тютчева:

И целый мир, как упоенный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла.

В наше время появилась тенденция приписать христианство отцу современного язычества и тем окончательно запутать вопросы, значение которых имеют непосредственное влияние на нашу духовную жизнь. Можно ли быть христианином, не признавая Воскресения и отворачиваясь от Голгофы, можно ли достичь небес путем общения с сатаною и т. д.

Задача наша была не осуждать Гете, а показать, что он был противником христианских начал и потому совместить христианство и гетеанство нельзя. При этом мы разумеем, конечно, не любовь к поэзий Гете, а отношение к Гете, как к учителю жизни. Можно восхищаться «Песней Миньоны», оставаясь добрым христианином, но сделать основой жизни и творчества идеи великого веймарского поэта можно только, отказавшись от тех путей, которым нас учит евангелие Христа. Мы ничуть не умаляем ни философского, ни поэтического значения Гете, мы смело ставим его рядом с Платоном, Дантом и Шекспиром. Но неужели же зло в мире действует только через плохих поэтов и философов? Тогда борьба с ним была бы слишком легка. Но когда мы задумаемся о нашей душе, о наших обязанностях к Богу и людям, когда мы будем искать спасения и вечной жизни, тогда не только Гете, но и десять таких поэтов, как Гете, не заменят нам смиренных в своей простоте евангельских писаний. Только в этих писаниях найдем мы небесную мудрость.

Не будем извращать нашей природы, прислушаемся к голосу нашей совести. По природе мы все христиане, мы все знаем, что небо лучше земли, что не на земле, а на небе – наша вечная отчизна, что на земле мы странники и пришельцы. Будем же верны небу: оно не обманет нашей надежды, как мать не может обмануть своих любимых детей.

Священник Сергей Соловьев

—523—

I

2-го июня 1858 года.

Поздравляю Вас, Валериан Викторович, с прошедшим днем Вашего Ангела. Благодарю за поздравление с Пасхой и за добрую обо мне память. Передайте мою благо-

—526—

дарность и Вашему батюшке с матушкою за доброту и радушие, с какими они приняли меня на пути моем из Казани в Питер⁸⁰⁵. Почему-то мне казалось, что Вы послали

—527—

—528—

—529—

им cо мною, вместе с книгами, и письмо; в Нижнем думал, да и родителям Вашим так говорил, что, видно, Ваше письмо попало как-нибудь в мои бумаги, и хотел выслать его уже из Петербурга. Но Вашего письма не нашлось у меня. Итак, если Вы, действительно, посылали со мной письмо в Нижний Новгород, то значит – я затерял его. Извините меня и пред собой и пред родными.

Вам, без сомнения, желательно знать, каково мое настоящее положение. В отношении к занятиям и вообще во внешних моих отношениях, – само собою разумеется, – мне теперь спокойнее, чем в Казани; потому что занятия – не изнурительные и чисто кабинетные, а отношения к людям – самые несложные. Город Петров мне по сердцу: все в нем – и соборы и простые церкви, улицы и домы – выразительно свидетельствуют, что Россия много должна и Востоку и Западу, и что уже сделала, под водительством Господним, такой шаг к уплате своего великого долга, который, Бог даст уже не позволит ей обратиться вспять. В иных местах видно или колебание, или готовность и желание хоть бы и назад вернуться, или просто ни то, ни сё. Петербург уже решительно подал руку Западу во всем, но все-таки принадлежит Востоку по православию. Потому я с особенным удовольствием и езжу в Питере, когда случится, и даже пешком хожу версты по три или по пяти, когда возможно; смотрю, думаю и, по большей части, радуюсь всему. Даже и на кладбищах – напр. Александроневском, или в Петропавловском соборе – усыпальнице царской, – мне бывает отрадно; как будто самые покойники мне сочувствуют и рады. Св. Александр Невский, грозно поражавший врагов неправославных, однако наказавший и сына за противление в уплате подати татарам, для меня представляет бесспорный урок, что Русскому предлежит с одной стороны – поражать враждебность истинному православию, хотя бы она прикрывалась и христианскою личиною, а с другой – жертвовать, хотя бы для неверных, всем дорогим и любезным сердцу. – Что Вам еще сказать о моих обстоятельствах? При всем хорошем и приятном, о чем сейчас сказано мною, – главная моя неприятность [вычеркнуты 2,5 строки] еще не изменяется. Эта неприятность, в соединении с моею телесною и духовною болезненностью,

—530—

повергает меня иногда в самое безотрадное состояние внутреннего сиротского одиночества и недоверия решительно ко всем. Она состоит вот в чем: люди рады бывают, когда вашею верою возбуждаются в них живые движения дарованной им чрез таинства – Божьей Благодати, а не знают того, какое напряжение веры и любви требуется иногда для такого воззрения на таинственно вселившегося в них Христа, чтобы на это Сам Он, в этих же людях, ответил вам Своим благодатным воззрением; при всем том попробуйте потребовать от них некоторой жертвы не самоотвержения, а только прочного или сознательного соответствия, – так сейчас же покажут вам кулак или оборотятся к вам спиной, пользуясь иногда в своем противоборстве вам приведенною вами же в движенье Господнею Благодатию; возьмут с удовольствием, если дашь им, а вам за это... Но оставим это. Поговорим лучше о лучшем. [Вычеркнуто 17 строк].

Какое, Брат, было у нас прекрасное и величественное торжество! Разумею освящение Исаакиев[ского] собора. Во время освящения, крестный ход из Исаакиевского собора шел к Казанскому собору – большою площадью (на которой, заметьте, в 1825 году, при воцарении Николая Павловича], решалось многое для России и чрез нее для всего мира), – потом Невским проспектом; взяв св. мощи в Казанском для Исаакиевского новоосвящаемого собора и св. Казанскую икону Богородицы, крестный ход, распростираясь более кажется, чем на полверсты, – направился обратно к Исаакию, тем же проспектом и площадью, на которой уже стояли с дивной музыкальной игрой: Коль славен наш Господь в Сионе, Гвардейские полки. К Исаакию крестный ход поспел в такое время, как нужно было обходить новоосвящаемый храм кругом; и таким образ[ом] вместе – и пришедшие к Исаакиевскому собору и исшедшие из него, с которыми был и Государь с Государынями и прочими Царской Фамилии, – обошли (разумеется – не по-раскольнически) храм св. Исаакия, подвизавшегося истинно – по-монашески против арианства и церковью празднуемого в такой день, в который, чрез тысячу с лишком лет, родился наш Петр Великий – основатель Петербурга и Преобразователь России. После литургии мне пришлось выходить на

—531—

среду новоосвященного храма – на молебен, который пели более тысячи певчих, при служении шести Архиереев, двух Протопресвитеров, множества Архимандритов и прочего духовенства. – Государь и встретил крестный ход и стоял за литургиею, как мне показалось, – в каком-то раздумьи, как будто что-то разрешалось, но еще не было разрешено у Него; Государыня-Супруга сияла кротостию и благостью. Когда мы выходили из алтаря на молебен, – Государь, с отеческою заботливостию о чем-то наклонился к Сыну-наследнику, при внимании к тому же и Государыни.

О величии и великолепии собора и говорить не́чего.

Что еще сказать Вам? Желаю Вам и всем Вашим товарищам⁸⁰⁶ отлично выдержать экзамен, особенно пред Владыкою Афанасием⁸⁰⁷, которому, сказать Вам кстати, одному из всех меня знающих истинно жалко меня. Он первый простер ко мне руку искреннего, милостивого участия – в моем, именно моем положении; он первый из моих начальников дал моему духу свободно дохнуть в моих

—532—

отношениях к начальству; это тем дороже для меня, что у него доселе были другие правила, а не те, которых желаю держаться я. Доселе никто, кроме его, не щадил меня не только из начальников, но и из подчиненных, когда мне случалось с кем из них расходиться в понятиях и стремлениях духовных. Это верно! Поблагодари его за меня своим сердцем.

Пишу я Вам, Валериан Викторович, много. Вы, может быть, думаете, зачем это Вам знать о моих даже таких обстоятельствах, как выше рассказанные внутренние мои отношения к другим людям. За тем – это, что и с Вами может случиться подобное; так – чтобы Вы знали об этом и были готовы на всякий случай. Потому считаю нужным прибавить еще несколько страничек, которые, впрочем, назначаются, собственно, для А. С. Павлова⁸⁰⁸. Ему и покорнейшая просьба моя – переписать дальнейшие странички на почтовой бумаге и переслать мне обратно, – разумеется – это не прежде, как кончатся ваши студенческие труды, и вы оба заблагорассудите известить меня о всем.

Это – несколько слов из второй и третьей части нашей противораскольнической педагогики.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Как устроять самые сношения с раскольниками для их обращения? – Не трудно согласиться с таким, на этот счет, правилом: нужно повести дело с раскольником так и внушать ему то, что́ и ка́к он может принять, что́ и ка́к требуется для него. Но как исполнять такое правило, когда всякая личность имеет свою особенную духовную приемлемость и нужду, и когда, преимущественно – в расколе, всякой молодец на свой образец? – Вот тут-то и следует вспомнить главное наше начало: предоставлять дело Самому Господу, без Которого не можем

—533—

творити ничесоже: а применить это начало к настоящему случаю не мудрено. – Известно, что и по самой природе своей (не в конец же растленной грехом) [человек] поставлен в живую сообразность и св. союз с Существенным Образом Божием – Единосущным Сыном Божиим, как созданный по образу Божию; а главное – известно, что именно для грешного человека стал человек Сам Бог Слово-Сын Божий, взяв на себя вину отпадения его от Бога, так что за грешника Он Сам, в истощаниии Своем, был как олицетворенный грех и проклятие, за самарянина-раскольника Самого Себя представляет нашей вере самарянином (в притче о милосердном самарянине). Итак, во всяком собеседовании и сношении с раскольником пусть миссионер, очами веры и любви к Господу, – взирает на самого Господа, ставшего человеком и за раскольника, взявшего и его грех на себя, и потому собственным лицом,

—534—

так сказать, стоящего за него пред Отцом и всеми созданиями, а на раскольника пусть смотрит как на живую, правда – попортившуюся от ветхости, но тем не менее достойную чествования, икону Его, ибо и самое начало иконопочитания лежит и Св. Отцами указуется – именно в образе Божием, впечатленном в человеке при самом его создании (см. Богословие Св. Иоанна Дамаскина, в статье об иконопочитании – первые строки). Тогда сам раскольник скажет или покажется миссионеру, что́ и как он – раскольник требует и может принять. То же точнее и прямее сказать: сам Господь, которому, в сношении с раскольником, миссионер внимает, – будет внятно для его духа, сказывать или показывать ему, какие точки соприкосновения с Собою Он – Господь имеет в раскольнике, какой пищи требует и берет у Него Самого дух раскольника. – Вот как вообще нужно устроять дело самых сношений с раскольниками! И это – не в то только время, когда прямо о вере миссионер беседует или входит в сношение с раскольником; но так должно быть при всяком с ним сношении, при собеседовании и о житейских предметах. Иначе миссионер стал бы одною рукою созидать, а другою разорять. Подумайте, что если, в разговоре или сношении с раскольником по житейским предметам, вы – внимая собственно Господу – дадите Ему чрез такую вашу веру и любовь коснуться духа раскольника, то ведь это есть уже дело благодатного обращения раскольника.

Можно из того же начала развить еще важные особенности для сношений с раскольниками.

Известно, что дверь греху, след. и всякому заблуждению и обольщению, отверзта в человечестве именно женою. Есть свидетельство опыта, что упорство в заблуждении раскола много поддерживается женщинами. Да и сами вожди заблуждений, как напр. у папистов иезуиты, равно и наши расколоучители расставляют сети особенно на женщин и чрез женщин. – Но ужели благодать и истина Христова слабее греха, лжи и обольщений? – Напротив, идеже умножится грех, преизбыточествова благодать (Рим.5:20). Пресв. Богородица заплатила долг Евы с преизбытком на все времена прежние, настоящие и будущие. Итак если особенно жена замешалась в деле обольщения, то и в деле обращения

—535—

обольщенных надобно иметь в виду особенно женщину. Как же это? – Когда вы, имея пред собою женщину, положим – именно раскольницу, только бы имели в благоговейном вашем виду – Господа, поколику Он в ней воображен и по самому человеческому ее естеству и особенно по благодати искупления, хотя бы только предваряющей: то в этой самой личности женской, за образом Господа, для вашего духовного внимания уже сам собою открывается еще, хотя бы почернелый и изветшавший, образ Той, в Которой Господь благоволил вообразиться именно чрез свое воплощение и Которая преизбыточнее самых Серафимов сообщна той любви Агнца Божия к грешным и заблуждающим, чтобы в Нем чувствовать и познавать Себя Саму за них ответственною. Как же скоро это будет у вас, то женщина, орудие обольщения, будет становиться орудием благодати к обращению обольщенных, – и тем более действительным и благодвижным, чем неуклоннее и чище вы будете, в подобных живых иконах, взирать к Самой первообразной и чрез это более и более приближать к ним благодать и любовь Матери Божией. Ибо сим обр[азом] облик обольщенной Евы будет в женщине или девице заменяться чертами новой истинной Евы (жизни) – Матери Истин[ного] Света. И в этом случае, против опасности собственного вашего искушения от женщины, явится предохранительною стражею сама же женщина: потому что Та, образ Которой вы будете вашею к Ней верою и любовью – находить, живописать или очищать и поправлять в той или другой личности женской, есть Пречистая Дева. Она сама будет с вами и, при случайном забвении вашем о Ней, будет выразительно напоминать вам о Себе – чрез те же свои одушевленные иконы. И так[им] об[разом] как бы ни был расколом надавлен и убит дух истинного Христианства, обновится и возродится он благодатным отображением в женах и девах Родшей Самого Христа Господа для изветшавшего во грехах и заблуждениях мира.

Союз супругов, в котором, уже и по порядку творения, отражается тайна союза между Господом и Церковью, – отношения между детьми и родителями, сила которого понятна вере из того, что, по Ап. Павлу, всяко отчество и

—536—

на земли также, как на небеси, именуется по Отцу небесному, – самые христианские имена, взятые от Угодников Божьих, в которых уже до предначатия славы вообразился Господь, – дают вере миссионера новые способы к благодатному действованию на раскольников. Следует только ему вниманием духовным следить – за отражением в супругах Божественной и небесной любви между Самим Господом и Его Церковью, – наблюдать в родителях и детях (как бы даже ни были они грубы) действительный, а не мечтательный, отсвет любви Отца небесного, простертой на Его чад и возбуждающий в них соответственную любовь, – взирать духом к тому или другому святому или святой, имена которых носят и раскольники... Да всего мудрено и пересчитать, что́, в сношениях с раскольниками, миссионеру дано благодатью для привития их к Господу и Его Церкви. – Что обычнее и нагляднее одежды, которую носят все? В Христианстве православном первая одежда, от которой, как от семени, с возрастом и по потребностям человека – развиваются и все виды одежды, получается как церковное и благодатное знаменье облаченья в Христа в купели крещения. Помнится, когда в комнатном разговоре с кем-то из вас развивал [я] эту мысль, то мой собеседник, указав на сюртук, заметил с улыбкою: «да у нас не белая, а черная одежда». – Пора бы и в самом деле Вам чистоту, полученную в крещении (каков сам облекший вас в Себя – Христос), раскрыть в себе до того, чтобы во Христе выносить в себе и черноту мирскую: ибо Он именно понес на Себе все мирские черноты. Вот что говорит вам ваш черный сюртук, если эту одёжу не отрываете от корня христианского одеяния, полученного вами в крещении, если т. е. не хотите носить одёжи так, как язычники носят. Итак когда напр. раскольник просто шапку надевает, – ты, вспомня благодать Божию относительно одежды, своею верою препосылай или навевай на его голову и ум – Христову истину, принимая за знамение сего возглавления во Христа простое надевание шапки или картуза; и ты увидишь, что духу раскольника ощутительна и люба будет твоя духовная подачка. И так далее. Только помни, что и имени Господа Иисуса Христа не можешь нарещи по надлежащему иначе,

—537—

как точию Духом Святым, а с призыванием Господа Иисуса дух твой соприкасается и к любви Отца: это сущность и условие всякого духовно-благодатного действия нашего.

Но может случиться, что, и воспринимая охотно столько и таких даров Божиих, раскольники тем не менее будут противиться Вам, как скоро станете, для упрочения за ними благодати Божией и решительного их воссоединения с Церковью, определенно раскрывать пред ними все это дело. Все подобного рода случаи для миссионера бывают случаями или к тому, чтобы еще лучше узнать, показанным выше способом, духовную потребность и приемлемость раскольников, или к тому, чтобы еще глубже входить в силу и расположение Христовой любви к заблуждающим. Первое для миссионера, дорожащего более своим делом, чем собою, – драгоценно потому, что он чрез самое противление раскольников избегает несчастия – делать духовное насилие им, т. е. действовать на них совсем против духовных их требований и приемлемости. Второе же важно для миссионера потому, что, когда он, внимая Господу в своих сношениях с раскольниками, видит с Его стороны соответствие своему вниманию, но не находит соответствия лично к себе со стороны раскольников, то чрез это он хотя и прискорбным для сердца образом научается делать дело Божие – прямо для Самого Господа, который, без сомнения, видит и не забудет скорби своего служителя. – Если гадаринские жители, из-за гибели своих свиней, остались не признательны к Господу за изгнание легиона бесов из их бесноватого, и всем своим обществом сказали Господу, чтобы Он удалился из их страны: то они же в последствии с радостию приняли Его, так как Он – Агнец Божий, – при удалении от них по их желанию, вину их пристрастия к свиньям понес на себе пред Отцом Своим.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Как устроять, по делу миссионерства противораскольничьего, отношения к начальству – Церковному и гражданскому? – Вопрос, требующий, в деле противораскольников,

—538—

заботливого разрешения: потому что раскольники и погрешают особенно в отношении к Иерархии, а потом и к правительству. Чего ждать доброго, если у самого миссионера отношения к начальству будут только, или почти только формальные, – слишком не далекие от раскольничих отношений к начальству, если понимать начальство по-православному? – Всякая власть и держава, честь и поклонение подобает Отцу и Сыну и Св. Духу; потому вообще при всяких отношениях к начальству – даже до последних бумажонок, обыкновенно так и называемых «отношениями», Миссионер неопустительно и непременно должен поднимать глаза, в своем духе, к Державе Пресв. Троицы, т. е. в Духе Св. взирать к Господу Иисусу и в Нем Созерцать Самого Отца, Которому в возлюбленном Его Сыне – и докладывать все. Так у миссионера все дело его пойдет прямо под ведением и распоряжением Самого Вседержителя, действующего какими бы ни было орудиями по Своему благоволению; и он это будет ощущать и разумевать в постоянных опытах. – Скажете: не мудрено это соблюдать по отношению к священноначалию Церковному, в котором своею благодатью действует сам Всев[ышний) Архиерей – Господь. Но как в отношении к светскому начальству? В отношении к сему-то начальству и надобно наблюдать и остерегаться особенно, чтобы не оскорбить и не стеснить благодати, данной собственно Церковной Иерархии. Как так? Благодать священства всех степеней даруется во благо и спасение всей Церкви; и если в этом своем назначении не вотще, – не по латински, а по православному, – она нами духовными воспринимается, так что в нашем служении Сам небесный Архиерей и Иерей во век, поистине, всех и вся приводит Св. Духом к Отцу, то, в силу этого, и гражданские или воинские вожди других людей – становятся также, избранными Его орудиями, чрез служение которых, как чрез иерархию своего рода, Он от Отца препосылает своим людям разные блага и дары. (Посему-то Константин В. и сказал Отцам 1-го Всел. Собора: «вы поставлены от Бога Епископами во внутрен[них] делах Церкви, а я епископом же во внешних ее делах». Так и смотрите на светское начальство, в потребных к нему отношениях по миссионерскому делу;

—539—

иначе будете стеснять и обижать благодать священства данную Самой Церковной Иерархии, – будете это благодатное священство, в Котором верховный и существенный священник – Един Христос – спаситель всех, превращать в папское или подзаконное. Боже мой! Если бы это было так в нас, какая бы взаимная радость и торжество были и у Церковной Иерархии и у Властей гражданских, у первой потому, что благодать, даруемая ей для пасомых, действительно – простиралась бы даже и на земные порядки пасомых, – у других потому, что они видели бы или чувствовали бы в своем земном служении служение также Благодати и истине Господней!.. И обращаемые раскольники при таком действовании миссионера, сначала только ощущали бы, а потом и ясно сознавали бы, что их хотят отнюдь не скручать рабскими и мучительскими узами, как им кажутся Власти и церковная и гражданская, но ввести в истинно-благодатную державу Господню, под которою и на земле, в земных порядках, ищут также себе Отца Небесного, яко на небеси.

Но начальники, скажете, бывают разные: бывают и добрые, но бывают и также бессовестные. – В этом, отвечаю вам, вся и беда наша, что хотим верить людям, а не Богу. Веруйте не человеку (хотя бы он был и добрый начальник), – веруйте Богу (хотя бы Он действовал и чрез негодное и недостойное орудие). Бог не отвергнет веры. Только верою взирайте во Христе к Отцу небесному в самых даже ничтожных и пустых, по-видимому, отношениях – хотя бы и к таким начальникам, каковы бурмистры или старосты деревенские и пр.; соответственно вашей вере увидите, что точно всякая власть и держава принадлежат Ему Единому. Сколько тут может быть добра не только для раскольников, но и для вас самих и для властей!

«Но если, тем не менее, встретишься с таким бессовестным начальником, который самого же миссионера будет только затруднять, чернить и унижать?» – Как тут быть? – Так же, как Сам Господь был ради нас пред беззаконными судьями и начальниками. Он стоял неправедно- судимый и посрамляемый от них, но пред Отцом взимающей и их вины на Себя; входите же и вы в это рас-

—540—

положение Агнца Божия, открытое вам в Духе Его святом. Выше и бесценнее этого ничего нет ни на земле, ни на небе. А то, пожалуй, иногда и раскольник стоит пред светским или Духовным начальством, представляя себе и в мыслях и на словах Самого Господа, стоявшего пред Пилатом или Каиафою; но все же он стоит как раскольник, которому не достает существенного, именно общения в духе и расположении Агнца Божия. Помните это! – Господь наш и бичом вооружался против оскорбителей храма Божия. Но заметьте хорошенько, что, когда Его спросили, по какому праву Он это делает, Он не указал на Свою Божеств[енную] власть, на Свое Главенство Церковное, но сказал: «разорите Храм сей, а Я в три дня воздвигну его» (Ин.2:27). Евангелист Иоанн Богослов в изъяснение сего замечает, что Господь говорил здесь о Храме тела Своего. Вы знаете, что Он предал на разорение Храм тела Своего именно и решительно, как Агнец Божий, вземляй грехи мира, грехи след[овательно] и оскорбителей святыни храма. Итак Господь как бы так говорит жидам: «вот на чем утверждается мое право, в изгнании» из Храма продавцев: пред Отцом Моим Я Самого Себя представляю виновным в этом осквернении вами святыни храма; вину ваших мерзостей беру на Себя, и тем их потребляю и изгоняю из Моей Церкви, как и изгнал этих продавцев , – и изгоню их окончательно и всецело когда распятый вами же на кресте всецело явлюсь за вас как олицетворение проклятия и греха, дабы потом, в тридневном воскресении, всем воссиять жизнью и светом правды и благоволения. Кто же Мне не дозволит святыню освобождать от вашего осквернения, когда вину сего осквернения несу на Себе?»

Вот какова ревность по доме Божием снедала Господа Иисуса! Этим и закончим нашу педагогику: потому что только бы нам постигнуть и присвоить такую ревность, – никто и ничто не возбранил бы и не препятствовал бы нам очищать Дом Божий от всевозможных нечистот и грубого и утонченного раскола, и от всяких скверн.

Простите! Господь со всеми вами. Пиша это письмо, я имел в виду и всех вас.

Передайте, Валериан Викторович, мою благодарность Гг.

—541—

Любимову⁸⁰⁹ и Охотину⁸¹⁰ за их поздравление меня с праздником Пасхи.

К Вам первому пишу в Казань. Потому Вы не поставьте себе тягость – исполните мои поручения и вне Академии.

Начните с ближайших к Вам. Передайте мои поклоны достойным всякого уважения Александру Львовичу и Софье Димитриевне⁸¹¹ с благословением Божиим им и детям их Димитрию Александровичу и Вере Александровне, или лучше, Верочке. Я узнал уже обоих братьев Софьи Дмитриевны – Павла Дмитриевича⁸¹² уже месяца два (он и

—542—

у меня бывает), а Константина Дмитр.⁸¹³ только вчера увидел у Преосв. Агафангела⁸¹⁴. Константин Димитриевич живо напоминает мне Софью Дмитр., а Павел Дмитр. напоминает мне более Верочку.

Сотруднице Вашей в руководительстве детей – Наталье Ивановне и ее сестрицам Антонине Ивановне, Александре Ивановне, Ольге Ивановне и Анне Ивановне и маминьке их Христине Ивановне⁸¹⁵ также свидетельствуйте мое искреннее, участие во всем, что их касается. Александру Ивановну и Ольгу Ивановну⁸¹⁶ благодарю особенно за их письмо, и прошу их терпения ко мне, что доселе не писал ответа. Вы, Валериан Викторович, прочитайте им и Софье Димитриевне⁸¹⁷ также, если будет угодно, и кто пожелает из нижепоименованных все мое письмо до уроков педагогики, а если кто будет требовать, то и последние листки прочтите. Все они, включая в то число и Варвару Васильевну Любимову⁸¹⁸, Екатерину Васильевну⁸¹⁹ с Александрой Васильевной⁸²⁰, Марью

—543—

Дмитриевну с Димитр. Станиславичем⁸²¹, Ивана Димитр. Леонтьева⁸²², Марью Михайловну⁸²³, Владимира Петр., с Парасковьей Андреевной⁸²⁴ (которым справить мои поклоны любви и благодарности поручите Антонине Ив.⁸²⁵, также Горталовых⁸²⁶ – Гаврила Ив., Пелагею Ив. и Петра Ив. с семейством⁸²⁷ (которым, мои поклоны передать попросите также кого-нибудь из сестриц Дубровиных), равно и Лукошковых⁸²⁸ Петра Васильича с семейством (которым мои поклоны нужно пере-

—544—

дать чрез г. Ивана Знаменского⁸²⁹ отцу Стефану Ив. Покровскому священнику⁸³⁰, с поклонами и ему самому с Софьей Викт. и семейством, также О. протоиерею Викт. Петр.⁸³¹, Ивану

—545—

Ив. с Ольгой Вик. и всем семейством), – так все они мне много помогали во всем, что́ я считал нужным и полезным для Академии. Я желал бы, Валериан Виктор., чтобы Вы и лично побывали за меня особенно у Варвары Васил. Любимовой⁸³² – матушки Игумении, как мы ее любили называть; да и о Лукошковых⁸³³ наведайтесь и известите меня. Узнайте также о моем служ. Семене⁸³⁴ , нашел ли он место. Впрочем постараюсь писать, когда Бог даст, и всем особо, начиная с Академических. Теперь я с Вами со всеми до сыта наговорился. Господь со всеми вами! – Батюшкам О. Григорию⁸³⁵,

—547—

О. эконому⁸³⁶, О. Ректору Семинарии и всем нашим г.г. учащим и учащимся, при случае, кланяйтесь.

Простите – Вашего А. Феодора

Кончил письмо уже 13-го июня.

Не будет ли случая справить мой поклон и О. Мартиниану – Макар[ьевой] пустыни настоятелю и о. Мартирию – Свияжск[ому] архимандриту.

Р. S. Сходите еще, Валериан Викторович к Матушке Игумении Казанской М. Досифеи, и передав Ей мое глубочайшее почтение, попросите, чтобы она сказала Вам, какие книги она поручала мне выписать. Записочку об этом я потерял, и двоим уже поручал наведаться, но ответа мне не было.

II

Пишу к Вам, Брат Валериан Викторович, сейчас же по получении и прочтении Вашего письма. Хочется скорее разрешить ваши недоумения. Для меня просто они решаются, но Вы, друг мой, все-таки и после настоящего письма извините меня, удовлетворит ли Вас и настоящее мое объяснение затруднившего Вас предмета.

Читайте повнимательнее, с размышлением.

Благодать «царственного священства» дана всем христианам как А. Петр в 1-м своем послании и называет вообще тех царским священием или «Царским свя-

—548—

щенством» (1Пет. 2:9) и как св. Иоанн Богослов и говорит, что Господь сотворил есть нас вообще Цари и Иереи Богу и Отцу Своему (Откр.1:6). Это последнее место и объясняет нам, что все мы христиане имеем благодатное священство в том смысле, чтобы каждому, в своем месте, духовно священно действовать во Христе пред Самим Отцом Небесным, принося Ему Св. Духом жертвы своей мысли, своего чувства, дел, исканий, отношений – чрез устроение всего этого по Христу – возлюбленному Сыну Божию. Ведь это простая истина; – в этом и состоит жизнь и сила Христианства. Что же и зачем, теперь, мы, возводимые по особенному избранию на разные степени священства? Все мы, начиная от Архиерейства до посвященных в стихарь, – мы благодатью Божиею и избраны и поставлены служить тому, чтобы во всем исполнении Церковном, во всем составе этого Божия народа – православных христиан постоянно действовала оная всеобщая благодать «царственного священства», чтобы поддерживать и приводить ее в живое движение и действие – во всем народе православного Христианства. А так как в устройстве народном есть свои степени – начальства и подчинения, старшинства и меньшинства, отечества и сыновства: то во всем этом действующая, при служении церковной Иерархии, благодать «царственного священства» и сообщает разным степеням народного устройства силу и значение Христовой же Иерархии своего рода. Вообразите меня напр. полковым священником. Если я исполняю свое дело, как следует, и след, привожу в своем воинственном приходе в живое движение (хотя бы и вовсе бессознательно для большинства⁸³⁷) благодать «Царственного священства»: то в этом благословенном приходе генерал, командующий войском, и все офицеры, предводящие своих солдат, будут живыми проводниками и служителями любви Отчей, – в Сыне властвующей над верными в вечному их благу, благостию Своего Духа. В противном же случае, если т. е. я, по моей же вине, не умею или не хочу, не забочусь возбуждать и приводить в живое действие благодать «царственного священства», принадлежащей и солдатам с их

—549—

вождями: то очевидно, что я – священник только по законной мертвой букве, оставляющей без живого употребления благодатное сокровище собственного своего священства, или же, сказать по силе дела, – заботящийся только о собственных правах Христова наместничества Римский поп. Ибо я на то и поставлен на степени священства, чтобы во всем моем приходе была в силе и действии благодать „царственного священства. Для того я и служу, и таинства совершаю, и священнодействую слово Божие.

Вдумайся в это хорошенько, Валериан, и скажи, ужели и это мудрено и затруднительно. Пишу теперь о Картине Иванова; если Бог даст, – пошлю в Казань нашим в Господе сестрам и матерям: потому что из студентов никому уже не пишу, хотя и люблю их. Но желающие могут, без сомнения, получить для прочтения чрез Любимова⁸³⁸. Только боюсь, чтобы Марья Васил. Кулебякина, которая хотела зайти за письмом, не обманула меня. Прощай, Брат.

А. Феодор.

[Приписка рукою адресата:

Получено 15 Сент. Отвечено 20 Ноября 1858 года].

Благодарю Вас за исполнение моих поручений и за известия об Академии, хотя не утешительные. Видно, и Отец небесный, по Которому и земное отчество именуется, уже не хочет (о если бы это так!) потерпеть в своем дому, и притом в ближайших своих служителях, направления воришек и беглецов – не только от волка грядущего, но и от собственного прямого во всех отношениях блага, коль скоро оно не согласно с гадкими их привычками. Я разумею направление в нашем звании, следящее на первом шагу своих путей – земной интерес, много ли доходу на месте, есть ли протекции, и проч. и проч. и в духовном отношении ищущее в священстве самовозвышения, а не самоотвержения Агнчего. С таким направлением, мы – изволите видеть – и дошли до того, что у народа Божия почти украли благодать «царственного священства», не только не проводя оной в постоянное живое движение

—550—

и действие, но вовсе почти забыв, что это за новая Иерархия «царственное священство», а при одном только названии этого священства уже трепеща, нет ли подкопа какого под наше священство, т. е. как доказано, кажется, выше, под духовное наше папешство. Ибо православное-то священство и поставлено служить тому, чтобы всеобщая благодать царственного священства всегда и принадлежала, в самой силе и жизни своей, всему Христианству. И с этим направлением мы так измелели, что бежим не только от действительной или кажущейся малейшей опасности, но даже от того, чтобы замечать прямые свои выгоды, коль скоро встречаем что-нибудь, непривычное нам.

Потом – ваш мальчик-сирота это не более, как нравственная, так сказать, жертва за меня, своими нравственными страданиями дающая мне урок, какого рода и значения – мое упрямство, сколько в мире из-за этого – сироты во всех отношениях, хотя Сам Отец небесный открыл и простирает объятия ко всем. Увы мне! Что мне делать с моим унынием и безнадежием? Кланяюсь твоему батюшке и Матушке⁸³⁹. Сестрам Божие благословение! Простите.

А. Ф.

9 Сентября 1858 г.

Да разве Павлов⁸⁴⁰ отказывается переписать для меня остальное педагогики, что Вы предлагаете мне свои услуги, за которые благодарю? – Этого мне не хочется думать. Писанное теперь, по Вашему вопросу, приложите в примечании самой педагогике, в том месте, где говорится о том же предмете. Конспект Богословия, если Бог когда даст, напишу. Философии-то не выпускайте из рук: когда она будет по Христу, а не по стихиям мира, то – это просто рай. Объяснения идей – ищите в словах о Боге Слове: бе свет истинный, просвещаяй всякого человека, грядущего в мир«, – но только не допускать и тени духовного насилия, которое так подавит мысль рабством, а не приведет в истинный свет. Прощайте.

—551—

III

Отправлено 17 Декабря 1858.

Получено 2 января 1859.

Отвечено Марта 12-го.

Валериан Викторович!

Божие благословение с Вами!

За письмо Ваше благодарю; – рад, что у Вас все – слава Богу. Странно, что Вы находите неожиданным для Вас назначение Ваше преподавать философские предметы; но мне, в Казанской Академии, сделалось обычным смотреть на Вас не иначе, как на человека, который с одной стороны философски изучает и усвояет истину Христову, вникая и углубляясь сыновне-свободною мыслью веры во внутренний свет и живую стройность Божией истины, а с другой – в ней же находит философию и философское основание для всех возможных знаний – природы, истории, слова, числа, логики и т. д. Составить определение такой философии не отказываюсь и когда-нибудь исполню это, но признаюсь тебе, что затрудняюсь. И знаешь ли, чем? – Тем, чтобы не положить на мысль рабского ярма, чтобы не испугать и деспотически не связать мысли полагаемою в самом [зачеркнуто: существе] начале философского дела, но так мало усвоенною от науки идеей... стыдно сказать... идеей о нашем Спасителе. Вот до чего мы дошли! Своим более или менее формальным ревнованием не столько о существе, сколько о букве Веры, и своею – более или менее не зависимою от Веры – действительною жизнью мы успели так омерзить путь Господень, что Полный благодати и истины одним уже слухом о Себе пугает нас, как некогда иерусалимлян с их царем Иродом (Мф. 2 гл.). Потому я почти готов согласиться на всякое определение философии, какое делали новейшие философы, – только разумея Самого Христа под какою угодно – их идеей Высшего или Абсолютного, всеобще-непреложного. Ради Бога не забывайте, что человек и по самому естеству, как созданный по образу Божию, поставлен в сообразности именно с существ. Образом Божиим – Богом Словом; грех и вся порча греховная (по отношению к нашей мысли также, как и к другим сторонам нашего духа), и есть не что́ иное, как

—552—

неверность и невнимание наше своему Первообразу – Сыну Божию, толкущему в двери нашей внутренней храмины. [Зачеркнуты 2 строки]. Так называемые идеи – это Его толцания, глухо и смутно слышимые всяким человеком, даже дикарем. Изучать душу человека или построение его мысли – это значит изучать рамки того сообразования с Сыном Божиим нашего духа вообще, или мысли нашей в особенности, в какое мы поставлены, как человеки. Христианство выяснило эту тайну человека. Мало того, – Сын Божий принял в Свою собственность и нашу человеческую душу и нашу мысль с ее законами, и это – только для нас же всех; на этом основании Он от вечности положил и утвердил Сам в Себе и самое бытие мира и всякого человека, какое благоволил во времени дать нам и миру. Такую благодать, что Сам Бог Слово принял нашу человеческую разумность, как мы воспримем не вотще – без философии? Полюбите же свой предмет, а пока удовлетворитесь сказанным о философии.

Вчера послано к Вам несколько моих брошюр. Это для Вас и сослуживцев Ваших – товарищей по Академии, также для Василия Александровича⁸⁴¹ и для Як. Ив. Третьякова⁸⁴², (им передайте и мои поклоны), также кому

—553—

сами захотите подарить: Батюшке Вашему, с поклоном от меня ему и Вашей Матушке и всем Вашим, пошлите также штук восемь или десять для раздачи, кому случится, кстати сказать, Батюшка ваш, исполнив просьбу Архиерея и приняв в сослужение себе другого священника, своим беспокойством в этом деле, очевидно, успокоивает Самого Господа, не имущего и доселе где главы подклонити.

Общества не чуждайтесь, Валериан Викторович. Мне желательно было бы, чтобы Вы для себя и для других делали опыты незаметно простирать на самые обыкновенные вещи и на самые развлечения – веяние Сына человеческого, каким стал для всего человечес[тва взя]тием на себя и грехов человеческих, еди[нородный] Сын Божий.

Что унывать? Только бы по[стараться стя]жать силу всякого Духовного дела [ ]мание в Господе Отцу неб., сколько[…..] благодати св. Духа: а то пож[алуй], […….]рова психология и Карпова Логика будут достаточны для вас и ваших учеников (относительно которых также помните, кто собственно их единый Учитель... ведь, они царские дети, хотя и требуют иногда розги строгости), – будут раскрывать, (если сами хотите так их понимать,) тайны или мысли Отца неб. о нашей душе и мысли, осуществленные и выраженные в нас Сыном Его, и доступные для нас, в этом именно своем значении, ради вочеловечивания Сына Божия.

Брошюрк[и...] пришлю, коли найдете кому раздавать. Для меня их отпечатал даром один добрый знакомый. Только кому будете раздавать, – наперед исправьте малень[кие опечатки. На стр. 9 стран. 7 вместо сый [надо чит]ать сей; на стр. 16 – 9 вместо возле [надо читать] во зле; – 17 – 2. вм. восславить [надо читать] возглавити. В двух местах еще не [хватает] знаков вопроса.

[ ]. брат, себе. В особенности [должно в]еселить и ободрять себя и детей. Вы скажете мне: врачу, исцелился сам. – Друг мой! У меня уныние от болезни столь давней, что я и не запомню в себе чувства здоровья и свежести.

—554—

Как приятно было мне узнать, что у Вас между наставниками и начальниками, по доброте и благоразумию Вашего О. Ректора⁸⁴³, – водворяется доброе братство! Берегите это в Господе. Ничего, кажется, нет лучше и благотворнее этого для учебных заведений. Есть ли для детей приличные, но не стесн[енны]е, гимнастические у[пражнения] и игры? [……повреждены четыре строки].

Посылаю письмо и к Вашему Батюшке, Валериан Викторович, – на Ваше имя; потому что для адреса к нему хорошо не припомню, при какой церкви Ваш Батюшка служит Протоиереем. Кажется, что – это церковь св. жен мироносиц; но верно ли так, я позабыл.

Вас благодарю за добрую Вашу память обо мне. Старайтесь, добрый мой, сколько можно – о добре Ваших воспитанников молоденьких⁸⁴⁴. Меня же ныне уж печатно трактуют как человека почти-враждебного православным. Грустно мне собственно нравственное одиночество, в котором мне почти никто не хочет подать руки искреннего или отчетливого сочувствия. Начальство, сколько мне известно, стоит за моих противников, а не за меня; впрочем не видно, чтобы это было в следствие разбора моего образа мыслей в печатных сочинениях. Признаюсь Вам, как родному моему, что от этих нравственных оскорблений дух мой преогорчевается до того, что и я уж начинаю оскорблять или обижать своим недоверием и жестким иногда словом – даже и преданных мне людей. Помолитесь, дружок, чтобы дух строптивости не слишком приражался к моей, и без того страждущей, душе.

Передай мой искрений поклон своей Матушке Екатерине (так ли? отчество забыл я) и сестрицам: Антонина думаю, уж выросла⁸⁴⁵.

На днях выйдет из типографии мое сочинение о Гоголе. Что-то еще скажут? Издержки и хлопоты по этому изданию взял на себя один Петербургский Диакон, из кандидатов Москов. Академии⁸⁴⁶. Видите, какие есть соучастники в

—555—

моем деле, помогающие мне до самопожертвования. Попроси своего Папа́, чтобы, особенно при служении литургии, помолился он о благословении Божием на отпечатание и труда моего об Апокалипсисе, под скромным названием «Мысли и исследования об Апокалипсисе». Один из книгопродавцев⁸⁴⁷ взялся за издание. Простите! – Радуюсь всему доброму касательно Вас.

Ваш А. Феодор.

IV

[Карандашом, рукою прот. В. В Лаврского: 1831/03 59 СПБ]

Добрая Александра Ивановна!

Вам и Вашей маминьке и всем сестрицам – Анне Ивановне, Наталье Ивановне, Ольге Ивановне и Антонине Ивановне⁸⁴⁸, также и воспитанницам Чулковским – Божие благословение и мое поздравление с наступающим праздником – Христос воскресе!

Благодарю Вас за письма, которые – и особенно последнее – свидетельствуют, что дух Ваш, при случающейся болезненности тела, юнеет в бодрости и свежести внутренней. Вы так много трудитесь для Господа, как и сами того не воображаете. Господь никогда не оставит Вась всех. Вы самым делом проходите и по опыту знаете, как верно сказанное мною о женщине и девице – в брошюрке о картине Иванова, которую и примите от меня вместе с вашими сестрицами. Все мы, помогая и содей-

—556—

ствуя друг другу, чрез это становимся крепче в Господе.

Желаю Вам всего наилучшего и спасительного.

Готовый к услугам Вашим

А. Феодор.

31 Марта 1859 г.

Еще пишу к Вам.

Сегодня я обедаю у Преосв. Агафангела⁸⁴⁹, который здоров и Вам посылает благословение. Замечательно, что виделось его брату (Николаю) – вдовому священнику⁸⁵⁰. Явилась Божия Матерь и, успокаивая его относительно детей, не велела отдавать их (девиц именно) в пансионы. Это значит Александра Ивановна, что Божией Матери не приятны не пансионы, а пансионская невнимательность к образу Божию в детях, по которому они точно как живые духовные иконы. Сколько иконоборства духовного бывает, когда образа Божия в других, особенно в детях, мы не примечаем и пренебрегаем! Берегитесь этого, чтобы пансион, где Вы служите, был угоден Божией Матери – как обитель любимых ее детей.

В дополнению к сказанному о Дивеевских монашенках в письме к Варваре Васильевне⁸⁵¹ – скажу и Вам Александра Ивановна, что Патриарх Иерусалимский Кирилл прислал в Дивеевскую общину свое патриаршеское послание на греческом языке, которое в Петербурге перевели на славянский и на русский язык. Послание это я читал в подлиннике: оно исполнено отеческой благости и выражает

—557—

радость о Дивеевской обители вместе с благожеланием ей Духовного преспеяния. Утешительно видеть, как святейшие Восточные Старцы – первосвятители Церкви добры, ласковы и милостиво – доступны.

Новость: Ваш казанский Владыка⁸⁵² слышно, увольняется от присутствия в Св. Синоде на свою епархию. Итак Казань будет наслаждаться и пользоваться постоянным лицезрением своего Первосвятителя.

Простите! Дай, Бог, всего доброго Вам и всем сестрам Вашим и маминьке! Усердный Ваш слуга,

А. Феодор.

Пелагее Ивановне⁸⁵³ мое искреннее почтение. Прошу прочитать ей и Ваше письмо и письмо к Варваре Васильевне⁸⁵⁴. Гаврилу Иван.⁸⁵⁵ и также Петру Ив.⁸⁵⁶ с семейством кланяюсь с любовью и уважением.

V

[Приписка:

Отправлено 1-го. Получено 16 Апр. Отвечено 20 Апр. 1859 г.]

Действительно, Валериан Викторович, я скорее отвечаю Вам, нежели Вы мне. Вы знаете, что у меня одна из любимых мыслей и надежд о присвоении Благодатию Господнею (скоро или долго, Ему одному известно) самой области приличий – включая сюда и моды. При выходе из Египта Божий народ забирал у Египтян все, что можно: «обери Египет» – так сам Бог заповедовал. И честь и хвала тому, кто старается и умеет обирать Боговраждебный Мир и со стороны приличий светских, которые так мало нам известны.

Грустно мне было читать в Вашем письме, что Ваш Владыка и О. Ректор⁸⁵⁷ и даже О. Иаков не понимали по местам моей брошюры. Впрочем я с Вами не согласен относительно причины этого непонимания. У меня, изволите

—558—

видеть, есть опыты, что меня не понимал человек духовно-образованный, лет двадцать уже состоящий на службе после Академического курса, и понимал еще, кажется, не принявший православия Француз, – понимают иногда женские и девические умы или (сравнительно со Владыкою Вашим – лучше выразиться) умки. Согласитесь сами, что, как ни кратко иная мысль обозначена у меня в брошюре, но сама, по себе и в связи речи она поставлена на вид – отнюдь не как только намек, а как определенная мысль, только разве не во всем своем развитии. Трудный и шероховатый слог, не ровная и по местам несколько запутанная речь (это мои всегдашние недостатки), требуют, действительно, иногда терпеливого внимания: и как скоро последнее найдется, я и при этих недостатках становлюсь понятным. Говорю с опытов. А вот, если угодно знать Вам, истинная и главная (хотя и не единственная) причина моей непонятности для некоторых: – разные у них и у меня точки зрения на вещи. Дополнение и обстоятельное выяснение этой мысли вы найдете в моей статье в 8 № Духов. Беседы: «Евангелие, читаемое на царских молебнах». Прошу прочитать эту статью и Якова Ивановича⁸⁵⁸ –, не с беглым впрочем, а с терпеливым вниманием, – если не ради памяти обо мне, то из любви к детям, которых он учит и для которых (не забудьте этого и Вы) точка зрения первоначально определяется или, как семя, всевается в мысль – именно в гимназиях или в семинариях. Потому, Валериан Викторович, покорнейше прошу Вас мои прежнее брошюры раздать и Вашим философским ученикам и, при добром соизволении и содействии Василия Александровича⁸⁵⁹, Богословским; хотелось бы, чтобы штучек пять Яков Иванович раздал, если впрочем заблагорассудит сам, – и гимназистам своим. Вновь же посылаемые к Вам брошюры: о картине Иванова, покорнейше прошу давать и словесным воспитанникам. Помните, у меня уже в низшем отделении Семинарии обозначалось то воззрение на предмет, которое Вам известно. И о чем, о чем, бывало, не судили и не мечтали мы в классе словесности? Впрочем – как захотите сами – с Василием Александровичем и

—559—

учителем словесности, так и сделайте. С своей стороны я сказал Вам мои мысли и желания и послал брошюры. Относительно разборчивости Вашей в их раздаче, Валериан Викторович, – имейте в виду, что простые скинотворцы Акила и его жена Прискилла глубоко разумели учение Евангельское, а ученый и горящей духом Аполлос не вполне его понимал и должен был доучиваться у скинотворцев; фарисеи ничего не понимали в учении Христовом, а какой-нибудь мытарь Матфей принимал в слове Христовом семена, из которых в последствии раскрылся плод для вселенной – первое Боговдохновенное Евангелие. Христос всегда один и тот же. Блудницы предваряли законников на пути разумения и усвоения Царствия Божия.

На экзамены ради Бога не смотрите как на проформу. Ведь не в буре, не в трусе Господь, а во гласе хлада тонка. Вы приняли за одну проформу рождеств. экзамен, а на нем Сам Господь во гласе хлада тонка испытывал Вашу к нему внимательность и верность. Знаете сами, что от бездушных форм, да проформ (а бездушны они именно в нас) – главная ныне беда или одна из главных бед для человека.

Что касается до наук, – я не называл вашей логики программой для сообразования мысли нашей со Христом (хотя она и должна вести к тому), а утверждаю, что если Вы, как христианин, а не как невер или неведущий Христа-Бога, будете изучать – логику или психологию (хотя бы только как естественные науки), – и также самую физику и физиологию, или естественную историю: то вы, зная тайну бытия всяческих, будете изучать именно законоположения для нашей мысли, которые на настоящее наше состояние, – определил Отец небесный Сыном во Св Духе, будете изучать мысли Отчие о природе, подлежащей рабству тленья, мысли, открытые и действующие также носящим всяческая Сыном – Богом Словом. Подумайте, не с такой ли точки зрения, как единой истиной, смотрят на природу и на законы нашей мысли, в самом естественном состоянии человека, – Св. Ангелы своими бесплотными, проникающими в существо вещей, очами? А ведь сила христианства такова: не ктому себе живу (и умом, как другими сторонами

—560—

человеческого существа), но живет во мне Христос. Итак изучайте – пожалуй логику или психологию, как естественную науку, – но изучайте не как невер или неведущий Христа, остающийся в сумраке естественного состояния. Это – вообще. – В особенности же, логика, если и оставить ее пока только с формами мысли (тогда как, увы, внешняя мудрость преподает ее уже – как объективную, раскрывающую законы мысли во внутренней неразрывной связи и даже тождестве их с законами бытия), – логика должна же прежде всего представить ручательство верности и правды или истинности – мышления по тем формам или законам, какие она раскрывает. Положим, вы и ищете такого ручательства прежде всего: где вы его найдете или укажете? – Во всеобщности и необходимости известных форм мышления у всякого здравомыслящего? Но это уже относится к положениям вашей логики, для которых вы и ищете ручательства. – В чувстве и внутр. сознании истины, подобно совести свидетельствующем нашему духу о верности и правдивости нашего мышления, если оно выдерживает известные законы и формы? Но что́ же это такое – за чувство истины, откуда берется и на чем держится это внутреннее сознание истины?! Вам необходимо это раскрыть, если ищете в этом сознании достаточного ручательства за непогрешимость логических форм мысли; так как известно, что и совесть бывает иногда погрешительная. – Захотите разом решить все дело, указав на врожденную нам идею истины? Но ведь это почти только перемена одного названия на другое; так как под идеей истины и разумеется то, что́ раскрывается во внутреннем чувстве и сознании истины. – Видите сами (и другим покажете), что Вам придется же сказать: „поверьте идее истины (не зная, что́ в своем существе она), или внутр[еннему] сознанию и чувству истины (не зная их основания), или просто самим формам и законам мысли, общим всем здравомыслящим (без ручательства в их верности). То же «поверьте» предполагается и у самых величайших мыслителей; напр., у Гегеля предполагается, в основании его диалектики, вера в то ужасное (сводящее к тожеству бытие и ничтожество), отвлечение, из которого потом и развивается его логика или диалектика. – Но дело истины такой важности, что по-

—561—

весить его на бездоказательной, ни на чем не держащейся, вере было бы неразумно. Как же быть? – Есть Вера истинная, представившая и представляющая всевозможные ручательства своей истинности – как по отношению к нашему внутреннему миру, так и относительно внешнего мира, – обновляя или воссозидая первый (миллионы спасаемых и внутр[енний] опыт верующих – тому доказательство) и всевластно движа и располагая другим (чудеса и доныне не престающие в Церкви это показывают). Вот эта Вера и открывает, что все существующее и возможное (след. и природа, и законы мысли) условливается – волею, мыслию и силою Вечного Отца, действующего Сыном во Св. Духе, – что в особенности человек и поставлен был во внутреннюю, благодатную во Св. Духе, сообразность и общение с проявляющим Отца Сыном, – что, в следствие нарушения той сообразности, человек и попал в настоящую мглу и сумрак в деле истины, однако воспринимает еще, – на вершине, так сказать, духа своего, мерцания этого Света, просвещающего всякого, грядущего в Мир, что и составляет [зачеркнуто: основание] существо наших идей, и основание внутреннего сознания и чувства истины. – Объяснив это Вы имеете и самое непреложное ручательство истинности логических законов, и кроме того будете в них самих изучать законоположения и мысли Отца небесного и проч. Простите! Бог с Вами. Педагогика⁸⁶⁰ мне нужна, – пришлите без замедления списанное вами, а Павлову⁸⁶¹ напишите, чтобы он уже не беспокоился, а только бы мои черновые листы прислал Вам для передачи мне. Господь со всеми вами!

Ваш А. Феодор.

VI

[Карандашом, рукою прот. В. В. Лаврского. 1821 / 11 59 (8?) г.]

Господь да благословит Вас, Александра Ивановна!

Разрешить, что́ прощено и разрешено таинством покаяния, нет уже ни нужды, ни даже возможности. Если же

—562—

иногда душу смущают помыслы при воспоминании какого либо греха, в котором уже принесено искреннее раскаяние и получено благодатное разрешение: то это может иметь особенные, добрые причины. Св. Макарий Египетский, еще в детстве, поднял смоквы, оброненные людьми, которые шли перед ним; это похищение чужой собственности Святой Угодник Божий вспоминал и в старости, и при каждом воспоминании плакал о грехе⁸⁶². Видите, в чем дело. Мы в крещении оделись во Христа; каждый грех снова более или менее раздевает нас, обнажая от Христа то мысль, то сердце наше, то душу, то тело. Таинством покаяния мы получаем такую благодать, что все раздетое в нас, опять облекается во Христа; – все, омрачающее и безобразящее в нас благодатный Его образ, очищается. Но ведь нам постоянно нужно более и более присвоять себе Христа; Он беспределен, мера Его совершенств и благодати бесконечна. И вот иногда, чрез тяжкое припоминание прежних разрешенных грехов, Благодать Господня напоминает и внушает нам, чтобы мы еще крепче и плотнее одевались в Него с той или другой духовной нашей стороны. «Смотри, как бы так говорит душе Сам Христос, ты было – обнажилась и потеряла Меня, но вот Я, чрез таинство покаяния, опять с тобою. Довольно ли ты хранишь верность ко Мне? Заботливо ли носишь эту бесценную одежду, каков Я Сам для тебя? Упрочила ли ты за собою Мою благодать?» Любящая Господа душа, внимая такому голосу любви Господней, сокрушается и плачет, как Св. Макарий о похищенных смоквах; а тем внутреннее и живее одевается во Христа и в Его правду.

Благодарите Бога, Александра Ивановна, что Он так неизреченно и неисчерпаемо милостив к Вам во всем, сколько я примечаю. Господь с Вами!

О себе скажу Вам (а вы передайте это и другим, меня помнящим – искренним Вашим), что живу понемножку,

—563—

тоже не без огорчений. Но слава Богу за все: Он не оставляет никогда нас грешных ради Возлюбленного и Единосущного Своего Сына. Варваре Васильевне с Екатериной Васильевной⁸⁶³ всем Вашим сестрицам с Маминькой⁸⁶⁴, Софье Дмитриевне с детьми и с Александром Львовичем⁸⁶⁵ передайте сердечные мои поклоны. Помолитесь обо мни Царице небесной и Казанским чудотворцам.

Простите – Готового к услугам Вашим

А. Феодора

Утро праздника Введения Божией Матери.

Господь со всеми Вами!

Поклонитесь и Пелагее Ивановне!⁸⁶⁶ с Братьями⁸⁶⁷ и Павлу Николаевичу Кожевникову⁸⁶⁸, которого благодарю за письмо.

VII

[Рукою. прот. В. В. Лаврского: 18 3/6 61 г.]

Добрая Александра Ивановна!

За доброе слово участия Господь Вас благословит. Все слава Богу! Будем же за все славить и благодарить Господа. Который уже и в самые древние времена проводил своих избранных сквозь воду и огонь искушений. Не оставит и нас. Признаюсь Вам, что, соскорбя вам в ваших скорбях и болезни, я в тоже время и радуюсь за ваше избрание к совершению в самых немощах ваших силы Божия. Знаете, как в св. мученицах пережигаем был немощной сосуд женщин и девиц. Слава Богу, что и вас взыскует Он такою же милостью.

Всем сестрицам вашим благословение Божие, особенно Христине Ивановне – матушке вашей кланяюсь. Преосвященному Вятскому⁸⁶⁹ и я не пишу, не развлекая его в архи-

—564—

пастырской деятельности. Простите, моя родная в Господе – Уважающий Вас с искренним сочувствием, А Феодор.

О. Ректору Семинарии, при случае, передайте мой поклон, – также и О. Иннокентию Седмиезерскому, которому буду и отвечать на его письмо. От Отца же Ректора Иннокентия⁸⁷⁰ не было ко мне письма. Господь с вами!

VIII

Бог благословит

обоих Вас и предстоящий союз Ваш Валериан Викторович и Александра Ивановна!

* * *

Пишу Вам, Александра Ивановна, имея пред собою вас обоих мысленно. Это, между прочим, и потому, что еще не отвечал я на недавнее письмо Валериана Викторовича, в котором он извещает меня о своих делах и намерениях и о том, что Вы его невеста.

Опасливость и пустые страхи, одолевающие иногда при ожидании добра, бывают в следствие многих тяжелых опытов в жизни, от которых уже так наболела душа. Для рассеяния этих болезненных движений душевных, предавайте свое настоящее и будущее Господу и Его пречистой Матери, никогда вас не оставлявшей. Это делайте в своих мыслях и сердце, особенно при всяком наплыве подобных опасений и страхов. Нужно, чтоб душа была здоровая и бодрая при такой перемене всей жизни.

Ваши понятия о значении жизни девственной или монашеской и жизни супружеской я изъясняю для себя так. Нам, равно и девственникам и супругам, надо принадлежать вполне и безраздельно нашему Спасителю и Господу. Принимающей обет девства выражает этим свое направление и стремление к тому, чтобы, в отношении всех людей и каждого человека, иметь в виду своею верою и прибретать, присвоять любовию своею – Господа, вочеловечившегося и умершего за всех людей, за всякого человека. Родной или не родной, добрый или злодей представляются в жизни или только в мыслях истинному девственнику,

—565—

имеющему женихом своей души Господа Иисуса: этот Божий человек Христовою любовию, по которой Христос стал человеком и умер за всех, обнимает всех и каждого. Вступающие же в супружество направляются и стремятся в этом тоже к Господу, но имея Его в виду и присвояя себе – именно при пособии отображения Его друг в друге, – в муже, как выражающем Христово главенство, а в жене, как представляющей Христово же тело или живущую Христом Церковь. Потому достойные своего звания Христианские супруги, и угождая друг другу взаимною любовию, будут угождать Самому Господу, по возможности своей не опуская из виду отображения Его друг в друге. И все хозяйство их будет отображать в себе дух и силу Христовой, икономии, содержимой и наблюдаемой Его Церковию.

Все это говорю для вас обоих.

Книгу я получил с брошюрками Отца Ректора Иннокентия, которому передайте мой поклон и благодарность.

Всем присным моим в Казани кланяюсь духом моим, начиная с Вашей мамаши. Ваш во Христе брат.

А. Феодор.

Поздравляю и мамашу Валериана Викторовича с прошедшим днем ее Ангела.

IX

Христос Царь небесный с Вами, Валериан Викторович, и с Вашей и моей Матушкой!

Вот когда я отвечаю на ваши письма. Простите медлительного. Как устроились Ваши семейные дела? Дай Бог, в следующем от вас письме получить мне более прежнего удовлетворительные и решительные известия. Благословение Божие над Александрой Викторовной⁸⁷¹ и Антони-

—566—

ночкой⁸⁷²! Воспоминание о покойном блаженной памяти Отце Викторе⁸⁷³ у меня сохраняется с таким внушением от него, как от живого у Бога: «если не хочешь, чтобы на тебе и на мне исполнилась упречная и осудительная сторона Христова слова: оставь мертвым погребать своих мертвецов; то надо тебе быть живым во Христе для действительной жизни, служа Христовой истине и благодати в том, чтобы светом ее все освещалось и на земле, как на небе». И вы, родные мои, то же или подобное слышите от духа покойника незабвенного. Слава Господу, ущедряющему нас во всем!

Получил я вашу рукопись из Питера, Валериан Викторович! Нет, я с вами не согласен, чтобы могла быть в Боговдохновенном писании историческая неверность в каких бы ни было показаниях. Само собою разумеется, что это говорю я не в смысле риторической мертвости, дорожащей буквою вне ее мысли. По серафимски-глубокому духу Евангелий, в каждом из них своя особая Божественно-глубокая мысль. В явлении Господа Магдалине, именно в словах Его к ней, – выражается благодатная глубина Богословия и домостроительства Христова: один [,] орел из Евангелистов, потому и повествует об этом явлении, которого сподобилась прежде всех (Мк.16:9) одна Магдалина. Вы говорите, будто бы с этим повествованием уж никак нельзя правдоподобно или без принуждения согласить другие Евангелия. Правда ли?! Мне думается, что Св. жены Мироносицы и в числе их Мария Магдалина пришла вместе ко гробу Спасителя и вместе же удостоились явления Ангельского. Но пламенная Магдалина, пораженная глав. обр. отсутствием тела возлюбленного Учителя, не обратив полного внимания на явление и речь Ангелов также, как после – было и на Самого воскресшего Спасителя, бросилась стремительно к Апостолам

—567—

с ужасною вестию: «Унесли Господа». Другие же Мироносицы, выслушав речь Ангельскую, сначала побежали от гроба не Апостолов извещать, а просто восвояси или к себе домой: потому что испугались до смерти (Мк.16:8). Между тем, выслушав Магдалину, Петр с Иоанном побежали ко гробу и, не найдя ничего здесь, воротились к себе (Ин.20:10. сн. Лк.24:19). Магдалина тогда же воротившаяся ко гробу, за свою любовь, превозмогшую и под страхом и под изумлением необычайностию или нечаянностию происходившего (отсутствия Христова тела и явления ангельского), и удостоилась первая благодатного Христова явления. Первое движение ее, после этого явления, было поделиться радостию с любящими Господа (Ин.20:18). Настигнув первоначальных своих спутниц, вероятно, уже в доме которой либо из них и своею радостью одушевив их перепуганных, подвигла и их спешить к Апостолам с благоговением; и когда они пошли, Господь наградил и их всех за веру и любовь к Нему Своим явлением (Мф.28:8,9). Далее Св. Мироносицы, придя к Апостолам, передавали им и о явлении Ангельском и о Господнем явлении, хотя и не возбуждали веры к своим словам (Лк.24:9–11, Мк.16:9–11 сн. Ин.20:18). Все ли Евангельские сказания о Св. Мироносицах, и вполне ли, вошли в наше содержание? Или вы будете смущаться тем, почему, напр. Матфей, не говоривший о явлении Христа Магдалине, не разграничивает в мироносицах движения страха, замыкавшего им уста (Мк.16:8), и радости, которую могла возбудить в них именно Магдалина, или почему Лука, тоже не упомянувший о явлении Магдалине, не разграничил первой ее вести апостолам, по поводу которой Петр и пошел ко гробу с Иоанном, и дальнейшего извещения Апостолов от всех Мироносиц вместе с Магдалиною? Такое неразграничение у этих Евангелистов неизбежно именно вследствие умолчания их о Христовом явлении Марии Магдалине. А что эта Св. Мироносица не одних Апостолов, а и сопутниц своих спешила обрадовать вестию о Христе – на эту мысль выразительно наводит Св. Марк: Она шедши возвести с ним бывшим, плачущимся и рыдающим вообще. Все мое соображение идет прямо по нити Маркова Евангелия. – Господи! Удостой нас, плачу-

—568—

щих и рыдающих и особенно меня унывающего от всего, происходящего ныне, радости Твоего явления, как полноты истины и благодати. – Довольно об этом!

Брате! Отец Григорий⁸⁷⁴ доселе не высылает мне книги, мне нужной: Libri pseudoepigraphi Veteris Testamenti. Будьте добры, – напишите и еще ему; если ему денег на пересылку книги жалко, скажите, что я ему вышлю их. Только пусть не помедлит присылкою книги, из-за которой дело у меня стоит. Не поставьте себе в тягость моего поручения. А то я, пожалуй, в письме к нему забранюсь.

Прости друг мой! Простите все родные мои!

Ваш, А. Феодор.

23 Октября 1861 г.

X

Добрые и дорогие мои

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Господь с вами, родные мои, и с Вашей мамашей и сестрицами!

Поздравляю вас с Благодатию таинства брака. Поздравление мое запоздало потому, что с числа 10-го Января я хвораю от простуды и доселе почти не выхожу из комнаты даже в Церковь.

Уничтожив последнее ваше, Валериан Викторович, письмо, содержащее чужую для вас тайну, не припомню хорошо, о чем особенно вы спрашивали меня в этом письме. Поэтому вы простите, если не удовлетворю вас своим письмом. Вот что я, на вашем месте, сказал бы той женщине, о которой вы писали: «как вам угодно, но по самому существу Возлюблен – один Господь наш, в котором вся любовь Отца Его и все красоты, все блага Духа жизни и утешения. Благодать брака вам дала живой образ существенно-Возлюбленного – в вашем муже; вы этой благодати не приметили, не сознали. Вам мелькнул некоторый отдаленный отблеск Того же единого Возлюбленного в другом; и вы полюбили последнего, – оставили мужа. Но Господь греху служить не может: отблеск

—569—

Его, привлекший вас к другому, померкнет, как вы ни мечтайте исправлять характер его, уж дознанный вами в невысоком своем достоинстве. Родная моя по Господу! Поднимите ваши глаза прямо к Нему Самому, готовому вас помиловать, простить и ущедрить Своею благодатию. Ради Него подите к вашему мужу, в котором дан вам от Него образ Его. Не возмущайтесь недостатками и пороками вашего мужа, веруя в Господа, взявшего грехи всего мира, значит и пороки вашего мужа. Кто знает? Может быть, – Господь даст вам излечить и мужа от его немощей, тяготу которых понесет на себе, помня вашу вину перед ним. И в другом, к которому лежит ваше сердце, Господь силен сохранить и усилить добро, какое в нем есть. Верьте Господу и возлюбите Его, бедная страдалица»...

Не священник ли уже вы, Валериан Викторович? Если так, поздравляю вас нашим духовным взаимным приветствием: «Христос посреди нас»! Брате, будьте особенно сострадательны к страждущим, духовно или телесно, но сострадательны во Христе, душу свою положившем за погибающих, но с злом и ложью не могущим мириться. Простите, что я все вас учу. Как впрочем хотите, принимайте мои слова. Но я все таки прибавлю: что ни делаете вы для своей жены, хотя бы только простую обнову платья или башмаков или заботитесь о ее здоровьи и спокойствии, ради Бога старайтесь не опускать из вида образа Церкви, данного Вам в жене, – Церкви, ныне живущей только Господом и Его любовию, – и ваше простое житейское будет осеняться благодатию Духа, благотворною особенно для церкви предоставленного тебе прихода. Простое-то, знаете, лучше или ближе для нас. Также и вы, Александра Ивановна, имейте в виду, в тишине своего духа, великий Христов образ, данный вам в лице мужа. И вмените себе в истинное счастье и честь быть женою священника Божия – такого сосуда благодати, чрез которого Сам Сын Божий приводит Собою людей к Своему Отцу, и от него низводит в Себе для них все доброе, истинное, святое, полезное, прекрасное. Будьте ему помощницею на таком чудном его пути. Простите, мои любезные! Целую вас обоих. Христос с Вами! Мамаше еще с любовью и по-

—570—

чтеньем кланяюсь, а Антониночке с Александрой Викторовной⁸⁷⁵, как родным моим в Господе, мой привет. Простите вашего

А. Феодора.

10-го Февр. 1862 г.

XI

Добрые мои

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Христос посреди нас своею Благодатью.

Дорогие ваши письма получил я вчера (25 июля); – благодарю вас, родные мои, особенно за то, что вы (и почти только вы одни) взглянули на мое дело чистым, неосуждающим, деликатно-бережным или осторожным взором любви. Обыкновенно все, с мала до велика, меня поучают и вразумляют, как человека, задумавшего изменить своим обещаниям пред Богом и Церковью, на соблазн многим, без всякого благоразумного расчета для дела истины и борьбы с ее врагами. Ваша любовь не коснулась жесткою моралью ничего подобного. За то я сам хотел бы выяснить пред вами, со всею искренностию, мои намерения и внутренние побуждения. Но обстоятельная речь об этом, если нужно будет, поведется у меня с вами когда-нибудь в будущем; теперь скажу только несколько слов. – Вот и вы, на мой запрос, так просто высказались (это я замечал и в других близких моих по собственному наблюдению; но вы первые высказали истину прямо), что «не умеете в этом земном, в этом видимом (разумею брачный союз с относящимся к нему семейным хозяйством) видеть небесное и невидимое (именно благодать отображенья – Христова с Церковью союза и относящегося к нему домостроительства)». Боже мой, Боже мой! А ведь у меня все лучшие надежды относительно будущего Церкви Православной и всего мира держатся на том, чтобы и во всем земном и видимом, для его спасения от греховного растления и омрачения, открывать всевозможные среды к проявлению и усвоению мыслью и сердцем Христовой благодати, к раскрытию и усвоению мыслью и сердцем Христовой истины. Семейный быт, супружество – это ведь основа всего

—571—

человеческого земного и видимого; без упрочения дела в этой среде не далеко уйдешь в среде гражданских порядков, в средах мирского общежития, а потому и вообще в земной действительности, а отсюда и во всей области мысли и знания, занятых именно этою действительностью. Ну, так – что же делать? Бросить несбыточные надежды и ждать спокойно смерти? Но спокойно и ждать смерти нельзя; потому что не отвяжешься от той, опытной и вместе умозрительной, уверенности, что дело веры и Церкви пойдет все под гору, если прямо и сознательно не будет следовать направлению Христова снисхождения с неба в наш видимый мир, на нашу грешную землю, и Христова же восхождения от земли на небо уже с земным духовно-чувственным естеством – человеческим; – мы духовно совсем расслабеем и исчахнем, не войдя и сами и чрез это не пуская и других (целый мир, – легко сказать!!) в живое и светлое разумение и употребление сокровищ православия, данных для всего мира. Что же делать мне? Я знаю, что вас (разумею всех не монашеского направления) тянут и в ту и в другую сторону разные мирские отношения; положительность земная или закрывает (отуманивает) воззрение к благодатному в самом земном, или заподозривает подобное воззрение в мечтательности. Я обещался пред Богом и Его Церковью искать только Господнего, только Его воли, благодати и истины; в этом собственно и состоит сущность монашеского послушания, целомудрия и нестяжательности. Не правда ли? Или я только обольщаю себя, когда думаю, что как напр. нестяжательность состоит не формально в совершенной наготе, а в неотступном духовно-благодатном разумении и употреблении одежды и всего, что имею, так и целомудрие требует именно безраздельной преданности и верности одному Господу, Его благодати и истине?.. Изменил ли Преп. Аврамий постническому житью, одевшись в военномирскую одежду и вкушая роскошно-скоромную пищу и вино в плотоугодном доме, куда попала спостница его – Мария?.. Нельзя ли и мне, Богу содействующу, взяться за искание только одного Господнего, только Его благодати и истины, – и в земном, видимом? Или уж пусть, как хочет и знает, страждет и плачет Церковь о бесчисленных своих детях, расхи-

—572—

щенных и расхищаемых от этого видимого и земного, и о других детях, еще не оставляющих материнских ее кровов, но мертвеющих и чахнущих от безучастного невнимания к области земного и мирского, куда Христос снисходил пролить кровь свою за грешный мир... Что вы скажете на это? Вы скажете (думаю я), что не исполнив всего, от меня зависящего, для блага и утешения Св. Церкви, я окажусь не верным не только монашеству, но и вообще званию сына православной Церкви. Возьмите при этом во внимание и другие важные в моем деле обстоятельства. Это, с одной стороны, фальшивые – рабские монашеские отношения, в которые меня поставляют чрез требуемое от меня – повиновение распоряжениям, дышущим невнимательностью к делу Слова Божия. Не хочу я прямым протестом против этих распоряжений разорвать внутреннюю связь с самими распорядителями, которых не желаю даже и обвинять (вина – в вековом застарелом направлении, в которое попал бы и я на их месте); но по совести не могу (и, кажется, не должен) оставаться и в фальшивых к ним отношениях по монашеству. С другой стороны, мне Бог дал встретить женщину, – девицу, которая и понимает мое дело с полным к нему сочувствием, и готова пристать к моему духовному ралу.

Вот вам и все! Внутренние борения мои вами угаданы уже; внешних благ у меня нет не только в руках, но и в виду (что, признаюсь, и поддерживает мои борения и тревоги); отношения к журналистике и я так же представляю себе, как вы, Валериан Викторович, высказались в своих опасениях на этот счет. Стремления мои идут к тому собственно, как бы достигнуть единственно Благодати Господней и в земном. От недоразумений и смущений в роде того, что, напр., один в поле не воин, и под., отделываюсь тем представлением веры, что пристанью от благодати Божией, только бы она восхотела раскрыть свои сокровища и в средах земного, достаточно может послужить и один пункт.

Для меня важно и то, если я не по одним представлениям или умозрениям, а и опытно смогу когда-нибудь сказать, что Благодать дает себя нам не мечтательно – и в браке как во всем, к ней относящимся. Могу и

—573—

теперь говорить Александре Ивановне, что вера, обращающаяся к самому Господу и Спасителю нашему при живой Его иконе, которая дана жене в муже, – эта вера поможет отчетливо разобрать «отношения и чувства к мужу», служащие отблеском высшего и Божественного. Но иное дело – учить только по-книжному, иное дело говорить с собственного духовного опыта и практики.

Соблазн креста Христова, только бы именно крест Христов иметь предметом и опорою своих чаяний и стремлений, не опасен для веры и не ответствен для нас. Вот и это имею в виду.

Полно же о себе! Я хотел – больше говорить по вашему вопросу об известной женщине. Как без Господа найти ей света и пути в страшных запутанностях ее жизни? Христос пролил кровь за погибающих грешников. Не отгоняйте, православный священник, приходящих к Спасителю грешного мира. Это, конечно, общие места! Но ведь и мы, когда еще не умерло для нас какое бы ни было вне Христа начало – этот муж наших душ (см. Рим.7:1–6), не отчуждаемся от общения со Христом. Не погнушавшийся грешными Человеколюбец может возбудить в жене любовь и к грубому, недостойному мужу; претерпевший крест Сам может дать страдалице терпение. Бойтесь боле тем оскорбить кровь Христову, чтобы не соучаствовать в Его любви к грешным, готовой к новому за них пролитию Своей крови, нежели тем, чтобы, с мольбою и слезами вашей любви к грешной душе, преподать ей св. Дары. Один священник не усумнился причастить такого человека, который, веря в таинство Евхаристии, не верил в таинство покаяния: священник веровал, что Сам Господь вразумит заблуждающего, и вера его оправдалась. Действуйте и вы пред Ходатаем грешных собственною верою, взамен недостатков детей ваших духовных. Простите вашего

А. Феодора.

Р. S. Труд об Апокалип. удержан в архиве по определению Синодальному. У меня, конечно, есть и другой экземпляр, но еще успеете прочитать впоследствии. Мне надо пересмотреть весь этот труд.

—574—

XII

Ночью на 25 Сентября 1862 г.

Добрые мои, О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Благодарю Вас за добрые письма ваши, который я получил сегодня. Предмет, о котором вы, Отец Валериан, говорили в письме, так важен, что я спешу высказать свои мысли о нем ныне же, после всенощной, совершенной нами в святую память преподобного Отца нашего Сергия.

Существенная в таинстве брака, дорогие мои. – это именно благодать Господа нашего, благодать отображения в брачном союзе Божественного союза между Господом и Его Церковью. Но союз между Господом и Церковию есть весь любовь, подвигшая Господа к снисхождению до уровня с своею невестою или женою чрез принятие самой природы спасаемого Им человечества или Церкви, к жизни на земле на ряду и вместе с другими человеками, к смерти за них, к исполнению приемлющих из них полнотою Своей Божественной жизни – своей истины и благодати, воссиявшей в Нем победоносно в Его воскресении и изливающейся в человека в силе Св. Духа. – есть любовь, движущая и Церковь к внутреннейшему соучастию во Христе, в Его жизни, страданиях, смерти и воскресении, к одушевлению, просвещению и управлению во всем Самим Христом, и Им одним. Поэтому и благодатное отображение этого Божественного союза должно выражаться также именно в любви соединяемых браком, – любви отображающей чудные свойства Божественной любви между Господом и Церковью. У Господа единого – одна Церковь, соединенная с Ним на веки: и это должно отобразиться в неразрывности брачного союза, в единомужестве и единоженстве христианских супругов. Таково основание и существо таинства брака!

Свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир, по слову Богослова-Евангелиста, светится и во тьме, и тьма его не объемлет. Так вообще! Так и в частности, свет благодати отображения Христова с Церковью союза

—575—

сияет и во взаимной любви половой⁸⁷⁶, которая однако не свободна и от тьмы плотских нечистот, – от тьмы случающаяся в любви непостоянства, изменчивости и охлаждения, от тьмы иссушающих любовь влияний совне от людей или обстоятельств, и т. д. Теперь, как же нам с нашею любовию получить в прочное (беспрепятственное со стороны какой бы то ни было тьмы) обладание светоносною благодатию отображения Христова с Церковью союза в наших брачных союзах? – В развитии своих мыслей вы пользуетесь аналогией таинства брака с таинством крещения. Воспользуюсь и я тем же. Известно, что есть еще светение Ипостасного Отчего Сияния и в каждом человеке, грядущем в мир; но так как это светение проявляется среди всяческой тьмы греховности, нам прирожденной, то и нельзя пробавляться этим светением, а надо людям соединиться с просвещающим их Христом – Богом Словом чрез крещение, сводящее нас в соучастие потребляющей греховную тьму смерти Христовой (Рим.6:3,4). Так точно, и по тому же самому, от вступающих в брак существенно и необходимо требуется идти тоже к вынесшему на Себе и тем потребляющему всяческую тьму и половой любви (как вообще всю греховную тьму) Самому Господу и Спасителю нашему, – идти благодатным же порядком, подобным крещению. Все эти таинственные порядки Господь Сам учредил и Сам же совершает в своей Святой Церкви, в которой благодатно пребывает во вся дни до скончания века. Дело здесь, по отношению к браку, состоит собственно в благословении и освящении и освещении его Самим Господом, пребывающим и действующим в Церкви Своею искупительною от греховной тьмы силою; а венцы, хождение окрест Евангелия и св. креста и другие принадлежности венчания составляют чин, выражающий вовне незримое Христово действие, – чин, развитый уже Самою Церковию из благодатного Христова духа.

Это благословение и освящение брака Самим Господом и есть сообщение брачному союзу благодати прочного и чи-

—576—

стого от греховных омрачений (сколько, по крайней мере, зависит это со стороны самой благодати) отображения союза Христа с Церковью, – отображения такого, что ради вземлющего наши грехи и недостатки Господа, в самых житейских вещах, в самых даже неблагоприятных столкновениях супругов, отражаются такие или другие обстоятельства и черты Христова с Церковью союза.

Продолжу аналогию брака с крещением.

Крещение младенцев, совершаемое бабками и другими неосвященными лицами, дозволено и принято св. Церковью. Сказать то же другими словами, выражающими самую сущность дела: в этом крещении действует силою Св. Духа Сам Господь, как пребывающий и всядействующий в своей Церкви. – Подобное может иметь место и в отношении к браку. Напр., один из неверных супругов делается христианином, а другой остается в неверии язычества или магометанства, не желая впрочем расходиться с своею христианскою половиною. Брачный союз этих супругов, по преданному Церкви слову Божию, не только не разрывается, но осеняется ради верующего из супругов такою освящающею благодатию, что дети от их союза бывают как дети от освященного брака. Это значит, что Сам Господь, пребывающей и действующий в Своей Церкви, ради веры одного из супругов благословляет и освящает их союз своею потребляющею греховный мрак благодатью. Все же области Церкви или независимо от ее распоряжений, учреждений и дозволений, совершаемых ею с преданностью Самому Господу и раскрывающих благодатный Его же дух, не может иметь места никакая поблажка никакому брачному союзу, как ни была бы пламенна взаимная любовь мужчины и женщины. Но само собою разумеется, что насколько и в союзе и любви даже неверных светится (хотя и среди тьмы) свет, просвещающий всякого человека, настолько осеняется союз их предваряющею Христовою благодатью и приближается к благодатной области – Св. Церкви, возвышаясь уже над любодеяньем – хотя бы к самому отдаленному и смешенному отражению Христова союза с Церковью. Это так же точно, как благодатный крик Пр. Сергия, в чреве еще матери, выражал осенение невозрожденного еще дитя-

—577—

ти благодатным Христовым духом, действующим в Церкви.

Если существенную сторону таинства брака будем признавать во взаимной любви соединяемых браком, а не в благодати отображенья Христова с Церковью союза (отображения, объясняющего и тайну самой любви): то какое отсюда следствие? Представьте, что любовь одного из супругов почему-либо или иссякла или обратилась к не-супругу: в первом случае уже самое таинственное существо брака будет разрушено, в другом незаконная связь будет существенно- правым брачным союзом. Ведь так выходит? – Но, полагая таинственное существо брака в благодати отображения Христова союза с Церковью, при ослаблении и иссякновении любви супругам предоставляется восполнять недостающее и оскудевающее из открытого источника бесконечной любви, связующей взаимно Самого Господа и Церковь; а при возбуждении любви кого либо из супругов к не – супругу открывается подвиг отстаивать благодать брака с мученическою верностью, которая увенчается живительным на веки венцом мученической любви ко Христу и Его благодати.

Благодать отображения Христова с Церковью союза принадлежит и не сознающим этого христианским супругам, как напр. благодать крещения бессознательным младенцам. – Но надо помнить для себя и для других страшную опасность – и вотще принять благодать, так что она останется подобно зарытому в земле таланту без движения и плода. Надо всеусильно стараться самому и внушать другим, чтобы благодать отображения Христова с Церковью союза в брачном союзе была приводима в действие в нас разумением и ощущением веры. Тогда оживятся истинною любовью и браки по простому согласию. А как велико живиться и гореть любовью такою, в которой чисто отсвечивалась бы своею светоносною силою Божественная любовь Господа и Церкви!

Вы, как сами говорите, усумнились на счет меня, Валериан Викторович! Но я напомню вам, о чем, кажется, я уже говорил с вами некогда. Ведь у меня так подорваны всякие жизненные основы, что мне, по какой угодно части, строить приходит[ся] совершенно сызнова; я и свою

—578—

родную мать и отца и сестер с братом учился некогда целовать с искренностью не иначе, как целуя мысленно язвы распятого за меня Господа. Что до брака, я еще более или, по крайней мере, не менее бессилен для него по физическим движениям. Говорю это искренно. – Скажу вам с Александрой Ивановной еще более. Я пошел в монашество, чтобы сердцем принадлежать одному Господу (обет девства), управляться одним Господом (обет послушания), да и пользоваться только Господом (обет нестяжательности). Я и теперь, следуя тому же Христову слову: могий вместити да вместит – иду на новую стезю с тем же, чтобы пещися только о Господних и угождать только Господу. Ей, Богу содействующу!

Какие у меня средства, – спрашиваете вы. У меня внешних средств ровно никаких; да и у избранной мною⁸⁷⁷ вижу не много более. Признаюсь вам, что это возбуждало во мне самые тяжелые и безотрадные думы; но моя избранница крепкою и живою верою стоит на том, что дух и жизнь самой истины выражены как во всем Евангелии так и в этом месте: Мф.6:24–34. И в самом деле, Господь наш пришел из своего небесного монастыря в мир, но не с голода же умер. Видите, как дела перевернулись: искать и ждать всего потребного только у Самого Отца Небесного предлежит мне уже не в обители, а в Мире. «Самому не плошать» – значит для меня, в моих обстоятельствах, держаться того пути к содержанию, который указан или укажется мне Отцом небесным. Кроме сотрудничества журнального, чем я желал бы послужить моему Господу, у меня нет ничего в виду: не отвергаю и помощи любви к Господу и в Нем ко мне.

Кроме задержанного труда об Апокалипсисе (по какому поводу придется, кажется, судиться с Синодом в деле расчета с книгопродавцем, предпринявшим и уже начавшим делать издержки издания), моих сочинений не останавливают. Читаете ли вы «Духов. Вестник» и «Сын Отечества»? Пересмотрите и прочитайте в этих изданиях мои статьи и статейки; это не будет лишним для вас, а мне очень этого хочется. Вы ведь соучастники мои в деле мысли и слова.

—579—

Заточать меня – ведь, чай, для этого нужно найти хоть какое либо кажущееся основание.

В заключение сего прошу разузнать и известить меня, какие именно нужны документы в делах брачных. Нужно, чтобы все подобное уже запасено было к тому времени, когда все прочее будет у меня кончено. В следующий год, если я жив буду и Господь все дело мое устроит, не вы ко мне, Александра Ивановна. приедете, а я отправлюсь принять благодать брака в Церкви святых жен мироносиц. Согласны ли вы на это, Отец Валериан? – Вам, которому открыто все мое дело, прилично и послужить его совершению и увенчанию.

Простите, мои родные! Предаю Господу все мое и вас,

ваш А. Феодор.

За поездку вашу в Казань радуюсь. Родным вашим маминькам и сестрам кланяюсь. Ваши письма с особенною радостию и любовию читает моя в Господе Анна Сергеевна. Замечательно, Валериан Викторович, что еще до вашего письма она развивала о браке именно ваши мысли о нем, какие высказали вы в письме. Потому и настоящий мой ответ вам должна прочитать и она – родная ваша по духу. Простите же!

Утро 25 Сентября.

Слава и благодарение Богу, благодателю нашему, за все!

XIII

9-го Июля 1863 г.

Добрые мои

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Вот и я вам отвечаю месяца через два или три после вашего письма, как случилось подобное и с вами. Письмо ваше впрочем, или точнее, письма последние попали в мои руки не вдруг. Я тогда был во Владимире для окончательного, по закону, «увещания».

Теперь, слышно, дело мое уж приходит к своему концу. И я вам напоминаю о своем желании принять, если Богу угодно, благодать нового таинства у вас в

—580—

Нижнем Новгороде, при твоем, Отец Валериан священнодействии. Поэтому, добрые мои, вы уж нынешнее лето не предпринимайте какого-нибудь дальнего путешествия⁸⁷⁸, по крайней мере, дождитесь или меня или решительных от меня вестей. Нужные, по вашему указанию, документы я представлю, именно: свидетельство о православии и неопустительном приобщеннии св. Таин Христовых моей невесты; дозволение ее отца вступить ей в брак со мною; и наконец какой буду иметь документ о своей личности. Как вы писали мне с обстоятельностью об этих документах, так и будет в точности исполнено. Остановиться в квартире позвольте у вас; но это вас не отяготит (я думаю), потому что немедленно по венчании мы отправимся, – мне хочется побывать в Сарове и Дивееве, – на могилке Отца Серафима. Но об этом речь моя к вам будет подробная, Бог даст, в свое время.

Упоминаемые вами в письме статьи в «Сыне Отечества», которые писаны от лица человека светского и подписаны моей фамилией – (Бухарев), я обдумывал и писал – только поставляя себя в то положение, в которое впрочем решительным своим намереньем я уже вошел заранее. В этих статьях я отдавал себе и другим рассуждающим отчет в своем деле. – Я думаю, – кроме прочитанной вами в великом посту, вы уже читали и другую из этих статей в – Майских №№ «Сына Отечества».

Что касается до вашего отделения, жительством, от Мамаши, – об этом поговорим лично, Бог даст. Теперь же скажу, что это обстоятельство замечательно для меня по обнаружившемуся в нем затруднению – улаживать дело прочного мира между представителями разнохарактерных слоев общества (значит и между самыми этими слоями), и особенно между духовными и светскими. Муж и жена обособились, и дело устроилось. Но ведь надо же и самим этим элементам – светскому и духовному – надо быть во внутреннем единстве, чтобы наш общественный организм был живой и здоровый. Что для этого требуется?

—581—

Общность интересов. И так как было бы несправедливо требовать от светских отказаться от своих интересов, то следует духовным сделать светские интересы своими, претворив их, разумеется, в духовную силу и значение.

О смерти Верочки Корсаковой⁸⁷⁹ знаете, что в Господе нашем, умершем за нас, смерть относится уж к благодати. Смерть же Веры Александровны самым временем и другими обстоятельствами связана с смертью Спасителя и представляется не более, как навечерием Его воскресения. Чего ж нам больше? Я не писал к Корсаковым, занятый делом своего умирания для известного порядка жизни. Сама Благодать, чрез смерть Веры, да приблизит и приобщит веру родителей и брата покойной к живительному духу Смерти Христовой. Простите мои родные и дорогие!

Ваш А. Феодор.

Р. S. Известите о Казанских, ничего о них не слышу – Жалко, О. Валериан, что Комитеты ваши действовали в журналах своих не совсем прямодушно. Взыску-то ведь и не могло быть по самому множеству Комитетов.

XIV

Добрые мои

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Христос с вами Своею Благодатию.

Посылаю на Ваше имя книги – один экземпляр о миротворении прошу удержать у себя в вашей библиотеке, а другие все книжки прошу Вас, О. Валериан, и без всякого помедления передать находящимся в доме Г-жи. Живокини, на Большой Печерке монахиням (прежде Дивеевским) Марии Ивановне и Феодосии Степановне⁸⁸⁰. Познакомьтесь с ними ради Бога и познакомьте их с Александрой Ивановной. Мария Ивановна крайне слаба; вы похлопочите, в случае приглашения их в ваш дом, об извозчике. Это мои присные: я им крайне много обязан в Господе за

—592—

их живейшее участие во всех моих обстоятельствах и затруднениях. По моему мнению, Александра Ивановна найдет в них своих Казанских сестер, а вы – соучастниц образа мыслей. Прошу не медлить отысканием их; потому что они – только временно в Нижнем, на пути из Переславля, куда нарочно приезжали видеться с нами.

Сестрам этим передайте мою просьбу, чтобы они сами вручили Владыке Нектарию⁸⁸¹ мою книжку о миротворении, прося мне Его благословения архипастырского.

Простите. – Кланяюсь вашей мамаше и сестрам.

Ваш А. Феодор.

XV

Владимир, 2 Августа 1863 г.

Добрые друзья мои

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Вот уже и нет у вас любимого вами отца Феодора, а есть, на место его, просто Александр Матвеевич Бухарев. 31-го июля совершилась эта катастрофа. В присутствии Консистории прочитано было предо мною все мое дело с определением Синодальным о снятии с меня, по моему желанию, сана монашеского и священнослужительского. Мне предложили подписаться в бумаге, объясняющей требования, чтобы я уж назывался не архимандритом Феодором, ходил не в монашеской одеже и проч. подобное. Вот и все! Когда я, для подписи бумаги, стал подвигать к себе чернильный прибор: то случилось, что, по неровности стола, чернила пролились и я замарал им себе обе руки⁸⁸². Пря-

—583—

мое выражение, – подумал я, – того, что́ я делаю! Ведь я сам, в глазах людей, мараю себе не запятнанные руки. Тоже да послужит мне и уроком навсегда следовать по стопам и входить более и более в дух – Того, Кого, неведавшего греха, Отец небесный грехом сотвори, да мы будем правда Божия по Нему. Ощущая и сознавая отчасти такую великую благодать мне открытую и даруемую, я подписывал бумагу с сердечным спокойствием и некоторым даже удовольствием. Вырвались при этом и, выражавшие это настроение, слова: «так и хочется черкануть по-прежнему – архимандрит Феодор». Такие слова вызвали скорбное замечание одного из присутствующих Консистории – старичка, смотревшего на меня впрочем не с упреком, а с участием уважительным: «и вам этого не жалко!?». Помнится, что на это замечание я ответил только взглядом, впрочем поднятым и направленным не отчетливою мыслию, а именно инстинктом или безотчетным ощущением того, что мне и жалеть-то не́чего, потому что, в существе дела, я ничего не теряю, вступая в новый путь не иначе, как в силу Того самого Агнца Божия, вручившего мне себя при таких словах рукоположителя моего во священство: „сохрани залог этот, о котором истязан будешь на страшном суде». (Помните О. Валериан, что с подобными словами Архиерея вручается новопоставленному священнику часть агнца, с которою он и становится за престолом к горнему месту до времени причащения? Так разрешилось самое главное и существенное в моем деле. Но отчасти остались, отчасти и вновь оказались некоторые еще запутанности.

Во-первых, так как, в законе и порядке делопроизводства, с точностию и обстоятельностию не обозначен ход дела о растрижении, (и именно дальнейшие за сложением сана распоряжения оставлены личному усмотрению и произволу тех особ и судебных или административных мест, на долю которых досталось подобное дело); то оказалась возможность провести меня еще по новым мытарствам. В законе говорится о возвращении растригающегося в первобытное гражданское состояние. На этом основании Владимирская Консистория и отсылает меня, как урожденца Тверского от родителя духовного, в Тверскую

—584—

духовную консисторию. Хорошо, что подобное распоряжение совпало с моим желанием жить в Твери. Но и в этом случае надо входить в новые отношения в другую Консисторию, которой надо еще войти в мое дело, новое для нее... Опять откроется возможность действовать личному усмотрению и произволу. Владимирскою Консисториею я очень доволен за ее немедлительность, за благородство ее действий в отношении ко мне. Я уверен, что эта Консистория окончательно распорядилась бы относительно меня, если бы я предварительно объяснил в этой Консистории, что под возвращением меня в первобытное гражданское состояние разумеется не обращение в свою родную епархию, а усвоение только тех гражданских прав, какие имею я, как диаконский сын по своему рождению (дело идет о моем гражданском состоянии по рождению, а не о приурочении к этой или другой губернии, которое зависит от меня). Но, видно, надо поиспытать и то, как перегоняют людей из одного места присутственного в другое. – В Казани недавно было подобное же дело, о растрижении О. Мелетия⁸⁸³. Не можете ли вы чрез кого-нибудь дознать об ходе этого дела после уже определения Синодального о снятии сана? Казанская Консистория как распоряжалась дальше? Сколько я знаю, она сама распорядилась тем, что́ относится к обращению растриженного в гражданское состояние, и за тем только дала знать об эпитимии, на нем лежащей, в Консисторию того места, которое избрано им для жительства. Разузнайте это, Валериан Викторович, если вам это удобно, и известите меня. Или будьте добры – спросите знаю-

—585—

щих и скажите мне, секретарем ли в Казанской Консистории Николай Вас. Разумов⁸⁸⁴. Надо будет обратиться к нему за справкой по этому делу, в случае надобности.

Во-вторых, открылись неожиданные запутанности и в Переславле. Отец Анны Сергеевны, в глубине души – как оказалось – по-аскоченски протестующий против моего образа мыслей и действий, после разных оскорбительных речей и выходок в отношении ко мне объявил, что он решительно не согласен на совершение в вашем Нижнем брака нашего. Ему, изволите видеть, вообразилось в этом что-то в роде тайного побега или похищения невесты. Надо, видно, войти в радость нового моего состояния не иначе, как стоя в то же время на открытом пред всеми позорище, каким уже около полутора года служит и для меня и Анны Сергеевны Переславль. Может быть, это переменится еще по человеческой изменчивости. Но во всяком случай, я все же нарочно буду у вас сам с Анной Сергеевной, как скоро Бог дает нам к этому удобство. Как они там себе хотят, а у меня родные имеют со мною родство все же не по тому закону, по которому «рожденное от плоти и есть плоть», а по тому, по которому и отца не зовите себе на земли помимо Отца небесного. Который собственно есть один наш Отец, сияющий благодатию своего отчества и во всех видах отчества существующего на небеси или на земли. Такова к нам благодать и милость Христова, если только мы принимаем ее верою; она остается сама по себе, если и не принимаем ее, но в таком случае уже обращается для нас в суд и осуждение. Итак знайте, что, если Бог даст мне жизни, мы будем к вам ездить как к нашим родным и присным. – Пи-

—586—

шите ко мне теперь уж по такому адресу: В Тверь. Досточтимому Отцу Диакону Филипповской заволжской Церкви Арсению Матвеевичу Бухареву⁸⁸⁵ для передачи Александру Матвеевичу Бухареву. Я вас также буду извещать о всем, меня касающемся.

Ваш Александр.

XVI

[На розовой бумаге].

20 Сентября 1863 г.

Добрые наши Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Благодарим вас, друзья наши, за вашу любовь к нам. Пишу вам за себя и за жену мою Анну Сергеевну, уважающую и любящую вас с того времени, как только узнала о вас от меня. Брак наш был 16-го Августа; в Твери мы – 21-го того же месяца. Путешествие к вам в Нижний мы только отложили до времени, когда Бог даст, но будем же у вас. Случай с братом вашим я отношу к несчастию⁸⁸⁶. Все ли кончилось, известите нас. Эдакие дела у нас строются от неопределенности и неуясненности того, чего должен держаться человек Русский. Делаем все как будто ощупью, в ночной темноте. От того и невинные попадаются у нас в ряд виновных или обвиняемых. Долго ли не даст нам Царь небесный ума-разума, чтобы не случались у нас подобные несчастия, тяжело ложащиеся на молодую душу? Надобно нам крепко и усильно молиться, чтобы к нам пришло царство Отца небесного. Отца светов, разума, любви, утешения, и чтобы воля Его была и на земле, как на небеси.

Я живу с Анной Сергеевной – слава Богу! Пишу то или другое, как обыкновенно. Мысль работает; дела много и в руках и впереди. Хочется, и нужно, заняться пересмотром дела об Апокалипсисе и еще начатым уж делом о 3-ей книге Ездры. То и другое внутренне связано между собою. Пусть ваша молитва содействует мне в совершении этого труда, который для меня то же, что́ был

—587—

некогда для святителя Димитрия труд «Чети-Миней»⁸⁸⁷. Не знаю, что будет угодно Создателю обо мне. Житейской изворотливости, нужной в отношении к людям, у меня не было и нет, как знаете. Здоровье мое, как знаете, слабо и обстоятельствами последних трех лет особенно истощено; с наружной стороны я – без средств и пособий. Но более всего подсекает меня какая-то связанность, стесняющая у нас доброе – если не более, то по крайней мере, не менее, чем худое. Последнее еще кое-как умеет изворотиться, а доброе, останавливаемое или сдавленное какой-нибудь неразумной силой, по большей части только терпит и страдает. Но Умерший за нас и теперь живый во веки веков – сильнее всего и всех. У меня это – одна надежда, в отношении и ко мне самому и к Церкви, и к России, и к прочему Миру. Анна моя мне сочувствует в этом. Отец Валериан! Умоляю вас – давать чувствовать и понемножку сознавать вашим прихожанам, что они живут, трудятся, или страдают – у Своего всевышнего Отца, как Его присные, дети ради Сына Его возлюбленного. Ощущение отеческого духа, осеняющего нас во всем, непременно должно быть в живом христианстве. Так и что касается науки, – мы учимся, учимся, думаем, сочиняем тоже, как дети у Отца, дающего нам узнавать все свое по благодати возлюбленного Его Сына – Господа нашего. И в этом отношении несть мужеский пол и женский, – т. е. мужчина и женщина равноправны на любовь Отца. Знаете ли, что́, – когда я с вами говорю, то мне обыкновенно представляется мысль о Божием, простирающемся на все земное-человеческое, и о всем человеческом-земном, восходящем к Божию: то и другое – по благодати Богочеловека, взявшего на себя бремя всего худого человеческого и изливающего от своей полноты все доброе людям. Это мое и Богословие и философское миросозерцание. Меня восхищает, что дело благодати твердо обосновано в себе самом. Зло и ложь как ни хитри и ни бушуй, а только

—588—

они, как подъятые и вынесенные вполне на раменах Самой Истины и Блага, уж схвачены и подорваны в своих основаниях и развитии. Жизнь и Истина жизни своею смертию упразднит имущего державу смерти, сиречь диавола. Будем твердо держаться этого. Если муж держится этого в началах своих, то жена поможет ему принять эти начала ко всей жизни до ее мелочей. Мне радостно думать, что Александра Ивановна для О. Валериана есть образ Церкви, следовательно – и сокращенный, так сказать, образчик его прихода и школы, составляющих Церковь для его служения. Простите, родные. Ваши соучастники в Господе и Его благодати – Александр и Анна.

XVII

Добрые наши друзья

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Наши письма, вероятно встретились в дороге и в моем письме вы, конечно, уже прочитали ответы на большую часть запросов вашего письма. Буду теперь говорить только о том, чего не касалось мое предыдущее письмо. Благодарю вас за предложение участия в ваших Епархиальных ведомостях; я согласен с благодарностию на все, как вы писали. Дело об охлаждении к вам Владыки⁸⁸⁸ и особенно об унижении вашей, О. Валериан, рекомендации в послужном списке мне очень неприятно. Жалею, что и Преосвящ. Нектарий⁸⁸⁹ против нас. Не действует ли на него ректор? И что вы могли сказать в ваших комитетских совещаниях такого, за что можно было бы серьезно вступиться? – В прежнем письме я ни слова не сказал об о. Архим. Германе, которого вы хвалили в письмах из Самары. Он теперь – духовный цензор в Петербурге и вместе Наместник Александроневской Лавры. Я виделся с ним в Питере; к сожалению, впечатления и воспоминания остались у меня не совсем светлые. Он, кажется, втягивается в ту систему, чтобы интересы партии, хотя бы и духовной, считать интересами самой веры и Церкви Православной и чтобы в этом смысле

—589—

действовать, где можно, просто деспотически. Жалко! Личной односторонности и произволу – тут неограниченный простор. Интерес Церкви, этого Христова тела, интерес следовательно Самого Христа, всеобщего Спасителя, – должен составлять интерес или существенную выгоду духовенства, даже и по вопросу об улучшении его быта.

Благодарю за ваше участие к моему труду об Апокалипсисе. Знаешь ли что? Мне было – представлялся и прекрасный случай к путешествию за границу, один мой светский друг предлагал мне нужные для этого средства⁸⁹⁰. Но надо, действительно, наперед разузнать все досконально, как можно устроить и исполнить это дело – отпечатания за границей моего труда; а самый этот труд надо еще хорошенько и хорошенько пересмотреть. Итак я вполне согласен и покорнейше прошу вас распорядиться, как найдете лучшим, – послать запросы по этому делу в Штутгарт. Знакомый г. Горизонтова⁸⁹¹ (последнему мой поклон) может переговорить об этом и с моим знакомым – в том же Штутгарте О. Диаконом Парфением Лукичем Репловским⁸⁹²,

—590—

передав ему мой поклон. Пишите, не давая делу никакого вида тайны, хотя и нет нужды указывать прямо на исследование Апокалипсиса. Г. Репловский догадается только услышав о моем имени. Книга должна быть листов 50 или 60 печатных, и при том очень убористой печати. Спросите о том, насколько был бы удобен заграницею перевод этой книги напр. на Французский. Всего бы лучше издать книгу с переводом. Вот и все!

Александре Ивановне оба мы желаем доброго здоровья, и целуем вас обоих. Ваши в Господе!

Александр и Анна Бухаревы.

Простите! И заранее примите поздравления с приближающимися праздниками и новым годом.

11-го Декабря

1863 г.

Р. S. Если узнаете сами от Казанских, опишите и нам – обстоятельства кончины Преосв. Афанасия.⁸⁹³

XVIII

Добрые друзья наши,

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Довольно долго не беседовали мы с вами по получении вашего последнего письма. Это от того, что сначала открылась у нас неприятность и забота по случаю решительного отказа нам в приюте со стороны моего брата, увле-

—591—

ченного к этому своею женою⁸⁹⁴. Потом, – ездили мы в Петербург, где пробыли более двух недель. Наконец, по возвращении из Питера, я несколько похворал от простуды и утомления. При всем этом уж разумеется само собою, что мои письменные занятия не останавливались.

Вы, О. Валериан, в последнем письме сказали, что едва ли я сам напишу вам о внешних своих средствах. Почему же не так? Ведь я сам вошел в такое положение, в котором внешние средства признаются существенностью, а я и стремлюсь к тому, чтобы эта сторона жизни и на самом деле была существенностью, т. е. стихиею Царства Божия в нас. Анна Сергеевна и я искали и нашли в нашем брачном союзе – только друг друга; в приданое шли главным образом тяжелые огорчения, а кроме них если оказались у нас самые необходимые для нас вещи, то – и слава Богу! Затем, в Петербурге редакция «Сына Отечества» обещала принимать мои труды и вознаграждать за них каждомесячно. Дай Бог, чтобы это и действительно было так: это было бы нужной поддержкой для нас не только по внешним средствам, но и в моей письменной работе, и служило бы истинным ободрением моего духа в моих духовных стремлениях и усилиях. И наконец нам помогают наши друзья, наши родные по Христу. Вот вам и внешние наши средства!

Я числюсь в духовном звании, как диаконский сын Тверской Епархии и бывший воспитанник духовной Академии. Так определено мое «первобытное состояние», в которое я должен быть возвращен по снятии сана. А мне не представляется пока нужды в перемене такого моего «первобытного состояния». Консистории Владимирская и Тверская, по моему мнению, поступили мягче и резоннее, чем Казанская, препроводившая расстригавшегося для избрания рода жизни в губернское правление. И за это слава Богу!

Нового ничего не знаю в настоящую минуту. Мне желательно было бы узнать от вас о вашем брате⁸⁹⁵.

Анна Сергеевна моя здорова и только беспокоится о моем слабом здоровье. Если Бог даст дожить до лета, побы-

—592—

ваем у вас. Может быть, придется съездить и далее – полечиться кумысом. Простите, наши родные!

Оба целуем вас обоих.

Ваши в Господе

Александр и Анна Бухаревы.

Адрес; в Твери, Александр. Мат. Бухар... в Затьмацкой части во 2-ой Покровской улице в доме Диакона Покровской церкви.

При случае, Отец Валериан, спросите г. письмоводителя Архиерейского, передано ли им письмо монахине Марии Ивановне⁸⁹⁶, писавшей образа для архиерейской домашней Церкви. Если м. Марии уж нет в Нижнем, то попросите его переслать к ней письмо.

XIX

Неделя Православия

Добрые друзья наши,

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Давно мы не отзывались вам своим письмом. То хлопоты о перемене квартиры, то иногда работа, то, и особенно, какая-то унылая лень, нападавшая на меня в последнее время, были причиною нашего молчания.

Из вашего последнего письма увидел я, что О. Валериан проходит очень и очень не бесскорбный подвиг по делу выяснения Божией истины, хотя и любит молчать об этом. Слава Господу благодателю! У вас с Преосвященным вашим⁸⁹⁷ дело коснулось важнейшего вопроса, особенно по отношению к «соединению всех» христиан опять в единое стадо Единого, всегда действующего, Пастыря. По настоящему состоянию или по господствующему теперь направлению благочестия легко могло бы произойти, что, и при согласии во всех существенных догматах и постановлениях церковных, дело соединения с православною Церковию, например, протестантов – не состоялось бы из-за одного даже церковного правила о посте в среду и пят-

—593—

ницу, не исполняемого или слишком двусмысленно исполняемого многими или даже наибольшею частию из самых православных. Но это говорю я, друзья мои, совсем не с мыслию об отменении или ослаблении подобных церковных правил. Это мысль, только пустить ее в ход под вывескою правды или любви, действительно – может далеко увести нас от пути правды и истинной любви, как проговаривал что то подобное Преосв Нектарий⁸⁹⁸ (Ведь и я, – скажу здесь мимоходом, – снял с себя сан монашества и священства совсем не в духе какого либо протеста против церковного порядка, как клевещут на меня некоторые, называя меня лютериком; я сделал свое дело, насколько оно возможно было именно по действующему церковному и православно-гражданскому порядку, строгости которого, отнимающей у меня навсегда все кроме того, что я имел при выходе на свет из утробы матери и из купели, и кроме того еще публично являющей меня эпитимийным грешником, я добровольно себя подвергнул без всякой тени протеста). Сущность дела, так необходимая для «благосостояния святых Божиих Церквей и соединении всех», состоит не в отменении или ослаблении каких-либо обессиленных нашею немощию Правил Церковных. Нет! Дело в том у нас, чтобы церковные правила и постановления разуметь и исполнять в истинном их духе и силе. Для спасения необходимо повиновение и послушание к Церкви, но именно как к благодатному Христову телу, живущему только Самим Христом по благодати Святого Его Духа, – как к «полноте Того, кто наполняет в ней все во всем» Сам Собою, а именно по духу и силе Своего Агнчего самопожертвования за грешный погибающей мир. Так, и в частности, надо для спасения следовать руководству церковно-иерархическому, но держась во всем Самого вечного Иерея и Архиерея, Который Один только и Сам Собою приводит нас к Своему Отцу и преподает от Него все способы и дары благодати Своей, действуя Сам чрез орудия Своей благодати священства и избирая это орудие на служение именно тому, чтобы Ему, опять Самому же, быть и действовать и

—594—

во всех благодатных своих членах – духом и силою своего человеколюбивого самопожертвования за грешников погибающих. Прелагаему священству, говорит Апостол, по необходимости переменяется и (весь) закон церковный. Надо для нашего спасения выдерживать послушною мыслю и делом церковные правила до йоты, но не иначе, как воспринимая в этом Самого Христа Агнца Божия вземлющего грехи мира, действующего в законах своего благодатного тела – Церкви не для рабского стеснения верующих, но для дарования им царственной свободы и самостоятельности сынов Бога, одушевляемых Духом самого Единородного. Вот, когда воздействует и сделается господствующим в умах и духе верующих такое направление в разумении и исполнении правил Церковных, тогда не только оживут развитая уже из духа благодати формы благочестия, но сила их же самих будет свободно раскрываться и в новых формах, какие потребовались бы для спасения, просвещения и единения всех. Так, например, святое иконопочитание будет действовать у нас в живой силе поклонения Самому Господу, и в Его личности и в Его святых, и поучения во всех тайнах Его истины – будет действовать не только по отношение к вещественным иконам, но и по отношению к нерукотворенному образу Господа – в самом человеке, и следовательно будет действовать и в форме всех наших взаимных отношений и сношений. – Этою последнею формою иконопочитания, без сомнения, удобнее можем досягнуть до убеждения в Православии – например тех же протестантов, да и вообще людей новейшей цивилизации. Так и сила поста, – это неутешимая до забвения пищи и пития тоска невесты по Божественном своем женихе, которого она доселе не успела еще приобрести в воссоединении неправославных, – может ведь произвести чудеса в деле обращения неправославных и оживления во Христе самих православных и, конечно, не будет ограничиваться только одною формою воздержания от скоромной пищи…

Довольно! Рад я, что мне пришлось поговорить с вами об этом. Прошу вас в прошлогоднем «Сыне Отечества» отыскать и прочитать мои «разговоры»: их три, – один, помнится, отпечатан в весенних или великопо-

—595—

стных №№, другой в летних, третий – в конце года. Простите меня, мои родные! Мы оба здоровы и оба сердечно вам кланяемся и целуем великого человека – вашего Аркадия⁸⁹⁹. Новостей замечательных не знаем. Еще раз – простите ваших в Господе

Александра и Анну Бухаревых.

Р. S. Что ваши Епархиальные ведомости⁹⁰⁰? Извещайте меня обо всем, особенно о брате известите.

8 Марта 1864 года.

Адрес: В церковно соборном доме, в квартире о. диакона Колоколова, и проч.

Еще Р. S. Да! Вот что нового – я продал право издания рукописей о каждом из святых четырех больших Пророков, о 3 кн. Ездры и еще письма о таинствах; уже выходят они небольшими книжками. Издатель – Московский книгопрод. А. И. Манухин.

XX

Добрые мои Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Пользуюсь случаем поговорить с вами этим письмом. Меня посетил казанский священник – Иван Иванович Пылаев⁹⁰¹, которого, думаю, и вы знаете. – Хочется сказать что-нибудь по вашему вопросу о явлениях Господа воскресшего женам мироносицам. Скажите мне, добрый Отче, что́ собственно заставляет вас доискиваться точной истины по этому вопросу. Я думаю, что вы разумеете Христа Господа, как истину и в отношении к точности фактической, и по вере и любви к Нему, как такому, считаете

—596—

святою обязанностью дознать точную истину по занимающему вас вопросу о св. женах мироносицах. Вы желаете и надеетесь своим исследованием приобретать своему уму и духу Самого Христа, как истину и по исторической точности. Так, по крайней мере, должно быть у вас, как православного исследователя и притом священника. Зачем нам в таком важном деле, как дело исследования истины, быть чуждым Христовой благодати, которую надо усвоять и во всяком деле для достоинства и доброты самого этого дела? – Согласны вы со мною? Если согласны, то можете рассудить, что для Духа истины, одушевлявшего Евангелистов, дело не безразличное обозначить истину с фактическою точностию или без такой точности. Нам важно и спасительно прибрести Самого Христа, как истину и в отношении к точности факта. Этого уже довольно для удостоверения нашего, что Христос дает нам Себя в Евангелии, между прочим, и как истину исторически-точную. Дух св. есть Дух и такой истины. Вот первое и основное, что́ до́лжно вам выдержать по вашему вопросу. Потому можете судить сами, может ли иметь место ваш способ объяснения Евангельских сказаний о дне Христова воскресения. – Я более всего забочусь о самом главном и основном. Так и следует, конечно; потому что если, наприм., вы самой силе дела удержите это основное, если т. е. будете исследовать факты дня Воскресения с Самим Христом, как по Его благодати ищущий и присвояющий себе Его Самого, – то в Его свете и разъяснятся вам эти факты. – Признаюсь вам, при чтении вашего последнего письма, в котором слышалась мне жесткая буква по делу знания, а не живой и животворный дух Христов, – я болел духом своим. Все как будто я одиночествую с своим направлением и образом мыслей. Читаете ли вы меня? Вот я вас хочу насильно заставить читать меня. Посылаю вам несколько экземпляров книг моего сочиненья, из которых любую возьмите в подарок от меня, а прочие предложите себе и другим прибрести покупкою. У меня тверские семинаристы чудесно раскупают, берут и священники. Цена за кн. об А. Павле 50 коп. сер., о миротворении тоже 50 к., письма к Гоголю 70 к., о Православии 1 руб. Выпишите и новые мои книжки у Моск, книгопродавца

—597—

Манухина. Другого способа к передаче всего моего мысленного достояния у меня уж нет.

Анна Сергеевна вам обоим кланяется.

Простите Вашего А. Бухарева.

Что, брат ваш⁹⁰² свободен ли уже?

8-го Июля 1864 г.

XXI

8 Августа 1864 г.

Добрые друзья наши

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна.

Письмо ваше получено 7-го Августа, и вот вам немедленный на него ответ. Вы, О. Валериан, говорите, что изъяснение Евангельских сказаний об обстоятельствах дня воскресения Христова для вас важно не само по себе, или не в своей отдельной частности, а по вопросу вообще о понимании Св. Писания. На это и я скажу вам, что я также не стою́ за тот или другой способ изъяснения, означенных Евангельских сказаний. Я, рассуждая с вами об этом изъяснении, подобно вам, занят даже не одним вопросом вообще о понимании св. писания, но еще более общим вопросом о деле нашей мысли и знания, об исследовании истины в каких бы ни было областях знания. Как нам вести это исследование (по вопросам ли св. писания, или физиологическим и геологическим), – по-православному или истинно по-христиански? Вот мой вопрос. – Это и ваш тоже? Можно и землю пахать и дрова рубить, приобретая себе за этим самым делом Христа Господа. Было бы до неизвинительности глупо, если бы мы такое благородное дело, как исследование даже св. писания, не умели вести так, да Христа приобрящем. Худа еще нет в том, чтобы все исследовать, хотя бы стоя на почве современной антропологии и точных наук; это не значит еще быть неверующим. Худо не любить, не искать истины, не верить, что она есть, быть неверным пред ее требо-

—598—

ваниями и законами; это значит уже быть неверующим Самому Христу, в качестве истины. Худо верующему колебаться и раздвояться внутренно. Двоедушие не годится ни для какого дела; в двоедушии – расстройство всякому делу. Дело мысли и знания, дело исследования какого угодно, также никогда не устроится, если будем допускать в это дело то двоедушие, чтобы раздвоялись у нас самые начала для этого дела. Плохо мое дело мысли и знания, когда это дело я поведу таким образом: вот это, мол, я говорю или думаю, основываясь на начале веры, а вот это толкую и разумею, основываясь на началах обыкновенной критики, герменевтики, логики, опыта, теории вероятностей, общего здравого смысла и проч. и проч. Такой двоедушный в деле знания и мысли муж не устроен будет во всех путех своего исследования. Итак я или – неверующий и меня еще надо обращать ко Христу, или верующий, православный без двоедушия. И опять: мне, человеку православному, или надо, истинно в духе и силе афонского аскетизма, объединить и возглавить в одном Христе все дело моей мысли, все способы и образы познавания, все знакомство с современным знанием, изучение всех современных наук и чтение всяких книг; или я, не умея и не стараясь уметь этого сделать в деле своей мысли, должен оставить область современного знания, современной книги, следуя хоть по поверхности дела, афонским подвижником (говорю вашими словами). Сказать то же в отношении к частному исследованию, напр., Апокалипсиса, взятому вами самими в пример: слыша при чтении этой книги враждебный лай духа хулы, я должен был или, не задерживаясь им и даже по возможности не обращая и внимания на хульные духовные в себе вопли, благоговейно вникать в эту книгу, соображать ее символы и образы с употреблением тех же символов в других местах св. писания, выяснять содержание книги общим новозаветным воззрением на дело Церкви и веры, на судьбы их и мира и проч. подоб. (что́ я и делал себе понемножку, взирая внутренно к истине всего – Господу), или вовсе не читать этой книги, по неуменью вести это свое дело без разрушительного двоедушия между моею верою и смущениями от духа неверия и хулы. Так и изъяснение Евангельских сказаний о дне

—599—

Христова воскресения мне надо или так делать, да и в этом Христа приобрящу (какой бы способ изъяснения ни избрал я, хотя бы я делал это дело без всякого идеальничания, а просто по суду сухого рассудка о буквальной разности Евангельских сказаний), – или уж читать Евангельские сказания просто, не дозволяя себе никакого исследования. Да не будет мне того, чтобы какое бы ни было дело, хотя бы самое чернорабочее, а тем более дело исследования Св. Писания делать как-нибудь иначе, а не по тому началу, да Христа приобрящу. Ведь все прочее для меня (как и само по себе) есть одна тщета; а то я еще неверующий, – мне еще надо обратиться ко Христу и без Него не приниматься за науку только для того, чтобы повторять или продолжать путь заблуждений. Согласны ли вы со мною? – Ведь еще в крещении мы умерли для всякого другого начала, чтобы жить только Христу и Христом, и это столько же и в мысли, сколько в других сторонах нашего существа и жизни. Согласны ли? – Знаю, что согласны. Только требуете, чтобы разъяснено было вам, как и дело исследования сухим рассудком, относящегося к разностям буквы сказаний, делать так, да Христа приобрящем. – Вот для этого самого я и говорю вам в прошлом письме, что фактически-точная истина принадлежит тоже к области Духа истины, к области Духа Христова. Из этого положения следует не только то, что Духу, одушевлявшему Евангелистов, никак не свойственно пренебрегать фактическою точностию, но и то, что, доискиваясь всячески до фактической точности известных Евангельских событий, вы следуете направлению Духа истины, вы ищете Христа приобрести – в Его же духе фактической истины. Зачем же двоедушничать. Обыкновенная, как вы выражаетесь, критика или герменевтика, или теория вероятностей, общий здравый смысл – все эти способы или пособники к точному разысканию фактической истины – суть для вас, как православного, покорные слуги и орудия, да приобрящете Христа в качестве истины, с фактическою ее точностию. То же разумейте и относительно всякого рода исследования. Ведь Христос наш есть истина не по всеведению только, как вы сказали, а еще и существенно по тому, что во всем, чего бы мы ни исследовали,

—600—

– осуществлены или осуществляются и выражаются Его мысли, положительные или попустительные, и самое бремя наших заблуждений и неведений подъято и вынесено Им на себе, как Агнце, вземлющем, и в деле мысли, грехи мира. В деле мысли все равно, что́ в деле нравственного добра или в добродетели: Христос есть правда наша не по своей только всесвятости, но еще и особенно потому, что в нем одном сущность и сила всего нравственно-доброго, так что, при совершении доброго дела, мы действительно воспринимаем Его к себе, и притом Он же взял на Себя вину самых наших неправд. Отношение наше к Нему, как к истине, совершенно такое же, какое отношение к Нему как правде. Вот Он был и в состоянии младенческого неведения и бессознательности, а потом, по мере физического возраста, возрастал и в разуме и премудрости, согласно условиям усвоенной Им себе человеческой природы. Не отяготитесь же и вы, а напротив вменяйте себе не только в сладкий долг, но и в славу воспринимать Его, подчинившего себя ради тебя условиям человеческого умственного развития, воспринимать постепенным, согласным с вашими талантами и условиями умственными, развитием и обогащением вашей мысли, постоянным восхождением в какой бы ни было научной области от неведения и недоразумений к полной отчетливости. Вот Господь не стыдился разузнавать с точностию, кто Его коснулся, принимать и отражать возражения, или идти к смоковнице для опытного, осязательного дознания, нет ли на ней плодов для удовлетворения Его алканию. Это Он дает тебе воспринимать и приобретать себе Его Самого в опытах и точных исследованиях, в кропотливом разборе свидетельств, толков, перетолков, предположительных теорий.

Зачем же, спрашиваю снова, двоедушничать и отступать в деле мысли от духовного⁹⁰³ направления и единства?

—601—

Я предложил вам один из многих возможных способов объяснения Евангельских сказаний о женах мироносицах, не трудясь над этим нарочито, хотя и держась, по своему началу и направлению, Христа – истины в изъяснении. Ваших требований по отношению к истине, как видно, не удовлетворил мой способ изъяснения. Что ж? Из любви к истине, к Христу же, работайте в изыскании более удовлетворительного способа изъяснения. Зачем вам противополагать свои изыскания моему изъяснению, как дело неверующей мысли рассуждению по Христу? Зачем вам раздвоять себя, по этому делу, на два человека – одного верующего во Христа, а другого, не верующего Ему? Ради благодати крещения помышляйте себе мертым быти греху, всякой тщете вне Христа, живых же Богови во Христе Иисусе. Зачем еще оживлять умершего уже в вас человека, человека не по Христу, и тем попирать и разорять благодать крещения? Вы ищете истины, вы не соглашаетесь со мною во имя дела истины, а истина – Господь. Работайте же в Нем, с Ним и Ему в деле истины, не судясь чужою совестию, а своею пред Господом. Сравните, для ясности дела, настоящий случай с разностями в нравственных делах. Один приобретает Господа таким путем Богоугождения, которого другой находит не подходящим к себе и подвизается над тем- же, в существе дела, но только своим путем. Зачем было бы этому другому двоедушничать от того, что он не последует первому? Ведь эдак, кроме расстройства наших путей и дел, можно стеснять самого Христа и Его Духа: в Его теле каждый член пусть исполняет свою работу и по своему раскрывает в себе Его же дух, – ухо, как ухо, а не как глаз, а глаз, как глаз, рука, как рука, и т. дал. Только каждый держись в своем деле Христа, и Его старайся приобретать. И в отношении к делу истины, знай, что здесь так же, как и в деле правды, надо трудиться и подвизаться, проходить путь борений, внутренних и внешних препятствий и затруднений выяснить истину, которые не должны тебя останавливать, а должны быть преодолены тобою скоро ли, долго ли. Это путь креста, на основании и по первообразу и в силе спасительного крестного пути Самого Господа. Христу,

—602—

в качестве истины, изменяешь не только – когда отступаешь от Его имени, но и когда легковерно, не серьезно, не точно, не добросовестно пред логикою и опытом, разбираешь дело истины и на этом однако успокаиваешься.

Что касается в особенности до исследования Писаний, буква убивающая здесь для вас есть не какая-нибудь кажущаяся мелочною и сухою работа, а работа не с усвоением Христа, как самой истины. Всякое понятие даже об истине, наприм. о Богодуховенности писания, если вас оно парализует и останавливает в деле живого и отчетливого усвоения истины (которая ведь – Христос), уж обращается для вас в мертвую и мертвящую букву. Надо и в разъяснении Боговдохновенности достигнуть живой истины – самого Христа. (Сказать кстати: из живой Божественной истины, во всех ее сторонах, не смотря на явление ее своим существом в живой личности – Христа Господа, мы успели сделать мертвый, неподвижный абсолютизм). Вот вы указываете на место из 1-го посл, к Коринфянам: «Я никого из вас не крестил, кроме Криспа и Гая... крестил я также Стефанов дом, а крестил ли еще кого, не знаю». И заключаете из этого места с торжеством полной уверенности, что состояние Боговдохновенности не уничтожало в Павле естественного забвения. Вам и хотелось бы выяснить эту, как вы выражаетесь, границу между тем, что в писаниях составляет след властительного водительства Духа, и тем, что в них составляет след орудия – человека. – Что сказать на это? – Если Дух, вдохновлявший и ветхозаветных Св. Писателей, назван в слове Божием Христовым (1Пет. 1:11); то на этом основании вы, надеюсь, без труда согласитесь с тою мыслью, что в Боговдохновенности Св. Писателей Св. Дух, их вдохновляющий, раскрывает многочастно и многообразно благодать именно того, что́ и ка́к совершал и проявлял Сам Господь Иисус в Своем Богочеловеческом лице. В лице и служении Христовом можно и должно различать, что́ свойственно и принадлежало Его человечеству и в че́м проявлялось величие Его Божества; но и то, в чем являлась даже одна немощь Христова человечества, совершалось тем не менее в общении Его чело-

—603—

вечества с Божеством и потому совершалось непременно в силе Св. Духа. Так Христос страдал на кресте человечеством, а не бесстрастным Божеством, и умер Своею плотию человеческою; но тем не менее Он именно «Духом Святым принес Себя непорочного Богу», как говорит Апостол (Евр.9:14). Так истощался Он до человеческого неведенья и разузнавания тоже не иначе, как движась к такому спасительному для нас истощанию Духом Святым. Благодать этого раскрывалась и в Боговдохновенности Св. Писателей. Так Апостол, в выше приводимом месте показывает в себе человеческое припоминание, борющееся с забвением; в этом самом Он управлялся и движим был Духом Святым, раскрывавшим и в Павле благодать того, как Сам Христос истощался до немощей человеческого познавания. Таким образом вы никогда в Св. Писателях и Писаньях не уследите никакой черты и следа, которые выходили бы из-под вдохновляющего действия Св. Духа и к которым, потому, вы могли бы отнестися запросто, без подобающего пред Божеств. Духом благоговения, с недостойными Духа и оскорбительными для Него гипотезами. Не то, чтобы вам не дозволялось или было бы не свободно доискиваться до истины, исследовать ее простыми человеческими способами. Нет! В отражение этой односторонности, наша истина – Господь готов дать осязать себя любящим Его, есть и пить с ними для их удостоверения в истине; но и при этом мы должны относиться к Нему все же не иначе, как к нашему Господу, хотя и удободоступному для нас столь благостно.

Довольно сказано по вопросу: как по православному вести дело исследований? – Анна Сергеевна и я желаем вам обоим и с дитятем вашим доброго здоровья.

Ваш А. Бухарев.

Конец слова: смело выходите на почву антропологии и точных наук, но ни шагу без Господа, с которым одним и на этой почве не дадите места лжи.

—604—

XXII

[1865 г.]

Добрые друзья наши,

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Что это вы замолчались слишком? Живы ли, здоровы ли? Мы уж и не помним, когда получали от вас письма. Мы только что переселились из Тверских краев в Ростов, – третий день, как заняли квартиру. Что в Казани? Туда к концу лета я послал свою книжку «Печаль и радость по слову Божью», на имя Варвары Васильевны Любимовой⁹⁰⁴. Получена ли эта книжка? Пошлите запрос об этом к Антонине Ивановне⁹⁰⁵, с поздравлением, и Варваре Васильевне⁹⁰⁶ с близким днем ее ангела. И будьте добры; уведомьте меня уж без замедления на этот раз. Также напишите обо всем, что и вас касается, и ваших родных, мамаш, сестер и брата. Я, слава Богу, живу с Анной Сергеевной, странствуя с места на место, как – вы знаете, кто также сам-друг странствовал в образ для нас, только бы – с Господом.

В Твери был у меня однажды Казанский Иерей, Иван Иванович Пылаев⁹⁰⁷, когда он был у родных в Тверской губ. тому уж года полтора, если не боле. Он у меня взял несколько книг моего сочинения для распродажи их желающим в Казани. Передайте мою просьбу Антонине Ивановне побывать, при случае, у этого Батюшки – Священника больничной в Казани Церкви и, сказав ему и его супруге Ольге Викторовне мой поклон, спросить, проданы ли эти книги; если не проданы, то Антонина Ивановна⁹⁰⁸ взяла бы их и удержала пока у себя. Кто знает!? – Может быть, летом побываю у вас и в Казани.

Простите, родные мои! Анна Сергеевна вам кланяется.

Ваш А. Бухарев.

Адрес мой: В Ростов Яросл. губ. На малой Яковлевской

—605—

улице, вблизи Яковлевского монастыря, в доме Шапошникова – Александру Матв. Бухареву.

XXIII

Добрые наши други,

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

С великими праздниками и новым годом поздравляем вас.

Письмо ваше с деньгами получено. Иван Иванович Пылаев⁹⁰⁹ брал у меня книги на продажу больше для себя; это я помню, хотя и забыл – было, что поручал ему отвезти и вам нисколько экземпляров. – Ваше письмо было ободрительно для меня. Мне особенно отрадно было доставление моей книгою отрады вашему брату Константину⁹¹⁰; признаюсь вам, что я поцеловал самые строки ваши об этом. – От варшавских краев и я был не прочь. Года полтора назад в Твери увиделся я с одним из тамошних священников, – познакомился, разговорился; наши неоднократные собеседования привели нас к тому, что мы стали обдумывать духовный журнал для того края, – я составил и программу, с которою мой знакомец и отправился восвояси хлопотать об издании пред Владыкою. Владыка, хотя и знает меня с доброй стороны, остановил дело на первом шагу, представляя (по обычаю и духу людей, настроенных в прошлые еще десятилетия) разные опасения, затруднения и проч. Есть ли какие известия оттуда о вашем деле или просьбе? Вы, пожалуйста, пишите, если что особенное услышите.

С год назад, видел я в Твери Морошкина⁹¹¹ из Ка-

—606—

занской Академии. Он меня слишком не порадовал известиями о наших Казанцах. Это, думаю, и вам повредило в глазах вашего Преосвященного⁹¹², о предубеждениях которого, вдруг возникших, вы мне писали. Да, пожалуй, и Варшавский Иоанникий⁹¹³ не предубежден ли уже против казанских академиков?

Впрочем пора бы вам, по крайней мере, нравственно устроить себя для обычных хождений по приходу. Мне нравится, что вас стесняет известная неблаговидность этих хождений. видно, копейка вас не слишком задабривает в их пользу. Но вы старайтесь разносить по домам своею верою благоволение Небесного Отца ради Его Сына и по благодати Св. Духа. Занятый этим, дух ваш может и не отягощаться, а понемножку возвышать и прихожан.

Простите меня! Анна Сергеевна вам обоим кланяется. Судя по вашему последнему письму, одно или два письма ваши, адресованные во Млево, затерялись по тогдашней дальности от нас почты.

Ваш А. Бухарев.

XXIV

27 Марта 1867 г.

Добрые друзья

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Простите меня, что так долго не отвечал я на ваши

—607—

добрые письма. Причиною тому были, кроме простого отлагательства время от времени, озабоченность моя тем, что не находил и до ныне не нахожу издателя моего одного уже отцензорованного сочинения, и чрезвычайная еще для меня особенность вашего положения, на которое – не знаю – что́ и сказать вам. Само собою разумеется, добрый О. Валериан, что вы напрасно обессиливаете свой дух излишними тревогами о помощи своей матери, которая все таки пока довольно обеспечена, напрасными и несправедливыми мыслями о своей как будто бесполезности, и подоб. Изучайте Поляков и весь их край с мыслью и сочувствием, неотступными от общего им и нам Спасителя; соприкасайтесь духом и сердцем к действительной и жизненной страшной трудности к сближению римских католиков с Православною Церковью – одною истинною матерью всем нам, так полно и живо представляемою лицом Матери Господа нашего, облекающего в Себя крестящихся в Него. Поляки ведь так горячи, кажется, в вере в благодать Пресв. Богородицы! Знаю, друг мой, что хорошо любомудрствовать издали, а совсем иное в столкновении с самою действительностью; но в этом и состоит не бесплодность вашего заботливого изучения края и дум о родственных же нам поляках. А все такие думы и заботливые тревоги повергайте, в служении, пред Самим Божиим Агнцем, вземлющем грехи мира. И таким образом Евангелие будет для вас, как оно есть в своем существе, самая сила, а не просто слово. Пусть всякий добросовестно делает свое дело, а наше дело служить благу России и принадлежащего к ней же царства польского не иначе, как в Господе, в Котором и есть самое существо всякого блага, – и гражданского или политического. Видите, что вам суждено делать в вашем положении; делайте понемножку это дело, не задерживаясь тем, что оно у вас пока главным образом есть внутреннее. Придет в свое время и соответственная внешняя деятельность. Приглядывайтесь, например, нельзя ли и не будет ли полезно обосновать в Варшаве издание православного журнала. Вы помните, что и мне приходилось замышлять по этому предмету. – Вашему Аркадиньке⁹¹⁴, Александра Ивановна, суждено

—608—

расти и начать свое воспитание в таком городе и крае, где православному – русскому совсем не естественно оставаться индефферентным к делу Православия и к духовной судьбе инославных братьев и сестер. – Простите меня, что я как будто возлагаю издали не очень легкое духовное бремя на ваши плечи: знакомьте меня с этим бременем, чтобы и мне не быть в невозможности касаться к этому бремени соучастливо.

Вам, конечно, Антонина Ивановна писала о моем предположенном было намерении побывать в следующее лето в Казани и на пути туда и обратно отдохнуть у вас в Нижнем⁹¹⁵: не так расположились обстоятельства, – значит, Богу угодно так! – Анна Сергеевна свидетельствует вам обоим глубочайшее почтение и сердечное соучастие, – Целует Аркадия великого⁹¹⁶.

Простите вашего А. Бухарева.

Тихону Алекс. Горизонтову⁹¹⁷ мой поклон и желание всего лучшего. Мы оба здоровы. Адрес простой: в Ростове, Яросл. губ., Алек. Матв. Б .... у.

XXV

3 Декабря 1867 г.

Добрые друзья

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Благодарю за дружеские письма. Радуюсь, добрый Отче, что Господь дает вам не терять искренне-духовного образа мыслей и духовной озабоченности в делах. Возгревайте этот дар. Вы желаете и моего в этом содействия, – не отказываюсь. И прежде всего, что касается до обращений в правосл. веру, – сожалея о корыстных к этому побуждениях, напомню вам мысль св. Ефрема Сирина, что вступающие наприм. в монашество, не совсем по добрым побуждениям, все же помилованы Господом чрез свое вступление в лучший христианский путь и могут после во-

—609—

сполнить недостаток добрых побуждений. Вступление в Правосл. Церковь, конечно еще желаннее и нужнее для души, чем избрание в ней лучшего пути. Итак не скорбите слишком, если вступают в Церковь и не совсем по достойным побуждениям. Начинайте дело свое с ними в таком духе: «да, Божий же дар – и выгоды жизни. Нет ничего недостойного Его, что Он влечет вас к Себе вашею мыслию о Его же дарах. Только и помните, что это – истинно Его дары, Его благодать и милость. Постарайтесь же лучше узнать Его подающую руку, Его милосердие к людям, Его человеколюбие, пославшее к нам под человеческие жизненные условия, Своего Сына, который плотию и умер за наши грехи, за то, что мы так забываем и оскорбляем Его Отца и даже вот все же как будто не Его ищем, когда и к Нему идем. Св. Церковь – благодатное тело Христа Сына Божия: вот в какое единение с Богом вступаете вы. Римские католики слушают папу, как Господа: вы призываетесь слушаться и держаться своею душою Самого Господа. Лютеране по своему человеческому усмотрению распоряжаются делом Божиим: вы идете туда, где христиане только блюдут и более и более присвояют себе Божие устроение, от которого неразлучен Сам Христос во вся дни до скончания века Духом своей благодати и истины, Св. Духом. Магометане не имеют, да и не заботятся, как удостоиться им – грешным и нечистым людям быть с Богом – огнем поядающим все нечистое, – всеблагим нашим Отцом, но для этого надо быть и добрыми Его детьми: вы получаете открытый и свободный доступ к Нему в Самом Его Сыне, сделавшимся человеком и умершим за все наши нечистоты и злобы, – вы хотите принять к себе и в себя, в свою душу и тело Христа Сына Божия и чрез это истинно сделаетесь сами чадом Божиим. Ведь в вас будет Сын Божий и Дух Его! Без Сына Божия как вам усыновиться Богу? Бездны разделяют» и т. дал. Но не понимают? Молитесь, чтобы понимали – старайтесь возбудить хоть искорку живую, хоть в одном чувстве, и тем будьте довольны. Это – живое семя; знаете притчу о горчичном семени.

Отношения ваши к Владыке благородны и честны и

—610—

духовны. Вы, разумеется, не забываете, что существенно один Архиерей, вам Господь, действующей Сам же и чрез свои орудия. Из ваших объяснений со Владыкою ясно одно то внушение Господа вам: не мните, яко приидох разорити закон и пророки, правила и отцов православия, не приидох разорити, но исполнити. И затем применения делать к разнообразной практике вашей доверенно вашему сыновне – самостоятельному духу, вам самим как сыну благодати, а не рабу буквы. Различайте самую сущность и силу дела от того, что не есть сущность. Отец духовный должен иметь существенною своею задачею то, чтобы зарождалась и поддерживалась в его прихожанах жизнь духовная, то есть, чтобы они полагали и имели свою правду и жизнь в самом своем Искупителе – Христе, которого и держались бы своею душою, как самой жизни и единственной своей правды. Вот чем существенно и более всего должны вы озабочиваться, – тем, чтобы души христианские имели жизненное и мысленное свое начало в Господе – своем истинном и бесценном женихе. Посты надо внушать (как они и заповеданы Христовою Церковью, верною слову Христову о постах), как выражение тоски душевной по своем женихе – Господе Иисусе. Вот и Владыка рад, взамен постов, удовольствоваться только самым малым тоскливым о несоблюдении постов движением души: тут есть дух Христов, а не ревность только о букве законной. Самостоятельнее и дерзновеннее действуйте, ревнуя о духе Христовом, а не букве мертвой, путающей в несущественном и иногда прямо мелочном, как бы в самом существенном.

Поляки, по-моему, – не юность, а бедные жертвы между двух огней – Востока и Запада. Принимайте в них живейшее и уважительное участие, но не без осторожной против Западной льстивости, слишком изощренной и закаленной и иногда затаенной в непрестанных борениях. Если Владыка⁹¹⁸ желает фарисеев между Русскими, то это для вас знамение, что, действительно, есть фарисеи из них, которых вам тоже надо остерегаться. Нефарисейский ваш дух может быть ими жестоко перетолкован. При целости голубиной будьте мудры как змия.

—611—

Кто у вас кухарки, – русские или польки? Мир духа и доброе здоровье, Александра Ивановна, дороже денег. Нельзя ли так устроить, чтобы на ворованные у вас деньги покупать спокойстве внутреннее и внешнее, не постоянно и не горячо вступаясь за «всякое лыко»? Уступайте частичку и любви, прощающей давние дурные навыки, а другую часть краденного у вас отдавайте попеченью вашему о своем и мужнем спокойствии. Иногда, ничего, и погорячитесь, чтобы плутовка не совсем пропадала от дурных навыков.

Аркадия⁹¹⁹ целую. Анна Сергеевна благодарит за внимание.

Ваш А. Бухарев.

Адреса вы не написали, – забыли, что прежний дан вам только временно, как вы тогда писали.

Р. S. О себе писать нечего, – живы слава Богу! Быть в Казани нам нельзя за неимением нужных для того денег, но видеться с вами, если летом, Бог даст, поедете в Казань, можно. Но об этом после.

XXVI

11 июня 1868 г.

Добрые друзья наши

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Благодарим за письмо и за поздравление нас с благодатию быть родителями⁹²⁰. Благодарим и за 60 рублей всех, принимавших участие в составлении этой суммы⁹²¹. Случилось, что только я получил ваше письмо, как пожаловал ко мне из Варшавы же ваш Ник. Мефод. Троицкий⁹²², который был комментатором и дополнителем вашего письма.

—612—

Что же скажу в ответ на ваше письмо с деловой его стороны? – Прежде всего прошу Вас взять во внимание, что Феод. Вас. Ливанов⁹²³ писал Вам без ведома моего и не спросясь у меня: он даже напечатал в газете «Новое время» заявление о моих тесных обстоятельствах с призывом спасать меня от опасности умереть с голоду, – также решительно без моего ведома и согласия. Это нас даже огорчило. Но так как случилось, что и мне надо было указать на мои обстоятельства вашему брату Константину Викт.⁹²⁴, который известил Вас об этом, то, видно, не без особенного намерения Промысла узнали Вы несколько о пути, каким я иду. Поэтому и я считаю себя обязанным иметь озабоченное внимание к предложениям варшавским, чтобы не поступить вопреки намерению о мне Промысла Божия.

—613—

Благодарность г. Голубинскому⁹²⁵ за сочувствие и заботливость относительно меня. Вступить в акцизное дело, действительно, не по моему призванию, хотя, по своему образу мыслей, признаю и за этим делом достоинство, по русской поговорке, «места святого» для делающих дело свято. Поступить на секретарское место при редакции хорошо, но что у вас в Варшаве есть по этой части? И есть ли еще что? Ник. Мефодиевич⁹²⁶ передал еще мне, что г. Голубинский мог бы предоставить мне дело в книжном магазине Кожанчикова, что в этом случае, и наше путешествие в Варшаву будет обеспечено в финансовом отношении и даже, если бы оказалось необходимым, и самое возвращение оттуда; он предлагал от лица Варшавских, не угодно ли и моей Анне поступить, разумеется выдержав экзамен в учительницы русс. языка и географии в женской гимназии. Последнее не состоятельно, потому что Анна совсем не готова к школьному делу, по недостатку систематической правильности в своем образовании. На первое же я могу выразить свою готовность и согласие; только надо мне получить обстоятельное и точное сведение о сказанном и удостоверение в том. Будьте добры – войдите в разъяснение этого и известите меня без промедления. Мне думается еще, не откроем ли мы, если я буду в Варшаве, возможность издавать там по моему образу мыслей журнал литературно-ученый, направленный к соединению между нами – русскими и поляками. Прощайте и потрудитесь уведомить о нужном с деловой стороны. Анна Вас благодарит; миниатюрное дитя наше не прочь от знакомства с Аркадием⁹²⁷, если Богу будет угодно.

Ваши Бухаревы.

Р. S. О. Тихон прав, что мне еще нельзя жить в Петербурге, – остается этого запретного времени еще два года. Служба же закрыта для меня на всю жизнь.

—614—

XXVII

23 июня 1868 г.

Добрые друзья наши

О. Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Снова пишу к вам о своем деле, после второго свидания с Н. М. Троицким⁹²⁸ и более решительных с ним объяснений. Вы в последнем письме предусмотрительно поставляете мне на вид, чтобы я не слишком смело вверялся надеждам относительно жизни в Варшаве. Вы делаете это на том основании, что, как говорите, знаете мои средства и беспокоитесь за Анну Сергеевну и маленькую нашу Сашу. Но знаете ли хорошо мои средства? Мои средства и надежды – единственно в Отце небесном. Вы знаете, что, до перемены моего костюма и имени, у меня не запасалось ничего на будущее. Анна вышла за меня только с тем и в том, что́ могло быть не у сряженой заранее невесты; в финансовом же отношении она была совершенная бесприданница. Отец ее и после, в год два или три, пришлет ей, с грехом пополам, рублей пятьдесят; так что его денег нам не доставало бы и на одни необходимые наши путешествия. Дух моих сочинений как знаете, в противоборстве господствующим у нас направлениям – и набожному и светскому; потому можете судить, как ценились мои строки издателями, а в последнее время я рад уж найти только бы издателя сочинению, давно уж отцензорованному, совсем не рассчитывая что-нибудь выручить себе от него. В Москве и Питере мне жить еще нельзя; а главное, мудрено принять участие в журнальном деле с прямым и свободным влиянием на направление и идеи этого дела. Слово Божие не вяжется в своей властительной над умами и думами силе; но я сам вижу, вразумленный восьмилетними уже опытами, что у нас общественный дух и сознание – не то, чтобы были испорчены до безнадежности для меня, но еще ребячески- малы в своих свежих, родных мне, задатках, – это не более, как мой младенец Сашинька. Как или с какой

—615—

стороны ни рассуждайте, а все-таки согласитесь, что предложение г. Голубинского, сделанное мне чрез Н. М. Троицкого⁹²⁹ истинный дар Божий мне, чтобы потерпеть еще и пождать в Варшаве, наблюдая в стороне за движением общественного русского духа и сознания, и в то же время занимаясь делом для получения от Отца небесного хлеба насущного себе и семейству. Вот вам и все мои виды и надежды! Скажите мою истинную благодарность г. Голубинскому, которому прочитайте и мое письмо для ознакомления его с моими обстоятельствами и стремлениями. Попросите его не помедлить известить чрез Николая Мефодьича поточнее и прямее как об ожидающих меня обязанностях так и о плате за их исполнение. А вы известите о цене за скромную семейную квартиру; все это нужно сообразить, чтобы пуститься к вам. Мне ведь нужно еще хлопотать о паспорте в Консистории, к чему я впрочем готов приступить и сейчас, как вы известите меня о решительном согласии доброго Голубинского принять и меня в число (как выражаются москов. купцы и главные их приказчики) «молодцев» под его заведованием.

Надеюсь, друзья мои, – вы видите, что я не слишком мечтательно предаюсь надеждам. Я даже не имею в виду и не рассчитываю устроить что-либо в роде – «Православно-русского вестника в Польше»; в отношении к литературе и учености я – совсем обескуражен и обезнадежен в глубине своей души, и страдаю от этого. Ну, хочется поприглядеться ближе и к Полякам, которые все же братья нам Русским, если Польша принадлежит России. Прощайте! Буду ждать конца дела в Москве; только с 29 июня переменю квартиру, – пишите адрес ко мне: У церкви Покрова в Левшине, в доме священника Констант. Семен. Озерова А…..М….. Бухареву⁹³⁰.

Вас всех троих целуем мы тоже трое – Бухаревы.

—616—

XXVIII

[Рукою о. В. В. Лаврского: Отвечено 15 Ноября 1868 г.].

31 Октября 1868 г.

Добрые друзья наши

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Как-то совершили Вы ваше длинное путешествие, и благополучно ли и когда воротились в Варшаву? Пора бы уж Вам известить нас о себе. Я же, по пути из Москвы в Ростов, поболел с месяц или еще поболее, и в следствие того письма В. Ф. Голубинского, настоятельно требовавшие движения моего в Варшаву еще в Августе месяце, получил уж в Сентябре. А между тем, выходило для меня такое благоприятное обстоятельство, что я, вопреки всякому моему ожиданию, мог занять учебную должность в военной варшавской школе. Но Вам это, конечно, уж известно. Прилагаю здесь письмо и к В. Ф. Голубинскому, чтобы Вы потрудились лично отдать ему это письмо и, по содержанию его, объясниться, чтобы уведомить меня, если он сам не нашел бы нужным писать ко мне. – Николаю Мефодьевичу⁹³¹, благородному и доброжелательному Николаю Мефодьевичу передайте от обоих нас искренние поклоны.

Увидясь с Вами в Москве, добрые друзья мои, я озабочиваюсь, Валериан Викторович, Вами – вашим здоровьем, которому Вы вредите, как кажется, своими излишними думами и заботами. Зачем это? Христос Спаситель не с нами ли? Он благословил вас хорошей, любящей подругой и умненьким ребенком. Будьте добры и веселы! Он не оставит и вашей матери с сестрами. Смотрите, как Господь поддерживает меня с семейством, человека воистину совсем беспомощного в мирском смысле. Смущают и меня унылые мысли и заботы, но это – грех и ложь; Евангелие Христово – правда, а знаете, что́ там сказано нам чрез полевые лилии и птицы небесные. Право, миру не подняться без правого христианства, а правое христианство крепче всего мира. Анна Сергеевна с Сашинькой – здоровы и вам с любовью кланяется, как и Аркадия целуем.

А. Бухарев.

—617—

XXIX

[Рукою О. В. В. Лаврского: Получено, Отвечено 4 Авг. 1869 г.]

Добрые друзья

Валериан Викторович и Александра Ивановна!

Слишком давно мы не писали вам. Это потому, что сначала довольно времени страдала, а потом и ушла в другую жизнь наша Сашинька⁹³². О чем было писать в такое время, когда особенно Анна моя чувствовала, что как будто вся ее жизнь Сашенька Бухарева скончалась в самый день Пасхи 1869 года, т. е. 20 апреля, т. е. 11-ти месяцев от роду, см.[174] Сообщение о кончине ее см. также в письме № 19 от 26 сентября 1869 г. В. В. Любимовой и в письме № 72 от 8-го июня 1869 г. г. Лебедевым («Богословский Вестник», 1915 г., Т. 3, Октябрь – Ноябрь – Декабрь, стр. 525) ушла с Сашинькою? Дитя умерло в самый день Пасхи.

Право не знаю, о чем и теперь писать вам. – Спросите у известного вам Василия Федоровича⁹³³, существуют ли еще в Варшаве какие-либо добрые возможности для меня, как было в прошлом году. На всякий случай, в моем паспорте значится теперь и Варшава и вообще Польские губернии.

Здоровье у меня и у Анны Сергеевны, конечно, не слишком процветает.

Передайте наши поцелуи вашему Аркадию⁹³⁴ и поклоны – от меня Вас. Феодоровичу⁹³⁵ и от нас обоих г. Троицкому⁹³⁶.

—618—

Известите о себе. – В иную пору хотелось бы много говорить с вами; сознается мною нужда высказать вам духовный, так сказать, отчет о себе. Но теперь также не пишется, как при личном свидании с вами, от чего-то не говорилось ни о чем заветном для души. Когда-нибудь после.

Простите!

Ваши А. и А. Бухаревы.

– ваши, разумеется в Господе.

8 июля 1869 г.

Адрес: В Ростов в Яросл. губ. А. М. Б.

—619—

XXX

Берн 11 августа (30 июля)

Вчера вечером я развеселился несколько⁹³⁸, и, может быть, был бы совершенно спокоен, если бы мог только быть уверен, что вы здоровы, дражайшие родители мои, если бы имел хотя за месяц о вас известие; нынче был опять на почте, и опять тот же ответ: нет писем! Конечно, очень может случиться, что при беспрестанных пересылках письмо может потеряться или, по крайней мере, доходить медленно; но разве это приятно? К тому же неизвестность... Бог знает, чего не придумаешь. Когда-то получу я письма от вас, дражайшие родители мои!

Но уже давно не говорил я с вами о том, что со мной было в это время. Я остановился, кажется, на том, как я оставил Рудольфштадт. Рейсфанг, книгопродавец, уже сидел в дилижансе и сказал мне, что у нас будет третий товарищ, – человек очень замечательный, по словам его, – капитан фон Голлерен. Добрый Рейсфанг подарил мне на память маленькую книжку, где подробно описывается, как возникла и исполнилась мысль о том, чтобы поставить бюст Шиллеру; из этой книжки видно, между прочим,

—620—

как выросло влияние Шиллера в Германии. Мы остановились у замка; капитан вышел и сел в карету, и мы отправились далее. Капитан, человек пожилой, расспрашивал Рейсфанга о вчерашнем собрании, в котором танцевали до 4 часов, а оставались до 7 часов. Каковы немцы! До самого приезда в Веймар я почти ничего не говорил с капитаном. Мы приехали поздно – и сейчас же взяли место в дилижансе, который должен был выехать в 3 или 4 часа утра.

– «Мы возьмем на это время одну комнату», – сказал капитан (Рейсфанг, который отправлялся далее в Лейпциг в час утра, поместился особо).

Тут мы разговорились. Он спросил меня, куда я еду. Я отвечал: «в Швейцарию, в Люцерн, и думаю провести там месяц или два». Он объездил Швейцарию, стал рассказывать мне про нее, и мы скоро подружились: в самом деле, это – прекрасный, умный человек.

В четвертом часу отправились мы далее, и, так как сели в карету, а не в кабриолет (т. е. передние места), то у нас было еще четверо товарищей: немцы и грек.

В Эрфурте успели мы только взглянуть на церковь готической архитектуры и на новый театр. Мы пересели в другой дилижанс и на этот раз сели в кабриолет: я всегда добиваюсь места в нем, потому что в нем гораздо просторнее сидеть, меньше товарищей и можно любоваться со всех сторон прекрасными местоположениями.

В Готе остался капитан, дружески простился со мной, взял мой адрес (он, может быть, приедет в Москву) и дал свою карточку, прося меня адресоваться прямо к нему, если я буду иметь какую-нибудь надобность в Германии.

Я продолжал свой путь в кабриолете с двумя немцами. У нас скоро начался разговор, и меня спросил один: не из Швейцарии ли я?

– Нет, я – русский.

– Т. е. лифляндец?

– Нет, природный русский.

– А так хорошо говорите по-немецки!

Эти немцы мне, как иностранцу, старались показать все прекрасные виды, мимо которых мы проезжали.

—621—

Наша дорога лежала мимо Тюрингского леса. Какие прекрасные горы и долины! Подъезжая к Экзеноху, увидал я замок Вартбург, где так долго жил Лютер, но я не имел времени осмотреть его. Один из немцев, моих товарищей, остался в Экзенохе, а на его место сел кондуктор, добрый, веселый человек, который смеялся всякой безделице, и так от души, что я сам не мог не смеяться. Наша дорога лежала через гору; мы вышли из экипажа, чтобы взойти пешком на гору; нас было всего четверо. Грек с другим немцем взошли на близлежащую вершину: «Какой прекрасный вид!» – вскричали они, – как виден весь Вартбург!» Я вмиг взбежал к ним, и слышал, как грек сказал своему товарищу: «о еr ist sehr brav!» (он – молодец!). Переехав горы, снова встречали мы много мирных прекрасных сельских местоположений.

На другой день рано приехали мы во Франкфурт-на-Майн, и я остановился в этой скверной гостинице «Лебедя». Вы уже знаете, милые, дражайшие родители мои, как приятно провел я там время.

Наконец, извозчик нанят; все готово; я сел в коляску. Мой товарищ был француз пожилых лет. Он спросил меня, говорю ли я по-французски, и получил утвердительный ответ.

Мало-помалу начался у нас разговор, – и, Боже мой, как ощутителен был для меня переход из сферы немецкого в сферу французского разговора! Ах, что это за народ французы! Фразы, фразы и фразы от начала до конца; ни одной определенной, верной мысли. Мне так хорошо, когда я говорю с немцем, каков бы ни был предмет разговора; говорит ли он так или не так, в обоих случаях слова его просты, ошибки его естественны, понятны⁹³⁹. Француз – совсем другое дело. Во-первых, когда он высказывает свое мнение, точно будто он произносит приговор,

—622—

будто, склонясь на ваши просьбы, он решился сказать вам несколько истин, и вам остается только его слушать, и, Боже мой, что за фразы отпускает тогда француз. Да, чтобы вполне почувствовать особенность французского разговора, должно, как я, поговорить слишком месяц с немцами и потом вдруг заговорить с французом.

Тут была еще смешная сторона. Я уже несколько привык говорить по-немецки, а потому путался беспрестанно в французских фразах: с немецким извозчиком начинал говорить по-французски, а с французом по-немецки. Пресмешно было видеть, как француз долго слушал меня, и, когда я, совершенно забывшись, продолжал объяснять ему по-немецки, он говорил: Monsieur, je ne vous comprend pas, и тогда, спохватившись, начинал я с ним говорить по-французски.

Я не заметил в этом французе той деликатности, которую ожидал найти; он так грубо обращался с немцами, что мне досадно даже становилось.

С ним вместе ночью приехали мы в Висбаден, и насилу нашли гостиницу, довольно плохую, где отвели нам две комнаты. Да, забыл сказать, что невежество вообще я тоже встретил в французах, очень большое. Какое сравнение с немцами в этом случае!

На другой день француз, побранившись с хозяином, ни за что не хотел оставаться в этой гостинице, и мне советовал переехать в другую.

– Если я не найду здесь своих приятелей, то я нынче же отправлюсь в Майнц, – сказал я ему.

– Так пойдемте же, я поведу вас в cabinet-litteraire, где вы можете спросить себе журналы, где печатают имена иностранцев, и найти там ваших приятелей.

Мы пошли в cabinet litteraire, – я искал, искал и ничего не нашел.

Итак, я взял лон-кучера, чтобы доехать до Майнца (миля с небольшим). Со мной ехали еще два немца: старый и молодой; у нас скоро начался разговор, и когда я объявил им, что я – русский, я увидал на их лицах знаки удовольствия; молодой немец, живой малый, дал мне свой адрес, сказав, что он считает долгом помогать

—623—

всякому иностранцу, чем только может; другой немец помнит, как русские войска стояли в Германии, и знает несколько русских слов; он рассказывал мне, что русские очень много пили водки, но что всегда исправно платили и никогда не брали ничего силой (это я уже несколько раз слышал), что они не ели салата, но мяса ели много.

Наконец, подъехали мы к Майнцу, и не без особенного чувства увидал я Рейн, эту славную реку. Я остановился в гостинице «Голландия»; поел и потом пошел бродить по берегу Рейна, по улицам. Видел много прекрасных, выразительных лиц; видел памятник Гуттенберга. – Француз предлагал ехать на одном пароходе и подождать его день, не обещая, впрочем, наверное, приехать; я, было, согласился, но мне так хотелось ехать далее, так не нравился мне этот француз, что я решился его не дожидаться и написать ему учтивое письмо.

И так утро следующего дня употребил я на то, чтобы писать письма. Вдруг, еще в одиннадцатом часу, увидал я пароход, который шел по Рейну. Боже мой, как я испугался, как бросился поскорее укладываться! Но, спросивши хорошенько, я узнал, что это другой пароход, и успокоился, дописал письма и отправил.

Кажется, я не написал вам из Майнца, дражайшие родители мои, т. е. не успел отправить.

Я написал письмо к почтмейстеру, прося его пересылать письма в Люцерн; не знаю, дойдет ли до него это письмо.

Наконец, собравшись совсем, пошел я в первый раз на пароход. Народу было много; все незнакомые люди; я сидел в стороне, читал книгу или смотрел на берега Рейна, то пологие, то гористые; я заметил два развалившихся замка. Часа в четыре сошел я кое-что поесть. Тут же, подле меня, сел немец, который, узнав, что я русский, сказал, что уже Россия давно занимает его, что через год он надеется туда поехать и остаться там служить; он ехал только до Вормса, и потому мы скоро с ним расстались. И так я видел, хотя с берега, и Вормс, в котором несколько церквей прекрасной готической архитектуры.

—624—

Вечером, приехав в Мангейм, переменили мы пароход, и большая часть пассажиров осталась там.

Вы уже знаете, милые, дражайшие родители мои, как хороша была ночь эта, как наслаждался я ею. Возле меня сел немец, с которым, как обыкновенно, начался разговор. Этот немец рассказывал про певческий праздник во Франкфурт-на-Майне; я, к сожалению, не застал его; 600 мужских голосов пели «Отче Наш», другие гимны и песни. Это было что-то чудное, и немцы с энтузиазмом говорили об этом дне. Мой немец мне показал книжку со словами; слова были просты и прекрасны. Этот немец был преживой и престранный: вдруг вскакивал с места, начинал ходить взад и вперед по палубе, напевать сквозь зубы, и опять садился.

На другой день, проснувшись, увидал я, что многие еще спали, и особенно англичане, которых можно было сейчас узнать; впрочем, тут был также один француз, которого я принял за англичанина. Мы обедали в каюте все вместе. Англичане были вообще очень учтивы. Наконец, к вечеру все пассажиры мало-помалу высадились на берег близ Карлсруэ, и нас осталось только четверо: я, немец-пруссак (другой немец тоже оставил пароход, дружески простясь со мной), швейцарец и француз. Вечером я писал в каюте письмо, которое вы уже получили, дражайшие родители мои, писал и еще; мне было так грустно. Наконец, товарищи мои сошли также в каюту, и мы все скоро познакомились, потому что нас было немного. Француз (Vesard) принял все совершенно привычки англичанина и говорил также довольно хорошо по-немецки. Приятно провели мы вечер, разговаривая вчетвером, поужинали (я ел мало, с хлебом) и, наконец, легли спать; пароход остановился часа на три, до рассвета, потому что в этих местах много мелей.

По утру, на другой день, были мы у берега и отправилась в Кель⁹⁴⁰. Немец-пруссак хотел все говорить со мной по-французски, и говорил пресмешно. Когда мы увидели границу Франции, он сказал медленно: „Adieu, о mon pays de mon enfanсе!»⁹⁴¹. Это повторял он часто. Француз был

—625—

в России, в Петербурге, и он ему очень нравится. Он спросил меня, говорю ли я по-французски, и, получив утвердительный ответ, пустился говорить на своем природном языке. Объявил, что он ненавидит англичан, что это, большею частью, народ лживый, и что он не пропускаем случая унизить гордость англичанина. Странное дело: пока француз говорил по-немецки, в нем нельзя было заметить ничего французского, но как скоро он заговорил на своем национальном языке, так сейчас же обнаружилась вся его французская натура: сейчас пошли приговоры, фразы и пр. и пр.

– Русский народ, – сказал он, – довольно хладнокровен.

– Этого нельзя сказать, – возразил я, – русские – живой, деятельный народ.

– Да, это правда. Русский и хладнокровен, и горяч вместе: когда он в обыкновенном состоянии, то он хладнокровен, и его ничем нельзя расшевелить, но как скоро он вышел из себя, его уже нельзя ничем успокоить.

Я едва не засмеялся и не сказал ни слова на мудрый приговор.

– Скажите мне: отчего от вас так хорошо пахнет? – спросил меня вдруг француз.

Вопрос был так странен, что я не вдруг понял его, и с изумлением отвечал, что я не замечал никакого особенно приятного запаха.

– Да, да, – продолжал француз пресерьезно, – от всех русских хорошо пахнет.

– Я этого не замечал до сих пор.

– Нет, я так слышу этот запах; он похож несколько на запах ладана и очень приятен. От англичан же вообще пахнет мылом.

Дивясь французскому обонянию, я не решился противоречить Везару, который, со всем этим, добрый и, кажется, благородный малый. Он остался в Келе, а мы, (т. е. я и пруссак) пошли до Страсбурга.

Заплатив за мост, дошли мы до французской таможни, и тут должен я сказать, что чиновники не только не учтивы, но даже грубы. В таможне прусской меня спросили, нет ли со мной заграничных вещей, таких-то; но

—626—

когда я сказал, что нет, и отпер мой чемодан, то чиновник и смотреть не стал, поверив моему слову, а здесь проклятый француз перерыл всю мою дорожную суму и вытащил вон все книги, которые я всегда укладываю с таким старанием.

– Это книги, все книги, – повторял я ему.

– Я вижу, что книги, – отвечал он, – да зачем же у вас столько книг?

– Они все мне нужны будут: мое намерение – провести несколько месяцев в Швейцарии; из Страсбурга я пойду прямо в Базель.

– Да какие это книги?

– Это немецкая грамматика, это о началах слова, это о литературе и тому подобные.

Но француз сомневался, хотел было нести показать кому-то книги, но, наконец, решился отпустить меня. Как я бранил внутренне французскую таможню!

Уложив кое-как свои книги, я пошел далее с Вольфом (имя немца). На дороге попались нам молодые люди, скинувшие сюртуки от жары, и звуки французского языка коснулись нашего слуха.

– Се sont des Franҫais déjà, mon cher⁹⁴², – сказал с какою-то грустью даже мой Вольф.

Наконец, приехали мы в Страсбург. Нам обоим отвели одну комнату, потому что мы не хотели остаться там ночевать.

Мы пообедали, уложили свои вещи, которые французская бдительность привела в такой беспорядок, и пошли с лон-бединтером осматривать Страсбургский собор.

На улицах встречаются французские лица, раздается французский язык, мелькают французские мундиры. Хотя я никогда не был особенным почитателем французов, а теперь стал еще менее, но это меня занимало: столько было слышано, говорено и читано о Франции, что я не без удовольствия, не без особенного интереса смотрел вокруг себя, видя, наконец, себя во Франции, хотя и не настоящей. Почти все жители говорят здесь и по-немецки и по-французски.

—627—

Мы подошли, наконец, к Страсбургской башне, к этой чудной башне, рисунок которой вы, верно, уже не раз видали, милые, дражайшие родители мои. Мы вошли во внутренность собора. Чудно! как хороши эти высоте своды! Несколько молящихся стояло на коленях.

Вышедши оттуда, пустились мы вверх на башню, пошли на площадку, и прекрасный вид открылся нам во все стороны. Тут лежит книга для путешественников, где они вписывают имена свои и кому что вздумается. – Я взглянул, и первое, что увидал, были русские слова. Передо мной незадолго был какой-то русский Ж. и написал целую страницу, где под конец обращается он к какой-то графине, должно быть русской; много восклицаний и фраз, но сквозь все это проглядывает истинное чувство. Я сел и написал ниже несколько строк о готической архитектуре.

Выше нельзя было идти; если кто хочет, должен спрашивать особенного позволения у мэра; итак, мы сошли вниз; оттуда отправились мы к мэру, но только затем, чтобы взять обратно наши паспорта. Мы должны были несколько дожидаться – и вдруг увидели нашего француза, который остался в Келе. Мы встретились с ним, как старые знакомые; но наша встреча продолжалась не долго, потому что мы, взяв свои паспорта, сейчас же пошли к себе в гостиницу.

Билет уже был у меня взят; письмо к вам отправлено, дражайшие родители мои; я был совсем готов; но Вольф не нашёл себе билета в том же дилижансе и просил меня уступить ему свой, потому что почему-то ему нельзя было ехать (он ехал со мной только до Кольмара) в дилижансе, который отходил два часа позже, а мне можно; я согласился, с тем условием, если мне найдут место в кабриолете в другом дилижансе; место нашли, и Вольф уехал; я подождал часа два, перенес с лон-бединтером свои вещи на почту и стал дожидаться там назначенного срока.

Тут видел я французское семейство, мирно сидевшее за своим столиком. Молодой человек отошел и сел за другой столик с книгой.

—628—

– Вам надо готовиться еще к экзамену, – сказала ему довольно приятная собой молодая девушка.

– Этот экзамен ничего не значит, mademoiselle, – отвечал тот, и принялся читать свою книгу.

Наконец, лошади были заложены, и я, надев свою шинель, пошел садиться на свое место. Там уже сидело трое; мое место было среднее. Французы (то были французы) охали от жары, и когда увидели, что я сажусь в шинели, то заохали еще больше, и один пробормотал: «ну, можно бы обойтись и без шинели».

Я сел. В самом деле, было несносно жарко и тесно. Мои товарищи, сохраняя, впрочем, все законы учтивости, просили меня потесниться. Я снял шинель и положил ее в ноги, – сделалось просторнее.

Разговор начался у нас скоро: как только остановили нас при выезде, чтобы спросить каждого, откуда он.

– Из Москвы, – отвечал я на вопрос, который мне сделали.

– Как? Вы из Москвы? – спросили меня мои спутники, когда дилижанс снова тронулся.

– Да.

– Ну, вы сделали порядочный переезд!

– Да, кажется.

– Скажите, видны ли в Москве следы нашей несчастной кампании⁹⁴³

– Нет, Москва выстроилась вновь. Прекрасный город!

Разговор пошёл далее, и я заметил то же самое в моих спутниках, что вообще в французах: такую же неопределенность в мыслях, те же фразы, фразы и больше ничего.

Разговор, перестав быть политическим, коснулся промышленности, и вот один из моих спутников (это были двоюродные братья) стал мне рассказывать про беспрестанные открытия и беспрестанные brevets⁹⁴⁴ во Франции.

Может быть, все, что он говорил, была правда, только многое показалось мне невероятным, – напр., сохранение свежего

—629—

молока. Это изобретение принадлежит, кажется, одному из знакомых француза.

– Вам доставят, пожалуй, – говорил он, – свежее молоко из Парижа в Москву.

– Удивительно! Невероятно! – отвечал я.

Долго еще разговаривал я с этим моим спутником, или, лучше, долго говорил он. Наконец, он почувствовал, что пора спать, что я уже давно чувствовал.

На другой день довольно рано приехали мы в Кольмар. Там переменили дилижанс. Французы ездят шибче, нежели немцы. Здесь нет уже той чистоты и аккуратности. Французы остаются в своем дилижансе, тогда как те выходят на каждой станции, что мне в них очень не нравилось.

Здесь, в Кольмаре, я тоже мог заметить, что французские чиновники грубы.

Тут встретил я Вольфа, который дожидался здесь тоже другого дилижанса.

– У меня был очень опасный сосед, – сказал он,– он запустил было руку в мой карман.

Мы напились здесь кофе и поехали дальше. Тут я простился с Вольфом, который ехал в Лион.

Нам дали место не в кабриолете, а над кабриолетом, где поместились мы трое и кондуктор рядом. Почтальон сидел впереди.

– Здесь, на этом месте, – сказал почтальон, – когда-то недалеко от деревни, – кажется, La sainto Crois,–изрублено пятьсот казаков; но тут много осталось и французов. На этом месте посажены деревья.

С почтальоном говорил я по-французски и по-немецки.

Когда мы приехали на станцию и переменили лошадей, то к нам сел почтальон, как кажется, настоящий француз.

– Adieu, Perette, adieu, ma chère, – говорил он недурной девушке, стоявшей возле, и я вспомнил сейчас же французский театр; я сейчас узнал те ухватки, то произношение, ту жизнь, которую видел там, и которая, можно сказать, верно передается.

– Eh bien, courez, si vous voulez! Eh! m. Lafayette, – говорил он белой лошади,–courez, courez!

—630—

Всю дорогу продолжал он такие восклицания.

Наконец, приехали в Muhlhouse, как называют французы, или Мюльгаузен, как называют немцы. Там должны мы были дожидаться три часа, почему – право не знаю... В это время пообедали мы вместе и снова пустились в путь, опять заняв прежнее место над кабриолетом, которое называется imperiale.

Вечером, часу в пятом или шестом, приехали мы в Базель и взяли в одной и той же гостинице особые комнаты. Ко мне пришёл один из моих спутников, и мы долго говорили с ним. Из этого разговора, из мнений, из рассказов его узнал я образ мыслей, который вообще руководствует во Франции. Признаюсь, хороши понятия! Конечно, необходимо и это развитие жизни; конечно, объективно, с этой точки зрения можно с интересом смотреть на французов и видеть в них одну из сторон общей жизни, но я не имею охоты к таким объективным наблюдениям, – и потому, очень вероятно, не поеду во Францию, если б даже и время позволило. Французы – храбрый, добрый, пылкий народ, со стремлением к высокому, но совсем не на настоящем пути, а на пути внешнего, на пути рассудка. И эти двое молодых людей – славные люди, если хотите; они полюбили меня, и я уверен, что готовы все для меня сделать, – но какие понятия, какая жизнь, естественная у них! Мы долго разговаривали; стало темно; дверь отворилась, и вошёл еще один спутник; разговор продолжался втроём. Они дали мне свой адрес, звали непременно в Париж; я не противоречил, мы простились; один из них скоро женится, и потому он спешит осмотреть хотя немного Швейцарии.

На другой день я пошёл с лон-бединтером на почту; нет писем. Вы можете себе представить, как это было мне грустно и огорчительно; нынче послал два письма в почт-дирекции: во Франкфурте и в Базеле, с просьбой пересылать письма поскорее, если можно. Эти письма я франшировал. Меня утешает несколько то, что я и ни от кого не получаю писем: стало быть, это – неисправность почты, и, Бог даст, я получу все эти письма, если они только залежались в почт-дирекции.

О, дай Бог только, чтоб вы были спокойны и здоровы, милые и дражайшие родители мои! Этого желаю я. Но я продолжаю свой рассказ.

С почты зашёл я с лон-бединтером к банкиру и взял у него 400 франков. Банкир – очень учтивый и хороший человек.

Так как дела мои были сделаны, то, оставив свой адрес на почте, взял я место в кабриолете дилижанса, и пошёл домой.

Из Базеля отправил я к вам письмо, дражайшие родители мои, которое было еще начато во Франкфурте, и вместе с ним два маленьких письма, писанных в разное время и в разных местах.

В Люцерн приехали мы поздно: часа в 4 ночи. Я сказал всем моим здешним знакомым, хотевшим отыскать меня в Люцерне, чтобы они осведомились обо мне в гостинице «Золотого Рога», где я решил остановиться. Лон-бединтер, разбуженный моим приходом, бросился мне отвести комнату – и, по моей просьбе, отвел мне комнату с хорошим видом. Мне оправили постель, я лёг, заснул – и проснулся не прежде семи часов утра.

Кофе был уже готов. Тут услыхал я это несносное швейцарское произношение, которое так отличается от немецкого, что образует почти особенный язык. Лон-бединтер говорил с этим несносным произношением, но еще сносно. Я объявил, что хочу нанять комнатку или две в доме за городом. Хозяин гостиницы указал мне один такой дом, и я пошёл посмотреть его с лон-бединтером.

Утро было прекрасное. Мы шли на высокую гору, где стоял этот домик. Вид оттуда был превосходный. Но там не было того уединения, которого искал я; этот домик сходился с понятием, какое я себе составил о своём уединённом местопребывании, и потому я решился искать еще, не зная настоящим образом, как и где. Мой лон-бединтер, нельзя сказать, чтобы был очень толковым малым. Я видел прекрасный рельеф Швейцарии, купил себе книжку с видами озера четырёх кантонов (Vienwalds Tochtern see) и стал смотреть в ней, не найду ли себе подходящего места. Я нашёл много прекрасных домиков по берегам озера и потому в тот-же день решился осмотреть

—632—

некоторые на лодке. Довезти меня туда взяли с меня дорого; оттуда же, напротив, очень дешево. Волны были довольно велики; я плыл только с одним гребцом в маленьком челноке и сам работал веслом. Сделалось темно, появились звезды, а мы еще были далеко от берега. Меня занимала мысль, что я плыву по Швейцарскому озеру, но и грустно мне было в то же время. Я разговаривал со швейцарцем, кое-как понимал его произношение, сказал ему, откуда я и что думаю скоро возвратиться домой. «Я понимаю Вас», сказал он, «очень понимаю». Наконец, приплыли мы, и я расплатился со своим гребцом, добрым и честным малым.

О, какая грусть нападала на меня, по вечерам особенно, когда я сидел один в своей комнате! Днём обыкновенно я искал себе домика. На третий день моего приезда пошёл я осмотреть одно место; туда должно было доехать на лодке, и потому, подойдя к рыбачьей избе, спросил я лодку. Рыбаков не было дома; но тут были сестры их – две швейцарки, которые и взялись довезти меня до места и обратно. Я согласился, и мы поплыли.

Волны были небольшие, но челнок так качался на волнах, что я опасался опрокинуться, что, по словам перевозчиц, было возможно. Дорогою они беспрестанно смеялись над моим немецким выговором, а я бранил их швейцарский. Мы приплыли. Но и тут не удалось мне нанять домика.

Сделалось темно, начался туман, и меня стало пронизывать насквозь. Когда пристали мы к берегу и я хотел расплачиваться, швейцарки пригласили меня к себе в хижину, где уже собралась вся семья рыбаков; меня напоили кофеем; я стал просить, чтобы спели мне швейцарские песни; рыбаки согласились и вышли для того в сад. Песни были хороши, но пели рыбаки плохо. Я объявил им, что давно ищу и никак не могу найти себе комнатки удобной, уединенной, с хорошими видами из окошка.

– Не хотите ли у нас? спросили рыбаки.

– Почему же и не так, отвечал я.

Но, признаюсь, говоря это, я думал, что дело не пойдет дальше слов.

—633—

– Посмотрите, – сказал один рыбак, взял светильню и повёл меня наверх.

Комната была хороша, удобна, виды были прекрасны, и хотя положение хижины было не выгодно, на низком месте, хотя тесно было немного, но уединение, дешевая цена, добрые люди – все это побудило меня согласиться на предложение рыбаков. Я сказал, что завтра переезжаю, а между прочим вынул два франка и положил на стол, сказав, что это – на память.

– Нет, нет, – сказала швейцарка, а за нею и рыбаки – нет, мы не хотим.

– Так это залог того, что я перейду к вам, – сказал я и ушёл.

Меня проводили до моей гостиницы.

На другой день, по утру я переехал к рыбакам и поместился в своей комнатке. Тут разложил я свои книги и стал заниматься.

Что касается пищи, то я желал есть как можно умереннее и проще; но мои хозяева, которые меня полюбили, непременно хотели, чтобы я ел много; на силу отговорился я от ужина.

Здесь кончил я свою статью на грамматику Белинского, которая теперь исправлена и приведена в порядок.

Много новых мыслей приходят и готовы мне прийти в голову. Только все это так ново, что одни примут за хвастовство, другие за фантазии, третьи скажут, что, напротив, это все уже известно, и только немногие поймут. Если я напишу только первую часть грамматики, то думаю представить на рассмотрение Академии, что также советовал и дяденька. Если ее одобрят, я напишу грамматику по той же системе и для училищ. Ах, это было бы хорошо! Это бы стало давать постоянный доход, от которого я готов отказаться собственно для себя: тогда бы Гриша не стал бранить меня. Но это только мечты.

Я объявил своим хозяевам желание идти на Риги, высокую гору, лежащую на противоположной стороне озера, и вот в воскресенье в 2 часа утра они разбудили меня.

Было темно. Мы сели в лодку и поехали. Озеро было совершенно спокойно. Горы, огромные горы стояли в тумане. Звезды и месяц отражались в воде; мы одни только на всем озере плыли в три весла.

—634—

Тут я в первый раз заметил настоящим образом утреннюю звезду, которую я как будто не видал прежде. Скоро начало светать; звезды и месяц стали бледнеть; небо поалело; но горы еще задерживали день. Мы пристали к берегу и пустились на Риги. Всход, хотя нельзя сказать, чтобы был очень крут, но очень длинен и каменист. Взойдя довольно высоко, я обернулся: Пилатус, гора еще выше Риги, которая находится прямо пред моим окошком, сделался весь розовый от зари; это было чудно. Еще выше и снега на горах также алели.

Наконец, после трудного пути, уставши и раскрасневшись, взобрался я на вершину, и какой чудный вид! Озёра точно были вделаны в зеленые рамы; города, деревни, леса, река Рейс – с одной стороны. Это был чудный, живой рельеф. С другой же – исполинские горы, целая гряда снегов, Юнгфрау виднелась издали.

Полюбовавшись, отправились мы назад. Сходить было немного лучше. Никогда я не потел так сильно. Моя рубашка была мокра, как будто бы лежала в воде.

Когда я хотел заплатить моим хозяевам за труды и за то, что они заставили меня в гостинице выпить чашку кофе и два стакана мошта (это напиток очень вкусный, из сока груш и яблок), то они ни за что не хотели ничего брать, сказав, что на Риги они были для собственного удовольствия и что кофеем и моштом они меня угощали, и за это ничего не берется.

Я жил себе тихо и спокойно; только часто мне было грустно, – так грустно, как не бывало в дороге. Да, на месте больше испытываешь грусть, особливо по вечерам.

Писем нет до сих пор; я не знаю, что и думать; написал письма к почт-директорам во Франкфурт и в Базель, чтобы пересылать немедленно; но писем все нет. Что это значит, дражайшие родители мои? Грусть и беспокойство нападают на меня. Меня утешает только то, что я ни от кого не получаю писем: стало быть, виновата тут почта.

Когда, возвращаясь из города, приходил я грустный домой, то мои хозяева брали участие в моем горе, и всякий раз спрашивали; получил ли я письмо; но я всякий раз принужден был отвечать: нет.

—635—

Я жил мирно; радовался, что нашел самых добрых и честных людей; но надо было, чтобы и тут вмешался, как говорит друг мой Гофман, искуситель рода человеческого с хвостом своим. С этими рыбаками живет ткач, женатый на одной из дочерей старой женщины, хозяйки дома. Однажды я захотел купаться; рыбаков не было дома, и этот ткач вызвался проводить меня. Когда мы были далеко от дома и одни, он сказал мне:

– Я хочу что-то сказать вам, как друг; но не измените мне.

– Что такое? Говорите, – отвечал я, недовольный таким началом.

– В доме, в котором живем мы, есть некоторые люди, которые добираются до вашей собственности.

– Как? В этом доме? Быть не может. Это все люди прямые и честные.

– Конечно, так; но я живу с ними дольше, и потому знаю их лучше, нежели вы.

– Но если б они были так корыстолюбивы, то они взяли бы от меня деньги, которые я предлагал им.

– Я не говорю, чтобы они были нечестные люди; но кто знает, что может войти в сердце человеческое? Поверьте, в Швейцарии есть и злые люди, и у нас был примерь, что одна девушка, служившая пастору, убила его. Я ничего особенного не могу вам сказать, но только хочу предостеречь Вас, чтобы вы не оставляли не запертыми ваши вещи. Только вы не измените мне, не выдайте меня.

Я не поверил словам ткача, и мне гадко было его слушать. Я уверен, что это – гнусный клеветник и что, если кто добирается до вещей моих, так это он. Он, вероятно, заметил, что я не очень верю ему и говорю с ним холодно и отрывисто. Я искупался, и мы пошли домой.

– Вы не расскажете того, что я говорил Вам?

– Нет, – отвечал я, – я – не такой человек; но я уверен, что предостережение ваше напрасно. Есть ли у Вас основание какое-нибудь?

– О, конечно, – отвечал он с улыбкой, – я имею основание, имею.

Я не расспрашивал далее; мне было гадко.

—636—

Когда мы всходили на лестницу, он сказал, боясь, вероятно, что я слишком серьезно принял разговор:

– Я особенно дурного не говорю Вам, а только предостерегаю.

– Да, отвечал я.

Этот разговор сделал на меня неприятное впечатление. Я не верил этому человеку, но все-таки это было сказано, уже был разговор такого содержания; к этому же, если не они, то этот ткач должно быть мошенник, и у него не может быть доброе на уме; знать, что тут есть такой мошенник, мне было уже неприятно; он будет бояться, чтобы я не сказал, будет продолжать свои плутни. Сверх того, это меня ставило с ними в такое отношение, которое мне было очень неприятно. Стоило увидать рыбаков, чтобы увериться, что это все клеветы бесстыдного ткача; но не страх за мои вещи был бы мне тяжел, если б я узнал даже, что он говорил правду, – стоило бы только усилить свое внимание, – но мысль, что я окружен не честными, прямыми людьми. Если бы узнал я об этом случайно, стороной, это было бы все же лучше, но мне было об этом сказано, донесено!

Как я уже говорил, я уверен был и тогда, уверен и теперь в честности этих людей, а к ткачу почувствовал отвращение. Это отравило мне время моего пребывания здесь, мне хотелось видеть Берн и Женеву, а потом эта грусть, дражайшие родители, которая нападала на меня по вечерам – все вместе заставило меня оставить свою комнату, где я прожил неделю без одного дня. Я взял билет, собрался, никому не говоря, и вдруг, за несколько часов до отъезда, объявил моим хозяевам, что еду в Берн. Они дружески простились со мной; я расплатился и подарил им Вильгельма Теля с надписью; один из рыбаков донес мои вещи до почты; я сел в дилижанс и уехал в Берн, откуда теперь и пишу эти строки, дражайшие родители мои. Через неделю ворочусь я в Люцерн – и, авось, найду письма.

Ответ на это письмо не посылайте в Люцерн, дражайшие родители мои, а лучше в Кельн, где, может быть, буду я через месяц. Это будет вернее.

—637—

Я ничего не могу сказать о моем возврате, который будет не позже октября, не имея от вас никакого известия. Отсюда, из Берна посылаю я вам это огромное письмо, которое хотел послать не прежде, как дождавшись от вас письма, дражайшие, милые родители мои.

О, принеси меня Бог опять домой, к вам, и дай Бог, чтобы я всех нашел здоровыми и веселыми.

Прощайте, дражайшие родители мои. Крепко, крепко обнимаю вас, целую ваши ручки, братьев и сестер крепко целую.

Видаю во сне даже мужиков, ямщиков русских, на которых так не похожи здешние кислые почтальоны. Слышу во сне язык родной, которым занимаюсь здесь. О, когда-то я услышу его наяву, когда-то, севши в дилижанс в Петербурге, закричу: «В Москву!» Когда-то, приеду туда: увижу вас, милые, дражайшие мои родители, и всех братьев, и сестер.

Прощайте, прощайте, дражайшие родители мои, крепко обнимаю Вас и всех братьев и сестер.

Ваш Костенька

Спешу, сейчас еду в Женеву.

XXXI

Из Цюриха.

Люцерн, 14 (26) августа.

О, какая радость, милые, дражайшие родители мои! Наконец, я получил от вас письмо! Приехав в Люцерн, я пошел на почту, и как обрадовался, когда на мой вопрос почтмейстер ответил:

– Да, есть письмо.

Поскорее взял я его и сел на ближайшую скамейку, чтобы прочесть.

О, какое это удовольствие получить письмо от вас, здесь, дражайшие родители мои, и после такой неизвестности! Ну, слава Богу!

Верить ли, что вы здоровы, дражайший мой отесенька? Но я надеюсь, верю, что это так.

Вы пишете, что удивились, получив два письма, и так скоро; но знаете ли, милые, дражайшие родители мои, что два или три письма пропали. Я писал вам два раза из

—638—

Риги и раз из Кенигсберга. Из Дрездена писал я, если не ошибаюсь, три раза.

Если вы не получите описания путешествия по Саксонской Швейцарии, то одна из самых интересных частей моего путешествия будет потеряна для вас, дражайшие, милые мои родители. Это было бы очень досадно.

Однако, стало быть, лон-бединтеры не все честные люди: я имел глупость отдавать сначала им отправлять письма.

Я еду теперь в Цюрих, дражайшие мои родители, и там буду продолжать письмо мое подробнее. Слава Богу, я получил письмо от вас; может быть, получу и другое скоро.

Осенью, Бог даст, увидимся, осенью надеюсь я воротиться в Москву, к вам, дражайшие родители мои. Кстати вечера будут длиннее, – и сколько рассказов и разговоров!

Крепко, крепко обнимаю вас, дражайшие родители мои, милую Веру и всех братьев, и сестер.

Зачем братья не написали ко мне хотя несколько строк?

Прощайте, милые, дражайшие родители мои. Крепко целую ваши ручки.

Ваш Костенька

XXXII

Цюрих 18 (30) августа.

В тот же день еще приехал я в Цюрих, дражайшие родители мои.

Цюрих – город прекрасный: не совсем так тесно выстроенный, как все иностранные города; народу, движения на улицах – пропасть; вид на озеро прекрасный.

Но теперь я спешу сообщить, дражайшие родители мои, все, что было со мною с тех пор, как я отправил к вам мое письмо из Берна.

Берн, может быть, великолепнее всех городов Швейцарии; но, как я сказал уже, я терпеть не могу способа, которым выстроены здесь все города. Тротуары под сводами, лавки, магазины – блестящие, народ довольно красивый.

Я взял место в дилижансе, который отправлялся в Женеву; вещи мои отнесли на почту, и я стал прохаживаться на улице до назначенного срока. Какое движение, Боже мой! Сколько дилижансов! Беспрестанно приезжают, высаживают пассажиров, и

—639—

другие скачут в разные стороны с новыми пассажирами.

В Женеву отправляют два дилижанса в одно время: один через Муртен, другой через Фрейбург; тут я немножко попался в просак: мое место было в дилижансе через Фрейбург, а вещи свои отдал я уложить в дилижансе через Муртен; но это была небольшая беда, потому что оба дилижанса сходятся в Пайерне.

Дорога прекрасная, преживописная. Фрейбург лежит на берегу оврага, через который протянут чудный висячий мост, который, однако, нисколько не качается, когда по нем едешь. Церковь готической архитектуры и здания училища выдаются из всего города; все это прекрасно.

Из Фрейбурга приехали мы в Пайерну; вещи мои были в добром порядке.

В дилижансе не было места, и потому дали нам коляску (supplement). Нас было четверо: я, француз из Парижа, французский швейцарец и итальянец. Разговор начался о России. Итальянец говорил о злоупотреблениях католического вероисповедования, которых так много в земле его; француз, живой, черноволосый, молодой человек маленького роста, говорил, что в Париже не много лучше. К разговору пристал и я.

Чем более я встречал французов, тем более подтверждается мое о них мнение. Народ живой, храбрый, с благородными порывами, но совершенно идущий по внешнему пути; народ без поэзии, без мышления и почти без сведений. Все скоро, все поверхностно. Когда я сказал, что я – русский и греческого исповедания, то француз пресерьезно спросил меня: «La Grèce adore Jesus Christ?⁹⁴⁵». Каков вопрос! Пресмешно, если начать разговор с французом, разговор серьезный и о предмете, несколько выходящем из пределов вседневности: как видно, что это совсем не его сфера! Как он или говорит вздор, или соглашается не находясь, что отвечать! Но мой француз скоро, однако, вошел в свой элемент, начав мне рассказывать о достопримечательностях и удовольствиях Парижа, начав описывать жизнь его. Его слова утвердили меня в намерении не ехать в Париж, куда он звал меня, разумеется. Что в самом деле

—640—

такая за жизнь в Париже? Это – вечное, беспрерывное наполнение пустоты тоже пустым, призрачным, имеющим только вид жизни; и так как это наполнение не может дать настоящей жизни, а пустота беспрестанно производит усилие наполнить себя чем-нибудь и не находит настоящего содержания, то от этого Париж находится в состоянии вечно неестественном, напряженном, люди кружатся в каком-то вихре, безумеют.

Не думаю, чтобы Париж произвел на меня вредное впечатление. Я слишком уже свыкся с истинною, прекрасною жизнью Германии, с твердым, основательным путем, по которому идет она. Я – русский, и, слава Богу, не лишен чувства поэтического, как француз. Жизнь для меня существует не как вечное, беспрестанное усилие наполнить себя чем-нибудь, не как беспеременный ряд перемен, – нет, жизнь для меня постоянно находится в поэзии, в истине, которую я ищу своим путем, в чувстве наслаждения, производимом во мне общею гармонией, которую я беспрестанно, всюду замечаю. Я дышу свободно, я – не в напряженном состоянии, чувство бесконечного доступно мне. И поэтому я люблю Германию, и в ней мне хорошо и свободно точно так же, как и в милой моей России, где доступна, где есть эта жизнь. Ею начал я жить еще в Оренбургской губернии⁹⁴⁶, в Надежине, в Аксаковке⁹⁴⁷, в своем семействе, с вами, дражайшие родители мои.

Да, народ русский понимает вполне высокую сторону немцев, не имея их внешней мелочной стороны, и судьба русского народа велика, велика будет.

Я не поеду в Париж: во всяком случае, мне будет там неприятно, и я не желаю этого. К тому же я должен воспользоваться этим временем, чтоб побыть в Германии.

Француз не переставал говорить со мною до самой Лозаны, где мы пересели в другой дилижанс. Француз остался в Лозане и хотел послезавтра вечером приехать в Женеву, чтобы отправиться со мной в Шамуни, которую я решился видеть еще по рекомендации

—641—

Михаила Григорьевича⁹⁴⁸, которому кланяюсь.

Все прежние мои спутники остались в Лозане; я сел в карету с новыми пассажирами, которых даже не мог и видеть: было 12 ч. ночи. Предо мной сели две дамы, возле меня двое мужчин, один уже старик.

– Вот, – начал старик, обращаясь к дамам, – почт-мейстер, уважая вас, ваш пол, дал вам лучшие места, а если бы сенсимонизм везде был принят, то вам бы не оказали такого предпочтения. Сенсимонизм кажется мне вещью совершенно противоестественною. Не правда ли, милостивый государь? прибавил он, обращаясь ко мне,

– Совершенная правда! отвечал я, обрадовавшись, что встретил человека, который понимает нелепость сенсимонизма.

Тут мы пустились в пространные рассуждения, и мой сосед спросил, не ученый ли я.

– Я не знаю, как отвечать Вам; конечно, предмет мой будет наука, – отвечал я.

Скоро увидал я, что мой сосед как-то нечаянно, ощупью набрел на правильные мысли, затем начал говорить вздор и, приняв меня за ученого, захотел, видно, показать себя, стал на ходули, возвысил голос и пустился говорить фразы. Мне тогда смешно было его слушать и хорошо, что было темно. Я слышал настоящую французскую декламацию, и прихожу к мысли, что не только французы, но и все, кому французский язык природный, подходит под одну категорию; правда, у него проглядывали иногда сквозь декламацию мысли, но это было больше случайно, к тому же это был все-таки же немец. Из многих слов заключил я, что мои соседи принимают меня за немца, потому что я несколько раз говорил про Германию, да и, вероятно, по разговору видно было, что я не француз.

– Вы должны быть очень красноречивы на вашем природном языке.

– Помилуйте.

—642—

Эти женевцы знали несколько слов по-немецки и пресмешно вмешивали их в разговоры. Старик женевец (я бы мог написать все фразы, которые он говорил мне; но это много займет места, и я оставляю их до устных рассказов, – Бог даст, уже недалеких, милые, дражайшие родители) запомнил, напр., слово fleisch (мясо) и пресмешно повторял его.

Тут был еще маленький француз из Лиона, которого послали в Германию учиться по-немецки и который успел не много.

Часов в 6 утра приехали мы в Женеву. Я остановился в гостинице «Орла». Еще подъезжая, увидел я Женевское озеро и прекрасные берега, в которых лежит оно.

В Женеве еще больше движения, нежели в Берне; ходя по улицам, беспрестанно встречаешь объявления о дилижансах, отправляющихся во все стороны.

Я вышел из своей комнаты посмотреть на озеро. Оно мне понравилось очень, – больше, нежели Люцернское, или, точнее, Фирвальдштедское: последнее совершенно сжато в горах, которые подымаются прямо от поверхности воды; берега же озера Женевского расходятся в обе стороны, образуя прекрасные зеленые скаты; озеру просторно, и вдали противоположный берег почти совсем исчезает и виднеется только туманною полосой. Цвет воды совершенно синий, или, лучше, голубой, тогда как цвет Люцернского – ярко-светло-зеленый. Я прошел по мосту, зашел на островок, на котором поставлен памятник Руссо, и, походив немного, воротился домой; но тут напала на меня такая тоска, такое тяжелое состояние, что я не знал, что делать. Никакой охоты не имел я осматривать достопримечательности Женевы, потому и не осмотрел их.

Гостиница «Орла» совсем не отличная гостиница, но и она была полна совершенно. Три окна выходили на внутренний двор дома, и я беспрестанно видел движение и слышал шум. Стук в кухне начинался с раннего утра и продолжался до позднего вечера; всего чаще кликали в гостинице Ивана.

– Jean!

– Plait-il?–раздавалось сверху.

—643—

– Mais où est donc?⁹⁴⁹

Этот разговор повторялся очень часто и забавлял меня. Но, не смотря на все это, я чувствовал себя как-то не на своем месте, не имел охоты ничем заняться и даже бранил себя, зачем поехал в Женеву.

Наконец, начал я думать о своей филологии, и меня заняла мысль: что такое предлоги? Мало-помалу вникая в значение этой формы слова, стал я понемногу понимать, определять его, и был очень рад, когда, наконец, оно предстало мне довольно ясно. Вы узнаете, милые, дражайшие родители, это определение, когда, Бог даст, ворочусь я, наконец, в Москву, к вам.

На другой день, обедая за общим столом, сел я подле нескольких незнакомых людей, которые заговорили со мной. Один (это был бельгиец) возвращался из Италии и рассказал нам, что дилижанс, в котором он ехал, был остановлен разбойниками на дороге от Неаполя в Рим. Пассажиров было 13: 10 мужчин и 3 дамы. Разбойников 8.

– Но вы могли защищаться, – сказал я.

– Да, как бы не так. Они были вооружены с ног до головы, а у нас не было даже перочинного ножичка. В продолжении 2-х часов, – продолжал он, – были на нас наведены ружья, пока они отыскали ящик с деньгами (10 или 20 тысяч фр.), о котором они проведали. Они взяли наши кошельки и часы, но не тронули наших чемоданов. Я не жалею о деньгах, за которые я имел случай видеть их. Но не могу простить им палочных ударов, которыми они нас наделили.

– Не правда ли, что они внушают уважение своею наружностью? – спросил один сосед.

– И очень. Островерхие шляпы с широкими полями, плащи, которыми они окутаны до самого носа, потом ружья, кинжалы – все это очень сильно производит впечатление; к тому же они не говорят ни слова, движения их грубы и резки. Они показывают пальцами, куда должно идти, и тогда не надо мешкать!..

—644—

Бельгиец рассказывал это шутливо, с такою серьезною миной, что все мы от души смеялись словам его.

Вечером пошел я бродить по месту для гулянья в Женеве; оно очень хорошо: на месте старинных укреплений устроен сад. Я перешел через висячий мост, пошел дальше по берегу озера и сел там. Время чудное. Взад и вперед плыли лодки с гуляющими; было почти тихо.

Побыв там довольно долго, воротился я домой. Вечер настал; пароход прибыл из Лозаны, но моего француза на нем не было, и я решился не дожидаться его и ехать посмотреть Шамуни.

На другой день взял я обратно мой паспорт из полиции, собрал свои вещи и заплатил довольно щедро Жану, который донес их до берега. Я решился ехать с пароходом до Villeneuse, оттуда через Aigle, Вех, St. Maurice de Martigny и потом взять проводника через горы до Шамуни: 8–9 часов перехода. При входе на пароход встретил я моего француза, который возвращался из Лозаны, и мы тут простились с ним.

День был хорош, только несколько ветрен. Пароход плыл, рассекая волны, которые были самого прекрасного голубого цвета. Это плавание было очень приятно; но скоро берега переменились, скоро поднялись горы, крутые, бесплодные, особливо с правой стороны, скоро вдали забелелись снега. Мы проехали мимо Лозаны; этот город расположен красиво, и берега от Лозаны до Villineuse очень живописны.

– Это – Шильон, – сказал мне один из пассажиров, указывая на замок недалеко от Villeneuse и совершенно над водою.

Шильон! Так вот он! Я вспоминал рисунок, который я видел, будучи маленьким. Мне приходили в голову стихи: «Шильон Леманом окружен»⁹⁵⁰ и пр.

Мы пристали, наконец, к берегу, где стояли уже омнибусы до St. Maurice.

Дорога от Villineuse до St. Maurice – самая приятная, какую я только видел в Швейцарии; она идет по прекрасной долине, между двумя рядами тянущихся гор, которые

—645—

иногда раздвигаются, и долина становится шире, или, сдвигаясь, опять сжимают ее. Горы часто покрыты виноградниками. Время было превосходное: вечер, тихо, уже темнело. Мне было очень приятно. Остальной дороги до С. Мориса я не видал, потому что это было довольно поздно ночью. В Морисе я поужинал.

Меня разбудили рано, и я нанял коляску за 5 фр. до Мартиньи. Я вспомнил дорогой песню: «Gustave et vous, Maurice» и пр., и пел ее, вспоминая, как пели мы ее дома. Небо покрылось тучами, пошел дождь.

Я должен был проехать мимо водопада, и вот я издали уже увидел его. Не доезжая, выскочил я из коляски и подошел поближе. Передо мной падал, валился водопад, белый совершенно. Точно будто дым каким-то чудом падал вниз. Когда поднимаешь голову, то наверху эта белая масса, кажется, медленно валится, но, взглянув ниже, видишь все то стремление, с которым шумно падает вода на камни, рассыпается в брызги, движется и бежит быстро между каменьями, уже светлая, прозрачная. Дальше стремление ее теряет свою быстроту, и она спокойно льется. Я хотел видеть водопад поближе и, перескакивая с камня на камень, подошел довольно близко. Это в самом деле чудесно. Я хотел идти еще далее, оступился, попал в воду... Ничего, иду себе далее, чтобы посмотреть с другого места. Тут пошел дождь, дунул ветер, и я вмиг был вымочен с ног до головы водяною пылью, дождь также помог, и я воротился в коляску мокрый. Тут же купил я у одной женщины разные камешки, найденные близ водопада.

Эти два дня в моем путешествии (т. е. этот и следующий) можно назвать мокрыми днями; никогда я еще не был так отлично вымочен; но это ни малейшего не произвело влияния на мое здоровье; иначе бы я вам и не писал об этом, дражайшие родители.

Итак, мокрый приехал я в Мартиньи... Но до следующего раза, милые, дражайшие мои родители. Спешу к вам послать это письмо, за которым скоро надеюсь отправить другое. Прощайте, дражайшие родители мои.

—646—

Не сердитесь на Ивана⁹⁵¹: он имеет чувства, в этом я уверен, это я имел случай видеть; он – малый не дюжинный, это тоже правда; в нем много недостатков, но к нему должно быть снисходительнее. Прощайте, дражайшие родители мои. О, когда-то я буду с вами, милый мой отесенька и милая моя маменька, в Москве, среди семейства! Крепко, крепко обнимаю вас и целую ваши ручки.

Ваш Костенька

Обнимаю доброго нашего Михаила Петровича⁹⁵²

Сообщил Анатолий Александров

(Продолжение следует)