Свет с Востока. Взгляд на кафолическое православие сравнительно с папством и протестантством

Первоначальная мысль перевести на русский язык брошюру профессора Овербека: Die orthodoxe katholische Anschauung im Gegensatz zum Papsttum und Jesuitismus, sowie zum Protestantizmus,¹ принадлежит бывшему главному начальнику Северо-Западного Края Константину Петровичу фон-Кауфману. По отбытии Константина Петровича из Северо-Западного Края, Виленское Св. Духовское Православное Братство, применяясь к своему Уставу, издание упомянутого перевода приняло на себя. Члены, Совета Братства в одно из своих заседаний поручили двум братчикам сделать перевод, который ныне и предлагается вниманию читателей.

Решение Братства, принять на себя издание брошюры протестантского писателя, вполне оправдывается содержанием и характером сочинения; печатая сочинение, направленное в защиту Православной Церкви, Братство возобновляет плодотворную литературную деятельность древнего Виленского Св. Духовского Братства. Сочинение «Взгляд на Кафолическое Православие» принадлежит известному протестантскому ученому Овербеку, изъявившему желание войти в общение с Православною Церковью, после внимательного и добросовестного, как видно из самого сочинения, изучения её веры и учреждений. Уже при самом своем появлении (в 1865 году) оно обратило на себя внимание русской духовной журналистики и в отрывках было напечатано в Православном Обозрении и Духовной Беседе за 1865 год. О появлении этого сочинения, как о немаловажном событии, говорит в своей Всеподданнейшей докладной записке в 1866 году г. Обер-Прокурор Св. Синода.

Брошюра г. Овербека, по своему направлению и основным взглядам на Православие, Россию и Восток, редкое и едва ли не беспримерное явление в литературе Западной Европы, всегда почти нерасположенной к Православному Востоку, вообще, и к Православной России, в особенности. Вопреки своим собратьям по вере, национальности и науке на Западе Европы, Овербек посмотрел на Православный Восток взглядом свободного от всяких предубеждений и предзанятых мыслей исследователя, изучил, по возможности, учение и учреждения Православной Церкви Востока и среди смятения и брожения умов, происходящего ныне в латинском и протестантском мире, нашел успокоение для своего духа в Православной Истине, которая, как «Свет с Востока» озарила его ум. Обретши истинную Церковь на Востоке, он не удовлетворился своим личным успокоением, а возревновал о спасении своих заблудших братий, которым и указывает «Свет с Востока» радостными словами, которыми изобилует по преимуществу III глава брошюры. Принадлежа к другому племени и воспитанный в понятиях и преданиях гордого своею цивилизацией Запада, г. Овербек сумел оценить по достоинству сокровища, которыми владеет Греческий и Славянский Восток и не постыдился высказать на Западе свою горячую веру в близкое торжество Православной Истины, Православной свободы и Православной науки.

Из примера Овербека и подобных ему беспристрастных исследователей Православной Церкви мы убеждаемся, что эта Церковь, чуждая искусственных средств и действий пропаганды, какие употребляет Рим для распространения папской власти, одерживает победы над умами и убеждениями одною благодатною силою чистой Христовой истины.

В виду совершающихся ныне событий на Востоке Европы особенно знаменательны и сочувственны нам, православным, чаяния будущей славы и торжества Православного Востока, высказанные г. Овербеком в опровержение ложных мнений о Православной Церкви Деллингера. В Турции славянские и греческие племена борются за, свою политическую свободу с турками и за независимость религиозных убеждений, за веру отцов, с римскими папами. В Западном крае России происходит живая борьба православия с латинством: и там и здесь мы видим уже немало опытов торжества православия. Не доказывают ли все эти события, что чаяния Овербека не несбыточны?

Обращаем внимание читателей и на IV главу брошюры. Здесь г. Овербек созидает (теоретически) здание православной церкви на Западе. И это созидание нельзя назвать несбыточным. С каждым годом все более и более возрастающее сочувствие, и внимание к православной церкви – в Англии и Америке (где с недавнего времени стали издаваться специальные журналы для ознакомления публики с учением и учреждениями Православной Церкви) показывает, что закладка здания этой церкви на Западе Европы начинает из области гаданий переходить в действительность. Г. Овербек, вместе с бывшим аббатом Гэте, доктором Пилем и Джунковским, принес и со своей стороны камень, который пригодится при возведении здания православной церкви на Западе.

Искренность и горячность убеждения, с которыми автор высказывает в брошюре свой взгляд на разные исповедания, сделали речь его необыкновенно живою, сильною и по местам даже резкою. Замечательны и приемы автора в защите Православия и в опровержении заблуждений латинян и протестантов. Оставляя в стороне подробный полемический разбор разных частных ошибочных мнений и заблуждений инославных исповеданий, он не наполняет своею сочинения ссылками и цитатами, а несколькими выразительными и меткими словами характеризует, по преимуществу, дух и направление известного инославного исповедания. Особенно ярко и выразительно очерчены недостатки и слабости папского-иезуитского латинства. Переводчики сочли своим долгом придерживаться как можно ближе подлинника и, особенно, сильные слова и обороты передавать, по возможности, равносильными русскими, на том основании, что у Овербека почти каждое слово – факт. В главе IV – «о Западной Православной Церкви», допущены автором некоторые выражения, не вполне согласные с православною истиною, например, об опресноках, о времени пресуществления хлеба и вина и о том, будто православная церковь не решила, признавать, или нет, Прясвятую Деву зачатою в первородном грехе и т. п. Выражения эти допущены автором, как кажется, потому, что для успешнейшего соединения Запада с православною церковью он самопроизвольно сделал некоторые уступки со стороны, последней. Переводчики сочли нужным сопровождать не православные выражения автора примечаниями.

При втором издании соч. «Свет с Востока» переводчики сочли нужным по возможности упростить и исправить перевод, сделать некоторые примечания для ознакомления с различными лицами и явлениями из западноевропейской религиозной жизни, которые могут быть неизвестны некоторым читателям, и, наконец, перевести речь Руланда во Французском сенате, помещенную г. Овербеком в приложении к его брошюре. Речь эта в ясных и сильных выражениях обрисовывает стремления и деятельность ультрамонтанства.

Взоры всех обращены на Рим и на суд Божий, который над ним совершается. Только люди упорно невнимательные к современным историческим событиям могут отрицать, что папство вступило в новый период своего развития. Нельзя сказать, чтобы в этот период папство делало шаг назад; потому что в жизни, как отдельных людей, так и учреждений, существует одно только движение – поступательное. Если известное учреждение правильно устроено, т.е. если оно опирается на истину, то каждый его шаг вперед ведет к процветанию; а если, напротив, в основании учреждения лежит ложь, то и оно может идти вперед и на некоторое время даже может обмануть глаз наблюдателя успешным развитием своих сил; но в конце окажется, что каждый шаг его вперед был лишь шагом к его упадку. Когда подобная судьба постигает великое, даже величайшее человеческое учреждение; то наблюдатель чувствует тем большую потребность исследовать жизнь и дух этого учреждения и отыскивать причины его упадка. 

Дух папства – иезуитизм и в основании его лежит ложь, ложь тем более опасная, что папство выдает себя за Богом-положенное основание церкви. Таким образом, отнимается у церкви достоинство Божественного учреждения; а потеряв это достоинство, церковь могла бы погибнуть (если бы это было возможно), как гибнут другие человеческие учреждения, основанные на лжи. Властолюбие и гордость – наследственные грехи Рима. Когда у него не стало его победоносных орлов, он своими догматами и канонами завоевывал свет. Все, что осмеливалось сопротивляться Риму, он уничтожал молнией своего гнева. Рим устарел, но его страсти не остыли. Старец все еще мечет молнии, но они уже более не зажигают. Он все еще изобретает догматы, но в них уже более не верят.

Рим принес церкви бесконечное зло. Он разделил на две половины Единую Кафолическую Церковь, которую Христос основал и поставил учительницею истины; и затем, когда западной половине (христианства) стало не под силу выносить иго притязаний и развращения Рима, он сделался виновником нового, не менее гибельного, раскола. Так Рим разорвал Церковь Христову!

Но Господь и зло направляет к добру. После того, как папа оторвал Западную церковь от Восточной, Восточная Церковь, согласно свидетельству истории, сохранила бывшее до того единым кафолическое учение неизменным до настоящего времени и ждет с нетерпением воссоединения с нею всей христианской Церкви. Если бы Лютер жил в Восточной Церкви, то он не имел бы причин ее оставить; так как первые укоризны, которые он справедливо сделал Римской, церкви, не могли иметь места в Восточной. Но Лютер, по своей горячности, пошел дальше: он посягнул даже на то, что осталось Божественного и в Римской церкви; отрекся от этого и этим поступком навлек проклятие на протестантство: оно заменило положительную истину личными мнениями, отвергло Священное Предание, от которого не может отказаться христианство, как явление, имеющее свою историю. Если переделать христианство в философскую систему (допустим, что в ней Библия займет самое почетное место); то это, быть может, показалось бы иному и прекрасным, и удобным; но такая система всего менее была бы христианством, т.е. церковью, основанною Христом. Если мы желаем найти настоящее христианство; то должны искать его в первобытной церкви, а такая церковь должна где-нибудь существовать: того, что создается историей, нельзя выдумать.

«Три знаменитые города (говорит Фальмерайер) существуют на земле, Иерусалим, Рим и Константинополь; это три мировых кольца, в которых соединяются нити судеб рода человеческого. Покуда наш род будет жить на земле, до тех пор он не перестанет подчиняться таинственному влиянию этих трех вечных городов». Сначала Иерусалим был столицею христианского мира. После разрушения Иерусалима первенство должно было перейти и перешло к Риму, имевшему на это право, потому что в нем была знаменитейшая апостольская Церковь. Но право это было человеческое, возникшее историческим путем, а не установленное Богом и не утвержденное Божественным авторитетом. Когда же Рим стал утверждать, что право первенства в Церкви дано ему Богом, то чрез это он отпал от истины и сделался, по отношению к Кафолической Церкви, еретическим и схизматическим. Если, вследствие церковно-исторических событий, Риму принадлежало первое, а Константинополю второе место в церкви; то, с другой стороны, злоупотребляя правом первенства, Рим лишил себя этого права, и его первенство перешло к Константинополю. Вся Православная Восточная Церковь находится в союзе веры с Константинополем, но Константинопольский патриарх никогда не вздумает занять высшее место, чем какое занимает в церкви всякий другой епископ, и утверждать, что это место назначено ему Богом. Но если Восток сохранил чистоту кафолической веры, то, с другой стороны, и Западная церковь должна сохранить свой отличительный характер. Она имеет свою собственную древне-апостольскую литургию, свое западное богослужение, свое церковное управление и свои обряды, которые развились на почве и из духа Запада и столько же отличаются от богослужения, управления и обрядов Восточной Церкви, сколько характер западных народов отличается от характера восточных. И так наша задача восстановить чистую, не папскую Западную церковь, на основаниях общего кафолического учения, неизменно сохраненного Восточною Церковью.

«От слова до дела еще далеко» говорит итальянская пословица; но в настоящем случае она не справедлива, так как трудность пути от слова к делу не более твердости нашей воли. Для нас теперь не существует трудного, длинного и напрасного пути тех прежних попыток к соединению Восточной и Западной Церквей, посредством которых думали вдруг соединить эти два больших тела, не обращая внимания на папство и всю его обстановку и упуская из виду протестантство. Нет; мы обращаемся к отдельным личностям, строим такое здание единения, для которого и римские католики, и протестанты должны дать нам материалы, и строим, начиная снизу: мы убеждены, что православная церковь примет нас в свое церковное общение. Попытки построить единение сверху не удались; медленное созидание снизу ожидает верный успех. Ньюмэн² прекрасно выразил эту мысль. «В минуты тихого размышления, говорит он, меня посещала мысль, что спасение творится не массою, но небольшим числом избранных, не (целыми) корпорациями, но отдельными личностями»³. Так и я теперь весело приступаю к труду, при полном сознании доброго дела; я бросаю искру в груду долгое время собиравшихся горючих материалов и молю Бога, дабы они загорелись пламенем ревности, которое привело бы к христианскому единению.

Как долго Истинная, Кафолическая Церковь была в забвении! Притязание Рима, его человеческие постановления и его страсть к преследованиям опозорили славное имя «католик», имя, которым папство несправедливо завладело для себя одного, которым оно злоупотребляло и которому мы должны возвратить его прежнюю честь. Вселенское Православие зиждется на вере, любви, убеждении, свободе, благочестии и усовершенствовании.

В заключение я должен еще заметить, что первая глава «Папство и иезуитство», появившаяся семь лет тому назад в «Geltzers Monats Blättern», под заглавием «Взгляд на наше время», в настоящем труде существенно изменена и дополнена. К сожалению, мы получили слишком поздно второй том «Истории разделения церквей» Пихлера,⁴ чтобы сделать из него более обширное употребление.

Words are Things; and a small drop of ink,

Falling, like dew, upon a thought, produces

That which makes thousands, perhaps millions, think.⁵

И.И. Овербек

31 марта 1865 г.

Всякий согласится с тем, что вера, как животворящая сила, проникает собою мир и человечество. Чем сильнее пробуждается она в известном народе в известное время, тем более проявления истинной жизни обнаруживает этот народ. Все прочие двигатели человеческого рода на пути усовершенствования: наука, искусство, промышленность, сами по себе еще не ведут народ ни к истинному преуспеянию, ни к здоровому развитию его жизни; они, напротив, часто вредят жизни народа, если не находятся в полном согласии с верою, а стремятся к независимости и самостоятельности, враждебным вере.⁶ Посмотрим вокруг нас; мы увидим замечательное брожение умов, вызываемое религиозными вопросами и долженствующее, поэтому, повести к весьма важным последствиям. Народы затронуты в самой глубокой своей потребности – в религии; мы видим борьбу умов за истину с двумя врагами, во-первых, с материализмом, который унижает высокое достоинство человека и его назначение, отнимая у него Бога и низводя самого человека на степень животного; во-вторых, борьбу с отлично организованной силой, которая с суровою нетерпимостью объявляет, что она одна заведует истиною и одна только может защищать и распространять ее как следует. Мы видим готовыми к борьбе, с одной стороны, людей, одушевленных жизнью, вновь пробужденною, деятельною, почерпающею свою силу в стремлении к кафолической вере; с другой –папство и иезуитов, поддерживающих могущество пап. Оставляя до времени в стороне вопрос о материализме, мы здесь намерены говорить только о движении, совершающемся в религиозном мире.

Долгое время два главнейшие христианские западные исповедания, латинское и протестантское, находились во взаимных мирных отношениях. Мир, конечно, вещь желанная и хорошая. Тем не менее, ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы врач предоставил его самому себе в ту минуту, когда ему нужно бороться с опасною болезнью; напротив, больной скорее согласится подвергнуться самым мучительным операциям. Потому-то и Спаситель принес, как Сам Он говорит ученикам, на землю не мир, а, меч, т.е. вражду между теми, которые должны бы жить в самом тесном союзе. Так христиане жили спокойно и не замечали, как язва неверия или равнодушие к вере вкоренялась в самом их сердце. 

Архиепископ Кельнский Климент Август сразу разделил оба исповедания тем, что напал на смешанные браки и, таким образом, возвратил то и другое исповедания в пределы области, принадлежащей каждому из них, т.е., провел резкую пограничную черту между ними. Точно также он очистил свою церковь от гермезианнзма⁷ и, таким образом, из самого сердца её вырвал показавшиеся в ней побеги вольномыслия: этим он подал повод протестантам обратить внимание и на собственную церковную область, страшно опустошенную вольнодумством. Всякий спор ведет людей к ожесточению: так и в этом случае явилась между исповедная ненависть, которая стала ослабевать едва по истечении десятилетия. Но в то же время мы замечаем, какая богатая, благодетельная деятельность развертывается в области положительного христианского вероучения, деятельность, подающая самые блестящие надежды; видим также, как неверующие и безнравственные люди, преследуемые и гонимые из своего убежища вновь ожившею церковью, пылая местью, теснее группируются вокруг некоторых из своих предводителей, и в 1848 году ведут в огонь свой полчища, чтобы низвергнуть престолы и алтари. Верующие обоих исповеданий также соединились и с Божией помощью поразили злых врагов; но при дележе добычи противоположные стремления того и другого исповедания не замедлили обнаружиться.

Католикам досталась лучшая часть, неограниченное церковное самоуправление и, сверх того, уступка, на которую некоторые недальновидные протестанты согласились, считая ее мелочью, именно: возвращение в протестантскую Германию иезуитов, изгнанных из самого сердца католического мира. Орден иезуитов был удален из Рима не какою-либо политическою партией и не вопреки воле Римского народа; целый народ не чувствует к нему ни малейшего расположения, в чем я имел случай убедиться во время пребывания моего в Риме. Теперь-то иезуиты, эти изгнанные отовсюду беглецы, наводнили свободную, снова для них открытую Германию, которая давно забыла их и только издали удивлялась их необыкновенному могуществу. Германия добровольно приняла их по тому чувству сострадания, по которому и враг не отказывает в приюте бедному изгнаннику. Как удивились все, когда увидели в иезуитах скромных, простых людей и не заметили в них ни лукавства, ни светских манер, ни непризванного вмешательства в семейные дела. Протестанты нападали на Шпиндлера, Евгения Сю и других писателей за то, что они несправедливо представляли орден в карикатурном виде, и безусловно отдались беззаботному покою; говорили, что бояться влияния таких людей значило бы сознаться в несостоятельности чистого Евангельского дела, что католики вполне правы, говоря, «что лишь дело, лишенное разумных и прочных оснований, может ожидать своей погибели от горсти иезуитов».

Поэтому нисколько не удивительно, что иезуиты нашли себе хвалителей даже между протестантами и что между последними нашлись и такие, которые были не прочь у них даже поучиться. Так иезуиты появились скромными и покорными. Они открыли, по-видимому, благодатную миссионерскую деятельность: отклоняли, грешников от порочной жизни, возбуждали любовь к религии и вскоре сделались любимцами народа, в особенности женского пола. В последнем обстоятельстве более проницательный наблюдатель должен был сейчас же заметить искусную и богатую последствиями тактику, потому что ключ для доступа в семью находится в руках жены; и как бы ни велика была деятельность мужа вне семьи, но внутри её незаметное и вместе с тем безграничное влияние женщины несравненно сильнее влияния мужчины. Не в кругу общественной деятельности мужа, будь он второй Вильям Питт или Ришелье. Приготовляется будущая судьба семьи и народа, а в тихом и сокровенном кругу материнского влияния женщины.

Этот-то, основанный на знании людей, такт иезуитов, действовать, прежде всего, на женщин, ведет к несомненному успеху, хотя эта иезуитская тактика проходила незамеченной; потому что она не касалась каких-либо видных явлений и исторических фактов. Но вскоре затем иезуитов разгадали по их миссионерским проповедям. Орден иезуитов учрежден для ниспровержения протестантства, следовательно, он есть учреждение, имеющее своей задачей вести полемику и обличать. Между тем в проповедях иезуитов не замечалось никакой полемики, и это обстоятельство привлекало к ним протестантов и делало последних даже снисходительными к ним; а иезуиты и полагали непременным условием своих успехов то, чтобы расположить в свою пользу протестантские правительства и народы и этим путем ввести их в заблуждение относительно настоящей цели своего дела. На это с большим основанием могут возразить, что лучшею, благодарнейшею и успешнейшею полемикою будет та, которая ограничится спокойным и ясным изложением догматов, не вдаваясь в обличение противоположных вероисповедных мнений: при таком образе полемики каждый сам в состоянии сравнить различные мнения. Допустим на время, что иезуиты не выходили за пределы этой приличной и почтенной деятельности; и в таком случае нельзя не заметить великой неискренности в их образе действий. Они, справедливо восставая против всех недостатков католического общества, не касались, однако, в своих проповедях смешанных браков, т.е. такого вопроса, которого они не могли пройти молчанием, не делаясь неискренними и не считая его маловажным. Но обходили ли они действительно этот вопрос? Нисколько: они этот вопрос, равно как и опровержение мнений нелатинских, перенесли в ту область, в которой не встречали ни противников, ни даже свидетелей, т.е. в конфессионал (исповедальню). Здесь они являлись полными хозяевами, привлекали умы так называемым у них пробабилизмом,⁸ который иго Христово старается сделать совершенно удобным для человеческой природы; но за то с неумолимою строгостью требовали верности всем, даже ничтожным, особенностям Римской церкви. Строгое наблюдение церковных обрядов считается у иезуитов главным делом, и кающихся они подзадоривают содействовать словом и делом (т.е. некоторыми приношениями) наружному блеску церкви. Эти тайные внушения на исповеди ускользают от наблюдения и противодействия, потому что они не могут быть доказаны юридически и обнаруживаются только в своих последствиях.

Так хорошо рассчитанное влияние иезуитов преимущественно на женщин, приносит им богатые плоды: в конфессионале они возбуждают в женщинах чувство благотворительности в пользу иезуитских учреждений; а всегда ли знает муж, сколько жена издерживает на подобные дела благотворительности, и не издерживает ли она больше, чем позволяют средства мужа? Об этом мы судить не беремся; но невольно возбуждаются разные подозрения, когда посмотришь на то, как нищенствующие иезуиты успевают приобретать в два-три года великолепные дома. Если такое быстрое обогащение иезуитов приписать повсеместно пробуждающемуся религиозному чувству; то отчего же другие монашеские ордена не могут похвалиться таким же легким и быстрым успехом? Если чистая религиозная ревность привязывает народ к иезуитам и иезуитов к народу и в особенности к женщинам; то отчего же происходит отчуждение паствы от настоящих её пастырей – приходских священников?

В самом деле, во всех значительных городах возникает раздор, между иезуитами и приходским духовенством; а нужно заметить, что приходское католическое духовенство вообще состоит из людей достойных и усердно преданных своему долгу.⁹ Истинный пастырь, проникнутый христианским духом, не может производить и поддерживать подобный раздор в своем приходе; такой раздор бывает следствием непобедимого властолюбия иезуитов, стремящихся во чтобы то ни стало занять первенствующее место в латинском церковном управлении.

Эти скромные и простые люди, о которых выше было говорено, вскоре окрепли, они с искусством умели завлечь в свои ряды знаменитейших богословов и священников, которые увлеклись великою идеей и надеялись найти осуществление её в ордене иезуитов. Нет еще и девяти лет,¹⁰ как иезуиты появились у нас (в Германии) и нашли гостеприимный приют у нашего очага; а ныне они в католической Германии уже полные хозяева. Повсюду они имеют дома, хорошо устроенные имения и множество членов ордена. Места их поселений выбраны умно, как операционные пункты полководца, стремящегося к завоеваниям; где они раз утвердились, оттуда трудно бывает выжить их; напротив, они больше и больше захватывают в свою сеть, пока не достигнут здесь полного господства. Господство иезуитов тем тягостнее и продолжительнее, чем менее они сами способны делать уступки; они не облекаются наружными признаками власти, но все порабощают себе силою общественного мнения и нравственного гнета, который бывает тягостнее давления физического. В настоящее время немногие германские епископы осмелятся открыто высказаться против иезуитов; но многие по необходимости сознают и чувствуют тяжелый гнет их и думают про себя: «я неповинен в том, что их (иезуитов) призвали, между тем они сели мне на шею!»

Так, протестанты позволили иезуитам усилиться; между тем мало-по-малу и самым близоруким людям в Германии должны были сделаться ясными властолюбивые стремления ордена. Но когда иезуиты вздумали забрать в свои руки воспитание и обучение юношества и главный надзор за школами и гимназиями; то Пруссия первая сказала свое veto и оградила нас, таким образом, с этой стороны от вредного влияния иезуитских стремлений. Какой опасности мы подвергались бы, если бы сделана была безрассудная уступка иезуитам, это мы видим из примера Австрии, в которой, особенно со времени конкордата,¹¹ иезуитские школы сделались преобладающими. Иезуиты охотнее всего устраивают закрытые пансионы, где воспитание и обучение тесно связаны между собою. Главное правило в учебной их практике – действовать на честолюбие воспитанников, а в воспитательной – действовать мягко и снисходительно до поблажки. Результатом всего этого является: беспредельная привязанность воспитанников иезуитских к наставникам, поверхностные познания в науках и искусствах. Порядок, опрятность, изящество в этих заведениях и тонкий такт в обращении привлекают туда высшие сословия; дворянство указывает дорогу другим сословиям, и вскоре эти заведения делаются модными. Туда стекаются: молодость, деньги и слепые похвалы; выходят же из-заведений иезуитов молодые пустые люди, но с прекрасными манерами, снабженные, щегольства ради, несколькими христианскими понятиями, которые, однако, нисколько не мешают им наслаждаться жизнью и светом, архипаписты, но не более того.

Иезуиты в короткое время сумели овладеть движением пробуждающейся религиозности в католическом мире, сумели отождествить латинство с иезуитством и даже больше того – стать во главе латинской церкви. Они ввели в употребление свои сочинения и учебники, распространили ультрамотанские правила ордена (placita) и старались обратить все внимание христиан на то, что исключительно принадлежит Римской церкви; и им удалось достигнуть этой цели, даже, более того, приобрести право решительного голоса в делах Римской церкви. Последнее обстоятельство необходимо, для большей убедительности, пояснить точнее. В ордене иезуитов требуется, кроме трех обыкновенных монашеских обетов, еще четвертый обет безусловного и неограниченного повиновения папе, обет важный, но легко исполнимый; потому что, если папа строго сообразуется с видами иезуитов, то и им не трудно повиноваться папе, т.е. в сущности дела – самим себе. Таким образом, четвертый обет оказывается обетом вполне эгоистическим, потому что иезуиты дают обет послушания самим себе. Но если бы папе вздумалось потребовать чего-нибудь неугодного иезуитам, то с их послушанием повторилось бы тоже, что было при Клименте XIV, когда благочестивые отцы, не обращая внимания и на папское отлучение, продолжали под защитою еретических и схизматических (?) государей быть тем, чем Рим более уже не признавал их. Они до того далеко ушли в своем ослеплении, что считали себя незаменимыми в Римской церкви, хотели быть более строгими католиками, чем сам папа. Отсюда и возникла римская поговорка: il papa nero vale piu del papa bianco, т.е. черный папа (генерал иезуитов¹² значит более, чем белый папа¹³), таким образом, орден иезуитов на самом деле стоит выше папы, и притом так ловко ворочает им, что папа и не замечает этого, а воображает, что действует самостоятельно. Следовательно, главный, жизненный вопрос иезуитов состоит в следующем: «каким образом устроить, чтобы исключительная и безграничная власть во всем, что касается церковного учения и жизни латинской церкви, принадлежала папе, а с ним – и нам!»

Задача состояла теперь в том, чтобы богословское мнение известной латинской богословской партии о непогрешимости папы обратить в обязательный догмат веры (dogma explicitum). Но как достигнуть этого? Прежде обыкновенно богословские мнения (dogmata implicita), за которые стояла большая часть христиан, возводились и в Римской церкви на степень догматов, принятых и выраженных церковью (dogmata explicita), Вселенскими Соборами. А если, по обстоятельствам времени, невозможно было собрать Вселенский Собор, и, однако, известное мнение приобретало догматическую важность; то все-таки считали необходимым созвать в ближайшем времени Вселенский Собор с тем, чтобы он утвердил формальным определением известную догматическую истину. Учение о непогрешимости папы уже давно обсуждалось в богословских школах, и это весьма естественно; потому что учение это неизбежно вытекало из теории папства.

Много есть заблуждений, проистекающих из начал хороших и весьма близких к истине. Эти заблуждения могут долго и свободно развиваться; но за то, когда сделаны будут из них последние выводы, резко бросится в глаза их внутренняя ложь: это-то и случилось с учением о непогрешимости (папы). «Истина не боится выводов», без сомнения, прекрасное изречение, но бывают случаи, когда выводы служат пробным камнем для истины¹⁴. Многие мирились с папством в его более мягком, ограниченном виде, пока им не высказано было последнее слово папства об его непогрешимости и пока это слово не раскрыло им глаз.

Не следует забывать, что иезуиты служили и служат передовыми деятелями в вопросе о непогрешимости папы. Но они предвидели, что благороднейшие и даровитейшие люди в Римской церкви, т.е. все люди с самостоятельными и независимыми убеждениями, восстанут против них; и поэтому они хорошо поняли всю пользу благоразумного, выжидательного образа действий. Как опытный полководец подводит свои мины и делает рекогносцировки против неприятеля под личиною видимого бездействия, так и иезуиты избегали открытых нападений на противников. План их действий был следующий (они его не высказывали, но он сам собою ясно обнаруживается в их деятельности): «доселе, думали они, догматы веры установлялись исключительно постановлениями соборов. Этот путь длинен, неудобен и в настоящем случае может оказаться неблагоприятным для нас. Нужно поэтому безусловное повиновение, которое уже принадлежало папе в церковном управлении, перенести и в область догматического учения, потому что церковное управление и учение тесно связаны между собою. Ведь были же примеры и случаи, когда папа объявлял еретическими и запрещал богословские мнения некоторых западных богословов, например, Гермеса, Ботэна, Гюнтера¹⁵ и других, и папское запрещение добровольно (?) принималось и исполнялось всеми. Но из нескольких примеров еще нельзя вывести общего правила, и тем более в указанном случае, потому что здесь судья должен решать свое собственное дело. Было бы слишком смело, если бы судья сказал: «я, судья, изрекаю приговор, потому что я, судья, прав». Многочисленные противники тем смелее восстали бы против нас, что они совершению законно могли бы утверждать, что в течении восемнадцати с половиною столетий было неслыханным делом в христианском мире, чтобы дела веры решались как-нибудь иначе, а не на вселенских соборах. Если мы теперь примем вызов врагов и не отразим их удара, то навсегда уже потеряем удобное для того время, и, более того, исчезнет вера в наше всемогущество; наш орден перестанет быть единственным в своем роде обществом, окруженным магическим блеском и сплою. Положим, невероятно, чтобы мы все потеряли в борьбе; но для нас и нашего влияния далеко не безразлично и то, как мы победим, т.е. будет ли на нашей стороне полное торжество, или нет. Будем же выжидать и приготовляться. Путь, которого нам следует держаться, для нас ясно намечен: мы сами должны прокладывать его, т.е. мы должны вести дело к тому, чтобы этот догмат (о непогрешимости папы) был решен одним папою, а никак не вселенским собором».

Этой цели иезуиты достигали тем, что в богословских лекциях, сочинениях, особенно в руководствах по каноническому праву, доставляли полное торжество системе папства над системою епископального управления.

В южных странах Европы этот путь был вполне подготовлен, а в северных –увлечение в пользу только что появившихся здесь иезуитов было так велико, что почва для их деятельности была совершенно удобна. Правда, во Франции свободный дух галликанизма,¹⁶ грозил было сопротивлением; по и в этой стране римская пропаганда доставила, особенно со времени февральской революции, перевес ультрамонтанству над епископальной системою. Таким образом, почва повсюду была приготовлена, так как и Великобритания и неевропейские страны получали священников своих из Рима, или же находились с ним в самом тесном сыновнем союзе. Но несмотря на все эти благоприятные обстоятельства, умные иезуиты находили, что еще не время обнародовать новый догмат и тем подняться на высоту могущества. Поэтому решено было прежде произвести опыт над другим догматом, чтобы узнать, удобопроходим ли избранный ими путь и выдержат ли мосты? Для такого опыта послужило мнение (ложное) богословской школы о непорочном зачатии Девы Марии,¹⁷ которое положили возвести в догмат.

Протестанты не поняли силы и значения этого факта. Они много писали и говорили о том, что значение для нас Христа Спасителя, как нашего единственного Искупителя, умаляется таким возвышением Девы Марии, что из нового догмата вытекает учение о безгрешности предков Пресвятой Девы и т.д., но все эти толки их преувеличены или происходят от неверного понимания нового догмата; иезуитская затея с этим догматом имела полное значение не для настоящего, но для будущего: удачное установление нового порядка утверждения догматов должно было служить верным ручательством в том, что и догмат о непогрешимости папы будет объявлен и принят без затруднений. Отсюда-то вышло современное всеобщее замешательство: объявление догмата было сначала встречено молчанием, так как ему не придавали особенного значения, но потом заметили, что молчанием в этом случае связали себе руки, потому что, по праву, можно будет обличить в непоследовательности всех тех, кто переменил бы свой образ действий при утверждении нового догмата (о непогрешимости). Догмат о непорочном зачатии Девы Марии для католиков не имеет особенного значения, потому что не прибавляет ничего существенно нового к латинскому учению о Деве Марии, и почитание её от этого нисколько не видоизменяется. Нового в этом догмате только то, что он ослабляет детски-сердечное благоговение к Деве Марии: до сих пор католик представлял себе Марию в полном смысле Материю, Которая имеет общие с ним страдания и тягости¹⁸ и поэтому тем живее может ему сочувствовать; а теперь новый догмат ставит Ее далеко от него и окружает Ее величием недоступным и потому наводящим на него страх. Он думает: «увы! Она не чувствовала и не испытывала, что значит воздыхать под тяжелым бременен греха и вины; она не знает, что такое упорная борьба со злой тройственною похотью в сердце; Ей не трудно было, при её исключительном положении, достигнуть высшей степени человеческого совершенства; а мне что поможет подражать этому образцу, с которым я никак не могу сравняться, потому что этот образец жил и действовал при других условиях». В сущности, новый догмат не увеличил почитания Божией Матери, или лучше, подражания Ей, как прекрасному и высокому образцу, а напротив умалил. Папа Пий IX представил то основание благовременности утверждения нового догмата, что этот догмат, будто бы, возвеличит Божию Матерь. Этот папа – человек с глубоким чувством, проникнутый действительно по отношению к Деве Марии детскою любовью, глубокою и горячею. Он в продолжении своей жизни не раз испытал её чудотворное и благодетельное попечение о себе, и хотел воздать Ей такое же благодарение, как признательный сын, который употребляет первые, заработанные им деньги на то, чтобы купить матери дорогое платье, не думая о том, желает ли она того и к лицу ли ей обновка. Потому-то первою и самою большею заботою папы было почтить свою Матерь, Марию Деву.

Иезуиты, следовательно, действовали благоразумно и осмотрительно, когда затрагивали в папе эту слабую струну и рассчитывали при этом встретить сочувствие и в народе. Они поступали умно, возвышая наружное почитание Девы Марии за счет внутреннего, которое имеет глубочайшее основание в оправдании и освящении непорочной Девы искупительными заслугами Спасителя. Таким образом, они возвышали значение внешней стороны христианства.

Слепое поклонение внешности происходит от пустоты и неразвитости человека, а вследствие неразвитости человек преклоняется пред чужою сильною волею и умом, потому-то иезуиты и хлопотали о внешнем превознесении Девы Марии.

Конечно чествование Девы Марии не увеличивалось вследствие объявления нового догмата. Но за то этот догмат повлек за собою больший блеск и великолепие обрядов на праздниках в честь Богородицы, а великолепие обрядов привлекает массы народа, хотя и отталкивает людей мыслящих. В самом деле, где глаза слишком разбегаются, обоняние слишком раздражено, и вообще все внешние чувства слишком возбуждены, там нет более места для деятельности ума и сердца. Потому-то человеком, слишком занятым внешностью, легко управлять.

Наконец иезуиты благоразумию поступили и в выборе предмета для возведения его в догмат, потому что они в своей полемике по этому случаю опирались на общее поклонение Деве Марии. «Мария, ты одна истребила ереси во всем мире», поет вся латинская церковь в антифоне в праздник непорочного зачатия Девы Марии. Своею ревностью в пользу нового догмата иезуиты некоторым образом приумножали честь Заступницы христиан. Но все те побуждения, которыми они старались объяснить, почему именно они хлопотали об утверждении догмата о непорочном зачатии, так ничтожны, что совершенно исчезают перед действительным побуждением, сделать пробу на этом невинном догматическом положении. Иезуиты хотели узнать, встретит ли новый способ утверждения догматов сопротивление и можно ли будет этим способом воспользоваться для утверждения ново-возникающего догмата о непогрешимости папы?

Дальнейшие виды иезуитов требовали возможно более удачного выбора пробного догмата; а их осмотрительность ручалась за то, что они выберут удачно. Необходимо, впрочем, обратить внимание на обстоятельства, предшествовавшие обнародованию этого нового догмата. Окончательное решение не вдруг было произнесено. Заранее епископы католического мира получили от папы приглашение снестись по этому делу с своими богословскими факультетами и донести папе о народном мнении в их епархиях об этом предмете. При этом, однако, папа прямо высказал, что он сам вполне убежден в истине догмата, который он имел обнародовать. Попятно, что это обстоятельство должно было безусловно влиять на решения большей части епископов. Одно здесь странно, что папа спрашивает у епископов о народном мнении в епархиях и этим как будто придает вес и силу народному мнению; тогда как (по мнению римской церкви) о чистоте католического учения могут свидетельствовать только епископы, а мирянам в этом деле не дано право голоса. Такое оповещение папы, очевидно, не имело особого значения, и объясняется лишь желанием папы узнать, не встретит ли в народе отпора новый догмат его и не произведет ли он раскола, принесло ли уже плод прежде посеянное им семя, т.е., достаточно ли подготовлен народ к принятию нового догмата?

Последнее оказалось верным, так как молитвенники иезуитов повсюду распространены были в народе. Когда таким путем получили в Риме одобрение епископов и добились видимого согласия всей церкви, сущей в рассеянии (ecclesiae dispersae); то осмелились уже идти дальше. Паписты думали: было бы только получено общее мнение церкви; а как оно получено, от каждого ли епископа порознь, или от всех епископов на соборе, это все равно. Но в этом-то выводе и кроется ложь, потому что, по учению церкви, непогрешимость принадлежит не каждому епископу, взятому отдельно, а всем епископам, вместе взятым. Понятно, что на соборе, при свободном обсуждении различных мнений и сомнений, возникающих при рассмотрении данного вопроса, в конце может быть получен иной результат, чем тогда, когда каждый епископ отвечает в отдельности на вопрос, в котором притом наперед указан и сам ответ. Во всей жизни церкви должно быть видно взаимодействие Духа Божия и свободной воли человека; но в данном случае человеческая свобода была крайне стеснена: вместо собора было употреблено иезуитское правило: divide et impera¹⁹.

Когда новый догмат был совсем готов, так что ожидали только его обнародования, тогда папа собрал в Риме значительное число епископов, даже больше, чем собиралось их на некоторые важнейшие соборы; при этом, однако, папа решительно объявил, что он призвал их не как членов собора для решения вопроса, а только для участия в торжественном празднике при обнародовании нового догмата. Нужно обратить внимание еще на одну принятую в Риме предосторожность: для того, чтобы новый способ утверждения догматов не показался слишком странным, сочли необходимым растянуть дело и обставить его несколькими формальностями, собраниями и совещаниями. При всем том, однако, папа снова настойчиво заявил, что он, для утверждения нового догмата, не созывает собора; и в этом заявлении его обнаружилась сущность нового способа утверждать догматы, т.е. что папа один вправе творить новые догматы. Предварительные совещания с епископами происходили не на основании церковных канонов, а были делом исключительно произвола папы.

Вникая еще глубже в дело, мы убеждаемся, что в догмате о непорочном зачатии уже высказывается и догмат о непогрешимости папы, даже последний употреблен был в дело при утверждении первого. Именно: на основании догмата о своей непогрешимости, папа, в создании своего всемогущества, решил и объявил догмат о непорочном зачатии Девы Марии.

Признав этот догмат, Римская церковь тем самым торжественно признала обязательную силу папских определений, закрепила за приговорами папы достоинство божественной истины, т.е. провозгласила его непогрешимость. После этого само обнародование и окончательное утверждение догмата о папской непогрешимости было делом уже весьма легким, простою и пустою формальностью и не должно было встретить ни каких препятствий.²⁰ Потому что, если бы кто стал противоречить, то его можно было бы спросить: «а почему ты веруешь в непорочное зачатие Марии»? Ответ, конечно, должен последовать такой: «потому что так сказал папа». Следовательно, папа непогрешим. Учение о так называемом безмолвном согласии (tacitus consensus) церкви, на которое указывали в этом случае для подкрепления известного папского мнения, есть чисто папское изобретение, несогласное с историей церкви, по свидетельству которой частные мнения не прежде признавались догматическими, и, следовательно, обязательными для всех, как после утверждения их на ближайшем вселенском соборе.

Вследствие такого способа утверждения догматов происходит общее недовольство и брожение в католическом мире. Иезуитское участие во всем этом деле слишком заметно; в нем сливаются иезуитские и папские интересы. При обнародовании нового догмата общее мнение ожидало большего церковного раскола, точно также, как при запрещении системы Гюнтера, ожидали поголовного сопротивления со стороны последователей этого богослова; ни то, ни другое не сбылось, и – к счастью. Что бы вышло из этого? Какое-нибудь полу-латинское учение, похожее на янсенизм,²¹ замкнутое в самом себе. Итак, хотя раскола и не случилось, но все-таки в Римско-католическом мире чувствуется брожение умов, и даровитейшие люди высказывают недовольство, и это составляет характерную черту нашего времени. Это брожение пока еще глухо; чувствуют только тяжесть и неудовлетворительность настоящего положения дел в католической церкви; но не имеют еще ясного понятия об истинной кафолической вере и жизни.

Было бы по истине несчастием, если бы это брожение умов преждевременно разрешилось повсеместным взрывом, оно должно пройти весь путь естественного развития и привести к тому убеждению, что в христианстве возможны только два направления: или полновластие папства, или же кафолическая свобода, средины тут нет и быть не может. Для недовольных тою церковью, в которой папство последовательно достигло последней степени своего развития, возможен один исход, именно, переход в церковь православную, кафолическую, церковь духа и свободы.

Доселе мы указывали только роль и значение иезуитства в римской церкви и не входили в ближайшее рассмотрение самого этого учреждения. Орден иезуитов или превозносят до небес,²² или проклинают, но редко с беспристрастием оценивают его историческое значение. По своему виду этот орден не светел, как ангел, но и не черен, как дьявол; он несовершенен, как всякое человеческое учреждение, и тем более несовершенен, что приписывает себе ангельские совершенства и не допускает у себя никаких улучшений: «пусть они (иезуиты) будут такими, как есть, или пусть их вовсе не будет» (sint un sunt, aut non sint).²³

Тем не менее, орден иезуитов – учреждение великое. Основатель его был человек исполинского ума; он до такой степени верно постиг дух папства и претворил его в плоть и кровь свою, что учредил, так сказать, образцовое папство в самом папстве и основал такое общество, которое папе оставалось лишь взять себе за образец в делах церковного управления и навязать устройство его всей церкви для того, чтобы, таким образом, достигнуть вершины своего могущества. Слепое повиновение старшим, основанное на вере в их непогрешимость – вот та таинственная сила, всегда присущая папству, но доселе скрытая как бы в почке, не развернувшаяся полным цветом, которую Игнатий Лойола подслушал у папства, вывел на свет Божий и на которой основал свое общество.

Послушаем, что говорит об этом сам основатель ордена. Я делаю выдержки из одной поучительной книги, которая, несмотря на свою важность, кажется, мало известна; это «письма провинциалов к настоятелям ордена иезуитов».²⁴ В начале этой книги помещено письмо генерала ордена Еверарда Меркуриана, в котором он указывает на безусловное повиновение, как на душу иезуитства. Затем следует шесть писем генерала Клавдия Аквавивы, в которых он требует такого же безусловного послушания старшим; в письмах нет и речи о том, что старшие могут требовать исполнения приказаний, противных совести подчиненного и что последний всегда обязан повиноваться более Богу, чем человеку. Во второй части упомянутого сочинения, не носящей особого оглавления, но с отдельною нумерацией страниц, мы находим «послания к отцам и братьям ордена»²⁵ т.е. выбор более замечательных писем генералов ордена иезуитов, сделанный Бернардом де Ангелис в 1606 году. Здесь по праву первое место занимает письмо Игнатия Лойолы «о добродетели послушания».²⁶ В нем на третьей странице мы читаем: «следует повиноваться старшему и тогда, когда он не украшен умом, добротою и другими какими-либо дарованиями, следует повиноваться потому только, что он заступает место Бога и облечен властию Того, Который говорил: слушающий вас, Меня слушает, и отвергающийся вас, Меня отвергается.²⁷ Повиновение старшему, пока он остается старшим, не должно умаляться оттого, что он слаб умом и благоразумием, потому что он носит на себе лицо Того, премудрость Которого непогрешима и Который Сам восполнит в Своем служителе то, чего недостает ему, лишен ли он набожности или других украшений добродетели».²⁸

На странице восьмой того же письма говорится: «Кто желает всецело принести себя в жертву Богу, тот по необходимости должен, кроме воли, жертвовать также и умом, это третья и высшая степень повиновения. Он должен не только хотеть, но и мыслить так, как его старший, свое мнение должен подчинят его мнению, по колику воля, принесенная в жертву Богу по обету, может управлять умом».²⁹

Далее на странице семнадцатой читаем: «вы столько же должны подчиняться тому, что прикажет старший, сколько подчиняетесь учению латинской церкви, и подчиняться без всякого рассуждения, следуя единственно слепому влечению обреченной на повиновение воли».³⁰ Мы не можем умолчать также и о следующих словах Лойолы на восемнадцатой странице того же письма: «следует повиноваться во всем, что явно не сопряжено с грехом». Но можно ли ожидать противоречия от человека, который привык к слепому повиновению и к обязанности повиноваться «без малейшего размышления»? Стоит только надлежащим образом вышколить разум и совесть уроками казуистики, и свет их совсем померкнет. Сила привычки беспредельна. Стоит девяносто девять раз заставить себя «слепо повиноваться», как в сотый раз это уже сделается само собою, без всякого размышления.

На десятой странице своего письма Игнатий Лойола доказывает необходимость слепого повиновения для приведения в движение всего механизма иезуитского ордена: «как для небесных тел существует закон, по которому одно тело управляет и движет другим, так что, по некоей известной гармонии и порядку, меньшее светило подчиняется большему; точно также должно быть и между людьми: когда один управляется другим, а это делается посредством повиновения, тогда необходимо, чтобы тот, кто зависит от мановения другого, подчинялся и повиновался ему, чтобы, таким образом, власть истекала из повелевающего на повинующегося и влияла на последнего».³¹

На странице девятнадцатой говорится: «то, что мы говорили о послушании, должно быть соблюдаемо простыми членами ордена относительно ближайших начальников их, ректорами и начальниками отдельных коллегий, домов и прочими, относительно генерала, а наконец генерал подчиняется тому, кого Бог поставил над ним, т.е. наместнику Его на земле».³²

Вот какова эта образцовая армия, члены которой, лишенные свободной воли, слепо повинуются зоркому уму, и железной воле одного генерала. Подражая иезуитскому ордену и папство требует, чтобы все католики отреклись от своей мысли и воли; большая часть папистов уже и подчиняется приговорам высшей власти в делах веры с бессмысленным, автоматическим послушанием. Нет, Церковь есть живое, органическое общество, и это таинственное тело Христово нельзя связать, нельзя заковать в цепи по ногам и по рукам. 

Святый Дух расторгнет наконец эти цепи и низвергнет безжизненную главу для того, чтобы Господь Иисус Христос был единственною живою Главою Своего тела.

Отчего же происходит, что папство, нашедши в иезуитстве подкрепление себе, или лучше – свое совершеннейшее отображение, давно не исчезло? Чтобы уяснить это явление, необходимо предположить, что в иезуитстве существует рядом с разрушающим началом и начало охранительное. Действительно так. Основатель ордена в своих «духовных упражнениях»³³ применил к жизни христианские истины во всем их практическом значении, и упражнения его рассчитаны на то, чтобы посредством периодических повторений известного нравственного правила укрепить его в уме, воображении и воле и, таким образом, дать жизни человека прочное христианское направление. И не принадлежащий к ордену, ознакомившись с «духовными упражнениями», скоро испытает на самом себе, какое высокое значение они имеют для христианской жизни и должен будет сознаться в том, что Игнатий хорошо сообразил их с своей задачей и без лицемерия.³⁴ Если же он допустил недостатки в правилах своего ордена, то погрешали и многие благочестивые папы, приписывая божественное происхождение папству. Папство же и повиновение непогрешимому главе – одно и тоже. В «духовных упражнениях» иезуитство проглядывает особенно в той важной роли, какая здесь усвояется духовнику; последний посредством этих упражнений полагает основание послушанию, а в ордене развивается это послушание еще более. Само собою разумеется, что мы этим не думаем умалять ни должности духовника, ни послушания; указываем только тому и другому другие границы, чем какие указаны иезуитами. Дело, начатое Игнатием в его «духовных упражнениях» успешно продолжали Родригес, Аванцин в своих знаменитых «размышлениях» и иные.

Другое христианское начало, удержанное в ордене иезуитов, есть целомудрие его членов. Хотя примеры нарушения целомудрия могут встречаться и в этом ордене; но они так редки, что составляют исключение из общего правила. Орден иезуитов в этом отношении, на сколько нам известно, чище всех других орденов.³⁵ А целомудрие есть важнейшая добродетель, которая надолго упрочивает живучесть как всякого отдельного лица, так и всякого общества.

Но, скажут, как же примирить с этим ту легкую мораль, которая излагается в иезуитских учебниках, как например, приводящие в ужас мнения о целомудрии у Эскобара Мендозы?³⁶ Ответ на это прост. Иезуиты имеют за собою само по себе достойное уважения правило Бернарда, быть строгими к себе и снисходительными к другим, чтобы быть всем для всех. Но как ни прекрасно это правило, злоупотреблять им опасно: когда снисходительность не знает законной меры, то она становится преступлением. Давать доверчивым христианам в руководство теорию пробабилизма (правдоподобного мнения) разве не значит играть совестью, душой и спасением их? При трудности решить положительно сомнительный вопрос совести, очевидно, не может быть применен туциоризм, требующий или полной уверенности, или бездействия. Но если данные, говорящие в пользу одного решения, сильнее тех, которые находятся на стороне другого, то естественно склоняться на сторону первого. Трудно было бы поверить тому, что теории правдоподобного мнения иезуиты отдавали предпочтение пред теорией правдоподобнейшего,³⁷ если бы всякая теория, льстящая человеческим слабостям, вообще не встречала хорошего приема между людьми. Узкие ворота, ведущие в живот, иезуиты все более и более расширяют, пока путь не сделается совсем широким и удобным.

Блэз Паскаль первый бросил верный свет на иезуитскую мораль в знаменитых своих «письмах к провинциалу»³⁸. Иезуиты напрасно писали опровержения на них; они были не в состоянии опровергнуть доказательств Паскаля, и папе Александру VII пришлось подвергнуть запрещению как «апологию иезуитской морали» Пиррота, так и «письма» Паскаля. Первое сносное опровержение «писем к провинциалу», написанное иезуитом Даниелем, появилось 40 лет спустя после издания «писем». Сочинитель, однако, не берется опровергать упреки, сделанные иезуитам, он ограничивается разбором только второстепенных пунктов и снимает с ордена ответственность за ошибки отдельных его членов по вниманию к прекрасной цели ордена. Так он говорит, что иезуиты не изобрели, а застали готовую излишне снисходительную мораль (лаксизм). Правда, что и протестанты, как например, Георгий Каликст (1634), придерживались учения о пробабилизме, а Конрад Дюрр (1662)³⁹ допускал во многих случаях ложь; другие протестанты допускали так называемую у казуистов умственную оговорку;⁴⁰ но дело в том, что эти протестанты высказывали только свои личные взгляды, между тем как орден иезуитов так устроен, что ответственность за мнения каждого члена его падает на весь орден; так как без дозволения начальников ни одно сочинение члена ордена не может появиться в печати.

Таким образом, каждый член ордена может умыть свои руки, как скоро его сочинение прошло чрез цензуру ордена, а самый орден подлежит ответственности. Если некоторые протестантские моралисты и потворствовали лаксизму, а немногие иезуиты ригоризму, то это еще нисколько не доказывает, чтобы орден следовал в учении о нравственности свободному направлению, развивающемуся под влиянием духа времени. Пробабилизм, который, по своему существу, также стар, как и падший человек, нашел в иезуитстве сродную себе почву и достиг в нем и чрез него самого цветущего состояния: иезуиты с любовью приняли пробабилизм и тем показали, что он есть существенная черта иезуитства. Не правда ли? История обличит во лжи всякого, кто захотел бы опровергать эту мысль. Если же орден в своих интересах вздумает опровергать ее; то пусть он объявит пробабилизм постыдным учением и откажется от него. Но этого не будет и быть не может без ущерба для авторитета папства. С тех пор, как Григорий XVI дозволил следовать пробабилизму Альфонса Лигурийского (основатель ордена редемптористов, похожего на орден иезуитов) ни один католик не смеет клеймить пробабилизм именем безнравственного. Из сказанного ясно обнаруживается сродство папства и иезуитства.

Для подтверждения и пополнения вышесказанного приведем несколько мнений об иезуитах из сочинений людей вполне знакомых с этим делом. И прежде всего послушаем знаменитого английского историка Маколея, который, вполне признавая светлые строны ордена, присовокупляет (История Англии гл. 6):

«Орден иезуитов с удивительною энергией, бескорыстием и самоотвержением соединял в себе и великие пороки. Утверждали, и не без основания, что пылкий общественный дух, заставлявший иезуита забывать о своем покое, о своей свободе и жизни, заставлял его также забывать об истине и пощаде; что никакие средства, способствующие интересу его религии, не казались ему беззаконными, и что под именем интереса своей религии он слишком часто разумел интерес своего ордена. Утверждали, что в самых ужасных интригах и заговорах, упоминаемых историей, ясно можно проследить участие иезуита; что, постоянный только в привязанности к своему ордену, к которому принадлежал, он в некоторых странах бывал самым опасным врагом свободы, а в других – самым опасным врагом порядка. Великие победы, которыми, он хвалился, что совершил их в пользу церкви, были, по мнению многих знаменитых членов этой церкви, больше кажущимися, нежели действительными. В самом деле, он трудился, по-видимому, с удивительным успехом над тем, чтобы покорить мир законам церкви; но он трудился, ослабляя её законы, сообразно со страстями мира. Вместо того, чтобы усиливаться поднять человеческую природу на ту высокую ступень, которая указана ей Божественным учением и примером Богочеловека, иезуитский орден понижал эту ступень до тех пор, пока она очутилась ниже уровня человеческой природы. Он хвастался массами обращенных, которых он крестил в отдаленных странах Востока; но рассказывали, что от некоторых из этих обращенных были лукаво скрыты те истины, на которых зиждется все Евангельское учение, а другим позволялось спасаться от преследований поклонением ложным богам, лишь бы они внутренне повторяли: «Отче наш» и «Богородице». И не в одних только языческих странах были употребляемы подобные ухищрения. Неудивительно, что люди всех сословий, и в особенности высшего сословия, толпились у конфессионалов в иезуитских храмах; ибо никто не отходил от этих конфессионалов неудовлетворенным. Там духовник удовлетворял всякого и во всех отношениях. Он обнаруживал как раз столько строгости, чтобы не прогнать преклоняющихся у его духовного трибунала в доминиканскую или францисканскую церковь. Если он имел дело с душою истинно-набожною, он говорил святым тоном первых отцов Церкви; но относительно той большей части людей, у которых было довольно религиозности, чтобы чувствовать беспокойство о сделанном грехе, а не было достаточно её для того, чтобы удерживаться от греха, он действовал совсем иначе. Так как он не мог спасти их от проступка, то старался охранить их от угрызения совести. Для больной совести у него в распоряжении был огромный запас средств, унимающих боль. В казуистических сочинениях, написанных его собратиями и напечатанных с одобрения его старших, можно было найти учения, утешительные для всякого рода грешников. Банкрот был там наставляем, как он может, без греха, утаить имущество от своих кредиторов. Слуга, как он может, без греха, уйти с господским серебром. Сводник находил там уверение, что христианин может невинно зарабатывать свой хлеб, перенося письма и посылки от замужней женщины к её любовникам и обратно. Храбрым и щепетильным французским дворянам предлагалось там решение в пользу дуэли. Итальянцы, привыкшие к более черной и подлой мести, с радостью узнавали, что они могут, без зазрения совести, стрелять в своих врагов из-за угла. Обману предоставлялось довольно свободы для уничтожения всякой ценности человеческих обязательств и свидетельств. Поистине, если гражданское общество продолжало, еще держаться, если жизнь и собственность пользовались еще некоторою безопасностью; то это потому, что здравый смысл и естественное чувство человечности не позволяли людям делать того, что, по уверению ордена иезуитов, они могли бы делать с спокойною совестью».

«Так странно были перемешаны добро и зло в характере этого прославленного братства, и в этой-то смеси заключалась тайна его гигантского могущества. Этого могущества никогда не могли бы достигнуть простые лицемеры. Его никогда не могли бы достигнуть также и строгие моралисты. Его могли достигнуть только люди, с искренним энтузиазмом стремившиеся к великой цели и в тоже время не затруднявшиеся в выборе средств».

«Сначала иезуиты обязаны были папе особенным послушанием. Их призванием было столько же успокаивать всякое волнение внутри церкви, как и отражать нападения на нее отъявленных её врагов. Их учение было высшим проявлением того, что мы по эту сторону Альп называем ультра-монтанским, и почти столько же расходилось с учением Боссюэта, как и Лютера. Они предавали проклятию галликанские вольности, право Вселенских Соборов на поверку папских действий и притязание епископов на непосредственное получение своей власти от Бога. Ленез, от имени всего братства, провозгласил в Триденте, посреди рукоплесканий креатур Пия IV и ропота французских и испанских прелатов, что управление верующими передано Христом одному папе, что в одном папе сосредоточено все священноначалие, и что только чрез одного папу священники и епископы, получают духовную власть (Pallavicino, lib. XVIII. cap. XV)». Заключительные слова Маколея показывают, что Ленез (иезуитский генерал) уже ясно сознавал неизбежные последствия папства. Оно необходимо должно было пережить процесс своего развития, точно также, как человек переживает процесс развития своего организма. 

Следующие свидетельства, принадлежащие исключительно римским католикам, благонамеренность которых в делах веры всеми признана, еще более пояснят дело. Генерал фон Радовиц в своих беседах о «современном положении государства и церкви» говорит, что он не имеет средств основательно взвесить те выгоды, которых можно ожидать от возрождения ордена иезуитов; «я чувствую тем не менее, присовокупляет он, что настоящее положение иезуитов – несчастье для католической церкви». Далее на стр. 442 этого сочинения говорится: «возможно ли, чтобы в настоящее время, при совершенно других обстоятельствах, много обещающий орден иезуитов мог сделать что-нибудь полезное? Более чем сомнительно. Умы люден сильных, наука, воспитание находятся ныне в других руках! Когда для церкви настанет день обновления; тогда она явится в новом виде, который пока скрыт еще в темном будущем».

Далее приведем слова Беды Вебера Бенедиктинца и городского священника во Франкфурте на Майне. Он блистал, как и Радовиц, в церкви Св. ап. Павла. К нему можно очень кстати применить то, что он сам говорит о Радовице: «это человек. ..., на челе которого ясно видится печать высокого ума. Он превосходно говорит и чужд всего мирского; его речь, при строго-логической отчетливости, дышит покоряющею сердца добротой, которая ни к кому так не идет, как к таким даровитым людям». В своих интересных «характеристиках» говорит он (очерк: Мёлер в Меране 1836 года на стр. 7–8): «у Мёлера был свой взгляд на орден иезуитов. Хотя он и высказывает свое уважение к ордену, признанному церковью и к знаменитым его членам; тем не менее, однако, требует верной оценки враждебных ордену мнений, выработанных временем. Посему-то он весьма усердно разбирает все попытки к восстановлению ордена и решительно утверждает, что они никогда не удадутся вследствие нерасположенности к иезуитам протестантской половины Германии и холодности к ним даже многих католиков. При том Мёлер никогда не соглашался с положением: «Jesuitae sint, ut sunt, aut plane non sint» (Иезуиты должны остаться тем, чем они есть, или совсем перестать существовать). В этих словах, по его мнению, высказались неспособность иезуитов к дальнейшему развитию, сообразному с духом времени и недостаток в них смирения перед Богом, Который Один неизменен. Этот взгляд на орден иезуитов разделяли многие люди, очень преданные латинской церкви в столице Баварии; его не чужд был даже и Деллингер. Потому-то Мёлер, вместе с королем Людовиком Баварским и многими единомыслящими друзьями в Германии, для обновления католической церкви считал нужным пополнить недостаток образовательных учреждений орденом Бенедиктинцев: этот орден всегда чуждался политики; а сочинение Мёлера об этом предмете должно было подготовить умы».

В той же книге (на стр. 190 в критике одной драмы Фр. Эрдта) мы читаем: «пишущий эти строки – не иезуит и не намерен им сделаться. Он не причисляет к догматам своей веры того мнения, которое принимается некоторыми строгими католиками, будто существование иезуитов безусловно необходимо для католической церкви при её настоящем положении. Католическая цирков существовала много веков и без иезуитов и может существовать без них до скончания веков;⁴¹ ибо она основана не на какой-нибудь корпорации людей, а на камне – Иисусе Христе. Только дело рук человеческих может поддерживаться людьми.

Член папской оратории в Риме Августин Теннер в своей общеизвестной истории папы Климента XIVР⁴² именно в «Современной картине» пишет следующее о португальских иезуитах (это безграничное влияние иезуитов описано самим же иезуитом Георгелем): «они были при дворе не только руководителями совести и поведения принцев и принцесс королевской фамилии, но и сам король и его министры спрашивали у них совета в важнейших делах. Ни одно место в государстве и церкви не замещалось без одобрения иезуитов или независимо от их влияния. Высший клир, вельможи и народ на перерыв одни перед другими добивались их покровительства и милости».

На стр. 40–41 этого сочинения говорится: «в стеснительных обстоятельствах ордена появилось в Париже замечательное официальное заявление провинциала иезуитов Стефана де ла Кроа, который, желая поддержать орден во чтобы то ни стало, принял «Галликанские члены»,⁴³ заявляя, что если генерал не даст на это своего одобрения, он перестанет ему повиноваться. Никогда генерал иезуитов официально не опровергал этого заявления!» Несколько выше в упомянутом сочинении идет речь о постановлении Климента XIII (от 7 Января 1765 г.) о том, как пасти по-апостольски; в нем папа свидетельствует перед всем христианским миром о невинности ордена иезуитов: «это постановление было тайно сфабриковано генералом иезуитов и некоторыми прелатами, слепо преданными ордену, так что коллегия кардиналов, равно как и кардинал статс-секретарь были не мало удивлены, когда этот неизвестный им документ вдруг явился на свет Божий. Своими неотступными просьбами иезуиты наконец заставили долго сопротивлявшегося папу открыто признать это постановление. Поэтому-то Климент XIV впоследствии весьма справедливо называл это постановление более исторгнутым, чем испрошенным. Когда Карл III, король Испанский, вводил реформы в управление своего государства, иезуиты фабриковали огромное количество памфлетов в стихах и прозе, распространяли их по всему государству, так что успели возбудить ими в народе против правительства общее неудовольствие, кончившееся заговором, который подвергнул большой опасности Мадрит и главные города государства и даже угрожал жизни короля и его министров».

Но еще злостнее иезуитов оказались их воспитанники из белого духовенства, которые, (как выражается королевский эдикт) «подражали своим наставникам в фанатизме и как волки разгоняли паству». В обвинительной записке португальского коронного фискала Жозе-де-Сеабра-де-Сильва говорится по этому поводу, что «орден иезуитов, при своем появлении, остановил и задушил успешное развитие наук в XVI столетии, так что, в особенности с того времени, как они овладели университетами в Лиссабоне и Эворе, не явилось ни одного замечательного богослова из белого духовенства, не было их даже, и между прелатами и епископами». Хотя генерал иезуитов взял назад неосторожный свой мемориал, в котором он отказывал папе в праве уничтожить орден; «но в тоже время старался убедить его, что уничтожение ордена ляжет камнем на его совесть и что этим он даже может лишит себя, вечного спасения».

В т. I на стр. 404, в § 72 указанного сочинения сказано: «Папа усердно занялся редакцией записки об уничтожении ордена при содействии Марефоски, которому удалось откопать документы, ч иезуитами из канцелярии секретариата бреве и из римских библиотек». В т. II на стр. 267–268 сказано: «Фридрих Великий пишет д'Аламберу: я принял генерала иезуитов, который настоятельно просит, чтоб я публично объявил себя протектором ордена». Т. II стр. 347: «Ex-иезуиты распространили слух, что папа, после подписания бреве, лишился ума, иезуиты с 1773 по 1847 год были единственными обладателями этой постыдной тайны; под рукою они и говорили об ней, но имели столько стыда, чтобы спрятать у себя ключ к этой тайне, они содрогались при мысли, что могут обнаружиться пред обществом ненавистные обстоятельства и отвратительные подробности, которыми (будто бы) сопровождалось мнимое сумасшествие Климента XIV. Кретино-Жюли рассказывает эту бессмысленную выдумку, а Тейиер разоблачает ложь её во всей подробности» (стр. 347–356). Тотчас после смерти Климента XIV, как дождь посыпались на него пасквили и сатиры (т. II, стр. 523–526). Его обвиняли в том, что «он опустошил церковь и что он был гнуснейшим тираном, подобным фараону и сатане, что за душу его молились одни янсенисты, что он учению Христа предпочел ересь, преследовал католиков, в особенности духовенство, покровительствовал еретикам, схизматикам и даже евреям: что он церковь продал светской власти и заключил с нею бесцельный и смешной мир под условием уничтожения ордена иезуитов и для приобретения нескольких пядей земли». После всего этого слова Кретино-Жоли (стр. 526), «если имя Климента XIV до настоящего времени прославляется и защищается, то он этою последнею честью в истории обязан исключительно иезуитам» перестают быть горькою иронией. 

В заключение, скажем несколько слов о докторе А. Пихлере, исторические труды которого имеют особенную важность для Православной Церкви. Он, бесспорно, самый беспристрастный римско-католический историк; его добросовестные стремления весьма метко выражены в эпиграфе, предпосланном его «Истории разделения церкви» (1864 г.): «истина дороже родных». Он сам оценивает перед читателем тех авторитетных писателей, которыми пользуется и, таким образом, дает ему самому возможность составить свое собственное мнение; тогда как большая часть исторических писателей доселе производила эту оценку келейно, в своем кабинете, и являлась перед публикой с готовыми выводами, причем неверный вес и фальшивая монета обыкновенно прикрываются авторитетом какого-либо полновесного корифея. В названном выше сочинении Пихлер, естественно, не раз имел случай говорить об отношении иезуитов к Православной Церкви и интригах их против неё. Приведем здесь лишь несколько мест. «Ничем нельзя оправдать тех приемов, которые иезуиты употребляли во время своей миссионерской деятельности в Константинополе: они не побоялись натравлять турок на греков и армян; причем они намеренно стремились к тому, чтобы отдать мусульманам на страшные мучения этих своих христианских братьев.... Коварство, какое они употребляли для насильственного удаления армянского патриарха Аведика, получило достойное возмездие в том, что повредило делу самих иезуитов: обнародован был новый строгий эдикт против католиков, и новый, поставленный иезуитами, армянский патриарх в Константинополе с шестью своими приверженцами приговорен был к смертной казни; они, впрочем, спасли свою жизнь принятием ислама (стр. 437) «Иезуиты между тем продолжали в Константинополе свою миссионерскую деятельность; но по-прежнему безуспешно (стр. 515) «Султан Мустафа II объявил гаттишерифом, что иезуиты «не только агенты римского папы, но занимаются и шпионством в его государстве (стр. 516). Иезуиты начали тогда действовать между армянами, причем они воспользовались мнимо древним предсказанием (стр. 517) знаменитого Нерзеса о том, что воинственный франкский народ изгонит покорителей армян из Армении и возвратит ей прежнее её могущество. Число обращенных армян было столь значительно, что иезуиты уже в 1703 году могли помышлять о том, чтобы захватить в свои руки армянский патриархат... Католический патриарх, однако, был принужден противною партией запретить иезуитам публичную проповедь в армянских церквах... Тогда иезуиты подали Порте мемориал, обвиняя армян в самых странных заблуждениях: будто они, подобно древним евреям, приносили в жертву животных, будто соборовали только священников и то после смерти... Патриарх Аведик сумел возвратить себе патриарший престол тем, что тайно дал иезуитам некоторые обещания, которых впоследствии и не думал исполнять. Он обнародовал по всем церквам запрещение всем армянам, под страхом отлучения, посещать все франкские церкви и принимать в свои дома их священников. В тоже время триста молодых людей из Эрзерума обвинены были перед Портой в том, что они учились у иезуитов: это повело к закрытию тамошней иезуитской коллегии. Из Армении иезуиты убежали частью в Константинополь и думали только о том, какую бы хитрость употребить для того, чтобы овладеть своим злейшим противником патриархом Аведиком. Сначала они добились низложения патриарха Аведика и ссылки его на остров Хиос; на пути к месту изгнания он взят был на французский корабль и перевезен через Сицилию в Марсель. Переходом в латинство он купил себе свободу и умер в Париже».

«Эти (римские) коллегии и именно те, которые состоят под руководством иезуитов (отчет секретаря пропаганды Урбана Черри Иннокентию XI) никогда не будут в состоянии образовать ни одного способного миссионера. Строгая и точная ревизия их совершенно необходима» (стр. 539.) «Греческая коллегия, основанная 13 января 1577 года Григорием XIII, с целью освободить от заблуждений греков, томящихся в физическом и духовном плену, и присоединить их навсегда к латинской церкви, также не достигла своего назначения, и в 1677 году, ровно чрез сто лет со времени её основания, сам секретарь пропаганды Урбан Черри объявил следующее: «Греческая коллегия в Риме приносит «более вреда, чем пользы Риму; многие из её воспитанников делаются даже врагами католицизма, узнавши там слабые его стороны. На всем востоке господствует общее убеждение в необходимости закрыть это заведение» (стр. 530).

Спрашиваем теперь, не проходит ли дух властолюбивой интриги, как огненный след, через всю историю ордена иезуитов? Можно ли говорить только о частных злоупотреблениях отдельных его членов? Принципом и душой иезуитов было тонко рассчитанное стремление сделать свой орден первенствующим в делах церкви и поставить во главе её божественно-непогрешимого папу, ими же вознесенного. Все богословские науки должны были доставить иезуитам средства для достижения этой цели: догматику нужно было усилить, а нравственное богословие – ослабить. Из творений отцов церкви нужно было выбрать и обработать применительно к цели все то, что могло доказывать римское главенство. Пастырское богословие разрабатывалось у них на счет нравственного. Иезуиты усердно старались приобретать политическое влияние и связи между влиятельными людьми: эти люди были точкою опоры для иезуитов. Но при этом они не пренебрегали семейными тайнами и низших сословий, потому что эти тайны могли послужить пригодными звеньями в цепи их действий. Иезуитство есть меч, рукоять которого в Риме, а острие везде, говорит генерал Фоа.⁴⁴

Оставьте при себе религиозное соболезнование о тех, которые нападают на ваш святой, святым отцом восстановленный и покровительствуемый орден, и опровергайте нас, если можете, фактами!

* * *

В самой католической церкви есть много таких людей, которые со всею энергией готовы бы восстать против иезуитов и их влияния, есть много и таких, которые не будут отрицать справедливости всего, сказанного нами об иезуитах: но все они все-таки остаются католиками-папистами. Отчего же это происходит? Решение этого вопроса выяснит еще с большею обстоятельностью все нами сказанное; оно разовьет и дополнит наш взгляд. Войдем на минуту в один набожный (римско-католический) кружок, который так увлекательно описал протестант Нимейер. Этот кружок был в Мюнстере и состоял из набожных людей: Баронов Дросте-Фишеринга, Оверберга, обращенного из протестантства, графа Фридриха Леопольда Фон Штольберга, кн. Голициной, барона Фон Фюрстенберга, Катеркампа и Келлермана. Где можно найти такую глубокую и искреннюю религиозность, какою проникнута была жизнь людей, составлявших этот кружок? В нем нашел себе тихое пристанище Штольберг, бежавший из окружающего, его зараженного неверием, протестантского общества. Стоит заглянуть в мемуары кн. Голицыной, изданные Катеркампом, чтобы убедиться в том, как люди этого кружка глубоко старались изучить Св. Писание, и как неослабно, с какою искреннею любовью и усердием пытались проникнуться духом Евангелия. Потому-то даже протестант Гаманн жил и умер в этом кружке и был любимым в нем братом. Сам полу-язычник Гёте, посетивши этот кружок, не мог скрыть того удивления, которым преисполнила его образцовая христианская жизнь этих людей. Подобным же образом в Южной Германии епископ Зайлер собрал около себя кружок одинаково с ним настроенных людей, которые вместе с ним старались проникнуть в тайны Св. Писания и человеческого сердца, подражая Фоме Кемпийскому. Все это были люди, одушевленные стремлениями к познанию тех тайн, коими наполнена христианская вера. Но стремления эти были далеки от всякого мистицизма и от квиетизма;⁴⁵ в них соединялась ясность понимания с глубиной чувства, так что она имела, пожалуй, более сильное и продолжительное влияние на знание, чем на жизнь; потому что знание литературным путем распространялось далеко из этих тесных кружков; между тем, как не многим только удавалось входить в непосредственное соприкосновение с людьми этих кружков и при этом ощущать на себе возбуждающее их влияние. Мысли Фюрстенберга и Оверберга распространялись в образцовых педагогических сочинениях, которые, в свою очередь, далеко распространяли оживляющий и обновляющий дух христианства. И кто может вполне измерить глубоко проникающее влияние этих христианских мужей и жен на католический мир? Но то верно, что они много способствовали оживлению того серьезного, научного смысла, который умел оценивать и усвоить себе все достойное внимания в различных вероисповеданиях.

С появлением этого кружка католическая наука стала в уровень с потребностями времени, такого уровня она со времени реформации достигала только в сочинениях немногих исключительных личностей. Образовались самостоятельные богословские школы с живыми стремлениями, достигшие важных результатов. Таковы школы Гермеса, Баадера, Фон-Дрея, Штауденмайера и Гюнтера; являются такие люди, как например, Ян, Гуг, Мёлер, Деллингер, Моверс, Гефеле.⁴⁶ Религиозное оживление немецких католиков отозвалось и за границею, и Гермес нашел себе подражателей во Франции в лице де-ла-Менэ и Ботэна; и сама Италия тоже не отстала от общего движения и выставила от себя Росмини.⁴⁷

Скажут: «как все это хорошо, какое духовное оживление в католической церкви!» Все это так; но разве папская церковь одобряла это оживление? Все это были христианские стремления, и даже отчасти направленные к защите католичества перед другими вероисповеданиями; и, однако, Рим не мог стерпеть их. Сочинения знаменитейших и благонамереннейших людей подвергались запрещению и, таким образом, ослаблялось их влияние; даже знаменитый катехизис достопочтенного Оверберга мало-помалу сумели уронить в глазах католиков. И так всякий видит и понимает, что на это отрадное оживление в католической церкви сверху смотрели подозрительно и старались подавить его. Правда, что и эти люди ошибались и подчас впадали в вольномыслие; но если бы дали их ошибочным взглядам возможность свободно развиваться; то эти взгляды осязательнее и скорее обнаружили бы свою ложь и сами собою уничтожились бы. Болезни нельзя подавить сразу и насильственно: она на некоторое время, по-видимому, исчезнет; но за то потом проявится в более, опасных симптомах в другом месте организма.⁴⁸ Но все же жизнь лучше смерти и неподвижного покоя, хотя бы в течении её не раз постигали человека возможные болезни. Впрочем, разве в Риме понимали Гермеса и Гюнтера? Перрона, потерпевший поражение, с печальной миной представлял Гермеса в глазах Брауна и Ельвениха в карикатуре и этим возбуждал в этих людях сожаление и сострадание. Благородного старца Гюнтера отправили из Рима без всякого оправдания восвояси: а это все равно, что освободить от виселицы, с тем, чтобы расстрелять. Пигмеи восстали против великого человека и их нельзя было унять даже довольно чувствительными палочными ударами: они хотели во чтобы то ни стало сделаться смешными в своей безумной ревности о пользах Рима.

Постоянная борьба папства с религиозным и умственным пробуждением, в латинской церкви постороннего мыслителя может только опечалить; но человек, заинтересованный в этой борьбе, должен прийти к раздумью о том, согласна ли с волею Божией папская власть, подавляющая и устраняющая деятельность человеческого ума в области веры. В иезуитах мы узнали передовых бойцов папства, а папство в свою очередь само управлялось ими. Поэтому, естественно нужно было ожидать, что с водворением ордена в Германии изменится там характер научной деятельности. У католической науки, только что высвободившейся из оков казуистики и схоластики, достигшей положения более свободного и разумного,⁴⁹ при котором она могла стать в уровень с богословскою наукою протестантскою, издавна привыкшею к свободе, теперь отнимают новую её форму, которую называют чуждою и несогласною с требованиями церкви; прежние книги бросаются в угол, как вредные и опасные для настоящего времени.

Быть может составляются новые и лучшие? Иезуиты, воспитанные в римском духе, не могут освоиться с немецким образом мыслей и способом изложения; тот и другой им чужды и непонятны; иезуиты предчувствовали, что богословская наука, при свободной и открытой разработке своих вопросов, по необходимости должна коснуться и папства. Поэтому-то и нужно было уничтожить это опасное её направление. А какие сочинения ими рекомендуются теперь молодежи в руководство! Возвращаются к средним векам, переписывают старые, жалкие книжонки, выбирают такие сочинения, которые более всего пригодны для механической выправки: нужно же было набить головы какими-нибудь сведениями, и даже многими сведениями и, пожалуй, практическими; но разумеется при этом не могло быть и речи о каких-нибудь основаниях, о какой-то системе и научной критике⁵⁰. Метод иезуитского обучения можно определить так: «вот тебе (ученику), говорят иезуиты, такое-то положение, решенное раз навсегда: его принимают величайшие умы и благочестивейшие люди; стало быть тебе маленькому человеку тут нечего рассуждать. Они решили этот вопрос верно и умно: тебе тут нечего делать, следовательно, не спрашивай об основаниях». Такого метода учения требуют эти старые, вновь напечатанные, книжки. На данные вопросы в них представляются самые разнообразные мнения и решения и притом так, что решение учащегося в пользу одного из приведенных мнений обращается в процесс простого арифметического сложения и вычитания, и то решение будет им признано правильном, на стороне которого, по счету окажется больше мнений авторитетных ученых. Бесспорно, не трудно таким способом нахватать всяких познаний и к тому еще в придачу получить «привычку слепо веровать в авторитеты и разучиться жить своим умом»!

Между богословскими системами первое место занимает у иезуитов Summa Theologiae (Богословие) Фомы Аквината, книга бесспорно лучшая других богословии; из неё, при добром желании, можно было бы кое-чему научиться. Появление этой книги было событием в свое время, ею пользовались в продолжении веков, она и в настоящее время может принести пользу; но все-таки римские католики с прискорбием должны сознаться, что они ни на шаг не подвинулись вперед в богословской науке в продолжении шестисот лет со времени появления этого сочинения. Собственно, в латинской церкви Фома Аквинат должен был бы теперь пользоваться большим значением; так как основатель ордена иезуитов указал в нем своим собратьям образцового богослова. Но эго влияние оказывается все-таки незначительным: не много найдется охотников тратить время и терпение для того, чтобы осилить полновесные фолианты его сочинений. Далее следуют: Абелли, Гюры, Нейрагэ, Гом, Лигурии,⁵¹ все схоластики и казуисты!

Из всех углов и со всех сторон иезуиты вытаскивают, переводят и переделывают пригодные для их цели старые молитвенники, учебники, проповеди и нравоучительные книги. Вот и все, что сделано в это бессмысленное время! Было бы только старо, уродливо, чудовищно и – будет хорошо; потому что удовлетворяет модному вкусу, которому иезуиты в то время задавали тон. Если находили в какой-либо старой книге измерение пространства ада, описание адской кухни, историю антихриста, характеристику ведьм и т.п.; то с умилением восклицали: «ах, какая непосредственно-детская и счастливая вера была в те времена, когда мудрствования еще не вытесняли чудесного из мира и из человеческой жизни! Во всем этом быть может больше правды, нежели полагают».

Такие взгляды на вещи и действия были по душе иезуитам; потому что если человек так быстро и прямо возвращается к средневековым понятиям и ему раз успели завязать глаза; то он уже без сопротивления позволит вести себя туда, куда угодно вожакам.

Везде, где иезуитская метода обучения и преподавания была принята, неминуемо должны были исчезнуть не только всякое самостоятельное исследование богословских вопросов, но и всякий живой интерес к науке. В былое время изучавший науку сознательно воспринимал предложенный ему вопрос, обсуждал его во всей широте, ставил его в связь со всеми другими однородными вопросами, давал ему надлежащее определенное место в системе, основанной на несомненных истинах и развивающейся из них органически. При таком способе изучения науки, он не только был уверен, что известные вопросы решаются им верно, но и почерпал в таком методе исследования высокое личное удовлетворение и живейший интерес к делу, которое становилось его собственным делом. А теперь мы видим вместо этого – мертвое и мертвящее изучение, или скорее механическое заучиванье, и только. Польза, какой могут ожидать от такого способа изучения, может быть только та, что, таким образом, можно сделаться пустым всезнайкой и развить в себе до крайности способность к схоластическим словопрениям. Все познания, приобретаемые таким путем, останутся заученными, механически усвоенными, защищают такие «познания», взятые, так сказать, на прокат, тоже механически, подбирая софизмы к данному случаю из готового их запаса; при этом тот окажется лучшим учеником, кто не полезет за словом в карман и сумеет лавировать при выводе заключений. А для достижения такой ловкости достаточно простой выправки, достигаемой чисто практическим упражнением: наборщик в типографии выучивается же наконец с легкостью и точностью набирать шрифт, ему вовсе незнакомый и непонятный. 

Студент доброго старого времени, с ревностью посвятивший себя изучению богословия, старался не только изучить предметы веры, но приложить их к своей жизни; поэтому он не успокаивался до тех пор, пока преподаваемых ему истин не претворял в свою плоть и кровь и пока они не становились частью его существа. Лучшие люди того времени, которые старались усвоить христианство не только головою, но и сердцем, ставили себе задачею достигнуть того, чтобы в них вселился Христос. Таким образом, и наука вела у них к внутреннему единению со Христом. Школа Зайлера оказала великие заслуги для этого направления; а незабвенный, к сожалению, очень рано скончавшийся, кардинал-князь-епископ браславский барон Мельхиор-фон-Дипенброк, ученик епископа Зайлера, был достойным представителем этой школы. Он издал биографию и сочинения Сюзо; его пастырские послания проникнуты были тем же духом христианского благочестия, которым дышит и вся его жизнь.⁵² Далеко не таков дух иезуитства. Нужно было ожидать сильного столкновения между этими двумя противоположными направлениями и стремлениями в католической церкви, и они действительно встретились, хотя и без шума. Глубокое внутреннее чувство истинных католиков не позволило им увлечься шумихою полемики: они спокойно ожидали победы, уповая на силу истины и на правоту своего дела и имели полное право обратиться к иезуитам и их делу с словами Гамалиила: если сие предприятие и сие дело от человеков, то оно разрушится; а если от Бога, то вы не можете разрушить его (Деян. 5:38–39).

Правда, и иезуиты с своей стороны находили более выгодным идти спокойно вперед по избранному ими пути, не вызывая борьбы партий, но все же люди двух различных направлений, предводимые двумя знаменитыми вождями, действовали на одном поприще и действовали с сознанием противоположности своих стремлений. Люди внутреннего направления следовали за бл. Августином, внешнего – за Фомою Аквинским. Последний шел по стопам материалиста Аристотеля, между тем, как бл. Августин имел много родственного с идеалистом Платоном.⁵³ Гюнтер точно также, как Паскаль и Арно, был последователем Августина. Явление не новое; еще в средние века из учения Платона и Аристотеля возникли два различные направления в философии, мистическое и схоластическое. Но возбуждающею силою в западной церкви оставалось учение Августина. Если с одной стороны Августин имел влияние на научное богословское образование Гюнтера, то с другой стороны дух того же Августина привлекал к себе всех в беседах Эммануила Вейта и распространял ясное понимание глубокого смысла Св. Писания. Когда иезуиты успели стать твердою ногою в Германии, они осмелились вступить в борьбу с враждебным пм направлением. Труд их значительно облегчился уже существованием средней партии.

Дело в том, что Климент Август, находившийся с одной стороны в связи с указанном выше благочестивым кружком с другой стороны симпатизировал, по личным наклонностям и по духу времени, властолюбивым стремлениям Рима и первый начал действовать репрессивными мерами. Но тот же епископ был весьма ревностным деятелем для распространения христианских понятий и правил в обществе: он устроил общину сестер милосердия на широких, истинно-евангельских основаниях и издал руководство к совершению домашней молитвы, в котором он сообщал набожным христианам свою опытность в деле молитвы. Трудно себе представить примирение в одном человеке таких противоположностей, и это направление его могло возникнуть тоже вследствие внутренней непоследовательности, и поэтому не замедлило привести его к иезуитству. Впрочем, Климент Август был римский католик, но не иезуит: чтобы быть полным иезуитом, для этого он был слишком независим и самостоятелен; он был полу-иезуитом, сам не желая и не замечая этого. Папа Григорий XVI хотел привязать его к Риму кардинальской шапкой; но Климент Август слишком ценил свою свободу, чтобы пожертвовать ею для кардинальства. Гениальный Иосиф фон Герес⁵⁴ в последнее время был таким же поборником римского дела. Он защищал Климента Августа в своем сочинении «Athanasius», имел в тоже время много общего с Дипенброком и предан был всею душой мистицизму. Его постигла участь Климента Брентано, Захария Вернера⁵⁵ и других гениальных людей преимущественно из римской школы, жизнь их была наполнена бурными волнениями, они служили идеалам, воодушевляясь великими идеями и творениями, хотя идеалы их были несостоятельны.

Таким образом, все-таки остаются не примиренными два враждебные направления. Внутреннее направление приняло на себя трудную задачу обновления внутреннего человека и шло против стремлений естественного человека. Естественно, оно не могло устоять перед внешним (независимо от изложенных выше проделок иезуитов, обеспечивавших им победу) направлением. Притом внутреннее направление опиралось на живое усвоение христианства, а сила внешнего направления заключалась в искусно-составленной фаланге (ордене) иезуитов. Столкновение этих двух противоположных направлений в католической церкви производит брожение умов; оно не есть проявление разнородных, но равноправных и равно развивающихся сил, которые встречаются или сталкиваются по временам одна с другою, это был бы здоровый жизненный процесс, в котором переработка питательных веществ производит брожение, но брожение здоровое.

Нет, это борьба двух враждебных сторон, которая может кончиться только совершенным поражением одной из них. Несмотря на то, что обе партии считают себя католическими, одна из них должна будет уступить и очистить место для другой. Обе партии признают в папе преемника Св. Петра и наместника Христова на земле; обе принимают символ веры, утвержденный Тридентским собором, но во всем остальном они должны разойтись. Люди внутреннего направления расположены к папству, но не хотят иезуитства. Люди внешнего направления признают папство, а вместе с ним и иезуитство, значит та и другая сторона, признавая папство, понимает его по-своему,⁵⁶ следовательно, одна из них ошибается в понимании папства. Если иезуитский взгляд верен на идею и сущность папства; то понятно, что взгляд другой стороны ошибочен, и наоборот.

Замечательно, что папство всегда стояло за иезуитов. Мы знаем только одного папу (Климента XIV), который шел против них. Впрочем, к такому образу действия этого папу принудила европейская политика. Иначе и он поостерегся бы разорить гнездо ос, от которых после ему так плохо пришлось. Климент был честный человек, но далеко не герой, каким его рисует Тендер; он не был и тенью Григория VII, иначе он управился бы с иезуитами и не перестал бы преследовать их до тех пор, пока с последним иезуитом не исчез бы и самый иезуитский дух. Он сделал бы невозможным существование иезуитов, как в ордене, так и вне его и возбудил бы в современном ему обществе сильное противо-иезуитское направление, которое после его смерти упрочило бы его дело и образовало бы ему таких преемников, которые шли бы по стопам его. Но сделать этого он не мог, так как папстве и иезуитство одно и тоже; и иезуиты совершению правы, говоря, что Климент, с папской точки зрения, был зловредный раскольник и еретик. Климент XIV – это скоро пропадающий цветок, выросший под влиянием политических условий своего времени, это – древняя сказка, которая не принадлежит истории и только прерывает нить её; это своего рода комета, нарушающая гармонию звездного неба и предвещающая войну против иезуитства, а, следовательно, против папства; потому что папство есть иезуитство.

Можно, пожалуй, сказать, что папы (сами ясно не сознавая этого) сомневались в истине своего божественного полномочия и потому нашли нужным опираться, подобно позднейшим римском императорам, на сильные когорты преторианцев. Правда, папы отвергали иногда мнения и сочинения некоторых иезуитов, но никогда они этого не делали относительно мнений и действий всего ордена. Главной пружиной действий ордена служит властолюбие, а тонко рассчитанная последовательность, настойчивость, приводят его к предположенной цели. Бросим взгляд на папство со времени Григория VII до Иннокентия III, и мы увидим, что папы руководятся одними и теми же началами и избирают один и тот же путь для достижения своей цели. Почему же мы избираем именно этот период? 1) Потому, что тогда еще не было ордена иезуитов, а, следовательно, не могло быть и влияния его на папство и 2) потому, что это был цветущий период папства, когда сущность его должна была обнаружиться всего яснее. И в этом периоде мы видим между папством и иезуитством не только сходство, но и совершенное тождество. Если, постоянно имея в виду эту мысль, мы проследим всю историю папства; то оно представится нам совсем в другом виде, чем тогда, когда бы мы на него смотрели с римской точки зрения; нам уяснится многое, что прежде казалось необъяснимым, и мы будем в состоянии следить за теми сокровенными нитями, которые приводили к величайшим катастрофам. Почва производит только те растения, для которых она имеет потребные соки, потому плод всегда имеет в себе нечто сродное с почвою. Иезуитство роскошно разрасталось на почве папства и этим показало свое сродство с ним. 

Люди внутреннего направления в католической церкви всегда были не расположены к иезуитству, а, следовательно, должны бы быть нерасположенными и к папству, если бы они могли уразуметь, что папство и иезуитство одно и тоже. Но этого они еще не уразумели, хотя и замечают уже с удивлением внутренние отношения между папством и иезуитством, потому что эти отношения в настоящее время более, чем когда-либо, дают возможность понять кровное родство, существующее между этими двумя учреждениями.

Люди внутреннего направления боятся потерять свое папство, потому что они не могут принять папства иезуитского; если же они убедятся, что папства в том смысле, как они его себе представляли, вовсе нет, т.е. что они лелеяли и поддерживали такую идею, которой ничто не соответствует в действительности; то вместе с потерею своего папства, они потеряют и церковь (которая по убеждению их не может быть иною, как только папскою).⁵⁷ После всего этого пропадут непогрешимость и догматы церкви! Но с подобною мыслею у католика соединяется мысль о гибели христианства. 

Католики боятся той минуты, когда явится подобное убеждение; они видят её приближение, но все-таки не хотят и не могут этому верить. Они похожи на утопающих, борющихся с волнами. Эта борьба и производит глухое брожение умов в наше время! Когда Бог и сила управляемых Им событий отторгнут от папства часть благочестивых и алчущих правды католиков, тогда они узнают, что такое свободная истина и впервые увидят, как сильно давили эту истину человеческие оковы, наложенные папством на ум и сердце!

Первоначально автор не имел намерения касаться в этом рассуждении протестантства; но обойти его он не мог, имея в виду то положение, какое оно занимает в христианском мире, особенно по отношению к папству. Запад знает только две главные формы христианства: латинство и протестантство. Когда болезнь до того охватила средневековый римский колосс (папство), что не было средств остановить или приурочить ее к одной части этого больного организма, колосс этот рушился: явился церковный раскол, разделивший Европу и разделяющий ее доселе ко вреду христианства и его силы, возрождающей человечество. В появлении реформации, разделившей Европу на протестантскую и католическую, виновно папство. Сбылось то, что предсказывали некоторые соборы и мудрые благочестивые люди; папство безостановочно стремилось к своей цели. Папам мало было того, что они за пять веков до реформации насильственно разорвали весь христианский мир на две половины; они и ту половину, которая досталась в их владение, разорвали еще на части; и все это делали они из-за того, чтобы удержать за собою самовольно присвоенное ими себе якобы божественное право и, так называемое, наместничество Христово, это изделие папского властолюбия, которого древняя церковь не знала.

Когда Лютер прибил свои тезисы к дверям соборной церкви в Виттемберге, еще было время отвратить раскол. Но разве папы могли сделать какую бы то ни было уступку простому монаху?! Гроза отлучения, которая должна была уничтожить Лютера, зажгла Ватикан и унизила папский престол! Преемник Св. Петра не довольствовался двумя ключами: он хотел владеть также и двумя мечами; но светского меча папа не удержал в своих руках, а духовный со временем притупился. Лютер, отвергнутый панством, со своей стороны тоже отверг папство и возненавидел его такою жгучею ненавистью, что даже оставил историческую почву, на которой стояла римская церковь, отверг Церковное Предание, дал всякому Библию в руки, как единственный, ясный и вполне достаточный источник веры. Живая и управляемая Св. Духом, Единая Кафолическая Церковь превратилась у Лютера в общину, т.е. в собрание, вдохновенных Св. Духом, читателей Св. Писания. Хотя Лютер и отчасти даже Кальвин высоко ставили Церковное Предание и древних отцов; но оба они признавали за ними только историческое значение и чисто человеческий авторитет. Протестанты, руководясь одною Библией, смотрели на приниженное папство с тем же высокомерным презрением, с каким папы с своей стороны смотрели на протестантство, которое, как хамелеон, принимало разные виды, благодаря тому, что позволяло всякому толковать Библию по-своему.

Но ведь само же папство виновато было в том, что у протестантов явился этот главный и основной догмат. Презрение, которое Рим навлек на себя до и после реформации, и привело именно к тому, что на все, выходившее из Рима, или имевшее с ним какую-либо связь, смотрели недоверчиво и даже с отвращением. Отказались от «Церкви», а удержали у себя только «Книгу» и тем погубили дело; потому что с закрытием «Церкви», закрылась и «Книга» и запечаталась семью печатями, которых ни один человек не в состоянии вскрыть. Три века уже читают эту книгу, но при этом бывает тоже, что и во время Вавилонского столпотворения: Господь сошел и смесил языки, так что друг друга не могут понять. С тех пор, как Святой Дух сошел на апостолов в Сионской горнице в Иерусалиме при основании Церкви и соединил разделенные языки, Он пребывает в Своей Церкви и сохранит Ее Единою и Святою до скончания веков. Долго ли еще протестантам придется идти от своего Вавилона к Иерусалиму?! В триста лет утомительного странствования по печальным пустыням личных мнений они все же чему-либо научились. Безотчетное стремление к оседлой жизни и домашнему согласию с каждым днем сознается ими яснее и яснее: строят – и разрушают, снова строят, но не с большим успехом; потому что аще не Господь созиждет дом, векую трудишася зиждущий.⁵⁸ А Господь создал Свой дом более 1800 лет тому назад и другого дома Он уже не создаст. Этот дом есть Единая, Святая, Кафолическая и апостольская Церковь, какою и пребыла, чуждая римских нововведений и заблуждений, Православная Восточная Церковь.

Остановимся на минуту и рассмотрим борьбу, происходящую в римском католике, когда он стоит на перепутье между латинством и протестантством. Запад, как мы выше заметили, знает две главные формы христианства: латинство и протестантство. Иго и притязания папства мало понятны и ощутительны для мирян, несильных в богословии. Иное дело духовенство: знание великолепно развившегося у латинян церковного права давало ему возможность замечать, как соразмерно с возрастанием папской власти уменьшалась власть епископов и как оскорблены в самом общем и неотъемлемом человеческом праве священники. Во всем этом духовенство не могло не заметить властолюбивого стремления пап – сосредоточить всю власть в своих руках. Существование независимых национальных церквей не подходит под папскую систему; отсюда – борьба папства с Галликанской церковью. Особые богослужебные книги той или другой поместной церкви: служебники (миссалы), требники (бревиарии), несмотря на то, что они допущены, с известными ограничениями, Тридентским собором, также не в духе папской системы, и поэтому они устраняются.⁵⁹ Даже униатов стараются мало по малу, по-видимому, в безделицах, латинить, на сколько позволяет их упорство, не нравящееся Риму.⁶⁰ Но для папы и иезуитов безделиц не существует: было бы только время и терпение, можно и из песчинок сделать гору. Такие ухищрения человеческие, прямо противоречащие божественному духу христианства, ясно видны во всей деятельности Рима; не могут скрыть их никакие софизмы схоластиков и канонистов.

Так как медленно, но постоянно возраставшие притязания папства были вносимы в свод церковных канонов, особенно же со времени появления лжеисидоровских декреталий, а история церковного права тесно связана с историей папства; то приходится обратиться к самой запутанной и печальной части церковной истории.⁶¹ Говоря это, я не имею в виду таких периодов, какие римская церковь пережила во времена Марозий, когда в Риме совершались дьявольски-темные дела (Teufelswirtschaft); между тем как в Константинополе кормило церкви находилось в руках мужей истинно-святой жизни.⁶²

Напротив, мы обращаемся к золотому веку папства, от Григория VII до Иннокентия III, в который выработалась система интриги, доставившая папам всю полноту власти. Низкая интрига или династические расчеты у пап часто прикрывались тем медоточивым фразерством, которое стало обычным языком римской курии. Мы знаем правда, что в церкви есть взаимодействие двух начал, Божественного и человеческого, и что последнее в многих случаях может проявляться без вреда для Церкви; управляющий Церковью Дух Святый Сам соединит с телом Церкви все то, что есть в человеческих стремлениях сродного с Божественным началом и отторгнет все не сродное ему. Папство же в своем последнем развитии до такой степени проникнуто человеческим началом, так всецело занято постепенным упрочением своей власти, что можно было бы историю папства озаглавить словами: oratio et action pro domo (слово и дело о строении домашнего хозяйства). «Раб рабов Божиих» прежде всего, заботится о расширении своей власти; поэтому во всей истории папства мы замечаем самую видную, неизгладимую, характеристическую черту, именно, тонкую дипломатическую политику, начавшуюся с тех пор, как епископ или папа римский оставил свое апостольское место и стал претендовать на блестящие права наместника Христова на земле.

Впрочем, папство дорожило не столько мнимым наместничеством Христа, сколько проистекающими из него правами и привилегиями. Епископы должны были отказаться от своих прав для того, чтобы богато наделить ими полу-духовное и полу-светское царство папы. Белое духовенство должно было сбросить с себя семейные узы, чтобы по мановению вождя ринуться в бон. Человек одинокий может довольствоваться малым; поэтому безбрачие духовенства позволило папам значительно увеличить клир, а с ним – и боевую свою силу. Скудные средства к жизни делают человека также более податливым и зависимым. Далее – чем многочисленнее будет клир, тем больше путей к распространению в народе панских мнений, а посредством превосходной внешней организации всего духовенства, от верхних его слоев до низших, и туго натянутых вожжей папа поддерживает порядок в этой образцовой духовной армии.

Было бы жестокою ошибкой, если бы стали смотреть на введение обязательного для всего клира безбрачия, как на нравственную меру. Иисус Христос, апостол Павел и древняя Церковь признавали добровольное безбрачие, царствия ради небесного, великою заслугою пред Господом; но на подвиги такого равно ангельского жития, по самому существу дела, способны весьма немногие: кто может вместить, да вместит (Мф. 19:12). Едва ли кто усомнится в том, что тысячи ежегодно посвящаемых священников, большею частью, не имеют призвания к безбрачию. Призвание это – есть дар Божий и нисколько не зависит от папского произвола. Говорят: «если у тебя этого дара нет, то молись и Бог тебе его даст» и указывают на пример Августина.⁶³

Но где же доказательство в пользу этого безосновательного мнения? После этого я имел бы право сказать человеку, желающему поднять тяжесть, превышающую его силы: «молись, и ты ее поднимешь». Если бы вступать в брак было грешно,⁶⁴ то совет: «молись и Бог тебе поможет превозмочь склонность твою» был бы совершенно справедлив; но дело в том, что Господь, дав человеку духовно-телесную природу, сам расположил его к браку; и это – закон, на котором основано существование рода человеческого. Тот же Бог дарует небольшому числу избранных дар делать себя скопцами царствия ради небесного, т.е. избирать для высших религиозных целей безбрачие; но это – исключение. Последние презрели бы дар Божий, если бы, вопреки ему, они отвергли безбрачие, точно также, как и первые истощили бы свои силы, извратили бы свое назначение, если бы они, без призвания Божественного, избрали такой род жизни, который не назначен им премудрым Промыслом Божиим.

Хорошо говорить: «так как священник не имеет права жениться, то благий Бог не откажет ему в силе сохранить себя безгрешным». Но не значит ли это заставить самого Бога подчиниться папе, которому угодно было издать закон о безбрачии? Говорят: «если кандидат священства не чувствует в себе призвания к безбрачию, в таком случае он не должен принимать звание священника». Да кто уполномочил папу произвольно исключать из этого звания людей, имеющих решительное к нему призвание, но склонных в тоже время и к браку? Следующее мнение Д. Голловица:⁶⁵ «кто призван Богом к званию священника, тот получил от Его и дар воздержания» – не имеет никакого основания. К таким самоуверенным положениям обыкновенно прибегают в тех случаях, когда хотят произвольно решать важнейшие вопросы и представить дело так, как будто эти положения суть признанные всеми аксиомы. Это значит морочить таких богословов, которые способны бессознательно повторять за учителем его слова. Могут заметить еще следующее: «допустим, что папа сделал бы лучше, если бы не издавал закона о безбрачии; тем не менее, тот, кто наперед знал свою судьбу и раз торжественно связал себя обетом, не должен отказываться от него. Уже нарушение однажды установленного порядка вещей и проистекающие от этого молва и соблазн в обществе должны были удержать его от этого шага. В теории он может не одобрять безбрачия, но не смеет переносить эту теорию в практику».

Этот взгляд весьма распространен; мы находим его у католиков, протестантов и даже у отъявленных вольнодумцев. Нельзя, конечно, не признавать силы совершившегося факта. Право или лучше бесправие сильного старается опереться на существующий закон и клеймит возвращение к доброму старому порядку названием «неповиновения законному начальству» и «революции». В этом смысле и Спаситель наш восставал против существующего порядка, когда обличал современных ему Евреев в слишком легком расторжении брака: с начала не было так (Мф. 19:8). В религиозной области для заблуждений не существует права давности. С той минуты, как священник убедился в том, что связывающие его узы не законны, эти узы перестают существовать для него.

Теперь рождается вопрос, не лучше ли ему отказаться от своей свободы, «чтобы не смущать совести слабых»? Но если ближний мой находится в заблуждении, и я молчу и этим утверждаю его в заблуждении; то я делаюсь виновным в «чужом грехе» (как говорится в катехизисе). Если же я стану опровергать это заблуждение, а действовать стану не согласно с моим убеждением; то мои доказательства потеряют свою силу, и в душу ближнего закрадется сомнение в полной твердости моих убеждений. «Но отчего же, говорят, изучающий богословение не поостерегся от произнесения обета безбрачия заблаговременно, когда для него еще не заперты были двери? Кто принуждал его избирать духовное звание?» Я здесь не говорю о богословах из-за хлеба, изучающих науку, как ремесло, для того только, чтоб обеспечить себя! Этим богословам следовало бы указать на дверь: дальше непризванные! Нет, я говорю о людях, душою и сердцем преданных духовному званию, о людях, которые избирают этот сан по призванию, по внушению Святого Духа.

Но иметь призвание к священству не значит еще иметь призвание и к безбрачию. Молодые люди 18 или 19 лет поступают в университет, учатся и молятся, и не думают о женитьбе, потому что в этом возрасте мужчина о ней еще не думает и не должен думать. Время между тем проходит; на 21 или 22 году молодой человек делается субдиаконом прежде, чем серьезно подумает о браке. Но представим себе даже такой случай, что, перед посвящением в духовный сан, мысль о безбрачии легла молодому человеку тяжелым камнем на сердце; и в этом случае что остается делать этому бедняку? Его научные занятия кончены. Что же? Избирать ему новую карьеру, к которой он не чувствует ни охоты, ни призвания и отказаться от прежней, к которой лежит его сердце? Родители грозят лишить его материальной поддержки, если он переменить свою карьеру. Он испытывает борьбу; но тот нравственный гнет, который бывает мучительнее физического, пересиливает его наконец, и он находит себе мнимое утешение в отчаянии. Если другие могли справиться с своим положением, то отчего я не могу сделать того же? говорит он себе в утешение. Вот она пресловутая свобода богослова, вступающего в звание священника! С завязанными глазами (т.е. не думая о браке, что совершенно естественно в таком возрасте) приходит он к порогу духовного звания и делает полусознательно или бессознательно смертельный скачек! Неужели это свобода? – «Но, продолжают, разве в лучшем положении находятся те миряне, которые имеют и призвание, и расположение к семейной жизни, но которым обстоятельства мешают жениться, например, бедные и другие, которых женитьба вовлекла бы в полную нищету?» Кто виноват в таком положении вещей? Бог или государство. Если это зависит от Бога, то Он вместе с тем обязывает тебя подчиняться этому порядку; но Бог никогда не налагает на человека обязанностей, не дав ему благодатных средств исполнять их.

Если же государство производят такое положение вещей; то оно может в этом случае ошибаться. Государство есть юридическое, а не нравственное учреждение; оно старается выработать себе такое устройство, при котором общество пользовалось бы возможно-большими ручательствами для своего спокойствия и процветания. В Баварии, например, вступать в брак мог только тот, кто имел известный доход. Рим клеймил этот закон названием безнравственного⁶⁶ и в Риме венчали бедных баварцев, приходивших сюда на поклонение. Бавария же осталась при своем законе, желая обеспечить общество от возрастающего нищенства. Что же оставалось делать бедному баварцу, который не имел средств переехать границу государства и обойти существующий закон? Он был связан внешнею силою, дурною или хорошею – все равно; в подобном положении может помочь только Господь. Иное дело церковь: она есть нравственная сила и не может допустить ненравственного закона; если же она допускает, навязывает такой закон; то само собою разумеется, что он не должен быть действительным и обязательным. Там, где церковь к нравственной силе присоединяет еще внешнее принуждение, как например, бывает в папских владениях, и где священник не может оставить безбрачие и не имеет средств избавиться от внешнего гнета, там мы видим те же явления, какие бывают в государстве, делающем безбрачие обязательным для некоторых лиц ... 

Все эти наши соображения так просты, что им можно противопоставить разве только одни софизмы. Положим, во время Григория VII в духовенстве господствовало нравственное одичание. Но как нужно было уничтожить это зло? А вот как: следовало дикий поток ввести в его ложе: жившим с наложницами нужно было позволить законный брак. А между тем заклеймили брачных священников именем прелюбодеев, выбросили на улицу жену и детей, нежною отеческою рукою облекли их в рубище и направили не одну женщину в тот дом, имя которого неприлично произносить христианину. Но когда дело идет о том, чтобы провести известные начала, может ли разжалобить папское сердце толпа несчастных женщин и детей, погибающих для этой, а может быть даже и для будущей жизни! Не забудем, что все эти мерзости выходили из Рима, а ведь и тот господин, который рыб своих кормил рабами, был римлянин! Но наверно язычник был более сострадателен, чем святой отец, наместник Христов, который расторгал брачные союзы и запрещал устранять посредством браков незаконное сожитие, и все это делал для любимой своей идеи и политических расчетов. О! кровью обрызгано папство! Мало того, – слезы отчаяния, разбитые сердца, погибшие души в великий день Суда будут положены на весах правосудия, которое уничтожит папство! Fiat justitia pereat mundus (пусть гибнет мир, была бы правда) – жестокое слово; но папское изречение: fiat injustitia pereat mundus (пусть гибнет мир, была бы только неправда) – еще более жестокое слово. И что сделал папа из этой толпы безбрачников? Готовую к бою, крепкую фалангу! Но какова внутренняя, нравственная сила этой фаланги? Все, конечно, не могли быть целибатами по призванию. Так не сказать ли, что они предавались порокам тайком? Нет, мы этого не скажем. Мы имеем лучшее мнение о целибатах, по нужде, нежели братья Тейнер, и были бы рады вычеркнуть многие грустные факты из их многотомных сочинений. Мы думаем, что целибат по нужде может удержаться от нечистых дел и мыслей; но здесь важно то, что ему навязано звание, которого Бог не судил ему; его нравственная сила ослаблена и ясность душевная помрачена, а вместе с ними убито и крепкое, Богом данное, мужество, которое одно достойно Бога и Его святой религии. Но, думали папы, были бы только в армии хорошо дисциплинированные солдаты; мало нужды в том, душей ли они преданы делу, или, недовольные, скрежещут зубами. Генерал победил и, стало быть, армия выдержала пробу!

Обыкновенно боятся затрагивать вопрос о значении обязательного безбрачия в папской церкви, потому что это дело заключает в себе нечто ненавистное; противники сами уклоняются от состязания по этому вопросу и уходят, един по единому, с саркастическими замечаниями и фарисейским самодовольством своею призрачною святостью. Но дешевыми и грубыми шутками не решаются подобные вопросы. Исав продал право первородства за чечевичную похлебку; но то право первородства, которое называется божественным призванием к безбрачию, выпадает на долю быть может одного из тысячи римских целибатов, прочие продают папе свое божественное призвание, повинуются людям более, нежели Богу и печально влачат до гроба разбитую жизнь, или же легко смотрят на дело и за картами заливают свое горе вином. Все это такие замечания, которые также часто делались, как и опровергались. Кто не закрыл глаз, тот видит справедливость сказанного. А кто закрыл очи, тот пусть себе идет спокойно своею дорогой; и у него будут светлые минуты, хотя он в этом и не сознается.

Введение обязательного безбрачия есть одно из главных деяний папства; оно обнаруживает отпадение пап от Вселенского Православия и доказывает все ничтожество и неосновательность притязаний их на то, что папство установлено Богом. Обязательное безбрачие более, чем другие папские злоупотребления, разоблачает политически – утонченный расчет пап, не устыдившихся уничтожить то, что явно позволил Сам Бог. Св. Дух, управляющий Церковью и дающий ей жизнь, ест Дух Христа: от Моего приимет и возвестит вам. Все, что Христос позволил, того Дух Святый во веки веков не запретит. Подобный запрет мог сделать только ум человека, оставленный Богом.

У папистов принято представлять безбрачие делом мелочным, объявлять во всеуслышание, что брак священника просто романтическая шалость, осмеивать нежную привязанность и даже видеть в ней, по преимуществу, человеческую слабость; для них – любовь и чувственность одно и тоже. Выбор подруги жизни, по их понятиям, зависит от её красоты, а не от её внутренних достоинств. Паписты стараются подыскать даже примеры сластолюбивых противников безбрачия. Вот все, что они могут привести в оправдание своего закона; а обнаруживать действительное значение его они находят не совсем удобным. Обязательное безбрачие духовенства есть жизненный нерв папства, которое, по существу своему, не может не стремиться к господству; и чем неограниченнее его власть над духовенством, тем вернее оно может достигнуть своей цели. А действительно ли безбрачие мелочь, для этого стоит только посмотреть на панический страх, овладевающий Римом всякий раз, когда касаются вопроса о безбрачии. Но, может быть, нежное чувство девственного стыда так сильно возмущает пап? Сомнительно: мы видим, как легко латинскому священнику, павшему с женщиною, отделаться за свое преступление только тем, что его переместят в другой приход! Где тут то нравственное негодование, которое чувствует в таких случаях просто всякий христианин? Напротив, не о том ли, главным образом, заботятся в Римской церкви при подобных обстоятельствах, чтобы скрыть скандал? Нет! Не толкуйте мне о нежном нравственном чувстве. Безбрачие не имеет с этим чувством ничего общего; это – просто мера, изобретенная папами по чувству самосохранения. Папа только тогда почувствовал себя хорошо и в полной безопасности, когда уничтожил браки духовенства. А как дорога была папству победа над браком, это видно из того, что для достижения её не щадили ни времени, ни усилий. Но эта противоестественная и противоевангельская принудительная мера, хотя и может служить на время человеческим расчетам, но, по своей несостоятельности и противоестественности, должна послужить к гибели для самого её изобретателя: Cohors praetoria (преторианцы) низвергали императоров, – Cohers coelebs (когорта целибатов) низвергнет Pontificem maximum (великого жреца).

* * *

Когда духовенство уяснит себе связь обязательного безбрачия с папством и убедится, что безбрачие духовенства введено в латинской церкви для расширения папской власти, тогда неизбежно папы лишатся того ореола святости, которым догматика окружила их главу. Кроме того, критическое исследование предания приводит нас к тому заключению, что латинская догматика ввела нас в заблуждение и что папа не более, как только епископ – первый между равными, и, следовательно, в сущности, такой же епископ, как и все другие.

Это убеждение убийственно для католического духовенства; потому что оно привыкло смотреть на папу, как на основание и венец церковного здания и думает, что с падением папы падет и церковь.⁶⁷ Хотя это духовенство, изучая церковную историю, ознакомилось несколько с Восточною Церковью; но есть два обстоятельства, которые отвлекают от неё его взоры: 1) глубоко вкоренившийся предрассудок, будто вся Восточная церковь оцепенела и окаменела в расколе и 2) то, что эта Церковь, по местоположению своему, далека от Западного мира и занимает его не более, как церковно-исторический памятник древности. Таково уже влияние предмета близкого, присущего нам, осязаемого, что он один нам представляется существующим, а предметы отдаленные и незнакомые, если и занимают наш ум, все же не могут привлечь к себе нашего полного внимания.

Священник, оставляющий папскую церковь, уже чрез это самое, и без формального перехода в протестантство, делается протестантом. Но церковь не оставляет его, и её вера следует за ним. Он старается внести в протестантство католические верования; но забывает при этом, к сожалению, что вместе с церковью он потерял и веру. Он выносит с собою из церкви святые остатки догматов веры и блуждает в изгнании, не находя душевного спокойствия. Правда, что этому священнику иногда блеснет светлый луч. Многие алчущие спасения души, с горячо верующим сердцем, молятся у подножия креста Христова, отдают Христу все свое сердце и жаждут света и любви. Это те добрые души, иже не суть от двора Христова и которых Он призывает к Себе. Как он их зовет, по какому пути Он их ведет к Себе, это Его святая тайна; но то непреложно, что они приходят к Христу посредством кафолической истины в том случае, если воспринимают и усвояют ее себе. Отрадно сердцу встречать таких людей; но, с другой стороны эти люди легко могут впасть в мистицизм. В пиетизме, как известно таинственная сила молитвы устраняет веру в определенные церковью догматы. Здесь перед важнейшим делом «сокровенной жизни со Христом в Боге» все остальное должно отойти на второй план. Споры о догматах должны уступить место исполнению правил христианской жизни.

Но как незаметно эти искренние и благочестивые души теряют одну истину задругою! Само протестантство, на сколько оно само способно держаться определенных истин, противодействует такому направлению духовной жизни, отвергает собрания пиетистов и проповедует необходимость церкви, как внешнего общества. Но может ли эта церковь, или вернее могут ли эти церкви, т.е. протестантские общины быть оплотом против духовных собраний пиетистов и бывающих на них судорожных возбуждений? Протестанты смотрят на церковь, не как на учреждение божественное, т.е. основанное самим Богом, а как на дело – только угодное Богу. С церквами их бывает тоже, что и вообще с произведениями рук человеческих, совершенство которых находится в зависимости от способностей и вкуса строителей.

Поэтому-то церковь у протестантов и оказывается человечески погрешимым учреждением, приспособленным к известной цели; поэтому протестанты не считают для себя обязательным и необходимым принадлежать к ней. Хотя они говорят, что «церковь есть тело, которое устрояет для себя Дух Божий в обществе верующих, и которое в такой же мере может быть названо телом Христа, в какой Дух Христов проникает это общество»; но это понятие о церкви лишено у протестантов положительного содержания, потому что каждый из них, по своему внутреннему убеждению, может судить о том, на сколько церковь прониклась и прониклась ли она вообще Святым Духом. Когда они говорят о церкви, то указывают на свои общины, которые очевидно составляют Церкви Христовой. Ни философия, ни богословские рассуждения не покажут нам, что такое истинная церковь; это может указать нам одна история: церковь есть факт, а не вымысел.

Библия и свободное исследование⁶⁸ составляют сущность протестантства. После того, как перестал вещать для протестантов голос непогрешимой Церкви, могли являться одни частные мнения отдельных личностей. Прежде единая святая Церковь была средоточием даров Св. Духа: теперь всякий протестант стал представлять себя вместилищем этих даров. Это был опасный и скользкий путь; потому что, коль скоро каждое частное лицо стало признавать Св. Духа своим личным достоянием, стало возможным поверять действия этого Духа и даже уличать Его в противоречии самому себе; так как сами мнимые обладатели этого Духа противоречат сами себе.

Таким образом, разрушается таинственный воздушный замок (т.е. созданная протестантами церковь). Кто владеет истиною: ты, или сосед твой? Без сомнения, тот признает себя обладателем истины, у кого больше самообольщения и кто имеет более высокое мнение о самом себе! «Дух свидетельствует во мне», в ложном самообольщении говорит непогрешимый толковник Библии, и он в этом случае покланяется самому себе. Впрочем, протестанты более скромные и правдивые соглашаются с тем, что им не дано свыше безошибочного разумения смысла Св. Писания, а что они достигают его человеческими усилиями и только постепенно приходят к правильному (или к ошибочному) его пониманию и, что они должны усердно молить Бога о помощи и нисколько не полагаться на непогрешимость собственного ума. На помощь Божию надеется и член истинной Церкви; и эта помощь в достаточной мере дается ему, потому что Церковь ведет его к цели истинным путем. Этот путь презрели протестанты и в этом больное место протестантства.

Поэтому протестант не имеет достаточного ручательства в верности понимания Св. Писания относительно даже важнейших вопросов христианского учения и жизни. Вследствие этого протестантство, по естественному чувству самосохранения, невольно сбивается на путь церковного Предания и символов и, таким образом, впадает в спасительную непоследовательность. Но из Предания, для объяснения Библии, протестанты заимствуют только то, что, по их личному разумению, кажется им лучшим. «Кроме того, что протестантство, таким образом, останавливается на половине дороги, оно, отвергая Предание, запутывается в очевидных противоречиях.

С одной стороны, в области, церковного Предания есть предметы, которые протестантство отвергло; между тем эти предметы столько же исторически несомненны, сколько и те, которые протестантство сочло необходимым удержать в интересах христианства. С другой стороны, только в церковном Предании мы находим удостоверение в подлинности и не поврежденности книг Нового Завета. Равным образом и в том, что действительно получили начало от апостолов некоторые писания, принимаемые протестантством, как обязательные источники веры, убеждает нас тоже Предание. Между тем протестанство отвергает значение и совершенную достоверность его».

Эти слова Швеглера справедливы; но их следует развить и высказать определеннее. И протестантство не могло отвергнуть Предание, как чисто исторический источник; но церковное Предание более, чем исторический документ: оно есть летопись совместного развития в Церкви двух начал: Божественного и человеческого. Предание, как выражение учения истинной Церкви, есть единственное в своем роде явление; в нем чудесным образом взаимно проникаются начала – Божественное и человеческое. Всякий отец Церкви может погрешать; но отцы Церкви, вместе взятые, так дополняют и исправляют друг друга, что в результате их творения представляют чистое учение единой Церкви.

И так только Библия есть единственная путеводная звезда для протестантов: она составляет для них все. Почему? Потому что, после отвержения Церкви для них ничего не остается, кроме Библии: это – единственная спасительная доска после кораблекрушения. Она всецело и всех удовлетворяет, а кого и она не удовлетворит, того уже ничем удовлетворить нельзя. Но ведь Библия не с неба упала. Она есть исторический (в известном отношении) памятник, памятник по праву принадлежащий тому обществу, из недр которого он произошел и для которого он был написан.

Это общество есть Церковь, которой Библия дарована Богом и которой она по праву принадлежит. Оторвите Библию от живого союза с Церковью, и вы ее превратите в мертвую и немую книгу, в смертоносное орудие, в источник бесконечных ересей. Но «все-таки дела еще не так плохи, нам скажут, есть и у протестантов проникнутые духом веры комментарии на Библию, которые читаются даже католиками с удовольствием и пользою». Действительно это так: для верующего протестанта Церковь, её учение и отцы имеют гораздо большее значение, чем он сам сознается в этом. Тайное влияние Церкви привлекает к ней сильнее всех возможных усилий пропаганды; то обстоятельство, что он в настоящее время обращается к положительным источникам веры, далеко не так важно, как то, что он не может отказаться от таких вольно мысленных и еретических «опытов и обозрений», какие принадлежат, например, епископу Колензу, д-ру Шенкелю, и которые явились, как следствие основного протестантского положения т.е. свободы частного мнения.

Но возвратимся опять к тому священнику, который, смешивая понятия о Церкви и папстве, счел нужным, отвергая папство, оставить и Церковь вместе, и перешел поэтому в протестантство. Теперь он должен ограничиться Библией. Углубляясь в нее с тем благочестивым настроением ума, которое воспиталось в нем под влиянием Церкви, он находит в Библии много утешения и духовной пищи. В области вероучения он чувствует себя (по крайней мере, по теории протестантского начала, т.е. начала свободного исследования) совершенно свободным. Но в практической области он встречает со стороны протестантов требования, несогласные с указанною теорию, именно: протестантство имеет свою историю, в которой прочно установились известные (так называемые) отрицательные догматы, так что, кто не признает их, тот не протестант. Таков, например, протестантский догмат о всеобщем священстве, исключающий особое, Богом установленное, священство (Богоучрежденную иерархию).

Лютер сделал смелый шаг, когда провозгласил это учение; но следствия этого неисчислимы. Так как существует священство, которому вверено совершение Таинств, а Лютер отверг священство, то неизбежным следствием этой ошибки его было то, что протестант лишился Таинств: Причащения, Покаяния, Миропомазания и т.д. Этот догмат о всеобщем священстве для протестантства есть вопрос жизни и смерти, его «быть или не быть»; это камень соблазна, о который протестанту нельзя не споткнуться. Когда принялись за Таинства, то перетряхнули все рассуждения об них и искали средства устранить так называемое sacerdotale opus operatum.⁶⁹ Но это оказалось невозможным, сам строгий Кальвин защищает в сущности дела это opus operatum при крещении младенцев, хотя и не употребляет этого выражения. Разумеется, в вопросе о таинствах протестанты попадают в непроницаемую мглу и не видят никакого исхода из неё; мечутся то в ту, то в другую сторону, стараются подобрать цитаты из св. Писания – за и против, и, таким образом, мало-помалу приучаются заменять церковное, истинное понимание Библии своим личным, ошибочным. А, в конце концов, все-таки выходит, что существует особое Священство и что Таинства более, чем пустые знаки. Но тут то и начинается настоящая путаница. Какое может быть Священство без Церкви? Откуда священник получает свое посланничество? 

* * *

Да позволит мне читатель остановиться здесь и на время прервать нить моего рассуждения. Он увидит, что последующие за этим рассуждения необходимы.

Классическою страною протестантства можно назвать Англию и отдаленную от нас Америку; в этих странах протестантское начало развилось с наибольшею свободою. Лондон – протестантский Рим. Как Рим, в отдание праздника Богоявления, торжествует (правда более мнимое, нежели действительное) католическое единение всех народов; так Лондон, во время майских митингов, представляет картину протестантского разъединения и дает возможность наглядно видеть поразительное множество всевозможных, больших и малых сект, из которых каждая старается доказать, что она одна владеет настоящею, чистейшею евангельскою истиною. Все это – секты верующие и нередко, в своей вере, доходящие до крайностей. При этом повторяется обыкновенная история: одна секта упрекает другую в оскорблении Бога, – в идолопоклонстве и искажении главных евангельских истин. При этом нельзя не удивиться особенно тому, что между протестантами весьма распространено ложное мнение, будто различные борющиеся между собою протестантские секты объединяются каким-то высшим идеальным единством. Все мыслящие христиане уверены в том, что единство составляет один из признаков истины и что Спаситель изображает царство сатаны, как царство, раздельшееся на ся и ведущее междоусобную войну. Но каким образом произвести это единство, это остается загадкой; а это, в свою очередь, доказывает, что высшее идеальное единство протестантов есть ничто иное, как благозвучная философская фраза, к которой прибегают, как к удобной отговорке. Если у протестантов существует действительное, а не идеальное только единство веры, то пусть они его докажут, пусть перечислят догматы, в которых они согласны между собою, а прочие – пусть оставят в стороне.

К этому и стремился Евангелический Союз⁷⁰ он составил программу, в которую вошли некоторые коренные христианские догматы, и стал собирать подписи от тех, которые ставят церковное единство выше разностей своих сект. Желание единства и стремление к нему составляют лучшее явление в этом деле; мы видим в нем выражение сильной тоски членов союза по общему их отечеству – единой Церкви. Дай Бог, чтобы эта тоска их все более и более увеличивалась, и приняла истинное направление. Но Евангелический Союз, за исключением этих прекрасных стремлений его основателей, представляет собою плод не вызревший и недолговечный. Есть ли в протестантской церкви такой авторитет, который мог бы присвоить себе право вообще устанавливать предметы вероучения и, в частности, решать, какие из них нужно считать основными и какие несущественными и определять количество догматов? Такого авторитета в протестантстве нет; а поэтому Евангелический Союз не имеет прочных оснований для своего существования. Плодом этого союза будет или то, что из ста сект образуется еще одна – сто первая (точь в точь, как уния из двух церквей образовала три церкви); или то, что этот союз всеми силами постарается собрать во едино, по возможности, большее число протестантов, с тем, чтобы они потом могли братски ссориться между собою, но не выносили бы сора из избы.

Но вот зрителю представляется неожиданная картина. Между разнообразными сектами в протестантском мире величественно поднимается на протестантской почве Церковь, т.е. нечто большее того, что протестанты обыкновенно разумеют под именем Церкви. Эта Церковь удерживает три степени иерархии, она имеет хорошее устройство и предполагает, что пребыла в союзе с Единою Кафолическою Церковью. Она исключает себя из числа прочих протестантских обществ, отрицает всякое церковное общение с ними и не признает их пасторов священниками; а римско-католическое духовенство признается ею, и она считает себя отраслью католической церкви. Свои церковные молитвы, церемонии и обряды она заимствует из католических молитвословов, служебников, и требников. Неудивительно, что католическому священнику, обуреваемому волнами протестантских заблуждений, эта церковь кажется безопасною пристанью. Он усердно изучает англиканский молитвослов (Prayer book) и вслушивается в родные звуки песнопений утрени, литургии, литаний и т.п.

Но, к сожалению, и в этой церкви он находит 39 членов, составляющих темную сторону этой двуличной полукатолической и полу-протестантской церкви; это – скудельные ноги, на которых стоит «тело златое». При таком виде священника обдает холодом; но он смело глядит в глаза этим членам. В сущности, Англиканская церковь – церковь протестантская. Тем не менее она стоит ближайшего рассмотрения. Обращаясь к её истории, мы находим, что члены её делали следующие переходы: 1) от католичества – к кальвинизму, 2) от кальвинизма – к лавднзму, 3) от лавдизма – к савеллианству (д-р Валлис и д-р Соут, ведшие полемику с защитником Св. Троицы – Шерлоком) и унитаризму (Линдсей, д-р Кларк и большинство духовенства); 4) к палеизму (здесь нравственная философия заменяет собою догматику); б) к арминианству (Тпллотсон, – Лоу Черч); 6) к евангелической эре (Чарль Симеон в Кембридже, – восстановленный кальвинизм); 7) к трактарианству или пюзеизму, возобновленному лавдизму; 8) Броад-Черч (латитудинарии, пантеисты, оригенисты (отрицание вечных адских мук), семиунитарии).⁷¹

Англиканская церковь была, следовательно, плодовитою почвою для образования ересей. Впрочем, этого ей нельзя ставить в упрек: в цветущий период Вселенской церкви тоже было много ересей. Всего хуже здесь то, что ереси существовали в недрах самой Англиканской церкви, и эта церковь не имела силы выделить из себя вредные соки, не могла законным порядком отлучить еретиков. Следовательно, Дух истины, не руководил ею, не одушевлял ее, т.е. она не есть ветвь Вселенской церкви.

Несомненно то, что Англиканская церковь в целом своем составе не имеет права считаться кафолическою; но не имеет ли, по крайней мере, та часть этой церкви, которая, по преимуществу, называет себя англо-кафолическою, права на церковное общение с Кафолическою Церковью? Прежде всего нам следует исключить из этой части всех тех, внимание которых исключительно обращено на религиозные обряды, для которых главное дело – церковные украшения, церемонии и торжественное богослужение. Право на общение с Кафолическою Церковью можно признать только за теми, которые стремятся к истинному единению веры и стараются осуществить его на деле. Люди этого рода отличаются достойною уважения строгою правдивостью, вследствие которой они, без всякой боязни, ждут последствий своих действий.

Мне случалось слышать проповеди таких людей: они без пощады обнажали язвы протестантства. Они признавали Церковь жилищем Св. Духа, а Библию – принадлежностью Церкви и клеймили позором крайнее поклонение Библии (Bibliolatrie), соединенное с ущербом для Церкви. Отцы Церкви, которых они прилежно изучали, были для них более, чем простые исторические свидетели. Они учили в духе Вселенского Православия; Таинства, сделавшиеся у протестантов бессодержательными формами, у них приобретают древнее свое значение. Два Таинства, принятые и в протестантском катехизисе, они признали необходимыми для всех людей, а на прочие пять смотрели, как на Таинства, необходимые только для известных состояний и при известных условиях жизни, но в то же время, как на действительные Таинства. Священническое разрешение они считают необходимым для прощения грехов; они признают переходное состояние души после смерти и считают необходимым молиться за умерших. В домашней жизни. например, при затрапезной молитве, я замечал иногда, что эти люди осеняют себя крестным знамением (которое употребляют все англиканские священники, по уставу служебника их церкви, над младенцами при крещении).

Кто желает ближе познакомиться с историей и характером этого англо-кафолического движения, тому мы рекомендуем интересное сочинение д-ра Ньюмана: «Apologia pro vita sua» 1864. Правда, это так называемое трактарианское движение теперь не производит уже более шуму; но за то, совершаясь спокойно, оно идет верным путем. Оно не прекратилось и после того, как перестало стоять на первом плане между современными церковными событиями и потеряло несколько своих приверженцев, которых переманил к себе Рим. В недрах трактарианизма начитается уже брожение, предвещающее лучшее будущее Англо-кафолической церкви и оно приведет ее к истинному Кафоличеству. Но пока трактарианизм еще не сделался православным. Если не обращать внимания на учение о соприсутствии Христа в Евхаристии, в котором Пюзей недалеко ушел от Лютера, затем, на то правило, по которому у трактарианцев нельзя толковать члены веры в духе составителей их, а нужно толковать их в духе кафоличества, – словом, если и не обращать внимания на эти и многие другие пункты, то все-таки остается еще решить главный вопрос об апостольском преемстве епископов (в Англиканской церкви) и о значении рукоположения.

Если это преемство епископов прервано в Англиканской церкви, то к чему ей тогда даже чистая кафолическая вера? Ни к чему; потому что нет священников, уполномоченных совершать Таинства. Допустим даже, что существует небезосновательное сомнение в том, прервано ли или нет апостольское преемство в Англиканской церкви; и в таком случае ни один член этой церкви не может быть уверен, действительно ли он находится в Кафолической Церкви и действительно ли он принимает Таинства. Затем рождается еще вопрос: как посвящали первые епископы своих священников? Употребляли ли они при совершении Таинства Священства, узаконенные форму и материю? Мы знаем, сколько раз со времени образования Англиканской церкви менялись в ней формы посвящения, так что по ныне существующим формам нельзя судить о прежних. Предположим, впрочем, что вопрос о Ламбетовом списке решен (чего я, однако, отнюдь не думаю утверждать), предположим, что преемственность епископов доказана и что при первом поставлении во епископа употреблены узаконенные формы. Все-таки еще остается вопрос, имеют ли в себе рукоположения, совершенные этими епископами, все условия, необходимые для того, чтобы их можно было признать вполне действительными?

Затем остается еще один трудный для решения вопрос, которого мало касались в полемике по этому делу: на сколько может существовать вместе с ересью действительное священство? Нет ли предела, за которым ересь делает невозможным существование законного рукоположения? Несомненно, что первые протестантские епископы были просто последователями Цвинглия. Мы не можем и не желаем здесь вдаваться в историческое исследование вопроса о Ламбетовом списке. Согласиться ли в этом случае с Боссюэтом, Лингаром или Кенриком, во всяком случае несомненно то, что Римская церковь, которая православно учит о Таинстве Священства, никогда не признавала законным англиканского рукоположении в епископы и в священники. Рим не высказывал даже сомнений и колебаний по этому вопросу; он признавал в священном сане переходивших в латинство англиканских клириков только под тем условием, если над ними повторялось рукоположение.

Мы придаем здесь особенное значение взгляду Римской церкви на это дело потому с одной стороны, что ей, как единственной на Западе блюстительнице некоторых православных преданий, всего чаще и почти исключительно приходилось решать указанный вопрос при переходе англиканских духовных лиц в католичество; с другой стороны, потому, что она была крайне либеральна в тех случаях, когда старалась совращать в латинство. Если бы Римской церкви удалось найти хоть какое-нибудь ничтожное основание, по которому она могла бы признать законность англиканского рукоположения; то она с жадностью ухватилась бы за это, сделала бы это признание законности англиканского духовенства самой сильной приманною для обращения в латинство. Напротив, взгляд Римской церкви на этот вопрос высказан так открыто, что от неё, если иметь в виду её иезуитский образ действий и её политику, скорее можно было бы ожидать совершенно противного.

Для примера я упомяну только о том, какие вольности допускались прежними иезуитами, когда они старались применяться к китайским обычаям в погребальных обрядах. Но Римская церковь, почивающая на законе, рассматривает всякий вопрос с точки зрения законности. Апостольское преемство есть, так сказать, канал, по которому переходят от апостолов к иерархии все её полномочия; по этому-то главнейшею заботою Римской церкви было сохранить этот канал чистым и преемственную линию епископов непрерывною. Всякое притязание на это преемство составляет вопрос жизни, всякая уступка непризванным претендентам на это преемство повлекла бы за собою легкомысленное ниспровержение основного церковного права, т.е. права иерархических полномочий. Я знаю, что питают еще надежду на то, будто Римская церковь, наконец, признает законность рукоположения англиканских священников; сам д-р Ньюман признает, кажется, это не невозможным; но может ли Англиканская церковь найти такие документы, которые изменили бы к лучшему настоящее положение этого вопроса? И если история будет говорить в пользу Англиканской церкви, разве от этого изменится существенно вопрос о догматах и обрядах? И в настоящее время вопрос этот находится в том же положении, в каком он был сто лет тому назад; новых оснований для притязаний Англиканской церкви не нашли; с какой же стати и Римской церкви изменят свой взгляд на это дело? Римская церковь зрело обдумала свой взгляд на этот вопрос прежде, чем применить его к делу; понятно, что она не может, не подвергаясь опасности, отступить от этого взгляда. Римская церковь в этом случае действовала совершенно в духе Православия и сохранила преемство апостольского Священства.

Таким образом, Римская церковь (а в этом она согласна с Православною) смотрит на англиканских епископов, как на мирян, не имеющих надлежащего посвящения. Поэтому и все англиканские священники, и диаконы – суть миряне и всякое священнодействие в Англиканской церкви призрачно и не имеет силы. Православная Восточная Кафолическая Церковь точно также фактически никогда не признавала законным англиканского священства. Только несколько несторианских и монофизитских епископов (которые едва ли знали, что такое Англиканская церковь и не имели ни средств, ни охоты разобрать дело) легкомысленно вошли в сношения с послами от Англиканской церкви).⁷²

В чем убеждает нас это явление? В том, что Англиканская церковь, отвергая общение с протестантством, тщетно стремится к сближению с кафоличеством (Вселенскою Церковью) и вследствие этого находится в весьма мучительном уединенном положении, которое уничтожает в ней сознание своею православия. Каждый член Англиканской церкви должен усомниться в своем православии, видя, что его церковь напрасно простирает руку примирения во все стороны христианского мира и никто её не принимает. Неудивительно, что в отчаянии эта церковь обращается даже к несторианам и монофизитам, которых она же признает еретиками.

Но католический священник, в своем блуждании по протестантским исповеданиям, встречает еще две главные отрасли Англиканской церкви, которые представляют для него особенный интерес, именно церкви Американскую и Шотландскую – епископальную. Обе они находятся вне влияния государственной власти. Американская церковь не признает даже обязательными 39 членов (хотя она и помещает их в своем «Prayer book»), но она называет себя протестантскою епископальною церковью и этим самым показывает свое происхождение и свое основное, жизненное начало. И она также искренно желает того, чтоб ее признала Вселенская Церковь и делает в настоящее время попытки к соединению с Православною Церковью.⁷³ Шотландская епископальная церковь стоит к Вселенской Церкви ближе других протестантских общин. В сочинениях знаменитейших её учителей излагаются все кафолические догматы, не исключая и догмата об Евхаристии, как жертве умилостивительной, приносимой за живых и умерших. Эта церковь, между 1716 и 1725 годами, делала попытки к соединению с Восточною Церковью. Дело это было прервано смертью Русского Императора Петра I и отложено до другого более удобного времени. Этой церкви обязано своим происхождением замечательное сочинение: «А Harmony of Anglican Doctrine with the Doctrine of the Catholic and Apostolic Church of the East, being the longer Russian Catechism, with an Appendix, consisting of notes and extracts from Scottish and Anglican Authorities, designed to show that there is in the Anglican Communion generally, and more particularly and pre-eminently in the Scottish Church, an element of Orthodoxy, capable by a synodical act of declaring Unity and Identity with the Catholic Church of the Est. Aberdeen 1840». (Согласие учения англиканской церкви с учением Кафолической и апостольской Церкви по большому русскому катехизису, с приложением, состоящим из замечаний и извлечений из шотландских и английских знаменитых писателей, с целью показать, что в Английской общине, а еще более в Шотландской церкви заключается элемент Православия, на столько сильный и значительный, что может сделаться предметом соборного соглашения и соединения с Восточною Кафолическою Церковью). Как ни утешительно встречать такие признаки жизни в Шотландской церкви, все-таки необходимо сознаться, что и эта церковь, равно как и Американская, страдает коренною болезнью своей матери Англиканской церкви: в обеих этих церквах нет законного епископства, без которого невозможна Кафолическая Церковь.

Впрочем, дорого уже и то, что в протестантском мире некоторые вселенские догматы приобретают прежнее значение и, что очень естественно, дают такое направление духовной его жизни, которое может привести его к единению со Вселенскою Церковью. И немецкие протестанты стараются также проложить путь к этому единению. Они уже написали несколько удачных сочинений о церковном предании и развернули перед удивленными глазами своих единоверцев не одну картину благочестивой жизни святых отцов Церкви. Особенно учение о переходном состоянии души по смерти и необходимости молитвы за усопших в последнее время находило энергических защитников (Г. Целлер: Biblisches Wörterbuch, д-р А. Франц, К. А. Лейббрант). Вообще немецкие протестанты теперь более занимаются тою церковью, какую изображает нам история, чем вымышленною ими на основании библейских текстов. Это-то и есть самое утешительное явление нашего времени, что изучение исторических источников вступило снова в свои права.

Конечно, путь исторического изучения – длинный и трудный: тут нужно знакомиться с целыми отдельными сочинениями и с грудами документов, нужно знать кроме классических языков еще арабский, сирский, армянский, равно как славяно-русский, новогреческий и другие новейшие языки для того, чтобы иметь возможность изучить предмет по подлинным документам. Но разве немец отступит пред чем-либо, когда он стремится к известной цели? Никто не может отнять у немецких протестантов той чести, что для них не существует пути слишком трудного, работы слишком тяжелой в тех случаях, когда они видят впереди новые данные, обещающие пролить свет на темную область знания. Личный человеческий разум губит себя, если думает, что может заменить собою Духа Божия; но если он стоит на законном пути и ищет обители Св. Духа, то он бывает могуч благодатным Его содействием. Христианство тоже, что и христианская Церковь, а Церковь есть учреждение, имеющее Свою историю; ее нельзя выдумать. Это дом, построенный на скале, он стоит прочно; его нужно не строить, а искать. Спросите историю: она укажет вам этот дом и приведет к нему. Правда, вступить в него можно только при содействии Благодати Божией, не отрицающей ни сознания, ни доброй воли человека. Но эту Благодать Господь дарует всякому, кто искренно ищет Её.

Когда католический священник, покинув ту церковь, которая отожествляет себя с папством, убедился, что протестантство есть человеческое изобретение, когда он уразумел, что Церковь есть столп и утверждение истины, тогда ему стало ясно, куда идти дальше. Теперь он не хочет, да и не может, создавать Церковь; он должен искать ту Церковь, в которой, по обетованию Спасителя, Дух Святый пребывает доселе. Такая Церковь должна существовать и, следовательно, её можно найти; иначе Спаситель дал ложное обещание, сказав, что врата адовы не одолеют ее. Кроме папской церкви, усвояющей себе название кафолической (по западному произношению – католической), есть еще Восточная Православная Церковь, которая по праву носит название «Кафолической». Эта церковь колет глаза папству, она для него опасная соперница; поэтому папство и пользовалось всяким случаем внушить своим чадам такое чувство к ней, которое очень похоже на ненависть.

И нечего удивляться тому, что даже покинувший латинскую церковь священник уносит с собою столь много нерасположения к Православной Церкви, что ему и в голову не приходит мысль испытать, не эта ли именно Церковь, на которую папство взвело столько клевет, и есть истинная Церковь. Он принимает протестантство, вдается ветром человеческих учений, всеми силами старается оправдать протестантское начало (свободы исследования) и протестантское вероучение: и так как во всяком деле можно отыскать какую-либо, по-видимому, хорошую сторону, то он иногда даже убеждается, что попал на истинный путь. Но при этом все-таки у него нет полной уверенности; сомнения за сомнениями одолевают его, как волны бурного моря утлый челн. В таком положении ему не откуда больше ждать помощи, как только от Церкви, этой звезды путеводной, этого маяка в море. К чему все споры и толки о религиозных предметах, когда нет судьи, который мог бы окончательно решить их? Так не махнуть ли на них рукою и успокоить себя трудностью их решения? Но не значит ли это рисковать вечным спасением?! Кто поручится тебе, что грехи твои тебе отпустятся? Если Христос даровал Своим апостолам право – вязать и решить, то протестанту, почивающему на Библии, весьма трудно обойти (миновать) те места её, в которых говорится об этом праве, и за тем погрузиться в одну только веру. Если благоразумный купец в земных делах ничего не предпринимает без достаточных ручательств в успехе; то христианин, в высших делах, от которых зависит его вечное спасение, в праве ли спокойно и равнодушно утешать себя тем, что Бог все сделает к лучшему? Я знаю, есть такие протестанты, которые могут до такой степени проникаться известными взглядами, что в своих убеждениях высказывают более фанатического жара,⁷⁴ чем те секты, к которым они принадлежат; а между тем оказывается что эти убеждения опираются на каких-нибудь двух-трех библейских местах, и места эти толкуются сектантами в том смысле, какого требуют их убеждения, тогда как люди других убеждений могут понимать те же места совершенно в другом смысле.

Далее, я знаю, есть и такие протестанты, которые думают найти в Церкви, начиная с реформации и восходя до времен апостольских, основные черты протестанства, в самой церкви, или подле неё, находят небольшое число «не преклонивших колен перед Ваалом» (поэтому то мы и находим в церковной истории Курца постоянную рубрику: «реформационные стремления»); но таких людей оказывается очень мало; число это нередко бывает совершенно ничтожно, и кроме того в него включают совершенно произвольно то тех, то других. Один причисляет сюда одну секту, другой – другую, и, таким образом, мнимая реформационная церковь до реформации оказывается пустым, неуловимым призраком. Нет, Церковь Христова должна быть обществом людей не призрачным, а таким, которое можно было бы видеть, найти, в которое можно было бы вступить; в противном случае она мне не принесет никакой пользы. Церковь должна избавить меня от сомнений и всевозможных колебаний; а потому она должна быть домом, построенным на горе, домом, который можно увидеть, и непременно увидишь, если только откроешь глаза.

Итак, странствование в области протестантства не привело нашего священника ни к чему?! Да, но оно не осталось и бесплодным. Дорога была сбивчивая, постоянно приходилось глядеть во все стороны, все испытывать и все взвешивать. Протестантство – это такая система воспитания, которая предоставляет детям полную свободу развиваться, не связывает их по рукам и по ногам, но и не помогает этому развитию, не предостерегает, не удерживает, не запирает ребенка; и все это делается для того, чтобы ребенок учился уму-разуму путем собственных ошибок. При такой системе воспитания многому научаются, узнают много полезного, но и много бесполезного. Но самые благодетельные качества, приобретаемые таким путем, суть: уменье, не стесняясь ничем, высказывать свое мнение, и свободная решимость следовать тому, что раз признано истинным. Ни один протестант не может, не отступая от своего главного начала, осуждать того, кто по убеждению переходит в Православную церковь.

За протестантством нужно признать еще и то, что оно позволяет нам свободно смотреть во все стороны христианского мира и старается усвоить себе все то, что есть общего у христиан, и стать выше вероисповедных разностей (конфессионализма). Цель эта, конечно, вполне недостижима потому что христианство и церковь одной тоже; но тем не менее все-таки она, при всей своей ошибочности, влечет за собою то благое последствие, что, следуя ей, стараются все подвергнуть исследованию. Но и при таком способе исследования протестанты все-таки о римской церкви не могут сказать доброго слова. Паписты разумеется это обстоятельство считают признаком божественности своей церкви, против которой разверзаются врата ада (в виде протестантских нападений); но от чего зависит такое отношение к латинству со стороны протестантства, вообще снисходительного ко всем вероисповеданиям, об этом и не думают. Не оттого ли это зависит, что с папством ничего не поделаешь? С «non possumus»⁷⁵ протестанты пожалуй еще кое как помирятся, но при постоянных сношениях потребуют, чтобы для всякого «non possumus» папство указывало и основание и не присвоило бы только себе право указывать основания и позволять только благоприятные для себя рассуждения. И если папство не отступает ни на шаг от своих мнимо-божественных притязаний, то за это протестанты еще не столько порицают его, сколько за то, что оно глухо ко всем требованиям, совершенно неприступно и до такой степени упорно, что не могут взволновать его вопли всего мира.

Таково гордое самообольщение папства! По истине было бы лучше и для него самого и для протестантства (в этом случае невиноватого), если бы оба эти вероисповедания откровенно высказывались друг перед другом, и прежде всего попытались бы, по крайней мере, понять друг друга, если уж нельзя согласиться друг с другом. Но папство менее понимает протестантство, чем протестанты понимают папство. Не должна ли была римская церковь, если действительно она Христова церковь, идти на встречу блудному сыну, искать его, простить ему его слабости и без устали отыскивать новые средства к примирению с ним? Вместо того римская церковь обращается только к отдельным личностям в протестантстве и с угрозами требует, чтобы они возвратились к ней. Если бы римская церковь оставалась хоть в какой-либо связи (я не говорю о церковном союзе) с протестантством, то она потеряла бы много своей неприступной нетерпимости, а протестантство много бы выиграло от этого. Но в том-то и состоит проклятие, тяготеющее над папством, проникнутым по преимуществу духом мира, стремящимся к владычеству над миром и оскверняющим чистую Святую Церковь, что оно в своей холодной замкнутости все внимание обращает на свои внешние интересы и не имеет того широкого сердца и безграничного великодушия, которое не может снести того, чтобы Лазарь лежал у ворот, чтобы усталый путник тщетно блуждал кругом богатых палат. Нет, у папства душа узкая, бюрократическая (Büreaukratenseele); вместо того, чтобы с пророком стоять на страже и наблюдать знамения времени, она вся высохла над грудами булл и декретов.

По истине само папство виновато в том, что, кроме преданных ему лиц, никто терпеть его не может. Но даже и этим верным и преданным слугам папства иногда достаются от него подзатыльники (stösst es vor den Kopf), если в голове их родится что-либо похожее на «собственные мысли». Православная же церковь искони совершенно иначе относилась к протестантству. Она всегда сильно желала соединить с собою отпавшие христианские общества. Она никогда не уклонялась от сближения с протестантами, не смотря на то, что она твердо хранила доставшееся ей в наследие чистое учение веры. В настоящее время в Англии и Америке делаются попытки к единению англиканской церкви с Православною. Хотя последняя очень хорошо знает, что нельзя и думать о соединении с нею двух упомянутых епископальных церквей, пока они существуют на прежних основаниях; тем не менее не отталкивает протянутой к ней руки, надеясь, что, при ближайшем обсуждении дела, она распространит свет, истинное разумение и любовь; а при этих условиях примирение более, чем на половину уже достигнуто. В нынешнюю весну должны прибыть в Англию многие замечательнейшие богословы Православной церкви, для того, чтобы положить начало взаимному общению церквей, т.е. установить со стороны Кафолической церкви главные условия, при которых это общение возможно. Православная церковь могла бы заметить англиканской: «оставь свои протестантские начала, а остальное само собою уладится». Но она знает, что такое повелительное требование прежде всего оскорбительно, и решается терпеливо вести дело к сознательному единению. Она знает, что и заблудший брат – все-таки брат и нуждается в снисхождении; она скорее согласна руководить его и предоставить ему самому путем самосознания убедиться в своих заблуждениях, чем поразить его отлучением, и, таким образом, оттолкнуть прежде, чем он сделал шаг к соглашению.

Особенно англиканская церковь питала постоянное и сильное расположение к Православной церкви. Причина такого явления заключается в том, что в ней более, чем во всех других протестантских обществах, сохранился отчасти дух истинной Церкви. Соединение с Православною Церковью составляет любимую тему для ученых англиканской церкви; в ней есть даже такие священники, которые (как, например, Пиль) сделали изучение Православной Церкви задачею своей жизни. Вне Православной Церкви нигде о ней и для неё так много не написано, как в Англиканской церкви; и тот богослов будет слеп и глух, который, изучая англиканскую церковь, не пожелает ближе познакомиться с знаменитою Православною её сестрою.

И вот за что мы особенно должны благословлять протестанство в форме англиканизма: оно освобождает католического священника, оставившего римскую церковь, от предрассудочных мнений о Православной Церкви, возбуждает в нем живейшее желание поближе узнать ее и даже приводит его к ней как бы за руку.

Теперь займемся рассмотрением учения и устройства Православной церкви. В ней мы находим несомненно апостольское епископство, но без папы во главе его, а, следовательно, и без того первенства, которому несправедливо приписывают Божественное происхождение. Учение этой церкви и в настоящее время такое же, каким оно было во времена отпадения Рима от Вселенской Церкви:⁷⁶ отеческое (священное) Предание и постановления вселенских соборов служат в ней основанием веры, как мы это читаем в пространном русском катехизисе или Православном Исповедании Петра Могилы. Даже папство, у которого есть особенное чутье открывать всевозможные ереси, не может найти ни одной ереси⁷⁷ в Православной Церкви, если только оно не будет видеть ереси в том, что она не признает папского первенства за Божественное учреждение.

Но не следует ли признать эту церковь безжизненной и окаменевшей на том основании, что она, после отделения от неё западной церкви, не созывает уже более вселенских соборов, не решается установлять и прибавлять к прежним новые догматы, тогда как римская церковь созывала целые десятки своих, так называемых, вселенских соборов и наплодила много новых догматов? Нет, великий раскол, разорвавший на две половины нераздельную доселе церковь, поразил печалью, как и следовало ожидать, Православную Церковь так глубоко, «что она до сих пор ждет восстановления прежнего единства, возвращения к ней католического запада. Напротив, римская церковь играет смешную и жалкую комедию, созывая вселенские соборы без участия на них целой половины кафолического мира.⁷⁸ Где тут истинно-христианский образ действий? Гордый Рим утешился⁷⁹ после своего отделения от Восточной Церкви и продолжал действовать так, как будто Вселенская Церковь осталась нераздельною.

Но какая же сила сохранила Православную Цервковь невредимой и чистой, не смотря на то, что реформация (хотя и не прямо), коснулась и её, не смотря на то, что в одной России образовалась и выделилось из недр церкви более сорока сект (толков)? Что показывает подобное явление? Неужели то, что Восточная, Церковь безжизненна? Возможно ли было бы подобное явление без благодатного содействия Св. Духа?⁸⁰ То, что называют упорством Восточной церкви, есть твердая преданность вере; такая преданность, продолжающаяся более восьми тяжелых столетий, совершенно невозможна без чудесного заступления Св. Духа. Эта твердая преданность вере в Православной Церкви составляет загадку; она не по силам человеческой природе, если не принять во внимание того, что непогрешимый Дух Святый пребывает в Православной Церкви. Укажите мне чудо, большее воскресения мертвых! Существует одно такое чудо, это – сохранение в Православной Церкви в продолжении тысячи лет чистой, неизменной живой Веры. Римские католики и протестанты соглашаются с тем, что со времени отделения Рима от вселенского единства Православная Вера нисколько не изменилась. Пусть остановят внимание только на этом достойном удивления факте, и пусть найдут другой подобный ему в истории человечества! Самое консервативное общество подчиняется волею неволею влиянию и действию времени. Не забудем, что Православная Церковь дает полную свободу развитию национальных церквей, она не знает свойственной папству централизации. А при такой свободе развития что может быть легче и естественнее некоторых изменений в несущественных предметах? Англия – свободнейшая страна в свете; но разве царь был когда-нибудь в Православной Церкви тем, чем королева в английской? Далее, большая часть сынов Православной Церкви стонет под варварским игом неверных. Но много ли успели сделать неверные ко вреду Православной Церкви? Правда, варвары распространили невежество и грубые нравы на Востоке, но разве Вера от этого пострадала? Пусть, если могут, объяснят указанное явление действием одних человеческих сил. Verba docent, facta movent (не в слове дело, а в факте).

А ведь то, что мы указываем, факты, необъяснимые факты. Я еще раз повторяю: пусть найдут что-либо подобное в церковной истории! И так как этого сделать не могут, то пусть без колебания примут единственно разумное решение вопроса. Что касается до упрека в окаменелости,⁸¹ делаемого Православной Церкви; то нужно заметить, что этим упреком думают обыкновенно произвести впечатление на просвещенную публику. «Застой равносилен движению назад, а истина и цивилизация должны идти вперед в своем развитии». Это положение вполне может быть приложимо только к тому учреждению, которое находится в здоровом, нормальном состоянии. Но ведь бывают и такие обстоятельства, при которых охранение существующего порядка вещей в известном учреждении является священным долгом до тех пор, пока снова не даны будут условия к правильному дальнейшему его развитию. Римская церковь, после своего отделения от Восточной, вступила на путь болезненного развития, и потому она должна пройти весь этот путь обратно к точке отправления (т.е. прийти в то состояние, в каком она была до отделения от неё Восточной церкви) для того, чтобы потом идти вперёд одной дорогой вместе со своею сестрой – Православной Церковью. Впрочем, застой, в Православной Церкви простирается только на область догматического учения и не касается богословских исследований и развития церковной жизни. Не Православная Церковь должна, по справедливости, отвечать за то духовное расслабление Востока, которое столь противоположно свежести жизненных сил западных народов. Восток пал но неисповедимым судьбам Божиим, в руки варваров (в чем виноват отчасти⁸² папский запад), превратился в нравственную пустыню, над которой стоит мусульманский полумесяц; при этом все-таки Православная Церковь бросила, зерно, из которого вырастет дерево, имеющее вскоре покрыть всю землю; и не далеко, уже то время, когда она узрит торжество христианства. Такого подвига не может сделать церковь, в которой нет жизни».

В греческих школах народное обучение, образцовое, (пишут в Кельнской газете от 3 февраля 1865 года в корреспонденции из Константинополя) и, так как, все расходы на школы покрываются добровольными приношениями богатых и церковными суммами, то эти школы, доступны и беднейшему классу. Молодое поколение, даже из низших слоев общества, в огромном большинстве грамотно и знает отечественную историю от древних времен до византийского периода… В самом деле, современным грекам нельзя отказать в образованности: и жажде деятельности. Конечно, это не вполне согласно с замечанием Деллингера⁸³ о глубоком невежестве греческого духовенства, которое, по его мнению, «большей частью, а в некоторых местах все без исключения, не умеет ни читать, ни писать». Тому, кто отделывается такими общими местами, не мешало бы, по крайней мере, предпослать выражение «говорят». Или может быть со времени издания упомянутого сочинения (1861 год), т.е. в течении каких-нибудь четырёх лет⁸⁴ могло произойти столь существенное изменение в положении вещей? Это было бы поразительным признаком жизненной силы Восточной Церкви!

Что касается церковной симонии, то она должна быть неизбежным следствием убивающего духовную жизнь рабства, что же прикажите делать в том случае, когда турецкие власти, продающие церковные должности, требуют денег, а их не откуда взять, потому что в греческой церкви не существует продажи индульгенций, нет и лепты Святого Петра? В этом случае, по необходимости, приходится изобретать другого рода поборы. Без сомнения, грустно, что подобный факт существует, и мы согласны назвать его злоупотреблением, но пусть только вступит на престол Византийских Императоров христианский Константин, и мы увидим, как вместе с исчезновением существующего ныне варварского ига одно злоупотребление будет исчезать за другим в Византийской Церкви.

Конечно, злоупотребления всегда будут существовать, пока церковь будет состоять из людей, но дело в том, что Восточная церковь осуждает эти злоупотребления, а это главное, она не принимает участия в этих злоупотреблениях в том случае, когда служители её действуют вопреки её определениям. Папству лучше бы не трогать этого вопроса, потому что слова «Romae omnia venalia» (в Риме все продажно), даже после предпринятых на Тридентском соборе реформ, не потеряли своего значения. В Риме поступает точно также, как в политических реформах при перемене системы налогов: переменяют только названия и статьи налогов, а все-таки приходится платить столько же, сколько и прежде потому что министру финансов нужно же покрыть свой бюджет. За мшу у папистов, не платят, но платят священнику за то, что он одевается, идет в церковь (богослужение совершается даром) и возвращается домой. Что за нелепые софизмы и словоизвержения! Подобные вещи справедливо называются иезуитством.⁸⁵

Посмотрим теперь, действительно ли греческая богословская наука, после отделения Рима, находилась в таком беспомощном положении, как ее представляют? Курц, работающий в Православной России⁸⁶ говорит: «Если мы не будем требовать невозможного и не будем измерять данную эпоху на свой аршин, то мы должны удивляться тому цветущему состоянию учености, которое началось с половины IX столетия (следовательно, именно, со времени Фотия) и продолжалось в течении шести столетий, не смотря на все крайне неблагоприятные обстоятельства. История развития этой учености далеко еще не выяснена. Быстрое её появление и непоколебимая сила её принадлежат еще почти к области исторических загадок». И во 2-м замечании: «Памятники средневековой византийской письменности, за исключением исторических, большею частью еще не напечатаны. Но в самом большом пренебрежении находится в этом отношении весьма богатая богословская литература. Не действительное или мнимое отсутствие достоинств в этой литературе было причиною пренебрежения к ней, а скорее то чувство нерасположения к латинской церкви, которое высказывали почти все ученые богословы (греческие) со времен Фотия, выставляя на позор римское папство. Величайшим знатоком этой литературы был совращенный в латинство грек Лев Алляций († в 1669),⁸⁷ он оказал ей громадные заслуги своими учеными исследованиями и изданиями.

Впрочем, как он, так и другие латинские богословы посвящали свои ученые труды почти исключительно тем греческим писателям, которые расположены были в пользу унии. А издание враждебных унии сочинений почти исключительно принадлежит протестантам. Новейшие исследования и труды в этой области науки Тафеля, Ульмана и Раса делают более, чем вероятным существование еще многих сокровищ, лежащих под спудом, которые вполне заслуживают ученой разработки». Кист (в I гл. на стр. 43–45) говорит: «действительно трудно с полною безошибочностью судить о средневековой литературе греческой церкви, которая остается никому неизвестною до настоящего времени.⁸⁸ Но несомненным доказательством того, что в греческой церкви сохранился свет древней науки и учености, навсегда останется тот факт, что именно греки, частью после падения Константинополя, зажгли этот свет в латинской церкви». Затем автор перечисляет нескольких представителей греческого просвещения. Он отвергает параллель, проведенную Ульманом между греческою и латинскою схоластикою и мистикою,⁸⁹ так как и та и другая были продуктами германской, а не римской жизни, и продолжает: «Латинская церковь не была матерью их (мистики и схоластики); она была скорее кормилицею их, чтобы не сказать повивальною бабкой. Лучше всего дело объясняется примером курицы, которая, высидевши утиные яйца, со страхом и ужасом видит, как мнимые её детеныши отправляются в воду. Поэтому, мне кажется, в этой параллели нет исторической верности; и, сверх того, несправедливо ожидать от греков, предоставленных самим себе, томящихся под железным игом турок, того, что могли произвести всего только один раз новоевропейские народы и притом в героическом периоде своей истории и в первом порыве своих сил».

Теперь выслушаем предзанятое суждение Деллингера⁹⁰ «В противоположность возбужденной жизни, юношеской свежести и избытку сил запада, греческая церковь с XII столетия обнаруживала ту старческую неподвижность и то высокомерное упрямство, которые не способны ни чему научиться и потому столько же бесплодны, сколько и немощны для того, чтобы улучшить внутренние её дела, пришедшие в крайний упадок. Как развенчанный властелин, или как лишенный своего имущества владелец, Византия смотрела на Рим и на беспокойное движение латинского, полу или вполне варварского мира». Нельзя предполагать в Деллингере незнания, не хочется думать, что он умышленно искажает факты, поэтому остается только допустить, что он (как многие римские католики) создал в своем уме и сердце известный не согласный с историей образ, против которого и ратоборствует. Впрочем, я полагал бы, что добросовестный историк, вступая в такую научную область, источники которой еще не исследованы, должен был бы поудержаться от произнесения приговора, и не ставить на карту слишком опрометчивыми суждениями своей научной репутации и самого высокого достоинства исторического исследования – беспристрастия: Φιλτέρα γάρ ύπέρ τούς όμογενεις ή αλήυεια (истина дороже родных). И Деллингер придет к более здравому образу мыслей, если примет к сердцу слова своего юного товарища по науке Пихлера (I гл. стр. 550): «нужно начать дело с того, что католики должны заняться изучением восточных церквей более, чем они делали это до сих пор».

Но и к православным следует здесь обратиться с серьезным увещанием. Откройте наконец ваши вспомогательные источники; обыщите ваши монастыри и библиотеки; покажите свету все, что сделали вы великого и могучего для охранения веры, выберите молодых, способных и энергичных людей, которые с неутомимым усердием исследовали бы древние неизвестные сочинения, издавали бы и переводили рукописи и возделывали бы историческую почву, потому что только на ней одной можно успешно вести и окончить древнюю брань. Конечно, не следует забывать, как обширно поприще душеспасительной деятельности Православной Церкви и как мало было тружеников на нем: приходилось заботиться только о предметах первой важности и все-таки не оставалось сил, которые могли бы потрудиться над историческими исследованиями. Но, благодарение Богу, времена настали другие; пробуждается юная жизнь,⁹¹ и она силится выполнить то, чего нельзя было сделать под гнетом неблагоприятных обстоятельств.

Мы знаем, что в древних славянских рукописях сохранились такие творения св. отцов, которые в подлинниках уже более не существуют (например, сочинения Ефрема Сирина). Как удивились все, когда Тишендорф издал Синайский манускрипт Библии! Мы удивляемся знаменитой библиотеке Фотия, а забываем при этом, что на Афонской горе, в Константинополе, Москве и Киеве найдутся, быть может, многие из 279-ти сочинений, упоминаемых Фотием, и которые мы считаем погибшими; мы не говорим уже о позднейших сочинениях, которые могут быть не менее важны. Все это, конечно, одни надежды, основанные, впрочем, на фактах. Опасно произносить решительный приговор над тем, что сделано в тысячелетний период и что большею частью остается до настоящего времени в неизвестности. Какое, например, понятие, мы могли иметь о сирийской церкви до драгоценных научных открытий Ассемания? И как много наше понятие о ней выяснилось, благодаря тем Нитрийским сокровищам, которые находятся в Британском музее, и которые по частям обнародованы были незабвенным доктором Кюртоном, доктором Ли де Лагарди и Пэйн Смитом. Творения Евсевия, Св. Афанасия, Кирилла Александрийского были значительно пополнены, открыты сочинения Иоанна Ефесского; в скором времени и сочинения Св. Ефрема будут значительно пополнены; а сочинения епископа Едесского Рабулы, равно как и Балея, впервые войдут в отеческую литературу.⁹²

Таким образом, изучение Рабулы наконец откроет нам связь между Св. Кириллом (Александрийским) и Востоком. Если Бог поможет, то разработаются со временем и сочинения епископа Маруфы Тагритского и монофизитские акты разбойничьего собора, бывшего в Ефесе, в которых находятся сведения об Иве Эдесском. Равным образом и сочинения знаменитого учителя сирийской церкви, плодовитого и классического писателя Иакова Саругского, о котором еще почти ничего не напечатано, быть может, со временем будут обнародованы добросовестным Сирийцем доктором В. Врейтом. Как славно пополняется один пробел за другим в истории Сирийской церкви, о которой несколько столетий тому назад никто и не помышлял! Какая умственная жизнь, какая степень образования! Мы этого и не подозревали! И три известных монофизита Бархебрей (Абульфарач), Диониский Тельмахарийский и Иоанн Ефесский точно также нам весьма полезны, ut audiatur et altera pars.⁹³

А много ли было сделано для изучения Армянской церкви прежде, чем знаменитые Мехитаристы открыли на Сенлазаре её сокровища? Кроме символических книг армянской церкви и сочинений Моисея Хоренского, мы не знали о ней почти ничего замечательного. А теперь известен нам целый ряд знаменитых историков и богословов и в нашем распоряжении такие коллекции сочинении об этой церкви, при которых не остается желать ничего лучшего. И лица, не принадлежащие к Армянской церкви, каковы Сэн-Мартен, Ле- Вальян-де-Флориваль, Капеллети, мой уважаемый учитель профессор И. Петерман, Нейман, Ф. Виндишман, Вельте и другие возделывали также эту благодарную почву. К сожалению, еще очень мало сделано для выяснения связи между Сирийскою и Армянскою церквами; известно, что Низивийская школа долгое время была средоточием духовной науки для обеих этих церквей.⁹⁴

Относительно замечаний Деллингера о Русской Церкви (Kirche und Kirchen стр. 175 и пр.) должно сказать, что если и читать их, то лишь разве для того, чтобы убедиться в его заблуждениях; трудно представить себе более пристрастные преувеличения; к тому же они соединены еще у Деллингера с саркастическими выходками, крайне неуместными при обсуждении столь серьезного дела, так что чувство приличия побуждало бы оставить их без разбора; но чувство правоты и беспристрастия располагает не умалчивать об этих нареканиях, явно обличающих не евангельский тон церкви, к которой принадлежит г. Деллингер.

«Она (Русская Церковь), говорит Делпигер, до такой степени лишена всякой самостоятельности в своей жизни, всякой свободы в своем органическом развитии, что едва ли найдется в христианской истории другой подобный ей пример».

Все эти общие места разлагаются на следующие частные пункты:

«(В ней) нет соборов»

Действительно Вселенских соборов в Православной церкви не бывает; это нами было указано и объяснено в начале настоящей главы. А созывать временные, областные соборы Русская Церковь не видит никакой надобности, имея постоянный собор, именно Святейший Синод, на котором епископы заседают поочередно.⁹⁵ П. 

«Нет совещаний духовенства»

Неправда! «Русское духовенство, особенно в настоящее время, собирается для дружеских рассуждений и собирается не по официальному приказу, а по своей доброй воле. Кто утверждает противное, тот не имеет понятия о современном положении русского духовенства». П.

«Нет совместного действия духовенства и мирян»

Деллингер, вероятно, здесь разумеет братства и по преимуществу католические братства. Такие братства, в которых духовенство и миряне действуют сообща, существуют и в русской церкви. П. Впрочем, Деллингеру, вероятно, известно, как заботятся в Риме об этих свободных обществах. Папа Пий IX достаточно ясно выразился на счет этого в своем послании к архиепископу Мюнхен-Фрейзингенскому, от 21 Декабря 1863 года. Такие свободные общества более сообразны с духом Православной, чем малодушной римской церкви.

«Нет центров церковной науки и образования»

Значит Деллингеру они неизвестны?! Но они все-таки существуют. «Это Духовные Академии в Москве, Петербурге, Киеве и Казани, куда, по экзамену, поступают лучшие семинаристы и где они приготовляются к занятию духовных должностей. А семинарии существуют в каждом губернском городе. Кроме того, в каждом почти уездном городе есть духовное училище; так, например, в Ярославле, главном городе губернии того же имени, существует семинария. В этой губернии десять уездных городов и в каждом (?) из них духовное училище. Кроме того, существуют еще частные духовные училища, открываемые духовенством». П.

«Нет свободного обмена мыслей посредством литературных органов»

Вероятно, Деллингер не написал бы этого теперь, так как «La Russie orthodoxe et protestante par Fréd, de Rougemont. Genéve 1863 (стр. 59) поименовывает двенадцать духовных журналов (ежемесячно и еженедельно выходящих в свет) и периодических изданий, из которых «Епархиальные Ведомости» выходят даже ежедневно (?). О. Попов указал мне следующие шестнадцать духовных органов: в Петербурге: 1) «Христианское Чтение», 2) «Духовная Беседа», 3) «Дух христианина», 4) «Странник», 5) «Домашняя беседа», 6) «Чтение для детей»; в Москве: 7) «Путеводитель верующего» (?), 8) «Творения Святых отцов» с «прибавлениями», 9) Православное обозрение, 10) «Душеполезное чтение», 11) «Евангелист» (?) и еще несколько названий, которых я не помню; в Киеве: 12) «Воскресное чтение», 13) «Руководство для сельских пастырей», 14) «Труды Киевской Духовной академии»; в Казани: 15) «Православный Собеседник»; в Риге: 16) «Училище благочестия, на русском, латышском и эстском языках. Кроме того, имеется еще много епархиальных ведомостей.

«посредством духовной литературы»,

Деллингеру не трудно было бы познакомиться с русской духовной литературой, если бы он заглянул в «список писателей духовного чина», покойного Евгения, митрополита Киевского. Он убедился бы, что в России Богословие во всех отраслях имеет достойных своих представителей. Или же ему следовало бы, по крайней мере, познакомиться с «Богословскою Хрестоматией» А. Невского, и тогда он увидел бы, что один голый перечень имен авторов наполнил бы порядочную книжку. Правда, русские пишут на своем языке и не будут для Деллингера писать свои сочинения на латинском, немецком или французском языках. Если же Деллингер хочет не только составить себе понятие о духовной русской литературе, но и произнести об ней свое суждение, в таком случае прежде всего он должен выучиться русскому языку, и никак не должен думать, что то, чего он не знает, уже поэтому самому и не существует. Кист (в I гл. на стр. 58) приводит поименно с 1722 г. четырнадцать замечательных русских богословов и продолжает: «жаль только, что сочинения этих, равно как и многих других русских писателей, до настоящего времени совсем или большею частью незнакомы тем, которые на западе писали о греческой церкви». Это-то именно и случилось с Августи «который писал против греческой и в защиту римской церкви и не мог сослаться ни на одного греческого или русского писателя новейшего времени», и который основывается на исследованиях Ф. Смита, изданных двести лет тому назад. Гефеле (в своих «Beiträge» в I гл. стр. 371) говорит о Киевской Духовной академии, основанной Петром Могилою, из которой вышло «много полемических сочинений, направленных против унии». Известны эти сочинения западным ученым?

«Таковая (духовная литература) в России не существует и не должна существовать».

Мы это только что видели!

«Отсюда следует»,

Из доказанного незнания дела?

«что и в самой Церкви нет общественного мнения, нет направления».

Когда взяты ложные посылки, то естественно в заключении можно, сколько угодно, говорить: нет и нет! Но тем не менее рассмотрим эти слова поближе. Имеют ли они какой-либо смысл? В государстве общественное мнение действительно составляет великую силу или вернее – насилие, потому что оно производит насильственное преобладание большинства. Поэтому Пий в своей энциклике не очень-то хвалит, так называемое, общественное мнение – и мы думаем, что он совершенно прав; потому что горсть демагогов в состоянии переменить мнение массы. Что же касается «общественного мнения» в церкви, то право я не знаю, что это такое. Народ должен думать, чувствовать и жить по правилам Кафолической Церкви, вот и все; и этому Русская Церковь учит точно также, как и римская. Гефеле (в «Beiträge» т. I. стр. 389) говорит, что русские вообще народ необыкновенно религиозный и привязанный к своей вере, всею душою преданный своей церкви.» А может быть под «общественным преобладающим мнением» разумеется настроение христианских умов в известное время, как это, например, было при Бл. Иерониме, который удивлялся тому, что весь почти мир стал арианским?! Да сохранит Господь Православную Церковь от такого общественного мнения! Или, может быть, «общественное мнение» есть только пустая, бессодержательная газетная фраза?!

«Нельзя сказать, что русское духовенство когда-нибудь стремилось к определенной, ясно им сознанной или, по крайней мере, инстинктивно ощущаемой цели, или что в нем была органическая жизнь».

Разумеется, нельзя говорить о том, чего не знаешь. Если Деллингер познакомится с русскою духовною литературою; то он убедится, что «сохранение и изучение чистой кафолической веры» и стремление к «святой жизни по этой вере» составляют две ясно сознанные цели русского духовенства. Разве это не органическая жизнь?

«Епископ и подчиненное ему духовенство разделены между собою широкою, непроходимою пропастью».

Во всяком случае отношения между епископами и подчиненным им духовенством в настоящее время так близки, что не оставляют желать ничего лучшего. П.

«Епископом бывает большею частью пожилой монах. Он провел всю свою жизнь в келье, и потому совершенно не знаком с мирскими делами и с делами управления; между тем, по царской воле, он вдруг возводится на епископскую кафедру, при чем обращается преимущественное внимание на внешние качества (красивую бороду, высокий рост и сановитость). Он знает только две главные обязанности: преданность Государю и безусловное повиновение Его воле, затем заботливое попечение о торжественности Богослужения».

Такое изображение дела не нуждается в комментариях. Если насмешкой хотят оклеветать какое-либо дело; то она должна быть по крайней мере остроумной; иначе она произведет совершенно противное действие.

Мы видели, что до сих пор Деллингер не сказал почти ни одного слова правды. Поэтому мы теперь выставим некоторые другие его обвинительные пункты, требующие опровержения.

«Консистории известны своею продажностью и симонией».

«Мелкие чиновники консисторий, особенно прежде, получая ничтожное жалованье, восполняли этот недостаток подарками, даваемыми от просителей; впрочем, сущность дела от этого не терпела; но в настоящее время это существенно изменено». П. При том, в каком вероисповедании нет нарекания на консистории за этот порок? Особенно при этом не мешает вспомнить, что значит в Риме «la buona mana» (щедрая рука). Лепту Св. Петра дают добровольно (?), но недавно меня не впустили в католическую церковь Св. Марии в Лондоне, потому что я не хотел заплатить лепты Святого Петра.

«Между епископами нет внутренней связи и содействия друг другу».

«Между епископами существуют весьма дружелюбные и тесные отношения». П.

«Белое духовенство борется с нуждою и бедностью».

В новейшее время большая часть сельского духовенства стала получать добавочное жалованье от Правительства, так что положение его значительно улучшилось». П. 

«В Русской Церкви нет проповеди».

Русское Богослужение действительно не наполняется одною проповедью, как это бывает у протестантов. Зато богатая символами литургия уже сама по себе красноречивая проповедь.⁹⁶ «Проповеди все-таки говорятся чаще, чем Деллингер думает; потому что каждый священник обязан говорит проповедь, по крайней мере, десять раз (?) в году в присутствии епископа.

«Нет в руках народа молитвенников и нравоучительных сочинений».

«В России существуют отличные и весьма дешевые издания молитвенников, которые точно также, как и Новый Завет, вообще распространены в народе. Нравоучительные сочинения и жития Святых составляют любимейшее чтение русского народа». П.

Что касается нравственности русского духовенства и платы за исповедь, то я приведу одно место из сочинения Ф. де Ружмона La Russie Orthodoxe et protestante. 1863 г. стр. 19: «D’après le témoignage mème d’un prêtre catholique-romain, Possevin, surnommé le Marteau des hérétiques... les moeurs du clergé séculier et régulier étaient irréprochables, et l’absolution se donnait gratuitement; on en aurait même envisagé la vente comme un grand crime». (По свидетельству даже одного римско-католического священника, Поссевина, который прозывается Молотом на еретиков... нравы белого и монашествующего духовенства (в России) безупречны и разрешение на исповеди дается даром; считают даже великим в этом случае грехом брать плату). Впрочем, в русском духовенстве есть, как и везде, хорошие и дурные люди. А что касается до платы за исповедь, то она существует и в римской церкви и даже гораздо в большем употреблении в ней, чем как представляет это Деллингер. По моему мнению, ни за одно священнодействие не следует брать платы⁹⁷ ни прямым, ни косвенным путем, а необходимо давать священнику содержание от прихода или из церковных сумм.

Упрек, что у русских народность и церковь теснейшим образом связаны между собою, конечно, справедлив, потому что это действительно так; но это следует ставить не в упрек, а в заслугу. Для нас бедных немцев весьма прискорбно, что наше национальное чувство связывается с отвлеченным понятием «Германия». И этот сбор разнородных составных частей не имеет и религиозного единства. Первым условием единства Германии будет религиозное единство. Как прекрасно было бы, если бы вся Германия была кафолическою, соединенною под скипетром кафолического Государя (при этом, конечно, необходимо, чтобы она не имела надобности коситься на Рим), если бы религия и светская власть опирались друг на друга и взаимно проникались друг другом так, чтобы государь был настоящим государем – Божиею милостию, если бы народ смотрел с религиозною преданностью на государя, а государь с чувством религиозной привязанности относился бы к народу! Мы охотно согласимся с тем, что Россия страдает многими недостатками и нуждается еще во многих реформах; но она – религиозное государство и это её преимущество. Государство с любовью поддерживает веру, вера с любовью поддерживает государство и интересы их сливаются во едино. У Франции сильно развито национальное чувство, но оно утверждается не на религии, а на славе! Англия имеет также не менее развитое национальное чувство, но оно утверждается не на религии, а на свободе! Россия же утверждается на вере, и потому ее ожидает великая будущность.

Заключая этим наши замечания на мнения Деллингера заметим, что мы все-таки считаем его первым церковным историком в западной римской церкви. Но видно и почтенные даже люди в римской церкви до того увлекаются свойственною ей враждебностью к Православной Церкви, что позволяют себе говорить ложь, которая должна возмущать их до глубины души. Предрассудки, переходя, таким образом, от поколения к поколению, делаются наконец ходячими преданиями. Деллингер – лучший историк своей церкви, почему мы и считали себя обязанными обратить на него особенное внимание. А Пихлеру нельзя вполне надивиться за то, что он, среди окружающих его предрассудков, сохранил в себе беспристрастное мнение. Он не панегирист Православной Церкви, а борец за истину и правду, почему справедливо может презирать нападающих на него злоречивых критиков.

Естественно, что Деллингер, по-своему предвзятому взгляду, едва ли может верить в лучшую будущность Русской Церкви. Замечательно, однако, что к православным церквам, существующим в Турции и Греции, не имеющим между тем ни преимуществ каких пред Русскою Церковью, он более расположен. Он говорит (в I гл. на стр. 163): «нельзя отрицать, что для церкви, находящейся в Турецкой империи, предстоит блестящая будущность» ... (и на стр. 169) «и эллинскую церковь ожидает будущность богатая надеждами». А мы соглашаемся с Кистом (в I гл. на стр. 18 и далее), который пишет: «Православная Церковь и обширная Российская Империя находятся в самой тесной взаимной связи. Из этого одного уже достаточно видно, как велико настоящее и будущее назначение этой церкви, она получила от Бога призвание распространять между гражданами неизмеримого государства блага как христианской веры, так и просвещения, и развития. Поэтому православная церковь занимая столь почетное место, должна оказывать самое решительное влияние на всю будущность и развитие государства, на его судьбы и отношения к другим народам. Обращая наше внимание на современное положение Русского государства, на необыкновенное расширение его пределов, на его могущество, полновесное влияние в делах европейской политики, в особенности же на его восприимчивость к дальнейшему развитию, с удивлением мы увидим, как постепенно будут возникать все более и более важные последствия для политических и религиозных судеб нашей части света от тесного союза между Православною Церковью и Русским государством.... Достаточно намекнуть на это, а развивать это дело подробнее кажется лишним. И все это для всех народов Европы весьма отрадное явление: в обширной России господствует и процветает одна Вера, одна Церковь, независимая от так называемого наместника Христа и огражденная от иезуитских происков. Это – такая Церковь, которая не страдает ненасытною страстью подчинить весь христианский мир своей власти. Проникнутая духом терпимости, она ищет не своих – си, а заботится о святом деле распространения христианских понятий между людьми».

Далее Кист указывает на благословенную миссионерскую деятельность Православной Церкви в Азии, – деятельность, которая нисколько не уступает римской пропаганде в успехах.⁹⁸ Мы, впрочем, вполне признавая достоинство Восточной Православной Церкви,⁹⁹ отнюдь не отрицаем, что и в ней есть люди с известными слабостями и погрешностями, что по местам в ней есть духовенство, не совсем удовлетворяющее своему назначению и что народ кое-где заражен суевериями. Но разве где-либо бывает иначе? Разве римская церковь выше всех человеческих слабостей? Точно также всякий согласится с тем, что Запад в деле образования ушел далее Востока, но этим он главным образом обязан борьбе папства с протестантством, которая вообще не коснулась Православной Церкви.¹⁰⁰ Но главное дело, именно: чистая, неизменная Кафолическая Вера и беспредельная душевная преданность ей всегда были в Православной Церкви. Эта Вера – основание вселенной и всякого истинного просвещения, и на ней зиждется будущность Православной Церкви! 

Когда апостолы и ученики I. Христа проповедовали Евангелие во всем мире и устроили церкви; тогда они положили также основание и тому церковному устройству, которое впоследствии развилось под влиянием исторических обстоятельств. Если апостол Иоанн отличил семь Малоазийских церквей (где их во всяком случае было больше); то этим самым он высказал то, что отдельные церкви могут быть не одинаковы по своему значению; и это различие между церквами произошло естественным путем. Известные церкви получали особенное значение в христианском мире или вследствие того, что те города, в которых они образовались, стоя ли выше по своему политическому значению и в них находилась большая христианская община, или вследствие того, что эту общину основало какое-либо знаменитое в христианстве лицо. Так, пользовались особенным значением церкви, основанные непосредственно самими апостолами; и в тех случаях, когда дело шло о чистоте веры, за справками обращались к апостольскому преданию, сохранившемуся в этих церквах. Естественно, что в замечательнейших в гражданском отношении городах древнего мира были в тоже время учителями веры сами апостолы; потому что, ожидая особенно обильной жатвы, они начинали распространять Евангелие именно в тех городах, которые были главными центрами мировой деятельности и из которых удобнее могло распространяться семя христианства по всему миру. Так образовались четыре патриархата – в Иерусалиме, Риме, Александрии и Антиохии; к ним в последствии присоединен был пятый Константинопольский (нового Рима) патриархат.

Вместе с тем мы видим, что в этих патриархатах получает значение принцип национальности; действительно, как Иерусалим был представителем Палестины, Антиохия – Сирии, Александрия – Египта; так Рим был представителем Италии и других известных в то время стран запада. Это начало народности, положенное в основание первоначального деления церкви (в иерархическом отношении), живет в истинной отрасли Кафолической Церкви; и поэтому в пределах Константинопольского патриархата образовались отдельные церкви в России, Греции и Румынии, но чрез это нисколько не нарушилось в тоже время единство Кафолической Веры.

При правильном развитии западной Церкви, точно также и в ней могло бы развиться древле-кафолическое начало национальности; но на западе мы видим только слабые попытки к такому развитию, именно, в древней Африканской Церкви. Если бы римская церковь, вследствие своего стремления к преобладанию, не посеяла так рано семян папства и не старалась возрастить их (сначала, конечно, бессознательно и смутно), если бы она не развивала с такою последовательностью той мысли, что в руках папы должно сосредоточиваться всё церковное управление; то и мы имели бы местные, народные церкви: итальянскую, испанскую, французскую, английскую, немецкую и скандинавскую, и эти церкви развивались бы в духе свободы, не прерывая союза веры с своею Православною, не папистскою, римскою матерью церковью.

А что патриаршие кафедры возникли под влиянием идеи национальности, а не потому только, что они учреждены апостолами, это ясно видно из того, что ни одна из церквей, основанных святым апостолом Иоанном, не сделалась патриаршей кафедрой, между тем как Александрийская Церковь получила такое высокое место (патриархию), не смотря на то, что она основана не непосредственно апостолами. Впрочем, одним из отрадных знамений нашего века служит то, что идея национальности приобретает все большее и большее значение в области государственной жизни и со временем, следуя естественному ходу событий, она должна охватить и область римской церкви. «Европа требует, чтобы за народностями были признаны их права, чтобы им обеспечено было сохранение этих прав», говорит Пихлер (I гл. стр. 20). Но он же говорит далее (на стр. 496): «принцип национальной самостоятельности делит Восточную Церковь на множество национальных церквей, которых не связывает какой бы то ни было, личный, обязательный и всеми признаваемый авторитет». В том то и преимущество Православной Церкви, что национальные церкви могут в ней свободно развиваться, сообразно с отличительными свойствами каждой народности, которых другая нация не сумеет ни сохранить, ни даже вполне понять.¹⁰¹ Связью национальных церквей служит учение веры, и каноны, утвержденные Вселенскими Соборами, а стражем этого учения и вселенского управления стал Патриарх Константинопольский с тех пор, как папа перестал занимать это место и произвольно изменил в существенных чертах характер и обязанности первого иерарха церкви. «Раздробление» патриархатов и изменение их границ нисколько не делают «самую теорию патриаршества несостоятельною», напротив это разветвление служит признаком жизни и развития Православной Церкви. Христианство распространяется, образуются новые церкви, старые расширяются. А папа что делает? Он делает тоже: дробит обширные приходы, большие церковные области, большие епископии и образует новые. Единство Веры в союзе с Константинопольским патриархатом всегда строго соблюдалось. Не бывало примера, чтобы развитие православной церкви в духе народности привело когда-нибудь к расторжению единения в Вере. Все Православные Церкви находятся и всегда останутся в союзе с Константинополем. В этом случае факты говорят красноречивее выдуманных опасений. Поэтому Пихлер совершенно неправ и опровергается свидетельством истории, когда, продолжая (стр. 496) вышеприведенное рассуждение, говорит: «В том и состоит современная задача папства, чтобы оно, не принадлежа исключительно ни к какой определенной нации и обязанное своим существованием единственно божественному установлению, защищало права всех наций и стремилось к соединению их посредством единой веры».

Прежде всего нужно заметить, что, хотя, папство действительно не принадлежит ни к какой нации, и является по преимуществу римским учреждением; но тем не менее оно обнаруживает некоторое влечение к итальянской национальности (потому что она состоит в самой родственной связи с духом Рима). Иннокентий III так выражается об этом: «обе власти или оба вида первенства получили свое начало в Италии, которая, по воле Божией, приобрела первенство над всеми странами» (Пихлер стр. 232). Небольшое число пап не итальянского происхождения, исчезающее в огромном количестве пап итальянцев, должно было заранее проникнуться римским образом мыслей и действий, иначе нарушилась бы гармония развития папства. Что папство крепко держится за Рим и, что оно имеет к тому сильные побуждения, это видно лучше всего из истории вавилонского пленения пап – в Авиньоне. Здесь не столько французское влияние способствовало искажению папства, сколько отсутствие римского влияния, т.е. темная сила, которую создал языческий Рим, и которая в форме папства налегла на христианство, не сумела найтись в Авиньоне. Хотя в Авиньоне и были все церковные власти и вся церковная обстановка папства, но не было там Рима и духовной магической силы Рима. Но, далее, действительно ли папство защищает права всех народностей? Оно походит на то: папство живет смертью народностей. Оно не допускает, чтобы народности уничтожались их правительствами, но это – для того, чтобы тем вернее забрать эти народности в свои руки. Народности, поддержанные папством в борьбе за свое существование, благодарны ему за это и принимают предлагаемое им иго. Папство не допускает уничтожения народностей, потому что они ему нужны для борьбы с другими народностями; но оно уничтожает национальные черты народностей для того, чтобы в них иметь более послушные орудия своей воли. Даже в мелочах папство старается преобразовать по своему подвластные ему церкви для того, чтобы окончательно утвердить над ними свое господство. Пусть говорят, что хотят: безусловной любви к отечеству нет у римского католика; он всегда одним глазом посматривает на Рим. Что для «сохранения единой веры» не необходима центральная и превознесенная власть, подобная папской, это показывает Православная Церковь. Но что такая власть необходима для сохранения веры, развитой в духе латинства, этого мы совсем не думаем оспаривать; напротив, мы убеждены, что папский авторитет был еще недостаточно силен, пока непогрешимость папы не возведена была в догмат. А как необходима теория папской непогрешимости, это хорошо чувствовал папа Стефан V, когда он воспользовался ею в первый раз в 885 году в своих отношениях к грекам.¹⁰²

Учреждение патриархатов до такой степени несомненно национальное учреждение, что порядок следования одного патриархата за другим в церковном управлении определялся сообразно с значением национальностей. Иначе, каким образом Рим сделался бы первым патриархатом в христианском мире? По времени образования церквей – это место должно было принадлежать Иерусалиму. Если первенство Рима зависело от того, что ап. Петр был главою Церкви, или первым папою в Риме (по мнению латинян), то и в таком случае Антиохия имела бы более права на это первенство; потому что ап. Петр был Епископом Антиохии прежде, чем Рима. Значение этого обстоятельства сознавал сам Иннокентий I, и потому счел нужным объяснить преимущество Рима тем, что пребывание апостола Петра в Антиохии было временное, а Рим он избрал местом постоянного жительства. Пихлер (II р. 621–627), находя противоречия в преданиях, желает, кажется, опровергнуть то, что апостол Петр был Антиохийским епископом.

Но древность признавала этот факт несомненным, равно как и Ориген, писатель II столетия, столь авторитетный свидетель, что нет возможности совершенно отвергнуть верность этого факта. В Оксфордской (Бодлейянской) библиотеке находится проповедь на армянском языке – известного Якова Барадея, в которой он излагает свое исповедание веры. Эту проповедь он посылал в Антиохию – «кафедру великого апостола Петра».¹⁰³ Таким образом, только государственное положение Рима сделало то, что Римский патриарший престол был первым; по той же причине и Константинопольский патриарший престол занял второе место.

Это высочайшее положение Римского патриархата во Вселенской Церкви без сомнения согласно было с волею Божиею (или лучше произошло по допущению Божию), хотя и не было установлением Божиим; Римский патриарший престол должен был по естественному ходу истории сделаться центром церковного единства (для западных христиан). У всякого живого организма голова вырастает из него самого; точно также естественным путем вырастают из него и ветви: иподиаконство это – ветвь, и оно есть такое же человеческое учреждение, как и голова, первый патриархат Римский.

Но естественно было опасаться того, что этот первый патриархат, утверждающий свое первенство на человеческих основаниях, станет стремиться к незаконному преобладанию. Опасность эта была вдвойне велика для римского епископа в Риме. Поэтому то Г. Рейхлин в своей статье «должен ли Рим сделаться столицею Италии?»¹⁰⁴ весьма остроумно и верно заметил: «Папство развилось из древних римских учреждений и выросло на той почве, которая произвела упрямую, политически-ловкую и жаждавшую всемирного могущества римскую аристократию». Было время, когда Рим предписывал законы всему миру; его законодательные способности признаются и современными законоведами. Но приказывать и предписывать законы сделалось второю природою Рима,¹⁰⁵ только тогда, когда его pontifex maximus (великий жрец) принял христианство. В «Руководстве к изучению классической литературы» Ешенбурга¹⁰⁶ мы читаем следующие слова: «Первое место занимали (в Риме) жрецы, звание которых учредил еще Нума Помпилий.... А pontifex maximus был главнейшим между ними и непосредственным их начальником: он пользовался первостепенным духовным значением и большими привилегиями… Все остальные жрецы, даже и весталки, были ему подчинены; он ведал дела религии, распоряжался устройством празднеств и сопряженных с ними торжественных обрядов, составлял летописи и разрешал иногда судебные споры».

Разве эти слова не могут быть применены почти буквально к христианскому великому жрецу с тем только различием, что последнему удалось еще более расширить свою власть? Впрочем, этим мы не думаем приписывать римскому епископу злонамеренный и сознательный обман; он дышал римским воздухом, его натура была чисто римская и поэтому, естественно, в нем должны были проглядывать черты великого жреца. Было бы очень опрометчиво и несогласно с историей указывать на какого-либо римского епископа, как на первого папу. Можно разве отыскать в сочинениях более древних римских епископов такие выражения, в которых впервые высказывается мысль о Богоучрежденном первенстве пап, или же о действиях соответственных этому. Но из этого еще не следует, что эти епископы были первыми папами. Они могли яснее попять и высказать предчувствия и темные представления своих предшественников; но тем не менее у этих последних были уже зачатки папства. Папство не вдруг и не мгновенно явилось на свет Божий: оно есть историческое явление, выросшее и созревшее на римской почве. Папство – это своего рода ржавчина, покрывшая на сыром воздухе благородную сталь, это негодная трава, всюду незаметно проникающая; она, как первородный грех, глубоко пускает тысячи корней, которые широко расползаются по всей почве и так плотно держатся за нее, что эту траву трудно бывает вырвать. Одним словом, папство – это колоссальный образ падшего человека. Папство в сравнении с простым сыном Адама, малым миром, есть великий мир. Адам пал, потому что он хотел быть как Бог; папство падает, потому что домогается того, что по праву принадлежит Богу, т.е. непогрешимости. Оно хочет свою Вавилонскую башню возвести до небес!

Как представляет себе римский католик происхождение папства? Мирянин полагает, что Иисус Христос (Мат. 16:18) вручил первенство апостолу Петру, и что апостол Петр с этой минуты, или со времени вознесения Христова, признавал себя папою, Богом поставленным главою церкви, наместником Христовым на земле, что он якобы поступал сообразно с этим и признан был в этом достоинстве другими апостолами, что, наконец, будто «так учат святые отцы церкви»¹⁰⁷ и вселенские соборы. Таково верование мирян и большей части богословов, которые не берут на себя труда вникнуть в дело поглубже. Ни разу не задумаются над тем, что Православная Церковь твердо держится Св. Писания, Предания и постановлений вселенских соборов, и, однако, не признает папства, как Божественного учреждения, и, следовательно, Божественное происхождение папства нельзя считать делом несомненным. Более основательные (латинские) богословы и церковные историки действительно считают высказанный выше взгляд на папство ложным и утверждают, что папство (как теория) развилось историческим путем, подобно¹⁰⁸ учению о лице Спасителя, которое до низложения монофелитства не было вполне раскрыто в догматике.

Такой путь раскрытия христианских догматов есть единственный путь, по которому безошибочно может идти раскрытие для сознания верующих догматических истин; но это, к сожалению, к папству не применимо, потому что известное явление наперед должно существовать, а потом уже оно может быть способно к постепенному развитию. Если папство было основано Христом, то ап. Петр и остальные апостолы должны были решительно сказать об этом; и отцы Церкви не могли разделяться в мнениях об этом так, чтобы сравнительно меньшая только половина их говорила в пользу папства. Если бы мысль о Божественном происхождении папского главенства была признана апостолами, то и при дальнейшем своем раскрытии она не могла встретить противоречий; но дело то в том, что нужно доказать, существовала ли самая эта мысль у апостолов. Если бы апостолы смотрели на апостола Петра, как на Богом поставленного главу Церкви, то учение об этом (по той важности, какая ему придается папскою церковью) было бы главнейшим предметом их евангельской проповеди и ни одна Церковь не оставалась бы в неизвестности об этом. Если бы апостол Петр признавал себя Богом поставленным папою, то мысль об этом он выразил бы в своем послании. Нелепо утверждать, будто смирение препятствовало апостолу Петру касаться своего высокого сана. Если он был папою (в римском смысле слова), то он мог об этом упомянуть, не опасаясь показаться человеком мелким.

Впрочем, доказательства от Св. Писания (в пользу главенства) еще весьма слабы; потому что, как объяснять известное место Библии, это может решить общее согласие отцов Церкви, как справедливо замечает Аллиоли; но по этому самому это согласие должно бы окончательно решить дело, так как большая часть отцов слово petra (камень) не относят к Петру. Аббат Гэтэ в своем сочинении¹⁰⁹ поставил себе задачей доказать из Св. Писания и вселенских соборов, что идея и сущность папства, как Божественного учреждения, искусственно навязаны христианству. Сочинение это появилось год тому назад и еще не вызвало опровержения. Неужели можно назвать опровержением следующее краткое замечание Пихлера: «попытка Гэтэ не удалась?!» Гэтэ говорит, «что Лоноа, доктор Сорбонны, собрал свидетельства, предания, касающиеся этого вопроса и ясными, подлинными словами отцов доказал, что весьма немногие отцы слово «камень» относят к Петру. Это объяснение отцов сохранилось на Западе до XVI века, когда ультрамонтанство стараниями иезуитов было возведено в систему. Достаточно привести (из западных писателей) в доказательство Иону Орлеанского.¹¹⁰

Естественно, что мы в этой небольшой брошюре не можем вдаваться в подробности и ограничимся только беглыми замечаниями. В заглавии послания Св. Игнатия к римлянам мы с Мёлером видим намек на учреждение митрополии: потому что слова «в месте римской области» могут ли иметь другое значение, кроме того, что χωρίον (страна) заключает в себе более обширное понятие, а τόπος (место) более тесное, т.е. первое означает церковную епархию, второе главный город епархии. Предстоятельство в церковной области можно понимать только в том смысле, что церкви этой области соединены под властью митрополита; с таким понятием указанных слов согласны два текста посланий Св. Игнатия на сирийском и два на армянском языках. Я еще более утвердился в этом мнении, прочитав недавно (в Британском музее в Лондоне) древнюю сирийскую рукопись VI века, в которой я над посланием Св. Кирилла Александрийского нашел такое заглавие: «Кирилла, главы епископов (risch defisqufe) в Александрии». В Александрии же был всего один епископ, следовательно, здесь или подразумевалась церковная область, или risch defisqufe значит Archiepiscopus.

Это значение главы епископов (capitis episcoporum) заслуживает особенного внимания, потому что когда оно употребляется в приложении к римскому архиепископу, то оно легко может быть неверно переведено словами: capo della chiesa (глава церкви). Известное место в сочинениях Св. Иринея не признается Пихлером. Весьма отрадно видеть, что, наконец, один из римских католиков признает несостоятельность этого учения. Киприан также по достоинству оценивается Пихлером, который решительно не признает за ним идеи папства.¹¹¹

Православный взгляд на главенство в Церкви следующий. Отцы церкви признают исповедание Божества Христова ап. Петром (зерно христианского учения) камнем, на котором Христос основал Свою Церковь; и так как это исповедание, как бы, воплотилось в ап. Петре, то поэтому и его самого можно назвать камнем. Но это преимущество ап. Петра по существу дела было его личным, ему одному принадлежащим достоинством и не могло перейти по наследству к кому-либо другому. Если ап. Петр был в этом смысле главою апостолов, то естественно, что преемники его столько же могут участвовать в этом звании, сколько дитя участвует, по рождению, в правах родителей, рождаясь в дворянском достоинстве. Но личные преимущества не передаются по наследству. Наследование ап. Петра могло дать римскому епископу так сказать право дворянства, т.е. право на первое место между епископами, но никаким образом не могло даровать ему преимущества быть камнем Церкви, а тем менее еще могло дать ему права пользоваться таким авторитетом, каким и сам ап. Петр никогда не пользовался.

Если мы с этой стороны рассмотрим известные места русских Богослужебных книг, приводимые Гефеле¹¹² по Шлоссеру в пользу римского главенства; то мы убедимся, что они не заключают в себе ничего, что говорило бы в пользу папства в том смысле, как понимает его римская церковь. Православные охотно допускают первенство Рима, они ничего не имеют против самого титула папы, так как римский епископ делится этим титулом с патриархом Александрийским, носившим, как это положительно доказано, означенный титул еще в половине III века,¹¹³ но они решительно не признают божественного права папства и его всемогущего значения в Церкви, значения, которое в своем последовательном развитии делает папу непогрешимым учителем веры и самым высшим и даже единственным церковным законодателем. Римская церковь мало по малу изменила сущность папства, понимаемого в православном смысле и к извращенному папству она относит такие слова и выражения, которые не имеют с ним ничего общего. Вместо постепенного развития законного папства мы видим в римской церкви постепенное искажение его, которое в последних выводах из папства резко бросается в глаза.

С какого времени началось это искажение? Нельзя определить момент, с которого Греческая церковь начинает решительно отвергать главенство. «С самого начала существования Церкви, говорит Пихлер, как на Западе, так и на Востоке существовали люди, которые говорили против главенства». И мы с своей стороны скажем, что нельзя определить ту минуту, когда римская церковь окончательно приняла ультрамонтанское главенство.¹¹⁴ Некоторые (даже многие) восставали против него и в западной, и в Восточной церкви, с тех пор, как папы стали позволять себе более, чем следовало. И, хотя, время зарождения ультрамонтанского папства покрыто мраком неизвестности, все же можно указать эпоху, в которую папство, произвольно расширяя свои нрава, вступило на почву систематического развития их, постепенно образовало ложное главенство, и затем для поддержания такого главенства оказалось нужным приискать Божественное основание, которое было найдено в нескольких мнениях и выражениях немногих древних церковных писателей.

Эту эпоху возникновения и утверждения ложного папства мы видим в том же факте, к которому Пихлер приурочивает действительное начало разделения Церкви на две половины – восточную и западную, именно в принятии Константином Великим христианской веры. Это событие образовало государственную церковь¹¹⁵ в Константинополе. И это – ошибка, которая легко объясняется тем, что христиане, после многих гонений, которым они подвергались, не знали, чем выразить свою благодарность единоверному императору-покровителю. За эту ошибку Греческая Церковь жестоко поплатилась: часто и долго носила она оковы рабства, но никогда не помрачилась её Вера; и не один мужественный епископ запечатлел кровью своею твердость своей веры, защищая ее против угнетений греческих императоров.

С другой стороны, со времени Константина Великого Рим фактически перестал быть центром мира; светские государи Запада переселились в другие резиденции и папа в Риме сделался свободным до независимости. Тогда папа имел возможность образовать такую христианскую церковь, которая, будучи счастлива свободою и сильна любовью, своим примером указала бы путь греческой Церкви и своим влиянием произвела бы на восточных государей большее действие, нежели многочисленные армии. Тогда как на Востоке Церковь была порабощена императором, на Западе поработил ее собственный её глава. На Востоке Церковь терпела гнет внешний, на Западе церковь испытывала такой гнет, который подкапывал её здание в самом основании и вторгался в самое её сердце, т.е. учение. Тою свободою, которую получила римская церковь, пользовались римские епископы (одни более, другие менее) для расширения своих прав и эти права наконец в лжеисидоровских декреталиях получили вид общеобязательного закона.

И в Русской Церкви до XV века немногие великие князья «решались противиться митрополиту, имевшему и в мирских делах весьма важное значение».¹¹⁶ Но здесь никогда не было незаконного стремления к расширению церковного могущества. «При отдаленности от столицы и притом стоя во главе значительного главного города, александрийский патриарх мало по малу присвоил себе силу и значение гражданского правителя. Общественные и частные благотворительные заведения города управлялись по его личному усмотрению; его голос возбуждал страсти толпы и успокаивал ее, и египетские префекты или сдерживались или поощрялись светскою властью этих первосвятителей».¹¹⁷ Как велико здесь сходство Александрийских епископов с папами; но с другой стороны как неизмеримо велико и различие между ними! Злоупотребления здесь никогда и никого не доводили до мысли – опираться на данные Богом права.

С Григория VII начинается период зрелости папства. Решительное стремление к сознанной цели составляет отличительный признак этого блестящего периода в истории папства, который имеет столько же блеска, столько и победный путь Наполеона Великого, орошенный кровью и слезами! И мы вместе с Пихлером видим перст Божий в этой части истории папства, но тот именно перст Божий, который пишет на страницах всемирной истории: измерено, взвешено и будет разделено (mene, tekel, farsin). Папство должно было идти вперед до тех пор, пока оно в заключение не объявило своей непогрешимости; это объявление венчает здание папства и вместе с тем приготовляет ему падение. Самообольщение отдельного лица Бог наказывает тем, что оставляет его; тоже бывает и с целыми учреждениями. 

Правда, и история папства имеет свои светлые страницы; но припомним, что папа существо двойственное: он Богом поставленный епископ и в тоже время человеческий ультрамонтанский папа. Где преобладает божественная его сторона, там есть и благословение Божие; а где имеют место его властолюбие и незаконные притязания, там бывают плоды горькие и, тем более, горькие, что беспорядочные страсти окружаются сиянием святости. От плода их познаете их! К сожалению, до сих пор в папстве существует еще много прекрасных, на вид, плодов, которые оказались бы пустыми или ядовитыми, если бы заглянуть внутрь их. Впрочем, история свое дело сделает, а отчасти она уже и сделала.

* * *

Западная Церковь, ошибочно признав папство божественным учреждением, отпала от истины, и пока она такой взгляд на папство считает догматом веры, до тех пор напрасны все её попытки к соединению с Вселенскою Церковью. Поэтому Восточная Церковь, верная самой себе, ни в каком случае не может вступить в сношения с Римской до тех пор, пока последняя будет упорно держаться указанного взгляда. И все-таки Восточная Церковь верит в соединение с нею Западной и надеется после соединения, по-прежнему, созывать Вселенские Соборы. Но каким образом должно произойти это соединение? Не должна ли Западная церковь слиться с Восточною? Этого не ждет и не требует Восточная Церковь; она этого даже не может и желать, потому что это противоречило бы принимаемому ею началу самостоятельности национальных Церквей. Уже апостолы сообразовались при устройстве Церквей с характером известных народов: древние литургии носили на себе печать известных национальностей; канонические определения отчасти также отличались местным, национальным характером. Тогда как одаренный богатым воображением житель Востока требует большей красоты и разнообразия обрядов, хладнокровный, практический житель Запада ищет простоты и естественности. Где первому нужно десять слов и десять обрядов, там последний довольствуется одним выразительным словом и одним простым обрядом. Восточный христианин имеет несколько литургий; западный – ограничивается одною.¹¹⁸

Одним словом, Западная и Восточная церкви стоят¹¹⁹ одна подле другой, как две совершенно равноправные сестры; и каждая из этих церквей, от слияния с ней другой церкви, только потерпела бы убыток. Мы, жители Западной Европы, сильны лишь только нашею свободою, самостоятельностью и независимостью, и в этом отношении можем быть полезны нашей возлюбленной Восточной сестре. Переходя в нее, мы отрекались бы от нашей национальности и всего нашего прошедшего.

Но где же существует на западе истинно-кафолическая Церковь? Отвечаем: по нашему мнению, прежде всего она существует в недрах Римской самой церкви и заключает в себе три больших класса католиков: 1) католиков, недовольных папством; 2) последователей идеального папства, такого, какого нет в действительности и которое весьма близко походит на первоначальное православное папство, и 3) католиков, которые ищут своего спасения в Церкви и держатся папства только потому, что без него для них не существовала бы Западная церковь. Этот последний класс особенно многочислен, к нему принадлежат обращенные в католичество протестанты, особенно из числа членов Англиканской церкви. Все они жаждут найти Церковь, одну только Церковь, а папство только терпят. Когда же они ближе всматриваются в сущность папства, то откровенно сознаются, что эта сущность состоит только в непогрешимости папы. Доктор Ньюман¹²⁰ говорит: «замечательно, что мне и в голову не приходил вопрос о положении папы, как средоточия церковного единства или как источника управления... Не думаю, чтобы я, будучи еще в англиканской церкви, когда-нибудь признавал какое-либо из папских прав божественным по происхождению; не то, чтобы я встречал затруднения в этом учении, или чтобы у меня вместе с историей Св. Льва Великого¹²¹ вышла из головы мысль о непогрешимости, которая действительно проглядывает в этой истории; не в этом для меня затруднение; все оно заключается в вопросе о Вере и Церкви».

Эти три класса должны первые приступить к соединению; но пока они еще скрываются в недрах папства. Первый шаг этих людей должен состоять в том, чтобы они высказались. Но для приведения этого в исполнение есть одно средство: должен выступить кто-либо один из них. Он не долго будет оставаться одиноким; найдутся люди одних с ним мыслей. Восток, о котором прокричали, что он упрям, покажет миру, с каким рвением он подбирает каждый камень для созидания истинного единения, как он далек от всякого мелочного самолюбия и как много он поможет в деле создания Православной, родственной ему, Церкви на Западе. Папство должно обезлюдеть, а Православная Церковь Запада преисполниться, последняя должна вытеснить первое: это единственный путь к единению. Ожидание, что два большие тела (Восточная и Западная церкви) соединятся, оставаясь в прежнем состоянии, есть пустая, горячечная мечта; опыт веков показал уже, что это воздушный мираж. Охотно верят тому, чего желают; и вот является много ревностных противников папства, которые видят в самом близком будущем единение, т.е. возвращение покаявшегося заблудшего сына, Запада, к его отцу, Востоку. Сам Пий IX однажды впал в оптический обман и думал, что довольно одного слова, чтобы окончить это дело. Но попытка к единению кончилась печальным образом: Папа только окончательно осрамил себя ею. Не лучше окончились и политические мечтания того же папы. Холодная действительность событий сковала его политические стремления, и после этого он с такою же стремительностью ударился в другую крайность, именно в политическую боязливость. Можно было бы ожидать того же самого и от неудавшейся попытки навязать унию Восточной Церкви, т.е. что Пий, подвергавшийся уже раз анафематизмам восточных Патриархов, будет вперед осторожнее и не сделает вторичного нападения на Восточную Церковь; но нападение сделано, и оно кончилось еще печальнее для папы, потому что показало ему не только незыблемость Православной Церкви, но и раздор и интриги окружающих его лиц в его собственном доме. Говоря это, я разумею историю с Питципиосом. Будучи в Риме, я коротко познакомился с Питципиосом, вместе с ним прочел его сочинение: ὁ ἀνατολιχὸς Χριστιανὸς η ἐπιςολαὶ περὶ τῆς ἐνεστώσης χυβερνήσεως τῆς ἐν Κωνσταντινουτόλει ἀνατολιχῆς ἐχχλησίας χ. τ. λ. Malta 852. (Восточный христианин или письма об управлении Восточной Константинопольской Церкви и т.д.).

На основании замечаний автора, я сделал своею рукою пометки на полях этого сочинения; но этим счел я нужным и ограничиться по той простой причине, что я увидел в личности Питцилиоса скорее тонкого дипломата, чем серьезного и проникнутого духом веры реформатора. Питципиос в настоящее время оказался действительно человеком шатких убеждений, и мое тайное предчувствие вполне оправдалось. Тертые римские дипломаты неминуемо должны были прийти в неприятное столкновение с столь же тонким греком, причем результаты их взаимных совещаний ясно обнаружили, что Рим сделал более уступок (Восточной Церкви), чем сколько он мог бы сделать их искренно, оставаясь верным идее божественного происхождения папства. Вероятно, думали поступить при этом (с восточными христианами) так же, как поступали в средние века при насильственном обращении целыми массами иудеев, мавров и язычников, или как поступали иезуиты в Китае и Японии; именно соображали так: «если восточные христиане и будут на первый раз принимать латинство внешним образом не по внутреннему убеждению, то мы вполне можем ручаться за следующие поколения, а сделанные большие уступки (Восточной Церкви) уничтожатся сами собой и, таким образом, наша тактика достигнет своей цели». В этом опять-таки обнаруживается внутреннее, духовное сродство папства с иезуитством.

Соединение обеих христианских Церквей невозможно, если будут вести дело, держась инославной почвы папства и, если Римская церковь не образумится и не сознается в своем не православии. Частные лица могут и имеют право начать дела соединения. Крохотное горчичное зерно снова должно быть посеяно на Западе; созидание Западной Православной Церкви опять должно начаться с закладки из отдельных камней; и после этого наступит такое время, когда и Ватикан, подобно другим роскошным римским дворцам, будет стоять в запустении и упадке и останется только красноречивым памятником человеческой гордости. Соединенными силами мы должны подвигаться, вперед по пути истинно-религиозного, строго-церковного и поэтому свободного просвещения. Церковь должна собрать рассеянные члены и приобщить их к живому своему телу. Иезуитское правило «divide et impera» должно замениться православным «collige et impera» (собери и управляй).

* * *

Учение (созидаемой) Западной Православной Кафолической Церкви, без сомнения, должно быть тоже, что и у Восточной Православной Кафолической Церкви, а, следовательно, должно быть свободно от односторонностей и всего того, что навязано ему папством. Церковное благочиние и управление пусть удерживают оттенок, соответствующий характеру западных народов; только они должны быть очищены от всего папского. Вдаваться в подробности касательно учения и устройства Западной Православной Кафолической Церкви мы здесь не будем, потому что это намерены мы изложить в особом сочинении, которое скоро поступит в печать. Здесь мы наметим только некоторые основные пункты.

Спаситель христианскую истину вверил Церкви, которая и охраняет ее, изъясняет и применяет к жизни.

Церковь, в теснейшем смысле, есть совокупность епископов; общим голосом их на Вселенских Соборах постановляются непогрешимые решения вопросов; и такие соборы суть органы Святого Духа. Вселенских Соборов семь.

Существуют два источника веры: Св. Писание и Предание. Разуметь под именем Предания, странные легенды и детские сказки, значит совершенно искажать понятие о Предании. Под Преданием нужно разуметь именно живую передачу церковного учения. Св. Писание собственно составляет только ту часть Предания, которая письменно изложена апостолами и Евангелистами. Церкви вверено Священное Писание и сохранение его истинного смысла.

Церковь учит нас, что Священное Писание, т.е. канонические книги, Богодухновенны. Но Богодухновенны ли также и апокрифические книги, которые всегда высоко ценились и читались в Церкви, она определительно не решила.¹²²

Церковь учит, что Дух Святый исходит от Отца. «Вселенский Собор 879 года, состоявший из 380 епископов, решительно осудил прибавление Filioque в Символе. Все епископы и легаты, бывшие на этом соборе представителями Папы Иоанна VIII, подписали это постановление Собора и предали анафеме всякого, кто осмелился бы посягнуть на Православную Веру и её Символ»¹²³

Церковь не знает никаких сверх должных дел и никаких отпустов в смысле учения римской церкви, т.е. в том смысле, что временные мучения за грехи можно заменить церковною епитимией.

Есть переходное состояние по смерти для христиан, скончавшихся в вере и любви, но не вполне очистившихся от греховной нечистоты; мы молимся за них, приносим умилостивительную Жертву, но не одобряем обычая, основанного на корыстолюбии. Было бы положительно опасно для нравственности, если бы какой-нибудь (нераскаянный) богач тысячами заупокойных месс мог и за гробом стать выше своего бедного (благочестивого) собрата. Римские богословы, конечно, говорят, что Бог уже праведно рассудит все, но пусть попробуют проповедовать, что нельзя ручаться за несомненную пользу служения заупокойных месс для известного лица, и тогда увидят, какой сильный удар нанесут они обыкновению служить заупокойные мессы и как значительно опустеют их кошельки.

Таинств семь и благодатная их сила зависит от самого совершения Таинства (ex opera operato).

Почитание и призывание Святых есть древне-кафолическое учение. Мы призываем Святых молиться за нас и с нами точно так же, как и живых своих собратий о Христе Иисусе, но не в другом смысле.¹²⁴

Мы почитаем Св. Иконы точно также, как чтим изображения дорогих и близких нам особ, но не в другом смысле (?). Они не имеют в себе особенной какой-либо силы и не обладают какими-либо магическими свойствами.¹²⁵ Многие протестанты порицают церковное почитание икон, а между тем у себя дома берегут изображение дорогого им усопшего и целуют его с благоговением, нисколько не думая о том, что поступают непоследовательно в этом случае.

Мощи Святых, в особенности Мучеников, всегда были высокочтимы Церковью, как это мы видим из актов мученичества Святого Игнатия.

Богоматерь Пресвятая Дева Мария при зачатии Спасителя была очищена от первородного и произвольных грехов. Но была ли она также и зачата непорочною, т.е. без первородного греха, этого Церковь не решила.¹²⁶

Церковь учит, что в Евхаристии хлеб и вино пресуществляются в Тело и Кровь Иисуса Христа и что христианин должен причащаться под обоими видами. Только грубо-чувственный, недобросовестный ум, по слепоте своей, может находить в Пресуществлении противоречие здравому смыслу. В Таинстве Евхаристии есть прославленное Тело Христово, не подлежащее законам обыкновенных наших чувственных тел.

Хлеб для Евхаристии употребляется в Восточной Церкви квасный, в Западной – пресный. И та и другая Церкви имеют вполне достаточное апостольское предание для своего обычая.¹²⁷

Освящение хлеба и вина совершается в Восточной Церкви во время призывания Св. Духа, в Западной – во время произнесения слов установления (Таинства). Доктор Л. А. Гоппе¹²⁸ в своем драгоценном и основательном сочинении не мог примирить практику той и другой Церкви. А наше мнение об этом предмете, нисколько, впрочем, не обязательное для других, таково, что как в Восточной, так и в Западной Церкви момент освящения может (?) остаться без изменения, хотя нельзя не заметить, что и в самой литургии св. ап. Петра еще видны следы употребления призывания Св. Духа, а в мозарабской литургии (у Моне), составляющей нечто среднее между восточными и западными литургиями, следы эти даже очень ясны. Равным образом по-нашему, ни для кого опять необязательному мнению, момент освящения зависит от того, в каком смысле священник произносит известные слова. Если он произносит слова установления Таинства просто, как повествование (как это делается в Восточной Церкви), то он при этом не намеревается совершить то действие (освящение Св. Даров), которое он ясно совершает во время призывания Св. Духа. Напротив, когда священник западной церкви произносит слова установления Таинства и при этом мысленно ставит себя на место Самого Христа Спасителя и, таким образом, действует с Ним и во имя Его, то он совершает акт освящения этими словами.

Литургию (и вообще Богослужение) нужно совершать на языке страны, при живом участии прихожан. Римское противление этому, которое оправдывает себя главным образом тем, что живые языки изменчивы, до такой степени не состоятельно и натянуто, что не заслуживает серьезного внимания. Разве латинский язык не был живым во время появления христианства? Разве латинская Библия не служит текстом, с которым справляются переводы на новейшие языки? Если действовать последовательно, то и Библию следует читать в церквах только на латинском языке. По истине странно было бы думать, будто Иисус Христос и апостолы желали того, чтобы верующие присутствовали в церкви с переводами в руках, а духовенство отправляло бы Богослужение на непонятном языке. Впрочем, упомянутая причина употребляется для прикрытия настоящей цели, а настоящею и единственною причиною употребления в Римской церкви латинского языка служит властолюбивая римская централизация. Единый церковный язык составляет тонкие, по крепкие узы, связывающие все римско-католические церкви с папою.

Относительно безбрачия и брака священнослужителей должны остаться в силе древне-канонические правила. Только желательно было бы, чтобы подумали вот о чем: не может ли Церковь, так как латинскому священнослужителю до посвящения в духовный сан, по своеволию пап, не было предоставлено право жениться, разрешить ему вступить в брак, не обязывая его оставлять свой сан? Такое разрешение собственно не нарушало (?) бы канонов, потому что папское злоупотребление слишком достаточно оправдывало бы исключение из общих церковных правил. По-видимому, существующее в Греческой и Армянской церквах каноническое постановление,¹²⁹ по которому белое духовенство должно быть женато, а безбрачные должны поступать в монастыри, составляет такую же крайность, как и закон римской церкви о вынужденном безбрачии.

Но если глубже заглянуть в дело и взвесить домашние обстоятельства римского духовенства, то дело покажется в ином свете. Если у целибата священника управляет хозяйством мать или престарелая родственница, то все находится в наилучшем порядке. Но если целибат не имеет таких родственниц (как по большей части и случается) и хозяйством его управляет молоденькая особа или служанка, то неминуемо начинается соблазн. Даже при честном поведении с обеих сторон, все-таки существует тайное чувство, что оба молоды и состоят из плоти и крови. Молодой священник в кокетливой рясе¹³⁰ гораздо опаснее для молодой девушки, чем военный в красивом мундире, так как звание священника и вечная пропасть между ним и ею могут допускать больше интимности между ними. Если даже они оба благочестивы, то все-таки хорошо известно, как часто союз начинают духом и оканчивают плотью. Если же домохозяйка не возбуждает с этой стороны никаких подозрений, потому что обладает более, чем каноническою старостью и безнадежною физиономией; то священник достоин сожаления с другой стороны, потому что ловкая домохозяйка приобретает гораздо больше силы и влияния, чем законная жена; словом, как ни рассматривать домашнее положение священника целибата, оно во всяком случае невыносимо. Поэтому епископ Кеттелер в то время, когда был еще священником в Вестфалии, попробовал было устроить киновиатскую жизнь с другими приходскими священниками; но дело скоро расстроилось, потому что полу-монастырь и полусвет – вещи несообразные. И так единственным убежищем для целибатов остается монастырь. Деллингер смотрит на дело иначе. Женатое духовенство «не может благополучно существовать рядом с безбрачным, потому что первое, по своей противоположности последнему, слишком падало бы в общественном мнении; а потому и народ обратил бы свое уважение, а вместе с тем и приношения, только к последнему. Прихожане, при замещении священнических мест, наверно всегда просили бы себе безбрачного».

Не замечаете ли некоторой иронии в этом объяснении? Будем понимать это объяснение в пользу Деллингера: никто не сочтет его на столько непроницательным, чтобы он не понимал, что горсть избранных и по призванию отказавшихся от семейной жизни целибатов слишком ничтожна в массе духовенства, которое ведет безбрачную жизнь не по призванию, и потому не может назидать Церковь. Затем совершенно не справедливо, чтобы настоящий христианин (за исключением молодых девушек и ханжей) предпочел целибата женатому священнику; он выберет лучшего и более достойного из них, а достоинство не зависит от безбрачия. При этом я бы еще спросил: на чем основывает Деллингер своп положения? Пусть действуют вместе женатый и безбрачный клирик: мы увидим, что в личных достоинствах, а не в их состоянии, заключается та сила, которая привлекает к ним прихожан. Напротив, можно с гораздо большею справедливостью утверждать, что семейные люди, например, на исповеди, всегда будут каяться с гораздо большею откровенностью и доверием пред женатым духовником.

В этом призналась мне одна достойная и почтенная мать семейства в Палермо, которая, несмотря на то, что была католичкой, исповедовалась исключительно у женатого греческого духовника, объясняя, что женатые пользуются гораздо лучшим мнением общества, чем латинские, целибаты. Истинность такого признания подтверждается и практикой Римской церкви, потому что здесь вдовец, поступивший в духовное звание, пользуется особенным уважением у мирян и предпочтительно избирается в духовники семейными людьми. А мнение, что жена священника сумеет выведать у мужа тайны, открытые на исповеди, слишком по-детски наивно. Действительно самые набожные католики не скрывают того, что противно и соблазнительно смотреть, как юные духовники решают самые щекотливые вопросы супружеской жизни. Чистому, конечно, все чисто; но, чтобы ни говорили, юность всегда будет юностью; и дело все-таки остается неприличным. Замечательно, что защитники безбрачия духовенства обходят то, что ясно, как на ладони и о чем говорит всякому здравый смысл и совесть, что женатый тут более на месте, чем неженатый. Духовник, например, Русского Императора выбирается из семейного духовенства. Мы в высшей степени уважаем настоящего целибата; но тем ниже стоит целибат не по призванию. Богу угодны, для блага и ради различных нужд Его Церкви, как безбрачные, так и женатые священнослужители. В то время, как первые вполне годятся для трудной жизни миссионера, последние представляют своей поучительною семейною жизнью вполне благодетельный пример для прихожан. Истинных целибатов мы признаем блаженными и увещеваем их в смирении сохранять дар небес, так чтобы дар, туне приятый, по зависти дьявола не привел их к гордости и не сделался для них гибелью.

Кандидаты священства, которые чувствуют в себе призвание к семейной жизни и для которых брак имеет значение более высокое, чем просто законом дозволенное средство к удовлетворению известных человеческих потребностей (а кто так думает и чувствует, тот не должен бы поступать в священники, потому что он совсем недуховный человек), пусть во имя Божие и с Божией помощью выбирают себе благочестивых, нравственно-сильных жен, способных воспитать детей своих в страхе Божием. Жена на пути к спасению столько же может, как содействовать мужу, детям и всему приходу, сколько и препятствовать, смотря по тому, будет ли она иметь духовное или недуховное направление.

Указывали на многие семейства протестантских священников, отличавшиеся более светским направлением, чем их приходы, которым они должны были служить примером, к сожалению, это обвинение не без основания. Для избежания этого светского направления в России установился обычай, по которому кандидаты священства выбирают себе невест из духовного же звания, которые, получив духовное воспитание, более отвечают идеалу жены священника. Отсюда-то происходит то, что, сколько мне известно, никогда еще не жаловались на то, что русские попадьи – светские дамы. И как в этом обстоятельстве не к чему придраться, то издеваются над тем, будто русское духовенство составляет касту.

Православная Церковь не знает ни инквизиции, ни индекса¹³¹ запрещенных книг:¹³² подлинно это папские изобретения, составляющие важнейшие пружины в иезуитском механизме. Индекс и инквизиция, если не по происхождению, то по идее, вполне однородны, и находятся в таком отношении друг к другу, как мысль и дело, как теория и практика. Естественно, Церковь должна предохранять и ограждать своих чад от вредных сочинений; но весьма вредно, если церковная власть вздумает вести им списки; потому что это может привести к мысли, будто всякая книга, не занесенная в индекс, содержит в себе здравое учение.

По самому существу дела, как показывает опыт, только небольшое число избранных может иметь истинное призвание к монашеской жизни, равно как и к целибату. Сильный наплыв людей, непризванных, в эти учреждения глубоко унизил их, так что они сделались не благословением, а проклятием для христианского мира. Ближе всматриваясь в монастырскую жизнь, мы замечаем огромную разницу между Восточными и Западными монастырями. На Востоке эта жизнь осталась почти неизменною, т.е. такою, какою она была при Василии Великом. А на Западе самые разнообразные монашеские ордена вырастали, как грибы после дождя; большею частью они скоро увядали для того, чтобы удобрить собою почву для новых произрастаний: это был беспрерывный ряд опытов и работ, вечное созидание и пересозидание. В указанном явлении видят мертвый застой Восточной Церкви, противоположный свежей жизни западных народов: самые разнообразные учреждения удовлетворяют самым разнообразным потребностям. Но достойно замечания, что западная церковь до XI века собственно знала только один орден (преобразование монастыря в Клюньи не произвело никакого существенного изменения в Бенедиктинском ордене).

Следовательно, в доброе старое время, когда Западная церковь была еще Православною, когда, по крайней мере, не было еще разделения Церквей, довольно было и одного ордена для Западной церкви. А потом, когда механизм папства стал сложнее, потребовалось больше колес и колесок в сложной машине. Монашеские ордена всегда были орудиями папы; у епископов постепенно сумели отнять юрисдикцию над ними и даже, едва ли не более того. Яростное соперничество орденов между собою приводило к тому, что они зорко наблюдали друг за другом и мешали какому-либо одному ордену не в меру окрепнуть. Если безбрачное белое духовенство составляет у папы всегда готовую к бою армию, то монашеские ордена составляют его штаб, дающий людей; способных к удовлетворению всевозможных нужд.

Православная Кафолическая Церковь Запада, отказавшаяся от папы и от зависимости от него, должна иметь один орден, которого ей вполне достаточно, прекрасный, благословенный, орден Бенедиктинцев, который всегда своими правилами предписывал образование ума и возделывание земли и который есть продукт Запада. Устав этого ордена обнимает все. Все потребности человека и христианина находят в нем удовлетворение себе. Созерцательный ум, рассудительная голова, деятельная рука находят в ордене поле для своей деятельности. Прогресс науки и цивилизации, широкая истинно-евангельская свобода, которая дает полное значение более важным предметам, а незначительные считает незначительными, которая любит дух истинного внутреннего подвижничества, но не проповедует, что оно имеет само по себе силу оправдывающую и освящающую, составляют отличительные черты устава, данного препод. Бенедиктом. Брат Игнатий старался ввести этот орден в Англиканскую церковь, но, разумеется у него вышла карикатура на этот орден, потому что настоящая монашеская жизнь может укорениться и развиться только в Кафолической Церкви.

В заключение мы приведем драгоценное слово Деллингера о том, как опасна машинальность в церковной жизни: «мы должны также признать и то, что ржавчина злоупотреблений и мертвой внешней обрядности снова проникает в церковь, что служители церкви нередко по лености и неразумию, а народ по невежеству, овеществляют духовное начало в религии и, таким образом, унижают, искажают его и обращают во вред себе. Поэтому истинный дух улучшений никогда не может уничтожиться в церкви; он должен периодически с новою силою проявляться и проникать в сознание и действо, действовать на волю духовенства.¹³³

* * *

Далее – Протестантство также с своей стороны должно доставить членов для созидания Православной Кафолической Церкви Запада. Мы считаем знамением времени церковное движение, обнаружившееся особенно в Лютеранской и Англиканской церквах, в понимании той истины, что без твердой исторической почвы истинное понимание Библии невозможно. Много пишут и спорят о Церкви, её существе, значении и устройстве; это показывает, до какой степени все желают найти Церковь и как серьезно стараются устроить ее в самом лучшем виде. Но все философствование и богословствование здесь не помогут, потому что Церковь есть дело не рук человеческих, а Божиих. Церковь существует; ее можно найти, но не учредить. Поэтому в этом деле единственною руководительницею должна быть история: она с одинаковою очевидностью покажет, до какой степени папство исказило Церковь и как чистота православного учения сохранилась в Восточной Церкви.

Далее мы видим отрадное явление еще в том обстоятельстве, что Лютеранская и Англиканская церкви выступили против сектантства и пиэтизма, отвергающего догматы веры. В этом противосектантском направлении уже выражается расположение к церковности: оно может привести и к Церкви.

Наконец еще одно явление усиливает наши надежды; оно относится по преимуществу к Англиканской церкви, но имеет место и в лютеранстве. Это все более и более развивающееся изучение древних литургий и отцов церкви, и возрастающее почитание их. Живущий в тех и других истинный церковный дух, таким образом, сообщится протестантским общинам вернее, чем посредством богословской полемики, в которой резонерские головы всегда найдут лазейку для того, чтобы половчее увернуться. Великая заслуга Бунзена¹³⁴ состоит в том, что он старался сообщить Лютеранской церкви стремление к изучению и усвоению литургий, существующее в Англиканской церкви, и затем в том, что он в своем молитвослове и песнослове обращался к отцам церкви чаще, чем как это делали прежде. Точно также Бунзен весьма правильно дал первое место в ряду других литургий, литургии апостола Петра. Правда, идеи Бунзена имели так сказать центробежный, удаляющий от Церкви характер: его уния должна была привести Римско-католическую церковь к протестантству и подвергнуть ее здесь разложению. Но не смотря на это, он более способствовал успеху доброго дела (единения), чем в настоящее время расположены признавать это. Чтобы слить во едино Римско-католическую и Протестантскую церкви, он должен был прежде всего, во-первых, сблизить их, сколько это было возможно; во-вторых, возбудить в них взаимное внимание; и в-третьих, познакомить их одну с другою. Но так как Римско-католическая церковь оставалась неподвижною на своем месте, то Протестантская – должна была приблизиться к ней.

Правда, Бунзен не предвидел, что его предприятие может кончиться тем, что протестантство расплывется в Католической церкви; его религия будущего не могла допустить этой возможности. Бунзена не умели ценить, на него нападали; и все-таки это был благородный человек, исполненный высоких помыслов, носивший в душе своей великие мысли и широкие предначертания. У него была благочестивая, верующая душа, при всем разъедающем критицизме его ума. Но можно ли этот критицизм ставить ему в вину? Он, как протестант, пользовался только правом свободного исследования. Если бы Бунзен был православным, он оставил бы после себя великие и прочные плоды и не имел бы несчастия, на закате своей жизни, видеть развалины своих смелых творений.

Любезные протестантские братья! Взгляните на Церковь, которую Дух Святый основал в день Пятидесятницы и которую Он будет наставлять на всяку истину до скончания века! Рим исказил эту Церковь. Вы захотели очистить и преобразовать ее; но, когда вы стали приводить ваше желание в исполнение, у вас исчезла и сама церковь. Взгляните на Восток – с Востока свет! Там не было надобности прибегать к опасному делу очищения; ибо там Церковь пребыла такою же неизменною в своем Православии, какою была изначала. Когда Римская церковь пошла своею дорогой, Православная ей не препятствовала идти. И лозунгом нашим пусть будет: не Римский-католик, но Кафолик!

В заседании этого дня Руланду дано слово о 13 пункте (о Церкви и государстве). Бывший министр народного просвещения и президент государственного совета, а теперь главноуправляющий французским банком, говорил о том, что решение этих вопросов (о церкви и государстве) далеко не так трудно, как говорят, потому что все они решаются на основании древних преданий. «Наши предки, говорил он, хотя были ревностными католиками, не допускали, однако, никаких притязаний Церкви на всеобщее господство. Они имели известные обычаи и вольности,¹³⁶ которых не мог и не отважился нарушить ни один папа по той простой причине, что эти вольности относились к предметам, находящимся вне религиозной области и нимало не нарушали единства католической церкви; а мнение о непогрешимости папы, о чем так много рассуждали наши предки, всегда оставалось частным мнением и не возводимо было в правило веры. Наши предки прямо стремились к той цели, чтобы обеспечить светскую власть от притязаний ультрамонтанской партии и, таким образом, по возможности установить равновесие между государством и церковью.

Они знали учение (о папской власти), установившееся при Григории VII и Бонифации VIII, и понимали, что это учение направлено к порабощению светской власти. По этой причине король, народ, миряне и духовенство отстаивали основные положения и вольности Галликанской церкви, ставшие вместе с тем вольностями всего французского государства. Сколько ни распускали дурных слухов о (французских) королях, парламентах и законодателях, несомненно, однако, что ни один папа не объявлял Францию еретическою за эти вольности и не отказывав ей в славном титуле «старейшей дочери Церкви». Затем Руланд переходит к конкордату,¹³⁷ заключенному с папой Наполеоном I, и доказывает, что при заключении этого конкордата Наполеон в точных выражениях обеспечил все права прежних (французских) королей. 16-й пункт конкордата ясно определяет отношение церкви и государства. Руланд не останавливается, впрочем, долго на этих правах Галликанской церкви, которые он называет национальными и переходит к другому особенному предмету. «Мы все, говорит оратор, очень неприятно поражены были появлением энциклики и сопровождавшего ее силлабуса».¹³⁸ Можно думать, что эти документы служат ответом на конвенцию 15 Сентября¹³⁹; в самом деле относительно этого предмета до сих пор Рим не издавал никаких других документов. Далее, можно думать, что так как мы причинили Ватикану беспокойства, то и он в порыве негодования хотел отплатить нам с своей стороны также беспокойствами и опасениями. К великому сожалению мы видим, что сановники Церкви открыто заявляют о своем неповиновении закону. Да позволено нам будет теперь высказать всю правду. Рассматриваемое явление исключительно составляет следствие обширной системы, начертанной могущественною партией, весьма важно выяснить и определить эту систему. Я не обвиняю св. отца; когда я говорю о достопочтенной главе католической Церкви, я ни на минуту не забываю глубокого уважения, которое вполне принадлежит этой главе. Но я думаю, что св. отец введен в заблуждение и увлечен интригами и подстрекательствами тех людей, которых я называю ультрамонтанскою партией. Эта партия властвует, как самодержавный государь; она действует в тайне, но составляет действительную силу и делает все именем папства. Я охарактеризую ее сильными словами одного из наших епископов; я в этом случае – отголосок печальных дум французского духовенства. Кто внимательно следит за действиями этой партии, я сам долго и тщательно изучал основные начала и образ её действий, тот видит, что ультрамонтанская партия – друг всех тех людей, которые оплакивают прошедшее и проклинают настоящее. В религиозной области она старается подорвать епархиальное управление и насильственно вмешивается в его дела, стремится поставить местное духовенство известной страны выше всякой зависимости от епископов, так чтобы взоры его обращены были только на одно папство, и белое туземное духовенство страны отдает в жертву монашествующему, у которого нет другой родины, кроме Рима; она ослабляет, уничижает епископство и желала бы низвести его на степень викариата (папы). В этой партии свобода означает безусловное владычество папы, отрицание гражданской власти, уничтожение свободы всей Церкви, порабощение (папе) католического мира.

Вам известно учение этой партии; по её мнению, папа непогрешим; он сосредоточивает в себе право всей Церкви; он управляем миром в религиозных делах от имени Бога, как верховный владыка. Святой отец в своем лице представляет Божество на земле; из его уст исходит одна истина; его слова непреложны; ему принадлежит право контролировать достоинство человеческих учреждений; приговорам его суда подлежат народы и Государи. Это ультрамонтанское учение было отвергнуто в декларации (заявлении),¹⁴⁰ представленной в 1682 г. общему собранию духовенства в ученой записке епископа Турнэ. При этом у меня невольно рождается мысль, прежде можно было рассуждать о таких важных предметах и не подвергаться подозрениям в том, будто хотят ослабить католическое настроение Франции. А теперь я чувствую (одобрение) неловкость и какую-то трудность высказать, то, что считаю истинным. Епископ Турнэ открыто протестовал против нового учения, заимствованного у Григория VII и Бонифация VIII, которым (учением) хотели связать совесть католиков. В 1682 осмеливались говорить, что папе принадлежит суд только в духовных делах и что его приговоры не имеют безусловно-обязательной силы без согласия всей Церкви. Уже в 1682 году эти понятия были древними; они представляются уже под пером составителя декларации старинными обычаями и древними льготами французского королевства. Поэтому-то кардинал, герцог Лотарингский, получивший поручение заявить протест французского духовенства на Тридентском соборе, сказал: «я не отрицаю того, что я француз, получивший воспитание в Парижском университете. Мы считаем собор выше папы; мы признаем Констанцкий собор, Базельский, но не признаем ни Флорентийского собора, ни Тридентского, и в этом отношении скорее согласны умереть французами, чем по принуждению признать эти соборы».

Вам нисколько не может казаться странным то, что ультрамонтанская партия, упорно стремясь распространить и здесь Римские (папские) понятия, всячески старается опозорить декларацию 1682 года. Теперь у нас вошло в моду и сделалось признаком хорошего тона представлять прежних французских епископов придворными слугами деспотических королей Франции. Да, эти Гарлей, Ноаль, Боссюет, Бомов, Фенелон и позднее Босе, Люзерн, Фётрье¹⁴¹ могут показаться негодными христианами; если сравнивать их с современными нам богословами. Я с своей стороны не могу не припомнить здесь того, что некоторые из этих благородных и образованных представителей прежнего французского духовенства подверглись преследованиям во времена революции; претерпели изгнание, проливали свою кровь за исповедание своей веры и под топором сентябристов засвидетельствовали верность свою королю и римско-католической-апостольской вере. (Движение). И этих великих епископов позорят редакторы «Civilta catholica», патеры, содержимые в Риме на счет императора, которые злословят его за это перед папой! Странное смешение партий! Печальные проявления страстей! Позвольте мне представить вам ультрамонтанские понятия; в наше время, не знаю, происходит ли это вследствие сознания своей силы или вследствие равнодушия, не стараются вполне объяснить себе способ, посредством которого эти партии прокладывают себе дорогу. Я желаю не менее всякого другого сохранения мира, но с другой стороны, я, как искренний член Галликанской церкви, желаю того чтобы это вредное и опасное учение восприняло конец, я требую решения! Это вредное учение должно быть или принято, или отвергнуто. Если это учение дурно, то оно во имя государственного закона должно исчезнуть. Это не мир, если не отваживаются прямо посмотреть в глаза учению, которое постоянно все более и более распространяется, и – вступить с ним в борьбу, с учением, которое снова вынуждает императора заботиться об обезопашении гражданской власти в государстве, – это совсем не похоже на примирение. 

(Очень хорошо, очень хорошо!). Есть во Франции одна духовная газета, которую следует читать не потому, что ее издают талантливые люди, а потому что она раскрывает ультрамонтанские взгляды; этот орган служит самым близким поверенным ультрамонтанской партии, это её официальная газета, верный истолкователь её действий. Эта газета опасная и страшная сила: один из её редакторов пользуется в Риме большим доверием, чем наши епископы и кардиналы. Знаете ли? Эта газета признает власть папы несравненно высшею всех человеческих властей. По её мнению, Государь не достоин престола, если он отступает от правил веры, определенных св. отцом. Всякий государь должен считать папу судьей своего правоверия. Государя, отступающего от веры, можно лишить престола, потому что он есть вассал Бога, Которому он изменил. Если относить это положение только к религиозным делам и этим ограничивать вассальство, то это положение еще не страшно; но если принять во внимание то, что вассальство это принимается в более широком смысле, что св. престол распространяет его на догматы, от догматов – на мораль, а от морали – на совершенно мирские дела, о! тогда становится понятным, что значит это вассальство, и неудивительно, если с ужасом отвращаются от происходящих отсюда следствий. (Движение). Так 24 положение силлабуса провозглашает как несомненную истину, что Церковь имеет над государями полную власть, смотря потому конечно, на сколько они христиане; и на основания этого положения естественно желают присвоить папе неограниченную верховную власть.

Да позволит мне сенат привести ему в образец возбуждения умов в этом смысле и смешения понятий некоторые места из «жизни Григория VII», написанной аббатом Давеном. Этот аббат состоит законоучителем в одной из наших военных школ, не смотря на то, что он один из самых ревностных и горячих защитников того учения, о котором идет теперь речь. В предисловии автор говорит, что он хочет изложить только историю Церкви в XI и XVII столетиях, или, как он выражается, «познакомить с восходом и закатом дней веры», с началом и концом блеска христианского общества, историю которого, по его мнению, можно озаглавить словами: Григорий VII и Боссюет; затем автор объясняет, что папа имеет право низлагать государей с престолов, потому что, говорит он, спасение души дороже короны. Наконец, он утверждает, что I и IV пункты поданного 34 французскими епископами в 1682 году заявления ложны; так он восстает против здравого человеческого смысла, против Откровения и прав церкви».

Генерал Гюссон: Нужно только привести в исполнение законы против иезуитов и дело кончено.

Кардинал Донне: Позвольте заметить, что аббат Давен гораздо более зависит от министра народного просвещения, чем от Парижского архиепископа, потому что он состоит законоучителем в общественном заведении.

Руланд: Боже мой! Да я никого не думаю обвинять, ни архиепископа, ни министра народного просвещения, ни военного министра. Я привёл места из указанного выше сочинения для того только, чтобы показать, как излагается учение, о котором я говорю. Нападениями своими на заявление 1682 года ультрамонтанпзм хочет уничтожить древние правила благоразумия и умеренности, по которым так долго и так счастливо управлялась французская Церковь. В этом отношении я должен обратить внимание сената на одно в высшей степени важное обстоятельство. Во время первой империи существовало общество людей благочестивых, ученых и благоразумных, находившихся под управлением достопочтенного аббата Еммери; это общество священников Св. Сульпиция, долгое время заведовавшее большою Парижскою духовною семинарией. В ультрамонтанах это общество возбуждало отвращение, потому что оно давало отпор нововведениям и спокойно воспитывало своих питомцев на основании тех правил умеренности, которые так долго поддерживали согласие между Церковью и государством; в течении нескольких лет преследовали его ненавистью, клеветою и обвинениями в ереси; ему стали угрожать (папским) проклятием, и тогда, для отражения нового яростного нападения, вынужден был 78-летний аббат Каррьер, член этого общества, отправиться в Рим. Он возвратился из Рима с сокрушенным сердцем. После этого образованию в семинарии Св. Сульпиция дано было новое направление; преподавание поручено было более рьяным наставникам, и молодые кандидаты священства усвояют теперь здесь новые правила, вследствие распространения которых и происходит настоящее раздражение и волнение умов (Движение); то, что делается теперь в семинарии Св. Сульпиция, делается почти во всех французских семинариях».

Генерал Гюссон: Да это – рассадники иезуитства.

Руланд хочет говорить о средствах, при помощи которых ультрамонтаииская партия старается утвердить свое религиозное и политическое влияние, и переходит к вопросу о монастырях, «Первая их забота, говорит он, посвящена тому, чтобы увеличить число монастырей. Я сочувствую, конечно, всему доброму. Монашеские ордена оказывают великие услуги при известных обстоятельствах, если, например, посредством иностранных миссий распространяют образованность в роде человеческом; но если у них делаются злоупотребления, то нужно их остановить. Признаюсь пред вами, что я не могу спокойно смотреть на монашеские ордена, которые быстро обогащаются, хотя и дают обет нищеты. Я не могу равнодушно относиться к тому, что они предоставляют достойным уважения приходским священникам только труды и жертвы и отнимают у них средства к жизни, что рядом с покинутыми, близкими к разрушению, церквами возвышаются богатые монастырские капеллы и своим контрастом увеличивают нищету приходских церквей. Я сожалею о том, что они чрезмерно размножают свои школы, хотя я и признаю прекрасным нравственное и религиозное направление их; но по каким побуждениям эти (монастырские) школы развивают в сердцах детей враждебные чувства, которые должны погубить их в будущем? Я жалуюсь на известный дух пропаганды и прозелитства, который проникает в семейства и слишком благочестив для того, чтобы быть настоящим благочестием. И не смотря на это ультрамонтанство дает преимущество монашествующему духовенству. Что касается меня, то я предпочитаю скромное, бедное приходское духовенство, которое сопровождает нас от колыбели до гроба и делит с нами наше горе и наши радости. Мое сердечное расположение принадлежит ему; но из этого не следует, чтобы я не воздавал кому-либо должной справедливости. Все, что я хочу этим сказать, состоит в том, что на монастыри нужно смотреть как на главные основания могущества ультрамонтанства. Я не делаю монастырям упрека в том, будто они незаконно существуют, как некоторые говорят. Вы знаете, что нельзя основать ни одно общество, без законного утверждения. Император, зная потребности своего государства и желая на всех распространить благодеяния свободы (прежде 1851 г. во Франции не было почти ни одного монастыря; только после государственного переворота начали возникать различные ордена, уничтоженные в 1789 и позднее в 1830), не хотел запереть и Франции для монастырских орденов. И он был прав. Но желая предотвратить излишество положили за несколько лет перед этим не давать более позволения на устройство монастырей; это – благоразумное постановление, и я уверен, что оно точно должно быть исполняемо и, я не сомневаюсь, строго исполняется. Но если оставить в стороне упрек в незаконном существовании, все-таки позвольте мне сказать то, в чем я намерен упрекать эти самоуправные общества. Я обвиняю их в том, что они своим существованием нарушают не только органические, но и канонические законы».

Затем оратор указывает на то, что монастыри отвергли подсудность епископам, что запрещено 10 пунктом конкордата. Умный Порталис прекрасно доказывал, что нельзя терпеть того, чтобы монашеские ордена при своих богатых и честолюбивых стремлениях находились в непосредственной зависимости от Рима, образующего для себя из них некоторый род вооруженной силы. Для подтверждения того, что ордена не подчиняются власти епископов, Руланд приводит то, как иезуиты и капуцины формально не пустили в свои капеллы и учреждения Парижского архиепископа, когда он по вступлении своем в должность хотел посетить их. Монахи писали об этом, как рассказывает далее Руланд, в Рим и представили требование подчинения епископу возмущением против власти св. отца и оскорблением апостольских учреждений. «Я не знаю, прибавляет к этому оратор, ответа на это, данного в Риме. Но несомненно, благоразумие и твердость архиепископа ручается за то, что в его руках не угрожает опасность силе и достоинству французских епископов».

Что касается канонического права, то и оно, по словам оратора, нарушено, потому что не исполняются постановления Тридентского собора относительно правительства.

Здесь перебивает оратора барон де Винсан: «Если монашеские ордена не приносят никакой пользы, то с ними следует поступить также, как поступили в Италии; их нужно прогнать».

Руланд, не дав на это никакого ответа, говорит, что он будет теперь рассуждать о деятельности ультрамонтанства, которая направлена к тому, чтобы расширить власть папы, ослабивши права французской церкви; для этого ультрамонтанство прибегло к печати. «Может быть, говорит он, вы упрекнете меня за то, что я снимаю покров; может быть вы найдете истины, которые я буду высказывать, несколько жесткими. Но вы – люди политические; меня занимает одна мысль, и я считаю нужным ее высказать: наши предки высказывали все, что я теперь говорю, не переставая быть в тоже время добрыми католиками. Неужели ныне так изменился порядок вещей, что язык наших предков перестал быть понятным? Ультрамонтанство выставляет такие притязания, что всякое общение с ним невозможно, а между тем религиозное преуспеяние единственно возможно при союзе государства с церковью; а этот союз может быть восстановлен только в таком случае, если государство находит в религии силу образовательную, а не такую, которая хочет присвоить себе самые существенные его права. В этом то и состоит интерес, который заставляет меня говорить здесь. Теперь я опять возвращусь к той цели, которую преследует ультрамонтанство посредством известных органов печати. Один из достойнейших и образованнейших наших епископов, епископ Вивье, теперешний Турский архиепископ, в 1853 году говорил об ультрамонтанстве и журнале «l’Univers», не изменившем с того времени своего направления, в таких резких выражениях, что, если бы я прочитал вам некоторые подходящие сюда места, вы лучше обсудили бы мои собственные слова. (Здесь Руланд приводит отрывок из пастырского послания епископа Вивье, в котором он восстает против журнала «l’Univers» и его партии, принесшей церкви великий вред). В заключении своего пастырского послания епископ говорит, что печать сделалась страшною силою, которая повелевает всеми другими и в продолжении прошедших шестидесяти лет низвергла многие правительства. Церковная печать, прибавляет Руланд, силится теперь произвести с своей стороны революцию в церкви.

Здесь, прерывает оратора Амеди Тьер: «Это вовсе – не духовная печать, если она низвергает правительства».

Руланд: «Когда я говорю о преступлениях дурной печати, та я всю ее вывожу на позор; но я теперь говорю о духовной печати. Я продолжаю. Когда рассылал свое пастырское послание Турский архиепископ, то он, конечно, знал, что на него донесут в Рим; но тем не менее он исполнил то, что считал своею обязанностью. Я теперь перехожу к одному очень серьезному обстоятельству; я требую от ультрамонтанской партии отчета в отменене французской литургии. Я знаю, что папам давно уже не нравилась эта литургия и считалась своего рода протестом независимой французской церкви против Римского папства, однако, папы ничего не предпринимали против неё. Но ультрамонтанская партия, и в главе её Геранже, принялись за это дело и, несмотря на жалобы, стенания и моления епископов, достигли своей цели. Епископы должны были повиноваться, хотя они и жаловались на причиненное им насилие. В самом деле, зачем без важного повода переменяют наши песни, гимны, молитвы? Почему мы должны молиться иначе, чем как молились наши отцы? и зачем обременяют наши приходы большими налогами? Нам в ответ на это говорят об «единстве». Какое единство? Говорят ли они о основном церковном единстве? Да разве оно не существует непоколебимо тысячу лет? Нет, дело тут не в единстве; ультрамонтанская партия хлопочет о том, чтобы разрушены были Галликанские вольности. У партии ультрамонтан оставалось еще другое средство уничтожить свободу мнений; и по их плану церковь во Франции, как и повсюду, должна была вся погрузиться в пустынное безмолвие. И что же делает эта партия для достижения этой цели? она заставила конгрегацию индекса – это общество деспотического угнетения чаще произносить свой суд – суд осуждающий обвиненного, не выслушав его. Наши предки бдительно оберегали свои права. В Галликанской церкви не признавались законными приговоры конгрегации индекса, потому что французская церковь, имевшая столь благочестивых и образованных предстоятелей, знала правила чести, которых мы уже не имеем; она признавала только папу и короля, и не понимала, как это папа дешево уступил свою совесть и принадлежащее ему право, и кому же? Конгрегации, которая именем Всемогущего Бога имеет дерзость произносить свои приговоры. Наши предки поступали законно; в их время знали, что если нужно было иметь дела с папою, то нужно было сноситься с ним непосредственно. Нет ничего опаснее, как суд без выслушивания обвиняемого. И такому суду неужели можно позволить касаться епископов и наказывать священников? Никогда! никогда!» (Очень хорошо, очень хорошо!)

После остановки, в продолжении которой многие сенаторы поздравляли Руланда, он продолжал: «Господа! я продолжу делать законное, строгое и справедливое исследование относительно средств ультрамонтанской партии. Может быть скажут, что я собираюсь доносить на нее? Да это так, и я стою на том. Я разоблачаю явное зло: я открываю такое злоупотребление, которое обязан знать всякий честный человек, и от которого он должен оберегать государство для блага веры и государственной власти. (Очень хорошо, очень хорошо!) Господа! С глубоким, хотя и прискорбным убеждением я сказал, что ультрамонтаны стремятся к тому, чтобы ослабить французское епископство, потому, что это епископство подозрительно ультрамонтанам по своим преданиям и воспоминаниям о том великом сонме епископов, которые составили основные положения 1682 года. Во Франции епископство вполне сознает свое достоинство! Оно знает, что призвано Богом исполнять свой долг, знает, что его посланничество состоит в зависимости от его личных достоинств. Епископство имеет свое ему одному принадлежащее право. Оно помнит правило: епископ должен управлять царством Божиим, и не забывать великого слова: «идите и научите языки». апостол Петр есть первый исполнитель этого слова; но это великое слово не принадлежит исключительно апостолу Петру. Оно простирается на всех апостолов, а от них и на всех пастырей церкви. На сем слове построена церковь. Оно же составляет основание учения наших епископов, учения истинно библейского, находящегося в согласии с кафолическою правдою и свободою церкви. А что же мы видим у противников (ультрамонтан)? Деспотизм, единство, всепоглощающее единство, где все означено одним названием, где все всемогущество Божие усвояется одному человеку! Нет! не таково учение наших отцов, не таково учение наших епископов, которые в полном сознании своего пастырского достоинства веруют, что звание свое получили, как и папа, от Иисуса Христа, веруют, что они говорят к пастве от лица Божия с таким же правом, как и апостолы. А знаете ли, что хотят сделать (ультрамонтаны)? Хотят вокруг епископов, я желал бы слышать, что станут утверждать противники, у меня на лице много доказательств, провести черту и подвергнуть их тайному надзору. У меня есть на столько благоразумия, чтобы не распространяться об этом более: позвольте мне только сказать следующее: чтобы обречь епископов на внешнюю, страдательную роль и передать власть их конгрегациям, употребили средство, на которое я указываю с болезненным чувством. Вы думаете, например, епископ свободен и ему оказывается почтение в его епархии, когда его собственный клир, как например, по вопросу о литургии в Безансоне, дерзко поносит своего владыку и предписывает ему, как он должен вести себя? Или, когда он находится под таким инквизиторским надзором, что, в случае его сопротивления желаниям известной партии, на него доносят нунцию или даже самому папе? Неужели думаете, что оговоренный и заподозренный епископ не чувствует оскорбления и глубокого своего унижения? В Риме должны были бы оставлять без внимания подобные жалкие доносы: между тем их принимают там с удовольствием! И когда затем епископ добивается от папы подтверждения своей власти, то его заставляют ждать: а в это время низший клир вступает в письменные сношения с конгрегациями для того, чтобы вместе с ними обделывать дела совести и дела епархиального управления. Бедному епископу остается только преклонить главу и слушаться внушений, которые при других обстоятельствах не связали бы его совести и не унизили бы его достоинства.

Кардинал Боншоз; Протестую от имени моих собратий, что ни они, ни я, не желаем такой защиты себе. (Движение). Многие: Очень хорошо!

Руланд: Я не хочу защищать епископов, а желаю только показать, как незаметно подрывается и ослабляется их влияние. Сколько бы ни возражали, я опять повторю: я не защищаю епископов, а высказываю свое сожаление об них. Они страдают; по не выскажут этого.

Кардинал Боншоз. Мы не принимаем этого. Мы не хотим быть предметом сожаления. Если мы вынуждены будем защищаться, то мы сумеем сами защищаться.

Кардинал Доннэ: Если мой клир или монастыри в моей епархии не захотят повиноваться мне, я уйду на покой. (Шум).

Кардинал Боншоз. Это оскорбительно для епископов. Нас представляют такими слабыми, что мы не можем быть хозяевами в своем доме, утверждают, что нами управляет клир. Мы не можем согласиться с этим, не унижая нашего сана и не делаясь недостойными занимаемых нами мест. (На многих скамьях: Очень хорошо, очень хорошо!!) Здесь нет ни одного генерала, который принял бы упрек в том, что в его солдатах нет никакой дисциплины, что его команды не слушаются. Мой клир, это – своего рода полк, он должен маршировать, и он марширует. (Шум.)

Руланд: Я принимаю слова господина кардинала Боншоза. Я понимаю смысл, какой дан им кардиналом; но я еще раз говорю: я не имею намерения защищать епископство; я ограничусь лишь рассказом об истинном положении дела. Да, низший клир очень часто становится выше епископа, и, если спор дойдет до того, что заставят коснуться подробностей, я приведу такие доказательства, которые должны быть убедительны для всякого. Я сожалею об епископах и почитаю их, но присовокупляю: я не призван защищать их. Продолжаю. Самым тяжким нарушением древних преданий французской церкви было положение, принятое год тому назад нунциатурой. (Шум). Успокойтесь, господа, я почитаю и этих мужей, и сан, в который они облечены. Но я имею право ненавидеть незаконные действия. У нас есть закон, по которому папский нунций не может исправлять никакой должности в Галликанской церкви. Этот закон показывает, что нунций есть представитель папы, не как духовного владыки, а как светского государя. И не смотря на это известно, что нунциатура вмешивается в религиозные дела Франции и даже, припомню один факт, не придавая ему, впрочем, особенного значения, нунций от имени папы писал два похвальных письма к двум епископам, которые дали самое широкое приложение силлабусу, Французское правительство, и я хвалю его за твердость, энергично протестовало против такого вмешательства нунция. Пред этим был подобный же случай. Нунций заблагорассудил писать к Ниццскому капитулу по случаю некоторых распоряжений, касавшихся внутреннего устройства; в этом письме он возбуждал капитул быть настойчивым в сопротивлении, которое он оказывал правительству. Правительство и на этот раз протестовало в таком смысле, что всякий должен оставаться на будущее время в пределах своих прав. И в самом деле изменять подобным образом центр деятельности – значит весьма много. Если бы предоставить нунцию возможность вмешиваться во внутренние дела, то скоро подле правительства явилась бы страшная власть».

К этому оратор присовокупляет что такой незаконный образ действий нунция на низшее духовенство имел такое влияние, о котором нельзя не сожалеть. Он (оратор) не хочет преувеличивать важности указанного явления; но он желал бы, чтобы известные духовные лица не осмеливались вперед обращаться к нунциатуре с доносами на епископов и кандидатов на епископские места. Одним словом, он желает, чтобы нунциатура, верная своему назначению, была настолько благоразумна и предусмотрительна, чтобы не подпасть подозрению в том, что она производит влияние на низший клир и вмешивается в епархиальное управление и в наши дела.

Оратор переходит затем к последнему пункту: «в органических законах, говорит он, есть параграф, который особенно ненавистен ультрамонтанам. Этот параграф закона гласит, что ни один папский документ не может быть обнародуем во Франции без дозволения правительства. Если бы уничтожить эту статью закона, в таком случае можно было бы обнародовать во Франции все документы, исходящие от престола Св. Петра, и никто не имел бы права исследовать того, не могут ли эти документы произвести беспокойство и замешательство в государстве. Таким образом, осуществилась бы неограниченная (папская) монархия. Поэтому этот параграф закона имеет слишком большое значение как в глазах ультрамонтан, так и гражданской власти. Это в самом деле не столько параграф закона, сколько правило, потому что за нарушение его не положено никакого наказания. Этот параграф закона всегда приводим был в исполнение с величайшею умеренностью; вместе с тем увеличивалось число и нарушений его. Но, повторяю, в этих случаях правительство поступало с величайшею умеренностью. Оно всегда протестовало и ни в чем не отступало от начал умеренности. В 1859 году добились у Римского двора устного соглашения, по которому св. отец ничего не должен был посылать во Францию, не доставив предварительно французскому посланнику двух экземпляров (посылаемого) документа. Но это соглашение не приводилось в исполнение и не принималось во внимание даже в самых важных обстоятельствах, которые результатом своим имели упрочение ультрамонтанства, сопротивление государственной власти, уменьшение прав короны, принижение епископов и ниспровержение всего того, чем обеспечивалась самостоятельность французской церкви. Эти обстоятельства заслуживают ближайшего рассмотрения; при этом спрашиваю, как случилось, что ультрамонтанство все дальше и дальше подвигалось к победе, стремясь уничтожить гражданские и религиозные вольности. Нужно остеречься, потому хотят дать католичеству такую извращенную форму, которая не позволит нам более признавать его (qui ne nous permettrait plus de le reconnaitre). В 1862 году явилась мысль пригласить прелатов в Рим для присутствия при канонизации японских мучеников. И вот это приглашение объявлено было французским епископам. Знал ли об этом Император, французский посланник, правительство? Нет! (Хорошо!) Этот поступок имеет огромное значение: папа является во Франции как монарх, потому что он не признает органических законов и прав государя, которому мы дали присягу. В этом поступке есть нечто такое, что я выразил бы в более точных и сильных словах, если бы здесь дело шло и о св. отце. Скажу только, что в этом поступке видна достойная сожаления забывчивость (со стороны папы) существенных прав государства и французской короны. Писали об этом к кардиналу Антонелли, который в своем ответе высказал свое изумление и объявил, что он не понимает, почему этому делу придают такое большое значение. Правительство отвечало на такое сообщение нотою, которая была напечатана в Монитере и смысл которой хорошо помнит сенат».

Передавши затем ноту, в которой излагается весь ход этого дела и предписывается французским епископам только в крайних обстоятельствах отправляться в Рим, он продолжает: «Французские епископы очутились в очень щекотливом положении; они не могли, как я думаю, оставить пределы Франции без императорского разрешения. Папа только утверждает в духовном сане епископов, а нарекает в епископы император. Такое совокупное действие (императора и папы) необходимо. Если епископ должен повиноваться папе, то он вместе с тем обязан повиноваться и императору. Видите, как решительно поставлен вопрос. Правительство сказало епископам: если вы желаете отправиться в Рим, то и отправляйтесь, но если вы не имеете там никакого важного дела, то оставайтесь во главе вашего управления. Прелаты все-таки отправились в Рим. Но это повлекло за собою дальнейшие следствия; в самом деле несомненно, что (в Риме) занимались более важными вопросами, чем как было оповещено. Кардинал Антонелли, конечно, знал, что так именно и будет, следовательно, сказал он не вполне правду. Верно, что в этом собрании были приготовлены энциклика и силлабус, а наш посланник должен был верить тому, что это простое религиозное собрание, в котором не будут касаться политики. Так делаются дела!»

Оратор при этом замечает, что, если бы французскому правительству приведена была в известность цель этого собрания, в таком случае оно могло бы принять свои меры.

«А что думали при этом, продолжает затем оратор, ультрамонтаны? Сообразно с своими убеждениями они видели в этом проявление владычества престола ап. Петра. По общепринятому церковному учению мы не отказываем папе в признании его авторитета. Мы присовокупляем даже, что церковь может сделать свой голос обязательным только с дозволения св. отца; но эта власть папы не может простираться столь далеко, чтобы поглощать всю церковь. Нужно было найти новый способ решения церковных вопросов вместо собора. Что же делают? Ограничусь только изложением фактов существенных, верных и доказательных, не делая из них выводов. Комиссии из 18 епископов поручена была редакция; эта комиссия образовала подкомиссию из пяти членов и составленный ими ответ был положен в зале папского дворца; затем позволено было епископам войти одному за другим группами. Один итальянский прелат прочитал им документ на латинском языке, с итальянским произношением и предложил им подписаться. Ну где же тут, спрашиваю, совещания, общие рассуждения? Где древне-церковный собор, который так дорог церкви и который составляет основание её учительства? Французское правительство высказалось по поводу этого собрания следующим образом: «если бы дело шло об одном из таких решений, которое постановлено церковью и которое нужно принять как правило; в таком случае достопочтенное правительство решилось бы подчиниться ему; но напротив дело идет о таком документе, который составлен по намерениям одного папы, этот документ и я не признаю обязательным». Если папе угодно было установить такое учение, которое изменяло бы основы политического устройства страны, то следовало ли принимать это учение без разбора? Нет, гражданское общество требует обеспечения своего существования и во все времена принимаемы были меры к этому обеспечению. Следовательно, ответ правительства имеет такой смысл: «мы знаем, что этот документ имеет подписи 300 епископов; но мы не уверены в том, действительно ли это каноническое постановление всей церкви». Таковы соображения французского правительства; и в этом случае оно действовало с мудростью, которую я хвалю торжественно пред всем Сенатом. Не говорю при этом о противоречиях силлабуса нашим законам. Я считаю нужным сделать еще некоторые другие замечания. Я читал где то, что силлабус не есть излияние досады, а составляет враждебное нападение на конвенцию 15 сентября. (Хорошо!) Я убежден в противном, я убежден, что он брошен, как яблоко раздора, с целью испытать, не осталось ли еще каких-нибудь горячих материалов, которые в былое время производили столь частные волнения. И вот тому доказательство: я владею силлабусом почти три года (с 1862), я получил копию его и сохранил ее, так как она не заключает ничего, противоречащего подлиннику. План силлабуса составили покойный епископ Жербе, и еще два епископа. Затем он доставлен был в Рим. С какою целью? Прежде всего для того, чтобы противодействовать современной цивилизации и нашим так называемым заблуждениям. Дальнейшая и главнейшая цель состояла в том, чтобы предать осуждению свободомыслящих католиков, эту небольшую партию, которая, особенно отличаясь талантами и убеждениями своих членов, подверглась озлобленной ненависти ультрамонтан. В одно время, несомненно, мы знали, сколько угроз делалось этой партии и как один её член, и притом самый знаменитый и по своей природе миролюбивый, ездил в Рим. Тогда французское правительство распорядилось, чтобы обнародовали окружное послание, подобное энциклике Григория XVI, и узнало, что всякому епископу, отправлявшемуся, в Рим, давали силлабус. Как же поступали при этом? Я не утверждаю настойчиво, что нисколько не уважено было собственное право епископов. Доказательство тому нахожу в письме кардинала Камерини, копию которого я имею. (В этом письме силлабус представляется произведением одного римского богослова; признали после того сообразным спросить мнение о нем (силлабусе) у епископов католического мира и вследствие этого предложили им проект (силлабуса), снабженный примечаниями упомянутого богослова, дабы, таким образом, они могли высказать свои собственные взгляды). Какие лестные предложения ни делали нашим епископам, снабдив их только примечаниями, заключающими в себе мнения римского богослова, все-таки предложили им избрать для себя какого-либо богослова, для того чтобы точно и определенно выразить своп убеждения. К чему здесь неудовольствие, с каким предоставляют французским епископам свободу? Я желал бы большего доверия к ним, желал бы, чтобы их призвали обсуждать столь важные вопросы не для чести, а по праву. Силлабус и энциклика явились не в ответ миролюбивой ноте французского правительства, а, может быть, и не вследствие успехов, столь сильно преследуемой либеральной партии. Они явились разом, спустя день после конвенции 15 сентября, как угроза. Это было оружием, которое нашли удобным употребить против французского правительства, как скоро это последнее возбудило неудовольствие в Риме. Я не хочу останавливаться более на этом. И сказанного достаточно для того, чтобы попять, что ультрамонтанская партия никогда не упускает из виду трех целей, ею преследуемых, именно: восстановления всемирного господства папы и вследствие того уничтожения всех вольностей французской церкви, устранения всех обеспечивающих эти вольности постановлений, чтобы затем подвести се под безусловную власть папы. Говорят, что у этой партии нет недостатка и в искусстве достигать своих целей. Мне кажется, что энциклика Пия IX направлена к достижению цели, открыто высказанной Григорием XVI, именно, положить преграду новейшей цивилизации, в чем бы и под каким бы названием она пи проявлялась. Можно ли утверждать, что это не правда?

Еще скажу несколько слов, и я кончу. Есть две системы, подрывающие в самой основе религиозное чувство, революционная и ультрамонтанская. Первая отвергает всякую государством признанную откровенную религию, изгоняет человеческий разум, предоставляет необузданную свободу страстям и говорит папе, которому со всею силою моего убеждения желаю остаться в Риме: пробил час твоего изгнания, иди в христианский мир, там ищи себе убежища и оставь вечный город, в котором чтут религию, в котором находится сокровищница её преданий и законов, оставь тем, которые не имеют никакой веры, священные базилики, остатки апостолов, все памятники страданий и торжества церкви: объявлена будет свободная церковь в свободном государстве для того, чтобы легче было распространить индифферентизм. Такова первая революционная система! Другая, ультрамонтанская система (из ненависти к одной не оставьте без внимания опасностей, происходящих и от другой) выше всего ставит власть папы, отрицает права государственной власти, даже тогда, когда эта последняя хлопочет о сохранении национальных учреждений и общественного спокойствия, портит и насилует нашу удивления достойную церковь, навязывает ей такие понятия, каких она не имеет и о каких не думают, и подвергает ее опасности сделаться несовместимою с независимостью народов и всякою законною свободою. Вот обвинения, которые делаю этой партии во имя самой религии! Когда дело идет о таких предметах, люди опытные не должны ли быть на стороже? По моему мнению, император должен обнародовать воззвание к защите прав страны. Представляется только одно препятствие. Если его можно устранить, то это нужно сделать. Я одного только желаю: исполнения законов. Это дает покой совести. Если законы иногда бывают бессильны, и для них считается нужною санкция (подтверждение), то я желаю, чтобы правительство в этом случае действовало в своем духе умеренности и твердости. Можно ли относиться с опасениями к тому что император и страна являются посредниками при устройстве важных дел? Если бы я имел честь принадлежать к духовенству, то вместо того, чтобы медлить и уклоняться, я сказал бы ясно: я желаю того, чтобы страна моя была спокойна, чтобы её законы были совершенно ясны и точны, что устраняло бы всякие сомнения. Таковы мои мысли, которые я высказываю, как сенатор. Мы все, надеюсь, будем чувствовать себя счастливыми, когда спокойствие умов и благо церкви будут обеспечивать независимость короны и спокойствие страны.