III. Взгляд из XIX века на противолютеранскую полемику в России XVI‒XVII веков. Часть 2. Casus Цветаева

Введение

Из западных европейцев, живших в пределах Московского царства, перевес постоянно был на стороне лиц германского племени, принадлежавших к протестантскому вероисповеданию. И не одно соседство России с Ливонией и Швецией, из которых доставлялась сюда значительная доля иноземцев, способствовало такому явлению: русская граница прилегала и к владениям католического польско-литовского короля, а ливонские и шведские пленные и выходцы, игравшие у нас видную роль в начальной истории протестантского населения, непосредственно уже за Смутною эпохой теряются по количеству и значению в массе протестантов, вновь прибывших к нам из других северо-западных протестантских государств.

Условий преобладания у нас протестантов над католиками надо искать в общих политико-экономических и религиозных интересах.

Многозначительные перемены, совершавшиеся на Западе в период Реформации, в сферах научной, церковно-религиозной и общественной, будили народные силы и вызывали их к оживленной деятельности в различных новых и разнообразных направлениях. Вместителями новых идей были по преимуществу люди германского племени, которыми главным образом и совершена Реформация и с которыми слилось протестантство, подобно тому как за народами романскими осталось католичество.

Наступившие кровавые войны, внутренние междоусобия, экономическое расстройство, неуверенность в завтрашнем дне, применение разными правителями известного пункта «чья земля, того и вера» и возбужденная предприимчивость повлекли многих из них искать средств и счастья вне родины. Северо-западная часть Европы находилась тогда в брожении, впоследствии, в эпоху Тридцати летней борьбы, собственно по Германии двигались целые толпы военных людей, искавших занятий и за выгодную плату готовых служить, где и кому угодно. Когда разнесшийся по Западу слух о Московии и ее богатствах становился все упорнее и затем, когда чрез нарочитых агентов нашего правительства получались там приглашения, обращенные к военным, художникам, мастерам, врачам и т. п. лицам, об определении на русскую службу, то, естественно, протестанты, и по собственной воле, и по приглашению, двигались сюда в большем количестве, чем католики.

Первоначально они совершенно незаметно смешивались с толпою прежних западных пришельцев католической веры и никем у нас не были отличаемы от их предшественников. Христиане в сознании замкнутых москвитян делились тогда на «крестьян» (православных) и «латинян», весь Запад представлялся латинскою землей, всех, прибывших оттуда, москвичи обыкновенно без различия называли «латинами» и «иноземцами». Скоро, однако, была подмечена вероисповедная и национальная отдельность между пришельцами: уже многие современники Грозного начали называть протестантов «люторами», «немцами», католиков – «папежниками», «римлянами», «латинами». Различение сопровождалось существенными последствиями.

Московские люди совсем не были слабым, неисторическим народом, обреченным на страдательное отношение к чуждым влияниям. Уже в начале своей исторической жизни Русь отличалась творческою, созидательною силой в такой мере, что могла усваивать себе и перерабатывать посторонние элементы и находиться в тесном общении с остальною Европою, не теряя своей оригинальности. Общение это нарушено было нашествием азиатских орд, и возобновить его поставила своею задачей Москва, лишь только отстранила татарскую власть и образовала из северно-русских земель самостоятельное государство, с народными началами, нуждавшимися в дальнейшем развитии и укреплении. Независимой Византии более не существовало; за получением требовавшихся нам некоторых практических результатов, достигнутых к этому времени гражданскою образованностью в чужих странах, оставалось обратиться прямо на иноверный Запад, к бывшим в нем культурно-политическим центрам. Но, чтобы не допустить при этом нагнетательного действия чужих народностей, под прикрытием культуры обыкновенно преследующих свои эгоистические цели, необходима была зоркая осторожность в допущении иноземцев и в применении их для удовлетворения создававшимся вновь нуждам. Пока приходилось довольствоваться одними католиками; после же Реформации, поделившей западных людей на два враждебные между собою лагеря, и после того, как у нас научились отличать протестантов от католиков, практический расчет побуждал наших склоняться в пользу протестантов.

В них усмотрена большая близость к тому идеалу, который наметили у нас относительно иностранца: иноземец должен удовлетворять практическим нуждам страны, не нанося ущерба ее существенным основам и традициям; почему в интересах правительства было наблюдать, чтобы посторонние люди не вредили русской вере, русским нравам и крепнувшему самодержавию. Охранение религии от посторонних посягательств было даже самым решающим основанием в определении положения у нас иноземцев. Католичество было ближе к православию, это сознавали в Москве, и в догматическом отношении ставили его выше протестантства; зато с католичеством у Москвы соединялись тяжелые мысли и горькие исторические воспоминания. Холодность и недоверие к католикам были переданы Руси еще из Греции, завещаны Ольгой и Владимиром, и последующие исторические обстоятельства, осложняемые эгоистическими действиями папства, его страстью к пропаганде и религиозно-политическому господству, должны были способствовать к развитию неприязненных чувств. Московскому правительству была неприятна воинствующая церковь за ее стремление мешаться во внутренние дела государства, за стремление подчинить своему влиянию даже верховную светскую власть; духовная иерархия предостерегала против католиков, как лиц, действовавших в интересах папства. Ко вреду последних, одновременно с успехами Реформации усилилась и католическая пропаганда, пытавшаяся загладить убытки на Западе. В Риме созревал план о широком натиске на весь православный греко-славянский мир, с целью вовлечения его в католичество; из иезуитов одни скоро очутились уже в Константинополе и искусно интриговали против патриархов; другие орудовали в Македонии, третьи – в Сирии. Московские люди, в свою очередь, представлялись, на взгляд иных католиков, таким выгодным приобретением, которое бы не только «покрыло вечным стыдом безумцев-лютеран», старавшихся унизить папский престол, но и «втрое вознаградило потерю, понесенную римскою церковью в Немецкой земле и во Франции»¹⁷⁶. Непосредственным и усердным исполнительным орудием к религиозно-политическому подчинению Московского государства и вообще русской народности римскому престолу была сделана Польша, вследствие чего Московское государство, не питавшее доселе особенного религиозного антагонизма, становится открытым защитником русской веры и народности против римского католичества и польщизны. С вопросом национальным, который и без того вел к борьбе с Польшей из-за политического объединения Южной Руси с Русью Северо-Восточной, неразрывно соединился вопрос религиозный, который в народном сознании был господствующим, и тем надолго предрешалось крайне неблагоприятное положение у нас как поляков, так и вообще лиц католического вероисповедания.

Не были безупречны и протестанты: и им не чуждо было стремление вмешиваться в политические дела государства, распространять свое влияние в правительственных сферах; и им не чужды были надежды, что русские, получив просвещение, могут склониться к протестантству. Но все это, как увидим в своем месте, у них носило значительно иной характер, чем у католиков. Собранные из различных мест северо-западной половины Европы и лишенные такого руководителя, какой имелся у католиков в лице папы и иезуитов, протестанты не могли вести систематической пропаганды ни в сфере религиозной, ни в сфере политической, и, в силу особенностей своего вероучения, менее католиков должны были ревновать о вероисповедной пропаганде. Их религиозная даль от нас значительно сокращалась общностью вражды к католикам, их большею предприимчивостью, практичностью и уживчивостью. Соседняя с нами Ливония сама по себе не могла иметь для нас угрожающего характера; Швеция, кроме того, не прочь была помогать нам в борьбе с католической Польшей. Политические, торговые и культурные сношения и связи легче и теснее устраивались с Европою северо-западной, протестантской, нежели с юго-западной, католической.

Сложиться более выгодному положению протестантов у нас было, после того, вполне естественно, и выпадали даже такие моменты, что московское правительство призывало и принимало их одних и запирало вход католикам. Со всею настойчивостью проводилось это в ближайшее время после Смутной эпохи. Своему главному агенту за границей, полковнику Лесли, Михаил Федорович прямо наказывал не нанимать солдат, «которые папежские веры». Голштинская торговая компания под страхом смертной казни виновным обязывалась не привозить и не держать у себя на домах «римские веры попов и учителей и никаких латинские веры людей». Предложения с королевской стороны, чтобы польские купцы свободно ездили для торговли в московские города, наши дипломаты усиленно старались отклонять, ссылаясь на то, что эти купцы, приезжая в Россию, «станут привозить с собой учителей римской веры и приводить православных людей в свою веру» и что у этих купцов «не обойдется без ссоры и без брани с живущими в России иноземцами лютеранского и кальвинского закона». При всей условности выполнения подобных строгих требований о недопущении «папежников» католическая колония снова начала принимать в Москве заметные размеры уже в период присоединения Малороссии, когда Польша обнаружила явные признаки внутренней слабости и предстоявшего впереди разложения.

Явное предпочтение протестантов пред католиками и численный их перевес открывали им возможность к благоприятному церковному и общественному устройству и к многостороннему соприкосновению и взаимодействию с православно-русским народом. До личных религиозных убеждений иноземцев московской власти почти не было дела: весь вопрос сводился к тому, чтобы иноверцы «не плодили своего учения», не соблазняли им русских. Признанные в этом отношении надежнее католиков, протестанты в свободе вероисповедания и общественного богослужения пользовались полным преимуществом. Как ни был нам нужен папский посол Антоний Поссевин, в сношениях с Баторием, на все свои домогательства о допущении в Россию венецианских и других католических торговых людей с их духовенством и о замене в Москве «магистров люторских-немецких» священниками веры римской, которые будут немецкие же (как будто это одно и тоже!), он получил в ответ: «Римлянам, Венецианам и Цесаревой области торговым людям в Московское государство приезжать и торговать повольно и попам с ними их веры ездить воля безо всякого возбранения, только им учения своего Русским людям не плодить и костелов им в государстве Московском не ставить, каждый в своей вере да пребывает; и грамотою утверждать то не для чего: в Московском государстве много разных вер, и великий государь ни у кого воли не отнимает, живут, как кто хочет, но мольбищ никаких по сие время никакой веры не ставливали»; о лютеранах же было сказано папскому послу, что «в Российском государстве всяких вер люди многие живут, и своим обыкновением, и к Русским людям не пристают, а хотя бы кто и похотел пристати, и того тому чинить не попускают».

Ответ и политика Грозного послужили прототипом политики всех последующих государей. За исключением эпохи самозванцев, когда вторгшиеся католики почти хозяйничали в Русской земле и на мгновение пооттерли было протестантов, наше правительство, не стесняя их в вере, никогда не дозволяло иметь им ни костела, ни иезуитов; после междуцарствия не допускало в Россию и их священников и тех из лиц католического духовенства, которые проникали тайком, ссылало в отдаленную Сибирь даже во второй половине царствования Алексея Михайловича¹⁷⁷. В противоположность этому, пасторы и кирки, если и испытывали на себе превратность судьбы, за все рассматриваемое время имелись у протестантов почти непрерывно, и притом с царствования того же Грозного, который так решительно отказал в храме католикам.

У главной протестантской группы, московской, приходские церкви стояли в ее подгородных предместьях или во второстепенных частях столицы; в конце XVI и первой половине XVII в. имелась кирка у Нижегородской лютеранской общины; в третьей четверти XVII столетия правили службу особые реформатские пасторы на железных заводах близ Тулы и устроила себе кирку реформатская община в Архангельске. Конечно, соответственно с юридическим положением у нас иноверия, строители кирок ни разу не получали заявления правительства, что протестанты имеют право на построение церквей. Напротив, каждое правительственное разрешение на постройку кирки, сколько известно, принимало вид особой, временной и частной милости, отнюдь не обязанной для правительства ни в иных местах, ни в другое время, ни для иных лиц, и наблюдалось, чтобы эти церкви служили для удовлетворения религиозных нужд одних природных протестантов и ничем, ни своим видом, ни местонахождением, не приносили бы соблазна или вреда религиозному чувству православных. С этою целью постройка церквей разрешалась протестантам, осевшим в России, жившим значительными группами и в особенности лицам, стоявшим на государевой службе, как прочнее прикреплявшимся к нашему государству и наиболее для нас нужным. Получали также разрешение «на домашнее веры своей пенье» в торговых дворах и заезжие купцы; англичане могли устроить себе «Компанейскую ропату» в Вологде и шведский резидент основал на своем московском подворье, так сказать, церковь посольскую.

По юридическим исследованиям¹⁷⁸, России первой принадлежит честь наиболее удовлетворительного решения на практике вопроса о правах иностранцев. Когда на Западе иноземец считался врагом (Feind) или, по крайней мере, когда его личность и имущество составляли еще собственность нового государства и он не имел права завещания, был лишен свободы личного вероисповедания и т. д., Древняя Русь не знала ничего подобного; в этом отношении не произошло коренных изменений и в Московский период. В Москве знали, какой жгучий интерес имел тогда вероисповедной вопрос в самой западноевропейской жизни, и видели попытки западных людей перенести свои религиозные счеты на русскую почву: католики старались восстановить московское правительство против протестантов, протестанты то же делали относительно католиков. До Москвы достигали вести об инквизиции, аутодафе, Тридцатилетней войне, могли слышать у нас о Варфоломеевой ночи и проч. Московские люди боролись с тем, что в соседних с ними Польше, Ливонии и Швеции громадные массы православного населения насильственно вовлекались в унию и лютеранство и множество православных храмов и монастырей обращены в костелы и кирки. Несмотря на то, неприкосновенность личного вероисповедания иноземцев всегда стояла у нас прочно, чужие религиозные формы оставлялись в покое и не допускалось насилия в делах веры.

Такая веротерпимость выходила, разумеется, не столько из теоретических начал или из юридических оснований свободы личности в делах веры: она обусловливалась свойственным нам гостеприимством, снисходительностью к иноверию православия и, ближе всего, политико-экономическими и культурными потребностями государства, удовлетворявшимися при содействии полезных иноземцев. Большею частью все шло от фактов, отдельных случаев, и потому, если, побуждаемые государственно-политическими причинами, наши отдали предпочтение протестантам пред католиками, то протестанты получили с избытком почти лишь то, что прежде имели у нас католики и что нашли москвитяне в присоединенном Новгороде, где свободой общественного богослужения пользовались заезжавшие туда католические купцы. Москвитяне отдали это преимущественно протестантам, жившим у нас постоянно и находившимся на службе, веротерпимость к которым простиралась в Москве до того, что их пасторы удостаивались иногда казенных наград и содержания.

Казенное жалованье получали пасторы, конечно, в тех случаях, когда правилась ими прямая или косвенная служба государству. Непосредственное попечение о духовенстве, приходских церквах и церковно-религиозных нуждах лежало на самих прихожанах и членах церковных общин. Успешность своей деятельности общины отчасти обеспечивали поддержанием сношений с протестантским Западом. Оттуда они нередко пользовались материальной помощью и разными советами, еще чаще приглашали духовенство или посылали туда своих кандидатов за ординацией, заручались там ходатайством правительств и владетельных лиц пред правительством московским и т. п. Отношения эти не могли превращаться в подчинение. Патронатство выражалось в добровольном и случайном покровительстве, носившем совершенно частный характер, без права решения и направления дел общин. Независимые от западных метрополий, общины не имели и внутри государства своего церковно-административного, объединяющего их центра, не были подчинены ни суперинтенденту, ни какой-либо консистории. Некоторую устойчивость еще удерживали у них церковные советы, состоявшие из выборных членов прихода, но общие собрания, или «генерал-конвенты» решительно не удавались. Каждая община устраивала дела по своему, и потому в своей жизни и деятельности была подвержена колебаниям, смотря по количеству, положению и характеру ее членов. Беспорядки постоянно нуждались в умиротворениях со стороны правительства, которое всего менее хотело бы знать внутренний церковно-административный и религиозный быт общин.

Прямая забота правительства была об устройстве и упорядочении гражданского быта иноземцев и о правильном выполнении принятых ими или возложенных на них гражданских обязанностей. Установив на иноземца взгляд как на служебное орудие для достижения практических целей, московское правительство отдавало преимущество тем протестантам, деятельность которых находило наиболее надобною и полезною у нас. На этом основывались те выгоды, которые в конце концов получили у нас торговые голландцы в сравнении с англичанами; важнейшие купцы и промышленники, прикреплявшиеся к Русской земле, приравнивались иногда к гостинной сотне; основатели заводов получали субсидии, земли, волости (на определенные сроки). В последнем случае как бы пропадало различие между неслужилыми и служилыми людьми. Собственно служилые люди были поместные и кормовые, под конец одни кормовые, содержавшиеся на одно жалованье. Лицами новоприезжими и торговыми ведал Посольский приказ, служилыми – Иноземский, затем – другие приказы, соответственно с занятиями и службой иноземцев. Последние постоянно чувствовали, что для них обязательны у нас одни русские законы и установления. Принцип экстерриториальности, применявшийся в Великом Новгороде, не был принят централизующею домовитою московскою властью.

Но направление действий иноземцев в чисто русских интересах приносило нашему правительству немало хлопот, потому что это были люди исключительно личных расчетов и практических домогательств, в достижении которых лишь весьма немногие из них могли опираться на свои несомненные достоинства: знающие люди были надобны и дома, и западные правительства слишком ревновали о том, чтобы к нам не проникали действительно полезные личности. Каждый хлопотал о своих выгодах, всякий непомерно гнался за наживой или почестью и нимало не стеснялся подставлять другому ногу, буде этот не принадлежал к его кружку. «Германцы и другие иноземцы в России», писал (1673 г.) один из их среды¹⁷⁹, «сильно вредят один другому, хотя царь любит их одинаково; много бед наживают они себе ябедой, обвинениями и преследованиями». Замечательно, что самый религиозный антагонизм, столь сильный на Западе, здесь ослаблялся до того, что подчас терялась религиозная между ними обособленность. Рознь, споры, натянутость во взаимных отношениях протестантов вызывались интересами почти исключительно материальными, личными, к которым примешивались религиозные и политические, как благовидный предлог, и совсем не видим споров из-за вопросов ученых, научных. Противодействовавший успехам у нас голландцев, Джон Мерик¹⁸⁰ жаловался, например, нашему правительству, что голландец Масса уничижительно отзывается об английском короле Иакове I; голландцы, в свою очередь, искусно эксплуатировали английскую революцию и убийство короля Карла. Яблоком раздора между англичанами и голландцами, как представителями двух главных у нас иностранных торговых наций, были торговые выгоды. В служилом классе борьбу вызывало получение прибыльных мест и почета, почему она всего упорнее велась между иноземцами прежними и новоприезжими, из которых последние, как сравнительно более знающие, часто перехватывали то, что первые считали своим достоянием. Какая буря разыгралась около одного новоприезжего и счастливого по службе Баумана! Но тот же Бауман сильнее всего разобиделся на Фадемрехта, что этот, будучи купеческим пастором, смел оскорбить его, генерала. Офицерши не хотели сидеть в Московской кирке ниже купчих, купчихи не желали уступать своих мест офицершам, и, не утерпевши, раз, тут же, в церкви, передрались; в драке, конечно, приняли участие мужчины. В подобных случаях мотивом раздоров служило уже тщеславие. Личный и партийный характер борьбы и домогательств, приносивший ущерб тем иноземцам, которые не успевали предупреждать опасность, легко превращался в стремление к прямому эксплуатированию, если дело касалось местного, русского элемента, где иноземцы легко сходились до объединения своих интересов.

Свойства протестантов, как равно свойства русского населения и в особенности взгляд на иноверие и значение православия в жизни народной вели к тому, что иноземцы, хотя и пользовались свободой в своем внутреннем быте, от русских должны были, по требованию нашей власти, держаться изолированнее, ограничиваясь по возможности одними деловыми и мирскими сношениями, и то по мере надобности. Для них закрывалась вся религиозно-церковная область и что находилось с нею в непосредственной связи, и многое из такого, что просто нуждалось в охранении от чуждой эксплуатации. Протестанты не могли или, точнее, не должны были заводить с русскими беседы о вере, ни касаться священных предметов, ни посещать православных храмов; религиозные соблазны и эксплуатирование со стороны иноверцев побуждали правительство запрещать иноземцам нанимать к себе русскую прислугу и прекратить награждение служилых иноземцев поместьями; не раз пресекались попытки иноземцев замешаться между русскими. На такие попытки и на применение по внешности к русским обычаям у нас смотрели неодобрительно: в таком виде иноземцам удобнее было эксплуатировать русских. Этим обусловливалось то, что иноземцев заставляли носить платье своего национального покроя и отводили им места жительства во второстепенных местностях городов или совсем за городской чертой, в особых иноземческих селениях, как это делалось относительно евреев во многих городах Западной Европы. Цельность склада русской жизни, одухотворяемой вероисповеданием, побуждала многих протестантов принимать православное исповедание, что совершалось непременно чрез перекрещивание, после чего не только уничтожались для новообращенного преграды, но оказывалась ему материальная и моральная помощь, вытекавшая из нравственной обязанности облегчить переход обращающемуся, дать ему возможность легче устроиться в новой среде, так как он обыкновенно должен был порывать связи с прежними единоверцами и ожидать от них не содействия, а скорее неприятностей и притеснений. Под одной Москвой из обращенных составилось две слободы, Басманная, по соседству с Немецкой, и Панская, на другой стороне столицы. После крещения неминуемо следовал процесс обрусения иноземца, ассимиляции с русской средой, как бы в противовес совсем уже некультурной стихии, входившей в наш служилый класс в лице принимавших крещение татар.

Теперь иноземец делался полноправным членом государства. Он мог двигаться по служебной лестнице, выбирать место жительства и вступать даже в кровное родство с русскими, как природные русские его разряда. По недостатку в иноземной среде невест, тем более «приличных», брачные узы служили весьма важным побуждением к перекрещиванию и обрусению, потому что брак иноземца с лицом нашей народности допускался лишь по принятии иноверным лицом православия. Ввиду этого требования вопрос о браках под условием предварительного крещения иноверной особы, когда дело касалось членов царского рода, возвышался до первостепенной государственной важности. Строгость вероисповедного принципа, забота об обеспечении духовного единства и правильности выполнения взаимных обязанностей и отношений между всеми членами великой русской семьи привели к отрицательному решению вопроса о смешанных браках.

Православное исповедание, это знамя и опора народности, ставилось пред иноверием на такую высоту, чтобы посторонние не только не могли вредить ему, но не смели и касаться его. Иноверие по сравнению с ним было сближено с неверием и, в смысле государственно-юридическом, было только допускаемо, почти лишь терпимо; религиозная свобода, предоставляемая протестантам, насколько было надобно для их действительных религиозных нужд, никогда и никем не смешивалась с прозелитизмом, с пропагандою между русскими. Со всею полнотою взгляд на протестантство и на границы ему высказан был полемистами, произведения которых поэтому не были вообще простым словопрением, но наиболее отчетливым выражением борьбы с встречными вероисповедными и отчасти национальными особенностями и принципами. Попытки религиозной пропаганды протестантов, под прикрытием каких бы культурных средств ни предпринимались, не оправдывали надежд инициаторов: протестантские вероисповедные и моральные тенденции нашими были отстраняемы. Действуя под охраной и руководством Церкви и своего национального правительства, московские люди умели брать у протестантов по возможности одни элементы космополитического характера, культурно-образовательные, эстетические и т. п.

Служить удовлетворению нарождавшихся гражданских, культурных и разных практических потребностей и было у нас прямым назначением протестантов. Их деятельность постепенно применялась здесь в разнообразных сферах жизни, нуждавшихся в техническом и научном умении и знании, именно в деле военном, промышленном, торговом, политическом, в охранении здоровья, в улучшении житейской обстановки, развитии искусств, ремесел и т. д. Внимание наблюдателя невольно привлекает к себе политика московских людей, чтобы все отрасли, где применялся иноземец, оставались в русских руках или, по крайней мере, под русским контролем и наблюдением, и чтобы мало-помалу подготовлялись умелые лица из природных русских. Многочисленные препятствия к достижению такой цели, заключавшиеся в недостатке знающих и добросовестных иноземцев, в стараниях их скрывать от русских секреты своего уменья, так и в условиях жизни самого русского народа, не были в силах лишить русское общество соответственного роста. Укрепляясь в своих народных началах, оно, одновременно с тем, мало-помалу настолько освоилось и с элементами западноевропейской культуры, что оказалось подготовленным к гражданским реформам, которые бы с пользой для России ввели ее с самостоятельною ролью в круг европейской системы.

Реформа, с довольно определенными свойствами, стучалась в двери еще в конце жизни Алексея Михайловича, после которого, по признанию осторожнейших исследователей русской исторической жизни¹⁸¹, наступает уже так называемая эпоха Преобразований. Его дети и образовавшиеся около них две придворные партии, правда, как будто поделили между собою политические и культурные роли. Милославские были увлечены юго-западным течением, начавшимся у нас по присоединении Малороссии и с появлением южно-русского литературно-образованного духовенства; Нарышкины и их партия, выведенные «отцом и другом Немцев», А. С. Матвеевым, могла удобнее тянуть к Европе Северо-Западной, германо-протестантской. Но и независимо от того, что победа осталась за Петром, традиции, созданные Московскою Русью, предрешали, в каком направлении должна была совершиться гражданская реформа и кем из иноземцев и каким способом воспользуются у нас при ее проведении.

И во внутренней, и во внешней жизни протестантства и протестантов, особенно в сфере их отношений к природным русским и нашему вероисповеданию, в занимающее нас время было вообще поднято и вызываемо практикой множество вопросов, и тем был предупрежден период Преобразований, на долю которого выпадало не столько создавать новое, сколько расширять и юридически решать то, что было уже прежде. В этом смысле предыдущий период подготовил второй; не узнавши и не выяснив факты древнего периода, нельзя понять событий в период государственных реформ. За первым периодом остается честь основной установки крайне сложного и трудного вопроса, соответственно с действительными нуждами иноземцев и существенными потребностями русской государственной и народной жизни.

23 сентября 1890 года, в Харьковском университете, в присутствии профессоров, студентов и многочисленной публики, происходил диспут на ученую степень доктора русской истории, причем диссертация, бывшая предметом диспута, по своему содержанию относится не к одной русской собственно гражданской истории, но в значительной своей доле и к истории церковной. Свое историческое исследование «Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований» (М., 1890) защищал профессор Варшавского университета Дм. Вл. Цветаев.

Докторант, как видно из подробного curriculum vitae, составленного и прочитанного секретарем и профессором историко-филологического факультета, сын священника Владимирской губернии, высшее научное образование получил в С.-Петербургской Духовной академии, педагогическое на С.-Петербургских педагогических курсах, с 1876 г. был преподавателем русской истории и русского языка и литературы в военно-учебных заведениях, потом состоял инспектором и преподавателем всеобщей и русской истории и педагогики в одной из московских женских гимназий и позднее был определен приват-доцентом в Московский университет.

Одновременно с педагогической деятельностью г. Цветаева шли его ученые занятия, выразившиеся во многочисленных исследованиях по русской истории. Сюда, между прочим, относятся¹⁸⁴: «Памятники к истории протестантства в России», ч. I; «Первые немецкие школы в Москве и основание придворного немецко-русского театра»; «К истории культуры в России»; «Сношения России с Абиссинией: исторические сведения по данным Московского Главного Архива Министерства Иностранных Дел»; «История сооружения первого костела в Москве»; «Иностранцы в России в XVI и XVII веках»; «Протестантство в Польше и Литве, в его лучшую пору»; «Положение протестантов в России до времен Петра Великого»; «Протестантство в России в правление Софии»; «Марья Владимировна и Магнус Датский»; «Из истории брачных дел в царской семье Московского периода»; «Обрусение иноземцев в Московском государстве»; «Генерал Николай Бауман и его дело. Из быта Московской Ново-Иноземской Слободы»; «Вероисповедное положение протестантских купцов в России в XVI и XVII веках»; «Литературная борьба с протестантством в Московском государстве»; «Вновь открытый закон Петра Великого о протестантах», «Дело Тверитинова»; «Московские бояре»; «К истории женского образования в Москве»; «Новые материалы к истории Москвы»; «Из архива Харьковского наместничества» и др. Вместе с тем ряд историко-критических и педагогических статей был помещен им в различных повременных изданиях. Биография «Московский пастор А. И. Фехнер» вышла и в переводе на немецком языке, под заглавием: «Zur Erinnerung an A. W. Fechner, weiland Pastor an der Evangelisch-Lutherischen St.-Michaelis-Kirche in Moskau»; за магистерское исследование «Из истории иностранных исповеданий в России» Академия наук присудила автору Макариевскую премию.

В феврале текущего года г. Цветаевым представлено в историко-филологический факультет Харьковского университета исследование, под вышеприведенным заглавием, на степень доктора русской истории. Это огромный том, имеющий около 800 страниц большого формата и являющийся преимущественно объединением прежде написанного автором по данному предмету за соответствующий период. Содержание его распределяется в 8 главах, в первой половине которых изображается быт иностранцев-протестантов, церковный и гражданский, общественный и частный, по возможности взятый в отдельности, в последних 4 главах говорится о том же быте, взятом во взаимном отношении и влиянии его с жизнью и бытом местного православно-русского населения.

После Введения, в котором устанавливается общая точка зрения на предмет, в первой главе, занимающейся внешней судьбой протестантских общин с их приходскими церквами и духовенством, раскрываются действительные границы свободы вероисповедания, предоставляемой у нас протестантам, жившим в России постоянно; во второй главе обрисовывается свобода вероисповедания протестантов неслужилых и проживавших у нас временно, каковыми были главным образом купцы и другие заезжие люди. Не стесняемые, наравне с другими, в своем личном вероисповедании, заезжие торговые и тому подобные люди должны были ограничиваться в пользовании церквами, существовавшими для служилых и оседлых, и были вольны отправлять богослужение на своих торговых домах. Соответственно с этим, в первой главе находятся подробные сведения об иноверных церквах, во второй – о торговых иноземных дворах. Третья глава раскрывает внутреннюю сторону, церковно-административный строй, богослужение и средства к просвещению, четвертая глава рассматривает черты быта гражданского, государственное и общественное положение, нравы, взаимные отношения протестантов и т. д. Следующие главы, посвященные отношениям иноземцев к русской среде и русских к иноземцам, излагают вопросы об обрусении протестантов под условием перекрещивания (5 гл.), о смешанных браках между русскими и иностранцами (6 гл.), о религиозной протестантской пропаганде и борьбе с нею (7 гл.) и, наконец, о службе иноземцев к удовлетворению политико-экономических и культурных потребностей государства, двора и общества и происходившем отсюда влиянии их на русскую среду¹⁸⁵. Основной характер сочинения и обосновываемые в нем научные положения кратко выражены автором в тезисах к исследованию, бывших также предметом диспута.

Тезисы эти приводим в целом их виде.

«I. Западные европейцы, жившие в московской России до эпохи преобразований, представляли иноземное население, своеобразное по своему составу, характеру, быту и взаимному соотношению с русским населением.

II. Собранные и собравшиеся из различных мест Западной Европы или происходившие от этих выходцев, это были люди различных национальностей, с полным, однако, перевесом лиц германского племени протестантского вероисповедания, которые пользовались явным преимуществом пред католиками.

III. В основе благосклонности к протестантам лежало убеждение правительства в сравнительно меньшей опасности, представляемой ими для начал русского быта, и ожидание от них большей пользы для созревавших у нас практических нужд, удовлетворяемых при постороннем содействии; вследствие чего из самих протестантов получали предпочтение те, которые ближе стояли к намеченному у нас идеалу иноземца.

IV. Преимущество протестантов пред католиками заметнее всего выразилось в свободе вероисповедания – вопросе первостепенной тогда важности. Если неприкосновенностью личного вероисповедания пользовались одинаково все иностранцы, то в степени свободы и удобств отправления богослужения льготы и благоприятные условия были на стороне протестантов; в свою очередь протестанты, принадлежавшие к сословию служилых, жившие постоянно и значительными группами, имели преимущество пред остальными своими единоверцами.

V. Выражением церковной жизни были общины или приходы, в которые беспрепятственно группировались протестанты и которые в своей деятельности не были подчинены какой-либо инославной объединяющей их церковно-административной власти. Не признавая за церковными советами и конвентами какой-либо юридической компетенции, правительство в своих распоряжениях всегда имело в виду одних прихожан, просьбы которых оно обыкновенно удовлетворяло по мере признаваемой им надобности.

VI. Самые школы были собственно церковно-приходскими учреждениями; насколько известно, они находились при одних московско-лютеранских общинах, хотя обучались в них дети и иных приходов и даже иных исповеданий.

VII. Все протестанты были подведомственны русским правительственным учреждениям и русской власти, в глазах которой были обязательны для них русские законы и установления.

VIII. Служилые протестанты приравнивались к русским служилым классам и были поместные и кормовые, под конец одни кормовые; из не состоявших на государственной службе по правам приближались к ним основатели заводов, которые были жалуемы за прямую или косвенную службу государству, его обороне и промышленности.

IX. Торговыми льготами всего более пользовались англичане и голландцы. Отмена системы благоприятствуемых в торговле лиц и наций состоялась по упрочении внешнего торгового пути и с признанием вреда ее для дальнейшего развития отечественной торговли.

X. Представляя собою вообще лишь слабое отражение западноевропейской образованности, протестанты в своей жизни и деятельности руководились главным образом меркантильными расчетами, осуществление которых в сношениях с русским населением легко переходило в эксплуатирование, вызывавшее со стороны правительства различные ограничительные меры.

XI. При значительном просторе в своей внутренней жизни, они в своих сношениях с русскими подвергались существенным ограничениям, главным образом по строгости, впрочем, религиозного принципа. Беспрепятственность сношений с православно-русским населением и гражданскую полноправность иноверец получал лишь по переходе в наше вероисповедание, который признавался основным условием прочного и бесповоротного обрусения иноземца.

XII. Важным средством обрусения протестантов служили смешанные браки, которые также допускались только уже по предварительном принятии иностранцем православия.

XIII. Соответственно с основною системою допускать иноверие в пределах его безвредности для православия, протестантство, допускаемое на практике и отчасти, в видах политико-экономических, покровительствуемое, было в смысле государственно-юридическом только дозволено. Религиозная свобода, предоставляемая протестантам, отнюдь не допускала пропаганды между православными, которая воспрещалась безусловно, и единичные попытки которой в пределах Московского государства, охраняемого церковью и национальным правительством, не были в силах основать ни одной протестантской общины из природных русских.

XIV. Законная сфера деятельности и влияние у нас протестантов была не религиозная, но житейско-практическая: они должны были помогать удовлетворению новых политико-экономических и культурных потребностей, причем конечною целью их службы ставилось подготовление из природных русских практически-знающих и умелых лиц, которые бы потом с успехом могли заменять иностранных пособников.

XV. Постепенно расширявшееся и целесообразное пользование со стороны русского правительства трудами и знаниями протестантов, подготовляя приближение общей гражданской реформы, обеспечивало за протестантами, по сравнению с католиками, главное поле деятельности в пособничестве делу ее проведения».

В своей речи пред защитой диссертации докторант сжато изложил значение и интерес для русской исторической науки взятого им культурного вопроса. Официальными оппонентами от историко-филологического факультета ему были ординарные профессора – русской гражданской истории Д. И. Багалей и церковной истории А. С. Лебедев, которые вполне постарались воспользоваться значительным сроком для рассмотрения диссертации, чтобы изучить и оценить ее в целом и частях.

Прения, продолжавшиеся более 5-ти часов, касались и принципиальных и частных вопросов и велись весьма оживленно. Оппоненты признали труд докторанта богатым вкладом в русскую историческую науку, причем положительные свойства диссертации рельефнее были указаны г. Багалеем. Он с особенною похвалой обрисовал полноту собранного и привлеченного материала, новость и интерес фактических данных и научность и добросовестность разработки. Замечания его главным образом направлены были к иному пониманию и освещению некоторых частных известий в источниках и пособиях. Преимущественно методологический характер носили также замечания профессора Лебедева.

Уступая в толкованиях некоторых подробностей, докторант с достоинством защищал главные положения своего труда, прочность своих воззрений и правильность своих основных объяснений и выводов. Неофициально возражали заслуженный профессор П. А. Бессонов и профессор русского гражданского права А. И. Загоровский, из которых первый имел в виду историко-литературный вопрос о Крижаниче, в свое время ратовавшем против немцев, второй по преимуществу юридическое положение иностранцев в России. Интересный диспут затянулся с 12 часов дня до 6 часу вечера. По окончании прений провозглашение профессора Цветаева доктором русской истории было встречено единодушными аплодисментами.

Редкая из моих печатных работ по иностранному вопросу в России не была отмечена критикою. Служа к раскрытию той или иной отдельной стороны предмета, многие из них вызывали суждения лиц, прямой научный интерес которых ближе всего лежал к излагаемой части вопроса. Особенного внимания критики удостоена моя магистерская диссертация «Из истории иностранных исповеданий в России в XVI и XVII веках» (М., 1886)¹⁸⁷. Но ни на одно из суждений я не откликался печатно. Все эти предыдущие мои работы были отрывками задуманного впереди целого, к которому я находил уместным приступить не ранее окончания дела над важнейшими частями. Избранный нами предмет крайне сложен, труден по своему существу и еще слишком нов в точной исторической науке, чтобы в постановке, изучении и выяснении его мог кто-либо обходиться без постороннего содействия, и лучшим ответом моим почтенным критикам я полагал степень пользования их советами и указаниями в моих дальнейших изысканиях и по преимуществу в своем общем сочинении, куда должны были, в соответственной переделке, войти прежние монографии и где я, путем применения указаний критики, должен был определенно показать свое согласие или разногласие с нею. По отношению собственно к германо-протестантскому вопросу теперь задача выполнена нами за первый его период: в историческом исследовании «Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований» (М., 1890 г. VIII, 782 и II стр.), как справедливо подмечено и критиками, объединены в одно целое прежние наши работы из данной области за рассматриваемое время и присоединено то новое, чего не было в печати. <...> Сама собою поэтому является надобность уже высказываться по поводу тех или иных суждений, даваемых критикою о последнем сочинении.

<...> Более возражений вызывает рецензия, помещенная в «Историческом вестнике» Д. И. Багалеем¹⁸⁸, официальным оппонентом на диспуте при защите мною диссертации на степень доктора русской истории в Харьковском университете. Воздержаться от разъяснения этого разбора для меня было бы прямо неуместно. Официальные мои оппоненты на магистерском диспуте в свое время ограничились в печати общей характеристикой книги, опустив почти все, подвергавшееся спору и оспариванию¹⁸⁹, и мы потом не считали себя вправе продолжать свою беседу с ними печатно; но проф. Багалей повторяет по преимуществу частные возражения, предлагавшиеся им в качестве оппонента, и тем самым вызывается воспроизведение соответствующих ответов, без которых сохранилась бы в критике односторонность и условность многих ее положений, подчас выражаемых, без нужды, слишком категорически.

Вызванные исключительным поводом, замечания моего почтенного критика носят на себе яркий отпечаток этой случайности; многие из них едва ли бы явились в ученом разборе на книгу, взятую саму по себе, без ее стороннего назначения.

Сюда относится довольно казуистический намек на отношение части настоящего исследования к первым главам нашей магистерской диссертации, или не в меру удлиненный ряд укоров за подробное изложение некоторых крупных фактов, о которых писалось и другими авторами, хотя бы эти другие писали с иными задачами, нередко без достаточной полноты, отрывочно и случайно или же в форме сообщения материалов, а иные и без соблюдения должной точности и документальности. Полнота и обстоятельность изложения и раскрытия предмета, которые нравятся самому критику и о которых он сначала отзывается с похвалою, делаются вдруг предметом нападения, и свои заметки об изложении наиболее крупных фактов г. Багалей предлагает при этом в форме укоров, несмотря на то что такого именно изложения указанных им фактов требовало обыкновенно самое существо дела и весь строй книги, и что, в противном случае, были бы допущены в содержании сочинения важные пробелы. <...> Подобные «недоразумения», выдаваемые под видом возражений, и игра слов и понятий, немедленно шедшая на встречу разъяснениям, служили на диспуте, конечно, лишь к оживлению прений. Все это, как обычный в нашей академической практике стратегический прием, имеет свое значение, но в печати он теряет свою силу.

Прямая задача моего исследования «Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований» обусловливалась сущностью предмета и положением его разработки в исторической науке. Мною имелось в виду представить, по возможности, полное, документальное и многостороннее изложение и выяснение германо-протестантского вопроса в дореформенной России, и показать, как постепенное разрешение его подготовляло в русской жизни почву для широких гражданских реформ с их известными задачами и пособниками в проведении. Основанием изысканий должны были служить первоисточники – архивные, рукописные и печатные; в построении должна привлекаться соответствующая литература предмета, критически проверяемая по первоисточникам. Прежние мои работы, раскрывавшие различные части предмета, теперь должны были найти себе объединение, органически слиться в настоящем, цельном по содержанию, исследовании; на них я так смотрел и во время изготовления их¹⁹⁰. Академическое же назначение книги, имеющее временный интерес для одного автора и его двух-трех оппонентов, стояло для меня на втором плане, – иначе мною была бы взята тема не такая сложная, а гораздо специальнее, что избавило бы меня от необходимости привлечения источников и пособий, слишком разнородных между собою, от необходимости одновременного и совместного обследования как гражданских, так и церковно-исторических, даже догматических и канонических элементов, и от сведения добытого в одну цельную картину, где все должно служить к взаимному пояснению и восполнению.

Было бы очень искусственно утверждать, что судьба протестантства в Юго-Западной России, бывшая вообще отражением дел в Польско-Литовском королевстве, непосредственно и органически влияла на подготовку и установку Петровых реформ. Обрисовав в отдельной статье положение его в польско-литовских владениях, в состав которых, в его лучшую пору, входила и Юго-Западная Русь, в настоящем своем исследовании я сосредоточил свое внимание на истории протестантства и протестантов в пределах самостоятельного Русского государства, в котором она имела значение и сама по себе, и по той роли, которую имели протестанты в деле подготовки почвы для наступившей потом эпохи преобразований; о какой России должна быть речь, предисловие к книге и оглавление к ней не оставляют сомнений. То же, что в событиях Юго-Западной Руси и вообще бывшего Польско-Литовского королевства находилось в прямой связи с теми или иными здесь фактами и оказывало на них непосредственное свое воздействие, по мере надобности привлекалось и в настоящей книге. Нами подробно, например, изложены обстоятельства, вызвавшие посольство к нам пастора Рокиты с целью религиозной пропаганды; означено юго-западное происхождение противолютеранских полемических сочинений, бывших в употреблении у московских полемистов, а это не всегда можно встретить даже в исследовании г. Соколова, имевшем своим предметом совместное рассмотрение отношения протестантства к Южной и Северо-Западной России: некоторые сочинения, имевшие юго-западное происхождение, в нем трактуются как местные московские.

Запавшие в Московское государство протестанты были предпочтены в нем католикам. Однако на первых порах они не отличались у нас от своих соперников по вере: пользовались тождественным с ними положением, и последующее в их внешнем быте по преимуществу было продолжением и развитием предыдущего; важнейшие вопросы из их отношения к местному православно-русскому населению получали первоначальную установку в истории католиков, с которыми протестанты, в свою очередь, вступали в различные сношения, дружественные и враждебные, оказывали на них влияние, и прочее. Понятна отсюда внутренняя необходимость в нашем сочинении касаться и католиков, говорить, насколько то надобно для объяснения главного предмета, и о них: без этого многое в истории протестантства и протестантов оказалось бы неясным, беспричинным и неполным; самый уровень положения, благоприятный для них, как он обрисовывался впоследствии, не был бы достаточно определен без сопоставления его с положением католиков, не были бы достаточно определены и причины оказавшейся здесь разности.

Между тем наш почтенный критик, смотря на разбираемый предмет с чисто внешней стороны, видит здесь одно произвольное (!) расширение темы, допущенную будто бы нами методологическую неточность, неразличение и смешение двух различных предметов. Скорее мы ожидали укора в противоположном: не слишком ли мы воздерживались от удовлетворения требованиям историко-сравнительного метода, в достаточной ли степени сказано нами о католиках, о которых в книге едва ли наберется и 15 страниц на 782 страницы текста.

<...> Не менее неожиданно поразило бы читателя, по праву искавшего бы в нашей книге совсем не отрывочных и не кратких сведений, если бы мы в главе о борьбе с протестантством вместо содержания и характеристики важнейших литературных русских памятников предложили бы одну «характеристику содержания». В содержании произведений Максима Грека, помимо их прямого достоинства, важно было найти признаки, действительно ли направлялись они прямо против протестантов, и в каком отношении между собою стояли первая и вторая из его полемических проповедей. В полемике Грозного с Рокитой протестантство впервые было подвергнуто русским человеком подробной и многосторонней критике, тем более примечательной, что основная оценка протестантства – в догматическом отношении оно ниже даже католичества – навсегда предрешалась ею у нас, оказалась согласною со взглядами всей Восточной церкви, и это случилось в такую пору, когда вопрос об его свойствах и достоинствах и на Западе еще определялся не столько словом и пером, сколько мечем. Но допустим, что царь Грозный не нашелся бы что отвечать Роките и, убежденный им, дозволил бы ему и другим протестантским миссионерам их пропаганду и сам потом, со всею страстностью своей самовластной натуры, оказал бы ей свое покровительство, – что за хаос водворился бы тогда у нас! и как судьба протестантства болезненно отразилась бы на всем дальнейшем течении нашей национальной истории! <...> Установка подобного факта требовала особенного с нашей стороны внимания; на нас лежала прямая обязанность предложить, что и как противопоставлялось царственным полемистом приезжему пастору, т. е. важно самое содержание полемики, приводимые в ней положения и доказательства. Подлинным ответом Грозного Роките мы впервые воспользовались во всей его целости и во всем богатстве его содержания; и будь для нас важна одна количественность, мы свободно могли бы ее увеличить при передаче речи Рокиты и апологии Ласицкого.

Что касается последующих крупных полемических сочинений, то потребность в воспроизведении их содержания вызывалась, кроме исторического интереса, еще и тем, что они еще до сих пор не изданы и их нет даже в большинстве университетских рукописных собраний. Поэтому для критика не было никакой надобности преувеличивать общеизвестность перечисленных фактов. По уверению г. Багалея, «обо всем этом много говорили гг. С. М. Соловьев, Никольский, Соколов, Иконников, преосв. Макарий, неизвестный автор статьи „Правосл. собес.“ (1861, часть 2-я) и мн. др.». На основании этих слов можно подумать, что о каждом из перечисленных фактов говорено много каждым из названных писателей: но напрасно было бы искать, например, у Соловьева нужных данных о полемических сочинениях, или в журнальных статьях Никольского и других авторов сведений о брачных делах; все «подробные» сообщения у проф. В. С. Иконникова умещаются на полстраницы, где мимоходом комментируются лишь полемические сочинения Максима Грека. В примечаниях к тексту и отчасти в самом тексте нами указано, о чем говорил каждый из этих писателей; новых, не обозначенных нами, авторов критик не называет. Собственно полемические сочинения положены в основу исследования г. Соколовым; однако они имели для него служебное значение, поскольку помогали в раскрытии отношения протестантства к Московской России, причем он слишком часто пренебрегал точностью в передаче фактической стороны и в указаниях литературы предмета. <...> При изложении отдельных вопросов и фактов мною и приводилась соответствующая литература, с критическою характеристикою важнейших пособий. При этом у г. Соколова я не отмечал «только недостатки»: не раз, именно в главе о полемических сочинениях, ссылался на его книгу вместе с сочинениями других авторов (с. 535, 602, 616 и др.); некоторые из его частных мнений приняты и повторены мною, и вина уже не моя, если мне гораздо чаще приходилось производить поправки, как равно едва ли в пользу сочинения г. Соколова будет то, если со временем критика укажет, что в иных случаях лучше бы воздержаться от принятия его суждений.

Касаясь событий Юго-Западной Руси стороной, мы по праву ограничились указанием на нашу работу, в которой подробнее выражен нами свой взгляд на данный предмет, и из посторонних сочинений, естественно, назвали одни «выдающиеся», на которые могли сослаться сравнительно без особых оговорок; но в своем специальном изложении истории протестантства в Московской России, указывая и критически привлекая всю литературу предмета, должны были попутно распутывать по крайней мере резкие неточности в сочинении г. Соколова, и разъясняли их документально, по возможности не обнаруживая досадливого чувства за доставленные им затруднения в работе. О г. Соколове нельзя сказать, будто он «первый во всей широте поставил вопрос о протестантах в Московском государстве»: вопроса о самих протестантах он почти совсем не ставит в своей книге, он выдвинул в ней «отношение протестантизма» к России. Против постановки этого частного вопроса я ничего не имею, за исключением того, что главная основа, на которой г. Соколов строит свое здание – русские противопротестантские сочинения, – удобна как раз для противоположной темы и что правильное историческое исследование его может опираться только на предварительном изучении фактического и юридического положения, каким пользовались у нас протестантство и протестанты, церковного и гражданского быта иноземцев, их свойств и качеств, преследуемых ими целей и применяемых средств, и т. д. Без этого исследователю нельзя точно означать действительные границы своего предмета, и он ничем не удерживается от такого, например, расширения их, будто протестантство играло существенную роль в образовании раскола, будто и патриарх Никон приступил к своим реформам «не без совета и одобрения» лучших протестантов, или будто доктор Келлерманн «читал» Алексею Михайловичу газеты – тот доктор, который прибыл в Россию после смерти Алексея Михайловича и долгое время, по незнанию нашего языка, сносился чрез переводчика и с своими пациентами. Но главные затруднения труд г. Соколова представляет способом изложения фактических данных, построением обобщений и выводов и пользованием чужими цитатами, из которых, между прочим, все ссылки на документы Московского Главного Архива Мин. Ин. Дел, как обнаруживалось постепенно, – заимствованные... Мы однако не считали бы справедливым оставить в стороне это сочинение, не пользоваться им или отнестись так отрицательно-строго, как относится к нему в своих печатных трудах проф. А. Г. Брикнер¹⁹¹, ближе других специалистов по русской истории научно знакомый с историей иностранного вопроса в России.

<...> Проф. Багалей утверждает далее, будто в нашей книге встречаются разноречия. Искусственным выдергиванием и сопоставлением выражений, взятых без контекста, и навязыванием им чуждого смысла легко находить «противоречия» в любом сочинении, и те примеры их, которые предлагались на диспуте, мы отстраняли восстановлением и выяснением действительного смысла слов, на которых старалась опереться оппозиция, указанием на то, что слова эти относятся к различным предметам или разным сторонам предмета, или к одному и тому же за различное время, и служат дополнениями друг к другу в деле точного и многостороннего раскрытия вопроса.

Случаи на этот раз нашим критиком приводятся новые. Посмотрим и на них. «Как разобраться, – пишет г. Багалей, – например, в следующих суждениях: на с. 122-й г. Цветаев заявляет, что „широкой свободой общественного богослужения пользовались не одни московские протестанты“ (но и областные); на с. 8-й говорится, что веротерпимость наша обусловливалась „снисходительностью к иноверию православия“; а на с. 12-й оказывается, что „иноверие по сравнению с православием было сближено с неверием и в смысле государственно-юридическом было только допускаемо, почти лишь терпимо“».

Тому, кто прочтет правильно наш текст и не смешает совсем нетожественное, затруднений не представится, потому что здесь определяются различные стороны предмета, которые между собою не совпадали. В первом случае трактуется о фактическом вероисповедном положении протестантов, которое, особенно по сравнению с положением католиков, было действительно очень обширно, так как протестанты имели у себя храмы, в которых беспрепятственно отправляли общественное богослужение, между тем католики должны были ограничиваться одною домашнею службою. Во втором месте говорится о снисходительности православия к этому практическому положению иноверия, потому что у нас не проповедовалось «насилия в делах веры, чужие формы оставлялись в покое», и при этом ближайшею причиною, обусловливавшей свободу иноверия, выставлены нами «политико-экономические и культурные потребности государства, удовлетворявшиеся при содействии полезных иноземцев», о чем, однако, умалчивает наш критик. Третье, приведенное им место, относится к религиозно-догматической оценке протестантства по сравнению с православием, где протестантство считалось лишенным таинств, и к его государственно-юридическому положению, которое было действительно весьма тесно: самые правительственные разрешения на постройку даже каждой отдельной кирки, сколько мы знаем, принимали вид особой, временной и частной милости, отнюдь не обязательной для правительства ни в иных местах, ни в другое время, ни для иных лиц, и наблюдалось, чтобы эти церкви служили для удовлетворения религиозных нужд одних природных протестантов и ничем, ни своим видом, ни местонахождением, не приносили бы соблазна или вреда религиозному чувству православных. Где же противоречие здесь? Разве сказать, что фактическое положение протестантства было шире догматической оценки и государственно-юридического (и именно государственного, а не частного) положения его, значит выразить мысль, противоречащую себе?! Констатирование этих особенностей de facto и de jure в положении протестантства сжато формулировано мною и в одном из тезисов, частные мысли которого также определяют предмет в его целом виде¹⁹².

<...> Последнее «противоречие» критик усматривает в моих суждениях о протестантской пропаганде. Если присутствие ее в одном частном случае отвергается или считается недоказанным, пусть оно и признавалось другими исследователями, а в другом тоже частном случае признается, то тут еще нет противоречия себе. Но г. Багалей, и здесь допустив неточность передачи моих мыслей, снова приписывает мне свои толкования. Поэтому мы обязаны восстановить смысл нашего текста.

В книге (7 гл.) отрицается высказанное г. Соколовым мнение, будто бы «протестанты расставили свои пропагандические сети на всех путях, при каждом соприкосновении с православными», т. е. отрицается ведение систематической пропаганды в Московском государстве; но в то же время признается влияние протестантов, правда, главным образом культурное, признаются и единичные попытки к религиозной пропаганде. В этом неправильно искать противоречия.

<...> От возражений со стороны формальной и методологической г. Багалей переходит к возражениям по существу, к реальной стороне сочинения. Их немного. В суждениях о некоторых частных случаях рецензент склоняется к мнениям авторитетных лиц, о деле принца Вальдемара держится мнения Соловьева; об утверждении на московском соборе 1620 г. перекрещивания иноверцев, обращавшихся в православие, он повторяет слова преосв. Макария. О первом деле нами уже высказан свой взгляд; соответственное место в «Истории Русской Церкви» пр. Макария тоже было известно нам, цитируется под трактатом о соборе (349 стр.) и нашло отражение в нашем суждении о причинах состоявшегося определения (350 стр.). Однако «неимением» московскими людьми «верных и точных сведений о заблуждениях римской церкви» нельзя всего объяснить: сведения о данном предмете, имевшиеся до Смутной эпохи, были еще недостаточнее, и все же тогда дело не дошло до соборного определения о перекрещивании. Ближайшее значение оказывали здесь сложившиеся ко времени собора исторические обстоятельства: религиозно-национальное возбуждение против католиков и опасение повторения прежних бед, против которых принимались меры, действовавшие на массу и согласные с ее настроением, как равно с настроением и взглядами самих законодателей. Условия эти ослабели к периоду собора 1667 года, тогда беспрепятственно состоялась и юридическая отмена суровой меры. Эти временные условия, кроме общих причин, настойчиво и указаны нами. Вступая на реальную почву, проф. Багалей предъявляет здесь требование, мало мирящееся с возражением, предъявленным пред тем с формальной стороны. Ему кажется неполным мое изложение актов собора 1667 г.; но ведь как собор 1620 г., так и отметивший его меру собор 1667 г. обсуждали дело о католиках и ни словом не упоминали о протестантах, к которым соборные определения были применяемы потом уже лишь на практике, и для моей цели было совершенно достаточно того, что приведено и высказано мною об этом постороннем вопросе.

<...> Мы ответили на все возражения и замечания Д. И. Багалея. За исключением двух-трех из них, да и то взятых с ограничениями, мы не находим возможным согласиться с ним. Мы видели, как приводимые факты не соответствуют тому, что он хотел обосновать на них; следовательно, и укоризненные выводы из них являются только делом его недоразумения. По-видимому, и сам ученый автор не придавал им существенной важности, предупреждая, что он отметит «только кое-какие недостатки сочинения». С гораздо большею силою он высказал в начале своей критической статьи, что «вопрос о протестантах разработан в книге многосторонне, исчерпаны все существенные стороны его», «в основу положены источники», печатные и рукописные, объединена соответствующая литература предмета и проч.; отметил критическое отношение к фактам и чужим мнениям и заявил свое согласие с статьями других критиков, по его словам, полнее его раскрывших «достоинства» сочинений. <...> И мы очень признательны г. Багалею, что он своею статьею вызвал нас на то, чтобы еще раз высказать наши мысли о некоторых пунктах, показавшихся ему спорными, и сообщить несколько дополнительных разъяснений.

Фактические ошибки, которые в каждом сложном и обширном деле столь возможны, мы защищать и отстаивать не только не намерены, но встретим также признательно указание их, лишь бы наши промахи означены были действительно ясно, научно, с полною убедительностью. Это может только способствовать дальнейшему движению правильной разработки. В русской исторической науке, да, конечно, и во всякой другой, пока еще нет ни одного крупного сочинения, в котором бы не встречалось ошибок, особенно когда дело идет о новых во многом вопросах. Известно, какие значительные промахи допустил необыкновенно тщательный в своих трудах С. М. Соловьев, излагая некоторые частные факты взятого нами предмета. Уже из одного этого видно, как важно у нас для исследователей стороннее содействие: но это же самое, в свою очередь, налагает непременную обязанность и на гг. критиков, как менее знакомых с разбираемыми вопросами, быть поосмотрительнее в своих возражениях и советах.

Обширное сочинение г. Цветаева (782 страницы)... представляет, по заявлению автора, «объединение» (точнее, может быть, было бы сказать – соединение) всех прежних его детальных работ по вопросу о протестантстве и протестантах в России: за исключением немногих дополнений, главным образом в главе III – о богослужении протестантском в России, и в главе VIII – о культурном служении иноземцев-протестантов в России, представляющей более обширное изложение того, что по этому предмету прежде было сказано г. Цветаевым в его статье: «Положение протестантов в России до Петра Великого» (напечатана в «Журнале Министерства народного просвещения», 1883 года, сентябрь и октябрь), а также и некоторых изменений и поправок, значение которых укажем ниже, – это, можно сказать, буквальный свод того, что в течение долгого времени, на протяжении 13 или около того лет, было печатано автором по означенному вопросу.

Совокупность сторон, с которых рассматривается автором в этом сводном труде общий вопрос о протестантстве и протестантах в России, указывается в следующем оглавлении сочинения: глава I – внешняя история протестантских общин, с их приходскими церквами и духовенством; глава II – свобода вероисповедания протестантов неслужилых и проживавших у нас временно; глава III – церковно-административный строй, богослужение и средства к просвещению; глава IV – черты быта, нравов и взаимных отношений протестантов; глава V – сношение протестантов с православно-русским населением и обрусение их под условием перекрещивания; глава VI – брачный вопрос (браки лиц протестантского вероисповедания между собою и католиков и вопрос о смешанных браках); глава VII – протестантская пропаганда и борьба с нею; глава VIII – законная сфера деятельности и влияния протестантов в русской среде.

<…> Автор говорит о материалах, положенных в основу этих изысканий, ударяя особенно на материалы архивные и рукописные, собранные из многих архивов и библиотек, в том числе и иностранных.

Таким образом, полнота совершенно точных и строго проверенных, основанных притом на изучении первостепенных источников, фактических данных, затем такая же точность и осторожность разносторонних научных выводов и положений, – причем строгость научного метода, при котором только и возможна эта точность данных и выводов, разумеется сама собою, – таковы качества, которых располагают ожидать в труде г. Цветаева собственные заявления автора. Задача нашего разбора – показать, насколько действительность в сочинении г. Цветаева отвечает возбуждаемым ожиданиям.

Прежде всего поясним на нескольких примерах научный метод г. Цветаева, те приемы, посредством которых достигается у него «точное знание».

Все... повествование автора о вероисповедном положении русских под владычеством шведов отличается... произвольностью изложения.

<...> «Размеры лютеранской пропаганды, – продолжает автор, – вынудили московское правительство отдать (1629 года, 31-го января) новгородским воеводам наказ, чтобы они тех приезжавших из-за рубежа, которые начнут бить челом, гораздо разведывали, не пошатнулись ли эти в православной вере, твердых пускать на посадские церкви, по не в Софийскую, пошатнувшихся и приставших к лютеранской вере не пускать и в посадские церкви, „дабы нашей православной вере поругания не было“» (594). Размеры лютеранской пропаганды тут совсем ни при чем: наказ даже твердым в вере, приходившим из-за рубежа, запрещавший входить в Софийскую церковь, ясно свидетельствует не о размерах лютеранской пропаганды, а о размерах того православного отвращения к иноверию, при котором (отвращении) одно уже пребывание православного среди иноверцев считалось для него осквернением.

<...> Автор не только в самом решительном тоне говорит о нравственной распущенности протестантов, но, по-видимому, не желает признать за ними и способности быть иными: «неприглядные в моральном отношении поступки и свойства протестантов не были у них случайностью; напротив, они на столько коренились в их натуре, что вмешательство жившего вдали герцога не могло произвести какого-либо заметного улучшения» (324). Тут автор идет уже далее древнерусских полемистов: для них немец был нечисть только по вере, а здесь он является таковым по самой природе.

<...> Автор совершенно неожиданно заключает: «официальное присутствие бояр за протестантским богослужением каждый раз смягчало его тон. Вместо восхвалений своего вероисповедания и враждебных выходок против православно-русского, протестанты должны были прямо или косвенно выражать свою благодарность присутствовавшим и не допускать ничего, что могло бы оскорблять религиозное чувство наших предков» (с. 220). Но когда же у немцев в их богослужении бывали эти враждебные выходки против православно-русского, кроме одного совершенно исключительного случая –... молитвы Бера, в состав обыкновенного установленного богослужения, впрочем не входившей? А между тем у г. Цветаева эти враждебные выходки выставляются, как постоянные, которые сдерживались только официальным присутствием бояр за этим богослужением, так что если бы, например, пастор венчал Магнуса не на паперти православной церкви, где могли присутствовать и, вероятно, присутствовали бояре, а в кирхе, без их дозора, то, наверное, восхвалил бы свое протестантское вероисповедание и сделал бы какую-нибудь ругательную выходку против православно-русского; то же самое было бы при погребении Ивана Датского и даже на уличной похоронной процессии при проводах его останков в Данию, если бы и тут не было бояр; ибо враждебный тон в отношении к православно-русскому, по внутреннему убеждению автора, – обычный тон протестантского богослужения, который потому и звучал всегда в этом богослужении, если не было помехи со стороны бояр.

<...> Но в таком случае, нам кажется, незачем бы и создавать особого исследования о свойствах протестантского богослужения в России с привлечением сюда, за отсутствием целесообразного материала, совершенно несоответственных, не идущих к делу фактов. От этого исследования тем более можно было бы воздержаться, что тут едва ли есть даже и объект исследования, так как богослужение у немцев в России, нужно полагать, было такое же, как и в их немецких странах, как об этом, по нашему мнению, совершенно верно заметил г. Соколов: «богослужебные порядки и книги (агенды) московские протестантские общины заимствовали каждая из своего Vaterland’a» (с. 27). Поэтому-то могло не быть и какого-либо нарочитого указателя состава и порядка служб: поэтому же, можно полагать, и иностранные писатели, присутствовавшие за протестантским богослужением в России, очень мало говорили о нем, не находя в нем ничего особенного.

Приведенные примеры, нам кажется, показывают достаточно, что научный метод г. Цветаева не отличается особенною точностью: автор ставит несоответственные цитаты, изменяет свидетельства и факты, случаи единичные обобщает, искусственно привлекает к вопросу, для освещения его в желаемом смысле, факты, к нему не относящиеся.

<...> При явной предвзятости воззрения у г. Цветаева, сказывающейся в самых способах его исторических изысканий, мы, однако же, напрасно искали бы в его сочинении той цельности или выдержанности созерцания, которая отличает строго логическое, хотя бы и от ложного начала отправляющееся мышление.

Его «разносторонние научные выводы и положения» сбивчивы, непоследовательны и «разносторонни», нередко даже до противоречивости. Автор говорит о «снисходительности православия к иноверию» (с. 8) и в то же время дает нам знать, что иноверцы, и между ними протестанты по преимуществу, считались у русских «нечистыми» и даже «погаными» (с. 587); посещение храмов ими считалось осквернением святыни (с. 332); если случалось, что они каким-нибудь образом проникали туда, их тотчас же выводили и выметали за ними пол (ibid.); был в употреблении даже «чин на очищение церкви, егда от неверных внидет кто», и молитва «аще кий от еретического начинания приразися укор святому жертвеннику», – чин, состоявший из молебна храму, большого освящения воды и крестообразного кропления водою церкви и алтаря (с. 334); протестанты были для русских сущие «нехристи» (с. 519), «хуже самих жидов» (с. 623), почему их (так же как и католиков, но протестантов по преимуществу) считали нужным и перекрещивать (гл. V). Все это, конечно, никак уже не свидетельствует о снисхождении к иноверию со стороны православия (с. 598). Может быть, выражение этой снисходительности автор видит в известной свободе вероисповедания, которою иноверцы пользовались в России, но это уже не от тогдашнего фактического (не идеального) православия, которое не хотело бы слышать и духа иноземного на святой Руси, а от правительства, которое по известным соображениям, указанным у автора, предоставляло им эту свободу, «вопреки настроению народных масс, не в духе русской православной громады», как совершенно справедливо на этот счет замечает предшественник г. Цветаева по исследованию вопроса о протестантстве в России, автор известного сочинения: «Отношение протестантизма к России», г. Соколов (с. 29).

<...> Смутным также кажется нам суждение г. Цветаева и об отмене перекрещивания: «Когда протестантизм мало по малу утрачивал свою завлекающую живучесть и для борьбы с ним и католицизмом вырастало на востоке другое, кроме религии, орудие – образование; когда ослаблялось взаимное недоверие, одинаково сильное¹⁹³ с русской и иностранной сторон, и у нас прямее обратились к западно-европейской культуре и осложнялись элементы быта: русская церковь, в согласии с греческими иерархами, отменила прежнюю временную меру о перекрещивании христианских иноверцев, обращавшихся в православие, и установила принимать католиков, затем и протестантов чрез одно миропомазание» (с. 511). «Протестантизм мало-помалу утрачивал свою завлекающую живучесть», конечно, для русских, так как о положении протестантизма в России и идет собственно речь у г. Цветаева. Таким образом, выходит, что протестантизм с самого начала явил у нас какую-то «завлекательную живучесть», которой и нужно было противопоставить перекрещивание как меру, которая должна была внушать православным отвращение от протестантизма; а затем, когда протестантизм потерял «эту завлекательную живучесть», да к тому же еще стало вырастать на Востоке (У турецких греков или на православной Руси, или и там, и здесь, у автора не ясно) для борьбы с ним образование, следовательно, он не был уже для православных так опасен, – тогда произошла отмена этой «временной меры». Но в то время, когда состоялось соборное постановление о перекрещивании, протестантизм, как это было уже замечено нами и как не будет, конечно, отвергать того и автор, ни для кого на Руси не был какою-либо завлекающей силой, а скорее наоборот, и без того был уже предметом глубокого отвращения для православных. И если бы дело было и так, как представляет его автор, то каким образом, по мере утраты протестантизмом этой «завлекающей живучести», могло ослабляться недоверие к нему?

Обыкновенно увлечение кем-нибудь или чем-нибудь и доверие к этому кому-нибудь или чему-нибудь идут в параллельном, а не в противоположном направлениях. Так действительно и было с протестантизмом на Руси. Встреченный с самого начала крайним недоверием, протестантизм не «утрачивал у нас мало-помалу завлекающий живучести», а, напротив, побеждая это первоначально бывшее против него предубеждение, мало-помалу приобретал влияние и становился наконец для некоторых, по крайней мере, действительно «завлекающей» силой на Руси (ко времени Петра). И вот в это-то самое время, когда в противовес действительно начинавшемуся у нас увлечению протестантизмом следовало бы, с точки зрения автора, особенно усилить и, так сказать, ожесточить эту «временную меру», – она совсем отменяется. Отменяется не потому, что прошло время, для которого она была пригодна, а потому, что пришло время, когда в принципе признали ее ошибочною, когда радикально изменился самый взгляд на значение протестантского крещения. Этому, несомненно, много помогло и помянутое автором образование, только не то, которое вырастало для борьбы с ним (такое образование, считавшее протестантов «нехристями», обзывавшее их псами, свиньями, предтечами антихриста, уже прежде у нас было в значительной силе, но оно-то и установило крещение уже крещенных), а то новое образование, которое вырастало для более спокойного, более гуманного, скажем – более сообразного с духом христианства, отношения к протестантству и вообще иноверию...

<…> Г. Цветаев считает весьма важным, по своим размерам и последствиям, влияние протестантства на православных русских, «шедшее, в силу своеобразности протестантов, которая то увлекала, то соблазняла православных, в силу сходства некоторых явлений нашей жизни с такими же явлениями на Западе и под действием заносчивого взгляда протестантов на православно-русское и заимствования нами некоторых культурных начал» (с. 515‒516). Кого и как своеобразность протестантов увлекала и соблазняла, указаний на этот счет в книге г. Цветаева не имеется, и вообще конкретных примеров увлечения русских лютеранством за описываемое автором время, за исключением трех «умоповрежденных»: священника Нижегородского девичьего монастыря Ивана (с. 597), московского жителя Федора Шиловцева и новгородца Ивашки Клеопика (с. 679), да еще новгородца Ивана Козырева, «лютерствовавшего в себе только, со иными же о том мало или ничего разглагольствовавшего» (с. 676), – не приводится. А какое отталкивающее действие могла производить и производила на русских эта самая протестантская своеобразность, об этом выразительно свидетельствует сам автор, говоря: «Наблюдая образ жизни протестантов, русские люди видели, что они живут не по православному, не по христианскому, у них недостает освящающей жизнь церковной обрядности, да и существующие обряды совершаются иначе, чем у православных, а потому не правильны. Без правильного обряда, рассуждали наши предки, не может быть и таинство, и у протестантов, следовательно, нет ни крещения, ни евхаристии, ни преемственной иерархии и т. д. Не исполняя уставов церкви, они-де не имеют деятельной веры; отвергая предание, правила вселенских соборов и учителей церкви, не понимают Священного Писания, не знают истинной веры, самовольно ходят по влечению своих прихотей. Что же они за христиане? Они не достойны этого названия, они сущие «нехристи» (с. 519). Еще менее мог привлекать православных к лютеранству заносчивый взгляд протестантов на православно-русское. Заносчивость вообще не обладает привлекающей силой, а имеет скорее обратное действие. И сам автор опять и здесь приводит нам весьма внушительные примеры того, как не то, что заносчивый взгляд на православно-русское, а просто открытое высказывание протестантами их убеждений, несогласных с верованиями православных, глубоко возмущало религиозное чувство русских и вызывало против проповедников протестантизма сильнейшее негодование.

<...> Заимствование г. Цветаевым суждений из разных источников, само собою понятно, не могло быть, как это можно видеть из приведенных примеров, благоприятным для цельности его представлений. Но в большинстве случаев, однако же, справедливость требует сказать, г. Цветаев и не смешивает источников, а предпочитает черпать из одного. Этим именно источником служит для него, как ни неожиданно это, так жестко критикуемый им г. Соколов, которому и обязан г. Цветаев немалою частью «разносторонних научных выводов и положений», в том числе и таких, которые, при более критическом отношении к источнику, несомненно требовали бы исправления. <...>

Наконец, укажем на согласие г. Цветаева с Соколовым... по самому главному вопросу, который, как склонен думать г. Цветаев, впервые им только и поставлен на строго научную почву (см. брошюру г. Цветаева: «По поводу статьи профессора Д. И. Багалея», 1891 г., с. 27), – вопросу о культурной роли иноземцев-протестантов в России. <...> Нетрудно видеть, что во взгляде на культурное служение немцев в России г. Цветаев идет по следам г. Соколова. Конечно, круг этого служения взят у г. Цветаева и очерчен несравненно шире: г. Цветаев обстоятельно указывает влияние иноземной культуры и на таких сторонах русской жизни, которых вовсе не касается Соколов, и в этом несомненное преимущество г. Цветаева; но, в общем, самое значение и результаты просветительной деятельности иноземцев для России г. Цветаев оценивает совершенно согласно с г. Соколовым. Разница только во взглядах того и другого на отношение самих иноземцев к русским. <...> Но это уже другой вопрос, своеобразное решение которого г. Цветаевым нисколько не мешает ему в оценке культурной деятельности иноземцев в России (насколько он может мыслить ее при таком отрицательном условии – совершенном нежелании иноземцев содействовать просвещению русских) сходиться... с г. Соколовым.

<...> Значение книги г. Цветаева, по нашему мнению, не в «разносторонних научных выводах и положениях», вообще у нашего автора, как мы видели, мало самостоятельных, да к тому же еще в иных случаях и недостаточно определенных, сбивчивых и противоречивых, а в обилии материала, отовсюду трудолюбиво им собранного, частью им самим и открытого. Эта сторона работы г. Цветаева уже отмечена и оценена критикой. Мы, с своей стороны, находим возможным сделать на этот счет лишь несколько ограничительных замечаний, и прежде всего относительно того материала, которому сам автор дает наибольшее значение, то есть материала, им самим открытого. Г. Цветаев, несомненно, много работал в архивах и извлек из них массу материала; однако же не следует преувеличивать количества и значения сделанных им открытий.

<...> Вводя в границы значение материала, самим г. Цветаевым открытого, общий свод материала по рассматриваемому вопросу, как того, который уже прежде был известен, так и того, который теперь только впервые сообщается автором, во всяком случае, нужно признать очень почтенной стороною труда г. Цветаева. И этот свод можно было бы назвать вполне ценным, если бы только, во-первых, материал был критичнее проверен, прямее говоря – вернее был передаваем, не так, как, например, он передается в повествовании о поселении немцев в Наливках, о положении русских под шведским владычеством или в «поэтическом» описании Христианоборгской храмины. Конечно, не везде материал передается таким образом, – иначе, само собою понятно, не могло бы быть и речи о его положительном значении; но достаточно и нескольких примеров до такой степени неточной передачи, чтобы вообще к «точным» данным книги г. Цветаева относиться с некоторою осторожностью. Во-вторых, если бы материал, относящийся к предмету, не был так загроможден множеством излишних, совершенно не идущих к делу подробностей. Это количество подробностей, так верно и метко указанное профессором Кареевым в сочинении г. Цветаева: «Из истории иностранных исповеданий в России в XVI и XVII веках» (в рецензии на это сочинение, написанной по поручению Императорской Академии наук), прямо бьет в глаза и в настоящем труде г. Цветаева. Представляя не «объединение» (обещанное автором), а простое соединение всех прежних детальных работ, труд этот, естественно, воспроизводит и всю эту массу заключающихся в них документальных подробностей, которые между тем здесь, в работе «объединительного» характера, являются уже просто неуместными. Это – действительно бьющий в глаза недостаток сочинения г. Цветаева: его отметил и профессор Багалей в своей рецензии (Исторический вестник, 1890 г., ноябрь).

Автор каждого ученого произведения должен вполне владеть избранною темою и иметь воззрения на предмет, выработанные путем тщательного изучения как основ его, так и соответственной литературы. Требования эти в отношении к исследователям давно уже установились в русской науке. Относительно же критиков и рецензентов мы много снисходительнее. Специальные, самостоятельно добытые познания в разбираемом предмете встречаются у критиков сравнительно в редких случаях; но как бы ни было снисходительно отношение к ним со стороны читателей, все же основательное знакомство с главными частями предмета и с главною научною литературою обязательно для каждого, собирающегося критиковать других. Без этого условия критику вещи не могут представляться в их надлежащем объеме и в их действительном взаимном соотношении, а его собственные суждения и ссылки постоянно рискуют быть неточными и ошибочными. Даже случайно удачные указания его на что-либо, действительно нуждающееся в исправлении, легко теряются в массе несоответственного делу, и ни сам рецензент, ни обычный и недостаточно внимательный читатель не в силах сознательно выделить эти полезные указания из остального текста сомнительной ценности. И чем старательнее будет рецензент замаскировывать этот пробел разными, якобы научными, видимостями, тем больше нагромоздит он неправильностей. Дело становится еще хуже, когда к недостатку научного знания у рецензента присоединится отсутствие объективности и беспристрастия в передаче и комментировании текста разбираемой им книги и обуяют его стремление к поучению автора исследования и претензии на новые «ученые открытия» и на собственные теории: из-под пера такого критика уже выходят несообразности, переступающие за пределы не только всяких ожиданий, но и литературных приличий.

Пространная рецензия харьковского профессора г. Амф. Лебедева, помещенная в «Журнале Министерства народного просвещения» (1892, III), принадлежит именно к такому разряду критических статей. Часть его замечаний нами разъяснена в том же «Журнале» (1893, III, 213‒261). Что же касается до остальных его «возражений», то, охраняя пред большою публикою официальное достоинство рецензента, мы переносим раскрытие их сюда, на страницы ученого издания, доступного лишь избранному кругу специалистов и обращающегося исключительно в университетской среде.

<...> Первый пример касается наших слов об отношении православия к иноверию. <...> Выражением нашим о снисходительном отношении православия к иноверию, как видно из контекста, объясняется здесь, вместе с другими причинами, только житейская веротерпимость, практическое допущение москвитянами того, чтобы чужие люди веровали и молились по-своему, не испытывая насилия над своими религиозными убеждениями. Но каковы, с точки зрения православного принципа, эти убеждения в их догматико-религиозной оценке, как должно было бы относиться православие к иноверцам, если б они захотели вторгаться в религиозно-церковную область собственно русскую, например заходить в русские церкви и т. п., эти вопросы уже иного порядка, и в указанном месте мы их совсем не касаемся (как не касаемся, например, и того, как бы русское «гостеприимство» отнеслось к посяганиям иноземцев на собственность русских). Известно, что православие, раз затрагивали его в его интересах и достоинстве, относилось к иноверию и к иноверцам со всею суровостью, и потому, где трактуется нами об отношении православия и православных к иноверию и иноверцам на догматико-религиозной почве и об их вероисповедном сопоставлении или общении, там вполне ясно отмечаем и эту суровость (11‒12 стр. и V‒VII гл.). Такое различие отношений существовало в действительности, и констатировать его – не значит допускать противоречие собственных мыслей. Между тем вот как комментирует наши слова г. Лебедев:

«Автор говорит о „снисходительности православия к иноверию“ (с. 8) и в то же время дает нам знать, что иноверцы, и между ними протестанты по преимуществу, считались у русских „нечистыми“ и даже „погаными“ (с. 587); посещение храмов ими считалось осквернением святыни (с. 332)... почему их... считали нужным и перекрещивать (гл. V). Все это, конечно, никак уже не свидетельствует о снисхождении к иноверию со стороны православия».

Что это не свидетельствует о снисходительности с точки зрения тогдашней религиозной оценки, совершенно верно (это ведь мы и доказываем там, где говорить о том следовало): однако нимало не отрицается этим и допущение чужим людям веровать и молиться по-своему, не проповедуется никакого «насилия в делах веры». «Непоследовательность» или «противоречие» объявилось бы в наших словах, когда бы рецензент указал, что мы «даем знать» об отрицании такого допущения, и притом об отрицании, как об общем правиле, если бы он указал, что мы сообщаем о такой именно проповеди. «Перекрещивали» ведь тех иноверцев, которые не хотели долее оставаться в своем прежнем вероисповедании и принимали православие, и перекрещивали их потому, что их прежнее крещение не признавалось таинством: всего этого никак не следовало отожествлять и смешивать с вопросом о допущении иноверия в государстве, о житейской веротерпимости.

По-видимому, и сам г. Лебедев несколько сознает искусственность своих, не вызванных делом, сопоставлений, как следует заключить из его оговорки: «может быть (sic!), выражение этой снисходительности автор видит в известной свободе вероисповедания, которою иноверцы пользовались в России». Не довольствуясь своей оговоркою, г. Лебедев резонирует, что это выражение снисходительности было «не от тогдашнего фактического (не идеального) православия, которое не хотело бы слышать и духа иноземного на святой Руси, а от правительства». Устремившись оспорить наше положение по существу, критик уклоняется в сторону от своей прямой задачи – указывать внутренние соотношения между нашими мыслями, и не замечает всей странности своего противопоставления православия, о котором у меня речь, тогдашнему московскому правительству, будто бы уже столь чуждому этому православию и якобы не руководствовавшемуся им¹⁹⁵. Критик также не замечает, что в своей полемической ревности он проводит здесь мысль, которую с ограничениями высказывали даже сами протестантские писатели-очевидцы, любившие выдвигать различие между «правительством» и «народом» и набрасывать тени на вероисповедание «московитов». Свое мнение он затем обосновывает «совершенно справедливым» замечанием г. Соколова, что правительство разрешало свободу вероисповедания «вопреки настроению народных масс, не в духе русской православной громады». Такой ссылкой совершенно неожиданно «фактическое православие» и «настроение народных масс » сближаются как бы до замены одного из них другим. Различие в отношениях к иноверию и иноверцам между русскими народными массами и московским правительством существовало: это научно-историческое положение не принадлежит одному г. Соколову, оно давно общепризнано, хотя и не в таком резком противоположении; в своем месте и мы обрисовываем его в соответствующих действительности размерах и означаем вытекающие отсюда последствия. Но при этом, чтобы не впасть в крайность, надо помнить хотя бы свидетельство Олеария, который записал вообще о русских, без различия: «они предоставляют свободу совести всем, хотя бы это были их подданные или рабы»¹⁹⁶. Нельзя также опускать из внимания, что важнейшим условием веротерпимости к протестантам мы выставляем не снисходительность к этому православия и не гостеприимство русских, а «политико-экономические и культурные потребности государства, удовлетворявшиеся при содействии полезных иноземцев», против чего не спорит и наш придирчивый критик. И сам он не решается же сказать, что «фактическое православие» проповедовало «насилие в делах веры»; он предпочитает только уклониться от прямого толкования наших слов, выхватывая и произвольно комментируя их без связи с контекстом.

<...> Когда для своего комментирования критик берет второстепенные места книги, содержащие в себе краткие и мимоходные упоминания о чем-либо, рассказанном подробно в другом месте, в этих случаях производить перетолкование при помощи пропусков слов текста оказывается не столь удобно, и критик употребляет тогда, помимо известного уже его обычая изменять выражения, и прямую от себя прибавку слов, не стоящих в тексте.

<...> В третьей группе своих замечаний г. Амф. Лебедев разбирает наше пользование «источниками», точнее, книгою г. И. Соколова: «Отношение протестантизма к России в XVI и XVII веках» (М., 1880).

Положив в основу своих изысканий, насколько было нам возможно, архивные, рукописные и печатные материалы, мы старались критически воспользоваться, как нами заявлено и в предисловии к книге, и «относящеюся сюда научною обработкою» изучаемого нами вопроса. Поэтому сочинения, более охватывавшие ту или иную его сторону, должны были и более отражаться в нашем изложении, и работы, чаще и более других впадавшие в ошибки, должны были и чаще других подвергаться критическим исправлениям. В таком положении, вместе с некоторыми другими сочинениями, оказалась книга г. Соколова, которая, довольно подробно трактуя об одной из сторон взятого нами предмета, в особенности переполнена всякого рода ошибками и неточностями. Возможно при этом, что в многочисленных наших ссылках на соответствующую литературу встретятся и такие, которые лицам, малознакомым с литературою предмета, могут показаться не вполне достаточными. Но совершенно другое хотел бы приписать нашему исследованию г. Амф. Лебедев. По его уверению, «справедливость требует сказать», будто мы «предпочитали черпать» из «одного» «источника», именно, из книги г. Соколова, так что «все время», как писали мы «свое сочинение, или прежде – статьи, из которых оно составлено», эта книга нам «служила для двух целей: а) негласного заимствования из нее руководящих суждений и б) громкого обличения фактических неточностей, которых в ней действительно немало»...

Первым случаем подобного предпочтения нами этого «источника» (научно следовало бы сказать: «пособия») г. Амф. Лебедев приводит полторы строки из обширного введения к исследованию, именно, что протестанты, «в силу особенностей своего вероучения, менее католиков должны были ревновать о вероисповедной пропаганде». Пожалуй, они отчасти напоминают собою следующие слова г. Соколова по поводу веротерпимости в России «со времен Грозного»: «по духу своего учения, они (протестанты) не столько вмешивались в политические дела государства, сколько католики, и не столько ревновали о распространении своего учения»¹⁹⁷. Но, выдавая эти слова за самостоятельные у г. Соколова, критик сразу же обнаруживает свое неведение литературы вопроса. Категорическое выражение г. Соколова на деле оказывается почти буквальным воспроизведением суждения из цитируемой и даже подробно критически разбираемой мною в своем месте статьи проф. И. М. Снегирева, который предпочтение со стороны Грозного лютеран католикам объяснял тем, что «первые, по духу учения своего, не столько вмешивались в политические дела государства, сколько последние, и не ревновали, подобно католикам, о пропаганде»¹⁹⁸. Суждение Снегирева, сделавшееся потом в соответственной литературе общепринятым (иногда повторялось и почти буквально), должно было в известной мере отразиться и в нашем изложении. Мысль, что протестанты, по самому духу учения, менее католиков ревновали о распространении своего учения в России, г. Соколов, вслед за Снегиревым, признал как положительный факт; у нас же, за недостаточностью прямых исторических свидетельств об этом, допущена она лишь предположительно, принципиально («должны были»), в силу логической связи между особенностями учения и вытекающими из них последствиями. Согласно со Снегиревым, у нас говорится о «ревности в вероисповедной пропаганде», а не в «распространении учения» вообще, которое часто совершается и помимо пропаганды. Введение, из которого взяты г. Амф. Лебедевым наши слова, заключает в себе, на 14 страницах, общее обозрение и объяснение содержания всей книги, сжатое изложение имеющихся и доказываемых в ней мыслей, положений и выводов, как принадлежащих лично нам, так, в той или иной мере, принятых нами от предшественников¹⁹⁹. Чтобы предшествующие сочинения не отразились в нем в нескольких строках, это понятно само собою. Такой «самостоятельности» не станет искать никто, изучающий предмет в целом объеме и обязанный принимать во внимание по возможности всю литературу.

Объявляя это частное положение из введения «готовым мнением», якобы «воспринятым» нами у г. Соколова, г. Лебедев спешит со своими опровержениями его по существу, и, по обычаю, настолько произвольными²⁰⁰, что после них уже нас нимало не удивляет приводимый им второй пример «заимствования» из той же книги...

<...> Между тем... эти два примера, как было... доказано, – плод творчества самого критика. На чем же основываются инсинуирующие разглагольствования г. Амф. Лебедева о «подавляющем» значении книги г. Соколова и о постоянных («все время») «заимствованиях» нами из нее руководящих мыслей в настоящем нашем исследовании и в прежних наших статьях? Более обильны указания рецензента на предполагаемые им «заимствования в VII главе нашей книги.

Доля прямого значения книги г. Соколова для нас в этом месте вызывалась сущностью дела и положением литературы вопроса. Предмет VII главы нашего исследования во многом совпадает с главной основой, на которой г. Соколов строит выполнение своей задачи: и у нас, и у г. Соколова обозревается здесь русская противопротестантская полемическая литература. Суждение наше об этой важнейшей части в книге г. Соколова близко к мнению проф. И. И. Малышевского, к подробной рецензии которого мы и отсылали читателя (513 стр.), и значительно мягче приговора, выраженного А. Н. Пыпиным («Вестник Европы», 1885, V). И хотя, после общего указания на нее в начале VII главы, мы могли бы потом, излагая частности, повторительно и совсем не ссылаться на нее в данной главе, как поступали относительно других сочинений (напр., в VIII главе – по отношению к работам Пыпина и Брикнера, означенным нами в начале главы); однако в наиболее важных местах мы считали надобным снова цитировать и это сочинение, вместе со статьями А. Никольского и других авторов. Не понимаем поэтому, зачем г. Лебедеву понадобилось утаивать от глаз читателя существование таких прямых и ясных ссылок.

Мы приведем эти случаи, просмотреть которые рецензент не мог и скрывать которые он не имел никакого права. Кроме зависимости от книги г. Соколова в суждении об ответе Грозного пастору Роките, где повторяемую нами частную мысль следовало бы, пожалуй, лучше снова отметить, г. Амф. Лебедев видит зависимость и заимствования в наших суждениях о книге Василия Острожского, об «Изложении на лютеры» Ивана Наседки и о полемике московских богословов с Фильгобером. Но в числе литературных пособий наших о последних памятниках нами прямо называется именно и книга г. Соколова²⁰¹. Таким образом, даже двойные ссылки (общая и частные) на сочинение г. Соколова нимало не действуют на нашего ученого критика: вопреки им, он говорит о «негласном» заимствовании.

Руководящее значение книги г. Соколова и здесь, в существенном ее отделе, совсем не походило на то, каким изображает его г. Амф. Лебедев. Русские противопротестантские полемические сочинения важны были г. Соколову не сами по себе, как свидетельство об отношениях русских к протестантству, а как материал, на основании которого он задался целью охарактеризовать отношения протестантства к Московской России. При такой искусственной постановке дела комментатору трудно было соблюсти меру в своем анализе их. Не оправдываемые действительностью, натяжки и гиперболизм в суждениях логически у г. Соколова вытекали еще из подозрения о существовании «тайных пропагандических сетей», будто бы расставленных протестантами «при каждом соприкосновении с православными». Работая над полемическими памятниками далеко не первым, г. Соколов воспользовался весьма свободно прежними извлечениями, имеющимися в описаниях рукописей и в статьях о памятниках; многие из высказанных в статьях мыслей и предположений нашли в его книге или повторение, или дальнейшее и нередко крайнее развитие.

Яркое отражение всего этого встречается в суждениях г. Соколова о первых же по времени полемических сочинениях, о проповедях Максима Грека. Карамзин назвал одно сочинение преп. Максима словом «На лютеры»; преосв. Филарет в своем «Обзоре русской духовной литературы» счел направленными «против Лютера» пять сочинений, такое число удержали и казанские издатели творений Максима. Критика, под пером Никольского, Иконникова, преосв. Макария и пастора Фехтера, постепенно сокращая число, дошла до признания, что преп. Максим имел в виду не лютеран, а русских домашних вольнодумцев. Позднее их, г. Соколов, конечно, круто поворачивает к мнению преосвящ. Филарета и казанских издателей и доводит его до крайности. Сверх пяти догматико-полемических сочинений преп. Максима он признал, что «тем же сокровенным противолютеранским духом и направлением проникнуты... и сочинения Максима, относящиеся к нравственности». Причину отсутствия во всех их названиях Лютера или кого-либо из его предшественников и последователей г. Соколов объясняет соображением: «кажется, он (преп. Максим) держится той тактики, что новому, сильному врагу, одержавшему столько побед на Западе, всего целесообразнее наносить удар тайный, но верно рассчитанный, что для предостережения от него православных всего лучше раскрыть и обнажить его козни и ухищрения, скрывая его самого от неопытных, увлекающихся взоров» (57 стр.).

Непосредственное изучение сочинений Максима Грека и рукописных сборников, где сохраняются эти сочинения, знакомство с печатными описаниями сборников и точные справки с обстоятельствами жизни Максима привели нас к убеждению, что он писал собственно против домашних рационалистов и к их вразумлению, и что одно из таких его произведений, «Слово о поклонении св. икон», ближайшими учениками Максима было употреблено для борьбы с протестантством и внесено было в сборники под новыми названиями, подобно тому, как некоторые беседы инока Зиновия в опровержение Косого получили потом наименования бесед против Лютера и Кальвина и внесены в противопротестантские полемические сборники. Наш вывод оказался ближе к суждениям тех авторов, которые осторожно относились к попыткам увеличить число противопротестантских сочинений Максима, причем нами сделан был специальный критический разбор существовавших мнений, в том числе и взгляда г. Соколова.

Свойства критики, которые применены были г. Соколовым в оценке творений преп. Максима, удержаны им в суждениях и о дальнейшем ряде русских полемических сочинений, и потому продолжало удерживать свой характер и наше отношение к его суждениям и к его передаче содержания памятников. Мы сочли себя только в праве почти совсем оставить прямую полемику, тем более что встречающиеся в литературе мнения здесь уже не так различны между собою, как мнения о произведениях Максима Грека. Прямо мы указали и исправили у г. Соколова лишь несколько уже слишком неудобных неточностей (с. 612, 614, 641‒642, 651, 653, и др.).

Ввиду этих и подобных условий, суждения наши вообще ближе оказывались к мыслям прежних комментаторов; мыслей же, составляющих собственное достояние г. Соколова, мы могли принять сравнительно весьма немного. Но г. Амф. Лебедев, по свойственному ему обычаю произвольно находить и расширять тожество и сходство в суждениях и говорить обо всем с плеча, донельзя расширил это тожество, и, не ознакомившись ни с одною из указанных нами статей об этих полемических памятниках, все мысли, находящиеся в книге г. Соколова, счел оригинальными и, нимало не сумняся, заявил, что в нашем изложении тут «явно отражаются суждения г. Соколова»...

<...> Относительно поднимаемого г. Лебедевым вопроса о том, как учит протестантство об оправдании верою и о деятельной стороне в религии, мы спорить не будем. Предмет этот принадлежит области чисто богословской, где до сих пор еще не улеглись о нем разногласия специалистов²⁰². Воззрение на данный предмет, в целом его виде, выработалось у нас, кроме полученного и заимствованного из книги г. Соколова, еще путем знакомства также с сочинениями преосв. Хрисанфа, прот. Иванцова-Платонова, Никольского, Крыжановского и др. Трактат преосв. Хрисанфа «Характер протестантства и его историческое развитие» (СПб., 1871) и рассуждения Никольского сильно отразились в мыслях и словах и г. Соколова²⁰³. Поясним еще, что в нашем тексте говорится не столько о том, как понимали и ценили протестанты вообще «деятельную сторону в религии» , а деятельную сторону с «подчинением церковным преданиям и уставам» (520 стр.). И хотя рецензент, приводя выражения текста в отрывках, и затемняет нашу мысль и старается потом указать даже на требования в различных протестантских сектах «суровых нравов и беспощадной дисциплины», однако и последнее не ставит протестантство на одинаковый уровень и одинаковый ряд с православием: иначе для чего же были бы те ожесточенные нападения протестантства и протестантов на «деятельную сторону» в христианстве, как учит о ней православие и как понимали ее русские люди? Об этом принципиальном различии между протестантством и православием, различии, выставляемом нами в объяснение происхождения спорных пунктов в русской противопротестантской полемической литературе, у нас главным образом и шла речь.

<...> Во взглядах нашем и г. Соколова на культурное служение иноземцев в России критик находит единственное (!) различие – в определении отношения иноземцев к русским. Костомаров некогда утверждал, что пребывание иностранцев в Московском государстве «не оказывало ни малейшего благодетельного влияния... на просвещение...; иностранцы всеми способами старались отклонить Россию стать в уровень с западными странами»; г. Соколов уже говорит, что члены протестантского просвещенного мира «всеми средствами и при всяком удобном случае внушали русской любознательности уважение к науке и оказывали деятельные услуги в ее юных научных стремлениях». Изучение разнообразных фактов привело нас к следующему выводу: «Образовательную роль немцев нужно понимать в условной, соответственной действительности форме. Она не отличалась глубиной действия: настоящей науки еще не было, полезные сведения сообщались в виде, так сказать, мастерства, и сама передача их носила характер больше подневольный, как это было у состоявших на русской службе и пользовавшихся привилегиями иноземцев...» (757‒758 стр.).

Г. Лебедев, разумеется, склоняется в пользу мнения г. Соколова, не замечая, что в экспансивных словах последнего об отменно-доброжелательном содействии протестантов просвещению русских сказывается тот же автор, который одновременно пишет, что «все зло, все причины» известных уже, испытанных протестантами в России «стеснений скрывались в самих протестантах» (15 стр.), что «все действия и отношения их к православным проникнуты духом отрицания, реакции» (72 стр.), что «наделенные всеми выгодами и удобствами общежития, протестанты... расставили свои тайные пропагандические сети на всех путях, при каждом соприкосновении с православными» (242 стр.), что они, при помощи своей «коварной» пропаганды, принимавшей «самый разнообразный, изменчивый и неуловимый характер» (162 стр.), играли существенную роль в образовании раскола, и патриарх Никон приступил к своим реформам «не без совета и одобрения» лучших из них, что в «новом законодательном строе монастырского нашего приказа», вошедшего в Уложение 1648 г., «сильно сквозит оттенок протестантского законодательства» (241 стр. и относящ. 117-е прим.), что доктор Келлерман «читал» Алексею Михайловичу газеты – доктор, заметим, прибывший в Россию после смерти Алексея Михайловича и долгое время, по незнанию русского языка, сносившийся через переводчика и с своими русскими пациентами... Подобные преувеличения и неточности естественны в книге г. Соколова. Правильное историческое исследование темы, поставленной в ней, может опираться только на предварительном изучении фактического и юридического положения, которым пользовались иностранцы в России, церковного и гражданского быта протестантов, их свойств и качеств, преследуемых ими целей и применяемых средств, и т. д. Без этого исследователю нельзя точно определять ни действительных границ, и «результатов просветительной деятельности иноземцев в России», ни «деятельных услуг» в науке и «отношении иноземцев к русским». И сам г. Соколов, ставя своею прямою задачею сферу церковно-религиозную, касается «культурного служения немцев в России» больше стороной, ограничивается привлечением литературы не особенно значительной по объему и, по-видимому, настаивает не столько на «деятельных услугах» просвещению русских, на прямом сообщении им знаний и уменья, сколько на внушении «уважения к (западной) науке», – что весьма различно между собою. Последнее служило к прямой выгоде протестантов, поднимая их цену в мнении русских.

Вольный склоняться к какому угодно мнению, г. Амф. Лебедев, однако, не должен навязывать данным, сообщаемым в нашей книге, будто они свидетельствуют о подобном доброхотном отношении немцев к русским: пусть он вспомнит хоть «сговоры» иностранных купцов или поступки немцев с любознательными русскими подмастерьями даже на полуказенных и казенных заводах. Равным образом, ему никак не следует перетолкованием наших выражений приписывать нам мысль о «совершенном нежелании» иноземцев содействовать просвещению русских: эта мысль Костомарова, и мы прямо оспариваем ее (758 стр.), а признаем за иноземцами содействие «больше подневольное», в силу лежащих на них обязательств, за получаемые привилегии и жалованье, «не скрывать» от русских своего искусства и мастерства, обучать своим «заморским хитростям». С своей стороны, рецензент предлагает различать «знание прикладное» и «знание теоретическое», из которых первое «могло иногда хранить» свои секреты, а второе «всегда более или менее сообщительно». Но и это рассуждение критика не опирается ни на какие исторические факты.

<…> Мы только попросим здесь извинения у г. И. И. Соколова, что, поставленные в необходимость отстранять от себя вылазки услужливого добровольного ратоборца за него, вынуждены были, вопреки нашему желанию, потревожить теперь его книгу и сообщить часть и того, чего мы не позволили себе говорить о ней в нашем исследовании.

В Мартовской книге журнала Μ. Η. П. 1892 года была напечатана моя рецензия на сочинение г. Цветаева: «Протестантство и протестанты в России».

В ответ на эту рецензию, г. Цветаев, ровно через год, печатает в том же журнале (Мартовская книга 1893 г.) «Ответ критику», и затем еще в «Варшавских Университетских известиях» (кн. III и IV1893 г.) – «Странные приемы исторической критики». «Ответ критику» назначался для «обширной публики», «Странные приемы исторической критики» – для «избранного круга специалистов». Итак – целый год приготовления и целых две отповеди, по роду предполагаемых читателей.

<...> Мой горячий полемист, вообще бранелюбивый, особенно разнуздывает свое бранное красноречие по поводу моих замечаний на следующее место его книги:

«Когда протестантизм мало-помалу утрачивал свою завлекающую живучесть, и для борьбы с ним и католицизмом вырастало на востоке другое, кроме религии, орудие – образование; когда ослаблялось взаимное недоверие, одинаково сильное с русской и иностранной сторон, и у нас прямее обратились к западной европейской культуре и осложнялись элементы быта: русская церковь, в согласии с греческими иерархами, отменила прежнюю временную меру о перекрещивании христианских иноверцев, обращавшихся в православие, и установила принимать католиков, затем – и протестантов, чрез одно миропомазание» («Протестантство и протестанты», с. 511).

Приведя в своей рецензии эти слова, я заметил: «протестантизм мало-помалу утрачивал свою завлекающую живучесть», конечно, для русских, так как о положении протестантов в России и идет собственно речь у г. Цветаева», – и затем разбираю эту мысль (о постепенной утрате протестантизмом завлекающей живучести в России), как мысль г. Цветаева.

Г. Цветаев усиливается доказать, что я навязываю ему такую мысль, произвольно будто бы относясь к разбираемому тексту, что слова: «завлекающая живучесть» означают у него «собственно внутреннюю силу протестантства, взятого в его тогдашних свойствах», указывают на положение его в Западной Европе, а не в России. «Сказано ли, – говорит г. Цветаев, – в тексте книги: „у нас“ или „в России“? Напротив, не противопоставляется ли тотчас „и на Востоке“, к составу которого относится и Россия?²⁰⁵ Находится ли во всем нашем исследовании хотя слабое основание для понимания слов: „завлекающая живучесть“ протестантизма в смысле какого-то широкого увлечения им в Московской Руси, после появления протестантов в ее пределах? Совсем наоборот, нами вполне определенно говорится о недружелюбии к протестантству... В числе побуждений к соборному определению (о перекрещивании) мы означили совсем не увлечение русских протестантизмом, а религиозно-национальное возбуждение, вызванное враждебными действиями иноверцев и иноверных государств» («Странные приемы», с. 17‒19).

В тексте книги действительно не сказано: «у нас» или «в России», но не сказано и «на Западе»; вообще в тексте на этот счет ничего не сказано; смысл же текста прямо указывает, что увлечение протестантизмом автор относил в данном случае именно к России, так как перекрещивание представляется у него как мера против увлечения протестантизмом, которая потому и отменена была, когда увлечение ослабело: где же следует предполагать это увлечение, как не там же, где постановлена и мера против него? Нескладная и туманная фраза: «не противопоставляется ли тотчас „и на Востоке“», передающая несуществующее в тексте выражение: «и на Востоке»²⁰⁶ и не досказывающая, чему именно, в тексте же находящемуся, это выражение противопоставляется, – всего лучше доказывает, что в тексте и нет никакого противопоставления, а есть только простое соединение двух, одна за другой следующих, мыслей – без всякого их друг другу в чем-либо противоположения.

Напрасны уверения г. Цветаева, что в его книге нет никаких указаний на увлечение русских протестантизмом после появления его в пределах Руси, а говорится будто бы только о недружелюбии русских к протестантизму, религиозно-национальном возбуждении против него. В книге г. Цветаева, вообще исполненной противоречий (как показано это в моей рецензии), всего довольно: говорится действительно о недружелюбии русских к протестантизму, религиозно-национальном возбуждении против него, но говорится также и об увлечении им. На с. 515 своей книги, говоря об отсутствии в действиях протестантской пропаганды в России какого-либо общего плана, проводимого с систематическою постепенностью, г. Цветаев замечает: «Важнее по своим размерам и последствиям было влияние, шедшее в силу своеобразности протестантов, которая то увлекала, то соблазняла православных, в силу сходства некоторых явлений нашей жизни с такими же явлениями на западе». Вот эту-то действительно принадлежащую г. Цветаеву, а не навязываемую мною ему, мысль об увлечении русских протестантизмом я и оспариваю, противопоставляя ей другие места его книги, где сам же он говорит о решительном нерасположении русских к протестантизму. В этом смысле, по опровержении означенной мысли, и сказано у меня: «Встреченный с самого начала крайним недоверием, протестантизм «не утрачивал у нас мало-помалу завлекающей живучести», а, напротив, побеждая это первоначально бывшее против него предубеждение, мало-помалу приобретал влияние и становился, наконец, для некоторых по крайней мере, действительно «завлекающей» силой на Руси (ко времени Петра)». Г. Цветаеву очень не нравятся эти слова, и он по поводу их винит меня даже в подлоге, на том основании, что в словах, отмеченных у меня вносными знаками (протестантизм «не утрачивал у нас мало-помалу завлекающей живучести») есть слово «у нас», в тексте его не находящееся. Конечно, корректность требовала бы это слово «у нас», да кстати уже и частицу «не», в тексте г. Цветаева тоже не находящуюся, а между тем также оказавшуюся у меня между вносных знаков, выделить из слов г. Цветаева таким начертанием: протестантизм не «утрачивал» у нас «мало-помалу завлекающую живучесть».

Но только предвзятое желание наговорить «официальному критику» укоризненных слов, душе своей в облегчение, могло увидать, или, точнее, – указывать другим в этой оказавшейся неисправности относительно расстановки знаков «подлог» – порчу текста, после того как этот текст впереди, всего лишь несколько строк выше, двукратно уже приведен мною в его подлинном виде. При подлоге заботливо скрывается, а не объявляется подлинный вид текста. <...> Такой способ чтения... всего лучше оценит именно тот «избранный круг специалистов», для которого г. Цветаев так удачно предназначил свои «Странные приемы исторической критики».