2. Катастрофа и катастрофы

Христианское этическое знание исходит из двух фундаментальных фактов. Первый состоит в том, что человек как высшее из творений был создан по образу и подобию Бога – абсолютно высшей, совершеннейшей, духовной и свободной Личности и творческой Первопричины всякого творения. Как подобие Божие он обладал свойствами, которые ему надлежало творчески реализовать. Следы этого высокого богоподобия навсегда остались в человеческих личностях и в человеческой природе. Второй фундаментальный факт состоит в искаженности человеческой природы в результате грехопадения первых людей.

Из этих фундаментальных фактов следует: 1) каждый человек несет в себе и отпечаток высокого богоподобия и порочную испорченность; 2) главная задача человека – освободить себя от сути и всех проявлений этой испорченности: порочных склонностей и страстей и вообще всего, что извращает смыслы его бытия – если это только возможно.

Борьба с грехом – вот конкретное нравственное наполнение этой задачи. Но прежде чем бороться с грехом, своим главным врагом, человеку нужно его увидеть. Увидеть свой грех – не такое простое дело. Нужно ясное понимание того, что такое грех. Нужен хороший источник света, чтобы с его помощью начать всматриваться в собственную тьму. Нужно иметь перед мысленным взором образец правды и добра, чтобы на его жизненном фоне видней была мертвящая убогость греха. Нужно слышать в своем сердце творческий призыв к добру...

... И вот тебя призывают к добру, и ты слышишь этот призыв, и догадываешься, в какой стороне это “добро” делание – а не делаешь ни шагу.

...Что толку, если, например, тебя призывают взмахнуть руками и полететь, и ты сам чувствуешь, как это было бы тебе полезно и приятно – оторваться от плотности земли и ощутить радость полета. И ты вспоминаешь, что когда-то умел летать, но потом утратил это умение; и все же утратил не совсем – если приложить усилия, его можно вновь вернуть.

...И ты слышишь призыв к добру и знаешь, что не только должен, но и можешь ответить на этот призыв; твоя природа не безнадежно худа. Весь вопрос только в том, какими способностями ты обладал до того, как их утратил; в чем вина этой утраты; что надо делать, чтобы вернуть утраченное. Сейчас ты испорчен. Так пусть покажут, каким был неиспорченный человек (или, что одно и то же – каков должен быть восстановленный). Задача – восстановление. Так пусть дадут увидеть – заданность, а печальна данность более или менее видна. Впрочем, пожалуй, в свете заданности она станет еще виднее...

Имеются разные способы увидеть и понять заданность. Самый трудный – вглядываясь в себя, отыскивать наиболее чистые, глубокие и первозданные качества и способности; соединять их в мыслимое и одновременно живое, максимально полное единство. Этот путь требует большого ума, долгой работы, наблюдательности и умственной честности – соединение очень редкое.

Другой способ через Евангелие и церковь увидеть живой облик Совершенного Человека – Христа. Но для этого уже нужно начать жизнь, связанную с Евангелием и церковью – жизнь веры.

Наконец третий путь – в крайне лаконичных образах ветхозаветной Книги Бытия раскрыть для себя лик Первочеловека Адама (и Евы), каким он был до грехопадения.

...Он был прекрасен. Он был велик как создание Божие. Он был умен и премудр. Его способности к познанию, целостному и объемному, были несравнимы с аналитическими способностями падшего разума. Если можно говорить о каком-то прогрессе умственной деятельности от Адама древнего до Адамов наших дней, то необходимо помнить, что это прогресс падшего ума, ибо с падения, собственно, и началась человеческая история. До начала истории, до падения, ум великого Адама был несравненно прост и мощен.

Адам был великодушен. Он был чист и честен. Его душа была направлена к Богу. Свет Божества наполнял душу Адама. Он был в мире с Богом, с самим собою и с сотворенным миром. Чистая незамутненная любовь составляла содержание его великой души.

Человек, это высшее создание творческой силы Божией, и по самому акту творения отличался от прочих созданий Божиих. Если для других созданий достаточно было творческого слова Бога: «Да будет», то перед сотворением человека все три лица Божества вершат предвечный совет, на котором решено: «По образу и подобию Нашему сотворим человека».

Бог, открывший Себя людям в Ветхом и Новом Заветах, решил сотворить и сотворил нашего праотца по образу и подобию Своему.

О, великий праотец Адам! Все мы отчасти узнаем и тебя – узнавая себя и очищая себя. Лишь с помощью церковного знания и наших религиозных интуиций мы вникаем в эти великие слова: по образу и подобию. Мы, люди, кое-что и не всегда неверно знаем о себе, по простой догадке, по простому знанию, которое дается наблюдением, ощущением, интуицией и рассуждением, и это знание личное координируется со знанием богооткровенным, открытым Самим Богом.

Бог есть Господь над всею сотворенною Им вселенною, и богоподобному творению Своему Он дал способность владычествовать над всем животным миром (Быт. 1,28). И это владычество, как и подобает ему быть в чистоте и совершенстве, могло быть только отношением свободной и органичной иерархии, ранга и ответственности. Творец мира, Он Своему, подобному Себе творению, поставил творческую задачу возделывать, т.е. творчески обрабатывать мир, создавая культурную среду бытия.

Даже по нечистым, несовершенным, искаженным возможностям, проявляющимся и во внутреннем мире и во всей полноте человеческой жизни, можно судить, каков был созданный Богом человек в его неизвращенном состоянии.

Свобода, даже и пораженная грехом своеволия, продолжает оставаться великим и желанным даром.

Любовь, утратившая и свой верный вектор, и глубокое содержание, выродилась в самолюбие и стремление к обладанию – но и при этом так велика для человеческого сердца ценность любви.

Решимость к исполнению правды и добра, воля к действию, так ущербно проявляющаяся в своеволии и слабоволии, продолжает оставаться крайне необходимой.

Сердечные движения личности, чувства, великие догадки интуиции, вера, способность к самосознанию, самоопределению, переживание красоты – обо всем этом в первозданной неиспорченности можно догадываться, потому что даже данность нашего нецельного бытия указывает на высоту божественного творения.

Бог создал человека таким образом, что в нем таинственно сочетались и животное начало, “персть” и дыхание Самого Божества. Каждый человек сознает в себе эту двойственную – телесно-духовную природу.

Узость и односторонность некоторых подходов, имеющих претензию называться «философскими», вынуждает видеть в человеке одну животную сторону, к которой и сводится действие начал рассудительных, эмоциональных, эстетических, нравственных и даже религиозных. Но только одержимость предвзятостями заставляет держаться односторонних взглядов.

Когда мы читаем в Библии о творении человека: «создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт.2,7) – наше сознание радостно откликается этому знанию. Да, так и есть! Как поразительно, как уникально это творение – человек!

Факт соединения в природе человека духовного и земного начала поражает и своим замыслом и воплощением. Это одухотворение материи становится возможным только личностно. Потому так уникально, неповторимо, богато явление в мир каждой человеческой личности и в ее телесном облике и в бессмертной душе. До прихода в мир Богочеловека Иисуса Христа наиболее ярко это богатство раскрылось в личности первочеловека Адама, неискаженной еще грехом. Но и теперь, в отдельных святых личностях, это единство плоти и духа, в котором первенствует Дух, раскрывается поразительным образом.

Порою телесные ощущения могут преобразовываться в духовные – до полного исчезновения, хотя и временного, телесны¹.

По учению церкви после Страшного Суда тело, хотя и преображенное, в Вечности вновь соединится с душой, так что в Царствии Небесном духовно-телесные цельные личности встретятся в общении подлинно вечной любви.

Тот факт, что в душевно-плотском личностном единстве первое место все же занимает духовное начало, дыхание Божества, резко выделяет человека из царства живой природы. Интуитивно собирая некоторые идеальные черты в целостный образ, при встрече с реальной личностью, наиболее ярко воплощающей этот образ, так естественно признать в такой личности образ Божий.

В новом Завете предстает Евангельский образ совершенного человека (и совершенного Бога) Иисуса Христа, Которого Христианская Церковь вслед за великим учителем, апостолом Павлом называет “Новым Адамом”, впрочем, безусловно, превосходящим “ветхого Адама”(1Тим.2,13–14). Это особенно ощущали люди, близкие ко Христу – Его ученики – неоднократно называвшие Его Сыном Бога живого.

Нравственная и духовная красота первозданного человека была так велика, что образ Божий (т.е. Божественные свойства, явленные во всей полноте и цельности) был похож, подобен Богу и в своей жизненной динамической нравственной реальности был и подобием своего Творца.

В создании Евы из плоти (ребра) Адама у первого человека раскрылись возможности полной и совершенной любви не только к Богу, но и к созданию Божьему одной с ним природы. Сердце человеческое было чистейшим сосудом любви, где так легко было проявляться, при естественной связи с Творцом, любовному и бережному послушанию Ему, в чем раскрывались и осуществлялись великие смыслы создания, призванного ко все большему уподоблению Создателю. И ум человека был чистейшим сосудом непосредственного и точного знания о Творце и творении, по мере того, как это знание взыскивалось.

Дальнейшее восхождение по пути правды и любви, по пути раскрытия образа и подобия было и возможным, и действительным потому, что первый человек свободно почитал своим величайшим достоинством хранить связь со своим Творцом и Промыслителем, иначе говоря, быть в желанном Ему послушании. В послушании Богу как в выявлении любви и свободы. И это было главным и великим нравственным деланием первых людей.

Грехопадение первых людей стало катастрофическим событием, открывшим собой историю падшего человечества. Книга Бытия так рассказывает об этом событии: «Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с деревьев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете; но знает Бог, что в день, в который вы вкусите, откроются глаза ваши, и вы будете как Боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также и мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания.

И услышали глас Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господня между деревьями рая. И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал: “Где ты?” Он сказал: “Голос Твой я услышал в раю и убоялся, потому что я наг, и скрылся”. И сказал: “Кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?” Адам сказал: “Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел”. И сказал Господь Бог жене: “Что ты сделала?” Жена сказала: “Змей обольстил меня, и я ела” (Быт.3,1–13).

Итак, свершилось: единственная отрицательная заповедь – “не вкуси²– была нарушена.

Чем острее и внимательнее сознание всматриваются в жизнь человека, стремясь раскрыть ее нравственные смыслы и содержание, чем обширнее становится опыт общения с людьми и с миром, тем трагичнее раскрывается эта описанная в Библии онтологическая и нравственная катастрофа, случившаяся с человеком. Начала всех человеческих катастроф как общего и исторического характера, так и совсем личных, известных только мокрой от ночных слез подушке – берут начало в этом, по-видимому, простом событии.

Бесполезно и бессмысленно доискиваться, действительно ли это событие произошло точно в том виде, как оно описано в Библии, или же в этом библейском рассказе сущность грехопадения людей нашла свое символически-натуралистическое отражение. На последнем настаивает протестантствующее богословие ХIX-XX вв. Но великий и простой реализм Библии с большой силой раскрывает глубину значения этой катастрофы.

Первобытная катастрофа, во-первых, исказила все человеческую природу; во-вторых, имела чрезвычайные последствия для всего рода человеческого.

Важнейшей разрешенной на деле нравственной проблемой человека до падения была его неразрывная связь и мир с Божественной Личностью, что выражалось в чистом и свободном святом смирении его перед Богом и находило воплощение в сознательном и неложном послушании. И оно, по-видимому, ничего не стоило для человека – так органично было для него не касаться плодов от заповеданного древа, И нечистые искушения не входило в сердце его. Почему же оказалось возможным для него, без видимой борьбы поддаться первому искушению – великая нравственно-психологическая загадка, учитывая, что грех был слишком очевидно невыгоден для него.

Блаженный мир с Богом давал человеку блаженнейшие плоды, и не требовалось ничего для жизни иного. Но преслушание знаменовало собою катастрофическое падение в бездну; вместо святого смирения явилась мерзкая гордость, навсегда связавшая душу и жизнь человека. Именно гордость как сущность искаженной природы первого человека лежала в основе грехопадения.

«Будете как Боги, знающие добро и зло», – искушал диавол в образе змия Еву, и искушение проникло в сердце. Искушал диавол первых людей, как и всех людей впоследствии, полуправдой, более действенной, чем прямая неправда.

“Будете как боги” – главная дьявольская ложь-полуправда. Быть реально Богом невозможно. Лукавое словечко “как” будто бы предлагает решение вопроса – но мнимое. Вместо реального подобия человек по наущению диавола соглашается на путь иллюзорного уподобления. «Быть как Боги» – означает стремление к состоянию и возможностям выше тех, которые дарованы Создателем. Быть как Боги – означает иметь по отношению к себе несоразмерно высокую оценку. Быть как Боги – означает двигаться путями, запрещенными Богом, преступая запрет.

“Быть как Бог” – означает вдвойне безумную мысль выйти из своего тварного (и плотского) состояния и приобрести иерархическую, но безответственную власть над всем тварным миром. Мысль безумна и потому, что творение не может перестать творением и тем более с применением магических средств (запрещенный плод). Мысль безумна и потому, что по акту творения Бог и так передал человеку великие дарования и великую власть. Быть “как” Бог означает иметь немыслимую запредельную полноту совершенств – тогда как мыслимым для творения совершенством человек обладал по дару.

Вместо высокой и радостной покорности великому Богу человек в своем воображении на миг поставил себя на место Бога. И этот миг – миг возникшей гордости – обусловил исторический путь человечества. Гордость вместо смирения навсегда стала фундаментальным нравственным свойством искаженного грехом человека. Вместо послушания Богу как главного нравственного делания стало преслушание, непослушание Богу; а вместе с тем послушание своей грешной природе, своеволие, а также послушание диаволу стали главными направлениями нравственных усилий падшего человека.

Само это послушание диаволу стало возможно, потому что душа первого человека, доверчивая по своей природе, не знавшая и не понимавшая лжи, доверилась искусителю и его обману, приняла его.

Диавол – отец лжи, и доверие ему неизбежно приводит к беде и злу. По неведению, а это составная часть психологической почвы к согласию на грех, первый человек поверил «клеветнику» и доверие диаволу стало одним из главных направлений греховной работы. Начало приятия лжи – самообман, один из наиболее опасных видов человеческой неправды. Тот, в ком действует самообман, выстраивает в своем уме и сердце ошибочные установки, которые дают неизбежный проход конкретным проявлениям греха, соответствующего этим установкам.

Таких ложных установок – огромное число, как общего характера, так и частных, и они вполне могут быть прямо противоположными одна другой, но одинаково разрушительными.

Особенно много их в нравственной области. Все они имеют по сути своей земной характер, хотя не всегда очевидно земное содержание.

В качестве примера можно привести две ложные, хотя и противоположные установки по отношению к знанию. Одни люди, по природе не очень склонные к приобретению знаний, например, через книги, привержены мысли о завершенности, достаточности имеющихся у них знаний. Другие, с обратной сердечной склонностью к бесплодному чтению, наоборот, свою ненасытность утверждают установкой на относительность всякого имеющегося знания.

Эти обе установки, кстати говоря, отражают ту искаженность, которую приобрел ум человека с вкушением первыми людьми от древа познания добра и зла. Речь идет о стремлении к самостному, автономному знанию (прежде всего, добра и зла), которое стало неизбежным, как следствие разрыва связи с Источником совершенного знания.

Чистый и совершенный ум, дарованный первым людям, до искажения в грехопадении был несовместим по своей природе с любой ложной мыслью, тем более с мыслию диавольской, которая могла быть легко опровергнута и не такой великой мыслительной способностью. Довольно было какого-нибудь простого ответа на предложение диавола стать как боги, например: «мы и так созданы как Бог, по Его образу и подобию»; или – «наверняка тебе же будет хуже, если ты нарушишь Божье веление»; но в миг исказившееся сознание не способно было даже рассуждением отвергнуть дьявольское предложение, потому что искажение вызывает грех нерассудительности. Этот миг стал началом истории падшего человеческого ума. Вся умственная деятельность стала нечистой. Одной из характеристик недуховного типа познания стало любопытство, одинаково относимое как к научному, так и к бытовому знанию знания.

Нормальный принцип по отношению к плодам земным был установлен Богом в самом содержании ограничительной проповеди людям – не есть плодов с определенного древа. Это принцип воздержания, вполне понятный даже рационально потому, что на самом деле для человека нет нужды искать сверх необходимого для жизни. Это еще более понятно и в нравственном отношении, потому что доверившийся промыслительному действию Бога не может не знать: Им будет устроено все подлинно полезное для человека. Поиск излишества, искомого сверх нужного, есть нарушение принципа воздержания. Такой поиск вводит в жизнь греховный принцип невоздержания, ставший одним из ведущих в истории падшего человечества

Стремление к воплощению его было связано, в свою очередь, с очевидным желанием угодить плотским вожделением, что, конечно, низводило душевную структуру человека на уровень животности. Грехи, лежащие в этой животной сфере, довольно простые по своей природе, но чрезвычайно развитые в падшем в животные переживания человеке, получили в своей совокупности имя плотоугождения. В более обширном смысле плотоугождение понимается как частное выражение установки на угождение собственному «я».

В свою очередь, это угождение есть искажение по направлению и содер-анию высшей нравственной добродетели – любви. Любовь к себе – нормальное свойство сотворенной Богом человеческой природы, настолько нормальное, что все в человеке протестует, когда он слышит чудовищное учение о необходимости ненависти к себе (порою в таком виде выступают рожденные в недрах христианства представления, вызванные ужасом перед грехом). Это настолько нормальное свойство, что само Слово Божие предлагает заповедь: «возлюби ближнего как самого себя». Не себя ненавидь, а ближнего возлюби. Но эта любовь к себе нормальна, пока она пронизана светом любви к Богу, пока эта любовь видит в себе образ Божий, а потому и любит образ Божий. Грехопадением образ Божий искажается и потемняется; любовь же, как влечение к самому себе, сохраняется; но, во-первых, к самому себе – уже в греховной данности; а во-вторых, любовь автономная, помимо любви к Богу, а потому и превращающаяся в греховное самолюбие или себялюбие. Осознание нечистым разумом ценности себя в этом самолюбивом чувстве и жизнь, наполненная таким осознанием и переживанием, святыми отцами обычно называется самостью. Самостное переживание и самосознание может проявляться довольно многообразно, своеобразно, а порою и противоречиво – особенно в разных формах человеческих взаимоотношений, вплоть до вполне экзотической амбивалентности (любовь † ненависть одновременно), но начало такому переживанию было положено в грехопадении, определившем пути искажения любви.

Суть грехопадения по отношению к Богу – чрезвычайное умаление любви к Нему, вплоть до полного нечувствия и забвения своего Бога в центральный момент грехопадения. В нравственном отношении это можно описать следующим образом. Для личности любящей должно быть естественным исполнять желания любимого – в этом одна из практических реализаций любви. Неисполнение заповеданного свидетельствует о той нравственной утрате человеческой души, которая личностно не может не сознаваться как недостаток любви к Богу (или даже – полное отсутствие любви). Кроме того, в ситуации адамова падения этот недостаток выразился в неблагодарности Богу. В ответ на многие сверхблагие дары Бога Адаму естественно было бы ожидать от него ответное благое движение человеческого сердца, благой дар. Как известно, благодарного ответа не последовало.

Наиболее существенными результатами грехопадения в личностном и природном мире человека стали искажение свободного самосознания и разрушение цельности и целостности. Свобода первых людей состояла в том, что они свободно совершали выбор между свободою и несвободою. Послушание Творцу оставляло первых людей как от собственных ощущений, пожеланий и переживаний, так и от любых внешних предметов. Выбрав непослушание, они вместе с тем выбрали несвободу, рабство страстям и пристрастиям, зависимость как принцип существования.

С тех пор навсегда формальная возможность свободного выбора осталась не принципиальной: выбор между разными видами несвободы. Свобода приятия правды обеспечивала и целостность человеческой личности; гармония даров, сил и возможностей, направленных к единой цели духовно-нравственного развития, направленных к выполнению поставленных Творцом целей и задач, оказалась разрушенной; “ум с сердцем не в ладу” – эта реальность навсегда обусловила личностный строй падшего человека. Оказалось разрушенным и межличностное глубокое единство, бывшее между Адамом и Евой. Собственное “Я” оказалось много значимей бывшего “мы”.

Священное Писание показывает, каким образом результатом грехопадения стало стремление к самооправданию, явившееся искаженным способом выхода из нравственного дискомфорта, вносимого в жизнь грехом. Неискаженный способ – покаяние. Но, продолжая свое “свободное падение”, Адам еще не научился каяться. На вопрос Бога Адаму – не ел ли он плодов с запрещенного древа, – Адам тут же сваливает всю свою вину на Еву, а Ева на змея. Таким образом, проявилась сразу же после грехопадения и главная греховная тенденция человеческих взаимоотношений – разделение с одновременным стремлением видеть в первую очередь грехи других людей и не видеть своих.

Священное Писание дает возможность осознать и два других непосредственных результата грехопадения. Во-первых, люди познали стыд (“и открылись глаза у них обоих, и увидели они, что наги, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания” – Быт.3 7). Детская чистота, в которой пребывали Адам и Ева, до падения, не нуждалась в стыде как сигнализаторе греха. Впрочем, развитие греховной жизни приводит к бесстыдству, когда стыд не указывает на грех. Во-вторых, Адам и Ева совершили акт сознательного удаления от Бога (“и услышали голос Господа Бога... и скрылся Адам и жена его от Господа Бога” – Быт.3,8). Стремление спрятаться от Бога стало одним из существенных в нравственном состоянии после грехопадения.

Итак, в природу и в жизнь человека вошел грех, разлучивший человека от Бога, что повлекло и неизбежное следствие со стороны Бога – проклятие (то есть отлучение), которому оказалась подверженной с человеком и вся живая природа, ибо оказалась порванной связь с источником жизни – с Богом. Началась историческая жизнь человечества...

Изменения в человеческой природе, судьбе и в отношениях с Богом стали так существенны, что узнать в Адаме и в его потомках созданный Творцом образ Божий стало крайне затруднительно.

Природа человека после грехопадения стала по сути и получила название падшей. Падение отразилось на жизни и на всем личностном строе человека (включая и физиологию): на уме, на сердечных чувствах, на волевых возможностях и, прежде всего – на векторе нравственной деятельности. Свершилось падение, и в результате человек, образно говоря, принял горизонтальное положение вместо вертикального, свойственного ему при сотворении. Руководящие жизнью органы – ум и сердце – по своему горизонтализму сравнялись с чисто животными (желудочные, детородные), и последние стали не менее управлять «новой» жизнью человека, чем первые. Восстание из своей падшести навсегда предстало перед человеком как центральная нравственная и жизненная задача. Падшее лежачее положение представляет чрезвычайную трудность всякого движения, и горизонтальное движение, по определению, стало возможным только ползком. Дьявол получил возможность довольно беспрепятственного воздействия на человеческие ум и сердце, по закону «избирательного сродства» их искаженного состояния с характером разрушительной дьявольской работы. Господствование дьявола в воздушном слое, где осуществляется жизнь падшего человека, способность дьявола развращающе и уничтожающе действовать в сем веке и пространстве («князь века сего»), свойственные ему как падшему ангелу, различные одаренности, придают его разрушительной силе особую целенаправленность и мощь результативности.

Победа зла и разрушения становится не так постоянно неизбежной лишь в силу борьбы с грехом. Но пока человеческая личность не делает попыток восстать из состояния падшести, греховность индивидуальная и общественная господствуют не только над личностью, но и во всем мире, включающем в себя множество природно и социально связанных личностей.

Трудность борьбы человека со своей падшестью, даже если такая задача встает на деле, возрастает еще потому, что в падшей природе не всегда легко разобраться, поскольку в конкретности падшесть обычно является в размытом, смешанном и неопределенном виде.

Различные черты искаженности образа Божия по-разному смешиваются; смешиваются и с добрыми началами, в зависимости от индивидуальных способностей человека, но также и от господствующих в мире мнений и других признаков, а кроме того, – от изменчивости ощущений, чувств и стремлений человека – порой неоднократно в течение дня. Такая изменчивость является одной из наиболее устойчивых и постоянных характеристик падшести. Поэтому практическое определение и разделение добра и зла часто оказывается просто невозможным, как в конкретных личностях, так и в природе вообще. Оно становится возможным лишь в результате глубокого покаяния.

Падшесть человеческой природы при своем общем постоянстве в истории человеческого рода имела и некоторые жизненные переменчивые особенности, – впрочем, не сущностные. Наиболее общими устойчивыми греховными особенностями являются: внутренняя нечистота в разнообразии ее форм; склонность к предательству; самость (себялюбие, эгоизмы – как личные, так и групповые); нетрезвость (умственная и духовная); неориентированность; животно-телесная устремленность; склонность к разрушению (в том числе и саморазрушению) и другие.

Известны и меняющиеся характеристики падшести. Так, например, открытость содомо-гоморрской культуры и очевидно смертному греху, связанному с блудными извращениями, допускала и даже поощряла население этой культуры относиться к нему, не только не осуждая его, не только не скрывая, но даже и как ко вполне тривиальной норме жизни. С другой стороны, мораль цивилизации, возникшей на основе христианской культуры, в основном все же, до середины ХХ века не поощряла блудный грех; последние десятилетия вновь отбрасывают мир в этом отношении к содомской традиции.

Изменчивые формы и степени греха проявлялись в истории в отношении людей к проблемам почитания родителей, воровства, к различным профессиональным запретам и разрешениям и многим другим. Причем разного рода различия отмечались не только в изменяющемся времени, но и в пространстве. В одну и ту же эпоху разные народы могли иметь и различные этические представления и, соответственно, различную нравственную практику. Вся мировая система нравственной жизни всегда была чрезвычайно сложной и ее невозможно объективно описать и обосновать помимо высшего критерия Божественного откровения.

Падшесть человеческой природы на нравственном материале получила название греховности. Греховность – это склонность личности и человечества вообще к греховным, т.е. искаженным нормам, установкам и практике – по отношению к объективным нормам, установкам и практике нравственной жизни.

В истории греховной жизни человечества можно отметить некоторые закономерности. Одна из постоянных закономерностей – подмена верных представлений в области этики – мнимостями. Так, цикличность кажется людям устойчивостью и постоянством, а линейность перемен – утверждением закона изменчивости. Можно также отметить все более увеличивающуюся в количестве, мелкости и неожиданности греха область греховности и все более расширяющееся поле греховной жизни.

Эти два явления, конечно, связаны между собой. Даже со времени Шекспира можно видеть, как изменялось греховное поле человеческой жизни. Если прежде на этом поле возрастало несколько мощных ядовитых растений, то теперь это поле усеяно мелкой и слабой греховной травкой. Его, кажется, легко пропалывать, но оно тут же зарастает вновь частыми и порою симпатичными на вид греховными растениями.

В частности, увеличивающаяся дробность и множественность проявлений греховности связана с тем, что можно назвать «мутацией» греховной жизни.

Так, сравнительно простой и, в общем, извинительный грех курения мутирует в грех наркомании, расторгающий все внутренние и внешние связи личности, а по местам – мгновенно косящий целые народы. Довольно невинное развлечение взрослой игры мутирует в целый веер совсем не невинных карточных увеселений, приводящих порой к убийствам и самоубийствам, к разрушению семей и проч.

Но еще в большой степени, чем о «мутациях», можно говорить об известной наследственности как в нравственной жизни, так и в физиологической. Существуют наблюдения, как один и тот же не только род, но и вид, форма греха передаются в течение многих поколений. (Конечно, лишь как склонность, потому что иначе всякая борьба в области нравственной жизни никогда не приводила бы ни к каким результатам).

Факты и наблюдения свидетельствуют о возрастании греховности падшей природы и о связи развития греха с генетическими предрасположенностями.

Будучи единой по творческому замыслу Создателя и по самому акту создания, природа человека сохраняет единство и в падшем состоянии, то есть единство греховной жизни. Это проявляется, в частности, и в связи грехов между собой, как по существу, так и по проявлениям. Известны многие рассуждения по этому поводу у моралистов, психологов, писателей, но более всего у опытных исследователей аскетики, каковыми были отцы церкви. Причем последние усматривают связь между грехом там, где неопытный, ненаблюдательный человек ничего не обнаружит (например, между смехотворством и блудом).

Порою в конкретной жизни в одном и том же непосредственном действии можно увидеть смешанные и разнообразные формы греховной действительности. Но как для удобства классификации, так и для изучения форм борьбы с греховностью, грехи рассматриваются в различных систематизированных группировках.

Одной из принятых классификаций является разделение греховного пространства на грехи ума и сердца.

Основным содержанием грехов ума по первому дьявольскому действию является ложь. Ложь безнравственна не только по конкретным мотивам, но и онтологически, потому что в ее основе – «создание» несуществующей действительности, т.е. стремление к ничто, к «минус-действительности», к онтологическому и нравственному антимиру, и в конечном итоге, к разрушению вместо созидания.

Среди разных видов лжи следует отметить самообман как самый существенный; во-первых, как первичный по отношению ко всякому обману; во-вторых, потому, что в нравственном отношении он наиболее трудно различим и понятен, что затрудняет возможность борьбы. Как ни многообразна реальная действительность, ложь может быть столь же и даже более многообразна, потому что одной правде противостоит (по крайней мере, теоретически) гораздо больше форм обмана.

Любая человеческая интерпретация любого явления или процесса, даже и очень близкая к верному пониманию – в большей или меньшей степени всегда пронизана обманом, будучи субъективной. По слову царя и пророка Давида, «всяк человек – ложь». Искаженный грехопадением ум не может не ошибаться (в разных случаях – в разных видах, формах и степенях). Самостный человеческий ум (своеумие) неизбежно выпускает продукцию не чистую, ошибочную.

Обман возрастает вместе со своеумием, которое обычно сопровождается доверием к собственной способности суждения, нелюбовью проверять и видеть свои ошибки. И не только нелюбовью, но и неумением, что связано с неориентированностью и отсутствием безошибочных критериев.

Критерии, условия и способы чистой проверки в поисках неискаженности, и ориентиры, облегчающие возможность точных выборов путей, должно быть объективными; объективно же исключительно Божественное Откровение. Поэтому человек начинает более или менее точно ориентироваться и проверять себя, только когда он принимает и применяет Откровение и в самых общих установках, и в повседневной практике своей жизни.

Чем менее точно человек ориентирован, тем очевидней в нем действует глупость, неразумие, умственная слепота, т.е. различные виды слабости ума. Слабоумие клиническое – вещь достаточно редкая, но слабоумие бытовое и философское встречаются на каждом шагу. И здесь дело не столько в неимении даров Божиих, сколько в неумении ими пользоваться, в нежелании их искать; это направление греховной жизни ума можно было бы назвать неисканием истины. И это неискание истины – не такая безобидная вещь, как это может показаться на первый взгляд.

Во-первых, человек, не ищущий истины, тем самым не исполняет своего предназначения, своей заданности – и не только по уму, но и по жизни. Во-вторых, именно по этой причине он в жизни совершает целый ряд подмен, которые ему услужливо подсовываются, в частности – так называемым общественным мнением. Последнее же, чем дальше течет история, тем более приобретает характер идеологизмов, т.е. тотальных и массовых форм представлений ума, претендующих на всеобщность (универсальность), обязательность и нередко на абсолютность понимания мира.

Человек, ум которого не склонен искать правду и противостоять общественному мнению, легко включается в структуры массовых идеологических движений, обычно вполне доверяя им. Причем, это особенно заметно, когда собственный ум поражен бессистемностью, переживаемой как порок, из которого не видно выхода, кроме поиска и приятия объективной истины. Разуму свойственно искать систему, потому что он ощущает и переживает, что мир устроен конструктивно, и, будучи не в силах понять и оценить эту одновременно простую и сложную систему, он занимается изобретением своих систем, имеющих по форме вид философический, а по сущности – ложный. Ложные философии отравили всю умственную жизнь человечества. Недаром так предупреждал от увлечения ложными философиями св. апостол Павел: «Смотрите, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол.2,8).

Это увлечение «по стихиям мира, а не по Христу» особенно опасно тем, что оно исходит от рационализма и приводит к нему же, как к главному направлению развития падшего разума человечества. Рационализм не только односторонен и ограничен, что само собой разумеется, ибо он просто не способен понимать, да и не включает как материал для своей работы явления метафизического характера. При этом сознание рационалистического типа всегда самодостаточно, будучи уверенным, что оно – единственный способ и тип познания мира.

На самом деле, самодостаточность, односторонность и ограниченность – даже не главные недостатки рационалистического сознания. Рационалистическое сознание бывает неспособным понимать и материал “посюстороннего” бытия и мышления, ибо не включает механизм духовной диалектики, раскрывающий точные и обширные перспективы. Одно наличие большого числа различных теорий (порою взаимоисключающих), рожденных работой рационалистического сознания, показывает, как нечетко и нечисто работает это сознание.

Оно способно рождать не менее страшных чудовищ, чем мечтательный сон разума, разве что облачая их в более благовидную для цивилизованного мышления логизированную форму. Мечтательность умственных конструкций далеко не всегда является результатом работы чистого воображения, предлагающего в основном различные визионерские формы. Такая мечтательность, нередко связанная с вполне конструктивным планированием, является стимулом и сутью работы целых учреждений (типа Госплана). Поскольку мечтательность имеет дело с тем жизненным материалом, которого пока еще нет, в ней, очевидно, раскрывается греховность ума, связанная с ложью.

Более обширен тот путь умственного подхода к явлениям внутренней и внешней действительности, который можно назвать романтизмом. Но если мечтательность является грехом ума скорее по материалу работы, то романтизм – более по методу, в широком смысле слова. И потому романтический строй ума особенно связан с идеологизмами. Романтически живущие умы даже способны видеть действительность (в отличие от мечтающих), но они неизбежно создают свои интерпретации действительности, которые им ценнее самой действительности.

В быту романтические личности часто бывают склонны к ситуации скандала, потому что в человеческих взаимоотношениях романтизм приводит либо к чрезмерности самоунижения, либо к чрезмерности самооправдания, которое в свою очередь есть грех ума, нравственно рефлектирующего. Самооправдание – вполне стандартный тип работы ума, постоянно настроенного на вероятность собственной правды и одновременно – неправды любого другого типа.

По-видимому, обратными и мечтательности, и романтизму свойствами ума выступают сомнение и скептицизм. Одно – по методу, другое по природе раскрываются в невозможности знания и понимания правды во всей чистоте.

Но за этим скрывается внутреннее безразличие к правде, разъедающе действующее на объятые сомнением и скептицизмом души.

Наконец, главное нравственное основание для всех грехов ума вообще – непривязанность ума к небесному. Разумеется, если и по материалу размышления, и по позиции ум начинает связываться с небесным, Божественным содержанием, связи, держащие ум в плену земных греховных представлений, ослабевают.

Равным образом нравственным основанием для всех грехов сердца оказывается сердечное равнодушие к небесному духовному миру и напротив – расположенность сердца к дольнему миру, лежащему во зле и грехе, а тем самым – расположенность к греху вообще.

Грехи сердца в целом – это внутренние сердечные склонности и установки, обычно не требующие никакой аргументации, особенно у людей, не привыкших сознавать власть и необходимость для себя нравственных законов.

Греховные склонности, начинаясь в глубинах сердца, большей частью во внутреннем мире и завершаются, и лишь порою выходят наружу, и это только верхушка айсберга. Однако данная «верхушка» составляет почти все внешние проявления человека, и потому весь поведенческий слой пронизан грехом. Если при этом ум человека не контролирует сердечные истоки греховной жизни (а обычно этим занимается лишь ум сознательного христианина, и то далеко не всегда), то человек лишь регистрирует грех. Порою он старается спрятать, сделать невидными внешние проявления грехов, и то, если только они осуждаются общественным мнением. Такова направленность цивилизации.

Конечно, это равнодушие к небу порою может означать почти полное, или вовсе полное его нечувствие. С таким нечувствием человек не рождается. Хотя бы некоторая способность ощущать Божественные зовы дарована каждому. Но совместное действие семьи, школы, улицы (мира) и собственных греховных склонностей приводят к тому, что эта способность отнимается, и тогда требуются чрезвычайные усилия к тому, чтобы она вновь была восстановлена.

Не слышать божественные зовы особенно опасно для человека, когда эти зовы носят характер повелений – общего ли характера, в виде заповедей, или прямо направленных к нему. Тогда с особенной силой развивается то качество сердца, которое известно под именем своеволия и которое явилось и сутью, и результатом Адамова преслушания. Непрерывно возникающие и кружащиеся, как комариное облако вокруг одинокого путника на Севере, стаи различных пожеланий – от мелких укусов помыслов до тщательного обдумывания планов – становятся главным содержанием душевной жизни. «Я хочу» – становится главным принципом грехолюбивого сердца.

Содержанием же общественной жизни в этом отношении является столкновение различных своеволий. Своеволие, будучи одним из наиболее существенных направлений греховной жизни (как по установке, так и по конкретным проявлениям), в свою очередь генетически связано с целым рядом других греховных установок сердца. И в первую очередь, со слабоволием к добру и одновременно с сильным волевым устремлением ко всяческому злу.

Опыт показывает, насколько у людей, зараженных этим греховным состоянием, буквально опускаются руки, если нужно сделать хотя бы малейшее движение, связанное, например, с преодолением явно разрушительных эгоистических устремлений. Известно, напротив, с какой волевой мощью, например, преодолевает слабовольный алкоголик все препятствия, возникающие на пути его стремления напиться.

В своих конкретных проявлениях своеволие обычно направляется на одни и те же постоянные объекты, что связано с личностным ощущением ценности объекта. Так возникают различные типы привязанностей, которыми бывает опутана вся жизнь, наполненная в результате многопопечительностью. Эти привязанности по своему содержанию могут иметь вполне нейтральный характер, и становятся греховными лишь тогда, когда душа лишается свободы как драгоценного знака образа Божия.

Подобные личностные ценностные ощущения связаны с переживанием греховной радости и греховной печали. Пожелание – вот принцип. «Желаем и не имеем» – содержание греховной печали. «Желаем и имеем» – основа греховной радости. Греховная радость отличается от святой радости, и греховная печаль – от святой печали, вызывающей покаяние, по трем показателям. Во-первых, в греховных радостях и печалях принцип пожелания действует тотально, не координируясь ни с чем иным, а уж с волей Божией и подавно; святая же радость и печаль прежде всего координируются с Божией волей. Во-вторых, сам материал желаний при греховных радостях и печалях обычно склоняется в сторону греха, а часто бывает и особенно греховным; материал святых радости и печали связан с Божией правдой. В-третьих, принцип действия желаний в греховных радостях и печалях всегда абсолютно требователен, а при святых – легко смиряется перед обстоятельствами.

Уныние, тоска, печаль, отчаяние всегда следуют за различными индивидуальными претензиями и притязаниями, которые и сами по себе является греховными установками сердца. Почти все желания, претензии и притязания выражают обычно стремление к обладанию, власти всякого рода, включая и обладание людьми.

Греховные склонности сердца связаны с фундаментальной сердечной установкой – с гордостью, которая особенно “эффективно” работает на фоне греховного бесстрашия, т.е. нечувствия опасности и разрушительности греха.

Это внешне нередко раскрывается в дерзости и наглости. Страх согрешить всегда отсутствует там, где отсутствует благодетельный страх Божий. Это греховное бесстрашие особенно усиливается, когда, с одной стороны нарастает влияние мира в виде агрессивного натиска греховных ощущений, а с другой стороны, имеется личная сердечная слепая доверчивость и привязанность к общественному греховному полю (равно как в области ума – к общественному мнению).

Очень многим людям никогда не доводилось переживать подлинный смысл и вкус свободы. Их несамостоятельности жизни и сознания вполне традиционной выражается в сердечной установке на подчиненность греховным социальным движениям. Эта подчиненность проявляется тем больше, чем сильнее действует нежелание сердца вступить в борьбу со грехом. Нежелание психологически очень понятное, потому что для падшей человеческой души сама возможность внутренней борьбы, борьбы с самим собой, противоестественна. Разумеется, при таком нежелании (или желании не) греховные склонности, и конкретные их проявления всячески разрастаются. В условиях бесстрашия и отсутствия борьбы обычно усиливается беспечность.

Беспечность (как и отчаяние) – крайние пределы греховной жизни. Возможность духовной работы за этими пределами исчерпана.

Всякое греховное движение паразитирует на соответствующем пути правды. Отчаяние паразитирует на страхе Божием, доведенном до своего искаженного предела, за которым стоит полная невероятность выбраться из множества «содеянных лютых» грехов, и потому только и остается, что безмолвный и бесплодный трепет отчаяния. Беспечность паразитирует на светлой христианской надежде на Божественное милосердие, которое кажется настолько всесильным, что любые собственные действия – как греховные, так и добродетельные, кажутся ненужными. Покаянная же работа представляется скорбной, болезненной, а скорбей обычно не хочется.

Сердечная установка на нежелание скорбей в частности приводит к принципиальной праздности (если не на деле, что часто невозможно, то, по крайней мере – в стремлениях). Христианской нормой в жизни сего мира является смиренное переживание скорбей и трудностей. В условиях земной, плотской действительности при невозможности удовлетворить нарастающий объем желаний – нормой христианской жизни становится подвиг всяческого воздержания. Обратное тому стремление – ко всяческому невоздержанию – есть существенная почва для всех грехов плоти, прежде всего, для блуда, чревоугодия и сребролюбия.

Среди внутренних сердечных греховных установок особенно выделяются те, которые действуют более всего в человеческих взаимоотношениях. Они все связаны с искаженным переживанием ближнего как брата (ибо все – дети одного Отца Небесного). Таким образом, разные виды небратства (неприязнь, осуждение, злобность, равнодушие, обладание и проч.) определяют эту область человеческой жизни. Разъедающая душу склонность к иронии и смехотворству хотя и осуществляется как внутренний процесс, но реализуется, как правило, также в общении с людьми и обычно на других людей и направлена.

Расположенность к спору и прекословиям тоже раскрывается в человеческом общении и в направленности на людей. Одной из существенных греховных позиций, на которой строятся небратские отношения, является невнимание к себе и ближним. Оно зависит от нежелания, от неумения, и, наконец, даже от непонимания того, что же это такое – внимать, и как это делается.

Наконец, следует назвать три вида грехов сердца, по своему характеру и содержанию как бы стоящие в стороне от прочих греховных установок. Это расположенности к разным видам зависти, садизму, мазохизму и различным экстатическим состояниям; также то, что древние святые отцы называли окамененным нечувствием. По самому механизму и результатам эти грехи действуют также разрушительно, как и остальные, но в содержании их есть нечто иррационально-загадочное.

Механизм их довольно тонок. Зависть, как и родственное ей злорадство представляют собой неприятие чужого успеха и основаны на полноте индивидуалистического, небратского отделения себя от всех остальных людей. При этом чужой успех, напоминая о собственном (действительном или мнимом) неуспехе, вызывает с одной стороны, неприязнь к «успевающему» лицу, с другой стороны, ноющая боль о собственном неуспехе, по природе своей бессодержательная, становится почти желанной, т.к. иррационально подменяет собой отсутствующий, но требуемый успех.

Отчасти близко этому понимание садизма как желания причинить боль другому лицу. Обратная сторона садизма – мазохизм, т.е. желание боли для себя: грех, гораздо более распространенный и, кажется, особенно понятный в новейшее время. Эта боль, носящая характер нравственной замены покаяния и исходящая из иррационального психосоматического наслаждения, механизм которого до конца не понят, хотя многократно и подробно описан, по своей душевно-нравственной природе примыкает к экстазам. Экстаз – это эмоциональный “выход из себя”, проявляющийся в автономных, самостных, не предусмотренных Промыслом попытках чувственно преобразить нормальное состояние своей душевно-телесной природы.

Напротив того, окамененное нечувствие предполагает странное удовольствие от неподвижности ума, чувств и воли, нежелания мыслить, переживать и действовать. Этот греховный принцип лишь отчасти связан с «удовольствием лени». Нравственная природа его – нежелание быть «соработником» Богу в деле своего же совершенствования. Главный греховный мотив – ложное предположение, что любые действия, направленные во благо, бесполезны и ни к чему не приведут. Здесь проявляется неверие в милость и творческую содействующую человеку Божественную мощь.

Следует вновь отметить, что все грехи ума и сердца, как бы они не были действенны, несамостоятельны; они паразитируют на добрых качествах ума и сердца. Так, например, доверие ложным философиям паразитирует на стремлении осознать структурную созданность мира; рационализм – на полноте приятия Божьего мира (через понимание и точное знание); греховная радость – на святой радости; греховная печаль – на святой печали; и даже последнее из названных – окамененное нечувствие – на стремлении к святому бесстрастию.

Каждый совершаемый грех представляет собой онтологический разрыв с миром духовным, с небом, что несет гибель душе, хотя и остается возможность исцеления и восстановления разорванной связи силой Божией через покаяние. Грех, совершенный делом, можно образно представить как некий «метастаз» греховности, наружу выявляя зреющую внутри «злокачественную опухоль» греха или страсти, давая возможность ее увидеть и оценить. Но совершенные грехи важны каждый сам по себе еще и потому, что повторяемость сходных грехов ведет к устойчивой привычке. И чем более эта привычка, не исцеляясь покаянием, становится одной из греховных «силовых линий» души, тем закономернее она будет как бы уже врожденной частью личности. Такая привычка как бы “срастается” с личностью.

Все существующие виды и разновидности грехов ума и сердца становятся собственно греховными реальностями лишь в приложении к конкретной человеческой жизни, т.е. когда становятся практически в человеке действующими.

Действие их может быть внутреннее – в движении различных состояний и переживаний; и внешнее, выражаемое в поведении. Содержательно грехи очень многообразны, и это видно даже из краткого их описания, почти перечня. Многообразие их возрастает применительно к личности, потому что к каждому типу греха индивидуальность добавляет свой неповторимый «аромат».

Но при всем этом содержательном многообразии сам механизм действия греха на удивления стандартен. В святоотеческой аскетической литературе имеются описания этих типовых механизмов, довольно простых по действию.

Описания представляет собой ряды, или цепочки состояний, где в каждом последующем звене увеличивается степень зависимости от греха, род плененности. Наиболее принятый ряд включает в себя следующие звенья, или этапы: помысел – прилог – внимание – услаждение – сосложение – решимость – дело.

Первый этап: помысел – это не оформившееся, только возникшее ощущение, так что оно даже не вменяется в грех. Помысел – это начальное действие греха, содержащее в себе первичное, чрезвычайно легкое и почти безличное стремление, не всегда даже содержательно определимое; однако оно уже заранее включает в себя элемент оправдания и имеет едва заметную эмоциональную окраску. (По преп. Иоанну Лествичнику, «прилог есть простое слово, или образ какого-нибудь предмета, вновь являющийся уму и вносимый в сердце; сосложение же есть согласие души с представившимся помыслом, соединенное с услаждением» (Лествица, Слово 15-е, 73).

Душа человека, не поставившего перед собой задачу аскетической работы по искоренению греха, является очень активным полем рождения помыслов; обычная непрестанность носящихся в ней, как рой насекомых, мелких желаний, представляет собой структуру такой души.

Одно из контрольных качеств души – внимательность. Внимательная душа, даже и нехристианская, замечает работу помыслов при всей их тонкости и как бы незаметности, и порою ставит некоторую преграду их начинающейся разрушительной работе; на аскетическом языке это называется отсечением помыслов. Опытный человек, живущий духовно-нравственными содержаниями, занимается этим сознательно. Различение помыслов можно уподобить тому, как врожденный музыкальный слух, да еще и изощренный, «поставленный» обучением, различает нечистые, неверные тона, исправляя их в самом себе, т.е. переводя в правильные.

Различение помыслов и отсечение их затрудняется тем, что они кружатся (напоминая броуновское движение молекул газа) по-видимому, вне всяких закономерностей, сталкиваясь между собой, и как бы порою вступая в борьбу; все это чрезвычайно запутывается, пока, наконец, целая группа помыслов не выстраивается в определенную линию, в основе которой – влечение к некоторому вожделенному объекту, стремление обладать им. Тогда уже можно говорить не о работе помыслов, а о явлении пристрастия к предмету, получившему нравственное ценностное одобрение со стороны личности.

Предметом пристрастия может быть что угодно: другая человеческая личность, любая вещь или закономерная группировка вещей, или даже любое явление идеального мира. Так, вполне часты пристрастия, например, к науке и любому виду человеческого творчества.

При максимальном стремлении обладать предметом – пристрастие особенно полно охватывает душу человека. Тогда совершается такой душевный переворот, что чем больше стремление обладания, тем сильнее сама душа оказывается обладаема, пленена предметом своего пристрастия.

Особенно сложной и хитросплетенной система обладания и обладаемости оказывается, когда речь идет о другой человеческой личности. В таких случаях объект стремления для человека всегда хотя бы до некоторой степени исполняет роль кумира и фетиша, которому приносятся добровольные жертвы. Личности, плененные предметом своего пристрастия, еще более увеличивают стремление удерживаться в плену. Тем самым в жертву приносится великий дар свободы. В жертву таким кумирам приносится и многое другое: здоровье, доброе отношение людей, ум, порядочность, имущество; а когда кумиры приобретают выраженно религиозный характер, такой же характер носят и жертвы.

Пристрастный тип отношения нередко имеет и отрицательную значимость, вплоть до совершенной ненависти к объекту. Так, пристрастные безбожники часто ненавидят Бога, тем самым свидетельствуя о Его бытии: ведь нельзя ненавидеть несуществующий предмет.

Практически почти всегда греховный плен обнаруживает себя тем, что объектом его становятся временные, тленные предметы. Когда степень плена приобретает предельную величину, плененность перестает быть случайной и временной, а материалом или объектом плена становится сам человек в его греховной данности, для такого явления применяется термин страсть.

По обычной, принятой в аскетических писаниях святых отцов классификации, таких страстей насчитывается восемь. Впрочем, некоторые из духовных писателей убавляют их количество, соединяя, например, тщеславие и гордость, или печаль и уныние; другие, напротив, увеличивают их число, добавляя зависть и окамененное нечувствие.

Природой всех страстей становится существование на том или ином материале автономной жизни, не сообразующейся с небесными началами; ценность, лежащая в основе каждой страсти, противоположна нормам объективной нравственности. В основе каждой страсти – некое глубокое разрушение цельности личности или природы человека.

Все страсти имеют разные виды или подразделения своего внешнего и внутреннего выявления. В одних случаях эти подразделения не очень многообразны (например, в страсти чревообъядения), в других, наоборот, поражают роскошным богатством разнообразных форм (как в гордости).

Почти всегда в развитой страсти ее объект становится кумиром для человека. Явление страсти всегда по своей природе болезненно (недаром по-славянски «страсть» обозначает «страдание») и разрушительно действует на душу и жизнь человека. В некоторых случаях это ясно для всех наблюдателей, включая того, чьею душой овладела страсть (например, один из видов чревообъядения – пьянство). Иногда же это неясно ни для кого, кроме людей, имеющих духовное рассуждение и наблюдение (например, когда речь идет о таком направлении развития страсти тщеславия, как стремление к художественному творчеству).

Общая почва появления страстей состоит в греховности человеческой природы. Зарождение же и развитие страсти в отдельной личности часто бывает загадочно. Правда, во многих случаях наблюдение показывает, что склонность к той или иной страсти, несомненно, генетически обусловлена. Так, можно порой видеть совершенно одинаковые по типу проявления гнева в трех и более поколениях (у бабушки, матери и дочки). В то же время порою очевидна социальная обусловленность если не зарождения, то путей развития страсти (пьянство).

Как уже сказано, святыми отцами – аскетами, как правило, различаются восемь видов страстей: чревообъядение, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. Первые две страсти носят по преимуществу плотский характер.

Наиболее простая по проявлением – страсть чревообъядения. В ней выделяются подразделения: объядение (обжорство), пьянство, гортанобесие (особенное, чрезвычайно выраженное стремление к вкусным, сладким, острым и т.п. видам еды), несоблюдение постов, частоядение (то, что в быту называется «кусочничание»), тайноядение (грех, более присущий детям или монахам, несмиряющимся перед принятым в доме или монастыре уставом еды), чрезмерная забота о еде (о ее покупках, приготовлении, словом – не простое отношение к пище).

Из всех этих подразделений для человека, не живущего церковной жизнью, наименее понятно несоблюдение постов. Посты установлены Церковью как применение общего принципа воздержания, в частности, по отношению к пище (к некоторым родам пищи, ее количеству, вкусу) – в память об Адамовом невоздержании, ради упражнения во власти над низшими сторонами человеческой природы и как одна из сторон послушания Христу и Церкви. И если кто признает такое понимание, но вместе с тем на практике пост не соблюдает – значит, в нем действует страсть чревообъядения.

В чревообъядении не только разрывается личностная целостность, так что плотское начало выделяется из всего полного состава личности. Хуже того, плоть сама по себе становится и, безусловно, ценной и значимой для человека порою настолько, что иного содержания своей личности он не видит и не понимает, и душа становится поглощенной животным существованием.

Такая неправильная и излишняя любовь к плоти как вид самолюбия может приводить к нехранению верности Богу, Церкви, добродетели и людям и совершенному непониманию духовного мира. В свою очередь развитие страсти чревообъядения приводит к умножению плотских радостей, к росту животного самолюбия. Такое возрастание животного начала переживается как порок лишь теми, кто признает ценность принципа воздержания.

Достаточно известна по содержанию, мотивам и развитию и страсть блуда. В этой страсти, как и в чревообъядении, плотское начало личности становится самоценным. Целостность личного бытия разрушается по причине переживания особой значимости ощущений, связанных с чадородными органами. В страсти происходит искажение чистой и содержательной любви двух личностей. Животное начало, как и в чревообъядении, побеждает духовное и душевное содержание личности.

Обычные проявления блудной страсти: блудные ощущения и телесные пожелания (включая нечто вроде внутренней чесотки, называемой в аскетической литературе скоктанием); приятие нечистых помыслов и услаждение ими в нечистом воображении; нечистые прикосновения к своей и чужой плоти; онанизм; извержение семени; блуд (греховная связь с лицом иного пола, не скрепленная законными связями); прелюбодеяние (то же самое, но с лицом женатым или замужним); грехи блудные противоестественные, которые из целомудрия и скромности не стоит не только рассматривать, но и называть.

Главным внутренним основанием и условием развития этой страсти является нехранение чувств: дерзость, дерзость, способная погубить добродетель. Особенную роль при этом играют органы зрения и осязания; большое значение имеет также зрительное воображение. Поэтому к формам развития блуда относятся и действия, вроде рассматривания непристойных картинок и фотографий, смотрение соответствующих фильмов и телепередач, чтение книг, работающих на эротическое воображение, и т.п. В свою очередь, развитие блудной страсти усиливает рост этих стремлений.

В значительной степени с плотскими реальностями связана и страсть сребролюбия. Прежде всего, она выражается, как видно из названия, в любви к деньгам и имуществу, в жадности, скупости, стремлении к обогащению, что может приобретать разные уродливые формы. Это ярко показано в художественных образах мировой литературы (классические примеры сребролюбцев, ставшие нарицательными – пушкинский скупой рыцарь, гоголевские помещики из «Мертвых душ» и многие другие). Сюда же относятся частные виды сребролюбия, как любовь к подаркам, а у некоторых людей в определенных обстоятельствах – и присвоение чужого.

Основной нравственной причиной сребролюбия является неверие Богу, неупование на Промысел, что неизбежно при разрыве связи с Богом. В такой духовной ситуации, когда вера на Промысл становится ничтожной и человек отрекается от водительства Промысла и доверяет лишь своим возможностям и действиям, счастливому случаю, обстоятельствам и доброму расположению других людей. При таком неверии Богу, подающему людям хлеб на каждый день и роскошно одевающему лилии полевые (Мф.6,7,28) естественно возникает страх за свое нынешнее жизненное положение, и тем более опасение нищей старости, а вместе с тем – жестокосердие к нуждающимся. Одновременно возрастает болезненная любовь к вещам. Такая плененность лишает душу божественного дара любви и свободы. Эта страсть становится особенно иррациональной тогда, когда деньги сами по себе приобретают высшую ценность для личности.

Классической по своему поведенческому выражению является страсть гнева. Основные ее проявления понятны и известны: вспыльчивость, склонность к постоянному возмущению и ярости, клевете; в поступках – крики, споры, драки, а в крайней ситуации – и убийство. Склонности душевные, ведущие к гневу, и развивающиеся в результате его действия, также понятны: это осуждение, ненависть, злопамятность, стремление обидеть, мстительность; воображаемое переживание гневных отношений и проч.

Принципиальным основанием для возникновения и развития страсти гнева является предельное переживание разделенности своей индивидуальности от других, до полного нечувствия единства общей человеческой природы и братской солидарности. Если по ситуации (длящейся или краткой) человеку представляется в другом лице помеха для его самовыявления, это и становится материалом для крайнего неприятия другой индивидуальности. Здесь – начало гнева. “Вершина” выражения страсти гнева – безмотивное, устойчивое и резкое выражение злобного неприятия всех людей вообще.

Гораздо невыраженнее и проявления, и склонности, лежащие в основе двух тонких душевных страстей – печали и уныния. Современное обыденное ощущение склонно смешивать эти две страсти, не видя их различий. Правда, это особенности лишь русского сознания и языка. Не так было у святых отцов, которые понимали развитие и содержание этих страстей совершенно различно.

Впрочем, некоторый материал для такого сближения имеется. Он состоит в общем типе эмоционально-психологического депрессивного переживания при действии этих страстей.

Нравственно-религиозное понимание страсти печали заключается в словах апостола: «желаем и не имеем» – то есть, речь идет о глубоком недовольстве от неисполненных или неисполнимых притязаний. Основание, духовные мотивы и развитие этой страсти состоят, прежде всего, в неимении надежды на Бога (поэтому печаль – страсти, присущая в духовном отношении главным образом христианам), а, кроме того – в сомнениях в обетованиях Божиих, что сближает по мотивам печаль со сребролюбием

Отсюда проистекает нечувствие к духовной жизни, духовным чувствам, и в результате – переживаемая пустота. От неисполнения притязаний печаль выливается в таких проявлениях, как нетерпение, огорчение, неспособность видеть свою вину и укорять себя за нее; недовольство, недовольство Богом и ближними, доходящее до ропота, и как следствие – неблагодарность за все, посылаемое Богом.

В дальнейшем развитии – от человека отходит понимание необходимости собственного креста, в результате – отречение от креста и покушение сойти с него.

Нравственно духовным основанием для уныния является неверное понимание смысла и содержания человеческих личностных достижений, неверное видение своих возможностей и достижений. В свою очередь это исходит от закрытости личности от божественного и нравственного мира, от Промысла Божия, незнания и непонимания заповедей Божиих, непонимания общей природы греховности и невидения своей порочности.

Такое духовное нечувствие приводит к нерадению ко всякому душеполезному делу. Отсюда – леность к доброму деланию; оставление и сокращение молитвы и небрежение в ней и всяком спасительном деле, праздность, празднословие и смехотворство. В эмоциональном отношении уныние сопровождается потерей благоговения к святыне и к жизни вообще, что может человека, особенно душевно тонкого, привести к потере страха Божия, к ожесточению, к отчаянию.

Последние две страсти: гордость и тщеславие некоторыми духовными писателями нередко объединяются в одну, так что тщеславие рассматривается как разновидность основной страсти – гордости. Но большей частью тщеславие рассматривается отдельно. В этом рассмотрении имеется свой резон, ибо в отличие от гордости, для тщеславия всегда нужен зритель, потому что и по смыслу слова есть поиск пустой, тщетной славы от людей. Тщеславие осуществляется за счет других людей.

Сутью тщеславия является тот тип нравственной ориентации, при котором самое главное – автономное стремление быть особенно выделенным среди людей. Проявления тщеславия: хвастовство, искание почестей, любовь к своему внешнему виду, лицу, голосу, одежде, вещам; затем – генетически связанное с исканием почестей человекоугодие, лесть, лукавство, ложь, лицемерие, самооправдание, зависть, прекословие, унижение ближнего и проч. Эта страсть в своем развитии имеет чрезвычайно гибельные последствия – переменчивость нрава, притворство, бессовестность и, наконец, то, что аккумулирует в себе все названные качества: нрав и жизнь бесовские.

Особенным образом среди всех страстей выделяется гордость, являющаяся фундаментом всей греховной жизни человека. Духовная сущность ее – разрушение мира с Богом. Там, где нет мира с Богом, разрушается и мир с ближними, и внутренний мир. Гордость – отсутствие смирения.

Мир с Богом нарушается, когда работает самочувствие и самосознание особого типа (не всегда ясно определяемое, но всегда действующее) с постановкой себя если не выше Бога, если не наравне с Богом – то, по крайней мере, на особом месте в космосе и среди других людей.

В гордости более чем в других страстях проявляется искаженное отношение к собственному «я». Обычно при этом резко преувеличивается представление собственной значимости. Но дело не только в этом. Понимание значимости и человеческой природы, и каждой человеческой личности имеет основание в самом акте творения, которым величие человека, созданного по образу и подобию Божию, тем самым запрограмированно. И в человеке живет смутная память о своем величии, которая находит оправдание в видении творческих и иных духовных дарований, отличающих его от всего созданного мира; подобное самосознание в норме раскрывается религиозно. Но до грехопадения именно самосознание давало человеку возможность смиренно видеть свою ограниченность, что вело к точному пониманию своей природы и личности.

Падение настолько ослабило и искорежило дарованные возможности, что, казалось бы, понимание себя должно быть скромнее. И в этом проявилось бы гораздо более величия, которое еще могло быть уместным по мере освобождения личности от греховной данности. На деле же наоборот – само искажение в падении привело к тому, что чем меньше личность стремится к освобождению от греховных начал, тем заметнее ощущение своей значимости и культивирование собственного «я» в его данности.

Господь потому и говорит: «Унижающий себя – возвысится», что по мере покаянного и смиренного осознания своего ничтожества в человеке восстает, исправляется и возвышается божественная правда, и он возвращается силой Божией к первозданной высоте. «Возвышающий же себя будет унижен», так как искаженная в грехопадении и не восстановленная красота не может встать на прежнюю высоту при помощи человеческих усилий. Подлинная – созданная или восстановленная Иисусом Христом – красота, действуя в человеке и расширяя его сердце, позволяет видеть и ближнего в той же красоте, уничтожая чистотой христианского воззрения все греховные наслоения. Ущемленное же грехом сердце оказывается способным видеть и любить только себя.

Тем самым гордость в своем искажении любви к образу Божьему есть греховная сущность падшего человека. И потому гордость пронизывает в нем все – не только очевидно греховные его действия и состояния, но и все вообще: нейтральные, и даже, по-видимому, добрые. Потому гордый человек хвалит себя, например, и за доброе дело, в котором, якобы, с такой высотой проявились его дарования, и за грех, который позволил ему принести глубокое покаяние, и за покаяние, в котором проявилось его «подлинное» благочестие. Гордый человек хвалит себя за все; но за все – свое, а Бог при этом не нужен. И потому гордость содержится в основе всех грехов. Без противостояния ей не может ни начаться, ни верно осуществляться борьба с жизнью греховной, т.е. истинная, на объективных началах построенная нравственная жизнь.

Будучи фундаментом греховности и часто – основой многих грехов, гордость и сама по себе является греховным свойством, чрезвычайно интенсивно разъедающим душу, и по своим содержательным особенностям, и по напряженности действий, в которых она осуществляется. Чем интенсивнее действует грех, тем разрушительнее он влияет на душу, а гордость весьма интенсивна. Содержательно же, гордость, являясь по природе пучком сил и интенций души, автономно самоценных, а не связанных с энергиями Божественной любви – единственной объективной созидательной силы, – саму душу и разрушает.

Но даже когда борьба с гордостью ставится человеком как принципиальная задача, она крайне осложняется той структурной особенностью гордости, которую можно назвать полиморфностью. Гордость имеет огромное число проявлений, и битва с ней – что с многоголовым сказочным драконом: три головы отрубишь, на другом месте три новых вырастают. Многообразие, порою непонятное, форм и видов гордостной жизни, несравнимо с понятностью и ограниченностью проявлений других страстей.

Прежде всего, надо отметить целый ряд проявлений гордости, названия которых начинаются с «само-», что дает возможность в традиционной аскетике применять вполне стандартное слово “самость”. Итак, перед нами букет “самостей”.

Самолюбие – это любовь к своей душе в ее данности, невозрожденной покаянием. Самолюбие – наиболее общая форма гордости, включающая в себя едва ли не половину всех гордостных движений души, а с другой половиной тесно связанная. Порою самолюбие приобретает особенно острый, почти болезненный оттенок, близкий к клиническому. Это бывает в тех обстоятельствах, когда ощущаются реальные или мнимые удары, личностно переживаемые с большой остротой. Тогда самолюбие выражается через такую форму гордости, как обидчивость, т.е. склонность видеть и постоянно обращать особенное внимание на ущерб, по-видимому, нанесенный душе обиженного.

Обида всегда возникает там, где самооценка личности чрезмерно высока либо вообще, либо в связи с конкретными обстоятельствами и лицами. Обидчивость проявляется в двух типах ситуаций. Первая: человеку кажется, что люди не оценивают по достоинству его высокие качества в целом или его проявления в некоторых обстоятельствах («доброе дело», «подвиг»). Вторая: слишком резко оценивается людьми поступок или недолжное поведение человека, которое, по его мнению, могло бы быть оценено значительно мягче.

Таким образом, обидчивость оказывается связанной с такой формой проявления гордости, как повышенная самооценка, или по терминологии известного духовного писателя 19 века, святителя Феофана Затворника – самоцен. Практически почти всегда, кроме тех случаев, когда покаяние становится устойчивой нормой нравственной жизни, самоцен, или завышенная самооценка – постоянное явление в жизни большей части падшего человечества.

Кроме проявлений обидчивости, в значительной степени нарушающих, а то и разрушающих человеческое общение, самоцен может приводить и к другим существенным ошибкам и тяжелым последствиям. Так, он может сказываться и обычно сказывается в совершенной удовлетворенности своим образом жизни, поведения, взаимоотношениями и т.д., тогда он выражается в самодовольстве. Самодовольство в чувственном отношении всегда приятно, но поверхностно; да обычно и проявляется в личностях с неглубоким уровнем нравственной и душевной жизни. Именно поэтому при сравнении с другими видами гордости самодовольство может производить наиболее комичное впечатление (из-за несоответствия уровня претензий пошлой человеческой реальности).

Нередко близкое впечатление производят явления самонадеянности (особенно когда речь идет о сильно завышенных представлениях о своих возможностях). У людей самонадеянных решения принимаются в необоснованном понимании высоты своих дарований (в частности, прогностических) и умений. Самонадеянный человек обычно живет в представлениях о безошибочности своих решений. Близок к самонадеянности и грех самоуверенности; отличие не очень заметно; оно состоит разве в том, что чувственное переживание самоуверенности связано с жестким ощущением своей правоты и потому рождает чрезвычайное недовольство при встрече с несогласием. Кроме того, направленность самоуверенности более разносторонняя; самонадеянность имеет вектор, в основном устремленный в будущее.

Самость, выражающая собою возвышение своей индивидуальности над другими на любом материале и в любой степени, часто раскрывающаяся и в прямом унижении других, принято называть самопревозношением.

Самость, утверждающая свою волю и свои желания как единственно значимые (без всякого внимания к желаниям и даже к необходимостям других людей) – самоволие.

В тех областях жизни, где необходимо утверждение необходимых законов и порядков (например, богослужение или армейская дисциплина) такое самоволие – с установлением своих порядков – определяется как самочиние.

Открытие и навязывание миру своей индивидуальной значимости во всех сферах бытия есть самоутверждение.

Когда индивидуальность остро стремится выразить, прежде всего свое собственное “я” в каком-либо творчестве, обычно, особенно в ХХ веке, это именуется самовыражением.

Наконец, последний вид “самости” – самосожаление является одним из оснований обидчивости. У человека, склонного к самосожалению, переживание того, что обстоятельства превышают его силы или всегда более тяжелы, чем у других людей, может быть постоянным и болезненным. В наиболее болезненном виде самосожаление перерастает в так называемый комплекс неполноценности (современное выражение того, что св. отцы называли «унижением паче гордости»). Обычно с ним связана мнительность, порою приобретающая бредовый характер ожидания зла, либо вообще, либо по конкретному поводу. При комплексе неполноценности это ожидание зла как бы обоснованно низостью и худостью, которая осознаются страдающим этим комплексом в гипертрофированной степени. Как и всегда, в таких случаях собственные притязания больше, чем возможности, что переживается как тяжелое самоунижение.

Одной из форм этого явления в религиозной жизни является ложное покаяние, состоящее в слишком тонком рассматривании, психологически глубоком видении своих грехов, но без переживания милости Божией, что делает покаяние самостным и бесплодным. В то же время гордость может проявляться в презрении и ненависти к смирению и покаянию, как деланиям, принципиально направленным против гордости. Гордый человек обычно не только в себе не выносит таких позывов, когда они случаются, но и в других людях; и в тех случаях, когда встречается с призывом ко смирению и покаянию или с теоретическими упоминаниями о них, он относится к ним с большой неприязнью.

Так обстоит дело у нецерковных людей. Церковные же люди с подобным устроением имеют стыд исповедовать свои грехи и в таинстве покаяния стремятся не столько вскрыть, сколько скрыть конкретность своей греховности, либо отделываясь общими фразами, либо сообщая малозначащие подробности.

Со всеми этими видами гордости в тесном контакте находится романтическая мечтательность о себе. Если другие виды гордости связывают личность с реальной действительностью, только искаженно интерпретированной в той или иной степени, то степень интерпретации в мечтаниях о себе переходит грань реальности. Грех такой мечтательности, по-видимому, безобидный, пока мечтания не выходят за рамки внутреннего процесса, проходящего в области воображения, становится порой очень опасным, когда дело переходит в область взаимоотношений.

Очень существенным выражением гордости является желание ложных свобод для себя. Поскольку падший человек в свободе обычно видит лишь возможность своеволия, то в зависимости от дурных вкусов и приманок мира своеволие представляет ему обширное поле для своего проявления. При этом помехи внутренние обычно в расчет не принимаются, к внешним же выстраивается крайне негативное отношение. В реализации этих свобод человек «самовыражается», что так ценно для падшего человека.

Целый пучок иных видов гордости действует во взаимоотношениях с другими людьми, в которых осуществляется противопоставление себя – другим, нередко довольно враждебное. Желание свобод для себя во взаимоотношениях проявляется очень часто в стремлении настоять на своем. Такого рода стремления разных людей могут взаимо-отталкиваться, что выражается порою в дерзости (и в ее обычном виде – хамстве), порою в соревновательности (особенно в конкурсных условиях).

При насмешливом складе ума превозношение выражается в насмешничестве, иронии.

Если страсть гордости соединяется со страстью гнева, неизбежной становиться постоянная конфликтность.

Стремление настоять на своем, поддерживаемое и укрепляемое обычной практикой, особенно при природной властности, почти всегда разрешается в любоначалие, стремление подчинить себе других. Любоначалие проявляется во всех сторонах человеческой жизни; естественнее всего – в армии и в производственных отношениях; далее – в семейной жизни, где муж стремится властвовать над женою (обычно грубой волей), жена над мужем (обычно – хитростью), родители над детьми (обычно волевым давлением), дети над родителями (обычно капризами). Когда нет соответствующих условий, любоначалие проявляется в мечтательности. Обычный вид любоначалия в политике – политиканство.

Вполне тривиальная форма гордости, осуществляемая в человеческих отношениях – это поставление себя в пример другим.

Наиболее существенным образом гордость раскрывается все же в отношениях с Богом. По теперешним временам у людей неверующих это осуществляется в прямом и открытом стремлении возвыситься над Богом, у людей верующих более прикровенно, в виде неповиновения закону Божию и вырастающей из него хулы. Наконец, это стремление быть не ниже Бога проявлялось у человечества в том строе философского движения мысли, которое можно назвать безбожным гуманизмом. Гуманизм философский есть отвлеченное от связи с Богом и автономное сознание несравнимого величия человеческой природы, что особенно раскрывается в высших ее проявлениях.

Духовные писатели отмечают такой путь развития страсти гордости. Начинаясь от предпочтения себя всем, она проходит через этапы омрачения ума и сердца, пригвождения их земному устройству, потери простоты и потери любви к Богу и к ближнему, ложных философий, ересей³, невежества духовного и завершается безбожием и смертью души.

Таковы страсти в их разрушительной работе. Начинается же эта работа с помыслов, которые, особенно часто повторяясь, выполняют функцию искушений. Само слово “искушение” не имеет никакого не только греховного, но и непосредственно религиозного содержания. Оно приобретает религиозный характер в зависимости от конкретного духовно-нравственного смысла (с объективной стороны), с которым “работает” механизм искушения; и от общественной привычки (со стороны субъективной), связывающей сами звуки этого слова с чем-то архаично-церковным. Тем более что молитву Господню, “Отче наш”, слышали многие неоднократно и помнят слова “не введи нас во искушение”.

Непосредственный же смысл этого слова – испытание. Когда нравственная жизнь у людей текла более сознательно, чем теперь, понимание испытания применительно к нравственной жизни было общепринятым, потому что многое в своей жизни люди рассматривали с позиции духовного и нравственного испытания. Св. апостол Иаков даже начинает свое послание словами: “С великой радостью принимайте, братия, когда впадаете в различные искушения...” Строго говоря, в искушениях в этом смысле испытывается одно: верность Богу и тем нравственным смыслам жизни, которые предлагаются Законом Божиим. Поэтому искушения имеют смысл только по отношению к людям, находящимся в “среднем” устроении: для закоренелых грешников искушения бессмысленны, пока не приняты хотя бы начальные решения восстать от греха; для испытанных святых они также бессмысленны – именно потому, что они уже испытаны.

Сам механизм искушения очень прост. Общая греховность человечества проявляется, как правило, индивидуально: в нравственном строе раскрываются присущие индивидуальности “слабые места”, и они-то подвергаются искушениям: не “клюнет” ли на приманку. Приманка может быть подброшена многочисленными способами: через работу помыслов, воображение, через призывы ложных друзей, через видение в образах мира живого привлекательного соблазна, через ложное мистическое ощущение и т.д. “Быть введенным”, “войти” в искушение очень просто: согласиться со сладостью приманки и принять грех. “Не войти” – преодолеть, не принять грех.

Люди, имеющие опыт отражения искушений, знают и те способы, которыми бросаются в них “пробные камни” искушений, и мощь искушений, особенно долговременных. Обычно, если некоторая страсть у человека достаточно устойчива, а решимость противостоять ей не очень велика, искушения могут накатывать волнами в течение многих лет. Но все же, когда крепкая решимость у человека, имеющего твердые нравственные установки, опыт и веру, несомненна, противостояние искушениям бывает небесплодным, и хотя бы порою и до некоторой степени, они преодолеваются.

Если мощь искушений не слишком велика, порою человек может добиться некоторых успехов и при помощи собственных волевых усилий. Но гораздо вернее противостояние им осуществляется, когда испытанный в искушениях борец призывает в смиренной молитве помощь Божию. Постепенно в таких случаях искушения вовсе отходят или, по крайней мере, их мощь ослабевает, а собственные силы явно укрепляются. Впрочем, и по преодолении их, и по раскаянии, если некоторый урон искушениями был все же нанесен, следует ожидать новых искушений.

Когда же в течение долгого времени искушения не преодолеваются, греховное сочетание с ними начинает все более держать душу в страстном плену, то есть искушения становятся желанными, проникают в душу и разрушают ее. Об этом так пишет апостол Иаков: “В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушает злом, и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью” (Иак.1, 13–14). Когда же вера и нравственный строй, испытанные искушениями, дают человеку опыт, радость побед и духовную силу, когда он знает вместе с апостолом Иаковом, что “испытание веры производит терпение”, то он принимает и новый вид знания: “Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его” (Иак.1,12).

Обманно-привлекательное действие искушения, которым человек и бывает поражен, называется соблазном. Ничего объективно положительного, привлекающего чистый ум и сердце, в нем нет, поэтому он и заключает в себе обман. В нем всегда иллюзия, подмена, действующая убедительно только по той причине, что содержит в себе видимость добра. Влияние соблазна не объективно, оно субъективно действует на душу, имеющую сродные или хотя бы похожие переживания. “Подобное притягивается к подобному”, на чем главным образом и держится соблазн.

Действие соблазна обычно осуществляется через людей; и главным образом потому, что соблазняемый хочет вкусить тот же грех, что вкушает и соблазняющий. Второй способ действия соблазна через человека состоит в том, что соблазняемый, строго относящийся к греху видимому, начинает впадать в не менее тяжкий грех осуждения. Таким образом, через соблазняющего резко увеличивается цепь грешников; – тем более, чем ярче привлекательная внешность соблазна и чем заметнее для многих он совершается. Именно поэтому Господь Иисус Христос, вообще удивительно милостивый к кающимся грешникам, говорит: “Горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит. Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской” (Мф.18, 6–7) – не столько для того, чтобы умер соблазняющий, сколько для того, чтобы скрылось в пучине и погибло умерщвляющее действие соблазна.

Можно сказать, что жизнь каждого человека представляет собою в каждую минуту либо соблазн, либо добрый образец, – нейтрального в нравственном отношении не бывает ничего. Особенно же следует обратить внимание на жизнь христианина, если она соблазняет окружающих, а еще более – на жизнь священника, потому что своими соблазнительными действиями они чрезвычайно дезориентируют людей, живущих “по стихиям века сего”, а также тех, кто делает первые шаги к церкви. Последние могут либо вообще отказаться от воцерковления, либо ошибочно принять тот же греховно-расслабленный строй жизни, который они видят в соблазняющих.

Из этого, конечно, не следует, что жизнь верующих, и вообще нравственно-сознательных людей должна быть показно добродетельной. Вывод только один: совершающий свой грех бесстыдно-открыто, добавляет к самому содержанию греха и действие соблазна, который влияет и не всегда через дурной личный пример, но и через дурной пример – очевидно.

Первым известным соблазнителем людей был диавол. Известия о диаволе из Священного Писания, особенно из Ветхого Завета, не так уж велики. Гораздо больше и прямых свидетельст⁴ и беглых упоминаний в Новом Завете. Наиболее подробный рассказ о действиях диавола содержится в эпизоде искушения Христа в пустыне. После крещения “Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: “Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами”. Он же сказал ему в ответ: “Написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих”. Потом берет Его диавол в святый город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: “Если Ты Сын Божий, бросься вниз; ибо написано: ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею”. Иисус сказал ему: “Написано также: не искушай Господа Бога твоего”. Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: “Все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: “Отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи”. Тогда оставляет Его диавол”. (Мф.4, 1–11)

Гораздо более известно о диаволе и способах его воздействия на человеческую личность из Священного Предания, преимущественно же – из творений святых отцов.

По церковному вероучению, диавол, называвшийся Денница (Утренняя Звезда), был одним из высших по значению ангелов, сотворенных Богом. Но возбужденный гордостью, он возмечтал стать выше Бога и сумел найти себе обманом и клеветой множество союзников среди низших ангелов. По мановению Божию, воинством, возглавляемым архистратигом небесных сил Михаилом, он со своими союзниками был низвергнут в преисподнюю, но получил возможность действия в созданном Богом материальном мире. При этом диавол сохранил многие свои дарования: ум (правда, более утвердившийся на началах хитрости), способность мгновенного перемещения в пространстве и другие. Одним из первых его действий в мире был злой обман человека, склонивший того к грехопадению, и с тех пор главным направлением его деятельности стало возбуждение всяческого зла в людях (соблазны и искушения).

По причине ниспадения его и его соратников, названных демонами или бесами, их светлая и чистая природа омрачилась, и они приобрели другие качества, ставшие основными внутренними мотивами их состояний и действий. (По человеческому образцу мы могли бы сказать – нравственно-психологические качества). Это, кроме названной гордости, – злоба, ложь, зависть и – как ни парадоксально для духов – влечение к материальному, плотскому бытию.

Зло – есть вечное стремление к уничтожению и самоуничтожению, поскольку только добро имеет положительную жизненную силу. Однако до конца света эта направленность к автономному самоутверждению, ведущая к ничтожеству, так и не реализуется, и диавол останется жив до явления вечной смерти. Зло есть анти-онтологическая, анти-сущностная реальность, которая в силу этого – почти и не-реальность, почти призрачность, обладающая вместе с тем страшной разрушительной энергией – к небытию, проявляющейся вполне реалистически. В частности, в области нравственной эта энергия проявляется как сила злобы, злобности, не-приятия, не-на-видения, отрицания живых реальностей, личностей.

По самому свойству лжи диавол получил и имя свое – клеветник. Не принимающий истины и правды Божией и сам живущий ложью, то есть также ничтожеством (потому что ложь есть то, чего нет – ничто), диавол старается посеять семена собственной лжи и в людей. Ложь, как и всякая отрицательная реальность, паразитирует на правде, отчасти используя ее некоторые элементы и осколки, отчасти извращая ее путем преуменьшений, преувеличений, отчасти полным искажением ее.

Зависть к Богу была главным мотивом восстания против Бога; зависть к человеку как образу Божию, наделенному от Бога великими дарами, движет диаволом и в отношениях с человеком. Но зависть, будучи внутренним разрушительным качеством, снова устремляет его к ничтожеству. Наконец, гордость, самое существенное свойство диавола, заставившее искать первенства, попрежнему отделяя его от Источника существования, тоже делает его ничтожным.

Однако самое парадоксальное свойство диавола – это то, что, будучи существом духовным, он постоянно стремится к плотскости. В реальности полное “воплощение” диавола невозможно, в нем всегда есть некая иллюзорность, кажимость. И все же его личное начало, будучи духовным, “тянет” его ниже себя, к плоти, к земле. Поскольку плоть ниже духа, то и это свойство, унижая его, движет к уничтожению. Змей как образ диавола, после искушения человеков древом познания добра и зла, осужден Богом ползать на брюхе по земле. Будучи изгнан из духовного мира, диавол со своими бесами пребывает преимущественно в воздушном слое – между небом и землей – и по злобе и зависти постоянно действует на то существо, которое Бог и создал духовно-земным: не человека, стремясь его погубить.

Начиная от святого апостола Петра (“диавол, как лев рыкающий, ходит повсюду, ища кого поглотить” (1Петр.5,8), почти ни один святой отец и духовный писатель не обходит этой темы. Особенно же много об этом – в различных текстах богослужебных книг. А многие сведущие христиане хорошо знают это и по своему опыту. Погубить – это значит ввести человека в состояние максимальной привязанности к греху.

В этом смысле, как известно, существуют две крайние точки и два условия, наиболее приближающие к окончательно гибельному состоянию. Первая – это беспечность, когда в результате привычки к греху, безнаказанности и безответственности создается устойчивое переживание необязательности праведной жизни, а потому – существование исключительно в ритме своих похотей при полном забвении о Боге и Его правде. Вторая – это отчаяние, когда в результате очень сильного притяжения к греху и многократно проверенного своего бессилия создается ощущение безвыходности, невозможности спасения, недоверия Богу, и в конечном счете – мрачное бесконечное кружение в грехе по принципу “пира во время чумы”. В эти-то две стороны и направляется непрерывная работа диавола и демонов; это – две конечные станции; остальные – промежуточные. Из них главные промежуточные – внедрение и укрепление в душе и жизни человека гибельных страстей, “связывание” ими, лишение свободы.

Направленность и механизм демонской работы довольно просты. Имеется очень ограниченный набор целей, проявленный еще в райском искушении прародителей. Первое и главное – приманить грехом, сделать грех с какойлибо его стороны, или даже с нескольких сторон притягательным, желанным. Затем внушить сравнительную малость, безобидность и легкую исправимость греха; по возможности аргументировать его полезность и в некоторых случаях – почти необходимость. На следующем этапе ослабить волю к возможному сопротивлению греху. Затем через видение пустоты греха внушить бессмысленность жизни, а по его временной сладости образовать к нему устойчивую привычку. И, наконец, как бы некой пеленой закрывать небо духовных переживаний.

Работая порою довольно тонко (а порою – топорно-грубо), диавол действует на мысли, чувства и волю обычно незаметно для человека. Тем самым внушается сознание, что демонов не существует, а потому возникает бесстрашие перед ними. Особенно это заметно в рационалистические эпохи и на рационалистически (но не особенно умно) настроенных людях. В результате человек, во-первых, лишается самой возможности борьбы с ними (если их нет, то с кем бороться?). Во-вторых, все действия демонов, и вообще всю свою внутреннюю жизнь, с нравственной оценкой или без нее – человек приписывает себе, и потому лишает себя правильных нравственных перспектив. Тем самым диавол и демоны получают возможность работать беспрепятственно: где нужно – тонко, где нужно – грубо.

На людей с тонкой нервной организацией, повышенной возбудимостью и склонностью к ложному мистицизму демоны, напротив, действуют страхом бесовского всесилия. Действиям, свойственным бесам по природе, а также находящимся в их ведении мистическим или полумистическим (например, жидомасонство) придается преувеличенное, порою до фантастических размеров значение. Тем самым внушаются страхи, сознание бесплодности всякой борьбы, либо нелепые истерические порывы.

В соответствии с греховной пораженностью ума и сердца человека диавол действует, главным образом, на ум и сердце, провоцируя их греховную работу. На ум он влияет, внушая ложь как свое собственность свойство. Природа человека после первого успешного сатанинского опыта и в результате грехопадения весьма склонна ко лжи. В результате дьявольских внушений ложь принимается, прежде всего, в виде собственных установок, как общепринятых, так и вполне бытовых. Недаром существует и пословица, бесхитростной наглостью оправдывающая грех и ложь: “Не обманешь – не проживешь”.

Далее – ложь проявляется в словах в виде неосознанного, а чаще – вполне осознанного обмана, пустого хвастовства, обмана для выгоды, “лжи во спасение” и прочее. Содержанием лжи оказывается неадекватное (по информации) знание и неадекватное (по интерпретациям) понимание явлений. Диавольская ложь особенно успешно внушается в виде равнодушия, безразличия к истине, признания автономного значения ума, и, наконец, умственной лености и слепоты.

Также и действия диавола на сердце осуществляются вполне стандартно. Обычно свойства диавольские (злоба, зависть, гордость и стремление к самобытной материальности) внушаются человеку как его собственные. Если нравственная борьба отсутствует, склонность ко злу и греху становится непреодолимой. И поскольку любовь – это огонь, при перерождении любви к другим в злобу и при всепоглощающей любви к себе личность самосжигается в пламени самолюбия.

Дьявольское зло в сердце человека порождает отрицательные эмоции. Это постоянное “нет” вместо “да”; это постоянная настроенность на конфликт во взаимоотношениях; это постоянное стремление к изменению истинных радостей в ложные (и наоборот), истинных скорбей в ложные (и наоборот), что особенно удачно осуществляется в “запутанной” внутренней ситуации. А диавол как раз и запутывает ситуации, сталкивая между собой многочисленные явно недобрые и как бы добрые желания и разные долговременные и кратковременные пристрастия, в которых стремления ко всякого рода власти и обладанию становятся ведущими. При этом “сопротивляющийся” обладанию “материал” вызывает очередные вспышки ярости.

Ни о какой духовной работе при таких дьявольских внушениях и говорить не приходится. Но даже тогда, когда возникают импульсы к осуществлению нравственного делания и поиски праведности, они заметно расслабляются многочисленными дьявольскими ухищрениями, направленными, в частности, на то, чтобы отвести внимание сердцу – на внешнее делание, а во внутреннем мире перевести внимание от духовно-нравственных проблем на психологические.

Наиболее остро, и даже с наглой демонстративностью силы дьявольские действуют на душу человека, склонного к какой-либо страсти, совершая своими традиционными приемами ситуацию, когда человек исключительно “работает” этой страсти, будучи уже полностью плененным этой страстью и почти уже не способным ничего, кроме этой страсти переживать и ни о чем больше не думать. Именно о таких случаях принято говорить: человеком овладел бес блуда или бес чревоугодия или бес тщеславия и проч.

Еще более целенаправленно разрушительными становятся бесовские действия, когда, как это обычно считается, дьявол “вселяется” в душу человека и как бы вынуждает разным силам души действовать разрозненно (“ум с сердцем не в ладу”). Это обычно приводит к ситуации душевной болезни.

Вторым источником действия на душу искушений и соблазнов является мир. Разумеется, мир, не имея в отличие от диавола личностных характеристик, не может влиять на душу сознательно и целенаправленно. Влияния мира действенны только при условии принятия и усвоения их личностью, сами же по себе они нейтральны и ничтожны. Мир – это сотворенный Богом космос, который весь, включая живые творения, подлежал этической и эстетической характеристике самого Бога при акте творения: “Добро зело” (Быт.9,18). Но эта земная доброта (красота) приобретает в сознании и переживании человека искаженный характер по двум главным причинам.

Во-первых, после грехопадения и как следствие грехопадения в мир природы вошла смерть, земля была проклята Богом (Быт.3,17). Мир приобрел тленный, смертный характер, печать смерти легла на нем. Только люди высокого духовного зрения видят, как всякое творение «стенает и мучится» (ап. Павел), ожидая освобождения от тления (Рим.8,22). Глубокую тленность и искаженность смертью мира человек либо признает только теоретически, поскольку мысли и чувства обычно не любят не то что иметь «память смертную», по выражению святых отцов, но и останавливаться на смерти; либо признает смерть и тление нормальным состоянием. Будучи сам подвержен смерти, человек в природном смысле не выделяет себя из тленного мира и даже притягивается к нему. Отдельные намеки священного писания на то, каков был, должен быть и будет в онтологическом и нравственном смысле мир, освобожденный от закона смерти («и лев ляжет рядом с ягненком») кажутся только поэтическими метафорами, и человек рационалистически просто стремится слиться с миром в его искаженной данности.

Во-вторых, мир, космос искажен субъективно, по греховному, испорченному видению его человеком. В частности, это как раз проявляется в невидении и непонимании человеком сущности проклятости земли. Творение лишь тогда имеет ценность (и то, конечно, не абсолютную), если оно в глазах человека связано с Творцом и возводит его личностную ориентацию ко Творцу. Когда же творение приобретает самостоятельную ценность, оно заслоняет собою Бога, уводит человека от Бога и само предстает в прельщающем, не чистом качестве.

Впервые мир предстал перед человеком в таком соблазнительном самоценном виде, когда Адам и Ева прельстились плодами с древа добра и зла. Природа древа не имела в себе ничего недоброго, пока магия самостного могущественного знания без труда и ответственности не стала мотивом ко вкушению плода. Также и плод древа не сам по себе обладал для человека столь убийственной силой, а по причине преслушания заповеди (и прельщения ложной магической силой). Автономное – вне и помимо Бога – пользование плодами с древа познания добра и зла – и это древо стало символом автономно значимой природы – оказалось одним из постоянных и сильнодействующих в человечестве искушений. Обольстительность и желанность «красных на вид» плодов неотразимо предстает для каждого следующего поколения, и вкушающие от этих плодов продолжают вкушать смерть. И когда человек в пантеистическом ощущении преклоняется перед космосом, созданным Богом, но проклятым в грехопадении, он занимается языческим кумиротворчеством.

В еще большей степени эта зависимость становится греховной, когда речь идет не о сотворенном Богом мире, но о мире творений душ, умов и рук человеческих. Человек, покаянно преодолевающий силу греха, в своем творчестве выступает как соработник Бога, а продолжающий заниматься игрушками искаженных реальностей – как соперник Бога, что и понятно по смыслу вещей. Дьявольский соблазн, содержавшийся в предложении «будете яко бози», заключал в себе существенное стремление этого вечного соперничества.

Человеческое творчество развивалось в трех направлениях: умственная деятельность (ее продукт – науки и философия); художественное творчество (его продукция – произведения искусства); и техническая деятельность (ее продукт – произведения вещной культуры). Некоторые вещи являются продуктом одновременно научного, художественного и технического творчества. И эта-то деятельность человека по образу, сознанию и воле падшего естества называется миром. Иначе, мир – это материализованная структура греховного исторического человечества.

Эта структура, с одной стороны, всегда стремится к полной автономии от Бога (хотя иногда она фальшиво декорируется в желание выразить Божественные реальности), а с другой стороны, именно в силу автономности и гордости, с Богом же и соперничает. Порою мир устами своих выразителей раскрывает присущую ему обособленность совершенно явно: «гипотеза о Боге нам не нужна», – говорит один из крупнейших ученых. Другие, настроенные деистическ⁵, желая выразить более чем линейную закономерность мировых процессов, позволяют себе фамильярничать с Богом: «Старик не играет в кости» (Эйнштейн).

Автономное развитие мира приводит человеческое общество к нескольким очень серьезным греховным тенденциям. Во-первых, чем далее, тем более общество само свидетельствует о себе, что оно существует на началах потребительских, то есть главная внутренняя его задача состоит в том, чтобы получать в максимальном количестве “ценности” материального характера, увеличивающие различные удобства жизни. В этом смысле все сильнее проявляются материально-консервативные начала.

Материально-двигательные начала осуществляются тогда, когда основным греховным мотивом выступает социальная зависть; крайним греховным выражением социальной зависти являются мятежи и революции. Эти две противоположные тенденции мира естественно вытекают из его социальных устремлений, потому что там, где двое или трое собираются не во имя Божие, они собираются своего автономного бытия (“в свое имя”). И это в лучшем случае. В худшем – во имя дьявола.

Другое, чрезвычайно существенное и постоянное действие мира как “деятельности по воле и мудрованию падшего естества⁶ – это общественное мнение; то, что принято называть: «мир считает». Общественное мнение или общественное сознание имеет одну главную и неизменную характеристику: изменчивость. Оно само колеблется под ветрами общественных течений, действующих по совершенно неясной причине в каждый данный момент. И характеристика общественного мнения достаточно эфемерна и статистична, а потому, по сути – бессодержательна. Дьявол смеется, поддерживая общественное мнение,

То, что предлагается общественным мнением, отчасти совершенно понятно: оно в значительной степени исходит из указанных революционных и потребительских идеалов. Но отчасти и действие, и результаты, и содержание его совершенно непонятны, иррациональны, хотя бы потому, что разрушительны. В разработке и создании этого рационально-иррационального общественного гласа большую роль играют средства массовой информации, всегда агрессивные.

Психология общественного мнения оказывает устойчивое греховное влияние на общество и на личность особенно потому, что более всего именно через общественное мнение совершается разлагающее действие трех основных прельщающих и влекущих действий (“приманок”) “века сего” – мира – приманок “лжеименного разума”, власти и обманчивой красоты. Они осуществляют свое действие через некоторую “приманчивую технологию”.

“Лжеименный разум” (в русском переводе – “лжеименное знание” – 1Тим.6,20) представляет собой устройство падшей человеческой мудрости, приобретающей для человека особое значение либо в силу конкретных технологических достижений, основывающихся на ней, либо в силу престижности в обществе занятиями этой мудростью (в науках, в философии), либо – в наиболее “чистом” виде – по причине восторга от умственных занятий. Эти три фактора значимости “лжеименного знания” могут действовать и “единым фронтом” – главным образом, в научных занятиях. Впрочем, умственная суета ничуть не лучше всякой другой суеты. А слепота, присущая падшему разуму, особенно когда речь идет о предметах духовных, ясно свидетельствует о главной греховной задаче приманок “лжеименного разума” – закрыть гордое самодовольное сознание от понимания спасительных путей жизни. Одним их устойчивых осуществлений “лжеименного разума” является создание пространства информационного “обжорства”, в котором с особенным восторгом купаются люди нетворческого ума.

Приманки власти в истории падшего человечества оказывались настолько существенными, что ими искуситель пытался соблазнить даже Сына Божия.

Диавол соблазнял Его тремя возможностями власти: власти над материей («скажи, чтобы камни сделались хлебами»); власти политической («все страны мира отдам Тебе, если падши, поклонишься мне»); власти духовной («бросься вниз, и ангелы подхватят Тебя» Мф.4, 1–10). Апостол Иоанн в приложении к человеку эти соблазны назвал «похоть плоти, похоть очей и гордость житейская» (1Ин.2,16).

Эти три соблазна власти так и остались наиболее действующими на людей. С давних пор наука пытается превратить камни в хлебы – почти буквально. Во всяком случае – химия, а особенно – лекарственная промышленность построена на этом принципе. На этой же власти построено и манипулирование многими политическими лозунгами типа «все для блага человека»; или – “мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача”. Впрочем, становится все понятнее, что стремление к власти над природой мстит за себя последствиями, порою уже вполне предсказуемыми, например, экологическими.

Еще более очевиден греховный принцип власти как соблазн “мира сего в делах политических. Во-первых, потому что чрезвычайно редко искренним мотивом здесь оказывается чистое служение людям; напротив, обычно – это способ превозношения над другими. Ибо одно из главных мерил ценности в этом мире – возможность обладания и управления как и чем угодно, и чем больше объем манипулирования, чем выше ступень социальной и политической власти, тем сильнее повод для тщеславия, тем сильнее личность отдается под влияние суеты, тем сильнее плен и грех.

Можно отметить, что в средствах массовой информации сам материал политической борьбы (борьбы всегда греховной) занимает в круге ценностей высочайшее место. Большей частью эта борьба прикрывается лицемерными фиговыми листочками общественного служения, что, как правило, ложь, когда общество не построено на церковных началах. Вообще один из главных грехов современности – социализация жизни без обращения к церкви как единственно объективному фактору социализации.

Совсем особый вид манипулирования – в магической власти над духовными реальностями и возможностями. У людей нецерковных это выливается в стремление обратиться к различным оккультным силам, чтобы подчинить своей воле мир духовных сущностей (что обычно бывает в эпохи реакции на плоский рационализм). На самом деле обычно дьявол пользуется этими стремлениями людей – мнимо подчиняясь, – чтобы тонко поработить их. У людей церковных это проявляется в переживании магической силы мистических возможностей, например, молитвы, что может приводить в состояние экстатической прельщенности (прелести, по аскетической терминологии).

Не таким острым, но зато более распространенным является соблазн обманной красотой. Вспомним снова первое искушение Адама. Немалое место в этом искушении занимал мотив «красного (красивого) на вид» плода. И в этом смысле мир приманивает человека через самоценность человеческого творчества, в служении которому соединяется обычно много грехов; самый очевидный из них в такой ситуации – тщеславие. Творчество (талантливость) есть, в частности, способность выйти из дольнего мира суеты, что высоко ценится, но осуществляется обычно иллюзорно. Чаще всего в творчестве находит свое выражение (отражение), да еще и выпуклое и привлекательное, неочищенная, страстная земная природа человека. Особенно характерны в этом плане литература и театр. Или же – что по сути одинаково – низшие страсти «сублимируют», т.е. как бы одухотворяются, находят поэтически преображенное переживание. В таком случае здесь еще больше самообмана.

В своем воспевании страстной природы человека люди искусства напоминают апокалиптическую саранчу. «Пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны, и вышел дым из кладезя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладезя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них» (Откр., 9, 1–6). Эта духовная саранча своим земным трупным ядом безбожного творчества жалит тех, кто не хранит духовную и нравственную верность Богу, и ужаленные этой саранчой из кладезя бездны мучаются всю жизнь. Кроме того, для многих художественное творчество (как для художников, так и для зрителей) является мечтательным способом ухода от существующей действительности в вымышленную псевдо-жизнь.

Словом “плоть” христианская вероучительная традиция обозначает падшую душевно-телесную природу человека, на которую действует мир и диавол, возбуждая в ней непрестанный поток помыслов; кроме того, источником таких помыслов оказывается ее собственный строй. В природе человека, отчуждившейся от Бога и потому воспринимаемой автономно, возникают желания либо нравственно нейтральные (но становящиеся нечистыми именно по причине автономности); либо количественно чрезмерные и потому неизбежно переходящие границы Богооткровенной нравственности; либо, наконец, просто разрушительные по своей греховной природе. Это, прежде всего, относится к тому, что принято называть грехами плоти (к страстям блуда и чревоугодия, отчасти и к остальным).

Специфика грехов плоти состоит в том, что они даже формально направлены на удовлетворение низших сторон (желудок, детородные органы). Действие этих греховных склонностей плоти на полноту человеческой личности, особенно же в случае неудовлетворения, почти всегда агрессивно и само по себе, и вызывает агрессивные реакции. Значительная часть уголовных преступлений совершается в целях удовлетворения этих плотских стремлений. Человек, подчиненный сильным влечениям плоти, обычно не может насытиться, удовлетворяя эти плотские переживания. Плоть ненасыщаема.

В жизни человечества плотские устремления занимают тем более обширное место, чем меньше личные цели координируются с божественной духовной заданностью, и чем больше, следовательно, отступление человека к животному царству, где место подлинной свободы занимают инстинкты. Человек, реализуя животные идеалы, живет по инстинктам. Таким образом, некоторые «естественно-научные» гипотезы, основываясь на таком человеческом материале, как бы не беспочвенны; их теоретический материализм находит основания в животных, плотских наклонностях человека, которые, кстати, по внутреннему строю всегда стихийно материалистичны. Но наличие иных движений в человеке, порою совершенно идеальных, к счастью, не дает возможности признать, по крайней мере, с нравственной стороны эти гипотезы не только абсолютными, но и реалистичными.

Автономное отношение к плоти и автономные плотские пожелания не могут быть признаны христианским объективным нравственным переживанием и знанием; но это объективное знание признает тело человека, созданное Богом, – преисполненным особого значения. Но не как такового, а потому что актом творения оно пронизано Духом Божиим; поэтому даже тело человеческое отличается от тела любого животного. «Разве вы не знаете, – пишет апостол Павел, – что ваши тела суть храмы Святого Духа"(1Кор.6,19). Поэтому чрезвычайную ответственность несет тот, кто искажает телесный состав даже любой неумеренностью, или даже теоретическим отношением к телу исключительно как к физиологическому агрегату. Такие греховные действия и помышления разрушают Божественное творение.

Разрушение телесно-душевного состава плотскими грехами очевидно для всех. Таковы результаты пьянства, вообще наркотического употребления, чрезвычайного объядения, часто блуда, особенно блуда противоестественного. В любом случае, когда говорят о плоти как источнике греховной жизни, прежде всего и главным образом имеют в виду, что вектор души, который в нравственном и духовном измерении должен быть направлен вертикально – к небу, изменяет свое направление. Он либо укладывается горизонтально, то есть, всемерно направляясь в сторону земных попечений, либо более того – направляясь вертикально вниз, то есть, исключительно стремясь к животному удовлетворению.

Внешне это может выражаться в сравнительно безобидных действиях. Например, в чрезмерности забот о здоровье. Усиленные занятия физкультурой и спортом, развитие сети санаториев и домов отдыха, в которых занимаются улучшением качества плоти – все обличает человека в том, что он ощущает свою плоть как центр бытия. Да и наши плоские современные присловья – не обличают ли? «Как здоровье?» – спрашивают друг друга прежде всего люди, встречаясь, и добавляют: «самое главное – здоровье». Жалок стал венец творения, человек, если для него самым главным в жизни оказалось приобретение всего лишь одного из условий физиологического существования.

Но это лишь один из показателей – правда, серьезный – заинтересованности плотским земным строем бытия. Плотский характер культуры, воспевание автономной здоровой плоти, без всякой ее связи с духовными и нравственными основами жизни, появление большого числа учреждений, обслуживающих плотские потребности – все указывает на возрастающее значение плоти как негативного фактора нравственной жизни. При плотском характере жизни вырабатывается строй сознания, который не способен видеть ничего, выходящего за земные пределы; даже в церкви многие видят организацию, отвечающую более утонченным, но все же душевно-плотским запросам. Правда при этом также рассматривается исключительно с земной, плотской стороны. Земная правда, утратившая связь с небом – правда низкая, подлая, пошлая, падшая. Ум, живущий земной правдой, не только не принимает правды небесной, он укоряет тех, кто живет небесной правдой, а себя оправдывает.

Плоть – понятие отвлеченное, и приобретает конкретный характер в личностном психологическом переживании; поэтому в непосредственном действии любые влияния плоти понятны лишь становясь душевными влечениями. Это особенно очевидно, когда речь идет о душевных переживаниях принципиально плотских категорий: голода, половых влечений, сна. В то же время формы выражения некоторых душевных движений – как, например, зависть, озлобленность, – и даже социальных, как бунты, революции могут иметь плотский характер.

Поскольку личность человека создана Богом через соединение плотского и духовного начал, любое нарушение одного из этих двух начал ведет к разрушению личности. Но не только это. Личность разрушается и при безразличии к любому из этих начал. Личность разрушается, когда нарушается ее иерархический строй, и плоть в жизненном переживании занимает место впереди духа.

Тело есть оболочка, соответствующая внутреннему содержанию личности (желания, мысли, переживания небесного характера) и связанная с этим содержанием. Если же внутреннее содержание определяется этой оболочкой, то оно, становясь животным, лишает даже и тело высокого назначения, которое ему даровано – быть храмом Св. Духа, и является проводником греха.

Оттого в некотором смысле правы те материалисты, которые видят в человеке не более, чем животное, хотя и высшее, и с определенной спецификой (двуногое и мыслящее), но даже и sapiens не выделяет строго человека из ряда других животных. Они правы той внутренней правотой своего ограниченного зрения, при которой честность не позволяет фантазировать более, чем видят глаза. Правы и потому, что человеческая данность по своим проявлениям большей частью такая, что в ней видны лишь животные начала; она даже отказывается принимать дары Св. Духа. Но они неправы, потому что и в самом оскотинившемся человеке существует то нереализованное ядро личности, которое все равно определяет суть человека.

Кроме того, в истории церкви было много людей, реализовавших свою заданность, и плоть их переставала быть самодовлеющей, и тела становились храмами Святого Духа. История церкви – это история святых личностей, преодолевших ту животность, к которой тянула плоть.

Но плоть бывает источником греховной жизни не только тогда, когда сам материал плотских переживаний греховен (например, блуд); и не только тогда, когда она заявляет свою самоценность или занимает неподобающее ей высшее место, или, наконец, когда строй сознания приобретает характер плотского мудрования. Тонкое воздействие плоти на душевный состав проявляется в том, что высшие духовные начала либо вовсе не реализуются, либо по принципу ресублимации, раскрываются в виде чистых автономных психологизмов, того, что на святоотеческом языке называется душевность.

В словаре современного человека слово душевность определяется и оценивается нравственно в значительной степени по-другому, чем в христианском языке. Значение слова – другое. Обычно теперь под душевностью понимают сердечную мягкость, теплоту, отзывчивость, готовность принять искреннее и живое участие в судьбе другого человека, и прочее, тому подобное.

Христианский опыт под душевностью понимает обширный комплекс душевной «продукции» (ощущения, восприятия, помыслы, желания, мысли, пристрастия, чувства, вкусы, стремления, привычки, реакции, волевые усилия, благодатные озарения и ложные «прелестные» видения, работу памяти и многое другое, что так или иначе переживается). Вся эта душевная продукция сама по себе – нейтральна, как нравственно нейтральна и наука, которая занимается этим комплексом – личностная психология. Но нейтральным это может быть лишь в абстракции, в чистой теории; на деле же все имеет нравственную окраску.

Содержательно материал переживания, хотя и тонко, склоняется в ту или иную сторону в нравственном отношении. Часто кажется, что душевные переживания замкнуты и самодостаточны: очень многие люди склонны сосредоточиваться на ощущении своей боли, или бесконечно припоминать свои чувства при каком-то дорогом событии, и во внутреннем смысле только эти переживания и сознавать, как самые ценные. Но ценные они вне зависимости от Бога, от неба, от духовной жизни в строгом смысле слова. Более того, человек «душевный», занятый своей душевностью, по уверению апостола Павла, и не может постичь духовного, в то время как духовный постигает все. Духовность – это внутренний сознательный «разворот» своей души со всей ее продукцией, в сторону объективного нравственного и духовного неба, и соответствующая этому развороту система оценок.

Душевному человеку в силу его самодостаточности реальность духовного мира представляется либо бредовым миражом, либо такого же типа душевной продукцией, как и у него, но с несколько специфическим содержанием. В свете же объективного духовного сознания душевность просто вредна и греховна, во-первых, потому, что принципиально безбожна, во-вторых, потому, что несовершенна. Несовершенство ее в том, что, не ставя задач высшего порядка, она не может не только выполнить, но как следует и поставить ни в области нравственной, ни в своей имманентно-душевной сфере и других задач. Например, когда не стоит задача любви христианской, то и “просто человеческая” любовь разрешается в разряд сентиментальных ощущений, если не хуже: в нравственно бессодержательные переживания влюбленности, за которыми могут стоять обычные плотские влечения.

«Чувства добрые», которые пробуждаются, например, поэтическим творчеством, в лучшем случае раскрываются как почва более мягкая, чем у сердец, необработанных подобными способами; почва, в которую могут быть засеяны, и произрастать семена объективно добрых нравственных растений. Но на хорошей почве весьма удобно произрастают и сорняки. Исторический опыт России, в которой весь XIX век пробуждались поэтические добрые чувства, слишком хорошо известен. «Чувства добрые» социального содержания и вовсе нередко завершаются морями крови.

Вообще же главная задача, поставленная в этом смысле душевностью, состоит в том, чтобы сделать более тонким порог чувствительности, во-первых, во внутреннем умении видеть психологическую работу, а во-вторых, и в межличностных отношениях. Но как раз многие душевно тонкие люди отмечали глубокую внутреннюю фальшивость подобной чувствительности и сентиментальности, почти всегда связанной с очевидным самодовольством. Бесплодная теплота душевности обличается апостолом Иоанном Богословом в его Откровении: «Ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепел, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (Откр.3,15).

Бесплодность душевности, психологичности объясняется тем фактом, что на постановку собственно нравственных задач она и не может претендовать, потому что не располагает объективно оцениваемыми нормами. В психологических рамках не может быть поставлен не только вопрос: «что хуже, а что лучше?», но даже вопрос: «что плохо, а что хорошо?» Разбираться оценочно может научить только содержательный нравственный подход. Рассматривая психологически типологию поведения, темперамента, никогда невозможно решить, кто лучше – холерик или меланхолик? флегматик или сангвиник? Что следует предпочесть: экстравертность или интравертность? Рассматривая последнюю проблему с нравственных позиций, можно обнаружить и экстравертность, выраженную позитивно (ответственность за семью, народ и проч.) и негативно (невнимательность к внутренним проблемам, рассеянность на внешние реалии); точно так же можно увидеть и интравертность, окрашенную нравственно позитивно (глубокий покаянный строй, например) и негативно (до крайности выраженный эгоцентризм).

Итак, проявления душевности получают нравственную окраску в зависимости от их ценностного содержания. Впрочем, здесь нередка путаница даже у тех, кто профессионально относится к этической проблематике. Собственно же научная психология, изучающая механизмы душевных процессов, и не претендует на нравственные оценки.

Что же касается конкретных личностей, для которых так драгоценна их собственная душевность, то греховность таких подходов – не только в их безразличии к нравственному содержанию; совершенно ясно, что безразличие к объективной нравственности всегда обличает грех и мертвость души. Дело в большем: существенная установка индивидуальности таких типов состоит в том, чтобы сохраниться, то есть оставить эту свою индивидуальность нерушимой. Индивидуальность несет в себе весь комплекс бесплодной душевности, и этот комплекс не просто пустая априорная форма, в которую вливается какое угодно содержание. Известно большое количество формообразующих психологических типов, они образуют индивидуальность, не просто конструктивно переплетаясь, но заключая содержание личности, так или иначе нравственно ориентированное. Таким образом, индивидуальность, в которой форма неразрывно связана с содержанием, стремится к сохранению себя в данности своего психологически-нравственного бытия.

Но парадокс духовно-нравственной жизни и онтологического переживания бытия состоит в том, что, инстинктивно стремясь к сохранению себя, своего бытия, своей индивидуальности, человек приходит к ее гибели, потому что эта душевность, эта данность несет в себе разрушительные начала, будучи греховной, падшей. Напротив, личность, желающая прекратить видимый процесс разрушения, опытно начинает сознавать, что это возможно лишь при уничтожении имеющегося здесь и теперь всего строя души и жизни в целом. Грех сросся с падшей душой, глубоко проник в нее, составляет ее содержание; только воссоздавая новую душу на месте разрушаемой, можно эту новую (старо-новую) сохранить. Об этом прямо говорит Господь Иисус Христос: «Кто хочет спасти душу, тот погубит ее, а кто погубит ее ради меня и Евангелия, тот спасет ее» (Лк.17,33).

Но этот процесс крайне труден даже изначально. Важнейшая установка душевного человека состоит в том, что сам он называет самовыражением.

Особенно этот термин уместен в кругах художественных, среди которых обновление и воссоздание новой души есть на практике вещь неслыханная и непонятная; а все продукты их творчества рассматриваются как способ выражения этой самой душевности: своего «я», вполне необновленного и ветхого. В этом один из негативных смыслов человеческого творчества.

Впрочем, и все вообще делание человеческое – от техники до воспитания детей – носит характер самовыражения, потому что на всем не может не выражаться печать индивидуальности, хотя бы и слабо проявленная в силу обстоятельств, рода деятельности и неярких индивидуальных свойств. Но поскольку вектор души, как в творчестве, так и в любой деятельности, не направлен в небо, в сферы объективно высшие, то и душевный человек не претворяется в духовного. Будучи горизонтальным, этот вектор выражает бесплодное душевное ползание, а направляясь вниз, выражает лишь полную искаженность грехом человеческого существа. Таким образом, и чистая – как бы – душевность предстает как вид плотского переживания, только несколько сублимированный; и именно в душевности провоцирующие действия диавола, мира и плоти реализуются через грех.

Только рассматривая действительность теоретически, можно различить отдельно специфику, работы диавола, мира и плоти. На деле же, конечно, и на любой стадии развития греха и в греховной жизни вообще всегда реализуются общность и единство, если угодно, совместность действия диавола, мира и плоти. Особенно же это заметно на ранних этапах развития греха – внедрения в душу греховных установок.

Обычная схема здесь такова. У каждой индивидуальности имеются некоторые склонности плоти («чисто» плотские, смешанные – плотско-душевные и «чисто» душевные). Как правило, эти склонности в нравственном отношении довольно нейтральны; – они могут почти не проявляться, особенно, если им не присуща слишком высокая степень стремления. Но при столкновении с миром начинают действовать импульсы различных соблазнов. И некоторые из них, падая на известную склонность, будят ее, прежде спящую. Колебания разбуженной склонности могут потухнуть, но могут раскручиваться и довольно долго, и здесь – главный пункт диавольской работы: он скрепляет устойчивость союза соблазна мира с природной склонностью.

Механизм этих процессов понятен, но сущность их довольно загадочна; впрочем, не менее загадочен феномен влияния одной личности на другую, как вообще, так и в конкретных ситуациях, особенно, если это влияние не целенаправленно.

Для того чтобы грех стал желанным, необходимо, во-первых, представить сочетание внешнего соблазна и внутренней склонности приятным, полезным, добрым и нужным; а во-вторых, оправдать это действие, усыпив совесть и направив действие рассудка так, чтобы видеть логичность, доброкачественность, целесообразность, или, по крайней мере, нейтральность со стороны нравственной.

При достаточно частой личной и социальной повторяемости подобных действий возникают установки, как совсем индивидуального характера, так и взятые напрокат из сферы социального разума. Такие установки укладываются в несколько типичных схем. Например, по отношению к типам личности: христианин сознательный и борющийся нравственно, христианин формальный, вовсе нехристианин. Так, у первых может возникать помысел, переходящий в установку: «делать плохое, чтобы научиться бороться». У вторых: «если все во власти Бога, так и делать ничего не надо». У третьих: «христианство – ложь, поскольку не дает никакого успеха». Установки могут систематизироваться и по материалу. Например, по теории греха: «не является грехом то, что служит благой цели». Или, по теории нравственности вообще (конечно, крайне упрощенной): «нравственность и религиозность полезны для достижения некоторых материальных результатов». Или – по связи жизни с христианскими понятиями нравственного мира: «заповеди трудны и невыполнимы», и т.п.

Все подобные установки, как результат совместной работы в душе мира, плоти и диавола характерны не только сами по себе, но как создающие почву для произвольной греховной жизни, т.е. такой, на которую есть произволение (желание и внутреннее согласие). Известно, что произволение имеет место даже как бы в непроизвольных действиях, хотя и не всегда понятно, отчего. На этом сознании основана просьба ко Господу о прощении грехов вольных и невольных, и вообще вменяемость вины. Тем более что порою и совесть, и психоаналитическая наука подсказывают, что далеко от света ясного сознания тускло мерцают в душе скрытые побуждения, так называемые подсознательные стремления ко греху, которые если и выходят наружу, то в непохожем, замещенном виде (порою в виде поэтических, чрезвычайно высоко ценимых эстетически произведений).

Проблема подсознательного влечения ко греху, разумеется, имеет отношение к этической проблематике, и потому затрагивается здесь; но теперь нам важнее бросить взгляд на связь произволения с совместными усилиями мира, плоти и диавола. Прежде всего, следует сказать, что произволение ко греху, как по своей сути, так и по своим последствиям различно в зависимости от степени религиозного и нравственного дара и понимания дела. Вспомним слова Христа: «Раб не знавший и не выполнивший бит будет мало, а раб знавший и не выполнивший бит будет много» (Лк.12,47–48).

Поэтому совместные влияния мира, плоти и диавола на душу человека, нравственно не развитого, состоят сначала в том, чтобы он вступил в греховный строй жизни вообще и в конкретное греховное предприятие в частности, как бы «не ведая, что творит» (хотя и не совсем безвольно), а затем по мере вхождения в грех, получал сознание тяжести грехопадения, но и безвыходности. Наоборот, нравственно и духовно сведущему человеку мир, плоть и диавол представляют грех в открытом, ярком и сильном виде: в роскошной упаковке и в испытанной сладости. И когда происходит склонение такой души к приятию соблазна от мира, – соблазна, направляемого диаволом и приятно переживаемого плотью, – то есть когда душа знает последствия и суть греха, ее произвольное склонение ко греху становится сознательным противлением Богу. Таким образом, малых произвольных грехов не бывает.

Сознательное противление Богу – это хоть и прерывистая, но однообразно-многоцветная единая линия, и каждая из точек на этой линии смерти – смертельна. Потому-то св. Тихон Задонский и говорил, что каждый произвольный грех есть грех смертный. Но в любом случае, в грехах произвольных или непроизвольных решающую роль даже при успешных действиях мира, плоти и диавола играет предрасположенность души ко греху, и уж почти всегда в приятности греха. Именно это нередко заставляет грешника прямо искать путей, на которых лежит грех, даже если совесть пытается отвратить от падения. Любые соблазны остаются бессильными, пока грех на деле неприятен и гадок.

Отвращение к греху того или иного рода также может быть связано с определенной природной предрасположенностью. Искаженность грехом конкретной личности, как известно, проявляется по-разному. К одним видам греха у разных личностей имеется очевидная врожденная склонность, к другим – очевидное природное отвращение. Но даже и врожденное отвращение может стать вполне сознательным, лишь когда оно опирается на объективное нравственное откровение, на заповедь. И потому отвращение ко греху может быть и вовсе не связано с природной предрасположенностью, а напротив, явиться следствием очень сильного внутреннего противостояния природной расположенности ко греху. В таком случае отвращение ко греху есть следствие аскетической подвижнической победы над грехом.

Когда же такого – аскетического или природного отвращения к греху нет, обычно совершается сознательный или несознательный поиск путей к греху, т.е. попытки либо создать для себя, либо самому приблизиться к тем обстоятельствам, которые облегчают удовлетворение греховной склонности (встречи с определенными людьми, посещение определенных домов и проч.). Эти поиски могут осуществляться и внутренним образом – через целенаправленную мечтательность или раздражение души греховными переживаниями (гнева, уныния).

При этом люди грубо-греховного развития вполне удовлетворяются очевидным и прямым злом, не тревожась о нравственных мотивах и последствиях.

Для других же, с более тонкими и серьезными нравственными переживаниями, «совестливых», зло обычно является замаскированным либо в нравственно нейтральные одежды, либо даже – в нравственно привлекательные. Важную роль в этих камуфляжных процессах играет общественное мнение, которое выполняет две функции: первая – привлечь ко греху и злу, и вторая – оправдать его. Поэтому человек, прислушивающийся к общественному мнению, непременно обманывается.

Грех всегда лжив по природе, но всегда находятся аргументы, которые утверждают его мнимую правоту. Такие аргументы открываются в ложных интерпретациях. Они совершаются умом, испорченным внутренней лживостью. Человек “честно” может видеть ситуацию очень далекой от реальности. Такого рода ложные интерпретации легко появляются, во-первых, при невнимании к путям, которыми идет грех, а во-вторых, при бесконтрольности грешного ума.

Имеются и внутренние предпосылки греховной страстной жизни: общее невнимание к своей внутренней жизни (и как результат – непонимание себя); поверхностное безответственное отношение к заповедям Христовым, а значит, и ко всему объективному строю нравственной жизни; и, наконец, на фоне общей духовной расслабленности – глупость, непонимание нравственной действительности.

Здесь представлен довольно мрачный портрет падшего человека. Что делать? Не пенять же на зеркало! Но даже и в этом мрачном, но – увы – точном портрете все же не достает одного существенного штриха, чтобы он окончательно приобрел свою яркую завершенность. Этот последний штрих заключается в одном тяжелом слове: предательство. Речь идет о тройном предательстве: предательстве Бога, предательстве ближних и предательстве самого себя. И это тройное предательство является изначальным мотивом греховной жизни, главным фактором нравственной действительности и решающим аргументом на суде Божием.

Предательство есть нравственная альтернатива верности. Можно представить, что на последнем суде достаточно будет одного вопроса: был ли верен. Нет? Значит – был предатель. И тогда – предаешься на вечную муку. И это очень понятно. Замечательно, как два слова русского языка – преданность и предательство, столь противоположные по смыслу, так близки этимологически. Преданный – предает, передает себя лицу, которое он признает для себя дорогим и главным, вступает с ним в нерушимую связь, и только в этой связи реализует свою сущность. Предающий – предает, передает от себя лицо, с которым, по истинному смыслу ценностей должен был бы находиться в тесной нравственной и личной связи, и тем самым разрывает ее, а это разрушает его самого. Разрыв связи уничтожает союз верности, и неверный, предающий оказывается вне правды, вне собственного онтологического центра.

Предательство как бы создает в центре личности «черную дыру», в которую

утекает ее нравственно ориентированное и ценностно-онтологическое содержание. Предающий человек актами предательства утрачивает не только связи с вечностью, не только пути к вечности, но и собственное вечное начало.

Всякий грех есть предательство, но оно все же прощается тем, кого предают, если предатель стремится восстановить разорванную связь раскаянием. Когда же такого стремления нет, внутренний строй и все существование предателя самоубийственно, о чем свидетельствует вечный образ предателя Иуды, который после окончательного предательства Христа покончил с собой. Поэтому каждый человек носит, а отчасти постоянно осуществляет в себе начало Иуды.

Это особенно серьезно, когда речь идет о непосредственном предательстве Бога. Здесь, прежде всего, имеются в виду, как это ни кажется парадоксальным, так называемые «неверующие». Вероятно, они вправе сказать: «Мы никого не предавали. Предать может лишь тот, кто обязывался быть верным.

Но мы-то не обязывались». Это правда, но разве что в том же смысле, в котором каждый преступник, судимый судом, может в заключительном слове сказать: «Я никогда не подписывался и даже вслух не выражал своего долга выполнять закон вашей страны. Вы меня судите только потому, что принят закон страны, в которой я родился и живу. Но я-то его не принимал». И если этих аргументов (при всей их серьезности) никто всерьез не принимает, и преступника судят, тем менее приемлем такой аргумент в отношении к Богу. В Адаме все обязались быть верными Богу, и сама природа образа Божия в человеке вопиет о вере и верности; но, искажая свою природу, неверующий человек утверждает: «А я не обязываюсь», и тем закрепляет акт своего изначального мистического предательства.

Тем больше предательство того, кто в самом таинстве крещения объявил себя верующим, т.е. верным Богу. Здесь нельзя отмахнуться от довольно постоянных аргументов тех, кто такие обеты в крещении младенцев признает не данными сознательно; и потому обязательными для исполнения. Чтобы уменьшить значение таких аргументов, священник должен при первой исповеди сказать отроку, или даже юноше, или даже взрослому – о том, что в крещении им даны обеты верности, и потому, если впредь он будет, тем более сознательно, отступать от Бога, он будет совершать страшное дело предательства.

Предательство Бога верующими есть всегда отступление от мистических и онтологических основ собственной жизни и бытия вообще. Но предать Бога можно только в двух ситуациях. Либо предающий отказывается знать Бога, и тогда до и помимо всякого знания он говорит себе: “Бога нет”. И это становится для него главным знанием, недоказуемым, но и не требующим доказательств, отрицательным знанием, то есть незнанием, устанавливающим себя как знание.

И потому на деле или, по крайней мере, в чистом теоретическом размышлении утверждается не просто отрицание возможности знать, но принципиальное волевое незнание и тогда не только Бога, но и себя, и мир. Бог, посылаемый безбожным сознанием в бездну небытия, тянет за собой и мир, и всякое творение, включая предающую Его личность. Существование такой личности в нравственном отношении всегда отрицательно, то есть всегда греховное существование. (Вспомним у Достоевского: «если Бога нет, то какой же я капитан?»)

Во второй ситуации предающий отказывается признавать Бога существующим для него. Это довольно обычно и встречается в длительном припадке безумной автономии, желания быть, по крайней мере для себя хозяином. Подобное гордостное самочиние ведет к тем же губительным нравственным последствиям. Такой предатель как бы говорит: «Пусть Бог и есть, но для меня Его водительство неприятно, отвратительно и неприемлемо». Чаще всего такое предательство если и замышляется и осознается, то темновато. Оно носит больше практический характер самостной жизни.

В нравственном отношении оба вида предательства Бога реализуются в практическом отвержении заповедей Божиих. И поскольку вторая заповедь есть заповедь любви к ближнему, то отвержение ее означает отвержение ближнего.

Предательства ближнего многообразны и по характеру взаимоотношений, и по конкретному материалу предательства. Суть же предательства одна и та же: «Я обойдусь без него. Он мне не нужен. И пусть он провалится. Если не вообще, то, по крайней мере, от меня». И потому внутренняя нить общения обрывается, хотя внешне не обязательно происходит полное отдаление, но некоторое – всегда. Поскольку совесть может подавать сигналы вины, греховное сознание, не желающее видеть своей вины, переводит ее на ближнего; ближний совсем перестает быть «ближним», что в сердечных чувствах трансформируется в ненависть.

Первым исторически известным предателем был сын Адама Каин. После убийства им своего брата Авеля он, на вопрос Бога: «Каин! Где твой брат Авель?» – оставил классическую, на века, формулу предательства: «Разве я сторож брату своему?» (Быт.4,9) Но еще прежде этого предательства путь к нему и многим подобным открыл Адам, в припадке самооправдания переложив всю вину за общий грех на одну Еву, и фактически тоже предав ее. Кстати, это стало навсегда одним из видов техники предательства.

Путь предательства, начавшись в частных и порою второстепенных проблемах, приводит рано или поздно к этапу, на котором можно самому себе сказать про кого-либо: он мне – никто. Понятно, что за этим «никто» ложь и несправедливость, потому что нитями и духовного, и природного родства («братства») объективно объединены все люди. Это «никто» становится особенно нравственно возмутительным, когда речь идет о прямых родственных связях – по крови или по замужеству. Это «никто» совершает технологический процесс огромной отрицательно-нравственной развращающей силы, ибо ставит вместо человека некую пустоту, пустое место. До конца этот процесс редко у кого доходит, но у него есть свой предел. Он может быть выражен в словах: «Мне никто не нужен». То есть, совершается предательство всех.

И все-таки даже по-человечески особенно противно, когда совершается предательство наиболее дорогих людей, и тех, кому обязан благодарностью.

Даже заурядно развитое нравственное чувство возмущается предательством Иуды не только потому, что это было предательство Бога; это было предательство и наиболее близкого Человека и Учителя. Не в сравнимой, конечно, степени, но какое это обычное дело: совершенно забыть любимого учителя по школьной или институтской скамье. Или: не выдержала каких-то испытаний дружба; проходит короткое время, и даже от воспоминаний дружбы почти ничего не осталось. Это ужасное предательство: друг объявлялся другим «Я». Порою у духовных детей не складываются отношения с духовными отцами, и как обычен в таких случаях взаимный отход на уровне примитивного предательства.

Чрезвычайно печальны факты семейных предательств. Предательства разного характера (но преимущественно – прелюбодейного) как известно, приводят к разводам. Происходят же они от глубокого нечувствия подлинного единства (одна плоть) мужа и жены в браке, особенно освященного церковным благословением. Но наиболее страшные виды семейных предательств – это распространенные ныне предательства родителями своих детей – начиная от невнимательности в воспитании (например, шестидневка в детских садах без вынужденной необходимости), кончая полным оставлением, и предательства детьми своих родителей. Что говорить о том, что заповедь (даже и ветхозаветная – «чти отца твоего и матерь твою», даже и с заманчивым добавлением «и благо ти будет, и долголетен будешь на земли») – просто игнорируется.

Каждый раз, когда кто совершает предательство Бога и ближнего – он совершает предательство и себя. Это особенно очевидно в факте супружеской измены. В супружестве создается новое уникальное единство. Изменивший этому единству – какие бы, кажется, внешние блага он ни приобрел – остается в неполном существовании, которое чем далее, тем более утекает через раскрытую по всей плоскости жизни рану.

Но что это значит – предать себя? Как это вообще возможно? В человеческой личности, при всей ее искаженности, существуют и хоть как-то реализуются высшие, нравственно качественные, духовно умные устремления; и устремления низшие, направленные в душевно-плотские перспективы. И когда последний род устремлений решительно побеждает, это всегда происходит за счет первых: первые, чистейшие, богоподобные – предаются. Обычная тенденция в таких случаях – оскотинивание личности, еще точнее – предательство самой личности, потому что оскотинивающаяся, она перестает быть собственно личностью. Обычно человек, даже и вне христианства, если не переживает, то хоть смутно ощущает свое высшее назначение, которое проявляется и нравственно. Отказываясь от своего назначения, от объективных нравственных начал, человек предает подлинный смысл своей жизни, и жизнь становится бессмысленной и пустой.

В этих смыслах заложены его же собственные подлинные ценности. Не думая о них, не раскрывая их в себе, он предает то наиболее ценное, что есть у него в душе, и вместо бриллиантов остается с дешевыми побрякушками, и то наполовину разбитыми. Безвкусие, дешевка, бессмысленность, бесцельность, бессодержательность – вот что приходит вместо преданного им содержания. Человек становится предателем самого себя.

Общее знание о грехе, в свете христианского нравственного учения, кроме теоретического, «учебного» значения имеет и практическое. Но, конечно, лишь для тех, кто сознательно, в практике своей жизни, поставил цель – бороться с грехом, противостать врагу. Врага надо знать в лицо. Но чтобы знать, да еще врага тайного, каким часто является грех, нужно знать и точное его описание, и способы различения, чтобы не спутать методы борьбы и цели. В этом общем знании раскрываются греховные особенности, присущие всем, независимо от времени и места. Но каждая эпоха, несет свои, специфические греховные особенности и свои нравственные задачи. Необходимо представить на суд христианского нравственного сознания и особенности нашего времени.

Наше время характеризуется ростом душевных болезней, неврозов и психопатий, в которых проявляется и нравственное содержание. И поэтому они должны быть, хотя бы в самом общем виде, представлены на суд нравственного сознания. Кроме того, наше время не случайно отмечено новым взлетом эсхатологических настроений, переживаний близости конца света. Это не случайно по многим основаниям, и может быть, более всего – по нравственному. Нравственное состояние современного человека, кажется, все больше приближается к тому виду, который Священное писание и церковное сознание в целом предлагает в своих пророчествах о конце света.

Сравнивая возможности, нормы и конкретные проявления жизни современного человека с подобными же возможностями, нормами и проявлениями жизни людей минувших эпох, многие наблюдатели делают вывод об очевидной деградации личности и общества (разумеется, в условно-статистическом смысле). Личностная и социальная деградация не может быть качественной характеристикой, но скорее количественной, и то более интуитивного и эмоционально – описательного, чем объективно-оценочного характера. Но поскольку это ощущение деградации приобрело достаточно повсеместный характер, и не только в кругах церковных, обойти его невозможно.

Известно, что в кругах, склонных пессимистически оценивать состояние нравственности в современный им период, подобные оценки не всегда выставлялись верно, особенно при нравственном осознании достоинств молодого поколения. Впрочем, эти пессимистические оценки довольно точно раскрывают общую тенденцию исторического процесса, в котором наряду с ходом научнотехнического прогресса можно наблюдать и нравственную реакцию – регресс.

Правда эта регрессивная линия не имеет ярко выраженного линейного характера; если здесь возможен график, то он скорее имеет вид нечистой синусоиды.

В чем же конкретно различается эта деградация?

Во-первых, в общем ощущении расслабленности современного человека, что с особенной очевидностью можно видеть на Адамовом наследии (мужчинах). Эта общая расслабленность отчасти не очень определима, и потому трудно формулируется. Она имеет не только нравственный характер, о чем можно судить, например, по героям и творчеству даже таких, далеких от чистого христианства, авторов, как Толстой и Чехов, ярко выразивших настроения и чувства своей эпохи. Временное расстояние между ними невелико (всего меньше чем в полвека, даже можно сказать, что один – старший современник другого). Но эти несколько десятков лет оказали такое деформирующее влияние на русское общество и личность, что создается впечатление, что они пишут о существах совсем различных эпох.

С тех пор и вовсе прошла эпоха. Переживание расслабленности стало еще более очевидным. Одним из главных типов эпохи стал хам. Человек хамской природы нередко производит впечатление самоуверенной мощи, хотя на деле она бессодержательна. Бессодержательность и есть главное свидетельство расслабленности. Подлинность силы заключается во внутреннем содержании. Этот общий паралич жизненных сил, становится понятным, потому что современное общество лишено контакта с источником жизненной силы. Почти неприкрытый социальный паралич больше всего виден в бессилии общества (даже христианского) противостоять безбожным и бесчеловечным идеологиям, разрушительным массовым тенденциям, преступным уголовным движениям и прочее.

И в предлагаемом обычно выборе – прикладывать или не прикладывать усилия для достижения какого-либо результата люди обычно предпочитают не прикладывать усилий, кроме тех ситуаций, когда ценность желаемого результата слишком объективно высока, а усилия требуются не слишком большие.

Прежде всего, в этом отношении нельзя не видеть чрезвычайную немощь, паралич волевых усилий. Волевые действия обычно не только не начинаются, но даже нет установки их начинать, когда ожидаемый результат имеет идеальный, тем более общественно-идеальный, тем более нравственный характер и содержание. Типичным для общества массового паралича является постоянное стремление к маскарадной, театрализованной подмене, когда суть дела заменяется мишурой, декорацией, маской, клоунадой. (Так, например, сейчас, когда дворянского служения нет, оно заменяется собраниями, поисками гербов и проч.).

То же можно сказать и о личностной нравственно-волевой расслабленности, которая особенно отмечается при необходимости самоотверженности.

Вообще безволие становится какой-то социально-душевной болезнью; как ни странно, она преимущественно свойственна молодым людям, которые, кажется, по природе, наоборот, должны быть, в основном энергичны. Увы, нет: современное общество – это общество безвольных молодых людей. Этому виду расслабленности парадоксально присущ, кроме того, повышенный уровень требовательности и притязательности. Большей частью современными, особенно городскими родителями как раз и воспитывается, и поощряется одновременно расслабленность и притязательность детей. Это является источником и следствием развития общества с патерналистским уклоном. Общество и народ такого типа, безусловно, имеет деградирующий характер и, если не произойдет решительных событий, обречено на вымирание.

Этому соответствует характер умственной деятельности, присущей социуму и личности деградирующего типа. Главное свойство деградирующего ума – неумение работать целенаправленно и продуктивно. Современные люди с трудом умеют точно и живо формулировать свои мысли, объединить их в единую связную целенаправленную речь – главное свидетельство расслабленной работы ума. В этом отношении любой вид письма ХIX века – канцелярского, разговорного, эпистолярного, мемуарного, дипломатического, проповеднического, беллетристического – несравненно превосходит соответствующий вид ХХ века. Безусловно, в Х1Х веке была разработана классически-изощренная формализация, но и в самой форме письма видна была содержательная работа мысли. Только в научной области в ХХ веке можно видеть не только количественный прогрессе, но отчасти и качественные достижения мыслительной деятельности; как правило, это связано с небольшим количеством острых и продуктивных умов, разрыв которых по отношению к массовому умственному развитию приобрел огромные размеры.

Общее умственное развитие понижается резче всего в более развитых странах. И это лучше всего видно в формах и содержании современной массовой культуры, которая в целом носит если не дегенеративный, то расслабленный характер. Особенно это относится к рок- «творчеству» и кинематографу (ТВ можно не рассматривать отдельно от кинематографа, хотя есть нечто, выделяющее в этом смысле ТВ даже в худшую сторону). Эта культура имеет демонстративно выраженный молодежный, если не инфантильный характер – что показательно, учитывая преимущественно возрастающую дегенерацию молодежи – и несет самое примитивное содержание. Порою она почти совсем бессодержательна. Главным и почти единственным мотивом ее содержания является плотские влечения, порою лишь слегка окрашенные дешевыми романтическими элементами.

Слащавая чувствительность женского пола и примитивная эротичность мужского пола пронизывают жизненные установки молодого поколения. Эти же признаки являются определяющими и в культуре, обслуживающей настроения этого поколения. Именно настроения – потому что даже слово «переживание» может оказаться слишком высоким для этого слоя, не говоря уже о таких как «сознание», «идеология», «менталитет». Такому «содержанию» соответствует и крайне усредненная и незначительная по своим возможностям и находкам и «форма» выражения такой культуры, например – однообразные ритмы с почти полным отсутствием мелодии – в музыкальном творчестве. Внешние, шумовые эффекты, неестественные карикатурные животные кривлянья – в исполнительстве. Вообще, этому «творчеству» свойственно стремление к массовому гипнозу, психические эффекты. И даже не страсти, а изображения страсти в аффектных и надуманных проявлениях, – вот что обычно для роковой масс – культуры.

Она вся направлена на потребительство, что и не удивительно, потому что она обслуживает общество потребления. Общество потребления – деградирующее общество.

Для общества такого типа характерна потребительская, т.е. паразитическая и безответственная направленность личности. Общество деградирует потому, что в своей паразитической сущности каждый хочет жить за «чужой» счет. Но поскольку «своего» этического счета ни у кого нет, и никто не хочет приобретать его собственными усилиями, нравственное состояние общества и составляющих его личностей приходит в полное истощение и довольно быстро – наподобие известной игры, где каждый должен найти некоторое число участников, обеспечивающих ему вхождение в игру. Личность, паразитирующая на других, и не имеющая собственного живого начала – личность нетворческая; общество, состоящее из нетворческих личностей, способно только к потреблению. Самые идеалы такого общества – потребительские идеалы: получить с минимумом затрат и ответственности качественный (нередко в очень специфическом понимании качества) готовый продукт потребительской корзины (пища, одежда, бытовые товары, культура), причем в очень яркой упаковке; для общества потребления нередко упаковка значит больше, чем сам товар.

В творческом обществе личности развиваются более напряженно, имея стремление раскрыть творческий потенциал, а в обществе потребления личности, даже имеющие творческие дарования, имеют установку на ненапряженное существование. Имеется в виду тот тип жизни, когда, по возможности, – значительных – и личностно и социально – задач не ставится вообще никаких или, в лучшем случае – это задачи потребительского содержания и уровня. Творческие установки при этом отметаются принципиально. То есть, если сама жизнь и ставит какие-нибудь задачи, делаются попытки найти для них стандартные, тривиальные решения. При постановке любых задач имеется заданность во что бы то ни стало избежать нравственных мотивов, которые всегда осложняют жизнь и затрудняют бытовую «чистоту» решения. Куда проще поступать только из эгоистических интересов.

Но даже, когда нравственные задачи в жизни личности в современном мире и ставятся, и даже, когда жизнь этой личности отчасти окрашена нравственными мотивами, реализация этих задач крайне затрудняется тем, что в современном обществе установки на грех и добродетель представляются принципиально искаженными. Когда по центральным понятиям нравственной жизни знание извращено, сама жизнь не может раскрываться в ее объективно значимом и радостно переживаемом содержании. Эта искаженность установок, прежде всего, проявляется в непонимании греха и добродетели в онтологическом плане.

Такое онтологическое понимание и соответствующее переживание – это свойство исключительно развитого нравственного религиозного сознания, которое исходит из сердечно усвоенного божественного откровения. Онтологическое, бытийное осознание нравственного откровения принимает добродетель как Божественную заданность человеку, имеющую характер непреложного закона, неисполнение которого вызывает катастрофические последствия. Это катастрофическое последствие по своей сути и есть грех. Лишь понимание греха, как катастрофического прорыва в идеальной Божественной сфере нравственного бытия не только представляется объективно значимым и теоретически чистым; такое переживание греха выводит его из плоскости случайных и мелких явлений. Искаженное (неонтологическое) восприятие греха делает борьбу с ним делом второстепенным, не очень значащим, не эффективным – и проводимым по случайным эмпирическим параметрам происходящих явлений.

Такое восприятие у людей церковных приводит к тому, что они нередко ограничиваются более или менее часто совершаемой исповедью.

Непонимание добродетели, с одной стороны, как Божественной заданности, а с другой, как выражения неискаженного строя личностной жизни; непонимание греха, как катастрофы, разрушающей связь с подлинным источником жизни, – вводят в душу ложное понимание основ объективного нравственного учения и оказываются небезобидными по конкретной практике нравственной жизни. Ложные установки вызываются к жизни нечистыми нравственными мотивами, и в свою очередь, усиливают и развивают эти мотивы.

В наше время, когда жизнь общества не определяется откровенным (т.е. данным в Божественном Откровении) нравоучении, понимание доброделания принимает исключительно природный характер: «по плоти и крови ». Доброделание перестает принимать характер собственно доброделания, т.е. исполнения заповеди, искания и исполнения воли Божией вообще. Это значит, что по мотивам добродетель перестает быть добродетелью. В доброделании исчезает его характер самоотвержения; делание добра совершается без усилия, помимо напряжения. Отношение к добру становится дряблым, душевно-сентиментальным; тщеславие неизбежно сопутствует такому доброделанию, отчего оно теряет внутренний смысл. Не раскрывающееся как творение объективного задания – такое добро неизбежно становится субъективным. Сама нравственная жизнь приобретает неориентированно-случайный характер: если соответствует что-либо душевным, природным склонностям – делается; не соответствует – не делается.

Нравственный субъективизм неизбежен там, где жизнь лишена объективных религиозных основ, как это и есть в современной действительности. Но нравственный субъективизм неизбежно провоцирует жизнь греховную. Во-первых, это неизбежно по самому принципу, ибо нравственность по природе, «по плоти и крови», безрелигиозная, лишена тех нравственных корней, которые питают неискаженную внешнюю и внутреннюю деятельность. Во-вторых, целый ряд несомненных нравственных норм, на которые не распространяется природное нравственное переживание, остается вне поля внимания личности, и тогда ни о каком исполнении нравственного закона в его неискаженном виде говорить не приходится. В – третьих, если даже какая-либо объективная нравственная норма и входит в личный нравственный комплекс, она выполняется лишь в том случае, когда для этого не требуется никакого труда (или труд самый минимальный). Между тем, это по самой сути своей искаженно и ненормально, потому что добро в конкретности своей есть всегда делание, доброделание же требует труда внутреннего; как минимум – труда преодоления своей лени. В труде требуется усердие, внимание, упорство, терпение – качества, не свойственные современному расслабленному человеку.

Особенно же нравственный труд нежелателен современному человеку, если он не приносит очевидных тщеславных результатов. И уж тем более он нежелателен, когда он требует нравственной борьбы. Подлинное нравственное дело всегда имеет, прежде всего, внутреннее содержание, имеющее характер борьбы. Причины этого понятны любому нравственному «практику», они понятны и теоретически: посредством мира, плоти и дьявола к каждому человеку, поскольку он имеет склонность ко греху, грех и подступает, и если не противостоять ему – он овладевает личностью.

Это противостояние и есть нравственная борьба. Но вести ее современному человеку нежелательно, потому что современный человек имеет в основном установку гедонистического плана (установку на удовольствие). Нравственная борьба же напротив, перекрывает дороги к удовольствию. Удовольствие противоположно по содержанию понятию блаженства, к которому может приблизиться личность, преодолевающая стремление к получению удовольствия. Само слово – удовольствие из арсенала греховной душевной жизни. При этом «удовольствия» содержательно могут иметь довольно тонкий, и совершенно не плотский характер: удовольствие от прогулки по осеннему лесу, от красиой мелодии на флейте, от решения изящной математической задачи. В таком случае греховен не «материал удовольствия», но сам характер установки, не обязательно потребительский, но неизбежно индивидуалистический по своей природе.

Эта установка направлена не на делание добра самого по себе, а прежде всего на получение от этого приятного ощущения. При такой установке неприятно и противно даже само слово «грех», смущающее «эстетическое чувство».

Поэтому для современного человека свойственно вполне примирительное отношение к греху, при этом необязательно только к собственному, хотя, конечно, к собственному в первую очередь. Такие люди могут производить очень симпатичное впечатление, хотя бы по их склонности к неосуждению. Но это неосуждение – не нравственный принцип, тем более не христианский нравственный принцип, а просто нежелание включать в свою внутреннюю жизнь понимание греха.

Такой конформизм по отношению к греховной жизни находит и теоретическое оправдание. У людей конформистского склада, если они религиозны, обычно очень слабое покаяние. Даже смертные грехи они склонны оправдывать. Поэтому у таких людей очень сложные отношения с собственной совестью. Они (даже при природной совестливости) склонны вступать с нею в сделки. Путь сделок приводит порою к прямой борьбе – и в этой борьбе совесть чрезвычайно редко оказывается победительницей. Примирительность к греху, наконец, делает ей укол – не смертельный, но с сильной дозой снотворного, в результате чего совесть лишь изредка, в крайних случаях, приподнимает отяжелевшие веки – но ненадолго.

Но не только при конфликтах с совестью «права» бывает грехолюбивая душа современного человека. Конфликтные ситуации в мире, к сожалению, вещь довольно частая. И во всех таких конфликтных ситуациях – семейного ли (главным образом), служебного ли, любого другого характера современный человек склонен видеть почти всегда свою правоту, кроме совсем очевидных случаев. И хотя это не новость, но все же, в прежние времена, судя по художественной и психологической литературе, покаянный строй был нормой жизни гораздо чаще, чем теперь; сознание своей неправоты было гораздо обычней, и потому просьбы о прощении и примирении были естественнее. Слишком очевидно было для религиозного сознания, более свойственного минувшей эпохе, что не прав может быть любой человек, в то числе и «я». Впрочем, непонимание очевидности, наряду с деградацией и искаженностью установок на грех и добродетель, есть следующая особенность нравственной жизни современного человека.

На непонимание очевидностей, как на характерную особенность современного человека обратил внимание русский философ Иван Ильин. Эта странная нравственно-психологическая особенность очевидным образом раскрывается на очевидностях самого общего порядка, относящихся к области общественного сознания. Многое здесь – почти трюизмы. Но видимо, пришло время излагать, едва аргументируя, а вернее – только указывая, реестры таких трюизмов, иначе они мгновенно забываются или игнорируются.

Можно привести пример, относящийся к самой заурядной злободневной очевидности. В последней четверти ХХ века окончательно раскрылось безобразие идеологии и практики коммунизма в нашей стране. И, несмотря на это, до сих пор находятся так ничего и не понявшие тысячи людей, уныло бродящих по площадям с красными флагами и ищущих его призрак, и желающих вновь воцарить этот драконообразный призрак. С другой стороны – кажется вполне очевидным, что главное содержание современной политической жизни – грязная закулисная возня. Однако многие верят лозунгам, декларируемым властными структурами: о благах народа, о правах личности и проч.

Ничуть не меньше непонимаемых очевидностей в области религиозной и духовной вообще, как исторического, так и внеисторического характера. Из исторических можно отметить следующие, наиболее распространенные банальности. О религиозной жизни России до революции одни говорят: «Святая Русь», – и приводят свои факты. Другие говорят: «Один мрак», – и приводят свои факты.

Между тем, для беспристрастного взгляда так несомненна очевидность: действительность была бесконечно сложнее, и включала в себя и то, и другое.

Из наиболее общих очевидностей не исторического ряда можно привести непонимание реальности духовной жизни – как положительной, связанной с Богом, так и отрицательной, связанной с бесами. Факты, удостоверяющие эту очевидность – бесконечны. Между тем, во все времена, находились люди, которых иначе как слепыми не назовешь, – не различавшие этой очевидности за туманом своей предвзятости. Вообще предвзятости, живущие в человеке – это один из главных факторов, вызывающих невидение очевидностей.

Еще больше невидимых и непонимаемых очевидностей – в нравственной жизни. Можно представить примерный, очень краткий перечень:

1. Нравственный строй личной жизни может быть основан только на объективных принципах, которые даются лишь Божественным откровением. – Не понимают ни одного слова.

2. Общечеловеческие принципы нравственности – мираж. – Согласны на мираж.

3. Существуют объективные понятия греха и добродетели. – Осознают – если вообще осознают – только субъективные.

4. Грех разрушает человеческую личность. – Не видят.

5. Смирение объективно прекрасно, а гордость – безобразна. – Принципиально не согласны.

6. Самоотверженная любовь созидает действительность. – Утверждают, что это лишь поэтические слова вне всякой реальности.

7. Мудрые слова от праведной мысли, а не наоборот. – Не понимают ни что такое мудрость, ни что такое праведность.

8. Подлинное покаяние возводит к Богу. Говорят: ну и пусть кого-то возводит.

9. Современный человек – расслабленный, деградирующий, предельно искаженный и не видящий действительности. – Бешено отрицают.

10. Бешенство, как подсказывает само слово – от бесов. – Весело смеются.

11. Смех без причины – признак дурачины. – Обижаются.

12. Обидчивость – признак души, страшно разъедаемой гордостью. – Обижаются еще больше.

Вся нравственная жизнь состоит из таких очевидностей, порою невидимых даже людьми религиозными; – но значит, в таких случаях нравственно слепыми и предвзятыми.

Очевидностей общего характера, невидимых и не понимаемых современным человеком, бесконечно много и в природе. То, что теперь видят и понимают только специалисты, раньше знали все наблюдательные и получившие свое знание от предания люди. Потому-то это прежнее, общенародное знание отразилось даже в многочисленных пословицах и приметах народных, записанных во многих сборниках. Теперь их даже в словесном выражении знают, в основном, только специалисты по фольклору, а опытное знание почти исчезло.

Не меньше очевидностей, не понимаемых современным человеком, в мире человеческих личностей, прямо окружающих каждого человека, т.е. непосредственно в мире человеческих взаимоотношений. Из взаимоотношенческих реальностей, наиболее частая очевидность и наименее видимая – это вполне тривиальная конфликтная ситуация, в которой, безусловно, видна чужая вина и так закрыта пред глазами вина собственная. Подобные очевидности наблюдаются в строе общественных отношений: в любых общественных конфликтах – от двух отделов в институте до двух народов – не может быть виноват всегда только чужой отдел, институт, регион, народ и т.д., а не твой. Не видя этой очевидности, многие, когда, например, с их народом случается беда, обычно ищут причину не в самом народе, а в иных обстоятельствах, в частности – в других народах. Не видна и непонятна также и та несомненная очевидность, что подобная позиция наименее плодотворна и конструктивна и ведет лишь к увеличению материала конфликта и беды.

Из других взаимоотношенческих невидимых очевидностей полезно обратить внимание на обратную ситуацию, образующуюся в отношениях пристрастного типа, которая нередко выходит на уровень кумиротворения. Пристрастные отношения приносят обеим сторонам страшный, разрушительный вред.

Еще более часто непонимание очевидностей третьего рода – очевидностей собственной личности. Прежде всего, здесь приходится говорить о невидении и непонимании своих грехов и пороков. Особенно трудно осознается, людьми, даже и довольно внимательными к себе, грех гордости. Как часто окружающие видят в человеке то, что и на самом деле очевидно, т.е. проявляется в нем внешним образом, а сам он не видит; причем не видит часто главного своего греха. Обжора не видит своего обжорства, обидчивый – своей обидчивости (конкретные свои обиды видит хорошо, но признает в них действие не обидчивости своей, а зла, наносимого другими), злобный – своей злобности, самолюбивый – своего самолюбия и проч.

Самая обычная очевидность, не видимая современными людьми – причину своих грехов видеть не в себе самом, а во внешних обстоятельствах. Как трудно признается современным человеком очевидность его предательства. Как нежелательна для многих очевидная необходимость покаяния – даже в психологическом плане. Как удивительно многие современные люди не чувствуют благотворного действия Евангелия, молитвы и церковности на собственную душу; благотворного действия, очевидного для людей минувших эпох. И даже многие гораздо более простые вещи в их очевидности не ощущаются. Чувствует ли кто свою вину перед другим, – сказать: «прости», – и легче станет. Очевидно? Несомненно. Но так редко говорится и слышится это «прости». По нынешним временам редка и не очевидна необходимость очевидной благодарности; не очевидна очевидная необходимость поиска и обретения высшей правды; ненавистна очевидная радость смирения. Оттого так не очевидна и непонятна современному человеку его жизнь, в плену разнообразных очевидных пристрастий, и кажется даже непонятным, как может быть иначе.

Взвихренная, почти психиатрическая пленённость современного человека миром своих пристрастий представляет собой довольно необычную – с позиций менталитета минувших эпох – и противоречивую до хаотичности картину – все равно, идет ли речь о какой-либо личности или об обществе в целом. Главная цель этой пристрастной взвинченности открывается достаточно ясно. Это, кстати, тоже одна из тех очевидностей современного мира, которая теперешнему человеку в основном и невидна, и не понятна. Главная цель и главный мотив – это уход от подлинной действительности – как действительности внутреннего мира, так и действительности подлинной жизни, раскрывающейся, главным образом в человеческом общении. При этом любой материал: игры (карточные, телевизионные и любые другие), спорт, пресса, водка, политика, бесконечные пустые разговоры, беготня по магазинам и все, что угодно – играет роль психологического наркотика, глушащего реальные переживания, и уводящего от объективной реальности.

Живя мнимыми переживаниями, человек освобождается от необходимости жить нравственными ценностями, от необходимости покаянного подвига, от видения мира в его адекватной сущности, а потому и чистого отношения к явлениям этого мира и к соответствующим действиям: к удалениям – там, где необходимо удаление; к изменениям – там, где необходимы изменения; к просвещению светом Евангельским, где это возможно и т.п. Особенно же эти формы бегства от действительности осуществляются успешно и массово, когда явно выражается их невротическая природа: наркотики, рок-концерты, чемпионаты с игрой «звезд» и т.д. Чаще всего разум в таких «играх» никакого участия не принимает, а если и принимает, то либо чисто функциональное (игра на выигрыш), либо самооправдательное. При таком сильно выраженном невротическом вхождении в иллюзорные и ненужные миры и одновременно с этим современному человеку свойственна глубокая апатия.

Эмоциональная апатия невротического характера ничего общего не имеет с нравственным бесстрастием – верхом христианского аскетического достижения, той почвой, на основе которой и осуществляется делание добра.

Это апатия крайнего индивидуализма, нежелания, чтобы кто-нибудь трогал тебя и нарушил переживание личности, безусловно, не творческое, но очень удобное, ненапряженное. Таким образом, установка на апатию зачастую является нередко вполне сознательной. Она исходит из принципиального конформизма, не только не мешающего работе пристрастий, но напротив – создающего для них благоприятную почву. На ее основе многие пожелания и стремления, сплетающие «сеть» пристрастий, оказываются слабовыраженными, будучи очевидно мелочными по содержанию и неочевидно проявленными нравственно, стремящимися к нравственному «нейтралитету». Ни добро, ни зло. Ни холоден, ни горяч.

Слабая нравственная выраженность у людей, не склонных к точным нравственным оценкам, создает впечатление, что, во-первых, внутренняя жизнь человека сводится исключительно к психологическим переживаниям, безотносительным к нравственности, что и приводит к ощущению множественности релятивных возможностей поступков, стремлений, отношений. Это усугубляется, с одной стороны тем, что сами стремления носят в основном материальный характер и реализуются в тривиальной бытовой суете. Известно, что такая бытовая суета обычно страшно засасывает, потому что деться от бытовых условий жизни некуда, и эта видимость бытовой безвыходности создает мнимое впечатление душевной безвыходности. «Закрученность» души в бытовой суете лишает ум даже понятия о возможности стремлений, выходящих за пределы материальности, разве что абстрактно-теоретически.

Пристрастия, берущие душу в плен, необязательно имеют исключительно плотский характер. Конечно, все зависит от индивидуальности, но обычно пристрастия душевного характера достаточно часты (например, пристрастие к бесполезному и пустому чтению, какой-нибудь вид коллекционирования и т.д.).

Но борьба как с пристрастиями плотскими, так и с душевными затрудняется не только оттого, что они содержательно мелки и нравственно слабо выражены, но и еще и оттого, что они находятся обычно в смешанном состоянии.

Этот «компот» из пристрастий и пожеланий может быть самым разнообразным и меняющимся каждый день и час. То «работают» пристрастия и пожелания исключительно плотского характера, то – исключительно душевного, но обычно – и плотского и душевного одновременно. Смесь этих пристрастий, быстро меняющаяся, так многообразна, что даже при искреннем желании вступить в борьбу с грехом, человек, особенно не научившийся быть внимательным к себе, ничего в себе и не разберет. «Влечения» в его компоте часто даже не успевают «дозреть» до конца; быстро сменяя одно другое, «наезжая» и «переезжая» одно другим, часто действуя одновременно, они создают в душе постоянное ощущение, что чего-то хочется, а чего – непонятно. Или наоборот – унылое и постылое ощущение, что вроде ничего не хочется, а что-то в душе «свербит».

Разумеется, такой «компот» пристрастий усиливает в человеке развитый в течение многих поколений индивидуализм. Это не мешает индивидуализму проявлять семейный или социальный облик. То, что семейный эгоизм, по сути, раскрывается как индивидуальный – понятно. Просто «эго» расширяется до пределов трех-четырех человек. И в таком случае этот семейный эгоизм, как одна из главных составных частей «компота пристрастий» современного человека, определяет основные нравственные направления его жизненных реализаций. Обычно это происходит по многим причинам – в частности, потому, что в условиях долгого постоянного пребывания в таком органичном и достаточно тесно сплоченном «коллективе» как семья, нравственные мотивы и стремления легко «индуцируются», передаются по принципу соблазна или примера.

Тот же принцип, только еще более акцентированно и энергично, но зато кратковременно действует в толпе, собранной под лозунгом любой степени социальной значимости от «Мир – хижинам, война дворцам», до «Спартак – чемпион». Эффект нравственного действия толпы на действия соответствующего типа в индивидууме, который можно было бы назвать «эффект стадиона», с психологической стороны, в общем, довольно хорошо прослежен и изучен. Но нравственная окраска выявляется в том же самом «компоте пристрастий», когда каждое отдельное пристрастие ничтожно и слабосильно, а вместе все представляет такую вязкую субстанцию, что выбраться из этого болота, пока эффект действует, очень сложно. Он может еще продолжаться и после непосредственного мотива (футбольный матч) как шлейф, по остаточному принципу (продолжение переживаний и возбужденных разговоров).

Этот эффект действует, в основном, если существует соответствующая склонность. Вполне современный пристрастный человек, но безразличный к футболу среди беснующейся толпы остается абсолютно холоден. Правда, такие люди обычно на стадион не попадают; они находят иные места, где могут реализовывать свои пристрастия. Это особенно эффективно происходит в тех случаях, когда речь идет о «зараженности» очевидным злом. Стадион сам по себе нейтрален в нравственном отношении; его нравственное действие – лишь в возбудимости «вирусом соревновательности» (гордость), которое разыгрывается на футбольном поле и передается нейтральным в смысле самой игры болельщикам. (В последнее время они чаще называются «фанаты». И то и другое слово выдает нравственную природу этого явления).

Еще более очевидно проявляется страстный и пристрастный социальный характер в тех случаях, когда и сам материал имеет неоспоримо злое содержание. Например, две политические группировки поливают друг друга грязью.

Или две шайки мафиозного характера устраивают полувооруженные «разборки».

Опыт исторической нравственности показывает, что «зло» в своих высших формах возбуждается – особенно в соответствующих социальных условиях (революции, молодежные компании и проч.) – очень быстро и легко. И здесь можно легко разглядеть целый ряд причин, способствующих такому эффекту.

Одна из главных: для человека, имеющего слишком слабые связи с небесным миром или вовсе их разорвавшего (таков и есть современный человек) и потому чувствующего свою одинокость, слишком важен «учет социальной защищенности, даже если он имеет явно греховный характер. Защищенности, конечно, иллюзорной, потому что подлинность защиты предлагает только то, что абсолютно выше человека. Кроме того, зло всегда болезненно, и не только по нравственной сути. Человек падшей болезненной природы, именно по причине ослабленности своей природы соответствующими склонностями, легко принимает «микробы» зла. Впрочем, это не только в социальной, «стадионной»

Далеко не все врачи, практикующие в области психических болезней, признают указанный очевидный факт, что свидетельствует лишь о том, что не все профессиональные психиатры оказываются таким же профессионалами в этике. Порою этически проблемы их вовсе не занимают. Кроме того, верное ценностное этическое осознание может осуществляться лишь с объективных христианских нравственных позиций. Это признается психиатрами достаточно повсеместно лишь в христианских странах (Европа, Америка). В странах же с иным менталитетом в этом отношении все зависит от личности психиатра.

Научные данные дают возможность судить об этиологии психической болезни лишь до некоторой степени, и то далеко не всегда. Кроме того, известно, что в ряде случаев вся симптоматика заболевания имеет достаточно выраженный психический характер, в то время как на деле нет ничего, кроме чистой органики (последствия и проявления посттравматические, эндокринологические и т.д.), и психиатры различают психопатоподобные состояния от чистых психических заболеваний.

Психиатрия различает три степени пораженности: акцентуированность характера, психиатрию малую и большую. Не всегда возможно понять личностные нравственные особенности в случаях тяжелых психозов. Но на ранних стадиях даже «большой⁷ психиатрии, тем более в «малой⁸, очень существенно рассматривать такие особенности, которые вполне проявляются уже и в акцентуированных характерах.

Людей с акцентуированными характерами можно иначе назвать слабо выраженными психопатами. Или иначе: определенная нравственная и психологическая черта, имеющая место в душевных склонностях и жизненных проявлениях акцентуированной личности, черта, которая резко, но все же не болезненно выделяется на общем нравственно-психологическом фоне, у психопата приобретает выраженный болезненный характер.

Весь нравственный и психологический строй психопата в значительной мере подчинен какой-либо одной черте, она мешает нормальному отношению с ближними. Временами может иметь место и потеря трудоспособности. Между тем личности с акцентуированными характерами социально проявляются большей частью довольно нормально: работоспособность не теряется, они полноправные, порой и весьма одаренные члены общества. Но граница между акцентуированными личностями и умеренными психопатами четко не выражена, равно как и граница между психопатами и чистыми психотиками. Вообще вся область «малой» психиатрии – область между ярко выраженным, но не патологическим характером и чисто клиническими состояниями – есть область «пограничных состояний» с неявно выраженными границами как с той, так и с другой стороны.

Эта «ползучесть» границ представляет, правда, скорее некоторую трудность для психиатра, чем для человека, занятого изучением нравственной проблематики. Но и в этическом понимании ситуации здесь порою возникают трудно преодолимые явления, связанные, прежде всего с механизмом замещения, то есть когда некоторые личностные проявления выражают сознательно или несознательно скрываемые грехи. Этот механизм замещений наиболее подробно исследован в конце XIX – начале XX веков выдающимся психоаналитиком доктором Зигмундом Фрейдом, введщим в психоаналитическое обращение термин «сублимация». Сублимация – это замещение особого рода, при котором низшие инстинкты, например, половые (в терминах христианской этики, блудные помыслы, пристрастия и т.д.) преображаются, переходя в возвышенные образы поэтического характера. Проанализировав их, можно увидеть страсть, которая лежала в их основе. Чувство стыда от сознания и видения этой страсти побуждает к тем душевным действиям, которые не столько уничтожают действие страсти, сколько переводят ее в иной план, неочевидный, или даже представляют ее как некую вынужденность или даже добродетель. Явление это вполне тривиальное, и обычно проявляется в формах, далеких от клинически неоспоримой болезни.

В психической болезни проявляется очевидно уродливое развитие личности, всегда имеющее по сути своей онтологическое, нравственное и психологическое искажение природы человека, ставшее результатом грехопадения. В самом проявлении душевной болезни у человека в клиническом смысле до сих пор исследователи отмечают не до конца выясненные механизмы. В возникновении, развитии и формах проявления некоторых болезней действуют наследственные механизмы: но даже самые детальные исследования сводятся, в основном, к простому описанию проявлений наследственности, что может подтвердить любой наблюдательный человек, которому привелось видеть развитие душевной болезни у лиц с прямой наследственной связью в двух-трех поколениях. Замечательно, что даже мимика во время болезненных припадков, например, у матери и дочери может проявляться совершенно идентично.

Еще менее изучен механизм «индуцирования» душевной болезни, и именно поэтому многие специалисты-психиатры вовсе отрицают этот механизм. Но известны случаи, когда, например, муж, клинический шизофреник, проявляясь в семье соответствующим образом, приводил жену, у которой прежде болезненных явлений не наблюдалось, в состояние, при котором она стала нуждаться в диспансерном наблюдении.

Если же к понятию душевная болезнь относится не строго, то многие известные явления нашего времени: фашистские и советские демонстрации 30-х годов, стадионная истерия и прочее являются выражением массового, социального индуцирования душевного отклонения от здоровой нормы. Именно поэтому Ницше сказал, что если душевная болезнь у человека вещь сравнительно редкая, душевная болезнь у целых народов – явление почти обычное. Именно это позволило современному политологу озаглавить свою работу «этнопаранойя».

Еще более известен и описан механизм возникновения и развития душевных болезней в зависимости от стрессовых и других подобных предельных психологических ситуаций. Правда, и само понятие стресса скорее субъективно-психологическое; обстоятельства, вызвавшие у личности стресс, могли другую личность оставить в этой же ситуации без заметных душевных последствий. И если сами по себе стрессовые или фрустрационные процессы не достаточны для возникновения душевной болезни, то дальнейшее развитие болезни с этими последствиями может быть тесно с ними связано.

Конечно, душевная болезнь – это и нравственное уродство, но уродство лишь отчасти, все же до клинических развитых форм вменяемое личности, потому что за этими пределами, особенно на некоторых стадиях, любые сознательно-волевые нравственные усилия просто немыслимы и невозможны. И в этом отношении требовать с больного человека, как со здорового, не только по поступкам, но и по покаянным ориентациям – просто невозможно. А во многих клинических формах невозможно ожидать даже начального понимания по чрезвычайно болезненному искажению ума и души. Это весьма важно иметь в виду при общении с больными, потому что иначе можно принести несомненное зло, требуя невозможного и вызвав в результате болезненный взрыв агрессии (гнева) или отчаяния (депрессии). Необходимо видеть и степень болезни. Если по отношению к психопатам следует искать психотерапевтические возможности исцеления душевной болезни (для верующих людей – церковно-мистического, духовного характера; здесь особенно значительна сверхчеловеческая Божественная помощь прежде всего через причастие Святых Христовых Тайн и другие таинства), то для находящихся на крайних стадиях «большой» психиатрии такие попытки могут быть даже опасными (известны случаи, когда больные выплевывали причастие).

Но даже в пограничных ситуациях отношение к недугующим душою в смысле применения церковной дисциплины должно быть очень осторожным и аккуратным. Так, в смысле покаяния одни больные могут в движениях гордости держаться чрезвычайно резких самооправдательных позиций, другие, напротив, изысканно и тонко биться в пароксизмах самообвинений поразительно уничижительного характера.

Трудность, а то и полная невозможность совершенного исцеления от душевной болезни связана с тем, что многие специалисты подходят к ней исключительно исходя из материалистических принципов, не понимая и не включая в действие знания христианской антропологии. Более того – не принимая во внимание объективные оценочные нравственные принципы, такие специалисты, рассматривая душевные процессы на уровне физиологических реакций или бессодержательно-психологических мотиваций, не способны увидеть ту почву, на которой рождаются душевные болезненные уродства – онтологический и нравственный разрыв связи с Богом. И этот нравственный разрыв сам по себе болезнен и принимает болезненные формы. Эти болезненные формы практически суть всегда различные виды конкретного воплощения уже известных и указанных выше греховных начал, но это воплощение осуществляется у больного в особенно острых, а часто причудливых формах.

Наиболее существенно и неизбежно проявляется практически во всех душевных болезнях страсть гордости. И это понятно. Болезнь искажение личности с перестановкой жизненных ориентиров, отвержением ориентиров объективных и созданием собственных, часто весьма фантастических. Именно поэтому болезненные формы самолюбия так присущи и акцентуированным характерам, и очень многим психопатам. Но обычно гордость соединяется в развитии болезненных процессов и с другими видами страстных движений, из которых, как наиболее частые, следует отметить гнев, уныние и мечтательность (в зависимости от типа болезни, типа отклонения от здоровой нормы). Причем и эти, и другие проявления в болезненных процессах отличаются и количественно, и качественно от сравнительно здоровой (говоря статистически) нормы. Количественно – тем, что эти страсти доходят до возможно крайних степеней в большей степени у душевно (условно говоря) здорового человека. Качественно – тем, что они соединяются и воплощаются в наиболее причудливых формах.

Кроме того, не только болезни, но и сами греховные движения часто не имеют достаточно четких границ, отделяющих грех от нравственно нейтральных состояний. Например, довольно трудно уловить грань, отделяющую элементы планирования, присущие каждому виду работы в большей или меньшей степени, от заурядной мечтательности.

Наиболее очевидным образом нравственные отклонения проявляются в психопатиях или «пограничных» состояниях.

Нравственные искажения личности наиболее демонстративно проявляются в психических расстройствах. Зависимость психических расстройств от нравственных ярче всего раскрывается в психопатиях. Психопаты – люди с уродливыми дисгармоничными характерами. Эта уродливость характера проявляется, прежде всего, во взаимоотношениях, но начинается во всем внутреннем строе жизни. Можно отметить некоторые общие черты всех психопатий.

Во-первых, психопатии обычно устойчивы, т.е. замечаемые, нравственные и одновременно психические отклонения редко меняются. Внутренняя аскетическая работа по искоренению уродливой греховности проводится психопатами редко и слабо. Во-вторых, психопатии характеризуются тотальностью, т.е. все такие характеры во всех сферах проявляют себя дисгармонично, и от конкретного искажения зависят все душевные проявления. Это крайне затрудняет работу по искоренению греха: трудно начать, и неизвестно, с чего начать. В-третьих, в психопатиях нарушается адаптация личности к социуму; это показывает безразличие психопатов к ближним и затрудняет их возможности приспособиться к жизни.

Механизм проявления болезненных отклонений у людей этого типа состоит в следующем. Отрицательные впечатления от внешней реальности или внутренних ощущений накапливаются в больном, некоторое время, не находя выхода. Затем, словно «открывается клапан» и накопленное недовольство миром с большой силой вырывается наружу. Разумеется, степень этого «выброса» зависит от темперамента больного, который до припадка может быть очень терпеливым, порядочным и даже в свою меру «духовным» человеком. Да и припадок имеет форму, не всегда понятную посторонним. Но обычно возбудимые психопаты дают вспышки злобы по всякому поводу. Для раздражения достаточно ничтожной причины, которая для постороннего глаза и причиной не является. Возбудимые психопаты не терпят никакого разногласия, противоречия или простого недовольства и реагируют на это крайне агрессивно, со злобою, часто с криком, порою рукоприкладством, им крайне трудно сдерживаться. Порою они могут доходить и до криминальных действий. Основное греховное страстное начало их – гнев. Зависимость поведенческих проявлений от нравственного строя здесь очевидна.

Истерическая личность характеризуется театральностью, позерством, установкой на то, чтобы произвести максимально благоприятное впечатление на других, произвести чисто внешний эффект. Им свойственна крайняя поверхностность, фантазерство, незрелость. Они стремятся более казаться, нежели быть; они крайне неустойчивы. Настроение у них часто резко меняется; они очень капризны и часто трудны в семье. Их поведение обычно зависит от особенностей внешней ситуации. У истерических психопатов также, несомненно, отсутствие положительных нравственных начал. Этим людям ничего не стоит солгать, они постоянно живут какими-то фантазиями, мечтаниями. Они крайне эгоцентричны, органически не способны поступиться какими-либо своими желаниями, а тем более пожертвовать собой и даже проникнуться интересами другого человека. Их основная беда: с одной стороны крайний эгоцентризм, а с другой – чрезвычайная требовательность к окружающим, большой набор претензий, невзрослость, безответственность, самовлюбленность до нарциссизма, дешевая театральность во всем поведении. Они любят разыгрывать очень «естественно» любые болезни, чтобы на них обратили внимание.

У этих людей поведенческая зависимость и характер в целом проявляется очень своеобразно. Это люди, которые, живя собою, крайне отчуждены от окружающих. Все развитие таких личностей направлено в сторону отчуждения.

Контакты с другими людьми, способность эмоционального сопереживания, способность понимания других людей, сочувствия, участия у шизоидных психопатов сведена к минимуму. Впрочем, такая крайняя отдаленность от других людей порою вызвана у шизоидных психопатов их слишком большой ранимостью. В свою очередь, ранимость нередко вызывается страхом за вторжение людей в мир их внутренних переживаний, который и на самом деле может быть очень богат, но не столько нравственно, сколько воображательным роскошеством. Но именно поэтому внешне, да и внутренне они холодны, безучастны, черствы, неспособны к помощи даже в установках, а тем более – на практике. Весь круг социальных добродетелей им совершенно непонятен, именно в силу того, что они не способны понять и принять ближних. Любовь, милосердие, доброделание для них носит совершенно абстрактный характер. Как и психопаты других групп, они, как можно видеть, эгоцентричны, но их эгоцентризм выражает себя не в уровне претензий и не в игре, а в холодности, замкнутости, необщительности.

Это психопаты с крайней неустойчивостью эмоциональной сферы. Их эмоциональная жизнь неустойчива, как быстротекущий поток. Устойчивых чувств и переживаний у них нет. Настроения, включая и нравственную сферу, могут меняться быстро и резко. В один момент они, например, полны сочувствия, в другой – абсолютно не способны помочь. Эта их ненадежность – главная нравственная характеристика.

В этом виде психопатий проблема нравственного уродства в связи с психическим расстройством проявляется особенно остро. Люди данного типа тяготеют к очевидно выраженному криминальному типу, у них явное стремление к уголовному развитию. Часто, с самого детства они бывают склонны к совершенному отсутствию милосердия, любованию злом (отрывают крылья у мушек). Когда они вырастают, могут становиться вполне сформированными уголовниками.

Имеются некоторые психопатические расстройства, в которых связь с нравственными началами не так ярко выражена.

У этих личностей наблюдается смена настроений. Преобладающие настроения меняются аффективными фазами. Под аффективной фазой понимается достаточно длительное (от нескольких дней до нескольких месяцев) устойчиво повышенное или устойчиво пониженное настроение. Таким образом, человек проявляет склонность то к депрессивным состояниям, то к эйфории. Менее устойчиво повышенное настроение, и в зависимости от степени его выражения, оно может носить психотический характер, – т.е. личность, в силу своей отвлекаемости, в силу увлечения постоянно меняющимся потоком идей уже не способна к целенаправленной, целесообразной деятельности, ни к какому продуктивному труду. В таких крайних степенях потери трудоспособности не поможет домашнее лечение, необходима клиника. В то же время умеренно-повышенное настроение – гипомания – часто бывает вполне продуктивным; вся жизнь тогда окрашена в радужные тона, жизнь улыбается, светит со всех сторон; в этих состояниях люди повышенно энергичны, деятельны, их оптимизм «непрошибаем». В таких состояниях, несмотря на омрачающие обстоятельства, повышенная продуктивность, они успевают много сделать, утомляемость снижена. Эйфория – слабая степень повышенной фазы: человек охвачен благодушным приятным настроением, когда все воспринимается лучше, чем есть на деле.

Но эта фаза, как правило, характеризуется нестабильностью, непродолжительностью. Под депрессивной фазой понимают устойчиво-сниженное настроение, в эмоциональной сфере господствуют тоскливые переживания. В этой фазе человек часто бывает заторможен, или наоборот, находится в тревоге, возбудим; все переживания его совершаются под отрицательным знаком. При депрессии устойчивое снижение настроения не зависит от обстоятельств, удач, назидательных разговоров. Депрессия – достаточно длительная фаза. Циклоидная личность конституционально живет фазами. Обычно после того, как период радужного настроения с повышенной возбудимостью сменятся мрачностью и унылостью – этот человек чувствует недомогание, жалуется на нездоровье.

Смена фаз может быть спровоцирована и внешними поводами, но это далеко не всегда.

Нравственная сторона личностей циклоидного типа заключается в отсутствии устойчивой духовно-этической позиции. У этих людей доминирует не нравственная позиция, а позиция ориентированности на эмоциональное переживание внешних обстоятельств. При такой нравственной подвижности, когда все зависит от удачи или неудачи, плохого или хорошего самочувствия, различных случайностей, иногда не понятно, какой поведенческой реакции можно ждать. Кроме того, в фазе мании нередко наблюдается нравственная беспечность, а фаза депрессии может быть описана в нравственных святоотеческих категориях страсти печали.

В жизни этих людей преобладают депрессивные состояния и настроения. Они обычно медлительны, заторможены, подавлены, угнетены, тревожны, унылы, тоскливы – по малейшему поводу, а часто и без всякого повода. Они разочарованы в себе и производят впечатление смирения, но смирение это ложное, потому что в нем нет подлинного стремления к миру с Богом. За их склонностью к самоуничижению, к выставлению себя в неблагоприятном свете стоят просто нерассудительно-повышенное требование к себе, которое не находит возможности реализации. Они ориентируются на самые высокие этические образцы, но требуют немедленных плодов, и не получая их, страдают неудовлетворенным ущемленным тщеславием. Они болезненно переживают сознание, что они не таковы, какими следовало бы быть, и что жизнь не такова, какою они хотели бы ее видеть.

Это люди постоянно страдающие. Малейший повод, на который здоровые люди едва обратили бы внимание, является для них источником непрекращаемой муки. Потому обычно настроение этих людей сниженное, с постоянным ощущением утомления, отсутствия жизненных сил, а отсюда – раздражительность с преобладающим компонентом истощаемости и всегда пониженная работоспособность и продуктивность; постоянная потребность в отдыхе. «Астения» и означает в переводе бессилие, слабость. Как и в депрессивном типе, источником здесь является завышенный уровень требовательности. Нравственный источник этой психопатии – престижные установки личности, стремление соответствовать определенным социальным образцам, высоким достижениям, например, в области избранной деятельности; а когда личность требует большего, чем позволяют ее ресурсы, конфликт между реальными особенностями жизни и возможностями реализации вызывает бессилие. В области духовной жизни это неизбежно там, где нарушается принцип постепенности, где люди, начитавшись, например, высокой духовной литературы, начинают мечтать о себе в духовном смысле. В таких случаях как писал свят. Игнатий Брянчанинов: жизнь истощавается напрасно».

Это личности, страдающие сексуальными извращениями. Эти извращения откладывают несомненный нравственный и вообще разрушительный отпечаток на личностные проявления в целом. (Например, у гомосексуалистов). Порою они тяготеют к криминальности, почти всегда к соответствующим, определенного типа компаниям. Вся жизнь бывает окрашена в соответствующий тип перевертии. Зависимость отступления людей этого типа от нравственных начал не только христианских, но и общеупотребительных очевидна до демонстративности.

Это психопаты, склонные к сверхценным образованиям (склонностям, предвзятостям, идеям, переживаниям). Обычный ход паранойяльной психопатии следующий. Они вступают в конфликт с кем-либо, затем выстраивают на основании этого конфликта некоторую интерпретативную систему, в которой реальный конфликт вырастает до бредовых размеров. Все интерпретируется крайне тенденциозно, все рассматривается с предвзятой точки зрения. Психопатам кажется, что люди что-то замышляют против них, настроены на зло, объединяются, чтобы им как-то навредить, имеют какие-то планы против них, преследуют их. Или на основании реального изобретения ими создается сложная картина, в которой масштабы изобретения преувеличены, им придается чуть ли не мировое значение; кажется, что кто-то хочет присвоить его, начинается борьба с мнимыми преследователями и т.д. Или – встречается «жалобный» тип паранойяльного психопата – сутяжника. Они всюду пишут, всюду обращаются с жалобами (отчасти к этому типу относятся стукачи). На уровне сверхценных идей этот вид психопатий создает резкое преувеличение значимости того, что происходит вокруг, или того, что они сделали. Например, это может быть сверхценной ревностью, которая могла возникнуть на основе какого-то реального факта, резко его преувеличив. Нравственная ситуация с этими личностями, в общем, достаточно очевидна. Здесь на первое место выходят грехи, связанные со всяческой ложью и самообманом ума (интерпретативность, доверие собственным суждениям, мнительность, воображательность).

Как видно, высокая степень сконцентрированности на себе по-разному выражается во всех типах психопатий. Не лишены этой направленности и невротики. Невротические проявления обычно осуществляются у акцентуированных в сильной степени характерах. Когда адаптация к ситуации и людям очень слабая, при неблагоприятной конфликтной ситуации такие акцентуированные характеры могут искать разрешения конфликта через невроз.

Неврозы могут выражаться в депрессивности, в астеничности, раздражительности, неуравновешенности, плохом сне, снижении работоспособности, головных болях, истощаемости. Могут быть невротические фобии, т.е. страхи. Например, страхи определенных заболеваний: невротик боится какой-нибудь смертельной болезни, которой на самом деле нет. В незначительных симптомах он может видеть для себя возможность страшного заболевания (кардиофобия, например: защемило сердце – такой человек воображает, что у него уже инфаркт). При подобных ипохондрических невротических проявлениях возникает повышенная склонность к заботе о своем здоровье, тенденция преувеличивать недомогания.

При истерическом неврозе характерно стремление добиться внешними эффектами определенных льгот, выгод – не обязательно материальных – среди своего окружения. Такие люди стремятся удовлетворять свои потребности в постоянном внимании, чтобы с ним носились, оказывали понимание, заботу.

При неврозах навязчивости в поток сознания личности насильственно входят разные мысли, чувства, даже мелодии, и они воспринимаются личностью как нечто чуждое греховное, порою даже бесовское. Такие люди, например, занимаются навязчивым для себя счетом (считают, например, окна в домах), читают вывески наоборот и проч. Но самое главное: любой невроз, помимо конституциональных особенностей, присущих данной патологии, имеет в основе конфликт, разногласие, противоречие личности с окружающим миром; порою в целом, но чаще – с конкретным окружением, людьми, и, как правило, здесь и возникают нравственные дисгармонии.

Вот вполне тривиальный пример. Женщина. Муж-алкоголик. Она связана с ним ребенком и жильем (комната, которую невозможно разменять). Связь между ними существует чисто материальная. Никакого удерживающего нравственного начала (например, жить по христианским заповедям) – нет. Таким образом, она ВЫНУЖДЕНА проживать с человеком, с которым хотела бы расстаться. В результате – конфликт на основе тупиковой ситуации, как бы компенсирующейся неврозом. Это субъективное решение проблемы: невроз тем самым отвлекает от тупиковой ситуации.

«Большая» психиатрия имеет дело с психозами. Психоз – это чаще всего то, что в Евангелии описывается, как одержимость, бесноватость (и, по сути, таковым и являлось), но на душевно-поведенческом уровне выражалось в форме психоза. Причем, если в Евангелии и вообще в прежние времена можно было видеть, как одержимость раскрывается в демонстративных психозах с очень яркой картиной нелепого поведения, то современная одержимость «спрогрессировала»: меньше хрюканья, лая, явной агрессивности, открытой нелепости, но гораздо больше тонких проявлений, о которых можно знать, лишь когда больной «раскрывается», внешне же поведение больного мало чем отличается от здорового; разве что можно отметить, например, что человек несколько замкнут, слишком необычно реагирует на окружающее. Человек невнимательный может и вовсе ничего не заметить.

Наиболее характерные психотические переживания – бред и галлюцинации. Очень частый вид бреда – преследования, воздействия, одержимости («мне сделали»). Такому человеку представляется, что какие-то «они» воздействуют на него с помощью телепатической машины, грубо врываются в его внутренний мир, вызывают ощущения, предчувствия, движения; к нему плохо относятся, на работе, в семье или какая-нибудь организация (например, КГБ) его преследует, его хотят отравить. Такой человек чувствует необычные запахи, привкусы и проч. Ему может казаться, что его обворовывают, хотят нанести какой-то материальный ущерб (особенно часто у стариков). В депрессивном состоянии он обвиняет себя во многом, в чем он вовсе не виноват, или возводит на себя чудовищные обвинения при ничтожных основаниях. В психотическом состоянии человек может находиться в сильном двигательном возбуждении, часто в злобном и агрессивном, и объектами его агрессии могут быть и посторонние и он сам («биться головой о стенку»). Таков Евангельский бесноватый, в котором находится легион бесов.

Психопатоподобные состояния внешне сходны с психопатиями и проявляются при различных соматических (телесных) расстройствах. Так человек при травме головы часто ведет себя как возбудимый психопат; или проявляет себя как грубо истерический тип (например, в поездах встречаются люди, которые ведут себя грубо демонстративно: рвут на себе рубахи, завывают, кричат).

Гипотериоз (эндокринная патология) дает соматическую склонность к проявлениям депрессивности, астении. Патология сосудов (гипертония, артериосклероз) способствуют любому типу заострения характера. Человек обычно склонен к аффективной неустойчивости: при какой-либо телепередаче разразится рыданиями, любой пустяк может вызвать обиду, гнев или инертность, вялость, утомляемость, грубость, черствость. Но в психическом отношении эти люди могут оставаться свободными.

Но во всех случаях – и психических заболеваний, и психопатоподобных состояний – зависимость больных и по внутреннему строю и по поведенческим формам от нарушений нравственного характера очевидна. Поэтому окончательное исцеление этих больных невозможно, помимо нравственного исцеления, которое объективно может быть осуществлено только силою Божией, наиболее естественно реализуемой в условиях Церкви.

Картина нравственного состояния людей наших дней, включающая систематическое описание того особенного уродства, которое в нравственном отношении представляет собой душевная болезнь, необходима по следующим обстоятельствам. При сравнении ее с общим знанием о греховном содержании жизни, можно увидеть, с одной стороны, некоторую стабильность нравственного бытия, главных оснований и проявлений греха. Но с другой стороны, по некоторым конкретным особенностям обнаруживается и определенная линия исторического нравственного развития. Правда, при оценке такой тенденции, в свою очередь, может обнаружиться тенденциозность, в зависимости от позиции лиц, рассматривающих историческую нравственную ситуацию.

Так, сторонники идей нравственного прогресса найдут немало исторических аргументов, свидетельствующих о постоянном линейном нравственном усовершенствовании человечества. Напротив, сторонники ретроградной линии нравственной деградации найдут немало аргументов в свою пользу. Едва ли здесь целесообразно подробно разбирать тенденции и перспективы нравственного развития человечества. Кратко же можно сказать, что аргументы в свою пользу находят представители прямо противоположных позиций не только по своей тенденциозности, но и потому, что аргументы на самом деле имеют место и с той и с другой стороны. И это только означает, что историческая картина обладает сложным, нелинейным характером, а если и линейным, то линия эта не прямая, а скорее имеет построение синусоиды, со своими, вполне объяснимыми взлетами и падениями.

И все же следовало рассматривать характер нынешней нравственной ситуации, во-первых, для того, чтобы современный человек более ясно видел, в чем ему каяться; а во-вторых, для того чтобы показать, что нравственное развитие человека подвело его к той черте, которая указана в Слове Божием и называется – «конец света» .

Слово Божие достаточно ясными чертами описывает нравственное состояние человека «накануне» конца света. Другое дело, что это «накануне» может длиться неопределенную по долготе историческую эпоху. Более того, само Слово Божие и нравственная история мира предусматривает возможности вариантов, при которых некоторый духовно-нравственный подъем хотя бы и не всего человечества (десять праведников на город по уговору Авраама с Богом – Быт.18,23–33) отсрочит приближение этой черты. Но если эта нравственная характеристика последнего времени будет достаточно стабильной и ей не найдется в мире нравственного противоядия и противовеса, – конец неизбежен, и не просто потому, что это предсказано, но, прежде всего, потому что мера целесообразности существования человечества будет исполнена; в дальнейшем бытии мира нет нужды: выбраны для иного существования все праведники, все – для кого Закон Божественной правды стал их личным законом.

Наиболее полная, хотя и лаконичная нравственная характеристика людей последнего времени дана св. апостолом Павлом во 2-ом послании к Тимофею «В последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели Боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрекшиеся». (2Тим. 3,1–5). Современный читатель, прочитав это пророчество апостола, может воскликнуть: «Да это же про нас». Но с этим надо разобраться.

Едва ли было такое время, когда какой-нибудь внимательный читатель, наблюдающий за состоянием нравственности его времени, не смог бы воскликнуть то же самое: «Да это же про нас». И таким образом про любое время можно было бы сказать: «последнее время». И в некотором существенном смысле это так и есть, потому что на заре христианства апостол Иоанн Богослов сказал: «Дети! Последнее время» (1 Ио. 2,8), – а с тех пор прошло почти две тысячи лет.

Но эти две тысячи лет на самом деле и есть – последнее время. С рождеством Христовым и началось последнее время. И другого времени на этой земле уже не будет. Но стихии разгорятся, и земля погибнет, «и будет новая земля и новое небо» (Откр.21,1). И там будет новое время.

Слово Божие говорит о последних временах в специфическом смысле, как о временах, непосредственно предшествующих пришествию антихриста; и эта нравственная характеристика не только наиболее существенная для этих времен, но и определяет само их наступление. Т.е. пока в нравственном отношении человечество не будет к ним вполне готово, они и не наступят. И в этом смысле, кажется, на первый взгляд и непонятно, что же такого уникального содержится в нравственной характеристике апостола Павла. Можно ли, зная историю, представить, например, такие времена, когда среди людей не было бы самолюбия, или сребролюбия, или невоздержания, или жестокости. Необходимо всмотреться в эту характеристику и по возможности сопоставить с текущими днями. И тогда будет видно следующее. Если апостол Павел перечисляет нравственные особенности, хотя и греховные, но, по-видимому, вполне заурядные, такие как те же сребролюбие, или неблагодарность, или недружелюбие, можно полагать, что степень «заражения» этими грехами должна быть совсем необычной. Степень – и по количеству «зараженных» грехом людей, и по интенсивности «зараженности».

И в этом отношении, если внимательно рассматривать нравственное состояние общества в наше время – конец ХХ века, то можно обнаружить, что, конечно, процесс нравственной деградации идет, и довольно быстро, но неравномерно. Если некоторые, наиболее «традиционные» грехи, хотя и развиваются, но с «нормальной» скоростью (такие, как сребролюбие, невоздержание); – то другие, если судить по литературе прошлых времен, сравнительно малоразвитые, ныне раскрываются с большой скоростью. К таким относятся, например, непокорность родителям, нелюбовь к добру, предательство.

Здесь можно отметить, например, что в России, начиная с 20-х годов, предательство даже признано было официальной народной добродетелью (стукачество, Павлик Морозов). Можно предполагать, что, рисуя нравственный портрет человека «лютого времени», св. апостол Павел пророчески раскрывает свое знание того, что почти все человечество в целом будет пронизано этим греховным комплексом, а уровень пронизанности каждой личности будет приближаться к уровню душевной болезни.

Но в этой достаточно полной и яркой характеристике человека последнего времени все же некоторые черты выделяются особенно рельефно из традиционно нравственной картины – и не только количественно. Когда апостол называет такие пороки, как неблагодарность, нечестивость, недружелюбность, непримиримость, понятно, что эти черты были и в его время. Это ясно хотя бы потому, что существовали их имена, а относительно неблагодарности существует даже целый евангельский рассказ, об исцелении Спасителем десяти прокаженных, из которых только один – одобренный Спасителем – возвратился, чтобы воздать славу Богу. Но все же, как показывает опыт изучения исторической нравственности, эти особенности хотя и были известными, но по нравственным установкам – неприемлемыми.

Чем дальше по времени – тем более обратная картина. Сами слова, обозначающие соответствующие нравственные понятия и явления (как в позитивном, так и в негативном значении) все чаще уходят в небытие. Так, если бы существовал современный частотный словарь по нравственности, такое слово, как нечестивость (равно как и противоположное ему – благочестивость), возможно, не встретилось бы ни одного раза. Благочестие просто вышло из круга нравственных проблем! А это значит, что уже вполне царит нечестивость. Точно также в обществе уже все меньше жалоб на неблагодарность и недружелюбность, но это не потому, что благодарность и дружелюбие – постоянные гости в современном мире, а потому, что к их исчезновению люди становятся все более равнодушны. И если непримирительность еще задевает людей, то лишь потому, что она крайне затрудняет социальное общение.

Но в этом апостольском портрете обращают не себя внимание и нравственные особенности, становящиеся лишь теперь все более понятными. Это характеристики, относящиеся скорее к нравственной стороне духовной жизни, чем к традиционным нравственным ценностям. Первая из этих характеристик устанавливает обратную зависимость между боголюбием и сластолюбием: «более сластолюбивы, чем боголюбивы». Понимая сластолюбие в мирском смысле как поиск всяческого удовольствия, можно отметить, что этот поиск и в теоретическом отношении у многих представителей западноевропейской философии (гедонизма) стал признаваться как ведущий принцип нравственной жизни.

В житейской же практике – тем более. Замечательно, однако, не простое указание этого признака апостолом наряду с другими, но его обратная связь с боголюбием. Теоретически – это тоже понятно: реальное боголюбие умеряет поиск удовольствия, и пока не перейдена в обществе некоторая нравственная черта, степень его еще не катастрофична. Но эта граница как бы разрушается в какой-то момент с двух сторон: с одной стороны, резко усиливается стремление к наслаждению, с другой – слабеет внутренний строй благочестия, и, наконец, поиск сластолюбия сметает последние остатки боголюбия. Так, к примеру, на глазах участников XX века в чрезвычайной степени возросли две греховные линии, еще довольно реально сдерживающиеся остатками христианской нравственности почти до середины нашего века: разводы и аборты. Обе эти линии – продолжения и проявления сластолюбивой страсти блуда.

Что же касается внутреннего строя благочестия, то апостол отмечает существенную характеристику, оказывающую влияние на особенное искажение нравственности людей последнего времени: «имеющие вид благочестия, силы же его отвергшеся» (2Тим.3,5). И здесь апостол имеет в виду не простое лицемерие в религиозной жизни, которое есть вещь очень обычная и понятная, и довольно часто встречающаяся. О сознательном – с какими бы то ни было целями – лицемерии и говорить не стоит по его примитивной, дешевой и глупой очевидности. Апостол здесь пишет о духовно-нравственном непонимании, которое особенно печально, потому что им могут быть охвачены люди подлинно религиозные и по-своему преданные Богу и Церкви. Это внутренняя черта людей духовно недалеких, которых, по пророчеству апостола, к концу времен будет становиться особенно много. Обладающие (и обладаемые) ею люди не способны понять ни глубину вероучения, преимущественно же в его связи с нравственной жизнью; ни открывающихся при этом понимании подлинных основ человеческой личности, восстановленной и освобожденной от тлена, ни собственной своей внутренней жизни. Поэтому они в области религиозной довольствуются довольно поверхностным исполнением обрядов, а в области нравственной – внешним приятием (почти ветхозаветного характера) некоторого реестра нравственных норм. Потому для таких людей даже смысл слова «благочестие» остается закрытым.

Апостол показывает и нравственную причину отхода от внутреннего благочестия, а также отказа от всякого благочестия людей последнего времени: «Здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху» (по-славянски, более точно – «чешеми слухом»). Причем эта характеристика абсолютно точна и в индивидуальном, и в социальном отношении. Как отдельные индивидуальности, так и народные массы в последние времена более всего любят, чтобы учение «чесало им слух», и потому возникает такое большое число приверженцев любых социальных учений, в основе которых лежит материалистическая безответственность и якобы восстановление попранной справедливости; националистических учений, льстящих слуху удовлетворением национальной гордости (кого угодно – от чеченцев до великороссов); либерально-демократических учений, льстящих слуху возможностью плюралистической распущенности и развития культа индивидуальности.

Но неприятие здравого учения по причине нравственной и умственной чесотки имеет далеко не только интеллектуальный характер и последствия. Последствия раскрываются, прежде всего, в нравственной сфере: по причине отсутствия подлинного внутреннего благочестия, нравственный мир, ограниченный внешними признаками, оказывается непрочным.

Эта наиболее полная нравственная характеристика людей последнего времени может быть дополнена и несколькими иными чертами из Евангельского Писания, эмоционально дополняющими сказанное апостолом Павлом и расширяющими характеристику «апокалиптических людей». Так в словах апостола Петра о них – «наглые ругатели, поступающие по собственным похотям» – ничего существенно добавляющего к характеристике апостола Павла не содержится, но последующие слова: «и говорящие: где обетование пришествия Его? ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, все остается так же» – раскрывают столь хорошо знакомую по наблюдениям удалую молодежную беспечность, которой так свойственно закрывать от своего ума и сердца основные вопросы бытия.

Бездумная нравственная беспечность людей последнего времени еще более существенно раскрывается у св. апостола и евангелиста Луки (17,26–30): «И как было во дни Ноя, так будет и во дни Сына Человеческого: ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп и погубил всех. Так же, как было во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили; но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех. Так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится». Заурядность этих двух бытовых картинок – «во времена Ноевы» и «во времена Лотовы» – в сопоставлении с непонятными и тревожными последними временами («так будет и во дни Сына Человеческого») не должна обманывать. Здесь дело не только в совершенной и всепоглощающей преданности житейской суете, которую в лаконичных словах живописует Сам Сын Человеческий. Хотя и это не так уж мало. Но вспомним дни Ноевы: «И помышления людей были злы на всякое время». И более подробное описание погрязших в страшных грехах современников Лота – содомян – ничуть не лучше этого страшного нравственного библейского лаконизма: «Злы на всякое время».

Нравственным фоном этого «зла на всякое время» и оказывается именно всепоглощающая суета – совсем не безобидная, потому что она совершенно закрывает духовное небо и заставляет человека не вспоминать о своем предназначении, об образе Божием, который он носит, о высоких нравственных потенциях личности. Таким образом, в последние времена будет чрезвычайное возрастание зла на фоне всепоглощающей житейской суеты. И эта необыкновенно характерная и убедительная нравственная картина показывает тот этический предел, от которого уже почти безразлично – насколько опуститься ниже, потому что, когда перейдена эта черта, и в личном и в социальном опыте – только особенное чудо может заставить начать движение вверх.

Слово Божие определяет и основную причину такого чрезвычайного нравственного падения, причину лежащую не столько в нравственных особенностях, сколько в крайнем расстройстве духовного мира человека «лютого» времени: это расстройство состоит в том, что собственно духовные реальности перестают пониматься и восприниматься: при искаженных общих установках вместо духовных реальностей будут приниматься душевные, то есть психологические и поэтические. (Уже и теперь, не правда ли? – духовной пищей называют театр, беллетристику, кино и прочее). Апостол Иуда пишет: «Душевные, не имеющие духа» (1,19), а св. Павел добавляет: «почитающие дух безумием» (1Кор. 2,19).

Окончательное же нравственное следствие такого состояния – лишение главного качества образа Божия – любви, которая хоть в искаженном виде, но оставалась в человеке. «Будут предавать и возненавидят друг друга… и по причине умножения беззаконий охладеет любовь» (Мф. 24,10,12) У святых писателей, занимавшихся нравственной характеристикой последних времен, ситуация раскрыта еще более детально, хотя, разумеется, основные черты описания – те же. Подробности же имеют более мистический, чем нравственный строй и, главным образом, связывают нравственную характеристику, завершающую историю человечества, с приходом антихриста.

Антихрист – главное лицо последнего акта человеческой истории. Он не может явиться в результате простого насильственного действия, хотя бы и длительного. Только когда дух и нравственный строй общества в целом будут соответствовать этому «зверю», как его называет Апокалипсис; – когда, иными словами, почва для него будет подготовлена, он явится, и зло начнет свой последний бой. Бой, в котором его ожидает последнее поражение. Но перед этим поражением, оно соберет обильный урожай «своих».

Что касается нравственного характера антихриста, то Слово Божие раскрывает его в еще более лаконичных чертах, чем нравственный строй «его» народа. Так, тайновидец Иоанн главным образом находит одно, резко характеризующее его слово: «зверь». Эта «звериность» антихриста отличает крайнюю степень жестокости этой личности. То есть резкое преобладание той зоологической стороны его природы, которая отделяет его от духовной заданности человека как образа Божия и вынуждает остатки его духовной направленности исказиться до чистого психологизма. В его личности совершается переход от духовного содержания к чисто родовому, где преобладают плотские похоти и инстинкты, относящиеся, прежде всего, к питанию и продолжению рода. Но если о человеке известно со времен Аристотеля, что это животное кроткое и общественное (и эти слова повторил св. Василий Великий), то зверь, по определению, есть существо дикое и индивидуалистическое – даже когда звери для общих своих интересов собираются в стаи. Таким образом, понятно, что, определяя природу антихриста через слово «зверь», св. Иоанн Богослов подчеркивает его зоологические инстинкты, дикость и необузданность в стремлении их осуществить и крайний индивидуализм, доходящий до полного противопоставления себя народу (вместе с тем – и хитрое понимание необходимости опираться на этот народ для осуществления своих целей).

Его животность, состоящая в предательстве всех духовных начал, должна иметь свое ментальное выражение в полном отрицании Бога, в атеизме, в полном отрицании всех религий. Но поскольку религиозный инстинкт в людях до конца не может быть уничтожен, что видно из их стремления к поиску истины, хотя бы и ложно выраженному, то после того, как будет подготовлена почва в виде синкретической религии, «как бы» объединяющей религиозные чаяния всех людей, он совершит окончательную подмену, заставив всех подчиняться ему с религиозным поклонением, «яко Богу». Такого рода репетиции с культом человека «яко Бога» история XX века знала уже немало.

Итак, животность антихриста будет реализовываться как зоологический атеизм с одновременным поиском способов иллюзионного религиозного поклонения ему – как у него, так и у его народа, одурачиваемого им и желающего быть одураченным (Фокусник всегда желает дурачить, а зрителю хочется верить в реализм фокуса). Но такая иллюзионная подменность может реализовываться лишь в условиях совершенно искаженной общечеловеческой ментальности, в которой ведущее место должны будут занять рационализм и материализм, с одной стороны и магические ожидания – с другой.

Рационализм – как чрезвычайно плоская и упрощенная (по сравнению, например, с интуитивизмом) система падшего надмевающегося и самодовольного «лжеименного» разума, способного лишь на очень неглубокие и далеко не всегда точные проникновения в сущность истины.

Материализм – как система знаний, вполне довольствующаяся автономными земными представлениями и переживаниями при полном невнимании и непонимании небесного. И в этом антихрист и его народ будут не только весьма сходны, но даже и иметь сродный дух. И это сродство будет искать и находить возможно полное удовлетворение.

Так, в частности ушедшая вместе с подлинной религиозностью реальность чуда, вызовет в народе по причине неудовлетворенности естественную потребность в знамениях и чудесах, хотя бы и ложных, и эта потребность будет полностью удовлетворена, так как весь путь антихриста будет осыпан ложными чудесами и явлениями нездорового мистицизма. И в этом отношении, также проведено уже немало разнообразных репетиций, включая теоретические (например, «Роза мира» Даниила Андреева). Так будут удовлетворяться желания магического «чуда».

Звериность, далее, будет проявляться в дикой и необузданной жажде власти со стороны антихриста, и в стремлении реализовывать эту потребность наиболее злобными и жестокими способами. Что касается политической власти над человечеством, то она ему будет обеспечена. Во-первых, предшествующей подготовкой в мировых событиях (войны, мятежи и проч., а также природными катаклизмами – землетрясениями, потопами и др.). Во-вторых, чрезвычайно силой воли антихриста, находящей свое удовлетворение только в полном тоталитарном диктаторстве. И, в-третьих, в нравственной готовности народа, в его холуйских, патерналистких, безответственных устремлениях. Но диктатору недостаточно будет полноты политической власти над всем миром.

Он будет стремиться распоряжаться личностями во всей полноте: их совестью; политическими, религиозными, нравственными и др. убеждениями, их надеждами и любовью. И народ антихриста, нравственно все более отвыкающий от знания и переживания подлинной свободы, с радостию представит ему все это, получив взамен рекреационные побрякушки, в виде своеобразного искусства того времени. Репетиции и этому тоже знала история ХХ века.

А когда он будет встречать сопротивление своим стремлениям, хотя бы и скрытое и глухое, он обрушит на сопротивляющихся самое жестокое гонение, которое только знал мир. И в этом ему будет очень содействовать «его» народ, толпа, стадион. И это тоже уже пройдено в ХХ веке.

Вместе с тем воображение бессильно для предоставления себе злодея, каким будет «антихрист», – пишет святитель Игнатий Брянчанинов.

И всё для того, чтобы полностью привести человека в рабское по духу состояние, что и будет исполнено с народом антихристовым. Для большинства это будет довольно просто, потому что они приготовляются быть рабами антихристовыми – рабством страстям и пристрастиям, рабством удовольствиям, рабством мнениям и движениям толпы.

Наконец, крайне звериный индивидуализм проявится в полном противопоставлении себя всем и полном презрении к людям, ко всем человеческим стремлениям и переживаниям. Именно поэтому известные лозунги, особенно апробированные в ХХ веке, будут им широко применяться в политических и всяких иных целях.

Никакая ложь не будет казаться достаточной, и что говорить – ложь или правду, будет зависеть только от того, что выгодно. В связи с этим во всех своих проявлениях антихрист будет актером и позером, и обманывать словом или делом будет очень легко, потому что все будут желать быть обманутыми. Действия антихристовы и его воцарение будут легко осуществляться и потому, что «его» народ, соответственно, будет представлять собой стадо лживых, прогнивших, жалких индивидуалистов. Ложь и индивидуализм общего строя людей последнего времени делает их крайне безразличными к объективным нравственным проблемам. Это также будет очень выгодно антихристу, потому что на почве совершенного нравственного релятивизма антихрист может исторически появиться и реализовываться как «человек греха, сын погибели, беззаконник» (2Сол.,2). Видимо, эти свойства будут в нем явлены в абсолютной степени, потому что не в абсолютной они и так являются весьма во многих, а в конце мира так и почти во всех.

Нравственный релятивизм людей приведет к тому, что число людей, душевно больных, чрезвычайно возрастет. Вероятно, особенно возрастет число неврастеников (преимущественно в городах), потому что всякая немощь людей последнего времени предсказана много веков назад. А крайний индивидуализм с осознанием своей правоты приведет к огромному числу мелких конфликтов, что вызовет цепную невротическую реакцию.

Нравственно-философский блуд будет единственно признанной нормой жизни, и люди с негодованием будут встречать не подчиняющихся этому блуду и проповедующих объективные нормы понимания и жизни. Блуд телесный будет рекламируемой нормой, и только те, кто почему-то сохранил стремление к чистоте устоят незапятнанными этим движениям, но в силу не сколько сознательной, сколько природной нравственности. Словом, во всех отношениях можно будет сказать: «Антихрист и его народ – едины».

Только немногие, оставшиеся верными Богочеловеку Иисусу Христу и не отступившие от чистоты догматического и нравственного учения, сохранятся отдельно от народа антихристова, и этот народ воздвигнет на них гонения.

Впрочем, в церкви тоже будут идти процессы нравственного гниения и разложения, и многие вступят в компромиссный строй жизни. Таким образом, «закваска» и «соль» потеряет свою силу и обезумеет.

Это «действие сатанино» и «тайна беззакония» могут вступить в действие когда угодно. Некий поэт, не понимая, что говорит, пророчествовал: «работа адова делается уже».

Но последняя фаза развития «тайны беззакония», называемая «апостасия» (отступление), не может начаться, пока нравственное состояние человечества не будет вполне к этому готово. Сама же апостасия как тень, следующая за светом, началась вместе с явлением в мир Спасителя.

Евангелист Иоанн Богослов говорит в своем послании: «Дети! Последние времена». (2000 лет назад). Но, говоря о конкретности последних «времен и сроков», Спаситель утверждает, что они неизвестны. Неизвестны потому, что, даже при устойчивой тенденции ко всё большему искажению нравственных начал, человек, будучи личностью свободной, имеет возможность сделать выбор в пользу правды и добра, и антихристу придется погодить.

В силу этих обстоятельств необходимость готовности и трезвости должна быть в числе ведущих нравственных начал, особенно для христиан, потому что процесс апостасии идет, и в любой момент переход в последнюю фазу может стать необратимым.

Пристальное вглядывание в духовно-нравственное устроение конца ХХ века дает основание для особенной тревоги в этом отношении. Задачи личного бодрствования, трезвения, внимательности, жалости к погибающим, преподавание слова Божия не слышащим его прежде, стремление к единству и братскому общению в духе христианской любви и вообще выстраивание своей личности в строе тех объективных внутренних законов, которые предлагаются христианским нравственным сознанием – единственное, что может задержать, и надолго, последнюю фазу апостасии, «лютые времена» и приход антихриста.

Но процесс идет. И чтобы не влиться ненароком в этот процесс, следует вглядеться пристальнее в его основные черты. Самая существенная черта апостасии, по определению, открывается в самом слове. Отступление или предательство есть внутренний разрыв с Богом и с Божественным предназначением и сознательное – вследствие этого разрыва – следование теми путями, которые по нечистым душевным склонностям почитаются желательными.

Апостасия совершается, как правило, в духе принципиального атеизма, либо довольно злобного, либо, как в конце ХХ века, главным образом благожелательно-равнодушно-полупрезрительного. Апостасия может совершаться и в духе тех философских начал, которые хотя и не отрицают бытия Божия, но и не принимают чистого и ясного объективного о нем откровения (Ветхий и Новый Завет), и потому вероучительно осуществляется в виде деистических, пантеистических или каких-либо иных философских надуманностей; нравственно же – преимущественно через внешнее и слабеющее исполнение нормативов, врожденных или полученных в общественном воспитании и не имеющих объективных признаков.

Апостасия может совершаться и в церковных кругах, главным образом, среди людей либо духовно необразованных и не принявших, как следует ни догматических, ни нравоучительных знаний; либо крайне нравственно немощных, не желающих отказаться от веры, но и не склонных прийти к ее полноте, особенно в живом, деятельном воплощении нравственных христианских начал.

Для осуществления полной апостасии «народу антихриста» необходимо развитие в духе крайних индивидуалистических начал, крайняя атомизация общества, отсутствие подлинного единства на основаниях божественной правды и добра и – напротив – единение многих в разного рода «разбойничьи» союзы. Кроме того, церковное знание полагает в нравственном содержании развитие двух главных греховных проявлений – гордости и блуда.

Апостасия после пришествия в мир Христа означает ожидание в духе антихриста («ибо любви в истине не приняли»). Конечно, большей частью, ожидающие только по возникающему порою чувству томления могут догадаться, что они чего-то или кого-то ждут, но большею частью, они ни о чем не догадываются. Правоверные иудеи ждут мессии, а поскольку Мессия уже явился, то они, конечно, дождутся, но анти-мессию, антихриста. Его противление Христу будет особенным, впрочем, в том же духе, но в несравненно большей силе («превозносящийся превыше всего, что называется Богом», – говорится о нем – 2Сол. 2,4). Особенность его противления будет не только в степени, но и в содержании. Ибо чрезвычайный иллюзионизм его натуры будет состоять в том, что, будучи противником Христа на деле, он будет стремиться быть во всех отношениях подобным ему, начиная от рождения, воплощения от мнимой девицы и как бы помимо мужского семени, и кончая многообразными, но тоже мнимыми чудесами, которые он сотворит, пользуясь значительными достижениями современной ему науки и магическими знаниями. Всяческий иллюзионизм жизни будет главной формой явления апостасии. И это не только потому, что апостасия раскрывается, как явление лжи, хотя и этого было бы довольно, но и потому что тотальная иллюзионная ложь апостасии стремится не пропустить никакое движение правды и разрушительно действует на человеческие души, стремясь ввести в их состав небытие, – то, чего нет. В этом и есть сущность лжи: заменить то, что есть, тем, чего нет, бытие – небытием. Но дело еще и в том, чтобы увести через ложь личности человеческие от их нравственного и человеческого задания, которое всегда – здесь и сейчас.

Иллюзионный характер человеческого творчества, в частности, особенно свойственен явлению апостасии. Тот, кто в иллюзионных мечтаниях уходит от своей предназначенности, бывает поражен органическим безволием. Не безволием ко всякой бытовой, хозяйственной деятельности, хотя и это порою бывает, но безволием к нравственной деятельности. И потому в таких душах, да еще разжигаемых иллюзионным и злым искусством времени апостасии, пробуждаются, действуют и доводятся до бешенства самые злые (звериные) инстинкты природы, искаженной грехом: зависть, обиженность, агрессивность, злобность, мстительность, вражда, тяжелая тоска, желание причинить вред, сказать слово клеветы, ударить, изнасиловать и проч. И это звериное зло во время апостасии должно не осуждаться, а культивироваться в наиболее дешевых, но и наиболее действенных формах культуры (кино, ТВ). Замечательным «достижением» времени апостасии должно быть, в частности и то, что всякое, даже и теоретическое противление беззаконию будет во многих источниках объявляться как нарушение прав человеческой личности и свободы мнений.

Вообще сущностью апостасии в нравственном отношении является чрезвычайно широкое и гордое развитие греха с его приманчивой декларацией и непониманием или сокрытием его разрушительной природы. Апостасия – это отступление и от Бога и от человека, использование (в виду непонимания, как может быть иначе) других личностей и культ гнилого порочного «Я». Апостасия – это любовь и культивирование антихристианских начал своей личности.

Апостасия – это выражение страсти к саморазрушению. Апостасия – это выражение одичания личности и общества.