О Церкви

Говорить о Церкви – значит говорить о самой сути христианства, о самой сути Божественного Откровения. Читая ветхозаветные и новозаветные откровения, и даже творения святых отцов, иногда нам кажется, что как будто бы о Церкви сказано немного. Нет такой специальной книги или особого текста в Библии, или трактата в творениях отцов, которые были посвящены только Церкви. Но это только кажется нам. Если посмотрим иными глазами, то вся Библия говорит про Церковь, и все творения святых отцов говорят о Церкви. Например, мы обыкновенно думаем, что притчи Христовы говорят про духовную жизнь, про моральные вопросы и так далее, а они думали, что притчи прежде всего говорят о Церкви, а потом уже о жизни в Церкви. Или слово Христа, Его беседы, тоже прежде всего обращены к апостолам, ученикам и верующим, как к Церкви. То же надо сказать и про послания апостолов, особенно послания апостола Павла, которые написаны Церквам: Коринфской, Фессалоникийской, Галатской и т.д. Апостол Павел очень часто, как, например, в Послании к Фессалоникийцам, к Ефесянам, к Римлянам говорит: «Павел, апостол Иисуса Христа, Церкви Божией в Коринфе». А это значит – собранию верующих, перед которым это послание будет читаться – так, как и сегодня читается. Открываем «Апостол» и начинаем читать слово апостола Павла – так, как в православной Церкви до сих пор читается Священное Писание перед Церковью, перед всеми верующими, собранными вместе. Так что вся атмосфера Божественного Откровения, весь климат, весь контекст Священного Писания есть контекст или атмосфера Церкви.

Причина этого находится очень и очень глубоко. Прежде всего надо сказать, что Бог задумал мир и человека, человечество, как Церковь. Первоначальный Божественный план, или икономия (домостроительство), именно имел в виду Церковь. Пусть Бог создал постепенно мир и человека, но Он имел в виду то конечное собрание всех творений во главе с человеком, во главе с человечеством, которое и будет домом Божиим, домом Отчим, как говорит апостол Павел в Послании к Ефесянам: «обиталище Духа Святого и Тела Христа». Можно сказать на основании Послания к Ефесянам, что Церковь – дом Отца, Бога Отца, обиталище Духа Святаго и Тела Христа – Сына Божия. Значит, Церковь связана непосредственно самым теснейшим образом со Святой Троицей. Святой Фотий Константинопольский, великий патриарх IX века, про которого наши братья на Западе веками говорили, что Фотий сделал схизму. Но Фотий был великий богослов. Не так давно напечатаны его проповеди. Это такая глубина! Между прочим, одна проповедь говорит про первое нападение руссов – россов, как они там называются, в 860 году на Константинополь. В одной из этих проповедей Фотий говорит о Предвечном Совете Святой Троицы. О том, что поётся на повечерии в Церкви, и что находится в 9 главе пророка Исаии: «Ангел Великого Совета Христос пришел» – к нам Сын Божий пришел, как Ангел Великого Совета. То есть как Вестник – Тот, Который являет нам, что было на Совете Троицы. Фотий говорит, что Святая Троица на Предвечном Совете, решая создать мир и человека, «сцерквилась», «екклесиасса» – собралась в Церковь. Святая Троица на Собор собралась. По-моему, так сильнее, но немножко грубо.

Значит, прототип, оригинал Церкви – Святая Троица. Семнадцатая глава Евангелия от Иоанна, последнее слово Христа ученикам, когда кончилась Тайная Вечеря на Сионе. Это там, где дом Каиафы приблизительно, где Сионская горница. И после Тайной Вечери Христос пошёл в Гефсиманию на молитву. Схождение в Гефсиманию приблизительно столько длится, за сколько бы нужно было прочесть эти главы (14, 15, 16, 17) от Иоанна. Христос именно ученикам говорит последнее слово, но кончается слово семнадцатой главой, молитвой Отцу. И там Он говорит: «Отче, прошу Тебя, молю Тебя, желаю, чтобы они были вместе объединены в Нас, так как Мы объединены». Митрополит Антоний в своем хорошем сочинении «Моральное значение догмата Церкви» развивает именно ту идею, которую развивали давным-давно апостолы и отцы, особенно Кирилл Александрийский. Значит, оригинал Церкви – Святая Троица, именно Бог христианский – Церковь.

Никогда не надо забывать, что Бог наш Отец, Сын и Святой Дух. В IV веке Церковь перед языческим миром, перед ересями, можно сказать, переиспытывала все свое бытие, свою веру, и всю свою веру и жизнь снова утверждала перед язычниками, что наш Бог – не просто один Бог. Этого мало, в это евреи верили. И конечно, не множество богов – политеизм. Наш Бог – Отец, Который имеет Своего Сына и Своего Духа, и вместе составляют, можно сказать, единственную Троицу или Троичного Бога. Но не забывайте никогда, что это именно три Лица: Отец, Сын и Дух Святой. Я напомню, что даже у нас, христиан, и даже у православных со времени, скажем, Просвещения, слишком подчеркивается – один Бог. Мы говорим: «Во Имя Божие». Даже про церковь: «Во Имя Божие соделался храм», а раньше не писали так. Раньше писали: «Во Имя Святой, Единосущной, Животворящей Троицы». Мы служим вечерню и говорим: «Благословен Бог Наш», но вечерня означает Ветхий Завет, а уже на утрени: «Слава Святой Троице». И, конечно же, Литургия: «Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святого Духа». Значит, надо нам вживлять в себя ту веру Церкви в Троицу, реально существующую Троицу, а не просто так. Даже не надо говорить, что это тройство или тринитость, как латиняне говорят. Мы с владыкой переводили как-то статью, и были трудности: надо сказать «Троица», – по-гречески или по-славянски это ясно, – а уже по латыни «тринитас», и у нас в Хорватии «тройство». Славяне не говорят «тройство», а «троица». Просто хочу сказать: надо всегда помнить, что оригинал Церкви – Святая Троица, и что Церковь – собрание многих личностей во Имя Христа, а, значит, во Имя Троицы.

Церковь – собор, и греческое слово «экклесия» верно передает еврейское слово «гахал» – то, что переводили в Ветхом Завете словом «синагога». Синагога – греческое слово, не еврейское. Это перевод слова «гахал», а синагога значит «собрание», собираем вместе. Это то же, что и «собор». Синагога – это тоже собор, что и греческое слово «экклесия». Конечно, греческое слово «экклесия» существовало еще в классическом мире. Это было собрание всех граждан: полноправных, полномочных граждан, – чтобы решать общее дело. Но в новозаветном употребления экклесия означает, что Бог – Тот, Который созывает, и Который дает каждому достоинство быть членом этого созванного собрания. И конечно, мы, отзываясь, получаем достоинства члена этого собрания. Раз основной план или домостроительство Бога как Троицы о мире, о человечестве – Церковь, то уже с самого начала строится Церковь. Григорий Нисский так и говорит, что создание мира – это уже управление делами Церкви, это уже творение Церкви.

Но до Христа ещё было приготовление. Бог пригласил Авраама, выбрал его из человечества, наделил его потомством, начал приготовлять одно общество – этот избранный народ, чтобы внутри него засадить Церковь через воплощение Сына Своего. В этом назначение избранного народа еврейского – уже назначалась Церковь, как избранный род. Но когда мы говорим «избранный род», не надо думать в категориях ветхозаветных, что это будут только избранные в Новом Завете. Ибо все будут избраны, все назначены быть избранными, от их ответа зависит, если они включат себя в число избранных. Можно даже сказать, что Бог всех назначил, даже предопределил на спасение, на вступление в Церковь. Но Бог Наш – Бог Свободы, как Личность он не может по-иному делать, поэтому и нас создал свободными. Надо, чтобы мы свободно ответили. Помните, у Достоевского диспут Христа и Великого инквизитора. Как он обвиняет Христа: «Ты слишком переоценил человека, он не способен к этому, Ты хотел, чтобы любовь из Твоего сердца вызвала отзыв из сердца его, а он не способен к этому». Инквизитор, конечно, ругает и Христа, и человека, он не человечен, он во имя гуманизма антигуманист, он бесчеловечен. Это даже Достоевский сказал один раз, после того, как книга вышла, когда студентам читал. Он им сказал, что человек, который ненавидит человека – инквизитор. Ну, оставим Достоевского.

Действительно, Бог ожидает свободного ответа, потому что он свободное Существо как Личность, и ждет от человека. И поэтому Августин ошибся, когда говорил про предназначение, но можно говорить о каком-то назначении или предестинации, но только с Божественной стороны, – к спасению, к раю, к Церкви. «Войдите в Царство Отца Моего, благословенные, входите в Царство, приготовленное вам от начала мира», – говорит Христос на Страшном Суде. Значит, Он приготовил всем, и Он открыт ко всем. Со стороны Божией никакой предестинации к погибели нет, но акт Божественного творчества и акт приглашения в полноту Божественной жизни всегда предполагает и другого. И вот тогда возможно общение, возможен диалог, скажем современными словами. Возможна циркуляция любви, та циркуляция, которая нужна в любви – не односторонняя. Односторонняя любовь – это или эгоизм, или садомазохизм, как это называется в психологии глубины. А любовь всегда предполагает то, что разделяется и умножается – значит, друга. Бог так и говорит в Иерусалиме одному из пророков, Иеремии, кажется: «Вот Я тебя положил перед Собою, и вечно будешь передо Мною». Вот этот другой, этот друг. Бог хотел иметь друга. Христос сказал апостолам: «Вы друзья Мои, вы не рабы, а друзья Мои». Вот тут и возможна любовь. Бог захотел, чтобы человек свободно отвечал, и поэтому Церковь основывается Христом на свободной вере человека. Петр, как темпераментный, первый высказал, что говорят люди о Христе. «Кто Я?», – спрашивает Христос. Петр говорит: «Ты – Христос, Сын Бога живаго». И Христос благословляет и говорит: «Блажен ты, Симон, сын Ионин, и Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Церковь создана для Петра и на вере Петра. Для меня – тоже на моей вере, для вас – на вере каждого. И она для меня существует, пока я верую во Христа и принимаю Его, как камень. Раз я отрицаю веру, то, конечно, Церковь не пропадает, но я ухожу. Так и было, когда Петр отказался от Христа: Церковь не упала, но Петр ушел, потом он покаялся, вернулся и снова вошел в Церковь. Значит, действительно, Церковь основывается на вере. А вера – это свободное соединение со Христом, восстановление общения с Богом, для которого Бог нас и создал.

Падение надо понять как нападение на Божественную идею Церкви, на идею общения, соединения с Богом. В этом, прежде всего, трагедия падения. Вторично, по-моему, всё другое: грех, внутреннее распадение человека, смерть, разъединение твари, в общем, разрушение и опасность гибели. Первое последствие падения – это разрыв общения с Богом. В послании к Ефесянам апостол Павел говорит, что вы были чуждые Богу, удаленные от жизни Божественной без Христа, и афеи – это не значит атеисты, но без Бога в мире. Это даже не безбожники. Прежде всего вы без Бога, а потом вы уже и безбожники. Конечно, в нашем подходе мы раньше становимся безбожниками, а потом без Бога становимся, потому что свободно отрицаем Бога. Значит, это прекращение общения с Богом есть атака на Церковь, то есть с моей стороны – отрицание Церкви. Понимаете, почему вера не просто мой акт веры в Бога – верую в Бога и принимаю Бога, – а вступление в общение с Ним и с другими. Вера есть личный акт. Я бы не сказал индивидуальный акт, индивидуальный – это западная терминология. Я бы сказал: личный и личностный акт, но это уже включает Церковь. В этом, по-моему, основная ошибка наших братьев-протестантов. Они думают, что вера – это единичный акт, или, можно сказать, унилатеральный, на современном дипломатическом языке. Или, по крайней мере, унилатеральный акт мой и Бога Моего. Нет, это мультилатеральный акт. Потому что Христос не только одна Личность, а Христос, как говорят отцы, множественная Личность, то есть Он объединяет всех в Себя. И поэтому можно в каждом узнать Христа. Он говорит: «Вы члены Мои, вы розги, а Я лоза». Христос, можно сказать, Персона, одна Личность, но в то же самое время соборная Личность, можно даже сказать – коллективная Личность. Вы помните пятьдесят третью главу пророка Исайи в Ветхом Завете, когда говорится: вот слуга мой, Он страдает. Толковали раввины-евреи, святые отцы и современные толкователи: кто этот слуга Божий? Это индивид какой-то, или это народ? По-православному и одно, и другое. Это и Христос лично, и Христос как Церковь. Иногда Христос говорит, особенно в Евангелии у Иоанна, во множественном числе: Мы так говорим, Мы так свидетельствуем; а иногда – Я так говорю. Он сознательно употребляет множественное и единственное число, потому что Он – мы и мы – Он. Он сказал Савлу: «Почему ты Меня гонишь?» Или на Страшном Суде Он отождествляется с каждым человеком: если ты им сделал хорошее дело, то Мне сделал, если плохое, то Мне сделал плохое.

Особенно апостол Павел развивает эту идею, лучше сказать, эту истину: вступление в общение с Христом – это вступление сразу в общение с Церковью. Соединение с Христом – это соединение с Церковью, ибо Христос – воплощенный Бог. Он не нагий Бог, это всегда в наших книгах слышно. Он уже Бог с плотью. Апостол Павел в послании к Ефесянам это развивает грандиозно. Церковь – тело Христа, Он – глава телу, а Церковь – полнота Того, Который все восполняем во всем. Довольно бы было понять, что православное переживание Церкви, опыт Церкви, истина Церкви свидетельствует, что Христос и Церковь – одно, потому что разделять Церковь и Христа – значит развоплощать Христа. Ибо смысл воплощения – посмотрите, тут тоже вклад святых отцов значительный. Христос как символ, не имел нужды в воплощении, Ему не было нужно воплощение. Никогда – ни в той вечности, идя к началу, ни в той вечности, идя к концу (если можно так говорить – начало или конец вечности, условно скажем), а Он для нас стал Человеком, лучше сказать, Богочеловеком. Значит, все, что Он делал – делал для Церкви, для нас, и Он поэтому, – сейчас новый момент в откровении у апостола и у отцов, – первый Член Церкви. Не только Глава Церкви, а Он – Первенец из мертвых. Первенец, Который ожидает следующих и увлекает за собой следующих. Именно Он – первый настоящий член Церкви. Вроде того, как первый сжатый сноп у евреев отдавали Богу. Первый сноп ничем не отличается от других, но он первый и самый лучший. Вот Христос – первый сноп, Он – первый христианин. Но если бы было так, как Ренан говорил, что первый и последний христианин умер на кресте, и больше их нет, то тогда всё Его дело лопнуло бы, и христианства бы не существовало. А оно существует благодаря тому, что есть следующие христосы, есть следующие камни, которые кладутся на этот основной камень, значит, есть Церковь.

То, что некоторые не понимают и думают, что как будто бы есть Христос, есть Его ученики, а другое дело – Церковь, это, по-моему, нонсенс, большое недоразумение, ибо Христос именно создал Себя как Церковь и даже у апостола Павла Он отождествляется с Церковью (1Кор.12:12). Таинство Церкви, таинство нашего соединения с Богом во главе с Христом – значит, что Христос первый в этом обществе, соединяющийся с Богом, именно Он гарантия, что наше соединение с Богом реальное и вечное. Предположим, если бы не было верующих, все апостолы отказались бы, и верующие не последовали за Христом, всё-таки можно было бы тогда утверждать, что Церковь существует, ибо один член существует – Христос, как Человек, который соединен с Богом, и это соединение неразрывно. Но сила Божественной любви, сила даже дара свободы человеку, нашла ответ в свободе человека, в любви человека, в вере людей, и вот Христос не остался один. Он пришел, чтобы всех детей Божиих рассеянных собрать в одно, и Он их собирает, Он их приглашает. Это собирание, это собрание и есть Церковь. Поэтому Церковь динамически, в потенциале, в возможностях, обнимает весь мир, но не может принуждать никого, ожидает веры свободной, как включения в себя. Поэтому Церковь, как закваска, как называется в Евангелии. Вот поэтому Церковь – закваска в мире, но потенциально она открыта для всего мира. На Пятидесятницу было 12 апостолов и ещё около 100 людей: Богородица, сродники Христа и другие. Примерно 120 их было. Потом 5000 сразу присовокупилось, и очень интересно там пишут, что Бог присовокуплял каждый день людей, и разночтения даже в греческих текстах – иногда говорят: «присовокуплял к Церкви» («экклесия» по-гречески), а иногда говорят: «присовокуплял к этому собранию, которое вместе было».

Значит, Церковь не что иное, как собрание верующих. Мы сегодня говорим – не столько сегодня, а уже веками повторяем: Церковь – Литургия. Если бы не было Литургии, то не было Церкви. Тот же Хомяков говорил в прошлом веке: «Только тот понимает Православие, кто понимает Литургию». А Литургия не только совершение Таинства, но и собрание верующих. И поэтому в Православии запрещается одному человеку, одному священнику, служить Литургию. На горе Афон не могут пустынники служить Литургию, если нет, по крайней мере, еще одного. Чтобы «там, где два или три собраны во Имя Мое, там Церковь» – это слова Христа. И это, по-моему, догмат. Это, действительно, догмат. Один человек не представляет Церковь. Так что Церковь, как понятие собрания, как понятие собора, есть предвкушение того, что Бог нас назначил для всего мира в собрании всех нас в Нем. «На Нем», как говорит апостол в Послании к Фессалоникийцам. И даже употребляет слово для нас немножко трудное и говорит: «Там где труп, там и орлы собираются», а это означает Церковь. И отцы толкуют, что это Христос, на Которого мы как орлы бросаемся, кушаем Его и оживаем. Он труп, потому что добровольно умер за нас, но из этой смерти, из этого мертвого тела, родилась жизнь – это Воскресение. Но апостолу не трудно и не стыдно употреблять такое сравнение, потому что это Христос умерший и воскресший для нас. Но этот образ нашего объединения на Нем, собрания на Нем есть Церковь. Конечно, это будет в эсхатологии. Но уже здесь предвкушение, антиципация. И если бы не было этой антиципации, то эсхатология ничего бы не означала.

Другими словами, если бы Церковь не началась в этом мире или если бы не существовала, то там нам нечего ожидать. Там не будет ничего. Именно поэтому этот мир, эта история имеют решающее значение. Центр мира, центр истории и даже центр вечности – это воплощение, страдания и Воскресение Христа во времена Понтия Пилата. Есть сербская поговорка: где ты пал, там вроде Пилата в «Верую». «Верую» – это краткая вера, где выбраны самые драгоценные слова, и вдруг находится один Пилат внутри. Там Бог Отец, Святый Дух, Пресвятая Богородица, Церковь, все Таинства, и вдруг – во время Понтия Пилата – именно в Символе Веры. Это мудрость отцов. Приклеили всю эту реальность к одной исторической точке, и имя Понтия Пилата означает, что Христос – историческая реальность, в определенное время родился, воплотился, страдал и воскрес. Поэтому история для нас, христиан, действительно, священная история: тут совершается Таинство Божие. Мы не такие антиисторики, чтобы бежать в историю, бежать даже в духовность, на небеса. Нам говорят безбожники, особенно коммунисты: «Ну, вам, христианам, не надо ничего, вы отказались делать, не надо делать ничего, отказались от царства мира сего, идите в Царство Небесное и оставьте нам здесь». А мы, православные, говорим: «Нет, извините, здесь основная битва, основная борьба, а там только результаты». Мы не говорим, что здесь конец, но здесь именно надо сдавать экзамены. Так что значение истории, значение мира именно христианство принесло.

Весь античный мир дохристианский и внехристианский не понимает значения истории. Только с воплощением Бога в истории, – а это значит, со становлением Церкви в истории, – история получает смысл. А никакая цивилизация, никакой прогресс не дает значение истории. Смысл истории дает только вхождение Бога в историю и воплощение в истории. Плоть Бога в истории – это Церковь, это надо понять до всей глубины. Это то, что сказал наш владыка Николай: «Весь мир подобен ниве Божией», так и в Евангелии сказано. И вот там сеяние семени, возрастание семени, потом жатва, и вот период исторический – это время жатвы, где будут собирать плоды истории, и это плоды святые. Почему у нас праздник, у православных, всех святых после страдания, Воскресения, Вознесения и Пятидесятницы, как конец всего года. Потому что, как говорят отцы (кажется, Симеон Новый Богослов), собор всех святых – это плод всей деятельности Божественной: создания мира, промышления о мире, спасения мира, воплощения Христа, страдания, Воскресения, Вознесения, сошествия Святаго Духа. Ибо святые именно как первенцы Церкви. Как говорит апостол Павел в Послании к Евреям (Евр.12:22–24), Церковь – гора Сион. Даже не Синай, а Сион. Это центральная гора в Иерусалиме. «Вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живаго, к небесному Иерусалиму и тьмам Ангелов» – значит, и ангелы входят в Церковь. Конечно, тьма – это число релятивное, можно сказать: множество. «К торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю нового завета Иисусу». Вот это есть Новый Завет, но он начался с группы Христовых учеников уже на Тайной Вечере. Иисус сказал, что Новый Завет, новый Союз Моей Крови, а этот союз – Церковь. В вере апостолов и отцов нет разницы: союз или завет, и Церковь это то же самое. Даже можно сказать, что Церковь больше, чем завет, чем союз, потому что Церковь уже осуществление союза, его реализация. Поэтому апостол Павел говорит, и Златоуст такое толкование дает, что Церковь возрастает, какое-то грандиозное тело Христа, полнота Христа возрастает со всяким новым членом. И святой Максим Исповедник говорит, что Церковь есть какой-то «макроантропос», то есть Богочеловек. В наше время Иустин Попович тоже развивает ту мысль, ту истину святых апостолов – апостола Павла, святых отцов – Златоуста, Максима Исповедника, что Церковь соборна, соборный Богочеловек, можно так выразиться.

Ясно, что таинство Церкви, лучше сказать, реальность Церкви. Надо уточить православное понимание слова «таинство». Когда мы говорим «таинство», то это не какая-то мистерия, это действительность, но она нас выводит еще в глубину таинственную, Божественную, она нас тайноводствует, далее таинство (mysterium) идёт в мистагогию. Оно дает нам реальность, но вводит в еще более глубокую реальность, и всегда нас вводит и возводит вверх. Это значит, что таинство – прежде всего реальность. Это не какая-то мистерия, а реализм Православия, реализм Церкви. Именно в том, что хлеб, который мы кушаем, и то питье, которое пьем – то наше реальное, повседневное, становится Таинством, становится Телом Христовым и возводит нас дальше в соединение с Богом. Уже блаженный Ириней говорил гностикам во II веке: «Извините, это ваши теории, а я знаю, что хлеб, который кушаю, и вино, которое пью, становятся Телом Христовым. Он говорит, что вера наша подтверждается Евхаристией – Литургией, и Литургия подтверждает веру нашу. Это слово Иринея содержит в себе всё Предание Православия. Без этого, по-моему, нет Церкви. Не только то, что в XVI веке спор между Западом и Востоком о транссубстанциации (пресуществлении), – это часть, только это проблема немножко схоластичная. Но реальность Причащения, воплощения, реальность Церкви – это именно реальность дела Божия в истории, реальность дела Божия в мире.

Если бы не было Церкви, – мы утверждаем с полным сознанием христианским и с ответственностью христианской, – то дело бы Божие рухнуло. Было бы так, как одна русская сказал отцу Амфилохию. После революции, бедняжка, выстрадавшая, огорченная, а наш отец Амфилохий был тут, в Германии. «Дорогой мой брат, я думаю, Богу не удалось», – говорит она. Он говорит: «Почему не удалось?» «Ну, вот нет мира, Богу не удалось». Действительно, можно так говорить, если бы не было дела Христа, если бы не было этого неотразимого вхождения Церкви в историю. Апостол Павел говорит, что Церковь растет и даже, что Церковь восполняет Тело Христа. «Я, – говорит, – недостатки Тела Христова на теле своем восполняю» (Кол.1:24). Значит, каждый святой, каждый член Церкви дополняет Христа, доприносит возрастанию Христа, реальному возрастанию Тела Его, Церкви Его. Святой Ерм, христианский писатель II века, автор прекрасной книги «Пастырь», говорит о том, что Церковь растет вроде башни большой, и там строят эту башню. Очень хорошее такое видение апокалиптическое, но очень реальное, оно показывает реальность Церкви.

Другое дело, что в западной интерпретации, к сожалению, с XI века – до тех пор еще не было преобладающим, а с XI века с реформой Клюнийского движения в Западной Церкви, и потом реформаторы были папы, как Григорий VII, который был немцем, – то, против чего боролись даже на Западе. Соборы в Пизе, в Базеле попробовали остановить этот ход, и потом пошла Реформация, которая сделала совсем обратное. Но до XI века – не беру преобладающее на Западе то понимание Церкви, которое, к сожалению, потом преобладало, как историческое и только исторической силы организации, забывая тайноводственный, мистагогический характер Церкви. Павел пришел к греческим философам в ареопаг – это центр древних Афин, – и вот что он им сказал. Начинает так, издалека: вот там алтарь незнакомому Богу, вот я к вам пришел говорить, и потом ведет их. Настоящая мистагогия это слово Павла на ареопаге. Он говорит, что Бог создал мир, всех людей из одной крови, и дал так народы, дал их в истории, по пределам, но поставил им как цель, чтобы искали Его, коснулись бы Его – вот идеал человечества. В этом контексте можно сказать, что идолопоклонство было, конечно, обратное, извращённое, но какое-то подлинное искание: дай бога, чтобы я обнял бога, чтобы я видел бога, чтобы я коснулся его. Правда, в этом есть ложь – к ложным богам обращались, и поэтому это не спасает. Но в этом есть предчувствие, что Бог должен быть видим, ощутим, и именно воплощение выполнило эту жажду, этот голод, эту начальную ностальгию человечества. Если мы не поймем воплощения, то мы не поймем Бога, мы не имеем Бога без воплощения. Нам Бог чужд и далек без воплощения. Действительно, любовь Божия восполнила бездну между нами и Им. Это и есть любовь, слава Богу. Но надо идти дальше, что и воплощение без Церкви было бы идеей, или если не идеей, то реальностью только для одного человека, который называется Иисус Христос. А для нас осталось бы Его личное дело – то, что западная теория сатисфакции, начиная с Ансельма, пришла к этому: заключить, что Христос принес жертву, умилостивил Отца, и потом Его личное дело, дальше Его судьба. Воскресение у Ансельма не получает центрального места. А для нас не страдания имеют значения. По-моему, вся эта теория об искуплении непонятна без Воскресения. Только в Воскресении полнота искупления. Не Крест и не на Кресте. Без Креста нет Воскресения, но в Воскресении проявляется весь смысл искупления, вся полнота спасения. Поэтому Воскресение Христа не только Его личное дело.

Я не могу понять, – прости меня, Бог, – как в современном западном христианстве, даже некоторые католики, даже один кардинал одному нашего епископу сказал: «Не важно, если Христос реально воскрес, а так мы в духе верим, что он жив. Дух Его жив». Это, по-моему, отрицание сути христианства, отрицание Церкви, отрицание всего, что Бог сделал. Слава Богу, что Фома сомневался и так руки влагал, и что Христос кушал. Христос сказал после воскресения: «Я не Дух, Дух не имеет костей и мяса, а Я ведь имею, попробуйте», и даже кушал. Какой-то толкователь говорил, что пища Христа после Воскресения на Генисаретском озере – это как будто бы Он не кушал, а просто прикоснулся, просто эти рыба, мед и хлеб ушли, как исчезает воск перед огнем. Нет, это было реальное вкушение, Христос реально кушал, и конечно, это входило в Его состав, в Его организм, но сразу преображаясь в воскресшее и обо́женое тело. Это устроилось с Его телом, потому что и мы так устраиваемся – через Причащение. Но не Тело Христа становится нашим телом, а через это мы становимся Его Телом. Мы принимаем это как залог Воскресения, как «фармакон афанасиос», говорит Игнатий Богоносец, – лекарство бессмертия. Так что Воскресение Христа – полнота Церкви. Если бы не было Воскресения, то не было бы Церкви. Но апостол Павел идет дальше, и вот что он говорит в 15 главе Первого Послания Коринфянам. «Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес» (1Кор.15:13). Как это понять? Апостол приводит в зависимость Воскресение Христа от нашего воскресения, а логически нужно было бы думать, что Христос всё равно воскрес, тут никакой зависимости нет. А апостол говорит обратное: если мы не будем воскресать, то и Христос не воскрес. Он делает это именно из экклезиологических причин, потому что смысл Воскресения Христа, чтобы и мы воскресли. А если не будет этого, то и Он не воскрес. Он воскрес для Церкви, можно даже сказать, воскрес как Церковь, как начало Воскресения, «Первенец мертвых бысть».

Дорогие мои отцы, братья, кто не переживает Пасху православную, то я не знаю какое у него христианство. Там – всё. Пасха, действительно, как говорит митрополит Антоний, потоки благодати, волны благодати изливаются. Пусть я грешен. Златоуст так и говорит: «Приходите, кто постился, кто не постился, кто грешен, кто не грешен. Владыка у нас милостивый, Христос воскрес». Помните, «Огласительное слово»? Это такая радость, такая вера, такая полнота! И не надо никак это редуцировать, уменьшать, а прямо исповедовать, что Воскресение есть именно выявление Царства, выявление того, что Бог назначил. А это Церковь здесь, в антиципации, в этом начале, в этом первом снопе, то, что мы и говорим – причащение. Мы причащаемся реально Христом и все-таки молимся: дай нам более присно, более полно, более ощутимо, с большей полнотой еще причащаться.

Заканчиваю на одном моменте, который очень важен для нашей повседневной жизни в Церкви, или даже можно сказать, для нашей жизни как Церкви, потому что Церковь – ты, я, он. Церковь не только Небесная, а я, ты и он, двое или трое собраны во Имя Христа, и конечно, раз собраны, то уже по воле Бога. Читайте 12 главу Послания к Римлянам и 12 главу Первого Послания к Коринфянам. Это собрание уже структурировано, сорганизовано как Тело, а не как святой хаос. Церковь не масса. Апостол Павел указывает на то, что Церковь есть строй, есть порядок. 10–14 главы Первого Послания к Коринфянам – там именно про Церковь, как организм, говорится, и как структуру, даже можно сказать, институцию, как организацию. Коринфяне были такие беспорядочные, подобные, простите сербам. И апостол Павел имел большие муки с коринфянами, поэтому написал, кажется больше, чем два Послания. Одно или два потерялось, но и этих двух уже довольно. Нигде так апостол не выходит из себя, не жалуется, не сердится, не мучается, как в отношении к коринфянам. Именно из-за того, что они портили Церковь, он настаивает им сохранить Церковь. Вот в этих главах (10–14) апостол Павел всё время говорит про Церковь. Даже тот знаменитый гимн любви в 13 главе находится в церковном контексте, даже в литургическом контексте, в евхаристическом. Потому что коринфяне разорвали любовь, хотели таких странных языков, хотели чудес. Павел говорит: «Оставьте это, я могу больше всех вас, и что получается? Церковь не созидается. А надо то, что созидает Церковь. И я вам говорю: ищите тех даров, каких вы хотите, но лучшая дорога вот какая». И начинает слово любви в 13 главе, и потом продолжает снова про Литургию, про собрание, про Церковь. Это очень важно. Даже христианского учения о любви не дано, но в каком-то моральном только контексте – вот личное усовершенствование. Как Достоевский говорил, а он действительно православный исповедник в этом значении. Он говорил: «Легко бить себя в грудь и говорить: «Я люблю всё человечество», а первого своего ближнего не терпеть». Это трудно.

Мне один афонит сказал несколько месяцев тому назад. Знаете, что в монашестве самое трудное? Это сожитие. И пусть Православию отшельничество знакомо, но все-таки Феодор Студит, один из самых великих монахов говорит, что высшая ступень это общежитие. И слава Богу, потому что общежитие – это Церковь. Нас Бог не создал быть отшельниками, и слава Богу, кто может. Но отшельник только как сторож, которого мы поставили там, который больше видит, как пророк, как прозритель, но он к Телу Церкви принадлежит, он должен причащаться. И великие отцы – помните Симеона Столпника, когда он поднялся на столб, отцы говорят: «Пойдите к нему и скажите, пусть он с него сойдет, пусть вернется к нам, и он послушался. Хорошо, тогда он подлинный пустынник, пусть подвизается. Значит, проверка Церкви. Даже больше того: Христос лично пригласил Савла перед Дамаском, и Он его сделал апостолом, но потом говорит: «Пойди к Анании, крестись». Митрополит Антоний это очень подчеркивает. Он его подтянул к Церкви. Пусть Он его пригласил, вне Петра, вне двенадцати. Прямо взял его: «Иди сюда, ты будешь Мой апостол». И Павел согласился, конечно. Но потом Христос говорит: «Пойди к Анании», а Анания из 70 апостолов, даже не из 12. Это значит, что Христос свою Церковь строит. Вот это строение Церкви и есть то, что очень важно для нашей повседневной жизни. Значит, надо строить свое личное совершенство, христианское, свою святость. Но в то же самое время надо себя встраивать в Тело Церкви. В конце концов, Христос сказал, что если я буду святой, если буду чудотворить, но когда пойду к Христу, то Он мне скажет:

– Я тебя не знаю, кто ты такой?

– Господи, я твоим именем святой был!

– Нет, Я не знаю Тебя, кто ты такой? Ты моих братьев знал? Около тебя Церковь знал?

Мы все время имеем два измерения, наподобие Креста. Личное совершенствование, личная святость, личная вера, личные подвиги, добродетели, личное приближение к Богу. Это такая вертикаль. Но без горизонтали мы не имеем Христа, а значит, не имеем христианского бытия. Эта горизонталь – любовь к Церкви, к братьям во Христе, любовь к Христу в каждом из нас. Поэтому Христос, – конечно, только Бог мог так сделать, – весь закон и пророки, всё-всё собрал в две заповеди. И именно в две, не забывайте, не в одну. Две, связанные неотделимо, и равные: любовь к Богу и любовь к ближнему. Его апостол Иоанн, апостол любви повторяет это в своём послании: «Кто говорит: «Я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец». И ниже обратное говорит: «не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» (1Ин.4:20). Он приводит в зависимость одну заповедь от другой.

Это имеет глубокие основы. Если Церковь по образу Святой Троицы, то надо вдуматься так, как митрополит Антоний сделал, отец Иустин в наше время, и конечно, отцы наши. Вера в Троицу означает, что мы реально веруем, что Их Трое, и непременная, неприкосновенная ценность каждого Лица – Отца, Сына и Духа Святаго. Каждое Лицо – Бог. Не меньше Сын Отца, не меньше Дух Отца и Сына. Это всегда было, это вера наша, это вера отцов, это вера апостолов, вера Церкви. Но в то же самое время эта Троица в одном, эта Троица в общении существа Божества, это действительно один Бог христианский. Значит, единство и троичность вместе находятся, эта Троица именно составляет, можно выразиться, вечную, неразделимую, единосущную Церковь. Это значит, что в нашей жизни по образу Троицы мы должны заповедями Христа в Евангелии, Таинствами – всем, что дал Бог, строить в себе человека совершенного, как говорит апостол Павел, человека добродетельного, человека-подвижника, человека-христианина. По мере веры, по мере труда, по мере подвига. Упадёшь – поднимайся, не сдавайся. Наша жизнь – дорога, а по дороге надо идти, надо бороться. Даже можно сказать для православных, что дело не в том, до каких ступеней ты дошел, а находишься ли ты на дороге, и борешься ли.

Я очень люблю у Достоевского, что Алёша сказал Дмитрию. Он сказал: «Между мной и тобой нет разницы, одна ступенька есть или нет». Это чувство православное. Нет святых отдельных от нас, и нет грешных, которых мы отбрасываем. А Церковь именно составляет братство, единство, союз во Христе, и все вместе спасаемся. Но начиная с себя, начиная со своего подвига, ибо без личности, без личного участия ничего автоматически не будет. С другой стороны, вместе с тем надо подчеркнуть, что все твои личные подвиги, все твои личные труды ничего не значат, если они не строят Церковь, если они не отстраивают Тело Христово. Что значит «строят Тело» или башню, или дом – значит, вместе надо и одно, и другое. И это трудно. Иногда легче своей дорогой пойти: я и мой Бог. Вчера кто-то говорил, что протестанты будто влюбленные в Христа. Или то, что Билл Грэхэм говорит сегодня: «Надо верить в Христа, как в своего Спасителя, не надо ни к какой Церкви принадлежать». Извините, тогда вы и Христа не имеете. Это не только антиправославное, это антихристианское, по-моему. Христианство явилось сначала как Церковь, как новый род, как третий род, как новый Израиль.

Читайте апостола Павла, и тогда видно всё, и конечно, потом отцов. Христианство не куча экзальтированных людей, это монтанисты хотели. Знаете, что монтанисты в другом веке были своего рода протестанты. Хотели какой-то своей святости, личной вдохновленности, и Тертуллиан пошёл, к сожалению, туда – в начале не был, потом пошёл. В общем, монтанизм всегда присутствует в Церкви как искушение, как опасность. Каждый из нас может стать монтанистом. Когда явилось монашество в IV веке, то была большая опасность, и некоторые из монахов, например, Евстафий Севастийский в Малой Азии стал таким монтанистом, стал фанатиком, можно сказать. Пусть он святой, но что имеет Церковь из этого? Это показная демонстрация святости или чудотворства ни к чему, это суета. Отец Иустин, Исаак Сирин, Макарий, и все святые говорят, что даже слеза покаяния одного грешника может принести большую пользу Церкви, чем какая-то там святость, которая находится вне, если она даже возможна (предположим, что возможна). Потому что добро не какое-то абсолютное добро, вроде Платонова абсолютного добра, а оно – Бог живой, Бог личный, Бог общительный, коммуникативный, Бог Троица, Бог Церковь. И поэтому оно должно служить людям, а не люди ему. Я не признаю никакое абсолютное добро. Только Бог личный есть абсолютное добро, библейский Бог. Поэтому Он не подходит ни к каким категориям – ни философическим, ни этическим. Он это просто превосходит. Он бог, Который сердится, Он видит, что с нами не может, как мать. Что же мать делает? Она устанавливает принципы: вот, я буду так, а мальчику не до принципов, и он ее потеряет. А она должна перемениться, чтобы его привлечь к настоящему. Это любовь матери кенотическая. Вот это покаяние Бога, кенозис Бога: Бог спустился до понижения, до смерти крестной, чтобы нас привлечь. И поэтому это живой Бог – Бог Авраама, Исаака и Иакова. Бог, Который спасает разбойника на кресте без всяких дел. Я хочу сказать, что это в нашей жизни, в православной церкви, имеет большие прямые последствия. Надо бороться за личное спасение, за личность, за усовершенствование, ибо нет общества, если нет личностей. Индивидуумы никогда не смогут создать общество.

Есть хорошая статья Бориса Михайловича Вадимова. Он пишет, что общество (society по-английски) и индивид – это проблема социологии, политики, идеологии, но это не находит решений. А в христианстве опыт христианский говорит, что Церковь и личность, Церковь как кинония, как коммуния, и личность. Только тогда можно создать коммунию – Церковь, собор, собрание, если есть личности. Есть только один Бог – единственный как Святая Троица, потому что есть три полные личности – Отец, Сын и Дух Святой. Вместе с тем надо подчеркнуть, что и настоящее общество возможно, если есть личности, а личность возможна, если есть общество, если есть общение. Личность – не «монада» Лейбница, не «идея» Платона, не «одно» Плотина и так далее в философии, а личность живая, проходящая, проживающая. То, что по-гречески называется перехорезис, место вхождения любви одного в другого. «Отец во Мне, Я в Отце», – говорит Христос, вот это общение. Так и мы. Должен каждый каждому, или то, что сказал один из русских богословов в прошлом веке: «Знаете, что такое Православие? Держать собор в себе со всеми святыми». Кажется, Хомяков это сказал. Это подсказал апостол Павел – то, что мы читали вчера из Послания к Ефесянам, – чтобы узнать Бога как Отца, надо, чтобы Дух Святой вселился в нас, и мы были вскормлены любовью, верой во Христе и ещё со всеми святыми узнали превосходящую всякий разум любовь Христову. Понимаете, какое богатство, понимаете, сколько измерений тут, сколько комплиментарных, но, безусловно, нужных элементов тут. Поэтому без Церкви нет личности. Это мы утверждаем с полнотой нашей веры, это христианское бытие. И с другой стороны, если есть подлинная личность, то она включается в Церковь, она именно аффилируется в Церкви, не теряется, поэтому долг наш, – каждого лично, – влагать свой подвиг, свою святость. Пусть это будут слезы, пусть это будет воздыхание, но апостол говорит, что Сам Дух воздыхает внутри нас воздыханиями неизреченными, и говорит: «Авва, Отче!» Это в каждом грешнике – как вот разбойник спасся. Значит, никто не потерян. И поэтому Церковь Православная как мать. Когда надо – строго относится, когда надо – со снисхождением относится. И с другой стороны, вся моя святость, если она есть, имеет ценность, только если она помогает и другим, если она влагается в Церковь, если она действительно созидает Церковь, строит Церковь. Вот какие моменты, по-моему, нужно понимать нам, православным, когда мы говорим про Церковь.

Из бесед с отцом Афанасием

Вопрос касался свободы человека. В Посланиях святого апостола Павла есть место, которое показывает человека как бы совершенно порабощенным греху. Но где тогда свобода человека? Вот это место из 7 главы Послания к Римлянам, на которое ссылался спрашивающий: «Ибо мы знаем, что закон духовен, а я плотян, продан греху. Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр, а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю тó, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха» ( Рим.7:14–25).

Это седьмая глава Послания к Римлянам, где Павел в трагических, в черных красках описывает состояние падшего человека. Вы правы в том, что человек падший порабощен и находится в трудном положении. Но все-таки не надо думать, – и апостол этого не говорит, – что он совсем потерял свободу. Апостол Павел хотел нам пояснить, что закон сыграл одну роль, как будто бы спаситель он, то есть не спаситель, а, по крайней мере, помогает спасению человека. По сути дела, заключение апостола Павла, что закон сыграл роль прокурора. Как? Падший человек немного вжился в свою роль, в свое положение, он живет спокойно, а внутри него смерть, внутри него грех. По сути дела не только грех, прежде всего, грех не как вина, а грех как начало смерти, как начало его распада, его несчастья. И вот приходит заповедь разбудить его. Это очень хорошо описано у Достоевского. У его героев не видно, как они живут, пока в них не влезет идея какая-то. Когда она войдет – начинает в нем работать. И обыкновенно думали, что Достоевский делает полемику идей. Скажем, его идеи такие или такие, и из этого выходит характер человека. Нет, у Достоевского его сочинения не про идеи, идеологии, а именно идеи проявляют личности, идея – просто средство, чтобы проявилась личность. И поэтому, скажем, ходит безбожная идея, и из одного делает злодея; входит в другого – и делает из него другого человека. Это значит, что идея просто служит средством проявления характера, проявления человека. Так и здесь: заповедь приходит как прокурор, приходит как обличитель, приходит как возбудитель. Другими словами, Закон Божий приходит как кризис. Иногда в мире христианам легче не критиковать, не создавать кризис у людей. Лучше жить со всеми хорошо, никого не трогать. Видите, что государства между собой имеют такие отношения – я тебя не трогаю, и ты меня не трогай, не вмешиваются в чужие дела. А там, может, убивают людей, или тирания – ну, не надо вмешиваться.

Христианское положение не такое, надо именно делать кризис. Христос и говорит: «Я пришел, чтобы был суд миру». Но по-гречески суд – «кризис», а по западному мышлению «криза». Христос пришел как криза миру, создавать кризис. Значит, возбуждать людей и давать им возможность переиспытывать себя, вживлять в них свободу. Человек не может восстановить свободу. Апостол Павел говорит, что закон может его побуждать, собственную ответственность за человека поднять. Другими словами, он имеет функцию помогать свободе человека ставить вопрос своего спасения, своего искупления. Закон, как таковой, не может спасти, и Павел говорит, что я несчастный человек, кто меня спасет из этого безвыходного положения. Но то, что Павел чувствует свое трагическое положение – это уже половина дороги, он уже сознает, что за свою свободу он ответственен. Он не оправдывает себя, говорит: «Вот, вижу закон в уме, который говорит: «Надо творить волю Божию». Но вижу и другой закон, который меня тянет, который меня притягивает, чтобы делал обратное, против Бога. И вот я человек такой, разрешите сказать, шизофреник. Но не только шизофреник, а шизобытийник – все бытие разделено, не только ум расщеплен, но раздвоенность у всего человека». И тогда из этого положения у Павла поднимается в конце седьмой главы и в начале восьмой вопль о Христе, искание Христа, желание Христа. И в этом смысле никакой закон не спасает. И ветхозаветный закон – Десять заповедей Бог дал, но дал больше как своего рода прокурора, своего рода обвинителя, своего рода кризис избранному еврейскому народу. И Бог это сказал через какого-то своего пророка, не помню точно: «Я дал им закон, которым не могут спастись». Это Бог сказал про свой закон. Дал им закон, которым не могут спастись. Не спасает закон, а спасает Бог, и поэтому Христос пришел спасти, а не закон.

Весь Павел в этой диалектике: диалектике закона и диалектике благодати, то есть Христа. Но закон пришел, чтобы помочь человеку, чтобы человека мобилизовать. И в этом смысле возбудить ослабленную, но не уничтоженную его свободу. В этом смысле человек действительно находится в рабстве, но не в полном порабощении. И тут разница с западной традицией. Дело в том, что давным-давно, уже во время Паламы, было недоразумение по поводу состояния человеческой природы до Христа. Святой Палама говорит, что были святые и в Ветхом Завете – не только Матерь Божия, но и другие, которые своей свободой остановили активную деятельность зла и греха. Не могли искоренить, но могли остановить, не делать ее плодотворной. Это значит, что человек сохранил какое-то достоинство сына Божия, сохранил свободу. Западная мысль, далее от Августина, обыкновенно говорит, что человек не поврежден грехом, или что совсем поврежден. А правда ни в одном, ни в другом. Он и поврежден и не испорчен совсем, а прежде всего он ответственен, он свободный. Сартр сказал в наше время: «Свобода – это человек», но ранее Сартра это сказал Симеон Новый Богослов: «Человек – это свобода», в конце X начале XI века. Именно по свободе он может «из глубины воззвах к Тебе, Господи», как кричит Давид в псалмах. То, что он может воззвать, значит, он еще не раб. Так что ваш вопрос имеет место, но в контексте всей православной традиции, то есть подлинной мысли Павла, подлинного опыта Павла – человек и порабощен, и еще не порабощен.

Особенно важно, что Павел это связывает со Христом, что только Христос может спасти, а не закон. Именно потому, что человек имеет отношение с личным Богом, а это отношение называется его свобода. Раз он прекратил отношения, свобода не может быть полной свободой. И тут можно открыть вопрос: с православной точки зрения свобода неотделима от любви. Свобода как своеволие, так как мне хочется – это не свобода, и Достоевский тут тоже хороший свидетель. Свобода как другая сторона реальности, которая называется любовь. Не надо отделять свободу и любовь. В этом смысле свобода в экзистенциальной философии, скажем, Сартра, совсем не свобода, и она у Достоевского кончается даже потерей человека – не только свободы, а даже человека. А в православной традиции она восполняется любовью и осмысливается любовью. Так что любовь и свобода всегда уравновешены в православной традиции. Это значит, что если нет любви к Богу и общения с Богом, то свобода не может быть полной свободой. А в западной традиции, особенно в новой традиции, – вся та теория о Боге, Которого надо удовлетворять, вроде Ансельма Кентерберийского, – то, как будто бы свобода мешает Богу. А это идея сатанинская, как будто моя свобода и Божия свобода несовместимы. Сартр говорит: «Если я свободен, то Бог не существует, а если Он существует, то я несвободен». Это дилемма, но она ложная. К сожалению, она почти во всей западной литературе. Например, у Ибсена – это безвыходная драма. Но церковь на Востоке эту проблему давным-давно прошла, еще во время Аполлинария в IV веке, а потом с монофелитами.