1. Житие монаха и пустынножителя Василиска, писанное учеником его Зосимою Верховским

Господь Бог, с высоты величия престола Своего призирая на смиренных, призрел и на смиренного раба Своего старца Василиска, позволив тому с юности и до старости через всю жизнь пребывать в смирении. Так о нем Господь устрояя и якобы особенным промыслом убеждая его, еще в юности от невольной нищеты смиренным отроком пребывал, чтобы научиться посредством нищеты сделать свое сердце естественно смиренномудрым и кротким, чтобы потом наполненное богатством благодати, не совратилось на сторону мнения, возносящего до небес и низвергающего в бездну. Поэтому всю жизнь свою, страшась, убегал и охранял себя от всех случаев и вещей возносящих, и до такой степени смирение вкоренилось в его сердце, что вконец ему возношение было несвойственно, но однако всегда помышлял, что не возможно ему своим охранением устоять в постоянном смирении и чтобы не впасть в возношение. Поэтому всегда молил Господа Бога, чтобы Сам его от диавольского действия уберег.

Сторона отеческая его была в Тверской губернии, Кашинского округа, Калязинского уезда, деревне Иваниш. Родитель его был экономический крестьянин (крестьяне, состоящие в ведении коллегии экономии духовных имений) Гавриил; велик ростом и могуществен телом, и добронравен душою; подобна ему в добродетелях была и мать его Стефанида, которые праведными своими разными крестьянскими промыслами нажили полный кувшин серебряников; и так живши исправно в своем крестьянском звании, и за добронравие были от всех соседей и знакомых любимы и уважаемы; к тому же и детей своих воспитывали богоугодно, внушая им страх Божий и добродетельную жизнь, а наиболее сносить обиды и отнюдь не ссорится, и бранные слова возбраняли и жестко за это наказывали. И так родители его, живя с надеянием на силу и промыслы свои, также и нажитые серебряники, свои нажитые деньги, за верное полагали в старости спокойно с детьми жить при всяком довольстве.

Но Господь, ведая, что хотящим спастись должно быть в нищете, а не в богатстве, в скорби, а не во отраде, в лишении, а не в изобилии, и нельзя Богу работать и мамоне, а имея излишественное богатство, не удобно войти в Царствие Небесное, а особенно тем, которых предуведал Господь, что могут быть прилежнейшими Ему служителями. Таким всем благоволит Господь, чтобы в лишении всех земных благ служили Ему, чтобы ум, ничем не будучи обдержим, смог свободно и неотторжно приседеть при Господе Боге богомыслием; поэтому сего ради и попусти Господь оным серебряникам похищенным быть ворами, чтобы чада их (родителей Василиска), в юности навыкши жить в нищете, научились доблестно все претерпевать и пребудут во смирении, уповая на единого Бога; пусть видя себя окруженных недостаточеством и нуждами, прибегнут к единому Богу и да возжелают лучше издать себя на богослужение и трудиться в постнических подвигах, чрез что некрадомое духовное благодатное богатство приобретается, которое не отымется никогда, чем о таком неизвестном и непостоянном и неудержимом старание полагать, которое, хотя на мало у некоторых и удерживается, но при смерти неминуемо оставить должно будет. И так по лишении серебряников соделались родители его скудны и недостаточны, потом вскоре и мать его умерла, и остался родитель один с тремя сынами своими малыми; которых один не могши воспитывать, по нужде вторую жену в супружество взял, и так живя в великом недостатке, напоследок пришел в крайнюю нищету, и по старости своей уже не мог трудиться и успешно промышлять, начал просить милостыню. Многого же ради недостатка отдал старшего брата иным в прокормление, а другого брата посылал милостыню собирать. Старец же тогда был еще малым отроком, и часто один оставляем был дома, и так оставшись один весь день, плача и вопия, только одного отца да мать плачущи призывал, и никто из соседей не мог его утешить и утолить его печаль и плачь, потому что никого так не любил, как родителя своего и сию мнимую мать, которая была ему мачехою; но и она, хотя и не родная была ему мать, но за кротость и покорность его весьма его любила и не менее родной матери берегла его. Но, будучи в великой бедности, даже и соли довольно не имея, того ради соль с мукою смешивая, чтобы одну соль ему подавали, так его утешая, ибо один хлеб без соли дающим ему печален был. И так одна соль была для него вместо всех утешений и, радуясь, доволен был хлебом, видя на нем довольно соли, не зная, что она смешана с мукою; если же когда родитель его, пришедши из града, и ему калачик даст, то сие за величайшее утешение имел. И так, мало подросши, начал сам ходить испрашивать милостыни, и если кто подаст деньгу или копейку, радовался, что есть чем купить калачик; приходя же к лавке некоего купца, не смел просить, но стоя, только единым умиленным отроческим взором изъявлял свою бедность и ожидал милостыни, и ежели который даст деньгу или полушку, за того весь день от всего сердца умно молит Бога и, купив калачик, весь той день как торжественной так себе вменяет. Однажды у купца разбился горшок с медом и выметая ему скрылья (черепья) медовые, он же, обсасывая и отирая рукою, рад был и так утешался, благодаря Бога, что дал ему познать и медовую сладость. В таких же младых летах часто размышлял о небеси и как бы туда взлететь, и видя на образах святых Ангелов с крыльями изображенных, мнил, что крылья взявши может и он летать, и так, в обоих руках держа крылья и много большего перья, залазил на возвышенные места и, руками махая, опускался вниз, но не мог полететь; тогда узнал на опыте, что не крылья нужны из перьев, но нужно Богу угодить и возлюбить Его от всей души и более жизни своей по подобию всех угодников Божиих, ничем в мире этом не прельщаться, но вся за сор вменять, о едином только богоугождении печься. И так, слыша от родителя своего и от прочих, что кротостью и смирением, и послушанием Богу все святые угодили, сего ради и он стал особенно пред всеми смиряться и всякие огорчения терпеливо переносить. Смотря же часто на монастырь, в котором почивают мощи преподобного Макария Колязинского Чудотворца, и наслышавшись о нем, что он был из благородных и многое богатство имел и все Бога ради оставил, и оставил мир, пойдя в монашество; узнавши же такое о преподобном Макарии, стал помышлять о себе, что ему спасенным быть невозможно за бедность великую его, ибо не имел что, что бы мог, Бога ради оставить, и так печалясь стал всетщательно искать клад, единственно для того, чтобы нашедши оставить, чрез что, помышлял, будет и он на степени спасенном, яко и он оставил богатство по подобию преподобного Макария, ибо он думал, что бедным нельзя спасенным быть. Крайне же желал послушать поучения от святых книг и поучений, сказуемых во святой церкви, того ради всегда в церковь ходил, но мало удавалось слышать за утеснение от народа и так, или за худость своей одежды, или за малость свою и за бессилие, не мог приближаться к глаголющему проповедь; весьма о сем печалился, а особенно когда сам архимандрит Гавриил, в оное время бывший в монастыре, проповеди сказывал, которого все люди похвалами превозносили его поучение, который был потом в Петербурге митрополитом; но ему за множеством народа нельзя было приблизиться к слушанию, и так исходя из церкви со многим огорчением, и молил Бога, сам не зная, чего просит, но только расположением всего себя предавал Богу.

Подросши, отдал его отец внаймы пасти скот, тогда много он претерпевал от хлада и зноя, и от дождей и слякоти, и тщательно оберегал скот, дабы не зашел в хлев или в сенокосные луга и чтобы как-нибудь не утратилась и не потерялась какая-нибудь скотина. Одежду имел недостаточную и ветхую, пища – только один хлеб сухой, но и пригнавши скот в дома, не смел у хозяев просить, чтобы чем-нибудь лучшим накормили, но которые добрые хозяева, те сами, видя его таким старательным и смиренным, из жалости представляли ему пищу добрейшую.

И пока в простоте сердца своего с призыванием Божией помощи пас несколько лет, не трудно, но еще и со увеселением, ибо все стадо, как само о себе, было пасомо совокупно, отнюдь не разбродимо и от волков не похищаемо, ни единой скотины не утратилось, никакая не болела, до столько, что уже не пекся их назирать и пасти, но оставлял их одними быть, а сам в молитве пребывал. И этому очень удивлялись, как ему врученный скот, как бы отличной некой, так мирно и спокойно пасется, что не нужно оказывать и пастушеского ему блюдения, и так безтрудно, в радовании духовном провождал все годы летнего времени, пока осторожно хранил себя от всяких погрешностей. Когда же как человек и по младоумию своему разленился и оставил свое осторожное хранение и страх Божий, тогда все стадо как бы изменилось, стало бродить во все стороны, едва со многим трудом и многим беганием мог воедино собирать, а коих не успевал возвратить, те были волками растерзаны, а иных многими днями едва мог отыскать, и от сего ясно познал, что вина такому в скотстве изменению – его бесстрашие к Богу. И так познал свои пред Богом погрешности, начал, болезнуя в сердце, много смиряться, и как не могущий уже более хорошо пасти, отказался от пастушества, но в иные промыслы и труды себя издавал.

Пришедшим же им всем трем братиям в совершенный возраст, тогда они все три истинно от всего сердца возжелали единому Богу служить, того ради и отреклись от супружества и провождали житие свое в трудах и работах со всякой осторожностью и целомудренно, летом на барках плавали, а зимою крестьянскими работами занимались. Родитель же из сожаления отдал этого меньшего сына Василия в добрый и исправный дом в зятья, и там он, живя в супружестве, часто оттуда приходил к братиям своим, ведая их целомудренное и смиренное житие о Боге, и всегда завидовал братии бессупружному житию, и так, сам хотя и был женат, но молитвенное правило, какое было у братий, так и он содержал, и сходственно их житию свое житие провождал, вместе с братьями своими всякое лето ходил на барки в работники, получая же наемные деньги, едва могли между собою разделить, так как братья так к нему глаголали: «Васильюшка (так было имя его), ты светский, возьми все деньги себе, ибо у тебя жена, и нужно тебе с большею добычею в дом к тестю возвратиться». Он же отвечал: «Нет, но вам на житье взять, чтоб вам довольно было на содержание свое, дабы вы, имея довольно на содержание свое, менее бы были в суетных трудах, а более были в молитве и безмолвии прилежали, и вашими молитвами благословит Бог дом тестя моего». И так долго споря, едва согласились поровну разделить.

Но брат его старший так к любви Божией себя привязал, что не мог более работами мирскими суетными заниматься, но решился по подобию святых отцов, оставя все, единому Богу служить, духовными делами Богу угождать: нищенским житием, молением, чтением, пощением. И так начал говорить голове и старостам и всем крестьянам: «Что хотите со мной делайте, а я не могу более себя принудить на добытие в уплату податей, потому что не могу службу церковную и собственные мои правила молитвенные упускать». Сие услышав от него, весь народ волостной призвали отца его в волостной суд, вопрошали, почему детям своим так попустил жить ослабно, что не могут добыть на подати. Он же отвечал: «Я их никогда не учил, чтобы податей не платили, а что они всею душою за Бога взялись, за сие я их бранить не могу и возбранять богослужения не хочу, но самого его о сем вопросите, ибо он уже не малолетний, но совершенный возраст имеет». Зная же все у сего сына его Кузьмы великое смиренство и Богу усердное его служение, не смели никогда возбранять так ему по Богу свое житие провождать. Но голова, слыша от многих негодование за упущение податей и наущаем быв от многих невежествующих и злобных людей, чтобы ранами и биением наказал за это их родителя, почто так попустил своих детей жить, и так по принуждению безжалостных людей, поверг отца их на землю, хотя сечь, но сей его сын Кузьма отнюдь не дал бить, говоря: «Отец мой не виноват, но я виноват, меня бейте, а не отца моего». И так сам ляг и простерся, но отца своего не дал бить. Разъярившись же, голова и с ним все присутствующее старосты и выборные единогласно сказали: «Если он отца жалеет, то самого его гораздо надо выстегать». И так снявши с него верхнюю одежду, и тогда увидели все едва не всю рубашку его в крови и в гное, ужаснулись, узревши на голом его теле власяницу, соделанную из волос хвоста и гривы лошадей, и под власяницею вериги из цепей железных, которые втиснулись в тело его, и многие раны под ними сгнившие, окровавленные. Тогда все зрители единогласно сказали: «Лучше нам свечи Богу не поставить, нежели таковому воспретить Богу служить, всего нам достанется копейки по две на душу за него платить». И так оставили его без наказания, ослабили его от всех податей и дали ему свободу. Потом не в долгом времени и другому брату увольнение даровали, видя и его равное к Богу простертие.

Сей же третий брат Василий, живши в дому тестя своего, день от дня распалявшийся на богослужение, начал учиться грамоте и увещевать свою жену, дабы и она возжелала в чистоте единому Богу работать, на что она вскоре согласилася, и так совещались искусить себя, если смогут жить житием бессупружным целомудренно, и тогда уже разлучатся друг от друга навсегда. И так три года себя искусивши; и при всегодичном отпускании его тестем на работы наниматься в дальние страны, он же, исшедши из дому, ходил и проживал не на работах, но по разным монастырям срок, означенный в паспорте. Возвращался же, и не имея заработных денег, всякими неправдами оправдывался пред тестем, единственно для того, чтобы опять отпускал, ибо тесть, видя, что без всякого приобретения возвращается, не хотел более отпускать, но однако усильным умолением был отпускаем, хотя и без всякого приобретения; он же, довольно насмотрясь в разных монастырях и от многих рассудительных и подвижнически живущих монашествующих отцов и братий, наслышавшись душеспасительных наставлений и особенно о пустынном пребывании, непременное восприял намерение оставить свою супругу и уйти из дома тестя своего и переселиться к пустынножителям, но, не имея увольнения, с которым бы можно было ему везде жительствовать, того ради оставил свою жену и дом тестя своего, придя к старшему брату своему Кузьме в сожитие, сказав жене и тестю своему, что он уже решительно воспринял единому Богу служить. Они, ведая его твердое намерение, не смели ему противиться и отпустили с мирною совестью.

И так он, живя у брата, но многократно предпринимал оставить и брата, и пойти в пустынное житие или в монастырь в послушание. Но брат Кузьма всячески воспрещал, не отпуская, говоря: угоднее для Бога, да ему болящему более да послужит, нежели его одинокого да больного оставит и постнически будет в пустыне или в монастыре подвизаться. И так увещевая, сказал ему: «Потерпи, даст тебе Бог и придет время такое, что и можно будет тебе меня немощного оставить». Но он, будучи влеком желанием в монашеское житие и весьма желая между монашествующих отцов житие свое провождать, умыслил тайно уйти, но, не имея у себя увольнительного вида, то взял его вечное увольнение, хотя братним именем именоваться, и так оставя брата одного, пошел тайно и взошел на перевозное судно, называемое самолет (паром), чтобы в намеренный путь пойти, но самолет, отдалясь только от брега до половины реки (река же там Волга), и остановился, отнюдь на другую сторону не пойдя, о чем все находящееся на судне в великом удивлении были и недоумевали, всячески помогали насильно веслами грести, но все без успешно, и так назад возвратились. Старец же, смотря на такое чудо, в помышлении своем извещался в совести своей, что его ради остановился на середине реки самолет, что не благоволит Бог ему тайно от брата уходить, и так приставши, сошел с судна, оставшийся же народ с возами снова пустились, желая изведать, смогут ли переплыть, – тогда самолет пошел обычно, стройно, без всякой остановки. Тогда брат Кузьма сказал ему: «Вот, брат Василий, видишь мои слова, что погрешно для тебя так болящего меня оставить, но потерпи, даст Бог тебе свободу». И так втайне взятое увольнение братнее хотел на первое место положить и увидел, что не братнее увольнение брал, но свой старый негодящий вид. По таком же опыте, покоряясь воле Божией, не смущался уже жил у брата, отправляя все молитвенное служение и поклонное правило и вседневно в церковь на службу ходя.

Тогда он, живя у брата, научился читать и писать, неутомимое же имея желание пустынного жития; того ради переписал много из разных книг, разные отеческие словеса и повести, чтобы иметь с собою в пустыне, ибо бедности ради не имея ни единой собственный книги; когда же в дому тестя своего живя, для промышления делая скудельные сосуды, переселившись же к брату, свечи восковые сучаше для церкви, и тем себе содержали, так же от благотворителей подаваемую им милостыню принимали, ибо любимы были не только от простого народа, но и от господ за богоугодное и смиренное их житие, того ради и называемы были от всех богомолы; многие же, взирая на их доброе житие и послушав их советов, исправились и начали жить добре, пьянствующие стали уклоняться от пьянства, младые – от пиршеств и гуляний, скупые начали подавать милостыню, развращенно живущие на целомудренное житие преложились, гневные и досадители любовными и кроткими сотворились, ленивые и удаляющиеся от Божиего служения приходили послушать Святое Писание, и вместе с ними молились; одним словом, всех по приличию наставляли, того ради и жены и девицы многие от них наставлялись, града же того девицы, дочери купеческие, по их совету исшедши из домов своих, поставили себе келью на уединение, и живя под наставлением брата его Кузьмы, наподобие затворниц, никуда не выходили, только летом ходили в некоторые поля и рощи за лесными и полевыми плодами вместе с сим братом Василием, то есть со Старцем, с величайшей осторожностью, целомудренно, с молчанием и многим друг ко другу благоговением и почитанием.

Не праведно же будет умолчать и о Божием благоволении, которое было к ним, а особенно к его брату Кузьме. Сей Кузьма, бывши еще в отроческих летах, когда подходил к некоему дому просить милостыни, то глас его особенно необычно преклонял хозяев к подаянию ему оной, так как возлюблен был для всех, и много более подавали ему, нежели иным просящим. В совершенном же быв возрасте тогда много обходив по разным монастырям и святым местам для богомоления и научения, как мог бы богоугождать, богоугодно жить. И случилось ему быть у Игуменьи Новгородской, имя ей Павла, которая была весьма нищелюбива и странноприимна; он всегда к ней заходил и много от нее милостыни получал. Однажды, отпуская его, дала ему во благословение не более трех вершков величиною образ Божией Матери, именуемый «Взыскание погибших»; он же с величайшею верою, любовью и благодарением от нее приял и имел у себя сей образ в великом почитании. Жил же долгое время сей брат его Кузьма, не имея своего жилища, а желание имел всегда ко святым церквам ходить, а особенно усердствовал к монастырю преподобного Макария Колязинского Чудотворца. Того ради захотел поселиться в самом городе Колязине, и помощью благотворителей выстроил себе келлию в городе Колязин, и так живя, когда услышат в церквах благовест, тогда, все рукоделие и всякое занятие свое оставляя ходили в церковь на богомоление, говоря сами себе: «Бог нам помощник, более поможет нам и подаст нам к житию потребная, если и службы Его оставлять не будем». И ни для каких житейских потреб прежде окончания службы не исходил из церкви. Однажды идущим им в церковь послала одна знатная госпожа в след его зовя его возвратиться к ней, проезжающей, для принятия милостыни и нужду имела беседовать с ним. Он же отвечал посланному: «Скажи госпоже твоей, если нужду имеет беседовать со мною, то пусть дождется, а я не могу для нее возвратиться, ибо зовут меня благовестом, да иду на служение к Небесному Царю». И так обидев лице ее почтенное и презрев ее благотворение, которое хотели ему подать. И так живущим беспечно и нестяжательно, когда приучаешься не иметь ничего излишнее, подавали оное требующим; многие же стали к ним приходить, иные хотели помолиться вместе с ними, иные желали их советов, иные помощи требуя, ибо не только все городские жители, но и господа окружные любили его брата Кузьму и уважали.

Видевши же голова и все волостное общество такое их по Богу нелестное постничество, смиренное житие, уволили и другого брата его Максима и отпустили в сожитие к брату его Кузьме, и за сие обещали: никаких уже с них податей не требовать и всякие крестьянские повинности за них исправлять; поручили оному брату Максиму, чтобы ходил три года с образом, собирая на церковное строение. В то время сей старший брат Кузьма болящий сказал этому меньшему Василию: «Вот теперь, если желаешь пойти в монастырь или на пустынное житие, то гряди с Богом, ибо брат Максим на место тебя придет послужить мне немощному». И так отпустил его с миром и благословением, но он, не имея вечного увольнения, а имея ежегодный прокормежный паспорт и с таким ходил и жил у разных подвижных и уважительных отцов монашествующих, которые советовали ему, чтобы шел жить к пустынножителям, так как по прошествии паспортного срока не могут его держать в монастыре. Придя же в монастырь Введенский, который за 80 верст отстоит от Москвы, и видя там много подвижно старцев живущих, и начал проситься, чтобы приняли его в сожительство. Тогда сам настоятель пошёл с ним один за ограду к озеру; а в ту ночь был мороз, озеро и затянуло. И сказал ему настоятель отец Клеопа, искушая его: «Иди побегай по льду, крепок ли?» – зная, что не может выстоять лёд, одну ночь только замёрзший. Василий, нимало не противореча, ни помысля, что не подымет лёд, побежал. Тогда возбранил ему настоятель и сказал: «Благо тебе будет, сын мой, и преуспеешь в монашестве, если всегда так послушлив будешь с отцом духовным!» Напутствовав его, любезно благословил и отпустил на безмолвное пустынное житие.

Слышав же о многих пустынножителях, которые живут в дачах господских, Василий усомнился к ним идти за маловременностью своего паспорта. Пошёл в казенные места к селениям чувашским. И пришел к живущим там пустынникам Павлу книжному и Иоанну безграмотному, который был кроток и смирен нравом и прост сердцем.

Павел же яко книгочтец жил сам по себе, не имея наставляющего и даже советующего ему, надеясь на себя, и был многокнижен и житием жил подвижным, но вспыльчив был нравом и самонравен, поэтому сожительствующих близ него негодованиями своими оскорблял, этого же Василия Старца весьма любил за послушный его нрав и незлобивое сердце и смиренно-богоугодное его житие.

Господь, хотя, чтобы он, Павел, в смирении пребывал, нежели со мнением подвижное житие проводил, того ради попускал и не помогал ему Бог брань преодолевать, но побеждаться; сего ради умысли себе руку отсечь как виновную в таком падении, и многократно об этом объявлял этому Василию (Старцу моему), умоляя, чтобы он тогда его не покинул, но он Василий отнюдь не соглашался с ним, говоря: «Поистине тогда покину тебя и отчужусь от тебя», – и сколько мог всегда ему сопротивлялся и увещевал, чтобы отторг от себя такое предприятие богопротивное. Однажды же придя, говорит: «Если я отсеку руку, то ты тогда убери топоры и ножи: может будет мне нестерпимо, то чтобы я себя совсем не погубил». И так отошел. И в ту ночь опять пал и так из отчаяния взял топор и положил руку на обруб, то есть на колоду, и крепким ударом прочь отсек свою руку; тогда, испугался весьма, пошел поспешно к Старцу Василию и неожиданно говорит: «Брат Василий, завяжи мне руку». Он же, испугался, вскочил и тотчас в лице его брызги крови свистяще из руки его, из жил полетели прямо в лицо ему. Тогда ухватил плат и крепко завязал ему руку. Каковое же он Павел претерпел тогда мучение, беспамятство, крик и стенание, невозможно передать, едва не всю седмицу не ел и не уснул, даже и на малый час не отходила от него лютость болезни. Увидав же отец Назарий, игумен Валаамский, как сей постриженец его Павел отсек себе руку, через время взял его к себе в монастырь на Валаам, и там он скончался.

Видел же Старец мой Василий прежде помянутого отца Иоанна престарелым и слепым, но богомыслием просвещенный и боголюбием объятый, кротостью, терпением и смиренномудрием удобренный и великую веру к Богу имеющий, когда уже и ослеп, не хотел оставить своё пустынное житие, говоря: «Если благословит Бог, то силен не оставить меня слепого». И так протянул лыковую веревку от келии своей до дороги, проложенной в лес, и там на своём костыле повесил кошницу; проезжающие люди, зная, что она повешена отцом Иоанном, клали ему по усердию своему хлеб и прочее пропитание, и таким образом, держась за веревку, старец сам ходил до кошницы и что находил, тем и питался. Христолюбивые же люди во время посещения своего и дров ему нарубят, и одежду подадут; одним словом, с великим попечением любили его. Так жил он ещё до прихода к ним на поселение Старца моего Василия.

Полезно объявить о кротости и безгневии сего отца Иоанна, ибо всю свою жизнь Старец мой Василий, вспоминал его безгневие, незлобие и терпение. Однажды случилось – долго никто Иоанна не посещал, а он слеп, не видел, где найти дров, и так три дня зимою печь не топил и едва в третий день не замерз, и от великого холода согревался, толча пестом в ступе, и мучил себя, но по старости скоро ослабел и не мог более толчением согревать себя, и уже не чаял живым остаться, и если бы в тот день не пришли к нему посетители, обрели бы его мертвым. Много раз случались ему озлобления и досаждения, но никогда не прогневался на обижающих его. Однажды пришло множество народа – пожилых, парней и девушек – к его келии, по обычаю своему, венки на деревьях завивать, и так пред окнами его стали петь, плясать и всякие нелепости делать, отнюдь не уважая его, но он даже ничего досадительного не сказал им, даже не пожаловался на них кому, но так кротко в молчании перенес. Да и от сожительствующих с ним, соседствующих ему, отцов много неприятного и огорчительного терпел. Старец Василий за такое его богоугодное, нестяжательное смиренномудрое житие, возлюбил его и захотел при нём до кончины послужить ему как угоднику Божию, и не обманулся, но и кончина его (Иоанна) явно показала, как много он угодил Богу до конца, ибо когда он разболелся, тогда сказал ему старец мой Василий: «Хочешь ли, я схожу за священником – исповедать тебя, так как ты очень худ и крепко заболел?» Отец же Иоанн отвечал ему: «Нет, не ходи. Когда мне придет день умереть, тогда я болеть не буду и ещё года полтора проживу». И выздоровел. Когда миновало полтора года, призвал Иоанн к себе старца моего и просил его сходить за священником. Старец Василий же и говорит ему: «Скоро настанет пост и тогда призовем его для всех нас», то есть и для них, двух служащих ему. Он же сказал: «Нет, теперь иди и умоли прийти, не доживу до поста». И тот пошёл за священником. Тогда отец Иоанн сам приготовился, умылся, надел белую рубашку и сел в радостном духе: лицо светлое, точно ангел Божий, а сам бледный, худой и умиленный, волосы на голове и борода белые, одетый весь в белое, и так ожидал священника, духовного своего отца; и когда по исповеди причастился Святых Таин, ещё более возвеселился и обрадованным казался о извещении своего к Богу отшествия. По отпуске же священника сказал старцу моему, чтобы тот отдохнул после труда хождения своего. Остался при нём другой брат, живший с ним; тогда он (Иоанн) пришёл в восторг, много благодарных, любительных молитв простосердечных к Богу изрёк с крестным знамением, и так сидя в богомыслии в совершенном разуме и казавшемся здравии, потом вскоре сказал: «Простите!» – перекрестился, лёг на правую сторону и испустил дух свой.

От сих двух отцов – Павла, руку отсекшего, и этого Иоанна, так богоугодно пожившего, и от бывших с ними происшествий много воспользовался мой Старец (Василий), ибо крайне стал опасаться на себя вознадеяться или следовать своему мнению, видя такого мужа, как Павел: разумного, книжного и подвижного, но за непринятие усердных советов в такое лютое безумство низведшегося и до такой степени прельстившегося; напротив же того отца Иоанна – смиренно пожившего и за то блаженно так и свято скончавшегося. Поэтому-то вседушно возжелал быть у какого-нибудь рассудительного отца в повиновении.

Когда он проживал с упомянутыми отцами, то крайне желал подвижническую жизнь вести, а потому на продолжительное моление и на всенощное бдение вдавал себя и Божиею помощью понуждал себя на всё трудное и скорбное: от прихотных пожеланий и от всякого сладкого многонасыщения, и пития, и многого сна особенно воздерживал себя, не брал лишних одежд, ни денег, но от всего излишнего осторожно себя хранил; днём в чтении святых книг и в рукоделии упражнялся, ночью в молитвах, особенно в чтение Псалтири и в богомыслие углублялся и поклонное правило отправлял, более же всего всенощному бдению себя вдавал, а особенно на святые праздники подвизался сон преодолевать и отметать: и будучи один, не имея сообщника, согласного ему на бдение, потому что отец Иоанн был очень стар и ветх силою, отец же Павел сам не соизволял, однако Старцу моему не возбранял. И тот трудился, проводя ночи праздничные без сна, с великим трудом и изнеможением, ибо тогда ещё не знал о внутреннем в сердце молитвенном внимании, потому-то, особенно в осенние и зимние долгие ночи, с великим насилием, всячески себя ободряя и разбивая нападение сонное стоянием, чтением, пением, поклонами, выходами на холод, приношением дров и воды на потребу дневную, приготовлением пищи; а когда сильно томился от сна, тогда печь растоплял и принимался за какое-нибудь рукоделие, всячески ухитряясь преодолевать сладость сна. С того времени по всю жизнь свою на праздники бдение совершал и не оставлял, кроме случаев великой болезни.

По лишении обоих сих пустынных отцов, жил один, жители же той стороны, именуемые чуваши, весьма любили его и почитали его за благоразумие и кроткий и любовный нрав, и приносили ему всё потребное и нужное для жизни; но чтоб своим приходом не тревожить, поэтому клали принесенное у дверей, а сверху – палочки крестообразно; это делали для того, чтоб он несомненно брал, и так принесши и положивши, уходили от него. Так он жил там со всяким довольством и успокоением.

Приходили же к нему из разных стран братия монашествующие и миряне; их же любезно всегда принимал и по три дня как гостей успокоевал. Если же который начинал проситься, чтобы был принят в сожитие, то на сие не соизволял, говоря о себе, что он грешен и в нерадении и зле живущий и они могут соблазниться; и так отнюдь не соглашался; еще же говоря, что так себе обещал, что один по себе будет жить. Когда же видел некоего с великим убеждением и молением просящегося, чтобы был принят с ним в сожительство, тогда Старец отвечал ему благоприятно и любовно, говоря: «Сего никак невозможно, чтобы принять в совокупное сожительство, но ежели тебе, брат, желательно по подобию моему пустынного жития, то вот тебе келлия моя готовая со всяким имуществом, а я пойду на иное место и устрою себе Божиею помощью». Сие услышавши, просящийся брат и от совести возбраняем отнять у Старца келлию, того ради сам отходил от Старца.

Вопрошаем же бывал Старец в некие времена от духовных мужей, равно и от меня, друга его: «Как бы чувствовал себя, если бы просящийся брат водворился в твою келлию, и вправду ли так брату извещал, что готов ему уступить свою келлию, а сам него ради переселиться на иное место?» Старец же по сущей справедливости уверял, что готов был всегда уступить, еще же и желал сего, чтобы некоторый брат вселился в келлию его, ибо весьма тужил духом, что не может утаенно от всех безмолвно наедине и в скудости пожить, ибо как где только начнет жить, то вскоре узнают о нем, и видев его неисходным и без всякого имущества и так в скудости терпящим, вскоре возлюблен делается всем посещающими и тотчас всякую его потребу и много излишнего приносят и усиленно убеждают, ему оставляют, и особенно господа бояре, помещики так щедро ему подавали без всякого его прошения, желая чем-нибудь сподобиться ему послужить и угодить, так был вожделен для всех за благоразумие и смирение его, кое на всем житии его одно только богоугодное показывалось.

Не имея же Старец вечного увольнения, поэтому всегда в опасности живя, чтобы не быть истязаем от исправника или неких начальников; поэтому возвратился к братьям своим и живя у них тайно и сокровенно, пока новый возьмет паспорт, и так опять отошел от братий на пустынное жительство. Немирствуя духом, что сам собой управляет, о сем тужа, желал быть в повиновении у некоего доброго отца. Услышав же, что в Брянских лесах живет иеромонах Адриан в пустыне с учениками, который потом был настоятелем в монастыре Коневце, и представился схииеромонахом в Симонове монастыре; пойдя к нему и видя в нем простоту его нрава и смиренное его мудрование, очень возлюбил его и возжелал при нем жить, и просился чтобы принял его в ученики к себе. Быв же принятым к нему в сожитие, не утомлялось в нем желание к уединенной жизни, и сильно скорбел о том, что должен ежегодно возвращаться восвояси для перемены паспорта, вечного увольнения не надеясь никогда получить за бедность и бездерзновение свое.

Жил и другой старец простой – Варнава монах, не далеко от иеромонаха Адриана; был же и у отца Варнавы ученик Илларион. Как-то ночью пришли разбойники прежде к отцу Варнаве и потребовали у того денег, но он не имел ни одной монеты, они же, не веря монаху, били его без милости, едва живым оставили; ученик же его бежал к иеромонаху Адриану известить о нападении разбойников. Услышавши же ученики отца Адриана разбежались: один в село сообщить, а другие скрылись в лесу. Пришедши к отцу Адриану, разбойники также требовали денег; ибо думали, что он, как иеромонах, берёт от бояр деньги за исповедь, но он ни от кого денег не принимал, а брал только что нужное для жизни – съестное и на одеяние, но они ему не поверили, и били, и мучили его бесчеловечно; видевши же, что нет денег у них, обобрали всю одежду и ушли, оставив тоже и отца Адриана еле живым; возвратившись ученики и увидевши своих отцов без милости избитых всех, в крови и ранах, крепко измученных, восплакали горько; и с того времени во всякую ночь весьма боялись вторичного разбойничьего нашествия. От лютых побоев отец Варнава не мог выздороветь и умер; там в пустыне и погребли его. Отец Адриан через долгое время едва выздоровел.

Когда увидел отец Адриан Старца моего, тогда ещё называвшийся Василием, весьма богоугодно живущим, превосходнее более всех его учеников в постнических делах преуспевает; особенно за повиновение и кроткий его нрав, и за благоразумное, смиренномудрое его рассуждение, то постриг его в малую схиму, т.е. в мантию, с таким завещанием и его собственным обещанием: чтоб через всю жизнь провождал житие свое в пустынных пределах; и на пострижении дал ему имя Василиск. С того времени (Василиск) более возжелал уединенного пустынного жития и часто просился, чтобы отпустить его одного жить, но он, Адриан, хотя и видел его смиренный нрав и могущим о себе в безмолвии жить, не отпускал от себя, а обещал вскоре отпустить; и такое удерживание весьма прискорбно было Старцу, но не смел он тотчас оставить, боясь Божия негодования.

Имели же великое негодование на отца Адриана той стороны окружные священники за исповедание господ; думалось им, что берет великие дары от господ и деньги. И такое отец Адриан видя на себя негодование от священников, за лучшее почел удалиться из той стороны.

В то время возымел желание и я, грешный Зосима, ученик старца Василиска, пойти в иноческое звание, читая же в Четь-Минеях жития святых отцов, много удивлялся, как св. отцы одни жили в отдалённых глубоких пустынях, потому из любопытства и прибыл к сему пустынножителю Адриану. Он же встретил меня с большою радостью и благоприятством; тогда один взор на него привёл меня в изумление, ибо был он в худом разодранном платье, а сам был худ и бледен, тонок и худ телом и высок ростом, один вид его в великое удивление приводил. И я пробыл у него два дня, на все поступки и вещи и дела их много удивлялся, видя всё у них бедное, простое и неубранное, только нужду их удовлетворяющее, и видел, как они ночью, пробуждаясь, вставали на богомоление. На трапезе же всем поровну подавалось, еда была простая; не было у них ничего молочного, ни хмельного, только пустынные и огородные снеди, а питие – вода и квас. И как сам отец Адриан, так и все соживущие с ним были кротки, молчаливы и послушны; и прочее всё бывшее у них и от них самих показуемое мне, заставляло меня недоумевать и удивляться, особенно когда не взяли от меня подаваемых мною денег. Это меня так чрезмерно удивило, что я, не утерпевши, сказал: «О диво! Есть же такие люди, которым деньги не надобны и которые о временном не заботятся; такую провождают жизнь, к которой невозможно пристрастия иметь или за что друг на друга оскорбляться и негодовать: у всех только едино – Бог и попечение о спасении, ибо как можно им к чему-либо пристрастие иметь, ничего собственного не имея?» По-видимому, хотя нечто и имеется у них, но почитается всё якобы отца их Адриана. Он если что и принимает от благотворителей, то берёт и бережёт не для себя, но ради соживущих с ним братий, потому и не присваивает себе, но почитает всё общим; по воле и желанию своему (иноки) ничего не делали, но управлялись и повиновались непрекословно во всем отцу Адриану. У всех равенство, и никто ничего своим собственным не признавал, от того были между ними мир и тишина, в совести любовь и простосердечие; у всех словно одна душа и одно хотение; достохвальнее же всего то, что друг к другу имели непритворное усердие и без лести друг друга почитали и уважали благоговейно. Сие всё самолично видел я, ибо многократно потом посещал их, и так, вразумясь и наставясь от них, помыслил я о себе: как счастлив я буду, если сподоблюсь вести такую подобную им жизнь, беспечальную, спокойную, только на угождение и служение Единому Богу беспрепятственно проводить. И так положил в сердце моем твердое намерение к ним вселиться в сожитие. Поэтому поспешил ехать в Петербург для получения от полка отставки, чтобы восприять жизнь монашескую. При отъезде моем дал мне письмо отец Адриан, ибо знал: его духовный сын Иоасаф из Петербурга архимандрит и наместник в Киевском монастыре; и отписал к нему всё подробно о себе, он же получив от меня это письмо, весьма обрадовался и тотчас доложил Митрополиту Гавриилу о нем; Митрополит же вскоре послал письмо, приглашая его (отца Адриана) приехать к нему в Петербург, и по приезде отпустил его жительствовать в монастырь Коневец и повелел настоятелю монастыря во всем покоить его.

Когда же уехал отец Адриан в Петербург, тогда отъезжая дал Старцу моему Василиску благословение жить на том же месте в какой захочет келии: в его ли или в келии отца Варнавы, ибо все келии запустели. Тогда говорил сам себе Старец: «Вот Бог исполнил твое желание; теперь должен ты подвижнически жить». И так, оставшись один, жил подвижническую жизнь, претерпевая разные борения и искушения, и мучительные сны с привидениями бесовскими разнообразными, в ужасный страх приводящими; пробуждаясь от сна, слышал от них: «Ты здесь один, а нас много, всячески погубим тебя». И так много раз от нестерпимого ужаса он изнемогал и крепко унывал и тосковал, пока света дождется; а как только ночь – такая находит скука, ужас и тоска и страх берет его, что опять ночью страдать будет, и тогда старец мой, как человек малодушествуя, недоумевал, что делать. Ко всему этому телом немощен и болезнями одержим был. Питался пищею простою, не усладительною, более суровою и сухою; молочных продуктов не ел и таких не имел, от сладкой же пищи, снеди, как то мёд воздерживался, питьем каким-нибудь травным, подобным чаю, и даже на праздники себя не утешал; сон имел неупокоительный, на жестком ложе и деревянном изголовии; по случаю присылаемую хорошую пищу иным раздавал. Великую веру и любовь имели к нему многие, между прочим и архимандрит Геннадий, который и посещал его по временам и присылал ему холсты, мёд и доброй рыбы. Получая что-либо подобное, старец сам хорошего не ел, но по обычаю раздавал посещающим его братиям, только малую часть у себя оставлял, да и того малого сам он не ел, только вместе с посещающими малость вкушал; мед же небольшой сосудец иногда стоящий у него года по два и по три без употребления, ибо только посещающим представлял, а сам один даже и во время болезни разве жиденьким отваром вместо чая себя удовлетворял. Для потреб своих или скуки ради в села или деревни никогда не ходил, но на Божий промысл уповал. Однажды оскудела у него мука и всякое съестное, пекущиеся о нем крестьяне не посещали его с начала зимы, сам же он не шёл в деревню, но говорил себе: «Если Господь не вложил им в сердце наведать меня, то и мне следует покориться благоволению Божию и за грехи мои терпеть и питаться тем, что есть». И так всю зиму провел, питаясь одним картофелем.

Он был настолько от бояр уважаем, что часто брали у него обычный его хлеб и в дом возвращаясь, раздавали своему семейству; также и получающие его рукоделия – ложку или трость простой работы, ибо он не умел искусно и красиво делать, но, однако, за оное ему подавали несравненно более для потребы его нужное ему, нежели иным пустынножителям, хотя у тех и весьма изрядно было сделано; ибо старца за простой нрав и кроткое обхождение и тщательность не только от господ, но и от священного чина и от всех крестьян, а наиболее от своей братии монашествующих и все пустынножителей, там живущих, весьма был почитаем, любим и уважаем.

За то и он посещал по временам: к дальним ходил и по месяцу у них гостил, и поблизости живущие поочередно друг ко другу по праздникам сходились и вместе всенощное совершали моление ко Господу Богу, и пришедши все собравшиеся вместе ничем иным не занимались во весь этот день, только чтением, духовными рассуждениями и дружеским между собою обхождением, отнюдь не нарушая благоговеинства своего. А хозяин один уже пекся о трапезном устроении и приличном угощении, если же у которого хозяина не было потребных запасов на такое учреждение, к тому с собою приносили другие всё нужное.

И так святой праздник проводили в дружелюбном между собою обхождении, прохаживаясь по лесу, по рощам и долинам пустынным и ведя духовные беседы; и если который отец или брат, или ученик что недоумевает или двусмысленное находит во Святом Писании, тогда, предлагая на собор, общим рассуждением разрешали недоумение: всякий по силе своего понятия подавал свое мнение. Был же принуждаем иногда прошением и Старец мой Василиск, чтоб и он объяснил неудобопонятное или двусмысленное; тогда старец, чтобы не явиться упорным и непокорным, потому что очень от сих пороков соблюдая себя тщательно, поэтому ради послушания с великим смирением истинно сообщая о своем невежестве: «Только послушания ради скажу». И так говорит к ним; услышавши же его рассуждение и толкование, часто находили, что оно совершенно, истинно и разрешительно его изъяснение, тогда прежде сказанные отцов слова обличались или неявственными, или недостаточными; и за такое в нем тонкое и нравственное рассуждение был от всех уважаем не только от соживущих близ его, но и во многих монастырях и лаврах от само богоподвижных и духовных отцов в похвале и уважении. И так все истинно пекущиеся о своем спасении имели его как непогрешительного советника, и посему и повиновались ему, и всякий знающий его усердно всегда старался послужить ему и все нужды его удовлетворять. Так были к нему усердны, как бы были преданные ему в повиновение. Настолько же был милостив и жалостлив и сострадателен, что даже не мог и лошадь ленивую легким ударом подогнать, только голосом и ласковыми любящими словами понуждал; но лошадь голоса его не слушалась, и он самого себя виня, лучше сам претерпит продолжительный путь, нежели от нетерпения сделается бийцей, и поэтому для обуздания самого себя говорил к себе: «Монашествующие обязаны никого не обижать». Однажды путешествуя, он близ реки увидел змию, которая, убоявшись его, бросилась в реку, но – утонула ли, или естественно нырнула – только более не увидел ее плывущую, и сие весьма его опечалило, и как губителя так себя поносил и укорял, и чрез многие года всегда себя за это обвинял, почему не обошел ее мимо, и спокойно ее не оставил на своем ее месте. Никогда не мог видеть бывшие повинным наказания, но даже скотов или овец или птиц убиваемых, или же равнодушно смотреть на заколение их, даже на рыбу трепещущуюся не мог равнодушно смотреть, и живую никак не мог ее чистить, потому и ловить её сам уклонялся, ибо пойманную брал в руки свои и, любуясь, смотрел на нее не потому чтобы хотел её есть, но за красоту и за доброту её приятного вида прославлял Создателя, что такою прекрасною её сотворил. Потом как бы от нее слова говорил: «Пусти меня, и я ещё поживу так свободно по твоей милости, как и ты; я только тем и повинна, что не имею рук вынуть себя из сети, уловившей меня, но так же чувствую боль и так же хочу жить, как и ты, и свободу люблю; пусти меня, пусти, если ты милостивый!» И так, побеждаясь милостью и состраданием, отпускал и удалялся, чтоб не видеть живых и трепещущихся.

Старец не готовил заранее молочного разговенья для Светлого Воскресения Христова или Рождества Христова, веруя, что Господь и в эти дни о всех промышляет. Однажды перед наступлением праздника Светлого Воскресения Христова пришел к старцу соседствующий брат пустынножитель и хотел пригласить его идти с ним в село, там во святой церкви помолиться и приличным брашном на такой великий праздник разговеться и, от благотворителей напутствовавшись такими снедями, вскоре возвратиться. Но старец мой не согласился и сказал: «Мы умерли миру и Бога ради удалились от миpa, а потому мы уже не потребны миру и с ним нам ликовать не годится, и если брашна ради пойти к мирянам, то не оправдимся пред Богом, и Богу приятнее здешнее наше уединенное моление; и в лишении и недостаточестве всякого утешения потому такое наше утешение. Но силен Господь и постную наше приложение преложить как манну, и горькую воду – в сладостную еду и питие, и утешить нас духовным веселием и утешением более всех мирян пирующих и ликующих, и веселящихся в такие великолепные божественные дни. Тем более в Светлое Христово Воскресение, подобает нам уважить, а чем иным уважим, если не тем, что препроводим такие дни неразвлеченно, внутренне приседя Господу, то есть в чтении Святого Писания и в богомысленных размышлениях? Если же унываем и терпеть скуки не хотим, то как скажем: «терпя потерпех Господа и внят ми и услыша молитву мою» (Пс. 39:2)? К тому же мы не так далеко живем от мирских селений и живут там не варвары, но народ православный, всячески Бог кого-либо подвигнет, если нам на пользу к нам пойти, и принести нам на сии дни праздника на утешение». Но брат не захотел старца моего послушать и сказал: «Кто к нам захочет пойти в такой день? И так будем в скуке без всякого утешения; но пойду и тебе принесу разговеться, и так будем всю эту Светлую Седмицу праздничные брашна есть». И так и не послушал старца моего и пошел с надеждою на многих христолюбцев и приятелей своих, которые прежде никогда не оставляли и всякие потребы подавали ему. Придя в село, нашел всех в церкви, а если в домах хозяева, то все в великих суетах, готовили и стряпали приличное на праздник, и все единогласно отреклись заниматься с ним и беседовать говоря о своей занятости. По окончании же св. Литургии лучшие его благотворители пошли в кабак, а из кабака шли большими партиями друг к другу, вовсе не обращая внимания на присутствие братнее, и ни один знакомый не позвал его даже на трапезу к себе разговеться. Одним словом, от всех был презрен и забыт, а некоторые даже и насмехались: вот, дескать, пустынножитель между пьянствующими обретается; и так он голодный возвратился к старцу и рассказал всё случившееся с ним. Старец же, видя, что брат голоден и ничего с собою не принес, представил ему трапезу такую, за какою он с великим старанием ходил и не вкусил. Тогда брат крепко раскаялся о своем неповиновении и малодушии и предложенное от старца ел с зазрением своей совести, а старец рассказал ему, как Бог о всех промышляет, что и его недостойного, уповающего на Его благость, не презрел, но подвиг самого его духовного отца священника, чтобы прежде всех к нему отнесли, и прислал ему довольно пшеничных пирогов, сковрадного печенья, яиц, рыбы, масла и молока; а этому отходящему брату ничего не послал, уповая, конечно, что он сам, будучи в селе, напросит ещё более у благотворителей.

Теперь скажу о себе. Я, именуемый, его ученик, недостойный Зосима, когда еще был я в светском звании и посещал общего нашего духовного отца, пустынножителя Адриана (который потом схимником умер в Симоновом монастыре), тогда много от сожительствующих с ним наслышался о Старце Василиске, что он старец богоугодный и подвизался более всех пустынножителей, потому и уважают его все за кротость и благонравие его. Поэтому и советовали мне, если желаю пустынного жития, чтоб не с иным кем, а с ним бы сподобился пожить, и добро бы было, говорили мне, если бы он преклонился принять тебя к себе или хотя бы дозволил жить близ него под его управлением и надзором; и еще отчаивали меня, сказывая, что многие усильно просили его о сем, но старец никого не брал к себе в сожитие. Такого наслышавшись о нем, ещё более возгорелось во мне усердием и вера к нему, и любовь к нему большую почувствовал и непременно решился в сердце моем ни с кем не жить, кроме него.

Однажды, когда я был у него, объявил он мне, что паспорту его срок прошел; я же радостным духом обещал ему новый достать, и так нарочно его ради поехал весною в самый растороп, пешим ходом много пути прошел, так как из-за распутья невозможно было на лошадях ехать весь путь. И, доставши новый паспорт, возвратился к нему, сильно заболевший. Тогда он, видя, что я от такого трудного пути в болезни и чистосердечное к нему такое усердие, преклонился принять меня к себе в сожитие, только наперед советовал сначала искуситься и навыкнуть в монастырском житии и потом уже к нему идти. И с такою надеждою разлучился я с ним. Он же по прошествии года, не имея случая, кто бы ему паспорт новый добыл, пошел сам в родную сторону. Пришедши же к братьям своим, не хотел, чтобы кто увидал о нем; оттого никому не показывался, жил у брата в нежилой его келии неисходно, ожидая пока брат паспорт ему постарается переменить, потому что вечного увольнения не надеялся получить. Ибо почитал себя ничтожным и небрегомым, и ничего не значащим, а потому и не имел такого смелого духа, чтобы кого уважительного просить о исходатайствовании вечного ему увольнения.

Но в тот год прежде пришествия его явила Божия Матерь особенное Свое благоволение к его братиям: от святой иконы оной, которую дала прежде помянутая игуменья новгородская Духова монастыря Павла Стефановна его брату Кузьме, именуемая «Взыскание погибших», стали бывать многие чудеса и исцеления различные многим больным. Сама Божия Матерь, молящим христолюбцам являясь во сне, говорила им: «Что Сама Я у них живу? Да идут больные и всякими печалями одержимые и получат от иконы оной, которой у них, всем своим печалям облегчение и исцеление». И настолько прославилась оная святая икона, что во время торгового дня такое стечение, множество народа приходящих к ним, что даже не вмещались в келлии, но на дворе стояли, пережидающие друг друга, и сего ради призывали священника служить молебны. Получающие же исцеления прилагали по силе своей жертвы и на свечи деньги подавали и прочее для нужды их, а на украшение святой иконы – жемчуг. Это видел городской протоиерей, начал негодовать, именуя их льстецами и раскольниками, и возбранил священникам приходить и молебствовать. Но таким бесславием невозможно возбранить и удержать народ, к ним приходящий, потому что градолюбивый начальник заступался за них, ведая о Боге их живущих, ибо сами акафист прочитывали и были исцеления. Тогда донес (протоиерей) на них Преосвященному, и по повелению его взяли у них все иконы. Но сам чудотворный образ не взяли, ибо сокрылся и не показался, и так вместо того списанную иную взяли и внесши в Макарьевский Колязинский монастырь, чтобы там молились желающие по повелению Преосвященного, а не в дому у них. Собранием же разных прикладов сделали иконостас в новоустроенную церковь.

Спустя недолгое время у городского купца неизвестно куда девался сын; тогда, по просьбе его, повелел городничий все дома обыскать, не скрывается ли тот где, и дошли осмотром и до братьев Старцевых, и когда нашли моего Старца в особенной келии сидящего, то искатели подумали, что он и есть сын купеческий или некий беглый, и взяли его в полицию; и узнавши от него, что он крестьянской округи сего города Колязина, не могли поверить одним его словам, и поэтому отослали его в земский суд к исправнику и надели на него оковы, как на беглеца. Тогда старец, хотя по плоти и малодушествовал от боязни, но духом благодарил Бога, что сподобил его быть узником. Когда привели его в суд, велел исправник розгами его сечь, чтоб сказал всю истину о себе, и когда начали сечь, тогда услышали, что задержанный сей не исправника молит, а к Господу Богу взывает умильными словами, так что всех вокруг его стоящих привел в сожаление. Тогда познал исправник, что невинного человека так обидел, тотчас позвал волостного голову и старосту и сказал им: «Зачем такого, желающего Богу служить, удерживают и не дают увольнения?» И повелел немедленно дать ему вечное увольнение, говоря: «Если общество не примет за него подати платить, то я буду за него вносить». Тогда же и дали ему увольнительный вид, и сам исправник засвидетельствовал и, отпуская его с напутствием, просил у него прощения, что он в неведении так его наказал, и просил молиться за него Богу. Равно и старец Василиск от всего сердца благодарил его за такую сделанную ему великую милость, обещая за него молить Бога.

Старец, получив увольнение, недолго еще пожил с братьями, скучая от многопосещающих, и пошел поспешно в пустынные свои пределы, хваля и благодаря Бога с удивлением к Его промыслу, как из скорбного вдруг прелагает на радостное! Достигши же своего пустынного обиталища, начал в мирном духе жить, мало рукоделием занимаясь, потому что всё время проводил в чтении священных книг, выписывая из них слагаемое с его совестью, и молитвенное служение имел продолжительное: сверх канонов и положенного правила читал по десять кафизм, читал же неспешно, так что едва три часа выходило ему в сутки на рукоделие, и сам себе говорил: «Теперь нет тебе извинения, если не молишься Богу, ибо получил увольнение не для работы, а для моления». За это его любил и господин, на даче которого он жил, и все знавшие его, как не ходившего никуда из пустыни, и ничего не просящего для пожелания своего, но терпел, всю надежду возлагая на Бога.

Тогда я, ученик его, по благоволению его уехал в Санкт-Петербургскую Eпapxию в монастырь, именуемый Коневец, и, живя там, был в повиновении у помянутого отца нашего пустынножителя Адриана, который скоро и поставлен был от митрополита Гавриила строителем в оном монастыре. Он же за нелестное мое к нему повиновение любил меня много, но мне весьма желалось пустынного жития, чтобы жить вместе со Старцем Василиском, и я много раз просился отпустить меня к нему, но Отец Адриан всячески уговаривал меня потерпеть, говоря отпроситься для сбора в тамошнюю сторону: «Тогда и его возьмем из пустыни сюда и тебя отпущу с ним жить поблизости».

И таким образом, по прошествии года были мы в той стороне и поселили всех пустынножителей. Бывши же у Старца Василиска, начал звать его Отец Адриан, чтоб перешел к нему на житие в монастырь Коневец, обещая, что он более будет успокоен, нежели в пустыне, где, живя один, терпит различные случающиеся искушения и нужды; да и Богу угоднее, когда при отце духовном он пожелает жить, обещая ему в отдаленности от монастыря, по желанию его келлии поставить в лесу для обоих нас вблизи друг от друга и меня ему вручить, чтоб я всегда с ним в отшельничестве жил, получая из монастыря всё потребное, только по праздникам, если захотим, будем ко всенощному служению приходить и по отслушании св. Литургии возвращаться в свое отшельничество. Приходя в монастырь, можем с духовными рассудительными старцами духовными беседами пользоваться. И многими такими увещаниями убеждал его, но Василиск никак не соглашался, говоря, что он совершенно успокоен и всем доволен и тоже имеет, хотя и не близко, соседствующих пустынножителей, весьма его любящих и готовых во всем ему вспомоществовать, а особенно же потому не хочет свое пустынное место оставить, что никто ему не препятствует и не смущает; то есть близ него тогда живущих не имелось. Видя такую его непреклонность, Отец Адриан сказал ему: «Если не послушаешь меня, то отныне не сын ты мне духовный и не приму тебя на дух, и да будешь ты связан от меня яко преслушавший своего духовного отца!» – ибо он постриг его в мантию. Тогда заплакал старец Василиск и дал обещание ехать с ним. Мы же все, услышав такое его преклонениe, возрадовались; но так как Отцу Адриану нужно было ещё побывать у некоторых благотворителей, то мы поэтому и оставили Василиска, чтоб он приготовился к отъезду. Видя же моё великое чистосердечное усердие и любовь к нему, и моё желание жить с ним или хоть близ него, старец потому охотнее склонился послушаться, что при нем и я буду навыкать пустынному житию, и радовался такому моему к нему расположению, и как сам после мне открыл, что он много просил Бога послать ему единодушного брата в содружество, ибо много скорбного и печального и разных искушений недоуменных терпел и многое такое нечаянно нападало на него одинокого. И что он на опыте познал, как нужен брат духовный единодушный, с которым о всем таком случающемся мог бы советоваться и время несносной скуки разделять и сомнительные помыслы вместе обсуживать. Видя же Старец меня так к нему привязавшегося, не смел отказать мне, считая, что, может быть, я Божиим промыслом к нему в содружество наставлен.

И так, управившись, приехал я к нему, да по обещанию своему ехать с нами. И в то время не случилося господину быть в доме своем, у которого на даче сожительствовал Старец; и сие нам явным знамением было Божиего благоволения и споспешествования на выезд его, ибо господин отнюдь не согласился бы отпустить и расстаться со Старцем, но, как сам говорил, взял бы Старца в свои покои, пока я не уехал обратно, так как настолько крепко любил Старца, что когда возвратился домой и услышав, что уехал Старец, весьма тужил о нем и много плакал и скорбел о лишении такого Старца. И не только сам содержавший его господин так печалился о нем, но и все соседствующие бояре сожалели об отъезде его. Каково же было провожание от всех пустынножителей, которые не только с хлипаньем плакали о нем, но и рыдали неутешно, ибо во все дни приготовления его к отъезду все пустынножители, и сам Старец, видя их безмерную любовь к нему, были в печали, все посупленно и сетованно ходили, ни у единого не виделось лица обрадованного, но и якобы на всех нашло некое великое несчастье и неизбежная беда, так о его разлуке печалились. Когда же последнее сотворили целование и ушли все провождающие, тогда от нетерпения начали некоторые гласить и вопить, так что глас плача-вопля их разглашался по всему пространству пустынному; казалось, что и самое то место оплакивало свое сиротство, и все древеса своим зыблением и прегибанием как покланялись, и шум деревьев от ветра, как стенание, показавшееся, все нам плачевно являлось. Шествуя же, так говорили сопровождающие: «Увы нам! Не узрим более друга нашего духовного! К кому без него идем? Кому возвестим сокровенности наши? Кто даст нам отныне совет добрый? Видно, мы недостойны твоего сожития!» Такое и многое подобное этому говорили с пролитием самотекущих слез, прося всегда помнить их любовь и да не забывает их в своих молитвах. И так едва расставшись, долгий путь проводили, и мы уже из виду их удалившиеся, но еще слышали глас плачевного вопития.

Но как там на месте жительства его от расстающихся с ним было плачевное и рыдательное провожание, так, приехавши нам к отцу Адриану, от всей братии, бывших с ним, встречающих нас, была встреча с несказанным радованием. Но я более всех радовался, что получил такого богодухновенного отца, которого возлюбила душа моя! И от него равно оказываема была любовь ко мне, ибо старец по истине открылся мне, что если б не для меня, то не покинул бы своего пустынного жилища и таких пустынножителей, которые столь много любили его и столь жалели о разлуке с ним, ибо не виделось благосклонной вины оставить такую мирную, совершенно безмолвную жизнь, к чему только одна моя привязанность склонила его. С того времени я, совершенно отвергши всякое сомнение, положил в сердце моем до гроба неразлучно жить при нем и быть в его повиновении, видя его такое ко мне Бога ради преклонение и взаимной любовью расположение и сожаление меня оставить по молодости моей, чтобы не совращен я был от некоего брата, не по Богу живущего; ибо, увещевая его, говорил ему отец Адриан, что он будет отвечать за мою душу, если не возьмет меня в свое попечение. И с того времени я сделался его всегдашним и неразлучным сожителем и учеником его стал именоваться, хотя он и не принимал меня в качестве ученика или сына духовного, ибо всегда говорил от великого своего смирения так: «Мне ли иных спасать и наставлять, такому невежде!» Но я сам видел, как все братия к нему любовью расположены, да и я всегда его почитал как от Бога данного мне отца и уважал как доброго наставника, любил же как друга духовного, благоговея к нему, как к истинному угоднику Божию, и всегда был послушлив к его советам и желаниям его. Старец же был так тих, обходителен и добронравен, что насильно и как бы невольно привлекал душу мою, так что я всегда жаждал его присутствия и никогда оным не мог столько насытиться, сколько моё сердце желало, ибо мое желание было так столь неограниченно, что, казалось, хотя бы день и ночь я находился при нем, но и тогда едва ли удовлетворил бы ему! Все слова и дела старца были для меня сладки и вожделенны. Никогда я не видал его во гневе, а если надобно было где негодование показать ему или гнев явить, то он показывал без внутреннего возмущения. Пищу вкушал он бесстрастно, большею частью простую, суровую и черствую; чаще всего из былья и трав самородных и лесных пустынных плодов, какие попадутся. Когда же где случится предлагаемое сладкое брашно, то мало к нему прикасался, да и то по необходимости или по принуждению, то есть или в честь праздника, или на возражение еретичествующих, или в угождение хозяину. Одним словом, прилежал и горел духом только к скудному, недрагоценному и к удобьснискиваемому. Во всё мое 40-летнее с ним пребывание не пожелал иметь собственной ни одной денежки, тем более не склонен был стяжать деньги и в запасе хранить. Ничего имеющегося у него не щадил для просящих; ко всякому человеку, особенно правоверному, истинною любовью прилежал, всякому старался услужить и для пользы спасительной, ко благоугождению Божию, для всякого готов был на всё себя отдать; от всех несогласующихся иночеству удалялся и отвращался от неединомудрствующих со святою нашею Греко-Российскою Церковью. Всякую ночь видел его встающим и тайно особь молящегося. Никогда не видел его праздно сидящего, но или за рукоделием, или книгу читает, или духовными беседами занимается. Если случится когда-нибудь ему по неосторожности некоего брата до негодования довести, тогда старец всё тщание прилагал примириться с братом, и всегда предварял прошением у него прощения. Был приветлив и благосклонен ко всякому до того, что иногда, сам уже в великом изнеможении находясь, но так бывал расположен и совестлив и почтителен ко всякому, что насильно себя показывал здоровым и обрадованным ему, и до тех пор с ним занимался, пока тот сам уйдет от него. Видя такие его дела и поступки, я радовался и счастливейшим себя признавал, что сподобился с ним познакомиться.

Когда мы прибыли в монастырь Коневец, то Отец Адриан отпустил нас, и мы десять лет в отшельничестве прожили в трех верстах от монастыря, и о таком нашем отшельническом житии изъявлено и в книжице, именуемой «Историческое описание Коневского монастыря», напечатанной в Санкт-Петербурге по дозволению Святейшего Синода. В великие же праздники мы приходили в монастырь к самому настоятелю и у него проводили ночь и день, с откровением всех наших размышлений и деяний и всего с нами случившегося; и так проводя время праздничное или с самим настоятелем, или с иными отцами в духовных беседах и чтении, и если что какому брату случилось читать неудобопонятное или представилось какое предприятие или что сомнительное, то всё такое общим рассуждением разбирали. И после трапезы, прежде же вечернего времени, возвращались в свое уединенное жилище, будучи наделены тем, что нам требовалось.

Когда же Старец мой уведал об умном сердечном внимании молитвы, о коей прежде той же обители отец Силверст возвестил мне, очень о сем возрадовался: таким вниманием ум от парения удерживается и чистейшее к Богу простертие можно иметь. Сего ради начал продолжительно, с усердием неослабно себя в оном внимании углублять с надеянием на Божие вспомоществование, уповая по слову святых отцов Григория Синаита, Симеона Нового Богослова, Климента и Игнатия и прочих, что таким вниманием скорее возможно преуспеть в любовь Божию. Того ради продолжительно претерпевал во внимании своих умных молитвенных словес в сердце, чтобы кроме всяких помыслов производить оную чистоту в своем сердце, и настолько понуждался, что приходил даже до величайшего изнеможения, так что голова болела и сердце уже более не выдерживало, и всем телом расслабевая и так вставая от седалища и падал для отдохновения. Видя же чрез такое продолжительное пребывание во внимании сердечном опущение своего положенного в чтении моления, недоумевал, угодно ли Богу сие новое внимательное сердечное моление, крепко о сем сомневался и того ради в печали был, ибо не имел иного так с ним единодушно содружественным, только меня одного, а иного делателя искусного и преуспевшего в сей молитве не обреталось. Я же, видя в нем от сего внимания множайшую возрастающую любовь и страх к Богу, и память, и мысль всю его, устремляющуюся на едино Божие призывание, сколь мог с ним вообще рассматривая Святое Писание, подкреплял его, да не престает от сего умного делания, которое видим во Святом Писании преданное и так с похвалами одобрено. И так он не единою о сем молился усердно ко Господу Богу, но многажды еще особенно о сем моление творя, приложил еще и великое воздержание в пище и во сне.

И так было и в один день, сел и по обычаю начал внимать молитве, и тотчас внезапно излилась в его сердце неизреченная сладость и любовь воспались к единому Богу, и забыв все века сего, тогда очень удивился о сем необычном утешении, как сам позже поведал ми недостойному. «Настольел, – говорил, – был весь услаждаем и утешаем, что не думал более быть во Царствии Небесном». И оттоле была ему чистая молитва с разными чудными чувствами и действиями, про что о том особую книжицу написал до 75 действий; всякое мною написанное действие было ему от меня прочитываемо, хотя он к записыванию оных и не соизволял, и многажды не советовал, говоря: Бог знает, от Бога ли бывают ему такие чувства и действия. И так, смирялся, глаголя: «Может быть и прелесть». Но я молил его не возбранять мне, говоря и обещая ему, пока в житии сем пребудет, никому не будет ведомо это. И еще говорил я ему: «Может быть, некогда Господь даст мне или иному кому брату какие-нибудь действия, тогда, сравнивая с твоими, будем распознавать, от Бога ли у нас или от прелести. Да и для тебя самого нужно записывать – для показания духовным отцам, кои ведают и сами упражняются во внимании сердечной молитвы, дабы от них несомненно возможем узнать, от благодати ли или нет бываемое с тобою». И так согласился и не возбранял записывать; и где несходственно записывал, так он сам исправлял.

Живя же в Коневце при монастыре в отшельничестве, особенно уважительно почитали его братия. Но, ведая преискреннюю духовную связь его со мною, которой ради и ко мне подобно любовь и уважение имели, так что когда идущим нам из своего отшельства в монастырь приходилось, что братия тогда бывали на некоем послушании и, увидевши нас, оставляли свое дело и радостною душою встречали и целовали нас. Или, когда некоему брату приключалось в некое прегрешение войти или чем уважительным и недоумевательным одержаться, то к нам прежде приходил и открывал все таинства о себе чистосердечно. Но не только от братий монастырских так были любимы и почитаемы, но и от мирских боголюбцев не менее, ибо многие благотворители, слыша о Старце моем и о его по Бозе постническом подвижном житии, усугубляли его ради подаяние в монастырь. И приезжающие на память преподобного отца нашего Арсения (Коневского), которого во оном монастыре почивают мощи, нарочно приходили, чтобы и Старца посетить, и попользоваться его духовными и спасительными беседами, а некоторые, знающе старцево нестяжание, что ничего не берет, полагали на пороге кельи его деньги, желая, чтобы по неволе возьмет и чрез его руки в монастырь отдано будет или, куда захочет, употребит оные.

И сие удивления достойно, что без присутствия старцева хотя и собирались братия к некоторому брату или иногда к самому строителю на поседение во дни праздничные, но не бывали так удовольствованны, как когда обретался между ими Старец мой, ибо при нем братия отлично радовательно пользуются и всякие вопросы недоуменные разрешаются, так что многажды оставляли некоторые суждения до пришествия старцева.

Такое от братий и от посещающих видя Старец к себе почитание, сильно скорбел о сем, почитая себя недостойным, и многажды он со мною вместе просился у настоятеля, чтобы отпустить нас, чтобы нам по желанию нашему уйти в отдаленную и незнаемую страну, а более желательно нам было вселиться во Святую Афонскую Гору или в Молдавские пустынные пределы, или на некий морской остров ненаселенный. Но строитель был нам отцом духовным и уже тогда был от старости слаб, и любил нас сильно, поэтому никак не преклонялся отпустить нас; и убедительные его прошения и наша взаимная к нему любовь удерживала нас жить еще при нем, ибо боялись такого любовного отца преслушать, ведая заподлинно: где любовь, там Бог, и послушание приятнее Богу более поста и молитвы, по слову святых отцов. К тому же извещены были от Священного Писания, как многие, не послушав своих отцов духовных, по Богу живущих, [от] беды и прелести пострадали. Сего ради не смели насильно уйти и так ожидали благоволения и судеб Божиих, так рассуждая: когда будет время Божиего благоволения, тогда будет и не возбранение, но еще и помощь.

И так живущим нам во отшельствии по силе нашей делали рукоделия и собирали разные ягоды и грибы и все оное относили в монастырь, а для себя потребное брали из монастыря. Один раз я сказал Старцу моему: «Почто мы так много занимаемся рукоделием, а особенно собиранием ягод? Ежели нам Бог дал жизнь отшельственную, то и должны более молением, чтением и богомыслием заниматься. Братия и без нашего рукоделия, и без наших промышлений довольны во всем, и кроме нас находятся такие, которые собирают и приносят на трапезу братиям грибов и ягод довольно». На сие Старец мне отвечал: «Весьма много и то для нас, что мы по любви братий к нам не в молве, но в тишине живем, и все нам готовое от монастыря потребное подается; то и нам надо тоже малостью отслуживать, к тому же мои молитвы не так Богу угодны, как братские, и когда принесу нечто и они на трапезе покушают моих трудов и помолят за меня Бога, то я верю, что их ради молитв Господь более меня послушает». И так Старец вседневно ходил собирать ягоды и грибы и на воскресной день относил в монастырь, за что все братия много его благодарствовали; я же мысленно его осуждал, зачем так суетится, а не безмолвствует, и часто за сие в лице его укорял, он же опять отвечал мне: «Можно с Божиею помощью и ягоды собирая, и память молитвенную к Богу и богомыслие иметь, ибо тоже уединен, не с народом, но так же, как и в келье, один есть и, собирая, для отдохновения можно сесть во внимании сердечной молитвы». И подобно этому много мне советовал, чтоб не высоко мнил о своем успеянии и чтоб не надеялся на себя, но паче на братские молитвы, сказывая еще: «По месту должно и вести свое житие, ибо здесь общее житие, обще и должны трудиться: они монастырскими потребами нас снабжают, а мы должны пустынными трудами им отплачивать; к тому же здесь близ нас во множестве ягод имеется, то если мы не будем брать, то так и останутся несобранны, ибо братии далеко сюда ходить, да и недосуг, так как другими монастырскими делами заняты. От молвы нужно удаляться, а не уединенного послушания отметаться». Но я, вопреки ему, верил более своему мнению, нежели старцеву рассуждению, и так оставил его одного ходить за ягодами, а сам, оставался в келлии моей, вместо того начал много поститься и молиться продолжительнее. Что же мне за такое несогласие и сопротивление последовало в чувстве сердца моего? Ничто иное, как только совершенное ожесточение, досада, негодование, расстройство в мыслях, осуждение, якобы отчуждение от Старца, томление и тягота в совести, и напоследок, видя себя таким объятым, начал приходить в отчаяние. И ежели бы Божиею милостью не познал мое заблуждение, в совершенную бы снизошел прелесть. И так начал окаивать себя с признанием, сколь гибельно, живя в повиновении у Старца, и не следовать по его рассуждению. И так придя к Старцу, упал я ему в ноги, прося прощения, тогда Старец обрадовано меня о Боге и простил, со словом прощения его все оные сопротивные чувства, томящие меня, исчезли во мне, и тогда же восчувствовал самого себя в прежнем обычном моем устроении, то есть мирным, радостным, любовным и покорным ко Старцу.

Живя же там, старец носил сокровенно жестокую власяницу по нагому телу, сотканную из волос гривы и хвоста.

По прожитии нами 10-ти лет там при монастыре во отшельствии, в оное время отказался от строительства (наместничества) отец наш Адриан, желая в Москве в Симоновом монастыре восприять великий образ схимы; тогда, выезжая из монастыря, подал благословение, и советовал нам пойти в Сибирские пределы, рассказывая о тамошнем великом пустом пространстве, которое есть ненаселенное, но нам более желательно было вселиться во Афонскую Гору; и три раза отпускались в путь к Афонской Горе, и от многих благотворителей, а особенно от боголюбивого благотворителя Афанасия Ивановича Долгова, были снабжаемы денежною суммою, но не допустил Господь там нам побывать, хотя и со многим усилием старались. И так, возвращались обратно, возвращали и деньги благотворителям, данные нам, говоря, что нам ныне, возвратившимся обратно, уже не нужны, а вы можете другим отдать, кои нужду в них имеют, и за сие последует вам от Бога сугубое вознаграждение, ибо вменится вам, якобы от нас не взяли, ибо по принуждению нашему от нас берете обратно и оным отдадите, то как за нас, так и за тех будет вам воздаяние. И за такой Старца моего поступок совершенно у всех благотворителей был любим и почитаем, говоря ему в лице: «Еще никто обратно не отдавал, только вы одни». Однако еще у нас неугасимо было желание к Афонской Горе.

Когда же воцарился блаженной памяти Император Павел Петрович, тогда последовало запрещение, чтобы без доклада Его Императорскому Величеству за границу никого не отпускать. Тогда мы еще прошением просились, но Высочайшим его повелением велено было нам отказать. И так мы познали совершенно, яко не благоволит нам Господь вселиться во Святой Афонской Горе, если столико крат были на границах, но и ныне Господь Бог самим Государем возвратил нас, то почто еще хотели опираться против судеб Божиих? А особенно не видя никакого препятствия, но еще и всякое вспоможение и удобство удалиться в Сибирские пределы, и там, возложась на Божию помощь и промысл Его, пустились в путь к Сибири, будучи напутствованы благословением отца нашего духовного Адриана, который был после схииеромонахом в Симонове монастыре, и его благословением. Он, отпуская нас, дал нам в напутие любимый свой тропарь к Казанской Божией Матери: «Заступнице усердная», – говоря нам, чтоб читали вседневно и будем благополучны в пути и везде. Но нам более желательно было где-нибудь в теплейших и отраднейших странах вселиться, ибо наслышались, что в Сибири хлад величайший и народ дикий, и весьма опасно, чтоб можно было житие пустынное проводить, а особенно потому, чтоб ходящие за промыслом не убили. Но Старец мой ответствовал: «Сподоби сего, Господи, ибо коего более может быть счастья, если невинно нас убивают; ибо живя надо многое подвижничество проходить, а если убьют, то верное спасение и скорое». Однако мы не прямо в Сибирь устремились, но, обольщались надеждою сыскать место в теплейших странах, того ради решились первее страну теплейшую осмотреть, и так достигли Киева и милостью Митрополита два месяца были в Лавре успокоены. Потом отправились в Крым, и там горы и дебри обходили, но по совести не нашедши, в рассуждении многих иноземцев, там живущих. Прибыли в Моздок, и там опасности ради из-за границы наездов не остались; тут нас за конвоем опасности ради из сожаления господин городничий повелел проводить. И так прибыли в Таганрог, но и там по желанию не приобрели. Приехали в Астрахань; тут мы решились, чтоб более с попутчиками и при обозах не ехать, вообще дабы большее спокойствие иметь, того ради купили лошадь. Сие было зимою, и так одни, сами о себе поехали, признавши, что нигде, но в Сибири благоволит Бог нам жить; и проезжали весьма благополучно опасные места, доехавши же до такого места, где нужно было нам ехать не большею дорогою, но проселочною, и многие нам советовали одними не ехать, ради опасности от злых людей нападения; и так бывши мы в недоумении, тогда сверх чаяния проезжающие с обозом хозяева сказали: «Неизвестно нам, где с большим барышом товар наш продадим, но поедем для сих странных и проводим их сие опасное и лесное место, а Бог их ради нам лучше поможет продать». И так, оставив свой предпринятый путь, и нас ради нашим трактом поехали и более двухсот верст нас проводили, охраняя и питая нас. Когда же мы расстались с ними и одни уже поехали пространною степью, и ночь нас постигла и пришли две дороги, тут мы не знали, которою дорогою ехать, лесу же никакого не было, чтоб огонь возможно было развести. Тогда не знали, что делать, остановились и обозревали на все стороны. Только виделась пространная ровная степь, и так бывши в недоумении говорили: «Господи, не знаем, куда ехать, а ночь находит». И вдруг узрели к нам приехавшего человека, и сказал нам, коею дорогою ехать и куда, и едва только успели мы сесть и оглянулись назад посмотреть, куда он поедет, но не стало его, и более уже его не видели. Тут мы удивились о Божией милости над нами и сие приписали Его промыслу, так изволившему нас помиловать, и оттоле ехали благополучно до самого Тобольска. И там Преосвященный Варлаам принял нас весьма благоприятно, дал нам жить в Ивановском монастыре и довольное содержание.

Доживши же до весны и до просухи, тогда дал нам от Духовной консистории вид своего к нам благоволения жить нам в его епархии, где изберем себе по совести место. А господин губернатор дал от себя билет, да по всей Тобольской епархии свободный нам иметь проезд и в желаемых нам местах для обозрения давать проводников. И с таким напутием проезжали мы и проходили по разным пустынным местам и были в округах Тарской, Каинской, Томской, Енисейской и Красноярской и в Кузнецкой, где и постигла нас зима. И мы, желая уединенно и безмолвно зиму прожить, того ради удалились от деревни за 40 верст и в величайшем лесу сделали себе землянку, и один крестьянин обещал весною оттуда нас вывести. Живуще же там и видя у себя мало на хлеб муки, того ради примешивали из древа пихты кору и так питались, потому что ничего другого промыслить невозможно было; рыбы мало ловилось, так как зима была. Но когда уже бы и рыба перестала ловиться, мука же и харч почти весь вышел, снег же выпал глубокий, а потому помянутый крестьянин до хижины нашей везенный запас довезти не мог, но оставил от нас в дальнем расстоянии, говоря, что сами его следом можем там дойти и принести к себе. Мы же, будучи тощие, едва могли дойти до показанного места и, увидевши запас, простите, весьма обрадовались, ибо не евши дошли, не имея же никакого сосуда, в нем же бы замешать муку, тогда ухитрился мой Старец: сняв с себя верхнюю одежду (балахон) и насыпал муки, и полагая снег, и так пред огнем тая и мешая муку, и на жару напек опресноков, и евши укрепились. Переносивши же оной харч, жили спокойно до весны, надеясь на обещание помянутого крестьянина прийти весною вывести их. Старец обычно много время провождал, углубляясь в сердечном внимательном молении, и многие молитвенные действмя происходили с ним, из коих едино, яко уважительнейшее, вписано в особенной книжице, написанной о его действиях.

Сколько же оживительно по долгому времени ядение от скудного брашна однородного и потом – вкусить иное! Сие мы на опыте познали, когда от принесенного нам лука вкусили: он столь показался вкусным и приятным нам, что даже почувствовали великое в себе оживление и силу, чему много удивлялись. Но и сие умолчать неправедно, которое явствует некое таинственно бываемое особенным благоволением Божиим, ибо столь усладительно покажется простое брашно, что думается точно прелагаться ему в иное качество, не свойственное ему, которое ощущали не только там живя в скудости, но и чрез все время жития нашего в пустынных пределах: никогда не ели, чтоб не чувствовать отличной, особенной некоей или многой приятности во всех наших брашнах, хотя иногда бывало и самое суровейшее и скудное представляемо, чему мы многократно с удивлением друг ко другу говорили, что даже на пиршестве в богатых домах такая не обретается усладительная снедь! И так рассуждая в беседах наших между собою, как будто начнем сомневаться о своем спасении, сказывали: «За что нам чаяти от Бога по смерти воздаяния, ежели в сей жизни столь облагодетельствованы о Его благости? Ибо зрим себя во всяком спокойствии и услаждении, мирным духом радуемся, от всего будучи свободны; и в таковом находимся устроении, что не потребно нам и доброе одеяние, ибо сие рубищное удовлетворяет нужду нашу; даже не желательно усладительных брашен, ибо сии простые и самородные пустынные снеди как бы прелагаются в лучшие, а ощущаем в них вкус наиприятнейший. А чуднее всего, за что едва не все живущие на свете сем люди страждут, трудятся, усиливаются и всякие хитрости и средства изобретают, во дни и в ночи не давая себе покоя, старающиеся о добытии себе богатства, денег, но нам теперь, в пустыне живущим, отнюдь не потребны и не надобны, но если бы и были, то более бы отягощались оными; над всем же сим от знаемых только есть почитаемы, что всякий христолюбивый человек усердно готов нужды наши выполнять; блаженнее же паче всего, что мы между собою таким духовным дружелюбием, единодушием и неразномыслием связаны о Христе настолько, что всякий совет бывает у нас не различен и послушание охотнейшее с уважением между нами водружено выполняется. К тому же нет в пустынном пребывании нашем такого, что бы возбраняло или отвлекало от богослужения, и нет, что бы удерживало или мешало заниматься чтением Святого Писания и питаться углублением в богомыслии. Но еще всякий случай и вещь как бы понуждает и заставляет к Богу простираться, видя себя окруженным дремучим лесом, только к небу чистейший и незагражденный показывается взор, означающий, чтобы сподобиться переселиться в тамошнее блаженство. Еще глас птиц поющих возбуждает, чтобы вместе с ними и от нас славословие Творцу Богу приносится. Всякий случай, всякая вещь, одним словом, все зримое и слышимое восставляет на размышление о всемогуществе, премудрости и благости Божией! Как всему созданному во всей твари даровал свойственное довольствие, успокоение и увеселение, ибо если б не было все сотворенное совершенно удовольствованно, то бы не было и успокоено и никогда бы не увеселились, но вместо сего видим: древеса и всякое произрастение от удовольствования и успокоения растут, зеленеют, цветут и даже от избытка довольства и плоды произрастают; также равно и звери, и скоты, и птицы, и всякое животное между свойственными себе любуются, утешаются и распложаются, и от удовольствия многого всякое оживотворенное по естеству своему как бы благодарение гласом своим гласит к Богу, сотворшему их, а от всего ясно видится благосердный Промысл Божий, проливающийся на всю тварь. Если же земля Божиею мудростью и Его благоволением таким существом удобрена, что всю тварь довольствует, сама родит древеса и травы, и сама влажностью и тучностью своею растит, украшает и цвести заставляет; зверям же и птицам и всем жизненным и одушевленным и всему роду человеческому издает всем приличествуя на потребу, и жилища, и пищу, и даже неведающим Бога и заблуждающимся в благочестии, но еще и развращенным и досаждающим Богу».

И от такого умозрительного рассуждения привлачится душа к Самому Создателю Богу, размышляя в себе: «Если Господь Бог земли и прочим стихиям дал такое существо, довлеющее всем до довольства, даже и с преизлишеством, то чего Сам Господь Бог не дарует Своим рабом, единому Ему издавшим себя и тщащимся об угождении Ему? Ежели же уже Сам Бог Отец Свое сердце, то есть Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа отпустил за нас грешных на такое лютое и горестное мучение и на поносную смерть, то уже как усомниться можно, чтоб не помиловал всех кающихся грешников и к Нему простирающихся и не даровал бы им вечного небесного жития? А посему и нам грешным почто отчаиваться в Божием к нам милосердии? Только постараемся просить Его, теперешнюю нашу свободу и беспрепятственность помог бы нам чрез всю нашу жизнь удержать и проводить в упражнении богоугодном». Ибо от таких размышлений делается душа от всего созданного отдаленна, как несвойственного ей, ко всем вещам пристрастие увядает, всякие прихотные желания, как уже умерщвленные, зрятся непривлекательными и недейственными, но все денно-нощное время объемлется и проходит в саморождающихся в размышлениях привлекательных к Богу, и чем больше в таких размышлениях углубляется, тем более прозябают и умножаются рассуждения, и самые оные размышления умно рассматривая, больше и больше распаляют и влекут в любовь и желание к единому Богу! И заставляют опасно назирать себя и блюсти от всего развлекательного умную тишину, и даже восхитительным чувствием объемлемы бывали, и такое познавая и разглагольствуя, на поощрение сами себе говоря: «Нужно и нам хранить себя, чтоб не отвлачить нам ума своего суетного излишественностью от Бога, постараемся только самонужнейшее за нужду тела нашего промышлять».

И такими между собою утвердительными разглагольствиями вразумляя друг друга, познаем, сколь от народа удаленное и уединенное пустынное житие спомоществует к нестяжанию и бесстрастию, и к тому же еще ясно видя, что все бываемое на сем свете есть преходящее, тленное и неудержимо, даже мы сами люди – не сего света жители.

От такого познания совершенно вконец иногда чувствуется в душе умертвие ко всему, что есть на сем свете, а иногда печалью объемлется сердце, что доселе не разумели, какое о Бозе живущим в пустыне дается радостно-печальное житие и просвещение в размышлениях, ибо иногда бывает совокупное действо в душе: радуется духом, что сподобилась успокоено беспрепятственно и не отвлеченно единому Богу жить, а печаль поражает неизвестностью о прощении своих грехов. И по таких разговорах и рассуждениях доходим и до угодников Божиих, что не дивно, если они о всех миролюбцах рыдательно плакали, видя их так неотторжно пристрастных к этому свету, с ним же неминуемо надобно расстаться и все нажитое и обладаемое оставить, но не хотят, хотя и упремудрены разумением своим так, что даже высокие и тонкие рассуждения и понятия имеют, не хотяя вседушно простреть к Богу.

И так по таких разглагольствиях еще друг друга подкрепляя охраняли себя Божиею помощью от всего излишественного, дабы занятием суетным по подобию мирян не затмить к Богу своего желания. И так когда сойдемся вместе, тогда от всего сердца любовно друг о друге радуемся и ликуем; такую же любовь, возросшую между нами, можно и праведно приписать силе, действию пустынному, ибо двое мы только живущие, как бы естественно привлекались быть один другому откровенны, и друг друга поощряли к богоугождению и укрепляли в бываемых искушениях и охраняли друг друга, как свою жизнь, того ради истинною любовью друг ко другу о Бозе пламенели, ибо почти во всех разглагольствованиях Старца всегда слышал от него: «Как бы подвигнуться, чтобы хоть мало сподобиться по подобию святых отцов пустынножителей Богу послужить?» И поистине видел я в Старце моем исполнение оного поемого антифона: «Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме...» (1 ст.1 гл.). Но как возможно в точности описать все оные внутренние духовные чувства такие, которые во извещении так в себе утвердительно чувствуются и разумеются, что никакое благополучнейшее царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие, ибо не видя, не слыша и не разглагольствуя, но в совершенном мире и спокойствии находится и естественно вземлется весь ум к единому Богу, а чрез то, по слову святого Исаака: «Святии наши отцы, от благодати умудрившиеся, облекшись в нестяжание и ушли в пустыню, и если б когда пришло им ослабеть, но удалением от селений мирских и лишением вещей, подвигающих страсти, удобно побеждают свои страсти, того ради ищущим и домогающимся умной чистоты большего безмолвия желается, так что отнюдь не хотели никаких посетителей, а особенно которые суетные и светские, и неполезные повествования приносят».

Проживши зиму, надеялись пришествия оного крестьянина, который обещал к нам прийти весною и вывести прежде разлития вод в свое селение, но он по обязанности крестьянской был несвободен прийти к нам, мы же, видя, что уже реки начали разливаться, отчаялись его пришествия; зная же, что пищи малое количество имеется, а потому остаться до лета усомнились, к тому же помышляли, что летом непременно надлежит пойти для приискания такого места, на нем же бы на всегдашнее житие вселиться. Того ради решились однажды пойти, надеясь оное сороковерстное расстояние двумя или тремя днями пройти и выйти в некое селение, и так добре все на путь исправив, взяли все бывшие с нами вещи и весь съестной запас, желая наутро пойти. И в ту ночь видел я сон, что полны карманы мои денег серебренных и несколько золотых; слышав же я от многих отцов, яко серебренные деньги знаменуют слезы, а золотые радость, но мы презрели, не желая сну верить, и, отправив все должное моление, зажгли свою келью, опасаясь, чтобы не вселился бы в нее некто беглый, и чтобы это не подало повода к законному расследованию о том, кто строил келью, а мы, как странники, боялись такого случая, и так смотря на пламенеющую свою хижину, уже принуждены были оставить ее и пойти, боялись же, чтобы на другую сторону хребта гор не зайти, так как в ту страну более двух сот верст нет селений, и от такого сомнения, как после узнали от знающих, шествие наше было вдоль гор, находящихся около реки Томи.

Когда же три дня прошедши и видя непроходимые леса и горы высочайшие, тогда усомнились и, опасаясь, начали пищи менее есть, помышляя, может быть долго будем блуждать и тогда вконец нечего будет вкусить; и так, весь день не евши, достигаем вечера, и первее всего, пока еще светло, припасли дрова, с великим изнеможением рубя и таская, и тогда уже, огонь разведши, варили имеющееся некое съестное. Прошедши же седмицу дней и видя себя совершенно заблудшими и в которую сторону идти не знающими, так как облаками покрылись небеса, и был снег и ветер, и солнце отнюдь не являлось; тогда мы, на деревья смотря, шествие свое продолжали, ибо на осиновых деревьях на коре с полунощной стороны очерневший и мрачный вид показывается, а с полуденной – светлой и чистой. И так несколько прошедши, стали еще менее есть, уже мало муки или сухарей ложа в воду и разваривая и такого варения без прикуски поедая; с тем и возлегали уснуть, ибо уже никакого более съестного не имелось, но только мало муки и сухарей, того ради Старец начал воздержаннее за меня есть, мне же, шествуя где случится узреть на древах иссохшую или согнувшую рябину, то и оную с великим аппетитом ели; но весьма мало и редко попадалось, потому что была уже весна.

У Старца моего лыжи были без кисовых подволок (без подбитых под лыжи мех с оленьих ног), того ради весьма трудно было ему на горы восходить, многократно оскальзывался вниз; я же запас и прочие вещи тащил, того ради лыжи с подволоками были у меня. Видя Старца изнемогающим и жалея его, плакал в след его идя, но он, обращался ко мне, уговаривал меня, говоря: «Не может быть, чтоб Господь Бог нас здесь гладом уморил, разве чем другим накажет за наши грехи, а гладом не уморит, ибо если неблагодарной народ израильский в пустыне прокормил, то нас ли двоих теперь не пропитает? Может и малым сим нашим запасом провести и подать нам силу на путешествие». Я же отчаивался, чтоб еще в живых остаться, но и до сих пор недоумеваю, от чего такое отчаянное чувство на меня тогда нападало, что если не выйдем и заблудившись умру, то осужден буду от Бога за то, почто своим дарованием иным не послужил во спасение. И так невольно слагался к Богу в душе моей: «Если изыщем и останемся в живых, то кого наставишь ко мне, Господи, в сожитие, то попекусь от всей души об их спасении в подражание жизни и рассуждениям Старца моего». В таких чувствах несколько дней идя, плакал много и сетуя – или о Старце, жалея его изнемогающего, или о бесполезности прошедшего моего жития, что не послужив иным ко спасению, так умираю.

В один день был сильный ветер с большим снегом и морозом до того, что мы едва могли идти от великой вьюги и метели снежной; путь же наш был по горам и долинам, где не было леса большого, и даже не было дров довольно. И уже наступал вечер, мы же, на горе стоя, рассматривали, где бы лучше от ветра отишие иметь и там бы переночевать. Вдруг у старца на лыжах порвались путцы (ремни), а потому идти более невозможно было: исправить их на таком морозном вихре нельзя было, к тому же сделалось темно и, подошедши к малым кустам ельника, мы принуждены были при нем остановиться и заночевать. И едва могли мало тонких дровец насобирать, чтобы хоть мало обогреться, так как платье уже на нас или ободралось, или обгорело и от снежной бури обмокло и обмерзло, так же и обувь на ногах была мокра и ветха. Но, однако, разведши малый огонь, не евши легли близ самого огня, хотя мало бы уснуть, но невозможно было, ибо ветер сильный со снегом тушил огонь и дым, так что нас лежащих скоро снегом засыпало, и так в великом беспокойстве проводя ту ночь, пошли без лыж поверх снега, ибо великий мороз был, так что и разлившиеся речки замерзли крепко. Пришедши же к одной речке, которая уже была в полных берегах воды и в ту ночь замерзла, нам же непременно должно идти было чрез нее, тогда Старец, вступя на лыжи и, как легчайший, пошел вперед и перешел благополучно, потом и я так же на лыжах в след его пошел и едва смог средину прейти, но под берегом вдруг погрузился в реку по самую грудь. Тогда уже вконец отчаялся быть в живых, ибо в лыжах были ноги мои, от путцов (ремней) держимы, и сами лыжи в реке во льду и снег увязли, того ради отнюдь не возможно было мне подняться и вылезти на берег, нагнуться же и рукою достать – воды и льда ради невозможно. Видя же Старец так меня до грудей увязшего и недоумевая, как помочь, тогда мы к Богу и Божией Матери так взывали: «Теперь Тебе, Владычице, Пресвятая Богородице, помогать!» И просил я Старца, да подаст мне свою руку, говоря ему: «Может быть как-нибудь, придерживаясь за тебя, не выйду ли, если же не выйду, то один умру, а тебя к себе не потащу, но отпущу твою руку». О чудо Божией Матери! Я так легко и скоро вылез на берег к нему, что мне мнится, что легче, нежели бы я был прост и не погрязшим. И как мои ноги вышли из лыж, держимые ременными опутинами, – весьма удивительно и невероятно, только Господь Бог ради Владычицы нашей Пресвятой Богородицы захотел даровать мне еще жизнь и явить, сколь облагодатствован мой Старец, ибо какую бы он мне мог подать помощь своею рукою – увязшему до груди во льду и снегу и крепко в путцах держимому ногами, так что не иначе можно было вынуть ногу из лыжи, если прежде назад ногу не обратишь. Следовательно, ради старцева сожаления так чудно Господь дал мне выйти: ибо так крепко был погружен, что после едва крюком возмогли лыжи из льда и из снега вытащить, а одну даже и пополам переломили. Тут более мы уже не могли пойти, к счастью же нашему, находились там сухие деревья, и, оные рубя, произвели огонь довольный. И ещё благодарение Богу, что трут и огниво были у старца, а не на моем возу, но как вся одежда на мне была смочена, то и дрова мне рубить было неспособно; поэтому принужден был снять с себя одежду и, в одной свитке бегая и погреваясь, рубил дрова. Так провели день, обсушиваясь, делая и исправляя лыжи, и переночевали. Старец день ото дня более и более изнемогал идти, и пища тоже вся уже исходила, да и я в бессилие приходил, поэтому все наши вещи, святые иконы, книги и лишнюю одежду – всё, что везли на саночках, оставили под заметным деревом, надеясь: выйдем в деревню, и услышав от нас приметы, найти будет можно, но однако посланные не могли сыскать. Взяли же с собою: печатное в малом виде Святое Евангелие да книгу св. Исаака Сирина, как нужнейшую для безмолвствующих, да котлик и сухари, и всё это я понес на себе.

Будучи же безнадежны выйти и отчаянны в жизни своей, умыслили сотворить пред Богом обещание не есть молочных брашен во всю нашу жизнь, только на Святых седмицах разрешать такие. Так рассудивши, что уже нам, согласуя совести нашей, никогда не жить в монастырях; хотя и выйдем в селение, но не останемся жительствовать нигде, только в пространстве пустынном, в пустынном же обитании молочных снедей не имеется, а посему, хотя и неуважительно показывается сие наше предприятие, но Господь Бог по благодати Своей, может быть, и малого ради нашего, незначащего обета изведет нас из сего заблуждения. И так посоветовавшись, помолившись Богу, завещали самих себя, чтобы пред лицом Божиим, не есть млечных снедей, только есть на всеядных седмицах, чтобы не различествовали со святыми отцы, которые предали в оные седмицы на все разрешать, или в честь и славу великознаменитых празднеств, или на возражение еретичествующих.

Но в тот же день, когда сотворили обещание, мало прошедши, вышли на лесную дорогу. Здесь мы обрадовались, но не знали, в которую сторону пойти. Старец же мой вконец изнемогши, не мог дальше идти, советовал мне, чтобы один шел, его оставя, говоря: «Сею дорогою пойдешь, а оттуда за мною пошлешь; ибо сих немного имеющихся сухарей одному тебе дня на два довольно будет, а вместе со мною, измождалым и ослабевшим, гораздо дольше пройдем и есть обоим нечего будет. Но я, оставшись на месте сем, не трудясь, дров имея довольно, возмогу Божиею помощью и не даст еще два дня или три в живых быть». Но я, слыша такие умилительные его словеса, никак не мог решиться его одного без пищи оставить, ибо он говорил: «По крайней мере, ты один жив выйдешь». Но я ему отвечал: «Лучше вместе с тобою умру, а тебя одного не оставлю. Что мне в моей жизни без тебя?» И так, отдохнувши мало, пошли вместе и вскоре узрели след песий; тут еще более обрадовались, надеясь кого-нибудь увидеть. Но, шедши далее, вышли на реку Томь, и там обрели следы человеческие, но уже растаявшие, а потому и не могли распознать, в которую сторону пойти. Однако прилежно рассматривая, кое-как вышли на дорогу летнюю, протаявшую. Тут мы так обрадовались, яко бы из мертвых ожили, и благодаря Бога подкрепились малым ядением, надеясь в некое селение оною дорогою выйти. Но дорога та была летняя, зимою не езженая, а потому где не протаяло до земли, там и дороги не видно, того ради многократно теряя дорогу, путались, ошибались в стороны, и так с великим затруднением прошедши несколько верст, узрели в дальности деревню. О! Как много мы тогда обрадовались! Высказать того невозможно. Вдруг сами слезы неудержимо, как источники самотекущие, так полились, и к Богу умилительные самослагательные от души благодарения приносили. И на том же месте сидели и долго отдыхали, и друг ко другу чувствительные беседы простирали: говорили, как Господь Бог отечески наказал, но смерти не предал, и таинственно умно известил в милостивом Своем благоволении к нам, яко смотрительное сие было на нас попущение в обучение и познание самих себя. А более всего благодарили Бога с внутренним совести радованием, что во всех бывших нам прискорбиях не попустил нам Господь сильно печалиться и удержал от вознегодования, даже не оставил, когда отчаивались в Его помиловании, хотя бы блуждая и умерли, так как если бы еще один день нам сюда не выйти, то бы в живых невозможно остаться, ибо Старцу вконец изнемог и пищи не было, так что и в виду уже имея деревню и подкрепившись последками пищи, едва-едва с насилием могли дойти до неё. И так Божиею помощью пришли в деревню. Жители же оной деревни слышали о нас, что остались в отдаленном расстоянии от селения зимнее время жить; того ради и не почли нас даже ни за беглых, ни за бродяг шатающихся и скитающихся, видя же нас до крайности изнемогших, худых и тощих, обгорелых и обкоптелых, и разодранной – разваленной на нас одежде, сего ради два дня нас упокоивали, подавая нам из любви и из жалости добрую снедь и питие, и отправили на подводе в волостное правление, давши нам теплую одежду для проезда. В той же волости знаемы были мы письмоводителю, и он, увидя так нас изнемогших, также всячески нас угостил и отпустил на подводе до города Кузнецка. Всякой же человек, смотря на нас, сожалел, видя так нас вконец изнемогших, настолько, что Старец более двух месяцев был, как расслабленный, не мог обычно ни есть, ни пить, ни ходить, и отнюдь ничего не мог делать; но и я более месяца в таком же изнеможении был; и до такого поразительного предела были доведены, что как только станем воспоминать, разглагольствуя о нашем в горах заблуждении, тогда в тот же час чувствуется во внутренности тоска и отчаяние, и такая ощущается в сердце унылость и тяжесть, как бы принужденные были ко смерти; и таким огорчением близ года были одержимы при воспоминании и разглагольствовании о случившемся с нами.

Проживши несколько времени в городе Кузнецке и придя немного в силу, видя же многих усердствующих и благоприятствующих к нам как городских, так и сельских жителей, сего ради решились в тамошней Кузнецкой округе остаться навсегда проживать; того ради отдали в сохранение виды наши в земской суд господину исправнику, но не могли вскоре в начале в точности добре о всех местах известиться и самим обозреть, а потому вначале и поселились близ реки быстротекущей, именуемой Средняя Терса; но видя многие неудобности, или ради змей, там много живущих, или часто ради от приходящих за промыслом татар, досаждения, и трудности плавания быстрины ради речной, того ради переселились на иное место, отстоящее от города Кузнецка 50 верст, а от деревни 30 верст, за проливы, именуемые Трикурьи. Там пособием благотворителей устроили себе келлии над озерами в близи друг от друга, не для отдаления или некоего несогласия, но дабы один другому не препятствовать в безмолвном упражнении. И оное место, где жилище себе устроили, было окружено лесом, долгими озерами, при коих наши келлии находились, и оные озера рыбами изобиловали, земля для огородных сеяний доброродна, ягод же смородины, и черемши, и калины находилось в близи во многом множестве, но и кедровый орехи не в дальнем расстоянии, также и хмелю самородного во множестве родится. Но нам не было нужды в деньгах, а потому и небрегли о них, но занятия ради времени Старец мой делал скудельную посуду, и за оную всякую потребу нам подавали, к тому же и благотворители не оставляли в нужном для нас, а потому ни от кого денег не взимали. Одним словом, было место совершенно по совести и по желании нашему.

Для избавления же себя от тяжелой переноски от пролива до келии, это было расстояние более версты, решили прокопать канаву от пролива до озера нашего, которую и прокопали в одно лето; и когда нам потребно было ехать за какими нуждами, тогда, пустя запертую воду из озер наших, выплывали той нашею канавою в пролив, соединенный с рекою Томью; исправивши потребу, обратно тою же канавою приводили нагруженную лодку к себе в озеро к самой келии. На этом месте мы прожили двадцать четыре года.

Был же между нами таков устав, чтоб ночью друг друга будить, чтоб хотя и не вместе телом, но молитву чтоб творили вместе. Сего ради веревку от его келлии до моей келлии протянутую имели, ею же ударяли в стену привязанною чуркою, таким стуком ночью друг друга возбуждали, и узнавши о здравии один другого, ибо разбуженный таким же стуком о стену келлии своей даст знать, что возбудился и здрав есть. Так как удерживались до субботы не ходить друг к другу, а особенно в среду и пятницу уединенно в безмолвии быть, а на воскресение же и всенощные празднества вместе сходились, и тот день вместе проводили в чтении святых книг, и духовными дружескими беседами занимались и прохаживались по пустынным окружающим нас местам, а особенно весною, когда еще травы невелики, недели по две не возвращались, ходили по разным пустынным лесным местам, по горам и долинам, взявши с собою огниво, котелок и сухарей хлебных. Когда же придет время обедать, тогда, набравши самородной травы, двояко называемой: колбою и черемшою (растет она стебельками, а вкусом подобна смешанному луку с чесноком, варенная же делается по подобию луку, и тамошние жители всю весну ее вседневно на своих трапезах едят, но и для зимы по подобию капусты запасают, и оную траву сырую и варенную на обеде нашем имели). В походах же наших часто случалось находить и встречаться с сохатыми, лосями, оленями, козами, а иногда с медведями, так как в той стране довольно их имеется, даже и на огородное наше селение приходил и катался по грядам, гряды и сеяния повреждал. Когда случится увидеть идущего его на гряды, тогда Старец, взимая доску и стуча в нее, смело к нему шел и так его прогонял. Однажды ходили мы за орехами кедровыми и нашли там величайшего медведя; он, увидя нас, поднялся на задние лапы и облегся на пень; мы же, усмотрев его и будучи наслышаны от знакомых татар, что надо отнюдь не робеть, смело и прямо на зверя сего идти, а если от него удаляться, то он, как на испугавшихся его, сам небоязненно нападает на человека. И так, видя нас в древо стучащих и к нему приближающихся, бросился с пня и скорым бегом ушел от нас.

Многажды в беседах наших говорили, что мало там заблудших нас в горах наказал Господь в сравнении с теперешним нашего на сем месте доброго успокоения, как же даровал нам Господь на столько много лет, так что отнюдь не находится вины, чрез что бы на иное место нужно было переселиться.

Для исповеди же и причастия Святых Таин ежегодно бывал к нам священник со Святыми Дарами, так как изнемогая и по слабости своей не мог столь дальнее расстояние Старец мой ходить во время своего говения.

Не имели же мы в соблюдении никаких утешительных снедей, приличествующих для всегдашних разрешенных седмиц. При наступлении величайшего празднества Светлого Христова Воскресения мы не надеялись, чтобы на самый праздник могли хотя разговеться молочным по причине сорока верст отдаленности нашей от селения мирского, к тому же ещё и не имели никого из жителей, явно содружественных с нами. Но один боголюбивый крестьянин, имя его Тимофей, сокровенным сердечным люблением был к нам расположен настолько, что против всех, нас оговаривающих, сопротивлялся, возражая против их на нас хулений; ибо некоторые недоброжелательствующие нам называли нас предтечами антихристовыми, а иные иначе злословили; но он Тимофей вопреки им говорил, яко прежде придут святые пророки Илия и Енох, кои будут утверждать православных христиан и весь народ, да будут тверды и непоколебимы в вере ко Христу Господу Богу, а не от Христа отвращают, но паче ко Христу убеждают своими обещаниями, а посему лучше признавать их пророков Ильей и Енохом, а не за беззаконных неких развратников или предтечей антихристовых. Сей самый добродетельный боголюбивый крестьянин не стерпел, на такой величественной Праздник чтоб нас не посетить, и пришел к нам к самому празднеству, к началу праздничного служения, и принес нам на плечах своих масла коровьего, яиц и несколько молочного и сдобного печения; и настолько же он благоговел к нам и уважал нас, и чтобы не отяготить нас своим у нас присутствием, того ради по окончанию утреннего моления, оставя нам все принесенное и сам не евши, пошел обратно; но по отшествии его много мы на самих себя скорбели, почто не удержали его с нами трапезовать, и от такого его поступка познали его как истинного служителя Божиего, и оттоле был он до скончания своего вернейший о Бозе нам друг духовный. Мы же по отшествии его, предлагая и вкушая принесенное от него брашно, ощущали некое несказанное и душевное усладительное радование, разглагольствуя о благодати Божией, что Господь Бог, яко Отец сердобольный и чадолюбивый, промышляет о Своем создании. Не презрел и нас грешных и не стерпел оставить нас быть нам в сетовании в Светлое Его Воскресение, в день всеобщей радости Ангелов и человек, и поистине великую радости и утешения восчувствовали сердца наши, видя и к нам такой Божий промысл.

Спустя несколько лет мы приняли к себе жить в соседство, по его убедительной просьбе, мещанина, старика такого, что вседневно до бесчувствия пьянствовал, но пообещал, живя при нас, никогда не прикоснуться к вину; мы, слыша такое его обещание, помыслили: ежели его не принять и он от пьянства умрет, то на нас душа его взыщется. И чтоб не препятствовать нам, он особо себе келию построил. Господь Бог так укрепил старика во всё время жития его с нами и даже до кончины его, что он нисколько не пил вина. Потом вскоре и другого приняли старика купца, который и в доме своем жил богоугодно, при нас же ещё воздержнее свое житие проводил, много раз, говея, по пять дней не ел; у тому же был смирен, послушлив и благонравен, и мы радовались такому соседству. Видя, что уже несколько гласнее житие наше сделалось, мы, по согласию старца моего, решили, чтоб я отошел от них и построил келию за пять верст далее, в таком месте, которое со всех сторон было неудободоступное. Старец же мой Василиск остался при них жить, чтобы направлять стариков по иноческим правилам, к тому же от старости он был слаб и немощен. Поэтому из моего удаленного места я приходил к ним на праздники, но и Старец иногда приходил ко мне; но сколь желательно и любезно для меня было его посещение, в точности описать не могу, ибо назначенного им дня ожидаю словно какого торжественного дня, встречаю с радостными слезами: обнимемся, после благодарения Богу, преискренно дружественным образом; слова его сладят сердце мое, все его советы непреложными почитаю; поэтому все мои предприятия и всякие мнения предаю на его рассуждение, и что в прошедшие дни происходило с ним и со мною, друг другу в тонкости объясняем, и потом советовались на предбудущие дни, как и в чем соблюдать себя и коим рукоделием заниматься, и какое учреждение в трапезе наблюдать. И так он утвердя меня, провожал время в некоем занятии, и по отправлению обычного богомоления по приличию дня вместе трапезовали; по приходу же часа к отхождению ему от меня, тогда так же с самольющимися слезами провожал его с истинной сердечной печалью на дальнее расстояние, разлучившись же с ним и идя назад, не могу идти просто обычно, но от любви и веры моей к нему убеждаю себя, да моими недостойными ногами не ступаю по его следу, веруя, якобы он будет мне на вспоможение. Возвратившись и вошедши в келлию мою, тогда кои вещи держимы были его руками, целую оные, возводя мысленно к нему мою горящую о Бозе любовь.

Много раз ночью словно сам он будил меня, особливо в те часы, когда должно на молитву вставать, и так явственно как бы слышу и походку его, голос же точно его чистый вне келии явственно молитву творит: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас». Услышав его голос, вдруг пробуждаюсь и чувствую себя бодрым, словно в то время я и не спал; и часто отвечал: «Аминь!», думая по истине, что старец мой пришел и стоит вне келии. И много раз бросался дверь отворять ему; но, вслушавшись, вижу, что нет никого, и так почти всегда после излишнего моего сна, когда в должное время сам не пробуждаюсь, молитвенный голос будил меня, и насколько я уже привык к такому подобию его голоса, что когда пробужусь, то сам себе и говорю: «То не старец мой пришел, то ангел его возбуждает меня в таком дружелюбии». Я моё житие с ним провождал более тридцати лет.

Два раза, однако, было такое на обоих нас искушение, что чуть один от другого не разлучились навсегда. Вначале сами недоумевали, отчего стали друг с другом не согласны, и оба не находили праведной и уважительной причины, по которой следовало бы нам разлучиться друг от друга, и оба познавали, что это наваждение от неприязненного духа происходит. Cиe уразумевши, Божиею помощью старались другого себе предпочитать, говоря друг другу: «Ты оставайся на сем месте, а я в иную сторону переселюсь, чтобы ты чрез то примирился и был спокоен». И за такое с обеих сторон одного к другому уважение наше и смирение, вскоре возвратилось прежнее истинное усердие и любовь друг к другу, и после оного несогласия многие лета проводили в совершенно неразрывном согласии.

Когда же я от них переселился на расстояние в пять верст, тогда старец мой решился в сердце своем не есть молочного, ни рыбы никогда. И до того со мною за это не согласовался, что даже пришел в великое негодование на меня, и навсегда хотел меня оставить и удалиться в иную страну за то, что я не благоволил к такому его предприятию, рассматривая, что чрез его отказ от сей пищи может происходить между нами всегдашний спор и нecoглacиe. Посему от житий и слов св. отцов заимствуя, предлагал старцу увещание, стараясь удержать его от такого намерения, и Божиею помощью на все его слова и мнения более трех ответов для памяти написал доказательных о неполезном его предприятии и ему на рассмотрение предлагал много раз, говоря, что за малое вкушение молочного и рыбного не будет осужден и управление собою неразрывно с умствованием и преданием св. отцов угоднее будет Господу Богу, нежели тогда, когда станем не согласоваться между собой и разнствовать от устава церковного, коим предано есть молочное в честь и славу великого праздника или на возражение и в сопротивление еретичествующим; и так Божиею помощью склонил его, с совершенным умирением совести, не разнствовать со мною. И такое смущение и прение продолжалось между нами более полугода, и после сего помог нам Господь Бог во всю жизнь нашу до кончины старца пребывать друг с другом в неразрывном, единодушном, чистосердечном дружелюбии.

Однажды был я в городе Кузнецке, и одна вдова, мещанка Онисия Конюхова, не знаю почему, с великим усердием прибегла ко мне, прося, чтобы я потщился о её спасении, говоря, что в здешней стране монастырей нет, а в Россию ей ехать далеко; обещая не препятствовать моему житию пустынному, но только чтоб я дал ей правило и, по временам посещая её, вразумлял об иноческом пребывании. Услышав такое предложение, я говорил ей о неудобности посещать её в городе и сказал ей: «Я со старцем моим посоветуюсь». Он же, любовен будучи и желая всем спастись, сказал мне: «Слава Богу, что нашлась такая, домогающаяся о спасении своем; может быть, и другие присоединяться к ней в богоугодном её намерении, особливо потому, что в сей стране нет таких, которые бы безмолвно в Боге иночески жили». И велел мне сказать ей, чтобы переселилась в ближнюю деревню, стоящую при реке Томь, тогда будет удобно не пешком, а в лодке их посещать. Услышавши это, она охотно согласилась; потом же вскоре, по предречению старцеву, узнавши это, и другие девицы к ней присоединились. Захотелось мне выстроить для жительства их дом; возвестив об этом окрестным жителям, и пришло более сорока человек, и в тот же самый один день построили и покрыли без всякого платежа; так же для обнесения оградою более тридцати человек пришли и также в один день оградою оградили без платежа.

Живущим же сестрам в устроенном доме, Старец мой, рассматривая, за нужное признал чаще их посещать: или нужно для устроения порядка, или для наставления, как жить им по правилам иноческим. Поэтому посылал старец Василиск и меня к ним по временам, напутствуя меня наставлением и назначая время, сколько пробыть у них, иногда на два или на три дня. Однажды быв у них, мне нужно было для некоторых потреб пойти от них к Старцу и опять вскоре к ним возвратиться; время же было хотя и зимнее, но погода воздушная была теплая, для скорейшего же возвращения испросил у знакомого нам жителя лошадь. И переменилась погода, и был холод и мороз великий; возвращался же от Старца к сестрам, увидел в оном пролив, чрез которой был проезд, умножившуюся воду от теплой погоды, равно с берегами наполнено водою и в ту только ночь от сильного мороза крепко замерзло. Тут я много размышлял и сомневался переехать, но, пробуя лед, показывался довольно толст и крепок, и так, возлагаясь на благословение и молитвы Старца моего и сестер моих, сошел с воза, чтобы было легче, и пошел позади воза. И, не более двух саженей от брега отъехавши, проломилась лошадь, и воз на воде всплыл, так же и я обрушился весь в воду. Тогда ухватился за воз и не знал, что делать, совершенно отчаялся в жизни моей, так как обратиться взад невозможно из-за окруженного льда, к тому же и боялся из рук моих отпустить воз, не надеясь ногами дна достать, смотря на лошадь, всю до главы погруженную в воде, а далее идти ей или плыть не могущую из-за цельного и крепкого льда пред нею неразломанного. Тут я стал себя ободрять, чтоб не оробеть, и дабы робостью не лишить себя жизни, начал помышлять, что Бога ради поехал во служение сестрам, и так, как бы быв вне себя, так размышляя и держась за воз, ожидал, какой конец последует, не надеясь в живых быть. Но вдруг сверх чаяния лошадь сама собою, не терпя более, поднялась на дыбы, и вдруг на лед пред собою бросилась, и так своим падением разламывала пред собою стоящий лед, хотя сама и вся погружалась в воду и об лед больно ударялась, но видя она успех свой, что подается вперед, стала дерзновеннее и чаще подыматься и бросаться на лед. И так от начала берега до другого весь пролив проломала более 30 сажен и на берег вылезла. Тут я от всего сердца моего благодарил Господа Бога, что еще не дал мне погибнуть потоплением и вразумил держаться за воз, ибо если б отстал от воза, а ногами не достал дна, неизбежно должен бы был погрузиться весь в воде и остаться под льдом. Видя же как себя, равно и лошадь, от хлада дрожащих, того ради не медля поехал, сам же бежал за возом, но все платье стало на мне замерзать и сделалось как деревянное, а потому более пешеходно идти невозможно было, и так сев на воз и приехал к сестрам, несильно от мороза и холодного ветра озяб, так как ветер и хлад сквозь обледеневшее платье не мог продувать, и благодатью Божиею не только не поскорбел, но и чувствовал радование мирное в сердце моем, что такое сестер ради подъял.

Рассматривая же многие неудобства для их жительства в том месте, сестры за нужное почли куда-нибудь в упраздненный монастырь переселиться. Того ради дали они мне написанное от них прошение приличествующее ко всем Преосвященным, и с оным прошением я, во-первых, явился к Тобольскому Архиепископу. Он же, благосклонно выслушав от меня объяснение, согласился дать в своей епархии в городе Туринске заштатный опустелый монастырь; но как он почитался мужским, и того ради Преосвященный и советовал мне самому просить во Святейшем Синоде, объявляя на то соизволение его Архипастырства. И с таким напутствием от Преосвященного приехал в Санкт-Петербург, явился ко всем членам Святейшего Синода, и от всех их на то получил согласие. Министр же духовных дел князь Голицын приял весьма благоприятственно и обнадежил непременно оный монастырь превратить в женский и по желанию сестер отдать в мое управление. И так по докладу Его Императорскому Величеству, указом из Святейшего Синода обращен в женский монастырь, и отдан в мое попечение и насмотрение.

Такое же беспримерное мне вручение и уважение к Старцу моему сотворено, так как добродетельное и о Бозе подвижное постническое Старца моего житие, и известно было многим; и поскольку он смирялся и укрывался в лесах и пустынях, тем более был вожделен для всех, и имя его было славно и похваляемо для всех. А посему и князь Голицын, бывший тогда Министром духовных дел, наслышан будучи о богоугодном его житии, уважал и любил моего Старца, хотя лично и не знал его. Видя же, что многие лета живу при нем неотлучно и единодушно, имея его своим наставником, а он имеет меня другом преискренним, посему князь являл и мне особенную благосклонность и доверенность, ибо когда я, объясняя, просил для жительства сестрам моим сего монастыря, а сестры просили о вручении мне попечение и управление над оным, то князь спросил только, жив ли мой Старец и благоволит ли он на сие дело. И как только я показал ему на бересте Старца моего рукою написанное мне свое благословение стараться о сем деле и что он не только благоволит на оное, но даже и просит Бога об успехе, князь же, взявши от меня сию написанную от старца бересту и прочтя, сказал, что все будет сделано. Также и все благотворители вспомоществовали и снабжали меня потому более, что со Старцем живу столько лет и Старец мой благоволит мне на сие богоугодное заведение для спасения сестер; и не только благоволит, но и убеждал меня на сие – печься о сестрах; а сестер всех увещевал и утверждал не отставать от меня. Все же мои обеты, сотворяемые с сестрами, и всякие распоряжения и заведения были с советом и по соизволению Старца моего.

Когда же долженствовало мне переселиться с сестрами в данный им монастырь, и ради устроения монастырского, и при них жительствовать, тогда, хотя и весьма Старцу моему было прискорбно расстаться со своим пустынным спокойным житием, но зная мою к нему веру и любовь и видя возложенную на меня трудную обязанность, и нужно мне его вспомоществование, того ради решился неразлучно быть со мною; к тому ж, видя и сестер, усердственно к нему расположенных, и все советы и наставления его с верою и благоприятственно принимали, много пользовались оными и утверждались, и был любим и уважаем не только от сестер, но и от мирян, которые и келлии для него за семь верст от монастыря построили; и там уединенно живя, сестры, вместе со мною посещая его, с многою духовною пользою возвращались от него.

Но так как был весьма уже дряхл и немощен и ослаблен по старости своей, того ради две зимы переселился для жительства в монастырь, и первоначальная сестра Онисия служила ему.

Когда же сотворились крамола и несогласиие в монастыре, тогда он Старец Василиск много увещевал крамолствующих и недоброжелательствующих, а мирствующих утверждал пребыть непоколебимыми в своих обетах. О происшествии же крамолы и о разлуке моей со Старцем, о сем в точности описано в книжице, составленной от девицы Веры, именуемой Варвары Верховской.

И так, когда должен я был от монастыря удалиться и с моим Старцем расстаться, тогда пришел к нему, в отшельствии находящемуся, и был многими словами его увещаем и подкрепляем, и так слезно, с сердечным общим печалованием дал мне благословение, назнаменовал меня крестным знамением, из объятий своих отпустил меня. Так разлучимся с ним, оставив его уединенна одного. И по отъезде моем взял его в монастырь, и мало пожив, возболел, и предрек свою кончину. Каковы же в нем были чувствия и действия молитвенные по разлуке моей с ним, а особенно пред самою кончиною и в час его скончания, я недостойный не сподобился самолично от него слышать, так как бывшего ради на меня доношения, я от должности попечительской отказался, и монастырь снят с меня, и я, уклонялся от больших неприятностей и уехал в город Тюмень расстоянием за 260 верст. И там живущего меня возвестили о кончине его, и я поспешно прибыл к нему и обычное иноческое сотворил ему погребение, с печалованием и радованием духа моего: скорбел и тужил, что такого любимого моего отца, наставника и друга духовного лишился; а радовался о вечном его блаженстве, зная известно несомненное его богоугодное житие. Удивления же достойно: без всякого возвещения почти весь народ градской сошелся к его погребению.

При кончине же его послуживший ему боголюбивый крестьянин сказал мне о нем такое: что во время его болезни и близ кончины своей воспоминал меня недостойного; незадолго же пред скончанием был от неких истязаем, однако не опечалился, и не отчаялся, но благодушно надеясь на милость Божию; был в совершенной памяти и вместе с молитвою испустил дух свой ко Господу Богу, Ему же от юности и в старости и до самого скончания с любовью и простосердечием, смиренномудренно послужил больше 80 лет.

При самом же скончании при памяти совершенной находился, а посему вероятно, что был объят неким великим действием, ибо вконец уже изнемогши ему, тогда помянутый крестьянин, служивший ему, крестил его, его же рукою, т.к. Старец только сам подымал, а от слабости не мог уже до плеча доводить; того ради знаками заставлял, чтобы руку его обносить на нем крестообразно. Крестя же его рукою, видел грудь его воздымающуюся и трепещущую колебанием необычно сильно; того ради приложил руку свою к его груди и ощутил сердце в нем, столь сильно бьющееся и метающееся во все стороны, чему весьма удивлялся сей служитель. И до самого последнего вдохновения был в устной и умной молитве, и с молитвою «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий» испустил дух так, как уснул, но по исшествии духа еще долго сердцем трепетал, и по смерти своей оставил руку свою правую в показание всем своего благочестия в вере: как крестился, так и оставил сложенные три первые перста большие вместе сложены, а последние два меньшие пригнуты к длани. Будучи в живых, старец Василиск отнюдь не давал вид свой красками изобразить от великого смирения. Уже после кончины, как лежал во гробе, совершенно сходно написан со сложенною его рукою.

Преставился в Тобольской губернии в город Туринске, в Свято-Николаевском девичьем монастыре 1824-го года декабря 29-го дня в 5 часов по полуночи, и погребен в том же монастыре близ соборного алтаря на северной стороне, со множеством народа, по усердию к нему сошедшимся.

Свидетельствуют же о его богоугодном житии и облагодатствованной его душе самые бывшие в нем молитвенные действия, особенною книжицею написанные в 75 действиях, которые многими духовными иночествующими отцами рассматриваемы были еще при жизни его, так же и по кончине его, даже и Высокопреосвященный митрополит Филарет Московский соизволил рассмотреть, и согласно от всех одобрено.

Еще свидетельствует житие ученика его юноши Петра Алексеева, прозываемого Мичурина, который его наставлением и примером, великим постничеством и подвижно жизнь свою окончил, как в особенной книжице – его житии – изъявлено.

Часто старец мой Василиск подкреплял себя и прочих такими благонадежными словами: «Бог есть премудр, всемогущ, богат и милостив, то что ни делает – уже не ошибется, но добре творит; и т.к. всемогущ, то уже никто воли Его воспротивиться не может; и т.к. многомилостив есть, то помилует и меня грешного; имея же богатства много, то даст и мне». И во все тридцатилетнее время моего с ним жития не слышал от него самохвальных словес, чтобы вознадеяться ему от своих дел помилования, но всегда надеялся только по единой Божией милости быть помилованным. Когда сами пользующиеся от него ублажали его хвалами, он отвечал им: «Дай Боже, чтоб мною пользовались, ибо Господу Богу слава и хвала, если Он иных мною пользует; а я заподлинно знаю о себе, что я многогрешен и ничего доброго от себя не имею».

Составитель данного сборника считает своим долгом сделать особое предупреждение для тех, кто хотел бы ознакомиться с «Повествованием о действиях сердечной молитвы старца-пустынножителя Василиска». Записано оно со слов самого старца его ближайшим учеником и сотаинником преподобным Зосимой (Верховским), основателем Троице-Одигитриевой пустыни под Москвой (о схимонахе Зосиме (Верховском) см. книгу «Старец Зосима Верховский. Житие и подвиги». М., 1994; прославлен в 2000 г. в лике местночтимых святых Московской епархии), и является описанием возвышеннейших молитвенных состояний, которых сподобляем был старец от Господа. Истинность и непрелестность делания монаха Василиска засвидетельствовал великий аскетический писатель нашего времени святитель Игнатий Брянчанинов. В своем труде «Слово о смерти» он пишет, что, насколько ему известно, только два инока в его столетие сподобились зреть свою душу исшедшею из тела во время молитвы. Одним из них и был пустынник Василиск, с ближайшими учениками которого «составитель Слова удостоился сожительства и о Господе дружбы» (Святитель Игнатий Брянчанинов. Слово о смерти. М., 1991. С. 75).

Вместе с тем хотелось бы подчеркнуть, что знакомиться с рукописью схимонаха Зосимы подобает с особенной осмотрительностью и благоразумием, постоянно помня слова великого наставника иночествующих преподобного Иоанна Лествичника, что «удивляться трудам святых – дело похвальное, ревновать им – спасительно, а хотеть вдруг сделаться подражателем их жизни есть дело безрассудное и невозможное» (Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица. Сергиев Посад, 1908. Слово 4, 46. С. 39). Тем, кто еще новоначален, не следует стремиться сразу же стяжать подобную благодать, а нужно лишь с благоговением взирать на подвиг монаха-пустынножителя, еще более смиряясь и осознавая свою духовную немощь. «Как убогие, видя царские сокровища, еще более познают свою нищету, так и душа, читая повествования о великих добродетелях святых отцов, делается более смиренною в мыслях своих», – пишет святой Иоанн (Там же. Слово 26, 211. С. 212).

Предлагаемая вниманию читателей адаптация к современному русскому языку «Повествования о действиях сердечной молитвы старца-пустынножителя Василиска» осуществлена сестрами переводческой группы Ново-Тихвинского женского монастыря по рукописи из собрания Оптиной пустыни (РО РГБ ф. 214, № 409).

Благоволением и милостию Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа сподобился я, грешный и недостойный, из уст старца моего слышать то, что он, не утаивая, ради любви моей к нему, открывал мне в беседах о действиях, бывающих с ним во время умной, сердечной молитвы.

О первом действии. Когда старец узнал об этой сердечной молитве (ибо прежде он о ней не ведал), то весьма порадовался, что таковое внимание является средством удерживать ум в молитве и в одних Божественных размышлениях пребывать. И так начал он в ней подвизаться до того, что множество раз в великое изнеможение от долгого в ней понуждения себя приходил и тем наводил на сердце великую боль – до того, что уже не мог более не только в сердце производить молитвы, но даже ни ходить, ни стоять, ни сидеть от несносной боли сердца. Но долгое время лежал на одре – едва болезнь отходила от него, – и, так немного придя в силы, вновь усиленно углублялся он в умном внимании сердечной молитвы. Видя же от того упущение в чтении и пении Псалтири и канонов и недоумевая, угодно ли Богу таковое его моление сидя, весьма об этом смущался, ибо не имел никого другого, единодушно, духовно по Боге с ним сожительствующего, с кем бы мог о том рассудить, – только меня одного. И тогда приложил он к обычному своему воздержанию большее воздержание в пище и сне и, усердно о том помолившись, снова сел на молитву, по обычаю с умилением умно Богу молясь. И вдруг неожиданно излилась в его сердце непостижимая сладость, срастворенная с любовью к Единому Богу, вместе с тем забыл он обо всем, принадлежащем веку сему, и весьма этому необычному утешению удивился, как и сам поведал мне недостойному: «Настолько, сказал он, – был я услаждаем и утешаем, что не думал, что может быть большее услаждение в Царствии Божием (Небесном)». И с тех пор были у него разные действия и внутри сердца чистая молитва.

2. Иногда при чистой молитве как бы нечто весьма хорошее и вкусное ест.

3. Иногда будто что-то вон изливается из сердца его со сладостью.

4. Иногда кипит в сердце от чрезмерной сладости.

5. Иногда чувствует себя всего таким легким, будто воздушным, и как бы утешительно летающим.

6. Иногда, рассуждая о сладостях и утешениях, которые бывают у него, помышляет он, что самого себя только тем утешает, а не Богу молится, ибо ум его углублен в сердце, а не на небе пред Богом предстоит; и тотчас хочет он его к Богу возвести, и вот, видит ум свой подобным облаку и возлетающим на небо к Богу. И тогда в сердце уже прекращается молитва, до тех пор, пока ум, возвратившись, снова в сердце не войдет, но только одна сладость утешительная в сердце ощущается.

7. Иногда размышляет он о словах Господних в Евангелии, которые Господь женщине самарянке сказал: иже пиет от воды, юже Аз дам ему, не вжаждется во веки: но вода, юже Аз дам ему, будет в нем источник воды текущая в живот вечный (Ин. 4:14), – и от этого размышления сладость великая изливается в сердце его.

8. Иногда, и о других словах, приводимых в Евангелии, размышляя, ощущает подобные же сладостные действия, а потому, из-за множества и сходства, я не записывал их.

9. Иногда чувствует он всего себя в молитве, то есть во всех членах, частях и суставах молитву саму собой творящуюся, и, внимая действию тому, не отторжен бывает от простертия к Богу, и, удивляясь этому, утешается. И таковое действие бывало с ним неоднократно.

10. Иногда, сидя долгое время, в одну только молитву углубившись, – часов около четырех и более – вдруг внезапно восчувствует ни с чем не сравнимую радость услаждающую, такую, что уже более и молитва не творится, но только чрезмерною любовью ко Христу пламенеет он.

11. Иногда от великого внутреннего духовного о Боге радования и многой ощущаемой в сердце сладости и любви безмерной, каковую чувствует ко Христу, недоумевает он: какими словами именовать Господа нашего Иисуса Христа, ибо этой молитвой, называемой Иисусовой, кажется ему именовать Господа мало; и, о том жалея и болезнуя, что не знает, как именовать, остается без молитвы, то есть слова молитвенные утаиваются и не ощущаются, а только одна сладость сильно кипит и волнуется внутри сердца его, и от чрезмерного воскипания обильно изливается вовне из сердца, словно рекою.

12. Иногда понудит он себя вообразить в сердце Христа Господа Младенцем и тотчас весь сладостью исполняется.

13. Иногда от великой молитвенной сладости и утешения многого пребывает он, сидя, внимая умному чистому молению, до шести часов и более.

14. Иногда от чрезмерной любви ко Господу Богу и от помышления о своем недостоинстве сами из очей его слезы умилительные источаются.

15. Иногда, не в силах будучи стерпеть многой внутренней сладости и словно оживотворительной некой духовной радости внутри сердца, слезы источает он обильно.

16. Иногда приходит такая сладость, что не только сердце наполняет, но и все члены, и суставы преисполняет, и во всей крови как бы кипит, и нет того места, в котором не чувствовалась бы таковая чуднодействующая непостижимая сладость – до того, что сердце от нестерпимости делается трепетным.

17. Иногда не только сердце трепещет от таковой безмерно умножившейся, неизреченной и нестерпимой сладости, радости и распаленной любви к Богу, но и все тело трепещет и колеблется наподобие, как при болезни, именуемой трясучей и лихорадкой, но безболезненно; и так сильно колеблется он всем телом, что едва сидеть может.

18. Иногда, при таковой утешительной вышеописанной сладости и трепете сердца и всего тела, уже не имеет он молитвы, даже силы молиться или власти ее производить; тем сильнее тогда отрешен он от всех помышлений века сего и пребывает уже вне всего, только единой утешительной сладостью весь будто облит или будто погружен в нее, и так весь чисто восхищен и углублен в любовь Божию.

19. Иногда сам он дремлет или просто спит, но молитва сама собою в сердце усладительно действует и явственно, то есть чисто, в сердце произносится.

20. Иногда он с другими разговаривает, и обсуждается нечто уважительное, также, когда ест и пьет, сидит или ходит, а молитва, непрестанно услаждая, в сердце сама творится.

21. Если когда-либо вопрошал я старца, как у него молитва, то отвечал он мне, говоря так: «Ныне не знаю, когда бы молитва в сердце не творилась».

22. Настолько ему от Бога эта молитва была дарована, что однажды восхотел он испытать себя и пребыл в ней 12 часов, не вставая и не прекращая ее, в бодрости, и не только не отяготился, не изнемог и не заскучал, но сладость молитвенная, еще продолжаясь, может быть, удержала бы его и долее, если бы я не прервал его приходом моим; и видел я его в лице изменившимся, умиленным и обрадованным.

23. Иногда настолько радующая сладость и утешение, распаляющее любовью Божией, впадают в его сердце, что недоумевает он, какими словами изъяснить или чему уподобить это, а потому и утаено это от меня недостойного.

24. Иногда, наивеличайшею любовью ко Христу и сладостью объят будучи от сильного того действия, ощутительно чувствует он как бы Самого Христа Господа в образе Младенца в сердце своем; обозревая же Его умно, объемлется умилительно радующим утешением.

25. Иногда от превеликой ко Христу любви и от неизреченной сладости и радости со утешением – от такового совокупного и соединенного с сильным ощущением действия – уже не Младенчествующего, но в совершенном возрасте, каким Он был, пребывая на земле, ощутительно объемлет в сердце, словно друга, Христа Господа; и это действие происходит не от воображения, ибо он, будучи весьма смиренен, никогда не дерзал помышлять о том, чтобы явился ему Христос Господь Бог.

26. Иногда из всех его жил, и суставов, и костей весьма ощутительно и явственно словно некие источники безмерной сладости текут в сердце со извещением, что это ему от благодати, милостью Божией; и хотя от великого своего смирения не только не принимал он, но и отвергал то, но невольно ощущал таковое извещение.

27. Иногда из сердца подобным образом изливается таковая же и с таким же ощущением сладость во все члены, жилы и суставы.

28. Иногда, сидя и углубляясь в молитву, побеждается он естественным изнеможением и засыпает тонким сном и пребывает в различных духовных видениях; из них же многих следующие памяти достойны.

Видит он, будто носит младенчествующего Господа нашего Иисуса Христа, и повелевается ему одно это иметь дело носить Христа, пока не возрастет, то есть во всю жизнь до смерти, – хотя и примет из-за Него поношение, но Он, Господь, Сам сохранит его. И тогда, пробудившись, от радости и любви, и благодарности к Богу многие долго проливает он слезы.

Иногда будто созерцает он Рай, то есть радующие, несказанной красоты жилища, дома и места, и, пробудившись, в великом умилении много слез источает.

Также иногда видит разнообразные страшные зрелища, и места мучений, и муки и, пробудившись, сокрушенно печалясь, подолгу плачет.

В таковых сонных видениях иногда зрит он, как бы в откровении, будущие, уготованные грешным и праведным воздаяния, но, недоумевая, как оба тех изъяснить, говорит, что неисповедимо воздаяние грешным из-за страшного ужаса и нестерпимой мучительной лютости, а праведным – из-за пречудной славы, и неизреченной сладости, и радости.

Иногда же предузнавал он и некоторые перемены в жизни своей и других отцов, которые со временем и исполнялись.

29. Иногда от долгого сидения возболит у него сердце, и сам он весь изнеможет, и уже не надеется получить какого-либо действия, бывающего от молитвы, и даже не может более молитву продолжать, – и вот, вдруг сверх чаяния нападает действие молитвы с неизреченными утешениями, и тут же тотчас вся болезнь исчезает, и становится он здоров сердцем и крепок всем телом, и молитва чистейшая истекает с ясным произнесением молитвенных слов.

30. Иногда весьма жаждет и крайне усиливается он изобрести какое-нибудь такое божественное размышление, которым смог бы произвести в себе молитвенное действие, и потому с усиленным вниманием чистейше внемлет, умно простираясь к Богу, внутри сердца своего, но все таковые усилия свои видя тщетными, извещается, что бывающие с ним действия происходят не иначе, как по милости Божией.

31. Случилось однажды, что свет осенял над головою его и, распространяясь, простирался к небесам, и по свету тому будто цветы являлись, наподобие прекраснейших полных маковых цветов – не знает он, чему точнее уподобить их; и не мог вовсе тогда он молитвы производить, но от чрезмерно углубленной сладости, как бы сильно бурлящей и кипящей в сердце и во всем теле, и от нестерпимости ее великие сжимания творил; и, не в силах будучи стерпеть той сладости множества, как бы в изумление пришел, ожидая, что после сего последует. И начало утихать и умаляться видение света. Опять, словно во время мороза, не в силах будучи стерпеть иной ниспадшей сладости на все тело и в сердце, так же крепкие сжимания производил, и это более и более начало услаждать его, умножаясь, и сердце как бы распространилось наподобие великого горна и наполнилось словно жара огненного, чему удивляясь, недоумевая, что делать, приложил он правой руки палец к сердцу, и тотчас палец приложенный опалился весьма болезненно; из-за того отдернув руку прочь, размышлял про себя, что будет далее, и в то время как думал об этом, вдруг будто облако мрачное начало близ того жара находить, и при виде этого так помыслилось ему: «Видно, уже более мне от милости Божией ничего не дастся, и отнято все от меня грешного». И так стала более умножаться темность, и после этого все исчезло, и молитва со сладостью прекратилась, и долго сидел он, но не творилась молитва, и едва вновь пошла по обычаю; но и по восстании от молитвы несколько дней чувствовал он боль в пальце, наподобие как от опаления, бывающего от прикосновения к чему-нибудь раскаленному. Однако не только бывшей в этом действии сладости отменной ничему невозможно уподобить или как-то изъяснить и наименовать, но и в прочих действиях бывающие услаждения иначе изъяснить он не может, как только именует: «сладость».

32. Во время услаждающей молитвы чувствует он иногда словно некое благовоние: хотя и слабое (неощутительное) обоняние имеет от природы, но во время молитвы ощущает обильное благоухание, наподобие как от неких благовонных духов ароматных, и цветов, и ягод или благовонного ладана; и еще явственнее хотел бы изъяснить это ощущаемое благовоние, но не знает, чему приуподобить, ибо кажется оно ему душистее и приятнее многоценного мира; и это часто с ним бывает.

33. Настолько дано ему от Бога действие в сердце этой молитвы, что почти все время ночи и дня в ней он проводит, а потому и всякое рукоделие оставил или сократил.

34. Иногда ради потребности некоей встает он с седалища, желая окончить стоя свое моление обычным малым чтением, и старается вниманием ум свой удержать в словах прочитываемого, но не может, ибо сама собою молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий...» внутри сердца явственно, чисто и со услаждением, незаметно, как бы невольно, отводя память от читаемого им, влечет внимание к себе.

35. Иногда, бывая празден, стоя, думает, какое бы дело делать, и тотчас чувствует действующую в сердце со услаждением молитву, и словно влекущую его, да единою тою занимается.

36. Случилось раз, что пожелал он от любви мучимым быть за Христа, и в то время, сидя на молитве, задремал, и видит, что того довольно ему, если будет плакать и скорбеть.

37. Иногда такой бывает во всем теле его, а особенно в сердце, трепет, от великого кипения в сердце и во всем теле как бы волнующейся сладости, что едва от сильного колебания может сидеть на своем седалище, и до того умучается из-за чрезмерного колебания, трепетания, действующего от несказанной той сладости, и радости, и утешения, происходящих от любви наичувствительнейшей ко Христу, и от иных недоуменных, новых, чудных, умом непостижимых и не вмещаемых услаждений, так что уже и головы своей не в силах держать на шее по-обычному, так же точно руки и ноги от слабости по прекращении трепета у него опущены, голова же, словно привязанная и лишенная собственной силы, совсем не может быть устойчивой в своем положении, но от слабости на все стороны опускается; но после утихновения вскоре как бы вдруг отходит слабость та от него и приходит он в обычное состояние своей силы и крепости.

38. Иногда, будучи одержим безмерною сладчайшею ко Христу любовью, ощущает он словно чувственно Самого Господа нашего Иисуса Христа в человеческом образе в своем распространенном сердце и будто Его лобзанием утешается и тем прохлаждает страждущее от необычной сладости сердце свое.

39. Иногда бывает он словно поражен нестерпимой сладостью так, что, не ведая, какими бы словами изъяснить свое страдание, говорит: «Словно копьем было пронзено сердце». Сколь же несносна таковая боль и нестерпима – всем известно; столь же нестерпимую сладость и радость самоутешительную ощущает он в своем сердце, отчего и делается в то время вне себя.

40. Однажды, лежа на обычном своем прискорбном одре и внимая по обыкновению своему производимой им молитве, внезапно вдруг восчувствовал он в сердце и во всем существе более всех прежде бывших у него сладостей сладчайшую сладость, отчего и усомнился в таковой необычной сладости, столь стремительно во множестве напавшей на него, потому восстал для сидения, но сидя не ощущал таковой.

41. Иногда, будучи охвачен обычным сладостным утешением, видит он как бы два источника, текущие в сладости: один в сердце с правой стороны текущий, а другой – – из сердца льющийся, наподобие желтого чистого меда, и будто под тот исходящий из сердца источник подставляется стакан, и по наполнении этой сладостью, подобной желтому меду, другие стаканы подставляются, переменяясь один за другим и прочь отставляются сами по себе. На все же это трезвенно взирая умом со удивлением, был он духом в благодарности ко Господу Богу и утешался.

42. С начала сидения его, с час один по времени, ощущал он разнообразные движения и действия с обычной мерою сладости, но потом пришли обильнейшие сладость и утешение и уже не он молитву соблюдал, но в несказанной сладости сама молитва его держала, с отъятием от него всех помышлений этого мира; и таковая умноженная сладость продолжалась около часа, и по утихновении той и молитва начала прекращаться, и сладость умалилась. По прекращении же всего словно дыхание некое наподобие или ветра, или воздуха повеяло на сердце.

43. Иногда, сидя и внимая молитве, всеусильно понудится он заключить вниманием ум свой, углубляя его внутрь одного сердца своего, и, так держа его неослабно, отнюдь не попускает ему ни парить, ни изойти из сердца, отчего сердце, не стерпевая, начнет словно трепетать, и колебаться, и метаться во все стороны, и от такового великого возмущения будто обливается сердце обильной сладостью, и после этого нападает словно бурлящее кипение – иная необычная, и для ума непостижимая, и словами неизъяснимая, и недомыслимая сладость, а посему и наименовал он ее только так: «Необычная сладость», – в которой столько же пламенел он и любовью к Богу.

44. Однажды было так: долгое время сидел он и восхотел уже восстать для посещения своего ученика и друга, но внезапно восчувствовал необычное, в безмерной сладости, движение во всем существе, а наиболее в сердце, и молитву необыкновенно ощутительную и весьма явственно творящуюся, почему и стал особенно внимать; и вот, вскоре начало являться в сердце больше сладости, которая, будто крепко сгущенная, по каждом изречении в сердце молитвы «Господи Иисусе...» рассыпалась внутри сердца, и, долго смотря на это с удивлением и утешением, ощущал он, что все более увеличивалась в нем та необычная сладость, отчего и простирался весь горящею любовью ко Господу Богу, и размышлял про себя, чему бы уподобить ту рассыпающуюся сладость, но, не найдя сходного уподобления, сказал мне, что было это как бы подобно ореховому ядру, от кусания рассыпающемуся. И тогда, когда эта сладость рассыпалась, еще и сердце более распространялось, и около молитвы как бы свет стал находить и умножаться, сердце же еще пространнее распространялось; и столь усладило его это страшное действие, что как бы привело в забытье, и не понял он, как и сам весь вошел в сердце и в свет тот, ибо сердце его оказалось чрезмерно распространенным.

45. Иногда сидит он, и сон одолевает его так, что и молитва скрывается, пробудясь же, видит вновь, что молитва сама по себе произносится (идет) со услаждением обычным.

46. Бывает иногда так, что вдруг молитва умолкнет и сердце утихнет, и столь утаится сердце, будто бы вовсе его нет, даже и естественное его биение прекратится; и так, умом в сердце смотря, хочет он молитву произвести, но нет молитвы, не показывается и не чувствуется, только единою сладостью бывает весь объят.

47. Однажды, при великом трепете, подобном болезненному, чувствовал он кипение сладости в своем сердце, но вскоре вдруг остановились то трепетное движение и молитва, и трепет сердца прекратился и утих – наподобие, как бы кто, в ладье на веслах плывя, вдруг грести перестал; по утишии же всего, то есть молитвы, сладости и трепета, начал будто пламень некий охватывать сердце непостижимой сладостью, или как бы некий воздух обдавал, то есть с силой навевал, этой неизреченной, и непостижимой, и утешительной о Боге сладостью, отчего и все тело сильно растеплилось, до того, что даже и пот обильный по всему телу выступил.

48. Сидел он долгое время, со тщанием понуждая себя, ища внимательнейше великой молитвы, и вот начала усиливаться она и являться более и более, и вскоре объяло его действие ее с сильным трепетом и колебанием всего тела, с неизреченною сладостью, а особенно в сердце и в груди чувствовал будто сильное терзание, но ни малого не приносившее страдания, и никакого болезнования не было от такового сильного трясения груди, равно и прочим членам тела не приносило то действие ни малейшего мучения или расслабления (как случалось ему иногда, после великого трепета, всем телом пребывать в изнеможении и расслаблении), – но здраво, легко и радостно услаждало оно новым утешением. Но вдруг, остановясь, стало то действие разделяться на две половины в теле его: то есть в одной половине, с правой стороны головы и груди, в правой руке и далее даже и до ноги, мало чувствовалось сладости, напротив же того, в левой стороне всего тела, может быть, от сильного в той стороне трепета сердечного, особенно усугубилось чрезмерное как бы обуревание и волнение – так трепет нашел; в сердце же до того умножилось словно нестерпимое раздирание и терзание, и сосец столь начал двигаться от того сладкоутешительного о Боге радования наподобие, как бы кто, рукой его хватая, хотел прочь отторгнуть, и после этого все начало уменьшаться мало-помалу; и продолжалось с ним это действие дольше всех прежде упомянутых: от рассвета даже до времени трапезы.

49. Настолько бывает иногда сильное движение сердца от произнесения слов молитвенных, со сладостью, в радовании о Господе Боге, что сердце уже словно не может стерпеть, хотя тело и не двигается, но оно от сладости той столь трепетно волнуется, и мечется, и толкается биением великим в грудь, что вся грудь как бы округлой видится и от сильного движения сердца необычно воздымается – так, что, рукою сильно прижимая, хочет ее удержать, но не может, ибо словно прочь отделяется – так грудь высоко воздымается; до того же усиливается он не допускать этого, что даже и кожу, что на груди, держит в руке зажатой.

50. По прошествии некоторого времени еще объявил он мне, недостойному (ибо любвеобилен был, и я любим был им, и потому не утаил от меня), говоря так: «Ныне во всем изменилась и иная во мне молитва, ибо вначале и прежде теперешнего времени действовала более со услаждением, а ныне при усугубленном услаждении и трепет всегда бывает». Я же вопросил его, в которой чувствует более превосходства, он же поведал мне, говоря: «Несравненно, которая с трепетом – ощутительнее и умилительнее, хотя и без слез; но сладость несказанная и по прекращении трепета бывает, и сердце сладостью обливается, словно неким маслом или миром, и весь пламенею и словно таю с неизреченным чувством великой любви ко Господу Богу нашему Иисусу Христу».

51. Было несколько раз таковое действие: сидя, с чистейшею молитвою, весь умно вперен он в Бога в сладчайшей сладости, и трепетом сильным весь одержим, и светом неким весь окружен; и так во свете сидя, видит по левую сторону Создателя своего Господа Иисуса Христа, на Кресте висящим, и перед Ним предстоящую Матерь Его, Пресвятую Владычицу нашу Богородицу; видя же это, и сам весь сильно воспламеняется несказанным желанием и горящей любовью ко Христу Господу Богу нашему, но скорбит и болезнует, что в таком отдалении от него Он видится, ибо крайне желает поклониться Ему и лобызать пречистые язвы Его. И, настолько объят будучи этим великим и нестерпимым желанием, не ведает и сам, как приближается к Нему и осмеливается прикоснуться к пресвятым и животворящим язвам Его, одну за другой осязая, объемля и лобызая, – что на руках Его и на ногах; а ту, что в пречистом Его ребре, уже не рукой осязает и не устами к ней прикасается, но сердце свое к язве Его прилагает. И стоит ему прикоснуться сердцем своим к язве Его, что в пречистом ребре Его, как тотчас нестерпимо закипает оно и чувствует он сильнейшую, непостижимо действующую сладость, сильно вскипевшую в сердце и словно пронзающую его; и бывает уже он тогда вне себя, как бы в исступлении чувств, в одной только своей чрезмерной любви ко Христу. Но видя, что из-за его приближения к Спасителю, ради приложения своего сердца к животворящей язве в пресвятом Его ребре, Божия Матерь стоит позади, болезненно он опечаливается, что он тому причиной, что не стоит Она близ, пред Лицом Христовым; и от такого размышления и сожаления начинает он приходить мало-помалу в память и видит на Кресте висящего Господа снова в отдалении, пока совсем не утихает и не отходит это действие. Это несколько раз с ним бывало в непродолжительное время.

52. По прошествии некоторого времени было еще следующее: подобным же действием будучи охвачен, чувствует он так же и видит все совершенно подобно тому, как перед этим изложено, но только во время прикосновения, то есть приложения сердца своего к язве Христовой в пресвятом ребре (о чудо!), явственно чувствует он и видится ему, как некий источник благодати, струей истекающий из Христова сердца, льется в сердце его. И когда уже эту струю, лучше же сказать, милость Божию, ощутил он вошедшей в свое сердце, тогда поистине сделался вне себя и не знает, как изъяснить и чему уподобить бывшую ему тогда радость и прочие непостижимые и неизреченные утешения.

53. Иногда размышляет он и удивляется неизреченному и непостижимому Божию к человеку благоволению: как от страшной Своей славы и величества восхотел Он стать нас ради человеком и столь лютые страдания Свои претерпел ради нас, а особенно ужасается, видя, как Он, Создатель наш, до того к нам Своею любовью простерся, что, уже не имея чего-либо большего у Себя, чтобы даровать нам, да возлюбим Его, предал Божественное Свое Тело во вкушение и Святую Кровь Свою в питие и как Агнца предложил Себя в снедь верным всего мира, чтобы всецело быть с нами совокупным и неразлучным на веки бесконечные. И от таковых размышлений, и чисто, сильно творящейся молитвы со всеми прежде названными действиями, и от нестерпимости прежде описанных тех пречудных и непостижимых, с равной силой обуревающих великих ощущений в трепете действующей сладости Божией любви, видя себя также светом окруженным, приходит он как бы в забвение себя и тогда, пребывая уже без всякого помысла, вновь видит Спасителя нашего, Господа Иисуса Христа, перед ним на Кресте висящего, видом Своим вызывающего сильную жалость. Оттого начинает чувствовать он во всем существе сильно воспламененную ко Христу любовь и устремляется с крайним желанием, дабы также с поклонением и любовью лобызать пречистые Его язвы, и, лобызая, распростирает и себя пред Ним крестообразно и так прикладывает себя самого к Нему, Спасителю. Что же за этим последовало после? О, чудо благости Божией и Его снисхождения! Видится ему Господь весьма явственно и ощутительно, как бы в точности осязаемым, а спустя немного времени – – непостижимо совокупленным с ним, и тотчас видится, как Сам Он весь вмещается в него. И уже не стало Господа па Кресте, но с собою ощущает Его Всего совокупленным и смешанным. И что же тогда? И какое объяло его утешение и каковые во всем своем, словно разжженном и преисполненном теле, в сердце и во всей внутренности чувствовал он сладости действующие? Воистину неизреченные, и непостижимые, и недоуменные – чудные обуревали его утешения. И это поведал он мне грешному так кратко сказанными словами.

54. Иногда, бывает, сидит он, весь простершись в молитвенном умном взывании со услаждением к Богу, и вдруг охватит его обильнейшая сладость, со стремлением вовнутрь, отчего всю внутренность измененной и будто волнующейся чувствует.

55. По некотором времени открыл он мне, что ныне в нем уже не таковым образом и не прежним обычаем молитва действует, то есть прежде иногда просто с малым услаждением и утешением бывала, а иногда и с величайшим ощущением сладости, теперь же бывает с другим действием – с непрерывным трепетом, и не только сердце трепещет, но и все тело всегда бывает колеблющимся и трепещущим; хотя бы и весьма малое ощущал он действие, однако сердце и тело и от такового бывают трепетны.

56. Иногда случалось ему пребывать с посещающей его братией или с кем-то в беседе, и не мог он скрыть трепета своего тела, подобного колебанию, а особенно колебания головы, ибо была она как бы волнуемой молитвенною сладостью, – отчего невольно так колебалась. Потому при таких случаях многократно старался он пресекать и удерживать саму по себе действующую непрестанно молитву, но и так не мог совсем утолить любовного своего к Богу простертия, от которого бывает в нем этот сладостный трепет. Слов же этих молитвы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго», – вовсе не мог он удержать, почему и умыслил вопрошающим отвечать так, будто он ныне ослабел головой, также и во всем теле чувствует расслабление; и мне заповедал, да так всем говорю о нем.

57. Беседовал некогда он с отцами о действиях молитвы, и некоторый из отцов поведал ему о себе, что бывает у него молитва тихая и мирная, без помыслов и всяких действий, услаждающая и к любви Божией влекущая; и о том старец мой прославил Бога, и ублажил, и одобрил того поведавшего отца, признавая его преуспевшим о Господе. А по разлучении с отцами и сам приложил усердие, моля Бога, да сподобит его познать таковую молитву. И тогда, сидя, стал внимать он единой тишине и миру помыслов, что вскоре подал ему Господь, дабы познать ему и почувствовать эту молитву. Но известил он меня, говоря, что не ощущал столь распаленной ко Господу любви и такой сладости в той мирной и тихой молитве, какою объят бывает во время трепетного действия в молитве. Ибо эту тихо-мирную молитву старец мой производил, крайне внимая сердцу, соблюдая его от всех чувств, с великим усердием. Но трепетная, именуемая великой, не иначе нападает, как только от крайнейшего понуждения к простертию к Богу, не только умному, но и от всех чувств, так сказать, душевных и телесных, и от многого утеснения своего тела и небрежения о нем, ибо он не внимает тогда ни боли в голове своей и плечах, ни всякой иной случающейся телесной скорби. И когда с таковым понуждением начинает он молитву творить, тогда уже мирная и тихая отходит и наступает трепет – не разрушая мира и тишины, но с неисповедимыми действиями, влекущими всю душу в любовь к небесному Отцу, и от нестерпимого жара таковой пронзающей все чувства любви желает в нем душа как бы вон из тела выйти.

58. Один раз случилось ему быть вместе со мною в обители богодухновенного отца, чье имя повелел он мне утаить, ибо так было угодно тому отцу, поскольку он еще в этой жизни пребывал. Но ныне я открываю о нем: был то отец Василий в монастыре, называемом «Белые берега», строитель. От любви, по действию живущего в нем Святого Духа, он много ко спасению души нам изрек; открыл же прикровенно и о себе, так сказывая: «Знаю я человека, у которого бывает таковая любовь Божественная, более же – страдание любовью ко Господу Богу, что чувствует он в тот час всего себя истаивающим и едва не разлучающимся душою от тела». Еще и того не утаил он, говоря, что во время великого действия молитвы весь бывает воскрилен он к Богу и видит себя явственно приподнятым и стоящим на воздухе, примерно на локоть высотою от земли.

Этот боголюбивый авва, услышав, что старец мой совершает молитву крайне тихо, то есть неспешно, усомнился об этом немного и начал старца моего любезно учить, дабы по обычаю чуть поспешнее произносил слова молитвенные, говоря, что благодаря тому не будет вторжения суетных помыслов, но и приступающие к нам будут отражаться от ума нашего и бесследно пропадать. И так, свою руку прилагая к сердцу моего старца, внимал он движению (биению) сердца его при произнесении слов молитвенных «Господи Иисусе...», но ничего не мог ощутить. Потом повелел он старцу моему, дабы по своему навыку стал производить молитву, и тотчас воскипела сладость благодати в сердце, и вострепетало сердце биением во все стороны, что ощутил тот отец, и прославил за это Бога, говоря старцу моему: «Блажен ты, отче, добре, твори и подвизайся так, как тебе Господь даровал». Мне же наедине открыл, что старец мой благодатью Божией преуспел в этой молитве и достиг мира помыслов, и блаженным меня назвал, что такого имею отца и наставника, духовного и смиренномудрого. Но мне повелел он, по причине помыслов, немного поспешнее произносить слова молитвенные «Господи Иисусе Христе...», пока в преуспеяние не приду и не сподоблюсь от благодати чистой молитвы.

59. Находясь некогда в Москве, жил старец мой у отца своего духовного, который в то время был в Москве по монастырским нуждам, квартируя у христолюбивых благодетелей, причем боголюбивые жены служили ему. Видя это, мой отец (старец) начал смущаться, что неподобающе иноческому житию тот жительствует, и усиленные помыслы об этом начали досаждать и одолевать его до того, что уже и молитвенной сладости начал он лишаться. Но Божией помощью понудил он себя противоречить помыслам, говоря: «Мне не подобает об этом судить. Господь-Сердцеведец видит, что он, отец мой духовный, преуспел о Господе, и достиг верха бесстрастия и совершенства, и ощущает будущее блаженство, о каковом Господь в Евангелии открыл, говоря: в будущем веце будут, яко Ангелы на небесех (Мк. 12:25). Так же и апостол сказал: несть мужеский пол, ни женский... но нова тварь о Христе (Гал. 3:28, 6:15)». И прочими возражениями из Божественного Писания прекословя, укротил и отразил он эти приступающие хульные и смущающие помыслы, и настала у него вскоре тишина, после того явились мир и радость в душе, и молитва пришла с сильным действием, всего изменяя и прелагая в любовь Божию. И сильнее ощутил он необычное благоухание, услаждающее душу и все чувства. Еще не случалось с ним прежде такого никогда.

60. Не в силах терпеть, видя, что почитают и прославляют его знакомые, – по этой причине удалился мой старец со мной в сибирские пределы, и зазимовали мы в глубокой пустыни, и устроили небольшую землянку в горе, – вместе ту зиму жили и правило читаемое сообща исполняли: я читал, а он стоя слушал. Однажды по пробуждении от сна пришло ему великое действие молитвы, и сделался он как бы вне себя, с необыкновенным дыханием и пресильным трепетом во всем теле, и так он пребывал словно в конвульсиях, без облегчения; я же ждал долгое время, слушая и внимая таковому необычному, удивительному конвульсивному движению во всем теле его и прерывающемуся его дыханию, как у болящего, что происходило с ним от нестерпимой сладости при несказанном о Боге радовании и утешении во всей внутренности и во всем теле его, как сам он после поведал мне. И, в таковом действии пребывая, после многих часов едва возмог сказать мне: «Совершай один моление, я уже совершил, уже день настал». Это было в январе месяце, в начале пребывания нашего в Сибири. И тогда едва смог он разлучиться с тем молитвенным действием, каковое, стал он ощущать, как бы начало понемногу ослабевать, почему и смог он восстать с седалища. Тогда я, взглянув на него, увидел его лицом весьма изменившимся, утомленным и изможденным, с небольшим румянцем.

61. Опять, в той же стране жили мы на ином месте, не сообща, но в отдельных келлиях, и в неделю, то есть в воскресный день, для слушания часов пришел старец ко мне, и по целовании сели мы вместе на одной доске (лавке), рассуждая о знакомых нам монашествующих отцах, как они подвизаются, а особенно о том великом отце, делателе умной молитвы, о котором сказано было в 58-м действии; и во время такового разговора между нами нашло на старца моего действие молитвы с благодатью Божией, и уже не смог он более затем со мною грешным беседовать, но замолчал, и тогда же охватила его молитва с сильным трепетом так, что вся та лавка, на которой сидели мы, прогибалась и двигалась, отчего и я, сидя на ней, двигался, удивляясь таковому внезапному изменению старца моего и столь сильному, великому действию Божией любви, в молитве являемой, как сам лично я видел в нем. Ибо вскоре от нестерпимости в обилии напавшей сладости, что воскипела в сердце и во всей внутренности его, вскричал он в голос, а немного спустя вновь возмычал, не в силах будучи удержаться; и было это с ним примерно с час один по времени. Я же после того вопросил его: «Где был ты сейчас?» Он же ответил мне: «Прости, тебя соблазнил я – не мог стерпеть, ибо нестерпимо Божие». Я же благодарил Бога, что сподобил меня самого лично узреть, в каковой благодати старец мой находится.

62. Когда там же жительствовали мы, в разное время поведал он мне, иногда улыбаясь и словно жалуясь, говоря, как тою ночью в тонком сне бесы ему досаждали, разнообразно устрашая, а иногда нестерпимо хватая за ребра и щекоча, иногда ножом заколоть желая; а иногда видел он подобное кончине мира и другое, разнообразное, во умиление и во многие слезы приводящее.

К этому же поведал он мне, говоря: «Когда ты ушел от меня после утреннего пения, я же сел, чтобы хоть немного побыть в молитве, тотчас начало некое опасение на меня нападать, как бы ты не пришел и приходом своим не пресек бы моей молитвы. И вскоре пошла в несказанном действии молитва, распространяющая некое необычное Божественное ощущение как бы во всей груди и словно наполняющее некоей безмерной сладостью и горячей пищей с благоуханием, каковое весьма обильно обонял я с услаждением, и думал, что все то долгое время пребудет, но вскоре все прекратилось и отошло; и тогда к тебе я пошел для слушания часов». Случилось это в день воскресный (в Неделю).

63. Опять через несколько недель, в день воскресный, пришел старец мой ко мне, и по окончании утреннего моления сели мы и еще беседовали между собою, как уже почувствовал он в себе пламень любви ко Господу Богу, а в сердце словно жжение почувствовал молитвенной сладости. Это сам он после поведал мне: «Всеми силами, – сказал он, – старался я удержаться, но утаить не смог». Ибо вскоре от нестерпимости, будто пораженный, вскричал он в голос, подобно страждущему, и, услышав это, я встревожился, помыслив про себя, не болезнь ли какая внезапно поразила его, и вопросил его, говоря: «Почему неожиданно, и необычно, и так чудно (странно) вдруг вскричал ты?» – но он не мог мне ответить, а потому и я умолк, и начал наблюдать за ним, и видел словно волнение, то есть колебание, во всем его теле, и слышал дыхание его таковое, что подобно оно было дыханию ужасным страхом объятого. Потом еще два раза прерывисто, тихогласно возгласил он умилительно, так как не мог полностью удержаться, и тогда я уразумел, что от действия молитвы и от нестерпимой сладости, что была ему по милости Божией от благодати, так он вскричал. И было это с ним примерно полчаса, затем вновь стал он со мною говорить и я спросил его еще раз: «Почему так внезапно ты вскричал?» Тогда он мне рассказал, говоря: «Как только сел я, то тогда же и восчувствовал будто некую стену или облако – так распалилась любовь ко Христу, и утешительная сладость нахлынула в сердце, и всячески хотел я удержаться, и до того крепился, что вместе с этим моим восклицанием будто звезды блистающие явились и блистали предо мною, и после этого уже не мог я возобладать собою и утаить в себе».

64. Еще сказал мне старец: «В тот же день вечером случилось со мною нечто наподобие такого же любовного и сладостного ко Господу Богу распадения, и надеялся я, что так же возобладает оно мною и стану так же от нестерпимости кричать, и много усердствовал, и понуждал себя, дабы достигнуть такого чувства, но не получил; и вскоре прекратилось все, и уразумел я, что то действие ради тебя Господь подал мне». Но сказал это старец мой от глубокого своего смирения.

65. Еще рассказал он, что в тот день, когда был он обуреваем страстными помыслами, по отгнании их и утихновении плотского движения, приспело время ему поклонное правило совершать, но немощь и изнеможение напали на него и двумя противоположными помыслами был он одержим: один помысл представлял ему, что он немощен и не может совершать, а второй обличал и уверял, что более это от лености. И понуждаем он был благим помыслом испытать свою немощь, хотя бы немногими поклонами, и так, повинуясь, начал поклоны класть; и по совершении поясных начал творить и земные, и тотчас по первом поклоне почувствовал сладость в своем сердце, а по втором – более, а по третьем – еще обильнее, и столь услаждающую и облегчающую его всего, что забывал он и правилу внимать, и Богородичные, установленные между поклонами, молитвы пропускал, и будто летающим себя чувствовал от сладостной радости и ощущаемой легкости, видя всего себя к Богу простертым. Потому с удивлением благодарил он Бога за это, ибо никогда прежде того не ощущал он сердечного утешения и услаждения во время поклонного правила. А поутру было у него таковое же услаждение и легкость и при поясных поклонах, равно как и при земных, и сказал он мне: «Весьма чудился я, как внезапно прелагает благодать Божия леность в бодрость, тягость в легкость и немощь в крепость, а к тому еще и во утешение, и радование о Господе Боге с безмерной, исполненной любви к Нему, сладостью».

66. В иное время, вновь беседуя со мною, среди прочего душеполезного, сказал он мне и это: «Ныне уразумел я от собственного ощущения, почему апостол Павел сказал: никтоже может рещи Господа Иисуса, точию Духом Святым» (1Кор. 12:3), – ибо никогда не произносится в сердце моем имя Господа Иисуса без действий сладостных, а в особенности это – Иисусе, ибо с этим словом будто взыграет сердце сладостью в Божией любви, хотя бы и без приготовления к молитве был я или просто вспомнил». И поскольку старец всегда в памяти молитвенной пребывал, то и действия ее, со услаждением, никогда не прекращались, отчего и голова его в беспрестанном была колебании.

67. И еще поведал он мне, говоря: «Когда бывает у меня исполняющая обычной сладостью молитва, от которой колебание тела бывает, и когда удержусь, чтоб головой и телом не двигаться, тогда бывает тихим биение сердца и молитва – словно некое миро или пар сладости, собирающийся и разливающийся по всему сердцу, ибо не исходит та сладость в тело. А когда попущу и дам послабление сердцу моему, то тотчас та сладость из сердца и во все члены тела пройдет, отчего и бывает движение в жилах и во всех членах, и явственно голова колеблется, и тело как бы волнуется; и таковое действие бывает ощутительнейшим, в умиление и благоговение пред Богом более приводящим, потому и не удерживаюсь я от телесного колебания. Когда же придет сильное действие, тогда уже невозможно мне удержаться от телесного трепета, то есть от кивания головой и от трепетного во всем теле колебания, ибо тогда распален и пленен бываю я нестерпимо любовью Божией, отчего в забвение себя самого прихожу, а иногда вне себя бываю, будучи так восхищен тогда весь к Богу».

68. В день Великой Субботы, севши по обычаю на молитву, начал он ощущать сладость, и сердце его вместе с этим ощущением сладости, происходящей от великой любви ко Христу, начало необычно скоро метаться и трепетать, но вначале весьма тихообразно; и вместе с мало-помалу возрастающей и умножающейся сладостью и сердце более и более двигалось и сильнее трепетало, и до того умножилась сладость в любви Божией, что от нестерпимости всем телом стал он сильно колебаться. Но вскоре, и как бы вдруг, начало все уменьшаться, и укрываться, и будто отошло, но, совсем еще не потухнув, вновь начало происходить таковым же точно образом; и так беспрестанно происходило, то крайне утихая, то весьма умножаясь. «И ждал я, – сказал он, – что последует далее, но не мог дождаться совершенного конца, ибо уже много времени прошло: думаю, – говорит мне, – что двадцать раз так изменялось во мне; и тогда, во время утишия, встал я и пошел к тебе».

69. На другой день, по отшествии от нас одного брата, после утреннего пения сел я поблизости от старца моего, и, беседуя о чем-то житейском, ненадолго мы замолчали, и вот, внезапно вскричал старец от нестерпимости великой сладости, вскипевшей внутри сердца его, сверх меры и крепко действующей. Зная же, что я близ него сижу, силился старец всячески удерживаться, чтобы не двигаться и не колебаться всем телом сильно, но не возмог, ибо был он чуть не вне себя от крайнего своего к Богу простертия и безмерной сладости, что была в сердце его, и потому снова вскричал. Я же, грешный и недостойный, сидя, много дивился и радовался, видя таковое в нем дивное и ужасное от Божественной любви страдание. Когда же несколько утихло в нем то действие с движением, лучше же сказать, всего тела страдание, тогда я спросил его, говоря: «Отче! По какой причине было у тебя таковое неожиданное действие молитвы?» Ибо беседа наша была о житейском. Он же, любя меня, не утаивая, сказал мне: «Когда перестали мы беседовать, не знаю, как пришло мне размышление таковое: как всякое Божие творение нестерпимо, и велико созданное Им, то есть огонь нестерпим, подобно и мороз нестерпим. И от этого перешел я к размышлению о Божией великой к нам любви: насколько ради нас умалил Он Себя – сделался Младенцем, и ручки, и ножки у Него были пеленами повитыми! Отчего как бы ужаснулся я таковой Его к нам любви, и дивился в уме моем; и от этого размышления вдруг вскипела сладость в сердце и во всем теле, и во мгновение ока нестерпимо пронзило меня, ибо, подобно огню, начала она с утешением жечь любовью ко Господу нашему Иисусу Христу в сердце моем. Потому вскричал я, и если бы изо всей силы моей не удержался, но попустил бы вольно этой сладости действовать в сердце, то неизбежно нужда была б кричать, ибо словно некое жжение – так эту сладость ощущал я в себе, и через это действие познал я, что в Боге все нестерпимо и непостижимо, недомыслимо и неисповедимо; как бывающее утешение и сладость, так и любовь Его к нам – беспредельны». И так, после этой чудной беседы, встали мы, ради меня, ибо думал он, как бы не отяготить меня продолжительностью ее времени. И начал старец правило поклонное вслух совершать, то есть «Боже милостив...», и не смог, ибо действие в нем еще было, каковое и снова в нем всколыхнулось сильно и воспрепятствовало ему вслух произносить молитвы; и удержаться он не смог, но от нестерпимости как бы возмычал, а затем, умолкнув, долго стоял безгласен и едва смог вслух снова исполнять правило, но не в полный голос (однако не переставал). Меня же не заставил он, – дабы утаить такое нестерпимое в нем действие; и потому сам, с замешательством, несовершенно, окончил правило.

70. По прошествии многого времени, в течение которого много было с ним разных обычных действий, каковых я и не вписывал, случилось во Святую Четыредесятницу, при наступлении недельного бдения, сидеть старцу моему на молитве, и было у него молитвенное действие обычное, с трепетным услаждением. И так продолжительное время сидевши, восхотел он ради наступающего бдения отдохнуть и лег, думая про себя, дабы с молитвою уснуть, потому и лежа внимал молитве, и вдруг прекратилось обычное трепетание, но новое некое неизреченное начало происходить действие без трепета, отчего особенно понудился он во внимание углубиться: как из-за необычного действия, так и из-за обильно умножившейся сладости и сильнейшего к Богу влечения, ибо оно отворило ему сердце, и начал он туда ясно и чисто смотреть и явственно видеть – ибо в сердце сделалось как бы некое тело, кажущееся извне темным, внутри же белым, светлым и прекрасным. И тогда сильнее сделалось действие молитвы, вместе и сладость приумножилась, и вскоре начал из того тела, являющегося внутри сердца, аромат благовония как бы испыхивать. Потом же, подобно как от меха сжимаемого, излетел с великим стремлением всплеск, но не враз, а брызгами – одни за другими, и этот всплеск ударял, лучше же сказать, поражал сладостью во все стороны сердечные; и от такого всплескивания появилось в сердце как бы некое обливание нестерпимой сладостью, прелагающей его всего в любовь Божию, и затем начали учащенно, словно от какого-то сильного и крепкого сжимания и стеснения, излетать из того тела быстросладостные брызги, и пронзали они своей сладостью с обильнейшей любовью Божией не только само сердце, но и его всего самого исполняли таковой сладостью. После того пошла, поднимаясь, вся та сладость выше груди, и дух с дыханием стало захватывать и удерживать от той пресильной исходящей сладости, и уже не мог он более молитвы производить; и вот, вскоре тот образ, являемый в виде тела, вместе с подыманием сладости стал прелагаться в пламень, и, еще выше поднимаясь и сладость умножая, охватил всю грудь, и как бы задавил ее своею пламенной непостижимой сладостью, и тогда уже совсем не мог он дышать, но так, без дыхания, на ту огненновидную пламенеющую сладость внимательно смотрел; когда же в память пришел и осознал, что не имеет дыхания, тогда, истинно уразумев и почувствовав, что не производится у него дыхания, помыслил про себя, что не дыша умрет, и, так внимая, начал привлекать и вводить свое дыхание, а между тем та пламенно-являемая сладость стала, изменяясь, умаляться, и укрываться, и вскоре совсем невидимой сделалась. И так, нимало не спавши, восстав от ложа своего, много удивлялся он и недоумевал об этой непостижимой, утешительной, с любовью Божией соединенной сладости, и также недоумевал, как долго пробыл без дыхания и не задохнулся, а наиболее, – что и не утомился, и не восскорбел, но еще и легкость, и большее оживление ощущал. Я же спросил старца, говоря: «Была ли у тебя, отче, тогда память о Боге?» Он же мне сказал: «Чистейшею памятью Божиею и любовью ко Господу и Богу, Спасителю нашему Иисусу Христу все и составлялось».

71. Опять, в иной день, когда лежал он из-за болезненной своей немощи с обычным углублением в молитву, вдруг по подобию прежнего стало в нем двигаться сердце и являться молитвенное действие, то есть великое движение в себе почувствовал, ибо воскипела в сердце сильная любовь к Создателю, вместе со сладостью, которая, изливаясь сама по себе, потекла по всем членам, и жилам, и даже по малейшим жилкам, находящимся во всем теле. Тогда помыслил он про себя, что неблагоговейно с таким усердно распаленным желанием и любовью к Богу, таковую ощущая сладость, пребывать лежа, потому и встал, и сел, и начал усердно и претщательно чистейше внимать, дабы не лишиться начавшегося действия. Но, однако, не было ему сидящему той новоявленной сладости, но пошла обычная молитва, услаждающая обычным утешением.

72. По прошествии одной недели после вышеупомянутого действия, снова перед наступающим воскресным бдением, лег он, чтобы уснуть, ибо случилось ему в тот день трудиться, исполняя необходимое по келлии. И так лежа внимал он своей молитве, и вот вдруг сверх чаяния и неожиданно началось действие в сердце, не по прежнему подобию, но неким иным образом, которое, сказал, в точности изъяснить никак невозможно, бывшее со многою сладостью и распалением любовью Божией; и от таковой, чрезмерно усилившейся, соединенной с радованием, утешением и умилением сладости начал как бы некий свет над головой его сиять, может быть, троекратно или более, подобный звездному блеску. И таковое действие видя, помыслил он не вставать от лежания, чтобы вновь, как прежде было, не лишиться и этого чудного действия; и, так лежа с крайним трезвением и бодрствованием, начал помышлять и рассуждать, говоря в уме так: «Я недостоин ни единого утешения, Господи Боже, а боюсь таковое распаление любви к Тебе, что бывает в моем сердце с неизреченной радостью, сладостью, чистейшим к Тебе простертием и мирным устроением, с ощущением благоухания мира и пречудных благовоний, в несомненном уповании на милость Твою и многом утешении – все таковое не смею я похулить, ибо все это не от моей силы происходит; и опять же, страшусь с доверием, как точно идущее от благодати, принять: вдруг это неистинно. Потому, Боже мой, пусть это будет по воле Твоей святой, бывающее во мне». И при таковом размышлении начала умножаться более и более и с сильным усилием потекла из сердца через все жилы во все тело невообразимая сладчайшая сладость, и не просто, но как бы с неким напеванием или звонцанием, или как бы с неким непостижимым звучанием, ибо вовсе непостижимо и неизъяснимо словами то звучание. Особенно же чудно то, что весьма трезвенно чувствовал и слышал он, как во всех членах и жилах таковое звучание и восклицание, или звонцание, происходило, а наиболее в руках, в ногах же не чувствовалось. И удивительное то звучание ощущалось совокупно нашем Иисусе Христе, и до того усиливалось в нем все то происходящее, что все члены при том звуке, или звонцании, тряслись; и еще от того звучания истекало по жилам и членам и расходилось по всему телу как бы некое благовонное масло, сильно и чудно услаждая, и от этого миро-благовонного ощущения радостотворный трепет был во всем теле. И опять сказал он мне, говоря: «Поистине, от этой сладости нестерпимо страдал я, утешительно и столь сильно, что уже не думал снова быть в естественном моем положении и впредь остаться в обычном состоянии, но помышлял, что будет со мной какое-то изменение, то есть или сердце расторгается, или иссохнет, или конец жизни последует. До того могущественно это действие обуревало, что всего меня, лежащего, многократно подымало от того волнения, кипящего Божественной любовью в сердце с непостижимо безмерною сладостью, и едва на землю не свергало с ложа моего; сколь же страдало сердце, и того, что происходило внутри него, совсем изъяснить невозможно, ибо то билось оно и сжималось, то распростиралось, терзалось, колебалось, металось и ударялось во все стороны. И, так долго происходив, вдруг отошло все. И после этого встал я, не чувствуя никакой боли, но только малое некое расслабление, и сел, и едва пошла обычная молитва, но и та переменилась в иную, некую смиренную и тихую, с некоей иной великой радостью и сладостью, влекущей в любовь Божию, и благоухание было многое; и это также было продолжительно; и вдруг прекратилось все, и не стало молитвы вовсе, и тогда встал я и пошел к тебе». Все же это происходило не менее трех часов.

73. Прошло много времени, но не возвещал мне старец мой о новых действиях, потому я начал помышлять в себе: «Неужели умалилась в старце молитва, что не рассказывает мне?» И в один из дней после моего к нему прихода сам старец пришел меня звать на всенощное бдение к себе и, сидя, беседовал со мной о необходимых житейских потребностях. По беседе же умолкли мы на малое время, и вдруг услышал я действующую в нем молитву, каковая так начала в нем действовать, что даже привела меня в удивление, и, недоумевая, начал я сомневаться: не напала ли на него болезнь, именуемая «родимец», которой никогда он не был одержим, ибо весь не только трепещущим стал, но всем телом колебался и метался, не в силах владеть ни руками, ни ногами. А голова, словно кем-то сильным во все стороны мотаемая и шатаемая, как бы прищепленная, колебалась, и всем телом подымался, и метался, и вовсе, можно сказать, не сидел, но будто кто его со всем сидением во все стороны мотал, так что он едва не падал на пол. Дыхание же его то удерживалось, то тяжелоисходно испускалось; и тогда же вдруг весьма слышными вдохами так часто и поспешно стал он дышать, что даже невероятно: подобно тому, как какое-нибудь малое животное, гонимое и до крайности утомленное, учащенно дышит, – или того еще чаще, и, не имея сил терпеть, мычал он краткими и продолжительными возгласами, таковым тоном, словно нестерпимой болью поражалось в нем сердце. И оттого весь страдал он и будто терзался настолько, что я едва удержался, чтобы не подойти к нему узнать, не болезнь ли какая нашла на него, ибо удивительно тогда было смотреть на него: словно бы мучается. Видя же его в таковом мучительном действии, совершенно невозможно было поверить, что возможно было ему сохранить неповрежденным свое здравие и все члены неутомленными или что он сможет вскоре после этого прийти в силы. Ибо если бы и здорового, и молодого столь продолжительно и так неослабно колебать и трясти, то и таковой бы, здравствующий, ослабел и упал бы для отдохновения. Но старец по утихновении всего восстал здоровым, не чувствуя ни малого расслабления ни в голове, ни в иных членах; и наутро вновь таковым же образом случилось с ним. А каковое внутри него происходило действие – об этом так сказал он мне, говоря: «Когда умолкли мы во время беседы, вначале помышлял я о суетном и за это осудил себя, почему не одной молитве внимаю, и тотчас пошла молитва, и сердце будто увеличилось, и соделалась к сердцу гортань. Божественной же любви, бывшей тогда в сладости, изречь невозможно, каковая была в великом множестве и большом количестве и будто тою гортанью входила в сердце, сердце же желало враз много поглотить, но от множества словно запиралось и замирало, будучи не в силах проглотить; и тут уже не могу я даже и молитвы произносить, потому что все тело исполняется тою сладостью, и выхожу оттого из терпения, и тогда вырывается гласное мычание. Ты сам слышал его и видел моего тела колебание. Когда сердце ту сладость поглотит, тогда словно отдохнет, и тогда быстро хватает отдохновение частыми и краткими вдохами, которые ты слышал. И тогда опять таковым же образом приходит к сердцу сладость как бы сквозь гортань, и не в силах из-за великого обилия ее проглотить, снова также обладаем бываю, то есть вопию мычанием и скороспешно дышу, как ты видел и слышал. Но как сердце колеблется, и мятется во мне, и бьется во все стороны, тому я и сам дивлюсь: как не повредится оно от такого сильного метания, сжимания и распространения. Ум же чистейшим имел я во время этих действий».

74. Однажды услышал он от брата совет, чтобы, по причине уже ослабевшего его зрения, вместо чтения акафиста и канонов к Богородице совершал бы в сердце молитву к Богородице краткую, то есть «Владычице моя, Пресвятая Богородице, спаси мя грешнаго». На что старец и согласился, и так ночью начал молиться то ко Господу: «Господи, Иисусе...», то – «Владычице моя...», и творились те молитвы с великим чувством ко Христу и к Богородице, со умилительным услаждением; и был низведен он в тонкий сон, и видит с правой стороны образ Божией Матери, а с левой – Христа Господа – не как писаные, но словно в теле, несказанной красоты, как бы за занавесами, открывая которые, видит Их стоящими, и молитва ко Обоим усердно творилась, отчего и пробудился в трезвении, имея сердце свое исполненным духовного умилительного радования, с несомненным извещением, что это угодно Богу.

75. Случилось однажды, что когда сидел он, по обычаю внимая молитве, то почувствовал, как она становится лучше, потому внимательнее стал и с большим усилием понуждать себя, дабы еще и от себя приложить старание, и так весь умно простерся и распалился «Божественным желанием» к Самому Господу Богу, ибо недоумевал он, как наименовать действующую тогда любовь ко Господу, что была в сердце, и во внутренности, и во всем теле, из-за радости, сладости и утешения несказанного от нее. И от такового ощущения до того восхищен был он ко Господу, что почувствовал всего себя измененным, светлым, и светом объятым, и будто исшедшим из тела, но как исшел из тела – изъяснить того не смог, ибо тогда от великой радости о Боге и сладости, всего его объемлющей, не чувствовал на себе своего тела, но видел себя вознесенным на воздух, сидящим без тела в совершенной памяти и бодрствовании. До того был он трезв в памяти, что даже думал и размышлял, как держаться на воздухе без тела, ибо бодрственно и явственно видел свое тело мертвым, бездушно лежащим внизу, в отдалении от себя. И так долго видел он себя на воздухе удерживаемым, но каковые в нем были чувства к Богу – любовь, благодарение и надежда на Его благость – по причине огромности их не мог мне изъяснить, но так сказал мне: «Все эти чувства сами собой производились, одно другое предваряя, и тем самым всего меня привлекая и распаляя желанием ко Христу, любовью и благодарением, с непостижимою сладостью». И так во всех этих сильных ощущениях он словно начинал забываться, а потом немного приходил в память и снова начинал сомневаться, как исшел из тела и что с ним будет из-за исшествия из тела. И так, чувственно и неприметно, с умалением к Богу любви уменьшалась и сладость, и тогда осознал он себя уже сидящим и не исшедшим из тела, но сердце тосковало, словно терзалось биением и метанием во все стороны: почему та великая, непостижимая, так всего его привлекшая к Богу любовь и радование услаждающее отошли от него. И от таковых размышлений, опечаливающих его сердце, снова распалялся он весь к Богу и прежним образом видел себя светлым, во свете, на воздухе, без тела, а тело свое само по себе мертвым лежащее. И все те прежде описанные действия видел и чувствовал он явственно и трезвенно, в полном уме и бодрствовании, как выше показано.

Каковые же после этого последнего действия были действия, а в особенности перед кончиной и в час исхода, я, недостойный, не сподобился от него слышать или видеть, потому что по некоему случаю невольно был с ним разлучен. Но боголюбивый крестьянин, который послужил тогда ему, сказал мне, что во время болезни и при кончине своей многократно вспоминал он меня, недостойного. Незадолго же пред исходом был словно кем-то истязуем, однако не опечалился и не отчаялся, но, благодушно надеясь на Божию милость, был в совершенной памяти, и с молитвой почил, и отошел ко Господу, Которому от юности до смерти с любовью и смирением простодушно послужил. Пред самою же кончиною своею сподобился он с обычным своим великим усердием исповедаться и причаститься Святых Тайн Тела и Крови Господних; также и елеем святым соборовался.

При самом же исходе, вероятно, был объят он неким великим действием и в памяти совершенной, ибо когда вконец уже изнемог, тогда помянутый служитель крестил его его же рукой (ибо старец сам только подымал, а от слабости уже не мог до плечей доводить, потому знаками заставлял, чтобы тот руку его обводил). И так, обводя его руку, видел он, что грудь его воздымается и трепещет колебанием необычно сильно, потому приложил руку свою к его груди и ощутил, что сердце в нем столь сильно бьется и мятется во все стороны, что даже удивился этот служитель. До самого последнего издыхания был старец в молитве и с молитвой испустил дух, тихо, словно уснув; но и по исшествии духа еще долго сердце в нем трепетало. По смерти своей, в показание всем своего благочестия в вере, оставил он свою правую руку, как крестился; так и остались сложены: три первых перста больших вместе сложены, а последних два меньших пригнуты к ладони. Поскольку же, будучи в живых, никак не давал он с себя портрета написать, по великому смирению, то уже после кончины так, как лежал в гробу, совершенно сходно был он написан, с таким же образом сложенной рукою. Преставился он в Тобольской губернии, в городе Туринске, в Свято-Николаевском Девичьем монастыре, под 29-е декабря 1824 года, то есть в пятом часу пополуночи, и погребен в том же монастыре близ соборного алтаря, на северной стороне.

В некое время в богоспасаемом монастыре один инок написал бумагу и послал отшельнику, живущему в пустыне, пользы ради впадшего таким образом в уныние и отчаяние надежды своего спасения, испросить душеполезного подкрепления и обязывал именем Божием: «Не презри моления моего, так как очень сильно скорблю».

Тот же отшельник, невежда неученый, усомнился и подумал себе: «Что сие, Господи? Кому я могу помочь? Еще сам не научился полезному». И сказал себе: «Взаимно пошлю обратно просимое это письмо со словом, говоря: «Любезный, что просишь воды напиться из фекальной сей лужи? Сам живешь при чистых источниках живых вод, и всегда это почерпаешь и переливаешь, и кто тебе запрещает напиться? это же всякий пьет и жажду утоляет, то есть Святое Евангелие всегда читает, как живую воду переливает. Почему не познаешь силы? Если же хочешь спасенным быть, там услышишь Господа, говорящего к тебе о всякой этой пользе. Если чего недостает к совершению спастись, потом говорит тебе Христос – испытай Писание и в нем получишь жизнь вечную. Когда в преполовении праздника сказал Христос: «Жаждущий пусть придет ко Мне и да напьется от источника жизни нашей» (Откр. 22:17), а иногда говорит: «придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я упокою вас» (Мф. 11:28). Слышишь, человек Божий, на приготовленную зовет тебя Христос пользу, ты же ищешь там богатства, где нет его, вопрошаешь у человека грубого и невежды, он же сам себе не найдет пользу. Если же ищешь издалека Христа, Он же близ тебя, Писание говорит: «Человек, не ищи далеко Христа, Он весь есть внутри тебя».

А еще есть польза живущему в скорби и следующему за Христом. Желая идти на страдания и на смерть вольную, скорбными были святые апостолы; Христос же утешал их Своими сладкими и медоточивыми словами: «В мире скорбь иметь будете, но скорбь ваша в радость обратится. Когда рождает женщина, скорбит, а после веселится, когда дитя в мир родится. Так и вы еще в скорбях Моих пребудете, потом возрадуетесь и взыграете. В тот день как телец отрезан будет от привязи, так и вы, Мои любимые, по скорби разрешены будете и возрадуетесь, тогда радость ваша не отнимется от вас никогда вовеки» (Ин. 16:20–33). Слышал, человек Божий? Не входят от радости в радость, но по скорби покоятся; да и ты, если хочешь последовать за Христом – в начале навыкни терпеть скорби Христа ради, как и Он для тебя страдал, а потом будешь иметь надежду войти в вечную радость со Христом; говорил апостол: «Если страдаем со Христом, с Ним и прославимся» (Рим. 8:17). Так не хочет нас Христос иной пищей воспитывать, но как Сам был воспитан от Отца Своего, то есть писано: «Многие скорби праведному и от всех их избавит его Господь» (Пс. 33:20), так говорит Христос: «Хочу Моим любезным, да в скорби пребывают, а не в веселии и радости; в радости разливаются и от Бога удаляются, хотя и нехотя к плотским страстям прилепляются и врагу Божьему порабощаются и пленяются ему и вечно погибают», а еще говорит Христос: «Если без наказания есть, еще не сыновья, но незаконные дети: когда отец сына любит, его же и наказывает, бьет, его же и принимает» (Евр. 12:8, 6).

Когда слышим, пришли ко Христу мать, братья и сестры, желающие видеть и беседовать со Христом, с возлюбленным сыном Своим, и не могущие видеть из-за народа, и обратились к Нему через людей. Услышал Христос и, взглянув вокруг Себя на апостолов, сказал: «Вот, отец и мать, братья и сестры Мои, кто сотворит волю Отца Моего, Иже есть на небеси» (Мф. 12:46–50). Это прежде писано, кто есть истинный Христианин, показал тебе Христос: если сотворишь волю Божью, и сохранишь заповеди Его, и будешь истинный Христианин. Без этого нельзя никому спастись.

Слышим и видим Богородицу, сколь великой чести и славы удостоилась: быть Божьей Матерью и Царицею Небеси и земли. Об этом написано: если бы и Богородица не сотворила волю Божью, не была бы так прославлена. Как мы, не имея добрых дел, и спастись хотим?

И после этого повествования об Отце и Матери Христос перенес слово на творящих волю Божию, не уменьшая Божию Матерь, но преимущество давая добродетели творящим.

О том, что уже многих Христос Сам прошением этим смущает, говоря: «Продай имение и раздай нищим» (Мф. 19:21). Не скорби об этом ни для себя, ни для нищих. Прошу от тебя это, именно для тебя говорит сие: «Могу питать нищих, се «Моя вселенная и все, что наполняет ее» (Пс.49:12): если захочу хлеба, из снега муку сотворю; если денег захочу, горы золотые будут и камни драгоценные. – И все леса плодовитые, воды медовые, траву овощем сотворю, везде Сый и все исполню. Не этого же хочу тленного имения твоего, но нетленную душу твою в любовь ко Мне привлечь желаю». Говорит Христос: «Больше всего от тебя ищу, да любишь ли Меня, как Я тебя. Что не сотворил, все для тебя, да люби Меня сильнее всего. Это есть всем любящим Меня: Небо и земля для тебя и все, что на ней, и душу сию Мою полагаю за тебя. Небесное Царство обещаю любящим Меня и что это Небесное Царство, но плотью Моею кормить буду и кровью поить». Правда Христова: уже здесь любящие Христа плотию Его питаются, то есть Таин Святых причащаются. Это подобно тому, как бы один к другому другу пришел в гости и от радости любовной не может больше друга своего угощать, начал резать плоть свою и точить кровь свою, глаголя другу своему: «Ешь плоть мою и пей кровь мою, этим познаешь к тебе любовь мою».

Таким образом и Христос сделал – показал нам безмерную любовь Свою.

А еще тому же подобно Богородице всех родов единой избранной быть и Христа носить и родить, и Божией Матерью быть, и Небесной и земной Царицею быть. Великое чудо это, не только люди удивляются, но и ангелы (так в рукописи) – во Успенском акафисте говорит: ангелы, видевшие Успение Богородицы, удивились, как Дева восходит от земли на небо.

Да и все святые мало чем от Богородицы отстали, когда говорил Христос это ко Отцу Своему: «Отче Святой, Едины есть Мы – Я в Тебе, а Ты во Мне, да и те, кто верит в Нас будут, а Мы в них, да и они святы будут, как и Мы святы» (Ин. 17:20–23). О! чудо превеликое и предивное – божественная огнем палимая к нам любовь! Потому не так на небе хочет Бог покоиться, как в боголюбивой душе человеческой. О! Предельного нужно внимания и правильного рассуждения: Сам Бог хочет любит нас и с таким богатством Его, как океанское море неисчерпаемое, хочет с бедною нашею нищетою соединить и в бесконечные веки и вместе и нераздельно с нами жить. И святой Златоуст вспоминает еще о прежних благодатях, говорит это: «Сколь много прияли дары от Господа, это Христовым страданием сообщается, бессмертной жизнью Его, если причащаемся, если нудимся с мудрыми девами на встречу жениха со светлою свечой душевною, палимые любовью: уготовим же дом наш любимому гостю; как подобает царю прежде входа очищать палаты, это тем более нам нужно. Хотим принять Небесного Царя в дом души нашей – очистим прежде прихода Царя нашего Иисуса Христа, очистим души страхом Божиим, вымоем водою слезною, оботрем платом, поминая смертный час и Страшный Суд по смерти. Всегда о сем плачем: прежде же всех добрых дел любит Бог плачущего. Потому и матерь не терпит, видя чадо свое плачущее, хватает скорее на руки свои и утешает его. Тем более Бог. Написано же есть еще: таких нет отцов и матерей любящих так сильно своих чад, как Бог нас любит. Сим душевный сей дом наш украшается, а постом и молитвою, как кадилом, исполняется благоуханием, и более всего горячею любовью ко Христу палимы будем, также и брата своего любим, как самого себя. Этим исполняется дом душевный. И если таковым сотворим его, придет Христос по обещанию Своему в дом души твоей со Отцем и Пресвятым Духом и вечеряет, и обитает, и будет ему веселие и радость в бесконечные веки и со Отцем и Сыном и Пресвятым Духом. Аминь.

В Евангелии, когда говорил Христос к спросившему о первой заповеди, какая есть важнее всех, и опять сказал Христос: «Первая и большая всех заповедь: Возлюби Господа Бога твоего более всего» (Мф. 22:36–38). И отвечал спросивший: «Эта все содержит». И снова говорит Христос: «Если хочешь совершенным быть, продай имение свое и раздай нищим, возьми крест, и иди за Мной» (Мф. 19:21, 16:24). Этот еще не послушал Христа, но потом любящие Бога послушали, и последовали житию Христову: имения продали и нищим раздали, крест взяли, и вслед за Христом пошли, то есть в монахи. Кажется в совершенство и опять говорит Христос: «Если и за Мной пошел, а крест не носит, не достоин Меня». То есть, и в монахи пошел, а дел монашеских не творит и нет и что бы недостало.

И снова говорит Христос: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные... Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, как кроток Я есть и смирен сердцем, и обретете (так в рукописи) покой душам вашим» (Мф. 11:28–29). Вот чего не хватает – креста ношения: в монахи пошли, а кротости и смирения не приняли; подобно девам юродивым многие труды подъяли, а покоя не получали. Подобно этому здесь, в житии монашеском, это по Христову слову: оставь же все житейские мятежи и попечения суетные для спасения и покоя душевного, но не все получают душевный покой: иные покоятся, а иные беспокоятся, немирны и сами, но и живущие с ними не имеют покоя. Почему это? Все одинаково мир Христа ради оставили и в монастыре в одном, и во всем равенство. Иные покоятся, иные беспокоятся и на иное место приходят, и там беспокоятся и живущих с ними беспокоят. Но этому сложно даже произойти, разве недостаток рассуждения прежде всего. Всякая вещь требует рассуждения и предохранения, а все нужнее глубокое смирение, по Христову слову, ибо говорит: «Научитесь от Меня, как кроток Я есть и смирен сердцем, и обретете покой душам». А если кто по Христову слову не имеет сего душеспасительного ига кротости и смирения, и уже не найдет нигде покоя ни на каком месте не только на земле, но и на небесах, и оттого гордые свержены. Везде «гордым Бог противится, а смиренным дает благодать» (Иак. 4:6), потому что Бог в смиренных и кротких живет и покоится, а потом говорит: «Вы есть храмы Божии, вы есть дома Божии, вы есть церковь Бога Живого, живущего в Нем Отца и Сына и Духа Святого, а потому-то сие говорит Христос верным: «Кто заповеди Мои хранит, возлюблен будет Отцом Моим. Сам приду к нему со Отцом Моим и Святым Духом, вечеряем у него и обитель у него сотворим, и будет ему вечная радость и веселие бесконечное» (Ин. 14:21, 23). Аминь.