Малоярославецкий игумен о. Антоний (Оптинский)

(Память 7 августа).

В г. Мологе, Ярославской губернии, на городском кладбипце, близ алтаря церкви во имя Всех Святых стоит огромный, осененный крестом, мраморный памятник, на котором с одной стороны такая надпись: «Под сим камнем погребено тело Московского купца Ивана Григорьевича Путилова. Жития его было 57 лет, скончался 1809 года, января 26-го дня», а с другой стороны начертаны имена лиц, воздвигнувших этот памятник: «Путилова дети: Моисей, игумен Оптиной пустыни, Исаия, игумен Саровской пустыни, Антоний, игумен Малоярославецкого Николаевкого монастыря».

Прочтешь эту надпись и невольно остановишься на ней мыслью. Какое редкое, замечательное семейство! Три сына, каждый в ранней молодости, оставили мир для того, чтобы служить Богу и жизнью строго-подвижнической приготовить себя к вечности. Все трое неуклонно прошли этим путем; все трое преуспели в добродетелях настолько, что каждый из них, в свою очередь, за благочестивую жизнь был избран в наставники и руководители других многих, и, пася овец Христовых, после долголетней, плодотворной деятельности, святою кончиною запечатлел святую жизнь свою. Память каждого из этих трех братьев, как память праведного – с похвалами (Притч.10:7). Много ли ныне таких семейств?

Игумен Антоний, в мире Александр Иванович Путилов, родился 9 марта 1795 года в г. Романове Ярославской губернии. Родители его, Иван Григорьевич п Анна Ивановна Путиловы, были коренные жители города Серпухова, а впоследствии приписались к Московскому купечеству. Они были люди благочестивые и богобоязненные; воспитывали детей своих в страхе Божием и в духе строгого православия, и с ранних лет приучили их любить храм Божий и божественную службу. Молодой Александр в детстве и юности был весьма тих и скромен, не увлекался шумными играми своих сверстников. Призвание к монашеской жизни почувствовал он еще в детском возрасте. В родстве Александра были уже лица, посвятившие себя иноческой жизни. Так, прадед его Иоиль был иеродиаконом Серпуховского монастыря; а двоюродная сестра его Максимилла была монахиней в Московском Вознесенском монастыре и отличалась строгостью жизни. Вообще, во всем семействе Путиловых заметно было расположение к монашеству. Из четырех братьев Александра один только (Василий) избрал семейную жизнь; другой (Кирилл), хотя оставался в миру, но проводил жизнь безбрачную и весьма благочестивую, а остальные, Тимофей и Иона, так же, как и Александр, в молодых летах удалились из мира. Старшая сестра их Анисья желала также поступить в монастырь, но против воли своей должна была выйти замуж, и через три года умерла в цветущих летах; а муж ее, как бы исполняя желание жены, принял монашество.

Александру было десять лет, когда старшие братья его, Тимофей и Иона, оставили мирскую жизнь и поступили в Саровскую пустынь. Пример их подействовал на младшего брата, с которым они имели и переписку; по временам они присылали ему и назидательные книги.

Имея в детском возрасте высокие чувствования, Александр с детства подвергался и особенным тяжким испытаниям, по которым можно было видеть, что Господь готовит его к чему-то особенному. Десять раз жизнь его подвергалась великой опасности: однажды едва не утонул, другой раз упал с высокого места, так что голова его была проломлена, но каждый раз он избавлялся от смерти. Кроме того, он так часто и тяжко был болен, иной столетний старик столько болезней не видал, сколько испытал уже он – пятнадцатилетний. В этих болезнях он как бы обучался терпению и тем многотрудным недугам, коими была исполнена вся его жизнь. Вместе с тем, эти телесные страдания уже в детстве как бы способствовали к тому, чтобы обнаружилось его стремление к духовной жизни, которое он и высказывал в письмах братьям.

Но переписка эта попала в руки родителей, и тринадцатилетний пустыннолюбец по сему случаю пострадал очень чувствительно, как сам выразился впоследствии, и должен был отложить свое намерение, повинуясь воле отца, который и старших сыновей не вдруг и не без труда отпустил в монастырь.

В 1809 году скончался родитель их. Отдавши последний долг отцу, Александр со старшим братом Кириллом (которому он был поручен умирающим родителем, и который был, вместе с тем, и крестным отцом его), отправился из Мологи в Москву и определился в должность комиссионера к откупщику Карпышеву, у которого прежде служили и старшие его братья. В свободное от занятий время, Александр и здесь любил посещать церкви и монастыри, так что, проживши в Москве только 3 года, он лучше многих старожилов узнал Московскую святыню, и даже в старости помнил, где там какой храм или чудотворная икона и т. п. В 1812 г., в годину народного бедствия, и ему пришлось подвергнуться испытанию. Когда французы приближались к Москве, хозяин Александра, выехав из Москвы вперед, оставил его с братом Кириллом беречь дом. Прибравши в доме все ценное, при помощи добрых людей, (которые потом первые же и указали французам, где что спрятано), и они думали было укрыться от приближающегося неприятеля; но было уже поздно. При выезде из Москвы, – это было 2 сентябри в три часа пополудни, – к Александру подскакал поляк и, приставив дуло пистолета ко лбу, сказал: пенензы! Александр отдал кошелек с золотом за спасение жизни. Потом неприятельские солдаты отняли у него часы, сняли с него платье и полунагого погнали за собою. Александр находился 10 дней в плену у французов и много пострадал. Неприятели заставляли русских пленных переносить с места на место тяжелые ноши, которые состояли из награбленных ими по домам и лавкам вещей. Русские заменяли для них вьючных животных. Эта скучная работа досталась и на долю Александра. «Накладут, бывало, много, говаривал он после, и бьют, приговаривая: неси! И на моем хребте, прибавлял он, делаша грешницы. У русских в плену хлеба не было; они питались тухлой коренной рыбой; ели ее, зажимая нос, иначе не было возможности проглотить. В Москве было им так тяжко, что они думали, что и в аду легче. В эти дни не было в Москве колокольного звона, и это на Александра, привыкшего к ежедневному во всех церквах богослужению, наводило особенную тоску, так что, когда кто-либо, француз или русский, случайно ударял в колокол, то даже этот печальный звук проливал утешение в его душу. Бежать из Москвы пленникам не приходило в голову: французы распускали слухи, что Петербург и прочие города находятся в их руках. Наконец, узнав от кого-то, что это слухи лживые, и что недалеко от Москвы стоят русские войска, Александр решился бежать. 12 сентября, в полночь, при проливном дожде, ему, с помощью одного крестьянина Фомы, удалось уйти от своих мучителей. Спрятавшись под каким-то мостиком, он избавился от преследования неприятелей и от дальнейших истязаний; однако ночь должен был провести в поле, ограбленный, босой и полунагой; и сильно пострадал бы от осенней стужи и сырости, если бы не встретил партию врывавшихся, подобно ему, соотечественников. Между ними он нашел даже и родственников своих, которые с радостью приняли к себе юного страдальца, и в эту ночь укрыли его от суровой погоды. Потом они шли ночью лесами, болотами, оврагами, днем же укрывались в лесах, чтоб не встретиться с неприятелем и, наконец, вышли на Рязанскую дорогу.

Успев, хотя и не без труда, бежать из Москвы, Александр явился к родным своим в Ростов, в лаптях, и лишившись всего, что нажил своими трудами в Москве. Время длилось; неприятель был изгнан из России. Не получая долго известий о старшем брате Тимофее, он, пождав несколько, наконец, решился поступить к г. Приклонскому на должность, подобную той, которую занимал в Москве. Но мысль его постоянно стремилась к духовной жизни; с большим усердием посещал он храмы и монастыри. Особенно любил ходить в Ростове в Яковлевский монастырь, где помогал гробовому старцу о. Амфилохию подымать тяжелую, в несколько пудов, крышку от раки святителя Димитрия Ростовского, вылитой из первого Сибирского серебра, и пожертвованной Императрицей Елисаветой Петровной.

От шумных светских удовольствий Александр удалялся и держал себя осторожно. Несмотря на замечания родных, одевался не только скромно, но и весьма просто. Объезжая села и деревни, как поверенный откупщика, он, куда ни приедет, разведывал о благочестивых старушках и богомолках, собирал их и беседовал с ними о духовных предметах. К концу 1815 года созрела в Александре решимость покинуть мир, и обстоятельства уже благоприятствовали этому. Сперва он устроил судьбу старшего своего брата Василия, избрав для него благонравную и благочестивую невесту. Когда совершилось бракосочетание брата, и родные стали уговаривать Александра, что пора бы и ему пристроиться, он отвечал, что и сам находит нужным избрать другой род жизни, но прежде желает съездить в Москву, где в то время жила престарелая их родительница. Купив себе лошадь, он, под предлогом, что обучает ее, по вечерам объезжал все Ростовские монастыри и, останавливаясь у врат, усердно молился Господу, Матери Божией и Святым угодникам, о благопоспешении его намерению. Наконец, добыв себе паспорт и нашедши верного человека в спутники, Александр 4 января 1816 года отправился в Москву; остановился там в отдаленной части города (на Таганке), чтобы никто из родных его не видал, и только по вечерам опять объезжал храмы и монастыри, и у входа их изливал пред Господом усердные молитвы. Из Москвы, никем не замеченный, отправился в Калугу и, отслужив там благодарственный Богу молебен о благополучном избавлении от уз мира, направил путь в Рославльские леса, где уже 5-й год подвизался старший его брат. Простившись с своим спутником в ближайшем к месту жительства пустынников селе, Александр один въехал в густой лес. Не зная лесных дорог, он, помолившись Богу, пустил вожжи, и сама лошадь подвезла его к пустынной келлии его брата, спутнику же его, Иосифу Антонову, пришлось немало пострадать за участие, принятое им в бегстве Александра. Когда он возвратился в Ростов и явился без письма к родным юного беглеца, то никто ему не поверил, тогда он стал рассказывать, где оставил Александра. Возникло подозрение, не убил ли он его. Бедного Иосифа посадили в острог, и он там просидел полгода, пока пришло письмо от Тимофея, который подтверждал, что действительно Александр у него находится.

Повидавшись с братом, Александр решился остаться у него до весны. 15 января 1816 года облекли его в послушническое платье: двадцатилетнему Александру, который так давно и так усердно стремился к монашеской жизни, короткий крашенинный подрясник, весь в пятнах и заплатах, казался, как он после сам выражался, драгоценнее царской порфиры. Весною братья засеяли огород, осенью убрали, потом вместе поехали в Киев для богомолья. На возвратном пути они посетили Софрониеву, Глинскую и Площанскую пустыни, где виделись и беседовали со многими старцами высокой духовной жизни. Дорогой, Александр приглядывался ко всем этим монастырям, но сердце его ни к одному не прилегло. Возвратясь из Киева в прежнее безмолвное место, он еще остался погостить, и затем не захотел и удаляться.

С ревностью Александр в таких молодых летах посвятил себя трудам пустынножительства. Одаренный большой крепостью телесной и сохранив ее с детства, несмотря на перенесенные им недуги, он с этого времени, не щадя себя, нес всякие подвиги. Вставая в полночь, они с братом ежедневно вычитывали вдвоем всю церковную службу по богослужебным книгам, без малейшего опущения. Еще в детстве Александр, постоянно и усердно посещая храм Божий, хорошо знал порядок церковной службы и имел особенную наклонность и способность к изучению церковного устава. Теперь же, ежедневной, в продолжение многих лет, практикой, он так в этом усовершенствовался и сделался таким отличным уставщиком, что в этом отношении нелегко было найти ему равного. Затем трудился в переписке Отеческих книг уставом. Замечательно еще, что по особенному благоговению к Отеческим книгам Александр, подобно старшему брату, всегда читал и писал их стоя – и это после продолжительного стояния на молитве. Около 18 часов в сутки он часто проводил на ногах, и в несколько лет так утрудил ноги, что в них впоследствии развилась мучительная болезнь, которая не оставляла его до смерти. Сверх этих келейных занятий, Александр, как младший член отшельнической семьи, с горячим произволением и великою ревностью проходил другие, более тяжкие послушания. На него была возложена обязанность будильщика, так что он должен был вставать раньше всех, чтобы полунощное келейное молитвословие начинать неопустительно в свое время. На его же обязанности лежало рубить дрова в окружавшем их лесу и переносить их в келлии; на его же попечении был и огород, на котором по неблагоприятной почве ничего не родилось, кроме репы. И тут приходилось ему, большей частью, трудиться, после утомительного молитвенного правила, и в ожидании позднего и скудного обеда, который им же и приготовлялся. При таких трудах, кроме общего молитвословия, заменявшего церковную службу, не оставлялось каждым, в особенности, и келейное, с поклонами, молитвенное правило, и все это совершалось с великим усердием, как сказано, при самой скудной постной пище, не укреплявшей тело, а едва утолявшей голод. Рыбу они дозволяли себе вкушать только в великие праздники, и даже с маслом предлагалась трапеза изредка; но при такой многотрудной жизни и сухой хлеб был им сладок и вкусен, и по выражению о. Антония, вкушали они его с великой благодарностью к Господу, как дар Божий, и с такой бережностью, как антидорец, а все, что посылалось им сверх сухого хлеба, они принимали как великую милость Господню, и относили с искренней верой к особенному промышлению Божию. Однажды крестьянин, проезжавший лес, оставил пустынникам мешок с горохом. Пустынники приняли это малое приношение с такою благодарностью к Господу, как бы от Его руки.

В великие праздничные дни все старцы собирались в келлию к о. Афанасию на общее келейное богослужение. По окончании богослужения вместе обедали, иногда подкрепляли изможденные многолетними подвигами силы свои чаем, или, за неимением его, какой-нибудь другой травкой, а молодому Александру, как новоначальному, в первое время и в этом был отказ. Впоследствии ему дозволялось иногда после угощения старцев допивать жидкий спитой чай, почти что одну горячую воду, и по благословению старца, он пивал это, по собственным его словам, с бо́льшим вкусом, чем другие пьют лянсин. После сего старцы расходились до следующего праздника. На Пасху же и на Рождество, а также и в другие нарочитые праздники приходил к ним из ближайшего села Луги старец священник и приобщал их запасными св. Дарами.

Ни из зверей, ни из людей никто не возмущал душевнного спокойствия Рославльских безмолвников.

Избрав старшего своего брата себе старцем и руководителем в духовной жизни, Александр предался ему в совершенное послушание, с полной верою и с тем же горячим произволением, которое являл и в других своих подвигах; и это-то послушание, в свою очередь, облегчало и услаждало многотрудную его жизнь.

Но, удаляясь с самого начала своей монашеской жизни от излишнего сообращения с людьми, он не удалялся от любви к ближнему. «Живя в Рославльских лесах, бывало, встретишь человека, рассказывал впоследствии о себе о. Антоний, как ангелу Божию ему обрадуешься; а ныне, как ни хорошо мне, а того уж нет. Уже нет!» прибавит старец и вздохнет.

Такая высокая жизнь не могла ему обойтись без труда, понуждения, борьбы и искушений. Старец его, о. Моисей, обходился с ним весьма строго.

Трудность тесного и прискорбного пути монашеского вознаграждалась и услаждалась для Александра и благодатными духовными утешениями. Однажды в темную осеннюю ночь о. Моисей будит юного подвижника: «встань-ко брат; надо посмотреть, нет ли рыбки в перстах?» А река была не близка. С словом: «благословите, батюшка!» смиренный послушник встает и отправляется в глухой дремучий лес. Осенняя дождливая полночь, шум деревьев, крик сов, – все это сначала наводило на него страх и смущало его, но послушание превозмогло; ободрившись, он понудил себя идти вперед, уповая, что молитвами старца будет огражден от всего неприязненного. С молитвою на устах, он пошел почти ощупью или по памяти, дошел до назначенного места; в перетах, конечно, ничего не нашел, и пошел обратно в келлию. Но уже, вместо страха, он чувствовал в сердце великую отраду, – и вдруг стало пред ним светлеть все более и более; темная ночь обратилась как бы в ясный день, потом через несколько времени опять потемнело; но сердце Александра исполнилось такой неизъяснимой радости, какую редко и редкий человек испытывает на земле. В духовном восторге возвратился он к старцу и поведал ему о виденном, и всю ночь не мог заснуть: ему казалось, что он в раю, так радовалась его душа! В другой раз, на св. Пасху, когда пропели светлую утреню и часы, послали его одного прогуляться в лесу, – и он, в лесном безмолвии, в этот знаменательный день ощущал такое сладостное утешение и духовный восторг, что как будто пребывал не на земле, а на небе. Вообще, понуждая себя к совершенному послушанию и отсечению своей воли, Александр чувствовал в душе неизъяснимую отраду и спокойствие, но не вдруг и не без труда достиг этого блаженного беспечалия и душевного покоя. В первый год иночества нападала на него тяжкая тоска, и он многократно мысленно соглашался возвратиться вспять. «Но удерживало меня от сего, говорил он впоследствии, Христово слово: никтоже возлож руку свою на рало, и зряй вспять, управлен будет в царствие небесное. Ибо крайне не хотелось погибнуть, а потому и решился лучше страдать с людьми Божиими, нежели жить в селениях грешничих и утешаться всеми видами удовольствий мирских». Однажды тоска до такой степени усилилась, и пустынножительство показалось ему столько трудным и неудобоносимым, что, взяв котомку, задумал было бежать; но, отойдя недалеко, воротился и снова принялся за предлежавший ему подвиг.

В 1819 г. на руках его скончался великий подвижник, о. Феофан, монах Оптиной пустыни, который посещал их по временам ради душевной пользы. Он однажды пробыл целую Четыредесятницу без пищи, и притом, в больших подвигах.

О. Антоний говорил, что этот старец при жизни имел столь сияющее благодатью лицо, что недоставало духу смотреть ему прямо в глаза, а разве, украдкой, когда взглянешь со стороны.

Выдержав четырехлетий искус, Александр был облечен в ангельский образ, 1820 года 2 февраля, на праздник Сретения Господня, и наречен Антонием. Пострижение совершено келейно иеросхимонахом Афанасием; восприемным от св. Евангелия отцом был старший брат о. Моисей.

После пятилетнего пребывания своего в Рославльских лесах, Александру суждено было переселиться в то место, где по воле Божией протекла большая часть его иноческой жизни, в Козельскую Введенскую Оптину пустынь, Калужской епархии, вместе с о. Моисеем.

3-го июня 1821 года, о. Моисей с о. Антонием и с двумя преданными им монахами Иларием и Савватием, оставили Рославльские леса и отправились, провожаемые благословениями старцев Афанасия и Досифея, в Оптину пустынь, в новый скит, устроившийся тогда преосв. Филаретом – впоследствии митр. Киевским.

24 августа 1823 г. о. Антоний был посвящен во иеродиакона, а в 1825 г., по назначении о. Моисея настоятелем Оптиной пустыни, был определен начальником скита; во иеромонаха же был посвящен в 1827 г. Сделавшись скитоначальником, он ревностно помогал о. Моисею. Начальствование в скиту о. Антония продолжалось четырнадцать лет, и эти годы были для Оптинского скита временем устроения и прочного основания, как во внешнем, так и в духовном отношении, и началом его процветания. Привлекаемые славою мудрого и кроткого Оптинского настоятеля, в новоустроенный безмолвный скит, с разных сторон стекались мудрые в духовной жизни и крепкие в подвигах старцы. В 1829 году прибыл из Александро-Свирского монастыря известный старец о. Леонид с 5 учениками; а в 1834 г. о. Моисеем приглашен был из Площанской пустыни тамошний духовник о. Макарий. При содействии этих старцев братья – настоятели монастыря и скита, как опытные духовные мужи, старались ввести в Оптиной пустыни древний старческий путь монашества и тем упрочили внутреннюю основу иноческого духа как в скиту, так и в монастыре Оптиной пустыни. О. Антоний, с своей стороны, не только участвовал в попечении старцев о духовном окормлении братства, дружелюбно содействуя им в этом, но и собою подавал братству пример глубочайшего повиновения и преданности к старцу. Кажется, во всем братстве не было такого смиренного послушника, как скитоначальник, который ни малейшего распоряжения не делал без благословения старца своего, о. Моисея.

Кроме старцев, о. Леонида с его учениками, и о. Макария, много других замечательных духовных лиц поступило в это время в Оптинский скит: 70-летний иеросхимонах Иоанн, игумен Варлаам, иеромонах Иов; монахи – Макарий и Геннадий, престарелый монах Иларион, скончавшийся почти ста лет от роду. Среди них, смиренный скитоначальник, благоприветливый и почтительный ко всем, сиял ревностью в трудах по Боге и искренней любовью к Господу и к ближним.

При таком высоком духовном настроении скитоначальника с братией, удивительный и внешний порядок господствовал во всем скиту: в богослужении, во внешнем поведении братии и проч., и этим скит много обязан неусыпной заботливости о. Антония.

При духовном процветании, новоустроенному скиту и его первоначальным обитателям, приходилось бороться с большими внешними трудностями и лишениями, особенно в первое время. По малочисленности братства, сам начальник исполнял многие братские послушания. Почасту доводилось ему оставаться без келейника, так как нареченный его келейник был, вместе с тем, и поваром, и хлебопеком, и садовником, и привратником. В скитской церкви введено было непрерываемое чтение Псалтири. О. Антоний и в то время, когда уже был начальником, читал, обыкновенно, по две очереди и самые трудные часы: т. е. днем 1 и 2-й ч., когда все братья отдыхали, и ночью 11-й и 12– й, – вообще, в сутки бывал на ногах до 18 часов. При этом, по должности начальника, с великим радушием исполнял долг гостеприимства, не тяготясь принимать всех с искреннею приветливостью и любовью. В то время женский пол, по разрешению епархиального архиерея, допускался в скитскую церковь для служения молебнов: и эта обязанность, большей частью, лежала на о. Антонии, который всех посетителей и посетительниц утешал усердным неспешным служением. Бывало, попросят его отслужить молебен св. Иоанну Предтече; а он, по собственному усердию и для пользы других, приложит и молебен Божией Матери с акафистом. Помещение начальника скита в первые годы было при церкви, в тесной передней келлийке, где впоследствии помещался пономарь. Вообще, жизнь в скиту в то время была весьма строгая; при великих трудах пища была самая скудная.

Служа для всех примером трудолюбия и неся великие внешние подвиги, о. Антоний не забывал и того, что телесные труды по учению св. отцов суть, собственно, только орудия добродетелей, и наиболее преуспевал в молитве и смирении.

К добровольным трудам и подвигам монашеским о. Антония вскоре присоединился и невольный крест тяжкой болезни. От непомерных подвигов развились в нем разные тяжкие недуги, от которых он и страдал до самой кончины. От продолжительного стояния на молитве сперва заболели ноги; потом, получив в ногах облегчение, он стал чувствовать головокружение; затем подступила к глазам темная вода, так что на некоторое время лишался зрения. Когда и от сего получил исцеление, возобновилась болезнь в ногах, потом открылась водяная и т. д. В 1833 году многоразличные недуги так усилились, что о. Антоний, оставив заботы об управлении скитом, отправился на время в ближний город Белев, чтобы там полечиться у знакомого врача Б. Но впереди ожидал о. Антония тягчайший недуг. В 1836 г. в день святой Пасхи (29 марта), в самую полночь, поспешая по лесной тропинке из скита в монастырь к утренней службе, он крепко ушиб себе правую ногу о дубовый пенек, но, несмотря на весьма чувствительную боль, понудил себя выстоять всю пасхальную утреню. От ушиба на ноге открылась рожа. Не поняв болезни, усердные лекаря растравили ее разными примочками, отчего сделалось сильное воспаление, которое потом обратилось в скорбут, и никакие средства не помогали. Более полугода больной не мог выходить из келлии; потом, хотя и получил некоторое облегчение, но болезнь осталась неизлечимою, и около 30 лет причиняла самые сильные страдания, которые о. Антоний переносил с изумительным благодушием.

Едва о. Антоний получил некоторое облегчение от тяжкого своего недуга, он продолжал по-прежнему трудиться в звании скитоначальника. Но впереди ожидало его еще тягчайшее испытание. Не изнемог о. Антоний от неимоверных трудов, лишений и подвигов; с благодушием и благодарностью нес крест болезни. И вот, Господь, един испытуяй сердца и утробы, и полезное всем подаваяй, возложил на него новый крест, под бременем которого едва не изнемог и столь мужественный подвижник. Крест этот был – игуменский сан.

30 ноября 1839 года преосвященный Николай, епископ Калужский, неожиданно потребовал о. Антония в Калугу, и 3 декабря поставил его игуменом в Малоярославецкий Черноостровский монастырь, с начала текущего столетия получавший настоятелей от Оптиной пустыни. Тяжело было старцу-пустыннику оставить скит и перейти в городскую обитель. И порою, он очень унывал. И вот, однажды он видит во сне сонм свв. отцов. Из них выделялся один – св. Митрофан – и сказал ему: «Ты был в раю и знаешь его, а теперь трудись, не ленись и молись»! и благословил его. Это видение глубоко успокоило о. Антония.

Предшественник о. Антония, архимандрит Макарий, оказал великие незабвенные заслуги Малоярославецкому монастырю восстановлением и обновлением оного. Теперь, за внешним устройством обители, оставалось водворить и утвердить ее внутреннее устройство по духу веры и благочестия, по правилам опытных подвижников, по образу лучших обителей русских. И об этом-то духовном подвиге в святой обители ревновал, преимущественно, во время своего управления о. игумен Антоний и, пока был в силах, подавал и сам братиям пример трудолюбия и неопустительного исполнения всех монастырских обязанностей.

В первые годы его игуменства, кроме обычных настоятельских забот, на долю о. Антония выпала забота и о приведении к окончанию по внутренней отделке монастырского храма (Николаевского), заложенного еще при его предместнике. Освящение храма совершилось в 1843 году, в день памятной Бородинской битвы, 26 августа; но самому о. Антонию не пришлось участвовать в этом торжестве, потому что пред самым освящением тяжко заболел. В 1843 году, приведя к концу дело достройки и освящения храма, утешившийся свиданием с проезжавшим тогда м. Киевским Филаретом, о. Антоний в первый раз попытался получить свободу от игуменской должности. О. Моисей дал свое согласие на желание о. Антония и благословил его действовать согласно внутреннему его влечению. После сего о. Антоний обратился к преосвященному Николаю с прошением об увольнении его на покой в Оптину пустынь, но получил отказ.

Горько было о. Антонию получить такой ответ, и он отправился в Калугу, чтобы уже лично просить архипастыря об увольнении; но и тут не получил желаемого. Владыкою был принят преблагосклонно. Но насчет увольнения от должности Преосвященный решительно сказал, что, если бы о. Антоний и два года пролежал без всякого действия, то и тогда не был бы уволен, и, чтобы не только не изыскивал средства к освобождению себя от должности, но, чтобы и не мыслил о том. Выслушав такую резолюцию, о. Антоний едва мог удержаться от слез.

Если постигнет меня смерть, сказал он Преосвященному, то святительское сердце ваше будет одержимо печалью о том, что, имевши волю и возможность уволить меня от должности, не оказали сей милости». – «Пусть этот грех останется на моей душе», отвечал архиерей. После такого отказа владыка, по выражению о. Антония, утешал его, как младенца, вместе с ним катался по Калуге более часу, и показывал дома и заведения, и по возвращении в дом продержал его у себя до полуночи; наконец, зная, что величайшее для него утешение видеться со своим старцем, предлагал ему проехать в Оптину. Но огорченный о. Антоний и от этого отказался, и из Калуги возвратился прямо в свою обитель.

В 1844 году о. Антоний возобновил прошение свое архипастырю об увольнении от должности. Но на слезное прошение ответ архипастыря был опять отрицательный.

Около семи лет после этого тянулось еще настоятельство о. Антония. В течение этого времени он не переставал с сердечною скорбью ощущать великое неудобство – управлять обителью в болезненном положении, но с этой поры скорбение его уже не доходило до тяжкого уныния; он уже не изнемогал так под своим крестом, и нес его с большим благодушием, и большое утешение находил в молитве пред образом Спасителя, который был ему дан в благословение о. Моисеем.

Впрочем, должно заметить, что не только в эти последние годы, но и прежде, когда о. Антоний сильно унывал духом, это мало обнаруживалось в его внешней деятельности и обращении с другими. Посетителям обители он всегда оказывал радушное гостеприимство; даже во время тяжких душевных страданий беседа его была оживленная: он всегда был готов входить с участием в положение всех, обращавшихся к нему с душевными своими нуждами, и подавал им лично и письменно советы, исполненные духовной силы. О том, как скорбела его душа, он открывал немногим; а вообще, перед всеми был приветливым хозяином и усердным исполнителем настоятельских своих обязанностей. Весьма заботливо следил он за порядком церковной службы, с большим усердием, даже в болезненном положении, совершал в нарочитые дни сам торжественное Богослужение.

Во время настоятельства о. игумена Антония ежедневно, кроме других служб, неопустительно бывали две литургии: ранняя и поздняя. Поминовение благодетелей совершалось с особенною точностью и усердием. В храмовой праздник св. Николая 9 мая бдение продолжалось 6 часов, на котором о. Антоний всегда читывал икосы Святителю перед Евангелием. Перед литургией молебен с водоосвящением служил сам, совершал соборне св. литургию и молебен Святителю; после службы принимал в своей келлии гостей и братию, и всех сам угощал, а потом, того же дня к вечеру, на почтовых поспевал в Калугу, для поздравления преосв. Николая со днем его ангела. В 1848 г., когда холера посетила и Малоярославец, о. Антоний, по желанию граждан, совершал со всем градским духовенством несколько раз крестный ход вокруг всего города, причем служилось в разных местах множество молебнов и литий, а также, и панихида по воинам, падшим здесь в 1812 году, так что каждый раз крестный ход продолжался около 7 часов. Такие-то труды переносил о. Антоний с больными своими ногами.

Также и хозяйством монастырским о. игумен Антоний занимался с усердием; много заботился о внешнем и внутреннем благоустройстве обители, как посредством избранных им опытных духовников, так и личными увещаниями, и всеми возможными средствами старался утвердить в братстве добрую нравственность и благочиние. Положив прочное начало внутреннему устроению обители, о. Антоний окончил и начатое его предшественником внешнее ее устроение, для чего требовалось немало трудов и издержек весьма значительных, при скудных монастырских средствах.

В 1849 году, в Малоярославце была в феврале месяце сильная буря: с монастырской колокольни снесло шпиль, который упал на церковь, проломил тяжестью своею железную крышу и стропила, раздробил каменные своды, и железный крест сажен за 50 занесло в сад. Буря эта причинила обители убытка на 5000 р. Но о. Антоний не очень был озабочен этим, а только благодарил Бога, что никто из людей не пострадал во время бури. Один мирской человек, слушая рассказ об этом о. Антония, пыл поражен совершенным его равнодушием к денежному убытку и искреннею радостью его о сохранении жизни всех находившихся в обители, и невольно остановился мыслью на таком мирском расчете, что, вот, о. игумен ценит жизнь последнего монастырского работника дороже 5000 р. Когда он объяснил свой помысл, о. Антоний заметил ему, что душа человеческая Богу дороже всего вещественного мира.

Хотя, таким образом, о. Антоний во всем с твердым упованием возлагался на Промысл Божий, однако срочное и спешное окончание отделки монастырских храмов не могло не озабочивать и не отягощать его. Сам он был плохой сборщик: не только не любил выпрашивать что у других, но даже отказывался иногда и от того, что ему предлагали; или, если видел, что кто-нибудь по усердию своему жертвовал не по своим средствам, убеждал его часть пожертвования принять обратно. Однако, по воле Преосвященного, о. Антоний должен был отправиться в столицу для сбора пожертвований, – и с помощью Божией, к 1849 году довершил, как сказано, начатое предшественником внешнее устройство Малоярославецкого монастыря.

По случаю освящения устроенного о. Антонием Преображенского придельного храма, в 1840 году было в обители большое торжество, в присутствии архипастыря. Памятно многим, как во время праздничной трапезы о. игумен Антоний рядом с собою посадил известного малоярославецкого юродивого Емелю, и потом говорил сам, что «два дурака рядом сидели».

Все труды о. игумена Антония, который, изнемогая под внутренним крестом, так тщательно заботился об исполнении настоятельских обязанностей, все подвиги и скорби хорошо понимал и ценил архипастырь, удерживавший его на начальстве. Еще в 1845 году, по его представлению, о. Антоний удостоился получить золотой наперсный крест.

Во все время пребывания о. игумена Антония в Малоярославце, великою ему опорою было искреннее братское и, вместе, отеческое участие о. игумена Моисея.

По временам о. Антоний ездил и в Москву, как сказано, для сбора пожертвований на окончание монастырских построек, и по другим монастырским делам. Здесь он в 1850 и 1851 годах имел свидание с родными братьями, Василием, ростовским жителем, и о. Исаией, Саровским игуменом, из которых с первым не видался 21 год, а со вторым 33 года. В Москве о. Антоний всегда удостаивался архипастырского благословения и внимания Московского первосвятителя. Старец-митрополит понял духовное устроение смиренного подвижника-страдальца, полюбил его, часто приглашал его к сослужению с собою и оказывал ему другие знаки отеческой милости; богомудрыми своими беседами утешал и подкреплял к прохождению его служения, и, наконец, сострадательно войдя в его положение, ходатайствовал у Калужского архипастыря об увольнении о. Антония от должности. Вследствие этого ходатайства преосвященный Николай в 1851 году согласился внять долголетнему прошению страждущего настоятеля; но неожиданная кончина Преосвященного опять остановила это дело, и уже следующий Калужский архипастырь, во уважение к ходатайству Московского владыки и к болезненному положению о. Антония, уволил его от настоятельской должности, дозволив ему жить на покое в Оптиной пустыни.

В строгом подвиге о. Антоний стал проводить житие свое на покое. В короткое время от непомерного понуждения и продолжительного стояния до крайности усилилась болезнь в ногах, и они до колен были покрыты ранами. Однажды, во время всенощного бдения, из обеих ног столько вытекло материи, что новые кожаные сапоги насквозь промокли, как будто о. Антоний по колено стоял в воде. После этого раны закрылись, а болезненное состояние от этого усилилось, потому что худосочие, для которого раны служили естественной фонтанелью, бросилось внутрь. Спустя несколько времени, по закрытии ран, келейник приходит однажды в келлию и видит о. Антония, лежащего без памяти на полу в крови: с ним случился, вследствие закрывшихся ран, сильный обморок, и, падая, он разбил себе обе больные ноги. По времени раны опять открылись, и возобновились другого рода страдания. Болезнь эта продолжалась до самой кончины старца, около 30 лет, ежедневно, днем и ночью старец испытывал в ногах невыразимую боль, как будто кто их в одно и то же время и ножами резал, и жег огнем, и драл жесткой щеткой, и, вместе с тем, колол иглами. Больные ноги были тверды, как дерево, и скорее походили па прямые круглые бревна шириною в диаметре до 5 вершков, темно-красного цвета, постоянно рделись; из ран, глубиною до самой кости, сочилась всегда кровяная сукровица, виделись иногда в ранах черви длиною с полвершка.

Медицинских средств много предлагалось больному и врачами, и другими посетителями. Иногда от предлагаемых пособий старец чувствовал временное облегчение и небольшую отраду, например, мог прикасаться к больным ногам при перевязке их; обыкновенно же, и легкое прикосновение было невыносимо от чрезмерного в них раздражения. Вообще же, все медицинские средства оказывались мало действительными, а некоторые, вместо пользы, причиняли вред. Но о. Антоний никому не противоречил и не отказывался от лечения, хотя понимал, что болезнь его неисцельная. И переносил ее как наказание, посланное ему для душевной пользы, ради очищения от грехов. Однажды посетил его И. В. Киреевский и в беседе с ним выразился так: «Вот, батюшка, на вас сбывается слово Писания, что многи скорби праведным: какой тяжкий крест возложил на вас Господь!» – «То-то и есть, возразил старец, что праведным скорби, а у меня-то все раны, как и св. пророк Давид говорит: многи раны грешному». За великое смирение его Господь помогал ему с мужественным терпением и дивным благодушием переносить эти ужасные страдания. Когда же они слишком усиливались, то он любил воспоминать праведного Иова, и в утешение и подкрепление себе и другим говаривал, что все его страдания не стоят и одного вздоха сего многострадального ветхозаветного мученика. Своего же терпения о. Антоний как будто не видал. Многие, видя всегда светлое лицо его, и слыша его оживленную беседу, не понимали, какого страдальца видят пред собою; некоторые же, видя наружную его полноту, полагали, что он совершенно здоров, но притворяется. Не только ради духовной беседы, но и для простого приема посетителей до последней крайности понуждал он себя, даже во время тяжких страданий выходил навстречу гостям, принимал их с радушным веселым лицом, сидел и беседовал с ними, благодушно выслушивал даже то, что ни им, ни ему не было нужно, провожал и отпускал всех приветливо с искренними благожеланиями.

Еще более старец понуждал себя, любви ради Божией, к молитвенным трудам. Несмотря на непрерывные телесные страдания, он любил неопустительно и в праздничные дни, и в будни ходить к церковным службам, и всегда старался поспевать к началу. После продолжительного праздничного богослужения о. архимандрит иногда назначал его еще читать поучения во время братской трапезы, а потом о. Антоний оставался кушать за вторым столом, вместе с братьями, служащими в поварне и в трапезной. От чрезмерного понуждения, в больных ногах иной раз делалось воспаление, и старец после того в продолжение месяца или более не мог выходить из своей келлии, и тогда уже крайняя немощь заставляла его церковную службу заменять келейным молитвословием. Ночью, когда церковный колокол сзывал братий к полунощному утреннему богослужению, проходящие мимо окон о. Антония замечали всегда в его келлии усиленное освещение; если не мог быть в храме, старец имел обыкновение, как бы болен ни был, в одно время с братством наедине у себя совершать молитвенные правила. «На молитву, говаривал он, должно вставать поспешно, как на пожар». Все, которые видели о. игумена Антония совершающим Богослужение, помнили необыкновенное выражение лица его, особенно во время божественной литургии, когда он выходил с потиром; это было лицо человека, преисполненного благодати. Случалось, что от одного взгляда на него в это время у некоторых происходил в душе нравственный переворот. Были основательные причины утверждать, что о. Антоний имел великое дерзновение в молитве к Богу, и сподоблялся духовных видений и других благодатных посещений. Он имел такое пламенное усердие и благоговейную любовь к Матери Божией, что особенно в последние годы своей жизни, когда начинал рассказывать что-либо из жития Ее, при одном имени преблагословенной Девы Марии голос его изменялся от обильных слез, и он не мог окончить рассказа.

После молитвы, келейной и церковной, все свободное время свое о. Антоний посвящал преимущественно чтению, которое было любимым занятием его во всю его жизнь. Кроме рукописного сборника, составленного им с о. Моисеем в Рославльских лесах, после о. Антония поступило в монастырскую библиотеку до 60 рукописей из святоотеческих писаний, житий святых, несколько замечательных сборников разных редких молитв и служб, тщательно им собранных и переписанных полууставом, которых в печати у нас нельзя найти. – Всех акафистов, рукописных и печатных у о. Антония было до сорока, и каждый из них он читал, по крайней мере, раз в год, т. е. в память того святого, или в день праздника, которому был акафист. Акафистов же, почему-либо сомнительных, о. Антоний не читал. Только однажды, когда жил еще в скиту, он откуда-то получил униатский акафистник, и, не зная этого, по великому своему усердию к святым, стал читать содержавшиеся в нем акафисты, но при чтении оных, чувствовал, что молитвы эти как-то в сердце не ложились, и что в них не было ничего, располагающего к умилению, а напротив, было даже что-то отталкивающее. Узнав вскоре, что это не православные акафисты, перестал их читать, и после, в отношении к акафистам, держался большей строгости и разборчивости. Имея от Господа дар необыкновенной памяти, старец внимательным и постоянным чтением обогатил и развил природный свой ум, так что удивлял своих собеседников обширностью и разнообразием своих познаний, и находчивостью, с которою часто неожиданно, но всегда кстати, умел в разговоре привести читанное им когда-то в какой-либо книге.

Но любознательность о. Антония всегда направлялась к духовной пользе. Он любил читать, но еще более любил исполнять читанное. Любознательность его была растворена и переработана духом подвижничества, так что речи просвещенного, но, вместе с тем, и смиренного старца, никогда нимало не отзывались обыкновенной праздной, книжной ученостью. Все его слова направлялись к духовной пользе, были исполнены деятельного разума.

Как великий любитель безмолвия, о. Антоний желал всегда проводить подобную уединенную жизнь в молитвенных трудах, чтении и богомыслии; и говаривал, что, когда остается один в келлии, тогда бывает у него праздник на душе. По глубокому своему смирению он всегда хотел уклоняться от учительства, тем более, что в Оптиной пустыни уже был великий старец, пользовавшийся всеобщим уважением, иеромонах о. Макарий, который, по назначению блаженного старца о. Льва, духовно руководствовал всех, прибегавших к нему. Твердое желание о. Антония было – считаться и быть не более, как человеком частным, сверхштатным, живущим в обители на покое. Но духовные дарования его, и даже самое смирение, с которым он от всех уклонялся, привлекали к нему всех, – и скоро келлии его стали наполняться множеством посетителей, желавших принять от него благословение и духовное назидание. Следуя слову Самого Спасителя: грядущего ко Мне не иждену вон, и по любви к ближним, старец не мог не принимать духовного участия в лицах, посещавших его; но и при этом, с глубокою мудростью, умел не выходить из принятого им смиренного положения. На исповедь принимать он вовсе отказывался, и всех отсылал к монастырским духовникам; только в самых редких, исключительных случаях могли его преклонить, чтобы он отступил от этого правила. Даже под постоянное прямое духовное руководство он принимал весьма немногих, преимущественно тех, кто относился к нему в Малоярославце, или в бытность его еще в скиту начальником. Других же всех он умел воспользовать духовно, не принимая на себя значения и ответственности духовного наставника и руководителя. Главной и даже как бы единственной заботой его было – оказать всем приветливость и радушное гостеприимство, и даже почтение. Не с осторожностью и в меру оказывал о. Антоний всем почтение; напротив, если можно так выразиться, он очень смело смирялся пред всеми, не боялся, что этим унизится; не стыдился юноше и даже ребенку оказывать такую честь, какой люди иного воспитания не окажут и старшим... В этом о. Антоний был неподражаем.

Смиряясь пред всеми, о. Антоний делал это от искренности сердца: всем чувствовалось, что внутреннее его смирение и доброжелательство ко всем действительно было таково и не исчерпывалось наружным изъявлением оного. Сердце его всегда принимало самое теплое участие в скорбях ближнего, а потому, он особенно любил утешать приходящих к нему. Он не отчаивался ни в чьем исправлении, и умел воздвигать людей нерадивых и малодушных; и как бы кто ни упадал духом, всегда успевал беседами своими вдохнуть благонадежие. В советах же и наставлениях своих был крайне осторожен и указывал на слова св. Исаака Сирина, что надо с людьми обходиться, как с больными, и успокаивать их наиболее, а не обличать; ибо это больше их расстраивает, нежели приносит им пользы. «Больному, говорил старец, надо говорить: не хочется ли тебе какой похлебки, или чего другого? а не следует говорить так: я тебе дам такую микстуру, что глаза выпучишь».

Незаметно и нечувствительно привлекал о. Антоний всех к сознанию душевных своих немощей. Так, однажды некто покаялся пред ним в некоторых согрешениях, а о других умолчал. О. Антоний не стал обличать неполноту покаяния, но, напротив, сказал каявшемуся, что он своим покаянием порадовал Ангелов на небеси, и этими словами возбудил в этом человеке великое сокрушение и усердие к совершенному очищению совести. Никогда он не старался насильно убедить кого-нибудь; назидания свои предлагал не в виде заповеди, а более, намеком, или в виде дружеского совета; а, если кто сделает возражение, то старец сейчас и замолчит. На вопросы посетителей своих почти никогда не отвечал прямо, и даже избегал таких вопросов, через которые бы открыто возлагалось на него значение и ответственность наставника; а между тем, искусно направлял общую беседу, так что в течение ее, говоря в третьем лице, или, рассказывая, как будто про себя, он, как бы мимоходом, и обличал, и наставлял своих собеседников. Часто случалось, что только по выходе от старца, посетитель, опомнясь, понимал, что какое-нибудь, как будто к слову сказанное, замечание прямо относилось к нему, к сокровенным его недоумениям и недостаткам, разрешало вопросы, которых старец не дал выговорить; и иному даже открывал и то, чего тот сам в себе никогда не замечал. Если кто некстати высказывал, что понимает мысль и намерение старца, то он тотчас заминал беседу, и вел уже разговор о предметах житейских; вообще, весьма боялся обнаружить духовные свои дарования, и очень с немногими любил беседовать о предметах, чисто духовных. Впрочем, с великой опытностью и мудростью умел различать, кому как говорить.

Общее, правило о. Антония, равно как и всех духовных старцев, было такое, чтобы без вопроса никому не предлагать своих советов, считая это не только бесполезным, но и вредным празднословием. Вместе с тем, о. Антоний зорко следил за вопрошавшими: если кто предлагал вопросы не по душевной потребности, а из пытливости или подобных побуждений, в таком случае, ничего не отвечал.

О. Антоний обладал даром какого-то естественного красноречия, даже и в шутливой форме оно содержало высокое назидание, и отличалось особенной меткостью и своеобразной выразительностью. Познакомившись с кем-нибудь, старец иногда как бы присматривался к нему; сначала говорил мало и только молился о нем. Но зато, когда, наконец, начинал говорить, его слово имело такую неотразимую силу, что иногда в течение одной беседы человек духовно перерождался. Люди с железным непреклонным характером чувствовали, что упорство их сокрушалось, сердце их наполнялось какими-то новыми чувствами; и, между тем, как прежде во всю свою жизнь никому ни в чем не уступали, от слов о. Антония возгоралось в них желание ни в чем не следовать своей воле и своему разуму, но всю волю свою предать святому старцу. Многие испытывали над собою духовную силу о. Антония; сначала были привлекаемы его любовью и снисходительностью, а потом незаметно переходили к тому, что и всю жизнь свою отдавали в его руки.

Отеческую снисходительность к человеческим немощам о. Антоний умел, где следует, соразмерять благоразумной строгостью.

Наконец, от тех, кто находился под его полным руководством, требовал и в отношении к себе точного послушания. Однажды сказавши, не любил изменять и даже повторять своего слова. Для преданных его духовных детей не было строже наказания, как, если старец скажет: «как хотите».

От духовных своих детей и знакомых о. Антоний получал много писем и, несмотря на болезненное свое состояние, по возможности понуждался отвечать всем, большей частью, собственноручно. После его кончины собрано много его писем, – более, нежели сколько ожидали и те, которые близко его знали. Из них выбраны письма, содержащие общее назидание, и изданы в особой книге. Они отличаются теми же достоинствами, как и устные его беседы, тем же естественным красноречием и сладкоречием, той же назидательностью, и своеобразной выразительностью и силой. Слог их совершенно особенный, свойственный одному о. Антонию. В них ясно отпечатлелись все высокие душевные свойства любвеобильного старца.

В заключение расскажем об одной достойной ученице о игумена Антония, которая Промыслом Божиим была послана как бы в утешение старцу за все его труды о спасении ближних, и примером своим показала, как велико было влияние о. Антония на духовных его детей, и какие плоды приносило его руководство, если принималось с верой. – Девица из высшего светского круга, Екатерина Александровна П., еще с молодых лет почувствовала в себе призвание от Господа к духовной жизни, но, не находя поддержки своему настроению, как бы поневоле принимала участие в жизни и обычаях того общества, среди которого выросла, и провела немало лет в Петербурге, в обычной светской рассеянности и в шуме празднующих, как о ней впоследствии выразился о. Антоний. Познакомившись со старцем, она с горячей верой предалась духовному его руководству, под влиянием которого добрые ее природные качества получили надлежащее направление. Божие призвание к благочестивой жизни сильнее заговорило и превозмогло над кратковременным увлечением мирской суетой, и вскоре в ней созрела решимость удалиться от света и приблизиться к Богу уединением и воздержанием, строгим хранением целомудрия и молитвою. Родственные связи не дозволяли Екатерине Александровне совершенно оставить мир, но она и среди мирской суеты проводила благочестивую жизнь и находила себе духовное утешение в посещениях Оптиной пустыни, где проживала на гостинице. Вкратце можно об ней сказать: каков был старец, такова была и ученица. Усердие к молитве и к церковной службе имела примерное. Прежде, когда жила в Петербурге, она ранее 10 часов не вставала, теперь же она в час пополуночи всегда уже была одетою, и, как ударят в колокол к утрене, она спешила в церковь, чтобы прежде начала поспеть на молитву. И вообще, благовест, призывающий к какой бы то ни было церковной службе, заставал ее всегда готовою идти в храм или уже на пути. Духовное же ее расположение к старцу росло, как она сама выражалась, не по дням, а по часам, и, наконец, достигла она такого блаженного состояния, что сделалась истою послушницей о. игумена Антония: помнила только церковь Божию и старца. Внимая, единственно, себе и душевному своему спасению, заботилась об одном, чтобы исполнить все его заповеди и ни в чем их не нарушить, остальное все как будто для нее не существовало.

Обучая ее послушанию, о. Антоний иногда отсекал некоторые, и по-видимому, благие желания ее. Так, величайшим утешением для Е. А. было видеть старца и беседовать с ним; а о. Антоний в одно время, в бытность ее в Оптиной, благословил ей приходить к нему только однажды в неделю; в другие же дни ей было дозволено принимать благословение в церкви, и только. Это было самое тяжкое и чувствительное испытание для Екатерины Александровны. Иногда она не могла удержать себя и искала случая приходить к старцу и в другие дни; но сама сознавалась, что тогда лишалась спокойствия, и на нее нападала мучительная тоскливость и скука. Когда же в точности исполняла заповедь старца, тогда ощущала в душе своей усладительную тишину и спокойствие. Такова сила Послушания!

Через четыре года духовного отношения к о. игумену Антонию, она скончалась 30 лет, и блаженная, необыкновенная ее кончина показала всем, в какое короткое время и в какое высокое преуспеяние человек приходит Евангельским путем послушания своему духовному отцу.

С весны и все лето Е. А. как свечка горела и каждый день таяла. Любимый разговор ее был всегда о переходе в вечность. Ежедневно готовилась к смерти своей, как невеста к брачному венцу, со светлым лицом и радостным сердцем. 27 июля была особорована и после того, через каждые два дня приобщалась св. Христовых Таин, или даже через день, а последнюю неделю – ежедневно. Со дня особорования ее, ежедневно ее под руки водили к старцу, потом на стуле носили, а потом уже он ежедневно ходил к ней на гостиницу по два и по три раза в день. – После облечения Е. А. в ангельский образ, поздравляя с оным, старец спрашивал ее при посещениях: како, сестро, имя твое во ангельском чине? Она отвечала: многогрешная монахиня Евфросиния. – Вторично ее спросит, что же означает новое имя твое? И она ответит: «веселие и радость». Дай тебе, Господи вечное веселие и радость со святыми в небесном царствии, скажет старец. И она с радостным лицом благодарила его всегда: «Ах, я вам много благодарна за святое имя сие»! Со дня особорования она была как бы переродившейся; ко всем дышало сердце ее любовью, всех жалела, у всех прощении испрашивала и лично, и заочно, со всеми сделалась дружна, и до самой кончины своей находилась в молитвенном настроении души, ни на минуту не выпуская из рук четок. В последнюю неделю ее жизни, однажды, о. Антоний спросил ее: как она молится? Она ответила: «вот так: – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй! Пресвятая Богородице, Царица небесная, Матушка моя, возьми меня к Себе! Святый Архангел Михаил, св. Архангел Гавриил, св. Архангел Рафаил, возьмите душу мою! Святителю Николае, великий угодник Божий, сохрани душу мою»! – Подобным сему образом и других многих святых призывала она в молитве своей на помощь при исходе души. Прежде кончины все свое раздавала, говоря, как я в мир сей родилась, ничего не имея, так, и от мира отходя, желаю, чтобы ничего не было у меня. А, раздавши все, с радостью говорила: вот и я теперь ничего у себя не имею, кроме единой надежды на спасение Божие!.. Она искренно желала все свое оставить старцу, но он, чтобы не опечалить ее, согласился на немногое, и то употребил на поминовение ее души.

За две недели до кончины был уже у нее и гроб приготовлен; отходный канон раз восемь или десять был читан над нею, и окончание оного дочитывала она сама, и говорила: «Возлюбленные отцы мои, и братия, и сестры, и все знаемии! помяните мою любовь и дружбу, и молите Христа всех Бога милостиву быти ко мне в час кончины моей и по кончине». Между тем, она ежедневно исповедовалась и у всех мысленно просила прощения; скончалась она на праздник Усекновения главы честного, славного пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна, после бдения, в самую полночь, в первом часу. – За полчаса до кончины попросила засветить свечи у всех образов в гостиной келлии своей, и начала радоваться, говоря: «как теперь весело на моей душе, будто праздник какой!» Потом, вскоре, почувствовала внутренние спазмы, которые и прекратили ее дыхание. – Три дня во гробе была похожа не на умершую, а на спящую деву, нисколько не изменившуюся в лице, только что не говорящую; и, когда старец, прочитавши над нею разрешительную молитву, стал ее влагать ей в руки, то заметил их мягкими, а не окостенелыми.

Таковы были труды о. игумена Антония о духовном окормлении и спасении ближних; и таковы плоды этих трудов в тех, кто неуклонно следовал его наставлениям!

Назидательно и трогательно было видеть, как маститый старец с глубоким детским благоговением и искренней любовью относился к старшему брату о. архимандриту Моисею, как к своему духовному отцу и начальнику, и смирялся пред ним, как последний послушник. Приходя к нему, никогда без приглашения не входил во внутренние келлии, а, стоя в передней, дожидался, пока о. архимандрит его заметит и позовет; также, вошедши, не садился, а перемогался на больных ногах, пока не велят ему сесть. При других, в присутствии о. архимандрита, хранил глубокое молчание, – разве только вкратце и вполголоса сделает кому приветствие; когда нужно было, почтительно объяснял, что следовало, и все слова о. архимандрита принимал беспрекословно, как волю Божию. И все это делал он не по принуждению, а от сердца и с искренней любовью. О. архимандрит же, со своей стороны, искренно уважал своего брата и часто имел с ним, особенно в последние годы, духовный совет; и даже, говоря с другими, смирял себя перед о. Антонием, выражаясь так: «он настоящий монах, а я не монах!» Но, вместе с тем, как муж духовный и мудрый, не забывал слов св. Иоанна Лествичника, что и самому себе, и подвижнику вредит тот душевный приставник, который никогда не предоставляет ему случаев получить венцы, каковые, по его усмотрению, он терпением заслуживать может; т. е. он не мешал о. Антонию смиряться и обращался с ним, как с послушником. Многие этого не постигали, но о. архимандрит знал, чего жаждала душа о Антония.

В отношении к братству о. Антоний не только воздавал всем должную честь, но, по своему обыкновению, почитал всех паче меры, всем оказывал приветливость и искреннюю любовь. Всем была известна всецелая его преданность о. архимандриту Моисею, и совершенное единодушие их, и, несмотря на это, если кто-либо имел скорбь или неудовольствие на настоятеля, все, не обинуясь, ходили к о. Антонию искать у него утешения и просить его помощи и содействия. О. Антоний, по глубокому своему смирению, считая себя, как сказано, чужим и посторонним человеком в обители, никогда не входил в монастырские дела, не дерзал настоятелю, без вопрошения его, предложить какой-либо совет или ходатайствовать о ком-нибудь; но, как себя самого, так и все без рассуждения предоставлял его распоряжению. Поэтому, если кто-нибудь из братий приходил с какою-либо жалобой или просьбой, о. Антоний старался только оказать ему привет, успокоить его и склонить к миру; но желаний его не передавал настоятелю. Однако, с другой стороны, если кто в доверенной беседе открывал тайные свои помыслы, немощи и намерения, то и об этом о. Антоний умалчивал, не передавал и не предостерегал настоятеля, рассудив, что это, по собственному его выражению, диавольская должность – а предоставлял все суду Божию. Таким образом, братия были всегда довольны о. Антонием и, видя искреннее его к себе участие, уходили от него утешенные и успокоенные; и, между тем, никогда ничего неприятного через него не выходило. Уклонением своим от вмешательства в дела обительские, так же, как и обращением с братиями и лицами посторонними, о. Антоний подавал высокий пример смирения, которое привлекало к нему сердца всех. «Вот, говаривал старец, меня очень многие любят, а за что, я и сам не знаю, и очень тому удивляюсь. Считают меня за святого, тогда как этот святой совсем протух и грешнее всех». А иной раз выражался так: «у меня нет недоброжелателей, я всех люблю, и все меня любят».

Действительно, не было человека в обители, который при одном виде о. Антония не ощущал бы особенного утешения: все, от мала до велика, воздавали ему должную дань почтения и любви. Почивший в 1860 г., старец иеросхимонах о. Макарий имел с ним духовное содружество, и назидательно было видеть, как они друг перед другом смирялись, друг друга больше честию творяще.

В обращении с келейными братиями и приближенными, о Антоний отличался теми же свойствами, какие являл во всей своей жизни. Даже и в простом распоряжении выражался так: «кажется, надо бы сделать то и то», и когда его однажды спросили, зачем он не говорит просто: сделай то, – он возражал, что таково его обыкновение, и что переменить себя не может.

Поселившись на покой, о. Антоний решился ни от кого не принимать денег в свою пользу, и редко отступал от этого правила, т. е. принимал только книги или приношение для покупки книг. Не отказывался также, если ему приносили свечи и масло для лампадки, так как он, по беспрерывной болезни своей, часто не мог выходить во святой храм к Божией службе, и прочитывал ее в свой келлии, и для сего засвечал свечи перед святыми иконами. Иногда, когда желал помочь кому-либо в крайней нужде, просил на это денег у приближенных лиц. За исключением же этих случаев, деньги, присылаемые по почте, отдавал настоятелю. Если, во время тяжкой болезни, на свои безотлагательные потребности от преданных ему людей и соглашался что-нибудь принять, то при этом часто убеждал их принять обратно половину или хоть часть жертвуемой суммы; также всех, кто желал подарить старцу что-либо потребное для келлии, он всегда уговаривал умерять свои приношения, и получаемое раздавал опять другим. Так, из меньшей братии в обители почти не было именинника, который бы не приходил принять благословение о. игумена Антония, и при этом все что-либо получали (а многим и сам посылал): платочек, книжечку или другое что-нибудь, и по нескольку чаю и сахару, так что случалось, что старец, раздавши все, сам оставался без чая. Именины же каждого помнил очень точно, и, если встретится с именинником, будь то мальчик или новоначальный, непременно сделает ему приветствие и поздравит его. Так, до последних мелочей он был внимателен к другим, и всем: малым и великим, оказывал искреннюю любовь.

Двенадцать лет продолжалось пребывание о. игумена Антония на покое, и достопамятное было то время, когда Оптина пустынь украшалась тремя старцами: о. архимандритом Моисеем, о. игуменом Антонием и старцем о. Макарием. Из них о. игумену Антонию пришлось пережить других. В 1860 г. скончался старец о. Макарий; а в 1862 г. свершил свое течение о. архимандрит Моисей.

Кончина о. архимандрита Моисея глубоко отозвалась в сердце и в жизни о. игумена Антония. Тут во всей полноте обнаружилось для всех, какую сильную и нежную любовь он питал к старшему брату, при строжайшем наружном послушании. Скорбь его была невыразима. В продолжение целого года, он, сколько возможно было, уклонялся от людей, и уединение свое посвящал непрестанному молитвенному воспоминанию о брате; в продолжение же первых сорока дней он совершенно уединился, почти никого не принимал и постоянно читал псалтирь по новопреставленном. Если же кто-либо в беседе с о. игуменом упоминал об усопшем, то одно имя его вызывало обильные слезы, так что разговор должен был прекращаться.

Некоторым лицам о. игумен открыл, что духовное общение его с братом и по кончине его не прерывалось. Он постоянно ощущал около себя его присутствие и близость; души их таинственно беседовали между собою, и почти не проходило дня, чтобы почивший во сне не являлся о. Антонию. Некоторые из сновидений были весьма замечательны. О. архимандрит и с того света духовно утешал и подкреплял брата, и подавал ему свое решение в некоторых недоуменных случаях, касавшихся как его самого, так и других.

В 1863 году о. игумен Антоний, во исполнение давнишнего своего желания поклониться новоявленному святителю Тихону Задонскому, предпринял путешествие к многоцелебным его святым мощам, был и в Воронеже у святых мощей святителя Митрофана, а на пути посетил некоторые иноческие обители, а также несколько преданных ему семейств. Везде старца принимали с невыразимой радостью и восторгом, все старались успокоить его, утружденного и летами, и болезнью, и путем. Везде от избытка усердия воздавались ему великие почести, которые он принимал с глубоким смирением.

Совершив, не без труда, эту последнюю свою поездку и возвратясь в обитель, о. игумен все более и более стал уединяться и готовиться к исходу, говоря всем, что жизнь его длится еще только ради молитв молящихся.

Между тем, с самой кончины о. архимандрита, старца не оставляла мысль о принятии великой схимы; но, по глубокому своему смирению, он считал еще нужным испытать свою готовность к принятию оной. Испытывал себя год, другой, и только в конце третьего года вполне созрела в нем эта мысль, и 9 марта 1865 года, когда старцу исполнилось ровно 70 лет, он привел ее в исполнение, с благословения епархиального архиерея. По болезни старца пострижение совершено келейно настоятелем обители о. игуменом Исаакием.

Новопостриженный схимонах-игумен прекратил прием мирских лиц, а братию монастырскую стал принимать изредка, и на короткое время, и весь предался молитвенным подвигам и богомыслию. Благолепен был вид старца, успокоившегося в безмолвном уединении от бесед, которыми давно тяготился. От всегдашнего пребывания в молитве и преизобилия духовного утешения, самое лицо его просветлело и сияло высокой радостью. Еще с начала 1865 г. перестал выписывать книги и отказывался от предлагаемых, говоря, что ему теперь уже ничего не нужно. Одному из духовных своих детей поручил написать крупными буквами: «Не теряй времени!» и записку сию прикрепил над многоболезненным одром своим для всегдашнего напоминания как другим, желавшим еще воспользоваться его наставлениями, так и самому себе. И действительно, он не терял времени. «Ведь я теперь новоначальный, говаривал он; стал труды прилагать к трудам, и подвизаться как бы молодой и здоровый человек».

От непомерных подвигов болезненность его и телесные страдания все более и более усиливались. Несмотря на это, он продолжал до последней возможности ходить в церковь. Часто служащий ему брат, видя, что старец при крайнем изнеможении собирался к обедне или ко всенощной, старался удерживать его; но он смиренно отвечал: «ну, уж прости Бога ради!» и все-таки отправлялся в храм Божий, опираясь на палку, с трудом переступая с ноги на ногу и стеня от боли.

24 июня, в скитский праздник Рождества Предтечи, о. игумен понудил себя утешить скитян присутствием своим в их храме, где слушал литургию. Но это посещение старцем любимого им скита было уже последнее, он все более и более стал изнемогать; – и 7 июля, накануне празднества Казанской иконе Божией Матери, открылась во всей силе предсмертная болезнь его, которая состояла из припадков тифозной горячки, происшедшей от закрытия застарелых цинготных язв на ногах и значительного расстройства органов пищеварения, и продолжалась ровно месяц.

Когда старец совершенно ослабевал, он на время прекращал прием посетителей или молча благословлял их. В последние дни благословлял всех образками (коих роздано более 1000), приговаривая: «примите от умирающего на вечную память». Некоторым, просившим его помолиться о них и по исходе, он отвечал просто и утвердительно: «хорошо» или: «помолюсь». А однажды, посетившему его скитскому старцу, на просьбу его о том же, он смиренно отвечал: «помолитесь вы, чтобы получить мне дерзновение пред Господом». Но сказал это так спокойно и благонадежно, что нельзя было сомневаться, что уже имеет просимое.

Наступило, наконец, неизбежное при разлучении души с телом томление, которое отчасти зависело от непрестанной молвы, в которой, по любви к ближним, находился умирающий старец, всегдашний любитель безмолвия и молитвенного пребывания, отчасти же происходило от усиливавшихся телесных страданий. Но и в самые тяжкие минуты он сохранял полное самообладание; и не было в нем заметно ни малейшего следа нетерпения или чего подобного. По желанию окружавших, он не отвергал врачебных пособий, но прямо высказывал, что не надеется получить от них пользу. Духовное же врачевство умирающий принимал с великою радостью. Особороваться старец рассудил, когда телесные силы еще не совсем оставили его, 4 июля (за 17 дней до кончины). Приобщался же Св. Таин в последнее время ежедневно. Кроме ежедневного приобщения, умирающий искал себе отрады в непрестанной молитве.

В последние дни старец уже не говорил ничего и никого почти не принимал. Ежедневно читался канон на исход души. 6 августа, по окончании литургии и трапезы, братия собрались в келлиях умирающего, пропели тропарь и кондак св. Преображению Господню, потом настоятель обители прочел канон на исход души; после чего все присутствовавшие принимали последнее благословение и прощение отходящего старца, который до последней минуты всех утешал: кого кротким словом, кого пожатием руки, кого приветливым взором, и каждому давал понять, что узнает его.

Наступило 7 августа – суббота, последний день жизни многострадального о. игумена Антония, который более и более сосредоточивался в ожидании последней минуты. Наступил вечер, началось уже воскресное бдение; вдруг умирающий потребовал, чтобы к нему пригласили настоятеля, и, когда тот пришел, то, объявив, что умирает, просил его благословения: как истый послушник, он и в последний путь не хотел отправиться без благословения настоятельского. Исполняя беспрекословно волю умирающего старца, и чтобы успокоить его, о. игумен Исаакий благословил его и простился с ним уже навеки. Через несколько часов старец тихо и мирно дважды вздохнул, и с третьим, едва заметным, воздыханием мирно предал чистую свою душу в руки Божии.