Любовь покрывает всё (подвижники благочестия XX века)

Эта книга посвящена истории жизни и исповеднического подвига одного из наиболее богомудрых и смиренных старцев XX века – валаамского и псково-печерского иеросхимонаха Михаила (Питкевича; 1877–1962).

Старец Михаил провел почти всю свою монашескую жизнь в стенах Валаамской обители – сначала на островном Старом Валааме, а затем и в Новом (в лесах Северной Финляндии). Оказавшись за рубежом, он по милости Божией смог все-таки в конце концов осуществить то, чего так жаждала душа его на протяжении четырех десятилетий (в период, когда Валаамская обитель в результате большевистского переворота 1917 года была отторгнута от России и Матери – Русской Церкви), – вернулся в 1957 году на Родину и, прожив еще четыре года в Свято-Успенском Псково- Печерском монастыре (который называл раем духовным), упокоился от праведных трудов своих в древней земле Святой Руси – в «Богом зданных» монастырских пещерах.

Печерская обитель осталась благодарна ему за доброе научение ее послушников и монахов той поры духовным основам истинного монашества, за поддержание в ней иноческой традиции постоянного творения Иисусовой молитвы, за искреннюю любовь к братии и за мудрый, опытный его подвиг старчества, так много способствовавший делу спасения всех приходивших к нему иноков и мирян.

Изначально будучи на иноческом своем пути склонным к отшельничеству и к исихастскому внутреннему безмолвию, старец Михаил со временем стал фактически затворником, наподобие святителя Феофана, Затворника Вышенского (оба одинаково осуществляли свой затворнический подвиг в условиях монастырей с общежительным иноческим уставом, что, естественно, значительно усложняло их задачу).

Более тридцати лет, до самой кончины, старец жил или в отдаленных валаамских скитах, или в одиночной келье, где каждый день (!) служил Божественную Литургию, старясь никуда не выходить и даже не посещая общей трапезы (ел он вообще очень мало; если же ему приносили еду, как это бывало в Ново- Валаамской обители, когда он был уже весьма преклонного возраста, то обычно ее оставляли в коридоре под дверью его кельи).

Стремление к подобному отшельничеству даже в условиях общежительного монастыря было для него вполне естественным, ибо он всегда стремился к тому, чтобы молитвенное делание охватывало его душу целиком (отец Михаил именно это наряду с исполнением заповедей Божиих собственно и считал, вслед за многими великими подвижниками православного иночества, истинным смыслом и содержанием монашества). А такой, по возможности предельный, уход в молитву имел, естественно, своим следствием не только своего рода внутренний затвор души старца Михаила, но и стремление его к максимальному освобождению от «дел плоти» – по слову столь почитаемого и столь любимого им (часто им цитировавшегося) преподобного Исаака Сирина: «Кто возлюбит сии заповеди и воспользуется ими по чину, для того необходимым сделается освободиться от многих человеческих дел, то есть совлечься тела и быть вне его, так сказать, не по естеству, но по потребности».

В то же время старец Михаил всегда ставил во главу всей своей жизни прежде всего евангельскую любовь как основной смысл благой вести Христовой и как единственное Божественное задание любому человеку, по сути, вбирающее в себя все остальные. Именно поэтому отец Михаил порой вполне сознательно нарушал столь дорогое ему затворничество – но единственно ради служения ближним, – когда осуществлял подвиг старческого окормления, духовного водительства ко Христу своей паствы – как менявшихся его учеников-послушников, так и постоянных его духовных чад (и мирян, и монашествующих – особенно же инокинь тайного пострига, десятилетиями помогавших своим трудом Валаамской обители не только в России, но и по переезде монастыря в глубь Финляндии).

Преимущественно как раз эти инокини и донесли до нас драгоценные сведения о жизни своего досточтимого аввы – одного из самых замечательных подвижников прошлого века. Но, пожалуй, еще важнее для нас то, что они сохранили в памяти (и даже в свое время записывали, чтобы затем передать и нам) живые слова старца – и о самом себе, и о трагических для Валаама событиях, имевших место во время обновленческой смуты в обители в 1920–1930-х годах, и о правде Божией, и о спасительных путях христианской жизни в целом, и о путях истинного монашества, утвержденного на непоколебимом завете творения Иисусовой молитвы.

Старец Михаил был подлинным исихастом-безмолвником в истинно древнеаскетическом понимании исихии, то есть не как просто внешнего «молчальничества», безмолвия, но «молчания внутреннего» – как мирного, бесстрастного устроения души и ничем не обуреваемого ума человеческого, погруженного во внутренне же звучащие слова молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

Все кратко сказанное здесь и позволило тем, кто писал ранее об иеросхимонахе Михаиле, назвать его великим старцем Валаамским и Псково-Печерским. И он поистине был для многих той евангельской свечой Божией, которую никто не покрывает... сосудом, – но чтобы все к нему входящие видели свет (Лк 8,16) Господней любви, явленной и через него, смиренного раба Божия инока Михаила.

С благодарностью памятуя его дело веры и труд любви и терпение упования на Господа нашего Иисуса Христа (1Фес 1, 3), предпринимаем ныне наиболее точное и полное на сегодня издание, посвященное жизнеописанию старца, уделяя при том особое внимание и его учительному наследию – духовным советам, которые давал он порой как иночествующим, так и мирянам.

В этой книге впервые публикуются и записи бесед отца Михаила о христианской жизни, изданные ранее на английском языке русским эмигрантом революционной поры (одним из валаамских паломников и почитателей старца), но в России никогда прежде не печатавшиеся.

Все это, безусловно, принесет немалую духовную пользу читателям, познакомив их с правдивым образом еще одного православного подвижника благочестия XX века, но главное – с его духоносным, опытным пониманием самого смысла и цели подлинного христианства, истинно евангельского содержания православного иноческого подвига и смиренной сути благодатного, строгого, но всегда срастворенного любовью Христовой старчества.

Вообще само старчество постоянно являлось как бы второй натурой отца Михаила, который, зная многое о вере и постоянно изучая святоотеческое наследие (особенно в области православной аскезы), а потому и возрастая духом в христианской любви, никогда не мог отказать вопрошавшим у него о правых, верных путях ко спасению.

Поэтому представляется естественным предварить рассказ о самом старце словами о том, что понимали и понимают под истинным старчеством наиболее духовно опытные иноки тех двух монастырей, с которыми его связала жизненная судьба, – как Валаамского, так и Псково-Печерского, – чьи молитвенные, духовнические и наставнические традиции он так достойно продолжил в своем смиренном иноческом житии.

В свое время многолетний благочинный Псково-Печерской обители архимандрит Александр (Васильев; 1927–1998), весьма опытный инок, принявший в конце жизни схиму, писал в одной из своих заметок о старчестве: «Необходимость в руководителе- отце очевидна сама собою. Всякому начинающему искать спасения нельзя браться за это дело самому или соделывать свое спасение по своему разумению и хотению, но с первого же раза надо отдать себя кому-нибудь под науку в сем. Вступил он на новый, совершенно безвестный ему путь, пусть же пользуется верным указанием, а не останавливается на одних своих догадках.

Ходит он сначала, как в тумане или в лесу каком мрачном и посреди сетей, – пусть же подаст руку тому, кто может вывести его оттуда и поставить на пространне нозе его (Пс 30, 9). Он – больной; как же можно решиться лечить самого себя в духовных болезнях тончайших, когда и тела своего не только обыкновенные больные, но и врачи сами не лечат? Тому только, к чему естественно рождены, можем мы и не учась навыкнуть; искусству же и мастерству обыкновенно обучаемся. А дело спасения есть искусство искусств и наука наук, как же можно обойтись тут без учителя? Кто поступает таким образом, тот в самом начале пути спасительного допускает в себе расположение самое пагубное: именно самонадеянность и самоуверенность.

Сколько неоцененного добра заключает в себе старческое окормление, как облегчает оно борьбу с врагом, как подкрепляет в минуту уныния, малодушия, как поддерживает и направляет в случае падения или сомнения, каким верным покровом от вражеских бурь служит оно всем, кто, не сомневаясь, прибегает к его мощному содействию! Да и само установление старчества, то есть всецелого подчинения своей воли, своего разумения воле старца, имеет основою пример Христа Спасителя, Который первый Своею земною жизнью так ясно доказал необходимость послушания; на это указывает и апостол Павел, говоря, что Христос смирил Себя, быв послушным даже до смерти... (Флп 2, 8). Следовательно, и тот, кто свою волю подчиняет воле наставника, подражает Христу».

Все сказанное здесь прекрасно знал (притом не из одних только книг, а из личного церковного опыта) иеросхимонах

Михаил, постоянно применяя в деле иноческого воспитания своих духовных детей. При этом он неизменно руководствовался пониманием того, что старчество и полное послушание старцу – отнюдь не рабство подвизающегося под руководством последнего, а взаимная ответственность обоих перед Богом в деле их общего спасения, и потому подлинно христианские отношения между старцем и его духовным чадом есть, как всегда учил отец Михаил, «истинная любовь» и «истинная дружба».

Разумеется, столь важные человеческие связи в данном случае выступают не в мирском (как правило, душевно страстном и поверхностно гуманистическом их восприятии), а в предельно серьезном и ответственном, по-монашески духовноопытном осмыслении, когда, по словам старца, «вся глубина их обнаруживается в тонкостях, часто именно в мелочи; в тонком понимании (внимании)» – только так и «поймешь и почувствуешь их». Именно тогда молитва духовного отца о своем чаде становится действенной и спасительной, а находящийся в послушании обретает в отеческой поддержке духовника совершенное к тому доверие и твердую надежду на его молитвы о нем ко Господу. Зная это из собственной многолетней духовнической практики, старец Михаил с полным правом мог поучать своих подопечных: «Бывают сильные искушения, такие, что не совладать с собой, ничего не помогает, молитва не идет и от нее нет облегчения. Ничего не можешь сделать с собой, совсем изнемогаешь, и слезы не облегчают... тогда молись так: Господи, за старца моего, помилуй мя. Тогда почувствуешь облегчение, но, – подчеркивал он, – это только тогда бывает, если есть к старцу полное доверие и полное послушание...» И это вполне естественно, поскольку, по словам другого инока, схиигумена Иоанна, «старец есть человек, богатый духовным опытом и мудростию и великою любовью к людям».

Именно всеобъемлющей христианской любовью и питается прежде всего само старчество, сея, в свою очередь, ее семена в пасомых старцем духовных чадах, ибо, по слову святого апостола Павла: Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто (1Кор 13,1–2). Такая любовь долготерпит, милосердствует... не превозносится, не гордится... не раздражается... все покрывает... все переносит (1Кор 13,4–5,7), – а значит, и старец, верный именно такой Христовой любви, всегда должен отвечать тем критериям подлинного старчества, на которые указывал тот же схиигумен Иоанн, говоря: «Ищи себе старца тихого, доброго, смиренного, пребывающего в мире совести и внутреннем безмолвии, то есть никого не осуждающего. А тех, которые всех осуждают, всем недовольны, да еще и сребролюбивы, – от таковых беги, ибо с ними сам еще развратишься».

Совершенно о том же и слово насельника Коневецкой обители (соседней с Валаамской) инока Дорофея: «...Если хочешь у кого поучиться молитве, то выбирай старца тихого и смиренного, который никого не осуждает... не раздражается, не кричит, не командует. А то есть и такие старцы, которые, сами собой еще не овладев, пускаются другими верховодить. Они, пожалуй, внешнюю, техническую, так сказать, сторону молитвы изучили, но духа ее не получили. Сам посуди, кбк может осуждать других тот, кто сам постоянно взывает: помилуй мя грешного».

При этом подлинно мудрый старец-пастырь, постепенно передавая своему чаду духовный опыт Церкви (ставший, если сам старец следует приведенным выше словам святого апостола Павла, и его собственным), не может не стремиться приучить пасомого к личной ответственности перед дарованной ему Творцом богообразной свободой, перед Самим Богом и перед своими ближними, научить умению выбирать всегда пути добра, а не зла, в какие бы порой внешне светлые одежды ни рядилось последнее. Он должен со всяким смиренномудрием и кротостью и долготерпением, снисходя... любовью (Еф 4, 2) вложить в души чад своих желание быть всегда рабами Божиими, а не рабами греха (Рим 6, 16) и при этом всегда помнить апостольский призыв: Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков (1Кор 7, 23).

Именно этим и объясняется мягкое, но настойчивое стремление упомянутого схиигумена Иоанна, валаамского собрата иеросхимонаха Михаила, разъяснять своим собеседникам всю меру личной их ответственности на пути ко спасению, поскольку многие из них нередко пытались «перевалить» ее на самого старца. Но послушник ли, духовное ли чадо из мира – не раб его! И потому этот всегда весьма трезво мысливший схимник просто и ясно говорил беседовавшему с ним паломнику: «...Да помни еще и то, что со старцем жить можно до поры до времени, а как научился деланию молитвы да блюдению помыслов, то зачем тебе и старец? Нельзя все время быть ребенком, а с годами сам за все должен отвечать...»

Однако достижение такого состояния духа (когда человек становится способен и к постоянному молитвенному деланию, и к блюдению самого себя от греха) предполагает достаточно долгий и нелегкий путь борьбы его с самим же собой (и порой на это уходит вся человеческая жизнь, в течение которой приходится сражаться во имя Господне, до крови... подвизаясь против греха (Евр 12,4)). Подвизающемуся в подобной битве может служить живым примером сам его старец, пришедший (на основе личного аскетического опыта, всегда сверяемого им – разумно, с рассуждением – с опытом Церкви) в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова (Еф 4,13).

В этом отношении отец Михаил являл собой весьма выразительный и законченный образец православного русского инока, далеко уже прошедшего по тому пути к Царству Божию, по которому шли вслед за ним его монастырские ученики и все прочие постоянно окормлявшиеся им духовные чада. Такому пути научили его старшие валаамские собратия исихастского толка с их неизменным «прилеганием» к Иисусовой молитве; но, быть может, в еще большей степени – многие поколения предшествовавших ему подвижников Вселенской Церкви: и ближневосточных (Святой Земли, Сирии, Египта), и греко-византийских, и собственных русских. Будучи хорошо знаком с учительным наследием святых отцов-аскетов (причем явно шире рамок известного «Добротолюбия»), он перенял от них жажду пустыни, особую любовь к отшельничеству, благодатно питаемую силой и спасительными дарами Святого Духа, и ту постоянную молитвенную сосредоточенность иноческой души, которую она из века в век обретала в творении Иисусовой молитвы. Недаром лет за пять до своей кончины старец Михаил говорил одной из духовных дочерей-монахинь, что его уже ничто не интересует, кроме молитвенного общения с Богом: «Только молитва Иисусова – больше мне ничего не надо...»

Причем, как говорил старец, от монашествующего требуется постоянное «напряжение» души – как для постоянства самого пребывания в этой молитве, так и для соответствующего (внутренне, духовно напряженного) характера этого пребывания, ибо «с Иисусовым именем, с этой молитвой, должен быть вопль из глубины сердца – тогда и будет молитва».

Иисусова молитва поистине всеобъемлюща, всегда доступна каждому в любом месте и в любое время и, будучи кратчайшим исповеданием догматической истины о Христе как Сыне Божием и выражением одновременно покаяния души и ее несокрушимого упования на спасительное помилование Господом Богом, является тем самым, по сути, молитвою всех молитв!

Рассказывая о своих беседах с отцом Михаилом, Сергей Николаевич Большаков (1990) приводит, в частности, и слова другого русского инока, отца Евфимия, подвизавшегося в афонском монастыре Дионисиат, который при их встрече там в 1951 году как раз особенно подчеркивал постоянную доступность Иисусовой молитвы в любое время и в любых жизненных обстоятельствах: «Хотя молитвы церковные и даже келейные по книгам и нотам весьма полезны, тем не менее они временны...

Не всегда мы имеем книги и ноты, да и не можем мы все время быть в церкви или в келье – нужно жить, исполнять пост. Я не знаю, какая молитва, кроме Иисусовой, может быть непрестанной. Для этой молитвы не нужно ни церкви, ни кельи, ни книг. Молитвой Иисусовой всюду можно молиться – и дома, и на улице, и в путешествии, и в тюрьме, и в больнице...»

Великая православная традиция творения этой молитвы постоянно сохранялась и в Псково-Печерском монастыре, о чем пишет все тот же С.Н.Большаков, вспоминая свою беседу в 1926 году со здешним иноком Аркадием, так разъяснявшим ее необходимость для монашествующего: «...важна молитва непрестанная, Иисусова. Многие, даже в монашестве, говорят: ни к чему она! Вполне довольно церковной службы да келейного правила. Но, во-первых, мы не всегда в церкви или келье, а искушения следуют за нами всюду, а во-вторых, если бы вы- певание да вычитывание молитв в церкви или в келье подлинно спасало бы, то, как старец Василий Поляномерульский писал, певцы и чтецы на клиросе были бы всюду образцами добродетели, а сего мы не видим. <...> Кто, как мудрые девы, всегда будет наготове и в молитве Иисусовой, имеет масло для факела своей души, тот и переходит в мир иной готовый и призываемый. Вот о такой-то кончине мы и просим в ектениях: «"Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны и добраго ответа на Страшном судищи Христове». Вот какова молитва Иисусова. Подвизающийся в ней право бывает смирен, прост, радушен, благостен. Чего же более мы можем желать?» Этим простым, но мудрым словам печерского инока вторит и валаамский его собрат – схиигумен Иоанн, подобным же образом поучающий нас о той же молитве и при том особо подчеркивающий, что «при молитве Иисусовой надо иметь глубокое смирение и отнюдь не мнить. А иные мнят. Для чего мы читаем молитву Иисусову? Чтобы, постоянно помня Господа и каясь в грехах, прийти в духовное умиротворение, внутреннее безмолвие и любовь к ближнему и правде – тогда мы живем в Боге, Который есть Любовь».

Итак, нерассеянное пребывание в Иисусовой молитве, творимой со смирением перед волей и Промыслом Божиими,

с любовью к Богу, человеку и всему творению Божиему, причем непременно подтверждаемой христианскими по своему духу добрыми делами, постоянное стремление к стяжанию такого состояния – вот истинная суть и спасительное, по милости Божией, духовное делание подлинного монашества.

Подводя же итог сказанному здесь о внутреннем смысле молитвы Иисусовой, можно привести слова одного из учеников преподобного Симеона Псково-Печерского (чрезвычайно близкого по духу старцу Михаилу) – его послушника Сергия (Пауля), передающего нам то, как учил понимать ее старец Симеон: «...все это [всю злобу мира] должно отставить и помнить, что Бог есть Любовь, и поклоняться Ему следует в духе и истине. Вот молитва Иисусова и есть поклонение в духе и истине».

Однако такое глубоко православное понимание старчества – преимущественно как школы христианской любви, смирения и постоянной внутренней Иисусовой молитвы, дарующей человеку возможность посильного для него обретения даров Духа Святого и стяжания Его благодати, приходит к нам лишь в живом опыте общения с духовно же умудренными руководителями нашего спасения, причем только при самом искреннем доверии к ним и внутренней внимательности сердца к их советам.

Неоценимую помощь в деле благого устроения наших душ оказывает также и уяснение нами богомудрого опыта ранее живших духоносных мужей – опыта, засвидетельствованного в их поучениях и наставнических письмах, в разного рода документально-исторических материалах о подобных подвижниках, в дневниках и воспоминаниях о них современников.

Не удивительно поэтому, что православного читателя так привлекают книги, передающие именно этот живой подвижнический опыт боговедения, а отсюда – и того христианского устроения жизни, что наиболее ярко и последовательно являют нам лучшие представители вселенского, в том числе и русского, монашества. Одним из таких церковных изданий, стремящихся к наибольшей исторической полноте и духовной пользе для читателей, и является публикуемая ныне книга о смиренном рабе Божием блаженной памяти иеросхимонахе Михаиле.

Перед тем как перейти к непосредственному жизнеописанию старца Михаила, необходимо, однако, сказать хотя бы несколько слов о самом появлении валаамских иноков в Псково- Печерском монастыре и об их весьма немаловажном значении для укрепления его духовной жизни в целом, а также и о том, как была воспринята и насколько высоко оценена в их лице древняя монашеская традиция Валаама печерской братией.

Из истории Русской Православной Церкви в советский, поистине великомученический период ее бытия известно, что в результате очередных гонений, обрушившихся со стороны большевистской власти на верующих в конце 1950-х – начале 1960-х годов, на всей территории нашей страны осталось менее двух десятков монастырей, причем в основном женских. Из мужских обителей, помимо лишь нескольких в Белоруссии, Литве и на Украине, в собственно великорусских землях в тот период действовали только Свято-Троицкая Сергиева Лавра и Свято- Успенский Псково-Печерский монастырь.

Именно в Печерской обители находили себе тогда пристанище некоторые из иноков разоренных безбожниками обителей: монахи, связанные с духовными традициями Оптиной, Вышенской, Макарьевской на реке Лезне и Глинской пустыней, – ученики учеников прежних знаменитых старцев.

Как раз в этот тяжелый для Русской Православной Церкви период печерские насельники и смогли соприкоснуться с живыми традициями валаамского монашества, когда в 1957 году к ним прибыли из Финляндии семь иноков Ново-Валаамского монастыря. Это были: иеросхимонах Михаил, схиигумен Лука, игумен Геннадий (позднее трудившийся на приходском служе- нии, где и скончался), монах Сергий и принявшие схиму уже в Печорах схимонах Николай (до схимы Борис), иеросхимонах Иоанн (до схимы Исавр) и схимонах Герман (до схимы Гурий).

В памяти обители наиболее ярко запечатлелись духовные образы троих из них: иеросхимонаха Михаила (Питкевича; 1877–1962), о котором и пойдет речь в этой книге, схиигумена Луки (Земскова; 1880–1968) и схимонаха Николая (Монахова; 1876–1969). Эти былые постриженники Валаама, став в конце жизни полноправными и даже особо уважаемыми насельниками Псково-Печерского монастыря, внесли в его духовную сокровищницу и свой опытномолитвенный и наставнический благодатный вклад.

Немало добрых слов, подтверждающих, в частности, значительную роль валаамцев в деле иноческого воспитания более молодых иноков Печерской обители, мы находим в кратких воспоминаниях бывшего здешнего послушника – иеромонаха Кенсорина, которому в юные годы посчастливилось некоторое время заботиться по поручению монастырского начальства о старцах Валаама.

«По благословению наместника, архимандрита Алипия, – пишет отец Кенсорин, – в 1962 году я поступил на послушание к Валаамским старцам. Назначение это было очень промыслительно. До поступления моего к старцам жила в монастыре блаженная старица – монахиня Пелагея из деревни Лавры, которую я посещал каждый день. Она сказала: «Я спокойно помру, когда ты будешь у старцев... Я об этом усердно молюсь». И вот чудо: она умерла в ту ночь, когда я был назначен ухаживать за старцами...

По поступлении моем на это высокое святое послушание мне пришлось ухаживать за тремя великими святыми старцами: схииеромонахом Михаилом, схиигуменом Лукой и схимонахом Николаем (Борисом). Все они с юного возраста жили сначала на Старом Валааме, затем на Новом и в 1957 году, как раз в год моего поступления в Псково-Печерский монастырь, приехали сюда и эти старцы. Кроме названных были еще иеросхимонах Иоанн, иеромонах Сергий, иеромонах Геннадий и схимонах Герман. Эти были помещены в братском корпусе, а те, за которыми ухаживал я, помещались в Лазаревском корпусе. <...>

Я посещал этих старцев еще до поступления к ним келейником. Когда работал я на пекарне, то всегда приносил им теплый свежий хлеб. Мне также приходилось часто исповедоваться у отца Михаила. Старцы меня знали хорошо и очень радостно все приняли. Я был бесконечно рад этому новому послушанию и с любовию к нему относился». «Я с любовью ухаживал. Входя на послушание, я чувствовал их молитву, и сердце как-то наполнялось Духом Святым».

Отец Кенсорин объясняет такое живое ощущение особой благодатности престарелых валаамцев тем, что «эти великие старцы путем непрестанных трудов, подвига молитвы, поста и послушания приобрели образ Божий...

Я постоянно скорблю и сожалею, что мне больше не встречалось таких старцев, с которыми можно было бы поделиться, посоветоваться, облегчить свою душу. Может быть, они ушли из этой жизни и нам уже никогда не дойти до их совершенства – нет тех условий, хотя и говорят, что Христос вчера и днесь Тойже и во веки...»

Особенно много эти старцы дали отцу Кенсорину, поддерживая его на пути очищения собственной души, – именно как духовные руководители. Он подчеркивает это в своих записках: «Я лично считаю, что жизнь в монастыре без духовного руководства, без контроля над собой, бессмысленна – не будет духовного совершенства; это будет только название монастыря... А святые отцы говорят: монах без Иисусовой молитвы – черная головешка. Для этого нам даются четки, ибо четки являются мечом духовным. А чтобы научиться молитве Иисусовой, нужна чистота сердца, а ее приобрести можно только путем смирения, путем послушания и путем откровения помыслов старцу. Я постоянно думаю: как это можно жить в монастыре без старцев? Я, живя в монастыре, ежедневно посещал отца иеросхимонаха Симеона, старца иеросхимонаха Михаила, схиигумена Луку, схимонаха Николая и постоянно открывал им свои помыслы, когда можно было (кто был посвободней), поэтому я посещал всех. Не мог один уделить мне столько внимания, сколько мне для этого требовалось. И они все, конечно, принимали меня с любовью, и я мог в то время, при откровении своих помыслов, спокойно жить в монастыре. И святые отцы говорят: для одних монастырь – это рай, а для других – это тюрьма! Так же говорил часто мне и мой старец – отец Никита».

В других своих воспоминаниях отец Кенсорин особенно благодарит печерских валаамцев за полученное от них жизненное научение предельно трезвенному смыслу монашества как такового (при этом прежде всего как подвига любви к Богу и к людям), о чем он пишет следующим образом: «При поступлении в монастырь мне по ревности хотелось нести какой-нибудь подвиг, но старцы отец Михаил и отец Лука и другие всегда говорили мне: живи просто, будет Ангелов со сто. Но как-то эти слова мне были непонятны. И вот только тогда, когда я стал жить в одной келье с этим великим подвижником, смиренным, любвеобильным старцем схимонахом Николаем, и наблюдать за отцом Михаилом и отцом Лукой, то действительно понял, как у них все в жизни просто. Приходили на прием к старцам простые мирские люди, приходили монахи, священнослужители, посещал часто наместник и архиерей, и я смотрю – ко всем та же искренняя любовь без лицемерия, всех они встречают и провожают, как любящая мать, или расстаются, провожая сына или дочь в далекую дорогу. Да, мы – путники, странники... Как это дорого – получить благословение Божие через старца в дальний путь жизни.

Да, они ушли от нас навсегда, и жаль одно – что не оставили наследства...

Добавлю к этому несколько слов. Одного старца спросили, почему нет великих старцев-подвижников. Он ответил: «Потому что нет послушников”. Да, это – истина. Все святые не сразу стали такими, а через постоянный искус в делании добра... Счастливы мы все, кто помнит наставников своих, ибо они бдят в молитвах своих о душах наших».

Сожалея – особенно как смиренный ученик старцев, набиравшийся от них христианской мудрости, – об уходе их в вечность, отец Кенсорин замечает: «Жаль, конечно, таких великих старцев-подвижников, которые служили нам примером в нашей повседневной жизни, ибо, взирая на них, мы могли наглядно видеть людей, о которых нам пишут в житиях святых... Когда мы читаем о их жизни, [даже] как-то трудно укладывается в нашем сознании, в нашем воображении, что они совершали подвиги выше сил человеческих. Конечно, не они совершали, как говорит праведный отец Иоанн Кронштадтский, но благодать, живущая в этих людях. <...>

Конечно, это благодать Духа Святого, живущая в них, укрепляла их. Их молитвы, конечно, очень сильны пред Богом».

...Как-то, снимая киноленту о Валааме «День поминовения», создатели фильма спросили отца Кенсорина о его впечатлении от общения с Валаамскими старцами, с тем чтобы ответ инока прозвучал на экране. Он тогда почтил их память особо благодарными словами: «Это невозможно передать. Даже нет слов передать. Вот представьте себе, как слепому невозможно красоту природы рассказать, так не могу всех этих чувств... выразить своими словами. Значит, эти старцы, то есть духовные лица, – это соль земли. И вот эти старцы – они также были как бы путеводителями: то есть они берут как бы за руку свое духовное чадо и ведут ко спасению. Вот в этом весь секрет. Это значит, не только сами спасаются, этого мало...

Я прихожу к такому убеждению, что если монашество рухнет, то мир без монашества не сможет существовать».

Безусловно, наиболее духовно опытным и глубоким из всех прибывших в Печерский монастырь валаамцев был именно старец-иеросхимонах Михаил.

Вспоминая о нем (и упоминая о его возвращении в Россию), знавший отца Михаила еще в 1930 году (чье имя тогда, до принятия схимы, было Тимон) бывший валаамский послушник Георгий (в монашестве Сергий, в схиме Феодор) Иртель (1915–1996) особенно отмечал его высокую молитвенность и драгоценный дар учительного старчества, который он уже на закате жизни принес с собой в Псково-Печерскую обитель.

Сам Иртель, живший некоторое время (еще до Второй мировой войны) в Печерском монастыре (вероятно, в 1930–1931 годах, уже после посещения им Валаама), всю жизнь искал опытных делателей Иисусовой молитвы – исихастов. Искал он их и в Печорах, оказавшихся тогда в границах Эстонии, и во Франции, и в США, на Аляске, и даже в Мексике. И, как говорил он игумену Герману (Подмошенскому), «почти ни один из них не являлся столь же жизненным носителем духа старчества, как отец Тимон-Михаил».

В бытность свою на Старом Валааме Иртель, по его словам, был особенно близок к инокам, сознательно стремившимся сохранить верность православной традиции, – таким, как отец Иустиниан, отец Анастасий, отец Феодор и отец Тимон. О последнем он говорит в своих воспоминаниях так: «Отца Тимона я знал, и он меня знал; послал мне благословение, когда я жил на Аляске, в уединении на Еловом [острове]. Как старец он расцвел в Печорах, но, когда толпы народа [шедшего к нему] привлекли внимание властей (НКВД), он был изолирован их волей от стремившихся к нему богомольцев». «Старец всецело принадлежал к славной традиции валаамских исихастов, то есть к пути монастырского смиренного послушания и скитского отшельничества, – это и проявилось в цветении даров истинного старчества на закате его жизни... Таким же в служении старчества, – добавляет Иртель, – был и валаамский гостинник отец Лука, заменивший отца Михаила и слепца отца Николая (Бориса)» после их кончины. «На Валааме среди ряда братий были перлы молитвенности, тишины, дара слез и других исихастских даров».

И, однако же, самым духовно рассудительным и опытным среди них на этом истинно монашеском пути был конечно же иеросхимонах-затворник Михаил, равно опиравшийся и на практический опыт тысячелетнего русского монашества, и на более ранние богодухновенные писания учителей монашества Вселенского Православия.

Старец Михаил хорошо знал и, главное, постоянно применял в своей иноческой жизни православное аскетическое наследие святых отцов. Он буквально дышал и жил их богомудрыми советами, с самого начала монашеского пути руководствуясь их многовековым опытом молитвенного делания.

Перенимал он этот опыт также и у своих валаамских старших собратий, которые были столь же склонны к древнейшей иси- хастской практике умной, то есть глубоко внутренней, Иисусовой молитвы, совершаемой в преисполненной христианского мира душе, стремящейся к полному внутреннему безмолвию и всецелому упокоению в Боге.

Именно от старших своих наставников он воспринял их любовь к бесценным наставлениям наиболее глубоких и харизма- тически одаренных (то есть исполненных благодати Божией) подвижников, подлинных столпов православного монашества, таких как преподобные Иоанн Лествичник, Нил Синайский, Вар- сонофий, Исаак Сирин и Ефрем Сирин, Феодор Студит, Симеон Новый Богослов. Хорошо знаком он был (как явствует из его цитирований при беседах с духовными чадами, судя по их запискам о нем) и с трудами святителя Иоанна Златоуста и преподобного Иоанна Дамаскина. В русской же монашеской традиции ему особенно были дороги такие великие подвижники Нового времени, как святитель Тихон Задонский, преподобные Серафим Саровский и Амвросий Оптинский, святой праведный Иоанн Кронштадтский.

Но, по-видимому, особенно духовно близок ему и жизненно родствен был преподобный Исаак Сирин, на чей опыт внутреннего безмолвия и дар молитвенных слез он, в частности, указывал во время бесед с С.Н.Большаковым.

К сожалению, до нас дошло не так уж много поучений иеросхимонаха Михаила, но каждый, кто пожелает точнее представить себе характер его личного (всегда глубоко церковного) понимания самого смысла монашества и подлинной цели иноческого пути, может обратиться к столь любимым старцем- затворником аскетическим сочинениям преподобного Исаака Сирина, советами которого он пользовался на путях достижения молитвенной исихии как уже собственного своего внутреннего безмолвия. Именно в силу особой обращенности старца Михаила к опыту преподобного Исаака несколько наиболее ярких фрагментов из писаний этого великого сирийского подвижника, на которого нередко ссылался отец Михаил, касаясь темы исихастского молитвенного делания, даются и в этой книге (в разделе «Приложения»).

Как явно проступающее тяготение отца Михаила к учительным трудам подобных аскетов-мистиков (в чисто православном, трезвенном понимании этого слова), так и его практическая, реальная духовная укорененность в их опыте исихастского внутреннего безмолвия позволяют вслед за его учеником, а затем схимником Феодором (Иртелем) назвать его истинным старцем-исихастом. И пожалуй, он оставался, по сути, единственным в своем роде (полностью последовательным и потому сподобившимся реального опыта встречи с сиянием Божественной благодати) продолжателем прежней валаамской традиции умного делания на протяжении всей второй трети XX века, когда традиция эта во многом была подорвана из-за духовного разорения братии Валаама обновленческой «календарной смутой», начавшейся в Финляндии в начале 1920-х годов.

В Псково-Печерском монастыре духовную высоту иеросхимонаха Михаила сразу же глубоко оценил тогдашний наместник обители архимандрит Алипий (Воронов), приходивший порой побеседовать и посоветоваться со старцем и всегда ревностно следивший за тем, чтобы он был окружен необходимой заботой.

По кончине старца он писал, что «отец Михаил среди братии монастыря стяжал любовь и уважение, пребывая в простоте и незлобии, проводя время в непрестанной молитве», и особо отмечал при этом невозможность для старца пребывания вне постоянной литургической жизни: «Около двух лет продолжал он ежедневное служение Божественной Литургии», старый и больной, у себя в келье, оставив это служение только когда совсем уже стал нездоров и почти перестал видеть (причем он давно уже был зряч на один только глаз).

Другой псково-печерский инок, отец Кенсорин, хотя и встречался с отцом Михаилом еще до своего назначения на келейное ему служение (он, в частности, говорит в своих воспоминаниях о том, что нередко исповедовался у него), смог более близким образом пообщаться с ним совсем недолго (не более двух-трех месяцев), ибо весьма уже к тому времени ослабевший старец доживал свои последние дни: в апреле 1962 года, когда ему было уже почти восемьдесят пять лет, он отошел ко Господу, в Его блаженную вечность.

Естественно, по причине столь краткого соприкосновения с иеросхимонахом Михаилом отец Кенсорин упоминает о нем в своих записках весьма бегло, но даже и эти отрывочные сведения о старце (они будут приведены в дальнейшем) достаточно ценны для нас – ради сохранения в церковной памяти смиренного, доброго и истинно подвижнического образа одного из наиболее мудрых и молитвенно просветленных старцев древнего Валаама.

Особо важное значение для составления наиболее полного жизнеописания отца Михаила имеют воспоминания о нем его духовной дочери, монахини Марии (Стахович; 1983), постриженной старцем-схимником в монашество в 1957 году – после кончины ее мужа в 1955 году. Матушка Мария до этого долгое время окормлялась старцем и порой записывала как его духовные советы, так и отдельные (заметим – всегда весьма сдержанные) его рассказы о своей жизни в Церкви.

В 1959 году, после отъезда старца в Россию, она также покинула Финляндию, переехав к родственникам в США, где стала вскоре насельницей Ново-Дивеевской обители под Нью-Йорком.

Накопившиеся за время общения с отцом Михаилом впечатления позволили монахине Марии подготовить на рубеже 1950–1960-х годов рукопись с достаточно обширными воспоминаниями о дорогом для нее старце. Свои записки она впоследствии передала для возможной публикации возникшему тогда в Америке Братству преподобного Германа Аляскинского.

Благодаря личной инициативе игумена Германа (Подмошенского), духовного главы Братства, записки матери Марии (которые он назвал «первоисточником жития» старца) были опубликованы в 1992 году – в память тридцатилетия со дня блаженной кончины отца Михаила.

Воспоминания матушки Марии появились тогда на страницах издаваемого Валаамским Обществом журнала «Русский Паломник», а также были напечатаны (в чуть более подробном варианте) в уже цитировавшейся здесь книге [«Внутреннее безмолвие: Старец Михаил, последний великий мистик

Валаама...»], изданной Ново-Валаамским монастырем на Аляске и Братством преподобного Германа Аляскинского.

В этой же книге помимо записок монахини Марии помещены: двухстраничная «Хронология» (с указанием основных дат жизни старца) и ряд очерков о встречах и четырех беседах с отцом Михаилом паломника на Новый Валаам Сергея Николаевича Большакова, состоявшихся летом 1954 года в Финляндии. Изложение этих бесед печаталось С.Н.Большаковым несколько раз (и в Европе, и в США) еще во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов, но, к сожалению, лишь на английском языке.

Наконец, в том же «Русском Паломнике» в 1993 году было напечатано в виде некоторых пояснений к жизнеописанию старца несколько писем монахини Марии, присланных ею в свое время Братству преподобного Германа Аляскинского, с дополнительными сведениями, как она пишет, о «великом Валаамском старце» Михаиле.

Сравнительно недавно в свет вышел и русскоязычный вариант части ранее указанной книги (дополненный, однако, несколькими письмами монахини Марии), имеющий, к сожалению (как и американское издание), ряд хронологических ошибок и фактических неточностей. Главным образом они встречаются в воспоминаниях монахини Марии, основной задачей которой, впрочем, было не исторически абсолютно точное изложение всех известных ей сторон и внешних событий жизни иеросхимонаха Михаила (или же истории самого Валаама той поры), а непосредственная передача духовно истинного лика этого замечательного подвижника.

К неменьшему сожалению, в русскоязычном варианте книги опущен имеющийся в его американском издании раздел, излагающий содержание духовных бесед со старцем Михаилом С.Н.Большакова, поскольку, как поясняет составитель, текст этот был написан упомянутым паломником из Оксфорда «по памяти, только на английском языке... и нами здесь не приводится за неимением полного русского оригинала».

Ныне перевод большаковских бесед впервые предлагается вниманию благочестивого русскоязычного читателя на страницах этой книги – в третьей ее части.

Учитывая, что многими из имеющихся на сегодня биографических данных о старце Михаиле мы обязаны монахине Марии, следует сказать также несколько слов и об этой постоянной (более тридцати лет!) преданнейшей послушнице старца: ведь именно она не только сохранила все важнейшие сведения о его иноческом пути, но, главное, донесла до нас его правдивый, живой, одновременно и строгий, и столь преисполненный христианской любви, духовно поучительный образ.

О монахине Марии автор предисловия к ее запискам игумен Герман (Подмошенский) сообщает, что она «жила сначала в Выборге и была замужем, но, овдовев, приняла тайный постриг у отца Михаила уже на Новом Валааме в Финляндии, хотя еще задолго до вдовства часто ездила на Старый Валаам и была близким человеком, симпатизирующим «старостильникам», и помогала чем могла, стараясь как можно чаще посещать Валаам. Когда старец Михаил ослеп на один глаз, она писала письма-ответы под его диктовку многим, кто ему писал. В свою записную книжку заносила что могла; старец был истинный мистик, и ей не все удавалось передать, о чем она часто скорбела».

Сама же она говорит о своих воспоминаниях так: «Мои убогие и беспорядочные записи о моем дорогом, тихом и кротком старце. Это не литература, и написаны [они] для того, чтобы не ушло из памяти самое для меня ценное; старалась местами сохранить и стиль его рассказа. Кажется мне, что оставить без следа воспоминания о жизни такого старца было бы даже – грех?.. Все, что записано мною о Валааме, написано не чернилами, а, можно сказать, кровью моего сердца». В самом же тексте своего жизнеописания старца Михаила она с внутренним вол-

нением восклицает: «Господь буди с нами! Лишь бы мои записки не опорочили как-нибудь непорочное имя батюшки отца Михаила!..»

Как пишет в своем предисловии игумен Герман, матушка Мария, познакомившись с ним в 1960 году в алтаре храма Ново-Дивеевского монастыря (тогда будущий игумен еще только заканчивал учебу в семинарии), рассказала ему о своем духовном отце, валаамском старце Михаиле, «о его святой жизни, и даже вскоре принесла целую тетрадь ею записанного с его слов его жития. Она оказалась дивной матушкой, приехавшей к отцу Адриану спасаться в его обитель... [поскольку] старец Михаил решил, после многих лет жизни в стране западной ориентации, Финляндии, поехать [в Россию], чтобы сострадать томящимся тайным святым, находящимся под коммунистическим игом! Она открыла мне новый горизонт, и вмиг я ощутил, хотя разумом еще не было ясно, что на том небосклоне, где я ощущал бесповоротный закат, есть, по сути, проблески пробуждающейся зари. Есть еще живые святые – я как бы слышал [это] из ее уст, и что [вот – сама] она живая свидетельница этой реальности, скрываемой железным занавесом – как изнутри, так и со стороны разлагающегося Запада. Я весь воспрянул и тут же умолял ее написать старцу, чтобы он мне помог своими святыми молитвами. Я передал иконку моего святого покровителя, чтобы старец не забывал меня, и через некоторое время пришел ответ из Псково-Печерского монастыря, что старец за меня молится. Позже, уже монахами, мы получили большее благословение. Так узнал я о старце Михаиле, и так встрепенулась душа моя сознанием, что на многострадальной родине моей есть не только святые, но и миру не ведомое поколение восприемников живой [хотя и] подъяремной Святой Руси.

С годами мать Мария передала нам ее записи о старце Михаиле, прислала много дополнительного материала и благословение нам с Валаама, ей отцом Михаилом переданное, – икону валаамского письма Нерукотворенного Спаса перед которой по ее указанию и молитвам старца Михаила происходил наш монашеский постриг – не только основателей нашей Свято-Германовской обители, но и всех остальных мантийных и рясофорных монахов да и монахинь в Свято-Ксеньевском женском скиту в Калифорнийских горах и лесах».

Здесь, заметим, речь идет об имеющем весьма важное миссионерское значение Братстве преподобного Германа Аляскинского и одноименной обители, возникших в США в начале 1960-х годов в память этого инока-миссионера, выходца из Валаамского монастыря, подвизавшегося с 1805 года на острове Еловом (возле острова Кадьяк, в пределах бывшей в свое время русской Аляски).

Преподобный Герман (4 1836) стал называть полюбившийся ему остров Еловый Новым Валаамом, и потому правитель русских американских колоний Фердинанд Врангель, издавая в 1831 году особый указ о передаче восточной части Елового иноку Герману для устройства здесь в будущем монастыря, прямо назвал эту обитель Новым Валаамом.

Следует при этом добавить, что в последующем возникли еще два «Новых Валаама», созданных также монахами- валаамцами: второй – в Сибири (1894) и третий, так называемый Valamo, – в Финляндии (1940), куда и перебралась вся братия Старого Валаама перед передачей этого ладожского острова (по итогам советско-финской войны 1939–1940 годов) во владение СССР. Преимущественно именно этот, третий монастырь, устроенный на территории Финляндии, обычно и именуется Новым Валаамом.

Известное американское Братство преподобного Германа (с монастырем в его честь) было основано по завету инока Тихоновой Калужской пустыни старца-архимандрита Герасима (1888–1969), прибывшего в качестве миссионера на Аляску в 1916 году и жившего с 1935 года на Еловом острове. Создателями Братства и Свято-Германовской пустыни в Платине (в горах Калифорнии) стали отец Герман (Подмошенский) и его друг отец Серафим (Роуз; 1982), имевшие в виду прежде всего дальнейшее усиление миссии Православия среди американцев. И это Братство, и возникшее впоследствии Валаамское общество Америки весьма способствуют своей издательской деятельностью духовному просвещению также и русского народа, выпуская в России известный журнал православного и монархического направления «Русский Паломник».

Что ж, благословение Валаамского старца Михаила не могло остаться втуне, бесплодным!

Как пишет один из авторов этого журнала: «Сейчас Братство преподобного Германа духовно заведует пустынножительством на Еловом [иноки Братства начали подвизаться здесь с 1983 года, где ими был устроен Михаило-Архангельский скит, а также и на соседнем острове Святого Нила Сорского, где живет несколько монахинь. – Авт.]. Братство преподобного Германа в Калифорнии за все годы развивалось и породило несколько обителей с миссионерским уклоном: 1) женский скит Блаженной Ксении Петербургской близ Платины; 2) Паисия

(Величковского) обитель возле русской речки Славянки [недалеко от известного Форта Росс. – Авт.] (ныне переехала в штат Аризону); 3) подворье блаженной Ксении в городе Индианаполисе; 4) пустыня Преподобного Пахомия Великого с подворьем в Канзасе.

Как миссионерское ответвление Братства существует также в городе Кадьяке Свято-Иннокентиевская академия для юношества.

Все монашествующие на Еловом американского происхождения...»

В дополнение к сказанному следует особо упомянуть о том, что первые два инока для пустыни на Еловом были по просьбе игумена Германа (Подмошенского) рукоположены во иереев в 1994 году в Санкт-Петербурге блаженной памяти архипастырем Иоанном (Снычевым), митрополитом Петербургским и Ладожским.

И замечательно, что все эти труды и немалые достижения во славу Божию уже были как бы сокрыты в благословении, полученном первыми братчиками и иноками Платины от старца Михаила Валаамского и (тогда уже) Псково-Печерского – через переданную им от него икону Нерукотворенного Спаса! Икона эта, по сути, оказалась положена в основание всего «валаамского» дела в Северной Америке, о чем свидетельствует и «Русский Паломник», сообщая своим читателям, что за годы развития в ней православного монашества Братством преподобного Германа на американском (аляскинском) Новом Валааме были совершены многочисленные постриги «в разных часовнях, но всегда непременно пред валаамским образом Нерукотворного Спаса, переданным Братству через монахиню Марию (С[тахович]) от последнего великого старца Михаила Младшего. Столько монашествующих, черноризцев со времен преподобного Германа там никогда не бывало; не оглашался лес таким мощным пением древних монастырских напевов и, думается, не радовался так ангельский лик...»

Вот так, по милости Божией, благословение двух обителей – Валаамской и Псково-Печерской, где старец Михаил подвизался по возвращении в Россию до самого своего отшествия ко Господу, – достигло православного иночества даже на далеком «американском Западе»!

...Своё искреннее выражение благодарности давно уже ушедшей в мир иной матушке Марии, как и все предисловие к издаваемым ее запискам, игумен Герман завершает следующими словами: «Помяни ее добрую душу, дорогой читатель, если сердце твое умилится при бесхитростном чтении, в простоте сердца, этого нашего посильного труда».

Перед возвращением в Россию старец Михаил, зная, что монахиня Мария порой записывает некоторые из его советов, поучений и вообще житейских его воспоминаний, завещал ей на прощание писать только чистую правду, подчеркнув: «Правда должна быть чистой». Сдержанный и духовно-трезвенный характер воспоминаний матушки явно свидетельствуют о том, что строгий завет своего старца она постаралась выполнить неукоснительно.

Наряду со всеми перечисленными документальными источниками о жизни старца Михаила (воспоминаниями, письмами, заметками келейника Кенсорина), отдельные дополнительные черты в его благодатный образ привнесли также некоторые краткие свидетельства общавшихся с ним печерских иноков, полученные составителями настоящей книги в ходе бесед с последними. Все это в итоге и легло в свое время в основу отдельного краткого жизнеописания старца Михаила, которое было опубликовано составителями в их предыдущей книге, посвященной псково-печерским подвижникам, – «У «пещер Богом зданных"».

Однако со временем авторам по благословению нынешнего наместника Псково-Печерской обители архимандрита Тихона (Секретарева) удалось, предприняв ряд поисков, обнаружить среди ранее не разобранных монастырских бумаг еще два дополнительных документа – кратких, но емких по содержанию и весьма важных для уточнения хронологической канвы жизни отца Михаила: автобиографию старца и сообщение о его кончине, составленное одним из прежних наместников – архимандритом Алипием (Вороновым).

Кроме того, небольшие, но яркие штрихи в портрет иеросхимонаха Михаила позволяют внести и воспоминания о нем еще одного его бывшего келейника – известного впоследствии архимандрита Ипполита (Халина; 1928–2002), подвизавшегося в Печерской обители в 1958–1966 годах, жившего затем восемнадцать лет на Афоне и кончившего свои дни весьма почитаемым благодатным старцем-настоятелем Свято-Николаевского Рыльского монастыря Курской епархии.

В предлагаемом вниманию благочестивого читателя наиболее полном ныне жизнеописании отца Михаила, естественно, максимально использованы и по возможности систематизированы (и тематически, и хронологически) все имеющиеся сведения о старце. Такая их систематизация оказалась особенно необходимой в связи с тем, что воспоминания монахини Марии (сами по себе очень живые и весьма важные в отношении сообщаемых ею исторических фактов), к сожалению, несколько отрывочны и хронологически сбивчивы, а порой в собственно историческом отношении, касательно самой Валаамской обители, и не достаточно точны.

Помимо всего сказанного, составители настоящей книги уделили особое внимание тем сложным духовно-историческим обстоятельствам жизни Валаамской обители, которые проявились в 1920–1930-х годах, в период надолго затянувшейся и, по сути, разрушившей былое единство ее монашества прискорбной «календарной смуты», спровоцированной светскими властями Финляндии.

Смута эта возникла вследствие не только наступившего тогда разрыва Финляндской Церкви с Матерью – Русской Церковью, но и по причине возобладавших в Церковном Управлении Финляндии обновленческих тенденций протестантского типа. Эти тенденции проявились, в частности, в отказе от церковного календарного «старого стиля» (что, впрочем, в духовном отношении не столь уж существенно), но главное – в отказе от православной пасхалии, то есть тех духовных, а затем и «физических» (астрономических) принципов определения времени празднования новозаветной Пасхи, что были утверждены еще святыми отцами Вселенских Соборов и могут быть отменены также только соборным же образом.

Как известно, разорители церковного единства в отношении одновременного празднования всей полнотой православного мира «старостильной» пасхалии, как и общающиеся с ними, должны (согласно церковным канонам) всегда караться преданием анафеме. И потому, если с первым нарушением традиционного хода церковной жизни валаамские иноки, дорожившие чистотой Православия и действительно полностью верные православным канонам, еще как-то могли примириться, то со вторым – никогда! И показательно, что даже перед лицом всевозможных преследований со стороны финских церковных (обновленческих) и светских властей – в том числе преследований даже полицейски-тюремного свойства! – именно старец Михаил вместе с рядом наиболее принципиально настроенных и трезвенно мысливших монахов-содругов выступил в тот период вполне сознательным, последовательным защитником и подлинным исповедником Вселенского Православия.

В хранящейся в архиве Псково-Печерской обители краткой «Автобиографии» иеросхимонаха Михаила всего несколько слов о его происхождении: «Родился в 1877 году в городе Двинске в Латвии. Родители: отец – Иван Иванович, мать – Магдалина. Отец был православный, мать – католического вероисповедания. Я же сразу был крещен и всю жизнь сохранял верность святому Православию».

Судя по фамилии – Питкевич, старец Михаил был родом, скорее всего, из белорусской семьи, проживавшей в маленьком городке (ныне его название – Даугавпилс) на берегу реки Западной Двины, или Даугавы, в юго-западной части Латвии – Латгалии, где население всегда было весьма смешанным не только в этническом отношении (тут жили и латыши-латгальцы, и поляки, и русские, и белорусы), но и в вероисповедном. Тогда, во второй половине XIX века, здесь соседствовали лютеране, католики, православные и немалое число старообрядцев самых разных староверческих согласий.

Более подробные сведения о времени, месте рождения и детских годах будущего старца сообщает нам в своих записках монахиня Мария (Стахович), которая, начиная их, пишет:

«Отец Михаил родился 24 июля 1877 года в городе Двинске в Латгалии, где он провел свое детство. При крещении его назвали Михаилом; ему едва исполнилось полтора года, когда умерла его мать (Магдалина), а шести лет лишился и отца (Иоанна).

У отца был трактир. Дела шли хорошо, и семья жила зажиточно, но потом пошло все хуже и хуже, долги за долгами, и ко времени смерти отца они совсем обеднели.

Семья состояла из трех сестер и двух братьев. Старший брат был в то время уже взрослым и занимался рыболовством: нужна была хозяйка в доме, и он женился. Сначала она хорошо обходилась с младшими: «Бывало, посадит нас, маленьких, в лоханку мыть, а мы там плещемся”, – вспоминал отец Михаил.

Но когда у нее появились свои дети, жизнь сироток резко переменилась; они ей мешали и чего только не натерпелись. Не раз она убить хотела младшего, Михаила. «Вся-то моя жизнь, с малых лет – одно чудо: сколько раз я умирал, но Господь сохранил. Да не стоит и вспоминать эти детские годы», – прибавил батюшка».

И, судя по этим скупым словам старца о нелегком его детстве, он, верно, уже тогда постепенно – через многие житейские скорби – приходил к сердечному опытному познанию того, что единственным его защитником среди всех этих бед является Сам Господь, Истинный Отец наш Небесный, ради Которого и Которым все мы единственно же и живем и движемся и существуем... будучи родом Божиим (Деян 17,28–29].

Как продолжает монахиня Мария: «Об отроческих годах отца Михаила известно немного; он никогда о них не рассказывал; видимо, жизнь его тогда была – тяжелая сиротская доля.

Когда именно Господь внушил ему избрать иноческий путь, он не упоминал. Вероятно, уже в юные годы принял решение покинуть мир.

Тогда жил Михаил у сестры в Петербурге. Муж сестры был печником и работал на Старолитейном заводе, куда хотел устроить и Михаила. Вопрос был уже решен. Но он думал о другом; душа искала иной жизни. Ходил он из храма в храм, отстаивал долгие службы, искал только духовного. Тогда и задумал уйти совсем в монастырь.

Видя такое его настроение, родные всячески его отговаривали. Уговаривали поступить на работу, строить благополучную материальную жизнь, говоря: «Дом построим вместе, внутри деревянный – снаружи каменный, теплый, хороший будет”.

Была весна, подходила Пасха. В эти дни всегда останавливали завод, а после праздника Михаил должен был поступить туда на работу. Случилось так, что, останавливая машину, механик подошел к ней слишком близко; в машину попал край его куртки: затянуло его, и от человека не осталось ничего. Об этом случае много было разных разговоров. Постоянная близость смерти, неверность жизни произвели на юношу сильное впечатление. Случай этот дал решительный толчок. Был третий день Святой Пасхи; тихонько, никому ничего не говоря, взял он котомку на плечи и ушел из дому. В котомке было Святое Евангелие, с которым он никогда не расставался, да две смены белья.

Когда родные обнаружили отсутствие Михаила, зять очень рассердился и забушевал: «Искать его с полицией, силой вернуть домой! Восемнадцатилетний проявляет такое своеволие!” Но сестры, поговорив между собою и подумав, решили обратиться за советом к блаженной Матреше-босоножке, которая была известна своей прозорливостью. Жила она на Стеклянном заводе. Теперь могила этой блаженной на Смоленском кладбище в Петербурге, недалеко от могилы-часовни Ксении Блаженной.

Блаженная, выслушав сестер, помолилась и сказала: «Оставьте его идти своим путем, не мешайте ему”. И много еще сказала она им о судьбе Михаила, но строго велела им умолчать о том и не говорить брату. «Так сказывали сестры уже потом, и что говорила блаженная, осталось мне неведомо; только с этого времени мне уже не препятствовали в моем намерении”, – вспоминал старец».

И вот, уповая лишь на Промысл Божий о себе и всей душой стремясь обрести то благословенное место на земле, ту святую иноческую обитель, где он смог бы остаться навсегда, отправился будущий славный подвижник в благодатное странничество по многочисленным монастырям православной России.

«Питаясь, чем Бог послал, ночуя то в лесу под открытым небом, то у добрых людей, оставив всякую житейскую заботу, шел восемнадцатилетний Михаил- странник с молитвой на устах по бескрайним просторам Руси, – продолжает свой рассказ об этом – со слов отца Михаила – монахиня Мария. – Много где побывал, в разных святых обителях от Петербурга до Почаева. «Искал я все воли Божией о себе», – вспоминал старец.

Проведя детство в Двинске, где было много католиков, видя постоянно утеснения и насмешки, чинимые ксендзами над православными, «желательно мне было видеть свою православную родину”, – говорил батюшка.

Приходя в каждую новую обитель, Михаил вслушивался в беседы богомольцев и странников и от них узнавал, кто и где известен своей высокой духовной жизнью или прозорливостью. Тогда он уже наметил себе три монастыря: Глинскую пустынь, Святогорский монастырь в Харьковской губернии и Пещеры Василия Рязанского, что на высокой горе. О Валааме он совсем не думал – как о слишком дальнем монастыре. Как-то, странствуя около Смоленска (не запомнил он, по молодости лет, названия этого места), узнал он от богомольцев об одном священнике высокой жизни и прозорливом. Верно, это была какая-то женская обитель, потому что этот священник был из белого духовенства. Захотелось к нему, и провела Михаила одна монахиня к праведному батюшке.

Батюшка сначала помолился, потом стал с ним говорить. Не мог всего запомнить юный Михаил «по неопытности и по молодости”. Говорил батюшка много и особенно об умной молитве Иисусовой, но из всего сказанного [Михаил] твердо запомнил следующее: «Стой за чистоту Православия; много потерпеть тебе придется, но крепко стой, хоть до смерти!”

Много говорил о том, какое наступит время, что оказалось пророчеством. Но что именно – об этом умолчал отец Михаил и, глубоко задумавшись, сказал: «Не сбылось, но еще не кончилось; но об этом нельзя говорить...»

«Однажды, идя по пути в Почаев (а между Киевом и Почаевом пятьсот верст) по степному простору, где на версты четко видна вся даль, – глянул и вижу: предо мной появился старец. Не заметил я, откуда он пришел. Поклонился я ему и говорю: ищу воли Божией о себе, хочу идти в монастырь, да не знаю, в какой из трех. Сказал ему и про Глинскую, и Рязанскую [пустыни], и про Святые Горы. Выслушал старец, подумал. Нет, говорит, иди на север, там Валаамская обитель, туда и иди... Я возразил: как я туда пойду, я никого там не знаю, это

уже [почти] за пределами России, а мне желательно бы на своей православной родине быть. Не бойся, иди, говорит, там игумен хороший, все будет хорошо...»

Задумался Михаил над словами старца, посмотрел – нет старца, бесследно скрылся старец!

Кто был этот старец, так Михаил и не узнал, и его больше не видел, но слова его принял – как Божию волю о себе.

...Проходя глухими лесами, полями, останавливаясь на перепутье, подвергался не раз юный Михаил смертельной опасности, но Господь хранил невредимым Своего избранника.

Однажды в дремучем лесу нагнали его два разбойника, один из них был огромного роста. Схватил он Михаила, за рубаху на груди тряс – кричит, грозит убить: «Ты у меня на базаре деньги украл!” Напрасно Михаил уверял, что не был на базаре и не видел этого человека никогда, – тот продолжал грозить и требовать деньги. Осмотрев его котомку, ничего тот не нашел, кроме Святого Евангелия да бельишка. «Иду по святым местам”, – объяснил Михаил. Но разбойник не мог успокоиться и только после вмешательства своего товарища выпустил Михаила.

«Ну, ты убьешь его – что проку, все равно денег у него нет”, – говорил товарищ. С трудом свирепый разбойник оставил юного странника...»

Эта опасная встреча не могла не оставить в нем неприятных воспоминаний, и потому еще «и годы спустя отец Михаил считал необходимым предостерегать молодых людей от странствий по святым местам без спутников из-за опасности для юного паломника путешествовать в одиночестве».

Однако в продолжение всех странствований будущий инок так и не определился с выбором для себя какой-либо обители, и, не имея пока никаких указаний на то воли Божией, он вернулся, по-видимому, в родные края.

Ему нужно было зарабатывать себе на хлеб и потому наниматься на разные временные работы, что порой приносило ему новые прискорбные испытания и даже нападения темных сил...

Как передает, например, рассказ отца Михаила о том тяжком времени монахиня Мария, он как-то раз взялся «быть пастухом в одном имении, пася овец и коров. Стала к овцам приставать злая собачонка. Гнал он ее прочь, но она не унималась. Тогда решил как-нибудь приручить ее, пустить в стадо, но она кинулась на овцу и давай ее трепать. Как из-под земли вырос перед Михаилом хозяин, схватил его – как тот разбойник в лесу. Трясет, глаза злые-злые, молчит. Молчит и Михаил. Смотрят один другому в глаза, и вдруг – «вижу лицо его совсем черное, страшное – понял я, кто это был». Отпустил меня и говорит: «Счастье твое, что сегодня воскресенье и сейчас идет Литургия, а то не так бы я с тобой расправился”. «Вот как, – прибавил старец, – Литургия... потому он и не смог ничего мне сделать... нет ничего в мире выше и сильнее Божественной Литургии”.

Было много и других случаев, когда Господь явно спасал Михаила...»

«К сроку отбывания воинской повинности Михаил вернулся в Петербург. На военной службе он быстро пошел вперед. Скоро научился грамоте (читать он умел); надо было сдать экзамен, который он сдал на 5. «Только священник поставил мне 3, не задав ни одного вопроса и сказав саркастически: ну, чему ты мог учиться?” – вспоминал отец Михаил с улыбкой.

Очень он был способный, аккуратный и быстрый. Скоро произвели его в унтеры и взводного.

Все свободное время проводил он за чтением Святого Евангелия и Апостольских посланий – это было руководство его жизни. Часто, улегшись на свою койку и закрывшись с головой одеялом, чтобы его не видели, тихонько молился. Его спрашивают: «А ты все спишь, Михаил?» – «Да, я такой сонька, все сплю», – отвечал он на насмешки товарищей.

Будучи взводным, он, чтобы отвлечь своих ребят от дурных развлечений, читал им хорошие книги; иногда они устраивали в складчину себе угощение. Тех денег, что некоторые в один отпуск тратили, им хватало надолго. Постепенно к ним стали присоединяться и другие солдаты.

Офицеры и ротный командир очень любили Михаила. Но и в этот период много было нападений вражеских на Михаила – со стороны женщин. Молитва спасала.

Срок воинской повинности – три года и восемь месяцев – пришел к концу. По окончании этого срока всем солдатам выдавался бесплатный билет домой.

Послушно повинуясь указанию виденного под По- чаевом старца, Михаил взял билет на Валаам...

1 октября [ст. ст.], в Покров Пресвятой Богородицы, в 1902 году, усердно помолившись за Литургией, простился Михаил навсегда с миром и на следующий день на пароходе отплыл в обитель Преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев.

Вступил Михаил в монастырь при игумене Гаврииле. До пострига был Михаил 13 лет послушником, ища внутреннего, углубляясь в себя. Выполнял он и разные послушания – усердно и безропотно. Был келейником; работал в хлебной; 6 лет был в Авраамиевском скиту; выполнял разные работы. 7 лет был свечником и певчим на Валаамском подворье в Петербурге, в часовне Бориса и Глеба на Калашниковской набережной. Но главное его стремление было – к духовному совершенству.

Из следующего воспоминания видно, какую брань за чистоту и воздержание вел юный инок.

«Господь не терпит ни малейшего пристрастия и увлечения чем-нибудь, – вспоминал батюшка. И еще расскажу: когда я был молодым монахом, работали летом на сенокосе; там работали с нами и женщины. В час отдыха одна из них поправляла волосы – распустила их и стала заплетать косы. Взглянул я случайно, проходя мимо, и только подумал: «Какое красивое украшение у женщины – волосы». Только подумал – и забыл. А когда встал на молитву... Царица Небесная отворачивает лик Свой от меня... «Что это? – подумал я. – Что я сделал?» И понял, что не любо Ей, что я полюбовался только мимоходом красотой волос. Нельзя и подумать о тленной, мирской красоте тела монаху. И возопил я к Ней: «Не буду, никогда больше смотреть не буду» – обещал я Божией Матери. Тогда Она опять оборотила ко мне Свой пречистый лик».

И [сам] отец Михаил не допускал для себя ничего нарядного, привлекающего взор».

...Монастырская жизнь шла своим чередом. С перемещением игумена Гавриила в другую обитель валаамским игуменом стал отец Маврикий, весьма благосклонно относившийся к своему келейнику – послушнику Михаилу.

Монахиня Мария вспоминает: «Игумена Маврикия и наместника Иоасафа [в будущем – непримиримого борца с обновленцами-новостильниками] отец Михаил всегда вспоминал с благодарностью и любовью». Как свидетельствует его «Автобиография», он исполнял в свое время послушание келейника у обоих этих наместников: у первого – два года, у второго – восемь лет.

«Большим его заступником был наместник Иоасаф. Видя, что упорно препятствуют и не хотят ему давать мантию, наместник Иоасаф в конце концов

решительно заявил: «Если ему теперь не дадите мантию, то я уеду из монастыря”. Другие возражали и спорили с ним: он, мол, и теперь только духовного ищет, а когда получит мантию – и совсем перестанет работать, а нам в монастыре работники нужны. Но наместник и игумен настояли, и через 13 лет послушничества [будущий схимник] Михаил был пострижен с именем Тимон, в честь одного от 70-ти апостолов».

Впрочем, по данным «Автобиографии», постриг отца Тимона совершился не через тринадцать, а через двенадцать лет послушничества – в 1914 году.

Записки матери Марии донесли до нас и ряд воспоминаний о. Тимона-Михаила о его жизни и внутреннем настрое в последние предреволюционные годы. Так, она пишет: «Ища тишины и уединения для не развлеченной молитвы... живя в скиту Преподобного Сергия, задумал построить себе в отдалении келейку. Скит был расположен на гранитных скалах, покрытых вековым хвойным лесом. Местами скалы совсем отвесно спускались в воды проливов, образуя обрывы в несколько сажен вышиной. Зима была суровая, оттепель сменили морозы, скалы и камни были покрыты льдом.

Избушка-келейка, которую строил себе отец Тимон, была почти готова. Чтобы ее закончить, пошел он искать по берегу недостающий материал.

«Не знаю, – рассказывал старец, – как оступился на самой скале, упал вниз на лед прямо головой. Потерял сознание. Когда очнулся, пришел в себя, – ничего не помню и не понимаю: смотрю, смотрю – не узнаю места, не понимаю, где я, зачем тут, почему на льду, спрашиваю себя, что же я должен делать, куда идти? Ничего не знаю и не понимаю... все забыл. Вот в какое состояние пришел. Встал и пошел тихонько – не знаю сам куда и не понимаю, кто я и сам-то. Поднял глаза на скалу, вижу – стоит избушка, думаю, какая красивая келейка, и тут-то и вспомнил, что это моя келейка”.

Пошел отец Тимон к своему старцу и все ему рассказал, что с ним случилось. Старец, выслушав, сказал: «Смотри, не указание ли это тебе? Тебе рано еще жить отшельником, вернись лучше в монастырь». Отец Тимон так и сделал.

Говоря о послушании как об основе монашеской жизни, отец Тимон, однако, предостерегал и здесь. Во всем должно быть внимание и рассуждение... Случилось в его жизни однажды, что пошел он и против послушания.

Пробыв довольно долгое время на Валаамском подворье в Петербурге, свечником и певчим на Калашниковской набережной в часовне Святых Бориса и Глеба, отец Тимон очень этим тяготился. Когда его опять назначили в Петербург, он был в большом горе; шум и суета были ему несносны. Однако он не решился возражать. «Пошел к вечерне с тяжелым сердцем, – вспоминал старец. – Стою молюсь, вдруг вижу огромную пасть, такую огромную, как устье Невы, где Шлиссельбург... Вот-вот эта пасть откроется и поглотит меня... Шея длинная у этого страшилища – как до Петербурга от Шлиссельбурга. И слышу, голос мне говорит: ослушайся, откажись, не поезжай!.. Ну, думаю, это вражеское искушение, это я сам ехать не хочу. Стою молюсь... «Пойди откажись!» – слышно ясно опять. Страшно стало, думаю – еще постою помолюсь, пройдет. Нет, опять слышу: «Иди сейчас же!..» Задрожал я, пот выступил... стою, упорно молюсь – слышу строгий голос: «Если ты сейчас же не пойдешь отказаться, – тебя на руках вынесут!»

Дрожу я, плачу, слезы льются, иду из церкви, пошел к духовнику – не застал его, и это было по воле Божией, потому что духовник ни за что не позволил бы идти против послушания. Пошел к игумену, все ему рассказал. «Хорошо, – говорит, – я посоветуюсь и подумаю...»

Все было готово к отъезду, но наутро решение отменили, и отец Тимон остался в обители.

«Вот, – прибавил батюшка, – нужно большое внимание к себе и рассуждение: и в послушании может быть большое искушение, которое легко погубит многие труды многих лет"».

«В те годы, – продолжает свой пересказ воспоминаний старца монахиня Мария, – Валаам посещало огромное количество богомольцев; братии было до 1500 человек.

Приезжала туда со сбором тайная монахиня Серафима (Марфа). Она была известна своей высокой духовной жизнью. Жила всегда на Кавказе (город Адлер) у крестьянина. Не пропуская ни одного случая напитаться у духовно опытных, отец Тимон много беседовал с Серафимой... Она ему порассказала и о своей жизни.

Жила она в избушке, и вот однажды, читая Святое Евангелие, задумалась над тем, как Господь наш Спаситель молился и постился сорок дней, и сама решила поститься сорок дней. Заперлась она в бане и велела хозяину, если не выйдет через сорок дней, открыть двери. Простояла на молитве двадцать суток, сильно ослабла безо всякой пищи, упала как мертвая на пол, думала, умирает, потом чувствует, будто стал ее ветерок какой овевать, легче и легче стало. Встала на ноги и продолжала свой молитвенный подвиг и следующие двадцать дней без пищи... «Великая была подвижница”, – прибавил отец Михаил.

Многим поделилась с ним она из своего опыта, и о молитве Иисусовой много говорила. На его вопрос об иеромонашестве она сказала: «Ты иеромонашества не ищешь – хорошо делаешь, но нет наказания, которое тебе подошло бы за отказ от него, когда оно придет”.

И это время пришло, тогда уже отец Тимон был в сане диакона, через три года после пострига (1917). Как перед получением мантии некоторые правящие отцы всячески препятствовали, так и теперь старались не допустить отца Тимона до сана иеромонаха. Несмотря на все эти возражения и споры, неожиданно пришли бумаги от епископа; упорствовать больше не могли, сделали, как обычно, экзамен и... «Господь все совершил”, – добавил старец. Один из вопросов на экзамене был такой: «Кто управляет миром?” Ответ отца Тимона: «Господь управляет, Божий Промысл управляет всем”. Другой вопрос: «Всегда ли это так и во всем ли?” На это он так ответил: «Да, всегда и во всем». А какие были другие вопросы, «не помню уж”, – заключил старец...» Итак, в 1921 году (в соответствии с данными его «Автобиографии») отец Тимон стал наконец иеромонахом, священником Бога Живаго, прожив до того почти двадцать лет на Валааме, который в это время, в связи с принесенными революцией бедами, переделами и изменениями государственных границ России, оказался временно на территории совсем иной страны – получившей из рук большевиков свою независимость Финляндии (это было, по сути, их платой финнам за задержание последними эшелонов с воинскими частями, предполагавшими идти на Петроград для освобождения его от большевиков).

Неожиданно наступившая независимость Финляндии лишила валаамских иноков Родины, но в то же время сохранила для них возможность продолжить – почти еще на два десятилетия! – монашеское служение Господу в стенах древней обители. Их, всё еще спасавшихся в ней, оставалось теперь порядка пятисот – шестисот человек (вместе с трудниками, число которых постоянно менялось) – против почти полутора тысяч до революции!

Впрочем, уже вскоре число их должно было сократиться почти вдвое – именно таким стал в дальнейшем первый результат грянувшей в обители в середине 1920-х годов «календарной смуты», с наступлением которой значительная часть иноков была вынуждена покинуть Валаам. Весьма незавидная участь ожидала и иеромонаха Тимона.

После обретения священства, как пишет монахиня Мария, «самым любимым и дорогим для отца Тимона было его местопребывание в Гефсиманском скиту, где он провел несколько лет уединенного подвига.

Скит лежал на дороге в скит Воскресения. С одной стороны дороги – сад, где под навесом была большого размера икона «Моление о чаше», с другой стороны – деревянный храм, чудесный по своей внутренней отделке; он был весь резной – кипарисового дерева, от которого шел всегда особый тонкий аромат.

И храм, и кельи иноков стояли под огромной скалой- горой, на вершине которой – часовенка; гора эта называлась Елеон. Любил отец Тимон этот отдаленный на четыре-пять километров от монастыря тихий и красивый скит».

Здесь его лишь изредка, когда предоставлялась возможность, посещали свои же наиболее близкие ему монашествующие. Рассказывая позже об этих введения церковным начальством в Финляндии богослужения по новому стилю], – он умолчал, а духовная дочь, которой он это рассказал, не дерзнула спросить.

Одно ясно – и все чада старца Михаила хорошо [это] знали, – что он «по своей воле» ничего никогда не делал, а делал «по воле Божией”.

Последующее показало всю глубину великого дела, которое ему было задолго ясно, ведомо. В этом факте обнаружилась его прозорливость.

Наступила в обители мрачная пора... тягота, смута, споры, взаимная вражда, разделение на старый и новый стиль».

Причиной наступившего на Валааме в ту пору внутреннего раскола явилось то, что монастырь в послереволюционный период неожиданно оказался полностью подчинен финским церковным властям вполне раскольничьего и обновленческого толка, в свою очередь готовым полностью подчиняться предельно националистически настроенной мирской, светской власти. Во многом из чисто мирских же соображений и испытывая к тому же постоянное давление со стороны собственного правительства, Церковь Финляндии начала вводить с 1921 года (что было подтверждено и решением Сердобольского Собора 1923 года) – по указанию активно прозападных финских властей – новый календарный стиль, принятый в местной Лютеранской Церкви. Это привело к долгим внутрицерковным нестроениям и ко многим духовным трагедиям непосредственно в самом Валаамском монастыре.

Дополнительно переходу Церкви Финляндии к новой календарной системе содействовало и октябрьское

1923 года послание Святейшего Патриарха Тихона о введении (под мощным давлением чекистского ГПУ) нового календарного стиля (при сохранении старой Пасхалии) в Российской Церкви и в связанных с нею автономных Церквах. Однако уже через месяц, видя полное неприятие православным русским народом этого навязанного большевиками нового стиля, патриарх отменил его. В Финляндии же данное окончательное решение Российской Матери-Церкви учтено не было и до сведения приходов даже не доводилось.

Особое противостояние в связи с введением правительством Финляндии нового стиля в Православной Церкви началось на Валааме с сентября 1923 года и предельно обострилось в 1925–1926 годах, уже после самочинного ухода Финляндской Церкви из юрисдикции Московского Патриархата и переориентации ее на абсолютно антиканоничную из-за этого самочиния связь с новостильной Константинопольской Патриархией.

Вот что писал о наступившей тогда на Валааме «календарной смуте» в своих воспоминаниях известный архимандрит Афанасий (Нечаев), ставший в 1926 году здешним послушником:

«После образования независимой Финляндии правительство нового государства дало Православной Церкви право гражданства наравне с Церковью Протестантской, назначило содержание духовенству, но выразило желание, чтобы православное население Финляндии построило свою жизнь на новых началах, а именно: вместо Финляндской епархии, подчиненной Московской Патриархии, образовало бы из себя особую Финляндскую Православную Церковь.

Возникновению самостоятельной Финляндской Церкви содействовала Константинопольская Патриархия, которая в то время, между прочим, ввела у себя церковный календарь нового стиля, послуживший одной из важных причин смущения и раскола среди монашеской братии на Валааме».

Действительно, введение Константинополем календарного нового стиля состоялось «между прочими» проявлениями псевдоцерковного модернизма, имевшими место на, по существу, апостасийном, так называемом Всеправославном конгрессе, созванном обновленцем, Патриархом Константинопольским Мелетием,

где «были поставлены вопросы о введении нового стиля, о второбрачии духовенства, о женатом епископате, о сокращении богослужения, об упразднении постов и упрощении одежды духовенства» – новшествах, «направленных на ниспровержение священных канонов, веками освященных благочестивых традиций и обычаев нашей Св. Церкви и, следовательно, к извращению духа Св. Православия».

Недаром в письме Святейшему Патриарху Тихону (написанном не позднее августа 1923 года) митрополит Антоний (Храповицкий), глава Русской Зарубежной Церкви охарактеризовал Константинопольского Патриарха следующим образом: «...В Царьграде... Мелетий оказался вторым Несторием. Вероятно, Вы получили их декреты, совершенно разрушающие православные каноны. Греки впрочем уже изгнали Патриарха-масона, избив его до полусмерти... Декреты же их имеют [в виду] несомненный и решительный раскол в православных Церквах... Спасибо трем Восточным Патриархам, которые с негодованием отказались от посылки депутатов на тот нечестивый совет, где было на более 6–7 епископов (вернее пяти)...».

Ничуть, заметим, не лучшим Первоиерархом Константинопольским явился и следующий за Мелетием Патриарх – Григорий VII, известный такими поистине «вселенски» позорными деяниями, как, например, признание пробольшевистского псевдоцерковного обновленчества (этого подрывного «проекта» ЧК-ГПУ в СССР) в качестве якобы подлинной «Православной Церкви» России – с предложением Святейшему Патриарху Тихону удалиться от управления всероссийскою паствой.

Вот кто были «духовными отцами» местных финских обновленцев и вот какие мрачные фигуры стояли у самых истоков во многом, по сути, также обновленческой (по общему характеру своей жизни) Церкви Финляндии!

Но обратимся вновь к запискам архимандрита Афанасия (Нечаева), который так вспоминал о введении нового стиля в Финляндской Церкви (с абсолютно антиканоничной новостильной же пасхалией!): «Мне пришлось видеть эти события в монастыре, испытывавшем тяжкое потрясение, не изжитое и до сих пор. А случилось следующее: неожиданно для всех приехал на Валаам из Лондона греческий митрополит Германос [Стринопуло] – представитель Константинопольского Патриарха в Западной Европе. Часть монахов с духовником о. Михаилом [Поповым; до схимы – Маркианом; 1871–1934] и наместником о. Иоасафом во главе отказались с ним сослужить.

Валаамцам было очень тяжело отрываться от Русской Церкви, но главная причина, вызвавшая среди части монахов отказ в признании новой церковной власти, коренилась в новом календарном стиле.

Валаамская братия твердо соблюдала вообще дух монашеского послушания, но боялась новшеств, казавшихся ей соблазнительными и нарушающими церковные каноны. Валаамцы были все против нового стиля [как одного из проявлений духа века сего], но подчинялись и здесь воле начальства, за исключением празднования Св. Пасхи, каковое было закреплено Вселенским Собором по старому стилю. Церковное управление наложило взыскание за это на монастырское начальство (запрещение участвовать в выборах), но фактически примирилось с тем, что Валаам праздновал Пасху по старому стилю, в то время как вся остальная Финляндская Православная Церковь – по новому.

По каноническим правилам, за нарушение постановления Вселенского Собора о праздновании Пасхи налагается запрещение в священнослужении, причем это запрещение распространяется и на того, кто сослужит с этим нарушителем канона о Пасхе. Приехавший на Валаам митрополит Германос перед тем служил в Сердоболе вместе с архиепископом Германом, который незадолго до этого совершил Пасху по новому стилю. И, по толкованию некоторых монахов, выходило, что архиепископ Герман подверг себя запрещению в священнослужении за нарушение канона о Пасхе, а митрополит Германос – за сослужение с ним. Эти монахи отказались сослужить с ними обоими, чтобы и себя не подвергнуть тому же прещению.

Грозный это был момент для Валаама. Решалась его духовная судьба. Ошибка в выборе грозила разрушительными последствиями. И мне пришлось наблюдать, как волновались и даже плакали монахи. Шли непрерывные совещания по кельям даже по ночам... монахи начали изучать церковные каноны – целые тома книг с комментариями. Как потревоженный муравейник, кипел Валаам. Сновали с непривычной торопливостью монахи, спрашивали друг друга с трепетом: а как думает такой-то старец? И уже все сразу почувствовали, что не найти им всеобщего согласного решения, что нарушены между ними мир и согласие навсегда, что наступил конец безмятежной иноческой жизни».

Темные силы, исподволь несущие миру грядущую вселенскую апостасию, пришли уже и сюда...

Свидетельница тех печальных событий монахиня Мария так пишет в своих воспоминаниях об этом тяжком времени – по сути, подлинно православного исповедничества в защиту канонов Церкви Христовой:

«В угоду интернациональному экуменическому движению Финская Церковь, руководимая Константинопольским Патриархатом, заставила Валаам перейти на западный календарь.

Отказавшихся принять новое летосчисление, введенное в Православной Церкви Финляндии [главное же, заметим, принять празднование Пасхалии по новому стилю, что уж вовсе является невозможным для подлинно православного верующего, действительно уважающего каноны Церкви (они это прямо запрещают!) и тем самым полностью послушного им. – Авт.], судили, запугивали; кого сослали в дальние скиты, как духовника всей обители старца Михаила [Старшего], – [сначала на Тихвинский остров, а затем] на Предтеченский скит [где он и провел последующие восемь лет]. Кого с позором выгнали совсем с Валаама – двадцать пять человек... Старец Михаил Старший [Маркиан] был духовником монастыря до раскола, а отец Тимон был его ближайший ученик. Старец Михаил умер от разрыва сердца в ссылке на Предтеченском острове. После него духовником стал отец Тимон – духовником старостильников... Были даже некоторые посажены в тюрьму в Выборге – как «нарушители порядка»... Кто уехал, не выдержав этой обиды, в Сербию... Отца Тимона судили тоже как «ослушника”, «преступника» – он был во главе и убеждал других крепко держаться чистоты Православия. Уезжать он не хотел и решил все терпеть до конца в своем монастыре. «Хоть живьем закопайте, – отвечал он своим судьям (правящей [новостильной] партии монастыря), – не отступлю от своих слов, от того, что мне заповедал старец еще до поступления в монастырь"».

Наступившая тогда скорбная картина полного развала былого единодушного во Христе валаамского братства лишний раз показывает, насколько важны для церковного единства принципы последовательного сохранения соборных святоотеческих канонов и как неверность им тут же оборачивается нарушением христианских любви и мира. Подтверждением этому служит вся последовавшая за отказом от следования этим канонам жизнь Старого Валаама той поры, насыщенная внутренним противостоянием, обновленческой беспринципностью и полным расстройством для многих истинно духовного внутреннего устроения монашеского жития (что, однако, старательно затушевывалось начальством – особенно для взора посещавших обитель паломников). Все это становится особенно понятным, когда мы обращаемся к документам того времени – дневникам, письмам, воспоминаниям участников событий (в частности, некоторые из подобных письменных свидетельств помещены и в настоящей книге – в разделе «Приложения»: см. Приложение ///).

Впрочем, во всех этих документах основное внимание уделяется внешним событиям «календарной смуты»; идейная подоплека конкретных действий противоположных сторон, как правило, почти не затрагивается. Однако для лучшего понимания сложившегося тогда положения необходимо ясно представлять, чем, собственно, руководствовались старостильники в своем принципиальном противостоянии обновленцам – приверженцам нового стиля.

Главное, что следует подчеркнуть: и отец Тимон, и все остальные валаамцы-старостильники опирались в своем неприятии новостильной Пасхалии не на какие-то собственные нарочитые излишне консервативные пристрастия, а самым непосредственным образом – на Священное Предание Церкви, постановления святых Соборов и учение святых отцов.

Вообще на вопросе об антиканоничности празднования Пасхалии по новому стилю (то есть по «западному» григорианскому календарю) следует остановиться подробнее, поскольку смута, наступившая в связи с этим на Валааме, имела судьбоносное значение для многих валаамцев, в том числе и для отца Тимона-Михаила.

Для уяснения принципиальной позиции защитников старого стиля, по которому, слава Богу, без всяких расколов живет и поныне наша Русская Православная Церковь, необходимо четко понимать одну простую истину: поскольку по этому стилю христианская Пасха (как переходящий – по лунному календарю – праздник) иногда может опережать иудейскую или приходиться на один день с нею, что абсолютно запрещено Святыми Соборами, то все совершающие Пасху Христову по новому, григорианскому календарю являются фактически нарушителями канонического строя, вполне сознательно отрицающими и не исполняющими 7-е апостольское правило определений Никейского Собора и 1-е правило Антиохийского Поместного Собора.

Так, 7-е апостольское правило провозглашает: «Аще кто епископ или пресвитер или диакон святый день Пасхи прежде весеннего равноденствия с иудеями праздновати будет, да будет извержен из священного чина [выделено нами. – Авт.]» (Книга правил). В 1-м правиле Антиохийского Собора (в дополнение к предыдущему постановлению) говорится о том же гораздо подробнее, и притом еще решительнее: «Все дерзающие нарушати определение святого и великого Собора, в Никее бывшего, в присутствии благочестивейшего и боголюбезнейшего царя Константина, о святом празднике спасительныя Пасхи, да будут отлучены от общения и отвержены от Церкви, аще продолжат любопрительно восставати противу доброго установления. И сие речено о мирянах. Аще же кто от предстоятелей Церкви, епископ, или пресвитер, или диакон, после сего определения дерзнет к развращению людей и к возмущению Церквей особитися и со иудеями совершати Пасху, такового святый Собор отныне уже осуждает быти чуждым Церкви [выделено нами. – Авт.], я ко соделавшегося не токмо виною греха для самого себя, но и виною расстройства и развращения многих. И не токмо таковых Собор отрешает от священнослужения, но и всех дерзающих быти в общении с ними [выделено нами. – Авт.] по их извержении из священства. Изверженные же лишаются и внешния чести, каковые были они причастны по святому правилу и Божию священству».

Хорошо зная об этих соборных определениях, наиболее духовно просвещенные иноки Валаама, желая помочь своим собратьям сохранить верность каноническим принципам церковной жизни, делали порой выписки из соответствующих церковно-исторических источников и составляли различные своды соборных правил, затем распространяя их как в собственно монашеской среде, так и между мирянами – для большего их духовного укрепления и сопротивления обновленчеству.

В качестве примера можно привести образец одного из таких кратких сводов, имевших хождение среди старостильников как на Старом Валааме, так и в Псково- Печерской обители.

Предельно ясный по смыслу и достаточно четко выраженный текст этой своего рода «памятной записки» однозначно обличает любые формы тех совершенно мирских по своей внутренней сути, псев- дохристианских новаций в российской церковной жизни, что, проступая в ней уже с начала XX века, привели некоторых наименее крепких духом верующих к соблазну обновленчества и «живоцерковничества» 1920–1930-х годов. Вот этот текст:

Против нововведений (новшеств) в православной вере

Могут ли изменять или вводить что новое архиереи или кто другой в православной вере, как видим в других Православных Церквах (как, например, в Болгарской [Церкви] патриарх издал послание принять новый стиль, по которому праздники стали праздноваться на тринадцать дней раньше и нарушаются через это святые посты)?

Правило Шестого Вселенского Собора: «Божиего благодатию – определяем: хранити неприкосновенну нововведением и изменением веру, преданную нам от самовидцев и служителей Слова, Богоносных апостолов, еще же от святых и блаженных отцев, в Никее, Царе граде, Эфесе и прочих собравшихся».

«Кто ниспровергает догматы и правила святых пастырей и учителей, тот ниспровергает самую Церковь: без них она не может существовать» (Творения преподобного] Макария. Т. 1. С. 34).

«От новшеств же возникают обыкновенно различные ереси и расколы, от каковых да сохранит Христос всех православных» ([Преподобный] старец Паисий (Величковский)).

«Храним же невовводно все, Писанием или без Писания установленные для нас церковные предания» (Седьмой Вселенский Собор).

Из всего вышеизложенного можно видеть, что новое ничего нельзя ни вводить (ни изменять) – касается ли это нового стиля или постов или еще чего нового, противного св[ятой] православной вере.

...Тем не менее, несмотря на все столь ясно выраженные соборные постановления, новостильники, исполняя не правила святых отцов, а указы мирской власти (как говорили некоторые старостильники – «сюртуков») и, в первую очередь, президента Финляндии, год за годом продолжали тем самым лишать и себя, и послушных им иноков необходимой полноты благодати истинного монашества, а некоторые из них – даже и благодати священства (вспомним постановление Первого Вселенского Собора о необходимости извержения из сана любых нарушителей «старостильной» пасхалии, а также слова из 1-го правила Антиохийского Собора о том, что каждого «такового» он «осуждает быти чуждым Церкви»), Притом внешне эти игумены (настоятели и их наместники) могли выглядеть вполне «благочестиво» – особенно в глазах бывавших на Валааме паломников и просто туристов (их немало приезжало сюда в 1930-е годы), чаще всего даже и не подозревавших о том, что любезно принимавшие их представители монастырского начальства являются на самом деле прямыми нарушителями постановлений святых Соборов и подлежат за то попросту лишению сана!

Особенно же прискорбным было проявлявшееся при этом лукавство обновленческого церковного начальства, представители которого, хорошо зная о вопиющем несоответствии своей позиции православным соборным канонам, однако, из страха перед светской властью, всячески старались убедить подвластных им иноков в полной якобы доброкачественности своего новостильничества. Тех же, кого теми или иными способами «убедить» не удавалось, отправляли в дальние валаамские скиты или же вообще выбрасывали из обители в мир.

В этом смысле вполне типична для того времени позиция игумена-наместника Харитона, бывшего в свое время духовным чадом отца Тимона, но перешедшего, однако, из «практических» соображений на позиции новостильников.

Матушка Мария пишет о нем: «Он... не мог не видеть и не ценить его [отца Тимона] истинно монашескую жизнь и тем сильнее часто его [как начальник-новостильник] преследовал – его раздражала твердость отца Тимона и невозможность привлечь на свою сторону»; «Не раз игумен [Харитон] начинал уговаривать его и других старостильников выехать из обители, но каждый раз получал отрицательный ответ».

И, что особенно печально, для многих, подобных отцу игумену, весьма характерна была глубокая внутренняя, духовная раздвоенность. Ведь даже и сам отец Харитон мог, с одной стороны, составлять и издавать благочестивые книги, посвященные Иисусовой молитве, а с другой – одновременно защищать константинопольское, псевдовселенское новостильное обновленчество, пошедшее тогда на поводу у мира и потому, по сути, Церковь Христову исподволь разрушавшее.

Такая двойственность была, по-видимому, вообще характерна для отца Харитона, ибо, хорошо зная об абсолютной антиканоничности «новостильниче- ства» в отношении пасхалии, как бы иначе он мог его защищать?

Монахиня Мария пишет в одном из писем: «Отец игумен Харитон – большой дипломат. Ласково встречал, не касался острых тем «раскола» – тихо и медленно говорил или из Св. Отцев, или расспрашивал о чисто практических и материальных условиях жизни в миру... Это был настоящий Макиавелли... Уходили от него в спокойном и мирном настроении. Но со своими монахами-старостильниками он бывал и грубым, и жестоким. В этот период быстро распадалось Валаамское братство – разъезжались, уходили». Других – насильственно высылали.

И, по-видимому, недаром еще в 1929 году епископ Вениамин (Федченков) в одном из своих писем отцу Харитону (будучи наслышан о нестроениях на Валааме) так отвечал на вопрос о возможном уединении этого монастырского главы: «Ваш путь – еще не безмолвие. Лучше смиряться... в борьбе с искушениями самости, рассеяния, властности, немилосердия и проч. Кажется, еще далеко до этого, ведь вам уединение представляется не большим подвигом (как должно быть по существу), а отдыхом в удобных условиях... Едва ли это есть подлинное безмолвие духовное...»

Вообще новое монастырское начальство, сменившее в ту предельно тяжкую для Валаама пору преследования старостильников прежнее, стремившееся к верности православным канонам, всячески старалось – ради сохранения ложно понимаемого им мира и яко бы благоденствия обители – любыми способами ублаготворять светскую власть в лице прежде всего финляндских президентов, о чем достаточно откровенно говорят сохранившиеся архивные документы.

Так, в одном из монастырских описаний посещения Валаама президентом Столбергом прощание иноков с ним описывается подобным образом: «...И пароход пошел, и музыка гремит, солдаты кричат, мы поем, президент снял шляпу и всем кланяется»; в своем же письме (от несколько более позднего времени) настоятель всячески заверяет власть в готовности «что-либо сделать приятное для высокочтимого

и всеми насельниками Валаама обожаемого [выделено нами. –Авт.] президента».

Естественно, что подобного духа новая монастырская «иерархия-марионетка» оказалась чрезвычайно удобной для финского правительства и Церковного Управления, поставивших перед собой задачу предельной модернизации всей Православной Церкви Финляндии.

И вот для такой монастырской власти ничего не значило даже мнение о неправославности «западной Пасхалии» самого́ Святейшего Патриарха Тихона, находившегося, увы, слишком далеко от нее.

А ведь в монастыре это мнение было хорошо известно!

Например, в монастырском архиве (в составе дела № 35 за 1925 год – об отстранении от должностей пяти членов соборной братии и о привлечении их к церковному суду за сопротивление введению нового стиля) сохранилась записка, составленная иеромонахом Пахомием (Колоколовым), в которой он ясно засвидетельствовал мнение Патриарха о полной якобы невозможности введения именно новостильной Пасхалии на Валааме – как откровенно антицерковном и антиправославном деянии.

В этом документе, в частности, говорится: «Мы, три инока, иеромонахи Галактион и Потапий и архидиакон Иван Кривоносов отправились... к Святейшему Патриарху Тихону спросить его, благословит ли он нам ехать на Валаам [поскольку, как отмечается чуть выше в этой же записке, «...самое главное, что на Валааме новый стиль». – Авт.]. Когда пришли и объяснили, что мы собираемся уехать на Валаам, он сказал: «Бог благословит»... Тогда еще вопрос от нас последовал: «А если на Валааме Пасху будут праздновать по-новому?» Он ответил, что этого нельзя, это дело Вселенского Собора. Я, со своей стороны, сказал патриарху: «У нас есть письмо с Валаама, что из начальников уже некоторые согласны Пасху праздновать по новому”. Святейший повысил голос и сказал: «Не может это быть, чтобы на Валааме стали праздновать Пасху по новому, когда везде и всюду Пасха празднуется по старому». И кончился весь этот разговор, больше мы таких вопросов не задавали Святейшему, потому что заметили его волнение... Вот, отцы святые и братия, что я слышал от патриарха, то и написал на сем листке...»

Подобно Святейшему Патриарху Тихону, о полном неприятии нового стиля для подлинно православных христиан говорили тогда и Патриарх Сербский, и глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий), для которых обновленец архиепископ Финляндский Герман всегда оставался лжеепископом и подлежащим суду Церкви раскольником.

Показательно, что даже в условиях определенного пролютеранского давления со стороны, например, эстонского правительства на известный Псково-Печерский монастырь [временно оказавшийся тогда на территории Эстонии) здешние иноки весьма холодно [к тому же вынужденно, по приказу властей) встретили прибывшего к ним в 1927 году с официальным визитом архиепископа Германа, фактически не признав его архипастырем и законным возглавителем православной паствы Финляндии.

Об этом весьма недвусмысленно свидетельствуют строки из дневниковых записей печерского иеромонаха Павла (Горшкова), будущего наместника этой обители, так рассказавшего в своей «Дежурной тетради» о посещении монастыря Германом: «В Иванов день, 24/VI (7/УП) 1927 года, утром, с поездом из Нарвы приехал Герман, архиепископ Финляндский, с духовенством и мирянами (двадцать человек), в том числе шесть дам и мой знакомый по Всероссийскому съезду [трезвости, то есть борьбе с алкоголизмом] отец Исаа- кий, иеромонах, делопроизводитель Валаамского монастыря, член Собора.

За несколько дней было известно, что едет к нам архиепископ Герман, похитивший кафедру Финляндского архиепископа Серафима, а потому отец Исаия его считает «духовным прелюбодеем», отнявшим святительский престол у живого архипастыря и сославшим его на Коневец – незаконно.

Встреча была архиепископа Германа и прием – холодные, во всем было подчеркнуто несогласие с его поведением...

На вокзале его встречал Саввушка [кучер?], но благословения не брал и рукй не целовал. Так ему было (и всем нам) сказано от нашего Настоятеля-Владыки [здесь имеется в виду постоянно травимый шовинистически настроенной эстонской – «демократической» и, конечно же, новостильной – властью, а затем в конце концов расстрелянный большевиками епископ Печерский Иоанн (Булин)].

По прибытии в монастырь (во время Литургии) поили чаем в трапезе; и стояли духовенство и архиерей в алтаре, но никто у архиепископа не брал благословения и не приветствовал; лишь владыка наш поднес святую просфору архиепископу Герману, и тот представил нашему владыке всех своих приезжих с ним.

На ектениях Германа архиепископа не поминали, а лишь после крестного хода наш настоятель сам сказал «дипломатичное» многолетие «богохранимой стране Финляндии, правительству, гостям нашим...»

После Литургии пригласили в трапезу: кормили винегретом, супом и кашей... пили квасу много...

Мне было приказано читать «Слово Иоанна Златоуста на Рождество Предтечи», что я исполнил...» Так – по сути, принятый как частное лицо – и отбыл псевдовладыка Герман из Печерской обители восвояси.

Слова православного осуждения календарного нового стиля, вводимого в то время обновленцами всех мастей в церковную практику, мы находим и в келейных записках первой половины 1930-х годов еще одного известного псково-печерского подвижника – архимандрита Серафима (Розенберга), тогда еще простого монаха: «Каков новый календарный стиль? В благочестивое время старый держался. Ныне же – время нравственного упадка. Иерусалимская Церковь и ныне празднует Пасху по старому стилю. По новому же календарю пасхальные праздники совпадают с иудействующими и со светскими днями отдыха. Опасно такое послабление миру, свету; в этом – ересь.

При новом стиле и церковные службы посещаются меньше; по старому же стилю народу было более. Из- за отсутствия народа крестные ходы не удаются – превращаются в посмешище. Рождается через это в народе недоверие к своим пастырям. Господи, спаси благочестивыя».

...Точно такой же – в отношении неприемлемости новостильной пасхалии для подлинно святоотеческого Православия – остается и поныне позиция как Русской Православной Церкви, так и всех иных Поместных Церквей (кроме единственной – Финляндской).

В своем твердом противостоянии обновленцам-новостильникам отец Тимон был самым верным учеником, содругом и неизменным помощником «соборного старца» – уже упомянутого иеромонаха Маркиана (Попова), являвшегося до «календарного раскола» общим духовником обители (по избрании его братией в 1921 году) и принявшего затем, в 1924 году, схиму с именем Михаил (его поэтому по отношению к отцу Тимону, принявшему позднее схиму с тем же именем, обычно называют Михаилом Старшим, в то время как того – Младшим).

Какой великий труд по окормлению братии нес этот духовник (а ведь ее даже и после революции, во многом нарушившей течение монастырской жизни, в 1920-х годах, оставалось на Валааме все еще немало), свидетельствует хотя бы то, что на двери его кельи обычно висела табличка с надписью: «Прием с 7 утра до 9 вечера». И в его «маленькой приемной постоянно толпился народ. Тут были и духовные лица, и миряне, и военные, и молодые, и старые.

Всех принимал старец с ласковой улыбкой и приветливыми словами». Лишь иногда он «удалялся... в какой-нибудь скит, где проводил в безмолвии два-три дня».

Та внутренняя суть духовничества и старчества, которой годами учился у столь замечательного старца отец Тимон – преемник на поприще духовничества и прямой продолжатель пастырско-педагогической традиции Михаила Старшего, становится особенно ясной и понятной, когда мы читаем воспоминания об этом добром наставнике, написанные также одним из его чад, уже упоминавшимся архимандритом Афанасием (Нечаевым).

Пользовавшийся советами иеросхимонаха Михаила Старшего в самом начале личного монашеского пути (в первое из двух своих пребываний на Валааме – в 1925 году), отец Афанасий так рассказал впоследствии об этом старце-исповеднике (дав при этом и весьма яркую характеристику подлинного старчества вообще):

«...Нужно уметь заглянуть в глубину... духовной жизни [Валаама], – пишет он, начиная свой рассказ о встречах с отцом Михаилом, – чтобы рассмотреть отдельных исполинов духа в его недрах. Первым таким исполином был духовник всего монастыря отец Михаил. К нему меня направили для духовного окормления. <...> Первая встреча с отцом Михаилом произвела на меня неизгладимое впечатление. С тех пор навсегда врезался в мою душу его образ. Это был совсем обыкновенный человек, но именно потому-то, очевидно, это был действительно настоящий человек. Мы говорим: «Людей много, а человека нет”. И вот я увидел пред собою настоящего человека. Словами этого не выразишь. Но всякий и без того понимает, потому что образ настоящего человека живет в каждом из нас. И когда встретишь такого человека, то почувствуешь, что ты как бы сливаешься с ним в одно, как будто твои искаженные черты накладываются на его нормальные и исправляются, а ты сам становишься нормальным человеком. Сказывается это прежде всего в том, как подходит к тебе этот настоящий человек. Он принимает тебя всем сердцем. Этого одного достаточно, чтобы и ты раскрыл ему все свое сердце. И тогда он хозяин над тобою, а ты освободился от самого себя, от этой тяжелой ноши, которая давит и мучит тебя, а ты не осознаешь, в чем дело. А тут тебе сразу стало легко, хотя и не понимаешь, отчего. Конечно, от него, от настоящего человека! Но надо понять, в чем произошла из-за него эта перемена в тебе самом. Понять, чтобы научиться самому стать настоящим человеком. И долго-долго не дается эта наука, пока ты не овладеешь самим собою и не освободишься от самого себя. А совершится это в тебе только тогда, когда встретишь ты и сживешься с таким «Настоящим Человеком”, Который доступен всем и каждому и всегда, с Самим Иисусом Христом, – Он освободит тебя, ибо это Он с тобою в образе этого монастырского старца».

И далее отец Афанасий вновь возвращается к личности самого отца Михаила Старшего, замечая: «У каждого настоящего человека своя индивидуальность. У этого старца очень оригинальная индивидуальность. Это вполне русский мужичок, с простой образной речью, полный, с небольшой бородкой, простым русским лицом. Но вот одеяние схимы, четки и особенно манера держаться с вами обличает в нем врача духовного. Как врач он подвигается к тебе, всматривается внимательно, ласково и бережно; да, особенно бережно обращается с тобой. Он не предписывает духовных лекарств, не повелевает, а только как бы намеками побуждает вас делать то именно заключение или решение, которое ему кажется для вас правильным. И вы покидаете его с таким чувством, как будто вам вправили вывихнутую руку, такое чувство облегчения, мира душевного находит на вас. <...>

Есть единая сила, которая поддерживает стройность жизни монастыря. Это старчество. На Валааме оно обязательно. Каждый имеет своего старца-руководителя, по назначении игумена при постриге. Редкие могут быть старцами. При мне их было всего несколько человек. <...> В лице отца Михаила [Старшего] Валаам может похвалиться духоносным старцем, который направил сотни душ по спасительному христианскому пути и сам исповедовал Православие даже до смерти».

Здесь отец Афанасий имеет в виду ссылку в 1926 году обновленчески настроенной церковной властью Финляндии старца Михаила – за его защиту старого стиля и канонического времени празднования Пасхалии – на отдаленные острова (сначала на Германовский, потом на Тихвинский, который отец Михаил называл «наш Валаамский Сахалин», а затем на Предтеченский).

Плывя в одиночестве от Предтеченского острова на лодке, он 8 мая 1934 года скончался в ней от разрыва сердца, став фактически жертвой жестокосердия игумена-новостильника.

Кратко коснувшись в своих воспоминаниях «валаамской смуты», отец Афанасий отметил особую твердость принципиальной православной позиции старца Михаила Старшего в его противостоянии новостильникам; об этом он пишет так: «Неожиданно для всех приехал на Валаам из Лондона... митрополит Германос – представитель Константинопольского патриарха в Западной Европе (устанавливать новый календарный стиль). Часть монахов с духовником отцом Михаилом и наместником Иоасафом во главе отказалась с ним сослужить... Я только один раз видел за это время своего духовника отца Михаила... И он сказал мне лишь одну фразу, но твердо и решительно: «Нам святые каноны не позволяют быть с нарушителями их”. И почувствовал я, это у него непреложное».

Архимандрит Афанасий завершает свои благодарные воспоминания об этом замечательном валаамском авве такими проникновенными словами: «В духовной галактике святых и подвижников благочестия валаамского патерика отец Михаил, несомненно, достойный подражания наставник православного аскетизма. Как венец в награду за многие духовные труды, ему было даровано в конце жизни пустынное уединение, дано испытать блаженство быть «гонимым правды ради...» Что было открыто ему там, на пустынном острове? Для нас это останется тайной, нам не дано предугадать, о чем он беседовал с Ангелами...»

Связанная долгое время (еще с 1910 года) с Валаамской обителью Антонина Жаворонкова (принявшая в конце концов постриг с именем Ангелины), одно время окормлявшаяся у старца Михаила Старшего, а после его кончины пользовавшаяся известной духовной поддержкой и его ученика – отца Тимона, также поминает первого из них в своих заметках самыми благодарными словами: «Старец Михаил сохранил о себе самую светлую память. Его многие почитают за праведника, вспоминая его всегда искреннюю, живую, удивительно образную и примиряющую беседу».

...И вот многое из сказанного об отце Михаиле Старшем оказалось со временем вполне приложимо и к его младшему другу и последователю – отцу Тимону (Михаилу Младшему).

Ведь именно такой образ старчества, какой, например, отец Афанасий связал с первым из них, стал затем, по сути, присущ и второму. И потому совершенно справедливо монахиня Ангелина, завершая краткие свои воспоминания о духовнике Михаиле Старшем, в последних их строках воздает должное и Михаилу Младшему: «У него [Старшего] было много почитателей. Один из них, старец Тимон, впоследствии схимник Михаил, ревностнейший стоятель за чистоту Православия, достиг, пожалуй, духовных высот подлинной святости в сонме славных валаамских отцов».

Стояние же старца Тимона (Михаила) и его содругов-иноков за верность православным канонам утверждалось прежде всего на любви к Богу и к Его Святой Апостольской Церкви – ради собственного спасения и спасения тех, кто были вверены их духовному попечению. Ибо только ради Любви Божией они и сами творили по Его глаголам собственную подлинно христианскую любовь – ради вечной жизни, а не ради временного ублажения временных властителей мира сего.

Основная же беда валаамского монастырского начальства той поры как раз и заключалась в том, что, думая о временном, оно забывало порой о вечном, нарушая основную заповедь Христову о любви к своим же братьям. Но разве не Сам Господь произнес устами Своего апостола испытующие нас, христиан, в нелицемерности нашей веры слова: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин 13,35)? И разве эту евангельскую любовь являли валаамским инокам тогдашние их предстоятели, ссылая многих братий на отдаленнейшие монастырские острова или вовсе изгоняя из обители и даже порой способствуя их отправлению в тюрьмы? А ведь было и такое...

Больно писать обо всем этом, но правда есть правда... И если мы говорим ныне о валаамцах – исповедниках Православия, то нельзя умолчать и об антиправославных позициях тех, кто по слабости человеческой подвергал старостильников многолетним прещениям и насилиям.

И потому так приложимы к скорбным обстоятельствам духовной жизни Валаама той искусительной поры слова, сказанные (вслед за святым апостолом Павлом) одним из выдающихся архипастырей нашей Церкви – митрополитом Русской Зарубежной Церкви Филаретом в его «Христианском катехизисе»: «Если я говорю языками (не только) человеческими, но (даже) и ангельскими, а любви не имею, говорит апостол, то я – медь звенящая и кимвал звучащий (то есть подобен бездушным предметам, которые действуют только на внешний слух человека, а не на сердце его). И все высшие добродетели – пророчество, ведение всех тайн, чудотворящая вера и даже подвиги самоотречения и мученичества без любви – ничто и только от нее приобретают свою цену... И эта истинная любовь всегда ищет правды и истины, а не лжи и угодливости... И поэтому-то и говорит тот же апостол: любовь есть исполнение закона (Рим 13, 10)».

Увы, уже упомянутый здесь игумен Харитон, в угоду финским властям столь преследовавший и старца Михаила Старшего, и отца Тимона, мог сам сколько угодно составлять книги и об Иисусовой молитве, и о христианском понятии человеческого «обожения» благодатью Христовой, но в практической своей жизни предпочитал, однако, писать «приятные» письма «обожаемым» президентам, которые всячески стремились вытравить в Финляндии саму традицию подлинного (не размытого лютеранством) Православия и весьма безжалостно гнали его верных защитников...

К сожалению, и этот настоятель, и его столь же послушное внецерковному миру окружение были равно глухи не только к призывам собственной христианской совести, но и к отрицательным об их позиции мнениям со стороны известнейших иерархов Православной Церкви!

А ведь, например, священномученик, митрополит Крутицкий Петр (Полянский), местоблюститель патриаршего престола (после кончины Святейшего Патриарха Тихона), своим особым посланием полностью одобрил твердую позицию валаамцев-старостильников, благословив их не признавать любые прещения со стороны «епископа» Германа (Аава) и его присных.

Подобную же поддержку защитникам церковных канонов высказал и епископ Ладожский Иннокентий, писавший на Валаам:

«Переход на новый стиль и особенно празднование Пасхи по новой, западно-римско-католической по происхождению, Пасхалии, без суждения о сем Вселенского Собора с одной стороны и при наличии о том определенных канонических постановлений с другой стороны, есть, конечно, дело крайнего бесчиния, а в данном случае решительное дело, выводящее дерзнувших на то из общения и единства со всей Церковью Христовой... Герман [Аав] и прочие с ним отделяются от Православной Церкви и предпочитают соединиться с католиками и лютеранами, которые нами могут мыслиться только как еретики. Каноны о Пасхе имеют бесспорно вселенское значение и могут быть изменены только вселенским церковным сознанием... Поведение большинства валаамских иноков, не пожелавших идти на разрыв со всею Церковью Христовою, заслуживает полного одобрения. Твердость в Православии есть заслуга православного монашества в прошлом. Не нужно жалеть ни стен, ни зданий, надо более всего хранить истину и благодать, данные нам в пришествии Христовом...»

Наконец, к тому же призывал тогда и глава Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий), – в письме от 27 января 1925 года иеромонаху Поликарпу: «Ясно, в Константинопольскую Патриархию вошла еретическая шайка во главе с Мелетием... Германа я считаю простым мирянином... именем Божиим советую: не повиноваться лжеепископу Герману [выде- лено нами. – Авт.]. Советую крепко держаться единого спасительного пути и все претерпеть: и разорение обители, и изгнание, и всякие лишения за веру... если пришлось бы терпеть самые тяжкие бедствия, то и тогда не должно отступать от Божественной веры нашей...»

И не таковых ли лжепатриархов и лжеепископов, подверженных воздействиям страстей власто- и миролюбия, подразумевал в своих ответах духовным детям известный валаамский исповедник Православия монастырский иконописец и библиотекарь иеромонах Иустиниан (1885–1966), обращаясь к ним с такими словами: «Помолимся – что Бог внушит мне, то и скажу... Ну что скажет тебе серый мужичок? Дитя, человек, победивший стра- сти, выше того, кто завоевал весь мир. Победить страсть выше, чем взять город. На том свете первыми будут не митрополиты, не епископы, а исполнители заповедей Божиих и очистившие сердце от страстей. На том свете в аду много и митрополитов, и епископов, и патриархов. Не сан, а чистота сердца делает достойным».

Старостильники, духовно укреплявшиеся поддержкой подлинно православных архипастырей, как могли, держались своей твердой позиции, но силы были не равны: их преследовала и светская пролютеранская власть Финляндии, их предавали и собственные братия в лице непосредственного монастырского начальства. Отсюда потому не удивительны: и последовавшее затем монастырское разделение, и исковерканные человеческие судьбы, и фактически полный упадок обители в дальнейшем – уже в качестве финского Нового Валаама, превратившегося к 1970-м годам из огромной обители (некогда почти в полторы тысячи человек) в маленький скиток с десятком одних только финноязычных монашествующих новостильников!

Но ведь именно к этому постепенно и вели обитель – по указке финских властей – игумены, управлявшие в ней с 20-х годов прошлого века. Еще в 1934 году сам же игумен Харитон записал в дневнике: «...при конце моей жизни суждено поставить меня во главе этой Обители, которая... замирает, не столько материально, сколько духовно. Духовный распад коренится внутри и выливается наружу, погоняемый и внешними содействующими обстоятельствами». Однако разве не сам он и содействовал постоянно этим «внешним обстоятельствам»?

Надежда на изменение такого печального положения ненадолго появилась в связи с попыткой возвращения монастыря в лоно Матери-Церкви – в юрисдикцию Московского Патриархата, когда иноки Нового Валаама принесли в 1945 году покаяние перед Русской Церковью, выразившееся в составлении ими особого «Акта воссоединения братии Валаамского монастыря в Финляндии с Московской Патриархией», подписанного игуменом и всеми 127 иноками. В этом документе был сказано: «...исповедуем невольный грех, что, живя на территории Финского государства, не имея правильного представления о положении Церковного Управления в России, не смогли сохранить каноническую верность нашей Матери Церкви Российской и, следуя за своими архипастырями, отошли от нее... и тем оказались невольными нарушителями церковного мира в самой Финской Православной Церкви и отщепенцами от Матери Русской Церкви».

Однако в дальнейшем реального воссоединения так и не произошло, а затем монастырь вновь был переведен в юрисдикцию Константинопольского Патриархата.

В результате к 1957 году ново-валаамское братство состояло уже только из шестидесяти человек.

О разорении же всей монастырской жизни в Финляндии ярко свидетельствуют записки одного из игуменов Нового Валаама – отца Нестора (Киселенкова), в которых он, в частности, пишет: «...в Коневской обители сперва устраивали общие духовные процессии... некоторые богослужения... общее купание, бега в купальных костюмах, и в качестве приза поп-распорядитель вручал по несколько конфет (игумен всегда брал первый приз). Потом... у них исчезла серебряная рака преп. Арсения... Люди Божии помогли женить отца игумена... и совсем закрыли Коневскую обитель».

В 1964 году Церковное Управление Финляндии взялось наконец и за остававшихся еще в живых престарелых ново-валаамских иноков.

Игумена заставили отказаться от права подписывать финансово-хозяйственные документы обители, а «весь монастырский капитал разорили, лес и скот продали, но ничего путного не добились»; «прибыл из Церковного Управления эконом с трубкой в зубах, и... кончились все монастырские традиции». В дальнейшем «монастырь превратили в «богадельню”, затем стали брать плату с богомольцев», чего никогда не было прежде. «Потом в братских корпусах устроили платные туристические номера. «Одним словом, хотят устроить у нас курорт”». В1967 году игумен Нестор мирно отошел ко Господу. С его кончиной закончилась и недолгая история русского Нового Валаама в Финляндии. «Ныне и Куопио находится церковный музей, где висят стенды о Валаамском монастыре...»

И лишь прежний, подлинный Старый Валаам ныне вновь переживает долгожданный расцвет на прежнем своем «месте святе», со все более и более увеличивающимся числом насельников и приезжих богомольцев- паломников, все более и более поднимаясь из прежних руин, пребывая, как и прежде, в лоне Русской Православной Церкви!

Кто, кроме церковных историков, вспомнит со временем о склонных к обновленчеству пастырях, временно управлявших в то прискорбное время валаамским иночеством?

И напротив, как с годами все более возрастает уважение к памяти монастырских исповедников той смутной эпохи – таких иноков, как иеромонахи Феодосий, Иоанникий, иеродиаконы Никандр и Иувиан (известный, в частности, своими добрыми письмами к будущему Святейшему Патриарху Алексию II, бывшему тогда еще отроком), или же как монах Феофил, – всех тех, кто с «благословения» монастырского начальства были отправлены в тюрьму в Выборг, равно как и к памяти многих других исповедников- старостильников Валаама, в первую очередь старца Михаила Старшего.

В журнале «Русский Паломник» мы читаем такие признательные строки:

«...С Божией помощью и благодаря всеобщему российскому духовному возрождению и энергичному сочувствию среди русского народа Валаам ныне со всеми его пятью подворьями составляет духовную армию в четыреста монашествующих.

И старец Михаил [Старший] не забыт. Образ его, как встарь, вдохновляет молодое поколение своим смиренным тихим стоянием за Истину... и нет никакого сомнения, что по молитвам старца Михаила изливается Божия милость на тех, кто любит Бога и Его верных последователей – рать честных монахов.

Когда-то в юности отец Михаил, впервые увидав на Валааме монашеское царство, уязвился желанием войти в ряды иноков-воинов, примкнуть к этой Божией армии и общими силами прославить великое имя Господне. <...> Он познакомился лично с монашеством на Святой Земле, на Афоне, в Оптиной [пустыни]. Он без устали – как духовник – наставлял, исповедовал, обучал духовных воинов в художестве невидимой брани. И весьма в этом преуспевал.

Но враг рода христианского воздвигнул руками небрежных пастырей сопротивление, наводя блажь обновленчества всякого пошиба с целью обессилить воинов. Он обрушился со всей силой на соратников и на самого старца Михаила. По Божию попущению из-за бездействия слабых духом враг расколол единодушие рати валаамской.

Но не пал духом ни отец Михаил, ни остальные. Они твердо стояли за правду Господню. Со временем они ушли в иной мир, оставив нам завет предшествовавших. На своем опыте они показали, как надо бороться, как защищать [истину], как умирать, исповедуя Бога.

Валаам снова стоит крепостью нерушимой, воспевая чистым сердцем Божию славу.

Исполнилось желание юности отца Михаила!

Радуйся, преподобие отче наш Михаиле, иноков утверждение, исповедников похвало...»

Оценивая ныне общий характер «валаамского кризиса» 1920–1930-х годов, следует подчеркнуть, что спор о пасхалии явился, конечно же, лишь частным (хотя и весьма конкретным) выражением степени подлинной православной церковности всех тех, кто оказался тогда волей-неволей вовлечен в столь прискорбный конфликт. Ибо за календарной проблемой проступала проблема гораздо более фундаментального порядка: по сути, речь шла о верности (или неверности) самому каноническому (утвержденному соборным сознанием) строю церковной жизни – хотя конкретный предмет спора и казался некоторым (в силу их своего рода «духовной близорукости») не столь уж серьезным и не столь уж принципиально важным.

Однако, отнюдь не предвосхищая нелицеприятного Суда Божия ни над кем из представителей противостоявших тогда сторон, вспомним евангельские слова Спасителя: Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом (Лк 16,10).

И если вторая половина этого речения вполне приложима по глубинной духовной своей сути к некоторым тогдашним валаамским «обновленцам», то не будет ли столь же справедливым сказать и о старце Тимоне- Михаиле, как и о многих других его содругах – последовательных защитниках церковных канонов – опять же словами Святого Евангелия: в малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего (Мф. 25,23)?

...Но обратимся вновь к жизнеописанию старца Тимона-Михаила в изложении монахини Марии, достаточно подробно рассказавшей об основных событиях его жизни в то трудное время.

«Тяжелые дни наступили для оставшихся верными чистоте Православия, – пишет она. – За ними следили, придирались, обвиняли в том, чего они не делали, издевались. Посылали на всякие неподходящие послушания. Отцу Тимону приказали оставить Гефсиманский скит и перевели его в монастырский корпус, [«где он постоянно был окружен слежкой»], дали келью среди других, что ему было очень тяжело после скитской тишины и уединения. Но самое тяжелое было то, что они были лишены храма и богослужения...

Тут-то и оказалось необходимым то, что отец Тимон провидел задолго до раскола на Валааме.

Пришел к нему иеромонах Исавр [принявший после возвращения в Россию схиму в Псково-Печерском монастыре с именем Иоанн. – Авт.]: «Как быть, – говорит, – что делать? Не можем же мы быть без приобщения Святых Таин... Хоть бы запасные Дары были, чтобы хоть изредка причаститься». – «Приходите хоть все, весь монастырь, всем хватит!» – ответил отец Тимон.

Отец Тимон при помощи некоторых мирян в период раскола сносился [для духовной поддержки] с Афонскими старцами, но как и почему он задолго до раскола заготовил десять тысяч частиц для причастия, это поистине великое чудо, Божие откровение!

Вероятно, если бы не это, не выдержали бы и те, кто готов был все претерпеть.

Отцу Тимону дали послушание стеречь по ночам фруктовый сад – он, таким образом, опять обрел некоторое уединение и продолжал непрерывную молитву, часто тайком совершая Литургию в дальних часовнях. Но за отцом Тимоном неустанно следили, и скоро монастырскому начальству стало известно об этих ночных богослужениях.

Обрушились на него с новой силой, с угрозами: «С лица земли сотрем», – кричали; строго запретили где бы то ни было служить... и написали [так сказать, «по старой памяти» бывшему архиепископу Финляндскому и Выборгскому, в то время жившему неподалеку – на Коневце] владыке Серафиму жалобу на него как на «непокорного ослушника».

Вспоминал батюшка: «Скорбь моя была так велика, что думал, я не снесу этого испытания, умру. Помню, вышел раз зимой из монастыря, поднялся на кладбище от него, на Серафимову гору... исходил ее вдоль и поперек, всю слезами полил, в голос плакал, молился, стонал, взывая ко Господу: что же, Господи, если свои, даже свои, которые должны бы понимать, – и те так поступают... и это – за Литургию?! Что же тогда делать?.. Долго так молился и плакал; легче стало, отлегло от сердца...«»

Вскоре, благодаря инициативе отца Тимона, написавшего со своей стороны письмо владыке Серафиму и в результате заручившегося его личным благословением на служение Литургии, «старостильники, – продолжает свой рассказ монахиня Мария, – испросив себе пустое помещение – «глиномятку” (после прекращения производства изделий из глины], устроили в ней себе церковь, где совершали службу в четыре часа ежедневно. Многие миряне в те дни посещали Валаам, ища у старцев ответа на волновавший тогда всех вопрос о церковном расколе и о том, что правильно и чего надо держаться.

Отец Тимон непрерывно продолжал свой молитвенный подвиг, ежедневно служа Литургию. [»Продолжал и расширял подвиг любви к душам тех, кто искал истинного пути«]. Тихо, незаметно, стараясь не раздражать своих преследователей, [»вел себя отец Тимон"] – никогда не злоупотреблял он разрешением владыки. Миряне, за небольшим исключением, – чтобы не было лишних толков и разговоров и смущения в обители – не допускались в «глиномятку” на ночные службы и Литургию. Приезжавших к отцу Тимону он приходил исповедовать в гостиницу, в номер, и там же причащал. Быстрый, легкий как дух, тихо появлялся и так же тихо и быстро уходил...

Сам пек просфоры, сам изготовлял химический уголь для кадила, сам делал вино из изюма, который мы ему доставляли.

Все тяжелое и скорбное от своих преследователей нес он молча, терпеливо, без жалоб, скорбя только об ожесточении сердец своих собратий. Постоянно он слышал укоры в том, что принимает мирян. «Да, – отвечал он, – принимаю, им это нужно; вы не хотите – не принимайте, а я буду”».

Участница одного из таких богослужений позже вспоминала: «Не помню, вероятно, это были рождественские дни. Однажды в период тайных ночных служб совершилось чудо.

Был лютый мороз, собравшихся старостильников не могла, конечно, вместить часовня, стояли под звездным небом. И что же?.. Земля оттаяла под ногами, никто ничего не отморозил и не заболел – мы не чувствовали трескучего мороза...

Вот что бывало на Валааме, когда отец Тимон вел борьбу за чистоту Православия».

Об этом же печальном для монастыря времени один из паломников, посетивших его в 1926 году, Иван Савин, записал:

«...Старостильники – их все же большинство – давно уже не ходят в храмы, «оскверненные” новым стилем... сохранив небольшой запас Преждеосвященных Даров, служат они в лесу, повесив икону на сосне, и этот уход в новые катакомбы овеян какой-то страстной верой в свою правоту... не поколебать этой веры никаким хитроумным софизмам, никаким посулам... Старостильников «раздевают”. Снимают клобуки, одеяние схимническое, рассылают по дальним скитам. Многих судили за «ересь» и непослушание, часть выслали за границу. Будут судить еще и еще... Потрясенный небывалой еще на Валааме смутой, спросишь порой: «Ну разденут вас всех, отец, выгонят с родного острова. Что же станется с монастырем? Погибнет ведь святая обитель!» И все тот же ответ: «Пусть гонят! Основоположники валаамские и мы сами пришли сюда, в монастырь, не остров и его богатства спасать, а душу свою спасти..."»

Итоги гонений только в течение 1925–1926 годов таковы.

В 1925 году были исключены из братства и вовсе высланы из Валаамского монастыря шесть иноков, а «с началом навигации в 1926 году на церковный суд в Сердоболь вывезено тридцать два монашествующих. По окончании суда их расселили по дальним скитам, назначив на черные работы». 7 июня 1926 года из братства исключили еще четырнадцать иноков, 16 сентября – восемнадцать монахов. Кроме того, в том же году исключили из братства еще шесть человек, а четверо выбыли добровольно. «В конце ноября 1926 года в сопровождении местного полицейского констебля в Сердоболь прибыло более тридцати валаамских насельников. Все они были удалены из монастыря за неподчинение высшей церковной власти [которая, похоже, в каноничности своих действий предпочитала не сомневаться. – Авт.]. Они были помещены в местности Халлахухта близ Рюттю – впредь до получения разрешения на проезд в Сербию или Россию... В марте 1927 года было получено разрешение на проезд в Сербию семнадцати монахам. Позже четырнадцать братий, имевших российское [еще с дореволюционных времен. – Авт.] подданство, были высланы в советскую Россию [фактически – с перспективой отбытия в большевистские концентрационные лагеря. –Авт.]».

6–19 октября 1927 года была судима очередная группа старостильников в количестве сорока человек, в числе которых был и монах Иувиан (Красноперов).

На проходившем 19 октября на Валааме при содействии монастырского начальства заседании Низшего церковного суда Финляндской Церкви отец Иувиан выступил с итоговым документом противостояния «старостильников» обновленцам – так называемым «Объяснением», или «Заявлением», где четко определил православную позицию иноков, истинно уважавших соборные каноны Церкви. В частности, там было сказано: «Мы, нижеподписавшиеся... помня прежде всего тот Страшный и неизбытный Суд Христов, грядущий и приближающийся, где дела и помышления каждого из нас предстанут пред очи всех; приводя себе на память и Божественного Судию, и страшный престол, и нелицеприятное судилище и потоки огня, и грозный гнев, и силы, влекущие на Суд... по долгу православного христианина и своего иноческого звания, чистосердечно исповедуем и заявляем церковному суду следующее:

Истинною и главнейшею причиною... повлекшею за собой привлечение... к настоящему суду, является принудительное введение в области церковного богослужения нового стиля и нарушение канона о времени празднования святой Пасхи...

Согласно нашему Символу веры, мы веруем, что Церковь – соборна, почему и вопрос об изменении Пасхалии и церковного календаря должен быть решаем только соборным путем, как он решался и установлен изначала, а никак не одной или несколькими Поместными Церквами... Зная о тягчайшем грехе разделения церковного, равносильном терзанию Тела Христова, каковой грех не может загладить кровь мученическая... мы никак не дерзаем без разрешения Вселенского Собора принять нововведения в виде новой Пасхалии и такового же стиля. Уклоняясь от соблюдения канонических правил, мы фактически уклонились бы от вселенского единения и лишились бы благословения Церкви Христовой как сыны противления, достойные гнева Божия и отвержения, а не милости и благословения Всевышнего. Для нас верность Церкви Божией и ее установлениям есть основа нашего бытия, всецело покоящегося на соблюдении воли Божией и сохранении заповедей церковных. Изменивши этому главнейшему и священнейшему своему началу, мы оказались бы отступниками и противниками велений Божиих, ослушниками всей Церкви Христовой, были бы чужды ее, чужды Христа Господа и спасения в Нем, – да не случится этого со всеми нами никогда!»

Все члены этой группы старостильников были признаны виновными в нарушении порядка и монастырской дисциплины (судьи земного суда, по лукавству своему, вероятно, уже придумали для себя отговорки на Суде Страшном и потому к правде о своей антицерковной позиции остались, как и прежде, глубоко равнодушны); большая часть «подсудимых» была запрещена в священнослужении и лишена права носить монашеские мантии – впредь до публичного раскаяния... – однако хотя бы «без высылки из монастыря, поскольку это было уже запрещено правительством страны ввиду большой огласки за границей».

Однако и после 1927 года борьба старостильников за каноническую Пасхалию продолжалась.

По этому поводу архимандрит Серафим (Иванов), будущий архиепископ Чикагский и Детройтский (Русской Зарубежной Церкви), писал в 1929 году, рассказывая, в частности, о богослужениях старостильников: «Принудить отречься всех монахов от Святого Православия... начальству не удалось... Из двухсот пятидесяти оставшихся монахов около ста не желают иметь церковного общения с новостильниками и... возносят потаенно моления к Богу... Вот выдержка из письма одного из таких исповедников:

«Всю эту зиму ходили мы молиться в кожевенный завод... народу ходило много, пение прекрасно поставлено. Но враг позавидовал, что мы так славно славим Христа Бога, шепнул он своим слугам, и вот что вышло: на первой неделе Великого поста мы все поговели и приобщились Святых Таин в час ночи в таком духовном торжестве, что и передать невозможно. Перед святым причастием схимонах С. просил у всех прощения за долгое свое медление и пребывание в живоцерковстве (в новостилии. – Ин. В.]. Наши власти, узнавши все это, рассвирепели зело на нас и приказали отцу Амвросию строго не пускать нас туда молиться. Часовни Петровскую, Покровскую и Благовещенскую закрыли на замок, посему нам [впоследствии] пришлось первый день Пасхи встречать в бондарной мастерской. На второй [же] неделе Великого поста посыпались репрессии на некоторых иноков: одних сослали на Тихвинский остров, других на Сергиевский. Весной, слухи есть, еще кое-кого вышлют в скиты. Когда тепло будет, опять будем ходить на Петровское молиться, хоть не в часовне, а перед часовней. Что делать, надо потерпеть, может быть, Господь и умилосердится над нами и пошлет Свою милость к нам, угнетенным».

Да вдохновит... Господь и нас... на борьбу и стойкое охранение Своих святынь от всех врагов Святой Православной Христовой Церкви».

В то время отец Тимон, стремясь сохранить внутренний мир души, старался вне храма как можно меньше общаться с окружавшей его, преимущественно теперь уже новостильнической, братией. Упоминавшийся уже отец Николай Сайка свидетельствует об этом в своих воспоминаниях так: «Когда в двадцатых годах ввели новый стиль... тогда братство разделилось надвое... и отец Михаил, тогдашний отец Тимон, удалился в уединение. Бог ведает, какую строгую жизнь он... проводил [тогда]... Я слыхал от отца Николая, который приносил ему пищу и ставил ее в коридоре у его двери: оттуда отец Михаил сам брал приносимое и съедал у себя в келье. Он был там полным затворником».

Дух же обновленчества по-прежнему продолжал витать над Валаамом. Злоба финских новостильников по отношению к защитникам старого стиля порой превышала уже всякую меру. Так, тот же архимандрит Серафим (Иванов) сообщал в 1930 году: «...был съезд на Валааме «живоцерковного» [то есть новостильноновопасхального. – Авт.] духовенства. На этом съезде горячо обсуждался вопрос... какие новые меры принять против монахов- старостильников.

Сколь было велико озлобление «живцов”, видно из того, что одним мирянином было сделано громогласно предложение: посадить всех непокорных новому стилю монахов в барку, вывезти на середину Ладожского озера и там потопить. Этот совет, однако, никто не решился поддержать. Но удивительная и страшная кара Божия постигла нечестивого мирянина. Еще не успел разъехаться с Валаама сей «живоцерковный” съезд, спустя несколько дней после своего выступления шел он под хмельком по мосту, оступился, упал в воду и утонул, и даже тела, несмотря на все поиски, не могли найти.

Этот факт заставил содрогнуться и задуматься многих монахов, по немощи принявших новый стиль...»

Даже и гораздо позже, в конце 1939 года, старостильная братия просила епископа Германа снять наложенное на них незаконное запрещение, но им в этом вновь было отказано.

И потому не приходится удивляться тому, что в конце концов наступило и вполне закономерное наказание Божие за отступничество части валаамцев от святоотеческих канонов Его Церкви: в 1939 году грянуло большевистское нашествие, в результате которого весь разоренный монастырь (сначала духовно, а теперь и материально) оказался вынужденным перебраться во внутреннюю Финляндии, покинув родные Валаамские острова.

В конце 1939 – начале 1940 года Валаамский монастырь в связи с войной был эвакуирован.

Эвакуация проходила в несколько этапов, начавшись 15–20 декабря 1939 года (когда из обители были принудительно вывезены лишь те, кто не имел финского гражданства) и продолжившись до первых чисел февраля 1940 года, поскольку остальные должны были заботиться об эвакуации сами.

Последний молебен Матери Божией и преподобным Сергию и Герману Валаамским служился в Преображенском соборе вечером 5 февраля, перед ночным переездом игумена Харитона с несколькими братиями по льду Ладожского озера на Большую землю, в Лахденпохья.

«...С горечью и скорбью покидали старцы свою обитель... Иконы, утварь, ризница, музей и часть библиотеки были вывезены. Несколько колоколов отцы тоже взяли с собой. Но весь Валаам – его чудесные скиты в своей неповторимой красоте, ценнейший рукописный «Валаамский патерик», большие колокола – все это осталось.

Отцы были увезены в глубь Финляндии, в деревню Каннонкоски. Здесь все они очень тесно и скученно были размещены в помещении школы на берегу озера, среди леса, близ деревни».

Итак, как пишет матушка Мария, «Старый Валаам был уничтожен. Новый Валаам – это уже не Валаам.

Все имущество, деньги – всем распоряжалось церковное управление Финской Церкви. Что могла сделать небольшая группа? Большинство старостильников или уехали сами, или же высланы, если резко выражали свои мысли. По завету владыки Антония, они «жили, как жили» – терпели подчинение новостильным власть имущим... Какая распущенность царила на Новом Валааме... «Я ни к кому не хочу подходить», – говорил отец Михаил [точнее, тогда еще Тимон]. Он искал иной жизни – полного уединения».

И хотя по обстоятельствам времени старец вновь был его полностью лишен, он «и тут, несмотря ни на какие трудности, не прекращал ежедневного служения Божественной Литургии.

Отделив в сарае, где был сложен разный хозяйственный хлам, уголок, он его вычистил, прибрал, устроил там престол на снятой с петель старой двери, все вокруг закрыл пеленами, поставил иконы и на антиминсе совершал службу... Убогий сарай, подобно Вифлеемской пещере, превратился в палату, где совершалось величайшее Таинство.

Одна мысль о величии этого Таинства, совершаемого в углу убогого сарая, еще более поражала и умиляла».

Вскоре монастырская жизнь валаамцев на новом месте была в целом относительно налажена, хотя, к сожалению, ее устроение коснулось преимущественно лишь внешних сторон иноческого бытия – внутренний же духовный надлом, та обновленческая трещина, что прошла через весь монастырь в предыдущие полтора десятилетия, продолжала сохраняться, исподволь лишая его братию необходимого внутреннего душевного равновесия, доверия друг к другу и нелицемерного, подлинного духовного мира...

Как пишет об этом времени и о совершенно новом стиле жизни прежде довольно строгой в уставном отношении обители матушка Мария, «Валаам располагал кроме недвижимости капиталом до 20 миллионов финских марок, но все средства были взяты под контроль Финским церковным управлением, им [насельникам монастыря] выдавали необходимое для жизни, и хотя они не голодали, но лишнего ничего не было. И на Новом Валааме было сорок – пятьдесят коров и свинарство – в скоромные дни монахов заставляли есть суп с мясом. Многие перестали ходить на трапезу.

Отец Тимон нашел на опушке леса маленькую избушку и поселился в ней. Сам продолжал выпекать просфоры, сам заготовлял химический уголь для кадила. Этим углем он делился с одной церковью (в Хельсинки) – Покрова Пресвятой Богородицы, где были членами [прихода] его духовные дочери; одна из них была псаломщицей. Конечно, скоро об этом узнали в монастыре, и это послужило поводом к новым нареканиям.

Игуменом тогда был отец Харитон. Он не мог не видеть... истинно монашескую жизнь отца Тимона и тем сильнее часто его преследовал: его раздражала твердость старца и невозможность привлечь на свою сторону. Однажды среди двора, при других, он стал грубо кричать на него: «Всё к тебе женщины ходят. Сейчас же перебирайся в монастырь”.

К этому времени здоровье отца Тимона сильно пошатнулось; долгие годы трудов и скорбей от преследования отразились на его нервах; на этой почве он стал страдать болезнию глаз, один глаз закрылся и второй был в опасности. После грубости игумена он пролежал три дня, не в силах встать, потом безропотно переселился в убогую келейку во втором этаже, под крышей, в деревянном флигеле».

И вот война закончилась. «Москва диктовала свои условия Финляндии. Валаамский монастырь сразу перешел из Финляндской Церкви в Московскую Патриархию. Тот же игумен [Харитон], который [прежде] преследовал за старый стиль, под влиянием политических событий... а может быть, под влиянием страха [перед русским старостильным церковным начальством] перешел опять со всей братией на старый стиль. Раскол [заметим, впрочем, лишь на время и притом чисто внешне] был ликвидирован. В монастыре водворилось единообразие, но все-таки осталось два направления – финское и русское».

Этот послевоенный период ознаменовался для отца Тимона великим событием – он сподобился наконец принятия схимы...

По этому поводу монахиня Мария замечает: «Еще задолго до войны отец Тимон готовился к принятию схимы. «К схимочке готовился я двадцать лет», – говорил он. Но, как и раньше, монастырское начальство отказывало ему в этом. Только в 1946 или 1947 году он был пострижен в схиму с именем Михаила [Архангела]. Тогда уже отцы жили в приобретенном ими после войны имении Паппиниеми, которое ныне носит имя Новый Валаам».

Здесь, однако, необходимо заметить, что время принятия старцем схимы указано матушкой Марией слишком приблизительно. Вообще в биографических данных старца много неясностей, а в имеющихся датах – явных противоречий. Тем не менее сопоставление имеющихся данных позволяет с полным основанием утверждать, что отец Михаил принял великий постриг несколько позже времени, сообщаемого нам его духовной дочерью: это произошло или в конце (осенью?) 1947 года, или даже в 1948 году.

Но вернемся к повествованию матушки Марии, которая, касаясь этого периода жизни старца, пишет:

«До принятия схимы одно чудесное событие имело место в жизни отца Тимона.

Лишившись глаза и опасаясь за другой, он по просьбе своих чад приехал в Хельсинки к глазному специалисту. Известный доктор, осмотрев его, заявил, что можно попробовать сделать операцию, но что дело безнадежно и второй глаз должен закрыться.

Операция была сделана. Когда сняли повязку, к великому изумлению доктора, отец Тимон отлично видел. Долго ходил доктор по палате взад и вперед, раздумывая и повторяя, что такого случая он не встречал.

Батюшка, улыбаясь, сказал: «Сохранил Господь мне этот глазик, чтобы я еще мог читать и служить”. Доктор велел быть очень осторожным с этим глазом, приехать опять показаться ему, но вскоре отец Тимон был облечен в схиму и решительно отказался от всякой медицинской помощи. Глаз и до конца служил ему, читать он мог даже без очков.

После принятия схимы отец Михаил совсем уединился, даже в храм не выходил, совершая у себя каждый день Литургию. Хотел он совершенно уйти в затвор и никого не принимать больше. «Но, – говорил, – как только хочу от вас всех отказаться – вижу вокруг себя множество бесов. Верно, за ваши молитвы Господь хранит еще меня”, – смиренно заключал отец Михаил. И чада его продолжали его посещать.

У отца Михаила было десять – пятнадцать постриженниц-монахинь, не считая монахов.

Своих духовных чад, особенно тех, кого хорошо знал, принимал у себя каждый день, и монахинь причащал Святых Таин каждый день. Благодаря своей любви, благодаря силе брал он все их грехи на себя, все покрывая любовию, замаливая каждый грех, каждую язву как свою. «Вот вы придете – чего только не перескажете, все это вольете в меня, а я должен все очистить и отмолить».

«Батюшка, я вам вручаю свою душу”, – говорила одна. «Да, хорошо, но помни, я беру на себя только если будешь слушаться; не будешь слушаться – откажусь”.

Кто приезжал к нему со своими горестями и тяжестями, хорошо знал его силу, силу любви старца. Придя в [его] убогую келью, [каждый] чувствовал: будто всё растает и уйдет без следа, как не бывало, а если что и останется, – отец Михаил это сразу увидит и легко, наводящим вопросом, вскроет язву или, даже без вопроса, строго скажет: «Гони, гони от себя этого беса, – назовет то, чем страдает душа, – гони именем Иисусовым».

[А то спросит:] «Ты когда, чадушко мое, вчера легла спать?» – «Около одиннадцати, устала”. – «Да я видел, что у тебя огонек погас (окна комнат, где останавливались паломники, были видны из его кельи). Ну, думаю, теперь время встать мне на молитву; когда чада мои спят, надо мне молиться за них».

Пришли к нему утром причаститься чада. [Одна из них говорит:] «Батюшка, я вчера так устала, что и правила не дочитала, плохо приготовилась». Батюшка внимательно посмотрел: «Бог простит. А вот что я вам расскажу. Поехал однажды отец Иоанн Кронштадтский причастить своих духовных чад – они говели. Он спрашивает: «Ну как вы?» – «Да мы готовы, батюшка». – «А вы?» – «А мы плохо, в работе и заботах, не приготовились, – с сокрушением ответили они, – простите!” – «Так вот, – сказал отец Иоанн, – вы, не готовые, – приступите. А вы, готовые, – приходите в другой раз к чаше Таин Христовых”. Так отец Иоанн провидел гордыню и самоуверенность и смирил их. Сердце без смирения и сокрушения – ничто"».

К сожалению, монастырское начальство не одобряло пастырско-духовнического подвига отца Тимона (Михаила), порой прямо-таки запрещая старцу христианское окормление приходивших к нему за советом духовных чад.

Что ж, как это хорошо известно, подобное не раз случалось и прежде в истории монашества, в том числе и российского.

Вспомним хотя бы, например, о подобных же неоднократных запретах великому старцу прославленной Оптиной пустыни преподобному старцу Леониду (Наголкину; в схиме Льву; 1768–1841), канонизированному Русской Православной Церковью в 2000 году.

В свое время очередной епископ Калужский начал настоящее гонение на старца Леонида, не позволяя ему встречаться с богомольцами, жаждавшими духовной беседы с ним и исповеди у него, ибо считал всякое монашеское душепопечительство по отношению к мирянам (равно и старчество как таковое) как бы некоей ересью. Владыка приказал ему перейти из скита в монастырь и вообще запретил принимать мирян. Но отец Леонид, жалея их, по зову совести не мог исполнить епископский приказ. Тогдашний настоятель обители преподобный старец Моисей (Путилов; 1782–1862) пребывал в некоторой растерянности: сознавая внутреннюю правоту старца Леонида, он все же считал обязанностью напоминать ему порой о требовании архиерея.

В ответ на это преподобный Леонид как-то сказал, указывая на лежащего у его кельи параличного калеку: «Посмотрите, отец Моисей, на него; он живой в аду, я могу помочь ему. Господь прислал его сюда для покаяния, чтобы я открыл ему его грехи». Но архимандрит Моисей все же настаивал: «Ведь Его Преосвященство грозит вашим арестом». Тогда старец Леонид спокойно, хотя и твердо, ответил: «Ну что ж? Хоть в Сибирь пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, а я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу».

Точно так же и старец Тимон-Михаил не мог отказать в духовном совете приходившим к нему богомольцам, тем более духовным своим чадам, среди которых немало было монашествующих женщин.

Как свидетельствует монахиня Мария, отец Тимон на все подобные запреты со стороны начальства и обвинения в якобы излишней пастырской деятельности не отвечал ничем, а лишь «терпел за своих “сироток» и все покрывал молчанием, но всегда требовал полного послушания: от тех, кто своевольничал, он решительно, несмотря на свою любовь ко всем, отказывался, переставал давать им советы... «Теперь только тот хорош, кто по головке гладит», – он, бывало, скажет...»

Летом или в самом начале осени 1957 года (незадолго перед возвращением в Россию) отец Михаил постриг в монашество нескольких своих духовных дочерей, среди которых приняла тайный постриг и матушка Мария.

В это время все они стремились как можно чаще встречаться со своим старцем-схимником, зная о приближающемся уже скором расставании с ним.

Монахиня Мария вспоминала об одной из таких встреч: «4 октября (ст. ст.) 1957 года собрались после причастия Святых Таин у старца Михаила в келье – схимница Нимфодора, схимница София да еще одна монахиня.

«Батюшка, – сказала ему простодушно старенькая, восьмидесятисемилетняя Нимфодора, – слушала я сегодня поучение о святителе Димитрии Ростовском, а вот ты совсем как он: только все молился и ничего не ел».

Отец Михаил будто и не слышал этой похвалы себе и продолжал разговор с схимницей Софией...

Эта Нимфодора в молодые годы ходила по русским монастырям, бывала в Оптиной пустыни у отца Анатолия, и он ей предрек: «Будешь спасаться в мужском монастыре».

Придя на Валаам, она сначала осталась там прачкой, потом из-за революции осталась [там насовсем] на гостинице горничной... Когда она умерла, уже на Новом Валааме, то ей было, кажется, за девяносто лет.

Мать Нимфодора была права: отец Михаил, относясь к каждому очень снисходительно – по силе устроения и духовного роста того, сам к себе был очень строг и был великий постник.

Уже до схимы перестал он брать из трапезной горячую пищу. Случилось это так [как вспоминал батюшка]: «Пришел я за едой к трапезнику, а он мне говорит: что ты пришел, ты ведь ничего не работаешь. И правда, подумал я, что от меня монастырю

пользы? Поклонился трапезнику и ушел”, – с того дня уже больше не ходил он за горячей пищей.

Сухие продукты: хлеб, чай, сахар, в скоромные дни молоко – выдавали всем на руки, в кельи...

Жившие при обители монахини-прачки приносили отцу Михаилу то похлебку, то кашицу, но батюшка сокращал их все больше и больше, почти до минимума; а в последнее время и совсем отказался от посторонних услуг. Даже не позволял мести свою келью. Сам варил иногда манную жидкую кашицу – две ложки, иногда, в скоромные дни, съедал яйцо... супов, похлебок никогда не варил; чай, хлеб и в скоромные дни подкреплял себя кофе, который очень ему нравился, – говорил: «силы дает». Сам был худенький и тоненький как тростиночка.

Как-то собрали мы с матерью Сергией на лужайке около березовой рощи зрелой душистой земляники и снесли ее к батюшке отцу Михаилу (уже тогда в схиме). Он удивился даже: «Я давно ее, землянику, и не видел... мои ноги давно не ходили по траве». Мы стали просить его, чтобы он сам хоть в чай ее положил – не отдавал другим.

На другой день пришли к нему. После беседы дает он нам ягоды, присыпаны сахаром: «Вот снесите такому-то» – сам и не тронул ее...»

О жизни старца и его духовном настрое в период пребывания уже в Ново-Валаамской обители мы узнаем также из кратких заметок о нем уже упоминавшейся другой его духовной дочери, монахини Ангелины (Жаворонковой). Она была предельно предана отцу Михаилу и его памяти до самой своей кончины.

Вот что пишет она в своих воспоминаниях: «Старец Михаил (Тимон) – мой второй старец. Первым был отец Михаил Старший (Маркиан). Он умер в 1934 году, передав меня отцу Михаилу-Тимону.

Я встретила отца Михаила Старшего (первого) в 1917 году, и с той поры он стал моим старцем и духовным наставником. Я имела много его писем ко мне, которые, к несчастью, погибли в Выборге. Он произвел сильное впечатление на меня и направил на путь монашеской жизни.

Отец Тимон [Михаил второй] принял меня, когда я была уже зрелым человеком, с определенным направлением и характером.

Отец Михаил [Старший] был воплощением любви и доброты. Эти добродетели он передал и отцу Тимону. Я стала более близко общаться с отцом Тимоном после его переезда в Новый Валаам. В первый раз я увидела его в Новом Валааме только в 1944 году, а потом в 1946-м.

Отец Тимон не писал писем, и таким образом моя связь с ним была довольно слабой.

Я помню хорошо только один год, когда отцу Тимону пришлось приехать в Хельсинки для глазной операции. Поскольку он не говорил по-фински, я согласилась проводить его в больницу, где я по просьбе врача присутствовала даже и во время операции. Старец был преисполнен мира и с особой мягкостью кротко благодарил врачей и медицинских сестер, ухаживавших за ним в больнице. После операции отец Михаил жил в Хельсинки целый месяц, и каждый вечер я имела благую возможность навещать его. Когда он окреп и с глазами его стало все хорошо – до такой степени, что он был в состоянии вернуться в монастырь, он начал служить в моем доме. Перед отъездом он провел службу с елеопомазанием для всех своих духовных чад.

Мать Мария (Стахович) была тогда замужем и не приходила на наши службы.

Эта встреча была так замечательна, а батюшка был так светоносен, так преисполнен радости, что та служба навсегда осталась со мной как поистине чудесное воспоминание. Позже мы, бывало, приезжали в Новый

Валаам, но старец находился уже в затворе, то есть служил каждый день Литургию в своей келье, никого не принимал. Люди, однако, могли приходить к нему на исповедь. И всегда он встречал нас с такой особой любовью! Временами он даже хлопал в ладоши и нараспев возглашал: «Мои ангелочки прибыли”. Так он называл нас, своих близких духовных чад. Ни одна из нас не была замужем, и все мы, как он, бывало, говорил, были [потому] ближе его сердцу. Часто он говаривал: «Когда люди семейные начинают рассказывать о своей жизни, я затрудняюсь понять их и не знаю, что посоветовать им”.

[Так и] мать Мария стала ближе к нему только после смерти ее мужа, когда он и постриг ее.

Когда он посещал нас после операции и служил Литургию в нашем доме, я вместе с одной из его духовных дочерей всегда пела и читала, и батюшка часто благодарил нас и так любяще называл своими канарейками.

У него был приятный голос, и он, бывало, часто пел вместе с нами.

Я еще помню то время, когда он находился в Хельсинки и был день его рождения. Он очень празднично отметил этот особый день, созвав всех своих духовных детей. Мы все подавали угощения, а батюшка говорил, что люди должны праздновать дни рождения – как великую милость Божию.

В этот день он служил [Литургию] у меня, и мы все сподобились святого причащения.

Так радостным событием было для нас даже и это – день рождения нашего дорогого батюшки».

Окормлявшиеся отцом Михаилом духовные дочери оставили нам несколько свидетельств молитвенной помощи старца в моменты постигавших их житейских бед и болезней. Хотя никто из них и не занимался нарочитым сбором сведений о подобных случаях, несколько событий такого рода все же сохранилось в их благодарной памяти. При этом они прекрасно понимали (и их слова постоянно подтверждают это), что Господь отвечал им Своими благодеяниями именно в ответ на батюшкину любовь; со своей же стороны они имели, по слову Священного Писания, веру для получения исцеления (Деян 14,9), ибо только молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь (Иак 5,15).

Несколько рассказов о даре молитвенной поддержки старца Михаила приводятся ниже. А о скольких таких же благодатных случаях, имевших место и при жизни его, и по отшествии ко Господу, происходивших в ответ на просьбы к старцу о помощи (и келейные, и у гроба его в Псково-Печерской обители), мы пока и вовсе не знаем! Но знает о том бездна богатства... и ведения Божия (Рим 11,33)...

«Одна из духовных дочерей отца Тимона [речь идет о времени еще Старого Валаама, то есть до 1939/40 годов, и задолго до получения старцем имени Михаила. – Авт.], Зина Тихонова, заболела нервами.

Зина Тихонова – ныне монахиня Феофания – очень хорошая и подвижница. В их семье мать – монахиня Александра, сестра – монахиня Елена, уже лет сорок псаломщица, а теперь и Зинаида – постриженница отца Михаила. Мы были пострижены келейно на Новом Валааме нашим старцем в 1957 году...

На обычном языке эту болезнь [Зинаиды] называют психическим расстройством – сумасшествием. Но она была в настоящем смысле душевно больна. По состоянию здоровья ее не могли держать дома, но в больницу она ни за что не хотела. «Поедем, – сказала ей ее подруга, – ты там увидишь, как другие страдают...» – «Ах, там страдают, так едем”, – согласилась Зина.

Зина все ясно сознавала, все понимала, чувствовала, что ею владеет какая-то чужая сила, которую она не может одолеть, которая сильнее ее. «Когда меня посадили в ванну [рассказывала она], столько было этой чужой силы, что несколько человек едва могли меня удержать, и всех я облила водой».

Сознание не уходило, но оставалось наравне с этим чужим, владевшим ею. Она молилась, крестилась: «Я всегда видела ясно и чувствовала около себя тех, кто за меня молился”, – рассказывала она потом. Она помогала другим больным, старалась их утешить. Доктора определили болезнь «на религиозной почве” и считали неизлечимой. Пробыв недолго в больнице, она стала просить родных, чтобы ее взяли домой: «Если вы не хотите, чтобы я действительно сошла с ума». Ее взяли, несмотря на предупреждения докторов. Отец Михаил молился все время о ней. Дома она стала поправляться и скоро совсем стала здоровой.

Встретившись после болезни со старцем, она, в порыве благодарности встав перед ним на колени,

обхватила его ноги. «Не меня надо благодарить и любить, а Бога», – сказал он. Сделав земной поклон образам, Зина ответила: «Батюшка, я люблю вас за любовь вашу». Батюшка взял ее голову и поцеловал ее в лоб».

«Была холодная погода, гололедица. Время тяжелое, война, то и дело воздушная тревога над Гельсингфорсом [Хельсинки]. Жили мы в пятом этаже, приходилось не раз в день выходить по делу и подолгу стоять за продуктами, которых было мало. Надо было относить работу ([будучи вынужденной] дома шить на ножной машинке). Муж был больной и не мог выходить из дому совсем. Для работы нужны были опилки, за ними надо было ехать на трамвае и от него несколько пройти прямо на лесопилку; было очень скользко, тут шли рельсы и между ними, для перевода вагонеток, – вертящиеся круги.

Нагрузив мешок опилками, я переходила рельсы и ступила неожиданно на вертящийся круг – он повернулся, нога скользнула и подвернулась. От страшной боли не могла сразу двинуться с места... С молитвой, едва ступая, не знаю как добралась до трамвая; боль ужасная, и нога в щиколотке делается как деревянная... Кое-как добралась до дому. Нога сильно распухла, и по опухоли шли кровоподтеки багрово-лиловые.

Я пришла в отчаяние. Положение безвыходное: не двинуться, телефона нет, запасов продуктов тоже нет, а мой больной [муж] тоже не может выйти... Нога распухает больше и больше. Легла в постель, со слезами молясь; во время молитвы с отчаянием сказала:

«Батюшка, хоть ты бы умолил за меня Бога – что я буду делать с моим больным?” После этой молитвы я как-то быстро заснула, хотя нога так болела, что [я] никак не могла для нее найти удобное положение, – боль от простыни, боль и тяжесть от одеяла.

Под утро вижу во сне батюшку: он смотрит на меня приветливо и весело, берет крепко рукой за плечо – и встряхнул меня. Я проснулась в добром настроении, вспомнила про ногу, посмотрела на нее – опухоли как не бывало; попробовала ступить – не болит, точно и не было ничего; только остались с двух сторон легкие кровавые подтеки. И по лестнице ходила, и все дела свои смогла устроить – только кровоподтеки да некоторая негибкость напоминали о том, что было.

Так меня исцелил мой дорогой батюшка. Но замечательно, что, встретившись с ним после этого, имея намерение ему это рассказать, я, проведя с ним дня три, совсем об этом забыла и не пересказала ему о своем исцелении. Встретились опять через полгода – и повторилось то же.

Тогда я задумалась над этим и решила, что пока не буду об этом говорить. Только несколько лет спустя, уже после своего пострига, рассказала батюшке этот случай. Он выслушал молча, опустил глаза и только сказал: «По вере вашей да будет вам”».

«Было это в 1954 (или 1955) году – точно не помню. Летом приехала к старцу одна вдова (из города Вильманстранда). Она была впервые на Валааме и, много наслышавшись об отце Михаиле, пошла к нему. Поговорив с ним, хотела через два дня уехать обратно, так как у нее были дела со своим домом; взяла и обратный билет на понедельник. Была суббота.

Отец Михаил ей неожиданно сказал: «Не уезжай в понедельник, отложи... Дело важное – я должен тебя постричь».

Она пришла в большое недоумение от этого – [ведь она] не готовилась; хотя против монашества не имела ничего, но ответила, что с домом дела неотложные, будут ее ждать, отложить нельзя, а на следующее лето приготовится, и тогда пусть отец Михаил ее пострижет. Но батюшка настойчиво уговаривал не откладывать: «Так надо, теперь же, – говорит, – если ты не можешь отложить, то я это сделаю завтра же, в воскресенье; все достанем, но откладывать нельзя». После настойчивых уговоров она согласилась – была пострижена с именем Анны. Постриг был тайный.

В понедельник она уехала домой. Было это в конце лета. Месяца через два с половиной ее нашли мертвой у нее в комнате, перед иконами, в монашеском, с четками в руках. Жила она одна в своем доме. Ни о каких ее болезнях никто не слыхал.

На следующее лето духовная дочь, вспоминая с отцом Михаилом этот случай, спросила его: «Батюшка, как вы знали, что Анна умрет?» – «Да не знал я этого». – «Как не знали? Почему же вы настояли, чтобы она не откладывала и сразу постриглась?” – «Это надо было, я должен был, на то была воля Божия», – заключил старец.

«Знай, – сказал отец Михаил, – как бы кто ни добивался стать монахом, без Божией воли никогда им не станешь. Я не знал, что она умрет, но было мне велено безотлагательно ее постричь. Я могу это сделать, только если есть или крайняя нужда, или Откровение Божие, или благословение и воля высшего иерарха. Когда бывает второй случай – [когда] Господь мне велит, [то] я не буду ни у кого спрашивать – ни у архиерея, ни у патриарха: не могу ослушаться повеления Божия; и в первом случае – то же».

Но на вопрос, как же батюшка знал, что так надо было поступить, как ему так ясно, явно открывается Божия воля (и лик Пречистой видел, и Она отворачивалась от него, [а] потом обернулась), отец Михаил ничего не ответил. Вероятно, вопрос был слишком смелый и ответ – не по духовным силам вопрошавшей».

«Был и другой случай. Одна из батюшкиных духовных дочерей, мать малых ребят, очень тяжело заболела – лежала прикованная к постели, лекарства не помогали. Пришел батюшка с псаломщицей ее навестить, очень жалел детей. [И вдруг он обратился к ней:] «Что ты лежишь? Дала бы нам чайку”. Она, ничего не думая, послушно встала, приготовила чай и с того времени совсем поправилась.

Имя ее и место, где это произошло, мне неизвестны – на эти вопросы батюшка не захотел отвечать: «Все ты меня расспрашиваешь... Это не надо, и похвалять меня не надо; великое зло монаху – похвала; бесы этого не переносят и нападают тогда на него с особой силой. Монаха похвалять – бесов вокруг него собирать”».

«Марина была четыре недели страшно больна. Я писала тебе, как все началось. Во время приема пациентов [она была глазным врачом. – Авт.] у нее вдруг поднялась сильная рвота и сильный озноб. Она сразу дала кровь на обследование, и в ней оказалось огромное количество каких-то бацилл. Впрыскивания не помогали. Поднялись страшные боли вдоль всей левой ноги и в седалищном нерве.

Один за другим приходили доктора: было их двенадцать человек, лучшие доктора Колумбийской клиники, разные специалисты – анализы делали, рентген снимали – и ничего не могут определить. Где-то сильное воспаление, которое отражается на этом нерве.

И так день за днем мучительная боль, жар выше сорока градусов. Джек (муж больной) мне звонил каждый вечер, сообщал о состоянии Марины. Я могла только молиться и просить помощи у Бога. Сколько натерпелась и я за это время – не стоит и говорить об этом, главное, бедная моя девочка мучается.

Наконец, две недели тому назад, ей сделали операцию. Но, посмотрев, убедились, что в брюшной полости все в порядке – нигде ни воспаления, ни нагноения нет, и зашили. Что же делать? Мы с Джеком в отчаянии, а Марина сильно страдает и быстро тает, температура держится. Я молюсь, взываю со слезами, чтобы Господь научил докторов найти причину. И ты, видно, в это время сильно молилась, и старец твой отец Михаил, и в вашем монастыре молились за нее.

21 мая было написано на Валаам отцу Михаилу. И в четверг, 22 мая (день, когда ты послала отцу Михаилу письмо), явился новый доктор, специалист по нервам, и он нашел след, привел главного хирурга, и они вдвоем точно определили, что с левой стороны за тазовой костью, ближе к позвоночнику, огромный гнойник – тут толстый слой мускулов и сверху не видно. У Марины жар три недели выше сорока, страшное истощение. Но надо скорее резать: два глубоких надреза... после операции немедленное переливание крови. В этом месте сосредоточилось гнездо этих бацилл... Девять дней температура нормальная, но мучения из-за нерва ужасные. И теперь ей впрыскивают морфий... Только после нескольких недель нашелся доктор, который понял! Молитва твоего старца, верно, дошла до Бога.

Главный хирург Колумбийской клиники знает только два таких случая за всю свою практику, и оба смертельные.

Благодарю Бога, что Он умилосердился над нами и в самую последнюю минуту послал доктора, который сумел помочь. Праведная молитва дошла до Господа».

ПРОДОЛЖЕНИЕ: РАССКАЗ МОНАXIНИ МАРИИ

О ПОСЛЕДОВАВШЕЙ ЗАТЕМ ДРУГОЙ БОЛЕЗНИ ПЛЕМЯННИЦЫ

И ОКОНЧАТЕЛЬНОМ ЕЕ ИСЦЕЛЕНИИ

«Через год весной болезнь повторилась, но в другом виде: сначала воспаление печени и в третий раз – воспаление легких.

Доктора определили старую инфекцию, но не могли понять, где она гнездится и какими путями с ней бороться, пока выжидали более явного обнаружения; как и в оба предыдущих раза, вдруг поднялась температура до сорока, страшные боли, сильная рвота и очень слабый пульс.

Доктора не отходили ни день ни ночь ни на минуту, делали переливание крови.

Во вторник вечером позвонил матери не отходивший от больной доктор Руби и сообщил, что к общему тяжелому положению прибавилось еще и воспаление легких...

Было опять послано письмо отцу Михаилу.

Становилось хуже. Больная была так слаба, что ее нельзя было навещать; ни есть ни пить ничего не могла – положение было безнадежное. Для матери наступили страшные дни... она ждала с минуты на минуту телефонного звонка о смерти дочери. И вдруг она получает от больной письмо: «Мама, в воскресенье, 2 января, я была так слаба – ни пить, ни есть не могла, питание и воду давали через вены, с Джеком я не могла сказать ни слова, а в течение ночи произошло чудесное выздоровление».

Утром в понедельник она попросила чаю... Пришел доктор и глазам не поверил... Сделали снимки – все чисто, нет и следов болезни. «Это ошибка, этого не может быть», – сказал главный врач, велел вторично снять рентген. Сделали – и опять все чисто.

Доктора ничего не понимали... Так и не могли объяснить ничего...

За чьи же молитвы Господь и этот раз в одну ночь устранил смертельную опасность? Когда ей стало очень плохо, тогда, в конце декабря, отцу Михаилу было сообщено, и он молился за больную. Я просила его особенно молиться за нее. Больная, сама доктор, хорошо понимала свое положение и ясно написала матери: «в течение ночи произошло чудесное выздоровление”.

Ночами стоял на молитве за всех скорбящих отец Михаил.

И сегодня Марина говорит: «Я – вымоленная у Бога!” Марина – моя родная племянница, она известный глазной диагностик и хирург в Гленкове – Марина Мейер».

Воистину можно сказать, Господь не оставлял втуне молитв смиренного раба Своего Михаила, подтверждая тем самым слова Священного Писания: молитесь друг за друга, чтоб исцелиться: много может усиленная молитва праведного (Иак5,16).

Каким монахом стремился быть сам отец Тимон-Михаил, хорошо видно не только, в частности, из некоторых сохранившихся его поучений о монашестве, но и из того, к кому именно он был наиболее дружески расположен и как отзывался (стремясь при этом никогда никого лично не осуждать) о других иноках: что он особенно уважал и ценил в своих собратьях...

В этом смысле весьма показательно, что самым предельно близким ему по духу монахом был монастырский духовник-старостильник отец Михаил Старший – человек мягкий и добрый, но замечательно твердый духом, с ясным и честным, истинно церковным святоотеческим сознанием, которым всегда и определялось его строго принципиальное отношение, прежде всего к собственному долгу православного инока.

В то же время отец Тимон с самой искренней любовью и уважением мог относиться и к отдельным нестаростильникам – если видел, что те смиряются с обновленчеством новостильного епархиального (а отсюда – и монастырского) начальства вовсе не из страха прещений либо из какой-то корысти или же считая это начальство сколько-нибудь правым, но лишь по «простоте души» или же по недостаточному пониманию важности сохранения канонов – для духовной подлинности внутренней жизни самой Церкви. Поэтому отец Тимон равно уважал и уже упоминавшегося здесь отца Памву, и известного простеца-прозорливца коневского старца-отшельника схимника Николая (Толстова; до схимы – Адриана; 1864–1947), отнюдь не бывших сколько-нибудь принципиальными и последовательными защитниками старого стиля, но и не являвшихся по внутреннему своему духу новостильными обновленцами.

Особенно же он почитал отца Николая.

Монахиня Мария, вспоминая об этом старце, пишет, в частности, что «отец Николай женился молодым и очень любил свою жену, которая рано умерла, не прожив с ним и года... Он очень скорбел и унывал. В таком состоянии его уговорили поехать на Валаам. Побывав там, он посмотрел [монастырь], вернулся, но тоска не уходила... Так как он никуда стал не годен в полевых работах, то уговорили его опять поехать на Валаам на подольше. Он на сей раз остался и стал послушником, но тоска не уходила... [Жил он] в пустынной келье неподалеку от духовника – отца Феодора. Однажды глубокой темной ночью, будучи обуреваем тоскою по жене, он стоял на молитве в своей пустынной келье и услыхал похоронное пение. Удивился, как могли пройти с пением в его чащу. Он открыл оконце и увидал целое шествие похоронное, несущее гроб, и даже открытым. Все со свечами, все в черном, и много народу. Любопытство его заставило взглянуть в открытый гроб. Ужас вдруг его охватил, и он оцепенел, когда в гробу, несомом темными фигурами, лежал... он сам! Не выдержал он и во весь ход, изо всех сил побежал к старцу Феодору в страхе и трепете через лес. Бился в дверь кельи старца, требуя впустить... От страха он пробежал большое расстояние, не зная, как это у него вышло. Когда старец его впустил и растолковал, что это было ему искушение, тоска по жене вмиг исчезла и он изменился и стал трезвым, жизнерадостным иноком до своей кончины, большим молитвенником Иисусовой молитвы».

Как продолжает далее монахиня Мария, отец Николай не был ни старостильником, ни, по сути, новостильником, – его можно причислить к некоей третьей группе валаамских иноков: «Они ни во что не входили (думаю, что их было немного), но активного сопротивления не оказывали, выражая, однако, свои симпатии

и даже [напротив, оказывая] посильную помощь старо- стильникам и, когда можно было, защищая их».

Именно этого простого, добрейшего монаха особенно ценил отец Тимон (Михаил), о чем матушка Мария свидетельствует так: «Отец Михаил сказал мне про отца Николая: «Он правильный монах, сильный духом, настоящий отшельник, по-детски простой, чистое сердце (двадцати лет женился по горячей любви, но едва прожили год, она умерла, он пришел в такое отчаяние, что хотел на себя наложить руки; не знал, что с собой делать). Бог помог: стал искать утешение в хождении по святым монастырям и местам и пришел на Валаам, где и проходил науку из наук и достиг того, что бес ему не страшен стал: что он может? Он меньше мухи может».

Келья отца Николая была возле озера, где обитал страшный бес, но про него говорил старец: «Я его не боюсь, он ничего не может – муха больше сделает, чем он”, – повторял отец Николай».

Отец Тимон, ставший после кончины отца Михаила Старшего фактически главным духовником иноков- старостильников, по возможности старался поддерживать добрые отношения и с монастырским духовником иноков- новостильников – отцом Иоанном (Алексеевым), ранее одно время являвшимся настоятелем Трифонова Печенгского монастыря (иноки этой известной северной обители также проживали тогда на территории Финляндии).

Отец Иоанн представлял собой несколько иной по сравнению с отцом Тимоном тип монаха – тип, так сказать, более житейски ориентированный, с гораздо более выраженным практическим складом и не столь склонный к келейному молитвенному внутреннему деланию, хотя и предельно искренний в своей вере.

Будучи не слишком образованным, к тому же в известной мере простецом по натуре, он, однако, не прочь был иногда почитать аскетические творения святых отцов, но скорее все же любуясь ими как бы несколько со стороны: он искренне умилялся их духовным подвигам, использовал их поучения в деле воспитания своих пасомых, однако не слишком прилагал их аскетический опыт к собственной иноческой жизни.

Отец Иоанн знал за собой такую слабость, нередко скорбел о том и порой в меру присущей ему искренности покаянно признавался в этом своим же духовным чадам.

Он любил посылать тем, кого окормлял, всевозможные – от души – посылки («Посылаю посылочку, не стесняйтесь принять»), но любил получать их и сам, нередко увлекаясь на минуту наряду с вечным и «вещным» – вареньицем, грибками, рыбкой... Как, например, сообщал он в письме одному из чад: «Уставал, службы церковные, и еще за грибами ходил. Насушил белых грибов. Иногда сваришь с макаронами – очень хорошо... Сварил варенье черносмородинное, пятилитровую банку. И грибы сушеные есть...»; в другом: «У меня чай есть, и селедочка есть, масла купил три кило – вот как схимник живет, не схимник, а чревоугодник. Иногда у меня бывают помыслы жить построже, довольствоваться только одной скудной трапезой; а потом думаю: «Поддержи здоровье, помогай братии». Вот таким образом и обманываю себя, схимник нерадивый»; или: «На именины спек булочку. Печенгских угостил чайком с булочкой!» – и тут же: «Конечно, служил...»

За всем этим встает образ инока достаточно благодушного, добросердечного, во многом весьма связанного с естественными реалиями монашеской обыденной жизни, но не слишком, однако, склонного к внутренней аскезе духа и к постоянной иноческой борьбе ради мира иного.

...Подобного рода писем никогда не писал и, конечно же, не мог писать отец Тимон-Михаил, всегда остававшийся глубоко равнодушным к любым (пусть порой и достаточно безопасным в духовном смысле) проявлениям стихий мира сего, неизменно стремившийся к пребыванию во внутреннем затворе своего сердца и выходивший из него лишь ради отеческой помощи пасомым им чадам, – ибо он столь же постоянно помнил (о чем свидетельствует вся его жизнь) обличающее многих из нас вопрошание святого апостола и евангелиста Иоанна: кто... видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, – как пребывает в том любовь Божия? (1Ин 3,17). И недаром отца Михаила так часто еще при жизни называли затворником валаамским.

Отец Иоанн же, будучи уже и схимником, к реальному затворничеству отнюдь не стремился, о чем, правда, и сам порой сожалел.

Личная же вера его была очень живой и искренней, имея характер вполне, так сказать, природноестественный, хотя и не столь созерцательно-глубокий, как у отца Михаила.

В силу этого хозяйственно-бытовое, житейски обыденное, с одной стороны, и одновременно духовноопытное и собственно церковное, с другой, легко и просто смешивались во внутреннем устроении отца Иоанна. И потому не удивительно, что сомнения именно практического, бытового характера сыграли немаловажную роль в конечном его отказе от возвращения в Россию...

Свое решение остаться в Финляндии схиигумен Иоанн объяснял в одном из писем так: «И что еще нам нужно?., даже пенсию дают. Лавка близко, и монахи свободно покупают, что хотят».

Те же резоны он приводит и в другом письме: «У нас очень мало говорят о переезде в Россию... Из тех, которые записались, некоторые разочаровались: ведь там определенного места нет, и придется жить в разных местах. Это неудобно, а здесь хорошо все устроено, полная свобода, пенсия, и лавка близко. Чего еще надо искать?.. Отец Памва погорячился и сам не знает, зачем хотел уезжать, а отец Симфориан даже и не думал уезжать...»

Вспомним, однако, что такие валаамские старцы, как Михаил Старший и Михаил Младший, на быт, как правило, вовсе не обращали никакого внимания и в силу своих твердо выраженных аскетических устремлений искали чаще всего совсем иного – вовсе не думая о том, чтобы все было «хорошо устроено»...

И вот, как естественное следствие всего этого, мы ныне и можем прочитать в жизнеописании отца Иоанна, составленном архимандритом Пантелеймоном, такую данную им сравнительную характеристику двух старцев – отца Иоанна и отца Михаила Младшего, причем характеристику вполне справедливую и объективную, с признанием тех добрых личностных черт, что были присущи каждому из них: «В Новом Валааме в то время (речь идет о конце 40-х – начале 50-х годов) был и другой духовник – иеросхимонах Михаил. До пострижения в схиму он носил имя Тимон. Эти два старца, отец Михаил и отец Иоанн, были совершенно противоположны по характеру. Отец Иоанн старался ежедневно бывать на службах, на братской трапезе и в меру своих сил выполнять работу вместе с другими. А отец Тимон оставался в своей келье в уединении, в молитве и созерцании. Он был отшельником и мистиком.

На Старом Валааме отец Михаил служил один в своей келье и продолжал поступать так и на Новом Валааме, хотя монастырское начальство не одобряло этого.

Отец Иоанн и в наставлениях, и в жизни держался открытости к людям, духовной трезвости и простоты, а вся деятельность, равно как и возвышенные поучения отца Михаила, замыкалась в стенах его кельи. Личность это была особенная, таинственная и одинокая. Отец Михаил почти совсем не выходил из кельи, служившей ему и храмом. Здесь он принимал тех, кто стремился к нему для духовной беседы.

Обоим старцам хватало учеников и людей, жаждавших духовного руководства. Удивительно, но в письмах отца Иоанна отсутствует какая-либо критика деятельности отца Михаила как старца, хотя по несовершенству человеческой природы случались, быть может, и такие мысли».

Однако, несмотря на столь значительное различие в характерах и практически-житейских установках обоих, отец Иоанн относился с необходимым уважением к отцу Михаилу и обычно старался подкреплять – также и собственным личным авторитетом – духовные советы своего склонного к гораздо большей аскезе собрата.

Так, например, по воспоминаниям С.Н. Большакова, когда он как-то раз в беседе с отцом Иоанном упомянул о словах старца Михаила, призвавшего его (как церковного писателя) к активной проповеди Православия в западном мире, а именно: «Сей, брате, доброе слово всюду,

и в тернии, и при дороге, и на камени, всё, может, и произрастет, и плод принесет, даже сторичный», и спросил затем отца Иоанна: «Что вы думаете [об этом призыве отца Михаила], отец схиигумен?» – тот ответил: «Ну уж раз отец Михаил так сказал, надо слушаться. Сей доброе слово всюду... Это, брат, немалый подвиг».

Показательно также, что именно отец Иоанн (как свидетельствует монахиня Мария) остановил попытки своего духовного чада, игумена Иеронима, являвшегося настоятелем Ново-Валаамского монастыря в 1948–1952 годах, запретить отцу Михаилу (причем – через монастырский суд!) келейно служить Литургию. Препятствуя в этом отцу Иерониму, схиигумен Иоанн явно понимал, «что из-за этого будет слишком много разговоров и волнения».

Об этом же искушении настоятеля и о примирительной позиции в тот период отца Иоанна сохранился достаточно показательный рассказ духовной дочери отца Михаила – Павлы Максимовны, который вкратце сводится к следующему.

Настоятель отец Иероним обычно давал Павле «после Литургии просфору. И некоторые другие старцы тоже имели такую привычку. Отец Иероним, как и Павла, был духовным чадом известного подвижника, схимника отца Михаила. И когда отношения отца Иеронима с отцом Михаилом [после избрания первого наместником] по какой-то причине охладились, Павла, как духовное чадо отца Михаила, уже более не получала просфоры от игумена. Тогда схиигумен Иоанн дал просфору Павле и утешил ее такими словами: «Не обращай внимания, что эта не от игумена Валаамского монастыря, – и все-таки она от игумена”»–так он счел необходимым

О братских взаимоотношениях старца Михаила с другими иноками Валаама

утешить несправедливо пострадавшее от наместника духовное чадо уважаемого старца Михаила. «Рассказывала это Павла печально-счастливым голосом, что говорит об умении отца Иоанна утешать людей».

Сам отец Иоанн иногда упоминал об отце Михаиле в письмах, отмечая его особое подвижничество, себя же при этом осуждая за некоторую леность.

Так, когда упомянутый отец Иероним, тяжело болея, доживал последние дни, отец Иоанн сообщал об этом в письме Павле с явным самоукорением (как, в общем, и полагается истинному монаху): «Отец игумен... серьезно заболел, даже слег в постель и больше не встает... В Фомино воскресенье утром хотел причастить его, но он в бессознании, так и не причастил... Попивши чайку, пишу это письмо, вдруг приходит отец Леонид и говорит: «Там братия тебя разносит вовсю. Какой это духовник, такой халатный. Вот отец Михаил такой ревностный к больным”. И еще на эту говорил тему. Пошел я смотреть игумена. Он маленько пришел в сознание, так что они дали ему лекарство. С трудом принял самую малую часть Святых Таин... Сейчас десять часов ночи. Утром схожу к игумену». Письмо подписано: «Многогрешный схиигумен Иоанн».

И действительно, сам отец Иоанн очень смиренно, просто и искренне, вполне по-монашески, считал себя недостойным, грешным рабом Божиим и нередко печаловался в письмах об отсутствии в его собственной иноческой жизни черт внутренне столь любезной его душе сколько-нибудь последовательной аскезы... Так, например, в одном из писем (от 26 сентября 1954 года) он пишет: «Переменил обои в своей келье. Удалось очень хорошо. Теперь тут светло и приятно. Иногда

у меня появляется желание жить подвижнической жизнью. К сожалению, у меня это остается только попыткой. Дел нет... Метко сказал Н.Н., что я не похож на схимника. Я вполне согласен с ним... Все-таки не теряю надежды. Хотя и прожил жизнь недостойно, все-таки получаю утешение от учения Евангелия: Матфея, двадцатая глава. Слава великому милосердию Твоему, Господи».

Здесь отец Иоанн, ссылаясь на Евангелие (см.: мф 20, 1–16), явно причисляет себя к работникам «одиннадцатого часа», не теряя притом спасительной надежды на милость Божию, – несмотря даже на всю, как ему представлялось, малость своих трудов в Господнем «винограднике» иноческого Валаама.

На двери кельи отца Иоанна, на внутренней ее стороне, была прикреплена старинная литография с изображением двух беседующих монахов. При этом в глазу одного – маленький сучок, у глаза другого – огромное бревно. Сей весьма назидательный графический листок служил наглядной иллюстрацией к словам Спасителя: И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? (мф 7,3) – именно этими словами и старался руководствоваться в своей иноческой жизни схиигумен Иоанн, при случае стремившийся (когда он считал это возможным и необходимым) гасить отдельные внутримонастырские конфликты, связанные с новостильничеством, и даже порой защищать отца Михаила Младшего от нападок начальства.

Хотя отец Михаил в свое время, естественно, с сожалением отнесся к выходу отца Иоанна из старостильного сообщества валаамских иноков и к переходу его на новостильные позиции монастырского руководства, он и в дальнейшем, не считая себя вправе никого судить, кроме самого же себя, также всегда относился

О братских взаимоотношениях старца Михаила с другими иноками Валаама

к нему с неизменным доброжелательством и братской христианской любовью.

Оба они старались в непосредственных отношениях между собой – как и вообще со всеми людьми – придерживаться не каких-либо строгих идейных позиций, не старого или нового стиля, а прежде всего того покаянного евангельского «стиля» и того «духа мирна», к которым их так убедительно зримо призывала, в частности, хорошо им обоим известная традиционная монастырская картинка-притча «о сучце и бревне».

С годами отец Михаил, по-видимому, все острее ощущал свою личную монашескую неустроенность и, с его точки зрения, церковно-правовую, юрисдикционно-сомнительную неопределенность нововалаамского бытия в целом, все более проявлявшиеся на фоне значительно тогда подрастерявшего прежние великие традиции и, по сути, чахнувшего валаамского иночества: уж слишком часто оно было вынуждаемо оглядываться на полулютеранское по своему духу церковное начальство Финляндии.

И потому в старце Михаиле исподволь все более росло стремление вырваться как из-под докучливой и отнюдь не духовной опеки последнего, так и из того, в каноническом отношении довольно двусмысленного, положения, в котором оказались загнанные на монастырские задворки (как бы полуразрешенные к существованию в условиях Нового Валаама) последние немногие представители старостильников.

Ведь и его, и ему подобных православных-традиционалистов новостильное начальство только терпело (поскольку их терпела с некоторого времени и мирская власть, чья яростная дискриминация старостильников вызвала уже значительное осуждение среди общественности Европы, – а к этому мнению правительство Финляндии вынуждено было прислушиваться).

От монастырского игумена, впрочем, постоянно можно было ожидать любых прещений и самых неожиданных неприятностей: в частности, старцу (всегда стремившемуся если не к затворничеству, то к известному уединению) то и дело пеняли на его келейное служение Литургии, а когда он пытался осуществлять свое пастырское духовничество, старались пресечь духовные связи с пасомыми и загнать его, по словам монахини Марии, «в келейку, под крышей». В то же время и свойственное ему в известной мере «отшельничество» также вызывало постоянное неудовольствие начальства, воспринимавшего эту отъединенность старца как подчеркнутое выражение им неприятия всех монастырских новшеств и всевозможных нарушений иноческого устава.

Скучал отец Михаил и скорбел – и по непосредственно самой России, которую всегда сердечно любил и чье христианское мученичество в условиях тогдашней атеистической советской государственности глубоко ощущал и почитал.

И потому, когда в послевоенных политических условиях появилась достаточно реальная возможность вернуться на Родину, он в конце концов, несмотря на все сомнения, решился на немыслимый для большинства тогдашних нововалаамцев шаг – вернуться в Россию!

Самой же реальностью эта возможность стала лишь в результате личного знакомства и доброго общения иеросхимонаха Михаила с известным владыкой Николаем, митрополитом Крутицким, ближайшим помощником Святейшего Патриарха Алексия I.

Монахиня Мария приводит в своих записках воспоминания бывшего валаамского послушника Николая Сайки о состоявшейся встрече отца Михаила с митрополитом Николаем: «Когда в пятидесятых годах вернулось церковное общение между Финляндской и Русской Церковью и русские иерархи, посланцы Московского Патриархата, стали приезжать сюда устанавливать церковные отношения, то они почти все посещали Ново- Валаам.

...Крутицкий митрополит Николай [Ярушевич], посетивший Ново-Валаам, спросил у тогдашнего игумена Иеронима, кто из братий мог [бы] быть его духовником; игумен указал ему иеросхимонаха Михаила, с которым он беседовал долгое время...

Митрополит Николай просил игумена, чтобы он разрешил отцу Михаилу принимать и наставлять желающих получать духовные наставления, особенно [же] священнослужителей. И так, уже в престарелых летах, отец Михаил оказался [наставником], как и Оптинские старцы».

Митрополиту Николаю недаром порекомендовали в качестве духовника именно отца Михаила – даже и столь преследовавшие его прежде своими придирками начальствующие новостильники (в этот период новостильники уже бывшие) знали ему истинную цену.

Рассказывая об этом послевоенном времени, матушка Мария особенно отмечает постоянный великий молитвенный подвиг старца; она говорит: «Служа каждый день Божественную Литургию в своей убогой келье, начиная молитву в одиннадцать часов вечера, отец Михаил ко времени отъезда на Родину (1957 г.) поминал много-много за восемь тысяч имен, как он сам ответил своей духовной дочери [то есть ей самой. – Авт.], но сказать сколько – не хотел. И это были не только имена – но живые души, каждая со своим ликом; около каждого имени была сделана его рукой заметка, по которой он знал, кто тот, за кого он молится. Около семи утра можно было видеть в окне его кельи, затянутом плотной синей занавеской, сбоку полосочку света – он еще стоял на молитве, а около восьми двери его [уже] были открыты для тех, кто нуждался в его поддержке,

в утешении и совете или приходил каяться в своих грехах».

К нему, как к опытному духовнику, приходило все больше и больше людей, жаждущих его молитвенной помощи. Вспоминая впоследствии об этом времени, монахиня Мария в одном из писем игумену Герману приводила сетования старца: «"У меня работы все прибавляется; народу все прибавляется...”, а «где люди, там смятение!» – говорил отец Михаил. Но верно, что Господь ставит каждого в те условия, какие ему нужны. Не напрасно мой отец Михаил говаривал мне: «Держи себя всегда в напряжении» («Добротолюбие»), и еще: «Послушание [только то] спасительно, что тяжело дается, а что нравится и легко – дешево стоит”».

Но, как и всегда, враг нашего спасения не дремал.

Некоторым из монастырского начальства духовническая оптинская традиция, которую стремился воплотить в своей жизни отец Михаил, была глубоко чужда; и к тому же ему также все еще временами пытались запретить служение Литургии в келье.

Связанное с подобными прещениями, по словам матушки Марии, «последнее и едва ли не самое жестокое и грубое преследование отца Михаила [об этом случае вкратце уже упоминалось. – Авт.] было со стороны одного из [прежних] многолетних духовных чад его – отца Иеронима, ставшего игуменом после смерти игумена Харитона. Официально духовником монастыря – но- востильников (управлявших монастырем, финоманской партии) – был бывший игумен Печенгского монастыря схимник Иоанн [Алексеев]», ккоторому и перешел отец Иероним, являвшийся до того старостильником.

«Враг, – продолжает монахиня Мария, – по зависти искал всяких возможностей досадить и оскорбить через других отца Михаила... С какой-то непонятной злобой преследовал игумен Иероним своего многолетнего духовного отца и старца. Дошел до того, что, однажды обратившись к духовным дочерям отца Михаила, сказал: «Сегодня Троица, а завтра Духов день – мы будем судить духовника Михаила». Господь не допустил этого суда. Когда стало всем известно о предстоящем суде над отцом Михаилом, казначей отец Нестор, впоследствии игумен Нового Валаама, придя в алтарь, накинулся на отца Иеронима – «какими только словами его не называл!” Не поддержанный никем другим, отец Иероним замолчал. Суд не состоялся... Хотел он, очевидно, запретить отцу Михаилу келейно служить Литургию, но его остановил игумен Иоанн...»

Однако «отец Михаил никогда не жаловался на своих преследователей, но сильно скорбел о том упадке и распущенности, в какие пришел Валаам [то есть Новый Валаам в Финляндии. – Авт.] в последнее время – после раскола и войны. На «отсутствие монашеского духа» не мог он не указывать своим духовным чадам как на недопустимую язву. [Об этом, увы, отсутствии неоднократно говорит в своих письмах и упомянутый схиигумен Иоанн. – Авт.] Сильно скорбел об этом. «Едят свинину, покупают колбасу, деньги на руках, начальники попускают всё, строгости нет – безначалие развращает монахов... о внутреннем, о нестяжании и постничестве и не говори – слушать не будут. Страшное время пришло – для безмолвников нет пристанища; они – как дурачки, как посмешище для всех”, – сетовал старец своим «сиротам”, тайным монахиням».

И это тоже постепенно все более склоняло его к мысли вовсе оставить Ново-Валаамскую обитель и выйти наконец из юрисдикции Финляндской Церкви, где столь силен оставался дух обновленчества.

Одно время валаамцам предлагали переселиться в Троицкий монастырь в США, но они отказались. Сам отец Михаил считал, что православному русскому человеку в Америке делать нечего: как отмечает в одном из писем матушка Мария, «вообще он Америку не одобрял. «Там, – говорит [беседа ее со старцем происходила в 1957 году. – Авт.], – капище сатаны, центр сатанистов». Тогда я ему возразила: «А что же на нашей Родине теперь?!” – «Это земля мучеников, земля исповедников, полита их кровью, очищается – как золото в огне”. Этим она была дорога ему».

Тогда же матушка Мария записала и такие слова старца, в которых он ясно изложил свой остававшийся всегда неизменным взгляд на положение Церкви в подсоветской России: «Во всем есть две стороны – вот святой Михаил, князь Черниговский, и боярин Феодор, попавши к татарскому хану, приняли мученическую смерть. Богу было угодно дать власть язычникам над нашей большой Родиной, и князь, повинуясь гражданским законам, соглашается поклониться этой земной власти; но когда от него потребовали они, чтобы он поклонился их идолам, он отказывается от княжеской власти, славы, от жены, детей и отдает свою жизнь за верность Господу. Так и сейчас в России: гражданским властям приходится повиноваться, но твердо держаться своего – хоть на крест, хоть на распятие. Так теперь у нас на Родине – две стороны»... «Да, – заключает матушка, – Россию отец Михаил горячо любил и хотел, по его словам, «умереть на своей Родине, [пребыв до конца] со своим страдающим народом”».

Впервые речь о возможности возвращения валаамских иноков на Родину пошла еще в начале осени 1945 года, когда состоялось воссоединение валаамцев с Московской Патриархией.

Как отметил это в своей летописи обители ее постоянный архивариус-летописец, уже упоминавшийся иеромонах-старостильник Иувиан, «Божиим изволением совершилось у нас великое и отрадное событие: Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий прислал к нам светлого ангела мира, в лице Высокопреосвященного Митрополита Ленинградского и Новгородского Григория, прибывшего к нам в 4 ч. вечера 21 сентября по ст. ст. Вся монастырская братия обоих стилей встречали Владыку при торжественном колокольном звоне. Преподав всей братии общее благословение, при пении тропаря Преподобным Валаамским Сергию и Герману, Владыка последовал в игуменские покои.

Через час времени всему братству было предложено собраться в храме, где Владыка объяснил, что он послан Святейшим Патриархом, по просьбе некоторых братий и о. Игумена, для воссоединения с Патриаршей Церковью, при сем спросил, все ли желают этого присоединения. Вся братия единогласно и единодушно заявили свое желание присоединиться к родной Матери – Церкви Российской. После этого Владыка произнес проникновенное слово на евангельскую тему: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам” (Ин 14, 27). Это благодатное слово Архипастыря глубоко умилило и растрогало всю братию: некоторые во время произнесения его не могли удержаться от слез, что заметил сам Владыка и приказал петь радостную Пасхальную песнь «Да воскреснет Бог!» и прочие стихиры Пасхи, завершившиеся хвалебным гимном «Тебе Бога хвалим!»

По окончании этих песнопений Владыка Митрополит вновь сказал очень прочувствованное слово, которое завершилось сообщением, что отныне в церковно-богослужебной практике в Валаамском монастыре вводится для всех старый стиль, который все время оставался в действии в Российской Православной Церкви, и что с этого дня у нас прекращается молитвенное общением с архиепископом Финляндским Германом и с его новостильным духовенством, пока они не присоединятся к Русской Церкви и будут совершать Св. Пасху по ст. стилю, но в административном отношении [общение] будет продолжаться, впредь до последующего... распоряжения. <...>

На другой день 22-го числа в 11 часов, после трапезы, вся братия собственноручно подписали протокол взаимного между собою примирения и воссоединения с Патриаршей Церковью, а в 4 часа вечера того же дня всё без исключения братство, в присутствии митрополита Григория, принесли свою присягу на верность и послушание Московской Патриаршей Церкви. При этом Владыкою был совершен чин воссоединения с родной Материю-Церковью, состоявший из нескольких нарочитых умилительных молитвословий. Вся братия с радостью и сердечным умилением молились при этом. Затем в шесть часов вечера этого знаменательного дня заблаговестили ко всенощному бдению, которое совершалось в честь и славу Преподобных Отцев Сергия и Германа, Валаамских Чудотворцев. Предстоятельствовал и служил сам Высокопреосвященный митрополит Григорий, при участии священнослужителей старого и нового стилей, впервые за 20 лет разъединения совершавших теперь совместное богослужение...» Во время состоявшейся на следующий день, после Литургии, общей трапезы Владыка Григорий обнадежил нововалаамцев в том, что, «совместно с Патриархом

Алексием, он будет хлопотать перед правительством о возвращении нас на Валаам, а некоторым лицам при непосредственной личной беседе говорил: «Будете на Валааме!» или «Я приму все меры, чтобы вам вернуться на Валаам!”»

Однако все это явилось лишь официальным оформлением, так сказать, стихийно уже шедшего процесса восстановления отношений Нового Валаама с Матерью-Церковью (как и поиска путей возвращения его иноков на Старый Валаам), начавшегося несколько ранее.

Так, еще 10 марта 1945 года игумен Харитон писал архиепископу Куопиосскому и всея Финляндии: «Вы, владыко, сообщили для нас новость: монах Иувиан выписал из СССР двадцать экземпляров бланков- заявлений о получении разрешения переехать обратно на остров Валаам.

Я призвал монаха Иувиана и спросил его об этом деле, и он сознался и принес мне список тех лиц, которые, по предположению монаха Иувиана, пожелали бы ехать с ним на Валаам. Личности следующие: иеромонахи – Иероним, Тимон, Иезекииль, Никита и Исавр; иеродиаконы – Родион, Ксенофонт, Нон, Сергий и Питирим; монахи – Иувиан, Василий, Гервасий, Трифилий, Феопемпт, Лонгин, Борис, Гурий, Артемий, Гавриил и рясофорный Николай Васновский.

Кроме иеродиакона Сергия, все эти лица – старостильники, руководимые монахом Иувианом и иеромонахом Иеронимом.

Из числа указанных здесь лиц трое, а именно иеродиакон Ксенофонт, иеродиакон Сергий и Николай Васновский, уже ранее подавали прошения, которые были возвращены в церковное управление, а также для отзыва монастырскому правлению...

Сейчас я спросил одного из упомянутых выше лиц – иеромонаха Нона, пожелавшего ехать на Старый

Валаам по предложению монаха Иувиана: «На чем основано ваше пожелание?” Он ответил, что монах Иувиан запросил консульство о принятии в советское гражданство и ему ответили, что никакого подданства не надо, можете ехать на Валаам; запросили архиерея, и он препятствия не имеет. «Валаам – наша родина, а потому мы пожелали ехать туда”».

Однако в тот период дело окончилось одними только пожеланиями иноков, благими, но весьма неясными посулами советских властей и самыми общими разговорами.

Более же реальным основанием к возвращению группы валаамцев в Россию послужил разговор отца Михаила с митрополитом Крутицким Николаем в Ново- Валаамском монастыре, состоявшийся в 1954 году.

Матушка Мария рассказывает о той встрече иноков с владыкой: «Всех собрали в церкви. Митрополит говорил. Когда отец Михаил двинулся к нему для беседы, владыка быстро встал со стула к нему навстречу. Монахи все удивились сему.

[Отец Михаил, в частности, сказал тогда владыке:]

»...Главное – хранить чистоту Православия: мне надо только четки и угол, где бы меня все оставили в покое.

Если кто нарушает каноны, если не бережет этой чистоты – будь это патриарх ли, митрополит, – никто мне не нужен; я – крещеный, православный, и это все; если они отходят от этого, они мне не нужны. И церкви мне не надо такой, какую они сами хотят устроить.

Были безмолвники, спасались в пустынях, пещерах, ото всех уходили и в Церковь [даже] не ходили, а теперь нет на земле безмолвного пристанища – связали всех по рукам и ногам».

Митрополит при этом молчал и молча развел руками.

«Теперь же безмолвники – как бы дурачки какие, посмешище!..» – продолжал отец Михаил.

«Желательно мне умереть у себя на Родине», – только и сказал отец Михаил. Этим был начат вопрос об отъезде ядра старостильников на Родину».

Подобным настроениям старостильников весьма способствовало и все более резко начинавшее тогда звучать отрицательное отношение руководства Финляндской Церкви к своеобразной полуавтономии Нового Валаама. «Присоединение [Ново-Валаамского] монастыря к Русской Церкви влекло за собой многочисленные конфликты в отношениях с представителями Финской Православной Церкви. Им было трудно примириться с самостоятельностью монастырей в таком важном вопросе, как переход в лоно другой Церкви» – пусть это и касалось лишь богослужебной и календарной сторон церковной жизни.

В частности, например, «в официальном журнале Финской Православной Церкви «Аамун Койтто” в 1954 году была опубликована статья о канонических проблемах Финской Церкви. Автор прямо требовал закрытия «русских» мужских монастырей на том основании, что они принадлежат к Московской Патриархии, к которой, по словам автора статьи, были приписаны незаконно, в обход руководства «своей» Церкви. Статья отражала церковно-политическую ситуацию того времени. Естественно, статья эта вызвала беспокойство [валаамской] братии и усилила ее стремление вернуться на родину».

«Оба своих приезда на [Новый] Валаам митрополит бывал у отца Михаила подолгу... Сидя против стены, где были фотографии царской семьи и отдельно маленького наследника, митрополит, покачав головою, скорбно сказал: «Мученики, они мученики” – [и] повторил несколько раз. Отец Михаил подарил митрополиту четки...

К митрополиту Николаю сначала отец Михаил относился очень сдержанно, но потом, видимо, переменил мнение. Мне кажется, что батюшка считал (в то время многие так считали), что [после войны] дана свобода Церкви и она возрождается, что Патриарх Алексий и митрополит Николай стремятся сохранить Церковь и сберечь от посягательства безбожников... Митрополит Николай кончил мученичеством».

Многим, не способным подняться над сугубо политическим, внешним, мирским взглядом на церковную жизнь, такое стремление старца вернуться в лоно родной Матери – Русской Церкви и его трезвая духовная оценка трагического ее положения в захваченной атеистами России были совершенно непонятны.

Позже некоторые из них задавали матушке Марии, как она говорит, «очень трудный вопрос: почему старцы признали «советскую” Церковь?» На это она отвечала следующим образом: «Я думаю, и тогда так понимала, для них это была не «советская» Церковь, а Православная исповедническая Русская Церковь... Любовь покрыла все – они хотели разделить ее участь, ей сострадать: «Может быть, я еще кому-нибудь помогу» – были слова отца Михаила! Он – такой нестяжатель, ничего у него не было – брал все, что ему несли [перед отъездом на Родину. – Авт.]: «Давайте, там много, много нужно!” Я попросила икону Марии Магдалины. «Нет, Мариюшка, там ничего нет, и икон нет, надо всё им везти...» Такие люди живут сверх всех земных условий, а сильные духовно – это сверхлюди: человеческие условности, перегородки для них не существуют...

Всегда, везде, во всяких условиях отец Михаил – христианин; всегда, везде, во всяких условиях он совершал Божественную Литургию; всегда, во всех обстоятельствах он помог бы и еврею, и лютеранину, и врагу – но закрыл бы двери свои перед кощунником, еретиком и отступником...»

В своих записках мать Мария оставила нам свидетельство и о том, как отец Михаил готовился к возвращению на Родину. Вот ее краткий рассказ об этом.

«Отъезд в Россию наконец пришел, хотя его многие просили не уезжать.

Прожив в монастыре пятьдесят пять лет, восьмидесятилетний иеросхимонах Михаил с шестью другими валаамскими монахами (отец Лука, отец Борис, отец Исавр, отец Геннадий, отец Сергий, отец Гурий) уезжал на Родину. В этой группе были лучшие отцы Валаама.

1957 год. 1 октября (ст. ст.), в Покров Пресвятой Богородицы, стоял он, как пятьдесят пять лет назад, молясь усердно за Божественной Литургией; тогда – еще молодым, уезжая из мира в монастырь; теперь же – глубоким старцем с большим духовным запасом, с большим опытом, в тот же день возвращаясь на Родину, неся туда свою молитву и всю свою любовь к страдающему русскому народу.

В этот день стоял он в алтаре Покровского храма – пели акафист Покрову Пресвятой Богородицы: стоял старец на коленях в алтаре, со слезами молился, вручая Царице Небесной своих осиротевших чад.

«Молитесь Ей, Она все может, может вас и в монастырь устроить”.

В канун отъезда из Финляндии, собрав около себя некоторых своих «сироток-монахинь», давая им последние наставления, батюшка рассказал им об одном бывшем ему видении. «Было это сначала в тонком сне, а потом и наяву – точно я в Предтеченском скиту, где никогда не бывало женщин. Вижу, пришла ко мне величественная красивая женщина. Кто же это, думаю, мог прийти ко мне, убогому? И чувствую – ведь это Сама Царица Небесная! Она Сама ко мне, убогому, пришла! Стою я, восхищаюсь, умиляюсь – так хорошо мне, радуюсь, ничего не могу сказать, а Она мне говорит: сделай Мне подарок, Я жду от тебя подарок. Я в удивлении думаю: какой же я могу сделать Тебе подарок, Царица Небесная?.. У меня ничего нет. Молчу... умиляюсь, восхищаюсь, а Она протянула Свою ручку и кладет в мою яичко. «Что бы это значило?» – думаю. Принял из ручки Пресвятой Владычицы яичко, стал молиться; помолился – отдаю Ей его обратно. Владычица приняла его, будто я так и сделал, как надо. Понял я тогда, что вас, кого Она ко мне привела, я должен Ей вернуть. Вы – вот Ей мой подарок».

Велика была любовь старца к своим чадам; он их принимал, как из рук Самой Божией Матери, принимал на свои руки, отмаливая своей непрестанной молитвой».

Перед отъездом из Финляндии, как бы «на прощанье» и словно подводя один из итогов своих пастырских наставнических трудов, старец постриг наконец в монашество ближайшую свою духовную дочь, ставшую инокиней Марией – той, что и оставила нам наиболее полные и правдивые воспоминания об отце Михаиле.

Тогда, в дни пострига, он сказал ей: «Без воли Божией никто не станет монахом» – и она с радостью и благодарностью к Богу реально и ясно чувствовала тогда «эту не свою волю».

Напутствуя же ее на тяжкий монашеский путь, старец стремился поддержать новую постриженницу простыми, но опытно умудренными и дарующими благодатную силу отеческими словами, которые она вспоминала позже: «"Скорбей не избежать, но ничего не бойся – благодать Божия не оставит монаха, если он сам не оставит Бога” – были слова отца Михаила; и еще предостерегал от большой горячности, увлечения, и идти осторожно, осмотрительно, с рассуждением. Вот то, что я слушала в дни после моего пострига...»

При самом же прощании с нею в октябре 1957 года в Ново-Валаамском монастыре отец Михаил – как бы «в завет» ей – произнес следующее:

«Скажу словами преподобного Серафима – другого старца не найдешь!

Не найдешь ты ни истинной любви, ни истинной дружбы – вся глубина их обнаруживается в тонкостях, часто именно в мелочи; [именно] в тонком понимании (внимании) поймешь и почувствуешь их [эти любовь и дружбу].

Не бегай скорбей, злостраданий; имей решимость и мужество все терпеть ради Господа – всё от Него!

На других не смотри – смотри на себя, спасай свою душу. И учись молчанию. Старайся любить всех. Люби всех!

А я уже отхожу, пора все оставить; останется только молитва Иисусова – больше мне ничего не надо. Бог тебя благословит!»

...Житие старца близилось к земному концу, и ему действительно ничего уже более не было нужно, кроме молитвы и всегда остававшейся для него дорогой православной Родины, России, Святой Руси. Он ничего не боялся, будучи согласен на любые тяготы и испытания, лишь бы вновь оказаться, хотя бы перед кончиной, на родной земле. «Его путь в Советы, – замечает монахиня Мария, – был путь в «Россию, напитанную кровью мучеников и исповедников”», и, как также говорил тогда старец, «сам он был готов “хоть на крест, на мучения, но умереть на своей страдающей Родине...”» В дни отъезда он был преисполнен особым волнением от близкой встречи с дорогой для него Россией и одновременно чувством жалеющей отеческой любви к покидаемой им пастве – прежде всего к своим духовным дочерям, инокиням Нового Валаама.

В одном из писем схиигумен Иоанн вспоминал по этому поводу: «Отец Михаил очень стремился уехать...»; в другом же (спустя месяц после отъезда старца) кратко сообщил: «Когда наши иноки уезжали из Гельсингфорса, отец Михаил благословлял провожающих, и одна женщина исцелилась...»

Возвращение иеросхимонаха Михаила в Россию стало одним из итогов скорбного, растянувшегося, по сути, на треть века противостояния старостильников – этих до конца верных канонам Церкви Христовой православных иноков – новостильному «духу века сего», подлинных иноков Святой Руси, чья память и по сей день благоговейно чтится в Псково-Печерской обители.

К сожалению, именно все более обмирщающийся дух сего века и стал источником великой монашеской трагедии: следование этому обновленческому духу, а отсюда и непонимание частью валаамского иночества всей духовной серьезности «календарно-пасхального отступничества» и того, какие внутренне бездуховные силы стояли и стоят за этой, казалось бы, всего лишь внешней формальностью (сдвигом календарных чисел), привело к расколу в обители и к постепенной все большей и большей утрате в ней православных монашеских традиций.

Увы, способствовали этому и такие чисто человеческие слабости, как равнодушие, сервилизм, страх перед государственными властями, но прежде всего – нетвердость веры, недостаток упования на силу Божию и наступившая к началу XX столетия характерная для большинства монастырей значительная утрата понимания духовной сути и смысла монашества вообще, о чем за полвека до того со скорбью писал святитель Игнатий (Брянчанинов).

Уже в XVIII столетии монастыри разорялись Императором Петром I, более трех четвертей их было попросту закрыто Императрицей Екатериной II. Постепенно подлинный монашеский духовный строй утрачивал во многих из обителей прежнюю свою соль и силу, и в предреволюционные годы монашество – как таковое – нередко понималось и осуществляло себя в жизни весьма формально, не будучи порой наполнено подлинно горящим духом былого российского (тем более – древнерусского) иночества Святой Руси.

Недаром еще в середине XIX века великий святитель Московский Филарет (Дроздов) ясно говорил о все более наступавшем духовном оскудении российского общества: «Кажется, уже и мы живем в предместьях Вавилона, если не в нем самом» или: «Людие поучаются тщетным. Из христианских обществ исходят мужие, глаголющий развращенная... Соль обуявает. Камни святилища падают в грязь на улицу. С горем и страхом смотрю я на изобилие людей, заслуживающих лишения сана...»

Точно так же и другой замечательный архипастырь и учитель монашества той же поры, святитель Игнатий (Брянчанинов), отмечал наступающее «общее стремление всех исключительно к одному вещественному, будто бы оно вечно, забвение вечного как бы не существующего... заменение Бога и Его уставов лжеименным разумом и уставами, исходящими от миродержца [то есть сатаны. –Авт.]».

При этом святитель, говоря в своих известных записках о необходимости проведения в России Поместного Собора (еще в 1862–1866 годах!), дабы поставить преграду проникновению в церковную жизнь элементов западноевропейского модернизма, призывал: «Не будем вводить ничего нового! Последуем с точностью поучению», которое передано нам «Святой Церковью... святыми апостолами и святыми отцами! Таков возглас, повторенный почти на всех Вселенских и Поместных Соборах святыми святителями и святыми отцами, присутствовавшими на этих Соборах».

Одновременно с критикой духовного состояния российского общества в целом святитель призывал обратить особое внимание и на оскудение духа непосредственно в монастырской среде.

Так, в частности, еще в 1838 году докладывая Синоду о положении дел в том же Валаамском монастыре, он отмечал обнаруженное им здесь «отсутствие правильного духовного управления и руководства монашествующими, вследствие чего возникли беспорядки и пороки, как частные некоторых лиц, так и общие, объявшие всю обитель», а в рапорте непосредственно митрополиту Серафиму писал, что на Валааме от сектантского духа внутренних расколов «согласие утрачено... искреннего послушания мало заметил я... многие из братий живут совершенно по произволу, берутся за высокие делания и впадают или в прелесть, или в пьянство, или прочие слабости <...> воскресные утрени... по зимам отправлялись вместо [!] всенощных бдений». Относительно же «самочинных валаамских пустынников» святитель замечал, что из них «большая часть необузданной вспыльчивости», и в итоге заключал: «Причина всех таковых несообразностей на Валааме есть отступление от пути отцов святых и самочиние».

Даже молитва и богослужения становились во многих обителях – особенно в предреволюционную уже эпоху – лишь дополнением к монастырскому труду и быту, переставая быть «единым на потребу» и превращаясь нередко лишь в часть формально же понимаемой более или менее уставной жизни. Например, многие иноки, ссылаясь на усталость от различных «послушаний» хозяйственного рода, даже сами церковные службы, бывало, посещали от случая к случаю.

Именно о таком характере монашеской жизни печально свидетельствуют, например, строки из более уже близкого нам по времени письменного сообщения валаамского игумена Иоанна (Алексеева, до схимы – Иакинфа), назначенного в конце 1921 года настоятелем Трифонова-Печенгского монастыря, игумену Старого Валаама отцу Павлину о положении дел в порученной ему северной обители.

В этом докладе отец Иакинф (будущий старец Иоанн) пишет, в частности, что в монастыре: «Работа начинается с 6 часов утра... До нас работали до 6 часов вечера. Я часик убавил и попросил братию, чтобы ходили [!] в церковь к вечерне...»

Но, по-видимому, увещания эти не имели особо положительных результатов, поскольку и гораздо позже, в октябре 1924 года, он все еще вынужден был обращаться к печенгским инокам с такой просьбой: «Святые отцы и братия!.. Прошу вас, ходите в церковь почаще; очень редко ходите, точно миряне: ходите только по воскресным дням (!) [словно это был не монастырь, а какая-то сельскохозяйственная артель. – Авт.], надобно ходить и на буднях... Скорблю и скорблю о том, что вижу среди братии упадок духовной жизни... Святые отцы и братия! Надо начинать жить получше, в церковь ходить почаще да Богу молиться побольше. Не надо на церковь глядеть как на что-то ненужное [!], без церкви и работа впрок не пойдет. Ежели мы Бога забудем, тогда и Бог от нас отступится и мы все пропадем... Надеюсь, что вы исправитесь и исполните обеты, данные при пострижении...»

Тенденция к превращению Старого Валаама из собственно монастыря в некую огромную трудовую артель исподволь проявлялась в нем, к сожалению, уже начиная, по крайней мере, с конца XIX века. Сам труд в любом монастыре – необходим и свят, но, однако же, не в ущерб молитве и славословию Божию...

Но вспомним – и это весьма показательно для «нового стиля» подобной монастырской жизни – ведь даже и будущему старцу Тимону-Михаилу в начальный период его пребывания на Валааме долго не хотели давать мантию, заявляя, что он «и теперь только духовного (!) ищет, а когда получит мантию – и совсем перестанет работать, а нам в монастыре работники нужны»; иначе говоря, нужны были не столько иноки- молитвенники, сколько иноки – «трудники»!

И не удивительно поэтому читать в одном из писем того же схиигумена Иоанна (от 15 декабря 1957 года) такие вот строки сожаления (лишенные какой бы то ни было романтической идеализации прошлого) именно по данному поводу: «Вообще как-то на Валааме внутренний дух не развивался, а царила буква, убивающая дух. Ведь я живу на Валааме с шестнадцати лет, но о едином на потребу мне не преподавали, а обучали только внешнему поведению: если после правила вечернего чаю попьешь, то положи пятьдесят поклонов; за квас – двенадцать поклонов, а за воду – три поклона. Вот и все тут старческие советы. И теперь говорят старые монахи: «Старцы учили нас, что после правила нельзя пить чай» – и т.д. Как-то я не встречал действительных иноков по святоотеческому понятию».

Однако даже и такая – весьма, заметим, трезвая – оценка самого Валаама той поры отнюдь не приводила старца Иоанна в уныние, и он с полным основанием отмечал сохранение Россией (даже и после отступничества части русских людей от веры отцов, даже и в условиях коммунистического атеистического ига) многого из ее прежнего православного характера, – именно поэтому в первом из цитированных писем мы читаем и такие его строки: «Господи! За молитвы святых русских молитвенников, спаси и сохрани Россию от бед и скорбей! Ведь Россия – страна православная и верующая, и я верую, что и теперь так есть. Настоящие православные и остались-то только в России, ибо они прошли огонь и воду».

(Не потому ли Божественный Промысл и привел в конце концов отца Михаила именно в стены Псково- Печерской обители, с лихвой испытавшей на себе множество бед, которые принес ему богоборческий XX век, но сохраненной Богом от уничтожения, даже и под натиском безбожных большевиков?) Подобное же мы читаем и в другом письме отца Иоанна: «Честь и слава русскому духовенству, ибо оно в такое тяжелое время безбожия удержало кормило Православия, и русский народ стал религиознее других народов».

Однако все-таки исподволь проступавшее еще и на Старом Валааме внешне-формальное понимание монашеской жизни (с которым потому-то здесь относительно легко и уживались позднее всевозможные обновленческие тенденции), – иначе говоря, пользуясь словами Псалмопевца, оскудение преподобного, многократно к тому же усиленное внутренней «календарной смутой», и привело к последующему фактическому угасанию монастыря на финской земле – уже в виде Нового Валаама. И не удивительно, что (по свидетельству двух его иноков, чье письмо приводится здесь чуть ниже) уже к 1970 году в монастыре оставалось лишь семь человек: два иеромонаха, три монаха и два послушника!

Как справедливо оценивается эта жизненная трагедия валаамского иночества в книге «Валаам Христовой Руси»: «Последние валаамские старцы вошли в историю Православия XX века как исповедники и стоятели за чистоту апостольской веры нашей. Как только рухнула православная Россия, на вселенское православное монашество обрушился воинствующий модернизм, или обновленчество экуменического масштаба. Чтобы упростить Православие и сделать его более пригодным для суетной современной жизни (подменить Истину ради земного удобства), патриарх Константинопольский начал войну против тех традиционных Поместных Церквей, которые воспротивились этому новшеству. Весь Афон восстал за Православие, боролся все эти семьдесят лет и отстоял – весь Афон сейчас старостильный. Но Северный Афон – Валаам – не мог отстоять. Оказавшийся на территории Финляндии, под натиском угрозы быть выданным на растерзание коммунистам в Россию, Валаам официально принял новый стиль, но не без боя». И далее: «Злочестивый вопрос нового стиля причинил смертельный удар Старому Валааму. Монахам совершенно ясно было, что именно стоит за этим явлением, какая цель в конечном итоге. На Западе уже явной стала цель – убить вечно свободный дух здорового православного монашества! Иерусалимская Церковь и ее монашество, как и весь Афон, категорически не приняли эту папскую заразу и этим сохранили монашество, а где только он засел – монашество чахнет...

На Западе, в «свободном мире”, церковный враг действовал обновленчеством и «новостилием”; за железным занавесом всюду проникающий тоталитаризм, лишив свободы, уничтожал истинное монашество. Но внутренняя опасность, выражавшаяся в «новостильной» проблеме угашения духа, была смертельнее убиения тела, и после долгих душевных борений монахи решились обратиться к Московской Патриархии за помощью, надеясь избавиться от уз, убивающих душу. Другого выхода у них, видимо, не было. Соблазн, что им обещают вернуть Старый Валаам, подействовал. Но их так и не пустили на Валаам, послав туда вместо них криминальный элемент с целью уничтожить Валаам навеки. Полтора десятка лет спустя, когда оставшиеся валаамские старцы решили во что бы то ни стало уехать умирать на Родину, их и тогда не пустили на их монашескую Родину – Валаам, хотя опять обещали, и они сложили свои праведные кости в псковских пещерах, так и не увидав островов своей священной Ладоги».

Один из современных иноков, церковный писатель и историк, так подвел итог скорбной истории былой валаамской обители в XX веке: «И новостиль- ники, и старостильники вместе являлись свидетелями умирания русского Валаама на финской земле. Но только старостильники до конца, до самого финала валаамской трагедии оставались преисполнены упования, что они изгнаны Христа ради и что страдают они за Святое Православие... Знать бы, на что уповали новостильники? <...>

Прошли десятилетия, и теперь, глядя на события минувших лет, кажется правомерным сказать, что Валаамское стояние вышло за рамки пасхально-календарного вопроса, и его вполне можно назвать истинно православным стоянием. В целом Валаамские исповедники на все коварные вопросы современности дали ответы в подлинно христианском духе, что свидетельствует об их неразрывном единстве с гонимым, но необоримым Вселенским Православием.

Верится, что настанет время, когда не только на небе, но и на земле воинствующей Церковью будет канонизирован святой Собор Валаамских иноков-исповедников православной Пасхалии и календаря.

Да не угаснет по их молитвам жизнь возрожденного в 1989 году старостильного Валаамского монастыря на Ладожском озере, монастыря, являющегося красноречивым свидетельством торжества валаамских исповедников XX века.

Да не угаснет по молитвам этих исповедников свет православной истины в наших умах и сердцах!»

Сказанное выше о состоянии иноческой жизни на Валааме касалось преимущественно внешней ее стороны. Но не лучшим образом обстояло порой дело и с внутренними духовными ее основами. Ибо и в этом отношении жизнь многих монашествовавших нередко покоилась на лишь поверхностном следовании столь же внешне понимаемой традиции. Поэтому многим инокам было чуждо, с одной стороны, столь необходимое для единства Церкви глубокое восприятие церковных канонов и понимание всей важности их сохранения (и потому значительная часть валаамцев так легко смирилась с изначально, по сути, анафематствованной святыми отцами Вселенских Соборов новостильной Пасхалией); с другой же стороны, им было порой столь же непонятно и творческое, подлинно духовное развитие внутреннего миросозерцания православного монашества, того его действительно спасительного смысла (иноческого плача и молитвы за весь мир), выразителем которого стал, например, великий русский афонский святой XX века – преподобный Силуан.

Так, тот же схиигумен Иоанн, к сожалению, отнюдь не чувствовал и не сознавал собственной личной ответственности пред Богом и Его Церковью за происходившее на его глазах вопиющее нарушение церковных канонов (а ведь личную ответственность любого верующего как раз и подразумевали Вселенские Соборы, сообщая о своих постановлениях каждому христианину, всей пастве, а не только ее предстоятелям и узкому кругу «богословов»),

И как следствие этого, отец Иоанн вполне спокойно мог считать, что собственного его выбора здесь (то есть, с православной точки зрения, – между правдой и ложью) вовсе и не требуется и что сам он тут как бы и «ни при чем», и ни за что пред Богом и Церковью не отвечает. Он так прямо и свидетельствует о подобном своем подходе к каноническим проблемам: «Пусть богословы разбираются в канонах. Если они погрешат, они и дадут ответ Богу».

И так, увы, считали тогда многие валаамцы... Что ж, с чисто житейской, практической точки зрения, в общем, весьма успокоительная и удобная позиция.

Но ни отец Михаил Старший, ни отец Тимон (Михаил Младший), ни их последовательно православные единомышленники не могли и помыслить для себя такого подхода, всегда оставаясь лично (предельно ответственно) верными церковным соборным постановлениям, что, – конечно же, напрочь лишало их всякого житейского покоя. Но ведь они никогда и не представляли себе монашеского подвига в виде тихой жизни – как говорится, «в келье под елью»... Собственно, они-то и были истинными традиционалистами Валаама.

В то же время именно они и подобные им иноки живо откликались и на тот, вполне современный им (но внутренне неизменный) дух монашеской жизни, что находил свое воплощение, например, в афонской иноческой среде – в частности, в великом благодатном опыте старца Силуана. И показательно, что как раз в среде новостильников к его духовному наследию, напротив, относились весьма подозрительно.

Схиигумен Иоанн отмечал, правда, в одном из писем (от 23 апреля 1956 года), что, когда он прочитал известное житие отца Силуана, составленное иеромонахом (впоследствии архимандритом) Софронием, ему стало

«стыдновато... о своих немощах». Однако тут же он с некоторым сомнением добавлял: «Многие, как слышно, увлекаются Силуаном...» – хотя, по мнению отца Иоанна, духовный опыт святого афонца «почему-то на сердце не ложится и в памяти не остается, как-то и к жизни применить нельзя... Все же что-то есть здесь мистическое, но это могут оценить ученые подвижники», ибо «толкование отца Софрония чисто научное [?]... не могу читать».

К сожалению, во многом именно бытовое, буквенное понимание самого характера монашеского жития, имевшее место порой на Валааме, как раз и мешало некоторым его инокам полностью воспринять

и принять к сведению (хотя бы, так сказать, теоретически) – тем более, по выражению отца Иоанна, «применить к жизни»! – духоносный опыт преподобного Силуана.

И далее схиигумен Иоанн пишет: «Очень многие его почитают, а автор книги иеромонах Софроний написал: «Преподобие отче Силуане, моли Бога о нас!"» [дерзновенное это обращение в конце концов полностью и оправдалось – с канонизацией преподобного Силуана в 1988 году. – Авт.]-, однако, продолжает он, некоторые «старцы валаамские [книгу о Силуане] забраковали».

Более того – и это еще одно беспристрастное свидетельство отца Иоанна о явном внутреннем духовном неблагополучии Нового Валаама того периода – «...игумен Иероним даже сжег эту книгу» – книгу о признанном впоследствии всею Полнотой Православной Церкви ее замечательном афонском святом! И сжигая житие и поучения преподобного Силуана (чьи благодатные слова во многом, по сути, обличали деяния и сего очередного обновленческого настоятеля), мог ли он представить себе, что празднование памяти этого русского подвижника Святого Афона будет, по Промыслу Божию, со временем совершаться, согласно нашему церковному календарю, в один день – 11/24 сентября – с праздником в честь перенесения мощей преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев!

...Выдерживать все эти и подобные им духовные искажения, в той или иной мере постоянно имевшие место в жизни Нового Валаама, отцу Михаилу становилось уже невмоготу, и старец, простившись с многовековой и некогда великой обителью, в которой он подвизался пятьдесят пять лет, вернулся в конце концов на свою историческую и духовную Родину.

Жизнь и здесь готовила ему немало еще испытаний, но он был внутренне вполне готов к ним, ибо если и теперь ему суждено было перенести какие-либо страдания ради Христа, то уже вместе со своей родной Матерью – страждущей Церковью Русской...

15 октября 1957 года отец Михаил вместе с другими валаамскими иноками прибыл в Россию, в Выборг.

С ним возвратились на Родину «84-летний иеросхимонах Иоанн, 78-летний иеромонах Лука, 69-летний иеромонах Геннадий, 59-летний иеромонах Сергий, 79-летний иеромонах Гурий, 82-летний монах Борис».

Вскоре же Новый Валаам «покинул» и еще один старо- стильник – их многолетний идейный вдохновитель монах Иувиан, но «только он вернулся не на земную родину, а на родину небесную – 13 ноября он отошел ко Господу».

Среди остававшихся тогда на Новом Валааме пятидесяти трех монахов лишь полтора-два десятка продолжали придерживаться старого стиля, пребывая фактически в весьма двусмысленном положении: внешне они подчинялись новостильному (и по «букве», и по духу) начальству, но постоянной литургической полноты общения с новостильниками у них до конца так и не было.

Известно, что при этом они сохраняли духовную связь и вели переписку с давним защитником церковных канонов – отцом Никандром Леснинским (Беляковым; ф 1978) и с насельниками Свято-Троицкого монастыря Русской Зарубежной Церкви в Джорданвилле (США). Более того, как вспоминал блаженной памяти Владыка Лавр, Митрополит Восточно-Американский и Нью-Йоркский, глава Зарубежной Церкви, по непосредственной просьбе валаамцев к ним даже приезжал

священник с запасными Дарами, чтобы отдельно причастить именно старостильников.

Однако время всех их приближалось к концу – они (по большей части уже глубокие старцы) отходили ко Господу, а у новостильников не было, по сути, духовных сил для привлечения и воспитания новой поросли валаамского иночества: «Новый Валаам» хирел.

О внутреннем трагизме этой ситуации, но также и о непоколебимой совестливой верности старостильников православным канонам ясно свидетельствует письмо ново-валаамца схимонаха Тихона, написанное им около 1970 года настоятелю Свято-Троицкого мо настыря в Джорданвилле (РПЦЗ), архиепископу Авер кию (Таушеву). Вот текст этого письма:

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Святый Владыка, земно кланяемся вам с послушником Корнилием, просим вашего благословения и святых молитв. С великим трудом собрался написать может последнее письмо и поздравить вас со днем вашего Ангела и от всего сердца желаем вам от Господа Бога добраго здравия и помощи Божией в прохождении великих трудов для Православной Церкви.

Святый Владыка, послушник Корнилий очень страдает от болезни, также и я изнемогаю с каждым днем. Мне 93 года, а ему 87. В чем усердно просим вас, Святый Владыка, ваших святых молитв, чтобы нам грешным Господь помог до конца с благодарением перенести свои старческие немощи и болезни и со спокойною совестию и мирным духом отойти в загробную жизнь. И, если все будет благополучно, о смерти вас известят телеграммой. О чем еще усердно просим вас, Святый Владыка, вознести ваши святительские молитвы о упокоении душ наших, особенно в сороковые дни.

Просим вашего благословения и остаемся на великое милосердие Божие и на ваши святые молитвы

грешный схимонах Тихон и послушник Корнилий

[Приписка]

В монастыре осталось только 7 человек: два священнослужителя, 3 монаха и 2 послушника. Почти все больные, и, хотя с трудом, ходим на своих ногах. В монастыре пока все спокойно. Нужды ни в чем нет».

Но, увы, долгие десятилетия многие валаамцы испытывали вовсе не материальную нужду, а нужду в живой верности их обители канонам Православия, и нужда эта, как и неизменная их жажда правды Божией в столь же постоянно искажавшемся обновленцами ходе монастырской жизни – так и оставались долгие десятилетия постоянными и ничем не утоляемыми.

В первую очередь именно поэтому, – не желая более испытывать такую нужду и связанное с нею все более наступавшее духовное оскудение ново-валаамской монашеской жизни в целом, – семеро братий во главе со старцем Михаилом и покинули финский «Новый Валаам», чтобы окончательно воссоединиться с родной Русской Православной Церковью – на родной же своей земле, в самой России

В Свято-Успенскую Псково-Печерскую обитель они попали не сразу.

Разрешив им вернуться на Родину, атеистическая власть, естественно, преследовала при этом всего лишь чисто пропагандистские, политические цели, пытаясь выглядеть в глазах европейской общественности гуманной и уважающей чужие, в данном случае религиозные, убеждения. В то же время печально известный филиал КГБ – Совет по делам религий – постарался отправить этот истинный цвет валаамского иночества как можно подальше, боясь возможного среди верующих роста популярности отца Михаила и его содругов как потенциально опасных для большевистской атеистической идеологии истинно добрых пастырей православных россиян. Поэтому поначалу их направили в Молдавию где все было для них непривычным: они попали «в монастырь, [где] не было слышно русской речи, и угостили их мамалыгой – это каша из кукурузной муки – и поставили кувшин с вином, которого на Валааме никогда не было. Но они отправили в Москву просьбу, и конечно, только благодаря владыке [Крутицкому] Николаю их перевели... в Печоры».

Пытался поддержать отца Михаила и профессор- епископ Михаил [Чуб], которого старец полюбил, встречаясь с ним ранее еще в Финляндии. Это даже особо подчеркивает матушка Мария в одном из писем: «Знаю, что он очень ценил и полюбил епископа Михаила (Чуба) – [это] личность светлая; смиренный, высокодуховный; имел звание профессора (работа его была о Мефодии Патарском); по характеру вообще был очень искренним и любвеобильным. Было ему сорок три года, когда он стал епископом, бывал в Финляндии, но потом попал в опалу, и больше я о нем не слышала...»

О добрых отношениях владыки Михаила (в тот период – епископа Лужского) со старцем Михаилом упоминает в одном из писем и валаамский схиигумен Иоанн, рассказывая о своей встрече с этим архиереем в Новом Валааме: «Владыка пригласил меня к себе на беседу... Разговор был разный... Поблагодарил меня за беседу. Остался доволен. К о. Михаилу тоже сходил поговорить. Летом тот был у владыки и понравился ему».

Сведения о первоначальных мытарствах старцев в СССР вскоре достигли и Зарубежья. В журнале Русской Зарубежной Церкви «Православная Русь» появилось такое сообщение: «Валаамцев встретили в Ленинграде и направили через Смоленск в Молдавию, в монастырь, имевший десять монахов и наемного повара, стоимость содержания которого они должны отрабатывать. Отдельных келий для новоприехавших нет. Они обратились к митр[ополиту] Николаю по телеграфу с просьбой направить их в иное место или отпу-

п ить обратно в Финляндию. Их просьбе вняли, и они теперь в городе Печоры бывшей Псковской губернии. Там шестьдесят монахов... Живут сносно. Службы каждый день. Хорошее отношение населения – чем могут помогают, во имя Христа».

В Печерской обители старец Михаил сразу же повел привычный для него, по сути затворнический, образ жизни – это вполне соответствовало его особо углубленному молитвенному настроению в последние годы земного бытия, да и светские власти всячески препятствовали его общению с верующим народом.

Как рассказывал авторам этих строк печерский постриженник игумен Давид (Попиков), «отец Михаил тогда все время был в затворе, в храме почти не бывал, но ежедневно служил Литургию у себя в келье; был

слеп на один глаз, очень худ, очень слаб и никуда не выходил. Сразу стал затворником... В день своего пострига я заходил к нему в келью. Хоть и недолго, но мы с ним побеседовали. Он мне тогда сказал: «Если будешь хорошим монахом, то твоя келья наполнится благоуханием, а будешь плохим – наполнится смрадом”. Был он удивительно тихий и кроткий, сухенький, но духом тверд. Хоть и слаб, но все же молитвой старался всем помогать... Пришла как-то к нему после службы моя знакомая, Екатерина Николаевна. У старца тогда как раз никого не было. Она и сказала ему о своем больном плече. Отец Михаил тут же взял ее за плечо и долго-долго тер его, читая тихонько молитвы. Боль в плече сразу же и прошла. До того сильно болело, а после молитвы старца никогда она боли этой больше не чувствовала».

Возвращение на Родину. Старец Михаил в Псково-Печерской обители

Другой печерский инок, схиархимандрит Александр (Васильев), также вспоминал о старце с особым уважением: «Отец Михаил был очень любвеобилен и снисходителен к человеческой немощи. Говорил: «Если очень устал на послушании, прочитай Трисвятое – и ложись...” Жил старец тогда почти без общения с народом – как затворник. Был духовно очень опытен; ясно провидел и время своей кончины».

В одном из писем все та же матушка Мария передает впечатления некоторых из духовных дочерей старца, навестивших его во время паломничества в Россию, о жизни отца Михаила в Печерской обители. Она пишет: «В 1958 году мать Сергия ездила с туристами в Россию и была в Печорах, видела батюшку. Они передали мне, чтобы я не думала ехать в Россию. «Выдержать эту жизнь она не сможет”, – сказал отец Михаил. Я думала, чтобы быть поближе к батюшке, идти [вернувшись на Родину. –Авт.] в Пюхтицкий монастырь...

Прошлое лето [то есть в 1969 году, так как письмо помечено декабрем 1970 года. – Авт.] у нас была одна женщина, она постоянная жительница Печор – живет под самым монастырем, у нее останавливаются паломники; на Успение бывает до пятнадцати тысяч народу в монастыре – так она говорила. Приезжают из деревень с бидонами (как возят молоко), набирают святую воду и потом делят ее всей деревней.

Об отце Михаиле сказала, что его не видела, но слышала о нем – он жил последние годы в полном уединении, почти никого не принимая, но каждый день [!] совершал Божественную Литургию.

Пока был жив владыка Николай Крутицкий, он очень о них заботился, а как потом им жилось, не знаю. <...> К отцу Михаилу... сначала ходило... много [народу], но как только [власти] это заметили – запретили, только единицы проникали к нему.

Много там потерпели наши старцы морально... Пришла к отцу Михаилу одна женщина: стоя перед ним на коленях, обливалась слезами – сын ее коммунист- безбожник, злой, безжалостный, узнав, что она иногда ходит в церковь, грозил, что если она еще пойдет, он ее выгонит вон, пусть умрет с голода, а она уже была старенькая. Что переживал тогда батюшка, не в силах ей помочь?! (Это он сам рассказал нашим паломницам, когда они там были.)

Отец Михаил предупреждал, чтобы ему и им [то есть валаамским старцам в целом] не писали, потому что все письма [на почте] просвечиваются. В 1961 году (кажется) умер владыка Николай, но и до этого года два он был уже опальный. Вероятно, тогда нашим стало труднее».

Однако недаром старец, расставаясь с матушкой Марией, учил ее: «Не бегай скорбей, злостраданий», призывая иметь мужество «все терпеть ради Господа». Такое же смиренное, с единым упованием на Него, отношение к любым житейским трудностям было и основой духовной твердости самого отца Михаила. Ради любви к Богу, к ближним, к своему страдающему от власти безбожников народу он готов был претерпеть любые злострадания.

Но всюду и всегда старец, как истинный пастырь и духовник, прежде всего скорбел о спасении других, стремясь по мере сил своих наиболее полно осуществить в собственной жизни первейшее требование Божие к человеку – заповедь любви. Этим он неизменно руководствовался в своих отношениях с братией Печерского монастыря, этому же учил он и здешних новоначальных послушников.

Одним из них (помимо уже цитировавшегося в начале этой книги о. Кенсорина) был ставший впоследствии весьма известным старцем-архимандритом отец Ипполит (Халин), прибывший в Печоры (в качестве еще послушника Сергия] в 1958 году из Глинской пустыни (в ней, впрочем, он прожил всего лишь около полугода, поскольку пустынь вскоре была разорена атеистической властью). В Печерской обители он подвизался до 1966 года (приняв постриг в 1959 году и сан иеромонаха в 1960-м); затем его направили на Афон (с целью пополнения русского монашества в Свято- Пантелеимоновом монастыре), откуда отец Ипполит возвратился только в 1983 году. С конца 1991-го и до самой кончины в конце 2002 года он являлся настоятелем Свято-Николаевского Рыльского монастыря. В памяти духовных чад и всех знавших его он остался как мудрый, прозорливый и замечательно добрый старец, подлинный раб Христов, истинный ученик и последователь глинских и валаамско-печерских подвижников XX века. Архимандрит Кирилл (Павлов) в свое время назвал его «самым добрым старцем на земле», а схиархимандрит Макарий (Болотов) сказал о нем так: «Если бы в России было сто таких монахов, как отец Ипполит, Россия с корнями поднялась бы на небо».

Вскоре по прибытии в Печерскую обитель будущий отец Ипполит получил благословение ухаживать за поселившимися в монастыре валаамцами. Это

послушание, впрочем, продолжалось вряд ли более года или полутора лет, поскольку уже в 1960 году он стал иеромонахом. Однако, уже даже и не келейничая у валаамских старцев, он часто их навещал, чрезвычайно ценя возможность духовного общения с ними.

Автор одного из жизнеописаний отца Ипполита пишет: «В Печорах у него началось тесное духовное общение с тремя великими старцами. Это иеросхимонах Симеон (Желнин), причисленный в 2003 году к лику святых, и последние валаамские старцы, жившие в то время в Печорах: иеросхимонах Михаил (Питкевич) и схимонах Николай (Монахов). С любовью и большой благодарностью вспоминал потом батюшка об этих старцах. Особенно об отце Михаиле, у которого он какое-то время был келейником. «Смотри, Сережа, не будь петушком, а будь курочкой», – учил смирению старец своего келейника. По словам отца Ипполита, со старцем Михаилом они были духовно очень близки и друг у друга исповедовались. И видимо, многому научился будущий старец Ипполит у печерских подвижников...»

Действительно, вся дальнейшая его иноческая жизнь, буквально пронизанная любовью к Богу и людям, говорит нам о том, как прекрасно усвоил он духовные уроки старца Михаила, прежде всего призывавшего своих чад к постоянному подвигу любви. Об этой благой, человеколюбивой валаамо-печерской школе монашества ярко свидетельствует одно из дошедших до нас кратких поучений отца Ипполита, характерное именно для круга наиболее добросердечных и мудрых иноков – наподобие как его самого, так и окормлявшего его некогда старца Михаила.

Вот это поучение, сказанное некоему паломнику, прибывшему в Рыльский монастырь:

– Отец, – улыбнулся он богомольцу из Белгорода (батюшка ко многим так обращался, даже порой и к совсем молодым), – ответь, сколько крыльев у Ангела?

– Два.

– А у Серафима?

– Шесть.

– А у человека?

– Не знаю, батюшка.

– У людей может быть столько крыльев, сколько любви!

Поучение это – вполне в духе старца Михаила, который, как мы знаем, только одного дара и просил у Господа на мудром закате своей жизни – дара любви.

Между прочим, замечательно и свидетельство отца Ипполита о присущей старцу прозорливости: так, отец Михаил, будучи уже печерским иноком, «предсказал псковскому монаху, отцу Сергию (Маркелову) [тогда еще, до принятия им летом 1970 года схимы, иеромонаху Евстафию. – Авт.], важную перемену в судьбе: через три года отец Сергий вместе с отцами Ипполитом и Досифеем (Сороченковым) отправится подвизаться на Святую Гору Афон».

Но еще более замечательно другое свидетельство того же рыльского настоятеля – об особой, сокровенной духовной высоте и молитвенной пламенности отца Михаила: «Старец Ипполит вспоминал, как однажды увидел отца Михаила выходившим из пролома в монастырской стене в столпе огненном».

Тут уж, как говорится, ни прибавить, ни убавить...

Подчеркнуто выраженным чувством благодарности к старцу за его мудрую доброту дышат и строки воспоминаний помогавшего ему в келейном быту бывшего печерского инока Кенсорина.

Как рассказывает отец Кенсорин, старец Михаил «очень любил уединение и молитву. <...> Он отличался особой материнской любовью ко всем приходящим... Жаль, конечно, одного: за отцом Михаилом пришлось ухаживать немного».

В других своих записках отец Кенсорин, особо подчеркивая стремление старца к затворнической жизни, пишет: «...Его постоянная пословица была: «Всех люби и всех беги”. Он находился [ранее, на Старом Валааме. – Авт.] несколько лет (где-то одиннадцать) в постоянном затворе, совершая ежедневно Божественную Литургию; только келейник приносил в затвор просфоры и «теплоту”, и он там один совершал Божественную Литургию. Иеромонах Михаил также отличался любовию и смирением. Любил он, конечно, всех приходящих. Мне приходилось наблюдать, как после отдельных посетителей он лежал больной; даже был случай, что несколько суток. Он свою благодать отдавал тому человеку, а сам брал на себя все немощи приходящего, как бы, видимо, своим подвигом любви перебарывая ту немощь, которую должен [был бы] перебороть [сам] этот приходящий к нему человек.

Давая свое назидание, иеросхимонах Михаил говорил такие слова: «Вот пришел желающий поступить в монастырь. Старец или игумен спрашивает: а что ты умеешь делать? Другой говорил: [я] столяр, слесарь, маляр, и прочее. Такие нам не нужны. А вот кто пришел и говорит: я пришел душу спасать – таких, как всегда, принимали с любовью. И это нетрудно понять. Ведь человек образованный никогда не будет исполнять грязную, черную работу; да и специалист скажет: дай мне работу согласно моей профессии. Смиренного человека можно научить всему: кротости – в краткое время, а старое дерево – не нагнешь. Вот так и принимали в монастырь, и выходили великие старцы”.

Отцу Михаилу хотелось умереть на Пасху или Благовещение. В конце поста Великого силы стали оставлять его. Желудок не принимал пищи. Вот он и говорит мне: «Вот бы сейчас стаканчик молочка – я бы еще пожил». Я обрадовался и тут же говорю: «Я сейчас принесу”. А он мне: «Не надо, сейчас Великий пост». Вот так наши старцы и старые люди совершали пост».

В других своих воспоминаниях отец Кенсорин пишет о Валаамских старцах и, в частности, об отце Михаиле (параллельно дополняя и сведения о нем) как об особо выдающихся подвижниках того времени: «Да, действительно, это были великие столпы Православия. На таких старцах держались все древние монастыри. Я – пчеловод и поэтому знаю, как пчелы не могут жить без матки. Так и монастырь не может духовно возрастать без старца...

Отец Михаил постоянно предсказывал голод... Говорил, что все пропадет в один миг...

Отец Михаил был как затворник. Принимал людей редко. В помощи никакой не нуждался. От меня требовалось натаскать ему дров, натопить печку, принести обед. А так он уклонялся от всяких общений излишних. Только перед смертью потребовалась ему постоянная моя помощь».

Здесь же архимандрит Кенсорин передает и несколько слов отца Михаила о его понимании всего великого значения монашества для спасения мира, замечая: «Про отца Михаила, старца, хочу добавить: он всем монашествующим говорил, что Господь из ада выводит до седьмого поколения всех умерших, если монах угодит Господу. Вот враг рода человеческого [потому] так [и] искушает монахов. И часто повторял: если бы люди знали, какая награда от Господа Бога за монашеский подвиг, то все бы устремились в монастырь. Но вот и обратное, если бы знали, какие искушения терпят монахи, то вряд ли кто бы пошел в монастырь. Вот эти примеры лично мне старец напоминал постоянно, да и всем старался внушить, как дорог подвиг монашеский, не только для себя, но и для своего поколения».

...Отец Михаил прекратил ежедневное келейное служение Литургии только за две недели до смерти – когда у него наступило уже почти полное бессилие и окончательно ослабело зрение: он стал готовиться к переходу в вечность. Его соборовали и в течение этих последних двух недель жизни ежедневно приобщали Святых Таин. 15 апреля 1962 года, в воскресенье, во время Литургии его причастили в последний раз, и он мирно отошел ко Господу...

Как пишет о последних днях старца отец Кенсорин, «отец Михаил стал слабеть и на Благовещение скончался. Конечно, смерть была тяжелая... он несколько дней чувствовал удушье, нехватку кислорода. Ему приносили в подушке кислород. Выносили его на террасу. Но все это мало помогало. Перед смертью его посещали монахи, читали Евангелие. Помню, часто приходил иеромонах Никодим, что сейчас в Вильнюсе, иеродиакон Амвросий, благочинный – отец Александр, игумен Иероним и другие братия. В десять часов утра ему стало совершенно плохо. Он призывал всех святых такое множество, что я даже удивлялся, как он всех помнит, и в пол-одиннадцатого он скончался. Я побежал в храм, доложил отцу наместнику. В это время [как раз] началась заупокойная ектения. Также и его упомянули о упокоении – в первый раз: «новопреставленного иеросхимонаха Михаила».

Я счастлив тем, что такой великий старец почил о Господе на моих руках и [что я] чувствовал [тогда – через старца] благодать Духа Святаго. Рубашка смертная, что сняли со старца, хранится у меня по сей день, также и ряса схимника Михаила, и пузыречек святого масла. И еще остался параманд и крест с мощами.

Старец умирал тяжело, видимо, потому, что был духовником всю жизнь. Все эти грехи, что [старец] «разрешал» [на исповеди, он] принимал к сердцу, как бы искуплял своими состраданиями».

17 апреля 1962 года чин монашеского отпевания отца Михаила совершил архиепископ Псковский и Порховский Иоанн, в сослужении наместника монастыря архимандрита Алипия, в присутствии преосвященного владыки Новгородского и Старорусского Сергия, при большом стечении псковского, новгородского, таллинского и ленинградского духовенства. Погребли старца, по обычаю, в древних монастырских пещерах. На надгробной плите его написано: «Помяни нас, Господи, во Царствии Твоем!»

Уже упоминавшаяся монахиня Ангелина (Жаворонкова) в своих записях отмечает, что «после смерти отца Михаила (Тимона) многие видели его во сне – применительно к состоянию своей личной духовной жизни».

Об этом же свидетельствуют и два других духовно связанных с ним человека – сама матушка Мария и при жизни старца вовсе его не знавший игумен Герман (Подмошенский). Вот их свидетельства благодатной учительной помощи старца, посланной им через сонные видения.

«Сон в ночь на избрание митрополита Филарета (Нью-Йоркского)

Вижу себя около алтаря нашего Серафимова храма: что-то надо сделать в ризнице, чувствую, что кто-то есть в алтаре. Смотрю – между престолом и жертвенником стоит на коленях отец Михаил; оборачивается ко мне, лицо скорбное и следы слез: “Что же ты?! Молиться надо... Смотри, какая тьма кругом!” В этих словах, тихо сказанных, был и укор, и скорбь – я поняла, что я плохо и мало молюсь, что я в обычной многозаботливости рассеиваюсь, поняла, что в эти дни, когда решается участь всей Церкви, при условии раз- ногласий и недружелюбия высших иерархов, наговоров и интриг, тьма объяла нас всех, нужна особая молитва, усиленная. Знала, что отец Адриан сильно переживал эти дни. Сама накануне горячо молилась, со слезами... Молила отца Михаила: «Умоли Господа за нас!»

Я рассказала этот сон отцу Адриану. Он призадумался на минуту и ответил: “Будем молиться, может, Господь и пошлет свет нам”.

В тот день непонятным образом был избран Австралийский епископ Филарет, самый молодой из всех. Два дня об этом не объявляли. Все были удивлены этим избранием, особенно недоброжелатели нашей Церкви, которые ждали от несогласий – полного развала...

Не ясно ли из этого чудесного избрания, что в ином мире близкие наши скорбят и там с нами и молят Господа о нашей земной Церкви праведные души их?» Замечательно, что избранный тогда владыка Филарет (Вознесенский) действительно оказался для Русской Зарубежной Церкви подлинным светом (по выражению отца Адриана). В определенной степени это было засвидетельствовано не только всеми его трудами ради Церкви Христовой, но и через некоторое время после его кончины.

Вот краткая выдержка из рассказа об этом посмертном свидетельстве:

«Выбор именно этого первосвятителя не случаен. <...> Святитель Филарет блаженно почил в 1985 году и был погребен в крипте монастырского кладбищенского храма в Джорданвилле. В 1998 году была построена новая крипта за алтарем Свято-Троицкого монастырского собора. Перед тем как гроб митрополита Филарета перенесли на новое место, он был вскрыт, и обнаружилось, что честные останки митрополита нетленны.

В течение нескольких дней гроб с телом митрополита Филарета находился в кладбищенском храме, после чего он был закрыт, опечатан и торжественно перенесен в монастырский собор, а затем в новую крипту... В памяти запечатлелись святые мощи митрополита Филиппа, шоколадного цвета, очень напоминавшие мощи преподобного Иова Почаевского и святителя Иоанна (Максимовича)...

Видевший мощи митрополита Филарета не может сомневаться в его богоизбранности».

«Отец Михаил сказал однажды так: «Отцы не учат нас верить всем снам, хотя некоторые из них – суть пророческие и от Бога”...

В канун праздника преподобных Сергия и Германа Валаамских, 28 июня/11 июля 1966 года, я увидела во сне отца Михаила.

Он находился в алтаре и, повернувшись ко мне, попросил: «Принеси мне просфору, я хочу совершить поминовение за проскомидией!” Я подумала, что должна взять безупречно чистый плат [чтобы подать в нем просфору], хотя сама не имела времени вымыть руки и они не были абсолютно чистыми. Но все мои платы оказались не вполне свежими или же измятыми. Тогда я начала искать тарелочку, но даже маленькая тарелочка оказалась недостаточно чистой... «Что это значит?” – спросила я себя, и сразу же мне все стало ясно. Я поняла, что отец Михаил указывает мне очистить сердце, вычистить себя изнутри и внимательно сосредоточиться на всем том, от чего я сейчас так сильно скорблю и страдаю. Как тяжело – побороть это состояние внутреннего беспорядка и беспокойства! Как трудно – достичь безмолвия, как важно – по крайней мере хотя бы иногда, иметь уединение, келью и тишину...

И он сказал: И воздаст ми Господь по правде моей и по чистоте руку моею воздаст ми... Яко Ты просвети- ши светилник мой, Господи, Боже мой, просветиши тму МОЮ (Пс 17, 21, 29).

Так и поныне отец Михаил поучает меня во сне».

«...От себя, – пишет игумен Герман, – добавим интересный случай, показывающий, что старец и в ином мире продолжает молиться за любящих его, – как неоднократно говорила мать Мария. Хотя только понаслышке от нее, но я тоже к нему душой стремился. И вот однажды, уже живя в нашей убогой Платинской пустыни, я увидел чрезвычайно ясный, врезавшийся в память сон.

Когда я проснулся, я удивился, что отец Михаил предстал не совсем таким, каким я его воображал, судя по его фотографиям, а совсем оживленным и веселым.

Мы были с ним в его келье, и он мне толковал, в каком нужно быть устроении душевном, когда молишься, особенно когда читаешь акафист Иисусу Сладчайшему, который я особенно люблю. Его лицо было совсем рядом с моим [и было] очень похожим на ту фотографию, которую я увидел много лет спустя в финской книге

Николая Сайки... Увидев ее только несколько лет спустя, я сразу же вспомнил мой сон, бывший более двадцати пяти лет тому назад.

Отец Михаил мне тогда говорил, что нельзя увлекаться как бы внешним молитвенным настроением, а [нужно] входить во внутреннее тихое молитвенное настроение, располагающее больше к покаянию и смирению, чем к вдохновению. Пусть оно само приходит, а ты его не вызывай – так как бы он мне говорил.

А между тем у него за перегородкой читал кто-то престарелым голосом, как бы захлебываясь и восторженно. Отец Михаил посмотрел на меня с полуулыбкой, кивнув в сторону загородки или ширмы, куда я заглянул и увидал пожилого монаха в сером подряснике, страстно, с резкими поклонами получитающего нараспев, полувыкрикивающего икосы акафиста.

Я понял, о чем мне говорил отец Михаил, и понял тихость, необходимую для чтения акафиста.

Мне хотелось, чтобы старец Михаил со мной пропел мой любимый акафист, но он уклонился: мол, для тебя и этого достаточно...

Когда я проснулся и рассказал об этом отцу Серафиму [Роузу], который тоже любил этот акафист, то он, к моему удивлению, улыбнулся той же тихой полуулыбкой и задумался, а потом добавил: «Как просто все у Бога! Как близок потусторонний мир! Теперь и ты познакомился со старцем матери Марии”».

Воспоминания монахини Марии донесли до нас отдельные поучения старца Михаила, разбросанные в ее записках о нем без особой системы. В настоящем же издании они по возможности собраны вместе и, безусловно, представляют интерес не только для характеристики личности самого старца, но и для общего духовного нашего назидания, что, собственно, и было всегда единственной целью иноческих советов самого старца Михаила.

Слова, сказанные им некогда конкретным лицам и в конкретных обстоятельствах, вполне приложимы в целом к жизни каждого христианина, в том числе и монашествующего: за этими словами стоит общий духовный опыт всей Православной Церкви, а потому они жизненно полезны каждому из нас.

«..."Больше настоящих монастырей не найдешь. Мир с его обычаями вошел во все обители и вводит свои порядки. Есть еще уединенники и отшельники в глухих, неведомых местах. Но когда придет конец последнему монастырю, прекратится Литургия, – тогда будет всему конец”.

«Держи себя всегда в напряжении. То послушание спасительно, что тяжело дается, а что нравится и легко – дешево стоит”.

«А я смотрю так на пост, – говорил [батюшка] другим, – это воздержание, а не изнурение себя. Главное в посте – это сердце сокрушенное, с искренним покаянием и смирением: сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит. Надо тебе работать, живешь в миру, нужны силы, – [но] не лакомься, не услаждайся, не позволяй себе излишества, и если по необходимости придется съесть тебе и в посте яйцо или молоко, Господь не взыщет, не вменит во грех...»

«Какой бы ты ни соблюдала пост, даже самый строгий, если без истинного покаяния, то Господь не приемлет его. Такой пост не приведет ни к спасению, ни к утешению. Главное, внутри очищай сердце”.

Старец Михаил приводил из «Духовных наставлений монаха Исаии пречестной монахине Феодоре” [наставление]:

«Послушай, добрая госпожа моя, что скажу тебе: творящих милостыню, целомудренно и праведно живущих в мире много, но делателей Божиих, то есть ревнителей доброго и блаженного безмолвия, возводящего к святой чистоте сердца и непрестанному лицезрению Бога, мало найдешь и между оставившими мир. Избери же малую часть избранных Божиих и не страшись идти сим неучащаемым путем”.

“Это идеал – не нашей меры подвиг; кругом суета, и даже у нас в монастыре; везде – мир с его искаженными обычаями», – заключил батюшка.

Далее говорил батюшка: «Чистота сердца нужна!»

К слабым чадам своим отец Михаил относился очень снисходительно, но сам во всем соблюдал – во всех мелочах – «чин” и строгий порядок, храня самый строгий пост. В понедельник, среду и пяток не ел ничего, а в последнее время даже и чай не пил – иногда себе это позволял, когда очень утомлялся от большого числа посетителей.

Однажды к празднику Благовещения ему прислали посылку, там были рыбные котлеты: «Ну, – подумал я, – ради праздника разговеюсь, попробую, что Еленушка прислала (монахиня-псаломщица). Помолился – и вот ответ: нет, не ешь. Подумал – отдам другим, нельзя же бросить. Стал опять молиться, опять ответ – и другим нельзя дать... Что же, думаю, сделать? Что мне надо сделать, Господи? Пусть рыба – рыбу и ест! Брось в озеро – был ответ. Так я и сделал, бросил в озеро. Вот, сказал он, не знаю, что это было... может быть, было на скоромном, хотя и писали, что это приготовлено на маргарине, – [так ведь] и он бывает скоромный. Надо быть очень внимательным, особенно – на монашеском пути: что простится одному – за то взыщется с другого. Чем выше кто поднимается на духовную степень, тем требования к нему – строже и труднее. Блюдите, како опасно ходите”, – заключил батюшка.

Во всех своих потребностях отец Михаил поистине был нищим; он любил только, чтобы богослужебные облачения были чисты и красивы.

«Вот, видишь ли, – ответил он на желание духовной дочери сделать ему на полку с богослужебными книгами красивую занавесочку, – была у меня занавесочка понаряднее, да загорелась от свечи; это мне указание, что не надо нарядной... Подарили мне скатерть белую, она мне понравилась; [так] вскоре попал на нее спирт и прожег две дыры... вот и «понравилась”, – заключил батюшка. «Возьми ее, разрежь на две части, посади заплаты – так она мне больше подойдет”, – сказал батюшка, отдавая эту скатерть.

Мантия [у него] была одна за всю жизнь; только перед отъездом его в Россию подарила ему одна монахиня сшитую для него легкую мантию. Ходил он всегда в своей келлии босиком, иногда, при чужих, надевая легкие туфли. У него была особенно болезненно-чувствительная кожа, появлялась часто краснота и опухоль; было это от постоянного стояния. Подрясник, из сурового цвета дешевой бумажной материи, подпоясан толстой веревкой. В пасхальную ночь или в особых случаях он облачался в полную схиму со шнурами.

«В молитве прежде всего покаяние со смирением и – благодарение...»

Давая указания, [старец] велел читать каждый день молитву Филарета Московского:

«Господи, не знаю, чего мне просить у Тебя. Ты один ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче! Даждь рабу Твоему, чего сам я и просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения. Только предстою пред Тобою. Сердце мое отверсто. Ты зришь нужды, которых я и не знаю. Зри и сотвори со мною по милости Твоей: порази и исцели, низложи и подыми меня! Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Предаюсь Тебе. Нет у меня желания, кроме желания исполнить волю Твою. Научи меня молиться. Сам во мне молись. Аминь».

«...Смиряться надо и за все благодарить”.

О молитве Иисусовой говоря, батюшка спросил: «Да как ты молишься? Ко всему должна быть подготовка.

Все эти приемы и дыхание, о которых читала, – оставь; только сердце может повредить, такие случаи бывали.

С Иисусовым именем, с этой молитвой, должен быть вопль из глубины сердца – тогда и будет молитва"».

Вообще о. Михаил – как валаамский духовник – весьма трезво, ибо опытно, ориентировался в учении о Иисусовой молитве. Недаром, когда в 1939 году в монастыре чуть ли не целый год жил о. Сергий Четвериков, готовивший тогда книгу об Иисусовой молитве, то тот нередко советовался по этому поводу с наиболее духовно опытными валаамскими иноками, творившими Иисусову молитву, и, как вспоминала монахиня Мария, «иногда в обсуждении разных вопросов на эту тему принимали участие и старцы, и о. Михаил – тогда еще Тимон».

Но продолжим поучения старца.

«В другой раз [батюшка] сказал:

«Молись так:

1. Иисусе Сладчайший и Дражайший, молю Тебя и умоляю – вся мне прости и спаси мя.

2. Иисусе Сладчайший и Дражайший, научи меня молиться, научи любить Тебя, исполнять заповеди Твои.

3. Иисусе Сладчайший и Дражайший, обогати меня смирением, кротостью и слезами, ибо нету меня другого пути к Тебе на небушко.

В такой молитве больше смирения».

И еще в другой раз сказал:

«Какая тебе молитва Иисусова?! – Мытареву молитву читай!» [то есть молитву евангельского мытаря: Боже! будь милостив ко мне грешнику! (Лук 18,13)]».

«Всегда надо иметь хотя самую краткую молитовку и стараться всегда помнить, что Господь тебя видит, – ходить перед Господом старайся.

Идти вперед надо терпеливо, постепенно отстраняя все лишнее и многозаботливое (смотря по внутреннему состоянию)»

«Две силы в нас действуют: добрая воля и сопротивление плоти. Хочу молиться... а плоть возражает: не могу, не хочу. Молитву нельзя оставлять, но и плоть не изнурять – все в меру... А без меры – и хорошее не будет на пользу».

Особенно характерно было отношение отца Михаила к «букве законной», к мнимо-фарисейскому, мнимоправедному. Все должно быть внутренне живым, жизнью, и молитва должна быть живой жизнью.

Однажды мать Сергия (Фредерикс) получила [от батюшки] такой ответ на свое недоумение:

«Ты спрашиваешь об уставе, а знаешь ли, что устав родился от молитвы? И сам устав весь должен быть молитвой. А если не так и [если] будете только «букварями”, [то] хоть все правила вычитывай, сколько их ни есть, и сколько ни хвались ими, – они [то есть молитвословия из монашеского молитвенного правила. – Авт.] будут не на пользу душе, а даже на осуждение, если нет в них сердца сокрушенного и смиренного».

Как-то духовные чада спросили батюшку: «Теперь мы тайные монахини, батюшка; нам нужен устав – укажите нам».

Старец сказал: «Жили эти три тайные монахини вместе, в деревне ходили на работу или брали работу домой, постоянно имели общение с мирянами, бывали в их сообществе. [На просьбу монахинь батюшка ответил так:] А вот вам устав – заповеди блаженства знаете? Возьмите первую заповедь, начинайте ее, трудитесь над ней – вот вам и устав! Все добродетели и уставы – ничто без этой заповеди. Это у Лествичника читали ведь? (Это батюшка однажды рассказал духовной дочери, предостерегая от “внешнего только»). А если и все службы выстаивать будете, всё вычитывать, весь устав выполнять, а внутри не будете очищаться, то будете мнимо праведны, как фарисеи. И устав, и чтение – сами должны быть молитвою. От молитвы родился и создался устав и чин, и должен он быть внутренним, как и внешним. Готовиться надо к нему постепенно, со ступени на ступень восходить, а не сразу браться за высокое, – труд и труд нужен повседневный.

Без борьбы и труда нельзя обойтись. Кто без труда и опыта об уставе и чине только думает, тот подобен едва прошедшему сельскую школу и желающему понимать книги, которые изучают в Академии.

Вот, смотри, у нас на Валааме все вычитывают всё по уставу и чину... а как себя ведут, какая это монашеская жизнь? Как в храме стоят? Как один к другому относятся? К начальствующим?! К старцам?! Игумен – не игумен, духовник – не духовник: ничего будто не понимает. Это – не так сказал, это – не так сделал; всё переберут... и то – не то, и то – не так. Хорош – только когда по головке гладишь. А всё ведь вычитывают и кланяться умеют. О нестяжании и постничестве и не говори – слушать не станут. Вот какое пришло время”».

Это было уже на Новом Валааме после войны – сравнить нельзя было с настоящим Валаамом.

Фарисейства и одной только «буквы законной» отец Михаил не переносил. Для этого у него было свое особое слово «букварь»: «Не будь никогда букварем; я не говорю, что надо упускать, не выполнять, нет, – всё надо, но если только это, то это будет в осуждение».

Как-то раз две его духовных дочери, приехав на Валаам, захотели особороваться.

Отец Михаил дал с радостью свое благословение, но сам не мог совершить этот чин по болезни глаз – один глаз ничего не видел, а второй «глазик закапризничал», очень утомляясь от долгого [молитвенного] чтения. Он послал приехавших к благочинному о. Симфориану, – но тот отказался на том основании, что, когда он получал иеромонашество, в числе прочих правил от церковных властей было предписано соборовать только «в случае болезни».

Отец Михаил очень расстроился: «Вот так всё у нас и делается «по уставу»; вот уж этот Симфориан – букварь! У нас нынче и до Причастия допускают по уставу – через 3 недели».

«Был, – рассказывал батюшка, – такой случай: один брат плохо себя почувствовал, захотел исповедаться и причаститься, – нет, говорят, еще трех недель не прошло, не положено, подожди. Пошел я к ним и говорю: “Что вы делаете? Забыли, как жили первые христиане? Забыли апостольские правила? А что о. Иоанн Кронштадтский говорит?” Не послушались меня, а наутро брат этот и умер. Вот до чего могут дойти эти буквари».

Правила такого рода были строго предписаны финским Духовным Управлением.

«Многими скорбями – вот жертва Богу», – говорил батюшка.

«Какая бы ни была тучная жертва – не угодна она Богу, если хоть капля жаления в ней есть, хоть малая доля стяжания и пристрастия. Всё главное – в искренности, правдивости, чистоте сердца. Жертва, угодная Богу, была жертва бедной вдовицы, потому что была всецелая, от чистого сердца, – такую жертву Он приемлет с любовью».

(Бывали случаи, когда отец Михаил, получая множество посылок и подарков, – не принимал их, отдавал сразу другим или же просто отказывался. Остальное – всегда раздавал другим, а денег совсем не брал, – а если брал, то или для церкви, или когда знал, что надо помочь другим. Бывало, приедут его чада – он и дорогу им всю оплатит, и с собой даст.)

После 65 лет возраста все в Финляндии получают маленькую пенсию; получали и монахи. За небольшим вычетом, эти деньги выдавали им на руки, но отец Михаил от них отказался, оставив их в пользу монастыря. «Разве монаху нужны деньги?! Я вот ничего не беру и от монастыря, а смотри – сколько всегда Господь мне дает; у меня все есть в изобилии – и масло, и вино, и свечи, и ладан». О пище отец Михаил даже не упомянул... «Кто всецело предал себя Богу – того Господь не оставит», – добавлял старец.

«Вот, послушай, что недавно было со мной. Кончался у меня ладан. Пошел просить у отца Луки (он был много лет гостинником, деловой, коммерческий и очень экономный), а отец Лука, как всегда, стал думать и медлить. Ладан кончается. Встал я на молитву и говорю: «Господи, знак ли это, что я должен кончить служить?..»

И вот ладан пришел к концу – отец Лука все медлит. А я получаю совсем неожиданно посылку из Америки. Прислал ее мой друг – отец Герман, через других. Отец Герман был канонархом на Старом Валааме; во время разделения – как старостильник – уехал с Валаама в Болгарию, потом в Сербию. В этой посылке было 2 килограмма чудного ладана: вот он», – показал отец Михаил. Более двадцати лет отец Герман ничего не давал о себе знать и – после такого перерыва! – прислал этот ладан в тот день, когда у отца Михаила кончился свой.

[Учил старец Михаил:]

«Жизнь наша – это море, по которому надо плыть в своей лодке. Одни плывут ровно, благополучно – не перегруженные, другие – с волнением и опасностью, если есть большой груз, а третьи – с особой опасностью, сильно перегруженные.

Если ты принимаешь дары, ты обязываешься принять на себя и часть долгов этого человека. Какие это долги? Не вещественные, нет, а это – грехи. Должна молиться о прощении этих грехов, как о своих, – всё с тебя взыщется. Принимать можно только в случае крайней необходимости – не иначе; никакого лишнего груза не прибавляй к своим грехам. Едва ли кто сможет одолеть и снести тяжесть груза своего и чужих еще грехов в житейскую бурю. Безопаснее переплывают в своей лодке – не взяв чужих грехов со своими.

И еще скажу тебе: что не есть необходимость для мирян – то необходимо для монахов.

По мере устроения – каждому свои требования; других не суди – но смотри только на себя.

...И чем дальше идет человек по духовному пути, тем больше и теснее его окружают бесы, не терпящие сего пути. Бояться их не надо, но борьба – чем дальше, тем сильнее, и так до конца и должна быть – не на жизнь, а на смерть, во всем и во всех мелочах. Тут нужна большая осторожность и внимание, чтобы не утратить легко [то], что с трудом приобрел, и не потерять душевный мир – что драгоценнее всего”.

[Учил старец:]

«Во всем надо быть очень внимательным к себе, во всех мелочах, не допускать ни малейшей лжи, или неискренности, или лести и человекоугодия.

Вот у меня одна мантия с того дня, как я пострижен. Схимочка тоже одна, давно ее себе приготовил, а куколя и теперь нет, а надо бы иметь его. Пошел к игумену за благословением – говорит: да пойди сам к портному, пусть сделает... Пошел я к нему, а он: нет и нет, не могу, не умею... Да ты – говорю – только скрой, а мне сошьют другие. Нет – говорит – не могу, не умею...

Я знал, что ему надо подарок сделать, и за подарок он всё сделает, что надо, – сумеет. Но знаю я и то, что за самое малое участие в этом деле подкупа, взятки, в этом грехе, – я буду в ответе, буду истязаем на мытарствах. Так ни с чем я и ушел от него. Давать повод другим и соучаствовать в их грехах – надо очень остерегаться...

Мы, монахи, даем обет нестяжания; обет надо всегда помнить”.

«Главное же – это смирение и любовь. Кто много любит, тому многое и простится”.

Говоря о любви к ближним, отец Михаил указал на житие Пафнутия Великого: «Проявление любви к ближнему может спасти и большого грешника. Любовь покрывает всё”».

«"Ты меня все спрашиваешь о моей жизни, – но если будешь кому из близких (из батюшкиных близких) пересказывать, надо передавать очень точно, правдиво, без малейших прикрас и переделок. Правда должна быть чистой.

Читал я [– продолжал батюшка,–] Соловецкий патерик по старой книге, а потом перечел его же в новом виде, и это уже не то – многое переиначено, многое приукрашено для красоты, как в стихах – «для рифмы». И получается, будто стакан вина разбавили ведром воды; как хорошо сказал об этой книге о. Иоанн (о. схиигумен Иоанн был с о. Тимоном в Петербурге на Валаамском подворье, и они много вместе читали): «Вкуса того нет – что в старой книге». Часто так делают...

И в нашем Валаамском патерике записали жизнеописание старца Онуфрия, подвизавшегося в затворе в большом скиту”.

Келейником старца Онуфрия был монах Лонгин, духовный сын о. Михаила и его ученик. Со слов Лонгина и было записано это жизнеописание – вот оно.

Старец Онуфрий в молодые годы занимался молитвой Иисусовой и молил Бога о благодатной молитве. Пошел он в Александро-Невскую Лавру к известному тогда затворнику за руководством и наставлениями. Затворник ему сказал: «Твори 3000 молитв Иисусовых в день”. Стал Онуфрий так делать. Скоро у него распух язык.

Пошел он к старцу просить совета. Опять тот ему ответил: твори теперь 6000 молитв в день. Стал Онуфрий творить 6000 молитв. Послушание и усердие ненавистны врагу – одолела Онуфрия страшная злоба, казалось, разорвал бы всех, но, понимая ухищрения врага, пошел опять к затворнику. “Ничего», – сказал старец, ободрил его и велел читать 9000 молитв. Стал Онуфрий читать 9000 молитв – пошли по его телу пузыри, как от ожога; опять идет к старцу: «Терпи, – говорит старец, – не ослабевай, читай теперь 12 000 молитв”.

Стал Онуфрий неопустительно читать 12 000 молитв, и вот однажды молил он усердно Божию Матерь о благодатной молитве – и чувствует, будто теплота разливается тихо в груди (говоря это, о. Михаил приложил руку к груди, лицо стало радостное, закрыл глаза... верно, и сам ощущал эту молитву, но не хотел об этом сказать). С того дня радость и теплота благодатной молитвы не покидала отца Онуфрия никогда в течение сорока лет. <...>

Старец Онуфрий жил в большом скиту (или в скиту Всех Святых). Никого не принимал, почти ни с кем не разговаривал.

Как-то ночью о. Лонгин увидел сильный свет – вроде зарева, пошел посмотреть. Свет был около келлии о. Онуфрия. Испугался о. Лонгин, подумал: не пожар ли? Пошел туда, ближе, свет стоит кругом, но нет ни огня, ни дыма. Тогда он подошел к самой двери и посмотрел в щель. Видит: стоит о. Онуфрий высоко в воздухе, весь – как в огне.

На следующий день о. Онуфрий посмотрел внимательно на о. Лонгина и велел ему молчать о том, что тот видел, хотя о. Лонгин не сказал ему ни слова о виденном.

Накануне своей кончины о. Онуфрий позвал о, Лонгина и сказал: «Завтра приобщусь Святых Таин и отойду”. – «Как это, – возразил о. Лонгин, – ты совсем здоров и бодр?!”

Старец тогда же много ему рассказал... и о том, как учился молитве Иисусовой, и многое открыл ему. Предсказал о будущей революции, о гибели Царя, рассказал о расколе в Церкви и последствиях его – смуте и разделении в обители. Перебирая имена всех, кто был потом у кормила монастырского правления, – сказал, что «все – недостойны, один есть, но он еще слишком молод будет в те дни, и его не поставят игуменом» – и чуть ниже матушка Мария пишет: «Достойный быть игуменом, по указанию о. Онуфрия, был о. Варсонофий [Толстухин]: в дни раскола 1926 г. или, может быть, и позже он уехал в Африку (там было стечение несчастных «белых” русских беженцев), где стал организатором православной церкви. Заботился, подкреплял обездоленных русских – белых, чудесно построил храм». И далее: «Все его предсказания сбылись в полности. Отец Онуфрий, приняв Св. Тайны, мирно отошел ко Господу в указанный им самим день. Это было задолго до революции 1917 года, умер [он] 17 августа 1912 года...»

Замечательно, как Господь исполнил желание о. Онуфрия – о времени, когда ему хотелось бы отойти в мир иной.

Об этом сохранилось свидетельство о. Лонгина, который, будучи однажды во Всехсвятском скиту, зашел в его храм. Служба еще не начиналась, но «старец схимонах Онуфрий был уже в церкви. Вскоре пришел в церковь и отец Никита, Предтеченский пустынник – схимонах... это был второй день Пасхи. Старцы, увидев друг друга, стали любезно между собою беседовать; поэтому, чтобы не мешать их духовной беседе, ранее пришедший о. Лонгин хотел отойти от них в сторону; заметя это, старцы пожелали, чтобы и он был участником их беседы. Говорили между прочим и о своей смерти, которая скоро должна их посетить... При этом отец Никита сказал: «Я прошу у Господа, чтобы мне умереть на Пасху, это мое искреннее желание”. – «А я, – промолвил о. Онуфрий, – молю Господа и Пресвятую Богородицу, чтобы мне умереть на Успение, на первый, или на второй, или же на третий день сего дивного праздника Царицы Небесной». Старцы, поговорив с любовью о Господе, просили друг у друга святых молитв. В это время начали богослужение. И что же мы видим? Отец Никита скончался в вечер Великой Субботы. Хоронили его на третий день Святой Пасхи. А отец Онуфрий скончался 17 [30 по нов. ст.] августа [то есть на третий день Успения Божией Матери], а погребен 19 августа, на попразднство Успения...»

«О. Лонгин, духовный сын старца Михаила, известен своей высокой духовной жизнию. В его роде было 18 монахов. Дядя его, иеромонах Рафаил, настоятель Тихоно-Задонского монастыря, был замучен большевиками (в первый день Святой Пасхи 1922 года). Он просидел три года в тюрьме. 700 человек заключенных были удушены газами вместе с ним. В Пасху к этим заключенным проник священник со Святыми Дарами, всех причастил. Скоро властями было замечено его присутствие. Он спокойно сказал: «Я сделал то, что должен был сделать, а теперь делайте со мной, что хотите”. Сведения эти получил о. Лонгин от своих родных».

Как сообщает монахиня Мария: «...Отец Михаил нехотя относился к писанию писем, [но] его двигала на это безграничная любовь к страждущим. Когда он уже ослеп и был гоним от своих же братий, – только близкие духовные чада писали под его диктовку».

Вот несколько фрагментов из сохранившихся писем старца, тогда еще Тимона [то есть относящихся к периоду до принятия им схимы).

«1940 г. Новый Валаам.

Радуйся, незабвенная Еленушка, а с тобой вкупе и все. Мир Вам, моим возлюбленным о Господе, и Божие благословение да почиет на всех Вас. Мы все в тишине и духовной радости поговели и встретили Праздник. Аз же, убогий, в первый день служил Божественную Литургию в своей домашней церковочкеутру сущу глубоку.

И так как мои глазки не капризничали, то все записочки о здравии и о упокоении – помянул, хотя их и очень много, – так что невидимо, духовною любовью побывал у всех Вас и у ваших родных, у живых и усопших, и было их около 3000.

И как много присланные выписки о поминовении Матери нашей Православной Церкви вещают: эта моя убогая церковочка была полна невидимых душ, и радостно встретили они праздник и Сладчайшего Господа веселили и радовали...

Господь у Вас в долгу не останется и воздаст Вам сугубо за то, что вы, мои все любимые, своею любовию часто это торжество побуждаете меня устраивать.

Т[имон]

ПРИПИСКА: Еще, незабываемые мои, любовь моя к Вам заставляет меня каждого благодарить отдельно. Другая сторона вещает так, что любителю безмолвия и стремящемуся к нему, а особенно в праздник, вместо молитвы – рассеяние ума и писать ответы. Думаю, что это не только не угодно, но скорее Ему, Сладчайшему, противно [то есть в старорусском, церковно-славянском смысле этого слова: противоположно, противостоит. – Авт.].

Затем – простите!

Радуйся о Господе. Христос Воскресе!»

«1945 г. Новый Валаам.

Радуйтесь о Господе, ангелочки мои Е. и Г.

Мир Вам и Божие благословение да почиет на Вас. Спаси Вас Господь и Матерь Божия за Вашу любовь ко мне, убогому, и за молитвы, и за все...

Моя убогая любовь и молитвы – и о Вас, моих возлюбленных, всегда. Храни Вас Боже ото всех и от всего худого. Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь (Пс 33, 20). И такова воля Божия: кого Господь любит, тех и скорбями наделяет – к будущей жизни приготовляет.

Т[имон]»

«19 сентября 1957 г.

...Благодарю Сереженьку за память и любовь, усердно молюсь, поминая его, и, так как Сергеев у меня много, около его имени поставлено: «Афон и вся Европа». Больше ничего не скажу в наставление. Боженька велел мне только усердно молиться за всех – не учительствовать, а скрываться».

«"Всех люблю – всех бегу», – как говорил святой Арсений. После принятия схимы батюшка совсем прекратил писать письма, отвечая только в самых исключительных случаях и очень кратко.

Некоторые письма он вовсе не читал, некоторые отделял по своим соображениям – молился об этих людях, не распечатывая писем. Пришлось даже видеть письма, которые он клал на свой «временный» престол.

«Когда я был молодым [вспоминал батюшка], ходил иногда к старцу А. – высокой жизни был старец – и как бы некое указание о переписке взял от него. Ему много писали – вот видишь, как мне теперь... Пришел я к нему, а он разбирает письма: на это просят ответ – в сторону, опять [просят] ответ – опять прочь, в сторону... Смотрел я и запомнил: пишут много лишних слов, лишних переживаний; если все [письма] перечитывать и во всё это входить, – совсем потеряешь мирное устроение, [и] всё ведь это надо [потом] вычистить из себя – конца нет: тот сказал то, тот – то...»

Читал он те письма, где была исповедь; но как он знал, что в этом письме исповедь, он не сказал, а на вопрос – промолчал. Или [читал], если знал о каких-либо особых обстоятельствах в жизни своих чад».

«Терпи и терпи всё – все злострадания, всю тяжесть труда, укорения, клевету; но больше всего бойся отчаяния – это самый тяжелый грех».

«Есть два пути: один – путь самоукорения и смирения, другой – путь самооправдания и отчаяния. Первый – есть истинный путь: сокрушения и покаяния, и ведет [он] к утешению и спасению. Второй – путь гордыни, самооправдания; тогда никто не поможет, ни мои молитвы, ни Ангелы небесные, только милость Господня, а если не Господь, то этот путь ведет к гибели».

«Какое бы ни произошло поползновение, падение – надо вставать, не отчаиваться, а опять начинать: труд и труд нужен, борьба. Только за мужественную борьбу дают венцы. Должна быть борьба, сокрушение с искренним покаянием и твердое упование.

Сопротивляйся и борись, а остальное предоставь всё Господу».

(Тут батюшка рассказал, как один брат, впадавший в грех прелюбодеяния, горько каялся, сокрушался всем сердцем, – было так до семи раз; и так он каялся и боролся, что было ему прощено; и старцу было открыто, что ради сокрушения и борьбы был этот брат увенчан венцами. Он не допустил отчаяния.)

«Больше всего храни мир сердца. Всё возложи на Господа, всецело предайся Ему – всё у Него и всё от Него.

Прекрати все знакомства, не ходи в гости и к себе не пускай, беги от всех, но люби всех, не входи в чужие дела и не суди никого – тогда и будет мир в сердце.

А поведёшься со многими – всё вынесут от тебя, что успеешь собрать в себе. Знакомства и разговоры опустошают и рассеивают. Кто-то должен быть, кем поделиться, без этого очень тяжело и трудно. Иногда это необходимо даже. Но выбрать надо очень осторожно, надо быть уверенным в человеке – [иначе] не поймут того, что для тебя ценно... Более молчи, учись молчанию...»

«Близкого друга не ищи – не найдешь... лучше быть одному, имея только Господа пред собой, – Он все устроит и поведет как надо.

Терпи, смиряйся, сокрушайся и береги паче всего мир душевный».

«Переписку сократи. Письма, куда легко вкрадывается самолюбие, самолюбование, это сношение с тем, кто тебе приятен, кто к себе привязывает. В них всегда мирская ласковость, тщеславие) Этих искушений надо избегать и бороться с таковыми».

«Если случится не преодолеть искушение, если не выдержишь вражеских нападений (а они всегда будут со всех сторон и неожиданно), если и не делом, а [только] помыслами увлечешься, – [на все это] есть покаяние».

«Никому о себе не рассказывай, не делись – могут не понять, а спорить и доказывать нет ни смысла, ни нужды – только лишнее словопрение без пользы».

«Всё, что нарушает мир, – отрезай, избегай; отходи – это необходимо».

«Главное – изнутри начинай, внутри очищай, а не напоказ – снаружи».

«Господь испытывает верность скорбями. Всегда вступивших на иноческий путь ждут скорби. Сразу – это для сильных. На середине ли пути... Или для совсем слабых – при конце жизни, чтобы не обратились в бегство. На пути [выпадающие скорби] – это для борьбы, для венцов».

«Господь насильно не удерживает – должно быть свое произволение, но, жалея, видя слабость и немощи, ставит в такие условия, что как бы этим заграждает путь к отступлению и заставляет терпеть».

«Всегда помни монашеский обет-оглашение!.. Ангелы записали [твое] исповедание сие Владыке Христу... подумай... ведь это страшно. Великая тайна».

«В ином мире радуются за тебя. Да как им, твоим близким, и не радоваться, когда один инок в роду может умолить и вывести из ада до семи поколений – так это велико в очах Божиих».

[Проси так:] «Господи, оставь меня как есть; не надо больше мне никаких дарований, но – дай любви».

«Любовь покрывает всё...»

[Это было сказано митрополиту Николаю Крутицкому, который не раз посещал о. Михаила и стал его спрашивать о «благодатной молитве». О благодатной молитве он ему так ничего и не ответил.)

«Когда враг досаждает, хочет мелочами, досадами раздражить, разгневать, похитить мир сердца, – скажи только: «Христос воскресе. Христос воскресе. Христос воскресе!..» Этих слов он боится больше всего, они его жгут как огонь, и он убежит от тебя».

«Не только надо молиться: «Господи, помилуй!” – не только просить, [но] надо и постоянно благодарить, и уметь славословить Господа – тогда будет мир в душе».

«Мы легко обращаемся к заступничеству святых угодников, к Ангелам, к Божией Матери, обучаемся непрестанной молитве Иисусовой, а Троицу Святую забываем, будто Троица Святая чудная – далеко от нас...

Один старец усердно творил непрестанную молитву Иисусову, и было ему видение: предстали пред ним трое, потом двое удалились, остался один... Что это значит? Он творил молитву Иисусову и увидел троих – [это] Святая Троица; [а] остался только Господь Иисус Христос, Которого призывал – Сына Божия, Одного... Надо чаще обращаться к Святой Троице».

(Верно, этот старец был сам о. Михаил, но, как всегда, не хотел этого сказать.)

«Бывают сильные искушения – такие, что не совладать с собой: ничего не помогает, молитва не идет, и от нее нет облегчения. Ничего не можешь сделать с собой, совсем изнемогаешь, и слезы не облегчают... Тогда молись так: “Господи, за [молитвы] старца моего – помилуй мя...» Тогда почувствуешь облегчение; но это только тогда бывает, если есть к старцу полное доверие и полное послушание»...».

«..."Священника не суди – бойся этого больше всего. Ты не можешь понять даже, в каком Таинстве он участник. Одной его слезы покаяния, упавшей на престол, довольно, чтобы смыть все его грехи». Это было мне сказано [о. Михаилом] после [его] «Сказочки”.

Я [тогда] приехала и рассказала батюшке о нашем священнике; он был очень несдержанный и бывал в такие минуты грубым. «Как так, такими словами, священник может говорить во время службы? – кипятилась я. – Должна же быть правда!» – «Сядь, успокойся [отвечал о. Михаил], я тебе расскажу сказочку” (которую я и записала сразу, придя к себе). Замечателен конец сказочки – слова о Богоматери заставят каждого замолкнуть».

Вот эта мудрая монашеская притча:

«Не ищи правды на земле... ищи ее в себе... Я расскажу тебе сказочку...

Жила Правда на земле. Плохо ей было: где ни появится, куда ни придет – везде ее гонят, везде ей нет места, всем она мешает... «Пойду, – думает Правда, – поближе к храму Божию, пойду в храм». Пришла, встала, но и в самом храме ее стали толкать: «Тут не стой, это мое место», «Туда не иди – там для почетных, богатых»... Придвинулась Правда к амвону, – но и здесь ей не нашлось места... Поднялась она, вошла в самый алтарь, стала у престола... Один говорит: «Я – старше”... Другой: «Я – саном выше»... «Я – заслуженный»... «Я – ученый, и здесь я должен стоять”... «А тут – я”... И вот даже там Правда не нашла для себя места...

Не ищи Правды... Царица Небесная, Честнейшая Херувим и Славнейшая Серафим, – разве не видела вокруг Своего Божественного Сына неправду, клевету, ложь, несправедливость, которыми платили Спасителю за Его бесчисленные благодеяния и чудеса? Но Она молчала. Она никого не упрекнула, никого не осудила. Вот как Она отнеслась к неправде этого мира!..

Крепись всегда, всякий день и час, будь очень внимательна к себе во всех мелочах, читай, рассуждай – веруй, что Господь поможет тебе и подкрепит, пошлет благодать восходить от силы в силу – «аще верен и тверд пребудеши».

Царство Небесное Христово силой берется, усилием – постепенно, не вдруг, непрестанным вниманием, самоотвержением, терпением, хранением чувств, покаянием, самоукорением, [а] главное, безмолвием: молчанием и молитвою.

Скорби от бесов не избежишь: если они сами не могут, посылают людей на то. Идущему по пути самоукорения и покаяния тут нужно всегда быть в напряжении, во внимании; даже если и много злострадания встретится, Господь поможет терпеть, видя его твердую веру, решимость и смирение. Помни: как только некий старец сказал о брате «ох» [то есть осудил его, так тут же] был изгнан Ангелами и лишен мантии. Семь лет он блуждал, не вкушал хлеба и каялся.

Бойся, бойся осуждать... не смотри на других.

Послушники – все спаслись, а своевольники – повредились, иные же и погибли...

Хотение свое оставить надо. Держи себя всегда в напряжении... Полагайся на волю Божию».

Завершая эту подборку кратких поучений старца Михаила, единственно только и хочется сказать: «Аминь!»

Сергей Николаевич Большаков (1901–1991) известен – в основном в Западной Европе и в США – как религиозный писатель, посвятивший значительную часть своих литературных трудов ознакомлению католиков и протестантов с сокровищами духовной мудрости Православия.

Родившись в Петербурге, С.Н. Большаков после коммунистического переворота эмигрировал в 1918 году сначала в Эстонию (будучи связан там преимущественно с Псково-Печерским монастырем), а затем во Францию. В 1946 году ему была присуждена степень доктора философии Оксфордского университета, где он затем и преподавал. Работая редактором в журнале «Церковь и мир», С.Н. Большаков опубликовал в нем, а также и в ряде других западных периодических изданий значительное число статей на церковно-исторические и религиозно-философские темы (взаимоотношение Церкви и государства, зарубежные миссии Русской Церкви, учение о единстве Церкви, жизнеописания и духовные характеристики как выдающихся представителей православной аскезы в России, так и святых отцов- подвижников христианского Востока). После долгого пребывания в Англии он жил затем в Италии (в Риме) и в Швейцарии (с 1974 года) – где и скончался, и погребен.

Русские читатели узнали о С.Н. Большакове преимущественно в связи с выходом в свет его книги «На высотах духа», рассказывающей о поисках автором опытных делателей молитвы Иисусовой. В этой книге две главы посвящены его духовным беседам с валаамскими старцами – схиигуменом Иоанном и иеросхимонахом Михаилом.

Наряду с этим С.Н. Большаков в свое время издал и отдельную небольшую книгу о последнем (на английском языке), в которой кратко изложил историю встречи с о. Михаилом и пересказал содержание четырех бесед с ним. Впоследствии этот текст был включен

О паломнике С.Н. Большакове и его встречах со старцем Михаилом игуменом Германом (Подмошенским) в опубликованный Братством Св. Германа Аляскинского и уже не раз упоминавшийся здесь сборник воспоминаний и исторических материалов о старце Михаиле; но, к сожалению русских читателей читателей, и это издание явилось также англоязычным, так что содержание бесед оказалось им вновь недоступным. В вышедшем же не так давно у нас уже русскоязычном варианте той же самой книги воспоминания С.Н. Большакова вообще оказались не напечатаны – вероятно, из-за отсутствия их перевода. Восполняя столь существенный пробел в наших знаниях об этом замечательном старце, ниже и публикуется впервые перевод указанных четырех бесед.

Предваряя своим предисловием текст С.Н. Большакова об отце Михаиле, игумен Герман (Подмошенский) так писал в изданной им еще в 1992 году книге о старце: «Как раз перед созданием Братства Св. Германа члены братства вступили в контакт с доктором Сергеем Николаевичем Большаковым, чей день рождения приходился на день канонизации Св. Германа [Аляскинского]. Будучи активным проводником сведений о Православии и используя свои связи в Оксфорде, доктор Большаков поспешил установить связь с «конвертами» из англоязычного мира [то есть с новообращенными православными из западной среды, преимущественно протестантской]. Он прислал нам книги: первое английское издание «Жития старца Силуана” [уже упоминавшейся здесь известной книги архимандрита Софрония (Сахарова). – Авт.] и свою брошюру о Новом Валааме, опубликованную «Журналом Московской Патриархии» в 1959 году. Мы получили от него и несколько статей на соответственные же темы. Присущие ему любезность и интерес к англоязычным публикациям о Православии сделали его одним из первых подписчиков-доброхотов журнала нашего Братства Святого Германа – ["Православное слово”]. Последовали целые серии его писем – особенно после упокоения отца Серафима (Роуза) и вплоть до кончины самого автора.

Еще задолго до смерти доктор Большаков просил наше Братство, чтобы оно напечатало его работы, одну из которых мы опубликовали (1988 г.) – «Старец Мел- хиседек, отшельник Рославльских лесов”. Но мы не решались переиздать его книгу бесед с о. Михаилом – «Отец Михаил, затворник нововалаамский», потому что никогда не существовало русского текста – подлинника русскоязычных собеседований между старцем Михаилом и доктором Большаковым. Он написал эту книгу по-английски – не с той единственной целью, чтобы нарисовать образ отца Михаила, но чтобы использовать свое посещение старца как средство для ознакомления современного западного человека со Святая Святых Православия Руси. При этом, увы, сам старец Михаил был мучим как раз той стихией обновленчества (проявлявшейся – в его случае – в насаждавшемся на Валааме реформировании церковного календаря), с которой доктор Большаков и пытался найти общий язык, добиваясь примирения сторон...» При этом «он старался передать сложившиеся различия – и в исторической традиции, и в героическом стоянии за истину от имени святых отцов. Одним из таких отцов был, несомненно, сам отец Михаил, последний великий старец Валаама».

В свою очередь и С.Н. Большаков, обращаясь в предисловии к книге «На высотах духа» к читателям, интересующимся вопросами православного «молитвенного делания», особо отметил присущую именно схимонаху Михаилу наибольшую духовную опытность в данной области: «Эта небольшая книжечка написана главным образом для делателей молитвы Иисусовой. В ней я изложил мои беседы с разными делателями ее в разное время и в разных странах... Из делателей молитвы я выбрал только достигших внутреннего безмолвия, то есть никого не судивших, в большей или меньшей мере.... Старец Михаил, нововалаамский затворник, дал мне самые ценные указания».

...Во время своего пребывания в Финляндии С.Н. Большаков, собираясь побывать и в Ново-Валаамской обители, при случае не раз интересовался состоянием ее внутренней жизни и расспрашивал встречавшихся ему местных финских православных о том, с кем в первую очередь стоило бы ему там посоветоваться, – не только относительно верных путей молитвы, но и по поводу своих личных духовных проблем. И тогда некая Нина Николаевна М. – несмотря на то, что сама она постоянно окормлялась у валаамского схиигумена Иоанна, – настоятельно рекомендовала С.Н. Большакову встретиться в первую очередь с о. Михаилом: «На Новом Валааме есть теперь чудный старец Михаил Затворник. Побеседуйте с ним о ваших трудностях в жизни, и он вам преподаст совет».

Вняв ее добрым словам, С.Н. Большаков вскоре же и посетил Ново-Валаамскую обитель, прибыв туда в качестве паломника из Куопио, местного административного и церковного центра, 9 августа 1954 года, и прожив затем под гостеприимным монастырским кровом всю последующую неделю... За это время он сподобился четырех бесед со старцем Михаилом, содержание которых и изложил в опубликованных впоследствии нескольких церковных изданиях. В общем для всех них тексте им был помещен также рассказ о его приезде в обитель, краткий очерк истории возникновения Нового Валаама, небольшой раздел, посвященный явлению православного старчества в России, и, кроме того, описание состояния самого монастыря на тот период.

После упомянутых бесед со старцем С.Н. Большаков, как известно, пытался впоследствии в своих письмах подвигнуть его на создание фактически совместной книги по духовным вопросам (главным образом о монашеской аскезе, исихастской практике и «внутреннем безмолвии») для современных читателей, от чего смиренный инок-затворник, естественно, уклонился. Пусть и мягко выраженная, но решительно отрицательная позиция отца Михаила относительно этого предложения С.Н. Большакова, разумеется, не способствовала дальнейшим их встречам в Ново-Валаамском монастыре. К тому же старец вскоре переселился в Россию, оказавшись в конце концов в Псково-Печерской обители, где он и прожил еще четыре последних года своего земного бытия – до самой кончины (завершив иноческую жизнь уже, по сути, полным затвором).

Однако именно здесь С.Н. Большакову удалось сподобиться еще одной встречи со столь почитавшимся им схимником – встречи, состоявшейся 25 июля 1960 года. О ней он упомянул затем в двух своих публикациях: в зарубежной церковной печати и на страницах «Журнала Московской Патриархии».

В московском издании, в статье, носящей более официальный характер и посвященной краткому описанию его пребывания в России совместно с владыкой

Василием [Кривошеиным], архиепископом Брюссельским, С.Н. Большаков уделил собственно посещению Псково-Печерской обители не так уж много строк, но о встрече со старцем Михаилом все же упомянул особо. Вот что им было сказано тогда в этой статье:

«Из Ленинграда мы ездили на автомобилях... в древний Псково-Печерский монастырь. В 1926 году я провел три месяца в этом монастыре, находившемся тогда в Эстонии. Мне было очень интересно узнать, в каком состоянии монастырь находится ныне. Наместник монастыря архимандрит Алипий, много поработавший для реставрации Троице-Сергиевой Лавры, а ныне трудящийся в той же сфере в Печерской обители, встретил нас весьма радушно. Монастырь находится в безукоризненном состоянии. Число братии удвоилось по сравнению с моим первым визитом. В ней много молодых иноков со всех концов Советского Союза. Древний пещерный собор почти полностью реставрирован. Мы поклонились раке преп. Корнилия и других преподобных обители, осмотрели ее храмы и пещеры, где почивают иноки и многие благочестивые духовные и миряне.

Архиепископ Василий служил всенощную и Литургию в Свято-Михайловском соборе монастыря. Было очень много молящихся, главным образом паломников со всех краев – из Москвы, Ленинграда, балтийских республик, с Украины, из Мурманска, Сибири, Средней Азии и с Дальнего Востока. Паломники эти бывают и зимой и летом. Перед отъездом из монастыря наместник провел нас в Лазаревский корпус – очаровательный домик в саду с домовой церковью праведного Лазаря. В этом домике проживают три валаамских старца, с которыми я встречался в 1954 году на Новом Валааме в Финляндии. С наиболее почитаемым из них – иерос- химонахом Михаилом – я долго беседовал в 1954 году. Беседы эти я описал во многих статьях. Они были изданы и отдельно. Последнее издание, на английском языке, было опубликовано в текущем году Американским Экзархатом. Я был рад повидаться с о. Михаилом, а также с о. Николаем, сказавшим каждому из нас краткое поучение».

Несколько более подробно то же посещение Псково- Печерской обители описано С.Н. Большаковым в другой статье, где он, в частности, приводит слова отца Михаила – с высказанной в них краткой оценкой его иноческого положения в Печерском монастыре старец тогда совершенно искренне определил свою жизнь в обители – как райскую.

Этот текст достаточно важен как для истории взаимоотношений с отцом Михаилом одного из особых его почитателей, оставившего нам весьма ценные записки о нем, так и для дополнительной характеристики положения и – что важно – духовного состояния старца во время его пребывания в Печорах. Поэтому приведем здесь эту небольшую статью почти целиком:

«В 1957 году отец Михаил, затворник финляндской Ново-Валаамской обители, с которым я имел несколько бесед в 1954 году, – бесед, оказавших огромное влияние на мою жизнь, покинул Финляндию со своими сторонниками [то есть со старостильниками. – Авт.] и поселился в Псково-Печерском монастыре. Именно это особенно усилило мое желание посетить обитель. Неожиданно это стало возможным. В июне 1960 года я, будучи в Риме и намереваясь на июль отправиться в Бретань во Франции, получил письмо от моего старого друга – Его Высокопреосвященства Василия (Кривошеина), архиепископа Брюссельского, приглашающего меня сопровождать его в июле в Россию. Я сразу же согласился. В России я не был 41 год. Я был преисполнен желания посетить Ленинград, где я родился, и Москву, в которой я жил. Я намеревался также совершить паломничества в Свято-Троицкую Лавру в Загорске [таково было название Сергиева Посада в 1930–1991 годах. – Авт.] и в Псково-Печерский монастырь. Кроме того, я надеялся встретиться со своей сестрой и несколькими старыми друзьями.

Мы прилетели в Москву 16 июля и побывали в Загорске 18 июля. В Москве мы оставались до 23 июля, когда отправились в Ленинград. Псково-Печерский монастырь мы посетили 25 июля 1960 года.

После завтрака о. архимандрит Алипий сопроводил нас в старинные помещения... где ныне проживают, как в скиту, три валаамских монаха. Мы пересекли двор и вошли в садик. Отец Лука встретил нас у входа и проводил в келью. Мы прошли через старую церковь Святого Лазаря с ее весьма своеобразным иконостасом XVIII века, где на боковых дверях изображены вместо обычных Архангелов Михаила и Гавриила или же святых диаконов Стефана и Филиппа – [первосвященники] Аарон и Мелхиседек. Мне эта церковь хорошо знакома еще с 1926 года.

Отец Михаил ожидал нас в своей большой и светлой келье – с окном, смотрящим прямо в сад. Он стоял посреди комнаты в полном облачении великой схимы. Ему было теперь 86 лет, но я не обнаружил в нем каких-либо перемен со времени нашей последней встречи в Финляндии в 1954 году. Я знал, что после того как он поселился в монастыре, его начали посещать толпы – в поисках духовного окормления и утешения. Одно время он принимал в целом по 300 человек в день, но это начало его изнурять. Он вернулся в уединение, в то время как отец Николай [до схимы Борис], другой валаамский монах, наследовал ему как старец.

Когда отец архимандрит представил нас отцу Михаилу, тот поклонился нам и сказал архиепископу: «Я очень рад видеть вас, Ваше Высокопреосвященство. Вы были много лет монахом Афонской Горы. Всё связанное с Афоном очень дорого для меня. От Горы Афон монашеская жизнь пришла в Россию, от Горы Афон мы научились Иисусовой молитве и многому другому».

Когда же архиепископ спросил отца Михаила, доволен ли тот, пребывая в новых окружающих его обстоятельствах, так отличающихся от валаамских, старый монах ответил: «Да, я доволен. Я вернулся на мою родину. Я живу в древнем монастыре. Келья, церковь и сад являются для меня истинным раем. Я стар, и я хочу быть наедине с Богом, готовя себя к жизни вечной. Молодые должны принять на себя духовное руководство. Молитесь за меня, и я буду молиться за вас. Пожалуйста, простите меня, но наше собеседование закончено. Я продолжу свои молитвы и уединение». Он поклонился нам, и мы один за другим вышли. Перед тем как покинуть старца, я подошел к нему и попросил его благословения. «Да, Сереженька, я помню тебя и наши беседы в Новом Валааме. Следуй моим советам. Благослови тебя Бог».

Мы направились к преемнику отца Михаила – слепому схимонаху Николаю. Когда мы вошли в его келью, он сидел на низеньком стуле перед иконой Божией Матери, перебирая пальцами плетеные четки. Я сразу понял, что он творит молитву Иисусову, – соответственно исихастскому обычаю. Слыша наше появление, слепой монах встал и повернулся к нам лицом. Он был невысок и хрупок, но его лицо было румяным и очень свежим, что было совершенно необычным для человека восьмидесяти лет.

Архимандрит представил нас.

Когда я подошел к старцу, тот взял обе мои руки в свои и очень по-доброму сказал мне: «Ты, мой дорогой друг, посетил как Гору Афон, так и Валаам. Ты беседовал с опытными старцами; у меня же нет ничего, что бы добавить к их наказам, кроме одного: недостаточно знать их указания, но следует также и осуществлять их. Мы спасаемся не словами, а делами. Бог да благословит тебя”.

Одному священнику отец Николай предсказал епископство. Когда отцу Николаю сообщили, что этот священник молод и женат, он ответил: «Да, я знаю это, как знаю и то, что этот молодой священник хотел быть монахом, но был предохранен от совершения такого поступка. Его время еще придет”. Каждому из представленных ему отец Николай что-нибудь да сказал.

Мы покинули дом валаамцев в тишине и задумчивости...»

В начале описания Ново-Валаамской обители, вводящего нас в последующий рассказ С.Н. Большакова о его здешних встречах со старцем, оксфордский доктор счел, между прочим, необходимым отметить, что «...отец Нестор, валаамский игумен, принявший благословение на настоятельство в Ленинграде пять лет назад, был очень добр ко мне. Также и отец Сим- фориан, сопутствовавший игумену в России, был посвящен в свой духовный сан там же. Валаамская монашеская община в настоящее время относится к Ленинградской митрополии, хотя и находится в Финляндии. Епископы и священники из Советского Союза время от времени посещают обитель. Некоторые монахи переписываются с монахами в России и знают довольно хорошо о состоянии иноческой жизни там...»

Изложение же самих бесед со старцем С.Н. Большаков предварил небольшим вступлением, в котором он пишет:

«Еще до прибытия в Valamo [то есть в Ново-Валаамскую обитель] я узнал, что там есть несколько монахов с великим опытом внутренней духовной жизни. Из них (как заслуживающие особого внимания) упоминались: отец Иоанн – бывший игумен печенгский, [настоятель Трифонова-Печенгского монастыря] в Арктике, братский духовник, схимник, и отец Михаил – затворник. Когда братия разделились в двадцатых годах по календарному вопросу, отец Иоанн присоединился к тем, кто одобрил введение нового календаря, в то время как отец Михаил занял противоположную позицию.

Отец Михаил провел много лет как отшельник, совершавший Святую Литургию ежедневно. Когда монахи Валаама были вынуждены во время Второй мировой войны оставить свои острова, финские власти эвакуировали отца Михаила и поселили в Новом Валааме – сперва в качестве отшельника, а затем уже и затворника. Поэтому очень небольшое число людей знало этого человека Божия.

Однажды митрополит Крутицкий Николай – Его Высокопреосвященство Николай (Ярушевич), второй по значению епископ в Патриархии Русского Патриархата, – посетил Новый Валаам. Эрудированный и благочестивый епископ попросил настоятеля порекомендовать ему монаха, которого тот считает наиболее подходящим для целей духовной беседы. Настоятель посоветовал ему затворника. Митрополит провел долгое время в беседе с отцом Михаилом. По возвращении к настоятелю епископ выразил ему свое изумление и восхищение относительно этого затворника. Митрополит порекомендовал настоятелю разрешить людям, особенно священству, посещать отца Михаила для духовных бесед. Это произошло всего лишь пять лет назад, однако некоторое число людей знает об отце Михаиле. Беспрерывен рост потока посетителей, приходящих встретиться с ним. Люди с их тревогами и заботами пересекают океаны и континенты с целью поговорить с ним и получить нужные им советы. В то время как Старый Валаам посещало до 20 тысяч паломников каждое лето в дни Империи и, по крайней мере, такое же число туристов – в период между двумя войнами, то лишь небольшое число людей приезжает теперь. Монахи счастливы – их не беспокоят толпы людей. Те же, кто приходят в [Новый] Валаам теперь, делают это или для того, чтобы обрести уединенное пристанище, где можно было бы исповедаться и причаститься, или же для того, чтобы посоветоваться с отцом Иоанном или с отцом Михаилом затворником.

В Новом Валааме нет ничего для зрительского любопытства: здесь нет ни великолепных храмов и зданий, ни тщательно разработанных обрядов на живописных островах. И здания просты, и церкви тоже просты, но ведь таков был и монастырь Пресвятой Троицы во время преподобного Сергия Радонежского – в его золотую эпоху...» И далее С.Н. Большаков переходит к непосредственному рассказу о своем знакомстве с отцом Михаилом: «11 августа 1954 года я пошел в монастырскую церковь к утрени и Литургии. Они продолжались четыре часа. К тому времени, когда я вернулся в свою келью, чтобы позавтракать, погода установилась прекрасная. Жаркое солнечное сияние струилось из безоблачного неба. Озеро стало темно-голубым. Зелень величественных окружающих лесов приобрела темный оттенок. Мир и тишина царствовали повсюду.

Чуть позже я встретил отца Сергия, чья келья следовала за моей. Он, при своих пятидесяти пяти годах, выглядел не более чем на тридцать пять. Не было и намека на седину в его густых волосах и красивой бороде. Атлетически сложенный, подвижный, с блеском в глазах. Я высказался относительно его моложавой внешности. «Ну, – ответил он, – мы все здесь молодо выглядим, и все – долгожители. И когда мы умираем, то умираем легко, без продолжительной агонии. Всякий, кто достигает истинной мирности души, получает и это – как бесплатное приложение”.

«Но как сделать, чтобы и я достиг такого мира души?”

«А вы сходите к отцу Михаилу, нашему затворнику. Замечательный старчик. Он даст вам добрый совет. Я представлю вас ему и скажу отцу игумену, что вы хотите встретиться со старцем, – ведь отец Михаил все-таки затворник... Он живет подобным образом в течение многих лет. Служит Святую Литургию всегда один, в своей келье, – точно так же, как ее обычно служил епископ Феофан Затворник. Несколько лет назад его посетил митрополит Крутицкий Николай. Митрополит оставался долгое время в его келье и вышел от него под большим впечатлением. Позже он сказал настоятелю, что отцу Михаилу следует принимать народ для духовного откровения. Также и Его Преосвященство, епископ Лужский Михаил часто посещал его и подолгу беседовал с ним”.

Отец Сергий зашел в мою келью после обеда и повел к старцу. Мы пересекли освещенный солнцем сад, вошли в длинный деревянный дом и поднялись на второй этаж. Отец Сергий постучал в дверь затворника и произнес обычную молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас”. Сильный, но приятный голос ответил: «Аминь”. Дверь отворилась. «Доктор Большаков», – представил меня отец Сергий отцу Михаилу.

Отец Михаил оказался высоким, худощавым монахом, выглядевшим очень аскетично, но при том – и предельно добрым. Несмотря на свои почти восемьдесят лет, он казался по крайней мере лет на двадцать моложе. В его внешности и манерах было что-то очень простое и, однако же, вызывавшее непреодолимое чувство глубокого уважения. За свою жизнь я встречал множество патриархов, кардиналов, епископов, архиепископов и митрополитов, и все-таки ни один из них не поразил меня столь глубоко и мгновенно, как этот простой монах.

«Проходите», – ответил старец, впуская меня в свою простую, голую келью. Я вошел. Затворник занимал большую, квадратную, очень просто обставленную келью. Я приметил кровать и несколько шкафов. Напротив кровати, у стены, стоял письменный стол. Книжные полки были в полном порядке. В правом углу я увидел несколько икон с зажженной перед ними лампадой. В том же самом углу стоял высокий квадратный стол, покрытый белой холстиной. Я был несколько удивлен необычным видом этого аналоя. На самом же деле этот стол был вовсе не аналоем, а престолом, на котором затворник и служил ежедневно, о чем я узнал позже. Я заметил на стенах виды различных монастырей, портреты нескольких епископов и монахов, а также последнего Императора Николая II и его семьи».

И далее С.Н. Большаков переходит в своем повествовании уже к прямому изложению бесед с отцом Михаилом, которые здесь целиком (теперь уже в русском переводе) и приводятся ниже.

«Добро пожаловать, Сереженька», – приветствовал меня отец Михаил, благословляя и называя моим уменьшительным именем, подобно родителям и инокам-старцам в России.

«Я понимаю, Сереженька, что ты богословски образован и прочитал многих отцов и духовных писателей. Слышал я также, что и сам ты пишешь на религиозные и мистические темы. И потому нет нужды начинать нам с азбуки. Спроси меня о том, что ты хочешь узнать, и я, соответственно, попытаюсь ответить. Но сначала прочти вот это». Выбрав листок среди множества бумаг, лежавших на столе, старец вручил его мне. Я взял листок и прочитал. Листок этот дал мне точный и надлежащий ответ на вопрос, с которым я и пришел к старцу.

В 1951 году в результате дорожной катастрофы я потерял знакомую, которая была и очень красива, и исключительно одаренна. Она была доктором философии (с 1921 г.) и доктором наук (с 1923 г.). Она погибла как раз перед тем, когда наша дружба и сотрудничество должны были превратиться в совместный пожизненный союз. Все мои планы рухнули. Удар был так силен, что на несколько недель я вовсе покинул Англию, предприняв ряд заграничных путешествий. Я часто обсуждал с моим духовником, очень опытным монахом, пути Божественного Промысла и загадку неожиданной и трагической смерти моей подруги. Хотя и примирившись со случившимся, я часто старался понять – что бы оно означало? И я хотел спросить отца Михаила о молитвах за умерших.

Листок, который дал мне отец Михаил, был озаглавлен: «О поминовении усопших». Листок этот стоит того, чтобы привести его здесь полностью.

«Наша светлая, преисполненная радости вера, – говорилось в нем, – учит, что придет время, когда мы увидимся с каждым из наших дорогих ушедших и будем жить с ними нераздельно навеки. Бог есть безграничная Любовь. Он не разделит тех, кто были связаны узами любви. Мы будем радоваться с теми, кого любили и с кем делили наши радости здесь. Каждый наш близкий и нам дорогой станет еще ближе и дороже. Наша взаимная любовь еще более возрастет.

Зная все это, с каким же рвением должны мы поминать своих усопших! Наше своевременное поминовение вполне способно освободить их от вечных страданий. Как же они будут непременно благодарны нам! Наша молитва о покойных обязана быть такой же крепкой, какой была наша любовь к ним во время земной их жизни. Они же тем самым обязательно станут к нам ближе. Истинная молитва веры может настолько приближать к нам наших умерших, что мы оказываемся способны чувствовать их присутствие. Во время такой молитвы слышны слова одного к другому. Отец Иоанн Кронштадтский однажды сказал: «Мы должны молиться об умерших так, как если бы это мы сами находились, страдая, во аде. Мы должны чувствовать их мучения и ревностно молиться об их упокоении в месте светле, идеже несть ни печали, ни воздыханий».

Наше святое учение говорит: «Молись каждый о другом”.

Молитва Церкви так могущественна, что, возносясь на небеса, она восходит к самому Престолу Всемогущего. Такая же молитва нисходит и во ад, освобождая тех, кто в нем заключен. Молитва Церкви обращена к Небесному Отцу – во имя Его Превозлюбленного и Единородного Сына, поминая Его безмерную великую Жертву, которую принес Он на Кресте за грехи мира. Молитва эта совершается перед возлежащим на алтаре Пречистым Телом Сына, сокрушенным ради нас, дабы обрести нам прощение грехов наших. Эта молитва сопровождается и укрепляется молитвой всех святых, особенно же всесильным ходатайством Матери Божией, непрестанной Защитницы рода христианского.

Каждый раз, когда приносится умилостивительная Жертва Тела и Крови Сына Божия, при этом присутствует целый сонм небесного воинства, всё собрание Ангелов и святых.

Каждый раз, когда наши умершие братия поминаются во время Литургии, то и для их душ становится возможным присутствовать, вместе с Ангелами и святыми, на молитве об их [умерших] спасении.

С какой трепетной надеждой, возможно, душа каждого дорогого вам человека ожидает вашего вхождения в храм Божий, когда вы идете попросить священника помянуть эту душу во время великого и страшного священного Таинства [Литургии] и самим помолиться за нее – вместе со всею полнотою Церкви. И какою радостью и каким утешением наполняется душа усопшего, когда она, поименованная, окликнутая поминовением в храме Божием, предстает перед Престолом Господним вместе с хором Ангелов, чтобы умолить Господа и Церковь о прощении грехов и о добром ответе на Страшном Судище Христовом. Какой неописуемой радостью, каким счастьем, каким блаженством исполняется душа, когда частица, взятая для поминовения на проскомидии, вместе с другими частицами погружается в Святую Чашу с Пресвятой Кровью Сына

Божия – с молитвой “Омый, Господи, грехи поминавшихся зде Кровию Твоею Честную!”

Будем же поэтому сохранять истинную любовь к нашим дорогим ушедшим. И когда будем умирать мы сами, они тоже помянут нас в час нашей смерти – с такой же любовью, с какой мы поминали их здесь. А это – поможет и нам. И если мы простились с ними здесь со слезами и молитвами, то они встретят нас с радостью и с добрыми вестями. Умершие знают о нас всё и обо всём, что мы здесь делаем. Они отлично видят и слышат нас, когда мы молимся о них. Даже если бы мы захотели скрыться в недрах земли и там помолились бы за умерших, то и тогда благодаря этой молитве они увидели бы, услышали и узнали, кто именно молится о них. Они узнали бы также – кому мы молимся, о ком и с какой целью. Насколько же больше знает всё это Сам Господь.

И добрые дела, и молитвы живых, совершаемые в память умерших, спасают их.

Какой нежной, святой родительской любовью умершие родители любят своих детей, остающихся на земле, – их сирот! Какой ангельской любовью умершие дети любят своих родителей, которые остаются на земле! Какой крепкой любовью любят скончавшиеся муж или жена свою оставшуюся без них половину! Какой чистой и нежной любовью наши братья, сестры, друзья и все истинные христиане любят тех, кто остался здесь, – своих родственников и друзей, единых с ними в Святой Вере! Какое безмерное число душ ожидает нас именно там. «Там, – говорит епископ Феофан Затворник, – человеческую душу встречают все те, о ком она молилась, и те, кому она молилась в течение своих земных дней”. Как это утешительно! Как милосерден Господь к нашей душе. Он сразу же посылает встретить нас, когда мы входим в неизвестный мир, всех тех, о ком мы молились и кому мы молились.

Эту крепость веры, это жизненное предупреждение об уходе, эту ясную и лучезарную смерть, полное принятие, одобрение их жизненного пути – все эти милости получают святые благодаря их вере во Христа.

Однако если вы от всей души хотите помочь какому-нибудь вашему умершему и сделать всё, требуемое Святой Церковью, никогда не допускайте войти какому-либо сомнению о его или ее окончательном спасении.

Знайте, что это сомнение есть внушение злого духа. Почему?

Потому что если умершие были недостойны спасения, то Господь и не допустит вас молиться о нем – по словам преподобного Иоанна Дамаскина. Последний говорит: «Относительно же тех умерших, кто недостойны спасения, то Бог совсем не подвигает молиться за них – ни родителей, ни жену, ни мужа, ни родственников, ни друзей». Следующее пророческое слово предельно выражает сказанное: «Несчастны те среди мертвых, о коих не молится никто из живущих”.

До Страшного же Судища Христова есть еще время помочь друг другу и улучшить положение наших умерших. Бескровная Жертва, принесенная за них, омывает их грехи, и эти умершие обретают благоприятную возможность прийти в лучшее состояние.

После Бескровной Жертвы самыми сильными средствами для того, чтобы получить прощение грехов умерших, являются дела милосердия. Святитель Иоанн Златоуст говорит: «Почтите умерших милостыней и добрыми делами, потому что это поможет им избежать вечных мучений”. Аминь! Ноября 10/23,1947».

Завершив чтение, я с изумлением взглянул на старца. Его удивительные глаза, блестящие и чистые, смотрели на меня. Я сразу со всей ясностью осознал, что отец Михаил читает мои мысли и знает мое прошлое. «Отче, – спросил я его, – что вы думаете о смерти?»

«Смерти нет, – ответил он, – есть только переход из одного состояния в другое. Лично для меня жизнь другого мира гораздо более реальна, чем моя жизнь здесь».

«Я знаю одного архимандрита, – сказал я, – который думает так же».

«Благословен он, – ответил старец. – Он на правильном пути и, возможно, близок к этой другой жизни. Христианин более живет внутренней жизнью, он более отделён от этого мира и неприметным образом приближается к миру иному. Когда же приходит конец, то он естественен: тонкое средостение [между мирами] легко истаевает».

«А можете вы чувствовать живую связь с умершим, отче?»

«Конечно. Молитвы о нем поддерживают эту связь. Те, кто пренебрегают такой молитвой, обрывают сию связь, причем с прискорбным результатом. Молитвы об умершем необходимы не только им, но точно так же и нам самим».

«Бог ведёт Церковь, – сказал отец Михаил. – Тайна беззакония в действии с давних времен, [от века], но, пожалуй, я думаю, сейчас время нацелено в несколько ином направлении. В самом деле, как много мучеников пришлось обрести нам недавно – и обретаем даже теперь. Это показывает, как много еще есть святых. В конце же времен не будет и мучеников, потому что апостасия [всеобщее отпадение от Бога] достигнет предельной мерзости. Мученики – наши защитники перед Богом. Русская Церковь проходит через испытания, но они временны, преходящи. В 1912 году, в то время, когда я был молодым монахом под руководством святого старца, я нашел его однажды в слезах. Когда я спросил его, почему он так скорбит, тот ответил: «А ты знаешь, что отец Онисифор, святой затворник, открыл отцу Леонтию, который прислуживает ему, 21 марта сего года?” Вот что он сказал: «Отец Леонтий, великие беспорядки скоро охватят Россию. Церковь много пострадает. Многие епископы, священники, монахи и благочестивые миряне будут замучены, церкви будут осквернены в огромном количестве и монастыри закрыты. Монастыри Афонской Горы и Валаам тоже пострадают. Наше собственное братство расколется на враждующие лагеря. Мы покинем наш дом и будем скитаться за его пределами”. Так и произошло».

«Но, – продолжал затворник, – отец Онисифор добавил: «Тем не менее Валаам превзойдет Афон».

Удивительная вещь происходит сейчас. Наши монахи живут дольше и дольше. Действительно, наш средний возраст сейчас увеличился на 20 лет. В течение 20 лет многое может случиться, и мы можем еще увидеть новую духовную весну в России и огромное число монашествующих там».

«Жизнь внутренняя очень трудна?» – спросил я старца.

«Нет, если ты избрал правильный путь. В жизни внутренней нет прямой линии. Личность то подымается, то опускается. Даже в монастыре монах может жить много лет и, увы, не только не добиться какого-либо роста, но даже пойти в обратном направлении. Когда мне доводилось оставлять свою келью, я часто нечаянно слышал монахов, беседующих друг с другом. Они говорили о духовных предметах? Нет. «Наш о. эконом не хорош» – говорит один. «Наша еда отвратительна. Он также не заботится разогревать ее», – отвечает другой. Эти двое прожили в монастыре по сорок лет, а их разум все еще до сих пор остается в плену телесных удобств и всяких пустяков.

Ни один из тех, кто ищет житейских приятностей, не может надеяться достигнуть внутреннего мира. Он даже не знает, что это такое.

Вот, опять же, приходит ко мне монах и говорит: «Отец такой-то тем-то и тем-то досаждает мне» и рассказывает свою сказку. Тогда я спрашиваю этого монаха: «Сколько лет ты уже в монастыре, отче?” – «Тридцать пять». – «Ты постоянно ходишь на ежедневные службы?» – «Ты же знаешь, что хожу”. – «Ты Писание читаешь?” – «Да». – «Тогда ты знаешь, что Господь сказал святому Петру о том, сколь много раз тот должен прощать согрешающему против него». – «И ты против меня”, – говорит он и уходит раздраженный. Такая вот чепуха!

В мире много старых людей, которые просто ходячие трупы, не думающие ни о чем, кроме своих удобств. Когда мы молоды или даже в среднем возрасте, мы можем скрывать нашу собственную истинную сущность. Старые же люди не могут этого делать. И часто раскрытие истинной сути личности ужасает».

«Отче, – спросил я затворника, – я полагаю, что самая лучшая и единственно верная молитва это: «Да будет воля Твоя”. Что вы думаете об этом?»

«Я вполне согласен с тобой, Сереженька. Мы должны вверять себя Промыслу Божию и не желать ничего, кроме как исполнения воли Божией о нас».

«Но как узнать – что есть Божия воля о нас?»

«Здесь есть три пути, – сказал отец Михаил. – Первый – это когда сами обстоятельства нашей жизни показывают нам, куда идти и что делать. Говоря в общем, следует избегать всего того, что лишает нас мира души: людей, книг, писем и занятий, порождающих в нас религиозные сомнения, уныние, обмирщение, гордость, – в то время как всё то, от чего возрастают вера, смирение, милосердие и утверждается мир в душе, должно быть поддерживаемо и развиваемо. Бывают, однако, обстоятельства, когда трудно решить, что делать. В таком случае самое лучшее – это получить совет нашего старца; но если у нас никакого старца нет, то мы можем посоветоваться с нашим духовником, или с любым священником, или даже с благочестивым и опытным мирянином. Мы, однако, не должны открывать душу всем, но только тем, кому доверяем и о ком знаем, что они люди Божии. И мы должны, конечно, помолиться Богу, чтобы Он показал бы нам Свою волю.

Преподобный Варсонофий учит нас, что если нам не с кем посоветоваться, мы должны помолиться Богу трижды, излагая наше дело, и потом проследить, в каком направлении склоняется – хотя бы немного – решение нашего сердца. А затем уж – соответствующим образом и действовать. Преподобный советует молиться три дня подряд, но если времени нет, можно помолиться три раза в течение краткого периода, подражая Господу, трижды за одну ночь молившемуся в Гефсимании – одними и теми же словами. Отцы учат нас: если мы [почти уже] верим, что наше решение соответствует воле Божией, но все же еще испытываем некоторые сомнения, то мы должны помолиться особенно усердно. И если в течение этой молитвы сердце наше все более и более склоняется к одному решению, а сомнения одновременно уменьшаются, то мы и должны воспринять это как знак того, что мы действуем в согласии с волей Божией. В конце концов сомнения исчезнут совершенно, и мы останемся с одним- единственным и ясным решением.

В некоторых особых случаях допустимо метание жребия. Апостолы прибегли к этому при избрании апостола, заменившего Иуду. Так же поступили и при выборах Патриарха Московского Тихона. Я и сам однажды применил этот способ, когда мне не с кем было посоветоваться. То, что принятое решение было правильным, [потом] подтвердилось, хотя на тот день это трудно было себе представить».

«Нет такой ошибки и нет такого греха, которые не могли бы быть прощены, если мы искренне раскаиваемся, – сказал отец Михаил, когда мы коснулись темы епитимьи. – Важно избегать впадения в одни и те же грехи – какими бы они ни были: пьянство, картежная игра, нечистота и им подобные. После каждого падения наше покаяние ослабевает. Мы привыкаем к нашим грехам и наконец благодать Божия не производит уже никакого воздействия на грешника, который становится поначалу равнодушен к христианской жизни, а затем и яростно враждебен Богу. Когда человек достигает такого состояния, он утрачивает способность к покаянию и превращается в нечестивца.

Напротив, те, кто искренне раскаиваются, даже если они вновь и вновь впадают в тот же самый грех, начинают сперва чувствовать равнодушие по отношению к нему, а потом и ненавидеть его. Мало-помалу всякий грех делается для них отвратителен, а сами они становятся Божиими святыми. Всяк свободен выбирать или первый, или второй путь. Те, кто выбирают правый путь, должны помнить: чем раньше он начнется, тем лучше.

Трудно разбивать вдребезги прежние застарелые привычки. Преступники и убийцы не были рождены такими. Они ничем не отличались от любого другого, но пренебрегли покаянием в малых грехах и закончили как нечестивцы.

Подлинная личность любого человека обнаруживается в его старые годы, и еще более – в его смерти».

«Что вы думаете, отче, о книге архимандрита Софрония «Старец Силуан»? – спросил я затворника. – Некоторые люди критикуют ее довольно сурово».

«Хорошая книга. Я прочитал ее с пользой для самого себя и дал как подарок на прощание епископу Михаилу Лужскому, когда он посетил меня. Епископу эта книга очень понравилась. Там есть два полезных места – с советами.

Первый – о том, что мы должны повиноваться нашему старцу сразу же, без обсуждения с ним наших возражений и сомнений. Они не полезны для нас. Когда старшие указывают нам что-то сделать во имя Божие и встречают наше сопротивление, то они, будучи людьми, начинают сомневаться в самих себе и в том, был ли их совет верен, – и отступают.

Второй полезный совет – о том, как быть всеми любимым. Старец Силуан однажды встретил пожилого монаха, отца Пантелеймона, который был совершенно счастлив. Старец спросил его, почему он так счастлив? Отец Пантелеймон ответил: «Я повинуюсь моему старцу во всем без исключения» – и добавил, что он потому еще счастлив, что всякий из их монашеской общины любит его. Старец спросил, почему же братия его любят? «Потому, – ответил отец Пантелеймон, – что я повинуюсь каждому и сразу же иду, куда меня посылают». Делай так же, Сереженька, и ты познаешь на собственном опыте, как стать счастливым.

Когда ты советуешься со старцем, твердо следуй его решению и не иди к кому-либо другому. Ибо это – неверие.

Довольно много людей приходит посоветоваться со мной, но в действительности большинство из них просто желает моего подтверждения уже принятого ими самими решения.

Однажды пришел к старцу архимандрит. Ему был предложен епископский сан, но он решил отклонить это предложение. Тем не менее он хотел получить от старца одобрение такого своего решения. «Отче, – сказал он, – мне предложили епископство, но полагаю, что я неподходящая персона». – «Ну, отец архимандрит, если ваши начальники решили, что вы подходите, и призывают вас, то ваш прямой долг – подчиниться», – ответил старец. «Но, отче, – продолжал архимандрит, оправдываясь, – я чувствую себя недостойным такого поста. Кроме того, я предпочитаю мое настоящее положение”. – «Это – не вопрос личных склонностей, отец архимандрит. Никто не может судить сам о себе. Начальствующие уверены, что вы подходите для предлагаемого места. Если они совершают ошибку, то ответственность – на них, а не на вас. Уж вы-то должны знать, что для монаха послушание выше молитвы и поста. Созерцательная жизнь часто служит вступлением к жизни апостольской – и наоборот». Но архимандрит отклонил совет старца и вернулся в свой монастырь. Однако он своевременно осознал свою ошибку, испытывая притом беспокойство и уныние. С раскаянием он вернулся к старцу. «Вам предложат другое епископство, – сказал старец, – и вы должны принять его. Эта новая епархия станет тяжким крестом для вас на многие годы. Вспомните, все те, кто отвергал свои кресты, получали другие – гораздо тяжелее»...»

Моя вторая беседа со старцем Михаилом состоялась на следующий день, 12 августа 1954 года. Мне хотелось спросить затворника: почему случилась трагедия, которую я пережил в 1951 году? Старец встретил меня с присущей ему добротой и дал прочитать другой листок. Взяв его, я прочел: «Это пришло от Меня. Счастье и несчастье, возвышение и падение, здоровье и болезнь, слава и бесчестье, богатство и бедность – всё приходит от Меня и должно приниматься как таковое. Те, кто вверяют себя Мне и принимают все испытания, которые Я посылаю им, не постыдятся в День Суда. Они явятся такими уже здесь, на этой земле, потому что их жизнь приняла именно такое направление, а не иное. Я посылаю каждому то, что лучше всего для него...»

Я взглянул на старца: «Это нелегкие, суровые слова, отче».

«Нет, – ответил старец, – ты просто сейчас не понимаешь эту простую истину. Многие люди, сраженные несчастьем, или впадают в уныние, считая, что всё погибло, или же становятся бунтарями, полагая, что они страдают несправедливо. Истина, конечно же, в том, что Бог ведет нас всех Своим собственным путем, который всегда является наилучшим для каждого».

«Всё приходит от Бога, – продолжал затворник, – здоровье и болезнь, изобилие и нищета, честь и позор. Мы, христиане, в теории верим в Бога и в Божий Промысл, но в действительности живем так, как если бы они никогда не существовали. Мы доверяемся нашей собственной мудрости и пожинаем соответствующие плоды. Те, кто искренне верят в Бога, могут совершить любое чудо. Отец Иоанн Кронштадтский и оптинские старцы совершили много чудес – будучи такими же, как мы. Они имели живую веру; большинство же из нас имеет веру мертвую. И в этом проявляется общее с бесами. И бесы знают, что Бог есть, но, однако же, противятся Ему.

Есть люди, которые приходят посоветоваться со мной, но я сразу вижу, что они всего лишь хотят быть поддержанными в решении, которое они уже приняли. Подчас это решение явно противостоит воле Божией; тем не менее они упорствуют в нем. Говоря же в общем, большая часть того, что нам не нравится, для нас – как раз лучше всего».

«А чудеса ныне случаются, отче, – спросил я старца, – в каждодневной жизни?»

«Конечно случаются. Ты знаешь этого старого священника, которого ты упоминал недавно, и как он ослеп?

Он был священником в женском монастыре, и притом грубым и жестоким с монахинями. Раз одна из монахинь пришла к игумении и сказала: «Пожалуйста, соберите всех». Игумения сделала, как та просила.

Монахиня тогда обратилась к сестрам: «Я видела во сне Матерь Божию, сказавшую мне, что если в течение двух недель наш священник не исправится, он ослепнет”. Когда призвали священника, тот пришел в ярость и стал браниться.

Он так и не переменился. И вот в течение двух недель он ослеп, и нет такого курса лечения, который мог бы ему помочь.

Наша внутренняя жизнь есть чудо и проявление Промысла Божия».

Я посмотрел на прекрасный портрет последнего русского Царевича Алексея, который украшал стену.

Он был убит вместе со всей Царской Семьей в июле 1918 года в Екатеринбурге. «Вы его почитаете?» – спросил я. «Конечно. И его жизнь, и его смерть. Я почитаю всю Семью последнего Царя. Алексий – святой, во многом подобный святому Царевичу Димитрию. Убийцы Царской Семьи, возможно, так это и воспринимали».

«Они будут канонизированы?»

«Кто знает? Есть много святых, которые не канонизированы, много неизвестных людям святых, но которые известны Богу. Я слышал, что в [росписи] церкви в Оплйнаце, в Сербии, где погребены Цари Карагеорги- евичи, Николай II уже представлен как святой – с нимбом вокруг головы. Формальная же канонизация есть просто регистрация широко распространенного народного почитания. Некий священник Аносов написал прекрасный акафист Николаю II. Я читал его. Этот акафист не может, конечно, быть [пока, до канонизации царственных мучеников] использован в Церкви, но он красив и точен.

Вот как ты спрашиваешь, почему произошла твоя личная трагедия, точно так же и многие люди спрашивают: почему случилась трагедия екатеринбургская? Ничто не происходит без попущения Божия. Бог допустил эту трагедию для их собственного и нашего блага. Помни, что пути Божии – не наши пути».

«Что самое важное в жизни?» – спросил я отца Михаила.

«Любовь, – ответил он. – Никогда никого не осуждай, не имей врагов, каждого уважай. В жизни избегай всего, что делает тебя горделивым и что нарушает твое душевное спокойствие. Самая лучшая молитва – это, как ты и сам говоришь: «Да будет воля Твоя”. Искреннее покаяние покрывает все грехи. Всегда помни, что все треволнения в этой жизни предназначены сделать нас наиболее чуждыми миру сему. Следовательно, они ведут нас к лучшей жизни. Наружное благочестие, набожность, молитвенные песнопения, бдения и посты хороши сами по себе и необходимы, но лишь как обрамление напряженной внутренней жизни: смирения, непрекращающейся молитвы, веры в Бога, и так далее. Если второе отсутствует, то и от первого не много толку. Ты знаешь о разговоре дьявола с преподобным Макарием Великим, что описан в «Патериконе”? Дьявол выразил недовольство святому тем, что тот сильно досаждал ему. Святой спросил: «Чем?” – «Ну, – отвечал дьявол, – всё, что ты делаешь, и я делаю, и даже больше. Ты постишься время от времени, а я никогда не ем. Ты часто проводишь ночи в бдениях, а я никогда не сплю. И есть только одна вещь в тебе, недостижимая для меня». – «Какая же это вещь?” – спросил преподобный дьявола. – «Твое смирение побеждает меня, Макарий!» – воскликнул дьявол.

Если хочешь быть смиренным, Сереженька, – продолжил старец, – никогда не проси и тем более никогда не добивайся какого-нибудь выгодного места, положения, почестей, привязанностей – ничего; но, с другой стороны, никогда и не отвергай ничего, предложенного тебе от доброго сердца и с добрым намерением.

Не пренебрегай искренним покаянием, которое есть самое полезное для возрастания в нас смирения. Воистину покаяние может совершенно преобразить человека».

Старец сказал: «Как-то раз пришла навестить меня пожилая дама со своей дочерью. Мать поведала мне, что ее сын, хороший и от природы религиозный человек, часто посещающий храм, тем не менее в течение многих лет ходит туда, не принимая Святого Причастия. Этот сыновний обычай причинял матери

страдание. Она просила наставить сына на истинный путь. Я согласился попробовать. Вскоре этот сын посетил меня. Я нашел его приятным и искренним человеком. Я расспросил его об образовании, работе, характере жизни и так далее. Он все подробно описал и был откровенен. «Почему вы не идете к Святому Причастию? – спросил я моего посетителя. – Вы уже среднего возраста, живете в тревожное время, и неожиданно может прийти смерть». – «Вы совершенно правы, отче, – ответил мой гость, – но я страшусь исповедоваться, потому что не привык”. – «Друг мой, ныне у вас и нет необходимости в этом, – сказал я ему. – Ведь я только что услышал одну из самых генеральных исповедей в моей жизни. Встаньте на колени, и я прочту над вами молитву об отпущении грехов». Он встал, и я отпустил их ему. Сегодня он – хорошо известный церковный человек.

Я слышал невероятнейшие истории от моих кающихся. И я уверен, что любовь и понимание могут превратить самого закоренелого грешника в личность глубоко набожную и что можно спасти человека, пребывающего в крайнем бедствии, даже на грани самоубийства, превратив его в просто хороших мужчину или женщину – или даже в святого. Невероятно, но факт – какое множество людей, даже в монастыре, проживают свои жизни под мрачной тенью тщательно скрываемого греха или преступления, не имея смелости исповедать их такому же человеку – из боязни утратить его уважение. Однажды я был призван исповедать умиравшего монаха, который был весьма почитаем за его образцовую жизнь. Его агония была долгой и мучительной. Он пребывал в великом страхе. Я, конечно, сразу понял, что происходит. Умиравший монах скрывал какой-то неоткрытый на исповеди грех. Я спросил его прямо, что это было. Он совершил его тридцать лет назад, но никогда не мог исповедать – вплоть до своего смертного одра. Он упокоился в мире».

Мы обсуждали встречающиеся мистические состояния. «Никто не может понять этих состояний, Сереженька, – сказал старец, – кроме лишь тех, кто лично их испытал. Как слепой человек не может представить различные цвета, так и земной человек не способен представить чудеса, воспринимаемые в созерцании. Обычно эти чудеса есть награда тем, кто сподобился духовного венца.

По утверждению оптинского старца Амвросия, есть пять венцов. Самый славный дается за терпеливое несение скорбей. Остальные четыре даются за девственность, монашескую жизнь, духовное окормление других и смиренное перенесение болезней.

Пяти венцам соответствует семь небес. Пять из них уготованы для тех, кто следует за Агнцем, где бы ни пролегал Его путь, то есть для аскетов и мистиков, для набожных монахов, – в то время как другие небеса уготованы для остальных. Таков, например, человек, которого я упоминал вчера.

Как ты понимаешь, все эти венцы, небеса и так далее лишь означают различные мистические духовные состояния. Сами же они непередаваемы. Никто, кроме только тех, кто имеет собственное переживание этого опыта, не может понять их.

Я уже подчеркивал превосходство монашеской жизни инока и особенно жизни созерцательной, потому что они быстрее приводят к боговедению, чем все другие жизненные состояния. Преподобный Феодор Студит однажды сказал, что любой, ставший монахом, способствует прощению грехов своей семьи – до седьмого колена. Я не стану отрицать, что наивысшая святость и мистические видения возможны также и в миру – в том случае, если люди живут с Богом в обителях своих сердец. Такие люди встречаются время от времени, но даже и им весьма желательно постоянно проводить долгие периоды в созерцательных монастырях – в молитве и размышлении. Простое же проживание в монастыре – само по себе недостаточно. В таком недолжном случае и происходит, что мы так часто встречаем старых монахов, которые духовно мертвы, упрямы, сварливы, озабочены своими телесными удобствами, встречаем людей рутинных, лодырей – и часто у края неверия. Никто не может считать свое спасение само собой разумеющимся, но каждый должен жить в постоянном напряжении и покаянии; иначе ветхий Адам покорит их. И наиболее запомни одну вещь. Ни один из тех, кто избрал царский путь жизни в Боге, в богомыслии и созерцании, – в монастыре ли, в миру ли, – не осмеливается покинуть его. Если он так сделает, то погибнет навеки. Я знал монаха, который был настолько раздражен своим игуменом из-за суровости последнего, что решил оставить монастырь. Накануне отъезда ему приснился ужасный сон. Он увидел самого себя, покидающего обитель, и то, как на него тут же набросились отвратительные чудовища в человеческом образе, безжалостно мучившие его. Суровость игумена предстала перед монахом как любящая и совершенная доброта. Проснувшись, монах тут же пошел к игумену и открыл ему и свое намерение, и свой сон. Игумен принял монаха милостиво и объяснил ему, что эта строгость была необходима для его же спасения. И если бы он вернулся в мир, то нашел бы, что жизнь там гораздо суровей, чем в любой монашеской общине».

Во время нашей беседы я рассказал отцу Михаилу о моем друге, докторе Гуннере Рбзендэле, настоятеле лютеранского прихода в Осби, в Швеции. Посещаемость храмов в Швеции очень низка. Так было и в Осби, когда доктора Розендэла назначили туда более двадцати лет назад. Новый настоятель начал служить шведскую мессу в церкви ежедневно, что являлось неслыханной вещью в Швеции, и, кроме того, совершать все ежедневные службы, предписанные Шведской Церковью, которые едва ли отправлялись даже в соборах. Делая все это благоговейно и неизменно, доктор Розендэл постепенно создал большое религиозное сообщество. На ежедневных вечернях в его храме – больше народа, чем во многих приходах на воскресной мессе. Постепенно Осби превратилось в место паломничества. Люди изо всех частей Скандинавии и более отдаленных мест прибывают в Осби индивидуально и группами, восхищаясь здесь многочисленностью прихожан и духовно возвышенными службами.

«Твоему другу следует оставаться там, где он есть, и упорно продолжать свои усилия. Он еще более будет поражен результатами, – сказал отец Михаил. – Я расскажу тебе подобный же случай из жизни нашего великого валаамского игумена – отца Назария Саровского, современника преподобного Серафима. Он [оставив игуменство на Валааме] покинул монастырь в 1804 году и вернулся в Саров. Перед поселением в Сарове отец Назарий совершил путешествие в Южную Россию для ознакомления с тамошними монастырями. Его сопровождал другой инок – отец Иларион. Однажды в субботу наши путешественники прибыли к некоему приходскому настоятелю. Игумену священник понравился. Он был удивлен, однако, что последний не сделал никаких приготовлений в отношении песнопений вечерней службы. Игумен поинтересовался причиной этого. Настоятель ответил, что он не собирается петь за службой. Он также добавил, что служит редко – даже Литургию.

«Мой приход, отец игумен, весьма большой, – сказал священник, – и раскольников у нас нет, но люди равнодушные. Они редко приходят в церковь. Я не вижу никакого смысла служить с большей частотой в пустом храме». – «Отче, – ответил огорченный игумен, – если твои прихожане пренебрегают своими важнейшими обязанностями, то ты-то, их пастырь, не должен пренебрегать своими! Храм Божий никогда не бывает пуст. Со времени его освящения он имеет своего собственного Ангела Хранителя. Если твои прихожане не исполняют своего долга,

то их Ангелы Хранители так не поступают. Они наполняют храм. Когда ты служишь, Ангелы сослужат тебе. Ты должен служить постоянно и просить Бога обратить твоих прихожан к молитве и покаянию. Господь же укажет их Ангелам Хранителям убедить их прийти. Ты отвечаешь за свою собственную душу и души твоей паствы. Ты должен ясно понимать это и исполнять».

Настоятель был весьма взволнован сказанным и попросил иноков помочь ему. Игумен распорядился звонить к вечерней службе и сам пошел вместе со своим спутником в приходскую церковь. Когда началась служба, церковь была пуста. После того как было прочитано Евангелие, игумен произнес проповедь, подчеркнув необходимость и пользу постоянного посещения храма. В церкви уже было тридцать человек, наиболее любопытных деревенских жителей, пришедших узнать, почему служат – с пением? Игумен снова проповедовал в конце службы. Большое число народу пришло к воскресной Литургии.

Вечером игумен заметил много людей, собирающихся неподалеку от церкви. «Зачем они собираются здесь, отче?» – спросил игумен у пастора. «Они, как обычно, идут сюда попеть и поплясать», – ответил последний. «Мы тоже непременно должны пойти туда», – сказал игумен, беря с собой книгу Житий святых. Выйдя на церковный двор, игумен сел на скамью и начал читать нескольким старушкам, собравшимся вокруг него, житие святого, поминавшегося в тот день. Через некоторое время и несколько стариков присоединилось к ним. Игумен принимал каждого с превеликой добротой. Читая житие святого, игумен пояснял отдельные места. Еще больше подошло к ним народу... На следующий день игумен снова служил – Святую Литургию и вечерню, как обычно проповедуя. Он продолжал так делать каждый день. После двух недель таких служб в церковь этого священника начал приходить народ и из отдаленных селений. Церковь стала переполненной. Сам настоятель превратился в ученика игумена и повиновался ему – как если бы тот был старцем.

После длительной остановки игумен Назарий отправился в путь, чтобы продолжить свое путешествие, очень довольный исходом дела. Возвращаясь в Саров по той же самой дороге – уже по прошествии значительного отрезка времени, игумен и его спутник достигли церкви знакомого настоятеля перед самым началом воскресной Святой Литургии. Многочисленная толпа окружала церковь. Узнавая игумена, люди радовались и внесли его в церковь, держа на своих плечах. Настоятель как раз собирался начать Божественную Литургию. Глубоко взволнованный, игумен поблагодарил Бога за такой переворот в недавно еще приходившем в упадок приходе. Толпы окружали игумена, испрашивая его благословения. После Литургии настоятель произнес одну из своих лучших проповедей, поведав прихожанам о том, что многочисленность присутствующих в храме есть результат молитвы игумена. Толпы стали столь велики, что лишь небольшая часть прихожан имела возможность проникнуть в церковь; остальные вынуждены были стоять вокруг нее, слушая службу под открытыми окнами. Игумен вновь задержался на некоторое время в селении. Когда он покидал его, несколько тысяч человек – мужчины, женщины, дети, все в слезах, во главе с настоятелем – сопровождали игумена не одну версту. Настоятель остался под духовным руководством игумена до самой кончины последнего. Приход стал цитаделью веры. Я слышал, что он пережил войны и революции и процветает так же, как и более 150 лет назад, когда игумен Назарий покинул его.

Каждый священник, жалующийся на слабую посещаемость его приходского храма, мог бы с пользой последовать совету игумена Назария».

Старец принял меня в третий раз со свойственной ему, как всегда, добротой. Я заметил, что у него несколько покрасневшие глаза. Я попытался выяснить причину. «Вы хорошо видите, отче?» – спросил я затворника.

«Нет, Сереженька, я пролил слишком много слез за свою жизнь», – ответил затворник.

«Отче, – сказал я, – преподобный Исаак Сирин пишет: «Пока ты не способен вступить в долину слез, пока твой внутренний человек служит миру – это означает, что ты все еще ведешь мирскую жизнь и работаешь Богу внешне, в то время как внутренний человек остается бесплоден». Слезы покаяния, по словам преподобного Исаака Сирина, есть знак пробуждения этого внутреннего человека. Он пишет далее, что только вхождением в долину слез душа наша оставляет темницу мира сего и вступает на путь нового века, начиная дышать новым и прекрасным воздухом*. Преподобный также говорит, что эти слезы не есть те же самые слезы, что проливают многие люди во время молитвы – или причастившись, или же за чтением [Священного

Писания и молитвословий]. Он утверждает, что эти новые слезы текут беспрерывно по два года и более. Как это может быть?»

«Да, Сереженька, – сказал задумчиво-медленно старец, – я знаю человека, который прошел через эту благословенную долину слез. Преподобный Исаак верно говорит, что те, кто обретают благодать этих слез, постигают, как блуждание мысли во время молитвы прекращается, и самая природа этих слез меняется. Такие созерцатели входят в покой [Божий], описанный в Послании [святого апостола Павла] к Евреям (4, 5). Когда этот покой обретен, душа начинает созерцать духовные тайны. Святой Дух начинает открывать ей небесные вещи. И Бог приходит, чтобы поселиться в ней».

«Почему у вас такой высокий и необычный аналой в углу, отче? И почему вы его накрыли?» – спросил я у старца.

«Это не аналой Сереженька. Это – престол. Я здесь ежедневно служу Святую Литургию».

«И сколько лет, отче, вы возглашаете здесь Литургию?»

«Более четверти века. Отец Ефрем из Смоленского скита делал то же самое – с благословения архиепископа, а потом стал и я. Пойми, я служу один, без каких-либо помощников – как это привык делать епископ Феофан Затворник. Ничто так не совершенствует и не воодушевляет священника, как ежедневное служение им Святой Литургии. Но мы должны помнить слова преподобного Симеона Нового Богослова: «Не годится принимать участие в причащении Святых Таин, если это не вызывает покаяния и слез радости». Служить Литургию одному – дело необычное, и это может быть позволено лишь немногим людям, но даже и тогда в особых только обстоятельствах – как, например, в моем случае. Последний игумен, отец Иероним, был прав, говоря, что Святая Литургия есть общественное богослужение, а не частное священнодействие для священников. Святая Литургия должна совершаться в храмах – для людей. Я же – в необычном положении. Будучи затворником, я никогда не выхожу и не вижу людей, но молюсь за них и с ними».

«Видишь ли, Сереженька, – продолжал старец, – в ранней Церкви люди причащались за каждой Литургией, за которой они присутствовали. Позже, однако, народ расслабился, и для тех, кто не причащался, заменой стал антидор. Причащались все реже и реже. Наконец народ начал считать, что для обычного христианина [вполне] достаточно одного Причащения в год – на Святую Пасху, а для самых благочестивых – четырех.

За Литургией появились присутствующие, но не причащающиеся. Сама идея частого Причащения стала подозрительной и даже порицаемой. Как могут люди идти к Причастию без надлежащей подготовки? Как это можно делать часто?..

Когда я был молодым монахом, меня на некоторое время послали на наше подворье, в Петербург, столицу Империи, где ты родился. Нас часто посещала там состоятельно, но скромно одетая женщина. Она была дочерью важного русского аристократа, графа Орлова, и жила со своей вдовой матерью. Эта молодая женщина была очень благочестива и хотела причащаться ежедневно. Она открыла свое желание мне. Я его одобрил и послал ее к дружески расположенному ко мне приходскому священнику, который составил для нее список церквей, где ежедневно служились Литургии. Она по очереди посещала их, причащаясь. В те дни ежедневное Причащение в одной и той же церкви показалось бы в высшей степени подозрительным. О графине подумали бы, что она или сумасшедшая, или какая-то сектантка. Эта дама сказала мне однажды, что хочет быть монахиней. Я посоветовал ей подождать – пока не умрет ее мать. Когда это произошло, она поступила в монастырь. В положенное время стала игуменьей и написала мне как-то раз, выражая свое горячее желание быть затворницей. Я одобрил ее выбор. Эта графиня предсказала мне, что со временем я буду рукоположен в священный сан...»

«Видишь ли, Сереженька, – сказал мне отец Михаил, – ничто не случается в этом мире без воли Божией. По Его воле, например, ты покинул Россию ради Запада, не зная, куда ты идешь и почему. Бог поселил тебя теперь в Оксфорде, в Англии, и ты пишешь свои книги, статьи и прочее. И волею же Божией ты приехал сюда, чтобы увидеться со мной. Зачем? Ты не знаешь этого сегодня, но в свое время поймешь. То же самое происходит с каждым, включая и меня самого. Я не ученый человек в академическом смысле. У меня нет ни внушительного вида, ни замечательного голоса. Последний игумен Маврикий, к которому меня определили в качестве личного секретаря и келейника, умер, когда я был еще диаконом. И я мог бы оставаться в этом сане еще по прошествии многих лет.

В нашем монастыре игумен призывает людей или к монашеской трудовой жизни, или к посвящению в сан – в любой момент, когда пожелает. Но Божественная воля решает иначе. Однажды о. настоятель вызвал меня и сказал: «Отче, мы будем скоро выбирать нового игумена. Он, несомненно, назначит нового личного секретаря. Я хочу вознаградить тебя за твою добрую службу последнему игумену рукоположени-

ем теперь во священника. Приезжает архиепископ, и я изложу ему свое предложение». Через несколько дней архиепископ Серафим (Лукьянов) – тот, что теперь митрополит и проживает в СССР, – приплыл на Валаам. Он жил тогда в трудное время. Церковь Финляндии была в смуте. И вот архиепископ прибыл и пригласил меня для беседы. Когда я вошел в его комнату и получил его благословение, владыка спросил меня: «Отец настоятель предложил мне вчера рукоположить тебя во священство. Ты готов?» – «Не знаю, – ответил я, – я человек, не имеющий ни образования, ни прекрасного голоса, ни проповеднического дара”. Я тут же увидел, что архиепископ собирается сказать: «Ну что ж, в таком случае мы можем пока подождать», – но раздался стук в дверь и его личный секретарь, войдя, доложил: «Владыко, князь Салтыков прибыл из Стокгольма и просит вас срочно принять его”. Услышав это известие, архиепископ вдруг изменил свое намерение и сказал: «Ну, отче, оправляйся к духовнику и будь завтра готов к рукоположению”. Так это и совершилось.

Вскоре же на Валааме разразилась смута, и я удалился в скит. Новый календарь ввели в монастыре в то время, когда я уже жил отшельником. Поскольку я был священником, я начал ежедневно служить Божественную Литургию – с тех пор так и служу. Бог управляет всеми нами. Но не чаще, чем нам необходимо давать уроки справедливости. Это болезненно, но без этого внутренний мир не может быть достигнут. Некоторое время назад меня посетил молодой, весьма ученый и, смею добавить, святой епископ, тебе тоже известный. Что я сказал ему, то я могу повторить и тебе. Я обратился к нему в конце нашей беседы: «Владыко, вы знаете, что имеется девять блаженств [благословений], первые семь из которых содержат обетование утешения. Блажени нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное [Мф 5,3], и так далее. Но последние два – обещают нам страдание за правду и за Христа, причем называют это страдание блаженным.

Что это значит? Когда мы начинаем нашу духовную жизнь, Бог дарует нам утешение, чтобы поддержать нас; но когда мы становимся властителями своих страстей, враг, не способный иметь влияние на нас изнутри, восстанавливает против нас наших ближних (хотя бы они и были нашими лучшими друзьями) – так, чтобы мы смогли оставить путь, по которому ведет нас Бог”».

Моя последняя беседа с отцом Михаилом состоялась 15 августа после полудня. В эту нашу четвертую встречу отец Михаил сразу дал мне небольшой листок. Я прочитал его. Этот листок не только ответил на мой вопрос, но и подвел итог всем нашим беседам. Если во время моих предыдущих встреч я обсуждал со старцем свои личные проблемы, то последняя была полностью посвящена мистическим темам, молитве, жизненному пути и так далее. Эта последняя беседа достигла высот, которых я никогда прежде опытно не переживал. Листок, врученный мне отцом Михаилом, был озаглавлен: «Стяжи душевный мир». Его содержание было таково:

«Однажды вечером преподобный Серафим Саровский сказал своему соседу-монаху: «Отче, пойдем со мной в церковь”. Они пошли. Преподобный Серафим зажег все лампады и все кандила – как на Пасху. После того как служба была завершена, преподобный Серафим сказал монаху: «Отче, запомни только одну вещь – старайся стяжать внутренний мир». Когда монах проводил преподобного в его келью, тот снова повторил, давая ему благословение: «Отче, старайся стяжать внутренний мир». На следующее утро тот же самый инок обрел преподобного Серафима скончавшимся. Преподобный преставился на молитве перед иконой».

«Видишь ли, Сереженька, – пояснил затворник, – преподобный Серафим знал, что их служба должна быть последней для него на этой земле. Он уже шел обрести свой венец. Для него это была Пасха. Что преподобный сказал монаху, то я повторяю и тебе. Пока мы не имеем мира в душе, – мы не можем зреть Бога. Мы пребываем в непонимании прошлого – даже в границах, дозволенных Богом. Но мы также не знаем, что нам делать сейчас и что должны стремиться делать в будущем. Если мы не имеем мирного духа, это означает, что внутренне мы все еще не смогли достигнуть здравого, целостного состояния и ослеплены страстями, мешающими нам видеть мир в его истинном свете. Но когда мы обретаем внутренний мир, наши страсти становятся управляемыми, и мы ясно видим, кто мы и куда мы идем. Видишь ли, Сереженька, невозможно быть добрым рабом Божиим и работать в Его винограднике в каком бы то ни было качестве – с тем или иным успехом – если прежде не достигнут внутренний мир. Люди ценят этот мир превыше всего, но ясно, что они не могут обрести его у тех, которые сами его не имеют. Так, многие поучения, книги, учебные духовные руководства и примеры не имеют успеха, потому что не укрепляют [в душе] внутреннего мира – в созерцании и бесстрастии. Но когда ты достигаешь этого душевного мира, всё тогда оказывается в должном порядке, потому что Бог – с тобой. Лишь в глубоком душевном мире можешь ты видеть Бога и понимать Его волю. Все наши труды, какими бы надежными и основательными они ни могли нам казаться, построены на движущихся песках и рухнут – как тот дом на песке, о котором мы читаем в Евангелии, – если мы не обретем мира в душе и не узнаем, где строить и как строить».

«Ты и сам знаешь, Сереженька, – продолжал старец, – как обрести душевное спокойствие. Избегай всего, что нарушает мир в твоей душе и развивай всё, что его приращивает. До тех пор, пока ты не увидишь ясно своих собственных недостатков и грехов и не достигнешь хотя бы малейшего пролития слез, ты не сможешь достичь покоя души. Но если ты станешь искусен в Иисусовой молитве, если будешь усиленнее размышлять над Писанием и упражнять самого себя в истинном покаянии, смирении и правде в Боге, спокойствие души придет в свое время. Когда ты достигнешь этого, ты сможешь видеть мир с точки зрения, весьма отличающейся от той, с которой ты смотришь сейчас.

Когда мы идем в длинной колонне, мы видим только наших ближайших соседей и знать не знаем, что происходит в голове или в хвосте колонны. Но стоит нам покинуть ее и расположиться где-нибудь повыше, как мы уже можем видеть всю колонну целиком – и откуда она вышла, и куда идет. Подобным же путем те, кто достигли этого благословенного покоя души, видят свои жизни в целом, – и это есть истинное указание на то, что они сподобились Духа Святого.

Я рассказывал вчера об известном тебе отце, о его молитве и его видениях, так же, как и о некоторых монахах, обретших благодать и слёз, и прозрения будущего.

Однако всё это лишь ненамного выше покоя души. Последний же есть верный знак того, что Святой Дух сошел, чтобы обитать в нас. Когда это происходит, ты можешь видеть те же самые вещи, которые видел Мотовилов во время его беседы с преподобным Серафимом*. Подобным же образом преподобный Симеон Новый Богослов имел видение Божие.

Ни к чему обсуждать этот слепящий свет, этот океан света. Как я говорил тебе, никто не может понять, что это за состояние, пока сам не испытает его».

«Тебе известно, Сереженька, – продолжал старец, – что мое первое монашеское имя было Тимон? Мое нынешнее имя я получил, когда стал схимником. Преподобный Серафим был дружен с неким отцом Тимоном, иеромонахом Надеевского монастыря. Преподобный дал следующий совет отцу Тимону: «Отче Тимоне, сей везде пшеницу, которую Бог дает тебе. Сей ее в добрую землю, сей в песок посреди камней, при дороге, среди плевел. Быть может, некоторое количество твоей пшеницы укоренится и возрастет, и принесет затем плод – хотя и не скоро. Не зарывай в землю талант, который Бог дал тебе. Иначе ты будешь отвечать за свою нерадивость пред твоим Господом и будешь наказан. Но отдай свой талант купцам, и они заработают тебе добрый капитал”. Я даю тебе подобный же совет. Используй свой литературный дар для распространения Царства Небесного среди людей и свидетельства Евангелия. Это есть, по сути, твой долг».

«Что помогает, отче, – спросил я затворника, – обрести внутренний мир?»

«Я уже сказал тебе, Сереженька: терпеливое несение скорбей, чистая молитва и частое Причащение».

«Что вы думаете о безмолвии, отче?» – продолжил я свое вопрошание.

«Это правильный и надлежащий вопрос, Сереженька. Если ты читал преподобного Исаака Сирина, ты, конечно, знаешь его совет: «Когда ты положишь на одну сторону всю аскетическую подготовку,

а на другую – безмолвие, ты тут же уяснишь, что последнее гораздо важнее всего. Люди дают нам много советов, но, когда мы становимся близкими молчанию, то всякий совет человеческий становится излишним – так же, как и все наши предшествующие труды. Мы поймем, что все принадлежит прошлому и что мы приближаемся к совершенству». Этот совет нелегко осуществить на практике в шумливом мире нашего века. Но совет другого преподобного сирийца, Ефрема, хорош для каждого, и для тебя тоже, Сереженька. «Мы должны, – говорит преподобный, – избегать всех бесполезных разговоров и не иметь никакой близости с теми людьми, которые не имеют никакого страха Божия. Такие люди никогда не говорят ничего полезного и не делают ничего для Господа. Они никогда не вспоминают ни о добродетелях, ни о благочестии, ни о чистоте. Их беседа – смертоносная сеть, их совет – пучина ада, и собрание их – смерть для души”».

«Я хочу задать вам еще один вопрос, отче. Чья жизнь выше – жизнь отшельника или жизнь миссионера?»

«Всякий, Сереженька, имеет свое собственное особое призвание–как справедливо заметил апостол Павел.

Я могу лишь повторить вместе с преподобным Нилом Синайским: «Тот, кто вкусил уединение и начал, пусть и несовершенно, упражнения в созерцании, никогда не ослепит свою душу попечениями мира сего и никогда не повернет души – ценой утраты ведения Бога – к работанию этой земле [земному. – Авт.]. Он не может сделать этого, потому что дух его – как орлиные крылья, на великой высоте”».

(дополнение к четвертой беседе со старцем Михаилом)

«Моя последняя беседа с отцом Михаилом на Новом Валааме была самая глубокая и поучительная. Отцу Михаилу было уже тогда за восемьдесят, но он был молод и сердцем, и умом. Я сидел у него в келье. Дело было в августе... Солнце садилось по другую сторону озера, за бесконечные леса. Стояла глубокая тишина, как на картине Левитана «Вечный покой”.

– Скажите, о. Михаил, в чем главные этапы духовной жизни?

– Да вот, как тебе о. Аркадий объяснял в Псково- Печерской обители. Никто не спасся без смирения. Помни, что до конца жизни ты будешь впадать в грехи, тяжкие или легкие, гневаться, хвастаться, лгать, тщеславиться, обижать других, жадничать. Вот это-то сознание и будет держать тебя в смирении. Чем тут гордиться, если ежедневно грешишь и обижаешь ближнего? Но на всякий грех есть покаяние. Согрешил и покайся, и так до конца. Делая так, никогда не будешь отчаиваться, а постепенно придешь в мирное устроение. А для этого нужно блюсти помыслы. Бывают они добрые, безразличные и худые. Последних никогда не принимай. Как появился прилог, отсекай его сразу молитвой Иисусовой. А если станешь его рассматривать, то он к тебе приразится, ты им заинтересуешься. Он тебя очарует, и ты с ним согласишься и будешь обдумывать, как бы его исполнить, а потом его исполнишь делом – вот и грех. Но есть и такие помыслы, которые представляются невинными, а доводят до великих искушений и тяжких грехов.

Мне рассказывали, что была в Уфимском женском монастыре некая прозорливая старица, а духовником в том монастыре был очень хороший вдовый священник лет шестидесяти. Вот раз, ложась спать, вспомнил, как тридцать лет тому назад, когда еще его жена и дети были живы, он укладывал детей спать. И умилился. А потом вспомнил жену, ну и пошло, мысли уклонились, куда не подобает. Так что он провел всю ночь в молитве и поклонах, такое было искушение. А утром старица вызвала его к себе и спрашивает: «Что такое с вами, батюшка, было? Силы нечистые роились вокруг вас как мухи». Духовник чистосердечно признался: вот куда могут завести нас мысли, сначала кажущиеся хорошими. Психиатры толкуют там о психоанализе и разном, но где же нам во всем этом разбираться, что хорошо и что нет. А посему взывай ко Господу непрестанно: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Сказано у апостола Павла, что кто исповедует Христа Сыном Божиим и будет вопиять к Нему непрестанно – спасен будет. Ты вот, Сереженька, упражняйся, как можешь, в молитве Иисусовой и постепенно придешь в умиротворение, а знаком будет тебе глубокий мир души, необуреваемое спокойствие.

– А дальше что бывает, отец Михаил? – вопросил я старца.

– А вот что. Есть два вида безмолвия. Первый вид – молчание. И это неплохо, по крайней мере, других не соблазняешь и не обижаешь. Но оно недостаточно. Отцы пустынные говорили, что отшельник, сидящий в своей пещере и никого не видящий, подобен, однако, аспиду, сидящему в своем логове и полному смертоносного яда, если он вспоминает обиды, когда-то ему сделанные, и гневается. Второй вид безмолвия – это безмолвие внутреннее. О нем те же Отцы говорили: есть старцы, которые говорят с утра до вечера, пребывая постоянно в безмолвии, ибо не говорят они ничего, что не было бы полезно другим и им самим. Вот это и есть безмолвие внутреннее. Его добивайся, Сереженька. А когда достигнешь и перестанешь судить других, то встань и возблагодари Господа, оказавшего тебе столь великую милость. Не далеко ты тогда от чистоты сердечной. А знаешь, что только чистые сердца могут узреть Бога. Иным, впрочем, другой бывает путь, путь благодатных слёз. Эти слёзы не те, которые у всех бывают, когда трогается их сердце потерей близких, чтением книги, слушанием какой-нибудь истории и прочее. Благодатные слёзы льются как ручьи, и бывает это года два-три, непрестанно. Слезами этими попаляется как огнем все нечистое в душе, и приходит она в великое умиротворение и зрит Бога.

– А что значит, отец Михаил, «узреть Бога”? Метафора ли это или что? – Отец Михаил посмотрел на меня испытующе и задумался...

– Конечно, Бога никтоже виде нигдеже... Сын, Сый в лоне Отчи, Той яви (Ин 1,18). Говорится еще: «Херувимы и Серафимы, предстояще Богу, лица закрывающе”. Бога, существо Бога, мы не только увидеть, но и уразуметь не можем. Но мы можем видеть славу Божию, нерукотворный и неизреченный свет Фаворский, который видели три избранных апостола на горе. Вот этот-то свет видел Мотовилов, когда беседовал с преподобным Серафимом. Это и есть наитие Святого Духа, Царствие Божие, пришедшее в силе. Видел таковое же и святитель Тихон Задонский, еще до епископства. Удостоился узреть его и игумен Антоний Путилов, малоярославский, еще юношей. Я уже не говорю о видениях преподобного Симеона Нового Богослова. Сподобляются видеть свет сей весьма немногие.

– Скажите, батюшка, имеются ли ныне подвижники, которые видели бы этот свет неприступный?

– А почему нет? Таковые подвижники имеются, надо думать. Только к чему об этом расспрашивать? Раз ты веришь, что свет сей является, для чего тебе знать больше? Блаженны не видевшие, а уверовавшие. Мотовилову дано было видеть сей свет как «уверение”.

– А это что такое, батюшка отец Михаил?

– А вот говорится в повествовании о сибирском старце Данииле Агинском, которого глубоко почитал преподобный Серафим Саровский, следующее.

Одна богатая сибирячка, окормлявшаяся у старца Даниила, возымела намерение поступить в монастырь, объехала немало девичьих монастырей в России и Сибири и все не знала, который выбрать. Поехала она к о. Даниилу и просила его указать ей, куда поступить. А он ей и отвечает: «Если я тебе укажу какой, а тебе не понравится, то ты скажешь потом: никогда бы я сюда не поступила, да вот старец сказал. И на меня будешь серчать, и сама будешь недовольна. А ты все еще ищи, и когда найдешь, что нужно, то взыграется у тебя сердце, и будет это тебе в уверение”. Так и случилось, когда эта сибирячка вошла в Иркутский Девичий монастырь. Взыграло у нее сердце, и она там осталась и позже стала игуменьей Сусанной.

– Твое призвание, Сереженька, то же, как говорил преподобный Серафим игумену надеевскому Тимону: «Сей доброе слово куда попало, при дороге, в терние, в каменья, в хорошую землю. Кое-что взойдет и плод принесет, и даже сторичный”. А стараться надо достигнуть тишины духа, ибо в душе мятежной доброго быть не может. А когда угомонишься, станешь умным, то многое сделаешь. Я говорил тебе о безмолвии внутреннем – вот это-то и есть истинный затвор и отшельничество, а молитва Иисусова, не прекращающая служение Богу внутри сердца, где и есть Царствие Божие, право понимаемое, поможет тебе во всем».

...Но вернемся вновь к основному повествованию С.Н. Большакова о четырех его встречах и беседах со старцем Михаилом. Вот окончание его рассказа.

«Ранним утром, в четвертом часу 16 августа, в день моего отъезда, я пришел в келью отца Михаила, чтобы присутствовать на его Божественной Литургии и сподобиться Святого Причащения. Было еще довольно темно, когда я вошел в его келью. Отец Михаил, уже в облачении, завершал Проскомидию. Глубокая и торжественная тишина царила в келье. Два небольших подсвечника на престоле едва освещали обширное пространство комнаты. Стены и потолок таяли во мраке. Отец Михаил произносил священные слова неторопливо и отчетливо, с как бы созерцательной задумчивостью воспринимая каждое из них. Это была истинная Литургия духовного размышления, Литургия внутреннего созерцания. Представление о времени и пространстве исчезло. Это была сама вечность.

Я находился здесь один. Отец Михаил почти никогда не позволяет кому-либо присутствовать на его Литургии.

Как долго продолжалась она – сказать не могу. Казалось, что время остановилось, когда я причастился. В конце Литургии отец Михаил благословил меня иконой. «Помни, Сереженька, что я говорил тебе», – заключил старец при расставании.

Распрощавшись со старцем, я отправился в монастырский храм, где общая братская Литургия уже заканчивалась. Она была великолепна, но весьма отличалась от Литургии отца Михаила. Я попрощался с игуменом о. Нестором и с гостинником – о. Лукой. Монахи были удивлены, узнав, что отец Михаил позволил мне присутствовать на его Литургии и причастил меня. Он делает так очень редко. После завтрака отец Геннадий, добрый старый иеромонах, доставил меня в монастырской конной повозке к ближайшей автобусной остановке, в нескольких милях от обители. Мы проехали через бесконечный глухой лес по малонаезженной дороге. Я поведал отцу Геннадию свои впечатления от встречи со старцем Михаилом.

«Да, он – святой инок, – ответил отец Геннадий. – Едва ли еще найдется сколько-нибудь подобный ему”.

Три часа длилось мое путешествие до Куопио и далее на юг. Величественные северные леса и Новый Валаам остались позади.

Путешествуя на юг страны, я всё размышлял над своими беседами с отцом Михаилом.

Я посетил несколько дюжин монастырей по всему свету и смог побеседовать с чрезвычайно духовными людьми. Беседы же с отцом Михаилом представляли собой совсем иное. Впервые в моей жизни я оказался лицом к лицу с человеком, сумевшим достичь духовных высот, приведших меня в состояние совершенной немоты.

Я сказал бы, что личность отца Михаила можно лучше всего описать словами преподобного Макария Великого, египетского мистика IV века, [сказанными им о христианине, в котором] «благодать так действует и умиряет все члены и сердце, что душа от великой радости уподобляется незлобивому младенцу, и человек не осуждает уже ни еллина ни иудея, ни грешника ни мирянина, но на всех чистым оком взирает внутренний человек, и радуется о целом мире, и всемерно желает почтить и полюбить и еллинов, и иудеев. В иный час он – сын Царев, так твердо уповает на Сына Божия как на отца. Отверзаются пред ним двери, и входит он внутрь многих обителей; и по мере того как входит, снова отверзаются пред ним двери в соразмерном числе, например из ста обителей – в другие сто обителей, и обогащается он; и в какой мере обогащается, в такой же показываются ему новые чудеса. Ему, как сыну и наследнику, вверяется то, что не может быть изречено естеством человеческим или выговорено устами и языком”.

Именно таков отец Михаил».

После кончины батюшки мать Феофания писала монахине Марии: «Славное и хорошее было время, когда был старец с нами, но я и теперь при воспоминании всегда обновляю свои мысли и чувства, ведь мне никто не мог столько уделить духовной и благодатной радости, как иеросхимонах Михаил! Пошли ему, Господи, Царство Небесное в присной жизни!»

Той же искренней благодарностью исполнены и слова другой его духовной дочери – монахини Ангелины (Жаворонковой): «Мы, то есть его «ангелочки”, как он шутя называл своих близких духовных чад, очень почитаем его и живем его наставлениями и его любовью».

...В свое время, в уже упоминавшейся выше книге «У «пещер Богом зданных"», наряду с рассказом об иеросхимонахе Михаиле, впервые были даны с наивоз- можной полнотой также сведения и о другом замечательном печерском старце, чрезвычайно схожем по духу с отцом Михаилом, – иеросхимонахе (ныне уже преподобном) Симеоне (Желнине; 1960).

Это жизнеописание отца Симеона принесло, безусловно, немалую духовную пользу читателям, и, в известной степени, способствовало дальнейшему ускорению процесса канонизации столь замечательного инока – с причислением его к лику Собора Псково-Печерских святых, что и совершилось наконец в 2003 году.

И вот, сравнивая двух этих поистине духоносных старцев: валаамца Михаила, вернувшегося в конце жизни в столь любимую им Россию и окончившего свои дни в Печерской обители, с одной стороны, и изначально прожившего в ней, по сути, всю свою сознательную монашескую жизнь преподобного Симеона с другой, видишь, насколько же они были духовно близки и схожи! Схожи – никогда не прекращавшимся, как дыхание, молитвенным подвигом и стремлением к внутреннему уединенному молчанию, точнее – к мирному внутреннему безмолвию души (даже когда они находились среди людей и общались с ними), схожи и замечательным неподдельным смирением, но главное – предельно свойственной им любовью к Богу, от которой они никогда не отделяли любви и к венцу Его творения – человеку...

Они ведь и заостряли постоянно внимание своих духовных чад совершенно на одном и том же, ставя на первое место в духовной жизни (беря за основу ее) именно обретение и хранение духа Любви Христовой, что и является главнейшей заповедью Божией – и по отношению к Самому Богу, и по отношению к человеку. Оба они не уставали повторять, что без такой Любви всё остальное, любые монашеские подвиги, не имеют никакого смысла и никакого спасения не приносят.

Точно так же оба они в один голос утверждали, что христианину необходимо – как своего рода постоянная среда обитания его души – искреннее покаяние, основанное на трезвом рассуждении и предельно смиренной самооценке (а не на «самоцене» и «возомнении» о самом себе, подсовываемых человеку лукавым): ведь именно постоянно присутствующее в человеке покаянное чувство и дает ему духовные силы для смиренного перенесения скорбей, без которых не бывает спасения.

Недаром, подобно старцу Михаилу, и преподобный Симеон Псково-Печерский поучал в известных его «Наставлениях о спасении души»: «Желающий спасти свою душу должен помнить, что спастись невозможно без скорби и искушений, а посему и должен благодарить Бога за всё скорбное. Болезни, несчастья, клеветы, обиды, неприятности, гонения и тому подобное есть спасение для человека.

Скорби есть по преимуществу удел спасающихся последнего времени: многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян 14,22)... Через напрасные скорби и страдания мы прививаемся ко Кресту Христову... Как нельзя без воздуха дышать, без пищи – жить, без ног – ходить, так нельзя без скорбей войти в Царствие Небесное. Кто чуждается скорбей, тот отрекается от своего спасения и за временную сладость этой жизни лишается вечного, присноблаженного покоя».

Но ведь то же самое, как мы помним, говорил и старец Михаил, исходя из того же самого духовного опыта: «Терпи и терпи всё – все злострадания... Господь

испытывает верность скорбями. Всегда вступивших на иноческий путь ждут скорби... это для борьбы, для венцов».

А как схожи они в своем предельно благоговейном отношении к Святой Литургии и в своих советах пастве как можно чаще причащаться (тот же преподобный Симеон нередко благословлял своих болящих чад причащаться каждый день в течение, например, двух недель!).

И наконец, подобным же образом оба они одинаково подчеркивали в своих пастырских поучениях великое значение уединения и «внутреннего безмолвия», особенно для монашествующих. Так, наравне со старцем Михаилом, и преподобный Симеон советовал стремящимся к подвижнической жизни именно уединенный характер жития, говоря, в частности: «удобное уединенное место дает удобство для спасения. Уединение удаляет от человека суету мирскую, оставляет его с самим собою и Богом. Уединение способствует очищению сердца и помышлений, оно возбуждает подвиги и самоотречение. От уединения рождаются умиление и кротость, пребывание в келье в молчании, в упражнении (как в молитве, так и в поучении день и ночь Закону Божию) делает человека благочестивым», то есть неспособным уже нарушать заповеди, данные нам Богом.

Заметим, что именно этими спасительными качествами они предельно обладали и сами, и потому не удивительно, что знавшие их так часто упоминали впоследствии о таких равно присущих им свойствах, как особые кротость и смирение...

В эпилоге к изданной им книге о иеросхимонахе Михаиле игумен Герман (Подмошенский) отметил, что «с отъездом отца Михаила и валаамских монахов остаток старого иночества в Новом Валааме быстро сократился, и положение в нем оказалось настолько мало вдохновляющим для стремящейся к монашеству молодежи, что всего лишь малая горстка людей осталась на страже сокровищ былой славы Старого Валаама».

И действительно, к середине 1970-х годов в Ново- Валаамском монастыре осталось всего два (!) русских инока. Это были: архимандрит Симфориан (1892–1981) и монах Акакий, отошедший ко Господу в 110-летнем возрасте – в 1984 году. С той поры обитель населяют одни только монахи-финны, начавшие совершать богослужения полностью на финском языке уже с 1977 года.

Если русские ново-валаамцы многие годы ютились в небольшом деревянном храме (из двух перестроенных сараев), одновременно являвшемся для них и монастырской трапезной, то для себя финны довольно быстро построили каменный Спасо-Преображенский собор «в древнем стиле», освященный 5 июня 1977 года.

На 2008 год численность финской братии составляла 14 человек. Русских среди ново-валаамских иноков, естественно, нет...

Подлинный Валаам – «Старый», островной – начал восстанавливать прежнюю монашескую жизнь лишь в последнем десятилетии прошлого века – с исчезновением в России воинствующей атеистической власти... Постоянно растет число валаамской братии, возобновляются храмы и скиты, печатаются книги и альбомы о монастыре, вновь принимается значительное число паломников.

Новое поколение «старовалаамцев» было духовно укреплено обретением в августе 1991 года святых мощей – сначала афонского, а затем уже ставшего валаамским – инока Антипы (на Валааме с 1865 года; «(1882, причисленного, по благословению Святейшего Патриарха Алексия II, к лику Собора Валаамских святых.

В значительной степени именно преподобным Антипой и была восстановлена на Валааме древняя монашеская традиционная практика Иисусовой молитвы – воистину подлинного духовного дыхания православного иночества. И как раз на эту традицию исихастского «делания» молитвы Иисусовой, воспринятую от монахов – наследников преподобного Антипы, неизменно опирался всю свою внутренне затворническую жизнь

«последний великий старец Валаамский» иеросхимонах Михаил: так его сокровенный молитвенный подвиг, по сути, постоянно соединял иночество Святого Афона с иночеством суровой северной обители.

В святом деле сохранения истинного духа монашества этот валаамский и псково-печерский подвижник принял, безусловно, самое живое и плодотворное участие. По плодам же их и узнаете их, говорит нам Святое Евангелие (ср.: мф 7,16). И как мы знаем, старец Михаил действительно явил именно те самые плоды иноческого своего жития, о которых так просто и так опытномудро говорил еще святой апостол Павел: Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание... (Гал 5,22–23).

И потому вполне естественно и духовно закономерно, что, Промыслом Божиим, память о старце Михаиле не угасла, но, наоборот, все более крепнет – ив Псково-Печерской обители, и на Старом Валааме. С изданием же за последние десятилетия ряда книг и статей о нем имя его становится все более известным и почитаемым среди самых широких кругов православной России.

Отсюда вполне справедливыми представляются слова, сказанные в связи с этим игуменом Германом: «Молодые и энергичные духовные сыновья и почитатели отца Михаила имеют доступ к истории его жизни и поучениям [через посредство этих изданий]: как бы слабо они ни были выполнены». Думается, такой доступ окажется в значительной мере расширен, и поучения старца предстанут в гораздо большей полноте – с выходом в свет настоящей книги.

Но в любом случае глубоко прав игумен Герман, утверждающий в своих благодарных словах, посвященных памяти иеросхимонаха Михаила, что ныне «его образ великого исихаста двадцатого века сияет как яркая звезда во все более сгущающихся сумерках приближающегося конца мира». О том же говорится и в одном из изданий монастыря Святого Германа Аляскинского, где прямо утверждается: «Старец Михаил был последним великим старцем Валаама. Полуслепой, но прозорливый духовно, он обладал всеми чертами истинного сынаСвятой Руси».

...Хотя старец Михаил, в отличие от упоминавшегося выше преподобного Симеона Псково-Печерского, и не канонизирован Русской Церковью, тот же игумен Герман, выражая общее мнение многих православных, в предисловии к издаваемым им запискам монахини Марии назвал ее воспоминания «первоисточником» не просто жизнеописания старца Михаила, но именно «Жития иже во святых преподобного и богоносного отца нашего Михаила Валаамского».

Что ж, если будет на то воля Божия, и этот замечательный инок, возможно, займет со временем достойное место в ряду прославленных святых – как Валаамских, так и Псково-Печерских.

Поистине исповедническая верность иеросхимонаха Михаила церковным канонам, его достаточно и неоднократно явленная молитвенная помощь страждущим людям, великая мера всегда присущей ему христианской любви и неизменно проявлявшаяся им во взаимоотношениях с духовными чадами учительная мудрость – все это, действительно, может со временем стать естественным основанием к церковному прославлению «кроткого и тихого» (как писала монахиня Мария) старца Михаила...

Пока же лишь со смиренным упованием на это будем испрашивать его святых молитв и заступничества за нас, грешных, у небесного Престола Божия – там, куда он единственно и стремился в течение всей своей долгой, доброй и светлой жизни истинно православного русского инока.

Весьма важный для истории жизни отца Михаила документ – личное свидетельство старца о самом себе в виде его «Автобиографии». Она датирована началом 1958 года и в свое время являлась, пожалуй, лишь данью необходимым формальностям: «Автобиография» была составлена для помещения ее в монастырское «личное дело» и в этом смысле мало чем отличается от множества ей подобных.

Однако, как и во всяком такого рода документе, в нем указаны, что, собственно, и важно для биографов, основные даты жизни о. Михаила (пусть даже и не всегда точные).

Судя по почерку изначально рукописной «Автобиографии» (один лист с оборотом), она не была составлена самим старцем, весьма уже тогда немощным (ему шел восемьдесят первый год!) и полуслепым, а лишь записана с его слов кем-то из братии (благочинным, архивистом обители, келейником?) – причем в новой орфографии, обычно не признававшейся старцем и остававшейся для него непривычной. Документ имеет его собственноручную подпись: Иеросхимонахъ Михаилъ.

С этого экземпляра «Автобиографии» были сделаны двухстраничные машинописные копии, из которых в распоряжении авторов оказались две. Одна из копий содержит рукописные дополнения и поправки (уточняющие некоторые данные изначального рукописного варианта) и подписана старцем: Михаил.

Ниже приводится сводный текст этого монастырского документа (с учетом исправлений и дополнений, имеющихся в машинописном варианте).

«Автобиография»

Иеросхимонах Михаил, в миру Михаил Иванович Питкевич, родился в 1877 году в городе Двинске в Латвии.

Родители: отец – Иван Иванович, мать – Магдалина. Отец был православный, мать – католического вероисповедания. Я же сразу был крещен и всю жизнь сохранял верность Святому Православию. Когда мне было полтора года, умер отец, а к шестилетнему возрасту умерла и мать. Оставшись круглым сиротой, я не получил образования. В детские годы я занимался рыбной ловлей. Достигши совершенного возраста, я уехал в г. Петроград и в течение полутора лет ездил, посещая святые обители, как паломник.

На двадцать первом году я был взят в армию на службу, где прослужил около четырех лет. По окончании службы в 1902 году я сразу же поступил в Валаамский монастырь, где прожил сначала 6 лет в Авраамиевском скиту, занимаясь рыбной ловлей, огородом. Потом отправлен в Петроград в часовню Валаамского подворья, где был певчим и свечником в течение восьми лет.

Вернувшись в монастырь, я был у о. игумена Маврикия келейником два года. По его смерти я был келейником у о. наместника, иеромонаха о. Иоасафа, восемь лет. Год прожил в Гефсиманском скиту, который закрыли, и я опять перешел в монастырь. Два года помогал торговать в монастырской лавочке, после чего по слабости здоровья я был освобожден от всех послушаний.

В мантию я был пострижен в 1914 г. игуменом Маврикием с именем Тимон (память 29 июля). В сан иеродиакона посвящен в 1919 г. Архиепископом Финляндским Серафимом (Лукьяновым). Им же я посвящен и в сан иеромонаха в 1921 г. В схиму пострижен в 1937 году [следует читать: в 1947 году. – Авт.] игуменом Иеронимом с именем Михаил (день тезоименитства – 8 ноября).

В мае–июне месяце 1957 г. я по приезде к нам Митрополита Крутицкого Николая в числе группы братии изъявил желание поехать на свою Родину. Желание мое было исполнено. 15 октября 1957 г. я переехал границу в Выборге и направлен в Сахарнянский монастырь в Молдавии, но затем по указанию Московской Патриархии был переведен в Псково-Печерский монастырь, где и проживаю, по милости Божией, с 3 ноября 1957 года.

Января 20-го дня 1958 г. [Подпись:]

Иеросхимонахъ Михаилъ

Сообщение о. наместника Псково- Печерского монастыря, архимандрита Алипия (Воронова)

15 апреля 1962 года в Псково-Печерском монастыре на 86-м году жизни скончался иеросхимонах Михаил, один из иноков Валаамского монастыря, вернувшихся на Родину из Финляндии.

Иеросхимонах Михаил, в миру Михаил Иванович Питкевич, родился в Латвии в городе Двинске от благочестивых православных родителей.

Воспитание и среднее образование получил в своем родном городе. Родители воспитали его в духе учения Православной Церкви. Он с детства был религиозен и стремился посвятить свою жизнь на служение Богу.

Достигнув совершеннолетия, он был призван на военную службу, по окончании которой в 1902 году осуществил свою заветную мечту – поступил в Валаамский монастырь, где первые 10 лет был послушником, с ревностью, любовию и смирением исполняя разные возлагаемые на него монастырские послушания.

В 1913 году он был пострижен в монашество с именем Тимон и командирован в Петербург на службу в бывшей там часовне Валаамского подворья.

В начале 1917 года распоряжением монастырского начальства он был отозван обратно в Валаамскую обитель для рукоположения его в сан иеродиакона, а за- тем – в сан иеромонаха. С рукоположением в сан иеромонаха он был определен на послушание келейника настоятеля игумена Маврикия. В этой же должности он проходил послушание и впоследствии, при игумене Иоасафе.

Свое служение в сане иеромонаха он исполнял всегда с особой ревностью, отличался высокой молитвенностью, церковные богослужения совершал с благоговением и со страхом Божиим.

Ввиду ослабевших своих телесных сил и желая всецело отдать себя подвигам поста, молитвы и совершенного уединения, в 1939 году он принял великий постриг – схиму с именем Михаил.

По его просьбе, по болезненному состоянию ему было разрешено пребывать в келье и совершать Божественную Литургию для себя, за которой он горячо молился не только за себя, но и за весь род человеческий.

Его строгая подвижническая жизнь не могла остаться скрытой пред людьми. К нему многие, как из братии, так и мирские люди, обращались за добрым советом, духовным назиданием, и каждому он уделял время и внимание – для наставления чад своих духовных.

Чувствуя свою оторванность от Матери-Родины, о. Михаил всегда скорбел об этом и молился, чтобы Господь помог ему возвратиться хотя бы на закате жизни к себе на Родину. Его молитвы Господь услышал.

В 1957 году, когда он вместе с другими старцами, своими соотечественниками, обратился с письменной просьбой и ходатайством к Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию о том, чтобы вернуться на Родину, Святейший Патриарх исполнил их просьбу и благословил их возвращение.

По возвращении их из Финляндии на Родину – по их просьбе они были определены для проживания в братство Псково-Печерского монастыря.

И здесь о. Михаил среди братии монастыря стяжал любовь и уважение, пребывая в простоте и незлобии, проводя время в непрестанной молитве. Около двух лет продолжал он ежедневное служение Божественной Литургии, оставив ее только тогда, когда почувствовал общее недомогание и ослабление зрения.

За две недели до кончины о. Михаил почувствовал резкое ухудшение. Он стал готовиться к исходу. По его желанию его соборовали, и ежедневно он приобщался Святых Таин.

В день смерти утром, по причащении Святых Таин, пребывая в молитве, в 10 часов 30 минут ^{15 апреля 1962 года} он тихо и мирно отошел ко Господу. Незадолго до смерти келейник покойного иеродиакон Кенсорин спросил о. Михаила: «Не читать ли отходную?» – «Начинай скорее», – ответил умирающий.

Печальное известие было получено в храме перед чтением Евангелия. На заупокойной ектении было совершено первое поминовение почившего. В это время был произведен звон, возвестивший всем насельникам о блаженной кончине старца-иеросхимонаха Михаила.

Вечером тело покойного было перенесено в Сретенский собор. Как в келье, так и в храме над гробом непрерывно читалось Святое Евангелие. На другой день, 16 апреля, вечером был совершен парастас.

Во вторник 17 апреля над почившим иеросхимо- нахом Михаилом был совершен чин монашеского погребения, которое возглавил Управляющий Псковской епархией архиепископ Псковский и Порховский Иоанн [Разумов] в сослужении о. наместника, архимандрита Алипия, священнослужителей монастырской братии, а также прибывших почтить память почившего – духовенства из соседних Таллинской, Новгородской и Ленинградской епархий. В алтаре молился о новопреставленном Преосвященный Сергий, епископ Новгородский и Старорусский.

Перед отпеванием теплое, прочувствованное слово, обращенное к почившему, произнес архиепископ Иоанн.

Перед прощанием архимандрит Алипий прочитал некролог о жизненном пути усопшего старца.

После чина отпевания гроб с телом усопшего, с пением ирмосов Великого канона [прп. Андрея Критского] «Помощник и Покровитель», был обнесен вокруг Сретенского храма, и похоронная процессия направилась в пещеры, где в приготовленной заранее самим старцем для себя могиле почивший был погребен.

Многочисленные богомольцы со слезами провожали своего любимого старца к месту его вечного упокоения.

Со святыми упокой, Господи, душу верного служителя Твоего.

Вечная память дорогому старцу, иеросхимонаху отцу Михаилу.

Наместник Псково-Печерского монастыря архимандрит АЛИПИЙ

19 октября 1927 года финское Церковное Управление осуществило очередную дискриминационную акцию по отношению к старостильникам Валаамского монастыря: здесь состоялось выездное заседание Низшего церковного суда Финляндской Церкви. На заседание были вызваны 46 человек подсудимых, 13 из которых, однако, в суд не явились.

Всех им предъявили обвинение в том, что они «демонстративно выступали против начальства и духовных властей и иным образом нарушали порядок и монастырскую дисциплину».

Защитники старого стиля подготовили к судебному заседанию особое «Заявление в Церковный суд от братии Валаамского монастыря» с достаточно подробным изложением своей духовно-канонической позиции, которое зачитал перед судьями известный валаамский иеродиакон Иувиан (Красноперов). Вероятно, сам он и был основным автором и редактором этого документа.

Как пишет церковный историк Т. Шевченко, специально исследовавшая имеющиеся в архиве Нового Валаама отдельные материалы по истории «календарной смуты», «Заявление в Церковный суд», с которым выступил отец Иувиан, есть «наиболее полное и аргументированное отражение позиции старостильников» всего Валаама. И далее Т. Шевченко излагает – согласно протоколу судебного заседания – содержание этого подлинно исповеднического «Заявления» в защиту канонов Православия:

«...Истинной причиной привлечения к Церковному суду и церковного смущения является насильственное введение нового стиля в богослужение и нарушение канона о Пасхе. От пасхалии зависит весь богослужебный круг. Он оказывается полностью измененным. Например, в 1926 г. оказался упраздненным Петров пост. В приходской жизни службы совершаются только в воскресные дни – и эти изменения не так заметны, как в монастырях, живущих строгой уставной жизнью. Монашеское звание обязывает хранить церковные уставы, поэтому, не могут принять братия ни нового стиля, ни новой пасхалии. За 56 лет прошлого века латиняне по григорианскому календарю четыре раза праздновали Пасху с иудеями и девять раз – прежде еврейской пасхи. Преп. Феодор Студит учит, что «епископам не дана власть преступать правила”. Епископ Никодим: «Самовольное отступление Поместной церкви хотя бы одного правила, принятого Вселенской Церковью, ставит данную Церковь в положение раскольнической общины»...

Современные профессора Глубоковский и Болотов отрицательно относятся к новому стилю. Всероссийский Поместный Собор 1917–1918 гг. также решил удерживать старый стиль. Нижеподписавшиеся будут держаться в церковно-Богослужебной практике старого календаря, так же как и Св. Афон. Согласно Символу Веры <...> Церковь едина – и должна быть единая Пасха, соборна – вопрос календаря и пасхалии должен решаться соборным путем. Авторы заявляют, что они чужды политике и отстаивают церковную истину. Далее содержится просьба не оказывать насилия над религиозной совестью. Относительно вопросов Суда: а) о признании Финляндского Церковного Управления под юрисдикцией Вселенского Патриарха, б) о признании епископа Германа главой Православной Церкви в Финляндии, в) о признании самой Финляндской Православной Церкви – отцы заявили, что эти вопросы к ним, монашествующим, не относятся, ибо признание их зависит от высшей Церковной власти; они же, по долгу послушания, повинуются, но в пределах канонов. Ввиду того, что епископ Герман трижды нарушил канон о Пасхе и воздвиг гонения на старостильников, отцы не будут иметь молитвенного общения с ним до соборного выяснения обстоятельств. Помня монашеские обеты, во всех внешних делах и послушаниях они повинуются своему игумену. Все гонения за старый стиль принимают ради Господа. Но в духовном отношении не могут идти за своим игуменом, так как он имеет молитвенное общение с новостильниками. Отцы настаивают, что первичен стильный и пасхальный вопрос, а духовное разделение лишь вытекает из него. Поэтому, если замалчивать первое, то прекратить духовное разделение не удастся. Далее упоминается преп. Феодор Студит, прервавший общение с Патриархом Никифором, принявшим в общение отлученного пресвитера. Авторы не имеют вражды или ненависти к инакомыслящим, но не могут входить в духовное

Письменные свидетельства валаамских иноков о «календарной смуте»

общение с нарушителями святых канонов. Далее следует 30 подписей».

Обращение это, как отмечает Т. Шевченко, «носит довольно сдержанный характер. Старостильники выступают как охранители полноты Православной Церкви. Оправдано ли административное принуждение в вопросах веры?.. Они никого не придают анафеме, не объявляют безблагодатными, а ждут соборного рассмотрения проблемы, действительно заслуживающей этого. На данном этапе и в лице данного ответчика старостильники выступают борцами за сохранение в Церкви духа Священного Предания.

Суд Финляндской Православной Церкви признал их виновными. 9 священнослужителей – запрещены в служении, 19 монахов (в том числе монах Иувиан) – лишаются мантии до раскаяния. Остальные 9 монахов признаны виновными, но – «принимая во внимание их старость и слабое здоровье... смирение, недостаточную осведомленность в вопросе о стиле – освобождаются от наказания”. Возникает вопрос, нужно ли было вообще финляндскому Церковному Управлению церковное единство и правомерно ли рассматривать административное насилие как его основу?»

Естественно, что события «календарной смуты» нашли достаточно подробное освещение не только в официальных, но и в личных письменных документах (дневниках, келейных записках, письмах, воспоминаниях и т.п.) ряда валаамских иноков. Поскольку же события эти стали реальным историческим фоном для исповеднического противостояния отца Тимона- Михаила местным обновленцам-«новостильникам», представляется тем более полезным дать здесь некоторые из подобных свидетельств очевидцев тех трагических лет: пусть читатель не только познакомится с мнением церковных историков по данному поводу, но и услышит живой голос самих участников

(или хотя бы наблюдателей) валаамского раскола 1920–1930-х гг.

В частности, одним из подобных свидетельских документов является дневник иеромонаха Памвы часть которого в свое время опубликовала матушка Мария (Стахович).

Она пишет: «Дабы глубже вникнуть в безвыходность положения валаамских монахов, ставших предметом насильственного внедрения в них обновленческого «нового стиля» со стороны финского церковного политиканства, приведем [для большей объективности] фрагменты из дневника всеми уважаемого старца иеромонаха Памвы, который не разделял взглядов «старостильников"».

При том, заметим, сам отец Памва считал действия новостильной администрации излишне жестокими...

Тем не менее, будучи – по своей природной мягкости и, так сказать, уклончивости от каких-либо житейских проблем – вообще в стороне от всех этих, достаточно принципиальных, споров, он оставался одинаково равнодушен как к канонически соборным идеалам защитников старой пасхалии, так и к позиции новостильников.

Основой же такой жизненной позиции отца Памвы, как и ряда других иноков Валаама, являлось, безусловно, не слишком ясное осознание ими не столько «внешне» канонической, сколько – и это главное! – глубинной, духовной сути разногласий между теми, кто последовательно защищал Православие, самый его соборный дух, и теми, кто, по сути, обновленчески равнодушно готов был идти на поводу у сильных мира сего. А ведь из-за подобных разногласий (в данном случае из-за беспринципной позиции валаамского начальства, послушного в церковных делах не самой Церкви, а мирской власти Финляндии – в лице ее антиправославных президентов) рушился изнутри уже сам монастырь, все его молитвенное единство и само христианское монашеское братство.

Не предполагая, однако, столь печальных результатов обновленческого раскола (а что иное, кроме грядущего оскудения монастырской жизни, могло дать пренебрежение постановлениями Вселенских Соборов?), более того, воспринимая «календарный» повод ко внутрицерковным разногласиям как малосущественный, а «старостильную ревность» совершенно излишней (именно так в то время казалось некоторым валаамцам), отец Памва и смог тогда записать в дневнике лишь следующее: «Вот что стиль наделал, а главное, ихнее упорство»!

Не удивительно поэтому, что самому ему встать на «ихний» исповеднический путь, исполненный полного самоотречения во имя незыблемости канонов Святого Православия, оказалось, конечно же, не по силам.

Путь непримиримых и последовательных старо- стильников – в том числе духовника обители, старца

Михаила Старшего (сего, по словам архимандрита Афанасия Нечаева, «духовного исполина»), как и его содруга, отца Тимона-Михаила Младшего, – остался отцу Памве, увы, чужд...

Но приведем здесь все-таки вслед за монахиней Марией отдельные, достаточно интересные с церковноисторической точки зрения, отрывки из дневника этого доброго, хотя, к сожалению, в каноническом отношении и не слишком принципиального и твердого, валаамского монаха:

«1923, 3 сентября

После поздней обедни наш о. игумен Павлин в соборе прочитал послание нашего владыки Серафима <...> [чтобы] с 4 октября перейти на новый стиль...

Все шло тихо, хорошо, но пред концом [трапезы] встал иеромонах Авраамий и сказал, что подчиняться не надо, и после трапезы одни без начальства сделали бурное собрание.

Вторник. Приехал наш владыка Серафим... Отец игумен [Павлин] и отец наместник Иоасаф... доложили владыке ход нашего шума в трапезе и в келье о. игумена.

В среду 6 сентября, после трапезы, в соборе была собрана вся братия, и владыка наш Серафим сказал братии речь по поводу перехода на новый стиль... братия стала просить остаться на старом. Но владыка сказал, что нельзя; тогда некоторые из братии, как монах Фео фил, сильно владыке возражал... Иеромонах Иоанни- кий просил, чтобы дали отдельную церковь... Владыка... сказал, что с 1 октября переходит на новый стиль, и пошел из собора в келью.

В воскресенье, 17 сентября, в 2 с половиной часа пополудни наш пароход «Сергий” пошел в Сердоболь и повез наших отцов: иеромонахов о. Феодосия, о. Иоан- никия, о. Ираклия, иеродиакона Иувиана и монаха Феофила, а из Сердоболя их отправили в город Выборг в тюрьму, где их допрашивал сам выборгский губернатор. С прочих, т.е. монахов, сняли мантии и разослали по разным скитам. Вот что стиль наделал, а главное, ихнее упорство...

1924, 25 июня. С вечера в среду. Сегодня встречали епископа Карельского (Германа), временно управляющего Финляндскою Церковью вместо уволенного(?!) архиепископа Серафима...»

В связи с этой дневниковой записью о. Памвы следует особо заметить, что, несмотря на предоставление Патриархом Тихоном Финляндской Церкви статуса автономии, «правительство Финляндии хотело, чтобы канонические узы Финской Православной Церкви с Московской Патриархией были разорваны. Вопреки протесту правящего архиепископа Серафима (Лукьянова) Герман (Аав) без пострига [выделено нами. – Авт.] был хиротонисан в Константинополе в епископский сан. Архиепископ Серафим был удален... а Герман (Аав) возглавил Русскую Церковь [в Финляндии], которая при нем перешла в юрис- дикцию Константинопольского Патриархата. Этот шаг имел тяжелые последствия для Валаамского монастыря».

Как продолжает затем свой дневник о. Памва: «Встречали [«епископа» Германа] у святых ворот. В соборе говорил речь. Вид у него странный, без волос (стриженый и бритый, как пастор протестантский), и на левой руке носит два обручальных кольца... Некоторые наши отцы и миряне не подходили под благословение, считая его за неправильно поставленного...

7 ноября... Сегодня было торжественное моленье, молились Божией Матери и Преподобным Сергию и Герману о том, чтобы Духовное Управление дало нам праздновать по старому стилю Пасху. Служили всенощную и обедню. Каково решение будет? О. игумен в воскресенье поедет в Выборг. Господи, положи этой смуте конец, дай мир душам нашим!

О. игумен, о. наместник и эконом Харитон вернулись из Гельсингфорса [Хельсинки]: результат таков – финский президент и его министр (лютеране!) не дали своего разрешения служить Св. Пасху по старому стилю. Вот запятая, что хочешь, то и делай! Архиерей и духовное правление говорят, что не подчинитесь – разгоним! На что наши отцы решатся – пока неизвестно.

1925. На 7/20 января в ночь был у нас очень сильный ураган, который повалил очень, очень много деревьев. Я 30 лет прожил здесь и не видал такой бури. Господи, пощади и помилуй Твое создание.

2/15 февраля служил с о. игуменом (Павлином) раннюю обедню в соборе, может быть и в последний раз. Он подал на покой из-за стиля. Что ему ответит Церковное Управление – неизвестно.

9 сентября, воскресенье. В 5 ч. вечера поехали в г. Сердоболь ко владыке Герману. О. Игумен и все наши соборные просят владыку, чтобы он вместе с митрополитом Германосом, представителем Патриарха Константинопольского, не приезжал: причина та, что владыка служил Пасху по новому стилю, и братия не желает его видеть у себя, или же если и приедет, то только бы не служил. Что из этой поездки получится – завтра узнаем. Господи, пошли нашей св. обители мир, тишину и братскую любовь.

16 сентября... В пол-одиннадцатого утра едет о. игумен и все соборные в г. Сердоболь на встречу митрополита Константинопольской Патриархии. Что-то они привезут? На улице погода стоит хорошая, солнечная, а на душе у всех темнота.

20 сентября в 2 часа к нам в обитель прибыл митрополит Германос Фиатирский, представитель Патриарха Константинопольского, и наш владыка Герман. Встречали в нижнем соборе. Говорил речь на немецком языке, а переводил священник Казанский. Служил всенощное бдение и обедню и говорил речь, призывал братию к миру и любви, и в 2 часа дня они уехали на Салму.

Половина братии не была у службы, потому что наш епископ Герман служил Пасху по новому стилю.

Воскресенье. Сегодня в 3 часа дня на пароходе «Сергий» выслали из монастыря в Россию иеромонаха Поликарпа. Причина та, что он посылал в газету «Русские Новые Вести» статьи против Церковного Правления.

10 ноября. В понедельник 9 ноября в 2 ч. дня в монастырь прибыла Следственная комиссия: священники Симеон Окулов и Николай Варфоломеев и пробыли

4 дня и всю братию спрашивали отдельно каждого, признают ли Епископа Германа и будут ли с ним служить, и прочее.

3 декабря. Четверг. В 8 утра увезли в Тихвинский скит (самый отдаленный и суровый) на жительство о. наместника Иоасафа и Иувиана канцеляриста и иеродиакона Мардария. Причина все та же. И Един Господь ведает, чем все кончится это...

15 декабря. В 9 часов утра на пароходе «София» увезли духовника иеросхимонаха Михаила [Старшего] в скит на Германовский остров – причина та же. У него вся жизнь прошла без скорбей, но все-таки и он их не избежал...»

Читая о всех этих духовных бедах великой прежде обители, следует особо подчеркнуть, что приговоры, выносившиеся тогда о. Иоасафу и ряду других валаамцев-старостильников, по самому духу своему были совершенно нецерковны, предельно сервильны и готовились монастырскими обновленцами лишь в связи с требованием антиправославных мирских властей Финляндии – при полном нарушении апостольского завета: стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства (Тал 5,1) и Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков (1Кор 7, 23).

Впрочем, всю внутреннюю неправедность и несправедливость приговоров, выносившихся тогда о. Иоасафу и ряду других валаамцев-«старостильников, подтвердили позже и сами былые монастырские «судьи»: как только финское правительство оказалось, по результатам Второй мировой войны, вынужденным считаться с мощью соседней России и сам монастырь (уже Новый Валаам) перешел на время в юрисдикцию «старостильной» Московской Патриархии, то в нем сразу же были восстановлены (причем прежними же начальствующими – недавними новостильниками!) православные – старостильные – церковный календарь и Пасхалия.

...Со времени этих печальных событий прошло около года, и вот мы вновь читаем очередные горестные строки в дневнике о. Памвы:

« ^{1926 г.} 12 сентября. С утра моросит маленький дождь... и на душе у меня мрачно, как и погода – мрачная. Господи Боже, помоги в мире кончить путь земного странствия! Сегодня в 3 часа едут наши прежние соборные на высший суд в г. Сердоболь...»

О том, как проходило это неправедное по всем христианским понятиям судилище в Сердоболе, чуть позже свидетельствовал еще один валаамский инок – игумен Филимон: «Со слезами на глазах монахи нечто новое открыли им [судьям], и допросчики сидели в страхе перед тем ответом роковым; из апостольских соборных правил валаамцы прочитали вслух то, что грешный мир теперь оставил – стал к церковной дисциплине глух!.. Судьи молча, все в волнении, встали... и, как Каиафа – акт решения, председатель Солнцев произнес: «Обвиняетесь законом страны... в возмущении перед ней... Ваш отец игумен с нами, знайте, и наместник – наш усердный друг!» Форменный был суд и присудили монахов 35 изгнать совсем... посадить за город в Халахуты... С остальными справится игумен, разошлет их всюду по скитам».

Записью о дальнейшем исполнении этого решения суда и завершается рассказ о календарной смуте, сохранившийся в дневнике о. Памвы:

22 октября на пароходе «Сергий» отправили с полицией наших отцов 30 человек старостильников в город Сердоболь, а там за 12 верст от г. Сердоболя поместили в одном доме. Жаль их душевно – как своих о Христе братьев. Но судить их не берусь».

С совсем иным отношением к этим тягостным событиям мы встречаемся в автобиографических «Записках» другого валаамца – монаха Бориса (Монахова), принявшего впоследствии в Псково-Печерском монастыре схиму с именем Николая). Этот инок был, безусловно, и более принципиально строгим в отношении к церковным канонам, и более, так сказать, «мистически» одареннным, чем тот же отец Памва (хотя, казалось бы, в общем являлся ничуть не более его сведущим в области церковной догматики и каноники «простецом»).

Но вот как отец Борис описывает вынужденное собственное участие в «календарной смуте» осенью 1925 года и то, как он, не желая уклониться (в отличие от отца Памвы) от личного выбора – на чьей ему быть стороне, решает молитвенно (то есть подлинно помонашески) обратиться за ответом на этот вопрос напрямую к Матери Божией:

«1925 года 10 сентября на Валааме было разделение старого и нового стиля. Стали принуждать переходить на новый стиль. Многие из братий остались по старому. Начались суды. Приехало Церковное Управление; во главе с нашим игуменом о. Павлином был суд; стали призывать по одному из братий. Многих уволили из обители. Пришла очередь и моя. Вошел я в комнату, там сидел игумен о. Павлин с прочими из церковного управления. Отец игумен сказал: «Вот раб Божий этот, спрашивайте его». Один из них сказал: «Что он будет говорить, чтобы записывали всё». Они спросили: «Признаёшь ли игумена отца Павлина? Будешь ли ходить в собор по новому стилю?» На их вопрос я не мог ответить, у меня в это время точно отнялся язык. Они усумнились и сказали: «Ну что же ты не отвечаешь?» Я не мог сказать ничего. Тогда они сказали: «Ну, иди, раб Божий, и подумай”.

Я начал молиться Божией Матери, Споручнице моей, в сердце моем: «Скажи мне и укажи путь жизни моей: на какую сторону идти, за новый или за старый стиль? В собор ходить или куда?» И молился я, грешный, Матери Божией во время своего послушания на кухне. Когда я свое послушание вечернее кончил, пошел к себе в келию и подумал в простоте сердца своего: «Что же Матерь Божия не извещает меня?»

Но милость Божия не оставила меня, грешного; желает всем спасения. Вдруг в келии моей явился собор: такой же, как он и есть, высоты, длины и ширины. Удивился я чудному явлению: как он вошел в мою маленькую келию? Но внутренний голос сказал: «Богу все возможно, нет ничего [для Него] невозможного. Ну вот, надо ходить в церковь – в собор – по новому стилю?» В то время, когда я так размышлял, сверху спустилась завеса церковная, голубая, посередине завесы – золотой крест. Собор остался за завесой. Я остался по другую сторону завесы; собор стал мне не виден, и внутренний голос говорил: «Иди на старый стиль и держись его». И слышу голос женский сверху, с угла: «Если хочешь спастись, держи предание святых апостолов и святых отцов”. И во второй раз то же самое повторилось, и в третий раз голос сей: «Если хочешь спастись, держи предание святых апостолов и святых отцов, а не сих мудрецов». После этого чуда всё скрылось, и я остался один в келии. Сердце мое возрадовалось, что Господь указал путь спасения, по молитвам Божией Матери. И с тех пор вспоминаю это великое чудо для спасения человека».

Вот как это бывало с искренне жаждавшими благодати Божией и Его правды старцами!

И, подобно смиренному монаху Николаю, в эти дни тяжких духовных испытаний твердо держался «святых отцов», а не «сих мудрецов» – монастырских лицемеров-обновленцев – и отец Тимон, прямо тогда называвший их, ставших в угоду мирской власти «судьями» своих же братьев-иноков, «мнимо праведными фарисеями».

Рассказывая в своих воспоминаниях о насилиях со стороны обновленческого Церковного Управления Финляндии и верных исполнителей его воли внутри монастыря, монахиня Мария приводит и письмо одного из валаамских иноков – уже упоминавшегося выше о. Никандра – касательно изгнания из обители в октябре 1926 года (чисто полицейскими методами!) ряда старостильников.

Текст этот она предваряет, в частности, такими выделенными ею курсивом словами, указывающими на дальнейшее угасание Валаамской обители – когда она стала уже Новым Валаамом (после эвакуации монахов с островов Ладожского озера внутрь Финляндии):

«Вот несколько слов описания прощания с Валаамом тех, кого изгоняли за стояние ради традиции церковной... Но ошибки... церковных витий оказались смертельными для организма Валаама, и он увял...»

И далее ею приводится полный текст письма отца Никандра:

«Вот уже исполнилось десять лет, как в глухую ненастную осень, 9/22 октября 1926 года, были вывезены с Валаамского монастыря при помощи полиции тридцать иноков, проживших до того в обители по двадцать и даже по тридцать лет. Среди них были старцы, убеленные сединами, и заслуженные иеромонахи с наперсными крестами. И за что так жестоко с ними поступили? Не за какие-либо греховные проступки, а лишь за то, что они отказались принять беззаконное церковное новшество – новый стиль и новую Пасхалию, а также не подчинились новому неканоническому епископу Ааву (Герману), не захотели отказаться от своей Матери Русской Православной Церкви и остались верны святым канонам.

Никогда не забыть нам того грустного, прискорбного дня. Воистину сбылись слова Спасителя: Предаст же брат брата на смерть и отец чадо (Мк 13,12). Действительно, нас предали в руки полиции наш же игумен Павлин и наша же монастырская братия, но единомысленная с игуменом. Они ради временного благополучия, ради страха человеческого заглушили совесть свою, нарушили святые каноны Церкви и приняли энергичное участие в деятельности обновленческого Церковного управления во изгнании нас из обители.

День нашего изгнания на редкость в эту осеннюю пору выдался тихий, озеро Ладожское было спокойно, и первый пушистый снег покрыл Валаам своим чистым покровом. Еще величественнее и суровее стала казаться тогда природа Валаамского острова.

Часам к 8 утра мы уже все были собраны на пароход; многие остававшиеся иноки-старостильники, а с ними и некоторые невольные новостильники пришли проститься с нами; немало было пролито слез с той и с другой стороны [по воспоминаниям игумена Филимона, плакал даже жандарм!]. Прощались мы с грустным предчувствием, что многим из нас уже не придется свидеться друг с другом в сей жизни. Но вот – последний свисток, полицейский быстро проверяет нас всех, и пароход медленно оставляет родной Валаам, проходит по зеркальной поверхности монастырского залива и выходит в открытое озеро.

Как ни горько и тяжело нам было оставлять родное гнездо, но на душе у нас было мирно, ибо чувствовали мы, что страждем правды ради и что с нами Бог. Дружно, прочувствованно пропели мы величание преподобным валаамским Сергию и Герману и входное «Достойно». Понемногу скрылась из виду пристань с провожавшей братией, промелькнул монастырь «на горе высоце», а за ним пустынный скит Св. Николая Чудотворца, и мы вступили в необъятную ширь великой Ладоги.

Прощай, дорогой Валаам! Придется ли вновь тебя увидеть? Но помнить тебя мы будем всегда, ведь в твоих суровых скалах прожили мы долгие и лучшие годы нашей жизни, здесь учились благочестию и чистоте церковного учения, за которое и страждем ныне.

Изгнанник с Валаама иеромонах Никандр».

Об этом горестном времени валаамской смуты матушка Мария писала позднее в одном из своих писем так: «Знаю верно только то, что старостильники искали всех путей и было послано письмо к Патриарху Тихону епископом Серафимом, но это письмо перехватили. Пытались и писали после наши старостильники в Карловцы митрополиту Антонию и получили ответ: «Живите, как живете» – больше, видимо, и митрополит Антоний не мог ничего сделать»...

«Календарная проблема» (особенно там, где она касается отмены или, напротив, сохранения единственно каноничной старостильной пасхалии) в свое время сыграла решающую роль в разрушении духовного единства иночества Старого Валаама, как, впрочем, и некоторых Поместных Церквей в целом.

Недаром в свое время профессор П.П. Глубоковский (1863–1937), известнейший богослов и историк Церкви, предупреждал, что в данной области «никакие произвольные новаторства... недопустимы, чтобы не произошло церковное расстройство с явным соблазном и опасностью для верующих». Другой выдающийся историк Церкви, профессор В.В. Болотов (1853–1900) называл стремление к утверждению нового календарного стиля в жизни Православия «безумной григорианской мыслью о реформе календаря», заявляя при этом о «решительном почитании им календаря юлианского», так как григорианский год, по его мнению, является «истинным мучением для хронологов».

Вообще же пренебрежение традиционным пасхальным календарем есть, по сути, пренебрежение богослужебным, церковным (в известном смысле – сакральным, священным!) восприятием времени, не говоря уже о пренебрежении соборным мнением святых отцов.

Отсюда понятна, например, тревога братской Русской Православной Церкви Заграницей, выраженная по этому поводу в одном из выпусков интернет- журнала «Русскш Инокъ» (издается с 2002 года при Свято-Троицком монастыре Зарубежной Церкви в Джорданвилле, в США, по благословению ныне уже покойного Предстоятеля РПЦЗ Митрополита Лавра (Шкурлы)).

Здесь вполне справедливо утверждается, в частности, следующее:

«...Пророк Даниил, говоря об антихристовых временах предсказывал, что антихрист даже возмечтает отменить у них праздничные времена и закон (Дан 7, 25). В славянском переводе Ветхого Завета слову «отменить” соответствует глагол «пременити», т.е. «переменить”. Это пророчество уже сбывается: вследствие принятия некоторыми поместными церквами «новоюлианского календаря” произошла перемена, или перемещение церковных праздников, что вызвало нестроения в богослужебной жизни, разлад в церковном народе и разделение. <...> Особенно пострадала от календарной реформы Финская Православная Церковь (ФПЦ), единственная в православном мире дерзнувшая полностью порвать с веками освященной Православной Пасхалией... Это каноническое отступление ФПЦ повлекло за собой и ряд других, больших и малых отступлений... Назовем лишь некоторые из них: допущение ко Св. Причастию инославных; фактическое упразднение исповеди; позволение женщинам причащаться в любом состоянии; изменение богослужебных текстов в угоду лютеранам; разрешение венчаться в неположенные дни и т.п. <...> Эта Церковь, почти семь десятилетий идущая путем отступлений – канонических, екклезиологических и прочих – являет собой поучительный пример духовного «соскальзывания» и «окамененного нечувствия”. <...> Не довольствуясь смутой, которую вызвал в Поместных Церквах «новоюлианский календарь», [современные псевдо-православные обновленцы]... намечают во имя объединения православных с инославными, подобно Финской Православной Церкви, изменить также Православную Пасхалию что означает и изменение времени празднования связанных с Пасхой подвижных праздников».

А подобная реформа – то есть та «отмена праздничных времен», о которой предупреждал еще святой пророк

Божий Даниил, – естественно, «повлечет за собой и “отмену закона” (ср.: Дан 7, 25), поскольку изменение Православной Пасхалии означает нарушение неприкосновенности канонов святой Православной Церкви (например, 7-го Апостольского правила, 1-го правила Антиохийского собора, 7-го правила II Вселенского Собора и прочих)».

«Календарный вопрос» остается и поныне одним из удобных орудий секулярного мира в апостасийном процессе разрушения общецерковной соборности. В силу этого, безусловно, будет полезным представить здесь по этой, навязываемой Вселенскому Православию проблеме авторитетное мнение двух современных архипастырей – Патриарха Сербского Павла и одного из митрополитов Русской Православной Церкви, Владимира (Икима).

Печатаемая в этом Приложении проповедь владыки Владимира представляет тем больший интерес, что в ней напрямую затрагивается история валаамской «календарной смуты».

«...Священные каноны – это воля Духа Святого, а Дух Святой есть Бог, Который всегда Тот же и не изменяется (Мал з, 6). Он есть Истина, всегда последовательная в Себе. Как истины веры, догматы, суть от Бога и потому неизменны, так и канонические установления и этические правила, которые, собственно, не что иное, как догматы веры, применяемые в жизни верующих. Они могут налагаться только постепенно, в соответствии с возрастом верующих и условиями времени, могут излагаться и обосновываться современным языком, но их суть не может меняться. <.„> Установления, принятые для того, чтобы с пользой послужить для определенного времени и условий, но в иное время не отвечающие своему предназначению, могут и должны изменяться и заменяться более эффективными. Замыкаться во что бы то ни стало на них, якобы неизменных... было бы вредным для жизни Церкви, приводило бы к нестроениям, разделениям, расколам... и если новые условия, в которых Церковь окажется, потребуют, Церковь будет способна принимать соответствующие канонические установления... Дух Святой... действует в Церкви и сейчас, и будет действовать до конца времен, и Церковь под Его руководством будет принимать условия и обстоятельства жизни, реагируя на них так же, как и до сих пор».

Однако, как продолжает Патриарх Павел, есть постановления Соборов, остающиеся по духу своему неизменными. Так, «запрещается празднование Новозаветной Пасхи (Воскресения) вместе с иудейской Пасхой, поститься с иудеями, праздновать их праздники и принимать праздничные подарки, принимать от них пресные хлебы, иметь общение в их нечестии; христиане не смеют по-иудейски праздновать субботу, но должны особенно чтить воскресенье; не должны ходить в синагогу молиться, ни носить туда елей и там возжигать свечи.

В этих определениях под обозначением «иудеи” в виду имеется не народ, а вероисповедание, и нам должно быть ясно, что здесь речь идет не о каком-то расизме, не об антисемитизме, совершенно чуждом христианству и Православию. Это определенно подтверждается и тем фактом, что обычно каноны, содержащие для верующих запреты по отношению к иудеям, то же самое запрещают и по отношению к язычникам, без разницы, к какому народу они принадлежат, равно как и по отношению к христианским еретикам и схизматикам.

Очевидно, что дух этих предписаний заключается в том, чтобы православные верующие остерегались опасности для своей веры от нечестия не только иудейского, но и от христианских ересей и расколов. Потому, конечно, эти предписания действенны и сейчас, и будут действенны до кончины мира. <...>

Однако исполнение требования избегать общения в вероисповедных делах из-за опасности для своей веры, никак не может означать нетерпимости и враждебности по отношению к другим людям, иноверным, с которыми нас связывает общая человеческая природа, происхождение от одних прародителей и Богом дарованная нам всем нравственная и духовная свобода. <...>

По словам апостола Павла, Воскресение Христово является сущностью веры христианской (см.: 1Кор 15, 14), и потому изначально Воскресение – наибольший христианский праздник, Праздник праздников. Вся Церковь его праздновала весной, в период иудейского праздника Пасхи, в ту пору года, когда Воскресение и произошло, но не все христиане праздновали его в один и тот же день. Верующие Малой Азии праздновали его в 14-й день еврейского месяца нисана, независимо от того, на какой день седмицы эта дата придется. А христиане Египта, Греции и Рима праздновали его в тот же период, но всегда в день воскресный. Так получалось, что одни христиане пребывали в праздничной радости, тогда как другие еще соблюдали предпраздничный пост.

Чтобы в этом плане вся Церковь обрела единство, Первый Вселенский Собор в Никее, 325 года, принял решение, чтобы все христиане прославляли Воскресение Христово в воскресный день после весеннего равноденствия и полнолуния. Было принято, кстати, также решение, что Новозаветная Пасха, Воскресение, не должна праздноваться в один день с иудейской Пасхой. В то же время Собор поручил Александрийской Церкви, чтобы она рассчитала, в соответствии с принятым установлением, на какой день месяца придется Воскресение, а в связи с ним – срок начала поста, подготовительные к посту седмицы и т.д., и об этом своевременно оповещала все Церкви. Александрийская Церковь выполняла это на протяжении значительного ряда лет.

Случалось между тем, что такие оповещения не доходили своевременно в некоторые отдаленные страны, и уже в 388 году Феофил, епископ Александрийский, составил наглядную таблицу, в которой нужные сведения можно было найти на 40 лет вперед. Святой Кирилл Александрийский таблицу эту дополнил до 95 лет. Несколько позднее ученый египетский монах Аниан выработал «Большой пасхальный индикти- он” на 532 года, который по истечении ряда лет вновь повторялся, так что начальный год этого индиктиона и следующие за ним вновь распределялись равномерно, и на эти дни приходились как фаза полнолуния, так и даты месяца, в которые Воскресение должно праздноваться. В VI веке этот индиктион дополнил римский монах Дионисий Малый. Так возникла «неисходимая Пасхалия”, то есть постоянная Пасхалия, которая по истечении 532 лет повторяется и которая применяется также и сейчас.

При этом следует обратить внимание на то, что все упомянутые соборные определения о праздновании Воскресения не указывают ни календарных месяцев, ни дней месяцев, а указывают на явления природы – весеннее равноденствие, полнолуние и день седмицы. А в Пасхальных таблицах эти предписания отражены датами существовавшего тогда юлианского календаря, что не одно и то же. А именно: святые отцы, просвещенные Духом Святым, связывали жизнь Церкви не с чем-то человеческим, относительным, а с определенным, с космическими событиями, данными от Бога».

Поэтому вполне возможно в Церкви пользоваться и григорианским календарем – как астрономически более точным («старый» юлианский календарь отстает от астрономического времени каждые 128 лет на один день и от Первого Вселенского Собора до нашего времени отстал на 13 дней, а в 2117 году эта разница составит уже 14 дней). Другое дело, что, хотя сам по себе новый стиль и не имеет абсолютно отрицательного для жизни Церкви значения, для многих из нас введение его оказалось бы непривычным и, безусловно, внесло бы в церковную среду ненужные смущения и разделения, а потому и остается (из соображений церковной икономйи») явно нежелательным.

Но здесь, в «календарной проблеме», по сути, единственно важно совсем другое – неизменно сохранять нашу верность не букве, а самому духу соборных постановлений, ясно сознавая, «в чем разница между значимостью неизменных канонических установлений и меняющихся, человеческих, принятых в определенное время». Календари могут меняться, но ни соборные требования относительно времени празднования Пасхи Христовой (с учетом фактов и астрономических, и евангельски-исторических), ни требуемый самой Пасхой дух единения всех православных верующих не позволяют подлинным христианам вводить у себя, в отличие от календарного нового стиля, еще и «новостильную» Пасхалию! Это есть прямое и сознательное нарушение и соборного духа, и соборных канонов Церкви, за что такой нарушитель, как прямо говорит и сама Церковь, подлежит анафеме,

отлучению. И именно поэтому Патриарх Сербский Павел самым определенным образом утверждает: «Мнение, что... не значимо то, чтобы Воскресение праздновалось так, как определил Первый Вселенский Собор, в первую седмицу после реального весеннего равноденствия и полнолуния, конечно же, не может считаться оправданным. <...> Очевидно, что здесь не различается Божественное и человеческое...»

СЛОВО В ДЕНЬ ПАМЯТИ ПРЕПОДОБНЫХ СЕРГИЯ И ГЕРМАНА, ВАЛААМСКИХ ЧУДОТВОРЦЕВ (28 ИЮНЯ/11 ИЮЛЯ)

Когда придет конец последнему монастырю, когда прекратится Литургия, тогда будет всему конец. Иеросхимонах Михаил (Питкевич)

«Валаамский монастырь уцелел при гонениях, которые воздвигла на святые обители Императрица Екатерина II. В XIX веке начался духовный расцвет Валаама.

Этому не помешала даже военная удача Александра I, тяжело отразившаяся на православном населении края. В результате победы, одержанной в 1809 году над Швецией, в состав Российской империи вошла Финляндия. Александр I, желая всячески обласкать новых подданных, даровал Финляндии статус Великого княжества и практически полное самоуправление; более того, к Финскому княжеству был присоединен бывший до того российской губернией Приладож- ский край. (Несмотря на императорские привилегии, Финляндия так и осталась для Империи чужеродным придатком. Впоследствии финские власти укрывали на своей территории разнообразнейших заговорщиков: и террористов-цареубийц, и анархистов, и большевиков, прятался там и «вождь революции” Ленин.) Православные жители Приладожья оказались под властью лютеранского Сената; Православие в Финском княжестве стало второстепенной религией, которую только терпели и исподтишка теснили. В сознании простых русских людей Финляндия по-прежнему оставалась заграницей, чужой землей. (Так, иеросхимонах Михаил (Питкевич), в молодости получивший от старца благословение отправиться на Валаам, поначалу не хотел идти на чужбину.) Но несмотря ни на что, светоч Валаамского Спасо-Преображенского монастыря разгорался все ярче. Сюда стремились самые мужественные ревнители благочестия, искавшие на северном острове жестокого жития во славу Божию. Среди тогдашних иноков бытовала поговорка: кто суров, тому путь в Саров, а кто совсем упрям – тому на Валаам. <...> Валаамская обитель явилась духовной опорой не только для православных жителей края, но и для всей России. Вслед за преподобным Серафимом Саровским и великими оптинскими старцами опытные валаамские подвижники приняли на себя труд духовного наставничества – возрождаемый на Руси спасительный для множества душ подвиг старческого окормления народа.

По числу паломников Валаам стал равен знаменитым Лаврам: Троице-Сергиевой и Киево-Печерской. У гроба преподобных Сергия и Германа совершались чудесные исцеления телесных болезней, а рядом находились врачи душевных немощей – старцы, готовые прийти на помощь заблудшим и кающимся грешникам. Оптина пустынь притягивала к себе срединную, старинную Россию; на Валаам стекались издерганные дети нового времени из имперской столицы – Петербурга-Петрограда. И все эти массы людей, ищущих утешения и совета, обретали душевный мир, вставали на путь спасения под руководством мудрых старцев.

Новое бедствие, ставшее несравненно страшнее иноземных нашествий, уже надвигалось на Русь.

Богоборческое безумие грозило растоптать душу народа, истребить даже память о Святом Православии. В 1912 году отошел ко Господу валаамский затворник Онуфрий. Перед своей кончиной он предсказал безбожную революцию, убийство царя, массовые расправы над духовенством, обновленческий раскол в Русской Церкви, а для Валаама – смуты и разделения.

После большевистского переворота в России Финляндия получила самостоятельность. Новое государство сохранило за собой все территории, подаренные Александром I Финскому великому княжеству. Так Валаам действительно оказался за рубежом своего страдающего Отечества. Валаамская обитель избежала того разгрома, какому богоборцы подвергли Оптину пустынь. Северный монастырь получил более изощренный удар, расколовший и обескровивший его.

Вслед за правительством своей республики Финская епархия отошла от России и перешла в юрисдикцию Константинопольского Патриархата. Был принят и введенный в Константинополе григорианский календарь. Этот «арифметический» соблазн вызвал раскол среди братии Валаамского монастыря, разделившейся на новостильников и старостильников.

Никакой календарный стиль, никакой способ отсчета дат никогда не был, да и не мог быть догматом Церкви, то есть входить в число основ спасительного Христова Учения. Единственное догматическое указание, связанное с определением праздничной даты, – это 7-е правило Святых Апостол, под угрозой извержения священнослужителей из сана запрещающее праздновать святый день Пасхи прежде весеннего равноденствия, с иудеями. Это действительно относится к вероучению: христиане не должны были иметь общего праздника с распинателями Христа Господа. Но при условии соблюдения этого правила Поместная Церковь может пользоваться тем или иным светским календарем – это не догмат и не канон, а просто церковный обычай.

На протяжении многих веков Церковь Христова пользовалась календарем юлианским, установленным еще до Рождества Спасителя язычником Юлием Цезарем, и не испытывала от этого никаких неудобств. В 1582 году римский папа Григорий волевым решением возвел в догмат собственный, григорианский календарь; на новый стиль перешло большинство стран Европы. В новейшее время Константинопольский Патриархат, пытаясь найти взаимопонимание с римо-католиками, также принял григорианский стиль. Это вопрос внутренней жизни Константинопольской Церкви, не препятствующий общению с ней других Поместных Церквей. В пользу григорианского календаря говорит только одно явление: чудо Благодатного огня на Гробе Господнем в Иерусалиме совершается на Пасху, исчисленную по старому стилю. Но даже не в этом знамении Всевышнего главный довод против календарных нововведений.

Хранительница апостольских заветов, Православная Церковь Христова недаром относится с осторожностью к любым новшествам, пусть даже касающимся не вероучения, а обряда или обычая. В церковной жизни необходимо проявлять мудрость и избегать всего, в чем может таиться соблазн для малых сих. Общеизвестно, каким страшным расколом отозвалась в Русской Церкви реформа, которую царь Алексий Тишайший проводил репрессивными методами, а ведь речь шла не о канонах и догматах, а в основном об обрядовой традиции. Точно так же принятие Константинополем григорианского календаря вызвало раскол Элладской Церкви. Против того же новшества восстала часть валаамских иноков, отказавшись праздновать Пасху по новому стилю со словами: «Хоть живыми нас в землю закопайте – не отступим”!

Можно понять валаамских старостильников – слишком свежа была рана от разрыва с родной Россией, слишком дорого было все, что относилось к старорусскому благочестию. Подвижники-монахи привыкли строго следовать Уставам Церковным, и изменение календаря они связали с изменой вере. Устав стал их жизнью: когда идет ломка живых традиций, очень трудно различить главное и второстепенное.

Если старостильников можно было упрекнуть в непослушании епархиальному начальству, то на их противников падает укор в немилосердии, даже в жестокости. Отнюдь не в духе примирения, терпения и братской любви совершался перевод Валаама на григорианский календарь. Лютеранские власти Финляндии (вероятно, не без затаенной усмешки) крутыми административными методами решили спор между православными монахами в пользу новостильников. Несколько иноков были посажены в выборгскую тюрьму. Иеромонах Поликарп, обратившийся с жалобой в газету, был за это выслан в СССР на верную смерть в большевистских лагерях. Многие приверженцы старого стиля были изгнаны с Валаама. «В глухую ненастную осень 1926 года были вывезены из Валаамского монастыря с помощью полиции 30 иноков, проживших до того в обители по двадцать и даже по тридцать лет. Среди них были старцы, убеленные сединами, и иеромонахи с наперсными крестами. И за что так жестоко с ними поступили? Не за какие-либо греховные проступки, а лишь за то, что они отказались принять новый стиль и новую Пасхалию», – пишет очевидец, иеромонах Никандр. Оставшихся старостильников отправляли в самые суровые дальние скиты. В такой ссылке вскоре умер от разрыва сердца духовник обители иеросхимонах Михаил- первый (до схимы Маркиан). Перед кончиной этот старец написал стихи, исполненные надежды, звавшие к примирению:

Свой век доживают монахи седые,

В тиши проводя монашеский путь...

Хранят они в душах стремленья святые,

Всё нудятся к Богу сердцами прильнуть.

Хотя стиль отнял в них былое согласье,

Раскол внес церковный в незлобных умах,

Но верят они, что придет снова счастье –

И даст единенье Господь в их сердцах.

Бессмысленность пагубного для обители разделения проявилась... когда после победы СССР в Финской войне Валаамский монастырь снова перешел к Русской Церкви, и тот же игумен и другие возглавители обители, которые гнали старостильников, без колебаний сами возвратились к старому стилю.

(В наши дни ведутся разговоры о том, что Русской Церкви надо бы принять григорианский календарь. Ссылаются на пример «цивилизованной» Европы, на удобство соответствия церковного календаря гражданскому, на тот же диалог с римо-католиками... Что касается последних, такие римские нововведения, как «исхождение Духа и от Сына”, «догмат папской непогрешимости», чистилище, искажение Таинства Евхаристии, с православной точки зрения расцениваются однозначно – ересь. Пока латиняне не приведут свои верования в соответствие с верой апостольской, никакие календари не помогут их сближению с Православием. Не слишком ли дорогой платой будет смута в Православной Церкви – множество бессмертных человеческих душ, отравленных расколом за эти весьма сомнительные выгоды? У нас перед глазами грозные примеры старообрядчества, а в новые времена – Эллады и Валаама. И сейчас наверняка найдется немало ревнителей старого стиля, готовых умереть за единую букву аз юлианского календаря. Так нужны ли новшества, чреватые душепагубным соблазном?)

Во время Второй мировой войны валаамскими иноками во внутренней Финляндии была создана обитель, получившая название Новый Валаам. А сам благодатный остров на Ладожском озере в послевоенные годы был обмирщен: на нем организовали колхоз, а в братских корпусах монастыря разместили дом инвалидов. (Все это в духе еще добольшевистских антицерковных реформ царя Петра I и императрицы Екатерины II, превращавших святые обители в богадельни и дома для умалишенных.) Хорошо еще, что миновали времена массового красного террора и на Валааме не было тюрем и лагерей, зато туда высылали отсидевших свои сроки уголовников- рецидивистов.

Насельник Нового Валаама, старец схиигумен Иоанн сетовал: «Наша монастырская жизнь помаленьку еще теплится, много старичков ходит с помощью палочек, вновь поступающих нет, так как в данное время молодежь воспитывается не в религиозном духе. Впрочем, судьбы Господни непостижимы нам, грешным. Буди, Господи, воля Твоя во всем». Всещедрый Бог, паче чаяния, явил Свою милость и финляндскому Ново-Валаамскому монастырю, куда пришло новое поколение иноков, а затем – и к древней прославленной обители на острове Валааме.

В ¹⁹50-х годах наконец наладилось общение Русской и Финляндской Церквей. Группа валаамских монахов воспользовалась этим, чтобы вернуться на родину. Последний валаамский старец иеросхимонах Михаил (Питкевич) говорил: «В России сейчас сияет истинное Православие, как солнце, – это земля полита кровью мучеников, это земля исповедников». Вместе со старцем Михаилом в многострадальное Отечество вернулись еще шесть его сподвижников – по свидетельству очевидца, это были лучшие отцы Валаама. Иеросхимонах Михаил окончил земное служение в Псково- Печерском монастыре. Из своего многотрудного жития последний старец Валаама вынес убеждение: «Кого Господь любит, того и скорбями наделяет – к будущей жизни приготовляет».

В 1989 году полуразрушенные монастырские здания [древнего Валаама] были возвращены Русской Православной Церкви. Началось восстановление обители. Иноки нового поколения – сыновья русского народа, душу которого не сумели убить семьдесят лет богоборческого ига. Они пришли на развалины, чтобы Валаам вновь стал местом благодатной молитвы...»

Иеросхимонах Михаил Затворник сам был исихас- том-«практиком» среди значительного ряда подобных же духовно опытных иноков Старого Валаама, но, по сути, почти что единственным – уже среди иноков Валаама Нового, поскольку здесь, кроме него, разбирались в глубинной сути Иисусовой молитвы и исихастского Богообщения, пожалуй, только еще два-три нововалаамских монаха.

Так, известно, в частности, что постоянно творил Иисусову молитву схимонах Николай (Монахов), который поэтому имел личный опыт общения с небесным миром.

Об отдельных проявлениях такого опыта он свидетельствует в своих «Записках» (ранее уже издававшихся), в которых сей смиренный валаамец пишет, например, следующее: «...1954 года в феврале месяце, в ночное время, я лежал на койке, на спине, с открытыми глазами, не спал, но творил непрестанную молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного”. Дверь была заперта изнутри крючком. Вижу глазами: вошла через запертую дверь Богообразная женщина и остановилась около меня. Я лежа творил непрестанную молитву. Она посмотрела на меня, грешного, и улыбнулась и вихрем вошла туда, где стояла чудотворная икона Божией Матери «Споручницы грешных”. Я был весь в радости; встал с койки, включил электричество, посмотрел – дверь была заперта, посмотрел за ширму, где стояла икона Божией Матери «Споручницы грешных» – лик как раз на лицо вошедшей похож. Я сказал старцу. Старец выслушал и сказал мне: «Царица Небесная, Божия Матерь посетила тебя – благодари Господа и Матерь Божию”. Очень радостно было на душе. Весь день провел в молитве непрестанной».

Или другая запись, сделанная уже тогда, когда старец прибыл в Госсию и временно проживал в молдавском монастыре: «4-го ноября 1957 года сидел я на кровати и задумался: как не нарушить Божиего повеления от младенчества своего и потом – как Господь повелел – приобщаться через две недели и припасаться к вечности. И думал я: «Куда пойду, чтобы исполнить повеление Божие? » Потом я слышу сердечный [то есть в самом сердце] голос Божией Матери: «Возьми стульчик и поставь возле Моей иконы. Сядь и твори непрестанную молитву и припасайся к вечности». Я услышал это и очень душою обрадовался – так, что слезы потекли умилительные». Или еще: «...открылся горний Иерусалим, блестящий, небо ярко-голубое; был аромат. Затем все кончилось... Слезы катились у меня день и ночь напролет».

Об особой постоянной молитвенной настроенности старца Николая вспоминает и ухаживавший за ним несколько лет в Печерской обители отец Кенсорин: «...я постоянно чувствовал, что это святой человек. Отец Михаил (Питкевич)... также постоянно напоминал мне об этом. Всегда, придя его проведать, говорил: «Он благодатный старец. Благодать дается за великий подвиг, а ему дана за великое смирение и любовь». Он имел дар непрестанной молитвы. Особенно он молился ночью. С 11 часов садится в кресло и всю ночь до 5 часов утра сидит и молится. Я встаю, а он говорит: «Вот теперь мне пора отдохнуть. Господь любит ночную молитву”... Всех поучал смирению, послушанию и любви. Поучал заниматься Иисусовой молитвой и вообще непрестанной молитве...».

Однако из вернувшихся в Госсию валаамцев, по- видимому, наиболее глубоко и наиболее постоянно сподоблялся реального Боговйдения – как полноты прикосновения к Божественной благодати и сиянию Фаворского Света – только один старец Михаил. Но в любом особо случае замечательно приводившееся уже свидетельство его келейника в Псково-Печерской обители, будущего архимандрита Ипполита (Хал и на), афонита, а затем настоятеля Гыльского монастыря, который, как и «служка Серафимов» – Мотовилов, наблюдавший преподобного Серафима Саровского посреди заснеженного зимнего леса в сиянии Божественного огня, подобным же образом видел и старца Михаила – в столпе огненном, то есть охваченного тем же самым Светом Фавора, Светом Божией благодати!

А ведь, как известно, такого уровня Богообщения достигают, по милости Божией, только великие делатели молитвы Иисусовой.

Мы знаем, что, по свидетельству современников старца Михаила, исихастское молитвенное делание и было самой сердцевиной всей его монашеской жизни – именно оно и приносило такие духовные плоды. И поскольку эта исихастекая традиция была главенствующей и основополагающей для отца Михаила на путях его спасения, представляется тем более естественным и полезным сказать здесь хотя бы несколько слов о восприятии исихастского учения не только им самим, но и всею Православною Церковью в целом, и, разумеется, о самом явлении монашеского исихазма, чьим строгим последователем старец оставался до самого своего блаженного конца.

Учение о молитвенном «внутреннем безмолвии» – исихазме, равно как и духовная исихастская практика православного монашества, поныне остающаяся основой иноческой жизни, например, на Святой Горе Афон, всегда в той или иной степени (пусть и с разной степенью активности в разное время) имели место в монашеской жизни России.

Так, исихастами-безмолвниками, делателями молитвы Иисусовой, являлась часть иноков Киево-Печерской Лавры уже с первых веков ее существования; к исихазму склонны были и преподобный Сергий Радонежский со многими своими учениками и последователями, а несколько поздней – преподобный Нил Сорский. Исихастом – самовидцем Божественного света Фавора, света Божественной благодати, тысячу дней и ночей коленопреклоненно творившим на камне молитву Иисусову, был и преподобный Серафим Саровский. Подобных же исихастов знал в свое время и Спасо-Преображенский Валаамский монастырь.

Однако с введением в жизнь Православной Церкви известных реформ Царя Петра I, пытавшегося насадить западный, во многом протестантский, тип государственного управления Церковью, приведший к утрате ею Патриаршества и к возникновению вместо него так называемого Святейшего Синода (во главе с государственным казенным чиновником), в церковной жизни стали нередко насаждаться и западноевропейские же представления о вере и христианской жизни вообще и о монашестве в частности. Как тогда Церковь стали превращать в «Ведомство православного вероисповедания», так и монастыри – если их вообще не закрывали! – начинали порой почитать за некие административно- хозяйственные единицы этого государственного «ведомства», обязанные лишь придерживаться некоего приличествующего богослужебного «регламента», и не более того.

О молитвенном же иноческом подвиге в Синоде особенно не помышляли, что и имело самые печальные последствия для монашеской жизни.

В частности, отдельные представители нового «синодского» типа начальства, склонные зачастую к более формальному восприятию церковной жизни, начинали нередко смотреть на истинных подвижников-аскетов уже как на неких изуверов, если не вообще подозрительных сектантов. Причем некоторые из местных архиереев, случалось, и прямо преследовали таких подвижников за их какую-то якобы «особую» и вовсе излишнюю для монашествующих молитвенность – как, например, того же преподобного Серафима или же преподобных отцов-старцев Оптиной пустыни.

При таком полусекулярном, зачастую во многом «административном» подходе к церковному делу подобные представители епископата бывали нередко сами вовсе чужды подлинного «монашеского делания», в силу чего вполне естественное стремление христиан к духовным высотам они воспринимали или как подозрительные фантазии, или же как опасный «мистицизм» и уклонение в нездоровую «экзальтацию».

Как известно, именно от подобных архипастырей приходилось порой защищать то Оптинских старцев, то валаамских иноков истинно богомудрому митрополиту Московскому – святителю Филарету (Дроздову).

И потому не приходится удивляться, что в таком синодально-«официозном» кругу оказывалось, например, возможным ещё век назад слышать по поводу византийского святителя, богослова-исихаста Григория Паламы (ф ок. 1360), мнение о том, что это, мол, был всего лишь какой-то средневековый монах- полусектант, мистик-мечтатель, якобы полностью уже забытый – вместе со всеми своими последователями – в наш век Просвещения... И мало кто знал тогда, что он являлся известным настоятелем афонского монастыря Эсфигмена, став затем прославленным архиепископом Фессалоник, которого соборне причислили к лику святых всего через несколько лет после кончины – как «великого подвижника, защитника веры и благочестия, непоколебимого столпа Православной Церкви и соревнователя святых апостолов и святых отцев Вселенских» (и, заметим, весьма образованного писателя – одновременно и философа, и богослова, и аскета).

В связи со сказанным чрезвычайно показательна характеристика, дававшаяся в ту синодальную пору таким замечательным представителям православного монашества, как исихасты-афониты, во главе со святителем Григорием, даже в официальных церковных справочниках!

Так, например, в одном достаточно распространенном, православном издании энциклопедического типа начала XX века странным образом можно было одновременно прочитать две совершенно взаимоисключающие друг друга оценки исихазма и исихастов – одну положительную, как и подобает по отношению к общепризнанным всею Полнотой Церкви святым, и вторую – сугубо отрицательную, а именно:

«Исихасты (т. е. спокойные). Так называлась в Греции в XIX в. [на самом деле это название имеет многовековую традицию. – Авт.] монашествующее сословие мистиков, которые отличались самою странною мечтательностию». И далее следует краткое изложение совершенно ложной, но характерной для той эпохи, западно-католической (!) интерпретации совершения исихастами Иисусовой молитвы: «Они почитали пупок средоточием душевных сил и, следовательно, центром созерцания и думали, что, положив подбородок на грудь и беспрестанно смотря на пуп, можно видеть райский свет и наслаждаться лицезрением небожителей... Они преимущественно жили на Афонской Горе. На Константинопольском Соборе 1341 г. исихасты, покровительствуемые Императором Андроником Палеологом Младшим и ревностно защищаемые Григорием Паламою, впоследствии архиепископом Фессалоникийским, одержали верх в прении о сущности этого света с Варлаамом, Калабрийским монахом [кстати, бежавшим затем к католикам в Рим. – Авт.]...

Вздорное [?!] мнение исихастов об условиях восприятия несозданного света вскоре само собою предано было забвению».

И абсолютно противоположную, верную и подлинно православную, положительную оценку исихазма (противников которого анафематствовал еще Константинопольский Собор 1368 года) можно прочитать в той же самой книге, – но уже в другой ее части!

Таким (как видим, прискорбно двойственным) было в тот период отношение к глубинной исихаст- ской основе иноческого «внутреннего делания», что, естественно, мешало сохранению этой святоотеческой, аскетической традиции непосредственно в самой монашеской жизни Нового времени. И недаром еще в середине XIX века святитель Игнатий (Брянчанинов) скорбел о том, что дух истинного подвижничества незаметным образом ослабевает в монашестве, пребывающем в полуказённых синодальных тенётах...

Слава Богу, ныне высочайшему духовному богооткровенному опыту исихастов-безмолвников посвящено уже весьма большое число как церковноисторических, так и непосредственно богословских исследований и публикаций, в которых даётся подлинно православная оценка как самой этой великой традиции монашеского жития, так и первостепенному ее представителю – прославленному Церковью святителю Григорию Паламе, чья память, как известно, особо празднуется в Неделю 2-ю Великого поста, а также 14/27 ноября и в третий раз – в Неделю 2-ю по Пятидесятнице (на Афоне).

Но скажем, однако, несколько слов и о самом исихазме.

...Исихазм – древняя монашеская практика непрестанного «молитвенного делания».

К совершению непрестанной молитвы всякого христианина призывает Священное Писание. Авва Евагрий, напоминая нам слова святого апостола Павла, учит: «Нам никто не приказывает непрестанно трудиться, бодрствовать, непрестанно поститься; но нам предписано молиться непрестанно (ср.: 1Фес 5,17), ибо наш разум был сотворен для молитвы». По свидетельству же преподобного Исаака Сирина: «Кроме непрестанной молитвы, мы приблизиться к Богу не можем».

Важнейшая же форма молитвы, призванной стать непрестанной в христианине, наиболее совершенная ее форма – это Иисусова молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».

Практика совершения этой молитвы христианскими подвижниками известна еще с IV века. Тексты такой молитвы поначалу бывали различны. Иногда это была очень краткая молитва всего из двух слов – «Господи, помилуй». Введение в молитву имени Иисусова произошло начиная с V века. Свидетельства об этом мы находим у блаженного Диадоха Фотикийского. Он пишет: «Ум наш, когда памятию Божиею затворим ему все исходы, имеет нужду, чтоб ему дано было дело. Ему должно дать только священное имя Господа Иисуса, которым и пусть всецело удовлетворяет он свою ревность. С нашей стороны требуется, чтобы сказанное речение («Господи Иисусе Христе», и прочее) умом непрестанно было изрекаемо в сокровенностях его так, чтоб при этом он не уклонялся ни в какие сторонние мечтания. Те, которые сие святое и преславное имя содержат мысленно в глубине сердца своего, те могут видеть и свет ума своего».

Сам термин «Иисусова молитва» впервые встречается в «Лествице» преподобного Иоанна Лествич- ника (именно там утверждается связь этой молитвы с «исихией», то есть «внутренним безмолвием»,

и дыханием). Учение о Иисусовой молитве получает свое развитие у преподобных старцев Варсонофия и Иоанна, у преподобного Аввы Дорофея, у святого Исихия Синайского. Между V и VIII веками сформировался и окончательный текст молитвы. Свое же широкое распространение она получила с XI столетия.

По утверждению древних аскетов, целью совершающего непрестанную молитву христианина является «сведение ума в сердце», как сосредоточение и приведение в строгое единство всех духовно-физических сил в этом посредствующем между телом и душой органе, а затем их обращение к Божественному – к стяжанию Господней благодати.

Центром и душевной, и физической жизни человека, связующим душу и тело каждого из нас, является сердце. По слову преподобного Макария Великого, «там ум и все помыслы и чаяния души». Само слово «сердце» означает как бы сердцевину человеческого естества. По слову библейской книги Притч, человеку более всего надлежит хранить свое сердце: Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни (Притч 4,23).

Сердце – центр физической жизни человека, ибо наша жизнь связана прежде всего с оборотом в организме крови, поставляемой во все области нашего тела именно благодаря сокращениям сердечной мышцы. Как подчеркивал преподобный Макарий Египетский, «сердце владычественно и царственно над всем телом». Вместе с тем область сердца – центр всех тончайших духовно-душевных состояний и переживаний человека, оно – «седалище» всех людских чувств и эмоций. Именно сердце является средоточием деятельности человеческого духа. Недаром святой апостол Петр говорит: сокровенный сердца человек в нетленной [красоте] кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом (1 Пет з, 4). В святых людях сердце делается также местом обитания Божества, становится, по слову святителя Григория Богослова, «престолом благодати». Точно таким же образом и преподобный Макарий Великий называет человеческое сердце «жертвенником Святого Духа».

Пребывающий обособленно, вне сердца, ум человеческий, по выражению святителя Феофана Затворника, «скитается по вселенной». Он рассеян, и вместо того чтобы быть обращенным к Богу, одержим страстями и внешними привязанностями. Уму надлежит преодолеть рассеяние помыслов и низойти в сердце, то есть привести себя самого и всего человека в строгое единство сил, «энергий», отныне сосредоточенно направленных на соединение со Христом. Как говорит святитель Феофан, «надобно соединить ум с сердцем, и ты получишь руль для управления кораблем души – рычаг, которым начнешь приводить в движение весь твой внутренний мир». И тогда, по свидетельству валаамского схимонаха Агапия, «при таком сердечном устроении у человека как бы некий умный свет озаряет всю внутренность. Он может ясно видеть тогда, какие приходят к нему помыслы, намерения и желания, и охотно понуждает ум, сердце и волю на послушание Христово, всякое же уклонение заглаждает чувством сердечного покаяния и сокрушения». Отныне, благодаря сведению ума в сердце, аскет может блюсти и свой ум, и свое сердце, хранить их и в то же время возделывать – как новую пажить Христову.

Что же касается понятия «исихия», то оно многозначно и в переводе с греческого может означать «спокойствие», «покой», «мир», «тишину», «молчание», «уединение», «уединенное место». В древней монашеской литературе словом «исихия» также обозначаются такие аскетические понятия, как «безмолвие», «священное безмолвие», «сердечное безмолвие», «внутреннее безмолвие». Исихия – это то, что следует за невидимой бранью, совершаемой монахом, как ее итог и ее победа. Она – мир после войны с бесовскими силами, безмолвие и покой после шума и движения битвы со страстями и помыслами. Именно об этой исихии говорит преподобный Иоанн Лествичник: «...неослабно воюющим сплетены венцы мира и тишины».

Исихия – древнее понятие. Об исихии писал еще Авва Евагрий (IV век): «Блажен ум, который во время молитвы пребывает в совершенном безмолвии».

Впрочем, даже в состоянии исихии еще возможны набеги страстей, преодолеваемые лишь в высшем состоянии бесстрастия. Преподобный Исаак Сирин пишет: «Когда случится, что душа твоя внутренне наполняется тьмою (а сие обычно в чине безмолвия) и свет благодати внутри померкнет, по причине осеняющего душу облака страстей, ты не смущайся мыслию, но терпи, читай книги учителей, принуждай себя к молитве и жди помощи. Она придет скоро». Начало бесстрастия в духовной жизни христианского аскета заключается в том, что, по слову аввы Фалассия, «ум, молитвенно пребывающий в Боге, освобождает от страстей страстную часть души».

К высшему состоянию исихии, безмолвия, призван весь человек – и его тело, и его душа. Как учит преподобный Иоанн Лествичник, «безмолвие тела есть благочиние и благоустройство нравов и чувств телесных, а безмолвие души есть благоустройство помыслови не- расхищаемая мысль».

Исихасту необходим внутренний мир. Преподобный Исаак Сирин говорит: «человек многопопечительный не может быть безмолвным... Если намерен держаться безмолвия, подобен будь Херувимам, которые не заботятся ни о чем житейском».

Для исихии необходимо также и уединение. По слову того же преподобного Исаака, следует «почитать безмолвие паче общения с людьми».

Состояние исихии существенно отличается и заметным образом превосходит любую другую обычную келейную молитву христианина. В обычной молитве устам иногда полезно молчать, а уму следует непрестанно говорить, обращаясь к Богу. В состоянии же исихии замолкает уже и сам ум. Происходит это на высшем уровне «делания» молитвы, на уровне молитвы чистой – как благого молчания в предстоянии Творцу, явленному (Его же благодатию) человеку.

Из известных святых отцов, писавших о христианской аскезе, ведущей к спасительному опыту неложного Боговёдения и Боговйдения, старец Михаил особенно почитал, наряду с преподобным Иоанном Лествичником, преподобного Исаака Сирина, епископа Ниневийского (втор, полов. VII – нач. VIII; память – 28 января / 10 февраля). Его поучениями о сущности и цели монашеского жития сам старец руководствовался постоянно, часто ссылаясь на письменное наследие этого столпа православного монашества и в беседах с духовными чадами.

Преподобный Исаак – исихаст еще сравнительно ранней поры развития самого исихазма, но в его писаниях исихастский духовный опыт отражен уже с достаточной полнотой – в частности и касательно тончайших оттенков движения человеческой души на всех ступенях ее земного «молитвенного делания» во имя достижения Царства Небесного. А, как мы знаем, именно подобным тончайшим сторонам отношений человека – и с Богом, и с окружающими людьми – отец Михаил всегда придавал особо важное значение.

Именно поэтому здесь и предлагаются вниманию читателей некоторые фрагменты из «Слов» преподобного Исаака Сирина – не только как поучения, которым были весьма близки по духу дошедшие до нас отдельные высказывания старца Михаила, но также и как прекрасно показывающие, у кого он учился иноческой мудрости и что ему в ней, судя и по поучениям его, и по святой его жизни, было особенно дорого.

Из «Слов подвижнических» преподобного Исаака Сирина (о достижении «области слёз», о безмолствующих и духовной молитве)

«Скажу тебе нечто, и не сомневайся в этом; не пренебрегай и прочими словами моими как чем-то маловажным; потому что предавшие мне это – люди правдивые, и я, как в этом слове, так и во всех словах моих, сказываю тебе истину. Если повесишь себя за вежды очей своих, то, пока не достигнешь чрез это слез, не думай, что достиг уже чего-то в прохождении жизни своей. Ибо доныне миру служит сокровенное твое, то есть ведешь мирскую жизнь и Божие дело делаешь внутренним человеком, а внутренний человек еще бесплоден, потому что плод его начинается слезами. Когда достигнешь области слез, тогда знай, что ум твой вышел из темницы мира сего, поставил ногу свою на стезю нового века и начал обонять тот чудный новый воздух. И тогда начинает он источать слезы, потому что приблизилась болезнь рождения духовного младенца, так как общая всех матерь, благодать, поспешает таинственно породить душе Божественный образ для света будущего века. А когда наступит время рождения, тогда ум начинает возбуждаться чем-то тамошним, подобно дыханию, какое младенец почерпает извнутри членов, в которых обыкновенно питается. И поскольку не терпит того, что для него еще необычно, то начинает вдруг побуждать тело к воплю, смешанному с сладостию меда. И в какой мере питается внутренний младенец, в такой же бывает приращение слез. Но сей описанный мною чин слез не тот, какой с промежутками бывает у безмолвствующих; потому что и у всякого, пребыва- ющего в безмолвии с Богом, бывает по временам сие утешение, то – когда он в мысленном созерцании, то – когда занят словами Писаний, то – когда бывает в молитвенном собеседовании. Но я говорю не о сем чине слез, а о том, какой бывает у плачущего непрерывно день и ночь.

Но кто в действительности и точности нашел истину сих образов, тот нашел оное в безмолвии. Ибо очи его уподобляются водному источнику до двух и более лет, а потом приходит он в умирение помыслов; по умирении же помыслов, сколько вмещает отчасти естество, входит в тот покой, о котором сказал Святой Павел (Евр 4, 3); а от сего мирного упокоения ум начинает созерцать тайны; ибо тогда Дух Святой начинает открывать ему небесное, и вселяется в него Бог и воскрешает в нем плод Духа, и от того, несколько неясно и как бы гадательно, человек ощущает в себе то изменение, какое должно приять внутреннее естество при обновлении всяческих.

Сие на память себе и всякому, читающему сочинение это, написал я, как постиг из разумения Писаний, из поведанного правдивыми устами, а немногое из собственного опыта, чтобы послужило это мне в помощь по молитвам тех, кому будет сие на пользу, потому что употребил я на это немалый труд.

Но послушай еще, что́ теперь скажу тебе и чему научился из не лживых уст. Когда входишь в область умирения помыслов, тогда отъемлется у тебя множество слез, и потом приходят к тебе слезы в меру и в надлежащее время. Это есть самая точная истина; короче сказать, так верует вся Церковь».

* * *

«...Если человек в начале своего безмолвия не ощущает силы... созерцаний, по причине парения ума своего и не может еще возноситься к силам... чудес Божиих, то да не приходит в уныние и да не оставляет тишины безмолвной жизни своей! Ибо и земледелец, когда сеет, не тотчас с посевом семени видит и колос, но за сеянием следуют у него уныние, труд, изнеможение собственных членов... А когда претерпит это, приходит иное время, в которое услаждается делатель, и скачет, и радуется, и веселится.

Какое же это время? Когда вкусит он хлеба, добытого потом своим, и в безмолвии соблюдено будет размышление его. Ибо великую и нескончаемую сладость возбуждают в сердце и в неизреченное удивление приводят ум безмолвие и это сказанное выше терпеливое в безмолвии размышление. И блажен, кто терпеливо пребывает в оном, потому что отверзся пред ним сей боготочный источник, и пил он из него, и насладился, и не перестанет пить из него всегда, во всякое время. Во всякий час дня и ночи, до скончания и последнего предела целой своей временной этой жизни.

Вопрос: Что главное во всех трудах дела сего, то есть безмолвия, чтобы человеку, который дошел и до сего, можно было знать, что достиг уже он совершенства в житии?

Ответ: То, когда сподобится человек непрестанного пребывания в молитве. Ибо как скоро достиг он сего, взошел на высоту всех добродетелей, и соделался уже обителию Святого Духа. А если кто не приял несомненно сея благодати Утешителя, то не может свободно совершать пребывание в сей молитве, потому что, как сказано, когда вселится в ком из людей Дух, тогда не прекратит он молитвы, ибо Сам Дух молится всегда (Рим 8, 26). Тогда и в сонном, и в бодрственном состоянии человека молитва не пресекается в душе его, но ест ли, пьет ли, спит ли, делает ли что, даже и глубоком сне, без труда издаются сердцем его благоухания и испарения молитвы. Тогда молитва не отлучается от него, но всякий час, хотя и не обнаруживается в нем внешне, однако в то же время совершает в нем службу Божию втайне. Ибо молчание чистых один из хри- стоносных мужей называет молитвою, потому что помыслы их суть Божественные движения, а движения чистого сердца и ума суть кроткие гласы, которыми сокровенно воспевают Сокровенного.

Вопрос: Что такое духовная молитва?

Ответ: Душевные движения, за строгую непорочность и чистоту, делаются причастными действенности Святого Духа. И ее сподобляется один из многих тысяч людей, потому что это – тайна будущего состояния и жития. Ибо он возносится, и естество пребывает недейственным, без всякого движения и памятования о здешнем. Не молитвою молится душа, но чувством ощущает духовные вещи оного века, превышающие понятие человеческое, уразумение которых возможно только силою Святого Духа. А это есть умное созерцание, но не движение и не взыскание молитвы, хотя от молитвы заимствовало себе начало. Ибо чрез это некоторые из подобных сим людей достигали уже совершенства чистоты. И нет часа, в который бы внутреннее их движение было бы не в молитве, как сказали мы выше. И когда приникает Дух Святой, всегда обретает таковых в молитве и от этой молитвы возносит их к созерцанию, которое называется духовным зрением. Ибо не имеют они нужды в образе продолжительной молитвы, ни в стоянии и в чине продолжительной службы. Для них достаточно вспомянуть о Боге, и тотчас пленяются любовию Его. Впрочем, не нерадят совершенно и о стоянии на молитве, когда воздают честь молитве и, кроме непрестанной молитвы, в назначенные часы стоят на ногах.

Ибо видим святого Антония стоящим на молитве девятого часа и ощутившим возношение ума своего. И другой из отцов, с воздетыми руками стоя на молитве, приходил в восхищение на четыре дня. И другие многие, во время таковой молитвы пленяемы были сильным памятованием о Боге и великою любовию к Нему и приходили в восхищение. Сподобляется же ее [такой молитвы] человек, когда хранением заповедей Господних, противящихся греху, и внутренне и наружно совлечется греха. Кто возлюбит сии заповеди и воспользуется ими по чину, для того необходимым сделается освободиться от многих человеческих дел, то есть совлечься тела и быть вне его, так сказать, не по естеству, но по потребности. Кто ведет жизнь по образу Законоположника и руководствуется заповедями Его, в том невозможно оставаться греху. Посему Господь [и] обетовал в Евангелии сохранившему заповеди [Его] сотворить у него обитель (Ин 14,23)».

* * *

«...Послушай же, как человек утончается, приобретает духовность и уподобляется в житии невидимым Силам, которые служение свое отправляют не чувственно производимыми делами, но совершаемыми заботливостию ума. Когда ведение вознесется над земным и над попечением о делании земного и начнет испытывать свои помышления в том, что сокрыто от очей внутри, и некоторым образом станет пренебрегать тем, от чего бывает непотребство страстей, и прострется горе, и последует вере в попечении о будущем веке, и в вожделении обетованного нам, и в изыскании сокровенных таинств, тогда сама вера поглощает сие ведение, и обращается, и рождает оное снова, так что всецело становится оно духом.

Тогда может воспарять оно на крылах в области бесплотных, касаться глубин неосязаемого моря, представляя в уме Божественные и чудные действия правления в естествах существ мысленных и чувственных, и исследует духовные тайны, постигаемые мыслью простою и тонкою. Тогда внутренние чувства возбуждаются к духовному деланию сообразно состоянию, бывающему в оной жизни бессмертия и нетления, потому что еще в здешнем, как бы в тайне, оно прияло мысленное воскресение, в истинное свидетельство о всеобщем обновлении. <...>

Ибо пока не придет Тот, Кто есть совершение таинств, и пока явно не сподобимся откровения оных, вера между Богом и святыми священнодействует неизреченные таинства, которых, по благодати Самого Христа, и мы да сподобимся, здесь – как в залоге, а в самой действительной истине – там, во Царствии Небесном с любящими Его. Аминь.