Глава 6. Доминат и тетрархия

При Клавдии, который открыл чреду императоров ил­лирийского происхождения, началось восстановление государства, подвергшегося глубокому распаду в прав­ление гонителя христиан Валериана, преодолеть который не уда­лось и его сыну Галлиену, несмотря на то, что он смог по тем вре­менам на редкость долго держаться за власть и за жизнь. Клавдий стал императором в 268 г. в результате заговора и в то же время по распоряжению смертельно раненого Галлиена, не подозревавше­го о его причастности к перевороту, в возрасте около 50 лет. Это был один из самых талантливых и удачливых полководцев своего времени, популярный в легионах. Он сделал ставку на укрепление вооруженных сил, оставшихся единственной надеждой распада­ющегося империи. И эта ставка оказалась верной. При Клавдии процесс распада был приостановлен. В самом начале правления возле Гардского озера им были разгромлены прорвавшиеся че­рез Альпийские перевалы алеманы. Затем ему удалось устранить узурпатора Авреола, одержав победу над верными ему легионами в сражении при Понтироло. «В своей надгробной надписи Клав­дий заявляет, что он оставил бы Авреолу жизнь, если бы чувство уважения к его великолепной армии дозволяло подобную снис­ходительность» (Буркхард, цит. изд., с. 29).

Еще большего успеха Клавдий достиг в Галлии. После гибели Постума, который оторвал Галлию от империи, начался развал этого сепаратистского образования. Преемником Постума с ти­тулом императора галльские сепаратисты провозгласили рома­низованного галла Марка Аврелия Мария, который до участия в вооруженной борьбе с Римом был простым кузнецом. Вокруг него сплотились солдаты и низы галльского общества, что вызва­ло обеспокоенность в среде галльской верхушки. Поэтому на юге Галлии вслед за Марием был избран альтернативный император Викторин, в прошлом римский военачальник, изменивший Галлиену и перешедший от него к Постуму. Его поддержали 10 ле­гионов, в то время как Марий мог опереться лишь на 2 легиона, расквартированных на левом берегу Рейна. Между соперниками началась война, победителем из которой, при подобном соотно­шении сил, вышел, естественно, Викторин. Марий был убит через несколько месяцев, а по, вероятно, ошибочным сведениям неко­торых источников, он носил императорский титул считанные дни. Этой версии противоречит, однако, изрядное число выпущенных в Галлии монет с его профилем (см. Ковалев, цит. изд., с. 760).

Победа Викторина в столкновении с Марием окончательно от­толкнула от правительства Галлии бедных арендаторов, колонов, часть солдат. В разных регионах страны вспыхнули полустихийные бунты, солдатские мятежи, которые сливались в грозное движе­ние багаудов – «борцов» в переводе с кельтского, которое разво­рачивалось под социальными и национально-освободительными лозунгами. Сепаратистам, стремившимся выстроить независимую романизованную Галлию, багауды противопоставили борьбу за кельтскую Галлию, и одновременно это была борьба низов обще­ства с его верхами. «Толпы крестьян и пастухов бросали свои хи­жины и отправлялись нищенствовать. Изгнанные отовсюду, про­гнанные городскими гарнизонами, они собирались в bagaudae, то есть банды. Они забивали свою скотину и пожирали ее мясо; они вооружались тем, что имелось в хозяйстве, седлали лошадей и скакали через поля – не столько чтобы утолить голод, сколь­ко чтобы разорить все в своем неутолимом отчаянии. Они ста­ли угрозой для городов, где разоренные пролетарии, жадные до грабежа, зачастую сами открывали им городские ворота» (Буркхард, цит. изд., с. 65).

Писатель позднейшей эпохи–V столетия – священник Сальвиан писал о них в трактате «De gubernatione Dei» (О правлении Божием) с горячим состраданием: «Скажу о багаудах, которых ограбили дурные и кровожадные люди, которых били и убивали после того, как они потеряли все, вплоть до чести носить имя рим­лянина. И им мы вменяем подобное несчастье в вину, им даем это проклятое имя – мы, те, кто за все в ответе! Мы сами сделали из них преступников – и мы же называем их людьми пропащими. Ибо кто вызвал к жизни бунт багаудов. Если не наша вопиющая несправедливость, нечестность судей, наши приговоры к ссыл­ке, наши хищения» (цит. по: Бродель. Что такое Франция, цит. изд., т. 2,1, с. 84). «В своей основе, – писал В. С. Сергеев, – дви­жение багаудов было движением сельских элементов, определяе­мых в источниках как «сельчане» (vicani), «земледельцы» (agricoli) и «мужики» (rusticani)... Правление Галлиена как для всей импе­рии, так и, в особенности, для Галлии было временем страшных бедствий, голодовок, эпидемий и варварских нашествий... Толпы голодных рабов, колонов, пастухов и ремесленников снимались со своих мест и, нищенствуя.., бродили по дорогам» (В. С. Серге­ев. Очерки по истории Древнего Рима. Ч. 2. М., 1938, с. 637–638). Своим главным оплотом багауды сделали прекрасно защищенный природными условиями остров при слиянии Марны и Сены, от­куда они совершали разбойничьи набеги на близлежащие горо­да. Они осадили один из самых крупных и укрепленных городов Галлии Августодун (Отен). В 269 г., после семимесячной осады, Августодун пал. Городская беднота помогала багаудам в их рас­правах над городской верхушкой.

Ф. Бродель называет движение багаудов, которое, то зати­хая под карательными ударами, то вспыхивая вновь, продолжа­лось до завоевания страны франками, жакерией. Характеризуя ритм этой древней жакерии, он писал: «При первых успехах кре­стьянское войско разбухает, а затем, при первых же столкнове­ниях с силами порядка и неизбежных разгромных поражениях, распадается на части: крестьянское восстание во все времена не было способно оказывать сопротивление регулярным войскам. Что не помешало жакерии, хоть и разбитой, подспудно продол­жать свое дело. ...Серьезнее всего, возможно, то, что мятежный крестьянин приемлет варвара, действуя в согласии с ним, ис­пользует вызванные варваром беспорядки, чтобы действовать самому и эти беспорядки усилить. В самом деле – разве наряду с варварами-воинами и варварами – грабителями не существо­вало варваров, прикованных к ниве... Для гало-римских крестьян они стали товарищами по несчастью» (Бродель. Что такое Фран­ция, цит. изд., т. 2,1, с. 84).

Размах и ожесточенность герильи напугали благополучный класс галло-римского общества, который не хотел больше играть в смертельно опасные сепаратистские игры и потянулся под высо­кую руку действительного императора Рима и под защиту его ле­гионов. Юго-восточная Галлия и ранее включенная в состав Галль­ской империи Испания со всеми находившимися в этих странах воинскими частями отпали от Викторина и покорились императору Клавдию. Вне власти Рима оставалась северо-восточная Галлия, охваченная крестьянской войной, и Британия. Реальную власть Викторин удерживал лишь в укрепленнвых городах по Рейну, гар­низоны которых до поры до времени признавали его императо­ром. Но в 270 г. против Викторина взбунтовались солдаты, рас­квартированные в Колонии Агриппины, где он тогда находился. Викторин погиб. Новым императором Галлии был провозгла­шен щедро раздававший подарки легионерам сенатор Гай Эзувий Тетрик, поддержанный также и матерью свергнутого и уби­того Викторина Викторией. Но власть Тетрика признали лишь несколько городов, расположенных на берегу Рейна. Вся осталь­ная Галлия вернулась в лоно Римской империи, либо полыхала в огне жакерии.

Между тем, главным предметом забот Клавдия в 269 г. ста­ла уже не Галлия, но ситуация, сложившаяся на Балканах. Города Томи и Макрионополь, расположенные на западном берегу Чер­ного моря, были атакованы готами, которых с моря плоддерживал флот, насчитывавший более тысячи кораблей. Города эти од­нако устояли, и готы, оставив их в тылу, двинулись дальше на юг. Часть 300-тысячного готского полчища высадилась на азиатском берегу и осадила Кизик, лежавший на берегу Пропонтиды, но и этот город варварам не удалось взять. При проходе через Босфор они потеряли много судов. Тем не менее готское войско опустошало побережье Троады, Фракии, Македонии и Эллады. «Вся Македо­ния была охвачена пламенем, – писал Аммиан Марцеллин, – в течение долгого времени была в осаде Фессалоника, а также Кизик, взят был Анхиал и в то же время Никополь... После многих жестоких поражений с той и другой стороны разрушен был Филиппополь, причем – если верно сообщение историков – убито было в стенах города сто тысяч человек. Пришлые враги свобод­но бродили по Эпиру, Фессалии и всей Греции» (Аммиан Марцеллин, цит. изд., с. 549). У Иордана, лишь вскользь затрагивающего события этого нашествия, содержится однако характерное заме­чание о том, что у Анхиала готы «оставались много дней, восхи­щенные банями на горячих водах.., где из глубины прорывают­ся огненные источники» (Иордан, цит. изд., с. 82).

Из Эллады основные силы готов двинулись на север в Верх­нюю Мезию, вглубь Балкан, и встречены были там римскими легионами под командованием императора Клавдия около горо­да Наисса (современного Ниша). Первое сражение закончилось поражением римлян, многократно уступавших числом противни­ку, но преследуя легионы, отступившие в сторону гор, готы вне­запно для себя оказались окруженными римлянами, оправивши­мися после понесенных ими потерь. На поле битвы пало 50 тысяч варваров, тысячи других были взяты в плен и позже проданы на невольничьих рынках. Уцелевшие готы ушли в Македонию. По­беде под Наиссом Клавдий II обязан своим почетным прозвищем «Готский».

Вслед за поражеием на готов обрушилось новое бедствие – эпидемия чумы и голод, свирепствовавший в ими же опусто­шенной стране. Лишь малая часть варваров сумела выбраться с оказавшихся на этот раз губительными для них Балкан на се­вер – в Дакию и за ее восточные пределы. Но эпидемия не по­щадила и римлян. В 270 г. в Сирмии от чумы скончался импера­тор Клавдий Готский, которому удалось за короткое правление, продолжавшееся менее 2-х лет, приступить к восстановлению це­лостности империи.

Получив известие о смерти Клавдия, римский сенат без про­медления назначил преемником его брата Квинтилла. Но ле­гионы давно отвыкли от повиновения сенату. В апреле 270 г. дунайская армия, в которой сосредоточены были самые боеспо­собные легионы, избрала императором командующего кавале­рией (magister equitum) Луция Домиция Аврелиана, по происхо­ждению, как и Клавдий, иллирийца. Есть сведения о том, что на смертном одре Клавдий сделал тот же самый выбор. Узнав об из­брании Аврелиана, легионы, разбросанные по провинциям, один за другим присягнули популярному полководцу. Следуя вековой традиции, Квинтилл вскрыл себе вены. Аврелиан родился в 214 г. и был сыном простого крестьянина. Отличаясь незаурядной фи­зической силой, он рано поступил на военную службу, и быстро выдвинулся. При императоре Валериане он достиг уже генераль­ских чинов и стал одним из лучших полководцев Рима.

Аврелиан продолжил политику своего предшественника, пред­принимая дальнейшие шаги по восстановлению территориаль­ной целостности империи, подавляя сепаратизм, отражая атаки на лимес извне.

В самом начале его правления ютунги, входившие в племен­ной союз свевов, прорвали границу на верхнем Дунае и вторглись в Ретийскую провинцию, подвергая ее разорению. Масштабно­сти грабежей способствовало наличие у варваров многочислен­ной конницы. Войска Аврелиана разбили ютунгов в сражении на берегу Дуная, и варвары ушли за лимес. Сразу после этой по­беды императору пришлось отражать вандалов и сарматов, про­никших в Паннонии. Потерпев поражение, вандалы обязались предоставить в распоряжение императора 2 тысячи всадников.

Едва закончена была операция в Паннонии, как империя под­верглась новому нападению со стороны оправившихся после по­ражения ютунгов, которые на этот раз действовали заодно с але­манами и маркоманами. Прорвав лимес весной 271 г., германцы прошли через Альпийские перевалы, форсировали Падус. Около Плаценции они разгромили оказавшие им сопротивлении рим­ские войска, взяли этот город, захватили также расположенную поблизости Полленцию и, преодолев Аппенинский хребет, вошли в Умбрию. По привычке, сложившейся в предшествующую эпоху упадка имперской мощи, варвары требовали от Рима дани. Ситу­ация осложнилась тем, что пламя багаудской жакерии тогда же перекинулось в Южную Галлию и одновременно вспыхнуло вос­стание в Далмации. Но первоочередной задачей Аврелиан счел изгнание из Италии прорвашихся в нее германцев и повел основ­ные силы армии на запад, оставив на Балканах часть войск для подавления мятежа в Далмации и защиты Дунайского лимеса.

Удаче операции против варваров способствовало то обстоя­тельство, что ради большего удобства грабежей ютунги, маркоманы и алеманы разделились на мелкие отряды, рыская по стра­не. Римские легионы двигались стремительно и напали на врагов неожиданно, застав их врасплох, не оставив им времени для кон­центрации распыленных сил. В трех сражениях, на берегах Метавры, Фано и Тицина, германцы были порознь разбиты и уничто­жены, так что избежать гибели и пленения и вернуться восвояси удалось лишь малочисленному остатку. Сокрушительный удар, нанесенный германцам, оказался настолько памятным уроком, что с тех пор в течение более века Италия уже не подвергалась вражеским вторжениям с севера.

В это же время Аврелиан столкнулся с политическими пробле­мами. Сенаторы не простили Аврелиану его избрания императо­ром вопреки воле сената, и не дерзая на открытое противостояние, интриговали против него. В результате в самой столице вспыхнул мятеж монетариев. Так называли государственных рабов и наня­тых ремесленников, занятых на монетном дворе. В предшествую­щие правления из-за дефицита платежных средств фиск прибегал к порче монеты, шаг за шагом увеличивая ее лигатуру – примесь менее ценных металлов к золоту, так что «золотая монета» ко вре­мени Аврелиана содержала менее полутора процентов золота, око­ло 16 процентов серебра, а большую часть сплава составляла медь. В подобной ситуации чиновники монетного двора, уже произволь­но, еще более снижали долю драгоценных металлов в монетном сплаве, наживаясь на этом. Заботясь о восстановлении равнове­сия финансовой системы, Аврелиан отдал распоряжения о суще­ственном уменьшении лигатуры и о более тщательном контроле за чеканкой монет. В ответ на эту меру начальник монетного дво­ра Фелициссим стал подстрекать подчиненных, которым, вероят­но, перепадала часть доходов от мошенничества, на бунт. За его спиной стояли некоторые из сенаторов, и возможно, сочувствие сенатского большинства. В мятеж удалось вовлечь также и рим­лян, не имевших отношения к монетному двору, но недовольных налоговым прессом. Мятежники укрепились на Целийском холме и действовали с крайним ожесточением. При взятии этого холма пало 7 тысяч солдат.

Кровавые репрессии, обрушившиеся на оставшихся в живых участников восстания, затронули и сенаторов, чья вовлеченность в мятеж монетариев была доказана или подозревалась. Впредь Аврелиан совсем перестал считаться с сенатом, оставив за ним исключительно церемониальные функции. Более того, он пред­принял шаги по устранению республиканских декораций государ­ственного строя. В торжественных случаях он надевал на голову золотую диадему, которая воспринималась в эллинистическом мире как монархическая инсигния; и хотя его не стали величать рексом, царем, вероятно, в основном потому, что в этом титуле слишком сильно ощущался в Риме варварский стиль, зато он ве­лел титуловать себя не менее громкими именами – dominus et deus natus (господин и бог рожденный), на что до него дерзали лишь самые авантюрные из принцепсов, вроде Домициана.

На этот раз дело однако обстояло гораздо серьезнее: пред­принятая им реформа титулатуры оказалась устойчивой, и новый титул был воспринят императорами, правившими после него. Фактически правлением Аврелиана можно датировать смену госу­дарственного строя Рима – переход от принципата к доминату, при этом, конечно, не упразднялось наименование Римского государства республикой – оно и в эпоху, когда центр империи переместился на Босфор и даже когда императоры стали носить древний титул василевсов – царей, оставалось республикой, погречески – политией. И все же, если принципат от Августа до Клавдия II, за вычетом носивших экстремальный характер прав­лений Нерона, Калигулы, Домициана или Элагобала, сочетал в себе элементы демократические, олигархические и автократи­ческие, то начиная с Аврелиана Римская имерия становится ав­тократией, или, если угодно, монархией.

Не прекращавшиеся нападения на империю извне требова­ли пребывания императора во главе армии в пограничных про­винциях, вдали от Рима; и столица, в отсутствие императора и ле­гионов, рисковала подвергнуться нападению и захвату. Поэтому Аврелиан решил опоясать город новой крепостной стеной, строи­тельство которой продолжалось до конца его правления и завер­шено было уже только при императоре Пробе в конце 270-х гг. Протяженность этой стены составляла около 19 километров, вы­сота – в среднем 6 и толщина – более трех с половиной метров. Оборонительная система включала 381 башню; там, где стену пе­ресекали дороги, соединяющие Рим с другими городами, устраи­вались ворота, фланкированные мощными арочными конструк­циями, всего их было 18. Внутри воздвигнутой Аврелианом стены находился город площадью около 14 квадратных километров. Зна­чительные фрагменты этой стены с ее башнями и воротами, пред­ставляющей шедевр крепостной архитектуры, сохранились до наших дней. По указанию Аврелиана, крепостные стены начали восстанавливать или строить заново и в других городах Италии. Для организации обороны отдельных регионов Италии назначе­ны были чиновники, именовавшиеся корректорами.

Наведя порядок в столице, Аврелиан отбыл на Балканы, где ситуация складывалась особенно тревожной. Летом 271 г. аланы и готы, прорвав дунайский лимес, вторглись во Фракию и Иллирик. Сосредоточив на полуострове основные силы империи, Ав­релиан нанес по варварам ряд сокрушительных ударов и отбро­сил их за Дунай. Затем он подавил восстание карпов, обитавших в горной части Дакии.

Оценив стратегическую обстановку в Дунайском регионе и перспективы ее развития, император пришел к заключению, что бремя обороны Дакии, города которой в результате бесчисленных грабежей и пожаров лежали в руинах, наводненной сарматами и германцами, обосновавшимися в ней и при каждом вторжении извне охотно присоединявшимися к агрессорам из числа своих близких или дальних соплеменникам, стало для империи неудобоносимым бременем, исключительно затратным в финансовом отношении, а также требующим чрезмерно больших расходов че­ловеческого материала, и принял решение эвакуировать воинские гарнизны, колонистов и романизованных даков из этой провин­ции, и спрямив границу, с тем чтобы сама великая река составля­ла впредь, как это было и до Траяна, барьер для нападений извне, провести лимес по ее правому берегу, укрепив его кастеллами.

Операция по переселению населения Дакии из-за Дуная была осуществлена в течение нескольких мсяцев. Территория, предна­значенная для эвакуированных римлян и даков, была выделена на правобережном Подунавье из Верхней и Нижней Мезии в две но­вых провинции, которые в память об отечестве переселенцев бы­ли названы Дакией Рипентийской, со столицей в Ратиарии, и Да­кией Южной, с ее главным городом в Сердике – современной болгарской столице Софии. Так Рим отказался от страны, завое­ванной Траяном на пике римской экспансии и продержавшейся в имперских пределах без малого две сотни лет. Парадоксальным образом, именно этот регион, первым оставленный римлянами на Балканах, стал впоследствии единственным на полуострове, в котором сохранилась латинская, ныне румынская речь.

В оставленной римлянами Дакии остались тогда в основном те фракоязычные даки и карпы, которые не подверглись глубокой романизации, обосновавшиеся там ранее вестготы и языги, а так­же вновь прибывшие германцы – готы, гепиды, вандалы и ира­ноязычные аланы. На несколько десятилетий вторжения варва­ров в имперские пределы на Балканах прекратились.

Своего рода компенсацией за утрату Дакии стало восстанов­ление союзнических связей с Боспорским царством, вновь поста­вивших это самое крупное государство Северного Причерноморья, с его протекторатом над юридически суверенными полисами Херсонесом и Ольвией, в вассальную зависимость от Рима.

После эвакуации Дакии Аврелиан приступил к ликвидации са­мого опасного сепаратистского очага на Востоке. С конца 260-х гг. в Пальмире правила именем своего малолетнего сына Валлабата, носившего императорский титул, его мать Зиновия, вдова Одената, погибшего от руки тайного убийцы, в котором подозревали агента римской власти. Провозгласив себя августой, она перестала считаться с волей римского правительства, действуя вполне са­мостоятельно. Хуже того, Зиновия без согласия Рима, воспользо­вавшись тем, что основные силы империи были сосредоточены на Западе и на Балканах, распространила свою гегемонию на всю Сирию, на большую часть Анатолии и даже на Египет, власть в ко­тором захватил разбогатевший купец Фирм, оторвавший от Рима эту жизненно важную для него страну, снабжавшую имперскую столицу хлебом, и признавший высшую власть императора Валлабата, именем которого действовала Зиновия. Этот Фирм, если верить рассказам о нем, имел экзотические причуды: катался вер­хом на страусе, отличался редким обжорством, употреблял в пи­щу мясо гиппопотама, похваляясь своим богатством, утверждал, что может содержать армию на доходы от принадлежавшей ему бумажной фабрики, и владел целой флотилией торговых судов, бороздивших воды Красного моря и Индийского океана. В 271 г. в Александрии и Антиохии были изготовлены монеты с изобра­жением «августа Валлабата».

Когда легионы под командованием Аврелиана высадились на азиатском берегу Босфора, пальмирские гарнизоны, почти не оказывая сопротивления, ушли из малоазийских городов. Со­противление оказала лишь каппадокийская Тиана, но и она бы­ла легко взята. Лишь при подходе римской армии к Антиохии Зиновия решила дать бой противнику, но иллирийская кавале­рия разбила сирийскую конницу, тяжелые персидские доспехи которой оказались ловушкой – закованные в них всадники из­немогали от летней жары. Еще одно сражение произошло под Эмесой. Одержав победу в нелегком на этот раз противоборст­ве с противником, римляне заняли город и двинулись дальше, через сирийскую пустыню, к столице сепаратистского государ­ства Пальмире. Помимо сирийцев, хорошо укрепленный город защищали их персидские союзники. Во время осады Пальмиры стрелой был ранен император, тем не менее город пал. Зиновия бежала из него вместе с сыном на верблюдах за Евфрат, но ко­гда они уже садились на корабль для переправы, их перехватили римские кавалеристы. Валлабат вскоре потом погиб при неиз­вестных обстоятельствах, хотя победителем ему дарована была жизнь, а его мать доставили в столицу пленницей. После сдачи Пальмиры Аврелиан не стал разрушать этот прекрасный город, но тяжело нагруженные караваны повезли на запад, в Рим, его несметные сокровища.

Император вернулся на запад с основными силами армии, но еще до его прибытия в Рим, к нему поступило известие о вос­стании, охватившем Пальмиру, о том, что мятежники истреби­ли римский гарнизон, и что возмущение перекинулсь на другие города Востока. Форсированным маршем Аврелиан повел леги­оны назад, на восток, и неожиданным образом для вновь овла­девших Пальмирой сепаратистов, провозгласивших царем неко­его Антиоха, появился у ее стен. После нового взятия Пальмиры, уже в 273 г., ее жители были порабощены или перебиты, а город подвергся тотальному разграблению и разрушению. От блиста­тельной Пальмиры остались сохранившиеся до наших дней посвоему прекрасные руины, подобные миражу посреди безлюд­ной пустыни.

Из Сирии Аврелиан повел победоносные легионы в Египет. При их приближении войска Фирма, который после пленения Зи­новии, провозгласил императором самого себя, оставили свое­го предводителя и разбежались; узурпатор покончил с собой, по другой версии, он был захвачен и по приказу императора распят на кресте. Египет был возвращен в лоно империи. В наказание за участие александрийцев в мятеже стены александрийской крепо­сти Брухиона, а также дворец Птолемеев вместе со знаменитым Музеем были разрушены, а городская территория, находившая­ся в ведении муниципальных властей, значительно сокращена.

Успешно подавив очаги сепаратизма на Востоке, император занялся Западом. Положение императора Галлии Тетрика к тому времени было шатким. В Галлии полыхала война багауды, состо­ятельные элементы страны, против которых это движение было заострено, отвернулись от собственного императора, не способ­ного навести в стране порядок, и уже склонялись к тому, чтобы вернуться под гегемонию Рима. В 273 г. римская армия под коман­дованием императора двинулась против войск Тетрика в Галлию Встреча с противником произошла на берегу Марны, на Каталаунских полях, прославленных впоследствии победой Аэция над Аттилой. Осознавая безнадежность сопротивления, Тетрик оста­вил своих солдат и перебежал в римский лагерь, сдавшись в плен. Его примеру последовали и многие другие галлы. Сепаратисты, не желавшие отдавать себя добровольно в руки врагов, после недол­гого отчаянного сопротивления были разбиты и уничтожены или захвачены в плен. Галлия вернулась в состав Римской империи, но ее полного умиротворения от этого еще не наступило. Верхний слой галльского общества смирился с римским господством, а багауды продолжали свою жакерию, подавить которую Риму не уда­лось до самого конца его господства над Галлией. В 274 г. юный тогда военачальник Констанций Хлор в сражении, состоявшем­ся в самый день рождения его сына святого Константина, нанес поражение вторгшимся в Галлию франкам и алеманам,

В 274 г. Рим праздновал триумф императора, удостоенно­го титула «восстановителя вселенной» (restituor orbis), а так­же иных громких имен и атрибутов: «восстановитель Восто­ка» (restituor orientis), «усмиритель Востока» (paccator orientis), maximus Germanicus (Величайший Германский), Goticus (Гот­ский), Carpicus (Карпийский), Parthicus et Persicus (Парфянский и Персидский), «великий и непобедимый» (magnus et invictus). В триумфальном шествии вели закованных в цепи пленников: галлов, алеманов, франков, готов, карпов, аланов, парфян, сирий­цев и египтян. Украшением триумфа служили плененные прави­тели: Зиновия – в золотых цепях и Тетрик, за добровольную сда­чу награжденный потом назначением на солидную чиновничью должность в региональной администрации Италии. Зиновии им­ператор после триумфа подарил виллу в Тибуре, где она и закон­чила свою бурную, но в конце концов проигранную жизнь. Сам Аврелиан на триумфальных торжествах восседал в представляв­шей собой экзотический трофей повозке готского короля, влеко­мой четырьмя благородными оленями.

Восстановив империю, Аврелиан принялся за назревшие ре­формы, призванные оздоровить и нормализовать внутреннюю жизнь государства. Он вернулся к осуществлению денежной ре­формы, прерванной в начале его правления восстанием монета­ристов. Перебои с доставкой хлеба в столицу порождали опасное брожение среди римских низов. Император принял меры, направ­ленные на своевременное снабжение столицы зерном и вместо ежемесячных его раздач установил ежедневную выдачу печено­го хлеба городским пролетариям. Гарантировать бесперебойные поставки зерна должна была коллегия судовладельцев. На другие коллегии, прямо или косвенно связанные со снабжением римлян, например, булочников, в связи с этим также возлагалась особая ответственность перед государством. В результате этих мер капи­талисты и ремесленники получали гарантированный заказ и в то же время вся их деятельность подлежала государственному ре­гулированию. Следуя своим предшественникам, в особенности из династии Северов, Аврелиан предпринимал шаги к созданию системы государственного капитализма, которая впоследствии в течение многих веков в Византии способствовала сохранению устойчивости ее экономической системы.

Аврелиан обладал политической интуицией государственного деятеля крупного масштаба. Он угадал потребность империи в еди­ном культе как духовном базисе ее монолитности. Традиционный римский политеизм, совместимый с культом богов покоренных на­родов, легко инкорпорирующий их в официальный пантеон, был удобен для Рима, когда он переживал фазу имперской экспансии, его великодушная веротерпимость смягчала травму утраты нацио­нальной независимости; когда же для Рима началась фаза отлива, и главной задачей внешней политики стало не расширение преде­лов, а удержание завоеванного, или даже только торможение от­ступления, возникла острая нужда в дополнительном духовном аттрактиве, способном стать центром притяжения для разноязы­кого и мультикультурного мира, в котором все сильнее действова­ли центробежные тенденции, входившие в резонанс с ударами из­вне, с варварскими вторжениями из-за лимеса.

Есть основания предполагать, что распространенный в во­енной среде культ Митры в препарированном виде сконцентри­рованный в поклонении божеству «непобедимого солнца» (Sol invictus), с чертами, до известной степени, монотеистическими, мыслился как совместимый с верованиями разных народов им­перии, и с традиционными римскими культами. Первой и край­не неуклюжей попыткой ввести в империи монотеизм был пред­принятый полубезумным Элагобалом опыт навязать римлянам культ Солнца – божества сирийской Эмесы, наследственным жрецом которого с малых лет служил этот незадачливый рели­гиозный реформатор. Солнцу поклонялись разные народы, не только семитские, но и арийские; и среди них также и иллириские племена, так что для иллирийца Аврелиана он был впол­не отечественным и родным. По его распоряжению на Марсо­вом поле был воздвигнут храм в честь непобедимого солнца (sol invictus), и этот бог объявлен был верховным покровителем Рим­ской империи, но учитывая, печальные для религиозного рефор­матора Элагобала последствия его религиозного эксперимента, Аврелиан не собирался вносить изменения в формы религиозных культов, как римского, так и других народов империи, он оста­вил в неприкосновенности все остальные официальные культы, они однако должны были со временем занять подчиненное поло­жение в небесной иерархии. Многообразные культы в этой пер­спективе представлялись лишь пестрыми оболочками для почи­тания единого божества.

По меткой характеристике М. Элиаде, Аврелиан «понял, что бесполезно прославлять только великое прошлое римской рели­гии и что необходимо внедрять традиционное римское богопочитание в солярную теологию, монотеистическую по своей струк­туре, – в ...религию, набиравшую вселенский размах» (Элиаде. История веры и религиозных идей. От Гаутамы Будды до триум­фа христианства, с. 412–413). «Аврелиан.., – вернул бога Эмеса в Рим, но при этом постарался внести радикальные изменения в структуру и культ данного божества. Сирийские элементы бы­ли целенаправленно удалены, а служение божеству передавалось исключительно в руки римских сенаторов. Праздником Deus Sol Invictus был назначен день 25 декабря, «рождества» всех восточ­ных и солярных божеств» (Элиаде. История веры и религиозных идей. От Гаутамы Будды до триумфа христианства, с. 461) – день зимнего солнцестояния. Император сам стал верховным жрецом Непобедимого Солнца. Политическая целесообразность затеянной религиозной реформы не делала Аврелиана расчетливым и лице­мерным циником – он был искренним почитателем божества, культ которого, существовавший в Риме издревле, император по­ставил теперь в средоточие государственной религии.

После триумфа Аврелиану пришлось совершить карательную экспедицию против галльских багаудов, оказавшуюся успешной и сопровождавшуюся резней и обильным кровопролитием, но не решившую проблемы, не очистившую Галлию от многочисленных тлеющих очагов крестьянской войны. В конце 274 г. император Аврелиан отразил нападение германцев на Виндилик, и только после этого, уже в начале 275 г., повел легионы на Восток, на этот раз против Сассанидского Ирана, который он собирался проучить за то, что тот в свое время оказывал всяческое содействие, в том числе и прямую вооруженную помощь, узурпировавшей власть на востоке Империи Зиновии.

Но поход был прерван, когда легионы находились во Фра­кии: в лагере, разбитом в Перинфе, близ Византия, Аврелиан пал жертвой заговора. По остроумному замечанию А. Азимова, «при­вычку, созданную десятилетиями, невозможно изжить до конца: солдаты, которые без труда убивали слабых и бездарных полко­водцев, с той же легкостью убили и воинственного императора» (Азимов, цит. изд., с. 216). Во главе заговорщиков стоял личный секретарь императора, опасавшийся наказания за свою провин­ность, и предотвративший кару организацией покушения. Из крупных военачальников в заговоре участвовал лишь один ге­нерал – Мукапор. Аврелиан стал жертвой не солдатского мяте­жа, хотя, по не вполне понятным причинам, рядовые легионеры спокойно восприняли весть о гибели своего полководца, и не за­говора генералов, как в свое время погиб Галлиен, но комплота узкой, и на первый взгляд, почти случайно сложившейся клики гвардейцев и придворных чинов. Есть основания предполагать, что за этим актом стояли интриги сената, или по крайней мере, сенаторов, озлобленных проведенной Аврелианом после мяте­жа монетаристов кровавой чисткой сената, и его унижением – Аврелиана недаром называли «воспитателем» (педагогом) этого некогда важнейшего из правительственных учреждений Рима. «Умирающий сенат еще нашел в себе силы нанести удар открыто­му военно-самодержавному режиму. Правда, это был последний удар» (Ковалев, цит. изд., с. 767). Способность сенаторов к столь решительному и опасному акту объяснялась в основном тем, что это были уже не выродившиеся потомки нобилей прошлых эпох, но отставные военачальники, привыкшие рисковать жизнью на полях сражений.

Аврелиан был одним из самых выдающихся правителей Ри­ма III столетия. «Дальнейшее развитие, – пишет К Крист, – об­наружило контраст между последствиями политики Галлиена, с одной стороны, и Аврелиана, – с другой. После убийства Галлиена все предпринятые им политические шаги, ориентированные на реставрацию эллинизма, были аннулированы, что свидетель­ствует о том, что это был его личный политический курс. А после убийства Аврелиана менялись персоны, стоявшие во главе импе­рии, но выбранная им политика консолидации проводилась низ­менно и после него, и в конце концов она достигла цели» (Christ, cit. op. S. 678).

Меры Аврелиана и последовавших за ним правителей по вос­становлению империи и наведению в ней порядка со сдержанным одобрением оценил и М. И. Ростовцев. Ее социальным контекстом он считал «борьбу за и против династической монархии, кото­рая велась между императорами при поддержке армии и просве­щенными кругами за ведущее положение в государстве. ...Армия сражалась с привилегированными сословиями и не успокоилась, пока эти сословия полностью не утратили свой социальный пре­стиж и пока жертвы полудикой солдатни не были повержены окончательно... Движущими силами были зависть и ненависть, и люди, пытавшиеся уничтожить господство буржуазии, не име­ли никакой позитивной программы. А созидательную деятель­ность постепенно, шаг за шагом осуществляли императоры, воз­двигшие свой общественный порядок на обломках; и неважно, хорошо или плохо это у них получалось, во всяком случае разру­шать что-либо они не намеревались» (Ростовцев. Общество и хо­зяйство в Римской империи, т. 2, с. 202–203).

Правда, резюме Ростовцева, исполнено скепсиса: «Прежний привилегированный класс был заменен новым, а основное насе­ление не только не улучшило свою жизнь, напротив, еще больше погрузилось в страдания и нищету. Единственное отличие заклю­чалось в том, что изнуренных и страждущих теперь прибавилось и что прежняя культура, составляющая достояние империи, на­всегда исчезла» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской им­перии, т. 2, с. 203). В этой тираде легко узнается голос эмигран­та, воочию и не равнодушным оком наблюдавшего катастрофу Российского государства, что однако само по себе не ставит под вопрос основательность его диагноза состоянию Римской импе­рии на исходе III столетия.

После убийства Аврелиана из штаб-квартиры армии в сенат было отправлено донесение о случившемся, представляющее со­бой шедевр неотесанной и солдафонской по стилю, но виртуоз­ной по верному политическому расчету дипломатии: «Счастли­вые и храбрые войска римскому сенату и народу. Наш император Аврелиан лишился жизни вследствие коварства одного человека и заблуждения хороших и дурных людей. Причислите его к богам, безупречные и почтенные господа сенаторы, и пришлите нам го­сударя из вашей среды, но такого, кто, по вашему суждению, яв­ляется достойным» (цит. по: Буркхард, цит. изд., с. 31).

Сенат со своей стороны прибег к дипломатической проволоч­ке, выдерживая паузу с назначением императора, обмениваясь по этому вопросу письмами со штабом армии, остановившейся в своем продвижении на восток на войну против Ирана, отложен­ную из-за перворота. Ни одна из других армий в этот промежуток безвластия не рискнула предложить свою кандидатуру, и нако­нец, сенат решился на назначение: его выбор пал на 75-летнего консуляра Марка Клавдия Тацита, который считался потомком знаменитого историка. Назначение Тацита императором, коль скоро сенат в конце концов взял на себя инициативу, до извест­ной степени вытекало из его статуса принцепса сената – перво­го в списке сенаторов, а императоры еще со времен Августа не­пременно бывали также и принцепсами. Человек многоопытный и умный, он вполне осознавал смертельную опасность предлежа­щего ему поприща, и не радовался своему восхождению на выс­шую ступень власти. Свое огромное личное состояние новый им­ператор передал в собственность Римской республики.

Во время своего правления, продолжавшегося несколько ме­сяцев, он чаще предшественников созывал сенат, докладывая ему о своих ранее уже сделанных распоряжениях, так что реальных шагов не только к восстановлению олигархического правления, на что надеялись самые легкомысленные из сенаторов, но даже и к тем основаниям, на которых строилась власть в золотой век Антонинов с действительным участием сената в принятии госу­дарственных решений, сделано не было, хотя, возможно, Тацит и собирался перераспределить властные полномочия сената и им­ператора в пользу гражданской власти, но не успел провести со­ответствующую реформу, которая, объективно говоря, была бы направлена против тенденции к укреплению военной монархии, властно диктовавшемуся потребностью сохранения империи.

И все же в кругах, ностальгировших по республиканской ста­рине, избрание императора сенатом породило волну энтузиаз­ма. «Радостная весть разлетелась по всем провинциям: – писал Я. Буркхард, – сенат снова владеет своим старинным правом назначения императоров, а в будущем станет издавать законы, принимать клятвы верности варварских вождей, решать вопросы войны и мира. Сенаторы приносили белые жертвы, ходили в бе­лых тогах, а во дворцах широко распахнулись двери тех залов, где сенаторы хранили изображения своих предков» (Буркхард, цит. изд., с. 32). Сенат настолько зазнался, что даже дерзнул воз­ражать против предложения об избрании консулом брата импе­ратора Анния Флориана. Тацит с уважением отнесся к доводам сенаторов, и назначил брата на должность префекта претория.

В 276 г. Малая Азия подверглась очередному нападению го­тов. Тацит отправился на восток, успешно отразил набег варваров, но в апреле этого же года умер в Тиане, по одной из версий, едва ли верной, пал жертвой солдатского бунта.

Флориан, получив печальную весть о смерти брата, провоз­гласил императором самого себя и получил поддержку от войск, расквартированных в Европе, и сената, но сирийская армия аккламировала своего командующего – одного из лучших полко­водцев Рима Проба, которому в то время исполнилось 45 лет. Он был в расцвете сил и полководческих способностей, весьма неза­урядных. Над империей вновь нависла тень гражданской войны. Две армии двинулись навстречу друг другу, и сблизились вблизи Тарса Киликийского. Война однако была удачным образом пре­дотвращена убийством Флориана, учиненным легионерами его же армии, не желавшими братоубийственного кровопролития. Остался один император, который, хотя и по неволе, был при­знан сенатом.

Родиной Марка Аврелия Проба был паннонский город Сирмий; подобно императорам Клавдию II и Аврелиану, он так­же происходил из иллирийцев. Аврелиан, по крайней мере, по представлению легионеров, именно его хотел видеть сво­им преемником. Облеченный верховной властью, Проб не вы­ехал в Рим, но продолжил преследование и истребление за­стрявших в Малой Азии остатков готских полчищ, основные силы которых уже при Таците покинули пределы империи. Се­нат, вновь поставленный на место самим фактом избрания им­ператора войсками без его участия, не дерзнул противоречить воле армии, и признал Проба принцепсом и императором; со своей стороны Проб оказал этому древнему учреждению зна­ки уважения, не подавая однако надежды на привлечение его к участию в действительном управлении государством. Перед судом императора предстали ранее пощаженные убийцы Авре­лиана, и по его приговору все они были казнены. Избранник и любимец армии, Проб не считал нужным заискивать перед нею и поставил своей главной задачей налаживание воинской дисциплины, основательно подорванной самоуправством ле­гионеров, по своей воле творивших императоров. И на первых порах он преуспел в этом.

Еще в правление Тацита, занятого военными операциями против готов в Малой Азии, куда он вынужден был перебросить легионы из Европы, рейнский лимес был прорван вторгшимися в Галлию алеманами и франками, на сторону которых стали мест­ные багауды. Легионы Проба, направленные против германцев, нанесли по ним сокрушительные удары. Изгнав их за Рейн, они вторглись в глубину Германии и дошли до Неккара. В сражениях с римлянами и в ходе карательной кампании погибло, по неко­торым, возможно, преувеличенным, подсчетам, до 400 тысяч че­ловек – мужчин и женщин, стариков и детей; но 15 тысяч але­манов и франков, из числа военнопленных, готовых перейти на службу Риму, были мобилизованы в римскую армию и участво­вали под командованием императора в операции по очищению Реции и Норика от вторгшихся в эти провинции через Дунайский лимес бургундов и вандалов. Проб восстановил ранее утрачен­ный контроль над Десятинными полями, расположенными между верховьями Рейна и Дуная, где вновь размещены были римские гарнизоны. Он также переселил из оставленной при Аврелиане Дакии на правый берег Нижнего Дуная, в Мезию, бастарнов, воз­ложив на них охрану границы.

Наведя порядок в центральной Европе и на Балканах, Проб отправился на юго-восток Малой Азии, в Киликию, где обитавшие в горах исавры еще при Галлиене отложились от Рима, промыш­ляя пиратством и разбоем на суше и укрываясь в своих трудно доступных крепостях. Войска римлян проникли вглубь Киликии и разорили их разбойничьи гнезда. Дольше других крепостей сопротивлялась Кремна, но в 279 г. и она была взята штурмом.

Генералы Проба подавили вспыхнувшее на юге Египта вос­стание туземцев, поддержанное вторгшимся с запада ливийским племенем блемиев. В Сирии объявился самозванец, провозгла­шенный своими сторонниками императором Сатурнином, но от этой новой опасности Рим был избавлен самими одумавшими­ся мятежниками, убившими своего избранника и испросивши­ми прощения у законного императора.

Более опасный оборот получило развитие событий в Галлии, римская власть в которой давно и стабильно подорвана была герильей багаудов. Там также появился «император» – некий Прокул, призвавший на помощь себе из-за Рейна франков, захвативший Ко­лонию Агриппины, которую он объявил своей столицей, и овладев­ший значительной частью Галлии, где повсеместно истреблялись малочисленные гарнизоны, хранившие верность Риму. Правда, само­званный император Галлии был вскоре убит своими же вчерашними сторонниками, но вместо убитого Прокула императорм был избран и провозглашен новый узурпатор Бонос. Ввиду размаха мятежа Проб вынужден был сам отправиться в Галлию с отборными легионами. В конце 280 г. Галлия была усмирена. Попутно пришлось подавить мятеж, вспыхнувший в Британии.

Лишь к концу 281 г. порядок был восстановлен на всем про­странстве империи. В Риме отпраздновали пышный триумф. Императора Проба удостоили встречающегося в эпиграфиче­ских памятниках велеречивого титула verus Goticus verusque Germanicus ac victoriarum omnium illustris (истинный победи­тель готов и истинный победитель германцев, а также всеми победами прославленный). В отдельных надписях Проб, подоб­но своим предшественникам, именуется deus et dominus – «бо­гом и господином».

Выходец из варваров, закаленный в битвах генерал, лишен­ный рафинированного воспитания и образования, которым об­ладал его предшественник Тацит, Проб однако не был чужд идеа­листических, если не сказать утопических увлечений. В «Истории Августов» ему усваиваются слова о том, что «вскоре солдаты уже не будут нужны. Какие проекты вынашивал человек, которому принадлежит подобное высказывание? – Таким вопросом зада­ется анонимный автор этой «Истории» и отвечает на него. – Раз­ве он не покорил все варварские народы, разве он уже не сделал весь мир римским? «Вскоре, говорил он, – нам уже не понадо­бятся солдаты». Что иное могут значить эти слова как не то, что уже не будет больше римских солдат? В будущем повсюду будет повелевать и всем будет распоряжаться огражденное от опасно­стей Римское государство; мир не станет уже изготавливать ору­жие, поставлять провиант; быков станут употреблять на пашне, коней обучать для мирных целей; больше не будет ни войн ни во­еннопленных; повсюду воцарится радость, повсюду будут дейст­вовать римские законы, повсюду будут править наши чиновники» (цит. по K. Christ, dt. op. S. 679). Мечта о мире, достойная ветера­на, к тому же перекликающаяся с мессианскими и эсхатологиче­скими чаяниями ветхозаветного пророка: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис.2:4).

По версии биографа Проба, именно эти слова императо­ра, что в будущем в солдатах не будет нужды, привели их к воз­мущению. Но, по его же замечанию, существовала и еще одна, вероятно, более прямая причина солдатского бунта: «его реши­мость не оставлять солдат в праздности; по его приказанию они заняты были на разных хозяйственных работах, потому что он счи­тал, что солдат должен трудом зарабатывать свой хлеб» (K. Christ, dt. op. S. 679). Чреда нескончаемых войн с внешними врагами, а еще более, внутренние нестроения – перевороты и граждан­ские войны привели экономику империи в упадок. И Проб, что­бы дать толчек хозяйственному развитию, озаботился расчисткой земель под сады и виноградники в Галлии и в Испании, в Паннонии и на Балканах, восстановлением запущенной ирригацион­ной системы в Египте. Рабочих рук не хватало, и император ис­пользовал для осуществления этих предприятий армию.

Но он переоценил свою популярность. Распущенная и лени­вая солдатня, с застарелой уже привычкой убивать неугодных им­ператоров и на их место ставить новых избранников, участь ко­торых была подобна участи преступников, над которыми в Риме по древнему обычаю произносили приговор sacer esto, что зна­чит – «да будет священным», или проклятым, потому что удо­стоенный такого приговора уже лишался защиты человеческих законов и всецело предавался на волю богов, так что всякий мог безнаказанно убить его, а спасти от убийства его могли, по ве­рованиям римлян, только боги, если это им было угодно, – воз­негодовала на своего прежнего любимца. Теперь у нее появился новый любимец. В 282 г., когда Проб вел легионы на войну с пер­сами, в армии вспыхнул мятеж. В Реции императором был про­возглашен префект претория Кар. Проб, находившийся в это вре­мя в своем родном городе Сирмии, попытался предпринять меры по подавлению бунта, но ему не на кого было опереться. Солда­ты убили своего победоносного полководца, а Кар покарал глав­ных участников убийства своего предшественника, расчистив­ших ему путь к власти.

Марк Аврелий Кар по происхождению был, подобно своим предшественникам, иллирийцем. Похоже, что воинская доблесть и полководческий талант иллирийцев получили всеобщее при­знание, так что в течение целой эпохи императорами не стано­вились лица иных национальностей. До генеральской должности Кар дослужился при Аврелиане. В отличие от прежних императо­ров, Кар не счел нужным хотя бы ради формы, хотя бы из одной только учтивости, обращаться в сенат с просьбой о признании его императором – до такой степени это древнее учреждение утра­тило свой кредит в армии, в ту пору уже разноплеменной, в ко­торой италики составляли меньшинство, а природные римляне представляли собой лишь экзотическое исключение.

Наемным галлам, германцам, иллирийцам, сирийцам мало было дела до римского сената и до самого Рима. Для них, утратив­ших свое исконное отечество, новой родиной становились раз­бросанные по всему миру воинские лагеря и крепости, а един­ственным авторитетом, при этом далеко не бесспорным, судя по многочисленным, превратившимся в рутину переворотам, их полководец, император. Офицеры и солдаты присягали ему, а не Риму, даром что он был одновременно высшим должностным лицом Римской республики. Впрочем, и римский сенат состоял тогда уже не из потомков патрициев или хотя бы старинных пле­бейских родов, но из отставных генералов самого пестрого этни­ческого происхождения.

Своими соправителями с титулами августов Кар сразу назна­чил двух сыновей: Карина и Нумериана, – помышляя, вероят­но, об основании династии. Старший сын Карин был отправлен в Галлию для продолжения кампании против багаудов и отраже­ния германских вторжений из-за Рейна; ему удалось разгромить крупные отряды повстанцев, но мелкие банды багаудов, рассеяв­шись по стране, делали римский контроль над нею призрачным. Галлия, несмотря на свою глубокую романизацию и латиниза­цию, не укрепляла империю, но стала для нее весьма затратным балластом. Тем временем сам император вместе с младшим сы­ном Нумерианом вначале вел войну против вторгшихся в Паннонию сарматов, полчища которых он разбил и выдавил из провин­ции, а затем они оба во главе легионов отправились на Восток. На этот раз война с Ираном закончилась блестящим успехом. В 283 г. римская армия форсировала Евфрат, одержала победу над вой­сками Баграма II, взяла Ктесифон, очистила от противника Арме­нию и Месопотамию, отбросив персов за Тигр и захватив колос­сальную добычу.

Но на обратном пути, вблизи Ктесифона, в начале 284 г. Кар умер или погиб. Существует несколько версий его кончины: по одной из них, император заразился чумой, по другой – погиб от удара молнии, и наконец, по третьей, и наиболее вероятной, пал жертвой тайного заговора тестя своего сына префекта претория Ария Флавия Апра, скрывшего от армии факт насильственной смер­ти императора. Преемником умершего был провозглашен его сын Нумериан, прекрасно образованный юноша, увлекавшийся поэ­зией и сам писавший стихи, но мало подготовленный к управле­нию войсками, которые продолжали двигаться на запад, в Европу.

Месяц спустя после своего избрания императором, когда ар­мия находились вблизи Никомидии, Нумериан был тайно убит, пав жертвой нового заговора того же Апра, который, ввиду моло­дости и неопытности своего зятя, фактически руководил армией и очевидным образом стремился к высшей власти. Чтобы скрыть от солдат и офицеров насильственную смерть императора, он рас­порядился нести его тело в паланкине под видом тяжело больно­го. Но окружавшие паланкин воины, почувствовав запах тления, поняли, что произошло, и взбунтовались. Во главе возбужденных легионеров оказался начальник императорской стражи Диокл, который, разоблачив убийцу, собственноручно заколол его, не дожидаясь вынесения приговора по его делу специально образо­ванным для суда над убийцей трибуналом.

Столь экстравагантный поступок Диокла имел своеобраз­ное объяснение. В Галлии одна жрица-друидка предсказала ему императорскую власть после убийства вепря, а aper, – такое имя носил заговорщик – и значит в переводе с латинского «вепрь», или «кабан». «С тех пор, – пишет Я. Буркхард, – когда бы буду­щий порфироносец ни отправлялся на охоту, он всегда выискивал кабанов; и, когда он увидел перед собой настоящего вепря, не­терпение подхлестнуло его» (Буркхард, цит. изд., с. 34). 17 нояб­ря 284 г. Диокл был аккламирован имератором с именем, полу­чившем латинское окончание, – Диоклетиан.

Между тем, на западе оставался август Карин, который, узнав о гибели брата, провозгласил имератором себя самого и был в этом поддержан легионами, расквартированными в Европе. Две армии двинулись навстречу друг другу и встретились в Мезии, вблизи Семендрии, весной 285 г. В состоявшемся сражении армия Дио­клетиана, уступая численностью неприятелю, оказалась на гра­ни поражения, но исход битвы оказался иным, после того как офицер из стражи Карина, оскорбленный императором, нанес ему смертельный удар. Сражение прекратилось – обезглавлен­ная армия уже не находила смысла в продолжении кровопроли­тия и подчинилась Диоклетиану. В Римском государстве остал­ся один император.

Новый император, усвоивший себе имя Гай Валерий Аврелий Диоклетиан, родился около 245 г., был сыном вольноотпущенни­ка и потомком рабов из Далмации, принадлежавших римскому сенатору Анулину. Его изначальное имя Диокл происходит от на­звания родной деревни Диоклеи, расположенной близ современ­ного черногорского города Котора. При Галлиене крестьянин из иллирийской деревни Диокл завербовался в один из легионов, и обнаружил вскоре незаурядные военные способности, благо­даря которым он быстро продвигался по лестнице командир­ских должностей. Участвуя в боевых кампаниях в разных частях империи – от Галлии до Востока – и обладая острым и наблю­дательным умом, он хорошо узнал положение дел в государстве. Император Проб назначил его правителем Мезии. Когда же Кар отправился в восточный поход, Диокл уже занимал должность на­чальника дворцовой стражи (protectores domestici).

Когда Диоклетиан овладел верховной властью, он, по словам Дж. Бейкера, «находился в самом расцвете своих жизненных сил; судя по портретам, это был ничем не примечательный человек с мелкими чертами лица, коротко подстриженными волосами и мягким взглядом. В повседневной жизни, – пишет Бейкер, – мы часто встречаемся с такими людьми – довольно упитанными бледными блондинами» (Бейкер Джордж. Константин Великий. Первый христианский император. М., 2004, с. 43).

Следуя примеру Кара, Диоклетиан не утруждал сенат прось­бой о его утверждении императором. Достигнув верховной вла­сти, он решил переломить тенденцию, пагубную для государства и совсем уже печальную для самих императоров. За предшество­вавшие полстолетия «средняя продолжительность жизни импера­тора, (если не считать соправителей, узурпаторов и неудачливых претендентов на престол) составляла около двух лет» (Азимов, цит. изд., с. 220). Собственноручное совершенная им казнь Апера должна была произвести впечатление на офицеров и солдат, склонных к легко удававшимся мятежам, внушить им мысль о го­товности императора защищать свою жизнь, а значит, и свою власть самым брутальным образом и тем самым напомнить им о том, что император как народный трибун в соответствии с древ­ней правовой традицией Рима особа священная и неприкосно­венная, sacrosantus, хотя, впрочем, большинство воинов не осо­бенно чтили и даже, вероятно, плохо знали римские традиции и законы, имея, по большей части, варварское происхождение. Римляне и италики давно уже избегали воинской службы, препо­ручая ее поверхностно романизованным галлам и германцам, ил­лирийцам и фракийцам или совершенным варварам без римского гражданства, которое они как раз и добывали для себя службой.

Параллельно с этим сдвигом, с превращением нации кресть­ян и воинов в нацию рантье и бездельных пролетариев, живущих засчет казны, падало политическое значение Рима. Центром вла­сти в империи стала преторская палатка императора, перемещав­шаяся из одной пограничной провинции в другую, а не сенатская курия, как это было в давние времена. И способный к смелым, но при этом продуманным, трезвым решениям Диоклетиан сделал имевший колоссальные исторические последствия вывод из сло­жившейся ситуации. Своей резиденцией он выбрал не столичный Рим, а незначительный город Вифинской провинции Никомидию, которую он украсил помпезными постройками; там рас­полагался его дворец, а также штаб вооруженных сил, в окрест­ностях города сосредоточены была значительная часть армии, откуда ее можно было оперативно перебрасывать в подкрепле­ние войскам, расквартированным на границе с Ираном и на Бал­канах, где лимес подвергался постоянной угрозе со стороны го­тов и сарматских племен.

В 285 г. для руководства обороной западных провинций и на­ведения порядка в охваченной восстанием багаудов Галлии Дио­клетиан направил своего старинного друга, иллирийца родом из Паннонии Максимиана, опытного генерала, но человека прямо­душного, плохо разбиравшегося в политических хитросплетениях и поэтому не представлявшегося опасным конкурентом. По сло­вам Дж. Бейкера, «он был именно тем человеком, который требо­вался империи... В новое время он, вероятно, стал бы отличным капитаном корабля. Он чувствовал себя в своей стихии там, где нужен был командный голос и твердая рука» (Бейкер, цит. изд., с. 58). Вручив ему исключительно обширные полномочия, по­ставив его своим соправителем, Диоклетиан удостоил друга ти­тула цезаря, так что Максимиан не был больше частным лицом. Ранее подобной чести удостаивались родные или адаптирован­ные сыновья императоров, когда те прочили их в наследники. В свое имя новый цезарь включил по традиции прежних прави­телей имена предшественников, став Марком Аврелием Валери­ем Максимианом.

Находясь на эллинистическом востоке империи, стратегиче­ски важном из-за соперничества с мировой державой Сассанидов и более благополучном экономически, чем запад, Диокле­тиан имел возможность в интересах укрепления личной власти опереться на издревле сложившиеся там монархические тра­диции: как принадлежащие собственно Востоку – Ирану или Египту, так и более поздние, но основательно укоренившие­ся под тем же восточным влиянием – эллинистические. В от­личие от Рима, ностальгировавшего по старинной республике, на Востоке никого не шокировало и даже не удивляло употреб­ление по отношению к особе императора титулатуры dominus et deus (господин и царь), применявшейся еще при Аврелиане. Существовавший ранее совет принцепса, Диоклетиан заменил на консисторию (consistorium), само название которой гово­рить о том, что в присутствии императора ее члены не сиде­ли, но стояли. По предположению Дж. Бейкера, «не исключено, что обычай стоять на совещании был старой иллирийской тра­дицией – старейшины племен на своих советах всегда стояли, образуя круг, так что происхождение этого обычая могло и не иметь ничего общего с монархическим этикетом» (Бейкер, цит. изд., с. 57). Может быть в своих гипотетичных иллирийских ис­токах этот обычай и не имел ничего монархического, но в кон­тексте римской традиции он, воспринимался, конечно, как еще одна ритуальная черта вводимого шаг за шагом нового автокра­тического правления.

Диоклетианом было фактически завершено преобразова­ние государственного строя Римской республики из принципа­та в доминат, который, с некоторыми оговорками, можно считать в основе своей монархическим, хотя наличие одного, а потом и нескольких соправителей затрудняет называть сложившийся режим монархическим по причине этимологической, поскольку «монархия» в буквальном переводе с греческого значит как раз «единовластие», в то время как Диоклетиан ввел вначале диар­хию, а потом и тетрархию. И все же, порывая с идущей от осно­вателя принципата Августа традицией, он перестал и называться и быть «первым гражданином» республики, но стал господином для ее граждан.

Императора всюду сопровождала его охрана, своего рода эскорт. Его резиденция получила название священного дворца (sacrum palatium – от римского Палатина, на котором распола­гались дворцы большинства императоров). Дворцовые помеще­ния, помимо охраны – лейб-гвардии, заполонили придворные чины и дворцовая челядь, заметную долю которой, по восточной традиции, составляли евнухи, в том числе и высокопоставленные. Визиты императору могли наноситься лишь по его приглашению или по предварительной просьбе об аудиенции, передаваемой че­рез придворных. Императору воздавалось поклонение – adoratio. Приближавшиеся к его особе совершали земные поклоны – проскинезис, заимствованный из дворцового этикета персов, лобызали края его облачения – пурпурной мантии, украшенной золотом и драгоценными камнями. Суеверному полуварвару, ка­ковыми были по происхождению своему римские солдаты и офи­церы, поднять руку на императора, самим видом своим выделяв­шегося из простых смертных, было совсем непросто, и никто из них не дерзнул покушаться на Диоклетиана.

Власть императора стала при Диоклетиане уже de jure неогра­ниченной. Сенат был окончательно устранен от участия в ней – за ним сохранили некоторые формально-этикетные прерогативы и административные полномочия муниципального характера, распространявшиеся лишь на столицу и ее жителей, например, сенат занимался устроением традиционных римских игр – ludi romani, а самая главная его привилегия заключалась в том, что принадлежавшие к нему особы по-прежему составляли своего ро­да высшее сословие в империи. Развитие монархической тенден­ции в государственном строе Римской империи при Диоклетиа­не останавливается однако у некоей черты, переступить которую правители Римской империи, решились лишь через три с поло­виной столетия после него. Ни Диоклетиан, ни его преемники, вплоть до Ираклия, не титуловались царями (rex-ами или василевсами). Кроме того, Римское государство по имени и при нем и после него оставалось республикой, политией.

Соправитель Диоклетиана цезарь Максимиан, вероятно, по согласованию с императором, своей резиденцией выбрал на за­паде не Рим, но расположенный ближе к потенциальному теат­ру военных действий Медиолан, в прошлом главный город ци­зальпинских кельтов. Его первостепенной задачей был разгром багаудов, контролировавших значительную часть Галлии и про­никших в Испанию. Одним из главных центров восставших была крепость в области племени паризиев, вблизи современного Па­рижа. Вожди багаудов, Аманд и Элиан, действуя по накатанной колее, провозгласили себя императорами. Максимиан разгро­мил основные силы багаудов в генеральном сражении с ними, подобно тому как это делали и его предшественники; после от­чаянного сопротивления багаудов он захватил занятую ими кре­пость, перебив ее защитников и сравняв укрепления с землей. Города Галлии перешли под контроль правительства, но иско­ренить гверилью не удалось. Мелкие отряды повстанцев прята­лись в трудно доступных горах, лесах и болотах, пользовались поддержкой местных крестьян, пополнялись за их счет, а также за счет дезертиров и беглых рабов. «Максимиан, – по словам Ф. Броделя, – выкорчевал мятежников отовсюду – от Альп до Рейна. Герилья от этого однако не прекратилась» (Бродель. Что такое Франция, т. 2, 1, с. 84).

Затем в результате ряда успешных сражений против вторгав­шихся через лимес франков и алеманов Максимиан отбросил их за Рейн. Многие из взятых в плен германцев были размещены им в качестве военных поселенцев на северо-востоке Галлии для за­щиты границы от их свободных соплеменников. В 286 г. за побе­ды над багаудами и германцами Диоклетиан удостоил Максимиана титула августа, так что формально он был поставлен рядом с ним самим. Все императорские акты издавались от имени обо­их августов, но сподвижник Диоклетиана знал свое действитель­ное место и во всем был послушен первому августу. Диоклетиан при этом получил еще одно имя – Iovius, что значит «Юпитеров», а Максимиан – Herculius (Геркулесов). Поставление одного из августов в тесную связь с верховным божеством, а другого – со знаменитым героем и полубогом призвано было символически указывать на иерархию взаимоотношений между ними.

После побед над германцами Масксимиан столкнулся с но­вой угрозой. Франки и саксы тревожили Британскую провин­цию частыми пиратскими нападениями на прибрежные города и поселения. Для отражения грабителей Максимиан сосредото­чил военно-морские силы в Ла-Манше. Но назначенный им наварх Караузий, обвиненный в присвоении лично себе добычи, отнимаемой у пиратов, страшась ответственности, вступил в сго­вор с варварами; действуя вместе с ними, он овладел Британи­ей и провозгласил себя императором. В руках Караузия находи­лись также гавани северного побережья Галлии, через которые поддерживалась морская связь с островом. Предпринятые Максимианом военные действия против узурпатора не увенчались успехом, и пользуясь правительственной автономией, он на свой страх и риск пошел на копромисс, в 289 г. признав Караузия им­ператором и своим соправителем. Первый август не дезавуиро­вал этого его акта, потому что, очевидно, трезво оценивал недо­статочность средств для наведения порядка на крайнем западе империи, и до того уже потрясенном багаудами. Караузий че­канил монеты с портретами собственным, Диоклетиана и Максимиана на аверсе и легендой на реверсе: Carausius et fratres sui (Караузий и его братья).

Сам Диоклетиан в 285 г. успешно отразил нападения на дунай­ский лимес со стороны готов и сарматских племен. Затем он на­чал сосредотачивать войска на восточной границе для войны про­тив сассанидского Ирана, захватившего тем временем Армению. Устрашенный военными приготовлениями римлян, шах Баграм II направил посольство к Диоклетиану. В результате переговоров договорились, что изгнанный персами из своей страны и бежав­ший к римлянам армянский царь Тиридат III вернется на свой пре­стол. Это означало также, что Иран уступал Армению как сферу влияния Риму. Уладив восточные дела, Диоклетиан вынужден был отправиться вновь на Дунайскую границу для отражения агрессиии алеманов против Ретийской провинции. После победы над алеманами он встретился в регионе верхнего Дуная, возможно, в Аргенторате (Аугсбурге) или на левом берегу Рейна в Могонтиаке (Майнце) со своим соправителем Максимианом. В 289 г. Ди­оклетиан снова воевал с сарматами, а в следующем году, срочно покинув свою временную резиденцию в Сирмии, он отправился на восток, чтобы отразить вторгшхся в Сирийскую провинцию арабов. В 291 г. Диоклетиан снова встречался со своим соправи­телем, на этот раз в его резиденции – в Медиолане.

К тому времени Диоклетиан правил уже дольше всех своих предшественников после Галлиена. Созданный им режим обна­ружил устойчивость. Он принят был и армией и народом, потому что никакой реальной альтернативы ему, кроме окончательного распада империи, при трезвом взгляде на вещи, не обреталось. Олигархическая ностальгия некоторых сенаторов и иных люби­телей римской старины окончательно перестала быть фактором политической жизни, превратившись в относительно невинный старческий пассеизм.

Характеризуя общественные настроения эпохи, М. И. Ростовцев писал: «В конце III в., после бесконечных кровавых гражданских войн, в ходе которых резко и беспощадно обозначились социаль­ные противоречия, общее положение не намного отличалось от ситуации после той первой гражданской войны, которая предше­ствовала введению принципата (в тексте: «которой предшествова­ло введение принципата» – ошибка в переводе, здесь исправлен­ная – В. Ц.). Усталость и омерзение, распространившиеся среди всех слоев населения, не исключая и большей части солдат, уве­личивали тоску по миру и порядку. Боевой задор народных масс испарился, и как только людям было обеспечено безопасное су­ществование, как только появилась возможность заниматься по­вседневным трудом без вечного страха перед новыми потрясе­ниями, нападениями, войнами и убийствами, они ради мирной жизни были готовы пойти на любые условия» (Ростовцев. Обще­ство и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 209).

Историк, переживший русскую революцию и наблюдавший, хотя бы и из-за кордона, последовавшее за гражданской войной установление диктатуры, невысоко оценил качество режима, со­зданного Диоклетианом, но суровость его приговора смягчается, а лучше сказать, сам приговор отменяется выводом о неизбеж­ности именно такого государственного строя, который устано­вился на рубеже III и IV столетий и который Ростовцев связы­вает не только с Диоклетианом, но и со святым Константином: «В искалеченной империи повсюду царил невообразимый хаос. Основной задачей того, кто при сложившихся условиях решил­ся бы выступить в роли реформатора, было установление вме­сто хаоса любого устойчивого порядка как можно более просты­ми методами. Изощренная государственная система прошлого была полностью разрушена и восстановить ее было невозмож­но. Единственное, что еще оставалось, – это жестокая практика III в., какой бы грубой и насильственной она ни была... Рефор­ма Диоклетиана и Константина явилась логичным следстви­ем социальной революции III в., и она должна была неизбежно идти теми же путями. При выполнении своей задачи эти импе­раторы обладали столь же малой свободой действий, как и Ав­густ. И в том и другом случае цель была одна: восстановление государства. Гению Августа удалось восстановить не только го­сударство, но и вернуть народу его благосостояние. Диоклетиан и Константин, явно сами того не желая, принесли интересы на­рода в жертву ради сохранения и спасения государства» (Ростов­цев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 212–213).

Последнее заключение историка стоило бы лишь скорректиро­вать замечанием о том, что в интересы народа входило его вы­живание, проблематичное для большей его части в случае окон­чательного краха государства.

Диктатура Диоклетиана в еще большей мере, чем это было в эпоху принципата, опиралась на армию. Военный строй импе­рии подвергся при Диоклетиане и затем при святом Константине существенной трансформации. В условиях, когда, с одной сторо­ны, границы по всему периметру – от Атлантики до Месопота­мии – нуждались в защите, а с другой, – степень угрозы и опас­ности не оставалась равномерно стабильной, но часто радикально менялась в тех или иных регионах, подвергавшихся нападени­ям варваров, а кроме того, в разных провинциях внутри самой империи вспыхивали мятежи, к тому же еще надежной защиты требовали особы самих правителей, ранее неизбежным образом становившиеся жертвами покушений, было необходимо держать войска вдоль всего лимеса и в то же время располагать резервом для переброски подкреплений в наиболее угрожаемый в данный момент участок границы или охваченную внезапно вспыхнувшим мятежом провинцию.

В этой ситуации выход был найден в том, чтобы разделить су­хопутные вооруженные силы на два вида: пограничные войска (limitanei) и мобильную полевую армию (comitatus), постоянно находящуюся под рукой верховной власти, части которой мог­ли быть без проволочек направлены на театр военных действий; причем, подобные передислокации не должны были обнажать границы, как это происходило раньше при необходимости сроч­ной переброски войск от одного лимеса к другому, оказавшему­ся в более опасном положении. И до Диоклетиана существовали, конечно, помимо пограничных легионов, войска, находившиеся в Риме и его окрестностях или в ином месте, где располагалась штаб-квартира императора, но они были немногочисленны – их составляли лейб-гвардия – protectores, элитная конница и не­сколько отборных когорт. Диоклетиан значительно увеличил этот контингент, преобразовав его из охранного корпуса в мобиль­ную полевую армию.

В пограничных провинциях были размещены значительно уменьшенные в численном составе легионы, приблизительно по два легиона в каждой, и вспомогательные войска, составленные из военных поселенцев – военнопленных, перешедших на службу Риму, и наемников, завербованных из числа свободных варваров. Командовал легионами, дислоцированными в одной провинции, военачальник со званием dux (вождь, этимологически из этого сло­ва происходит позднейший феодальный титул «герцог»). Таким об­разом, дукс был своего рода военным начальником провинции, но при Диоклетиане границы его ответственности не всегда в точно­сти совпадали с провинциальными границами, захватывая по со­ображениям стратегического характера в отдельных случах часть территории соседней провинции или распространяясь на две про­винции. Большую стройность организации пограничной защи­ты с четким разделением параллельной военной и гражданской провинциальной администрации придал уже святой Константин.

Численность вооруженных сил при Диоклетиане была увели­чена более чем на одну треть и доведена до полумиллиона. В связи с этим изменился порядок комплектования армии. Хотя всеобщая воинская повинность граждан никогда не отменялась, но фактиче­ски значительное большинство римских граждан избегало воин­ской службы, поскольку государство нуждалось не в ополченцах, а в профессионалах, а гражданский воинский долг фактически был трансформирован в уплату налогов на содержание легионов, кото­рые комплектовались в основном путем вербовки, или найма добро­вольцев, как граждан, в основном из числа городских пролетариев и беднейших, в конец разорившихся крестьян, так и перегринов, вчерашних варваров, военнопленных и добровольно нанимавшихся в римские вспомогательные войска и легионы варваров, живших за пределами империи, так что этнический состав армии в поздней империи был пестрым и по преимуществу совсем не италийским.

Вербовка или найм остались и при Диоклетиане одним из способов пополнения армии; но средств казны не хватало для оплаты ратного труда и крови радикально расширенного им во­инского контингента. Поэтому Диоклетиан ввел новый вид комп­лектования вооруженных сил – рекрутский набор: на крупных землевладельцев была возложена повинность предоставлять го­сударству рекрутов из рабов и арендаторов – колонов, пропорци­онально размерам их владений. Из этой меры с неизбежностью вырастало прикрепление колонов к земле, ограничивавшее сво­боду их передвижения.

Для поселенных на римской территории военнопленных–летов служба в пограничных войсках стала их неукоснительной обя­занностью. В римской армии служили также свободные варвары, поселившиеся в пределах империи, так называемые gentiles – эти­мологически, но отчасти и институциально-генетически предвос­хищавшие феодальное сословие средневековья и новоевропейское дворянство – gentillhommes, и федераты – целые племена, всту­павшие в договорные отношения с Римом; согласно договорам о союзничестве (foedus), им предоставлялась территория для по­селения внутри империи, естественно, вблизи лимеса, а они бра­ли на себя обязательство защищать границу, действуя при этом, в отличие от gentilles, своего рода частных поселенцев, которые служили в римской армии, вполне самостоятельно, под коман­дой своих вождей, королей или царей.

Диоклетиан назначил соправителя для того, чтобы при огром­ных размерах империи верховная власть могла действовать бо­лее оперативно, срочно и на месте принимая меры по устране­нию внезапно возникшей опасности. Максимиан, разделяя власть с первым августом, обладал полномочиями для принятия подоб­ных решений под свою ответственность. Но и при таком поряд­ке вещей территории, находившиеся под властью каждого из со­правителей, оставались чрезмерно обширными. Удачный опыт диархии подсказал Диоклетиану еще один шаг в том же направ­лении – введение тетрархии. Именно эта тема была главным предметом обсуждения на встрече августов в Милане в 291 г. К соучастию во власти решено было призвать еще двух лиц – опытных и талантливых генералов: Галерия и Констанция Хло­ра, который до этого назначения занимал должность префекта претория при Максимиане.

Предварительно они оба через браки были включены в се­мьи правящих августов. Галерий, разведясь со своей прежней суп­ругой, женился на родной дочери Диоклетиана Валерии и стал его приемным сыном, а Констанций Хлор – слово «хлор» значит в переводе «бледный», возможно, этим прозвищем он обязан был своей внешности – на падчерице Максимиана Феодоре, для че­го ему понадобилось предварительно расторгнуть брак со святой Еленой, за браком последовало его усыновление тестем. Родной сын Максимиана Масксенций был обойден, вероятно, по причи­не своей относительной молодости и неопытности.

Сорокалетний Галерий был сыном пастуха из Фракии, но рас­сказывал, что в действительности он родился от некоего божества, возможно, Марса, явившегося его матери под видом змеи. Галерий «был мощным человеком, огромного роста и силы. На его портретах видны легкие, почти неуловимые монгольские черты, которые можно найти у восточноевропейцев – смуглая кожа, пря­мые черные волосы, особая форма рта... Он правил при помощи террора. Лактанций даже не называет его по имени. Для него Галерий – «зверь» – грубиян, жестокий человек, тиран, которого боялись слуги и ненавидели солдаты... Это портрет, нарисован­ный врагом, однако, – замечает Дж. Бейкер, – реальные собы­тия подтверждают, что он близок к истине» (Бейкер, цит. изд., с. 80). Констанций, который по контрасту с Галерием, «по все­общему признанию людей, близко с ним знакомых, был чело­веком добродушным и не лишенным чувства юмора.., отличал­ся хладнокровием, уравновешенностью и проницательностью.., хотя едва ли особым умом самый, – самый подходящий, – по оценке Дж. Бейкера, – набор качеств, чтобы преуспеть на госу­дарственной службе» (Бейкер, цит. изд., с. 65–66). Ровесник Галерия, он родился, как и тот, в середине III века в Иллирии, про­исходил из знатного рода Флавиев, а с материнской стороны был внучатным племянником императора Клавдия II.

Об учреждении тетрархии официально было объявлено 1 марта 293 г. Гай Галерий Валерий Максимиан и Гай Флавий Валерий Констанций Хлор были удостоены титулами цезарей и назначались помощниками и наследниками августов: Галерий – Диоклетиана, а Констанций – Максимиана. Каждому из цезарей в управление выделялась часть империи, остававшаяся при этом под контролем одного из августов. Впредь империей должна была править одна семья: августы почитались братьями, а цезари стали их приемными сыновьями. У каждого из четырех был свой дворец – sacrum palatium, своя свита, свои ауспиции, свой преторий во главе с префектом, своя мобильная армия – comitatus, а также находящиеся под их верховным командова­нием пограничные войска, расквартированные в подчиненных им провинциях, но в отличие от августов, цезари не имели сво­ей консистории.

Резиденция Диоклетиана по-прежнему находилась в Никомидии, в своей прямой власти он оставил Фракию, азиатские провин­ции и Египет; столицей цезаря Галерия стал Сирмий, а его импе­раторские полномочия распространялись на Паннонию, Иллирик, Мезию, Македонию, Ахаию; август Максимиан правил Италией с примыкающими к ней с севера трансальпинскими провинци­ями, Нарбоннской провинцией, Испанией и Африкой, находясь вначале в Медиолане, а позже в Равенне, и наконец, его прием­ный сын и зять Констанций, имея резиденцию в Августе Треверов (Трире), управлял провинциями трех Галлий и Британии.

Самым поразительным решением Домициана, принятым при учреждении тетрархии, было установление срока отставки авгу­стов, в которую они обязаны были уйти через 20 лет после нача­ла правления самого Диоклетиана – в 305 г., когда их титулы предстояло принять на себя цезарям Галерию и Констанцию, ко­торые, в свою очередь, назначат двух новых соправителей – це­зарей. Этот акт определенно говорит о том, что Диоклетиан, при всех подчеркнуто монархических и сакральных атрибутах уста­новленного им домината, рассматривал его не как самоцель, но как средство служения республике – «общему делу», в этом ра­дикально расходясь с эллинистическими монархиями и продол­жая римские политические традиции.

Тетрархия призвана была способствовать более оперативному принятию военных и административных решений, поскольку империем обладали все четыре правителя, предотвращать угрозу узурпации – ибо при покушении на одного из правителей, трое других, выступив вместе, смогут подавить мятеж в самом его за­родыше, и наконец, перспектива цезарей занять в точно назна­ченное время высшее место во властной иерархии должна была удерживать возможного властолюбца от опасной для государства, а еще более лично для него попытки захватить высшую власть, внушая ему мысль о том, что лучше и надежнее будет спокойно и в рамках конституции дожидаться своего часа.

Опасность распадения империи на две или четыре части пре­дотвращалась, помимо единства ее правовой системы, интен­сивных внутренних экономических и культурных связей, рим­ского гражданства ее свободных жителей, особым авторитетом, которым пользовался в армии, в народе, а также и внутри са­мой императорской семьи Валерий Диоклетиан. По словам Ав­релия Виктора, на Диоклетиана тетрархи «смотрели с уважени­ем... как на отца или даже как на великого бога; насколько это прекрасно и какое имеет значение для нас, – продолжает био­граф императоров, – доказывается на примерах братоубийства, начиная с основателя города и до наших дней» (цит. по: Буркхард, цит. изд., с. 38).

В иных случаях Диоклетиан наглядно и впечатляюще демон­стрировал своим соправителям разницу в своем и их положении внутри тетрархии. «Однажды в Сирии облеченный в пурпур Галерий целую тысячу шагов (милю) пешком шел впереди колес­ницы гневавшегося на него Августа» (Аммиан Марцеллин, цит. изд., с. 35). Причиной гнева Диоклетиана стало поражение от персов, которое потерпели римские легионы под командовани­ем Галерия.

И все же льстивые панегиристы всем четырем императорам воздавали хвалу, а некоторые из них имели предпочтения, не со­впадавшие с действительной иерархией внутри тетрархии. Так, пафосный литературный льстец Мамертин в речи, произнесен­ной в Августе Треверов, в порыве вдохновенной лести, поставил Максимиана, к особе которого он был приближен, выше самого Диоклетиана: «Приняв должность соправителя, ты дал Диокле­тиану больше, чем получил... Ты соперничаешь со Сципионом Африканским; Диоклетиан соперничает с тобой» (цит. по: Буркхард, цит. изд., с. 52). Ничтожность персоны панегириста и уда­ленность Трира от Никомидии уберегли краснобая от обвинения в оскорблении величества римского народа, воплощенного в обо­жествленном августе Диоклетиане.

Знаменитый ритор эпохи Евмений, обращаясь к юношам Гал­лии, призывал их взглянуть на карту мира, представленную на стене здания в Августодуне (Отене), расположенного между хра­мами Аполлона и Минервы на местном Капитолии: «Пусть они представляют себе то Египет, очнувшийся от своего безумия под твоим милостивым правлением, Диоклетиан Август, то мавров, сраженных твоими молниями, о непобедимый Максимиан, то Батавию и Бретань, под твоей десницей снова возносящих свою главу из лесных дебрей и топей, о владыка Констанций, то тебя, цезарь Максимиан (имеется в виду Галерий – В. Ц.), попираю­щего ногами персидские луки и колчаны. Теперь мы можем с ра­достью созерцать картину мира, именно теперь, когда мы не ви­дим на ней ни одной земли, принадлежащей чужестранцам» (цит. по: Буркхард, цит. изд., с. 53).

В своем слове Евмений прославил важнейшие победы, одер­жанные тетрархами. Диоклетиан в 296 г. успешно подавил вос­стание, вспыхнувшее в Египте, и отразил нападения на Египет ливийского племени блемиев. Галерий разбил форсировавших Дунай языгов и карпов, а затем вел войну с персами в Армении и Месопотамии, и хотя вначале потерпел поражение, чем и вы­звал гнев Диоклетиана, но затем, получив подкрепление, одержал победу, результатом которой стал заключенный в 297 г. мирный договор с Саппором II, по которому Рим получил значительную часть Месопотамии. Максимиан подавил восстания, охватившие Африку и Мавританию.

Констанций Хлор в 293 г. объявил о низложении ранее при­знанного императором Караузия, начал против него военные действия, в результате которых был взят порт вблизи современ­ной Булони, где находились военные суда узурпатора. Пораже­ние Караузия подтолкнуло его ближайшего друга Аллекта на его убийство. Поддержанный войсками, Аллект был провозглашен императором. Констанций начал подготовку к высадке в Брита­нии, которой владел преемник Караузия. В 296 г. командующий римским флотом Асклепиодот высадился со своими моряками и легионерами в Британии и нанес ему поражение. Констан­цию, прибывшего в Британию вслед за Асклепиодотом, остава­лось только добить войска узурпатора. В 294 г. Констанций раз­громил франков, вторгшихся в земли покорных Риму батавов, а в 298 г. – алеманов.

Вслед за установлением тетрархии Диоклетиан провел ра­дикальную реформу провинциального управления, суть которой заключалась в разукрупнении прежних провинций. При этом пре­следовались разные, но взаимосвязанные цели, в конечном сче­те ориентированные на упрочение империи. Прежние провин­ции своими административными границами воспроизводили границы завоеванных государств, из которых они были образо­ваны. Их этнические названия подчеркивали, что каждая из них является территорией покоренного этноса, и потому способны были наводить местное население на мысль об освобождении, о восстановлении былой свободы. В разукрупненном виде про­винции утрачивали прямую связь с государственными и пле­менными территориями времен независимости, что призвано было предотвращать сепаратистские поползновения. Произве­денное Диоклетианом упразднение введенного Августом разде­ления провинций на императорские и сенатские усиливало юри­дическую гомогенность имперской территории, что приобретало особую актуальность ввиду появления, помимо Рима, еще четы­рех столиц со своими августами и цезарями, дворами, прави­тельствами и армиями.

Число провинций доведено было до 100. Сама округленность этого числа говорит уже о том, что реформатор руководство­вался не историческими и этническими обстоятельствами, но совершил акт административного конструирования. При этом Нарбоннская Галлия, Африка, Египет и Каппадокия были разде­лены каждая на 3 провинции, Фракия – на 4, Азия – на 7 но­вых провинций. Большая часть старых провинций были рассе­чены надвое.

Провинции при Диоклетиане и после него одинаково управ­лялись президами, которые подбирались из числа всадников. Погречески их называли епархами, потому что слово «епархия» со­ответствовало латинскому «провинция». Реликтом введенного Августом разделения провинций на два вида оставались лишь две старых, территориально умаленных проконсульских провин­ции: Африка и Азия, управлять которыми назначались консуляры. Сенаторы в звании корректоров управляли также Сицилией и Ахаией и 8 округами, на которые была разделена Италия – Транспадана, Венеция-Истрия, Эмилия-Лигурия, ФламинияПицен, Этрурия-Умбрия, Кампания-Самний, Лукания-Бруттий, Апулия-Калабрия – номенклатурно и при Диоклетиане не став­шая провинцией, хотя в порядке управления итальянские окру­га, находившиеся под управлением корректоров, мало отличались от провинций. Тем самым Диоклетиан, равно как и его соправи­тели, все имевшие иллирийское происхождение, обнаружил, что для него ореол священного имени Рима и Италии изрядно потуск­нел. Блеск этого имени, действительно, больше уже не заворажи­вал воображение романизованных варваров.

Впрочем, Рим и примыкавшая к нему территория до сотой мили по всем направлениям, оставлены были под властью рим­ского сената, в ту пору лишь рангом и почестями своих членов отличавшимся от муниципиальных курий, и префекта города (prefectus urbis). И все же император не отказывал Риму в зна­ках уважения и особой заботе о его благополучии. На Виминале в 299 г. было завершено строительство самых грандиозных по за­нимаемой площади римских терм, включавших около трех тысяч помещений и занимающих ныне целый квартал. Главное здание терм с великолепными гранитными колоннами было перестрое­но в XVI столетии Микеланджело в церковь картезианского мона­стыря, посвященную Святой Марии Ангелов (Santa Maria degli Angeli). В конце III века были восстановлены ранее разрушенные форум и базилика Юлия Цезаря, театр Помпея, заново выстроен храм Изиды и Сераписа. Малоимущим римским гражданам попрежнему выдавался хлеб, за ними сохранялось право на бесплат­ное посещение зрелищ.

При наличии 100 провинций административная логика тре­бовала учреждения территориальных единиц, занимающих про­межуточное положение между провинциями и теми четырьмя об­ширными областями, каждая из которых находилась под верховной властью одного из императоров и административным управле­нием подчиненных им префектов претория. Такими единицами стали 12 диоцезов. В прямом подчинении первого августа Дио­клетиана состояли Восточный диоцез, включавший Египет, Си­рию, Аравию и Месопотамию, Понтийский и Азийский диоцезы, граница между которыми по диагонали, проведенной от Босфо­ра до Киликии разделяла Малоазийский полуостров на две части, а также Фракийский диоцез. В ведении цезаря Галерия состояло два диоцеза: Мезийский с Македонией, Элладой, Эпиром и Кри­том, и Паннонский, в состав которого входил также Норик; ав­густ Максимиан правил 4 диоцезами: Италией с Рецией, Сици­лией и Сардинией, Виеннским диоцезом на юге Галлии, а также Испанским и Африканским; во власть Констанция входили два диоцеза – Галлия и Британия. Во главе диоцезов стояли заме­стители, или викарии префекта претория. Характерной чертой в распределении полномочий между префектами претория и ви­кария было то обстоятельство, что викарий управлял своим дио­цезом при отсутствии в нем префекта и его полномочия падали, когда префект въезжал на территорию диоцеза.

Реформа затронула и муниципальное управление – оно под­верглось нивеллированию. Устранялось прежнее различие статусов колонии, муниципии латинского или церитского права. Все они стали одинаково называться civitates, и одинаково управляться. При этом появилось много новых civitates, или городов, каковыми стали прежние племенные центры, ранее не имевшие городско­го устройства и управлявшиеся принципиально иначе, на основе обычного племенного права. Совокупное число старых и новых городских общин в результате реформы превысило 2000. Жите­ли сельской округи, крестьяне, как и прежде, были фактически устранены от участия в городском самоуправлении, находясь, тем не менее, в подчинении городской власти. Элементы самоуправ­ления, органом которого были городские курии с декурионами, сочетались с жесткой подчиненностью муниципий провинциаль­ной администрации и ее агентуре.

Административная реформа повлекла за собой значитель­ный количественный рост бюрократического аппарата. Штаты провинциального управления средним числом включали око­ло 100 чиновников, а аппарат диоцезального викария – до 400. Значительно вырос численно и центральный аппарат, распреде­ленный между четырьмя имперскими центрами, которые одно­временно являлись и военными штабами. «Помимо префектов претория самыми влиятельными администраторами являлись rationalis rei summae – функционер, ответственный за сбор на­логов и чеканку монеты, а также magister rei privatae, к которому поступали доходы от сальтусов и всей императорской собствен­ности. В соответствии с разделением scrinia – хранилища доку­мента на секции, императорская канцелярия были разделена на департаменты, во главе которых стояли magistri: magister episto­larum ведал официальной перепиской, magister libellorum – при­емом жалоб, magister cognitionum – юридическими делами. Кро­ме центральных административных центров, существовал еще функционально чрезвычайно дифференцированный двор с его castrensiani придворными, в число которых входили, в частности, cubicularii, ответственные за императорскую спальню, velarii – придворные, приставленные к обслуживанию занавесов в зале императорских приемов» (Christ, cit. op. S. 715–716).

Расходы казны на чиновничий аппарат и на армию выросли, в связи с чем необходимо было повысить и ее доходы. Поэтому одним из важнейших предприятий Диоклетиана стала налого­вая реформа. До него во взимании налогов наблюдалась боль­шая пестрота. Львиную долю казенных поступлений составляли косвенные налоги – таможенные и акцизные сборы, которыми обложена была продажа ряда товаров. С наcеления взимались как денежные, так и натуральные подати, распространявшиеся в основном на земледельческий элемент Италии и Египта, при­званный снабжать Рим поставками в первом случае – мяса, вина, масла, строительного материала, во втором – в основном зерна. Натуральные подати назывались анноной – название перенесе­но было с учреждения, ведавшего льготной, а потом и вовсе бес­платной раздачей хлеба малоимущим римским гражданам. Ряд категорий лиц освобождался от налогов – рабы, пролетарии, чи­новники, сенаторы, военнослужащие, ветераны.

Диоклетиан упростил порядок налоговых сбров, введя систе­му комбинированного подушно-поземельного налога – capitatiojugatio. Облагаемая налогом едница включала два элемента: участок обрабатываемой земли jugum, в собственном смысле «ярмо», а также «упряжка волов», который требовался для про­корма одной «души», или взрослого мужчины, но одновременно налогом облагалась и сама эта «душа»; при этом, в отличие от российского подушного обложения, которое не учитывало нали­чие и количество лиц женского пола, Диоклетианова система ис­ходила из расчета, по которому женщина облагалась в два раза меньшим налогом, чем мужчина. В оклад были включены муж­чины в возрасте от 12 до 65, а женщины – от 14 до 65 лет. Жи­вотноводы платили подать в зависимости от числа голов, вида и породы скота, так называемое capitatio animalium. Облагаемый налогом участок земли не имел твердо установленного размера, различавшегося в зависимости от плодородия почвы и выращи­ваемой культуры. «В Сирии, например, 20, 40 и 60 югеров паш­ни соответствовали 5 югерам виноградников, 225 или 445 кус­там оливковых деревьев» (Машков, цит. изд., с. 592). Лица, не имевшие земли, платили, естественно, только подушный на­лог – capitatio plebeia.

Диоклетиан увеличил число лиц, с которых взимался налог. Его теперь должны были платить и сенаторы, с которых, поми­мо поземельного сбора, дополнительно взимался налог золоты­ми монетами под названием aurum glebale. Жители северной Италии обложены были налоговыми повинностями, одинаковы­ми с провинциалами, и только для граждан, населявших южную часть страны, сохранили прежние натуральные подати, предна­значенные для снабжения Рима.

В 297 г. был проведен первый ценз, indictio, результатом кото­рого стала раскладка податей в соответствии с новой налоговой системой, после чего подобные цензы, которые многим жителям империи представлялись настоящими бедствием, проводились каждые пять лет до 312 г., затем уже раз в 15 лет – отсюда идет и столь важный в календарных расчетах византийский индиктион.

Обратной стороной совершенствования налоговой системы, существенно повысившей доходы казны, было умножение числа контролирующих чиновников, специалистов, занятых составле­нием земельного кадастра, и что еще важнее, стремление пра­вительства и чиновничьего аппарата прикрепить земледельцев, в особенности колонов, к земле, к постоянному месту жительства, к вилле или латифундии землевладельца, что упрощало учет и рас­четы, городских ремесленников и купцов – к своим профессио­нальным коллегиям, муниципальных декурионов, или куриалов, отвечавших собственными средствами за недоимки общины, – к своим куриям и городам, хотя этой тенденции, вытекавшей из налоговой политики, не следует придавать преувеличенное зна­чение и приписывать эпохе Диоклетиана возникновение кре­постного права. Свободные люди сохраняли свободу передвиже­ния и переселения, но при условии исполнения всех налоговых повинностей. В этом смысле можно, прибегая к российским па­раллелям, сказать: об отмене Юрьева дня речь, конечно, не шла, но благосостояние значительной части населения империи по­низилось, и реформы порождали недовольство в разных слоях общества, тем более что по отношению к недоимщикам, подо­зреваемым в недобросовестном сокрытии доходов и имущества, применялись пытки.

Христианский писатель Лактанций, переживший эпоху Дио­клетиана, в слове «О смерти гонителей» (De mortibus persecutorum) по поводу налоговой реформы писал: «Каждый из четырех пра­вителей содержит для себя одного больше солдат, чем прежние государи на всю империю. Подати поднялись неслыханным об­разом; число получающих настолько превзошло число платящих, что разоренные колоны покидают землю, и обработанные поля зарастают лесом. Еще больший ужас навели тем, что все провин­ции разделили на части и в каждую страну наслали толпу чинов­ников и сборщиков податей. Этим было сделано очень немного для общественной пользы, а только пошли одни за другим при­говоры, изгнания, вымогательства, сопровождаемые жестокими насилиями» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 776–777).

Финансовая политика Диоклетиана не сводилась к налого­вой реформе. Один из серьезных изъянов экономической систе­мы империи он, вслед за Аврелианом, усматривал в порче денег, в снижении доли благородных металлов в монетах и в неизбежно вытекающей из этого инфляции, прежде всего, конечно, порож­даемой дефицитом бюджета, на пополнение которого собствен­но и нацелена была налоговая реформа. Но противодействовать инфляции должна была также и денежная реформа. В 301 г. бы­ло установлено золотое и серебряное содержание монет: aureum (золотой) впредь должен был содержать одну шестидесятую долю римского фунта чистого золота (5,45 грамма), а серебряный ди­нарий – одну девяносто шестую долю серебра. Но реформа эта провалилась. Состоятельные люди использовали попадавшие в их руки монеты, особенно золотые, для тезаврации и таким образом изымали их из оборота, превращая затем в слитки, а монетный двор, чтобы не нести дополнительных убытков, вновь вынужден был чеканить порченную монету со сниженным содержанием драгоценных металлов.

Между тем, инфляция, не контролируемый рост цен подры­вал экономическую и социальную стабильность общества, и Дио­клетиан решил противодействовать ей самым радикальным и по тем временам новаторским образом, предвосхищая последующие опыты интенсивного вмешательства государства в экономиче­скую жизнь. В 301 г. вышел знаменитый эдикт об установлении предельных цен на разного рода товары и максимальных ставок оплаты труда – «Edictum de pretiis venalium rerum».

Регламентирующая часть эдикта предварялась простран­ной преамбулой, в которой дано было обоснование предприни­маемых мер: «Жители наших провинций! Забота об общем бла­ге заставляет нас положить предел корыстолюбию тех, которые всегда стремятся божественную милость подчинить своей выго­де и задержать развитие общего благосостояния, а также приоб­ретать в годы неурожая, давая ссуды для посева... и преследуют личную выгоду, и гонятся за разбойничьими процентами... Кто не знает враждебную общественному благу наглость, с которой в форме ростовщичества встречаются наши войска... Ростовщи­ки назначают цены на продаваемые предметы не только в четы­рехкратном или восьмикратном размере, но и в таком размере, что и никакими словами это нельзя выразить... Кто не знает, что жертвы всего государства на содержание войск идут на пользу хищников-спекулянтов?.. Так и получается, что хищники изо дня в день грабят государство, сколько желают; руководясь всей со­вокупностью обстоятельств, выше изложенных, как это диктует сама человечность, признали мы, что цены на товары надо уста­новить... Итак, мы постановляем, чтобы цены, указанные в прила­гаемом перечне, по всему государству так соблюдать, чтобы каж­дый понял, что у него отрезана возможность их повысить... Если кто дерзко воспротивится этому постановлению, тот рискует сво­ей головой... Той же опасности подвергнется человек, который из жадности к наживе будет соучастником в деле нарушения этого закона. В том же будет обвинен и тот, кто, владея необходимым и для пропитания и пользования средствами, скроет их... Такое постановление обеспечивает пользу не отдельным общинам, на­родам и провинциям, но всему государству, на гибель которого совершали преступления те немногие лица, жадность которых не могли смягчить ни время, ни собранные богатства» (цит. по: Ковалев, цит. изд., с. 778–779).

Перечень максимальных цен и предельных размеров оплаты за разные виды работ и услуг, в том числе и транспортные перевозки, включал около одной тысячи позиций. Единицей измерения сы­пучих товаров при этом служил «лагерный модий» (17,5 литров), жидкостей – секстар (0, 547 литра), а весовой единицей был ита­лийский фунт (327 грамм). Цены обозначались в динариях, в ту пору это была мелкая монета, значительно меньшей ценности, чем динарий республиканской эпохи. В этом перечне предельная цена пшеницы, ячменя, пшена, бобов, гороха и чечевицы состав­ляла 100, ржи – 60, полбы и овса – 30 динариев, оливкового мас­ла, меда и фалернского вина – 40, пиценского вина – 30, мест­ного вина – 8, пива – 2 динария, твердого сыра – 12, говядины и мягкого сыра – 8, свинины – 6 динариев, белого шелка – 12 ты­сяч и темного шелка, окрашенного в пурпур, – 150 тысяч дина­риев за 1 фунт, раба в возрасте от 16 до 40 лет – 30 тысяч и ра­быни в таком же возрасте – 25 тысяч динариев. Плата пастуху за день не должна была превышать 25, батраку со столом 30, камен­щику и плотнику – 50, маляру – 75 динариев, учителю гимна­стики, латинского чтения и письма – 50, греческого языка и ге­ометрии – 200, риторики – 250 динариев за каждого ученика в месяц, юристу за составление жалобы или иска – 250 динариев.

Максимальные цены и предельные ставки оплаты устанав­ливались правительством на уровне более низком, чем тот, что складывался на рынке; к тому же в эдикте не были учтены значи­тельные перепады рыночных цен в разных провинциях и регио­нах империи. Эдикт допускал лишь такие вариации цен, которые бы держались ниже установленного для них потолка. В результа­те издание эдикта привело к появлению острого дефицита това­ров, черного рынка и колоссальному росту спекуляций, подры­вавших экономику. Страх репрессий, и даже смертной казни, не перевешивал алчности спекулянтов, паразитировавших на дефи­ците. Таким образом, опыт регулирования рынка при отсутствии государственной монополии на основные отрасли производства, предпринятый Диоклетианом, провалился и был относительно скоро отменен, хотя определенных сведений о его отмене нет. Возможно, что его соблюдение прекратилось de facto с молчали­вого попустительства правительства.

Реформы Диоклетиана, удачные и неудачные, направлены бы­ли на укрепление государства, воссозданного из руинированного состояния, в котором оно оказалось в результате чреды перево­ротов, с известной регулярностью и гарантированным успехом учинявшихся на протяжении большей части III века распущенной солдатней, в распоряжении которой оказалась власть и жизнь им­ператоров. Гарантию прочности созданного им режима Диокле­тиан находил в устранении религиозного плюрализма, при этом речь, разумеется, не шла об унификации всех существующих в им­перии культов. Диоклетиан самым энергичным образом подчер­кивал свою приверженность культу Юпитера, так что даже само­го себя называл Iovius, что очевидно призвано было подчеркнуть его особую преданность отцу богов и его собственную причаст­ность к божественному всемогуществу Юпитера.

Однако не все из существовавших в империи религий спо­собны были к синкретической ассимиляции. Верования, принци­пиально несовместимые с официальной религией Рима как в ее исконном, так и в трансформируемом виде, не представлявшие собой при этом исконную религиозную традицию того или дру­гого народа, подлежали, по мысли Диоклетиана, элиминации. Первой жертвой религиозных гонений стали манихеи, которых, по императорскому эдикту, изданному в 296 г., стали подвергать смертной казни чрез сожжение как ненавистников богов и людей. Семь лет спустя репрессии обрушились на христиан.

В первый период правления Диоклетиана Церковь Христо­ва пользовалась относительной свободой. Евсевий Кесарийский писал о мире, который дарован был христианам в последние де­сятилетия III столетия в патетическом тоне: «У нас не хватит сил достойно рассказать о том, каким уважением пользовалась до нынешнего гонения вера в Бога Вседержителя, возвещенная Хри­стом всем людям, эллинам и варварам, и как свободно ее пропо­ведовали. Об этом свидетельствуют и благосклонные к нам указы императоров, и поручения нам управлять провинциями, и избав­ление нас от мучительной необходимости приносить жертвы: императоры очень расположились к нашей вере. Что сказать о ли­цах, живших при дворе, и о самих государях? Своим близким, же­нам и детям, их близким они разрешали держаться в жизни хри­стианских обычаев; им почти разрешали хвалиться свободным исповеданием веры; служителей-христиан предпочитали другим... С каким доброжелательством относились к предстоятелям Церк­вей прокураторы и правители! Как описать эти многотысячные собрания в каждом городе, эти удивительные толпы людей, стека­ющихся в дома молитвы! Старых зданий было мало; по всем горо­дам воздвигали новые обширные церкви... с каждым днем наше благополучие росло и умножалось; ничья зависть нам не меша­ла, и злобный демон не мог ни очернить нас, ни подстроить люд­ские козни, пока над нами была рука Божия, охранявшая народ, этого достойный» (Евсевий, цит. изд., с. 285–286).

Число христиан росло. К концу III столетия во всех городах империи, – по меньшей мере, это относится к ее восточной, по преимуществу грекоязычной части, но также к Италии и глу­боко романизованным западным регионам: Испании, Африке и Южной Галлии, – сложились христианские общины во гла­ве с епископами. Повсеместно строились храмы, и некоторые могли вместить тысячи молящихся. В больших городах сущест­вовало по нескольку общин, каждая со своим храмом; в Риме и Александрии насчитывались десятки церквей, в которых к то­му времени богослужение совершали уже не епископы, но пре­свитеры, поскольку канонический принцип, согласно которому в одном городе не могло быть более одного епископа, оставался незыблемым. Росло и число христанских общин в сельской мест­ности, особенно расположенных вблизи городов, и они состоя­ли под управлением хорепископов.

Реформа Диоклетиана, разукрупнившего провинции, вызва­ла преобразования и в церковном устройстве. В конце III века оно было приведено в соответствие с новым административным деле­нием империи; в результате, с одной стороны, умножилось чис­ло поместных Церквей, приблизившись к ста, а с другой, – из употребления уходит прежнее именование предстоятеля помест­ной Церкви «примасом» – «первым епископом народа» на язы­ке 34-го Апостольского правила. Дело в том, что новые мелкие провинции утратили прямую связь с этносом, место обитания ко­торого и составляло территориальную основу провинции, пред­ставлявшей собой завоеванное и подчиненное государство, ранее суверенное. При том, что и новые провинции носили этнические наименования, либо почерпнутые из архаической номенклатуры, вроде Карии или Писидии, либо чрез снабжение названия провин­ции порядковым номером – Каппадокия Прима и Каппадокия Се­кунда, Сирия Прима и Секунда, Армения Прима, Секунда и Терца, первому епископу такой, например, провинции как Галатия Се­кунда стало уже не вполне уместно по-прежнему называться пер­вым епископом галатского народа. Еще одним фактором исчезно­вения этого титула стала глубокая эллинизация или романизация многих провинций, когда за ее этническим названием стоял лишь призрак давно и без остатка ассимилированного этноса, вроде Ка­рии или Памфилии. На рубеже столетий титулом первого епископа отдельной провинции становится «митрополит»: столица провин­ции именовалась город-мать (по-гречески – mhtropoliz), отсюда и митрополит. Хотя документально митрополичий титул впервые известен из материалов Никейского Собора 325 г., но очевидно, что Собор застал уже прочно сложившуюся митрополитанскую систему, так что появление титула митрополита следует отнести к предшествующему столетию.

Но не на всем пространстве империи на рубеже веков митрополитанское устройство было приведено в строгое соответст­вие с новым провинциальным делением. Египет представлял со­бой единую и особую административную единицу – личную собственность императоров. В нее входили также примыкав­шие территории Ливии и Пентаполя (Пятиградия). Хотя позже Египет также был разделен на провинции, но Церковь в своем административно-территориальном устройстве не сразу последо­вала за этим нововведением, сохранив за Александрийским епи­скопом юрисдикцию над всей территорией Египта. Такой поря­док был подтвержден I Вселенским Собором, 6-е правило которого гласит: «Да хранятся древние обычаи, принятые в Египте и в Ли­вии, и в Пентаполе, дабы Александрийский епископ имел власть над всеми сими». Русский канонист Н. А. Заозерский на основании этой привилегии Александрийского епископа сделал вывод, что «законодатель оставил неприкосновенным древнее синодальнопримасское устройство всюду, где оно уже образовалось и имело свое прошлое; примас оставался с прежним своим значением во всем своем округе; следовательно, синодально-митрополитское устройство, – пишет он, – вводилось как новая централизующая церковное управление организация только в качестве дополнения прежде существовавшего устройства, а отнюдь не как заменя­ющая его форма» (Н. Заозерский. О церковной власти. Сергиев Посад, 1894, с. 233) и что митрополиты – это не новое наиме­нование древних первых епископов всякого народа, или прима­сов, а первоиерархи, области которых входили в состав более об­ширных округов, находившихся в юрисдикции древних примасов. «Митрополит, – пишет он, – явился посредствующей инстанци­ей между епископом и примасом» (Н. Заозерский. О церковной власти. Сергиев Посад, 1894, с. 235).

На деле, однако, как это установлено церковными истори­ками и канонистами, права Александрийского епископа в эпо­ху I Никейского Собора были именно правами митрополита, несмотря на всю обширность его области; ибо между Александ­рийским епископом и епископами других городов Египта, Ли­вии, и Пентаполя не было посредствующих инстанций. Что же касается особого авторитета Александрийского престола, то его нельзя выводить из прав примаса и сводить к этим правам. Ав­торитет кафедры св. Марка распространялся на всю Вселенскую Церковь. Поэтому то обстоятельство, что Александрийские епи­скопы выделялись из ряда прочих митрополитов, не может быть использовано как аргумент в доказательство того, что они бы­ли главами Церкви, включавшей в себя уже в начале IV столетии несколько митрополий.

Хотя Италия была разделена на округа, но эти округа и при Диоклетиане не стали провинциями. Поэтому внутри Италии в ее старых границах, до Рубикона, не появилось митропроличьих кафедр, и вся страна осталась в церковной юрисдикции Ри­ма. Наконец, митрополитанское устройство на западе – в Испа­нии, Галлии, Британии – складывалось позднее, чем на Востоке, и уже только в IV веке, а в Африке оно приобрело ту особенность, что там лишь за епископом Карфагена закреплялось первенство по самой его кафедре, а в провинциях это первенство принад­лежало не епископам центральных городов, но старейшим по хиротонии, независимо от занимаемой ими кафедры. К тому же там не только не было введено титула митрополита, но впо­следствии было прямо воспрещено употреблять иные титулы, кроме «примаса». Дело в том, что «первый епископ» (примас)– это не титул в собственном смысле слова, а всего лишь опреде­ление статуса. В 48-м правиле Карфагенского Собора сказано: «Епископ перваго престола да не именуется экзархом иереев, или верховным священником, или чем-либо подобным, но токмо епископом перваго престола» – для отцов Карфагенского Собо­ра характерна тенденция противостоять стремлению влиятель­ных епископов, прежде всего Римского, «вносить дымное надмение мира в Церковь Христову» (Послание Африканского Собора к Келестину, папе Римскому).

Римскую кафедру после мученической кончины Сикста, по­следовавшей в гонение Валериана в 258 г., занимали Дионисий (до 269 г.), затем Феликс, с 275 по 283 г. – Евтихиан, и после не­го в течение 13 лет Гай; в 296 г. «преемником его стал Марцеллин – тот самый, которого и настигло гонение» (Евсевий, цит. изд., с. 279). По смерти святого Дионисия Александрийского в 265 г. его кафедру занял Максим, в 282 г. его сменил Феона, скончав­шийся в 300 г., а его преемником стал священномученик Петр. После мученической кончины святого Вавилы в 250 г., Антиохий­скую кафедру последовательно занимали Димитрий (по 263 г.), Павел Самосатский (с 264 до 271 г., еретические воззрения ко­торого стали причиной его низложения), Домн, скончавшийся в 273 г.; «после Домна епископство в Антиохии получил Тимо­фей; преемником его стал... Кирилл, занявший кафедру в 284 г. и скончавшийся в 298 г.. Затем на Антиохийский престол был поставлен Тиран, при котором на Церковь обрушились гонения Диоклетиана. Иерусалимский престол, в ту пору кафедру Элии Капитолины, после замученного в 250 г. епископа Александра занимали Мазабан (до 266 г.), Именей (в течение более 30 лет), и с 298 по 203 г. – Завда. В год издания эдикта против христиан Иерусалимскую Церковь возглавил епископ Ермон.

Относительная безопасность, в которой пребывали христиа­не в последние десятилетия III века, оказала расслабляющее вли­яние на нравствнную атмосферу в церковной среде. По призна­нию свидетеля эпохи Евсевия Кесарийского, «свобода изменила течение наших дел: все пошло кое-как, само по себе, мы стали за­видовать друг другу, осыпать друг друга оскорблениями и толь­ко что, при случае, не хвататься за оружие; предстоятели Церк­вей – ломать друг о друга словесные копья, миряне восставать на мирян; невыразимые лицемерие и притворство дошли до пре­дела гнусности» (Евесевий, цит. изд., с. 286).

Евсевий преувеличивает и сгущает краски. Словесные схват­ки предстоятелей во многих, если не в большинстве случаев мог­ли иметь своей причиной, а не предлогом ревность об истине, а не зависть и сварливость. Во всяком случае, именно так обсто­яло дело с епископами, которые выступили тогда с обличениями заблуждений предстоятеля Антиохийской Церкви Павла Самосатского. В 260 г. Павел занял Антиохийскую кафедру и тем самым возглавил одну из самых многочисленных христианских общин. Он вышел из социальных низов, но благодаря незаурядным спо­собностям, получил блестящее образование, стал ритором и софи­стом. О том, родился ли он в христианской семье или обратился в сознательном возрасте, сведений нет. Но пользуясь покрови­тельством царицы Пальмирской Зиновии, он сделал блестящую карьеру, заняв влиятельную чиновничью должность дуценария, которую не оставил и после епископской хиротонии, тем более что она приносила ему хороший доход.

Свои богословские идеи Павел развивал и защищал с изряд­ной диалектической ловкостью. Отвергая, с одной стороны, модалистическое савеллианство, а с другой, тринитарное учение, которое в его эпоху и у лучших богослов не было чуждо субординационизма, Павел Самосатский, сочинения которого сохрани­лись лишь во фрагментах, в цитатах его оппонентов, отчего его богословские идеи не до конца ясны, отстаивал мысль о том, что Бог является монадой в строгом смысле слова – единым Лицом (эн просопон) и единой ипостасью. Божественный Логос, по Павлу Самостатскому, не имеет ипостасного существования, а представ­ляет собой присущее Богу знание, или мудрость – софиа. Пред­вечное бытие Слова имеет место лишь в Божественном предведении. Ипостасное бытие Сына Божия началось с воплощения, но поскольку мысль о том, что тем самым возникла новая ипо­стась в Боге, абсурдна, в этот момент, считал он, свершилось бла­годатное нисхождение Слова на родившегося в Вифлееме Сына Человеческого Иисуса Христа, подобно тому как ранее Оно нис­ходило на пророков. «Павел, – как излагает его учение В. В. Бо­лотов, – допускал только степенное отличие Его от всех предше­ствующих пророков. Он стоит в теснейшем отношении к Логосу (греч.), чем все пророки, тем не менее никакое физическое со­единение Божества и человечества не могло иметь места, пото­му что Бог и человек во Христе две раздельные природы и два ли­ца» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 334). Господь Иисус Христос, по его учению, «стал Богом по единству действия и воли человеческой с Логосом» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 335). Для обозначения об­раза единения Человека Иисуса Христа с Богом Павел употреблял такие слова как синафия (соединение) и синэргия. Отстаивая свою богословскую схему, он утверждал, что если бы Ипостась Сына Божия существовала предвечно, и соединение Божествен­ной и человеческой природы во Христе совершилось бы ипостасно, а не в результате подвига Человека Христа, Его жизнь не име­ла бы нравственной ценности. Впоследствии параллельные идеи развивали Феодор Мопсуестийский и Несторий применительно уже не к триадологической, но христологической теме.

Современные Павлу Самостатскому христиане, и прежде все­го епископы Востока, ознакомившись с его учением, справедливо заподозрили в нем повторение ранее отвергнутой ереси Феодота Кожевника, Феодота Банкира и Артемона, с той только разницей, что Павел излагал ее более тонко и ловко прибегая к двусмыслен­ным выражением, так что его нелегко было неопровержимым об­разом уличить в ереси, которая в истории догматческого бого­словия получила название динамического монархизма.

И все же православно мыслящие святители своевременно под­няли тревогу, и уже 264 г. состоялся Собор в кафедральном городе Павла Антиохии. На этот Собор приглашался и пользовавшийся особенно высоким авторитетом епископ Александрийский свя­той Дионисий, но он не смог приехать в Антиохию по старости, направив туда послание, адресованное не предстоятелю Церк­ви, который в его глазах уже впал в ересь, а самой Антиохийской Церкви. На Соборе Павел сумел избежать отлучения, отчасти по­тому, что представил свои воззрения в более благоприятном све­те для православных участников Собора, свято исповедовавших веру в истинное Божество Спасителя, отчасти же обещанием ис­править свои богословские воззрения. Во всяком случае высоко почитавшийся на христианском Востоке епископ Кесарии Каппадокийской Фирмилиан, отвергший заблуждения Павла, настоял на том, чтобы на сей раз Павел, в надежде на его исправление, был оставлен на кафедре. Но ересиарх отказался от пересмотра своего учения, и в 267 г. по его делу созван был новый Собор, ко­торый также не привел к его низложению.

Ересь Павла Самостатского была окончательно обличена, а сам он извержен из сана и отлучен от Церкви на Антиохийском Соборе, созванном уже в 269, а по некоторым предположениям, в 268 г. На Собор снова был приглашен Фирмилиан Кесарийский, но по доро­ге в Антиохию он скончался в Тарсе Киликийском. Епископ Тарса Елен председательствовал на Соборе. Среди присутствовавших на нем был и епископ Иерусалима Именей. Среди участников Со­бора были также, упомянутые в послании, адресованном еписко­пам Римскому Дионисию и Александрийскому Максиму, а также «сослужителям нашим на земле, епископам, священникам, диако­нам и всей вселенской, на земле существующей Церкви... Феофил, Феотекн, Максим, Прокл, Никомас, Элиан, Павел, Волан, Протеген, Иеракс, Евтихий, Феодор... и Лукий» (Евесевий, цит. изд., с. 273). Отцы Собора отметили особую заслугу в развенчании и опровер­жении ереси Павла Самосатского «Малхиона, человека... красно­речивого, главу антиохийских эллинских школ, где преподавали риторику. За чистоту своей безграничной веры в Христа он был удостоен священства в тамошней епархии. Он вступил с Павлом в спор, который записывали скорописцы... Малхион один смог уловить этого человека, лживого притворщика» (Евсевий, цит. изд., с. 273). Суть заблуждений Павла отцы Собора, резюмируя, обозначают так: «Он не желает исповедовать с нами, что Сын Бо­жий сошел с неба» (с. 275).

Опровергая учение Павла Самосатского, отцы Антиохийско­го Собора в своем послании отвергли термин «омоусиос» (едино­сущный), который этот еретик использовал для характеристи­ки взаимоотношений Бога и Божественного Логоса. Опираясь на него, Павел стремился подчеркнуть отсутствие ипостасного бы­тия Слова. По предположению протоиерея Георгия Флоровского «с этим выражением сам Павел соединял модалистический смысл, утверждая строгую единичность Божества при номинальном толь­ко различии лиц... Иными словами, у Павла «единосущие» озна­чало модалистическую слитность Божества» (Г. В. Флоровский. Восточные Отцы IV века. Париж, 1931, с. 14).

Как хорошо известно, именно этот термин вошел позже в Никейский Символ как ключевой для выражения идеи о полноте Божества во Христе. Поэтому, с одной стороны, некоторые из никейцев ставили под вопрос подлинность послания Антиохий­ского Собора, а с другой, – ариане и арианствующие богословы ссылались на послание Антиохийских отцов в обоснование свое­го несогласия с учением о единосущии Сына Отцу. Но самый по­следовательный из защитников Никейского Символа и догма­та о единосущии Афанасий Александрийский не сомневался ни в подлинности послания, ни в православии отцов Антиохийского Собора 269 г., понимая, очевидно, что при употреблении фило­софских терминов для выражения христианских догматов в них может в разных случаях влагаться разное содержание. Для Павла Самосатского и отцов Антиохийского Собора «единосущие» ис­ключало ипостасное различие, в позднейшем богословии, осо­бенно у каппадокийцев, «единосущие» совместимо с ипостасным бытием Отца, Сына и Святого Духа, поскольку семантика обоих этих терминов – «омоусиос» и «ипостась» – подверглась транс­формации, прежде чем она оказалась вполне адекватной для вы­ражения триадологического и христологического догматов, ко­торые в своем богословском содержании, естественно, всегда остаются одними и теми же.

Большая часть послания Антиохийских отцов посвящена об­личению нравственных пороков осужденного ересиарха, возлю­бившего радости и утехи века сего – черта, не характерная для еретиков более ранней эпохи, нередко уклонявшихся в неуме­ренный и фанатичный аскетизм, вроде Монтана и его последова­телей, вплоть до Тертуллиана. Павел «был бедняком, нищим, не получил от родителей никаких средств к жизни.., а теперь сделал­ся безмерно богат посредством... выпрашивания у братьев и за­пугивания их. Он обманывает потерпевших несправедливость, обещает помочь за деньги и, обойдя их, легко наживается на го­товности людей, запутавшихся в делах, дать что-нибудь, лишь бы избавиться от тех, кто не дает покоя. Веру он считает средством для наживы. Он высокомерен и горделив, получает мирские зва­ния и предпочитает называться не епископом, а дуценарием, кра­суется на площадях, на ходу читает письма и тут же отвечает на них на виду у всех; его окружает множество телохранителей.., так что эта пышность и презрение к окружающим делают веру нена­вистной» (Евсевий, цит. изд., с. 274).

Свое церковное служение Павел превратил в средство пле­нять души легкомысленных людей, падких на внешние эффекты: «Церковные собрания он превратил в диковинные представления. Престол и кафедру он приготовил себе высокие, не подобающие ученику Христову. У него, как у мирских начальников, есть от­дельная комната, которая так и назывется «отдельной». Он хло­пает рукой по бедру, топает ногами на кафедре; тех, кто не вос­хваляет его, не машет, как в театрах, платками, не восклицает, не вскакивает.., он наказывает и оскорбляет... Об отшедших от этой жизни толкователях слова Божия он говорил в собраниях грубо и непристойно и в то же время превозносил себя – вел себя не как епископ, а как софист и шарлатан. Он запретил употреблять песнопения в честь Господа нашего Иисуса Христа под тем пред­логом, что это нововведение и писаны современными людьми; подготовил женский хор, который в великий праздник Пасхи по­середине церкви пел гимны в его честь; людей пробивала дрожь от этого пения... Что касается женщин, его «духовных дщерей», как их называют в Антиохии, «дщерей» священников и диаконов, его окружающих, он вместе с ними скрывает ...смертные грехи, хотя прекрасно знает о них» (Евсевий, цит. изд., с. 275).

Отцы Собора низложили Павла и отлучили его вместе с его не раскаявшимися последователями от Церкви, а на Антиохий­скую кафедру поставили Домна, сын Димитриана, занимавше­го ее до ересиарха. Лишенный сана, Павел не пожелал подчи­ниться решению Собора и не оставил церковный дом, пользуясь защитой царицы Зиновии. И только когда ее сепаратистское государство пало и в Антиохии была восстановлена римская власть, антиохийские христиане обратились к императору Ав­релиану с просьбой о помощи. И удивительное дело, глава го­сударства, не признававшего легального статуса Церкви и еще недавно беспощадно истреблявшего христиан, на этот раз ува­жил их законную просьбу и, по словам Евсевия Кесарийского, «распорядился предоставить дом тем, с кем по вопросам веры переписывались италийские и римские епископы. Таким обра­зом, упомянутый муж был с великим стыдом изгнан мирской властью из Церкви» (Евсевий, цит. изд., с. 276). Это произошло уже только в 272 г.

Некоторые историки, опираясь на сведения, почерпнутые из послания святителя Александра Александрийского, ревностного защитника Никейского Символа веры, одним из последователей Павла Самосатского считают Лукиана, родившегося в 220 и заму­ченного в 311 г. Святой Александр писал, что арианство «закваску свою получило ...от нечестья Лукиана» (цит. по: Флоровский, цит. изд., с. 8). Сам Арий действительно считал себя последователем антиохийских богословов Лукиана и Дорофея. Известно однако, что после мученической кончины Лукиана его имя было внесено в диптих Антиохийской Церкви. Святой Иоанн Златоуст произ­нес в его честь похвальное слово, превознося его мученический подвиг. Его действительные богословские воззрения остаются не вполне ясными, ввиду утраты его оригинальных сочинений, так что судить о них приходится по противоречивым оценкам, кото­рые давались ему его почитателями и противниками. Главный труд

Лукиана – редактирование всего текста Нового Завета и Септуагинты на основании сопоставления с еврейским подлинником и сирийским переводом.

Лукиан и Дорофей стоят у истоков антиохийской богослов­ской школы, которая сложилась во второй половине III столетия, представляя собой своего рода альтернативу александрийской шко­ле. Главное различие этих двух направлений богословской мыс­ли коренится в методе библейской экзегезы. Антиохийцы скеп­тически относились к аллегорическому толкованию Священного Писания, к которому охотно прибегал Ориген. Отталкиваясь от буквального исторического содержания библейского текста, они тогда только находили допустимым усматривать в Писании бо­лее глубокое догматическое содержание, когда оно выявлялось контекстуальным методом экзегезы и не противоречило здраво­му смыслу. Это не значит однако, что, придавая первостепенную важность буквальному значению Священного текста, антиохий­цы держались за него любой ценой. Антропоморфные выраже­ния Ветхого Завета, например, «руце Твои сотвористе мя», отно­сящиеся к Богу, и они истолковывали метафорически, но к такой интерпретации они прибегали с разборчивостью, когда для это­го имелись твердые догматические основания. Александрийцы и антиохийцы пользовались герменевтичсеской техникой, выра­ботанной греческой философией, но при этом они опирались на разные школы: для александрийцев особую ценность представ­ляло наследие Платона, в то время как для антиохийцев, как поз­же, и для западной схоластики, самым авторитетным внешним философом был Аристотель.

По остроумному замечанию В. В. Болотова, «александрийское толкование может быть хорошо только под пером таланта; в анти­охийской школе предлагались такие простые и устойчивые прие­мы, что с ними не без пользы мог трудиться и человек невысоких дарований» (Болотов, цит. изд., т. 4. М., 1994, с. 5). С александ­рийской школой самым прямым образом связано богословие святителей Афанасия Великого и Кирилла Александрийского, но из него выросло также аполлинарианство и монофизитство; бо­гословие Василия Великого опиралось на антиохийскую экзеге­зу, – у других каппадокийцев более заметно влияние Оригена; верным продолжателем лучших традиций антиохийской экзеге­тической школы был святитель Иоанн Златоуст, но антиохийца­ми были также Несторий и Феодор Мопсуэстийский.

К концу III столетия относится зарождение монашества. Слово «монах» (monacoz) означает «уединенный». Монашество – инсти­тут, выросший в ходе церковной истории, но корни его заложены уже в самой евангельской проповеди. Господь Иисус Христос при­зывал Своих учеников к совершенству и отречению от благ мира. Путь к такому отречению лежит и через обет девства. В Евангелии сказано: «Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность чело­века к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вме­щают слово сие, но кому дано; ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от лю­дей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Цар­ства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф.19:10–12). Евангельское совершенство предполагает, помимо целомудрия, нестяжательность, бескорыстие, вплоть до отказа от всяких зем­ных имений. Апостол Павел писал к Коринфянам: «Неженатый за­ботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене. Есть разность между замужнею и де­вицею: незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтоб быть святою и телом и духом; а замужняя заботится о мир­ском, как угодить мужу. Говорю это для вашей же пользы, не с тем, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестан­но служили Господу без развлечения» (1Кор.7:32–35).

Девственниками были святой Иоанн Богослов и другие апо­столы. В первые века церковной истории многие христиане, стре­мясь к совершенству, давали обеты безбрачия, раздавали свое имущество нищим. Св. Игнатий Богоносец писал Поликарпу: «Кто может в честь Господа плоти пребывать в чистоте, пусть пребы­вает без тщеславия» (Раннехристианские отцы Церкви. Антоло­гия, с. 142). По свидетельству мученика Иустина Философа, «есть много мужчин и женщин лет 60 и 70, которые, издетства сделав­шись учениками Христовыми, живут в девстве, и я готов указать таких из всякого народа» (Раннехристианские отцы Церкви. Ан­тология, с. 284). Другой апологет, Афинагор, писал о христиа­нах: «Между нами найдешь многих мужчин и женщин, которые состареваются безбрачными, надеясь тоже соединиться с Бо­гом, ибо жизнь девственная или целомудренная более прибли­жает нас к Богу» (Раннехристианские отцы Церкви. Антология, с. 446). Свидетельства об обетах девства есть и у других древних христианских писателей: у Климента Александрийского, Оригена, Тертуллиана, Минуция Феликса.

Первоначально христианские девы и девственники не разры­вали связи с семьей и миром. Потом, в III веке, некоторые из дав­ших обет девства стали уходить в пустыню. Ранний расцвет мона­шества приходится на IV столетие, когда Церкви дарована была свобода, когда, следуя примеру императоров, вчерашние языч­ники становились христианами. Нравственный уровень римско­го общества от этого вырос, но массы новообращенных привно­сили в жизнь христианских общин суету и страсти «мира сего», который во все времена «лежит во зле». Именно поэтому после­дователи Христа, стремившиеся идти узким путем, уходили в пу­стыню из мира, который хотя и принял Евангелие и поклонился Христу, но не освободился от плена греху. «В эпоху гонений, – по словам протопресвитера Александра Шмемана, – сама принад­лежность к христианству уже «отделяла» человека от мира и его жизни... Но чем больше сближался мир с Церковью и проникал в ее внутреннюю жизнь.., тем более в самой Церкви усиливалось внутреннее выделение тех, кто стремился жить по меркам еван­гельского максимализма» (Шмеман Александр, цит. изд., с. 146).

Но этот уход из мира в пустыню начался еще до святого Кон­стантина и издания Миланского эдикта, – в период между гоне­ниями Валериана и Диоклетиана, когда христиане пользовались большей свободой, чем в предшествовавшие два с половиной сто­летия церковной истории. Правда, первый из известных пустын­ножителей Павел Фивейский, по преданию, ушел в Фиваидскую пустыню во время гонений Деция. Поселившись на берегу ручья под пальмой, плодам которой он питался, преподобный Павел про­вел там в совершенном уединении 91 год и преставился в 341 г.

Основателем монашества почитается однако другой отшель­ник – Антоний Великий, посетивший Павла в пустыне в самый канун его преставления. Антоний родился в Верхнем Египте, в се­ле близ города Ираклеи в христианской коптской семье, обла­давшей умеренным достатком. В 18 лет он лишился родителей и должен был взять на себя попечение о сестре. С детства препо­добный посещал богослужения, совершавшиеся в местной хри­стианской общине, с особым вниманием слушая чтение Еванге­лия – сам он грамоте не обучался. И вот когда он услышал в храме слова Спасителя, сказанные богатому юноше, пришедшему ко Христу, чтобы узнать у Него, как обрести вечную жизнь: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раз­дай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф.19:21), Антоний поступил, руководству­ясь этой заповедью: он передал местным крестьянам свой надел, продал остальное имущество, раздав вырученные деньги нищим, отдал сестру на воспитание христианкам, давшим обет девства, а сам поселился в уединении, вблизи родного села и стал посе­щать других и более опытных «ревнителей» (спудеи), чтобы по­учаться у них христианской аскезе, молитве, бдению, посту, разу­мению Священных Писаний.

В 270 г. он поселился в гробнице, где ему пришлось выдер­жать духовную борьбу с демоническими наваждениями. 15 лет спустя преподобный Антоний перебрался на правый берег Ни­ла в гористую Фиваидскую пустыню и поселился там в руинах заброшенной крепости, выстроенной на горе Писпир. 20 лет он провел анахоретом, а потом к нему стали приходить другие под­вижники, искавшие у него наставления и стремившиеся подра­жать ему в его пустынножительстве. Антоний Великий вначале по смирению уклонялся от бесед, запирался в своем жилище, но однажды стремившиеся к нему почитатели проломили дверь его келии; после этого вторжения он соглашался принимать посе­лившихся в пустыне ревнителей аскетического жития для беседы. Около 313 г. преподобный Антоний вместе с двумя своими уче­никами Макарием и Аматасом переселился дальше на восток, к подножью горы Кульзум, расположенному в 30 километрах от Красного моря. Именно там и по сей день находится монастырь преподобного Антония Великого.

Дважды за время своего анахоретства преподобный, оставив уединение, приходил в Александрию: впервые в 308 г., в разгар гонений Галерия, для утешения и укрепления духа узников, и за­тем, 30 лет спустя, когда он своим авторитетом поддержал право­славных против еретиков-ариан, в руках которых тогда оказалась государственная власть. В это же время он побывал в Нитрийской пустыни и основал там вместе с преподобным Амуном Нитрийским монашеское поселение в Келлиях, ставшее очагом мона­шества в пустыне, расположенной к западу от Нила в его нижнем течении. За советом и наставлением к преподобному приходили не только анахореты, но и епископы, чиновники разных рангов, люди состоятельные и неимущие, копты и греки.

Его самым знаменитым гостем и собеседником стал предстоя­тель Александрийской Церкви святой Афанасий Великий, соста­вивший его житие на греческом языке, которого не знал преподоб­ный, так что беседовать они могли лишь по-коптски. Изречения преподобного Антония и некоторые подробности его жития из­вестны также из «Лавсаика», из книги блаженного Иеронима «О знаменитых людях», из церковных историй Сократа и Созомена, из древних коптских текстов. Преподобный Антоний ото­шел ко Господу около 356 г., прожив более 100 лет. В историю Церкви он вошел как первоначальник и основатель монашества.

На рубеже III и IV веков произошло событие, предвосхищав­шее и упреждавшее издание Миланского эдикта, который даро­вал христианам свободу и открыл путь к вступлению империи в союз с Церковью. В 301 г. христианство стало государственной религией буферного Армянского государства. Проповедь Еванге­лия в этой стране восходит, по преданию, к апостолам Варфоло­мею и Фаддею. С тех пор в Армении существовали христианские общины, поддерживавшие особенно тесные связи с Церковью Антиохи, а с конца II столетия также с Церковью Эдессы. Армянские христиане подвергались преследованиям со стороны правителей страны из парфянской династии Аршакидов.

Перелом в отношениях между Церковью и государством про­изошел в царствование Тиридата III, который был восстановлен на армянском престоле Диоклетианом в 286 г. после победонос­ной войны римлян с Сассанидским Ираном, смертельным врагом армянских Аршакидов – ветви свергнутой в Иране парфянской династии. По договору Рима с Ираном, заключенному в 298 г., Иран признал римский протекторат над Арменией. Отец Тиридата Хосрой, долго и успешно воевавший с основателем Сассанидской династии Арташиром, или Артаксерксом, был убит Апаком, которого подкупил Арташир. В отмщение за это злодеяние Апак, его сыновья и родственники были казнены. Спасся лишь младший сын убийцы, которого его кормилица христианка унесла на свою родину в Кесарию Каппадокийскую. Он был там крещен с име­нем Григорий и получил христианское воспитание.

Вскоре после рождения собственного сына Григорий расстал­ся с женой, как и ее муж, давшей обет безбрачия, и отправился в Рим, где тогда находился бежавший из Армении после ее захва­та персами Тиридат, и поступил к нему на службу, желая своей преданностью низложенному наследнику царского престола за­служить прощение за грех своего отца. Вернувшись при Диокле­тиане вместе с Тиридатом в родную Армению, Григорий стал про­поведовать соплеменникам учение Христа. Когда Тиридат узнал, что его верный слуга сын убийцы его отца, он приказал подверг­нуть его мучениям и бросить в ров, кишевший змеями, своего рода зиндан, устроенный в царском дворце в Арташире. В этой темнице Григорий провел 13 лет. На ее месте был устроен впо­следствии монастырь Хор Випат.

Тиридат, имевший свою резиденцию в Вагаршапате, жестоко преследовал христиан. При нем пострадали 37 бежавших из Ри­ма девушек-христианок, наставницей которых была Гаяне. Одна из девушек Рипсимия, или Рипсиме, отличавшаяся незаурядной красотой и, по преданию Армянской Церкви, происходившая из рода супруги императора Клавдия I, привлекла внимание ца­ря, и тот решил сделать ее своей наложницей. Рипсиме отверг­ла домогательства Тиридата, и царь велел предать ее мучитель­ной казни. Вместе с нею были замучены Гаяне и другие святые девы, но одна из них, Нина, бежала в Грузию, став просветитель­ницей этой страны.

Совершив злодеяние, Тиридат впал в безумие. «Им завладела болезнь ликантропия (психическое расстройство, когда больной воображает себя волком-оборотнем. ...Сестра царя, Хосровидукт, сказала Тиридату, что ей было видение: человек с сияющим ли­цом объявил ей, что преследование христиан должно быть пре­кращено отныне и навеки. Царевна была убеждена, что, если вы­тащить Григория из ямы, он сумеет вылечить царя» (Лэнг Дэвид. Армяне. Народ-созидатель. М., 2005, с. 185). Царь принял совет сестры, освободил Григория, а тот исцелил своего мучителя и кре­стил его вместе со всем царским домом.

Христианство стало государственной религией в Армении, а зороастрийцы были изгнаны из страны. В 302 г. святой Григорий получил епископскую хиротонию в Кесарии Каппадокийской от епископа этого города Леонтия и возглавил Армянскую Церковь. За проповедь Евангелия в родной стране он был прозван Просве­тителем. Город Вагаршапат, по его совету, переименовали в Эчмиадзин, что значит «место сошествия Единородного». В 331 г. Григорий Просветитель оставил кафедру, и на нее был возведен его сын Аристак, а сам святой удалился из столицы в уединенное место, где вскоре отошел ко Господу.

В Римской империи относительно мирная эпоха в жизни Церкви закончилась в самом начале IV века, в конце правления

Диоклетиана. В 303 и 304 г. им изданы были один за другим че­тыре эдикта против христиан, которые подвергли их самым кро­вавым преследованиям за всю предшествующую историю. Это была последняя попытка языческого Рима нанести смертельный удар по Церкви, стоившая ему жизни.

По-христиански мыслящий церковный историк Евсевий Ке­сарийский усматривает коренную причину обрушившихся на Церковь бедствий в духовном расслаблении самих христиан, которому они подверглись в мирные для них времена, предше­ствовавшие гонениям: «Полная свобода изменила течение на­ших дел: все пошло кое-как, само по себе, мы стали завидовать друг другу, осыпать друг друга оскорблениями и только что, при случае, не хвататься за оружие; предстоятели Церквей – ломать друг о друга словесные копья, миряне восставать на мирян; не­выразимые лицемерие и притворство дошли до предела гнусно­сти... Словно лишившись всякого разумения, мы не беспокоились о том, как нам умилостивить Бога; будто безбожники, полагая, что дела наши не являются предметом заботы и попечения, тво­рили мы зло за злом, а наши мнимые пастыри, отбросив заповедь благочестия, со всем пылом и неистовством ввязывались в ссо­ры друг с другом, умножали только одно – зависть, взаимную вражду и ненависть, раздоры и угрозы, к власти стремились так же жадно, как и к тирании тираны» (Евсевий, цит. изд., с. 286). В своем обличающем и покаянном обобщении Евсевий сгущает краски, но Господь, действительно, попустил тогда врагам Церк­ви в очередной раз обрушиться на нее, устроив христианам кро­вавую баню, послужившую к очищению народа Божия от грехов и к славе Церкви, на этот раз явным образом одержавшей побе­ду над своими гонителями.

Почти два десятилетия Диоклетиан весьма толерантно от­носился к христианам: возможно, что к Церкви принадлежали супруга императора Прииска и его дочь Валерия, которая была замужем за цезарем Галерием. Во всяком случае они обе не де­лали тайны из своих христианских убеждений, явным образом избегая языческих жертвоприношений. Христианами были при­дворные вельможи Петр, Горгоний и Дорофей, а также Лукиан, имевший звание препозита священных покоев (praepositus sacri cubiculi), нечто вроде обер-камергера. К числу христиан принад­лежали многие центурионы, военные трибуны и высокопостав­ленные военачальники и чиновники.

Радикальная ревизия религиозной политики, произведенная Диоклетианом, современникам представлялась внезапной и даже загадочной. Но и для историков вопрос о причине столь крутого пересмотра политического курса представляет немалые затруд­нения, и они высказывают на этот счет разные предположения. В. В. Болотов склоняется к версии, которая возникла еще у совре­менников Диоклетиана. В разгар гонений случилось подряд два пожара никомидийского дворца императора. Кто в действитель­ности был поджигателем, осталось неизвестным; ими, разумеет­ся не были христиане, которых молва, не народная, а дворцовая, обвинила в этом преступлении. И вот, как писал В. В. Болотов, император, пораженный в конце жизни «старческой немощью, легко мог подчиниться влиянию своего зятя Максимиана Галерия, который ненавидел христиан и легко убедил Диоклетиана, что они являются виновниками пожара в никомидийском двор­це. Галерий побудил Диоклетиана издать эдикт от лица всех че­тырех правителей, чтобы, таким образом, было воздвигнуто на христиан гонение во всей Римской империи» (Болотов, цит. изд., с. 145). Между тем, как пишет далее сам историк (см. Болотов, цит. изд., 147), пожар во дворце случился уже после издания пер­вого эдикта о гонениях. Таким образом Галерий мог лишь вну­шить Диоклетиану мысль о более беспощадном преследовании христиан как виновниках преступления. Но само начало гонений с пожарами связано не было, оно предшествовало им.

Версия, что главным гонителем был Галерий, а Диоклети­ан, вняв его наветам, дал себя убедить в необходимости при­нятия карательных мер против христиан, восходит к латинскоязычному христианскому писателю Лактанцию, который самим Диоклетианом был приглашен в Никомидию, чтобы занять ка­федру риторики в тамошней школе. В сочинении «О смерти го­нителей» (De mortibus persecutorum) он писал, что у Галерия бы­ла мать Ромула, ревностная почитательница богини гор, в честь которой она часто совершала жертвоприношения, «но христиане отказывались присутствовать на этих жертвах и принимать учатие в ядении идоложертвенного. Вследствие этого мать Галерия пожаловалась на христиан Галерию, а Галерий подбил Диоклитиана к гонению на христиан» (см. А. П. Лебедев. Эпоха гонений на христиан. М., 1994, с. 159, прим. 2 (с. 158–159). Но представ­ление о легкой внушаемости императора, отличавшегося неза­урядным умом, железной волей и властностью, представляется, мягко говоря, не обоснованным, а что касается его мнимой стар­ческой немощи, так Диоклетиан прожил после начала гонений еще 10 лет.

И совсем уже неправдоподобен рассказ Лактанция о прямом толчке к изданию эдикта о гонениях, которым будто бы предше­ствовало «гадание по внутренностям в присутствии императо­ра», внезапно прерванное потому, что «бывшие там христианские придворные перекрестились и так прогнали демонов; жертвопри­ношение повторили несколько раз впустую, прежде чем главный гаруспик догадался, в чем дело, и объявил о причине. После че­го Диоклетиан в приступе ярости ...потребовал, чтобы все, кто был во дворце, принесли жертвы» (Буркхард, цит. изд., с. 239). Диоклетиан, действительно, доверял гадателям и гадалкам, что особенно красочно проявилось в собственноручном убийстве им узурпатора Апра (кабана), и помехи, чинимые гаруспикам его и в самом деле могли раздражить или прогневить, но подобная версия основана на предположении о том, что присутствие христан в императорском дворце оставалось для Диоклетиана тай­ной, внезапно открывшейся, а это, безусловно, было не так, о чем вполне ясно свидетельствует главный источник по гонениям Ди­оклетиана Евсевий Кесарийский и все вообще документы, затра­гивающие эту тему.

Не заслуживает внимания и предположение, что гонениями Диоклетиан пытался перевести массовое недовольство, вызван­ное провалом его опыта введения твердых лимитов на цены то­варов и оплату труда, на христиан. Обладавший проницательным умом и опытом государственного деятеля, Диоклетиан прекрас­но понимал, что инициируя преследования значительной части своих подданных, одушевленных крепкой верой, духовно бодрых и стойких людей, он рискует вызвать несравненно более опас­ную бурю, чем та, которая могла бы произрасти из его, возможно, ошибочной финансовой политики; к тому же введенную им не­удачную меру было легко исправить как ее явной отменой, так и игнорированием ранее изданного закона со стороны государ­ственных чиновников по указанию верховной власти, что, оче­видно, и было сделано.

Ряд историков XIX века, в частности, О. Гунцикер и Т. Прейсс, склонных к апологетической оценке и личности и дел Диокле­тиана, находят виновников гонений в их жертвах – самих хри­стианах: мол, они подрывали вооруженную мощь империи своим пацифизмом. Современный итальянский автор Ф. Самполи толчок к гонениям усмотрел в том, что цезаря Галерия возмутило малоду­шие легионеров-христиан, обнаруженное ими в войне с персами, которое они «маскировали религиозными мотивами» (Sampoli, cit. op. P. 396). В действительности христиане мужественно сра­жались с врагами империи, а пацифистские настроения обнару­живались в еретической или уж во всяком случае маргинальной для Церкви среде – дело обстояло тогда примерно так же, как в новое время, когда толстовцы, квакеры или иеговисты в сво­ем отношении к войне и службе в армии радикально расходятся с церковным христианством.

Крайне натянутыми представляются и обвинения христи­ан в том, что они своими внутренними разделениями, враждой и интригами оттолкнули императора, который раньше относился к ним благосклонно. Этот довод легко опровергается таким сооб­ражением, что император, учинивший гонение на Церковь, был ее несомненным врагом, а значит, раздоры между христианами в его глазах должны были не преувеличивать, но преуменьшать опасность и скорее отводить правителя от мысли о необходимо­сти гонений, которые, при многочисленности христиан, заведо­мо не могли обойтись без потрясений для государства.

Резюмируя свой анализ причин, подтолкнувших Диоклети­ана к гонениям, которые разразились не в начале, но уже в кон­це его правления, Я. Буркхард приходит к заключению, что она кроется в том, что христиане готовили государственный пере­ворот: «Некая часть придворных христиан, возможно, очень немногочисленная, и некая часть провинциальных офицеровхристиан решила, что они смогут осуществить государствен­ный переворот и передать империю в руки христиан или когото, кто им благоволит, намереваясь, может быть, пощадить самих императоров. Не исключено, что Галерий действитель­но обнаружил свидетельства этого прежде Диоклетиана и что последнего только с большим трудом удалось убедить» (Бурк­хард, цит. изд., с. 248).

Косвенные основания для подобного навета Я. Буркхард на­ходит в одном сохранившемся от тех лет документе, действитель­ное содержание которого свидетельствует как раз об обратном, о крайне деликатном, если не сказать благоговейном отношении по крайней мере некоторых христиан к императору, разумеется, в пору до начала гонений. Это послание епископа Александрий­ского Феоны препозиту Лукиану. Наставляя придворного христи­анина, святитель писал: «Бог соделал тебя прекрасным орудием благого дела и даровал тебе великое значение у императора: чрез бури прежних гонений христианство очистилось как золото в гор­ниле, истина и чистота его учения заблистали еще яснее; и теперь при терпимости, какою пользуется Церковь со стороны доброго государя... дела христиан светят пред лицем неверных. Импера­тор, не будучи еще христианином, вверил христианам за их осо­бенную преданность и свое тело, и свою жизнь. Поэтому вы... должны оправдать его доверенность и, сколько можно более, за­ботиться об его благоденствии» (Лебедев, цит. изд., с. 140–141). В этом послании Феона советует адресату принять на свое попе­чение императорскую библиотеку и затем, ведя с Диоклетианом разговоры о хранящихся там книгах, подвести его постепенно к принятию христианского учения.

Комментируя этот совет Александрийского епископа, Буркхард замечает: «Надпись в честь Диоклетиана приписывает хри­стианам желание нисповергнуть государство – rem publicam evertebant; в такой форме утверждение смысла не имеет, но не исключено, что в нем все же скрывается зерно истины. Не случи­лось ли так, что христиане, почувствовав собственный рост и си­лу, попытались приобрести влияние на империю» (Буркхард, цит. изд., с. 244). Таким образом, христиане попытались чрез обраще­ние императора изменить государствееный строй, а из контек­ста рассуждений историка о причине гонений, начатых в конце правления Диоклетиана, вытекает, что, не преуспев в его обраще­нии, они решили прибегнуть к более острым акциям, чем и на­влекли на себя кровавые преследования. Буркхард не утверждает этого прямо, избегая обвинения в прямой инсинуации, но подво­дит читателя к такому выводу. Солидаризуется он и с обвинени­ем в том, что виновниками двух пожаров императорского дворца были придворные христиане (см. Буркхард, цит. изд., с. 247–248).

Прямым толчком к изданию эдикта против христиан могли послужить разные обстоятельства, в том числе и наветы Галерия, гонения могли ужесточиться из-за пожара во дворце, если у импе­ратора возникла хоть тень подозрения, что поджигателями были христиане, но само решение о нанесении удара по Церкви было, конечно, принято Диоклетианом независимо от случайных об­стоятельств, по соображениям принципиального характера, и это решение было им основательно продумано. Два акта, изданных ранее эдикта о гонениях на христиан, проливают свет на моти­вы их преследования.

Первый из них, датированный 295 годом, направлен на укреп­ление семьи и восстановление исконно римской чистоты брач­ных отношений. В нем, в частности, говорится: «Нашей благоче­стивой и религиозной мысли представляется в высшей степени досточтимым и достойным вечного сохранения с благоговейным страхом всего того, что постановлено святого и целомудренного в римских законах. Ибо бессмертные боги как прежде были, так несомненно оставались бы и теперь благосклонными и содруже­ственными римлянам, если бы все живущие под нашим скипет­ром провождали жизнь всегда благочестивую и честную» (цит. по: Лебедев, цит. изд., с. 150).

Масштабный и смелый реформатор, создатель нового госу­дарственного строя – домината, Диоклетиан, как это нередко бывает, по своему самосознанию был приверженцем традиции, хранителем, или лучше сказать, восстановителем основ, давно рухнувших, но представлявшихся ему способными к регенера­ции – революционер на троне мыслил себя реакционером. Ниче­го небывалого в этом нет – ведь и Руссо, проповедуя пересмотр вымышленного общественного договора, что значило, револю­цию, мнил себя пассеистом, стремящимся к возрождению исто­ков, к восстановлению изначального общественного строя. Так вот, основная идея «эдикта о браке» – в неразрывном единстве семьи, морали, права, государства и религии, служащей фунда­ментом общества. Поэтому для возрождения потрясенного рим­ского государства необходимо восстановление римской нацио­нальной религии в самых ее основаниях и возвращение ей былого господствующего статуса и духовной монополии – вполне тота­литарная и фундаменталистская концепция.

Еще более выпукло выразилась политическая и религиозная идеология императора в его эдикте против манихеев, относящем­ся к 296 г.: «Не позволительно, чтобы новая религия порицала древнюю... Величайшее преступление упразднять то, что неко­гда было определено и установлено древними... Поэтому мы на­мереваемся со всею ревностью наказывать злостное упрямство дурных людей, которые противопоставляют новые и неслыхан­ные секты древним богослужениям, чтобы уничтожить по своему гнусному произволу то, что нам некогда было даровано богами... Есть опасность, что со временем они ...смогут своими позорными обычаями и извращенными законами персидских людей.., своей отравой заразить скромный и спокойный римский народ и весь наш земной круг... Поэтому мы повелеваем предавать основате­лей и глав вместе с их отвратительными писаниями строжайше­му наказанию – сожжению в огне; их приверженцы, и прежде всего фанатики, должны быть караемы смертью, их имущество подлежит конфискации в пользу фиска... Язва этого зла должна быть с корнем вырвана из нашего счастливого века» (цит. по: Christ, cit. op. S. 724).

По меткому замечанию К. Криста, «совершенно неизбеж­ным образом подобная установка должна была в конце концов привести к гонениям христиан» (Christ, cit. op. S. 724). Жесто­кое преследование относительно малочисленных манихеев послу­жило своего рода репетицией гонений на христиан, несравненно более многочисленных, и к тому же, что особенно тревожило им­ператора, объединенных в разветвленную и стройную церковную структуру, которая могла представляться ему монолитной орга­низаций, вроде государства в государстве.

Но Диоклетиан все еще медлил с развязыванием этих гоне­ний, рискованности которых он не мог не предвидеть. Поэтому он долго откладывал принятие решения, необходимость которого он сознавал в рамках своего мировоззрения и своей политической идеологии, откладывал потому, что, как справедливо писал рус­ский историк А. П. Лебедев, «в начале правления Диоклетианова государственная система не представляла твердости и прочности; наперед нужно было усилить и укрепить эту систему, и только опи­раясь на нее можно было думать о борьбе с христианством... Борь­ба с христианством была заключительным звеном в программе реформирования римского государства, и это было потому, сло­вом, что Диоклетиан сначала хотел собраться с силами, а потом уже ринуться на христиан» (Лебедев, цит. изд., с. 158).

При очевидной продуманности решения о гонениях и впол­не понятном отлагательстве их начала до того момента, когда режим укрепится и будет способен во всеоружии обрушиться на Церковь, не вполне объяснимыми остаются проявления особой терпимости, если не сказать расположения, Диоклетиана к хри­стианам, которые он выказывал до начала их преследования: при нем и, несомненно, с его разрешения возле самого дворца в Никомидии был построен огромный христианский храм, христиане входили в число ближайших царедворцев и присутствовали в его охране, христиане служили военачальниками и правителями про­винций, наконец, христианками, или по меньшей мере, всецело сочувствовашими им были его домашние – супруга и дочь! Во власти императора было не допустить подобного положения дел. Предположение о том, что таким образом он стремился усыпить бдительность христиан, не выдерживает критики, потому что он прекрасно понимал, что Церковь это не милитантная политиче­ская партия, способная к закулисным интригам и заговорам; тем более ни с чем не сообразны были бы подобные эксперименты внутри собственной семьи.

Причина крайней терпимости Диоклетиана к христианам, граничащей с покровительством, притом что его решение о гоне­ниях было принято не спонтанно, а явилось плодом продуманной политики, заключалась, вероятно, в том, что, не разделяя веро­ваний христиан, он по-человечески испытывал к ним сочувствие и расположение. При всей целеустремленности этого политика, он не был внутренне монолитным; совсем напротив, как личность Диоклетиан был соткан из противоречий. Одно из них лежит на поверхности – при самом благоговейном, если не сказать куль­товом отношении к римскому имени, к римским древностям, этот иллириец эмоционально относился к Риму с отвращением. Он поселился в Никомидии не только по военно-стратегическим соображениям, но и потому, что ему, выходцу из балканского за­холустья, было душно в гигантском мегаполисе, в этом кишащем человеческом муравейнике.

Диоклетиан ценил христиан за то, что мог на них положить­ся, и потому окружал себя ими. Считая необходимым для восста­новления разрушенного прежними гражданскими войнами Рим­ского государства реставрировать древнюю религию, и находя главным препятствием в этом деле Христианскую Церковь, он решил нанести по ней удар, на который ему однако нелегко бы­ло пойти по причинам былых или не до конца исчезнувших сим­патий к христианам. Кроме того, удар этот, считал он, следова­ло тщательно подготовить.

Но отлагая начало гонений, император не терял времени да­ром. Действуя обдуманно, он загодя обезопасил себя от возмож­ных, по его представлениям, силовых акций со стороны христи­ан. Именно поэтому за четыре года до издания эдикта против христиан, в 299 г., Диоклетиан повелел принести жертвы рим­ским божествам всем придворным, а затем также всем воинам и чиновникам, что по существу дела обозначало чистку двора, армии и государственного аппарата от стойких христиан. В ре­зультате этой меры в окружении Диоклетиана должны были остаться лишь падшие христиане, хотя в действительности это было не совсем так. Вероятно, существовали разнообразные спо­собы уклониться от жертвоприношений идолам и остаться на службе. Об этом говорят случаи репрессий христианских вои­нов, чиновников и придворных, имевшие место уже после изда­ния эдикта против христиан.

Прямые гонения начались в Никомидии с разрушения хри­стианской церкви этого города. 23 февраля 303 г., в праздник терминалий, посвященный богу пределов, префект Никомидии в сопровождении нескольких чиновников и вооруженного отряда вошел в церковь и приказал предать ее разрушению, а Священ­ные книги изъятию и сожжению, тем самым открыв чреду собы­тий, при своем завершении положивших предел существованию языческого Рима. При исполнении этого распоряжения евхари­стические сосуды и иные святыни были поруганы, расхищены или уничтожены. А на следующий день был оглашен императорский эдикт против христиан. Текст эдикта не сохранился, но о содер­жании его известно из сочинения Лактанция «О смерти гоните­лей» и из «Церковной истории» Евсевия Кесарийского, чье сви­детельство, при наличии некоторых расхождений в изложении императорского акта, представляется более достоверным: «Нака­нуне праздника Страстей Господних повсюду был развешан им­ператорский указ, повелевший разрушать церкви до основания, а Писание сжигать и объявлявший людей, державшихся христи­анства, лишенными почетных должностей; домашняя прислуга лишалась свободы» (Евсевий, цит. изд., с. 287).

Комментируя содержание этого акта, который вскоре был репродуцирован тремя другими правителями: Максимианом, Галерием и Констанцием, А. П. Лебедев писал: из эдикта видно, что на первом этапе «характеристическими чертами гонения бы­ли: 1) разрушение церквей и сожжение Св. книг, но, по свиде­тельству одного древнего писателя (Арновия), приказано было уничтожать не одни Св. книги, а все вообще сочинения христи­анские... 2) Христиане лишались гражданских прав и чести, ли­шались своих должностей; так по Евсевию, а по редакции указа у Лактанция даже лишались права жаловаться на кого-либо в су­де... 3) Для христан произошло ограничение в правах на свободу.

Эта черта требований указа представляется неясною, в особенно­сти в редакции указа у Лактанция. Христиане, говорит, послед­ний, «лишены были свободы» (non haberent libertatem). Но этих слов нельзя понимать в том смысле, что христиане обращены бы­ли поголовно в рабство, ничего подобного не указывает история гонений. Указанному требованию, как оно выражено в... словах Евсевия, нужно давать такое толкование: рабы христиане не мо­гут стать свободными, если они, получив свободу по какому ли­бо случаю, будут однако ж оставаться в христианстве» (Лебедев, цит. изд., с. 161).

В самый день обнародования эдикта один высокопоставлен­ный христианин, «движимый, – по словам Евсевия, – горячей ревностью по Боге и побуждаемый верой, схватил указ, прибитый на виду в общественном месте, и разорвал его на куски, как без­божный и нечестивейший» (Евсевий, цит. изд., с. 290). При этом, по сведениям, почерпаемым у Лактанция, он с мрачным сарказ­мом произнес такие слова: «Не еще ли объявление победы над готами и сарматами?» (см. Лебедев, цит. изд., с. 162). Подверг­нутый жесточайшим пыткам, он был заживо сожжен. Возможно, он носил имя Эветия, которое упомянуто в сирийском мартиро­логе никомидийских мучеников под 24 февраля (см. Delehaye H. Les origines du culte des martyrs. Bruxelles, 1912).

В Антиохии был казнен диакон Роман, который, прибыв в этот город из Кесарии Палестинской, после сожжения антиохийских церквей укорял местных христиан «за их равнодушие к вере, за то, что они позволили себе приносить жертвы. За такую смелость... он сначала был осужден на сожжение, а потом ему отрезан был язык и сам он ввергнут в тюрьму, где и замучен» (Лебедев, цит. изд., с. 173–174).

Сразу после издания эдикта придворные чины, военачальни­ки и чиновники, исповедавшие Христа, были принуждаемы к от­речению от Него под угрозой увольнения от службы и лишения привилегированного статуса honestiores. Павших, как и в гоне­ние Декия, оказалось немало. Именно в ту пору к жертвоприно­шениям были принуждены супруга императора Прииска и его дочь Валерия, так они отвели от себя подозрение в принадлеж­ности к Церкви, справедливое или нет, – трудно сказать, но хо­рошо известно было их расположение к христианам.

Вскоре затем один за другим случилось два пожара в Никомидийском дворце императора. Ненавистники Церкви обвини­ли в поджеге христиан, среди самих христиан распространилось подозрение, что тайным подстрекателем поджега был цезарь Галерий, уже ранее подталкивавший Диоклетиана к гонениям про­тив христиан и искавший повода для обвинения их в преступных деяниях. Историки выдвигают разные версии о причине пожа­ра, повторяя слухи, которые распространялись его очевидцами.

Современный итальянский автор Ф. Самполи склоняется вслед за Буркхардом к обвинению в поджеге христиан, хотя и не утверждает этого категорически: после издания первого эдик­та против христиан, весьма умеренного, по его характеристике, «в течение пятнадцати дней императорский дворец в Никомидии горел дважды. При этом огонь оба раза загорался в тех са­мых покоях, где спал Диоклетиан. Это было уже слишком. Подо­зрение пало на христиан, в особенности на дворцовых евнухов, фанатичных и могущественных, заодно с некоторыми из их со­братий, столь же фанатичных» (Sampoli, cit. op. P. 396). Бездока­зательный навет! Впрочем, и версия Лактанция о том, что дворец подожгли клевреты Галерия, чтобы спровоцировать Диоклетиана на ужесточение ранее начатых гонений также не заслуживает до­верия. Святой император Константин впоследствии назвал причи­ной пожара – молнию, поразившую дворец. Большинство исто­риков сомневается в достоверности и этой версии.

Затем случились еще два параллельных события, виновни­ками которых молва также назвала христиан: появление узурпа­торов в Армении и Антиохии. Оба мятежа были легко и быстро подавлены, но в правительствнных кругах усугубились тревож­ные настроения, которые побуждали к ужесточению репрессив­ной политике.

В этой обстановке Диоклетианом один за другим изданы бы­ли два новых эдикта, одним из которых, по словам Евсевия, «пред­писывалось всех епископов повсеместно... заключить в тюрьму» (Евсевий, цит. изд., с. 287), а другим – «всякими средствами за­ставить их принести жертву» (Евсевий, цит. изд., с. 287). Посколь­ку далее Евсевий пишет о «предстоятелях Церквей, мужественно претерпевших жестокие мучения» и о «тысячах других, не по­мнивших себя от трусости» и «при первом же натиске сразу ли­шившихся всех сил» (Евсевий, цит. изд., с. 288), действие эдикта распространялось не только на епископов, но, очевидно, на всех вообще клириков. Это собственно видно и из слов Евсевия о том, что «повсюду попали в заключение тысячные толпы; тюрьмы, построенные издавна для убийц и разрывателей могил, были те­перь полны епископов, священников, диаконов, чтецов и закли­нателей; места для осужденных за преступление не оставалось» (Евсевий, цит. изд., с. 293).

Казни обрушились и на христиан, служивших при дворе или занимавших командные должности в армии. Дорофей и Горгоний вместе с другими христианами из числа придворных юношей бы­ли удавлены. Особенно лютым мучениям предан был дворцовый сановник Петр. Его, по рассказу Евсевия, «привели на площадь» в Никомидии и «велели принести жертву; он отказался. Его ве­лели раздеть, подвесить и сечь по всему телу бичами, пока, уму­ченный, он, пусть и против воли, не сделает, что приказано. Он терпел, бесповоротный в своем решении, хотя кости его уже бы­ли видны; и вот составили смесь из уксуса с солью и стали поли­вать уже помертвевшие части тела. Он презрел и эти страдаия; тогда притащили на середину железную решетку, подложили под нее огонь и стали жарить то, что оставалось от его тела, так, как жарят мясо, приготовляемое в пищу, не целиком, чтобы он сразу не скончался, а по частям: пусть умирает медленно. Уложившим его на огонь разрешено было снять его не раньше, чем он знаком даст согласие выполнить приказ. Мученик, однако, не сдался и по­бедоносно испустил дух среди мучений. Так был замучен один из императорских придворных юношей. Его звали Петром, он был достоин своего имени» (Евсевий, цит. изд., с. 291). Останки при­дворных юношей бросили в море. По церковному преданию, от­разившемуся у Метафраста, в Никомидии после 8-дневных му­чений пыток за верность Христу был обезглавлен военачальник родом из Каппадокии Георгий, которого христианский мир чтит как мученика и отважного воина.

Гонения на христиан из Никомидии распространились в дру­гие провинции. Сохранившиеся мученические акты свидетельст­вуют о казнях христиан в Александрии, Фракии, Ликии, Палести­не, Финикии, Африке, Мавритании, Нумидии, Испании, Италии и на Сицилии. В Кесарии Палестинской после жестоких пыток был обезглавлен священник Прокопий, обвиненный в государствен­ной измене, которая заключалась в том, что он на допросе «про­изнес гомеровские стихи «Нет доброго там, где много господ» – стихи, которые приняты были за слова, содержащие оскорбление императоров» (Лебедев, цит. изд., с. 173). Два других палестинских клирика Алфей и Закхей были казнены за то, что «они настойчиво утверждали, что они признают одного только царя – Иисуса Хри­ста, а это язычниками было принято как богохульство против свя­щенного имени императоров» (Лебедев, цит. изд., с. 173).

Август Максимиан и цезарь Галерий преследовали христи­ан даже с большей свирепостью, чем сам Диоклетиан. Особенно много мучеников пострадало в Африке, находившейся под вер­ховным управлением Максимиана. Епископ Феликс был схвачен в африканском городе Тибиуре. Проконсул Африки потребовал от него выдачи Священных книг. После отказа сделать это, Фе­ликс был переправлен в Апулию. Его допрашивали и там, требуя выдачи Писаний, и в конце концов за отказ подчиниться гоните­лям он был приговорен к усечению мечем.

Чтобы сломить волю христиан и особенно христианок, пала­чей подталкивали к надругательству над их целомудрием, к рас­тлению девиц. Спасая свою честь, христианки иногда шли на доб­ровольную смерть, которая Церковью никогда не рассматривалась как греховное самоубийство: «некоторые из них, – по словам Евсевия, – избегая испытания и не дожидаясь, пока их схватят враги, бросались вниз с высоты дома» (Евсевий, цит. изд., с. 303). Подобным образом поступила ученица антиохийского пресвите­ра Лукиана 15-летняя мученица Пелагия, бросившаяся с крыши своего дома, чтобы сохранить целомудрие.

Более сносным оставалось положение христиан в той части империи, которая находилась под управлением цезаря Констан­ция – в Британии, Германии и Галлии, но не в ее южной части, находившейся в прямом подчинении августа Максимиана. Лактанций писал: «Что касается до Констанция, то, опасаясь, чтобы кто не подумал, что он не одобряет решения императора, он дал дозволение разрушить несколько церквей, которые можно было легко восстановить, но не позволял, чтобы гонение простиралось на самых христиан» (цит. по: Лебедев, цит. изд., с. 188). Впро­чем, Евсевий, биограф и панегирист его сына святого Констан­тина, утверждает, что Констанций «вовсе не участвовал в войне против нас, оберегал своих подданных христиан от вреда и обид» и даже «не разорял церквей и ничего иного против нас не приду­мывал» (Евсевий, цит. изд., с. 308). По обстоятельствам действи­тельного положения вещей, характеристика Лактанция в данном случае представляется более достоверной.

Христиан преследовали римские власти, но по разительному контрасту со временами Нерона или Траяна, народ при Диоклетиане не удалось заразить антихристианской фобией и истерией. Каз­ни христиан, которые были добрыми соседями, сослуживцами и даже иногда друзьями бок о бок живших с ними язычников, не только не вызывали энтузиазма толпы, но скорее способны были настроить народ против властей, жестокость которых вызывала у благонамеренных обывателей отвращение или стыд. «Афанасий Великий рассказывает, что в Александрии некоторые язычники предпочитали рисковать и своим состоянием и свободою, чтобы только не выдавать христиан, укрывавшихся в их домах» (Боло­тов, цит. изд., т. 2, с. 154).

В ноябре 303 г. Рим праздновал двадцатилетие правления Ди­оклетиана. К юбилею был присоединен триумф в честь победы над сассанидским Ираном. Диоклетиан прибыл на торжества из своей никомидийской резиденции в Рим, туда же приехал для уча­стия в юбилейных празднествах и триумфе Максимиан. В честь празднеств 17 ноября в Риме издан был эдикт об амнистии осуж­денных и подсудимых. Этот акт затронул и христиан, содержав­шихся в узах. Из сочинения Евсевия Кесарийского «О палестин­ских мучениках» известно, что в Палестине из тюрем выпустили всех заключенных пастырей, в Антиохии в темнице остался лишь один диакон (см. Лебедев, цит. изд., с. 166). Подобное происходи­ло, очевидно, и в других провинциях, но действие амнистии про­должалось недолго.

Хотя Диоклетиан велел раздать в подарки римлянам 310 мил­лионов динариев – юбилейный конгиарий превосходил по раз­мерам подарки его предшественников, римляне все равно были недовольны и даже обвиняли императора в скупости. Еще боль­шее недовольство вызвало то обстоятедьство, что они рассчиты­вали на более впечатляющие игры. Неблагодарность римлян огор­чила императора. Вся обстановка шумной и суетной столичной жизни раздражала состарившегося провинциала, и он постарал­ся как можно скорее оставить неуютный Рим. В начале 304 г. он уже находился в Равенне, а затем отправился оттуда на восток, в ставшую ему привычной и родной Никомидию. Зимний путь оказался для пожилого опасным. В дороге он простудился. Нача­лась тяжелая болезнь, угрожавшая имератору смертью. На неко­торое время он вынужден был устраниться от дел. Важные госу­дарственные решения принимались цезарем Галерием.

Он собственно и стал инициатором изданного от имени Ди­оклетиана в феврале 304 г. нового, уже четвертого, и самого же­стокого эдикта против христиан. Содержание этого эдикта в кни­ге Евсевия «О палестинских мучениках» передано так: «Посланы были царские грамоты, в которых заключалось повеление всем (христианам) поголовно приносить жертвы и делать возлияния богам» (цит. по: Лебедев, цит. изд., с. 168). По своему размаху на этом этапе гонения достигли масштабов Дециевых и превзошли их.

Антихристианский террор приобрел тотальный характер в Египте, земля которого обагрилась кровью мучеников. Многие христиане бежали из Египта в другие земли – в Палестину и Фи­никию, но и там их не оставляли в покое, арестовывали, требова­ли от них отречения от Христа, и затем отказавшихся подчинить­ся предавали в руки палачей. Евсевий рассказывает о мучениях христиан, которые он собственными глазами видел в Тире Фини­кийском: «С изумительной выдержкой встречали эти благород­ные люди нападение любого зверя: леопарда, медведя.., кабана, быка, разъяренных от прижигания каленым железом. Мы и сами присутствовали при этом и видели, как в свидетельствовавшем о Спасителе нашем явно присутствовала и являла себя Божествен­ная сила Самого свидетельствуемого Иисуса Христа. Плотоядные звери долго не осмеливались ни прикасаться, ни даже подходить к телам людей, возлюбленных Богом, а кидались на тех, кто, стоя за ареной, их дразнили. Святые борцы одиноко стояли, обнажен­ные, и, как им было приказано, размахивали руками, привлекая зверей на себя, но звери к ним не прикасались. А иной раз звери устремлялись на них, но, как бы удерживаемые Божественной си­лой, они отходили вспять» (Евсевий, цит. изд., с. 294).

Христианскую кровь гонители проливали и в западных про­винциях – в Африке, Испании, Галлии, находившихся под властью Максимиана. «До нас сохранилось очень значительное количе­ство актов мученических из времени его правления... О крова­вом гонении в Италии свидетельствуют акты Сотеры девицы... и акты диакона Евпла, скончавшегося мученически в г. Катанье в Сицилии. О суровости гонения в Галлии свидетельствуют акты Рогациана и Донациана, пострадавших в Нанте... Рогациан и Донациан были братья, они были брошены в темницу, один из них впрочем еще не был крещен, именно старший Рогациан. В тюрь­ме братья молят Бога, чтобы Он попустил вместо воды крещения креститься Рогациану кровью мученическою. Оба они были по­том обезглавлены. О гонении в Испании свидетельствуют акты Винцентия, диакона в Сарагосе... Проконсул Дациан потребовал к себе на суд еп. Валерия и диакона Винцентия, отличавшегося даром красноречия и бывшего проповедником в христианских со­браниях. Валерий епископ, как человек не красноречивый, про­сил Винцентия произнести за него исповедание христианское на суде. Винцентий это и исполнил. Епископ был сослан в ссылку, а Винцентий после многих мучений скончался в тюрьме» (Лебе­дев, цит. изд., с. 178–179).

Волна гонений менее всего задела Британию, где правил це­зарь Констанций, но и там в 304 или в начале 305 г. пострадал святой мученик Албаний.

В 305 г. исполнилось 20 лет со времени назначения соправи­теля Диоклетиана Максимиана, и Диоклетиан решил, что наста­ла пора выполнить решение, принятое при учреждении тетрар­хии, об отставке обоих августов, с тем чтобы верховная власть перешла от них к цезарям. Максимиан явным образом не горел желанием оставить власть, но Диоклетиан настоял на необходи­мости их совместного ухода.

Прямым основанием для отставки было ранее принятое ре­шение. И все же Диоклетиан оставлял власть в ту пору, когда им­перия приведена была гонениями против христиан, не встре­тившими энтузиазма и в среде язычников, в смутное состояние. В этой ситуации он мог бы ради блага государства, как он его по­нимал, еще на некоторое время, до преодоления кризиса, удер­жать за собой власть, если бы имел надежду восстановить по­рядок и спокойствие. Не нужно думать, что к уходу в отставку Диоклетиана подтолкнули болезнь и надвигающаяся старость. От болезни он поправился и прожил еще 8 лет, так что физи­ческих сил ему хватило бы для удержания браздов правления в своих руках. Судя по тому отвращению к политической дея­тельности, которое он выказывал, находясь в Салоне, где зани­мался выращивавнием капусты, перед отставкой он испытывал глубокую резиньяцию, если не сказать, горечь поражения, ко­торую более всего способен был вызвать в нем провал кампа­нии преследования христиан.

Как это бывало и в прежние гонения, число христиан в ре­зультате гонений не убавилось существенным образом, а внутрен­ний мир в империи и ранее, конечно, не прочный, но до начала кампании относительно сносный, был подорван. Политическому воображению Диоклетиана не открывалось никакой перспекти­вы, а поскольку он не был вульгарным властолюбцем, исчез смысл дальнейшего пребывания его у власти. Не будучи трусом, он, по­добно древнему диктатору Сулле, не страшился за свою безопас­ность, хотя, в отличие от Суллы, уходившего в частную жизнь триумфатором, Диоклетиан ушел побежденным, хотя, впрочем, заглянуть в его душу едва ли еще возможно, и заключения психо­логического характера на его счет лишь гипотетичны.

Как бы там ни было, 1 мая 305 г. состоялась церемония тор­жественной отставки Диоклетиана. «Холм в трех тысячах от Никомедии, колонна со статуей Юпитера, слезы старого императора, говорящего с солдатами, дожидающегося его дорожная карета» (Буркхард, цит. изд., с. 251–252) – так описывает обстановку этого акта Буркхард, опираясь на Лактанция. Максимиан, хотя и против воли, сдублировал эту церемонию в своей резиденции в Милане. Диоклетиан удалился из Никомидии в родной Иллирик и поселился поблизости от родных мест в Салоне (современ­ном Сплите), где для него был воздвигнут грандиозный дворец, в руинах которого в средневековье располагался целый город. Диоклетиан умер в этом дворце в 313 г., по Евсевию Кесарийскому, от дряхлости. Аврелий Виктор полагает, что его отравили. Остан­ки императора были погребены во встроенном в Салонский дво­рец мавзолее. Максимиан после отставки переехал в свою виллу в Луканиию, а его сын Максенций водворился в Риме.

Новыми августами стали прежние цезари Гай Флавий Вале­рий Констанций Хлор на западе и Гай Галерий Валерий Максимиан на востоке. По словам Евсевия Кесарийского, написавшего биографию его сына святого Константина, «старшие по времени государи, не знаю почему, отказались от престола... И тогда-то Констанций провозглашен первым августом и кесарем. Сначала был он украшен диадемой кесарей автократоров и занял первое между ними место, а потом, отличившись в этом сане, облечен высочайшей у римлян властью, – наименован первым из четы­рех избранных впоследствии кесарей» (с. 38–39). Хотя Евсевий, характеризуя восхождение Констанция к вышей власти, выража­ется несколько туманно, из сказанного им с несомненностью вы­текает первенство Констанция.

Последним правительственным актом Диоклетиана стало на­значение новых цезарей. Ими стали поставленный для управления Иллириком под верховенством Галерия его племянник Валерий

Максимин Даза, и полководец Флавий Валерий Север, ставший помощником Констанция – они оба имели иллирийское проис­хождение. Есть основания полагать, что эти назначения были сде­ланы в угоду Галерию, – возвышен был его родственник, не от­личавшийся ни талантами, ни знаниями, а на запад направлен популярный полководец, которого можно было противопоставить августу Констанцию. Во всяком случае известно, что сделанны­ми назначениями недоволен был ушедший в отставку Максимиан, надеявшийся на возвышение своего сына Максенция. Многие из военачальников и высокопоставленных чиновников на западе, преданных Констанцию, испытывали разочарование из-за того, что цезарем не был поставлен его сын Константин, состоявший тогда в свите Диоклетиана в Никомидии. Галерий знал о серьез­ном заболевании Констанция и надеялся в ближайшее время пра­вить империей единовластно.

Для этого однако надо было заблаговременно позаботиться об устранении сына Констанция Константина, который остал­ся в Никомидии, под присмотром Галерия, фактически в поло­жении заложника. Констанций видел опасность, угрожавшую самой жизни его сына и потому обратился к соправителю с пись­мом, в котором умолял его отпустить Константина к отцу, стра­дающему от недугов. Ради соблюдения приличий или чтобы усы­пить бдительность соправителя, Галерий ответил согласием на исполнение его просьбы, но Константин, на месте реально оце­нивший складывающуюся обстановку, решил бежать из Никомидии, и бежать стремительно. Перебравшись через Босфор, он поехал в сторону Дуная, пересек Альпы и наконец добрался до Гесориака (Булони), где тогда находился его отец, готовый к от­плытию через Ла-Манш в Британию. Узнав об отъезде Констан­тина за 15 часов до предполагавшегося срока, Галерий приказал его догнать, но сделать этого не удалось, потому что предусмот­рительный беглец заблаговременно велел своим слугам подре­зать жилы у почтовых лошадей.

Сопровождая отца, святой Константин отправился на север Британии воевать с каледонскими пиктами, нападавшими на рим­ские гарнизоны. Пиктам нанесены были чувствительные удары, но в ходе военных операций здоровье Констанция резко пошат­нулось, и 25 июля 306 г. он умер в своей штаб-квартире в Эбураке (современном Йорке). У его одра находились его вдова Феодора и их дети: Далмаций, Юлий Констанций, Ганнибалион, Констан­ция, Анастасия и Евтропия. Никто из них не достиг еще совер­шеннолетия, и 32-летний Константин взял под свою опеку маче­ху и единокровных братьев и сестер.

Преданные Констанцию легионы немедленно провозгласи­ли его старшего сына августом, и Константин отправил Галерию послание, в котором извещал его смерти отца и о том, что армией он аккламирован августом. К посланию был приложен его портрет с диадемой на голове. Для укрепления своей власти над всей территорией, которая ранее находилась под управле­нием отца и чтобы в случае непризнания его Галерием быть го­товым сразиться с ним, Константин переправил большую часть армии, воевавший с пиктами, на континент. Германские и аль­пийские легионы поддержали его. Чтобы быть ближе к возмож­ному эпицентру событий, святой Константин сосредоточил под­чиненные ему вооруженные силы на юге Галлии, разместив свою штаб-квартиру в Арелате.

Трезво оценив сложившуюся ситуацию, Галерий удержался от развязывания гражданской войны. Он признал Константина цезарем, а августом, ссылаясь на преемство по старшинству, по­ставил своего сторонника ранее возведенного в цезари Флавия Валерия Севера, в управление которому были переданы Италия, Испания и Африка. Галлией и Британией правил Константин, фак­тически не сообразуясь с Севером. В подвластных ему странах го­нение на христиан, и ранее, при его отце, имевшее относитель­но мягкие формы, было совершенно прекращено.

Между тем, в Италии стремительно росло недовольство Севе­ром из-за обременительной налоговой политики. Масло в огонь подлили основанные на его собственных высказываниях слухи о том, что он собирается расформировать преторианскую гвар­дию. Мятежные настроения особенно зашкаливали в Риме, жи­тели которого давно уже были недовольны, что их город только по имени оставался столицей, а настоящий политический центр Италии и Запада был перенесен в Медиолан, где и находиась ре­зиденция Севера. Недовольством умело воспользовался сын от­ставного августа Максимиана Геркулия Максенций. Он отважился возглавить мятеж, и 27 октября 306 г. преторианцы провозгласи­ли его императором и принцепсом. Попытка Максенция получить согласие на свое включение в круг правителей со стороны Гале­рия не увенчалась успехом, Галерий велел Северу двинуть подчиеные ему легионы на Рим, но на помощь сыну выступил старик Максимиан, срочно приехавший в столицу из своей луканской виллы и объявивший о своем возвращении к власти. Популяр­ность Максимиана в армейских кругах привлекла на его сторо­ну легионеров, и войска, посланные на подавление узурпатора Максенция, переходили на его сторону, так что Север вынужден был с оставшимся верным ему отрядом отступить на север Ита­лии, и запереться в Равенне.

Укрывшись за ее крепостными стенами, он ожидал помощи от Галерия, который уже повел в Италию многочисленную илли­рийскую армию, но натолкнувшись на энергичное сопротивление италийских городских гарнизонов, перешедших на сторону Максимиана Герулия, он попытался вступить в переговоры с Максенцием, которые однако не увенчались успехом. В этой ситуации у Севера не выдержали нервы, и он на переговорах с посланца­ми Максимиана принял продиктованные ему условия: прекра­тить сопротивление, открыть крепостные ворота и отказаться от претензий на власть. В обмен на капитуляцию ему обещана бы­ла жизнь, но сдавшись в плен, он был убит по приказу Максимиана. 11 ноября 307 г. Галерий поставил вместо него правителем Запада с титулом августа своего боевого сподвижника иллирий­ца Лициния. Фактически под его управлением была лишь Паннония. Признавая его полномочия, Константин правил самостоя­тельно, а Максенций, владевший Италий, Испанией и Африкой, совершенно игнорировал Лициния.

В этих странах при Максенции прекратились гонения на хри­стиан, как уже раньше, в 305 г., с уходом Диоклетиана, они были прекращены Констанцием в Галлии и Британии. «В Испании, – по замечанию В. В. Болотова, – было несколько случаев казни мученикова. Впрочем некоторые христиане здесь держали себя настолько вызывающим образом, что, например, Эльвирский Со­бор, бывший в 305 г., должен был постановить одним правилом, что убитые в походах на разрушение языческих капищ и идолов, не должны быть признаваемы мучениками» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 151).

В церковно-исторической литературе высказывались сомне­ния относительно традиционной датировки Собора, состоявше­гося в Эльвире (Гренаде). Некоторые относят его ко времени до начала Диоклетиановых гонений, либо уже к 313 г., когда был издан Миланский эдикт. Во всяком случае в 316 г. скончался один из его участников епископ Валерий. Председательствовал на Соборе епископ Акциса (современного Кадикса) Феликс, ве­роятно, по причие старшинства хиротонии или возраста, по­добно тому как подобным образом определялось первенство епископов в пределах провинциальнывх Церквей Африки. В со­борных деяниях участвовало 19 епископов, 24 пресвитера, ди­аконы и миряне. Известно, что епископы и пресвитеры на со­борных заседаниях сидели, а диаконы и миряне участвовали в них стоя. Постановления Собора, изданные в виде 81 кано­на, в основном относятся к христианской этике и дисциплине, предусматривают прещения для грешников и при этом отли­чаются ригористической тенденцией, сближающей их с новацианством, хотя это был Собор кафолических христиан южной Испании. Смягчение епитимий Собор допускал лишь примени­тельно к женщинам и больным.

При относительно безопасной обстановке для западных хри­стиан, на Востоке, где правили Галерий и его племянник Максимин Даза, свирепствовали гонения. По словам А. П. Лебедева, «мно­го пролито было христианской крови на Востоке, когда Галерий в 306 году, по смерти Констанция, сделался первым августом, верховныи императором (с этого времени он жил в Никомидии)... Он не издавал новых грозных указов против христиан; гонение продолжалось на основании прежних указов Диоклитиана. Но бесконтрольность в управлении делала то, что гонение потеря­ло всякую цель и стало бессмысленным изуверством. Христиан гнали, мучили и казнили главным образом потому, что они ли­шены были покровительства законов. К царствованию Галерия должны быть отнесены все те подлинные акты мучеников, какие носят дату Диоклетианову, но не могут быть приписаны времени правления самого Диоклетиана» (Лебедев, цит. изд., с. 192–193).

Евсевий Кесарийский рассказывет о самых изобретатель­ных способах мучительства, которым подвергали христиан: «Одних, как в Аравии, зарубили секирами; другим, как в Каппадокии, ло­мали ноги; иногда подвешивали головой вниз и разводили под ними слабый огонь: люди задыхались в дыму, поднимавшемся от горячих сучьев, как случилось в Месопотамии; а иногда, как в Александрии, им отрезали носы, уши, руки и уродовали другие члены и части тела. Вспоминать ли антиохийских мучеников, ко­торых поджаривали на раскаленных решетках с расчетом не сра­зу их умертвить, а подольше мучить; другие предпочитали поло­жить в огонь правую руку, чем прикоснуться к мерзкой жертве» (Евсевий, цит. изд., с. 302–303). Понтийским мученикам «заго­няли под ногти на руках острые тростинки и прокалывали на­сквозь пальцы; расплавив свинец, поливали этим кипящим ме­таллом спину» (Евсевий, цит. изд., с. 305).

Одна мать христианка, чтобы уберечь своих дочерей Дом­нину, Веронику и Просдокию от растления, по рассказу Евсевия, который, правда, не называет их имена, известные однако из Церковного Предания, «изобразила дочерям все те ужасы, какие готовят им люди; самой страшной и непереносимой была угро­за непотребным домом... и предложила единственный выход – бегство к Господу. Дочери утвердились в этой мысли, пристойно окутались плащами, на полпути попросили у стражи разрешения отойти немного в сторону и бросились в реку, протекавшую ря­дом» (Евсевий, цит. изд., с. 303).

В Илиополе Финикийском были обезглавлены святые муче­ницы Варвара и Иулиания. В житии святой Варвары говорится о том, что она была крещена тайком от своего отца Диоскора, ко­гда тот уезжал из города. Перед своим отъездом он распорядил­ся выстроить баню с двумя окнами в честь чтимых им божеств солнца и луны, но Варвара упросила строителей сделать три окна в честь Святой Троицы и у входа в баню начертала крест. Фана­тичный язычник, Диоскор, узнав по возвращении в Илиополь, что его дочь христианка, попытался принудить ее отречься от Хри­ста, угрожал ей смертью и наконец выдал ее городским властям, и те подвергли ее истязаниям. Изо дня в день на городской пло­щади палачи бичевали ее воловьими жилами. Увидев происходя­щее, христианка Иулиания стала обличать палачей, была схва­чена и подвергнута таким же зверским истязаниям, что и святая Варвара. Казнь обеих мучениц собственоручно совершил отец святой Варвары Диоскор.

Особенно страшное злодеяние совершено было тогда во Фри­гии. Там был город, имя которого у Евсевия не упомянуто, но из иных источников известно, что речь идет о Евмениях. И вот, этот город «окружили солдаты и сожгли ...дотла вместе с детьми и жен­щинами, взывавшими к Богу Вседержителю, сожгли потому, что все жители города: сам градоправитель, военачальник с прочи­ми магистратами и весь народ – исповедали себя христианами и не послушались приказа поклониться кумирам» (Евсевий, цит. изд., с. 302). Правда, по рассказу Лактанция, во Фригии был со­жжен не целый город, но храм вместе со всеми собравшимися в нем христианами. И это свидетельство А. П. Лебедев находит более достоверным (см. Лебедев, цит. изд., с. 193–194).

Преследования христиан совершались при полном единоду­шии правителей Галерия и его племянника Максимина. Меж­ду тем, между правившими на западе августами Максимианом и его сыном Максенцием произошла размолвка. Максенций не хотел признавать верховенства своего отца, чем в конце концов привел его в крайний гнев. В порыве яростного нгодования он явился в сенат и объявил там своего сына недостойным прави­телем, иными словами, потребовал его отстранения. Но из этой попытки низложить сына через давно уже бессильный сенат ни­чего не вышло, а армия перед лицом конфликта между стариком отцом и его полным сил сыном оказалась на стороне сына. Ре­альная власть на западе находилась теперь в руках Максенция и Константина, по-прежнему самостоятельно правившим Гал­лией и Британией, не признавашим Максенция императорм, но и не воевавшим с ним.

В этой ситуации Максимиан предпринял неожиданный кульбит. Еще с 300 г. его младшая дочь Фауста была помолвле­на с Константином, и вот теперь он решил получить поддержку от пасынка своей падчерицы Феодоры, связав себя с ним более надежными родственными узами. Он отправился к Константи­ну, и они договорились о браке. В ту пору Костантин был в раз­воде со своей первой женой Минервиной, родившей ему сына Криспа. Константин принял предложение – в Августе Треверов была отпразднована его свадьба с Фаустой, которая уже имела детей от первого брака. Тесть удостоил Константина титула ав­густа и попросил о военной поддержке для отстранения от вла­сти своего сына, но такой поддержки не получил. Еще раз про­игравший старик вернулся в Рим и помирился с Максенцием, однако ненадолго. Когда между ними вспыхнула очередная ссо­ра, Максимиан «прилюдно попытался сорвать с сына пурпурное облачение» (Буркхард, цит. изд., с. 259), и после этой неудачной выходки снова покинул Рим.

Между тем, Максенций и Галерий готовились к новому раунду войны. Святой Константин держался в стороне от это­го противостояния. Надежды на успех у Галерия было немного. И вот тогда у него возникла идея призвать к верховной власти салонского затворника, чтобы тот своим авторитетом водво­рил в империи мир и порядок. Посланцы Галерия отправились к Диоклетиану, а тот в ответ на обращенную к нему просьбу вернуться к власти, ответил, что если бы просящие его виде­ли, как хороша капуста, которую он посадил, они бы не стали докучать ему своими просьбами. По, вероятно, не основатель­ному мнению некоторых современников, в том числе христи­анского писателя Лактанция, Диоклетиан к тому времени по­вредился в уме. И все же, идя навстречу своему старому боевому товарищу Диоклетиан решил на время покинуть Салону для то­го, чтобы участвовать в совещании, на которое приглашен был также и Максимиан.

Три старых боевых товарища встретились в ноябре 308 г. в Карнунте, на берегу Дуная. На этом совещании Диоклетиан подтвердил свой категорический отказ вернуться к власти, и по­требовал, чтобы его примеру неукоснительно следовал и Максимиан. В то же время он настоял на решении восстановить созданную им систему тетрархии в ее первоначальном виде с двумя августами и двумя подчиненными им цезарями. Новым правителем Запада с титулом августа был признан ранее назна­ченный Галерием Лициний. Константин признавался цезарем и ставился в подчиненное положение по отношению к ново­му августу. От него потребовали отказаться от титула августа. На востоке цезарем оставлен был Максимин Даза, а Максенцией объявлялся лишенным власти узурпатором. После совеща­ния Диоклетиан вернулся в Салону. Максенций не захотел ка­питулировать, так что Италия и Испания оставались во власти Максенция, а в Африке появился новый император. Им провоз­глашен был викарий Африканского диоцеза Луций Домиций Александр, родом фригиец.

Карнаутским решением недовольны были также Констан­тин и Максимин Даза. Идя им навстречу, Галерий даровал им обоим титул filius Augusti (сын Августа), но это их не удовлет­ворило, и один из них удержал за собой титул августа, ранее да­рованный Максимианом, а другой присвоил его себе, и Галерий смирился с этим.

Обескураженный очередной неудачей, Максимиан снова отпра­вился к своему зятю в Арелат, и тот принял его по-родственному, но не предоставил ему права участвовать в правительственных делах, чем, несомненно, обидел беспокойного и честолюбиво­го тестя, не желавшего угомониться. И вот, когда в 309 г. святой Константин отправился на рейнскую границу воевать с прорвав­шими лимес франками и долгое время от него не приходило ни­каких известий в Арелат, так что возникло предположение о его поражении и гибели или пленении, Максимиан воспользовался сложившейся ситуацией и учинил государственный переворот. Он в третий раз облекся в пурпур, и при поддержке местного гар­низона, помнившего о его военных победах, захватил хранившу­юся в Арелате казну и арсенал. Святой Константин однако был жив и успешно воевал с франками. Узнав о случившемся, он не­медленно отправился на юг Галлии. При приближении легионов зятя к Арелату, Максимиан срочно оставил город вместе с вовле­ченными в переворот офицерами и солдатами и бежал в примор­скую Массилию (современный Марсель), готовясь до последнего защищаться за его мощными крепостными стенами. Но вои­ны, в горячах поддержавшие Максимиана, одумались и пожале­ли о содеянном, не желая участвовать в очевидно безнадежной для них гражданской войне. Они сдали город, арестовали Максимиана и выдали его Константину в надежде на снисхождение и прощение, тем более что в свое оправдание они могли сослать­ся на то, что они поддержали узурпатора только потому, что по­верили слуху о гибели императора. Святой Константин их дей­ствительно простил, простил он и Максимиана, еще раз самым решительным образом потребовав от него впредь не повторять подобных авантюр.

Максимиан однако и после этого не хотел смириться с не­избежным концом карьеры. О том, что произошло вскоре после этого в императорском дворце, известно не вполне достоверно, но наиболее вероятная версия такова: Максимиан пытался убить зятя с помощью дочери, которой он открыл свой замысел. Фауста однако предпочла отцу мужа и предупредила его о готовящемся покушении. Биограф императора рассказывает в слегка беллетризированном стиле, как Максимиан ночью, усыпив доброжелатель­ным разговором бдительность охраны, хотя, более вероятным, конечно, представляется предположение, что охрана действова­ла по инструкции, которой ей дана была самим Константином, «тихо проскользнув внутрь.., вонзил кинжал в сердце лежавшей на кровати Константина фигуры... Зажегся свет, дверь открылась, и Геркулий оказался в руках Константина и его стражников... До­казательство его вины было бесспорным. Человек на кровати ока­зался одним из дворцовых слуг» (Бейкер, цит. изд., с. 137–138). По одной из версии это был придворный евнух. Максимиану предоставлено было выбрать способ самоубийства – и он пове­сился, покончив счеты с жизнью не на римский манер. Посмерт­ным наказанием ему была назначена damnatio memoriae (трудно переводимое выражение – буквально «осуждение памяти», или «посмертная хула), которой в соответствии с римской традицией подвергались обычно узурпаторы и правители, чья деятельность признавалась преступной. Памятники подвергнутого такому на­казанию разрушались, его имя изглаживалось из монументаль­ных надписей и официальных документов.

«В начале XI века, – писал Я. Буркхард, – могилу его обна­ружили в Марселе. В свинцовом гробу внутри мраморного сарко­фага лежало прекрасно сохранившееся тело, богато наряженное и набальзамированное. Архиепископ Реймбольд из Арля бросил врага Бога и Константина в море со всеми принадлежностями, и говорят, что на этом месте вода и доселе бурлит день и ночь» (Буркхард, цит. изд., с. 260). Так погиб один из главных гоните­лей Церкви.

Шел 310 г. Империей правили августы Галерий, Максимин Даза, Лициний, Константин, цезарь Максенций, владевший Ри­мом, и никем из законных прпвителей не признанный африкан­ский узурпатор Александр. Первенство признавалось за Галерием, правителем Востока. Но состарившись, он стал часто болеть, и в связи с этим на Востоке усилились властные позиции его пле­мянника Максимина Дазы, а он был лютым ненавистником хри­стиан, превосходившим в своей вражде на них своего дядю. В Си­рии, Палестине и Египте он правил самовластно. Максимин был ревностным язычником, к тому же приверженным всякого рода оккультным опытам.

По словам Евсевия Кесарийского, «первые из чародеев и магов удостоились у него высочайших почестей..: шага не делал без га­даний и прорицателей. Поэтому он взялся преследовать нас чаще и сильнее своих предшественников; приказал воздвигать храмы в каждом городе, а капища, от времени обветшавшие, старательно восстанавливать; по всем местам и городам назначил идольских жрецов» (Евсевий, цит. изд., с. 311). По его приказанию товары, которые продавались на рынках, в том числе и съестные припа­сы, окроплялись жертвенной кровью. В термы и бани не впускали без совершения у входа жертвоприношения богам. По указанию Максимина были сочинены подложные «Акты Пилата», содер­жащие хулу на Спасителя, и как пишет Евсевий, «списки этих «Актов» разослали по всей подвластной ему стране с приказом поместить их всюду по деревням и городам на виду у всех; учите­лям же, вместо занятий учебными предметами, велели читать их в школах и заставлять учеников выучивать наизусть» (Евсевий, цит. изд.,с. 322). Эта фальшивка до нас не дошла, сохранивший­ся до наших дней документ с таким же названием был составлен позже и имеет иное содержание.

При всем разнообразии изобретенных им приемов проти­водействия христианству самым надежным Максимин считал испытанный способ – террор, но христиане «презирали смерть и ни во что ставили такую тиранию. Мужчин жгли, закалыва­ли, распинали, бросали диким зверям и топили в моской пу­чине, отрубали им части тела и прижигали каленым железом, выкалывали глаза и вырывали их, делали совершенными ка­леками и еще морили голодом и, заковав, отправляли в рудни­ки – все терпели они за веру, лишь бы поклонялись не идолам, а Богу. Божественное слово сделало женщин мужественными как мужчины: одни, выдержав такие же подвиги, получали рав­ную награду за свое мужество; другие, влекомые на поругание, скорее предавали душу смерти, чем тело растлению» (Евсевий, цит. изд., с. 312).

На правление Галерия и Максимина Дазы приходится гибель предстоятеля Никомидийской Церкви Анфима, который был обез­главлен. Вместе с ним смерти был предан сонм никомидийских мучеников. По словам Евсевия, «никомидийских христиан «из­бивали поголовно без разбора: одних закалывали мечом, другие кончали жизнь на костре... мужья вместе с женами кидались в ко­стер. Множество людей палачи привязывали к лодкам и топили в морской пучине» (Евсевий, цит. изд., с. 293). Правда, сам Евсе­вий относит мученическую кончину Анфима к началу Диоклетиановых гонений. Но, как считает церковный историк А. П. Лебедев, «есть все основания утверждать, что Евсевий в этом случае впада­ет в грубую ошибку. Анфим мученически умер во-первых, не по воле Диоклетиана, во-вторых, не в 303 году, а много позднее» (Ле­бедев, цит. изд., с. 171). В доказательство своей версии А. П. Лебе­дев приводит такие доводы: «Евсевий еще и в другом месте своей истории упоминает о мученической кончине Анфима, но в этом случае, как на одновременного с Анфимом мученика указывет на пресвитера Лукиана антиохийского. А так как сам сам Евсевий ясно дает знать, что Лукиан пострадал при соправителе Галерия Максимине в Никомидии, после личной беседы с этим государем, в 311 или 12 году, то отсюда следует, что Анфим пострадал тоже уже при Макисимине в одном году с Лукианом. Дальше, есть пря­мой факт, указывающий, что Анфим пострадал в указываемое на­ми время: Лукиан из темницы в Никомидии пред своею смертию писал к антиохийцам послание такого содержания: «приветствует вас весь сонм мучеников, возвещаю вам, что Анфим епископ спо­добился мученической кончины» (Лебедев, цит. изд., с. 171–172).

Церковь совершает память епископа Анфима вместе с за­мученными при Диоклетиане Петром, Горгонием и Дорофеем, а также другими никомидийскими мучениками: диаконом Феофилом, Мардонием, Мигдонием, Индисом, Зиноном, Евфимием и Домной 3 сентября, а 28 декабря празднуется память 20 тысяч никомидийских мучеников, пострадавших в этом городе в разное время в гонения Диоклетиана, Галерия и Максимина.

Недруг Церкви нового времени Гиббон в своих калькуляциях относительно числа христиан, пострадавших в гонение Диокле­тиана и его преемников, приходит к заключению, что за десяти­летие замучено было приблизительно полторы тысячи человек. Подобный вывод представляется злой насмешкой перед лицом сонма никомидийских мучеников. Для Гиббона Церковное Преда­ние не имеет ни малейшей достоверности. Но как быть с упоми­наемым Евсевием сожжением всех жителей целого года во Фри­гийской провинции, пускай это был маленький городок, и пускай в этом случае более вероятно свидетельство Лактанция, что со­жжены были христиане этого города, собравшиеся в церкви, вме­сте с самой церковью. Евсевий, епископ Кесарии Палестинской, который собственными глазами наблюдал происходившее тогда в Палестине, писал в книге «О палестинских мучениках», что Максимин, преследуя палестинских христиан, приказал отправить часть из них на рудники в Ливан, а 39 человек казнить усекнове­нием головы (гл 13, см. Лебедев, цит. изд., с. 196). И это был толь­ко один из эпизодов гонений, продолжавшихся целое десятилетие и свирепствовавших на большей части Римской империи, а Па­лестина была одной из сотни римских провинций. Уже из приве­денных примеров видно, что в гонение, начатое Диоклетианом и продолжавшееся при его преемниках, пострадали, по меньшей мере, десятки тысяч мучеников.

Жертвой гонений при Галерии и Максимине пал предстоя­тель Александрийской Церкви священномученик Петр. В 311 г. «Петр, славно управлявший Александрийской епархией, дивный для епископов образец добродетельной жизни и глубокого зна­ния Писания, был без всякого основания схвачен и без малейше­го промедления, сразу же беспричинно обезглавлен, будто бы по приказу Максимиана. Вместе с ним также были казнены многие епископы Египта» (Евсевий, цит. изд., с. 323). В разгар гонений, когда некоторые из христиан, страшась мучений или чтобы со­хранить жизнь, пали и отреклись от Христа, святитель увещевал свою паству, призывая ее к верности Спасителю, к подвигу исповедничества и мученичества, но он не отвергал и тех, кто по­сле падения сокрушался о своем малодушии и просил принять их в церковное общение. В составленном им в 306 г. «Слове о по­каянии» святитель предлагает разные сроки отлучения от при­частия для раскаявшихся грешников в зависимости от обстоя­тельств их падения. Отрывки из этого его «Слова» впоследствии были включены в канонические сборники, составив основу по­каянной церковной дисциплины, применительно к падшим чрез отречение от Христа.

Священомученик Петр занимал Александрийскую кафедру с 300 г. Его преемником стал Ахилла. Антиохийскую Церковь в эти же годы (с. 299 по 311) возглавлял Тиран, а Иерусалимскую с 303 по 313 Ермон. На первенствующей Римской кафедре в эту пору сменяли друг друга Маркеллин, скончавшийся в 304 г., свя­той Маркелл и в 310 Евсевий, которого в свою очередь сменил Мелхиад, доживший до дарования Церкви свободы.

Между тем, жизнь первого августа, и по суждениям многих современников и историков, главного подстрекателя гонений, приближалась к концу. Его предсмертную болезнь так описал Ев­севий: «Виновник всего зла был наказан. Постигла его Божия ка­ра: началось с телесной болезни, а завершилась она душевной. Вдруг на тайных членах его появился нарыв, затем в глубине об­разовалась фистулообразная язва, от которой началось неисце­лимое разъедание его внутренностей. Внутри кишели несметные черви, и невыносимый смрад шел от его тела. Еще до болезни стал он от обжорства грузным и ожиревшим; невыносимым и страш­ным зрелищем была эта разлагающаяся масса жира. Те врачи, которые вообще не могли вынести это страшное и нестерпимое зловоние, были убиты; других, которые ничем не могли помочь этой раздувшейся глыбе и отчаялись спасти ее, безжалостно каз­нили» (Евсевий, цит. изд., с. 314–315).

Пока Галерий готовился к отшествию в иной мир, гоните­ли сбавили обороты, наконец, и на востоке империи. Вероятно, именно в это время вышел указ, содержание которого излагает Евсевий, не датируя его и не называя императора, которому он принадлежит. Лишь гипотетически его можно усваивать Максимину Дазе. По этому указу, упорствующим в своем исповедании христианам повелевалось «вырывать глаза и увечить одну ногу» (Евсевий, цит. изд., с. 305), причем преподносилось это как «ме­ра человеколюбия» (Евсевий, цит. изд., с. 305). Говоря об испол­нении указа, Евсевий замечает: «Невозможно пересчитать лю­дей, у которых... выбивали мечом правый глаз, а затем прижигали глазницу, и у которых левая нога от прижиганий суставов пере­ставала действовать. После этого их отправляли в провинцию на медные рудники – не столько для работы, конечно, сколько для изнурения и мучения» (Евсевий, цит. изд., с. 305).

Но в конце концов милосердие правителей простерлось далее замены смертной казни на увечение. И причиной этому, по сло­вам Евсевия, послужили предсмертные страдания Галерия. «По­няв в этих страданиях, какие преступления совершил он против христиан, он собрался с мыслями, призвал Бога Вседержителя, а затем... велел немедленно прекратить гонение на христиан... Сразу же за словами последовало дело – по городам развешены были царские распоряжения, отменявшие прежние указы против нас» (Евсевий, цит. изд., с. 315).

30 апреля 311 Галерием был издан эдикт, которым христиа­нам была дарована свобода вероисповедания. Его главным ини­циатором был первый август, но издан он был также от лица двух других августов – Лициния и святого Константина, которые по­сетили Галерия перед составлением этого акта, предварительно обсудив с ним его содержание. Не лишена интереса помещенная по традиции в начале акта многословная и звучная титулатура императоров, содержащая в себе перечень одержанных ими по­бед: «Император кесарь Галерий Валерий Максимин, непобеди­мый, август, великий понтифик, великий победитель германцев, великий победитель Египта, великий победитель Фиваиды, вели­кий пятикратный победитель сарматов, великий (двукратный) победитель персов, великий (двукратный) победитель карпатов, великий шестикратный победитель армян, великий победитель Мидии, великий победитель Адиабены, трибун в двадцатый раз, император в девятнадцатый, консул в восьмой, отец отечества, проконсул, и император кесарь Флавий Валерий Константин, благочестивый, благополучный, непобедимый, август, главный великий понтифик, трибун в пятый раз, император в пятый раз, консул, отец отечества, проконсул, и император кесарь Вале­рий Ликиниан, благочестивый, благополучный, непобедимый, август, великий понтифик, трибун в четвертый раз, император в третий, консул, отец отечества, проконсул, – жителям своих провинций желаем здравия» (Евсевий, цит. изд., с. 315).

Эдикт начинается с объяснения причин, побудивших прави­тельство принять санкции против христиан и тем с самым с оправ­дания учиненных гонений: «Среди мер, принятых нами на благо и пользу народов, сначала решили мы восстановить все у рим­лян, согласно древним законам и общественным установлени­ям, заботясь о том, чтобы христиане оставили учение своих пред­ков и образумились. В силу измышлений исполнились они такой самоуверенности, что не следуют установлениям древних и, мо­жет быть, даже тому, что принято было их родителями» (Евсевий, цит. изд., с. 316). В этом пассаже адекватно излагаются резоны, подтолкнувшие в свое время Диоклетиана преследовать христи­ан – стремление восстановить древние установления, в данном контексте, прежде всего имеется в виду официальный римский культ, который отвергнут христианами. Но вызывает вопрос, что значит предположение авторов эдикта о том, что христиане, воз­можно, уклонились от того, что «принято было их родителями»? На первый взгляд имеется в виду, что речь идет о происхожде­нии многих христиан от языческих родителей, однако дальней­ший текст акта, не опровергая этой версии, оставляет возмож­ность и для иного толкования отмеченного места.

Образ религиозной жизни христиан представлен в эдикте в свете, неблагоприятном для ревнителей отечественных тради­ций, – как бросающий вызов общественным нравам своим самочинием и произволом: «Каждый живет по собственному усмот­рению, как хочет: они сочинили сами себе законы, соблюдают их и составляют по разным местам различные общества» (Евсе­вий, цит. изд., с. 316). Автономные корпорации противоречили духу и логике законодательства тоталитарной Римской республи­ки, и в этой фразе содержится поэтому еще один довод, оправды­вающий преследование христиан, уже не по прямо религиозным мотивам, а как участников противозаконных частных собраний, уклоняющихся от государственного контроля за их деятельностью. Лишь некоторые из копораций humiliorum (низших), в особенно­сти погребальные, были на законном основании избавлены от контроля со стороны представителей республики, и эту возмож­ность легализации христиане использовали.

Сам ход гонений представлен в эдикте в одной немногослов­ной фразе: «Поэтому и последовало наше им повеление вернуться к установлениям предков; очень многие их них подверглись смер­тельной опасности, большое число было потревожено и умерло разной смертью» (на законном основании с. 316). Убийства хри­стиан с применением разных видов смертной казни признается эдиктом, но обозначено с некоторой уклончивостью, выдающей смущение правителей, из которых, впрочем, лишь один, Галерий, нес ответственность за развязывание и продолжение гонений. Два других императора брали на себя ответственность за проис­шедшее по преемству власти.

За обоснованием предпринятых ранее мер, следует распо­ряжение об их отмене, о прекращении преследования христиан: «Увидев, что многие, пребывая в своем безумии, не воздают по­добающего поклонения ни богам небесным, ни Богу христиан, мы, по нашему человеколюбию и неизменной привычке даро­вать всем прощение, решили незамедлительно распространить наше снисхождение и на христиан: пусть они остаются христиа­нами, пусть строят дома для своих собраний, не нарушая обще­ственного порядка» (на законном основании с. 316). Предоставив христианам право оставаться в своем вероисповедании и стро­ить храмы, при условии соблюдения общественного порядка, «человеколюбивые» императоры не извиняются за причиненное им зло, но, сохраняя лицо правительства, объявляют о «дарова­нии прощения» тем, кого они преследовали до тех пор. Харак­теризуя гонимых, они укоряют их в безумии, но сформулирова­но это обвинение двусмысленно. Один вариант интерпретации этого места – безумием названо само исповедничество христи­ан, «не воздающих подобающего поклонения богам небесным», другой – речь идет о безумцах, которые, не почитая римских богов, «не воздают» «подобающего поклонения» и самому «Богу христиан». О ком это сказано? О вероотступниках, отрекшихся от Христа, но не ставших еще от этого искренними идолопоклон­никами? Такая версия возможна лишь формально, но она проти­воречит всему контексту религиозной жизни Римской империи, в которой государство не интересовали религиозные убеждения граждан и подданных, требовалось лишь совершение акта богопочитания, к тому же падшие христиане чаще всего и не отрека­лись от Христа словесно, но лишь совершали предписываемый культовый акт – каждение фимиамом перед кумирами. Веро­ятно, в этой инвективе содержится некий явно не выраженный, поскольку не относящйся к реальному положению дел, намек на то, что одной из причин гонений послужили разделения в самой христианской среде, появление ересей и сект. При такой интер­претации смысла инвективы она заключается в том, что христи­ане уклонились от своего первоначального исповедания. Именно в этом контексте становится понятным второй смысл обвинения христиан в том, что они «не следуют... может быть, даже тому, что принято было их родителями». (Евсевий, цит. изд., с. 316).

Настойчивость, с которой в эдикте делаются неоснователь­ные намеки на отступление христиан от их первоначальной веры, объясняется не одним только стремлением оправдать предпри­нятые ранее карательные меры, но и подчеркнуть неизменность принципа соблюдения римлянами религиозных обычаев пред­ков. Теперь, наконец, и христианская религия, существующая уже без малого три столетия, признается имеющей право на призна­ние и уважение на основании столь важного для римского пра­ва принципа давности, подобно тому как, столкнувшись с иудей­ской религией, не совместимой с официальным многобожием, Рим с терпимостью и уважением отнесся к этому «предрассуд­ку» своих новых подданных, ввиду его древности. Таким образом, эдикт Галерия не предоставил христианам свободу миссионерской проповеди, но лишь право исповедовать религию своих предков. В нем не сказано, что христианами можно становиться, но лишь «пусть они остаются христианами». По замечанию В. В. Болото­ва, «прежде под тяжким наказанием запрещали делаться иудея­ми (judaeos fieri) и христианами. Там стоит fieri, а здесь sint. Та­ким образом, прежнее распоряжение оставалось в прежней силе и язычникам нелья было переходить в христианство» (Болотов, цит. изд., с. 162).

В эдикте сформулированы лишь общие прнципы новой по­литики Рима по отношению к христинам. Что касается юриди­ческих и административных деталей, то для этого предусматри­валось издание нового акта – «В другом послании мы объясним судьям, что им надлежит соблюдать» (Болотов, цит. изд., с. 316).

Заканчивается документ предписанием: «В соответствием с этим разрешением христиане должны молиться своему Богу о благоденствии нашем, всего государства и своем собственном: да будет все хорошо в государстве и да смогут они спокойно жить у своего очага» (Евсевий, цит. изд., с. 316). Для святого Констан­тина, чьи убеждения уже тогда склонялись в сторону приятия христианского учения, и для переживавшего мучительную пред­смертную болезнь Галерия призыв христиан молиться за них, об­леченный, правда, в соответствии с правилами автократического этикета, в понуждение к молитве, мог быть искренним, для Лициния – едва ли, но Лициний был младшим из троих августов, и не он принимал решения, касающиеся всей империи.

Эдикт Галерия отличался от прежних толерантных по отно­шению к христианам правительственных актов своей радикаль­ностью. В нем содержался решительный отказ от законодательства Траяна, на котором в течение двух столетий строилась полити­ка римких властей по отношению к Церкви. Христианство изме­нило свой статус. Из религии недозволенной (illicita), оно стало дозволенным, легальным исповеданием, однако при сохранении запрета на миссионерство, которому христиане по самой приро­де исповедуемого ими учения подчиниться не могли, так что за­конодательная почва для последующих осложнений в отношени­ях с языческим правительством Рима оставалась. Христианским общинам не возвратили отнятого у них имущества, но тогда они легко смирялись с этим, радуясь обретенной свободе открыто ис­поведовать свою веру.

Через несколько дней после издания эдикта Галерий избавился от страданий, причинявшихся ему неизлечимым недугом. Он умер в мезийском городе Сардике – столице современной Болгарии.

Что же касается Максимина и Максенция, то правитель Рима и юго-запада империи с точки зрения трех августов был узурпа­тором, а Максимин обладал титулом всего лишь цезаря. Поэтому он не был правомочен ставить свою подпись под эдиктом авгу­стов. Но из-за ненависти к христианам он не стал также от свое­го имени издавать соответствующий эдикт для подчиненных ему провинций, расположенных в Египте и Сирии, ограничившись устным распоряжеиям о прекращении гонений.

Между тем, верховный префект империи Сабин разослал президам, или епархам провинций распоряжение, составленное на латинском языке и помещенное в «Церковной истории» Евсевия в переводе на греческий: «В величайшем и священнейшем рвении своем божественные владыки наши, богоподобные самодержцы, давно уже поставили направить мысли всех людей на путь свя­той и праведной жизни, дабы и те, кто, по-видимому, живет не по обычаям римлян, воздавали бессмертным богам подобающие им почести. Непреклонность некоторых, однако, и упрямство их замыслов дошли до того, что их нельзя ни отклонить от собствен­ных решений разумным и справедливым приказом, ни устрашить предстоящим наказанием» (Евсевий, цит. изд., с. 318). – замеча­тельное свидетельстьво о непреклонной стойкости христианских мучеников и исповедников со стороны их врагов.

Затем Сабин, превознося благочестие и милосердие им­ператоров, так транслирует их волю в окружном послании на­чальникам провинций: «Так как подобный образ жизни может многих ввергнуть в опасность, то божествнные владыки на­ши, могущественнейшие самодержцы, по благородству врожден­ного им благочестия, сочли чуждым для своего божественного предназначения ввергать людей по такой причине в опасность и велели мне, набожному, уведомить тебя, проницательного, что если найдется какой-либо христианин, соблюдающий веру своего народа, то избавь его от беспокойства и опасности и не вздумай никого наказывать под этим предлогом, ибо уже в те­чение столь долгого времени установлено, что их никоим обра­зом нельзя убедить отказаться от своего упрямства. Озаботься поэтому написать кураторам, стратегам и начальникам квар­талов каждого города, что они в своей деятельности должны держаться в пределах предписанного этим указом» (Евсевий, цит. изд., с. 318–319).

Убийства и пытки христиан прекратились. Двери темниц отворились для содержавшихся в них исповедников веры. И это было апофеозом неодолимости Церкви, о котором Евсевий на­писал слова, исполненные неподдельного пафоса: «Внезапно, словно среди глубокой ночи, загорелся свет: в каждом городе можно было видеть собрания верующих, очень большие съез­ды и во время их обычные церковные службы... Те из наших, кто с верой мужественно вынес борьбу и прошел через гонение, опять получили возможность свободно говорить пред всеми; те, кто ослабел в вере и был захлестнут бурей, радостно и спеш­но устремились к исцелению; хватаясь за спасающую руку, они упрашивали прибывших в силе молить Бога, да смилостивится над ними. Благодарные борцы за веру, избавленные от мучений в рудниках, возвращались к себе; бодрые, сияющие проходили они через города, исполненные несказанной радости и того чув­ства свободы и дерзновения, которое невозможно передать сло­вом. Многочисленные толпы встречали их на больших дорогах и городских площадях и, хваля Бога, сопровождали с пением гимнов и песен. Те, кого совсем недавно ты мог увидеть в цепях, присужденных к жестокому наказанию, высылаемых из родных мест, возвращались с радостными и светлыми лицами к себе до­мой» (Евсевий, цит. изд., с. 319–320).

Народ, в большинстве своем остававшийся в язычестве, с са­мого начала Диоклетиановых гонений, отнесся к ним, в отличие от времен Нерона и Траяна, без энтузиазма. А теперь даже и те, кто был прикосновенен к власти, радовались тому, что они осво­бождались от обременительной и для многих из них постыдной обязанности хватать, пытать, заточать в темницы и убивать за­ведомо невинных и достойных людей: «Даже те, кто раньше гро­зил нам смертью.., радовались вместе с нами» (Евсевий, цит. изд., с. 321). Более того, под впечатлением видимым образом одержан­ной христианами победы над гонителями, вынужденными усту­пить, многие язычники приходили в Церковь. «Любой язычник немало смущался этим, удивлялся невероятной перемене и – по словам Евсевия, возможно, преувеличивавшего, но опиравшего­ся на действительно имевшие место, и очевидно, не редкие слу­чаи обращения, – провозглашал единым истинным и великим Бога христиан» (Евсевий, цит. изд., с. 319).

Гонения на христиан завершились провалом. Языческий Рим захлебнулся в море пролитой им христианской крови. У импер­ского правительства почва ускользала из-под ног. Религиозный плюрализм оказался несовместимым с присутствием в государ­стве граждан и подданных, охваченных ревностью об Истине. Ра­ди самосохранения языческая власть обрушилась на них травлей, пытками и казнями, но все средства оказались тщетными. Пора­жение языческой мировой империи, обладавшей колоссальным по тем временам военным могуществом и прекрасно отлажен­ной государственной машиной в очередной и оказавшейся для Рима последней попытке истребить Христинскую Церковь, без­оружную и принципиально отвергающую для себя саму возмож­ность силового противостояния, повлекло за собой закат и скорый конец языческого Рима, но не Римской империи. Ей предстояла глубокая трансформация, главную ответственность за которую взял на себя оставшийся после смерти Галерия первым августом Константин. Ведомый Промыслом Божиим, он нашел не триви­альное решение задачи спасения Рима. А заодно на весах миро­вой истории решался вопрос, превосходивший своей важностью судьбу империи, в пределах которой обитала тогда четверть все­го человеческого рода. Преображение мира, начатое событием, свершившимся в Вифлееме и послужившим рубежом эр, вступа­ло в новую фазу, когда на служение ему поставлена была мощь мировой державы.