Из того мира

В жизни моей или знакомых мне людей были такие события, которые свидетельствовали о сверхъестественном мире: о бытии его, о жизни умерших, о явлениях их живым, о необычайных случаях Промысла Божия и тому подобном. Большею частью все это сохранилось в моей памяти, но от времени стало забываться. Поэтому мне пришло намерение записать эти случаи – в надежде, что они послужат и к назиданию другим: ведь нас всегда больше убеждают факты, чем рассуждения¹. Всякий мир познается чрез непосредственное откровение его нашему познанию: этот основной закон познания совершенно одинаково приложим как к этому, так называемому «естественному», миру, так и к «тому», именуемому «сверхъестественным».

И в наше время особенно нужно давать фактический материал.

Буду писать без особой системы – да ее и нет. Буду вспоминать по времени, с самого детства и доселе.

За точностью и подробностями не буду гоняться, особенно когда придется рассказывать о других: но за сущность и несомненность основных данных отвечаю не только перед читателями, но еще более – перед Самою Истиною, Триединым Господом.

Во славу Его и пишу дальнейшее.

М.В.

Еще в детстве мать моя рассказывала, что я остался жив – по милости Божией.

Когда мне было около года, я заболел воспалением легких. Надежды на выздоровление не было. Тогда мама дала обет сходить пешком поклониться мощам святителя Митрофания Воронежского². Я поправился. Мама обет свой исполнила³.

При этом припоминаю, что она потом всю жизнь постилась по понедельникам, кроме обычных сред и пятниц. И делала это как-то совсем незаметно, скрывая подвиг даже от семьи. И лишь после я от нее узнал, что она делала это «ради детей», для благополучия их, дав за них обет подвига. Почему именно она сделала это, я по легкомыслию не расспросил тогда, а теперь уже невозможно: мамочка скончалась. Царство ей Небесное. Наталией звали ее. А отца – Афанасием⁴. Помяните их – кому придется читать это. А Господь да помянет Ваших родителей!..

После, уже в сане архимандрита, и мне удалось побывать в Воронеже и поклониться святым мощам угодника в Митрофаниевом монастыре.

Меня решили отдать в духовное училище в Тамбов. Перед экзаменами мама повела меня сначала поклониться мощам святителя Питирима Тамбовского⁵⁶. Отслужили по нем панихиду.

А потом пошли к отцу Петру, о котором шла молва, что он – святой и прозорливый. Мама хотела, чтобы он благословил меня. Отец Петр жил рядом с собором, где почивал святой Питирим, – в церковном домике в нижнем этаже, почти в подвале. Когда мы пришли к нему, к нам вышел старенький священник низенького роста, весь седой. Благословив меня, он, однако, сказал мне, что со мною будет сначала неудача.

И действительно, на экзамене в одном духовном училище (их было два в Тамбове) я «срезался» на первом же испытании, по Закону Божию: не пересчитал всех иудейских (а не еврейских вообще) царей. А когда я, по-детски откровенно, стал говорить смотрителю (фамилию его помню – Щукин), что в моем учебнике этих имен нет (учебник Афинского), то он совсем рассердился и кроме царей ничего не стал и спрашивать меня... С горечью пришлось уйти с матерью из комнаты испытаний. В слезах она повела меня в другое училище (то называлось «первое»), которое считалось более «строгим». А мама хотела пожалеть сынка и потому повела меня сначала во «второе» – «доброе». Но Промысл Божий исправил вредную нежность матери. Пригодилась и суровость Щукина. В «первом» училище меня не спросили ни об иудейских царях, ни об израильских, а – о явлении Бога Аврааму в виде трех странников (см.: Быт., гл. 18). Ответил отлично... Но в конце оказалось, что я не готов по славянскому языку (по неведению программы – или лучше – по Промыслу Божию). Но так как по остальным предметам я отвечал прекрасно, то меня приняли в училище, хотя классом ниже (не во второй, а в первый), и то по разрешению епископа, так как «уросли года»: тогда мне было 12 лет, а нужно было 11.

...Так не без неудач, не без усилий я сделался «духовником» (так звали учеников духовного училища)⁷. А это определило всю мою дальнейшую жизнь; а может быть, и... вечную судьбу!..

Спустя двадцать один год я, будучи архимандритом, ректором Тверской духовной семинарии, присутствовал на открытии мощей святителя Питирима и имел милость от него «открыть» всенощное богослужение.

...Отца Петра в то время давно уже не было в живых... Сохранились лишь воспоминания о нем!

Ведь не напрасно же почитали его святым.

Лик его помню еще и сейчас: спокойный, тихо-серьезный, не улыбающийся, простой, немного сутуловатый от старости, с укоротившимися от времени белыми волосами на голове и небольшою, тоже белою, несколько заостренною бородою. От его вида и сейчас в душе становится серьезно. Жизнь не шутка, а – подвиг, борьба... И видно, отец Петр знал это: оттого и не улыбался (по крайней мере нам тогда). Я, невинное дитя, отнесся тоже к нему просто, спокойно, прямо глядя в глаза чистым взором...

Это был первый «святой», коего я встретил в жизни.

О других расскажу дальше.

Была засуха. Народ попросил батюшку отслужить молебен о дожде. Я тоже стоял возле отца. Мне было едва ли шесть или семь лет. А может быть, и пять. Вышли мы на площадь возле храма, на горе... Солнце ярко светило. Шли облака. «Даждь дождь земли жаждущей, Спа-се!» – перекликались батюшка и дьячок...

...И вдруг во время самого еще молебна нашла туча и нас вымочила.

Это тоже был первый случай дождя после молебствия.

Я был студентом Петербургской Духовной Академии. Летом отдыхали на каникулах дома. При всякой возможности ходили (я и брат Сергей, семинарист⁸) в церковь.

Однажды в знойный день, часа в три, заунывно редко заблаговестили... Кого-то хоронят... Оставив книги, которые мы читали, я и Сергей быстро, через барский сад, направились к храму.

Там стоял уже гроб; в нем лежала молодая еще женщина. Вокруг нее недоуменно толпилось пятеро ребятишек, от двух лет до десяти, – это были частью ее дети, а часть от другой матери, раньше умершей.

За гробом сзади справа стоял муж покойной и отец всех детей. Звали его – Константином. Он был удручен очень, но молчалив. Лишь сжатые челюсти выдавали, что ему тяжело было лишиться второй жены и остаться с пятью малыми детьми.

Его горе передалось и мне. Захотелось утешить... Отпевание еще не началось: батюшка не пришел.

–  Что, Константин, тяжело тебе? – спросил я, что первое пришло на мысль.

Он не сразу ответил: может быть, боялся ослабеть и расплакаться. А мужчины не любят нежности: народ серьезный, твердый, в скорбях закаленный. Слезы – женское дело... Затем, оправившись от внутреннего смущения, сказал одно лишь слово:

– Тяжко.

И замолчал; я тоже не мог больше говорить: страдающих людей трудно утешать... Слова не идут с языка.

А он, помолчавши еще немного, добавил, нагнувши покорно голову:

– Видно, такая воля Божия!

И вздох облегчения протяжно вышел из груди его... Пришел батюшка. Началось отпевание. Дети растерянно посматривали то на батюшку, то на отца...

И действительно, мы не знаем, что лучше для нас: жизнь или смерть, здоровье или болезнь, благополучие или нищета! Воля Божия на все... Хотя бы мы и не понимали ее. Но не всегда хочет человек принимать ее, и тогда бывает хуже.

Расскажу один такой случай. Однажды богатая женщина, жившая в Петербурге, имела мальчика одного года. Он опасно занемог. Ждали уже смерти. Тогда мать упросила приехать батюшку, отца Иоанна Кронштадтского⁹, и помолиться о выздоровлении больного. Батюшка отслужил молебен. Дитя выздоровело на радость матери... Шли годы. Она любовалась сыном... Когда ему пошел девятнадцатый год, он полюбил одну девушку, но не был любим. Разочарованный, он покончил самоубийством.

–  И вот доселе, – говорила мне несчастная мать, – я не могу простить себе: зачем я его вымолила через отца Иоанна!¹⁰

А другой случай произошел в Ялте, рассказывал его архиепископ Ф.¹¹, лично слышавший все от матери же.

У одной вдовы заболел единственный ребенок. Врачи не помогали. Дело быстро шло к «роковому», как неразумно привыкли говорить, концу. Страдалица мать бросилась с горячей молитвой к Божией Матери, прося оставить ей в живых дитя, единственную утеху. Утомленная, она села в кресло и быстро задремала... Было ли дальнейшее в тонком сне или в явном видении, она не может сказать. Только ей явилась Божия Матерь и, точно отвечая на ее просьбу, сказала:

– А ты можешь поручиться, что воспитаешь его, как должно, и он останется таким же чистым, какой он сейчас?!

Ребенку тогда было, кажется, около восьми лет всего.

–  Ручаюсь! Ручаюсь! – с горячностью ответила мать. – Только оставь в живых!

Видение кончилось. Она проснулась. Ребенок – к удивлению врачей – выздоровел. Мать ликовала...

Скоро нужно было отдавать его в школу. Мальчик оказался очень способным. Но вместе с тем – и очень восприимчивым к разным дурным наклонностям... Началась борьба матери за душу ребенка... Но ни уговоры, ни угрозы, ни наказания не помогали. Мальчик портился все больше. Мать оказалась бессильной. И вспоминая данное ею обещание Божией Матери воспитать дитя, – а особенно ужасаясь вечных мук, ожидающих грешников (она была глубокой христианкой), – однажды обратилась вслух с молитвою к иконе Божией Матери:

– Матерь Божия! Если уж он не исправится, лучше возьми его из этой жизни: лишь бы он не погиб для будущей. Воля Твоя!

Скоро же после этого произошло следующее. Мальчик отправился в одну из обычных верховых прогулок по горам и берегу. Будучи бойким, он на сильном беге очень круто повернул коня при повороте дороги и, вылетев из седла, разбился насмерть.

Мать теперь знала, что так ему лучше... Слез она не могла сдержать при похоронах – но они были тихие, облегчающие.

Когда я был студентом Петроградской Духовной Академии, на втором курсе, группа товарищей решила посетить известный Валаамский монастырь на Ладожском озере¹². Среди них был и я. Очень много любопытного и поучительного увидел я там¹³. Но самое значительное – это был отец Никита¹⁴.

О нем говорили, как о святом: и с этим словом у меня соединялось всегда (хотя это и не связано непременно) представление и о прозорливости. Без особой нужды, пожалуй, больше из хорошего любопытства, я и мой друг Саша Ч. попросили отца игумена монастыря, без разрешения которого ничего не делается в обители, посетить отца Никиту. До Предтеченского острова нужно было плыть проливами, отделяющими группу островов, носящих общее имя Валаам, но в монастыре дано каждому острову свое имя. Отец Никита жил на «Предтече», то есть на острове, где был скит с храмом в честь святого Иоанна Предтечи¹⁵. Этот скит считался одним из самых строгих и постнических: там скоромного не ели никогда, и только, кажется, на Рождество и Пасху давалось молоко немногочисленным насельникам скита. А в посты и все среды и пятницы, а может быть, даже и понедельники, не употребляли даже и постного масла.

Никогда не пускались туда женщины, но даже и мирянам-богомольцам очень редко удавалось посетить «Предтечу»: не хотело начальство беспокоить безмолвие старцев-молитвенников, да и добраться туда нелегко было: нужна была лодка, гребец, а люди в монастыре нужны для своих дел.

Но нам как студентам Академии сделано было исключение: везти нас поручено было брату Константину, бывшему офицеру... Этому брату было тогда уже около 50–55 лет. И такой солидный монах должен был везти нас, почти еще мальчиков, но в монастыре все делается «в послушание», и потому хорошему иноку и в голову не приходит смущаться подобными странностями. А скоро и мы освоились, узнав добродушие брата Константина. Дорогою мы немного помогали ему грести.

Другой монах, проводник, посланный познакомить нас с отцом Никитою, был отец Зоровавель. Способный строитель монастырской жизни. Хотя он происходил из крестьян, но относился к монаху-офицеру с властностью – впрочем, спокойною: отец Зоровавель был уже в сане иеромонаха и занимал начальственные должности в монастыре.

Тронулись мы по тихим проливам, среди гор и лесов, к нашей цели без сомнения; скорее – как туристы: «посмотреть святого». Светило июльское теплое солнце, по небу плыли редкие белые облака. Мы благодушно перебрасывались с монахами своими впечатлениями. И незаметно доехали до «Предтечи».

А нужно отметить, что и я, и Саша были одеты не в свои студенческие тужурки с голубыми кантами и посеребренными пуговицами, а в монастырские подрясники, подпоясанные кожаными широкими поясами; на голову нам дали остроконечные скуфьи, в руки – четки, даже на ноги дали большие монастырские сапоги, называющиеся «бахилами». Короче, мы, с благословения отца игумена, были одеты, как рядовые новоначальные послушники... Это нужно будет дальше в рассказе. Но это совсем не означало того, что мы собирались идти в монахи: просто нам было приятно нарядиться оригинально, по-монашески... Это иногда делали раньше нас и другие студенты, коих обычно «баловали» в монастыре...

Оставив отца Константина в лодке, мы втроем отправились к отцу Никите...

Через несколько минут я увижу «святого»... Сначала мы заглянули около берега в крошечный «черный» домик, всюду обитый черным толем, – принадлежащий послушнику, тоже офицеру и тоже Константину, но молодому. В это время он был на японской войне, где и окончил дни своей жизни... Сердце человеческое – тайна великая. И разными путями Бог ведет души.)

Затем направились выше по острову к домику отца Никиты.

Монахи скита – их было немного, кажется едва ли даже десять, а может быть и менее – жили в отдельных домиках, разбросанных тут и сям по небольшому высокому острову на вержение камня (Лк. 22:41), то есть на такое расстояние, что можно было добросить камень от одной келии до другой... Почему это – я и сам не знаю. Думается, чтобы не было близко от монаха до монаха, дабы не ходили «по-соседству» для разговоров, – но с другой стороны, чтобы жили все же общей жизнью, вместе. Домики были деревянные: сосновый лес свой, плотники свои.

Дошли до домика отца Никиты. Вижу, к дверям его приставлена палка... Разумеется, запора нет...

–  У дверей палка: значит, батюшки нет дома, – пояснил нам проводник отец Зоровавель, отлично знающий самые последние мелочи в монастырском обиходе.

–  Где же он? – спросил я в недоумении. – Неужели я его не увижу?!

–  Где-нибудь тут, – спокойно ответил отец Зоровавель, – поищем.

И тут я заметил уже странную для меня черточку в голосе проводника: мы пришли к «святому» – а он разговаривает о нем совсем просто, как о рядовом человеке; я уже начал ощущать в душе трепетное беспокойство перед встречей с Божиим угодником, а он благодушно-обывательски, по-видимому, не видит в нем ничего особенного...

Мы начали искать. Пошли к берегу.

–  Не моет ли он белье себе? – высказал предположение отец проводник.

И потому пошел к тому месту, где обычно монахи стирали свое незатейливое одеяние.

И действительно, отец Зоровавель усмотрел сверху отца Никиту за этим занятием. Увидел его и я... В белом «балахончике» – то есть коротком летнем рабочем подряснике, какие, примерно, надевают доктора на приемах клиентов, но только на Валааме они были из грубого и крепкого самотканого крестьянского полотна, «ряднины», или холста.

Но лица его я не мог разглядеть: слишком низко был берег.

И лишь тут я вполне пришел к сознанию – сейчас я увижу «святого»! Бывшая беспечность исчезла совсем, и ее заменил страх... Отчего – я не успел еще разобраться, как мой спутник (про Сашу я точно забыл), отец Зоровавель, шутливо и громко закричал вниз:

– Отец Никита-а-а! К тебе го-о-ости пришли!

Я очень растерялся: что за обращение со святым?!

Мы привыкли читать их дивные жития, удивляться подвигам, молиться благоговейно пред их иконами, на коих они изображены большей частью строгими, или по крайней мере внутренне сосредоточенными. И вдруг так запросто: «гости пришли». Желая поправить такую недостойную, как мне показалось, ошибку отца проводника я тотчас же после его слов громко закричал вниз:

– Батюшка! Мы лучше туда к вам сойдем!

А в это время промелькнула мысль, еще более испугавшая меня: вот сейчас увидит он мою душу да начнет обличать мои грехи!.. И представился мне отец Никита со строгими пронизывающими очами, глядящими исподлобья, с нависшими на них густыми бровями, сходящимися у глубоких складок над переносицей... И зачем мы поехали?! Для любопытства! Вот за это «они» особенно строго относятся.

Вспомнился случай. Пришел один такой любопытный к отцу Иоанну Кронштадтскому поболтать, а тот узрел это и велел прислуге вынести посетителю стакан воды и ложку да прибавить: «Батюшка приказал вам поболтать». Тот не знал, куда и деться...

Но каково же было мое приятное разочарование, когда я услышал снизу довольно ясный ответ, но тихий:

– Нет, нет! Я сам поднимусь.

Но не в словах лишь дело, а главное – в голосе: он был замечательно ласков и кроток... И у меня сразу отлегло от сердца: ну если такой приятный голос, то несомненно и сам отец Никита «хороший», добрый... Обличать, должно быть, не станет! И должно быть, и вид у него такой же ласковый, как голос... Сейчас увижу...

А отец Никита неторопливо надевал внизу верхнюю черную рясу, оставив свое дело, и стал тихо подниматься по ступенькам лестницы вверх.

Мы молчали в ожидании...

Вот он уже близко: да, думаю, лицо у него, кажется, тоже доброе! Поднялся к нам. Отец Зоровавель, улыбаясь, весело поздоровался с ним взаимным «поцелуем» в руку и объяснил, что мы – студенты и пришли к нему за благословением и для беседы, с разрешения отца игумена.

Я впился в него глазами. Какой же он добрый – сразу увидел я. И ни густых бровей, ни строгих морщин. Морщины, впрочем, есть, но не между бровями, а около внешних углов очей; и как-то они так улеглись, что от них получается двойственное впечатление: и кроткой грусти, и тихой улыбки.

Да, он обличать не будет.

Мы подошли под благословение к нему и поцеловали у него руку. Все вышло как-то необыкновенно просто: но вместе с тем я видел действительно святого... И понятен мне стал тон отца Зоровавеля: святые были удивительно кротки и просты.

И всякий страх исчезал из моей души.

–  Батюшка, скажите нам что-либо на спасение души! – начал я обычным приемом.

–  Что же мне вам сказать? Ведь я – простой, а вы – ученые.

– Ну, какая же наша ученость? – возражаю я. – Да если что и выучили, то лишь по книгам; а вы на опыте прошли духовную жизнь.

Но отец Никита не сразу сдавался:

–  Так-то так, да все же я необразованный. Я еще из крепостных крестьян, лакеем был у своих господ. Хорошие были люди, добрые: отпустили меня на свободу, а я и ушел в монастырь сюда. Вот и живу понемногу.

Но мы продолжали его просить. Тогда он, так же просто, как отказывался, стал говорить:

–  Что же! Скорби терпите, скорби терпите! Без терпения нет спасения.

И понемногу начал говорить о разных вещах, но, к моему сожалению, я не записал тогда, а теперь не все помню.

Потом пригласил нас обоих сесть на соседнюю скамеечку, над берегом, – кажется, я сидел от него направо, а Саша налево. Отец Зоровавель, должно быть, стоял, спокойно слушая беседу и ласково глядя на батюшку. Не помню, сколько уже прошло времени. На душе было так тихо и отрадно, что я точно в теплом воздухе летал.

Затем разговор перервался; и вдруг отец Никита берет меня под левую руку и говорит совершенно твердо, несомненно, следующие поразившие меня слова:

–  Владыка Иоанн (мое имя было – Иван), пойдемте: я вас буду угощать.

Точно огня влили мне внутрь сердца эти слова. Я широко раскрыл глаза, но произнести ничего не мог от страшного напряжения.

Тут я припомню, что мы оба были одеты по-монашески, и это могло дать отцу Никите основание думать, что я приму иночество и, по обычаю, дойду и до епископского сана, как и другие ученые монахи. Но ведь и Саша был одет так же, как и я! А о монашестве за все время беседы ни он, ни я не сделали ни малейшего намека, да и не думали еще тогда о том. Впрочем, я-то думал раньше; но – в тайниках души лишь, и никому не говорил своих дум. И на этот раз не осмелился говорить: пред святым особенно стыдно было бы говорить об этом, иначе выходило бы, что вот он – монах, и я буду «тоже» монах, «как и он». А это было бы неприличным и дерзостью: думать о себе наряду с ним, святым. И Саша ни слова не говорил.

И вдруг такие, потрясшие меня, слова! А Саше – ничего. Как есть ничего, ни одного слова. Поддерживаемый под руку отцом Никитою, как обычно «водят под ручки» и настоящих архиереев, я, почти без мысли, повиновался и пошел рядом. А Саша, не получив приглашения, пошел за нами вслед с отцом Зоровавелем.

В особом домике, где помещалась общая трапезная, отец Никита усадил всех нас. Сюда пришел «хозяин» скита, отец Иаков, из карел, тихий, кроткий, но с постоянною улыбочкою и веселым лицом. Нам подали чаю с сухими кренделями, в виде буквы Б, поэтому их и называют «баранками». А пред этим принесли соленых огурцов с черным хлебом. В этом и состояло все угощение.

Но на «Предтече» другого лучшего и не было: нам дали все, что могли. Да и не в пище же человек!

После угощения я, пораженный пророчеством батюшки, захотел уже подробнее и наедине поговорить о монашестве. А может быть, на это батюшка меня сам навел. И мы, гуляя тихо по острову, продолжали беседу.

–  Батюшка! Боюсь, монашество мне трудно будет нести в миру.

–  Ну, что же! Не смущайтесь. Только не унывайте никогда. Мы ведь не Ангелы¹⁶.

–  Да, вам здесь в скиту хорошо, а каково в миру!

–  Это – правда, правда! Вот нас никто почти и не посещает. А зимою занесет нас снегом: никого и не видим. Но вы нужны в миру, – твердо и решительно докончил батюшка. – Не смущайтесь: Бог даст сил. Вы – нужны там.

Но я продолжал возражать:

–  А вот один человек дал мне понять, что мне нельзя идти в монахи.

Вдруг батюшка точно даже разгневался, что так страшно было для его кроткого и тихого облика, и спросил строго:

– Кто такой?!

И не дожидаясь даже моего ответа, с ударением сказал мне очень много значительных слов, но я их боюсь передать неточно, а приблизительно смысл был такой: «Как он смеет?! Да кто он такой, чтобы говорить против воли Божией?!» И отец Никита продолжал говорить мне прочее утешительное.

Мы еще провели в скиту ночь и часть другого дня. После уехали. Батюшка прощался с нами, и со мною, опять просто, точно ничего и не было сказано им мне особенного. И я тоже успокоился.

Прошло лет пять после того. Отец Никита скончался. Составитель его жизни, как-то узнав о предсказании его, попросил меня дать материал. Я тогда уже был иеромонахом и жил в архиерейском доме архиепископа Финляндского Сергия¹⁷ секретарем и «очередным»¹⁸. И я с радостью написал, но только скрыл, что батюшка предсказал мне об архиерействе: иеромонаху тогда неловко было писать об этом. Еще прошло после того 9 лет, а со времени прозорливой беседы 14, и я, грешник, был хиротонисан во епископа в Симферополе.

А что же случилось с Сашей Ч.? Он женился... И женился не по чистой совести: два брата их полюбили двух родных сестер, но так как законы наши запрещают такие браки, то они сговорились пожениться одновременно в разных лишь церквах. Но все же и это был обман перед Богом...

Видно, и это прозревал батюшка; потому и оставил его на Валааме сидеть на скамеечке без ответа, а меня повел «угощать».

После мне еще раз пришлось быть на «Предтече». В домике отца Никиты жил его ученик и преемник по старчеству – отец Пионий¹⁹, тоже тихий и кроткий. Я у него попросил что-либо на память о батюшке. Отец Пионий снял бумажную иконочку святых равноапостольных Кирилла и Мефодия и благословил меня ею от имени отца Никиты.

А Саша – Александр М.Ч. – после пошел по педагогической службе. После был года три в ссылке.

Кстати – о греховности. Ныне лишь я прочитал такой утешительный случай из жизни преподобного Серафима²⁰. Перепишу его целиком – в одобрение и укрепление нам.

«Надежда Федоровна Островская рассказывала, какое совершенно неожиданное для себя предсказание получил ее брат от дивного прозорливца, отца Серафима:

«Родной мой брат подполковник В.Ф. Островский часто гостил в Нижнем Новгороде у родной нашей тетки, кн. Грузинской, которая имела большую веру в отца Серафима. Однажды по какому-то случаю она послала его в Саровскую пустынь²¹ к этому прозорливому старцу Отец Серафим принял моего брата очень милостиво и, между прочими добрыми наставлениями, вдруг сказал ему:

– Ах, брат Владимир, какой же ты будешь пьяница!

Эти слова чрезвычайно огорчили и опечалили брата. Он награжден был от Бога многими прекрасными талантами и употреблял их всегда во славу Божию; к отцу Серафиму имел глубокую преданность, а к подчиненным был, как рьяный отец. Поэтому он считал себя весьма далеким от такого наименования, неприличного его званию и образу жизни.

Прозорливый старец, увидев его смущение, сказал ему еще:

– Впрочем, ты не смущайся и не будь печален: Господь попускает иногда усердным к Нему людям впадать в такие ужасные пороки; и это для того, чтобы они не впадали еще в больший грех – высокоумие. Искушение твое пройдет, по милости Божией, и ты смиренно будешь проводить остальные дни своей жизни, только не забывай своего греха.

Дивное предсказание старца Божия действительно сбылось потом на самом деле. Вследствие разных дурных обстоятельств брат мой впал в эту несчастную страсть пьянства и к общему прискорбию родных своих провел несколько лет в этом жалком состоянии. Но наконец, за молитвы отца Серафима, был помилован Господом: не только оставил прежний свой порок, но и весь образ своей жизни изменил совершенно, стараясь жить по заповедям евангельским, как прилично христианину"»²².

Разными путями спасаются люди: и различно, в частности, приходят и к избранию монашеского пути. В бытность мою студентом, нас было три друга, из нас двое были моложе меня курсом: Виктор Р. и Колечка С. Все мы пошли потом в иночество – но каждый различным образом подходил к решению этого высокого, но и опасного жития. Виктор – таким полным именем звали все его за серьезность воззрений и поведения: я не помню, чтобы когда-нибудь он смеялся открыто, разве что улыбнется мило и по-детски – небольшого роста, с вдумчивыми темными очами, с высоким и широким лбом, с неторопливыми движениями; он, однако, в душе жил сильною жизнью: к нему уже нельзя было приложить имя «теплохладный». Но внутренние переживания его были сокровенны; он шел к решению вдумчиво, принципиально (Виктор был с незаурядными способностями, глубже из всех трех нас умом), и когда доходило до чего-либо, то принимал и соответствующие действия – тихо, без шума, но твердо. И тогда ему не нужно было никаких откровений, видений и даже – старцев прозорливых: ему было и без этого ясно, что делать.

Таким путем он дошел не только до убеждения в превосходстве безбрачия и иночества, но и до практического для себя вывода, что ему должно идти в монахи.

– Я, – сказал он мне однажды, – не мог бы сейчас уйти в монастырское иночество, не под силу еще это мне, и нет такого желания: но в «ученое монашество» пойду, с Божьею помощью, этот путь мне ясен. И как-то незаметно подал ректору Академии прошение о постриге. Никто этому не удивился из студентов: «Виктор искренний и принципиальный человек...»

После – обычная учебно-иноческая карьера. Отца Иоанна – так назвали его в честь святого Иоанна Лествичника, – всегда видели серьезным, с большими, широко раскрытыми глазами, что указывало на непрерывный внутренний процесс, совершавшийся в душе его, точно он прислушивался к самому себе. Но у него оказалась чахотка, и он скончался в Полтавской больнице, состоя инспектором семинарии, в сане архимандрита. Я посетил его незадолго до смерти; он лежал безнадежный, с ввалившимися глазами и щеками. А все-таки хотелось ему жить еще. И он надеялся:

– Вот немного поправлюсь – окрепну и встану.

Я молчал...²³

Царство тебе Небесное, чистый друг... Помолись обо мне там...

* * *

Но совсем иной был и совершенно иначе пошел в монахи другой наш товарищ – Колечка С.

Его звали таким ласковым уменьшительным именем потому, что он среди своих товарищей, и нередко даже и среди старших по возрасту и положению, проявлял совсем не обычную ласковость в обращении: идет бывало по «занятым» комнатам, где студенты занимались, и вдруг ни с того ни с сего, обращается к ним с приветствием:

– Здравствуйте, миленькие мои!

Или похлопает по плечу кого-либо, погладит по головке, не справляясь, хочется тому или нет. Или, бывало, скажет еще:

– Ванечка! Дай я тебя, миленький, поцелую: ведь я тебя люблю...

Врагов у него не было; почитателей, пожалуй, тоже, но его любили по-товарищески. Способностями он был из средних; иногда огорчался этим, особенно на экзаменах, когда в два-три дня нужно было «одолеть», «проглотить» сотни мудреных ученых и неведомых страниц (на лекции-то ведь никто не ходил, кроме двух очередных студентов). По патрологии он плелся-плелся уж по поводу какого-то святого отца, а потом и совсем стал смущенно и виновато фальшиво делать вид, будто он «знал, да вот-де немного забыл», – Колечка совестился. Профессор, зная, что он (как и мы, и некоторые наши другие друзья) изучал самостоятельно святоотеческую литературу на так называемом «Златоустовском кружке»²⁴, стал его одобрять:

– Да вы зна-а-ете, знаете, не смущайтесь!

Но Колечка, что и знал, все позабыл теперь: и продолжал молчать виновато. Профессор, переглянувшись с ассистентом, ласково сказал:

–  Ну, ничего! Довольно с вас. Идите, не смущайтесь.

Колечка с экзамена – прямо ко мне в комнату.

–  Ну, миленький, и провалился я! – и то со смехом, хватая себя за нос и качая головой, то с грустью он рассказал мне о провале.

Я стал его ободрять, как мог:

– Ну, что же? Ну, поставят тройку, не пропадешь.

У нас почти никогда не ставили неудовлетворительных отметок: уже четверка считалась слабым баллом.

–  Стыдно! – говорит он, – пусть бы провалился по философии или метафизике, Бог с ними; а тут по патрологии – и оскандалился, и вас-то всех оскандалил, всех «златоустовцев»: «Вот так и «святоотеческий кружок"», – скажут!

И он опять то – улыбался, то – хмурился...

После опроса всех экзаменаторы выводили общий балл и потом объявляли результат нетерпеливо ожидавшим их студентам.

Колечка снова прибежал ко мне, ворвался и, раскатываясь от смеха и радости, обнимая меня и целуя, кричит:

–  Пять!.. Пять! Миленький мой! Да, что-о-ж это такое, Господи! – и опять радостно, как дитя, заливается. – Да мне и тройки нельзя, а они, миленькие мои, пять мне закатили! Спаси их, Господи!

Родом он был из городской мещанской простой среды, мать была давно вдова... Кроме него был у нее еще другой сын. Вся семья была очень религиозная. А в Академии все мы (и Виктор) были под сильным влиянием аскета-инспектора, архимандрита Ф. Колечка со свойственной ему сердечностью сразу увлекся им; потом мы создали под руководством того же архимандрита Ф. святоотеческий кружок. И все это вместе склонило Колечку к мысли о монашестве.

Но перед ним стал острый вопрос: выдержит ли он?!

И началась мука сомнений...

Так прошел год, другой. Вопрос все не решался. Тогда, по совету архимандрита Ф., он съездил к одному старцу посоветоваться. А тот ответил ему двойственно:

– Можно идти, а можно и не ходить. Хочешь быть монахом, но и хорошим батюшкою тоже был бы...

Не удовлетворился Колечка... И снова тосковал но монашеству.

Незадолго пред этим совершилось прославление преподобного Серафима и открытие его мощей²⁵. Мне уже года два спустя захотелось поклониться угоднику, и я отправился в Саров. А оттуда, накупив монастырских подарочков, приехал в Академию к началу учебного года. Между прочим, Колечке я привез небольшую иконочку преподобного. А он давно чтил Саровского чудотворца (еще ранее канонизации его). Я совершенно не имел никаких особых намерений при этом; и вот что случилось с Колечкой.

Получив от меня приятный подарок, он – как сам рассказывал мне потом – решил обратиться к преподобному с просьбою: покончить так или иначе мучивший его вопрос о монашестве. Ему хотелось узнать только одно: есть ли воля Божия идти ему в монахи или нет!

«И вот, – передавал он, – положил я твою иконочку перед собою и сказал угоднику моему вслух:

– Батюшка, преподобный Серафим, великий Божий чудотворец! Ты сам при жизни говорил: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик... Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем ни скорбели бы, что ни случилось бы с вами, все придите ко мне, как живому, и расскажите. И услышу я вас, и скорбь ваша пройдет. Как с живым со мной говорите; и всегда я для вас жив буду!»²⁶ Батюшка дорогой! Я уже замучился своим монашеством. Скажите мне: есть ли воля Божия идти мне в монахи или нет? Вот я положу тебе три поклонника, как живому, и открою твое житие²⁷: и там, где упадет мой взор, пусть будет мне ответом».

Все это вслух. После этого он положил три земных поклона преподобному Серафиму, взял житие, открыл приблизительно в середине и с левой стороны сразу начал читать. Я после лично смотрел книгу, а теперь и переписываю нужное место²⁸.

«В 1830 году один послушник Глинской пустыни²⁹³⁰, чрезвычайно колебавшийся в вопросе о своем призвании, нарочно прибыл в Саров, чтобы спросить совета у отца Серафима. Упав в ноги преподобному, он молил его разрешить мучивший его вопрос: «Есть ли воля Божия поступить ему и брату его Николаю в монастырь?»

Святой старец ответил послушнику: «Сам спасайся, и брата своего спасай». Потом, подумавши немного, продолжал: «Помнишь ли ты житие отца Иоанникия Великого³¹? Странствуя по горам, он нечаянно уронил из рук жезл свой, который упал в пропасть. Жезл нельзя достать, а без него святой не мог идти дальше. В глубокой скорби он возопил к Господу Богу, и Ангел Господень невидимо вручил ему новый жезл». Сказавши это, отец Серафим вложил в правую руку послушника свою собственную палку и продолжал: «Трудно управлять душами человеческими! Но среди всех твоих напастей и скорбей в управлении душами братий, Ангел Господень непрестанно при тебе будет до окончания жизни твоей».

И что же оказалось? Послушник этот, просивший совета у отца Серафима, действительно принял монашество с именем Паисия в 1856 году был назначен игуменом Астраханской Чуркинской пустыни³², а через шесть лет возведен в сан архимандрита, получив, таким образом, как предсказал отец Серафим, управление душами братий³³. Родной же брат отца Паисия, о котором святой старец говорил: «Спасай и брата», окончил свою жизнь в звании простого иеромонаха в Козелецком Георгиевском монастыре³⁴».

Можно представить себе и радость, благодарность, и умиление, какие охватили душу Колечки. Преподобный сотворил явное чудо: преподобный ответил прямо и даже на совершенно тот же вопрос о воле Божией. Так преподобный благословил Колечку идти в монахи...

Мучения кончились раз и навсегда. И скоро Колечки не стало: вместо него клобуком покрылся инок Серафим – названный так при постриге почитатель преподобного, удостоенный от него чудесного ответа.

Но в приведенном рассказе о Глинском послушнике было еще и два других чудесных указания от преподобного Серафима Колечке. Одно – что и ему придется не только быть монахом, но и «управлять душами человеческими», хотя он и не вопрошал его тогда о сем: ныне бывший ласковый студент – епископ.

Впрочем, это еще естественно. Но более примечательно – другое: «спасай и брата». Колечка, занятый лишь своею мукою, забыл тогда на молитве все и всех, кроме преподобного и себя самого. Не до брата ему было. А нужно нам знать, что его родной брат страдал невыносимыми головными болями, так что не раз доходило даже до крайних отчаянных мыслей. Но он любил своего старшего брата, который всячески укреплял его в вере, терпении, уповании на Бога. И можно сказать, братом больше и жил страдалец.

И вдруг получается теперь ответ: не только «сам спасайся», но и «брата своего спасай».

И действительно, как только кончил [Академию] иеромонах Серафим, он взял к себе брата своего, а потом и мать-вдову. Брат тоже пострижен был в монашество и назван Сергием. Ныне он уже в сане архимандрита. Болезнь у него, кажется, совсем прошла: но все же он и доселе живет все с братом и спасаются вместе.

В 1920 году, в день Покрова Божией Матери, отца Серафима в Симферополе рукоположили во епископа, с титулом Лубенского. На обеде я сказал ему речь и припомнил об этом чудесном случае указания пути ему в монахи.³⁵

Живя по окончании Академии в одном доме³⁶, я слышал следующий необыкновенный рассказ о чуде преподобного Серафима, нигде, однако, не записанном. (А может быть, и записано оно в рукописях, но не обнародовано. Потому что слишком уж сказочным кажется оно современному маловерующему интеллигенту.)

Мне же это чудо не только не кажется необычнее других, но по сравнению с преображением преподобного Серафима, описанным у самого очевидца Н. А. Мотовилова³⁷, все остальное кажется уж очень простым, незначительным, естественным.

И даже можно сказать, что рассказ о малинке является как бы продолжением, распространением «преображенной» твари, проявившемся в просветлении, странном и славном изменении зрака³⁸ отца Серафима, то есть плоти его, а она – из той же земли, что и малинка.

Рассказ приведу по памяти: я не один раз переспрашивал его.

 «Вы знаете, – говорила мне О.В.О.³⁹, – нашу няню-старушку Александру. Характер у нее был не из легких, по она была глубоко верующим человеком и особенно любила и почитала преподобного Серафима. Она родилась, когда он жив еще был. А по смерти его по всей России особенно много рассказывали о его жизни и чудесах. Теперь многое позабыто. Няня любила по вечерам рассказывать моим детям про Саров и его угодника. И они с замиранием сердца и совершенною верою принимали все, что она говорила им. Я же сидела и тоже слушала. Детям ничуть не казалось необыкновенным никакое чудо. Им даже не приходилось доказывать, что все это правда. «Конечно, правда! – чуяло чистое детское сердце. – Да и как может быть неправда, когда Боженька все может! А батюшка отец Серафим все мог вымолить у Него». – «Ну, няня, расскажи!»

«Дело было давно, – начинала не торопясь старуха, с перерывами. – Приехал в Саровский монастырь новый архиерей. Много наслышан он был об угоднике Божием, но не верил сам рассказам о чудесах батюшки. А может, и люди зря чего наговорили ему! Добру-то мы не охотники верить, а уж поязычить друг на дружку – хлебом нас не корми: страсть любим это».

Детям было непонятно слово «поязычить», но они боялись перервать рассказ няни и молчали. Да и няня не любила, чтобы ее перебивали.

«Встретили архиерея монахи со звоном, честь честью, в храм провели, потом в архиерейские покои, значит. Ну, угостили его, как полагается. На другой день служба. Осмотрел все архиерей и спрашивает:

– Да где же живет отец Серафим?

А батюшка тогда не в монастыре жил, а в пустыньке своей. Подали архиерею лошадей. А была зима, снегу-то в Саровских лесах! Сугробы – во какие!» И няня поднимает руку выше головы своей.

Дети же и сами не раз бывали в Сарове: я их любила возить туда. И монахи любили их, считали «своими». А из имения нашего мы пожертвовали монастырю и лошадей, и коляску. Была особая наша тройка», – пояснила рассказчица.

Но мне самому, как и детям, хотелось слушать о чудесах, а не о тройках и монахах.

«"Насилу проехал архиерей. Да и то последнюю дорожку и ему пешочком пришлось», – продолжала няня.

Детям уже становится трудно ждать: когда же, наконец, чудо-то будет? То о снеге, то об архиерее. Неинтересно. Но няня не любит, чтобы ее прерывали.

«Батюшку предупредили, что сам архиерей идет к нему в гости. Угодничек Божий вышел навстречу без шапочки (клобука) и смиренно в ноги поклон архиерею положил:

–  Благослови, – говорит, – меня убогого и грешного, святой владыка! Благослови, батюшка!

Он и архиереев-το всех звал: батюшка да батюшка! Архиерей благословил и идет впереди в его пустыньку. Батюшка под ручку его поддерживает. Свита осталась ждать. Вошли, помолились, сели. Батюшка-то и говорит:

–  Гость у меня высокий, а вот угостить-то его у убогого Серафима и нечем, батюшка, – обратился он опять к архиерею.

А он, угодничек, прозрел уж душу-то его, что не возьмет он в благодать, какую Бог дал святым. Но и сказать прямо не хочет: обидит архиерея. А батюшка добрый был, за то и медведь-то его любил, что уж очень добрый был угодник: от его взгляда всякая злоба пропадала и в человеке и в звере», – рассуждала няня.

Дети много раз слышали от нее рассказ о медведе, но сейчас они ждали о другом. А после, если не захочется еще спать, попросят и о медведе рассказать опять. А няня, точно что-то думая про себя, свои мысли, – молчала. Детям все труднее становилось ждать. «Ну, няня!» – не вытерпит кто-либо из детей. «Ну, вот и ну, а ты не нукай, а слухай!» – проворчала добродушно няня и продолжала, не спеша, рассказ.

«Архиерей-то думал, что батюшка хочет его чайком угостить, и говорит:

– Да ты не беспокойся: я – сыт. Да и не за этим я к тебе приехал и снег месил. Вот о тебе все разговоры идут разные.

–  Какие же, батюшка, разговоры-то? – спрашивает угодник, будто не зная.

– Вот, – ты чудеса творишь.

– Нет, батюшка, убогий Серафим чудеса творить не может: чудеса творить лишь один Господь Вседержитель волен.

Ну, а Ему все возможно, Милостивцу: Он и мир-то весь распрекрасный из ничего сотворил, батюшка. Он и через ворона Илию кормил, Он и нам с тобой, батюшка, вот гляди, – благодать какую дал.

Архиерей взглянул в угол, куда указал угодничек: а там большущий куст малины вырос, а на ней полно ягоды спелой.

Обомлел архиерей и сказать ничего не может: зимой-то малина, да на голом полу выросла! Как в сказке! А батюшка-то Серафим взял блюдечко чайное и рвет малину, нарвал и поднес гостю:

– Кушай, батюшка, кушай: не сумневайся. У Бога-то всего много! И через убогого Серафима, по молитве его, и по Своей милости неизреченной, Он все может. Коли веру-тο, – говорит, – будете иметь с горчичное зерно, то и горе скажете: двинься в море! она и передвинется (ср.: Мф. 17:20; Лк. 17:6). Только сумневаться не нужно, батюшка. Житие-то Марка Греческого⁴⁰ сам знаешь... Кушай, кушай!

Архиерей все скушал, и потом вдруг и поклонился батюшке в ножки. А батюшка-то опередить его успел, лежит и говорит:

–  Нельзя тебе кланяться пред убогим Серафимом: ты – архиерей Божий. На тебе благодать великая! Благослови меня, грешного, да помолись!

Архиерей послушался и встал. Благословил батюшку и только два-три словечка сказал:

–  Прости меня, старец Божий: согрешил я перед тобою! И молись о мне, недостойном, и в этой жизни и в будущей.

–  Слушаю, батюшка, слушаю. Только ты до смерти моей никому ничего не говори: иначе болеть будешь.

Глядит архиерей, а куста-то уж нет, и на блюдечке от малинки сок кое-где остался: значит, не привидение это было.

Вышел архиерей. Свита-то его дожидается: «И чего это, – думают, – он так долго говорит с батюшкой Серафимом?»

А он опять под ручку его ведет, без шапочки, до самых саночек. Подсадил и еще раз в снег поклонился.

А архиерей, как только отъехали, говорит своим:

–  Великий угодник Божий. Правду про него говорили, что чудеса может творить.

Но ничего про малинку им не сказал. Только всю дорогу молчал да крестился, а нет-нет и опять скажет:

– Великий, великий угодник!

А когда скончался батюшка, он и рассказал всем и про малинку».

Дети с раскрытыми глазами продолжали молча переживать Божье чудо».

Из существующих в житиях описаний можно приурочить это дивное событие к епископу Ионе (Василевскому): он был на Тамбовской кафедре с 29 марта 1812 года по 26 апреля 1821 года⁴¹.

* * *

О епископе Ионе сохранилось действительно предание (записанное у Левитского). Известно, что именно этому епископу преподобный Серафим не открыл дверей затвора, когда тот пожелал видеть его и даже был возле его келии. Настоятель предлагал снять дверь с крючков, но епископ Иона отклонил, говоря: «Как бы нам не погрешить!» Это было в 1816 году после престольного Успенского праздника, когда обычно приезжали епископы⁴².

Но в течение девяти лет своего епископства епископ Иона не раз бывал в Сарове. И вот что рассказывает архимандрит Лютикова монастыря⁴³ Феодосий об одном таком посещении преподобного епископом Ионою.

Нужно думать, что это было именно зимою, ибо 26 апреля 1821 года он уже уехал из Тамбова. «Ему многое наговорили в другую сторону об отце Серафиме. Архиерей послал за ним в пустыньку: преподобный трудился в это время на огороде.

– Кто меня зовет? – спросил отец Серафим.

– Архиерей, – ответил посланник.

– Зачем я пойду к архиерею? Что я там буду делать? – Не пойду.

Посланный воротился и в точности передал слова его. Епископ Иона вторично посылает к отцу Серафиму со строгим приказанием, что если он не придет сейчас, то его связанного и в кандалах он отправит в Тамбов.

Преподобный Серафим, услышав это, спокойно сказал:

–  Ну вот, стал еще стращать, что вышлет в кандалах; он и сам-то не попадет в Тамбов! Я – необразованный, а он – архиерей. Вот это дело настоятеля: пусть он с ним и толкует, а я не пойду...

Владыка, в гневе и возвыся голос, сказал:

–  Он еще стал и пророчить! Хорошо! Мне теперь некогда, а по приезде в Тамбов я затребую его указом.

И отправился дальше по епархии.

В одном селе близ города Темникова ему был прислан указ из Синода. Прочитав его, епископ Иона передал ключарю и с улыбкою сказал:

–  Однако старец-то Серафим правду сказал, что в Тамбов-то не попаду, а повелено мне отправиться в Астрахань.

На обратном пути владыка сам пожелал быть у отца Серафима. Расставаясь, они взаимно просили друг у друга прощения и молитв; и при этом святитель с братскою любовью простился со старцем». (Житие. СПб., 1885, с. 121–123⁴⁴.)

Но пусть подробности все легендарны – плод народного творчества: однако самая «легенда» ничуть от этого не слабее: в легенде обыкновенно народ выражает в своей форме, но совершенно верные вещи... Епископ Иона 26 апреля был переведен в Астрахань и 1 октября 1821 года – в Грузию.

«Пора было спать. Я крестила детей и уходила. Няня оставалась еще с ними, пока они не засыпали...

Может быть, и их посещал тогда из того мира «наш батюшка» – Бог весть... Но что такие рассказы имели глубочайшее влияние на душу  детей, это мне было очевидно и по следующей жизни»⁴⁵.

На этом кончилось – чудо о малинке.

Я после вкратце записал его.

(Примечание. Подробности рассказа – плод творчества. Важна же самая сущность о чуде.)

В этой краткой заметке нет никакого «чуда», – если только не считать чудом непрестающее воздействие на нас святых и по смерти своей; но я помещаю его здесь и ради прославления преподобного Серафима, и вследствие глубоко важной истины, незаметно высказанной устами искренней девушки...

Это была в течение нескольких месяцев моя «воспитанница» и дочь той же матери, которая сообщила и о чуде с малинкой. Звали ее Н-а.

«Однажды моя Н. говорит мне с досадой:

– Мама! Знаешь, я иногда страшно злюсь и на тебя и на няню.

– Отчего? – спрашиваю спокойно: я уже давно привыкла к резкостям ее и ничему не дивлюсь – сама виновата, не сумела воспитать, вот Бог и наказывает теперь.

– Оттого, что вы с нянькой сделали меня верующей.

Как я ни привыкла, но этого не ожидала и не могла понять, какую же беду ей причинили мы обе! «Так что же тут плохого?» – с болью в сердце думала, не дай Бог, какое-либо кощунство скажет. И даже испугалась, точно в ожидании пощечины.

– Не плохое, но мучительное.

И опять ничего не понимала и молчала.

–  Как же? Ты подумай, мама, вот я захочу сделать что-нибудь дурное, грех какой, или и сделаю, но потом меня совесть мучит. А вот моя подруга П.Н. делает все то же самое, что и я, и даже хуже, а ничуть не мучается: говорит – ни во что это не верю и никакого греха нет.

Не зная, что бы ей ответить, я высказала первую пришедшую в голову мысль:

– Ну, если и тебе хочется так же не верить, так и не верь. Кто мешает?

–  Вот вы с нянькой и мешаете. Я бы и рада теперь не верить, да не могу уже!

–  Почему? – все недоумевала я, как глупый младенец, ведь сама-то я всегда верила, и неверие мне было отвратительно, а вера была моею жизнью и отрадой.

– Потому, что вы про преподобного Серафима так внушили нам, что и забыть нельзя. Да я и сама теперь знаю, что все это было, а главное, что был сам батюшка отец Серафим. А если был сам батюшка отец Серафим, значит, все это в самом деле так и есть: отец Серафим врать никак не мог. Вот почему и говорю я тебе, что не могу не верить: хочу, и не могу, ничего не выходит. И я мучаюсь сама, и на вас злюсь.

– Слава Богу! – сказала я. – Лучше уж греши да мучайся, чем ко грехам прибавлять еще самое страшное – неверие.

Легкомысленная Н. как-то скоро успокоилась, и мы продолжали с ней разговор совсем о другом.

Где-то она теперь? Сохранила ли она прежнюю веру? А здоровье ее плохое: туберкулез с кровохарканьем давно. Близка и смерть, может быть».

«Я верю, что она не сделалась и не сделается отчаянной безбожницей, – говорю я, – потому что она очень добрая была и не гордая. Помните, – напоминаю я матери, – как она сестрой милосердия, бывало, за углом избы снимала нижнюю рубашку и рвала ее на перевязки раненым, когда не хватало для них бинтов! Такие не могут быть безбожницами. Да и в самом деле: хочешь не хочешь, а преподобный Серафим был. Это уже несомненно. А был Серафим, значит, есть все, что он видел и знал, о чем говорил. Это Н-а сказала истинную правду. И глубокую мысль она в простоте своей сказала. А потому я уверен, что она верующая. И преподобный Серафим из того мира не оставит ее за такие милые и умные слова о нем».

После мы получили из России письмо от нее; оказалось, что она столько пережила страшных вещей, что другой бы и голову и жизнь потерял. А она выплыла все же. И в решительный момент ее жизни ей явился во сне скончавшийся отец и указал явно один из трех выходов, сказавши:

– Муха! – так он звал ее при жизни, – послушай меня хотя один раз в жизни!

И предсказал ей, что ее ожидает в близком будущем, и велел не давать согласия ни на первое, ни на второе предложение брака, а принять третье...

Она так и сделала. И теперь довольна и счастлива, несмотря на то, что туберкулез у нее второй стадии, кровохарканье увеличилось. А жить одну зиму пришлось им (ей и мужу) даже в хлеву с «буренушкой», их кормилицей: в такой бедности Бог спасает ее.

«Но не думай, мамуся, – пишет она ей, – что я несчастная. Я довольна и не променяю своего М. (мужа) на самого богатого. И ты не горюй обо мне».

Когда я прочитал это письмо (оно хранится у меня и сейчас), то невольно у меня вырвалось:

– Верующая она!

И припомнилось мне сейчас поразительное сообщение, полученное мною из-за границы от одного человека о своей сестре.

Она служила в городе Н. в государственном учреждении. В церковь она боялась ходить, хотя была верующая. И лишь однажды в год, на Страстной, ходила исповедоваться и причащаться. И вот она что сама рассказала:

«Я на исповеди каюсь батюшке-старичку, что из-за страха попасть под подозрение и потерять место я не хожу в храм, а хотела бы ходить чаще.

– А вы и ходите, – говорит батюшка.

– Да как же? Заметят.

– А вы им скажите, что, мол, ходите не для молитвы, а для наблюдения за другими.

Я, – говорит сестра, – даже ужаснулась такого совета: не провокатор ли уж, думаю! Боже, что ж это такое! Но он смотрит на меня так спокойно и старчески кротко, что я сразу устыдилась своего подозрения и поверила ему».

Другие пишут о религиозных вещах без всякого стеснения.

Этому доказательство следующий рассказ.

В 1925 году мне пришлось провести месяц в Ницце у одних знакомых. Как раз в это время (в сентябре) родители получили письмо от своей дочери из Москвы. Фамилия их – Ш-кие. Содержание письма было настолько исключительное, чудесное, что ходило по рукам. Принесли его родители Ш. и к моим знакомым: здесь я и прочитал его. А через полгода, по случаю смерти матери, приехала и сама авторша этого письма. Я тогда опять на неделю попал в Ниццу, постарался увидеться с ней и лично расспросил о чуде, и она, с некоторыми дополнениями, подтвердила написанное. И теперь я воспроизвожу все по памяти, как на основании письма, так и по устному рассказу ее.

Ш-кая, живя в Москве, служила машинисткой в одном советском учреждении. Работы для печатания было чрезвычайно много: у нее от переутомления разболелись конечности пальцев. Доктор предписал немедленное прекращение работы и необходимость по крайней мере двухнедельного отпуска. Отпуск дали. Но она не знала, как использовать его: не было денег выехать куда-либо из Москвы, оставалось отдыхать дома.

Между тем, у нее родилось желание посетить Саров, помолиться у преподобного Серафима (тогда его мощи были еще в монастыре⁴⁶).

В одной комнате с ней была вселена на жительство женщина-врач. Она была тоже глубоко верующая. Сидя вечером, они мечтательно стали размышлять: как хорошо было бы съездить к батюшке Серафиму, но беда – денег даже и занять не у кого.

– Ну, если батюшка захочет, – сказала докторша, – то и деньги будут.

И в тот же вечер приходит к ним знакомый доктор, узнает об их нужде, дает им взаймы денег, и они едут через Нижний Новгород, Арзамас и в Саров. Это было в августе.

В монастыре все еще были полны вестью о только что пережитых впечатлениях от недавно совершившегося чуда и рассказывали о нем всем в утешение. А вместе с тем и показывали и самого исцеленного: это был крошка-мальчик, четырех-пяти лет. Жаль, что я не спросил об имени его.

И вот что говорили в монастыре. На Кавказе, в Баку, жила одна интеллигентная семья, состоящая из бабушки, родителей и больного ребенка. Он от самого рождения был расслабленный: не мог ни стоять, ни ходить. Лечение было бесполезно.

Между прочим, родители его увлеклись дурным делом – теософией. Православием, как и многие интеллигенты, не интересовались; а может быть, и пренебрегали им по общей моде; душа же не земного жаждала, и они попали в сети вражии... Нужно думать, что за это они и были наказаны Богом в их ребенке. Но Милостивый Господь и наказывает лишь по любви, чтобы вразумить и спасти нас, грешных и самовольных.

Однажды мальчик увидел во сне какого-то белого старичка, который сказал ему: «Приезжай ко мне в Саров и выздоровеешь». Ребенок рассказал сон бабушке, а та родителям. Они заинтересовались и стали расспрашивать знакомых: что за «Саров».

Так они были далеки от церковной жизни, что не знали даже того, что известно почти всякому православному крестьянину. Скоро они, однако, узнали все о Сарове и решили испытать «последнее» средство. Собрали кое-как средства. Дорога от Баку ведь очень длинная до Сарова: не одна тысяча верст. И все четверо отправились к преподобному Серафиму. Приехавши в монастырь, они рассказали все монахам. Те сначала велели им отговеться (покаялись родители и в теософской прелести). А потом отслужили молебен преподобному Серафиму. Но чудо не совершилось.

Монахи посоветовали им съездить на целебный источник преподобного. Послушались бедные родители, искупали больного: но он продолжал оставаться расслабленным. Воротились в монастырь. Еще служили молебен. Но все было бесполезно. Монахи недоуменно, как могли, утешали скорбящих: и Сам Господь не всех исцелял, когда жил на земле. И родители стали думать уже о возвращении в Баку. Да и невозможно было оставаться в монастыре без конца. Обычно богомольцам разрешается жить дня три-четыре, а они прожили уже много больше. Назначили, наконец, на завтра день отъезда...

Ночью мать видит сон. Является ей преподобный Серафим и говорит: «Дождись моего дня!»

Утром она рассказывает об этом и спрашивает: что значит «мой день»?

Монахи объяснили ей, что через несколько дней, – это было в половине июля, – будет день памяти святого, открытие его мощей (19 июля). Монахи поверили сну, понявши, что таких слов не могла бы и придумать сама мать, если бы ей не сказал их сам угодник. И всю семью оставили ждать еще, до дня прославления преподобного. Народу в Сарове, – рассказывала после Ш-кая, – неисчислимые тысячи: в России чрезвычайно чтут преподобного Серафима; за границей даже и представить этого невозможно.

Наступил праздник. Началась всенощная. Люди стоят и в храме, и вокруг его. Всем хотелось бы приложиться к мощам: но для одного этого потребовалось бы несколько дней и ночей непрерывной очереди. Поэтому мощи поднимались над народом, и богомольцы рядами только проходили под ними, осеняемые благодатью Божиею... Все спешили...

Понес и отец своего больного мальчика. Ребенок попросил папу «поднять его повыше», чтобы он сам мог своими ручонками коснуться гроба. Отец исполнил его просьбу.

Но помощи не было...

Не было ее и на другой день, 19 июля...

Опять жестокое разочарование. Печальные, они воротились в свой номер гостиницы и сели за стол покушать. Бабушка сидела на одном конце лавки, а мать с ребенком на другом. Молчали, думали об отъезде... «Только деньги понапрасну израсходовали». Вдруг мальчик неожиданно говорит:

– Ну, иди!

Ребенок отпускает мать, затем выпрямляется, к изумлению всех, по лавке и неуверенными шагами двигается к бабушке. Та его подхватывает со страхом, но ребенку хочется идти обратно к матери. Не веря своим глазам, она протягивает к нему руки и зовет к себе:

–  Ну, иди теперь ко мне. Иди, иди потихоньку!

А у всех уже слезы на глазах. Мальчик же радостно идет по лавке назад.

Испуганный отец хватает его, целует... Целует его мама, и бабушка...

– Ну, пройди еще!

И еще прошел.

– Боже Милостивый! Чудо-то какое! Преподобный Серафим! Слава тебе!

– Довольно, довольно! – сказал смущенный отец, – он еще слаб, как бы не повредить...

Ребенка усадили. Радости не было конца.

Мать тотчас бросилась к монахам и в рыданиях рассказала о чуде. Бросились и люди в номер и увидели мальчика здоровым. Мгновенно по монастырю разнеслось слово:

–  Чудо! Мальчик пошел!

А его уже знала почти вся обитель. Умиленные со слезами все смотрели на счастливую семью и исцеленного ребенка...

Отслужили благодарственный молебен. Ребенок стоял уже сам. Родителям, однако, нужно было уезжать домой, но монахи теперь просили их пожить: слишком велико было чудо, и великое от него утешение богомольной скорбящей Руси.

Тогда родители согласились оставить на время мальчика с бабушкой в монастыре; на это очень охотно пошел и он сам. Так и сделали.

И вот через каких-нибудь три-четыре недели приехали в монастырь и Ш-кая с докторшей; и они обе своими глазами видели этого ребенка и говорили с ним.

Так совершил преподобный чудо в «свой» день, в день памяти канонизации его. Читая жития святых, очень часто замечаешь, что они особенно щедро раздавали благодатные дары своей милости именно в «свой» день: святой Георгий Победоносец спасает из плена в день праздника своего⁴⁷; Илья Пророк посылает дождь 20 июля⁴⁸.

Часты случаи, когда угодившие Богу люди призываются к вечной радости в дни памяти святых, имена коих они носили, и тому подобное. Поэтому-то православные и молятся особенно усердно в день памяти святых. Поэтому даже простые крестьяне, бывало, ездят в соседние села – «на престол»: они и не знали, как и почему, но сердцем ощущали радость, какую давали святые в «свой» день, даже не по заслугам людей, а по своей любви и благодати Божией.

Где-то теперь мальчик?..

Между прочим, Ш-кую, когда она приехала в Ниццу, спросили:

–  Как же она, верующая, и другие христиане служат в учреждениях безбожного правительства? Не приходится ли кривить душою?

Она ответила:

–  И там не все безбожники. А многие из них в душе способны еще возвратиться. Конечно, нужно проявлять иногда исповедничество, особенно когда служишь в государственных учреждениях. Но мы спрашивали своих духовников-старцев; и они нам решительно запретили уходить, а благословили оставаться среди них, чтобы духовно воздействовать на желающих возвратиться к Богу и Церкви, – только нам заповедуется быть кроткими среди них, терпеливыми, любезными. Вот, например, у меня главный начальник был верующим.

А из одного места меня уволили за слишком явное проявление своих религиозных воззрений. Однако узнавшие об этом сослуживцы другого учреждения сочувственно относились ко мне и даже, видя мое спокойствие по поводу допущенной несправедливости, удивлялись и спрашивали: «Как это вы, христиане, можете терпеливо переносить и горе, и бедность, и неправду? Вот мы (неверующие) не снесли бы этого!» – «Так нам заповедует наше Евангелие, и Господь сил дает. А набираемся мы их в Церкви. Попробуйте вы походить; и сами увидите». Кто улыбается. Кто наденет на себя личину неудовольствия. А кто и пойдет тайком. Глядь, после его встречаешь рядом в храме.

Совершенно то же самое мне поведала в Сербии одна очень благочестивая старушка из аристократической семьи, прошедшая очень сложную духовную жизнь.

– Нас за это называли «непротивленцами», и «толстовцами», но мы, под руководством духовников наших, не смущались этим, потому что хорошо знали, что иного пути спасения и нас, и России, как только молитвы, кротость и терпение, – нет!

Этот рассказ кому-либо может показаться слишком незначительным для такого великого угодника: но человеческие мерки – не Божии; и мы не знаем, на кого что может воздействовать, на одного – важное, на другого – мелочь. Закхей через смешное любопытство влез на смоковницу и спасся (см.: Лк. 19:1–10); а фарисеи и воскресением Лазаря соблазнились и решили убить его и Иисуса (см.: Ин. 11:1–53). И апостол Павел говорит: Всем бых вся, да всякия спасу (ср.: 1Кор. 9:22).

Данный рассказ я получил от очевидца в рукописи⁴⁹. И буквально его спишу.

«Кажется, в лето объявления войны я с Колей (сын) и учителем его были в Сарове. Долго там прожили. Н. (дочь) с мужем явилась на несколько дней из Москвы.

Все решили купаться в источнике преподобного. Но Федор⁵⁰ ни за что не соглашался: он был не то что не верующий, а равнодушный.

Нужно было подходить под струю, и вода обливала. Холодная была. Бассейна еще не было, чтобы окунуться. Бывало, дрожишь, опускаясь по ступенькам. А там три крана подряд: вода по трубам идет из источника, а потом уходит в реку. Перекрестишься и, поворачиваясь под струей с головою, вся и обливаешься. Раз за себя. А потом за другого – за кого еще хочешь. Я всегда несколько раз обливалась. Огнем загорится тело... А радостно.

Все искупались. Федор – ни за что... А мужская купальня – отдельно. Хорошо отделанная после прославления угодника.

А когда я в молодости была здесь впервые, то был источник; от него желоб, и под желоб мы и подходили все, и мужчины и женщины, раздеваясь вблизи на траве.

Источник этот был и до отца Серафима и назывался во имя святого апостола Иоанна Богослова, а отец Серафим всегда оправлял его⁵¹. И исцеления начались при нем.

Н. (дочь) и говорит сопровождающему нас знакомому монаху, гостиннику:

– Отец Игнатий! Федор мой не хочет искупаться. Что же делать?

А отец Игнатий ей говорит:

– Попросите, Н-очка⁵², батюшку отца Серафима: он сам и Федора Николаевича выкупает.

Пошутили... Было весело.

Я ушла ко всенощной, а Коля, его учитель, Н., Федор – отправились к знакомому доктору кататься на лодках.

Покатались... Подъехали к берегу. Все встали и вышли из лодки. Последний – Федор.

И вдруг, – а он ведь ловкий, – лодка перевернулась. И Федор с головой в воду. Мелко было, и он сейчас же выскочил. С него текло. И таким пошел в гостиницу. Раздели его монахи. Дали ему свою одежду; а его одежду, и белье, и сапоги – сушить; потом портные – гладить. Все и увидели и узнали. Напоили его чаем. И весь монастырь ликовал:

– Сам батюшка выкупал непокорного.

И после еще долго радостно смеялись».

* * *

«Еще припоминаю. Из нашего имения – верст 50 до Темникова, а от Темникова уже и Саров, мы (около 1901 г.) приехали в монастырь впятером: дети, няня, гувернантка Мина (кальвинистка, швейцарка). Мина как раз к тому времени получила письмо с родины, что брату в Женеве будут делать операцию в голове в мозгу. Череп резать. Няня уговорила ее молиться преподобному и просить об этом и игумена. Мадемуазель согласилась. Брат ее выздоровел на удивление всех.

Не помню даже: была ли операция?

Мина потом вышла за русского, приняв православие».

* * *

«Около 1912–1913 годов я была в Сарове с Колечкой (сыном) и его учителем, учеником Академии художеств. Учитель был неверующий, но жил в монастыре с удовольствием: рисовал, гулял, катались на монастырских лошадях в лес; у доктора монастырского была большая веселая семья, там хорошо кормили всех наших. Еще я одну богомолку взяла: она стирала белье, собирала ягоды и тому подобное.

Прожили довольно долго. А перед отъездом учитель, без всякого уговаривания его, отговел с Колечкой, исповедался и причастился Святых Таин. С тех пор стал верить.

Там какая-то особая атмосфера: не надо было и старцев».

* * *

«Все сёла вокруг Сарова точно напитаны были отцом Серафимом. Бывало, поедешь через Арзамас (60 верст до обители), а на полдороге всегда кормили лошадей, – и чего только не наслушаешься! Все крестьяне как-то особенно тепло и живо относились к отцу Серафиму, считая его своим, близким, и величайшим угодником. И почти каждый из них знал о многих исцелениях от «водицы» и других чудесах. И угодник Божий вообще помогал им в житейских всяких невзгодах... Иногда совсем мелких... Он всем помогал – как-то особенно щедро.

Или едешь через Темников с ночевкой в женском монастыре. И опять – все жило отцом Серафимом. Он всех привлекал к себе... Тысячи, десятки тысяч ежегодно шли, ехали «к батюшке отцу Серафиму».

И устные рассказы всегда бывали красочны. Все перезабыла...

Исцеления бывали ежедневно. Никто не удивлялся: «Так и должно быть». Редко записывали. И то не всё, а вкратце.

Отец игумен (И-фан) не ⁵³любил даже, чтобы записывали – потом проверять станут, Бог с ними!

А молва народная – сама лучше записи – разносила славу про Саровского чудотворца по всей России задолго еще до прославления: после смерти угодника сразу же все считали его святым.

Вот и все, что припомнила. Разве еще маленькая подробность. В 1909 году с детьми была в Сарове и Дивееве. Там же одновременно был и архиепископ Ф. Он был и у Елены Ивановны Мотовиловой⁵⁴, тогда она еще жива была. И Е.И. рассказывала ему, что когда открыли гроб преподобного, а ее поставили вблизи, то благоухание было такое же, какое бывало и в его келии и при его кончине от гроба.

А архиерей Ф. об этом мне рассказал. Сам он знает многое, что еще не напечатано, и о чем ему рассказывали в Сарове, а особенно в Дивееве».

На этом воспоминания О-й кончились.

Событие, о котором рассказывается ниже, было устно сообщено нам в 1931 году в августе графом К., а потом и записано им. Этим письмом мы и пользуемся здесь.

Известно, что сам преподобный Серафим, опытно зная, не раз говорил, что в Православной Церкви непорочно хранится вся полнота христианская. И что всего поразительнее и убедительнее, это его собственная высота и полнота благодати, которая в нем обитала в такой силе (Мк. 9:1; Деян. 2:22), как в немногих даже древних святых. Достаточно вспомнить одну лишь беседу Н.А. Мотовилова с преподобным, во время коей он чудесно преобразился, подобно Господу на Фаворе (см.: Мф. 17:1–9), что без малейшего сомнения утверждает, что православие и доселе действительно – непорочно, живо, полно, совершенно. Но приведем и собственные его слова.

«У нас вера православная, не имеющая никакого порока».

«Прошу и молю вас, – говорил он в другой раз нескольким старообрядцам, – ходите в церковь греко-российскую: она во всей славе и силе Божией. Она управляется Духом Святым».

Но о том же свидетельствует и голос со стороны иного исповедания. Вот как это было.

«Переслал мне, – пишет К., – один мой знакомый письмо на французском языке, в котором одна эльзаска просит его прислать ей что-нибудь о Русской Православной Церкви, молитвенник и еще что-нибудь».

В ответ на письмо что-то послали ей, и этим дело временно кончилось.

В 1927 году я был в этом месте и стремился познакомиться с ней... но ее не было тогда из-за летнего времени. Я познакомился лишь с ее тетей, старушкой большого христианского милосердия и чистоты сердечной.

Она мне рассказала следующее. Их семья – старого дворянского рода Эльзаса, протестантского вероисповедания.

Надо сказать, что в этой области Эльзаса – сёла смешанного вероисповедания: наполовину римо-католики, а наполовину протестанты. Храм же у них общий; и в нем они совершают свои богослужения по очереди. В глубине – алтарь римский со статуями и всем надлежащим. А когда служат протестанты, то они задергивают католический алтарь завесою и выкатывают сбоку свой стол на середину и молятся.

Недавно в Эльзасе в протестантском мире было даже движение в пользу почитания святых, что произошло после книги известного Саббатье о святом Франциске⁵⁵. Будучи протестантом, он пленился образом жизни этого праведника, посетив Ассизи. Семья моих знакомых тоже была под впечатлением этой книги. Продолжая оставаться в протестантстве, они чувствовали, однако, неудовлетворенность им и, в частности, стремились к почитанию святых и Таинствам. Характерно, между прочим, для них одно обстоятельство: когда пастор обручал их, то они просили не задергивать католического алтаря, чтобы хоть видеть статуи святых. Но мысль их искала истинной Церкви.

И вот однажды молодая жена, будучи больной, сидела в саду и читала жизнь Франциска Ассизского. Сад был весь в цветах. Тишина – деревенская. Читая книгу, она каким-то тонким сном заснула. «Сама не знаю, как это было», – рассказывала она после мне. И вот к ней идет сам Франциск, а с ним – «сгорбленный весь сияющий старичок, как патриарх», – сказала она, отмечая этим его старость и вообще благолепие. Он был весь в белом. Она испугалась. А Франциск подходит с ним совсем близко к ней и говорит:

– Дочь моя! Ты ищешь истинную Церковь: она – там, где он. Она всех поддерживает, а ни от кого не просит поддержки.

Белый же старичок молчал и лишь одобрительно улыбался на слова Франциска. Видение кончилось. Она как бы очнулась. А мысль подсказала ей почему-то: «Это связано с Русскою Церковью». И мир сошел в душу ее.

После этого видения и было написано письмо, упоминаемое в начале.

Через два месяца я снова был у них и на этот раз от самой видевшей узнал еще и следующее. Они приняли к себе русского работника. Посетив его помещение и желая узнать, хорошо ли он устроился, она увидела у него иконочку и узнала в ней того старца, которого она видела в легком сне с Франциском. В удивлении и страхе она спросила:

– Кто он, этот старичок?

–  Преподобный Серафим, наш православный святой, – ответил ей рабочий.

Тут она поняла смысл слов святого Франциска, что истина – в Православной Церкви.

Однажды духовник и священнослужитель Дивеевской женской обители, отец протоиерей Василий Садовский⁵⁶, обратился к преподобному Серафиму с вопросом о том, как часто допускать к причастию Святых Таин сестер. И в частности, как быть с теми, кои приходят на исповедь с повторными немощами? И преподобный ответил ему следующее.

«Послушание – паче поста и молитвы, батюшка! Приобщаться Святых Христовых Животворящих Таин заповедываю им, батюшка, во все четыре поста и двунадесятые праздники, даже велю и в большие праздничные дни. Чем чаще, тем лучше.

Ты, духовный отец их, не возбраняй, – сказываю тебе; потому что благодать, даруемая нам приобщением, так велика, что как бы ни недостоин и как бы ни грешен был человек, но лишь бы в смиренном таком сознании всегреховности своей приступил к Господу, искупляющему всех нас: то, хотя бы от головы до ног покрыт был язвами грехов, будет очищаться, батюшка, благодатию Христовою, все более и более будет светлеть, совсем просветлеет и спасется.

Вот, батюшка: ты им духовный отец, и все это и тебе говорю, чтоб ты знал».

«Как духовного отца сестер обители, – пишет отец В. Садовский, – батюшка назидал меня, приказывая быть всегда сколько возможно снисходительнее на исповеди, за что по времени меня многие укоряли, осуждали, даже гневались на меня, и до сих пор еще судят. Но я строго блюду заповедь его и всю жизнь мою сохранял.

Угодник Божий говорил:

– Помни: ты – только свидетель, батюшка, судит же Бог. А чего-чего, каких только грехов, еще и изрещи невозможно, прощал нам Всещедрый Господь и Спаситель наш!.. Где же нам – человекам – судить человека! Мы лишь свидетели, свидетели, батюшка! Всегда это помни: одни лишь только свидетели, батюшка!»

* * *

Здесь – как видно – нет ничего чудесного. Но я, прочитав несколько разных изданий житий преподобного, лишь в одном сравнительно давнем описании Дивеевского монастыря нашел это замечательное завещание. И сколько мог, я распространял его и в переписях и в устных рассказах. А теперь заношу и сюда, в надежде, что кто-либо прочитает и воспользуется им. А для духовников такое завещание и теперь имеет чрезвычайное значение: грехи ныне умножились, а люди ослабели...

И не раз высказывал преподобный Серафим подобные же мысли.

 «...когда мы искренно каемся во грехах наших и обращаемся ко Господу нашему Иисусу Христу всем сердцем нашим, Он радуется нам, учреждает праздник и созывает на него любезные Ему силы, показывая им драхму, которую он обрел паки». «Итак... не вознерадим обращаться к Благоутробному Владыке нашему скоро и не предадимся беспечности и отчаянию ради тяжких и бесчисленных грехов наших. Отчаяние есть совершеннейшая радость диаволу...», «...несомненно приступай к покаянию, и оно будет ходатайствовать за тебя пред Богом»⁵⁷.

«Кто приобщается... везде спасен будет, а кто не приобщается – не мню».

«Благоговейно причащающийся Святых Таин, и не однажды в год, будет спасен, благополучен и на самой земле долговечен. Верую, что по великой благости Божией, – ознаменуется благодать и на роде причащающегося. Пред Богом Господом один творящий волю Его паче тьмы беззаконных»⁵⁸.

Один человек из-за сознания своего недостоинства не хотел причащаться, «начал падать духом и чем более думал, тем более отчаивался»: «...мне, – пишет он, – представилось, что по суду Божию за мое недостоинство я буду или сожжен огнем, или живой поглощен землею, как только приступлю к Святой Чаше». И он сокрушался. Прозрев это, преподобный Серафим подозвал его в алтаре и сказал: «Если бы мы океан наполнили нашими слезами, то и тогда не могли бы удовлетворить Господа за то, что Он изливает на нас туне, питая нас Пречистою Своею Плотию и Кровию, которые нас оживляют, очищают, оживотворяют и воскрешают. Итак, приступи без сомнения и не смущайся, токмо веруй, что это есть истинное Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа, которая дается во исцеление всех наших грехов»⁵⁹.

Исповедавши однажды офицера К., – причем сам сказал его грехи, как будто они были совершены при нем, – преподобный Серафим по поводу смущения его идти к нему сказал: «Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей диавол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и, откинув малодушие, помнить, что, хоть мы и грешные, но все находимся под благодатию нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей (ср.: Мф. 10:30)»⁶⁰.

«Как всякой болезни есть врачевание, – так и всякому греху есть покаяние...»⁶¹

Но однажды и нечто иное изрек преподобный о Святом Причащении.

Одну христианку, Е-ну, близкую духовную дочь, беспокоило то, что ее муж не исповедался и не приобщился Святых Христовых Таин пред своею смертию⁶². Отец Серафим по поводу этого сказал ей: если кто «хочет приобщиться, но почему-нибудь не исполнится его желание, совершенно от него независимо, – такой невидимым образом сподобляется причастия чрез Ангела Божия...»

Потом он приказал ей 40 дней ходить неопустительно на могилу мужа и говорить: «Благослови меня, господине мой отче! Прости меня, елико согреших пред тобою, и тебя Господь Бог простит и разрешит».

Кроме того в течение тех же 40 дней он велел ей «брать из храма после службы пепел из кадила и, выкопав в могиле ямку, всыпать в нее пепел этот, прочитывая по три раза – «Отче наш», Иисусову молитву, «Богородице Дево, радуйся» и один раз Символ веры».

Е-на все это исполнила. И «после этого... я как будто совершенно переродилась: в душе моей водворилось такое спокойствие», какое после смерти моего мужа я никогда не чувствовала. «С меня точно тяжелое бремя свалилось»⁶³.

Значит, нужно разбирать: кому часто причащаться, а кому не часто. Но главное: с каким настроением и сокрушением приступать...

В заключение о преподобном Серафиме перепишу всем известное чудо о последнем и самом дивном явлении ему Божией Матери со многими святыми. Слишком уж оно поразительно, несомненно и умилительно.

Я верую: это лучше тысячи книг!

Поразительное это было чудо с преподобным Серафимом. «12 уже раз являлась мне Царица Небесная», – говорил он сам. А в этот раз была еще и другая свидетельница, как и у преподобного Сергия – Михей⁶⁴. Недаром пред смертью преподобный Серафим завещал положить ему на грудь именно иконочку явления Божией Матери преподобному Сергию с Михеем.

Опишу это чудо с редакции Левитского (с. 435– 441⁶⁵***), с маленькими выпусками.

«Последнее известное посещение преподобного Саровского старца Богоматерью было «в последний год жизни батюшки Серафима», как удостоверяет единственная свидетельница такого посещения дивная дивеевская старица Евдокия Ефремовна, в иночестве Евпраксия († 28 марта 1865 г.)⁶⁶.

Чудесное событие последовало ранним утром в праздник Благовещения. Накануне этого дня вечером Евдокия пришла к отцу Серафиму по его приказанию. Святой старец встретил ее словами:

–  Ах, радость моя! Я тебя давно ожидал. Какая нам с тобой милость и благодать от Божией Матери готовится в настоящий праздник! Велик этот день будет для нас!

–  Достойна ли я, батюшка, получить благодать по грехам моим? – сказала дивеевская сестра.

–  Повторяй, матушка, несколько раз сряду: «Радуйся Невесто Неневестная! Аллилуиа!» – приказал ей отец Серафим и продолжал, – и слышишь – то никогда не случалось, какой праздник нас с тобою ожидает!

Евдокия начала было плакать, сознавая и высказывая свое недостоинство, но преподобный стал утешать ее:

–  Хотя и недостойна ты, – говорил он, – но я о тебе упросил Господа и Божию Матерь, чтобы видеть тебе эту радость. Давай молиться!

Сняв с себя мантию, отец Серафим надел ее на дивеевскую сестру и начал акафисты – Господу Иисусу, Божией Матери, святителю Николаю, Иоанну Крестителю – и каноны Ангелу хранителю и всем святым. Прочитав все это, он и говорит Евдокии:

–  Не убойся, не устрашись, благодать Божия к нам является! Держись за меня крепко!

Вдруг поднялся шум, подобный шуму леса, и большой ветер. Затем послышалось пение. Дверь в келию отворилась сама собой: сделалось необычайно светло; благоухание наполнило келию. Старец упал на колени и, воздев руки к небу, произнес:

– О, Преблагословенная, Пречистая Дева, Владычица Богородица грядет к нам!

Открылось шествие небожителей.

Впереди шли два Ангела, держа один в правой руке, а другой в левой – по ветке, усаженной только что распустившимися цветами. За ними шли святой Иоанн Предтеча и святой апостол Иоанн Богослов в белых блестящих одеждах. Далее Сама Царица Небесная. И за Нею попарно двенадцать святых дев.

Богоматерь имела на Себе мантию, подобную той, которая пишется на образе Скорбящей Матери Божией: блестящую, необыкновенной красоты. Но какого цвета, старица Евдокия не помнит. Мантия была застегнута под шеей большою круглою пряжкой, убранной крестами, чрезвычайно разукрашенною и сиявшею необыкновенным светом. Под мантией у Царицы Небесной было зеленое платье, препоясанное высоким поясом, сверх мантии – как бы епитрахиль, а на руках – поручи, убранные, как и епитрахиль, крестами.

На голове Богоматери была возвышенная корона, украшенная крестами, прекрасная, чудная, сиявшая таким светом, что на нее нельзя было смотреть глазами, как и на самое лицо Царицы Небесной. Волосы Ее были распущены и лежали на плечах. Ростом Она казалась выше всех дев. Святые девы, все необыкновенной, хотя и различной, красоты, были в венцах, в одеждах разного цвета и тоже с распущенными волосами. Они образовали собою круг: Царица Небесная была в середине его. Тесная келия отца Серафима стала как бы просторнее и весь верх ее наполнился огнями, как бы от горящих свечей. Свет был какой-то особый, непохожий на дневной, светлее и белее солнечного.

Свидетельница этого видения сестра Евдокия Ефремовна при входе небожителей в келию отца Серафима от страха замертво упала на пол и не знает, как долго была в таком состоянии и что Царица Небесная изволила говорить со святым старцем. Уже пред концом видения, лежа на полу и придя в себя, она услышала, что Богоматерь спросила у преподобного:

– Кто это у тебя лежит?

Отец Серафим отвечал:

–  Это та самая старица, о которой я просил Тебя, Владычица, быть ей при явлении Твоем.

Тогда Матерь Божия подошла к Евдокии и, взяв ее за правую руку, сказала:

–  Встань, девица, и не бойся нас. Такие же девы, как ты, пришли сюда со Мною.

Евдокия Ефремовна и не почувствовала, как встала, Царица Небесная повторила ей:

– Не убойся: мы пришли посетить вас!

В это время отец Серафим был уже на ногах пред Пречистой Богородицей; и Она говорила с ним столь милостиво, как бы с родным человеком.

Объятая великою радостью, дивеевская сестра спросила у отца Серафима:

–  Где мы? Кто это? Я думала, что я уже – не живая!..

Тогда Царица Небесная ей самой приказала подойти ко всем явившимся небожителям и спросить их: как их имена и какая была их жизнь на земле.

Сначала старица Евдокия подошла к Ангелам и спросила их:

– Кто вы?

Они отвечали:

– Мы Ангелы Божии.

Потом с тем же вопросом она обратилась к святому Иоанну Крестителю и апостолу Иоанну Богослову. И они сказали ей свое имя и свою жизнь.

Затем Евдокия подошла к святым девам, которые стояли по сторонам в том порядке, в каком вошли в келию. Это были – великомученицы Варвара⁶⁷ и Екатерина⁶⁸, первомученица Фекла⁶⁹ и великомученица Марина⁷⁰, великомученица царица Ирина⁷¹ и преподобная Евпраксия⁷² великомученицы Пелагия⁷³ и Дорофея⁷⁴, преподобная Макрина⁷⁵ и мученица Иустина⁷⁶, великомученица Иулиания⁷⁷ и мученица Анисия⁷⁸.

Все эти девы на вопросы Евдокии сказывали ей свое имя, свою жизнь и подвиги мученичества за Христа – сходно с тем, как написано о них в Четиях-Минеях; и прибавили спрашивающей:

– Не так нам Бог даровал эту славу, а за страдание и за поношение. И ты пострадаешь!

Между тем Богоматерь продолжала беседовать с отцом Серафимом и что-то много говорила ему. Но из этой беседы дивеевская сестра могла расслышать лишь немногое. И вот что она слышала хорошо:

–  Не оставь дев моих дивеевских! – говорила Царица Небесная.

Отец Серафим отвечал:

–  О Владычица! И собираю их, но сам собою не могу их управить.

–  Я тебе, любимче Мой, во всем помогу! – сказала Богоматерь. – Возложи на них послушание; если исправят, то будут с тобою и близ Меня; а если потеряют мудрость, то лишатся участи сих близких дев Моих: ни места, ни венца такого не будет. Кто обидит их, тот поражен будет от Меня, кто послужит им ради Господа, тот помилован будет пред Богом.

Потом, обратясь к старице Евдокии, Царица Небесная сказала:

–  Вот посмотри на сих дев Моих и на венцы их: иные из них оставили земное царство и богатство, возжелав Царства Вечного и Небесного, возлюбили нищету самоизвольную, возлюбили единого Господа; и за то, видишь, какой славы и почести сподобились.

Как было прежде, так и ныне: только прежние мученицы страдали явно, а нынешние – тайно, сердечными скорбями; а мзда их будет такая же.

Видение кончилось тем, что Пресвятая Богородица сказала отцу Серафиму:

– Скоро, любимче Мой, – будешь с нами!

И благословила его.

Простились со старцем и все святые: Предтеча и апостол Иоанн Богослов также благословили его, а девы целовались с ним рука в руку. А дивеевской сестре... было сказано:

–  Это видение тебе дано ради молитвы отца Серафима, Марка⁷⁹, Назария⁸⁰ и Пахомия⁸¹.

Потом в одно мгновение все стало невидимо.

После преподобный Серафим говорил, что видение продолжалось часа четыре. По окончании его сестра Евдокия сказала:

–  Ах, батюшка, я думала, что я умру от страха, и не успела попросить Царицу Небесную об отпущении грехов моих.

Отец Серафим отвечал на это:

– Я, убогий, просил о вас Божию Матерь, и не только о вас, но и о всех любящих меня; и о тех, кто служил мне и мое слово исполнял; кто трудился для меня; кто обитель мою любит: я кольми паче⁸² вас не оставлю и не забуду. Я – отец ваш и попекусь о вас и в сем веке, и в будущем. И кто в моей пустыне жить будет, всех не оставлю; и роды ваши не оставлены будут. Вот, матушка, какой благодати сподобил Господь нас убогих! Зачем нам унывать?! Мне таким образом уже двенадцать раз было явление от Бога. И тебя Господь сподобил! Вот какой радости достигли! Побеждай врага – диавола, и противу его будь во всем мудра: Господь тебе во всем поможет! Призывай себе на помощь Господа и Матерь Божию, святых; и меня, убогого, поминай.

Тогда Евдокия Ефремовна стала просить отца Серафима, чтобы он научил ее: как жить и молиться?

Святой старец отвечал:

–  Помни и говори всегда в молитве: «Господи, как мне умереть? Как мне, Господи, на Страшный Суд прийти? Как мне, Господи, ответы дать за мои дела? Царица Небесная, помози мне!»

Благословив затем свою посетительницу, отец Серафим отпустил ее от себя, сказавши:

–  Гряди, чадо, с миром в Серафимову пустынь!»

* * *

Из этого всего чудесного видения останавливает, между прочим, внимание та подробность, что Евдокия пересчитала двенадцать дев с их именами; а некоторые имена огромному большинству почти неизвестны; конечно, знают все про святых Варвару, Екатерину; мало кто знает (в России, а сербы и греки знают) – «огненную» Марину (17 июля ее память); еще менее знают про преподобную Макрину, сестру святого Василия Великого; слышали, быть может, про первомученицу Феклу. Ну а что, например, знают про других: Ирину, Евпраксию, Дорофею, Пелагию, Иустину, Иулианию, Анисию? Даже слышали ли мы про них?

А они явились и рассказали о себе.

... Дивны дела Божии!

Но какие же мы – ничтожные, грешные, ленивые, маловерные, пустые... Стыдно даже и вспомнить...

А как спастись?..

Думай, – говорит преподобный Серафим, – о смерти, о Страшном Суде...

То-то и дело, что не думаешь. А если и вспомним, то – без страха...

Господи! Какими знаешь путями спаси меня, грешного!

Написав об этом явлении, теперь расскажу также о явлениях Богоматери, бывших недавно и ставших известными мне.

В одном селе, недалеко от города Уфы, в 1910 году жила бедная семья, состоявшая из вдовы псаломщика, трех детей и бабушки.

Детей звали: Христина, Степан (попросту Степка) и Мария (попросту – Манька). Старшей было около десяти лет, Степке – около семи и Маньке – года четыре. Мать их страдала пристрастием к вину и иным немощам, но бабушка была благочестивая и кроткая, терпеливица и богомольница: она почти постоянно читала молитву «Богородице Дево, радуйся!»

Не имея чем содержать детей, мать стала посылать их «по миру»: милосердный народ давал, что мог. Особенно же щедро оделяли крохотную нищенку, четырехлетнюю Маньку, когда она с протянутою ручонкой, картавя, жалобно выводила под окнами:

– Пода-айте бедным Хлиста лади (Христа ради).

А вечерами иззябшие, продрогшие дети все возвращались домой, неся милостыню. Поевши, забирались с бабушкою на печь: изба-то была холодная. Да и печка уже по местам провалилась, но еще действовала.

И тут начиналось ученье! Бабушка, как могла, научила внучат самым главным молитвам, но особенно она убеждала их читать «Богородицу».

– Когда вам плохо будет, читайте, милые мои, горемычные – «Богородицу»; и Она, Заступница, не покинет вас.

Так шли месяцы. Но вот померла и бабушка. За детьми мать не смотрела. И решила она освободиться от «обузы»: собрала их как-то раз, одела в последние нищенские лохмотья и отправилась в «губернию», чтобы рассовать «полюдно» – по приютам или в чужие люди.

Дело было незадолго перед Рождеством. Зимы в Уфе – сухие, суровые. До города не один десяток верст. Кое-где подвезут попутчики, кое-где пешком, добрались до города к вечеру. Остановились на постоялом дворе. На другой день мать начала «обивать пороги» по всем начальствам, – начиная с губернаторши, которая заведовала детским приютом для мальчиков. Но все мольбы были напрасны: везде было полно, а лишних не хотели брать.

Тогда мать решилась на крайнее средство – оставив ребятишек на каком-то углу, она сказала им, чтобы ее здесь подождали: «Скоро приду». А сама, бросивши их, скрылась и ушла обратно в свое село. Постояли, постояли дети и, не дождавшись «мамы», стали бродить по городу, ища ее. Иные встречные спрашивали:

– Кто вы? Что делаете?

– Маму ищем.

Прохожие понимали, что дети брошены, и торопились проходить далее: какая кому охота возиться с чужим горем? У всякого и своих забот довольно! Кто-то, милостивый, купил им по калачу, и они погрызли его. Наступил уже вечер. Холод пронизывал через тряпье детское до костей. А у маленькой Маньки обутенка была совсем сношенная, и пальчики нежные, еще младенческие, стали замерзать. И она заплакала. За нею – другие. Тогда Манька вспомнила завет бабушки: «Читайте «Богородицу"» – и предложила всем читать ее. И бедные мерзлые дети стали повторять с Манькой Архангелово приветствие Девы:

«Богородице Дево, радуйся!

Благодатная Мария! Господь с Тобою».

Сколько они времени повторяли эту радостную молитву, Бог весть... Но она была услышана. В своих бесцельных блужданиях и поисках мамы они дошли до церкви Успения Божией Матери.

«А церковь эта, – говорила мне очевидица, – как раз почти против нашего дома, который мы снимали в аренду. Я же в это время была больна и лежала в постели, читала книгу о молитве Иисусовой, о кавказских пустынниках⁸⁴; и так перенеслась туда мыслью, что даже мне казалось, будто я ощущаю запах фиалок. А муж и сын уехали на охоту в лес на несколько дней. Вдруг я слышу какой-то шум в доме, громкие голоса прислуги и, ничего не понимая, звоню в стоящий возле постели звонок, но меня никто не слышит. Звоню сильнее, входит горничная. Я спрашиваю: «В чем дело?»

И мне она объясняет, что пришли с улицы какие-то нищие дети, и не знаю куда их деть! А Абдул (так звали кучера-татарина) говорит: «В полицию их, оборванцев!» Но О.Н. (повариха) стала защищать их от Абдула: «Нужно, – говорит, – доложить барыне».

Я «с гор Кавказа» сразу слетела в зимнюю стужу Уфы и приказываю привести детей к себе. Входят они, бедные, испуганные, оборванные, замерзшие, маленькие. Вижу, что не до рассказов им. И лишь спросила:

– Откуда вы?

Они назвали село свое.

– А кто вас к нам привел?

– Тетенька в черном.

– Какая тетенька? – спрашиваю.

– Не знаем.

Горничная и повариха, стоявшие тут же, рассказывали мне, что дети в кухне уже говорили им, будто какая-то высокая «тетенька» в черном платье, без шубы, а в одной лишь черной шали, которою она закрывала лицо, вышла из Успенской церкви, взяла детей за руки, перевела через улицу, отворила калитку и с черного хода втолкнула детей в кухню, а сама исчезла.

– Мы же никого не видали, – кроме них!

А когда спросили их и узнали о тетеньке, то Абдул выбежал на улицу, – но никого не видно было. Абдул уже сбегал и к сторожу, но сторож говорит: «Церковь закрыта и заперта».

Тогда мне сразу мелькнула мысль:

«Тетенька», вышедшая из запертого храма, была Сама Богородица.

Но я отложила расспросы на будущее, а велела тотчас же уложить детей спать: так они перемучились и иззябли, потом готовить им ванну, белье из остатков от наших детей и пищу. А по телефону позвонила епископу Н-лу⁸⁵, прося его приехать: слишком уж необычное выходило дело.

Абдул принес прямо в кухню соломы, и дети повалились спать.

На другой день прибыл и владыка. Детей уже помыли, накормили и приодели. Владыка сам стал их расспрашивать обо всем. Подтвердил, что действительно псаломщик такого-то села скончался, оставив сиротскую семью. Когда же речь дошла до их похождений по Уфе, то дети рассказали, что они, замерзая, стали читать с Манькой «Богородицу» и подошли к церкви. Из нее в это время вышла «тетенька в черном», взяла их за руки и привела сюда.

Владыка тотчас же послал за сторожем. И тот снова подтвердил, что храм был заперт: службы никакой не было и никакой «монахини» вечером быть не могло.

Но дети настаивали, что «тетенька» вышла из церкви. Владыка перекрестился и отослал сторожа. А я стала просить владыку устроить двух девочек в женский Уфимский монастырь⁸⁶: Степку же я обещалась упросить губернаторшу поместить в приют... Так и случилось.

Владыка тотчас же поехал к игуменье: та согласилась и просила привести детей показать. А в это время случилось, что у казначеи монастыря заболел опасно брат, купец, и она за молитвой дала обещание: чтобы он выздоровел, она возьмет на воспитание сиротку

–  Вот и кстати! – сказал владыка. – Сама Божия Матерь и здесь – устраивает одну. А другую уж вы, матушка, благоволите взять в ваш монастырский приют.

Игуменья согласилась. И на другой день я повезла обеих девочек в монастырь... Христину устроили в ремесленную школу, Степку – в приют. Подробностей было немало других; я кратко сообщаю более существенное.

Манька скоро освоилась с положением. И иногда даже позволяла капризы. Тогда ее вели в чулан, где были сохранены нищенские их платья, и говорили:

– Смотри: хочешь опять ходить по миру?

Но бойкая девочка отвертывалась и, поджавши губки, тихо уже, говорила:

– И не визю, и не слисю (не вижу и не слышу)·

Но капризы кончались. Лишь иногда, но старой привычке, она ходила по келиям и тянула:

– По-да-айте Хлиста лади.

Но и от этого отучили.

Скоро ее одели в черный подрясничек. Она быстро научилась всем монастырским обрядам и манерам: кланялась игуменье в ноги, другим делала поясные поклоны, с касанием до пола и тому подобное. А уж ко времени революции она прислуживала при архиерейских службах как жезлоносица...

Потом мы должны были уходить из Уфы. Что сталось с детьми, не знаю».

– А как мать? – спросил я.

–  Детей мы постарались отделить от нее; с ее согласия они были усыновлены кем-то. А фамилию им дали новую: Мерзлые. Мать после приходила проведывать их. Ей помогали ради детей, особенно казначея. А когда Маньке предлагали: не хочет ли она к матери – то девочка надувала губки и молчала.

Да и мать бы не взяла: она рада была, что устроила несчастных сирот.

Царство Небесное бабушке...

Пусть никто не дивится, что Божия Матерь является к так называемым «грешным» людям. Ведь один Бог – без греха. А Господь спасает всех – и грешников.

Преподобный Серафим сказал чудные слова: «Бог являет нам Свое человеколюбие не только тогда, когда делаем доброе, но и когда оскорбляем и прогневляем Его. Как долготерпеливо сносит Он наши беззакония! И когда наказывает, то как благоутробно наказывает!»

И затем он ссылается на святого Исаака Сирина. «Не называй Бога правосудным, – говорит преподобный Исаак, – ибо в делах твоих не видно правосудия⁸⁷. Если Давид называл Его правосудным и правым (ср.: Пс. 118:137), но Сын Его показал, что Он – более благ и милостив (ср.: Лк. 6:35)... Где Его правосудие? Мы были грешники, и Христос умер за нас» (Исаак Сирин, Слово 90⁸⁸).

Спустя много лет, когда я был уже беженцем в Париже, в наше убогое Трехсвятительское подворье⁸⁹ пришел прихрамывающий старик, прося приюта. Оказалось, он был братом той казначеи, которая приняла сиротку Маньку. А теперь мы приняли к себе ее брата, но не того, за которого она обет давала, а другого; он пожил у нас, пока не устроились денежные дела его за границей.

Затем, около 1948–1949 годов, на морской курорт в Риге (куда я определен был после вызова уже из Америки) приехала лечиться бывшая послушница Уфимского женского монастыря, – теперь уже врач. Она еще хорошо помнит историю с Мерзлыми. И рассказала про детей следующее.

Христина вышла замуж и живет хорошо. Мария оказалась... не на высоте. Про Степку она, кажется, не знает. Сама она остается в девстве, как и в монастыре.

Поучительно из истории больного брата казначеи, что за сделанное добро Бог награждает других родных.

Дивно, что раскрывается история спустя почти сорок лет!

В 1925 году мне пришлось лечиться у одного известного в США, потом в Париже, доктора М. Курс лечения был долгий. И мы о многом переговорили... Рассказывали о нем самом, что сначала он был неверующий, – как и ныне доктора и естественники. Но потом у него заболела, смертельно, любимая жена. Товарищи-врачи объявили дело лечения безнадежным. Тогда он ночью стал горячо молиться: «Господи, если Ты есть, спаси мою жену!»

Утром с приятелем-доктором, который пришел, собственно, для того, чтобы убедиться в смерти больной, пошел в комнату жены... А она оказалась почти здоровой; скоро оправилась и совсем. И теперь живут благополучно.

Доктор сделался верующим. А после даже состоял членом приходского совета в парижской церкви. И вот что он сам рассказал мне на одном сеансе у него.

«Я видел замечательный сон о Патриархе Тихоне⁹⁰. Будто находился я перед каким-то огромным полем. Вдруг слышу чей-то голос:

– Сейчас пойдет мимо Пресвятая Богородица!

«Боже, – подумал я, – окаянный и грешный я человек! Как я смею увидеть Богородицу!»

И на меня напал страшный ужас.

А в это время вдалеке послышался какой-то необыкновенный гром, величественные звуки. Я понял, что это идет Царица Небесная. И от страха упал на землю, боясь как бы мне, грешнику, не увидеть Ее лица и не умереть.

Гром, или, иначе сказать, какой-то торжественный шум, гул, приближался все ближе и ближе ко мне. И вдруг я опять услышал голос:

–  Вот идет Божия Матерь за душою Патриарха Тихона, – со святым Василием Великим, который много помогал ему при жизни в управлении Церковью.

Шум пронесся дальше. Сон кончился. Я в страхе проснулся, с отчетливою памятью о необыкновенном видении.

Утром я еду к митрополиту Евлогию⁹¹ и рассказываю ему все. И между прочим, спрашиваю:

– А причем тут Василий Великий?

–  Да как же! – объясняет митрополит, ведь Патриарх Тихон до монашества назывался Василием Ивановичем Белавиным и носил имя в честь святого Василия Великого.

– Вот что!

Доктор, конечно, и не подозревал, что Патриарх в миру был именинником на новый год, в день святого Василия Великого⁹². И потому он не мог бы придумать во сне того, чего не знал. Ясно, что сон был сверхъестественным уже по одному этому признаку. Но более поразился и доктор и митрополит, когда на следующий день газетные телеграммы принесли известия, что 25 марта, на Благовещение Божией Матери, ночью скончался в Москве Святейший Патриарх Тихон.

Значит, доктор видел сон во время его самой кончины.

И теперь он чтит его как угодника Божия.

Достойно примечания, что значит наши святые, коих имена даны нам при Крещении, пекутся о своих одноименниках не только тогда, когда те носят их имена в миру, но даже и когда при пострижении в монашество дается им новое имя, новый покровитель (преимущественно – иное, хотя и не обязательно), прежний наш небесный «Ангел», как обыкновенно говорится, – не перестает промышлять о порученном ему при Крещении человеке. Да это так и должно быть: ведь иночество есть житие покаянное; покаяние есть тоже возобновление благодати Крещения, следовательно, пострижение есть тоже обновление и усиление благодати Крещения, а не отмена его. И потому и новый иноческий покровитель только присоединяется к основному небесному попечителю, данному Богом при Крещении.

Я хочу рассказать случай из своей жизни, как я был спасен от смерти – и не чем иным, как только именем Божиим.

Я пять раз тонул в воде. Первый раз, когда мне было, вероятно, еще четыре года.

– Мама! Мы хотим искупаться.

– Пойдите, спросите у отца.

Дом наш был близко. Отец разрешил: мать с нами будет.

Миша⁹³, держась за плот, зашел дальше от берега; я, как ниже его ростом, стал рядом с ним, ближе к берегу. Мама шумно мыла белье, то полоща его в воде, то ударяя валиком.

А мы, держась ручонками за доски плота, увеличивали еще шум болтанием ног. Мама стояла лицом к реке, а мы по правую сторону плота, так что она не смотрела даже на нас.

Тут вдруг мне пришла тщеславная мысль: «Хотя я и меньше Миши, а вот смогу зайти в воду дальше его». Для этого я отпустил правую руку свою, пододвинулся, держась одной левой, к брату и потом сзади его протянул правую руку, чтобы ухватиться за плот далее его. Доставая нужное место, я отпустил левую руку, но в это время соскочила и правая рука: и я камнем – в воду, там, где старшему брату было по шею, мне было уже до носа, а дальше его – с головою. Брат продолжал, видно, болтать ногами и не подозревал беды. Мать делала свое дело.

Что же случилось дальше, мне неизвестно. Помню лишь, очутился я в люльке: оказывается меня уже «откачали». Сколько я пробыл в воде, не знаю, и спросить теперь некого – все умерли. Брат ли сказал матери или она сама заметила пропажу – не знаю: кинулась в воду, стала меня искать. Река наша тихая и мелкая. Сразу вытащили меня, но я уже был без сознания и не дышал... Сейчас же домой. И уж кто их с отцом научил, но как-то они начали откачивать воду из моих легких, – откачали. Я же совершенно не помню и никогда не помнил, что я чувствовал, когда утонул. Будто бы просто в ту же секунду меня точно не стало: ни мук, ни сознания, – не помню.

Другой раз, уже лет восьми-девяти, я купался один – свободно уже плавал через речку. Саженей пять-шесть шириной была она: это тогда мне казалось много. Я поплыл. Но за сажень или три до противоположного берега вдруг судорога свела мне обе ноги, и они, точно плети, опустились вниз. Но руки действовали еще. Я очень испугался, но не потерял присутствия духа и с большим усилием доплыл все же до берега, работая лишь руками. А берег был почти отвесный. Здесь отдохнул, судорога кончилась, и я обратно переплыл реку благополучно.

Обыкновенно, когда мы начинали купаться, то, наученные родителями, всегда крестились – хотя, конечно, более механически, по привычке, но и то – слава Богу!

Третий раз плыл по глубокой реке Ворона (впадает в Хопер, а Хопер – в Дон), и мне захотелось попробовать глубину реки. Спустился вниз. Но река здесь была так глубока, что я едва коснулся ногами дна, а дышать мне невыносимо уже хотелось, я стал очень быстро выбираться наверх. Но уже через секунду я наглотался воды и пошел опять вниз. Но в этот момент я с усилием выскочил на поверхность. Остался жив.

Четвертый раз, уже семинаристом, провалился сквозь новый лед на только что замерзшей реке Цне, тут меня спасла... шинель, которая распустилась зонтом по льду над провалом, и я осторожно выполз. Рядом была теплая изба на столбах, где женщины зимою мыли белье; я вбежал туда. А возле, на горе, стояла и семинария наша. Помню, женщины благодушно смеялись надо мной.

Но вот пятый раз был самый страшный.

Группа наших родственников, и все – молодежь, человек восемь, отправились летом погостить у брата-священника отца А.⁹⁴, в село Доброе Лебяжинского уезда Тамбовской губернии. Он был моложе меня года на два; но когда я еще был студентом Академии, он окончил семинарию и скоро сделался молодым священником. От нашего села до Доброго нужно было ехать верст до двухсот, частью по железной дороге, а частью – на лошадях. Прогостили мы весело недели две-три. И собирались возвращаться обратно. Вдруг за два-три часа до отъезда начался вблизи пожар: <избы>⁹⁵ за три-четыре до дома брата загорелась хата одной бедной вдовы. А рядом, сажени через три, начинался ряд соломенных построек соседей.

Известно, как легко сгорают в России целые деревни. Забили в набат. Сбежался народ с ведрами воды. Примчалась пожарная охрана. И началась работа. Особенно отличился высокий лавочник, управлявший «кишкою», он чуть не головой совался в окна пылавшей хаты и поливал внутри ее. А народ баграми старался развалить и разобрать избу по бревнам.

Мы же с братом и еще несколько человек стояли с ведрами воды на соседних соломенных крышах и тушили летевшие и падавшие огненные «галки». От жара едва можно было терпеть. И к тому же солнце палило еще... Но все же общими усилиями удалось ограничить пожар этой одной вдовьей хатой. Село спаслось, слава Богу!

Мы, все вспотевшие и мокрые от воды, – нас иногда лавочник тоже поливал из шланга вместе с крышами, чтобы они не вспыхнули от одного жара, – воротились к брату. Уже пора было ехать, и две повозки стояли, дожидаясь нас.

Наскоро умывшись и выпив чаю, мы простились, помолились и решили ехать.

– Ну, вот я вам уж все деревенские удовольствия доставил, – шутил брат-священник, – даже и пожар случился.

Мы посмеялись. Можно было смеяться; не дошло до нас самих.

Про бедную вдову никто и не подумал тогда: себялюбие – мы люди!

Вдруг нам с младшим братом Сергеем пришла блажная мысль: искупаться пред отъездом в реке. А ехать все равно нужно было мимо нее. Река Ворона протекала как раз возле Доброго, и тут она была шириною, пожалуй, саженей 100, а может быть и 150. Огромная искусственная плотина большим полукругом останавливала воду для стоявшей здесь мельницы.

Сказано – сделано. Мы поспешили к реке, до которой от брата было больше полверсты ходу по селу. А лошади должны были тронуться через несколько минут за нами следом.

Подойдя к реке и раздевшись, мы вдруг решили с братом С. переплыть реку, держа всю нашу одежду в левой руке, и плыть на спине. Наскоро скрутивши все – и сапоги, и одежду, и фуражки – в комок и перевязавши поясом, мы собрались уже входить в воду. А берег с этой стороны был очень отлогим.

В эту самую минуту – так уж Бог послал! – к тому же месту подошел местный крестьянин поить свою лошадь. Увидев нас со связанным бельем, он с удивлением спросил нас – попросту, по-деревенски:

– Чево-й-то вы, ребята, задумали?

– Переплыть хотим реку, – сказали мы задорно.

Тщеславие – вечный враг людей: нам, мол, не впервой. Да и правду сказать: пловцы мы были изрядные. Но крестьянин, – он-то лучше нас знал ширину реки и риск нашего озорства, – недоверчиво махал головой:

– О-ой, ребята! Неладное затеваете.

Но нам еще больше хотелось доказать «этому простаку», какие мы ловкачи! И, по обычаю перекрестившись, мы стали входить в реку, держа в левой руке одежду.

Мужичок, видя, что уже не остановить, сказал печально:

– Ну, спаси вас Христос!

Мы дошли до глубины, перевернулись на спины и поплыли. А крестьянин, посмотрев на нас некоторое время, дернул свою лошадь и пошел обратно домой. Мы остались одни в воде. На берегу уже не было никого, кто мог бы в случае нужды подать нам помощь. Сначала шло хорошо. Но скоро заметили, что мы все делаем полукруги: оказывается, когда огребаешься одной рукою (левой-то мы держали над водою белье), то невольно делаешь уклоны от прямого направления в сторону гребущей руки.

От этого путь наш еще больше удлинился... Однако мы проплыли немного более половины реки. Я вижу, что левая рука моя ослабела и выпустила белье в воду. Плохо дело. Но это еще беда невелика: только все измочится, и больше ничего. Гляжу, и у брата Сергея белье тоже в воде. Плывем молча.

Но вот я чувствую, что уже ноги мои совсем устали, и я не только не в состоянии ими толкать воду, но даже не в силе их самих поднять: мышцы ослабели. Ноги потихоньку стали опускаться вниз... Хочу далее вдохнуть шире всею грудью, не могу: не в состоянии уже раздвинуть грудную клетку. Не хватает воздуха.

И вдруг меня прорезала мысль: «Утону!»

А белье, набираясь все больше и больше воды, стало погружаться вниз. Там, кроме одежды, были и деньги на оплату пути для восьми человек «на машине». Что делать?

–  Сергей! – кричу, – плохо дело! Я больше плыть не могу!

Я тоже устал, – сказал брат, – и, перевернувшись грудью к воде, подобрал намокшее белье под шею, прижал подбородком и поплыл тихонько дальше, гребя уже обеими руками. Он оказался сильнее меня. Я же не в состоянии был двинуться дальше ни на аршин. Оставалось лишь поддерживать себя руками, чтобы не утонуть совсем да не дать погрузиться ко дну одежде.

Где же спасение?

И к стыду моему я должен сознаться, что я в этот страшный момент не вспомнил о Боге... А всегда был верующим. Страх смерти и жажда жизни сковали мне все, кроме ужаса пред гибелью. И я диким отчаянным голосом завопил:

– Ка-ра-ул! То-ну!

Гляжу, подбегает к берегу «стражник», сельский полицейский. Видит, что я тону; но как помочь? Возле него лодка, но она привязана к столбу на замок. Он вынимает из ножен саблю и начинает рубить кол ниже замка. Но скоро ли саблей перерубишь толстое дерево?!

В это время из сада другого священника села Доброго, отца Вишневского, услышали крик: отвязали свою лодку и быстро наискось поехали ко мне. Но это было очень далеко слева, по длинной диагонали... Успеют ли?! Все мне стало легче: лишь бы дождаться помощи... Пожалуй, продержусь!..

Как раз в этот же момент наши подводы подъехали к реке: и брат-священник услышал мой крик «караул». Мгновенно, еще на дороге по селу, он стал на бегу сбрасывать свою шляпу, рясу, подрясник, сапоги, а рубашку уже сбросил с себя в самой реке: и устремился спасать меня, рискуя собственною жизнью. Остальные родственники подняли крик и стоны. А одна сестра, как безумная, вбежала, как показалось мне издалека, в воду: и подобно курице, у которой выведенные утята поплыли по воде, она со стонами бегала по берегу из одной стороны в другую, крича потерянным голосом мое имя:

– Ва-а-ня! Ва-а-ня!..

Должно быть, Сергей уже был в то время на берегу. Да мне и не до него. Гляжу, лодка все плывет ближе и ближе. Ну... Спасут... А сестра все вопит: «Ва-аня!», – и бегает.

Тогда я собрался с силами и изо всей силы закричал ей к берегу:

– На-а-дя! На-а-дя!⁹⁶

–  Что-о?! – остановилась вдруг она, точно придя в себя.

–  Ду-у-ра! – вдруг неожиданно вырвалось у меня это слово: слишком уж безумным казалось мне мотание ее по воде.

Лодка подплыла. Я ухватился за нее одною рукою: вскарабкаться уже не было сил, да и

опасно – перевернешь лодку... Брат был уже на берегу. Одежду подняли в лодку. И мы тихо дотянулись до берега.

Сергей отдыхал и выжимал воду из белья. Я лег на землю, чтобы отдышаться. Мое белье тоже выжали. Но из фуражки моей получилось нечто «ненадеваемое»... Подводы и родные, обогнувши длинный полукруг плотины, остановились против нас.

На глазах у сестер были еще слезы от горя, ужаса и досады на наше безумное предприятие.

Но все понемногу стали нас бранить. Мы, виноватые, уже молчали. Выжавши белье, надели его. Вместо фуражки брат мне дал свою священническую шляпу, которую подобрала его жена, провожая родных по селу. Стыдливо мы простились и тронулись в путь. Надя, старшая из сестер, сидела в одной со мною телеге и не могла все успокоиться: нет-нет срывала на мне свою пережитую муку и ужас. Был уже вечер.

Въехали мы в лес. Повеяло прохладой. Нам в мокрой одежде стало свежо: как бы не простудиться еще.

– Сергей, а Сергей! – кричу я на другую подводу, – давай, слезем: холодно, пройдемся лучше пешком.

Он тоже слез. И мы пошли позади. Потом увидели сбоку большое березовое древко, взвалили его на плечи, чтобы скорее согреться. И так прошлись порядочно, – пока почти все не высохло. Ехали ночью.

На нашу станцию К-в⁹⁷, была, согласно уговору, выслана за нами лошадь. Часть родственников слезла в Т, остались лишь мы, два брата да две сестры.

–  Мы уже маме не будем говорить, что произошло! – сказала Надя.

Мы всегда боялись строгости мамы; да и не хотелось огорчать ее, бедную: у нее и без этого было больное сердце.

– А как же шляпа? – спросил я.

–  Ну скажи, что картуз слетел в воду и намок; а Александр (брат-священник) дал шляпу. Ну и смешной же ты в ней! – рассмеялась сестра: обыкновенная рубашка и поповская шляпа на голове!

Нам всем стало весело. И мы со смехом сели на крестьянскую высланную подводу и тронулись домой. Стоял знойный июльский день. Дома нас встретили с радостью. Рассказам не было конца. И про пожар говорили. И про шляпу. Умолчали лишь о самом главном: об утоплении.

После я не раз вспоминал об этом спасении. И всякий раз мне припоминался мужичок с лошадью и его благословение нас именем Божиим:

– Спаси вас Христос!

Я верую доселе: это оно, имя Господне, спасло нас от явной смерти.

Чудно имя Господне!..

Во славу Божию расскажу еще несколько случаев – «маленьких», но тем более удивительных, ибо Бог дивен и в «великих» и в «малых» делах...

Дневник последнего угодника Православной Церкви, славного по чудесам и по жизни своей батюшки отца Иоанна Кронштадтского⁹⁸, напечатан еще не весь. Одна из ближайших учениц его, уже после смерти отца Иоанна, показывала рукописи его епископу Ф. и кое-что оттуда он рассказал мне.

Отец Иоанн вставал обыкновенно очень рано, часа в три ночи, чтобы приготовиться, как нужно, к богослужению; и в особенности, чтобы прочитать положенные правила к Святому Причащению: он каждый день служил Божественную литургию.

«Однажды, – сделал он пометку в дневнике, – я хотел читать правила. Ищу канонник⁹⁹, который обычно лежал у меня на определенном месте, и никак не могу найти. Долго искал и вдруг опомнился: я... на это время забыл о Боге».

Батюшка, как и всякий глубокий молитвенник, имел «непрестанную память Божию».

«И сказал я, обратившись к иконам: Господи Боже и Творче мой! Прости меня грешного, что я, ища твари, забыл о Тебе, Творче мира!

Я сию же секунду, как только я призвал имя Творца, вспомнил, куда я положил пропавшую книгу».

Подобный только что описанному случай я лично наблюдал в Оптинской пустыни, где я гостил в 1913 году во второй раз.

Меня поместили с одним иеромонахом, студентом Казанской Духовной Академии, отцом А. в скиту.

Как-то, выходя на Литургию, мы забыли взять ключ от дверей и захлопнули за собою дверь, она механически заперлась; и чтобы ее отворить, нужен был особый винтовой ключ, чтобы вытянуть запор. Что делать? Не разбивать же стекло в окне?

–  А мы попросим отца эконома, – говорю я, – нет ли у него подходящего другого ключа?

После Литургии рассказали эконому, отцу Макарию, о нашей оплошности. Он был человек молчаливый и даже немного суровый, да в экономы и в монастыре нельзя выбирать мягкого и любезного: слишком расточал бы добро обительское.

Ничего не сказав, он взял связку ключей и пошел к нашему жилищу. Но оказалось, что сердечко подобранного им схожего ключа было меньше, чем горлышко нашего замка. Тогда он поднял с полу тоненькую хворостинку, отломил от нее кусок, приложил к сердечку ключа и стал вертеть... Но сколько мы ни трудились, было напрасно, ключ беспомощно кружился, не вытягивая запора.

–  Батюшка! – говорю я ему, – вы, видно, слишком тоненькую вложили хворостинку! Возьмите потолще, тогда туже будет!

Он чуточку помолчал, а потом ответил:

–  Нет, это не от этого. А оттого, что я без молитвы начал.

И тут же истово перекрестился, произнося молитву Иисусову.

–  Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!

Начал снова крутить с тою же хворостинкою, и замок сразу отперся.

После я и на своем и на чужом опыте много раз проверял, что употребление имени Божия творит чудеса даже в мелочах; и не только сам пользовался и пользуюсь им доселе, но и других, где можно, тому же учу. Вот другой пример.

Был я на одном съезде христианской молодежи в Германии. Начали устраивать церковь.

Молодой человек А.А.У. – по прозвищу «Шушу» (сокращенное Шура-Шурович – Александр Александрович) – развешивал иконы на стене. Здание было каменное. Ударит он молотком по гвоздю, а он и согнется: на камень попал. Вижу я неудачу его и говорю:

– Шу-шу! А вы бы перекрестились да сказали: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – вот тогда у вас дело пойдет.

Он поверил. Смирился. Ведь молодому-то не так это и легко. Перекрестился, упомянул имя Божие, наставил гвоздь в другое место, ударил молотком и попал в паз... И дальше вся работа пошла удачно.

Рассказал я этот случай как-то недавно в кружке знакомых. Спустя несколько дней одна женщина, вдова К., недавно потерявшая мужа, – страдальца, глубокого христианина, – рассказала мне:

–  Пришла я после вашего рассказа домой и ложусь спать. А у меня давно уже бессонница. Нервы надорвались, видно. И вдруг я вспомнила: вы велели поминать имя Божие даже и в малых вещах. И сказала я в себе: «Господи! Дай мне сон!» И даже не помню: кажется, сию же минуту и заснула. А до сих пор долго мучилась бессонницей.

А теперь я расскажу, так сказать, «обратный» случай: как опасно жить и даже говорить без имени Божия.

В самом начале моего монашества я был личным секретарем архиепископа С.¹⁰⁰, который в тот год был членом Синода и потому жил в Петрограде. Кроме этого я был еще «очередным» иеромонахом на подворье, где жил архиепископ. Наконец, на мне лежала обязанность проповедничества. Благодаря же проповедничеству, я в некотором смысле стал казаться «знающим» и ко мне иногда простые души обращались с вопросами.

Однажды после службы подходит ко мне простая женщина, высокого роста, довольно полная, блондинка, со спокойным лицом и манерами, и, получив благословение, неторопливо говорит:

–  Батюшка! Что мне делать? Какое искушение-то со мной: мне все «вержется»¹⁰¹.

– Как так? – спрашиваю.

–  Ну, вот стою я, к примеру, в церкви; а с потолка вдруг ведро с огурцами падает около меня. Я хватаюсь собирать их – ничего нет... А я неловко повернулась, когда кинулась за огурцами-то, да ногу себе повредила, видно, жилу растянула. Болит теперь. А то диакон, известно, выходит из алтаря вратами; мне же вержется, будто его кто через иконостас бросил. Страшно: лежит. Дома по потолку кошки какие-то бегают, головами вниз. И всякое такое.

И все это она рассказала спокойно – никакой неврастении, возбужденности или чего-либо ненормального даже невозможно было и предположить в этой здоровой тулячке. Муж ее, тоже высокий и полный блондин, со спокойным же, улыбающимся лицом, служил пожарным на Балтийском судостроительном заводе. Я и его узнал потом: и он был прекрасного здоровья. Жили они между собою душа в душу (мирно, дружно).

Ясно, что здесь причины были духовные, сверхъестественные. Неопытный, я ничего не мог понять; еще меньше мог что-либо сделать; даже не знал, что хоть сказать бы ей. И спросил, чтобы продлить разговор:

– А с чего это у тебя началось?

–  Да вот как. Сижу это я в квартире, – а пожарным казенные дома дают, и отопление, освещение; и жалование хорошее: нам с мужем довольно. Детей у нас нет и не было: Бог не дал – Его святая воля. Сижу у окна за делом да и говорю сама себе: «Как уж хорошо живется: всего есть, с мужем ладно». И вот после этого, из иконы – а красный угол передо мною был – вдруг выходит Иван Предтеча, как живой, и говорит мне: «Ну, если тебе хорошо, так за это чем-нибудь отплатить нужно, какую-нибудь жертву принести!» Не успела я от страха-то опомниться еще, а он опять: «Вот зарежь себя в жертву!» И исчез.

А на меня, батюшка, такой страх напал, такая мука мученическая схватила меня, что я света белого невзвидела. Сердце так защемило, что дыхания нет. Умереть лучше. И уже, как без памяти, бросилась я в кухню, схватила нож и хотела пырнуть себя в грудь-то им: уж очень сильная мука была на сердце. Уж смерть мне казалась легче... Ну, и сама опять не знаю, как случилось: но ножик точно кто выбил из рук – упал он наземь. И я в память пришла. Вот с той самой поры и начало мне представляться разное. Я теперь и икону-то эту боюсь.

Выслушал я и подивился: первый раз в жизни пришлось узнать такое от живого человека, а не из жития.

– Ну, что же я тебе могу? Ведь я – не чудотворец. А вот, приди ныне вечером к службе, исповедуйся, завтра причастись Святых Таин. А после обедни пойдем к тебе в квартиру и отслужим молебен с водосвятием. А там дальше, что Бог даст. Икону же, коли ты ее боишься, принеси ко мне.

Она покорно и тихо выслушала и ушла. Вечером принесла икону святого Иоанна Предтечи. Как сейчас ее помню: вершков 8x5 величиною; бумажная олеография, в узенькой коричневой рамочке. Взял я ее, поставил в своем переднем углу.

После богослужения она исповедовалась у меня. Редко бывают люди такой чистоты в миру: и грехов-то, собственно, не было, однако она искренне в каких-то мелочах каялась с сокрушением, но опять-таки мирно... Вообще она была здоровая не только телом, но и душою. На другой день причастилась, а потом мы пошли к ней на квартиру. Я захватил с собою все нужное: и крест, и Евангелие, и кропило, и требник, и свечи, и кадило, и ладан, – а епитрахиль забыл, без чего мы не можем свершать служб. И уже на полдороге к ней вспомнил. Что делать? «Ну, – думаю, – не ворочаться же».

– Пойдем дальше: ты дома дай мне чистое полотенце – я благословлю его и употреблю вместо епитрахили. Так нам разрешается по церковным законам в случае нужды. Только ты после не употребляй его ни на что по домашности. Или пожертвуй в церковь, или же, еще лучше, повесь его в переднем углу над иконою: это тебе в благословение будет.

Так и сделали, когда пришли.

Квартира – самая обыкновенная комната, выбеленная чисто; везде порядок; в углу икона с лампадкой. Муж был на службе. Отслужили мы молебен, окропили все святой водою; полотенце она тут же повесила над иконами. Угостила меня чаем. И я ушел.

Дня через два-три я увидел ее в церкви подворья и спросил:

– Ну, как с тобой?

–  Слава Богу! – говорит она, – все кончилось.

–  Ну, слава Богу! – ответил я; и даже не задумался, что совершилось чудо.

А скоро и забыл совсем. И никому даже не хотелось почему-то рассказывать обо всем происшедшем. Только своему духовному отцу¹⁰² я все открыл; и то для того, чтобы спросить его: «Почему это все с ней случилось?»

Когда он выслушал все, то без колебания сказал мне:

–  Это оттого, что она похвалилась. Никогда не следует этого делать, а особенно – вслух. Бесы не могут переносить, когда человеку хорошо: они злобны и завистливы. Но если еще человек молчит, то они, как говорит святой Макарий Египетский, хотя и догадываются о многом, но не все знают. Если же человек выскажет вслух, то, узнав, они раздражаются и стараются потом чем-либо навредить: им невыносимо блаженство людей.

– Ну, а как же быть, если и в самом деле хорошо?

–  И тогда лучше «молчанием ограждаться», как говорил преподобный Серафим. Ну, а уж если и хочет сказать человек или поблагодарить Бога, тогда нужно оградить это именем Божиим: сказать «слава Богу» или что-нибудь иное. А она сказала «как хорошо живется», похвалилась; да еще не прибавила имени Божия: бесы и нашли доступ к ней, по попущению Божию. Вот и преподобный Макарий говорит: «Если заметишь что доброе, то не приписывай его себе, а относи к Богу и возблагодари Его за это».¹⁰³

После из-за этого случая мне многое стало ясно в языке нашем. Например, в обыкновенных разговорах люди всех стран и религий, а особенно христиане, весьма часто употребляют имя Божие, сами даже почти не замечая этого: «Боже, сохрани!» – «Бога ради!» – «Бог с вами!». «Ах, Господи!», «Да что это такое, Боже мой?!», «Ой, Боже мой!» и тому подобное. А самое часто употребляемое имя Божие – при прощании: «С Богом!»

Отчего все это? Оттого, что люди опытно, веками, коллективным наблюдением заметили пользу от одного лишь употребления имени Божия, даже и без особенной веры и молитвы в тот момент. Значит, имя Божие действенно само по себе. Но особенно достойно внимания отношение к похвалам нашего русского, «простого», а в сущности мудрого человека. Когда вы спросите его: «Ну, как поживаешь?» – он почти никогда не похвалится, не скажет «хорошо» или «отлично». А сдержанно ответит что-либо такое: «Да ничего, слава Богу». И непременно прибавим это слово – Богу!

А другие еще благоразумнее скажут, если все благополучно: «Милостив Бог! А как вы?». «Спаси Христос», – говорят и доселе. Или: «Бог грехам терпит». Или совсем просто и обычно: «Помаленьку, слава Богу».

И повсюду слышишь осторожность, смирение, и непременное ограждение именем Божиим.

Завяз воз в грязной котловине; лошаденка из сил бьется. Иной безумец и бьет ее, несчастную, и бранится отчаянными словами. А благоразумный крестьянин дает ей поотдохнуть, приободрит, погладит; потом подопрет воз плечом – мужицким, махнет для приличия кнутом и крикнет: «Э-э, ну-а, родимая! С Богом!» И, глядишь, выкарабкались оба.

Читал я у одного современного писателя рассказ о силе имени Божия. То было в немецкую войну. Перевозили на позицию пушки. Прошел дождь. Дорогу развезло. Тяжесть неимоверная. Несколько пар лошадей. Пушка завязла в выбоине. Солдаты бьются, мучаются, сквернословят, хлещут лошадей. Ни взад, ни вперед. И чем бы кончилось это бесплодное мучение и людей и лошадей, Бог весть; но в это время подошел к этому месту один благообразный, пожилой уж, мужичок.

Этот почтенный старичок сначала ласково приветствовал солдат; потом во имя Божия пожелал им успеха. Погладил лошадок. А потом, когда они и солдаты немного отдохнули, он предложил попробовать двинуться еще раз. И так ласково обратился к солдатам: они – кто к лошадям, кто к пушке; и старичок тут же.

– Ну-ка, милые, с Богом!

Солдаты гикнули, лошади рванули – и пушка была вытянута. Дальше уже легко было.¹⁰⁴

Вот что значит сила имени Божия!

И сколько таких случаев! Только мы, слепые, не замечаем. Но хорошо, что говорим языком: и это одно нередко ограждает нас от силы вражьей.

Между тем, в новое время стали стыдиться употребления этого спасительного имени.

И нередко услышим или горькую жалобу на тяжкое житье, или, наоборот, легкомысленные похвалы:

– Превосходно – превосхо-о-дно!

А иногда и безумные речи: «адски хорошо», или с употреблением «черного слова». И тогда страшно становится за этого человека. И, жалея его же, хочется поправить его.

– Да что я – по привычке, – ответит.

Тем хуже! Прежде другие привычки были, добрые, спасительные, богослужебные.

А иногда услышишь хвалу, то я или сам добавлю, или говорящего попрошу добавить.

– Скажите: слава Богу!

– А почему?

Вот и расскажешь ему такую историю. Иной и примет во внимание.

Не помню: рассказал ли я той женщине о причине ее бед? Вероятно, рассказал. Но история ее имела некоторое продолжение, – притом весьма далеко от Петрограда, в Валаамском монастыре, где никто и не знал и не слышал об этом событии.

Тем еще более удивительно!

Но об этом я поделюсь в особом, последующем, рассказе.

В этом рассказе будет два чудесных случая, а третий, более всего необыкновенный, – сам юродивый.

В тот же год¹⁰⁵ как случилось это «искушение» с женою пожарного, мне летом нужно было съездить в Валаамский монастырь по нескольким делам сразу: нужно было показать православный дух одному спутавшемуся студенту университета, увлекавшемуся прежде теософией и йогами и прочим. А затем – повидать одного моего давнего знакомого¹⁰⁶, несчастного безрукого, И.Ф.Л., которого, по моей просьбе, приняли на проживание в эту обитель. Но я от него получил очень тревожное письмо. Нужно было снова что-то предпринимать с ним. Третье дело: повидаться с Владимиром, тогда тоже спасавшимся в монастыре¹⁰⁷. Но главное – безрукий.

Прибывши в монастырь, я прежде всего увиделся с ним. Это был человек с обожженною кожею: непомерно чувствительный, самолюбивый, раздражительный, несчастный. Увидев меня и едва поздоровавшись, он сразу выпалил мне, махая одной оставшейся целою рукою (и то без всех пальцев, кроме одного большого):

– Куда хотите убирайте меня отсюда, только здесь я не останусь и дня! Ни за что! Это не монахи, а дьяволы! А если не возьмете, я лучше в море брошусь, а здесь уж жить не стану.

«Морем» на Валааме зовут Ладожское озеро, из-за его величины.

Я постарался, как мог, успокоить его, обещая устроить куда-нибудь в иное место. А еще и сам не знал, куда бы, – разные уже монастыри мы перепробовали с ним, и нигде он не уживался. Иногда я посылал ему ежемесячное пособие, чтобы он мог как-нибудь существовать, но это было недолго: опять какая-нибудь ссора, и, как вечный жид, он опять должен был двигаться в иное место. Я к этому уже привык.

Увиделся и с Владимиром. Боже, какое это было утешение!

Наступил вечер. Зазвонили к вечерне. Я пошел в церковь. После богослужения, когда почти все монахи уже ушли из храма в трапезную на ужин, я подошел к мощам преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев, и на коленях стал молиться им о безруком: «Что мне с ним делать дальше?»

А у меня была иногда мысль: взять его к себе и жить вместе. Об этом я даже спрашивал своего духовника, но тот отклонил мое желание, по видимому столь благочестивое. Вспомнился мне и святой Евлогий, бывший египетский каменщик¹⁰⁸, взявший безрукого нищего к себе и питавший его. Но духовник отказал.

– Почему же? – спросил я.

– Я бы, – смиренно на себя сослался он, чтобы не сказать обо мне, – не выдержал.

И я тогда не брал. А теперь вот не знал, куда же деть порученного мне несчастного? В моем же распоряжении как секретаря архиерейского было две комнаты: вот одну бы я и отдал безрукому! Или же опять не брать и теперь?

С этими двоящимися мыслями я стоял у арки мощей и просил преподобных указать мне: «Как поступить? Взять ли к себе на совместное житье? Или же, как бывало, посылать ему из моего жалования на житье где-нибудь в миру?»

Помолившись и даже не получивши никакого внутреннего ответа, я, однако, почему-то успокоился в душе. Поцеловал крышку гробницы (мощи святых почивали под спудом, а не на вскрытии) и повернулся к выходу. В храме почти уже никого не было. Церковник уже тушил лампады. В притворе я увидел какого-то мирянина, будто бы с любопытством рассматривающего живопись. А перед ним на правой стороне изображен был Ангел, державший в руке свиток, на коем в беспорядке, а не по алфавиту, написаны были отдельные заглавные буквы; они означали начало собственных имен: А. означало, например, Александр или Алексей, потом П. – Петр и тому подобное. Напротив, на левой стороне притвора, изображен был такой же другой Ангел – с такими же свитками, но с иными буквами. Смысл их был таков: один, правый Ангел, записывал в «Книгу жизни» имена входящих вовремя, а другой отмечал выходящих ранее времени или без причин.

И вот перед правым Ангелом я увидел какого-то богомольца, почти лицом, как бы что-то разбирая, касавшегося свитка. Лица его я не видел хорошо. Голова его была покрыта кудрявыми, не расчесанными волосами нежного льняного цвета и обличала интеллигентность происхождения. Одет он был в поношенное пальто серого цвета. Может быть, ему было лет 25–30.

Полагая, что это новоприезжий богомолец, не знающий еще порядков обители, я подошел к нему сзади, ласково тронул его рукой и сказал:

– Брат! Вероятно, вы не знаете, что здесь можете идти в монашескую трапезу на ужин к богомольцам-мужчинам! Пойдемте я вас проведу.

Но он, не оборачиваясь даже ко мне, продолжал по-прежнему смотреть на буквы свитка и, показывая даже пальцем на них, ответил:

– Нет, вот ты смотри, что здесь написано.

Я мгновенно взглянул: и, конечно, кроме случайных букв – А., Г., Н. или иных других – ничего там «написано» не было. Но не успел я еще этого сказать, как мой собеседник уже продолжал:

– Вот видишь: если так читать, – и он протянул топким пальцем слева направо, – то к себе взять. А если наоборот читать, то копеечку дать!

 «Господи! – произнеслось в моей голове, – да ведь он прозорливый: я же только сию минуту тайно молился именно об этих словах, а он их сказал».

Кто же он такой? И мне захотелось с ним говорить, говорить... Но нужно было идти ужинать. И я чуть не насильно схватил его и повлек в трапезную: а после будем уже говорить.

Он покорно пошел со мною и как-то нежно, и в то же время загадочно, улыбался. За трапезой он продолжал что-то потихоньку говорить. И тут я заметил, что речь его особенная: то он произносит бессмысленные слоги, то неожиданно вставит между ними совершенно ясную фразу. И все улыбается. А глаза голубые смотрят очень умно.

«Юродивый!» – пронеслась мысль. А он, между тем, как бы продолжая прерванный разговор о «написанном» у Ангела, дал мне понять, чтобы лучше я не брался за рискованное дело брать на себя подвиг не по силам.

После вечерней трапезы нужно было идти опять в храм на вечернее правило, а после полагалось ложиться сразу спать, так как вставать к утрене нужно было в половине второго или в два часа утра. Я надеялся поговорить с юродивым завтра. Но на другой день у него был сильный припадок лихорадки; температура поднялась высокая; а он по-прежнему улыбался детскою улыбкою и ласково смотрел на меня. Лежал он на койке в общей богомольческой палатке. А я неделикатно позволял себе все же утруждать его разговорами на разные темы. Слишком уж необыкновенный для меня был случай. Я в первый, и даже единственный, раз видел тогда юродивого и притом – подлинного, благодатного подвижника, не самочинного мечтателя; и вдруг, совершенно неожиданно, когда у меня даже и на уме не было, – он сам заговорил о вышеописанном «искушении».

–  А я знал одну женщину... – и опять ряд каких-то слогов без смысла. – У нее и кошки по потолку бегали, и огурцы на пол падали. Враг-то, враг-то... – и опять слоги, слоги...

И вдруг, смотря мне прямо в глаза, сказал:

– А ты думаешь, что большое дело сделал? Ну, теперь у нее нет мук, но зато нет и подвигов.

А если бы она решилась вытерпеть, из нее вышла бы мученица: венец бы получила!..

И опять набор слов.

Я же, как пораженный, молчал: откуда он это знает? И даже не осмелился спросить. Бог святым все открывает чудным образом.

Юродивый в Петербурге никогда не бывал и о женщине той, конечно, не знал и не слышал.

После я рассказал о нем кое-кому из старцев; оказалось, они его и ранее знали уже:

– Это – юродивый из Олонецка.

Мне еще хотелось иметь радость общения с ним, но он к моему горю как-то сразу исчез из Валаама. И я должен был остаться с вечно раздраженным безруким. Что же! Видно, и мне нужен был какой-нибудь «подвиг». Как долго мне придется устраивать И.Ф.Л.. И лишь в 1917 году Господь передает его в другие, более смиренные и ласковые руки...

На этот раз я устроил безрукого опять на ежемесячное пособие. Но года через два попытался, после очередной его неудачи, взять-таки к себе. И мы с ним «выдержали» лишь две недели: больше ни у того, ни у другого не хватило смирения и терпения.

И опять разошлись.

Вот теперь и о нем расскажу. Удивительный был это человек. Даже и не человек, а ангел на земле. Существо уже богоподобное. Воистину «из того мира». Или, как Пресвятая Богородица говорила о преподобном Серафиме, «сей от рода нашего», – то есть Небесного.

Об отце Исидоре¹⁰⁹, после смерти его в 1908 году, было написано одним из почитателей его, известным автором книги «Столп и утверждение истины» священником Павлом Флоренским житие его под оригинальным и содержательным заглавием: «Соль земли, или житие Гефсиманского старца отца Исидора». А напечатано оно было другим его почитателем епископом Евдокимом, бывшим тогда ректором Московской Академии (впоследствии – обновленцем)¹¹⁰, в его журнале – «Христианин»¹¹¹.

В том-то и величие истинных Божиих святых, что они, по богоподобию своей любящей души, не различают уже (хотя, вероятно, и знают) ни добрых, ни злых, а всех нас приемлют. Как солнышко сияет на праведных и грешников, и как Бог дождит на благия и злыя (ср.: Мф. 5:45), так и эти христоподобные люди, или земные ангелы, ласкою своею готовы согреть всякую душу. И даже грешных-το нас им особенно жалко.

Недаром и Господь Иуду почтил особенным доверием, поручив именно ему распоряжение денежным ящиком (см.: Ин. 12:6; 13:29). Это и дивно во святых, это и влечет особенно к ним грешный мир.

Впервые я познакомился с ним еще студентом Академии. Хотя отец Никита (см. «Прозорливый») и благословил меня на иночество и предсказал мне, что я буду удостоен даже епископства, но не знаю уже, как и почему, только у меня опять возник вопрос о монашестве. Вероятно, нужно было мне самому перестрадать и решение выносить, чтобы оно было прочнее. И в таком искании и колебании прошло года три-четыре. По совету своего духовного отца, я и направился к отцу Исидору, которого тот знал лично.

Батюшка жил в Гефсиманском скиту¹¹², вблизи Сергиевского Посада, рядом с Черниговскою пустынью¹¹³, где раньше подвизался известный старец Варнава¹¹⁴.

В Гефсимании, как обыкновенно называли этот скит, жизнь была довольно строгая, установленная еще приснопамятным угодником Божиим митрополитом Филаретом Московским¹¹⁵. Женщинам туда входа не было, за исключением лишь праздника Погребения Божией Матери, 17 августа¹¹⁶.

Здесь-το, в малюсеньком домике, избушке, и жил одиноко отец Исидор.

Когда я прибыл к нему, было ему, вероятно, около 80 лет. В скуфеечке, с довольно длинной седой бородой и с необыкновенно ласковым лицом, не только улыбающимися, а прямо смеющимися глазами, – вот его лицо.

Таким смеющимся он всегда выходил и на фотографиях...

Кто заинтересуется жизнью этого – несомненно святого – человека, тот пусть найдет житие его «Соль земли...». Там много рассказано о нем. Я же запишу, чего там еще нет.

Когда я пришел к нему и получил благословение, он принял меня, по обычаю своему, ласково, тепло и с радостною улыбкою. Страха у меня уже никакого не было, – как тогда на Валааме. А если бы и был, то от одного ласкового луча батюшки он сразу растаял бы, как снег, случайно выпавший весной.

Направляясь же к отцу Исидору, я все «обдумал», решил рассказать ему «всю свою жизнь», «открыть свою душу», как на исповеди, и тогда уже спросить его решения: идти ли мне в монахи?.. Одним словом, как больные рассказывают врачу все подробности. Но только что хотел было я начать свою «биографию», а уже о цели-то своей я сказал ему, – как он прервал меня:

– Подожди, подожди!.. Сейчас не ходи. А придет время, тебя все равно не удержишь.

Вопрос сразу был кончен. И без биографии. Им, святым, довольно посмотреть, и они уже видят все. А Бог открывает им и будущее наше.

Я остановился: рассказывать более нечего было. Монахом придется быть. Осталось лишь невыясненным: когда! И спрашивать опять нечего: сказано – «придет время». Нужно ждать.

А отец Исидор тем временем начал ставить маленький самоварчик, – чашек на пять-шесть. Скоро он уже зашумел. А батюшка беспрерывно что-нибудь говорил или пел старческим, дрожащим тенором, рассказывал мне, какое у нас замечательное, у православных, богослужение: такого в мире нет! Вспомнил при этом, как он послал по почте германскому императору Вильгельму¹¹⁷ наш православный Ирмологий¹¹⁸. Кажется, после ему за это был выговор от обер-прокурора Синода.

Потом принимался петь из Ирмология: «Христос моя сила, Бог и Господь» (4-й ирмос 6-го гласа).

Я после только стал понимать, что не случайно пел тогда святой старец: провидел и душу, и жизнь мою, и зная, что мне единая надежда – Христос Господь и Бог мой (ср.: Ин. 20:28).

Самоварчик уже вскипел. Появились на столе и чашки. Батюшка полез в маленький сундучок, какие бывают у новобранцев-солдат, и вынул оттуда мне «гостинцев»: небольшой апельсин, и уже довольно ссохшийся. Разрезал его, а там соку-то совсем уже мало было. Подал его мне. Потом вынул стаканчик с чем-то красным:

–  А это нам варенье с тобою. Маловато его здесь.

А там было всего лишь на палец от дна.

– Ну, ничего, – весело шутил он, – мы добавим!

И тут же взял графин с красным квасом, дополнил стакан с клюквенным вареньем доверху и поставил на стол, все с приговорками:

– Вот нам и варенье.

Так мы и пили чай с квасом.

И опять запоет что-либо Божественное. «Христос – моя сила» – несколько раз принимался петь, видимо, желая обратить мое внимание на веру в Господа, на Его силу – в моих немощах.

Теперь-тο я уже понимаю, что и сухой апельсин, и варенье с квасом, и это песнопение – находятся в самой тесной связи с моею жизнью. Тогда же я не догадался искать смысла в его символических действиях. Очевидно, чего не хотел, по любви своей, сказать мне прямо, то он открывал в символах. Так и преподобный Серафим делал. Так поступал и батюшка Оптинский, отец Нектарий¹¹⁹. Выпили мы чаю. Он рассказал, что у него есть ручная лягушечка и мышки, которые вылазят из своих норок в полу, а он их кормит с руки.

А потом обратился ко мне с просьбой-желанием:

–  Хотелось бы мне побыть у преподобного Серафима¹²⁰.

– Да в чем же дело?

– Денег нет.

– А вот я летом получу деньги за напечатанную статью и свожу вас. Хотите батюшка?

Так мы и условились: как получу деньги, то напишу ему и приеду за ним.

С тем и уехал я домой на каникулы. Летом получил деньги и сразу написал отцу Исидору, предвкушая радость общения с ним, да еще к такому великому угоднику: с святым – к святому. Но в ответ получил неожиданно странное чужое письмо, подписанное каким-то Л-м, просившим у него помощи и жаловавшимся отчаянно на свою злосчастную судьбу. На мой же вопрос – о времени монашества – в верху письма старческим дрожащим почерком, но очень красивым, почти каллиграфическим – была приписана им лишь одна строчка: заповедь Господня светла, просвещающая очи – слова из псалма царя Давида (Пс. 18:9).

Прочитал я их и письмо просмотрел. И ничего не понял.

«Вероятно, – думалось мне, – у батюшки не хватило денег и на чистую бумагу, чтобы написать письмо, и он сделал надпись на чужом письме. Но почему же он не ответил даже о поездке к преподобному Серафиму? Странно».

Доживши каникулы, я отправился в Академию и на пути решил снова заехать к отцу Исидору; поедет ли он к преподобному Серафиму в Саров? При встрече я об этом сразу и спросил.

– А ты мое письмо-то получил?

–  Получил: да вы там ничего почти не написали. Я не понял.

– Как же? Вот этому человеку, от которого письмо я тебе послал, и нужно помочь. Преподобный-то Серафим не обидится на меня, а деньги, что для меня приготовил ты, на него израсходуй.

– А где же он?

– Да в Курске живет: в письме-тο и адрес его написан.

– В Курске? – спрашиваю. – Значит, туда ехать нужно?

–  Вот и съезди туда, разыщи его да помоги устроиться ему. Он – несчастный, безрукий. И письмо-то пишет левою рукою.

Тогда я понял, почему почерк письма большой и прямой, неуверенный.

– Ему руку-тο на заводе оторвало.

Я получил благословение и немедленно отправился в Курск, где родился преподобный Серафим. Долго подробно рассказывать. Где-то на краю Курска в Ямской слободе у нищей женщины, у которой, кроме пустой хаты и полуслепого котенка, ничего не было, – и нашел себе приют несчастный Л. У нищей была внучка – шестилетняя Верочка. Бедные, бедные! Как они жили! Можно было судить уже и по котенку: все ребра у него были наперечет. Но какие обе кроткие. Святая нищета. И не роптали. Так и котенок: смотрит вам в глаза и лишь изредка жалобно замяукает, когда вы едите: «И мне дайте». А посмотришь на него, он стыдливо сомкнет глазки свои, точно и не он просил, и опять молчит кротко. А человек ест себе в полное удовольствие. Вот и в миру такая же разница бывает. А избушка-то нищенская и сырая, до потолка головою достанешь. И у такой-то нищей нашел себе пристанище другой бездомный, безрукий, бессчастный. У богатых ему не нашлось ни места, ни хлеба. Недаром и нас Господь наказал: не видели мы скорбей, а теперь самим пришлось смотреть из чужих рук.

Познакомились... Потом пошли собирать помощь по богачам: задумали с ним лавочку открывать.

Мало набрали. За жуликов, должно быть, нас больше принимали. Ничего не вышло.

– Поедемте к отцу Исидору: посоветуемся.

Простился и я со святыми нищими. И опять – в Гефсиманию. А характер-то у безрукого – отчаянный. И у меня смирения нет. Сколько раз с ним мы ссорились в пути.

Наконец доехали. Было уже начало октября. И в Москве снег выпал. Холод стоял. Идем мы к келии отца Исидора. Я вошел первый, скинув галоши. А Л. еще в сенях обивал свои сапоги от снега.

–  Батюшка! – воспользовался я, пока был один с ним. – Какой он трудный. Иван Федорович-то!

– Трудный? – спокойно переспрашивает меня ласковый отец Исидор, – а ты думаешь, добро-то делать легко? Всякое добро дело трудное!

И в это время вошел и И.Ф.Л. Мы только что пред входом раздраженно о чем-то говорили с ним. Но как только он увидел отца Исидора, – с ним произошло какое-то чудесное превращение: он улыбался радостно, сделался милым и с любовью подошел к батюшке, – так и он называл его.

Отец Исидор ласково благословил его:

–  Садись, брат Иван, садись, – спокойно и любезно указал он стул.

Иван Федорович сел, все молча, улыбаясь.

–  Ах, брат Иван, брат Иван! – грустно, сострадающе-ласково сказал батюшка, – как тебя Бог смирил, а ты все не смиряешься!

Здесь можно сказать, хотя бы кратко, о несчастном И. Фед-че. Сначала он был машинистом на Московско-Курской железной дороге. Но, по-видимому, благодаря крайне неуживчивому характеру своему, он там не ужился. После поступил он на завод к какому-то еврею в Киеве. Тот предложил начать работу на второй день Пасхи. И.Ф. согласился, хотя другие не желали. Во время работы он увидел, что приводной ремень может соскочить с махового колеса, желая поправить его на ходу, он неосторожно приблизился и был втянут машиною. Ему оторвало правую руку совсем, порезало спину, а на левой руке остались лишь большой палец да половина указательного. Едва не скончался. Суд определил ему или пожизненную пенсию от хозяина, или единовременное удовлетворение. Он, конечно, согласился на второе. Но скоро все прожил. И остался без денег и без рук. Во всем, причем, он был человек очень здоровый, высокий и красивый. И лишь ранняя лысина – ему тогда было около тридцати лет – еще более открыла большой лоб его.

По разным местам долго скитался он калекою; и уж не знаю, как попал он в Гефсиманский скит к Исидору. А батюшка особенно примечал людей несчастных, выброшенных из колеи жизни, как говорится – «потерянных»: какой-то бывший московский адвокат, исключенный не за хорошие дела своею корпорацией, хотел покончить с собою, но был пригрет батюшкою и спасался им; всякие бедные, нищие из Сергиевского Посада встречали в нем покровителя. Нередко он в неурочное для монастыря время ходил к ним, чтобы утешить, как-нибудь помочь; ему за то делались выговоры от игумена, но он продолжал делать свое дело милосердия. Зимою из рук кормил мерзнувших воробьев.

Вот к нему-то, как солнцу теплому, и привел Бог несчастного калеку. И с той поры И.Ф. так привязался к батюшке, что собственно им, можно сказать, и жил:

– Я всем лишний, – говорил он мне много-много после, – только один батюшка Исидор любит меня.

И это, по-видимому, была правда: любить его при несмиренном характере было трудно; а у нас тоже терпения не хватает, ибо любви нет. А отец Исидор был – сама любовь; потому-то и грелся около него несчастный. Потому и всякие слова его принимались Иваном Ф-чем совершенно легко: «Как тебя Бог смирил». Скажи это я, была бы буря злобы, упреков, ссоры. Но когда это слово сказано было от любящего сердца отца Исидора, то И.Ф. ни слова не промолвил, только наклонил покорно голову и, улыбаясь, молчал.

Я удивился: как же он только что, минуту назад, без удержу ссорился со мною, а сейчас с улыбкою молчит!

«Какое-то укрощение зверей! – подумал я. – Преподобный Серафим кормил медведя; а не знаю, легче ли бывает утихомирить иного человека?»

И батюшка ласково подошел к нему и тихонько стал гладить его по лысой голове. Тот наклонился еще ниже и сделался совсем кроткою овечкою. Не знаю еще: как он удержался тогда от умиленных слез? Хорошо бы, если бы он еще и поплакал: еще легче ему было бы и еще более он смирился бы. И благодать Божия еще более согрела бы и укрепила его, бедного. Но и виденного мною было достаточно, чтобы удивляться великой силе любви отца Исидора.

Потом мы говорили о том, что же делать нам с И.Ф. Батюшка особенного ничего не сказал, дал лишь нам заповедь:

– Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите: Бог поможет вам обоим во спасение.

Это и было «особенное»: ему нужно было, чтобы у несчастного калеки был хоть какой-нибудь попечитель; тем более, что скоро батюшке предстояло уже умирать, и тогда И.Ф. остался бы опять одиноким. А для меня нужно было упражнение в заповеди Божией любви к ближним. Апостол Павел говорит, что весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя (Гал. 5:14).

И тогда я понял, что означала коротенькая надпись, сделанная тонким и прекрасным почерком отца Исидора на письме И.Ф., посланная мне летом: заповедь Господня светла, просвещающая очи (Пс. 18:9).

Так мало-помалу раскрывался ответ отца Исидора о моем монашестве: я думал преимущественно о форме, а он – о духе; я полагал, что вот примешь постриг, наденешь иноческие одеяния и будто главное уже сделано. А батюшка обращал и мою душу, и мои мысли к исполнению заповедей Божиих, к следованию закону Господню. А этот закон у царя Давида в указанном псалме сравнивается со светом солнышка, озаряющего всю вселенную (см.: ст. 2–7). И как он, закон укрепляет душу... умудряет простых... веселит сердце... просвещает очи на все, пребывает во век (ср.: ст. 8, 9, 10).

Вот почему заповеди, а не монашество, вожделеннее золота... слаще меда... и раб Твой, – говорит Господу царь Давид, – охраняется ими, а не одежами черными, и в соблюдении их – великая награда (ст. 11, 12)!

Вон куда повертывал мои мысли батюшка, опытно исполнивший заповеди Божии... А мы, молодые студенты, увлекались другим – не скажу карьерой будущего, нет; но – мечтаниями о горячей любви к Богу, о подвигах святости, о высокой молитве...

А до этого-то нужно было еще долго исполнять заповеди Божии. И только исполняя их на деле, научишься всему; и в частности, прежде чем возноситься еще в заоблачные сферы созерцания, молитвы, святости, человек, пробующий исполнять заповеди Божии, увидит сначала самого себя, свои немощи, свое несовершенство, грехи свои, развращенность воли своей до самых тайников души. Вот что значит: заповедь Господня просветит очи. И об этом, и в том же псалме, говорит по своему опыту псалмопевец, хранивший закон: Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти мя и от задуманного зла удержи раба Твоего, чтобы оно не возобладало мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения (ср.: ст. 13–14)...

И только пройдя этот путь борьбы, открывающийся лишь через исполнение заповедей, человек достигнет и высшего, – молитв и богоугодного содержания, – и войдет в общение с Господом, познав предварительно и свою беспомощность, с одной стороны, а вместе с этим и через это – и твердость упования только на Господа Избавителя, Спасителя. Так и поет царь-праведник: Да, то есть чтобы, слова уст моих и помышление сердца моего были благоугодны пред Тобою, Господи, твердыня моя и Избавитель мой (ст. 15).

И теперь, поработав не в мечтании о святости, а в действительном опыте осуществления самых начальных букв алфавита добра, то есть исполнения заповедей Божиих на Иване Ф-че, – я сразу увидел себя: кто же я такой?!

– Какой он трудный, – вырвалось у меня признание...

Но не один он был трудный, а я прежде всех был «трудный» – для добра... А мечтал о монашеской святости. О, далеко еще до цели. Да я тогда и не понял еще себя: я все винил другого, а не себя... И только, чем дальше, тем больше раскрывалось великое развращение души моей, как поет царь. Не говоря уже о тайных моих. И постепенно приходил я к опытному выводу: один Господь – твердыня моя и Избавитель мой.

Не так я думал о себе раньше.

И еще более стал мне понятным ирмос шестого гласа, который не раз напевал мне отец Исидор старческим голосом: «Христос моя си-и-ла, Бог и Госпо-о-дь!»

И теперь мне предстояло упражняться в законе и чрез И.Ф.

«Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите, во спасение обоих...»

И еще 11 лет пришлось мне «стараться». Много всякого было. Но не о нас, немощных, речь. Потому ворочусь к дивному старцу Божию.

Должно быть, я после этой встречи его не видел уже... Так он и запечатлелся в моем сознании – смеющимся, ласковым. Он уже был «из того мира». Это был – христоподобный сын Любви. Воистину – соль земли (ср.: Мф. 5:13).

Вероятно, года через два-три мне удалось опять попасть в Гефсиманию. И там я узнал несколько подробностей о смерти батюшки.

Об этом – особо.

Один из близких учеников и почитателей батюшки отца Исидора, молодой послушник, исполнявший у него иногда обязанности келейника, вот что рассказал мне.

«Перед смертью батюшка позвал нас, близких, к себе, простился со всеми нами, дал нам наставления, а потом и говорит:

– Ну, теперь уходите: я буду умирать. А святые не любили, чтобы кто-нибудь наблюдал таинство смерти.

Так и сказал: «святые». Батюшка был сам святой, – не сомневаясь, тихо и уверенно сказал послушник. – Мы ушли. Через час постучались: ответа нет. Мы вошли. Он уже скончался, сложив на груди руки. Лик его был мирный».

Похоронили его на общем кладбище и на кресте сделали простую надпись о рождении и кончине батюшки (4 февраля 1908 г.).

«Святые не любили...» Как он сравнял себя с ними! Очевидно, имел на это право. И преподобный Серафим говорил Елене Васильевне Мантуровой, когда она испугалась предложения батюшки умереть ей вместо брата, Михаила Васильевича:

– Нам ли с тобою бояться смерти, радость моя? Мы будем с тобою во Царствии Пресвятой Троицы!¹²¹

Да святые уже достигли бесстрашия любви, как сказал апостол любви Иоанн: Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви (1Ин. 4:17–18).

Значит и преподобный Серафим, и батюшка отец Исидор достигли высоты любви. И как просто говорил мне отец Исидор о прославленном уже тогда Саровском праведнике: «Преподобный-то Серафим не обидится на меня».

Так мы говорили лишь про подобных или равных себе.

Замечательно и другое обстоятельство в кончине батюшки. Он скончался 4 февраля. И в этот день творится память его Ангела, преподобного Исидора Пелусиота. Значит его святой одноменник и покровитель в иночестве призвал к себе, в горние селения, батюшку в день своей небесной славы. И подобные совпадения смерти совершенно не случайны. «Жития святых» отмечают их довольно часто¹²².

 «Праведники и по смерти живут», – говорит слово Божие (ср.: Мф. 25:46; Притч. 10, 25, 30). Мне неизвестны чудеса блаженного батюшки, но сила одного имени его велика и по смерти. И все с тем же И.Ф.Л.. Лет восемь спустя мне снова пришлось устраивать его на новое место, на этот раз в том же городе X, где я служил тогда¹²³. Мы здесь встречались часто, – не менее раза в неделю. И странно: редко было, чтобы мы не спорили и не раздражались.

–  Да, я – всем лишний. Надоел всем. Жить не стоит! Брошусь в воду или под поезд. И вы – не любите меня. Келейника своего П. любите больше, чем меня.

Послушайте, И.Ф.! Ну что же я поделаю, если я такой дурной!

– Да-а! Должны любить. Сами ученые, знаете.

– Но по крайней мере хоть не говорили бы о нелюбви моей: еще труднее от этого любить вас.

– Да, а вон батюшка отец Исидор любил.

– Да ведь батюшка-то был – ангел, а я – человек; он – небо, а я земля. Куда же мне с ним равняться?

– Нет, раз он связал нас, значит, вы должны любить. А вот вы не любите: лучше мне уйти от вас.

–  Ну вот и уходите: на что я дался вам? Раз я такой дурной, – и в самом деле я плохой, – так и ищите себе хороших.

–  Да! Батюшка мне велел не уходить от вас до самой смерти.

–  Ну, в таком случае уже терпите меня, а не ухудшайте дела постоянными упреками в нелюбви моей.

–  Да, я знаю, что только один батюшка Исидор любил меня, – говорил уже тише Иван Федорович. – Если бы не он, мне бы и жить нечем было. Он только и держит меня на жилочке. А то бы покончил с собой.

Потом мы или мирились или прощались в раздражении. А через неделю повторялось что-либо подобное – о любви батюшки и о моей худости.

Так было до 1917 года. Приблизилась революция. Мне предстояло переселение на юг, и дальше...¹²⁴ Приходилось расставаться и с Иваном Федоровичем на годы, а может быть, и до смерти! Кто знает?.. И угодник Божий позаботился о калеке: передал его в иные руки.

Однажды Иван Федорович, в очередное воскресенье, пришел ко мне в приподнятом радостном настроении.

–  О.В.! – называет он меня. – Давно я собираюсь сказать вам. Я хочу жениться.

–  Жениться? – удивленно спрашиваю я. – Да кто же за вас пойдет при вашем характере?

– Нашлась такая.

– Кто же – такое чудо?

– Работница с Морозовской мануфактуры.

– А она хорошо знает вас?

– Да, знает.

– Удивляюсь... Ну, попросите ее прийти ко мне, хоть подивиться.

А в то время были заведены собрания с общенародным пением и проповедями. Ходили почти одни рабочие, работницы, – вообще, простые люди. Среди них была и невеста. Но я ее, как и других, лично не знал.

Приходит она. Девушка лет 30–35. Лицо самое обычное. Но сразу видно, что совсем тихая.

– Как вас зовут? – спрашиваю.

– Зовите меня Катя.

–  Вы решаетесь выходить замуж за И.Ф.? А знаете вы его? Ведь у него характер очень трудный.

– Знаю.

– Как же вы решаетесь?

– Да уж жалко его мне. Ведь он всему свету – лишний.

– Но выдержите ли вы?

– Бог поможет.

– Ну, тогда Бог вас благословит!

«Такая тихая выдержит», – думал я, глядя на эту добровольную мученицу.

Скоро они повенчались. Я после был у них на обеде. Наедине спрашиваю ее: как живут?

– Да что же! Разбушуется он, а я молчу. Он и стихает.

Потом настала революция. Я переведен был в другой город. Катя была оставлена отцом Исидором заменить меня. И несравнимо много лучше: она-то сумеет исполнять заповедь Божию о любви.

Иной раз вспомнишь о Кате, и придет на память рассказ Чехова «Кухарка» (или вроде этого)¹²⁵.

Одного пропойцу-попрошайку действительный статский советник отправил на свою квартиру дрова колоть. Ему это не понравилось. А кухарка, придя в сарай, говорит: «У-у, несчастный!» Заплакала, глядя на него, да дрова при нем все и переколола, а деньги от барина ему отдала.

Так раз, другой, третий. Перестал ходить «бывший студент», он же и «статистик». Спустя года два он и барин встречаются у кассы Большого театра... Вспомнили один другого – бывший попрошайка прилично одет.

– Получили место?

– Да, получил.

– Вот видите, что значит трудиться. Это я вас спас.

–  Нет, Ваше превосходительство, не вы, а кухарка ваша.

И он рассказал ему историю спасения: стыдно стало!..

Прошло уже много лет и после революции. В 1927 году мне нужно было поехать в один монастырь (в Сербии), где я хотел пожить в уединении. В монастыре были только один настоятель да иеромонах. И прислуга. Настоятелю, русскому архимандриту, видимо, не очень-то хотелось брать «на шею» лишнего человека, хотя я просил себе дать только запущенный, полуразрушенный домик, обещал его даже отремонтировать на свой счет...

–  Там у меня сложено кое-что из припасов. Да и дорог ремонт.

Невольник – не богомольник. Видно, нужно назад возвращаться¹²⁶.

При прощании сидим, ужинаем при свете лампы. Разговорились, между прочим, об одном праведном монахе, отце Макарии (Розанове). Одно время я даже жил вместе с ним у архиепископа С. Тогда он уже был безнадежно больной от белокровия. А скоро и скончался в Ялте. Это было смиреннейшее существо. Казалось, обидеть его никак невозможно! Он уже был, как дитя, о коих сказал Господь: если не будете, как дитя, не войдете в Царство Небесное (ср.: Мф. 18:3). Между тем, история его жизни была довольно сложная.

Он был лучшим учеником Рязанской духовной семинарии. Но к концу семинарии, – кажется, под влиянием близкого родственника, – потерял веру. И потом, окончив семинарию, решил отправиться в Юрьевский университет¹²⁷, куда тогда разрешали поступать и семинаристам.

Но на пути его встретился блаженный батюшка Исидор.

О конце жизни отца Макария и рассказал мне подробно отец настоятель. Оказывается, Бог привел его принять последнюю исповедь от отца Макария в Ялте. А в разговорах частных батюшка рассказал ему чудесный случай из своей жизни, определивший всю дальнейшую судьбу его.

Отправившись в Юрьев, Розанов остановился в Москве, осмотрел достопримечательности, потом отправился на Николаевский вокзал¹²⁸, чтобы ехать в Юрьев. И не помню уже, чуть ли не в поезде ему пришла мысль: «Не съездить ли еще и в Сергиеву Лавру?» Ему не нужны были ни преподобный Сергий, ни монахи... Это все – «суеверие». А просто – посмотреть исторический памятник, место осады поляками, интересные постройки старых времен.

И только.

Но неожиданно началась в душе борьба: «не поеду» – «поезжай» и «нечего делать» – «поеду». И уже, кажется, прозвонил второй звонок, как Розанов хватает свой, довольно скромный, семинарский чемодан и выбегает из вагона. Поезд уходит, а он торопливо направляется на соседний Ярославский вокзал, берет билет до Сергиева и едет. Осмотрел все в Лавре. Ему посоветовали сходить еще и в Вифанию¹²⁹, – в обитель, созданную митрополитом Платоном¹³⁰: там очень интересной архитектуры храм, красивое место и тому подобное. Розанов пошел...

Пути всего три версты – отличною дорогою между прекрасным лесом, полями, озерами. Тишь да гладь, да Божия благодать. Время стояло чудное: сухая солнечная осень, – был конец августа. Идет студент университета, наслаждаясь Божиим миром, и совсем не думает о Боге. На полпути, вблизи Гефсимании, – он вдруг слышит сзади себя голос:

– Ми-и-ш-а!

А Розанова звали Михаилом. Он идет, не оглядываясь: мало ли Миш на белом свете! А его здесь решительно никто не знает: он в первый раз в этих местах. А сзади опять:

– Ми-и-ш-а! Ми-и-ш-а! Остановись!

Тогда он оглянулся на всякий случай: кого это зовут?

И вдруг видит, что какой-то седой старец-монах в островерхой скуфеечке машет ему рукой и кричит:

– Остановись! Миша!

Удивленный Розанов стал... Кто-то знает его имя!

Странно! Подходит старец, и первый раз видит Миша такое лицо. Незнакомый – а знает имя. Что за чудо?! Но не успел он раздуматься над таким «непонятным феноменом», как подошедший монах сказал ему:

– Здравствуй, Миша!

Тот поклонился из «вежливости» и спрашивает:

– Откуда вы знаете мое имя?

А батюшка отец Исидор, – это был он, – говорит уже дальше:

– Миша! Тебе дорога – не в университет, а в Академию! И поезжай, поезжай с Богом, в Петроград. Там тебе воля Божия укажет путь и дальше.

Окончательно выбитый из колеи «естественных законов» Миша вступил уже в разговор с батюшкою. А потом вернулся в Москву и поехал в Петроград. Выдержал испытания и стал студентом Академии.

На этом кончился рассказ отца настоятеля... Из других источников я раньше еще знал следующее. В Академии с Розановым случилась одна трудная история, которая так перевернула его душу, что он решил идти в монахи. Но чтобы окончательно решить этот вопрос, он направился к «своему» батюшке отцу Исидору, вместе с инспектором, архимандритом Ф., – отец Исидор благословил его иноческий путь. А когда они ехали обратно в Петроград, то в окне вагона им обоим совершенно явно виделся бес в образе пса, что-то грозя и неистовствуя. Студент пришел в трепет. Но видение летело вместе с ними. Тогда духовник предложил ему уткнуться головой в его колени и не смотреть на окно. Через некоторое время бесовское видение исчезло.

Миша постригся в иночество с именем Макария. И отличался не только смирением, поразительной кротостью в отношении к людям, но и – глубокой молитвой и постничеством.

В последнем подвиге он даже не соблюл меры – «перепостился»:

– Неправильно я понял святых отцов, – сказал он моим знакомым, – и надорвался: теперь уж не поправить дела. Вот умираю; и знаю: по своему неразумию – без руководства жил.

Все, кто знали его, Макария, говорили о нем всегда с тихою серьезностью, а иные с улыбкою, как говорят о детях.

И все думали: «святой».

Да, он сделался праведником. Пусть перепостился... Это человеческое. А воля Божия – привела его к святости... Я уехал от отца настоятеля в другой монастырь. А через несколько дней домик, который я просил себе для жилья, неожиданно загорелся: кажется, коптили в нем ветчину.

Погибли и припасы кукурузы, и свиные туши...

Я много раз рассказывал об этом событии в частных разговорах и проповедях. А теперь хочу записать это на память другим.

Приблизительно в 1927 или 1928 году я хотел укрыться в отдельном монастыре в Сербии. Для этого я направился в Студеницу, – монастырь, построенный святым Симеоном, отцом святого Саввы, просветителя Сербского¹³¹. Через несколько дней меня провели оттуда в скит святого Саввы¹³², находившийся в девяти километрах от монастыря. Это место было необыкновенно уединенное: в высоких горах, в глубоком ущелье, далеко от всяких селений, в глухом лесу. По ночам я нередко слышал вой каких-то диких зверей; а редкие проезжие через горы, недалеко от монастыря, даже и днем, въезжая в лес, нередко кричали «о-го-го», пугая возможных волков. Не раз я видел и змей. Вот тут-то и был маленький скит, построенный, по преданию, самим святым Саввою. Он состоял из небольшой церковки, в которой помещалось всего человек пять-десять, а в алтаре и того меньше, слева к церкви примыкал двухэтажный деревянный домик. Вот и все постройки. Немного повыше в гору журчал из-под земли источник чистой холодной воды.

В этом скиту и жил я около полугода с одним лишь монахом-сербом, отцом Романом. А до него здесь укрывался старый иеромонах, отец Гурий. Оба эти монаха заслуживали того, чтобы о них донеслась память и до потомков.

Я и расскажу сначала об этих тружениках.

Отец Роман был женат и имел семь человек детей. Оба они с женой были совершенно здоровы, но все их дети умирали в течение нескольких дней или жили не больше года. Родители невольно задумались об этом и пришли к заключению, что нет воли Божией на их дальнейшую брачную жизнь, и решили идти в монастырь, оставив мир. Так они и сделали. Но чтобы испытать себя, способны ли к безбрачной жизни, они поступили в этот мужской монастырь святого Симеона в качестве рабочих: он – кучером, она – кухаркой. Нужно заметить, что сербские монастыри последнего времени были хотя и многочисленны по количеству, но в них жило мало монахов, поэтому они нуждались в посторонней рабочей силе.

Определившись на службу в монастырь, Роман с женою были помещены в одну комнату, в которой они прожили около трех лет безбрачно, в целомудрии, как брат с сестрой. И лишь после этого они приняли на себя подвиг иночества: жена уехала в женскую обитель, верстах в двухстах от этого монастыря, а он остался здесь. Не знаю, сколько времени прожил он в самом монастыре, но я застал его уже в скиту святого Саввы. Это был человек выше среднего роста, необыкновенно худой, но крепкий и, как говорят – жилистый.

В скиту были и огород, и небольшой сад, и маленький виноградник, и незначительное поле пшеницы. Над всем этим и трудился в полном уединении отец Роман. И нужно отметить, что он отличался необыкновенной жаждой к труду. Рано утром мы служили с ним небольшие правила, а по праздникам и Литургию. После правила и легкого раннего завтрака он торопливо бежал куда-нибудь на работу. А я оставался в скиту и за сторожа, и за повара. Впрочем, наша пища и моя поварская работа были крайне просты и скудны. Отец Роман оставлял мне немного картофеля и пшена. После я сам подкупал рису и постного масла. Картофель, по совету отца Романа, я не чистил, так как крупный оставлялся им на Великий пост и раннюю весну, а мелкий трудно было чистить и не стоило, так как мало бы оставалось его в пищу.

Отец Роман привел меня к источнику и показал, как обращаться с картофелем: налил в ведро воды, всыпал картофель, промыл его в трех водах и поставил вариться. Потом я прибавлял пшена или рису, и выходил у нас суп. А в скоромные дни мы кушали и брынзу (овечий сыр).

Времени у меня оставалось довольно много, и я писал объяснения праздников и тому подобное. К вечеру отец Роман возвращался с работы, и мы ужинали. К праздникам я пек еще просфоры, но должен сознаться, они почти всегда были у меня неудачны: тесто очень плохо всходило – недостаточно в кухне было тепла.

В скиту не было никакой живности, кроме кошки с котенком, которые охраняли домик от небольших лесных крыс с пушистым большим хвостом для лазания по деревам. Однажды предложили нам взять из монастыря корову, для молока, или хотя бы козу, но мы решительно отказались, так как это доставило бы нам много лишних забот и хлопот. Почти каждое воскресенье, а особенно по большим праздникам, мы с отцом Романом ходили на Литургию, за девять верст, в монастырь. Сначала нам надо было спускаться с гор около четырех верст, а потом, перейдя быструю речку, идти уже ровным местом до монастыря. Эта речонка называется Студеницей от очень студеной холодной воды, по ее имени и монастырь святого Симеона, расположенный около этой речки, тоже назван был Студеницей.

В один из таких праздников, кажется в день святого Илии (но сейчас за это точно не ручаюсь), и случилось чудесное событие. Но я о нем буду говорить еще после, а сейчас расскажу о другом иеромонахе, жившем в скиту до отца Романа, отце Гурии. Ему в то время было более 70 лет, но он был очень крепкого сложения и худой, росту очень небольшого. Вот он и привез меня в первый раз в скит к отцу Роману. Подойдя к плетеной ограде скита и указав мне обходную дорожку к дверям домика, сам он с необычайною легкостью перескочил через плетень. Познакомив меня с отцом Романом, он указал мне и бывшую свою комнату, где прежде жил. Меня необычайно удивила библиотека, в которой, кажется, насчитывалось до 500 книг. Между ними было несколько редкостных экземпляров, например, «Достопамятные сказания»¹³³ с изречениями древних отцов и другие. Конечно, все книги были религиозного содержания, ими я и пользовался для себя все время пребывания в скиту.

Другой раз отец Гурий провожал меня в скит с довольно тяжелой ношей: мне прислали по почте посылку более двадцати фунтов, а батюшка хотел мне облегчить путь, хотя бы до реки Студеницы, то есть около пяти верст. Мне, как более молодому по возрасту, стыдно было, что старец несет тяжесть, а я иду налегке. Поэтому я дорогой обратился к нему с просьбой:

–  Батюшка, дайте теперь я понесу посылку, ведь она для меня послана, а кроме того, это будет мне как бы епитимией за мои грехи.

Отец Гурий возразил на это:

–  Нет, я еще понесу. А уж об епитимии я должен думать больше: у меня столько грехов, что, если бы я тело свое разрезал по кусочкам, его не хватило бы на епитимии.

И тут я узнал и понял, почему он, будучи иеромонахом, не служит в монастыре никогда как священник, хотя он никогда не был судим и осужден церковною властью. По собственному сознанию своей греховности он сам решил не прикасаться к богослужению и особенно к Литургии. «Я наложил на себя, – говорил он, – обет за грехи мои: никогда не надевать на себя иерейского епитрахиля или благословлять кого-нибудь».

В монастыре он исполнял обязанности чтеца в храме за богослужениями, а в трапезной подавал братии кушанья, как последний послушник. И то и другое он делал с необыкновенной простотой, смирением, будто так и нужно было. И более молодые монахи так привыкли к этому, что обычно обращались с ним повелительно, как старшие с младшим, а он не только не подавал виду, но действительно нисколько не огорчался таким отношением к нему прочей братии. После трапезы все уходили по кельям, а он должен был убирать трапезную. Между прочим, он в церкви читал необычно медленно, с расстановками, осознавал всякое слово.

Мне этот пример напоминает дух древнего времени.

В своей долгой жизни я еще не видел другого примера, чтобы духовные лица добровольно отказались от своих обязанностей и от высоты священнослужения, ничем к тому не побуждаемые или наказуемые.

Конечно, он давно уже скончался. Царство ему Небесное! За его покаяние да простит ему Господь грехи. Чем он был грешен, ни он не нашел нужным рассказывать, ни я не осмелился расспрашивать. Да и не важно это. Грешить нам стало уже естественно, а вот покаяться, – да с таким самоукорением и глубоким осознанием своей греховности, – дело очень редкое и заслуживающее того, чтобы я записал это в поучение нам самим и потомкам.

Об отце Романе еще я вспомнил, что во время первой войны с немцами он провел всю войну: сражался, отступал на остров Корфу и возвратился в монастырь.

А теперь я перейду к рассказу о самом чуде.

Это было летом, – вероятно, в начале июля. Так как я и отец Роман по праздникам ходили почти всегда на службу из своего скита в монастырь, то и на этот раз мы поступили так же. Но неожиданно для меня отец игумен попросил меня отслужить после Литургии молебен о дожде, так как сам он должен был в тот день ехать на монастырский хутор по делам. Конечно, я согласился. И тотчас после Литургии я, отец Роман и некоторые другие монахи отправились на гору, где обыкновенно служились подобные молебны при засухе.

Путешествие оказалось весьма трудным, так как гора была очень высока, а подъем крут. Мне для облегчения была дана монастырская верховая лошадь. Я прежде почти никогда не ездил верхом, и тут подняться на крутую гору для меня было совсем трудно, но все же через час мы поднялись на нее, хотя до самой вершины было еще с полверсты. Но наша остановка была приурочена к месту, где стоял колодезь. Считалось, что если уже в этом колодце не было воды, то значит, засуха была велика и продолжительна. Над этим колодцем совершался молебен с водоосвящением, и освященную воду потом выливали в пустой колодезь.

Когда мы достигли этого места, то там было сравнительно мало народу, или, как называли сербы, – мало «селяков». Мы начали облачаться в священные одежды. Но народу было все-таки мало, и мы решили ждать. Да и духовенство еще не все подошло. Чтобы занять время, я начал проповедь на сербском языке. Мои слушатели, нагнувши головы, все отнеслись к слову, по-видимому, без особенной охоты. Я понял это так: «Ведь мы пришли не слушать проповедь, а молиться о дожде». Поэтому я очень скоро закончил свою речь, но духовенство еще не подошло, и я должен был ждать.

Естественно, мысли в душе моей остановились на предмете будущего молебна: «Зачем я сюда пришел? Ведь не для того же, чтобы совершить требу, отслужить молебен и спокойно потом спуститься в монастырь, как будто бы я сделал что-то действительно полезное! Ведь и не для проповеди же сюда поднялся! Ведь все же собрались сюда с одним желанием: получить от Бога милость – одождить иссохшую землю на огромном пространстве вокруг!

Или сказать иначе: мы пришли за чудом».

А дождя не было уже около месяца. Посевы стали гибнуть. И в этот самый день небо было чисто-голубым и безоблачным. Мысли мои потекли дальше: «Да заслуживаем ли мы чуда? И почему? Быть может, – задумалось мне, – стоявшие вокруг меня монахи по своей жизни достойны чуда! Не знаю. А, может быть, среди селяков есть богоугодные люди?

Или за их горькую нужду и гибнущий труд сжалится над ними Господь, как отец над бедными детьми, и даст им хлеб насущный!»

Эта мысль казалась мне наиболее понятной: они, эти простые люди, действительно более нас заслуживают милости Божией, и их скорбное молчание и сердечные просьбы более благоугодны Богу, чем наши речи и даже молитвы. Ведь недаром псалмопевцем сказано, что Бог посылает пищу птенцем врановым, в голоде вопиющим к Нему (ср.: Пс. 146:9).

Себя самого я не считал достойным ожидаемого чуда: разве, может быть, Господь призрит не на меня лично, а на мой епископский сан!.. И вдруг в моей душе пронеслась быстрая мысль, – как будто бы кто-то произнес ее совершенно ясно:

«Молись во имя Сына Моего!»

Тотчас вспомнились мне слова Спасителя на прощальной беседе с учениками: Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам. Доныне вы ничего не просили во имя Мое. Просите и получите, чтобы радость ваша была совершенна (Ин. 16: 23–24).

И я здесь забыл о всех присутствующих и о самом себе, стал молиться о дожде, прося Отца Небесного во имя Господа Иисуса Христа; разумеется, молился молча.

В это время духовенство поднялось в гору сокращенным, но более трудным путем, по прямой линии. Подобрался и народ, хотя и не очень много. Начали молебен. Освятили воду и вылили ее по обычаю вглубь колодца. Народ начал расходиться; духовенство опять стало спускаться прежним путем.

Небо продолжало быть ясным, и только кое- где медленно плыли светлые облака.

Я сел на лошадь. Но спускаться вниз по горе оказалось труднее, чем подниматься на нее, и я вынужден был слезть с коня и вести его под уздцы. Приблизительно через час мы были в монастыре. На небе не было никакой перемены, даже и не думали об этом: сделали свое дело и забыли о нем.

В трапезной нам подали обед. После него мы взяли из монастыря хлеба на неделю, как обычно это делали, попросили еще брынзы (соленый овечий сыр), нагрузили все это на молодого осленка и стали собираться обратно в скит. Было уже приблизительно около шести часов. Осленок шел впереди нас: он хорошо знал эту дорогу. Не спеша мы следовали за ним. Дошли до Студеницы, – четыре версты.

К моему удивлению, и совершенно незаметно для меня, небо когда-то успело покрыться серыми сплошными облаками, шедшими из-за гор навстречу нам. Вдруг меня пронизала мысль: неужели Господь даст нам дождя и сотворит чудо? Но я сам боялся поверить этому. Так прошли еще с полчаса. Стали подниматься по горе вверх. Небо стало темнеть. Но осленок шел по тропинке уверенно вперед. В густом лесу тьма сгущалась все сильнее и сильнее. И вдруг я ощутил в воздухе сырость, шедшую в направлении от туч. Сам себе еще не веря, я сказал отцу Роману:

– Батюшка! А ведь, пожалуй, дождем пахнет!

Молчаливый отец Роман ответил:

– Дай Бог дождя!

Мы опять пошли дальше за осленком. Вдруг вдали послышался глухой отзвук грома. Теперь нам уже было ясно, что с тучами надвигается гроза, а с нею, конечно, и дождь.

В лесу же стало так темно, что мы буквально почти не видели своих собственных ног. Вдруг сверкнула молния, раздался гром, и мы увидели свою тропинку на несколько сажен вперед. Потом тьма опять обняла нас, и только привычный осленок шел твердо впереди нас, как вожатый. Молния стала блистать чаще и чаще, как бы освещая нам путь. И я сказал отцу Роману:

–  Господь зажигает нам на небе будто спички и указывает дорогу.

Воздух становился холодным. Мы прошли еще по горам около трех с лишним верст. Здесь дорога раздваивалась: один путь, более длинный, пологий, шел направо в обход оврага; другой же шел прямо, а потом путь поднимался круто вверх к скиту. Мы хотели направиться по более удобной дороге – направо. Но осленок заупрямился и никак не соглашался идти этим путем. И мы вынуждены были повиноваться ему. Когда дошли до средины оврага, осленок круто повернул вверх к скиту. Молния сверкала, и гремел гром уже почти непрерывно.

Отец Роман говорит мне:

–  Ну, владыка, если вы хотите остаться сухим, бегите один вверх, а мы уже придем после.

Так я и сделал. Минут через десять я подходил к крыльцу нашего скита. Вдруг дождевая капля глухо упала на землю. Но я уже был в безопасности. Полил дождь.

И лил всю ночь и напоил с избытком жаждущую землю.

Минут через пять пришел батюшка отец Роман с осленком, но уже весь мокрый.

Кто не слыхал или не читал рассказов о плачущих иконах Божией Матери? Мне самому пришлось видеть таких два случая.

Когда я был еще профессорским стипендиатом Санкт-Петербургской Академии (1907–1908 годы), меня попросили прийти в одну семью для служения молебна. Это были мои знакомые: вдова фельдшера, неожиданно рано скончавшегося, и сын его, которого по моей рекомендации приняли в Санкт-Петербургское духовное училище. Жили они, кажется, на Обводном канале. Когда я зашел к ним в комнату, в углу перед иконой Божией Матери я увидел зажженную лампаду; под иконою была широкая тарелка, на нее сочилась непрестанно какая-то маслообразная жидкость бесцветного вида и без запаха. Сочившаяся жидкость впитывалась в вату, которую вдова раздавала знакомым, не объявляя по смирению о необыкновенном событии церковным властям. Икона была величиною вершков 10×6. Задняя сторона ее пропитана была насквозь каким-то миром, чего прежде не было. Я отслужил перед нею молебен и возвратился в Академию.

После я не бывал в доме этой семьи. А вдова и не очень удивлялась, когда явилось миротечение: чудеса верующим людям казались делом естественным.

Другой случай был в скиту святого Саввы, о котором я рассказывал выше. В маленьком алтаре в скитской церковке, с левой стороны в полукруглой небольшой нише, была икона какого-то святого, перед которой совершалась проскомидия. Меня с первых же дней служения Литургии удивило, что из стен сочилась вода; не зная, чем это объяснить, я стал вытирать мокрое место, под которым я скоро заметил совсем другое изображение. Икона была нарисована не масляными красками, а водяными, которые легко смывались. Я стер весь первый слой, а на втором открылось совершенно отчетливо совсем иное изображение: нарисовано было какое-то молодое лицо, в белой одежде, без опоясания; не помню сейчас, было ли написано или я сам догадался, что здесь изображен Иисус Христос, риза Которого раздирается еретиками, как это говорится в стихирах в память Первого Вселенского Собора: «"Кто Твою, Спасе, ризу раздра?» – «Арий», – Ты рекл еси»¹³⁴. Не помню сейчас, – прошло уже почти 30 лет с того времени – но, кажется, около главы изображены были написанные заглавные буквы IС. ХС. (Иисус Христос). А может быть, под изображением написаны были указанные выше слова об Арии. Во всяком случае, мне совершенно понятен смысл этого изображения. Но, вероятно, позднейшему иконописцу совсем непонятно оно было; и он решил нарисовать на этом месте какого-то святого.

Но это не важно; важно то, что когда я смыл верхнее изображение, то вода тотчас же перестала сочиться, не возобновляясь после в течение шести месяцев, которые я там пожил. Объяснить эту перемену естественным образом я не могу – иначе, как чудом.

Но я и не старался это делать, потому что, как и вдова фельдшера не дивилась, и я не дивлюсь чудесам: невозможное для человека – возможно Богу, – сказал Сам Господь Иисус Христос (ср.: Лк. 18:27).

А где Господь, там чудеса не только возможны, но и необходимы. Потому Церковь и поет по праздничным вечерням: Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог творяй чудеса (Пс. 76:14–15)¹³⁵.

Всевысочайшее чудо, прежде всего, Сам Бог. А после Бога все чудеса – малы и незначительны.

* * *

Обновленная икона Божией Матери

Здесь уместно вспомнить о чуде обновления икон. Как мы все помним, в первые дни после революции во многих местах нашей Руси обновлялись иконы. Одну из таких я видел в Карпатской Руси у кого-то из русских беженцев. Иконочка была небольшая: вершков пять высоты и три-четыре ширины. И изображение, вероятно, Божией Матери, наискось с правого угла до противоположного левого было темным, а с другой совсем светлым.

Это я видел.

1 сентября 1955 г., Алушта

То, что пишу я здесь, несомненный факт: лицо, рассказывавшее мне это, живо и сейчас, старушка глубокой старости – ей уже девяностый год. Она живет в моем архиерейском доме в городе Ростове¹³⁶, монахиня. Была женою вице-губернатора. Глубоко верующий и богословски образованный человек. Знает, кроме русского языка, еще четыре языка. Конечно, несомненно искренняя. Я знаком с ней и ее семьей (я был у них домашним учителем двух детей, с 1907 года) уже почти 50 лет¹³⁷.

А событие – совершенно исключительное.

Они были владельцами имения в Волынской губернии. У них было двое маленьких детей: «Колечка и Нина, постарше». Муж ее нашел прекрасную глину и задумал создать фарфоровый завод. Вложены были огромные средства, но дело рухнуло. И имение должно было пойти на продажу «с молотка». В таком безвыходном положении муж (покойный уже с 1920 г.) почти пришел в отчаяние. Жена его тоже не знала, что же теперь делать. И однажды она лежала в постели, отдыхала – интересна живая подробность: «Я лежала поперек постели».

«Вдруг я слышу в соседней комнате (кажется, в столовой. – М.В.) чьи-то шаги. Я встаю и иду туда. И вижу в белой одежде усопшую Прасковью Дмитриевну, мою старую знакомую.

– Прасковья Дмитриевна! Это – вы?

Но она ничего не отвечает на мой вопрос. И сразу говорит свое. (Далее я передаю, как мне запомнилось, но ручаюсь за верность. – М.В.)

– У вас – очень тяжелое положение. Но не унывайте. Мы – так и сказано: «мы» – не можем допустить этого! Пусть Сёма (Семен Николаевич, – муж рассказчицы. – М.В.) тотчас же едет в Петербург к Николаю моему (так звали ее сына, Николая Николаевича Левашова, бывшего тогда генералом особых поручений при военном министре генерале Куропаткине. – М.В.) и скажет ему от моего имени устроить все дело! А Колю не отдавайте никому.

(Было уже предложение от дедушки, отца рассказчицы, отдать мальчика ему для усыновления, с обещанием воспитать его. – М.В.)

И потом Прасковья Дмитриевна точно растаяла.

Тут же пришел С.Н., и я рассказала ему все, что было. Он сразу совершенно поверил всему и тотчас же выехал в Санкт-Петербург».

О-в назначен был уездным предводителем дворянства (он был родом из древней дворянской фамилии Об-х) и председателем уездной земской управы. В это время приехал дедушка из Саратова с другом, знакомым богатым купцом из Самары, Н-м, и они откупили имение; а чтобы у С.Н. был собственный имущественный ценз, часть имущества записали на него. Дело завода внимательно рассмотрели и поручили другим лицам.

Положение О-х не только не рухнуло, но даже улучшилось.

Кстати, благодаря этому переходу О-ва в город Житомир, мне пришлось познакомиться с их семьей. Но это уже в другой отдел: в «Записки епископа». Старушка жива еще и сейчас.

Об этом явлении я просто перепишу письмо протоиерея П. С-ва.

«...приблизительно в 1895–1896 годах, в приходе Сретенской церкви города Ельца (Орловской губернии), настоятелем которой был дед моей жены, протоиерей отец Петр Гаврилович Шеховцев, один из наиболее уважаемых священников города. С ним и произошел следующий случай, рассказанный самим отцом протоиереем.

Жена нотариуса города Ельца, Надежда Антоновна Пустович, заказала заупокойную Литургию, по случаю смерти отца своего мужа, бывшего в сане диакона. На Литургии присутствовал и ее муж, сын покойного, который был неверующим, в церкви он был «из приличия».

В середине Литургии он показался расстроенным и даже плакал. Когда отец Петр Шеховцев после Литургии приехал к Пустовичам на дом, то к нему обратился хозяин и спросил:

– Батюшка! Почему вы во время службы оглянулись направо (как я заметил) и даже немного посторонились, будто давая дорогу кому-то?

Отец Петр ответил:

–  Мне показалось, ко мне кто-то подошел и стал рядом.

Пустович же сказал:

–  Действительно около вас стоял мой отец, в диаконском облачении, и сослужил с вами, как и мне показалось.

Через несколько дней Пустович сидел в гостиной у себя и читал газету, а жена его в это время была в столовой и пила чай. Вдруг она видит, что из гостиной выскочила испуганная и взъерошенная кошка. Думая, что кошку выгнал муж, она пошла в гостиную и спросила мужа:

–  Что случилось? И почему кошка выскочила отсюда такая испуганная?

На это он отвечал, бледный и взволнованный:

–  Сейчас приходил отец. Сидя на диване и читая газету, я почувствовал, как пружина в диване подалась вниз и будто кто-то сел рядом со мной. Я повернулся в эту вот сторону и увидел, что это был мой отец.

После этого Пустович стал верующим.

Из этого видно, что свидетелями случившегося были не только люди, но даже и животные.

Значит, живые заняты поминовением усопших, а усопшие пекутся о живых. Умерший отец диакон болел душой о неверии сына и, по произволению Божию, помог преодолеть ему неверие.

Все вышеизложенное написано мною со слов жены моей, внучки отца протоиерея Шеховцева, Нины Михайловны Соболевой.

Протоиерей Петр Соболев».

(Записано в 1954 г. по моей просьбе.)

Это было со внучкой известного польского магната Радзивилла, она рассказала моей знакомой, а та передала мне. И как я запомнил, так и запишу, – только короче.

Дед Радзивилл к концу своей жизни писал книгу против веры и Бога. Однажды он прогуливался по прекрасному парку около своего дворца, куда строго запрещалось входить посторонним. На этот раз он встретил какую-то бедную женщину, которая собирала сухие сучья. Раздраженный владелец резко обратился к ней: как смела она зайти сюда?!

Но она со слезами рассказала князю, что у нее умер муж и у нее нет средств, чтобы затопить печь и сварить что-нибудь детям.

Тронулось сердце графа: вынул он кошелек и отдал вдове, что там было. Не помню уж на другой ли день или в тот же самый, когда он работал над своей книгой, вошел в его кабинет какой-то человек в рабочей одежде, неизвестный ему:

– Кто вы такой? И как осмелились войти сюда?

– Я муж той женщины, которой вы оказали милость. Пришел поблагодарить вас за нее.

И потом явившийся исчез.

(И, кажется, он явился и другой раз князю. Я спрошу у передававшей моей знакомой об этом: для этого я оставлю две строчки свободными, чтобы потом подписать об этом.

Спросил; все записано верно. В маленьких мелочах есть различие, но совершенно не важное. – М.В.)

Князь вызвал прислугу и спросил ее:

– Кто входил к нему в кабинет и как смели пропустить его?

Но они удостоверили его, что никого не было во дворце.

Усопший явился к князю вторично и сказал тому:

– Бог есть; и за все придется давать ответ!

И опять исчез. Тогда князь уже понял, что это было действительно явление из иного мира.

И тотчас же он разослал приглашение своим сродникам прибыть к нему. Когда они съехались, князь рассказал им все совершившееся и о своей книге. Велел затопить камин и сжег при всех свой труд против веры.

Вот все это рассказала в Париже его внучка. Это было приблизительно в 1850 году.

7 сентября 1955 г.

Ниже помещаемую маленькую заметку я слышал только вчера от племянницы усопшей.

«Тетя Оля умерла в молодости, тридцати лет. Она была очень религиозна. По смерти о ней много молились. Ее приятельница, человек слабо верующий, стала говорить нам: «Зачем вы все так много молитесь о ней? Неужели так это нужно?»

Но скоро она рассказала про свой сон. Является тетя Оля и говорит ей: «Почему ты восстаешь против молитв за нас? Они нам нужны. Очень нужны. Мы нуждаемся в них!»

И с того времени и она начала молиться за усопшую».

Я получил письмо из Москвы. Автор его, между прочим, пишет:

«Недавно я возвращалась с работы (вероятно, в трамвае. – М.В.) и тихонько шептала молитву. И вдруг в груди почувствовала никогда раньше не испытанное ощущение близости с Богом. Оно жило в груди, распирая ее, и я вдруг ощутила заполненность своей жизни, отсутствие страха ко всему. И даже – не интерес, а «интересность» жизни.

Так длилось минуту-две. И потом уже ушло незаметно и бесследно.

Когда ушло, я подумала: «Какой прекрасной может быть самая серая жизнь при этом условии, если в груди человека живет подобное чувство!"»

Читатель! Задумайся: что это такое?

Сейчас я гощу у известного в России ученого и знаменитого хирурга, архиепископа Луки¹³⁸, в Крыму. Им написана книга: «О духе, душе и теле».

И оттуда я нахожу нужным выписать ряд фактов.

«Д-р Мари де Тиле, жившая в Лозанне, в 6 часов утра услышала стук в дверь. Вошел кто-то в черном платье, окутанный, точно вуалью, белой прозрачной тканью. Кошка, бывшая в комнате, выгнула спину, ее шерсть поднялась, она страшно ворчала и дрожала.

Через некоторое время мадам де Тиле узнала, что одна из ее лучших подруг, о которой она, однако, не думала в момент появления призрака, умерла от острого перитонита в Индии» (с. 89).

Очень важен тот факт, что и животные видят призраки: это доказывает, что призраки – не галлюцинация больных людей, а – несомненный факт.

* * *

«Мадам Телешова в 1886 году находилась в своей гостиной, в Петербурге, со своими пятью детьми и собакой Мусташ. Вдруг собака сильно залаяла, и все присутствовавшие увидели маленького мальчика лет шести, в рубашке, в котором они узнали Андрея, сына своего молочника, о котором они знали, что он болен.

Призрак появился из печи, прошел над головами присутствовавших и исчез через открытое окно. Все это длилось секунд пять. Мусташ не переставал лаять и бегать за движущимся призраком. В этот момент маленький Андрей умер» (с. 90).

* * *

«За три месяца до смерти митрополита Московского Филарета ему явился во сне его покойный отец и сказал: «Помни девятнадцатое число!» Митрополит умер 19 ноября» (с. 93).

* * *

Мисс К. видела, что «в кресле, вблизи нее, сидит старая мегера с бледным морщинистым лицом и пристально смотрит на нее. Кошка, точно обезумевшая, бросилась шумными прыжками в дверь. Мисс К. в страхе закричала о помощи. Вошла ее мать. И призрак исчез.

Мисс К. видела его минут пять.

Как ей говорили, в этой комнате повесилась старая женщина» (с. 90).

* * *

«Прибавлю к этому подобный случай из анналов моей семьи. Моя сестра умирала во флигеле дома, в котором жил старший брат. Он задремал, сидя на диване, и в час ночи проснулся, ясно почувствовав какое-то дуновение возле своего лица и поцелуй на щеке.

В этот момент умерла сестра» (с. 89).

* * *

«Интеллигентный узбек К., видный член бывшего ташкентского городского самоуправления, рассказывал мне о необыкновенном происшествии в своей жизни.

Через год после смерти его отца ему приснилось, что он скачет на коне по пустынной бугристой степи. На одном из бугров он вдруг увидел свою сестру, давно умершую. Она гневно спросила его: почему он не молится об отце? Подвела его к глубокой черной яме, толкнула его туда и сказала, что в ней он пробудет сорок дней.

Вскоре после этого К. был арестован и отвезен в тюрьму.

На допросе жандармский офицер показал ему два письма за его подписью, в которых был обращенный к бухарскому эмиру призыв к восстанию против власти русских и излагался план его.

К. признал, что подпись его, как это утверждали и эксперты, но письма и подпись написаны не его рукой. Однако доказать это он ничем не мог. И было несомненно, что его повесят.

В отчаянии он обратился к Богу о спасении. И, вспомнив свой сон, стал молиться и об упокоении души своего отца.

Так прошло около месяца.

И вот однажды во время молитвы он уснул. И во сне услышал голос: «Сделай три своих подписи на отдельных листках бумаги, сложи их и посмотри на свет».

Проснувшись, К. исполнил это и увидел, что подписи не совпадают одна с другой. И, повторив это много раз, убедился, что полного совпадения подписей не бывает никогда.

Он потребовал новой экспертизы. И оказалось, что подписи на обоих инкриминируемых ему письмах совпадают полностью. На этом основании эксперты признали подписи поддельными, и в дальнейшем было выяснено, что письма были написаны врагами К., с целью погубить его. Он был оправдан и освобожден в сороковой день после ареста: это был срок, назначенный ему в первом сновидении сестрой, когда она толкнула его в черную яму» (с. 107–108).

* * *

«Петро!»

«Во время первой империалистическое войны профессор физики П., материалист, жил летом в украинской деревне. Вечером, когда он сидел на крыльце, хозяйка хаты подошла к воротам, чтоб впустить корову.

Вдруг она точно остолбенела, всплеснула руками и вскрикнула:

– Петро! – и упала в обморок.

После она рассказала профессору, что увидела своего сына, бывшего на войне, улыбающимся и радостным.

В этот день он был убит».¹³⁹

Можно многое рассказать об этом великом чудотворце. Часть упомяну...

Это мне рассказывала бывшая безбожница. Она летом поехала в село на дачу. Священник сообщил ей следующее:

Крестьянская семья. Муж – колхозник. Жена – благочестивая нищелюбица. За это ее особенно не любил муж: «Дармоедов кормишь». Однажды нищий старик попросил милостыни. Не успел он далеко отойти, как подъехал муж. Рассерженный, он повернул лошадь вслед за стариком. Но странное дело: чем быстрее нагонял он нищего, тем дальше он уходил. Так и не мог догнать его, удивляясь этому.

Вдруг тот обратился назад и погрозил пальцем.

И исчез. Ясно, что этот старик был не нищий, а святой Николай.

Колхозник немедленно поворотил лошадь и подъехал к храму. Шла служба. Он направился к батюшке, все рассказал ему и попросил позволения – обратиться к народу, чтобы все это рассказать и всем.

Но батюшка на это не согласился. Тогда колхозник вышел из храма и рассказал все.

Это было лет 70–80 тому назад в городе Саратове. Рассказывала мне это жительница этого города, ныне живая еще старушка девяноста лет.

Вице-губернатор этого города Н-ов хотел отпраздновать свое обручение с невестой. Был канун зимнего праздника святого Николая Чудотворца. Ко всенощной, к шести часам вечера, народ по всему городу спешил ко храмам. В это время по городу мчались гуськом жених с невестой и званые гости на ночной танцевальный бал в загородный помещичий дом, верстах в двенадцати от Саратова. Погода стояла отличная.

Только православный народ, идя в храм, печально помахивал головами: под такой праздник люди куда-то мчатся! Веселый бал продолжался часов до трех утра. Гости стали разъезжаться. На первых санках сели жених и невеста. За ними ехали остальные.

Погода, казалось, не предвещала ничего опасного. Но после короткого времени разыгралась страшная вьюга. И гости потеряли дорогу. Сначала кучер, а потом и жених пошли искать путь, и оба пропали. Невеста, легко одетая, замерзала, потому и она отправилась наугад...

Что же сталось?

На другое раннее утро железнодорожный сторож нашел ее в бессознательном состоянии на рельсах. Отправили ее в больницу. Оказалось, у нее отмерзли пальцы на руках и ногах и их пришлось ампутировать; но ноги долго еще гнили вонюче. Жених отказался от нее. А она после вышла за другого.

В 1926 году мне пришлось поехать из Парижа в Лондон на торжество 1600-летия Первого Вселенского Собора, по приглашению Англиканской (Епископальной) церкви, в числе делегации из четырех человек: митрополита Евлогия¹⁴⁰, меня, протоиерея С. Булгакова¹⁴¹ и профессора нашего Богословского института С. Безобразова¹⁴². Жили там и восточные Патриархи.

Во время пребывания в Лондоне семья Ампелоговых почему-то пригласила меня (я был в епископском сане) и протоиерея Булгакова в гости. Их было четверо: высокий муж, скромная жена и двое детей, лет двенадцати и десяти. Обе были в розовеньких платьицах: в этот день в школе был годовой акт, на котором раздавали дипломы об окончании учебного года и награды отличным ученицам. Младшая, между прочим, получила похвальный лист за хорошее влияние на класс.

Но главное – дальше.

У них на стене висела большая икона святителя Николая (вершков 15×12), с большой же лампадой. Она обратила мое внимание. Я спросил о ней: почему они, видимо, особенно чтут святителя? И хозяйка рассказала следующее.

Родом они из Сибири. Муж вел чайную торговлю. Однажды ему экстренно, по делам торговли, нужно было выехать по железной дороге куда-то. А мать в это время была беременна (кажется, младшей девочкой): приблизилось время родов. Но дело не терпело; и они простились.

Вдруг перед кроватью, на которой лежала мать, появился свет, и явился святитель Николай!

– Удержи мужа!

Видение исчезло...

Она попросила воротиться не успевшего еще уехать мужа и стала умолять его остаться. О видении она совершенно умолчала, так как он мог подумать, что она была в бреду: с беременными, говорят, бывают необыкновенные осложнения. Она усиленно ссылалась на опасность беременности. Муж, наконец, согласился остаться. И что же? Поезд, на который он так спешил, сошел с рельсов. И были жертвы.

Это странное заглавие; но оно – было. Рассказал об этом известный Н-с¹⁴³. Я читал его сам в 1925–1926 году в Ницце, во Франции, может быть, и в Париже, в собственной рукописи. А Н-су рассказала все участница события, сестра милосердия по имени Варвара (фамилию забыл), помощница старицы княжны Дондуковой-Корсаковой¹⁴⁴, – которых я лично знал. Специальностью их была забота о заключенных в тюрьму: об освобождении от наказаний, о болящих в тюрьмах и тому подобное. С этими просьбами они шли к митрополиту Антонию (Санкт-Петербург)¹⁴⁵, а он уже хлопотал перед Государем.

Княжна была худая и очень высокого роста; а Варвара была ниже среднего женского роста и не худая. Когда умерла княжна, ее дело продолжала Варвара. От нее-то и слышал Н-с и записал все с ее слов. И эта-то рукопись попала в руки сродницы его за границу, моей знакомой; она и дала мне прочитать ее. Может быть, мелочи я забыл, но пишу верно.

На Обуховском заводе в Санкт-Петербурге был простой рабочий. Фамилии его не знаю. Он страдал пьянством, и его выгнали со службы. Начал голодать: «А вы, господа, не знаете, что такое голод!» – говорил он после сестре Варваре.

И он решился добывать пищу воровством. В одном месте сушилось белье, никого не было вблизи. Он подкрался и, что мог, украл. Коли не ошибаюсь, припоминаю, что перед подобными делами он обращался к святителю Николаю... помочь ему.

Но украденное скоро было проедено и пропито; а «голод – не тетка», говорит пословица. И рабочий снова обратился к этому промыслу. Но на этот раз его постигла неудача: вора заметили и (кажется, четверо) бросились за ним в погоню. Его ждала жестокая расправа. Впереди виднелся лесок, и он побежал туда, думая как-нибудь там скрыться. Погоня приближалась. И он увидел околевшую лошадь (и, вероятно, ободранную); у него мелькнула мысль: скрыться в ней. Думать было некогда: погоня была уже совсем близко и не укроешься в небольшом леску. И вот вор, недолго думая, бросился в требуху: грязь, вонь, черви, но ему уже не до того...

Погоня, никак не подозревая такого укрытия, пробежала мимо дальше. Вора они так и не нашли. Ушли... Все стихло. Вор вылез. И вдруг перед ним засиял свет сильнее солнца: и в нем явился святой Николай... (Далее я пишу, как помнится – прошло уже 30 лет, точнее, – как передавал сам вор. – М.В.)

– Ну, хорошо ли тебе было тут?

– Плохо!

–  Вот то-то! Так Богу и мне очень неугодны дела твои. Брось воровать, чтоб тебе не было чего хуже!

Святитель исчез.

Рабочий скоро нашел себе дело. И перестал пить. Но скоро сорвался опять.

И однажды утром он спрятался под Тучков мост (что возле биржи Санкт-Петербурга) и ждал жертвы. Подходила какая-то «барыня с ридикульчиком» (так он рассказывал сам), и вот выскочил из-под моста и вырвал ридикюль... Но уже было поздно: обессиленный голодом и страдавший уже чахоткой, он беспомощно упал и не мог уже встать.

«А барыня-то добрая была, она говорит: «Ты тут полежи, а я приведу извозчика"». Скоро с ней подъехала лошадь, и больного отвезли в больницу. Не помню, был ли над ним суд – его перевели в тюремную больницу. Не знаю. Но, видимо, конец был близок.

Вот тут он и встретил сестру Варвару и попросил ее привести священника приготовить его к смерти, – что она и сделала.

Больной скончался.

А она все это рассказала Н-су, и он записал... Слава Богу... Скончался, бедный, в покаянии.

Я был ректором Тверской духовной семинарии¹⁴⁶. И храм наш расписывали опытные художники, под руководством академика.

Один из них рассказал мне про себя маленькое событие.

Он жил в Киеве. Звали его Николаем. Работы не мог никакой найти. Хозяйка, у которой он снимал комнату, требовала уплаты, а у него и есть было нечего. И он рано уходил из дома и поздно возвращался, – чтобы хоть не показываться ей на глаза.

Нередко он захаживал на толчок в поисках работы. На этот раз он встретился там с товарищем-художником. И тот спрашивает его, не поможет ли он ему: у него работы много, а заказчица одна требует скоро написать икону.

– Очень рад. Какую икону?

– Святителя Николая.

Так святой одноименник выручил его из беды.

11 сентября 1955 г.

Четыре дня тому назад а. Л., у которого я гощу сейчас, рассказал мне, в разговоре о слепоте своей, следующий известный ему факт¹⁴⁷.

В городе Алма-Ате жил четыре года слепой священник. В храме там есть частица святых мощей – пальчик святой великомученицы Варвары. Никакое лечение не помогало.

Он обратился к Божественной помощи; отслужил молебен, приложили к глазам мощи, и он сразу прозрел.

Теперь архиепископ, сам безнадежно слепой на оба глаза (глаукома), думает, как бы ему съездить в Киев и помолиться святой великомученице Варваре: не исцелит ли Бог и его за ее молитвы?

Но, может быть, прозрение нам и не нужно? Слепой по необходимости глубже вдумывается во внутреннюю жизнь свою, – что важнее всего: Царствие Божие внутри вас есть, – сказал Господь (ср.: Лк. 17:21).

12 сентября 1955 г.

Их было немало. Некоторые случаи я уже не могу припомнить, хотя заглавия еще остались. О них я писал в других местах, теперь их повторю – это не беда. Да и лучше эти случаи собрать в одно, потому что они касаются явлений из того мира. А кое-что я вспомню здесь короче, чем в других местах, чтобы только указать на них.

Предупреждаю читателя (если Бог даст это), что я не имею права считать себя каким-либо «святым» человеком, сподобившимся особенной милости Божией, я довольно часто вспоминаю свою греховность: увы, доселе! А запишу для того, чтобы хоть один человек укрепился в вере, – при содействующей благодати.

Из Ветхого Завета вспоминается ослица Валаамова, с которой Бог сотворил великое чудо: она остановила пророка, ехавшего для проклятия избранного народа, и заговорила с ним человеческим голосом (см.: Чис. 22: 1–35). Из Нового Завета вспомним «правого» разбойника (см.: Лк. 23: 39–43), Закхея (см.: Лк. 19:2–10), гонителя Савла (см.: Деян. 8: 3) и множество других грешников.

А читателя прошу: помяните меня, грешного.

Я болел опасно воспалением легких. Мать дала обет Богу: если я останусь живым, то она со мною отправится на благодарственное богомолье к святителю Митрофану Воронежскому. И, слава Богу, выздоровел. Вероятно, мне тогда было года полтора-два. Об этом наша семья знала. Но вот конец этого паломничества мать рассказала моей сестре (она и сейчас еще живет под Москвой – вдовою)¹⁴⁸, а она – мне, лишь два года тому назад (см. «Записки епископа». Т. 3¹⁴⁹).

Мать стояла в храме святителя Митрофана. Мимо нее проходил какой-то старец-монах. Я, младенец, вертелся (а, может быть, и чинно стоял) возле матери. Он, должно быть, благословил нас, а обо мне сказал: «Он будет святитель!». И мать мне никогда об этом не говорила. А перед смертью завещала положить мою фотографию (передавала та же сестра) в гроб.

Царство ей Небесное! И этому неизвестному старцу!

Так и сбылось – слава Богу.

Кстати: она «понедельничала» за детей (постничала), но от нас всегда это скрывала. Собственно она воспитала и обучила всех шестерых детей (троих – в высших учебных заведениях, а троих – в средних). Спаси ее, Господи!

После этого прошло много-много лет... Почти до старости я не помню явных чудес. События Промысла Божия были, и немало; но я сейчас пишу о чудесах – «из того мира»... После я буду писать и о Промысле в жизни моей: это тоже – необычно.

Запишу – не в историческом порядке, а как вспомнится. Это было в маленьком сербском монастыре, во время эвакуации из России. Я уже был епископом, – приблизительно в 1922–1923 годах, – в монастыре «Радовашница»¹⁵⁰.

Сознавая свою греховность, я стал бояться иконы святого Архангела Михаила, стража славы Господней: Михаил с еврейского языка значит – «кто как Бог». И потому он изображается на иконах с огненным мечом в правой руке и щитом – в левой. Бывало, укажу на его икону, а смотреть на него боюсь.

Сколько времени продолжалось это, не помню, но, кажется, не менее двух недель, если – не больше. Я не знал, как выйти из этого мучительного состояния. И однажды случилось следующее...

Я стоял в храме (а, может быть, и не в храме). Впереди – Господь Бог, но Он был невидим, хотя я точно знал, что Он там – впереди. Я – в трех или четырех саженях дальше. А вот между Богом и мною и стоял Архангел Михаил с мечом.

Все это я видел, конечно, не физическими глазами, а внутренне, но ясно.

Вдруг между Архангелом и мною слева появился Спаситель, Иисус Христос – в обычной одежде, как рисуют Его на иконах, голубого и красного цвета. Архангел мгновенно исчезает. Я даже не обращаю на это внимания.

А Иисус Христос говорит мне (опять не физически): «Не бойся: Я – твой Искупитель!» (ср.: Ис. 41:14).

И с этого момента страх у меня пропал.

Я это тогда же (приблизительно) записал (см. «Материалы об Искуплении»¹⁵¹).

Кстати, не помню, раньше или позже, эти же самые слова встретил в псалмах святого Ефрема Сирина. Иногда мне приходит даже мысль: не знал ли я их оттуда?.. Пишу это, потому что не хочу лжи, – особенно в таком деле: да помилует меня Господь!

Но событие это, как помню, было. Не умолчу о нем.

Подробно об этом я не буду повторять (см. в описании праздника Троицы¹⁵²). Напомню лишь обстановку: как это было.

То было в сербском монастыре «Петковица». (Петка по-сербски – пятница, а Пятница – с греческого слова «параскеви», подготовительный день к субботе; и есть мученица и преподобная Параскева, частица мощей ее была в этом сербском монастыре: Свята Петка). Этот монастырь был в 30 км от города Шабац. Этот монастырь и был в распоряжении русских монахов; 20–25 человек нас собралось здесь – в 1923, кажется, году.

Службы мы там совершали по уставу, довольно полно. На праздник Святой Пятидесятницы, после Литургии, как известно, отправляется вечерня с тремя большими коленопреклоненными молитвами святого Василия Великого.

Но, по уставу, должно бы пред нею прочитать (как и всякий день) 9-й час. Но и в мирских храмах (тоже всякий день) его обычно опускают, у нас же его всегда читали. Начали читать и на этот раз. Я – в облачении, конечно, и с букетом цветов в руках – почему-то вышел из алтаря и стал на клиросе, как помню.

Час чтец спокойно читает речитативом. Я же – и тоже спокойно – под это спокойное чтение думаю совсем об ином; смотрю на цветы и, по обычаю, дивлюсь: вот живое чудо! Говорят: чудес нет! А в моих руках – чудо Божие: цветы. Как и отчего эти цветы – совершенно не понимаю! В ботанике говорят, известно – цветы своим цветом привлекают насекомых и тем оплодотворяются растения. Не спорю. Хотя для меня это кажется крайне односторонним, неполным. А красота? Неужели она не имеет другого назначения?

Но и не в этом дело: не в вопросе «для чего», а в ином вопросе: отчего, как это произошло и происходит? Совершенно непостижимо мне...

И не мне одному. Вот в 1954 году ко мне, в Ростов, обратился профессор университета по кафедре именно ботаники. В первую войну с немцами Варшавский университет был переведен в Ростов-на-Дону. И с ним эвакуировался и этот профессор. Всего он прослужил сорок лет. Организовал здесь ботанический сад (кажется, на 172 гектарах). И вышел недавно на пенсию.

После этого (а, вероятно, в душе и раньше) он стал заниматься религиозными вопросами. И обратился ко мне с письмом, чтобы я порекомендовал кого-нибудь ему для руководства в религии. Я тогда не смог указать авторитетного и способного помощника ему и поехал сам. В разговоре я, между прочим, спросил его: понимает ли он, почему розовые цветы бывают и красные, и желтые, и белые?

Он спокойно помотал головой и говорит:

– Нет!

–  А почему на цветах «Анютины глазки», на лепестках, бывают еще маленькие кружочки: то – фиолетовые, то – с желтыми ободочками, то – с белыми?

– Нет!

И потом добавил:

–  Я не понимаю: почему и корни есть? И почему они – такие?

Потом он из библиотеки своей показал мне апологетику (кажется, Лютарда)¹⁵³ и «Мою жизнь во Христе» (I–II тома отца Иоанна Кронштадтского).

Вот вижу, и он – тоже не понимает...

Так и я смотрел на цветы в праздник Святой Троицы, – как и всегда, как и теперь, – как на непостижимое уму явление: факт – вижу, а понимать – ничуть не понимаю...

Так я спокойно размышлял, – по обычаю. Девятый час спокойно читался. Ни в каком экстазе, – как видно и сейчас, – я не был...

И вдруг случилось еще более непостижимое...

В цветах, – но не в самих цветах, а, лучше сказать, через цветы – причем, цветы нисколько не помешали: «материя» ничуть не задержала духовного мира, духа – как это? – не могу объяснить – но явившееся нимало не зависело от цветов, а было – из «особого мира». Больше того, явного для меня факта я сказать не могу.

И вдруг (впрочем, постепенно, незаметно, как бы легко) «явился» Бог. Я повторяю: ни в каком экстазе или истерии я решительно не был ни прежде, ни в этот момент, ни даже после. Не человекообразно, а именно невидимый, но истинно существующий, одушевленный Дух «явился». Сравню: если бы «ожил» окружающий нас воздух... Потом одно мгновение, и ощутил: Бог – Троица и Один! Не спрашивай, читатель: как? что такое? Я объяснить никак не могу... Но это – факт! Так было минуты две.

Многое, непостижимое уму, испытывалось мною. Однажды (это записано мною – см. «Материал об Искуплении») я записал:

«Отныне для меня нет дороже слов, как – Отец и Святой Дух».

И тогда при произнесении их я заливался сладкими слезами; или совсем прекращал молитву: не мог! Сил не хватало говорить.

Так же при словах: «Бог», «И рече Бог», «Христос», «Богородица»...

При чтении Евангелия – иногда.

Между прочим, я поэтому и любил (накануне Рождества Христова, Богоявления, Пасхи) служить в домовой церкви один. Это повторялось почти каждый год.

А однажды – в первый год монашества – я на молитве почувствовал, как бы кто сказал: «Больше сейчас не молись!»

Я чувствовал, что близок к... смерти, или сердце разорвется!

И при всем этом – я искренно вижу себя, как и есть, грешником! Да и от сознания грехов тогда плачу... И это – я знаю – не от меня, не от ума, а от благодати, от Бога. Это для меня такой же факт, как я вижу эту книгу.

Одно время у меня встал вопрос: удалить ли от себя некоего сотрудника или же потерпеть? Ум говорил одно, а христианская любовь – другое. И в этом недоумении я писал письмо Святейшему Патриарху. Он ответил мне в том смысле, что и правда должна быть с любовью, и любовь с правдой... Написал и второе письмо с более подробным разъяснением. Он мне ответил. Теперь уже позабыл, что. И я продолжал колебаться...

И однажды я лег спать в три часа утра: дел было много. И только я лег в постель и потушил электричество, – как в это мгновение (я нисколько еще не засыпал – это я точно знаю!) около стола спальни, пред окном комнаты, с левой стороны от входа, в полутемноте (светилась малюсенькая электрическая лампочка), увидел полутемную фигуру Божией Матери (без младенца Иисуса Христа), сидящей на стуле в смиренной позе с нагнутой направо головой:

и такая Она была смиренная.

И этим Она указывала путь смирения мне. То было минуты три. Я был спокоен. Написал Патриарху; он ответил: самому решать вопрос. А через месяц или два тот человек сам подал просьбу об отставке.

Этим греческим словом называется молебен Божией Матери (напечатан в часослове: «Многими содержим напастьми»)¹⁵⁴, поемый в скорбях.

Однажды, это было в Крыму (около 1917 г.), у меня сложились очень трудные обстоятельства; и я не видел исхода из них. Поэтому я открыл часослов и начал читать параклисис Богородице. И не успел я прочесть еще и половину канона, как пришли люди, и все выяснилось совершенно благополучно.

Случай, по-видимому, очень простой. Но для меня он был неожиданным, чудесным. И притом молился я немного, минут пять! Милостива Царица Небесная!

14 сентября 1955 г.

В Париже, в 1925–1926 годах, я познакомился с одним писателем, В.М. Кор-м. И он мне рассказал случай из своей жизни (первая война с немцами). Письмо это сохранилось у меня доселе, я скопирую его здесь, с выпусками.

Лошади везли огромную пушку. Дорога была очень плохая; и из трясины они не могли вытащить ее, – сколько ни бились солдаты.

«Я озирался, с холодом отчаяния в сердце». И вдруг «увидел пожилого человека, подошедшего к толпе солдат. Не знаю, вышел ли он из лесу или незаметно подошел с другой стороны. На вид ему было лет шестьдесят. Из-под шапки выбивались седые волосы; но телом он был крепок, широк в кости и держался бодро, солидно. Одежда на нем была простая, армяк без пояса. Шапка – как мне показалось – была остроконечная, напоминала монашескую скуфью...

Не знаю почему, но в меня поселилась уверенность, что этот человек сдвинет с места пушку и что сделает это он каким-то чрезвычайно простым, техническим указанием.

Пристальным взглядом он обводил все происходящее. И солдаты, оторванные от своей муки, косились на него как-то выжидательно. А я не отрывал глаз от его рта. И он сказал:

– Бог помощь, родимые!

В ответ ему из толпы солдат послышался смех, но смеялись не зло, а признательно, по-доброму. И с той же дружеской насмешкой в голосе, иные из солдат отвечали:

– Спасибо, отец!

Потом вскрикнули дружно:

– Иш-шь! Иш-шь! Эй! Ишь-шо!

И вдруг... – я не верил глазам и ушам, а сердце во мне, казалось, остановилось – ...раздался лязг, треск, кони заерзали, забились... Люди закричали еще сильнее... все разом... зарычали ужасно... И железное чудовище вздрогнуло всем телом, выпрямилось и поползло.

Я пришел в себя лишь после громкого оклика моего солдата, подавшего мне повозку по ту сторону дорожной трясины...

Старика я уже не видел».

Это я читал в Оптинской пустыни, – вероятно, в рукописи. Дело было в 1913 году, вероятно. Я приехал, кажется, туда во второй раз; и меня поместили в скиту – для отдыха.

Накануне Успения, часов в 10 утра, приходит ко мне из монастыря благочинный отец Феодот¹⁵⁵. Чинно помолился и поздоровался со мной; спросил: как мое здоровье? Вообще – как чувствую.

А я подумал про себя: «Как светский человек начинает разговор...»

Потом он перешел к главному предмету.

–  Батюшка (так называют в монастырях только игумена, а прочих – «отец такой-то») просит вас сказать завтра проповедь на поздней.

– Не-ет! – отвечаю.

– Почему?

–  Я приехал сюда отдохнуть... Да и чему я буду учить вас, монахов?

Долго мы пререкались. Наконец, я говорю, чтобы отделаться от отца благочинного:

– Ну, я спрошу отца Нектария (старца).

–  Хорошо, хорошо! – согласился отец Феодот и ушел в монастырь, а я направился к старцу (он жил в скиту, в «хибарке», где жил и отец Амвросий¹⁵⁶, и отец Иосиф¹⁵⁷).

Не буду подробно описывать беседу (см. «Оптина»¹⁵⁸) с отцом Нектарием, но он благословил говорить.

Обычно найти тему для проповеди мне не доставляло затруднения. Но на этот раз с самого обеда до всенощной я не мог остановиться ни на чем. Пошел ко всенощной в монастырь, – надеясь, что услышу какую-нибудь мысль из богослужения. И действительно или в стихирах на литии, или на стиховнах мелькнула мысль:

«Сроднаго присвоения не забуди, Владычице»¹⁵⁹.

И мысли побежали одна за другой. А в заключение мне припомнился чудесный случай из жития святителя Тихона Задонского¹⁶⁰; кажется, я о нем вычитал в рукописи, в библиотеке скита. Об этом и напишу.

В Задонском монастыре¹⁶¹ жил на покое святитель Тихон. Однажды, в Великом посту, на него напала тоска. И он написал своему духовному другу Кузьме (а фамилию забыл) в город Елец, в 30 верстах от Задонска, чтобы он приехал и утешил его. Кузьма был подьячим (судейская должность) и старостой какого-то храма¹⁶². Приближалась Страстная неделя и Пасха. Хлопот много по церкви.

Но главное, тронулся лед под городом Ельцом, и путь к Задонску был прерван. Но Кузьма был послушен святителю. Оставив все другие дела, он решился перейти реку по льдинам. Так и сделал. Явился к угоднику Божию. Тот даже подумал: не привидение ли это? Но Кузьма прочитал стих из псалма: Да воскреснет Бог... (Пс. 67:2). Они стали беседовать.

В это время рыбак принес пойманного язя. А была шестая неделя: рыба не полагается – кроме Благовещения и Входа в Иерусалим. Но келейник, ради гостя, пошел спросить святителя: не купить ли?

Святитель Тихон подумал и сказал:

– Вход-то будет, а Кузьмы-то у нас не будет.

И благословил купить. Келейник сварил уху, а рыбу хотел подать отдельно. Владыка налил ухи гостю и себе. Но Кузьма вдруг сильно заплакал.

–  Что ты плачешь? – утешает теперь гостя святитель. – Я сам ведь ем.

И он хлебнул несколько ложечек. А Кузьма все плачет.

– Чего же ты плачешь?

Вот тогда гость и рассказал чудесную историю; напишу ее, как запомнил.

Когда я был еще мальчиком, здесь, в монастыре, игуменом был отец Варсонофий. Он хороший был человек; любил читать акафист Божией Матери, но страдал винной болезнью. И однажды в нетрезвости скончался. Братия не знала, по какому чину хоронить его. И отправили посла спросить архиерея. От Воронежа до Задонска девяносто верст. Но архиерей выехал в это время в Острогожск, кажется, на освящение храма, верст за шестьдесят. После получили разрешение похоронить по монашескому чину и поехали назад. Это взяло несколько суток.

Когда стали усопшего облачать, он вдруг ожил и сидел в гробу. Все были в ужасе.

– Я, кажется, умер? – спрашивает он окружающих.

– Уже три дня, – ответили ему.

И вот что он рассказал про себя.

«Когда я умер, то надо мною был суд. И за грехи мои я присужден был на муки. И меня уже начали спускать вниз. В это время послышался с неба голос:

–  За молитвы Моей Матери возвращается в жизнь на покаяние!

А потом тот же голос говорит:

–  Это место будет прославлено одним Моим угодником!

– Вот этот угодник и есть ты, владыка святый! – захлебываясь в слезах, сказал Кузьма.

Святитель Тихон упросил его никому об этом не говорить до смерти. Игумен прожил после этого сорок дней; и каждый день исповедовался. А потом и окончательно умер.

14 сентября 1955 г.

Вчера архиепископ Лука (у которого я сейчас гощу) рассказал мне следующий факт из жития святителя Питирима, который до пострига в иночество носил имя святого Прокопия Декаполита¹⁶³.

Но святитель Питирим, и после пострига, молился усердно святому Прокопию. И однажды он явился епископу Питириму совершенно явно и сказал ему: «Я всегда внимаю твоим молитвам ко мне!»

П.Н. А-н рассказал мне (и другим) про своих детей следующее.

В их семье был обычай приходить перед сном грядущим в спальню девочек, чтобы попрощаться с ними и перекрестить их.

Дверь отворялась бесшумно. И однажды, тихо войдя в комнату, он услышал какой-то разговор между ними.

– Они придут к нам!

Отец подошел к ним и спокойно спрашивает:

–  Про кого вы говорите? Кто придет к вам?

– Ангелы, – совершенно спокойно ответили они.

–  Какие Ангелы?

–  Маленькие!

–  Они приходят к вам?

–  Да! – спокойно отвечали они.

– Я, – говорил мне П.Н.А., – больше не стал расспрашивать их, перекрестил их и тихо вышел.

Мать у детей, урожденная Б-я, была святой жизни.

Этот случай был рассказан мне в 1920 году.

В одной бедной семье заболела маленькая девочка. Звали ее попросту Манькой. Немного старше ее была сестренка (имени не помню). Вдруг она обратилась к матери с восклицанием:

–  Мама, мама! Маньку взяли Ангелы.

Больная в тот момент умерла.

Это мне рассказано было в 1923 году.

В Ялте жила довольно богатая вдова. У нее было единственное утешение – маленький сын. Однажды он опасно заболел. Мать обратилась с горячей мольбой к Божией Матери: оставить его живым.

После молитвы она задремала в кресле. И видит Божию Матерь, Которая говорит ей:

– А ты ручаешься, что он сохранится таким же невинным, как теперь?

– Ручаюсь, ручаюсь!

Мальчик выздоровел. Мать была рада.

Отдала его она в гимназию, и там он стал озорником и пристрастился к дурным делам. Напрасно мать увещевала его, он становился все хуже и хуже. Видя полную свою безуспешность, она однажды обратилась к Божией Матери в раскаянии:

–  Если уж он не исправится, возьми его! Да будет воля Твоя.

Мальчик поехал кататься верхом; он любил ездить быстро. На крутом повороте слетел с лошади и разбился насмерть.

Это рассказал мне архиепископ Феофан; а ему – мать мальчика.

Я был законоучителем в заграничном кадетском корпусе¹⁶⁴ в 1924–1925 годах. Был духовником учеников. Однажды после причащения приходит кадет Иванов, лет пятнадцати, – первый ученик в роте (так там назывались классы). Он заявляет мне, что после причащения стал чувствовать себя «весом легче».

Я выслушал его, но объяснить этого не мог. А он уверял меня, что это чувствовал. Никто подобных вещей не говорил ему; сам он этого придумать никак не мог. Значит, что это было непосредственное восприятие какого-то сверхъестественного факта.

Теперь я думаю, что Святое Причащение одухотворило и его телесную природу, и она стала легче.

Господь Иисус Христос еще при жизни являлся и исчезал (см.: Лк. 24:30–31); проходил сквозь запертые двери (см.: Ин. 20:19); вознесся (см.: Мк. 16:19). Пророк Аввакум был перенесен во мгновение в Вавилон в ров к пророку Даниилу (см.: Дан. 14: 33–39). Апостол Филипп, крестив евнуха, потом сразу оказался в Газе (см.: Деян. 8: 36–40). То же бывало и со святым Серафимом Саровским и с другими.

В городе Сердоболе (финляндское имя – Сортавала)¹⁶⁵ был священник (фамилию я позабыл). Известно было, что он едва окончил Санкт-Петербургскую духовную семинарию: был малоспособный.

На последнем уроке один преподаватель спрашивает: куда кто пойдет?

–  Ну, а вы, П.Н., куда собираетесь? – дружелюбно, но не без иронии, спрашивает он его.

– В священники, – скромно отвечает семинарист.

–  Ну, какой же из вас может быть священник?!

Он по малоспособности оставался на второй год, где только было возможно, и кончил курс семинарии в очень позднем возрасте.

Но из него вышел примерный пастырь. Рассказывали, что во время исповеди – едва ли не после каждого греха – он за исповедью клал земные поклоны, да и вообще на молитве клал много земных поклонов, так что у него на лбу были даже мозольные шишки. Бедных оделял непременно милостыней.

Архиерей назначил его благочинным.

Однажды ему нужно было поехать причастить умирающего. А путь был по озеру на лодке. Крестьяне отказались везти: бурный ветер и огромные волны пугали рыбаков.

– Чего вы боитесь? – говорит им, батюшка. – Ведь со мною Сам Господь – во Святых Дарах!

Они наконец согласились. А он ехал совершенно бесстрашно. И благополучно возвратились.

Царство ему Небесное! Конечно, он уже не в живых; теперь ему было бы лет 90–100!

Со мной в одном классе духовного училища учился товарищ – Нечаев Александр. Он крайне был беспамятлив, даже простых историй из Священной истории не мог запомнить. Но был очень благочестив.

И вот перед экзаменом он выбрал себе пятнадцатый билет, выучил его твердо и, положив его на грудь свою, вышел на экзамен. Билет, какой он вытянул, был пятнадцатый.

Это было к концу 1924 года в Сербии. Я был назначен законоучителем и духовником в Донской кадетский корпус (в городе Билече). В то время проживал в Белграде. Пред отъездом туда ко мне приходит С.М. З-ва¹⁶⁶ и обращается с просьбой.

Отец ее, известный в Москве доктор, Зернов, заразился брюшным тифом. К нему приставлена была специальная сестра милосердия. Доктор, готовясь к смерти, исповедовался и причастился. И стал поправляться.

Но заразилась сестра милосердия. Ее место заняла дочь доктора, эта самая С.М.

Пока больная была еще в сознании, она рассказывала историю своей жизни, и, в частности, грехи, – этой С.М. Приглашали и к ней священника; но всякий раз, когда он приходил исповедать ее, она теряла сознание. Так без сознания и скончалась.

После смерти умершая стала являться во сне С.М.: грустная, умоляющая. Это было много раз. Тогда она обратилась к епископу Ф-ну за советом. Он сказал ей:

– Найдите какого-либо священника, который согласился бы отслужить по усопшей сорокоуст, а потом совершил бы погребение, на котором прочитал бы разрешительную молитву. А вы запишите все грехи, которые помните по рассказам усопшей, и пусть священник прочтет их пред разрешительной молитвой.

Как раз я прибыл в Белград. С.М. (она была моя хорошая знакомая) и обратилась с этой просьбой ко мне. Я охотно согласился.

Через день-два я поехал к месту своего назначения. Езды было, кажется, более двух суток. А приехав в Билечу, я неожиданно заболел местной лихорадкой и слег в кадетскую больницу на две недели. После этого тотчас начал сорокоуст. И вот в 37-ю или 38-ю Литургию я получаю письмо от С.М., где она сообщает мне, что усопшая явилась ей опять, радостная, и благодарит ее за молитвы. После 40-й Литургии я совершил погребение; а перед разрешительной молитвой, удалив всех из церкви, прочитал записку с грехами и разрешил. Усопшая перестала являться.

Мой новый знакомый, архимандрит Назарий, ныне наместник патриаршего монастыря в Одессе¹⁶⁷, рассказал мне следующее: 19 сентября 1955 года, когда сопровождал меня к аэропорту в Ростов. Ему было около 80 лет.

Умирал известный ему вор. Минут за двадцать до смерти вдруг он со страхом в присутствии его и других стал неистово кричать:

– Братцы, братцы! Помогите, помогите! Вот «они» (то есть демоны) идут! Идут!

И так он кричал минут двадцать. И наконец, скончался.

Мне же вспоминается и другой случай. В моем доме, в Нью-Йорке, умирал другой человек, архимандрит Евфимий: ему было 73 года. Пред концом жизни он просил Господа – послать ему болезнь, хотя бы на три-четыре месяца. Но случилось так, что он проболел около трех лет. У него образовался рак в желудке. Ему сделали операцию в прямой кишке, а для выхода пищи прорезали с правой стороны (вероятно, двенадцатиперстной кишки) дыру; и он должен был постоянно промывать свой бандаж, что делал сам.

Но последние семь недель лежал у меня в квартире и не мог принимать не только пищи, но даже воды: его тошнило. И он, бывало, помочит только концы пальцев и проведет ими по губам. Конечно, за ним был уход особого человека.

Бывало, зайду к нему в комнату и спрошу:

–  Ну, как, отец архимандрит, себя чувствуете? Болит ли у вас где-нибудь?

– Нет, – спокойно отвечает он.

Удивительно: он никогда не жаловался на боль! И не думаю, чтобы он скрывал это: боль не скроешь! Говорит, будто бы при операции ему намеренно удалили какой-то чувствительный нерв. Но факт остается: он никогда не жаловался. Однажды добавил: «Только вон вдали стоят демоны».

Последний день провел так же спокойно. Доктор осмотрел его.

– Ну, что? – спрашиваем.

–  Может быть, завтра умрет, может быть ныне!

Я ушел из дома. Через 20–25 минут он безмятежно прекратил дыхание. За мной послали. Высох он чрезвычайно.

Ноги были совершенно черные от колен и ниже.

В Тамбовской губернии, недалеко от Саровского монастыря, было имение князей Енгалычевых (из бывших татар). Это было еще в крепостное время. Ниже записанное рассказано вышедшей из этого рода замуж за Ильинского моей знакомой старушке, которой сейчас идет девяностый год. А она сообщила мне.

Муж этой женщины был безудержно вспыльчив. Однажды он так рассердился, что выгнал зимой ее на мороз. Крепостные, зная злой характер князя, не осмелились принять ее в хаты. И она отморозила себе обе ноги. Муж опамятовался, но уже было поздно. После она совершенно не могла ходить, и для нее сделали коляску.

Муж помер раньше нее. Потом скончалась и она. Но потом, пред тем, как кому-либо умереть, она являлась: слышался стук коляски, видели ее катившеюся из комнаты в комнату, и потом это исчезало.

Два молодых родственника хотели было схватить ее. Но остолбенели. Это продолжалось три поколения...

В Сербии есть обычай: когда кто-нибудь умирает и не может кончиться, то зовут одного богомола в дом, который читает Святое Евангелие; или же он ходит в ближайшие монастыри с просьбой помолиться об умирающем, чтобы скорее кончились его муки.

Таким был в той области, где пришлось мне проживать, старик серб Петр.

В одном селении долго страдал смертник. Петр тихо читал Евангелие. Умирающий что-то бормотал в бессознательном состоянии. Потом он очнулся и сказал Петру: он видел бесов, которые подталкивают других, бывших впереди, чтобы они взяли душу, но те отвечали:

– Не можем идти дальше: там читают Книгу!

Тогда Петр пошел за священником. Тот исповедал умирающего, он давно не исповедовался, и на другой день причастил его. И умирающий, не видя больше бесов, спокойно скончался. И в России читают над умершими Псалтирь, а над священниками – Евангелие.

Об этом дальше.

В самом деле: зачем читается над умершими мирянами Псалтирь, а над священниками – Евангелие?

Ведь усопший уже не слышит читаемого. А живые не слушают, значит, Евангелие и Псалтирь читаются для усопших. Так это и понимают родственники усопшего и сам читающий. Какой же смысл в этом?

Я еще маленьким мальчиком читал Псалтирь над «Васенькой», сыном фельдшера нашей округи. Ночь. Все уснули. Я один вслух читаю псалмы и междупсалмия. Один мне раз почудилось, будто Васенька оживает. Но это, конечно, было воображение.

Много после я услышал объяснение этого обряда от инспектора Санкт-Петербургской Духовной Академии, а. Ф-на (я был уже студентом): чтение слова Божия отгоняет от усопшего темную бесовскую силу, ибо в слове Божием – сила Божия, или присутствует Сам Бог!

А народ, не мудрствуя и не объясняя, знал это по преданию и по опыту. И мне так объяснили в детстве, – хотя я и мало тогда понимал. Только читал...

Это тоже надо отнести к чудесному проявлению сверхъестественного мира. Промысл Божий охраняет всю нашу жизнь. Но иногда бывают особые случаи. Запишу некоторые. Иному они покажутся обыкновенными историями. Но мы считаем их делом Божественного промышления. Спорить не будем: не хочется; да и сам читатель пусть разбирается в этом: случайны ли эти явления или же – нет!

У меня в архиерейском доме живет старушка девяноста лет. Не раз мы, перебирая прошлую жизнь свою, все более и более убеждались в истине Промысла Божия.

Ее семья и наша совершенно были далеки и незнакомы друг с другом. Да и не могли быть близки: она принадлежала к дворянскому богатому классу; наш же отец – родился в семье крестьянского класса крепостных времен, а мать – дочь диакона. Мы жили в Тамбовской области, а они – в Волынской. А теперь – вместе.

Вот как это случилось.

Ее муж С.Н. О-в был председателем земской управы. И находился в дружеских отношениях с архиепископом Антонием (Храповицким)¹⁶⁸.

Однажды архиепископ выезжал из Житомира в Санкт-Петербург на летнюю сессию Священного Синода. В числе провожавших его был на вокзале и С.Н. О-в. Вдруг получается телеграмма от инспектора Санкт-Петербургской Духовной Академии Феофана, что он просит архиепископа устроить его где-либо в епархии на отдых и что он уже выехал в Житомир. Что делать? Архиепископ обращается к С.П. и просит его помочь ему как-нибудь устроить отца архимандрита.

Тот без всяких возражений слушается. Поезд на Санкт-Петербург уходит. А С.Н. едет к своей религиозной жене, – ныне 90-летней старушке, – и передает это дело на ее руки.

Так завязывается знакомство архимандрита Феофана с семьей О-х. Ей было тогда около сорока лет. Скоро она делается духовною дочерью архимандрита.

Его устраивают на дачу – специально для него снятую.

Начинают прежде всего лечить его: он был весьма истощен. «Это не человек, а живые мощи», – говорит доктор.

Нанимают для него особую пару лошадей с особым кучером; приставляют к нему служку-перса (крещеного сироту), лет пятнадцати; чистят и моют его квартиру тогда, когда он с дачи уезжает в город Житомир на Литургию. Посредником же между ним и женою Об-ва является ее сын, восьмилетний Колечка.

Здоровье архимандрита поправляется.

Пред отъездом О-вы просят его найти для детей домашнего учителя. Он выдвигает меня, бывшего еще студентом четвертого курса.

И к Рождеству 1906 года я еду в Житомир. Так, совершенно неожиданно, завязывается и моя связь с этой семьей. И с той поры идет почти уже 50-й год нашего знакомства.

Потом я постригаюсь в иночество и будто бы ухожу от семьи их. Но это лишь казалось.

Наступает революция 1917 года. О-в назначается в черниговские вице-губернаторы. На пути туда, через Севастополь и Одессу, С.Н. перед отходом парохода идет помолиться (он всегда был религиозным) и слышит поминовение какого-то Вениамина – архиерея.

Ничего не зная о моей хиротонии и месте назначения, он спрашивает в церкви: «Какой это Вениамин?» – и узнает, что это я. Немедленно он возвращается на пароход и объявляет жене, что тут «наш» Вениамин. Оба спешат ко мне. А я в тот момент был в Симферополе, вместо епархиального архиерея, состоявшего членом Синода Юго-Восточного Церковного Управления¹⁶⁹. Немедленно возвращаюсь в Севастополь, и мы сговариваемся сразу, чтобы О-ва жила в архиерейском доме моем, а он ехал в Чернигов – один.

Так завязывается третий узел: я и Об-ва. Но Чернигов уже занят, и Одесса – в опасности. С.Н. возвращается ко мне в Севастополь, – но уже зараженный тифом и... умирает здесь. Его жена остается жить у меня.

Наступает эпоха крымская: 135 тысяч беженцев выезжают из Севастополя в Константинополь. О-ва остается в Севастополе, одна; и, кажется, связь порывается совсем, или на неопределенное время.

Но тут новый Промысл Божий. Севши на корабль, я вспомнил, что в архиерейском доме в своей квартире я забыл маленькую иконку святого Архангела Михаила и посылаю за нею своего секретаря. Иконочку не нашли. Секретарь возвращается.

Но потом О-ва нашла ее и встречает свою знакомую, едут на тот же корабль, эта знакомая берет ее на свою ответственность, ибо я решительно не знаю, куда я сам поеду из Константинополя, а знакомую ждет там муж.

Так совершенно неожиданно, – из-за маленькой иконочки святого Архангела Михаила, – мы опять оказываемся вместе, в Константинополе.

Здесь она узнает о расстреле своего сына «Колечки»...

И едва стоя на ногах, она прислоняется к столбу фонаря, а не падает на землю...

После она прочитывает всю Библию и во всем видит промыслительную руку Божию: и в судьбе народов, и отдельных людей. И совершенно успокаивается о смерти сына. И никогда не осуждает эту власть: на все – Промысл Божий!

Через несколько лет, проживши в разных странах, мы опять встречаемся: сначала в Сербии, а потом – и в Париже.

Здесь встречается и архиепископ Феофан.

Казалось бы, никакой нужды в этом нет. Но Промысл Божий посылает его за границу для борьбы против ложного учения митрополита Антония об Искуплении... Я также начинаю заниматься этим вопросом: дальше видно будет почему. Митрополит опровергается. У меня собирается масса материалов по этому вопросу. Архиепископ Феофан пишет против него блестящий доклад.¹⁷⁰

Потом митрополит умирает.

Меня посылают в Америку. Архиепископ Феофан живет почти в затворе, ежедневно служа в своей квартире Литургию. Это продолжается много лет. И эта жизнь его проходит в сокровенной молитве.

По его благословению и матушка Анна (О-ва) едет тоже, по моему вызову, в Америку.

В 1948 году мы возвращаемся в Россию, по вызову Патриарха Алексия¹⁷¹ (сначала в Ригу, а потом – в Ростов-на-Дону).

Когда в Европе мы жили раздельно с м. А. (ее я постриг в монашество с именем Анны), я писал ей письма о двунадесятых праздниках, которые теперь размножены и перепечатаны на машинке¹⁷². Сравнительная свобода за границей дала мне возможность заняться этими трудами.

Но в России меня ждала (помимо епархиальной) и другая работа: борьба против ложного учения отца Г. об Искуплении¹⁷³, – о чем у меня, еще за границей, образовалась масса (до 500–600 страниц материалов), которые теперь перепечатаны уже.

И отец Г., как и митрополит Антоний, – был опровергнут (конечно, не мною одним), и даже удален из профессоров Академии Ленинграда указом Патриарха.

Но это пока в конце...

Что далее будет – воля Божия! На нее мы крепко надеемся и спокойно предаем себя в премудрые руки дальнейшего Промысла Божия! Скоро и смерть: мне завтра уже 76-й год начинается. Слава Богу!

В заключение мне вспоминается изречение уфимского архимандрита Мартиниана: «Господь Своих слуг готовит с измалетства (с малых лет)».

Лишь бы покаяться...

Я опускаю целый ряд случаев, когда матушка Анна очень много помогала мне духовно.

И вот уже 50 почти лет Господь держит нас вместе...

И смерть близко...

В 1903 году я держал вступительные экзамены в Санкт-Петербургскую Духовную Академию. На них обратил мое внимание следующий факт.

Утром, совсем почти пред самым экзаменом по Священному Писанию Ветхого Завета, ко мне подходит товарищ, Саша Ч-цан, и говорит:

– Скажи, пожалуйста: что такое Третья книга Маккавеев?

Я начал припоминать ему, но очень слабо.

– Давай лучше откроем учебник и посмотрим.

Прочитали. И тут же пришлось идти на экзамен. Спрашивали с конца алфавита (Федченков). Вынимаю билет: «Третья книга Маккавеев». Получаю высший балл.

На годовом экзамене, после окончания первого курса, я один раз только прочитал лекции профессора Глубоковского¹⁷⁴; а во второй раз дошел лишь до половины 21-го билета (а всего было около 50-ти). Больше не успел.

Выхожу, – вынимаю первый билет. Рассказываю до половины его... Профессор не знает, что вторую половину плохо помню, думая, что все хорошо знаю; задает мне два-три вопроса, и я опять получаю высший балл.

2/15 сентября 1955 г.

В городе Симферополе жила семья Эммануэль. Об описываемом ниже я узнал от других, а после и от кадета, жившего с одним из них в одном словенском городе. Семья православная.

Их было трое. Все они были офицерами. Шла первая война с немцами. Дома оставались только престарелые отец и мать и прислуга.

Однажды ночью около кровати матери появляется светлое пятно; и в нем – старший сын, Лева, с окровавленной головой. Потом видение исчезает.

Мать будит отца и рассказывает ему видение. На другой день он пишет письмо в полк. И оттуда приходит такой ответ.

Было сражение. И над головой Левы разорвалась граната; он упал, и все считали его убитым. Мимо этого места проезжал офицер, близкий знакомый Левы, сын той прислуги, о которой сказано выше. Увидя Леву, он слез с лошади, чтобы снять вещи и послать их родителям, думая, что тот убит. Но, к удивлению своему, он заметил в нем признаки жизни. Поспешно поднял его на лошадь и отвез его в медицинский участок. Лева остался жив.

Так этот офицер отплатил своим «господам», что они обучали его.

Со вторым сыном произошло тоже необычайное совпадение. Имя его я не помню.

Желая выехать из Севастополя, он купил уже билет на пароход. Но когда пришел садиться туда, то не нашел его. Думая, что он оставил билет, по рассеянности, в квартире, бросился бежать обратно. Но и там не нашел. Стал обыскивать свои карманы и нашел его в боковом кармане тужурки. Оказывается, в спешке к отъезду он сильно вспотел, и бумага приклеилась к одежде. Теперь он опять бежит к пристани, но пароход уже отошел. После выяснилось, что на этом пароходе перебили офицеров. А он таким образом спасся.

Но самое необыкновенное происшествие было с третьим сыном, Владимиром Александровичем. Началось это так.

На квартире у них делали обыск. Прошли и на второй этаж с отцом, а караулить мать оставили солдата.

Видя его доброе лицо, она заговорила с ним.

– У вас матерь есть?

– Да, есть.

– Из какой вы губернии?

– Из Самарской.

–  Вот видите, как вы преследуете наших детей. А если бы так же обращались с вами, то каково бы было вашей матери?

Солдат промолчал.

–  Я попрошу вас: если каким-либо образом можете помочь кому-нибудь из них, то сделайте это, во имя вашей матери.

Солдат опять промолчал.

Обыск кончился: никого и ничего не нашли. Ушли.

Через несколько дней арестовали Владимира и посадили сначала в тюрьму. Потом присудили его и других шесть человек к расстрелу. А расстреливали обычно ночью, за вокзалом железной дороги, и расстрелянные падали в приготовленную огромную могилу. К осужденным приставили человек пять солдат. Поставили их на краю могилы и выстрелили и раз, и два.

Но Владимир, хотя и был ранен, но не смертельно.

Дальше, со слов его, кадет рассказал мне в классе следующее.

Когда залпы стихли, какой-то из солдат говорит:

– Что-й-то, ребята, страшно!

И почти бегом побежали от могилы.

Тихо... Владимир поднимает голову и видит, что и другой – ранен лишь. Прочие мертвы. Решили ползти в противоположные стороны. Потом Владимир встал и поплелся по пути железной дороги. Вдруг недалеко перед ним вырисовывается в темноте человек с ружьем. «Должно быть, караул!» На всякий случай Владимир падает на землю: может быть, еще и не заметили его! Но тот кричит: «Встать! Руки! Вверх! Кто вы?»

Владимир, видя неизбежность второго расстрела, покорно все сказал.

– А П.Н. с вами не было среди расстрелянных?

– Нет!

– Это – мой брат! И я шел разыскивать его: не бойтесь меня.

И человек с ружьем повел его дальше.

– К сожалению, я далеко живу, на противоположной стороне города. Но у меня, около вокзала, есть знакомый рабочий; я туда к нему сведу вас.

Пришли. Зажгли лампу. Недалеко шумели пьяные матросы. Увидев огонь поздней ночью, они шумной толпой ворвались в квартиру. Хозяин просит их оставить помещение, но они не уходят. Тогда рабочий им угрожает комендантом вокзала, но и это не действует. Тогда он быстро идет к коменданту и просит защиты. Тот пишет приказ, прикладывает печать и посылает с ним дежурного солдата. Матросы удаляются. Солдат спрашивает:

–  Кто вы?

Владимир, видя роковую развязку, откровенно рассказал.

–  Как ваша фамилия?

–  Эммануэль.

–  Как?

–  Эммануэль.

–  Вам кланяется мама ваша.

Оказывается, это был тот самый солдат, которого мать просила помочь сыну, если случится встретиться с кем-нибудь.

Кое-как раненого перевязали; и (если не изменяет мне память) сам солдат нашел извозчика и отвез его в больницу в Новый город, за рекой Салгиром.

Так чудесно спасся и третий сын: сильна молитва матери!

Продолжение этой истории мне пришлось услышать уже за границей. Я был законоучителем в Сербии, в городе Билече, в кадетском корпусе. И эту историю рассказал на уроке старший роты.

С места поднимается кадет лет 20-ти и говорит мне:

– С этим Владимиром Александровичем мы живем в одном городе. И он все это самое рассказывал и сам нам. Но кое-что добавлю еще.

И он мне передал слова солдата: «Что-й-то страшно», – и другое.

А недавно (5 сентября), проезжая на машине мимо Нового города, я вспомнил всю эту историю и спрашиваю шофера: «Здесь, в этой стороне Новый город?» – «Да».

В Париже одна интеллигентная мать со слезами рассказала мне о своем сыне следующее (в храме подворья Богословского института, улица Рю-де-Криме):

«У меня был сынок. Когда ему был один год, он опасно заболел. Я горячо просила батюшку отца Иоанна (К-го)¹⁷⁵ помолиться о выздоровлении его. Дитя оставалось живо. Но когда он вырос, то влюбился в одну девушку, а она не ответила ему взаимностью. И он застрелился. И вот я все каюсь теперь: зачем я это сделала? Лучше бы он умер в детстве!»

Не помню уж, что ответил я ей...

Но не раз я слышал рассуждение: если дети умирают, никогда не нужно вымаливать их у Бога. Он один знает: что может быть с ним в будущем! Вот такой случай расскажу дальше.

Это я услышал в Алуште от самих родителей и попросил мать записать об этом случае подробнее. И теперь снимаю копию.

«Это случилось в Запорожье 27 марта 1946 года на Крестопоклонной неделе. Были школьные каникулы. Мой единственный сын, Коля, 14-ти лет спал со мною в одной комнате. В эту ночь я вижу сон – я стою с Коленькой в поле и держу его за левую руку. День ясный и необыкновенно тихий. Мы совсем одни.

Вдруг я слышу голос с неба:

– Посмотри в последний раз на своего сына. Ты никогда его больше не увидишь.

Обернувшись к Коленьке, я с ужасом увидела, что он стал чернеть и окаменевать. Меня охватило такое чувство страха и отчаяния и так начали душить слезы, что стало трудно дышать.

И проснулась я все еще задыхаясь.

Потом протянула руку к его изголовью, убедилась, что он тихо и спокойно спит, встала и оделась и принялась за обычные домашние дела.

Муж после утреннего завтрака уехал на работу в Кировск.

А Коленька, – как всегда очень жизнерадостный и веселый, – немного почитав, пошел кататься на лыжах. На улице он встретил товарища. Этот мальчик (сын одного офицера политрука, приехавшего из армии в отпуск) брал у меня уроки немецкого языка, он и позвал к себе Коленьку.

Оставшись одна, я взяла скроенную рубашку сына, намереваясь ее шить. А затем, не сделав ни одного стежка, отложила ее в сторону и начала шить мужу.

Вдруг я услышала странный звонок: долгий и непрерывный. Я испугалась; а когда открыла входную дверь, увидела товарища Коленьки – бледного и дрожащего. Он мне сказал, плача:

– Идите скорей. Коля умер.

И почти тотчас же показался за ним офицер, который нес на руках и моего сына. Увидев меня, офицер спросил с каким-то искаженным и странным лицом: «Куда его?» Потом внес вслед за мной Коленьку, положил его на кровать, выбежал в коридор, упал на пол ничком и стал колотить руками и ногами об пол, громко крича: «Я его убил; я его убил!»

Я все же ничего не понимала: была в ужасе и растерянности. Потом подошла к Коленьке и тихонько подняла курточку. Тогда увидала, что рубашечка залита кровью. Я ножницами разрезала ее на груди; и с левой стороны заметила маленькою черную дырочку. Я начала думать, что вижу сон: что надо что-то сделать, чтобы скорее проснуться. И как молния, мелькнула мысль, что настоящий сон я уже видела. И это вернуло меня к действительности. Я подумала: муж еще ничего не знает и как он это перенесет?!

Но Господь дал нам силы вместе перенести эту скорбь, жалея друг друга. В трудную минуту, молясь Богу, я открыла Библию, прося помощи, и прочла: И Он, как праведный судия, отнял у вас ныне, что даровал вам. И ныне вы здесь и братья ваши между вами. Если вы будете управлять чувством вашим и образуете сердце ваше, то сохраните жизнь, и по смерти получите милость (3Езд. 14:32–34).

В дальнейшем вскрытие тела показало, что пуля прошла через сердце (предсердие и желудочек), затем через желудок, печень, почку с правой стороны и остановилась у позвоночника. Несчастный офицер показывал детям, как надо заряжать револьвер (парабеллум), и стоял около Коленьки, нечаянно выстрелил и убил его: рядом стояли два его сына.

Господу Богу угодно было взять моего Коленьку».

Вероятно, я об этом где-то уже писал, в своих работах. Но повторю и здесь.

В Москве жила семья С-х. Ему было около 60 лет, а жена – гораздо моложе, лет на 20. У них было пятеро детей: старшему Сереже шел девятый или десятый годок.

Неожиданно он скончался. Прихожане храма (а он был старостой там) отвели особое окно там; так оно и называлось: «С-кое». И на подоконник приносили кто что мог: хлеб, молоко, одежду, обувь и так далее.

Жена очень плакала о покойнике: она весьма любила его; да и за пятерых детей беспокоилась: что-то с ними будет? Тогда была уже революция.

Служили сорокоуст. В 40-й день усопший явился во сне иеродиакону храма и сказал ему:

–  Поди ты, скажи моей Ульяне (таково было имя ее), чтобы она перестала плакать обо мне: она этим причиняла мне большое огорчение.

Иеродиакон сообщил ей сон. Она отвечает ему:

–  Он ныне являлся и мне и сказал: «О детях ты не беспокойся: Бог не оставит сирот!»

Потом она стала хлопотать о выезде за границу. И, ходя по учреждениям, молилась Богу. И заметила: когда она позабывает делать это, то являются какие-нибудь препятствия: начинает она творить (конечно, «про себя») молитву, дело устраивается.

В конце концов, она с детьми и своим старым отцом (бывшим Гродненским губернатором) выезжают из Москвы в Париж.

Обо всем этом я узнал от их сродников, моих сотрудников по Богословскому институту, по письмам.

А когда они приехали в Париж, я тотчас же поехал к ним на квартиру познакомиться. Я спросил: «Точно ли все это так, как писалось?» «Да», – ответила вдова. Познакомился я и с Сережей. А он после был рукоположен во священники под Парижем.

В Ялте жила одна бедная семья Св-х. Он был правых убеждений. Я его знал за границей, в местечке Белая Церковь (в Сербии). И все нижеследующее знаю точно. Ему было около тридцати лет.

Он был приговорен к расстрелу. Повели его на мол. Но за какую-то часть секунды он упал (вероятно, в обмороке). Когда он очнулся, была уже ночь, и он тайком ушел к одним знакомым. Потом эвакуировался за границу. Здесь, в Сербии, мы и встретились с ним. Он нес службу курьера в кадетском корпусе. Был необыкновенной честности и исполнительности.

Создались кратковременные пастырские курсы; он поступил на них. У него появилась назойливая мысль: скопить денег на дорогу в Соединенные Штаты Америки и проповедовать там христианство индейцам. И он подал к митрополиту Антонию¹⁷⁶ просьбу о рукоположении во священника. Но он отказал ему.

Тогда он все же стал копить деньги на дорогу. Скопил. Выехал даже на пароход, но опоздал и должен был опять остаться в Белой Церкви. Так ему вторично было отодвинуто миссионерство.

Однако и это не остановило его.

Я отговаривал его от такого фантастического намерения. Это было третьим отводом.

И все-таки он собрался и, наконец, выехал в Америку.

Но доехал лишь до Панчева (небольшой городок верстах в 30–40 перед Белградом (столицей Сербии). С ним произошел острый припадок (кажется, перитонита), и его сняли с поезда. И он скончался.

Так Промысл Божий останавливал его; а он все хотел сделать по-своему. Вообще-тο он был очень скромный человек, – но настойчивый в добрых намерениях. А нужно слушаться старших и начальников, а также – соображаться с обстоятельствами своей жизни: через это обычно действует Промысл Божий.

Известный Филарет, митрополит Киевский (Амфитеатров)¹⁷⁷, – святой жизни человек, – почему-то впал в опалу. А он был уже в епископском сане. Управлял Калужской епархией; очень заботился о процветании Оптиной пустыни. Между прочим, был не согласен с митрополитом Московским¹⁷⁸ о переводе Библии на русский язык. Ученый-богослов.

И вот он отправлен был в Уфимский пригородный монастырь. Со скорбью он нес это.

И однажды на стене той комнаты, где он жил, появляются слова:

«Судьба Филарета – в руках Божиих».

И он совершенно успокоился. Впоследствии он назначен был митрополитом в город Киев.

В 1909 году, или около этого, там же другой епископ, Феофан (Быстров)... И тоже скорбел. Архимандрит Мартиниан рассказал об этом случае. Он весьма обрадовался и успокоился.

Мне рассказывала об этом О.В. О-ва¹⁷⁹, заботившаяся об архиепископе Ф. и др.

Во Франции около 1925 года мне пришлось познакомиться с комсомолкой П.Н., бывшей ученицей десятилетки, или семилетки, в Советском Союзе.

Конечно, проповедовали безбожие. И она считала себя безбожницей. Но душа ее мучилась этим. И она решила кончить жизнь самоубийством. Приобрела яд какой-то и хотела уже принять его. Он стоял на плите.

Вдруг кошка прыгнула на плиту и зацепила пузырек: он упал и разбился; жидкость пропала. Комсомолка сразу раздумала кончить самоубийством.

Это она сама рассказала мне на съезде христианской молодежи. К вере она воротилась и вышла замуж за верующего же.

Один из бывших солдат, ныне священник, рассказал следующий случай на войне: он мой хороший знакомый, отец С. Г-в, очень честный.

В роте их был один молоденький солдатик, которого все почему-то звали «Колькой». Он хороший был человек и солдат; невероятный ругатель-матерщинник.

«Колька! Ну, что ты постоянно ругаешься? Ведь Бог за это может тебя наказать!»

Минут через пять пущенная неприятелем граната попадает ему прямо в спину; и от него остались лишь кусочки тела.

Случаи Промысла Божия в его жизни были неоднократны. Некоторые я запишу.

Однажды ему пришлось ехать по железной дороге. Вагоны были переполнены. И он вынужден был сесть на ступеньках. В это время подходит к нему человек и требует – грубо – уступить место. Не желая спорить, он занял иное место.

Поезд тронулся. Сильный толчок. Грубиян – под колесами поезда...

Здесь мы записали лишь отдельные, особенные факты проявления сверхъестественного мира и более выдающиеся случаи Промысла Божия о нас. Но если относиться внимательнее к жизни, то нетрудно заметить ведущую премудрую руку Божию, как в мировой жизни, так и в судьбе отдельного человека. Особенно ясно это будет, если мы просмотрим жизнь после долгих лет.

С этой точки зрения, хорошо бы было просмотреть мировую жизнь вообще; но на это нужно иметь весьма глубокий религиозный взор, чтобы проникнуть в связь событий одного – а тем более нескольких – народов мира; и нужно иметь широкий кругозор исторических знаний, а это возможно – лишь для исключительных лиц, большинству же из нас непосильно.

Однако историки всегда стараются усмотреть эту связь; но они видят ее лишь с естественной точки зрения; мы же говорим – о религиозной связи. Впрочем, церковная история усматривает кое-где и эту связь. Например. Даже на богослужении на Рождество Христово говорится о связи единства Римской империи с единством спасения во Христе; апостол Павел вскрывает идею отречения иудеев и привлечения на место их – язычников (см.: Рим., гл. 9–11); даже и разрушение Иерусалима и храма иудейского Титом – ставится в связь с наказанием иудейского народа за распятие Христа; учение язычников о многобожии облегчало принятие веры в Пресвятую Троицу; еще прежде, при отделении Израильского царства от иудейского, можно видеть Промысл Божий в том, что в Израильском было больше духовной свободы, чем в иудейском фанатизме и обрядоверности, но зато в Иудее больше было твердости. Затем даже распространение евреев по всему миру подготовляло почву христианству и хранило веру вообще... И так далее, и так далее... Но если мы обратим внимание и на мучения христиан, и они имели глубокое значение для укрепления христианства: это всем нам известно. Если мы всмотримся и в римскую историю, то и здесь можем увидеть провиденциальный смысл событий: например, нашествие татар – вместо первохристианских мучений; борьбу Запада против православного Востока – вместо ересей в Греции (здесь у нас – католичество и протестантство с сектами: потому и святой Александр Невский¹⁸⁰ кланялся хану, но воевал с немецкими рыцарями). И разве не промыслительно современное наше национальное движение – вместо «западничества» и политического, и идейного?! Не лучше ли нам дружить с Азией и Африкой, чем с Европой и США. Эту мысль высказывали многие в прошлом, а в последнее время – Достоевский, Тютчев и Блок («Скифы»).

Но, конечно, трудно усмотреть Промысл Бога Вседержителя: а он есть; ибо Бог потому и Вседержитель...

* * *

Гораздо легче видеть Промысл Божий в собственной жизни. Сколько незаметных чудесных совпадений! Например, 19 октября (старый стиль) в день Иоанна Рыльского¹⁸¹ приходит ко мне его икона; отец мой переселяется в Тамбовскую губернию из Смоленской, чтобы жениться на дочери диакона, которая поведет нас по духовной дороге; путешествие мое по всему свету. Недаром Уфимский архимандрит сказал: «Своих служителей Господь с детства готовит». А Филарету Киевскому Невидимая рука начертала на стене: «Судьба Филарета в руках Божиих!»

26 сентября 1955 г.

Я уже упоминал, как на пути из Берлина в Париж ко мне в Аахене подсела в купе женщина, ехавшая к сестре в Мадрид. Познакомились. Между прочим, она спрашивает меня:

– Скажите, есть ли чудеса?

– Каких еще больше чудес вам, – говорю я ей, – чем в Евангелии?

– Да-а, – протягивает она неудовлетворительно. – Но это так давно было; а бывают ли они теперь?

И я рассказал ей одно из многих чудес, о которых знал.

Она была русская, замужем за шведом. На другой день она (остановившись в Париже) пришла ко мне в Богословский институт (Рю-де-Криме) вместе с двумя пожилыми знакомыми; и они принесли мне в подарок корзину фруктов.

В самом деле: каких еще чудес после Христа Господа?

В самом деле... Но прежде расскажу два случая.

Людвиг Семенович Франк, – еще живет и сейчас в Англии, – бывший профессор философии в Саратовском университете, еврей, принял христианскую веру и крестился, я был лично знаком с ним и ночевал в их доме в Берлине. Между прочим, я спросил его: как случилось, что он крестился? Вот что он ответил (пишу сокращенно).

Тринадцать лет он жил с женой (православной). Родились у них четверо детей: Виктор, Алеша, Наташа и Вася. Он, как и многие интеллигенты предреволюционного времени, был «неверующим», а жене и детям ничуть не препятствовал верить: «Пусть их!»

На тринадцатом году он захотел прочитать Евангелие. Прочитал. Евангелие поразило его! Не чудесами, а несомненностью! Ему стало очевидно, неотразимо ясно: «А ведь это написали очевидцы, и притом добросовестные». Боролся он против такого впечатления, но – бесполезно: «написали очевидцы». Значит, это – истина, как всякий факт.

И он крестился... Внутренняя правда убедила его...

Другой подход был у Санкт-Петербургского адвоката Гладкова. Он подошел к нему с историко-критической точки зрения: документы I–II веков и вся история христианства первых трех веков убедили его, что христианство несомненно существовало с самого начала нашей эры. И он из неверующего интеллигента сделался верующим и написал – с благословения отца Иоанна Кронштадтского – «Толковое Евангелие», известное очень многим. А в предисловии к нему описал, как пришел к вере.¹⁸²

Это – внешний, умовой подход.

Есть еще иные пути: благодатный, молитвенный, миссионерский и другие. Но о них не будем уже говорить. А святой Иоанн Златоуст дивится самому факту распространения христианства: несколько десятков простых галилейских рыбаков завоевали весь цивилизованный мир. Еврейство, язычество, первосвященники, ученые, чернь, цари, казни, мучения, звери, огонь, вода, – в течение трехсот лет было против них. Но ничто не могло остановить христианства.

Разве это одно само по себе не дивно?! А батюшка отец Иоанн ссылается лишь на один факт: если, – говорит он, – доказано будет, что хоть один грешник чрез евангельскую проповедь сделается святым, – этого довольно будет для него, что христианство – чудо из чудес! А теперь – таких людей миллионы и миллионы.

Даже самое количество распространения Библий, и в особенности Нового Завета, должно бы заставить сомневающихся задуматься над этим! Пусть христианство подразделилось, но Евангелие у всех неизменно одно.

И много-много можно бы писать об этом. Но перейдем к чудесам его.

Он творил их начиная с обращения воды в вино в Кане Галилейской, – где Он положил начало чудесам, и уверовали в Него ученики Его, именно через это чудо. И народы, видя чудеса, которые Он творил, уверовали во имя Его (Ин. 2:11, 23).

Довольно и этого, чтобы понять значение чудес Его: они творились главным образом для того, чтобы чрез них уверовали в Него. Апостол и евангелист Иоанн заключает свое Евангелие так: все это (следовательно, и чудеса) написано было, чтобы люди веровали, что Иисус есть Христос, Сын Бога живаго (ср.: Ин. 20:31; 6:69).

Потому мы обязаны верить в чудеса Его!

Из множества чудес Его, которые известны нам, мы возьмем несколько.

Вот – первое. Идет пир на браке. Нужно думать, что дом не бедный: в нем были служители, почерпавшие воду. И даже указывается точно: Было же тут шесть каменных водоносов. Не скрыто и то, что гости уже упились вином (см.: Ин. 2:1–11). И сколько было свидетелей чуда!

Второе чудо укажем. Воскрешение дочери Иаира, начальника синагоги (см.: Мк. 5: 22–24, 35–43). Примечательно, что об этом говорится у трех евангелистов – Матфея, Марка и у Луки. Но лишь у евангелиста Марка отмечена одна подробность: что воскрешенная девица была лет двенадцати (Мк. 5:42); и этой подробностью объясняется именно то, что она, по воскрешении, начала ходить: употреблено слово – ибо. Об этом дополнительном штрихе мог упомянуть только именно Марк, потому что он писал свое Евангелие со слов апостола Петра, а при воскрешении девицы был только он очевидец из трех апостолов. А другие, как Иоанн, совсем не упоминают об этом чуде, Иаков же не писал Евангелия, Матфей же и Лука не были при свершении этого чуда. И только Петр, при своей простоте, обратил на это внимание и передал верующим, а его ученик Марк записал навеки...

Кстати: этот случай, и именно эта подробность, подействовали на одну молодую писательницу, которая усомнилась в истине христианства; а я сказал ей тогда (это было в Париже в 1924 или в 1925 году): «Давайте теперь уж не доказывать, а показывать! Вот я открою Евангелие, где попало, и мы увидим, что все записали очевидцы: укажу пальцем!» Открылось – Мк. 5:42. Прочитал: и она, умница, совершенно успокоилась...

Третье чудо. Хождение Господа по водам. Он шел Сам так, как мы ходим по земле; а пошел, с его дозволения, Петр и, убоявшись сильных волн, начал потом тонуть. А Господь продолжал идти и даже предложил тонущему руку (см.: Мф. 14:24–33). В другой раз, во время бури, Христос спал на корме (какая реальная подробность!). Ученики боялись уже утонуть, потому что большие волны заливали корабль, и разбудили Его. Он, проснувшись, упрекнул их в маловерии, а озеру спокойно, но со властью сказал: умолкни! перестань (см.: Мк. 4:35–40)! И сразу стала тишина (Мф. 8:26; Мк. 4:39; Лк. 8:24). И лодка пристала к берегу (Ин. 6:21). И даже ученики дивились: кто это, что ветрам повелевает и воде? (Лк. 8:25; ср.: Мк. 4:41).

Четвертое чудо. Насыщение пяти тысяч человек – пятью хлебами (см.: Мф. 14:15–21; Мк. 6:35–44; Лк. 9:12–17; Ин. 6:5–14). Об этом мы все знаем. Знаем и другое такое же чудо: насытились четыре тысячи семью хлебами (Мф. 15:32–38). И что здесь примечательно: Господь повелел рассадить народ рядами по пятидесяти и по сто человек (ср.: Мк. 6:39–40; Лк. 9:14). И потом остатки понесли ученики в двенадцати и в семи корзинах (см.: Мф. 14:20; Мк. 8:8). И другая подробность: трава на месте чуда была зеленая (ср.: Мк. 6:39), или много травы (Ин. 6:10). Если это обстоятельство заметили очевидцы, то, очевидно, в других местах вся зеленая трава сгорела от кары (Откр. 8:7).

И народ за это небывалое чудо хотел нечаянно взять Его, Христа, и сделать царем (Ин. 6:15).

А разве не сплошное чудо и теперь, что земля родит и пшеницу, и ячмень, и фрукты, и хлопковые кусты и прочее и прочее. Мы видим все это; но совершенно ничего не понимаем. А цветы?! Тоже не понимаем: отчего (даже не для чего) розы бывают красными, розовыми, белыми, желтыми? Чудеса!

Далее. Если мы обратим внимание на евангелиста Иоанна, то там увидим точное определение времени. Утром, на другой день посольства фарисеев к Иоанну Крестителю, он видит Иисуса; и с ним было два ученика его. Он им указал на Христа, и они пошли за Ним: час же был десятый, по-европейски – четвертый пополудни. Один был Андрей, а другой сам Иоанн, но он по обычаю не называет своего имени. На следующее утро Господь призывает Филиппа и Нафанаила (см.: Ин. 1:19–45). В третий день совершает чудо в Кане Галилейской (2:1). Никодим приходит к Иисусу ночью (3:2). В Самарийский город Христос с учениками пришел около шестого часа, по-нашему – двенадцатого (4:6). Оставался у самарян два дня (4:40). В последний день праздника Преполовения Господь говорит речь иудеям (7:37)¹⁸³. В праздник же Обновления Христос беседует с иудеями и говорит им: дела, которые Я творю именем Отца Моего, они свидетельствуют о Мне. Но вы не веруете, потому что вы не из Моих овец (10:25–26).

Указание места. Иоанн крестил в Еноне, близ Салима (3:23). После чуда насыщения пяти тысяч человек ушел в гору один. Было уже поздно; ученики отплыли в Капернаум без Иисуса. Поднялась буря. Они проплыли около двадцати пяти стадий, то есть около пяти-шести километров, и увидели вблизи корабля Иисуса, и испугались. Хотели принять Его в корабль; но корабль тотчас же оказался у земли, куда они плыли (6:15–21). Когда Господь явился ученикам семи на озере Тивериадском, то евангелист сообщает, что Петр ловил нагим; и услышал от Иоанна, что на берегу Господь есть, бросился плыть к Нему. Другие же ученики поплыли на лодке, потому что были недалеко от земли около двухсот локтей, то есть около 30–35 саженей. И пойманных рыб – только больших – было сто пятьдесят три. И мрежа, к удивлению учеников, не прорвалась (21:1–11).

Такое множество подробностей – не говоря уже об общей достоверности написанного очевидцами – еще более убеждает нас в несомненности Евангелий.

Но самое великое чудо Иисуса Христа – есть Его Воскресение и потом Вознесение...

Эта истина настолько несомненна, что первые два евангелиста даже не стараются доказывать ее: так очевидно достоверна она была для апостолов и первых христиан! Апостол же Лука говорит уже подробнее, потому что он пишет язычнику антиохийскому Феофилу и записывает все обстоятельнее; и притом – как очевидец. А евангелист Иоанн пишет в старости своей (около ста лет), еще подробнее дополняя других евангелистов; притом и он говорит, чему сам был участником...

И по всем этим причинам те же Петр и Иоанн – после того, когда их на ночь посадили в темницу, а на другой день первосвященники Анна, Каиафа и Александр вызвали их на допрос (об исцелении хромого) и запретили им более говорить об имени сем (то есть об Иисусе Христе) – отвечали им: судите сами, праведно ли пред Богом слушать вас более?

И первосвященники не смогли возразить, потому что видели исцелившегося человека стоящим с ними и не могли ничего сказать против чуда. И потому, сознавая собственное бессилие, только повторили им свое запрещение учить об Иисусе Христе. И отпустили их без наказания, – боясь людей, потому что все прославляли Бога за бывшее. Человек же тот был возрастом больше сорока лет, на котором совершилось это чудо исцеления. (См.: Деян. 4:1–22.)

Точно так же несомненно было и чудо Вознесения Господа Иисуса Христа: при глазах множества свидетелей Он восшел к Богу Отцу (см.: Мк. 16:19).

Не говорим уже о Преображении Господнем на горе Фаворе (см.: Мф. 17:1–2). Вспомним лишь о свидетельстве Самого Отца: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение (о Нем же и через Него); сего послушайте (ср.: Мф. 17:5)!

Обыкновенно «Деяния» присоединяют к Священному Писанию Нового Завета: и это совершенно верно. Но ничто не мешает нам присоединить их и к житиям святых; или жития святых – присоединить к «Деяниям», потому что они суть продолжение деятельности Святого Духа, как в апостолах, так и в преемниках их: святителях, мучениках, в преподобных, – и вообще, во всех святых. «Деяния» суть истории Церкви в первые годы ее, а история святых – продолжение церковной жизни в угодниках Божиих.

И напрасно у нас учат в «Истории Церкви» главным образом об ересях, думая, что в них и заключается жизнь Церкви. Это лишь болезни ее, – но собственно жизнь ее проявляется, главным образом, именно во святых, как плодах Духа Святого.

И потому начнем эту часть «Из того мира» с апостольских дел. А жития продолжат ее. И не случайно, что единственная из книг Нового Завета не закончена вообще и не заключена «аминем»; продолжением ее служит вся остальная история Церкви, лишь начавшаяся «Деяниями апостолов».

Поэтому мы и начнем говорить сначала о чудесах и чудных делах в апостольское время.

Мы так привыкли ко многим вещам из жизни Церкви, что уже не обращаем на них внимания, будто на обыкновенные дела. А они были потрясающими событиями. Таково было Сошествие Святого Духа. Послушаем.

Кончились дни еврейского праздника Пятидесятницы. Апостолы, в ожидании обещанного Спасителем Святого Духа, были вместе, в какой-то горнице или в доме, где они сидели.

И вдруг послышался с неба шум, как бывает от сильной бури. И над каждым из них почили огненные языки (по виду), то есть Дух Святый...

Чудесно! Сверхъестественно! Непостижимо!..

И вдруг эти неученые рыбаки начали говорить на иных языках, как им давал Дух Святый.

Чудо. Сбежался народ. Разные языки. И каждый человек слушал, что апостолы говорят на его языке: парфяне, мидяне, у Черного моря, в Египте, из Рима, критяне, аравитяне и другие.

Дивились все и чудились: да и как не чудиться? Ужасались, недоумевали: что такое?

Апостол Петр говорит им первую речь. (См.: Деян. 2:1–36.)

Все небывалое.

А после апостол Павел, – как и многие другие христиане, – имели этот же дар языков: я более всех вас говорю языками, – пишет он коринфянам, очевидцам и свидетелям этого дара у него. Но он даже не считает его чем-либо особенным и только позволяет, не запрещает говорить и языками (1Кор. 14:18, 39). Главный дар – в любви (см.: 1 Кор., гл. 13). А мы бы дивились. Не так ли?

Великое чудо!

Я знал одного священника, который говорил на литовском языке, которого он никогда не слышал.

Умолкнем!

Апостолы Петр и Иоанн около девяти часов (по-нашему – в третий пополудни) шли в храм помолиться. Перед Красными дверями сидел хромой от чрева матери, прося милостыню. Просительно он смотрел и на апостолов. Может быть, даже протягивал руки к ним.

Петр говорит: сребра и золота нет у меня. Но что имею, то даю: во имя Иисуса Христа Назорея встань и ходи! И при этом апостол Петр взял его за правую руку и поднял. Тотчас же утвердились его ноги: он стал вставать и ходить, не отставая от апостолов, хваля Бога. И это видели все люди. Сбежался народ в притвор Соломонов в ужасе.

Дошла весть эта до начальников, первосвященников – Анна, Каиафа и Иоанн, и Александр (два новых имени) и другие сначала заключили апостолов в темницу. Утром – суд. Рядом с ними и стоял исцеленный хромой. Удалили всех; остались одни судьи: «Знамение необычайное! Этого человека знает весь Иерусалим: отказаться мы не можем!»

И чем же кончили они. Запретили апостолам говорить о Христе. Какие жалкие судьи!

Петр и Иоанн не дают этого обещания: не можем не говорить о том, что мы видели и слышали! Судьи беспомощно повторяют свое запрещение и, боясь людей, отпускают апостолов...

Бывшему хромому было, – добавляет дееписатель, – больше сорока лет. И эта точность еще более удостоверяет чудо исцеления. (См.: Деян. 3:1–11; 4:1–22.)

Управитель казначейством Эфиопской царицы Кандакии, евнух, верующий, посетил Иерусалим для молитвы; и ехал обратно в Эфиопию. Дух же Божий через Ангела повелел Филиппу: «Иди на юг по пути из Иерусалима в Газу!» Он идет. Его нагоняет евнух, читающий пророка Исаию. Приглашает Филиппа в коляску; тот объясняет. Потом крестит его в мимо текущем протоке. И когда они вышли из воды, Дух Святый явно сошел на евнуха.

Филипп же оказался тотчас в Азоте; и продолжал проповедовать – до Кесарии, на западе Палестины. (См.: Деян. 8:26–40.)

Чудо, уму непостижимое!

Все мы знаем об этом. Но расскажем и здесь. Савл. При одном этом имени христиане страшились. Это был искренний еврей и явный гонитель христиан. Он, как и другие Христовы враги, приходил в бешенство от одной мысли, что какой-то Иисус объявил Себя «Сыном Божиим». «Богохульник». Он умер на кресте. Но остались «неразумные» почитатели Его. Нужно всеми мерами преследовать их! Сажать в тюрьмы, убивать – как Стефана – когда он был свидетелем и одобрил избиение его камнями (см.: Деян. 7:58–59). Пощады нет. С этой целью он испросил у первосвященника разрешение отправиться в Дамаск, чтобы преследовать христиан и там. Сам он ехал верхом на коне. Приближались уже к Дамаску.

Вдруг осиял с неба свет, так что он упал на землю.

Сверху послышался голос:

– Савл, Савл! что ты Меня гонишь?

– Кто Ты, Господи? – вопрошает он в ужасе, продолжая лежать на земле.

– Я – Иисус, Которого ты гонишь. Но трудно тебе против рожна переть!

Гонитель, трепеща и ужасаясь, говорит:

– Господи! что хочешь со мною делать?

– Встань и иди в город: и там тебе будет сказано, что нужно делать!

Люди, сопровождавшие Савла, дивились. Это было в полдень, как после сам Савл рассказывал Агриппе царю и Фесту, правителю римскому в городе Кесарии. Все мы пали на землю. Они свет видели, но голоса Говорившего мне не слышали.

Потом он встал, но стал слепым, поэтому его повели уже за руку. Так дошли они до Дамаска. И три дня он ничего не видел и не ел.

В это время Господь явился ученику Анании:

– Пойди на улицу, называемую Правая; и спроси в доме Иуды некоего Савла Тарсянина¹⁸⁴*. Сейчас он молится. А в видении он видел человека, по имени Анания, возложившего на него руку, чтобы он прозрел.

Анания ответил:

– Господи! А я слышал от многих о человеке этом, сколько он зла натворил святым в Иерусалиме; да и здесь он имеет власть вязать всех, призывающих имя Твое.

Но Господь ответил ему:

– Иди! Он – избранный Мною сосуд, чтобы пронести Мое имя пред язычниками, пред царями и пред сынами израилевыми.

Я скажу ему, сколько ему придется пострадать за Мое имя!

Анания послушался и пошел. Войдя в дом Иуды, возложил руки на Савла и сказал:

– Брат Савл! Господь Иисус, явившийся тебе на пути, послал меня, чтобы ты прозрел и исполнился Духа Святаго.

И тотчас от глаз его спала как бы чешуя; и Савл прозрел. Потом крестился. И принял пищу... (См.: Деян. 9:1–19; 22:1–13; гл. 26.)

Здесь все необыкновенно, чудесно. Но и все несомненно!

Об этом я скажу так же коротко, как и сам апостол.

В Коринфе образовалась группа, враждебная ему. В защиту свою он и пишет Второе послание. И только в самом конце говорит о видении: а доселе он четырнадцать лет молчал, никому не говорил, по смирению.

– Хвалиться мне самому не полезно, ибо я тогда вынужден буду сказать о видениях Господних.

Значит, ниже сказанное им было не однократно, а несколько раз...

Я знаю человека о Христе, – говорит он о себе, – четырнадцать лет тому назад (какая точность) видел видение: в теле ли – не знаю, без тела – я этого не знаю: Бог весть! Он был восхищен до третьего неба! Я знаю такого человека! Но не знаю, было ли это в теле, или без тела. Бог весть. Он был восхищен в рай, где слышал неизреченные глаголы (слова, вещи), пересказать которые человеку невозможно! Вот о таком похвалюся; о себе же не похвалюсь, разве немощами своими (ср.: 2Кор. 12:1–5).

Здесь, помимо самого восхищения в рай, знаменательно не только то, что он не мог передать другим людям виденного и слышанного, но и то открытое заявление, что апостол не понимал, в каком состоянии, – в теле ли, или вне тела, – он находился в то время.

Так заверять может лишь очевидец, и притом – добросовестный и смиренный. И то важно, что, если бы его не вынудили враги, Павел молчал бы и дальше, как и доселе, в продолжение четырнадцати лет!

Преподобный Серафим также был восхищен в небесные обители; но на вопрос о подробностях видения сказал: «Если уж сам батюшка апостол Павел не мог рассказать о том, что видел, где же мне, убогому Серафиму, сказать об этом?!»¹⁸⁵

Тавифа имела мастерскую для шитья одежды; отличалась милостивостью. Она собирала вдовиц для работ. Но она заболела и умерла. В близлежащем городе Лидде был в это время апостол Петр, христиане отправили к нему двух мужей, прося его не полениться прийти к ним. Он тотчас же отправился туда. Умершая лежала в верхней горнице, – уже омытая. Туда привели апостола. Вдовицы, показывая ее работу, горько плакали.

Петр, удалив всех из горницы, став на колени, молился. Потом, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань!

Она открыла очи и, увидевши апостола Петра, села. Он взял ее за руку, поднял с одра. Потом пригласил святых (то есть христиан) и вдовиц, представил им ее живую.

Весть об этом распространилась по всей Иопии (нынешняя Яффа). И многие уверовали в Господа. (См.: Деян. 9:36–42.)

Это великое чудо напоминает нам воскрешение дочери Иаира: и там Господь удалил всех, кроме родителей умершей и Его трех учеников, в том числе – Петра. И там Господь сказал: девица, встань (см.: Мк. 5:22–24, 35–43)! Только там Господь Христос совершил чудо Своею властью, а здесь апостол сначала молился. Там девочка стала сразу ходить, а здесь Тавифа села, увидев незнакомого человека, и уже сам Петр поднял ее с одра.

Это необычайное чудо полно реальных подробностей. Царь Ирод, чтобы угодить иудеям, убил Иакова, брата Иоанна Богослова. Потом хотел казнить и Петра. Заключил его в темницу. Велел четырем четверицам воинов тщательно хранить его. Были дни опресноков¹⁸⁶*. А после Пасхи Ирод хотел вывести Петра к народу, как Пилат – Христа.

Воины опасливо стерегли узника. А Церковь прилежно молилась о нем Богу. И вот – результат этой молитвы. Накануне того, когда Ирод собирался вывести Петра к народу, он ночью спал между двумя воинами, связанный двумя железными узами. Двери темницы охранялись первой и второй стражей.

И вот Ангел Господень предстал Петру. Свет осиял камеру, где находился апостол. Ангел толкнул его в бок и, подняв его, сказал: вставай скорее. Узы с рук спали. Потом Ангел повелел Петру опоясаться (значит, тот спал без пояса), обуться и одеться и – идти за ним.

Апостол думал, что это все сон. Пройдя же через первую и вторую стражу, они подошли к железным воротам, из которых дорога вела уже в город. Они открылись сами собою. Прошли одну улицу. И Ангел скрылся...

Тут только Петр понял, что с ним не сон. И он в себе сказал: теперь вижу истинно, что Бог послал Ангела Своего и избавил меня из рук Ирода и от всех ожиданий иудеев.

Осмотревшись вокруг (и эта подробность не забыта), апостол направился к дому Марии, матери Иоанна, называемого Марком, – где было собрано много народа и молились о спасении его.

Петр постучал в двери. Служанка, по имени Рода (слава и ей, что предание сохраняло имя ее), вышла справиться: кто там? Но узнавши голос Петров, от радости не отворила дверь, а побежала назад и сказала, что пред воротами стоит Петр!

Теперь пришла очередь дивиться собравшимся: «Что ты! Беснуешься что ли?» Но она настаивала на своем. Тогда собравшиеся стали говорить: значит, это Ангел его. (Так и мы веруем, что у всякого человека есть Ангел хранитель.)

Между тем, Петр продолжал стучать. К воротам пошли другие; и, увидев его, ужаснулись. Дав им рукою знак молчания, он рассказал им всем, как Господь вывел его из темницы, и велел дать об этом знать Иакову, брату Божию, первому Иерусалимскому епископу, и прочим христианам. А сам скрылся в иное место.

На другое утро – переполох. Никто не мог понять, где же Петр. Ирод приказал искать его, но не нашли. Призвал стражу, допросил всех и отпустил, не видя за ней никакой вины¹⁸⁷. И сам отправился в Кесарию (к северо-западу от Иерусалима).

Но Ирода съели черви... (См.: Деян. 12:1–3.)

Дивные события!

И так хочется воздать славу Богу за все это чудо! И за нас молится Церковь. И у нас есть защитники – Ангелы, – для коих нет ни уз, ни ворот, ни стражей! Есть и Ангел хранитель! А наипаче Господь Избавитель (Пс. 17:3), Которому – слава вовеки!

Далее говорится о соборе в Иерусалиме; а потом Книга Деяний посвящена проповеди апостола Павла по разным городам, от Иерусалима до Рима.

Здесь мы отметили одно замечательное явление: апостолов явно сопровождал Дух Святый; а иногда он возбранял им идти куда-нибудь. Пришли они в Галатию, хотели проповедовать в Асии. Но Божий Дух Господень возбранил им. Покушались идти в Вифинию, но и туда не позволил им Дух (см.: Деян. 16:6–7).

А ночью апостолу Павлу было видение: явился некий македонянин и просил его: приди в Македонию и помоги нам (ср.: Деян. 16:9)!

Так Павел с учениками и сделал: Дух Святый пошел с ними.

На это обратил свое внимание преподобный Серафим Саровский, что в первые времена христианства Дух Божий явно руководил своими служителями. Это было постоянным чудом. Так и должно быть. Но и ныне есть Промысл Божий – невидимо руководит и нами...

Дальше об особенных чудесах мы не будем писать. Только вспомним слова «Деяний»: Руками апостолов совершалось на людях много знамений и чудес. Недужных выносили даже на улицу, клали на постелях и носилках, чтобы, когда шел Петр, хоть тень его осеняла кого-нибудь из них. Приносили и из соседних городов недужных и страждущих от духов нечистых, и исцелялись все (ср.: Деян. 5:12, 15–16).

Рассказывается один особый случай изгнания бесов.

Апостолы проповедали в Филиппах (Македонских). Там была одна девица, служанка; она имела нечистого духа, прозорливого, и этим приносила большой доход своим господам. Однажды, когда мы, – говорит апостол Лука, – шли на молитву, она шла за Павлом и за нами и кричала: «Эти люди – рабы Бога Вышнего: они возвещают нам путь спасения». Она делала это много дней. Павел же возмутился и, обратившись, повелел духу: запрещаю тебе именем Иисуса Христа, изыди из нее! И он вышел в тот же час. Господа, лишившись дохода, подняли бунт против Павла и Силы. Сбежался народ. Начальники города разорвали их одежды и повелели бить их палками; причинив им много ран, посадили в темницу их и забили ноги их в колодки. Но совершилось новое чудо: произошло землетрясение; поколебалось основание темницы; двери растворились; темничный сторож, боясь, что все узники убегут, хотел убить себя, но Павел остановил его: не делай себе никакого зла; ибо мы все здесь! Тогда он сам вывел их вон, повел к себе в дом, омыл раны и крестился и все слуги его. Поставил им трапезу. На другой день выяснилось, что они – имеют права римского гражданства; и сторож рассказал обо всем, бывшем ночью. И начальники сами пришли в тюрьму и упросили апостолов извинить их и молили выйти из города. (См.: Деян. 16:12, 16–39.)

Так везде полно было чудес.

Известно, что на кораблях ведется ежедневно дневник, в который записываются места, откуда судно отходит, куда направляется, когда отправляется, и прочее, и прочее.

Подобный же дневник представляет из себя и 27 глава «Деяний», где описывается путешествие апостола Павла из Кесарии в Рим на суд к кесарю, так как он, как имевший права римского гражданства, потребовал суда у него самого.

И хотя это путешествие само по себе представляет чудо спасения погибшего от бури корабля, а кроме того было и чудесное явление Ангела Божия Павлу, который сказал ему: «не бойся, Павел! тебе подобает представиться к кесарю, и потому Бог даровал тебе» (ради тебя) и всех плавающих с тобою (ср.: ст. 23–24); то есть не погибли и все, что было бы, если бы не путешествовал с ними Богом хранимый апостол.

Но сейчас я хочу выписать из «Деяний» не это, а кое-что из самого путешествия: мне давно приходила мысль, что эту главу мог написать (или, точнее, записать) только очевидец; и потому она несомненна, следовательно, несомненна и вся книга Деяний: несомненны – чудеса, несомненна и вера наша, несомненен и «другой мир».

Пишу с сокращениями самое характерное... Так как решено было плыть нам (говорит Лука) в Италию и Рим, то поручили Павла и других некоторых узников сотнику по имени Юлий, из полка Севастийского (Севаст – благочестивый: так называли императора).

Вшедше в корабль Адрамитский, чтобы плыть по Асийским местам, мы отправились вместе с Аристархом, македонянином из Солуня. Имя это почему-то выделено было писателем-очевидцем: нам же оно неизвестно.

На другой день мы остановились в Сидоне. Там Юлий, оказывая человеколюбие Павлу, разрешил ему навестить друзей и получить от них пособие.

Оттуда отправившись, мы приплыли в Кипр; то есть повернулись с севера на запад, потому что ветер был против нас. Море переплыли мы против Киликии и Памфилии и прибыли в Миры Ликийские.

Там сотник нашел Александрийский корабль, направлявшийся в Италию, пересадили нас на него... Много дней мы плавали на нем по причине не оставлявшего нас ветра; и едва поравнялись с Книдом (он же – Критский остров)¹⁸⁸, подплыли под Крит (город, вероятно, где была пристань) при Салмоне.

С трудом ища берега, пристали к месту, которое называлось Добрая Пристань, около которой был город Ласей. Тут ждали (хорошей погоды) долгое время. И так как мы видели, что наше плавание будет уже не безбедно, то Павел советовал: мужи! я вижу, что ваше плавание имеет быть печальным и с великой потерей, – не только для груза и самого корабля, но для душ наших. Но сотник Юлий более доверял капитану корабля и кормчему, чем Павлу.

А так как здесь не было удобного места для перезимования, то многие давали совет отплыть отсюда, от Доброй Пристани, и если удастся, добраться (обратно, на восток) до Финикии и там перезимовать. Но подул ветер с юга (а доселе был с севера), и люди стали уже думать, что идет их жданное время, подняли паруса и поплыли около Крита. Но скоро поднялся бурный ветер против нас (то есть опять с севера), называемый евроклидон (слово, хорошо известное очевидцу). Он подхватил корабль, ибо он неспособен был сопротивляться ветру и отдался на волю волн и носился по ветру: так он был силен!

Поэтому, несясь мимо острова, называемого Клавдий, здесь мы едва смогли удержать корабль, то есть руководить им, а не нестись по ветру. Для удобства спустили даже паруса и снова понеслись по ветру. Утром стали сбрасывать груз. Опустили якорь. От страшных туч мы не видели несколько дней ни днем солнца, ни ночью – звезд. И холод был большой... И мы уже теряли всякую надежду на спасение. И ничего не ели.

Вот тут выступил с ободрением Павел, что погибнет только корабль, но все останутся целы. И тут-то он рассказал о явлении ему Ангела. Так они носились по морю четырнадцать дней, и ветер донес их до Адриатического моря. В полночь показалось, что они приближаются к какой-то земле. Опустили мерило, оказалось только двадцать саженей. Проплыли еще немного, стало – пятнадцать. Опустили с носа корабля (и это отмечено, – а не сзади!) четыре якоря, – скорее бы дождаться рассвета.

Матросы же, видя опасность разбиться о скалы земли, хотели бежать с корабля и уже спустили лодку, будто они хотят бросать дальше якоря. Но Павел, поняв их замысел, предупредил Юлия и воинов, что без матросов и оставшиеся не спасутся. Тогда воины перерубили веревки лодки, и она полетела в море.

К утру Павел упросил их подкрепиться пищей и не бояться за себя – ни один волос не упадет с вашей головы! Сам он помолился и вкусил первым: тогда и остальные последовали его примеру. А всех душ в корабле было двести семьдесят шесть. Какая точная цифра!

Потом стали больше облегчать корабль; выбросили в море пшеницу. Когда наступил день, то они заметили песчаный берег, на который, если это удастся, предполагали выброситься. Ветер стихал. Но когда они приблизились к берегу, то нос корабля увяз, а корма еще разбивалась волнами. Видя неминуемую гибель, воины советовали убить всех узников. Но сотник, желая сохранить Павла, не согласился с ними, а велел умеющим плавать броситься в море и добираться до края. Прочие же, – кто на досках, кто на чем-нибудь с корабля, – направлялись к берегу.

И так спаслись все.

Это был остров Мелит (ныне – Мальта). Отсюда они отправились в Рим на другом, тоже Александрийском, корабле, по имени «Диоскуры», который зимовал там. А Адрамитский корабль, значит, разбился...

Вот какое замечательное повествование! Всякому непредубежденному человеку из всего этого совершенно несомненно, что здесь описана чистая истина. Это как бы документальный «Морской дневник». И нужно быть дурным человеком, или даже безумцем, чтобы не поверить всему этому!

Но я лучше расскажу об одном последствии. По поводу этой главы я говорил в Риге проповедь. После пришла ко мне одна слушательница, – очень удовлетворенная ею, – и глубоко благодарила меня.

Значит, цель моя была достигнута, слава Богу!

Да и как не достигнуть до простой и здравой души!

Дай Бог и читателю порадоваться этой истории и укрепиться в вере! Для этого она и написана... Помолитесь и обо мне...

А все мы скажем: «Апостолы Павле и Луко, – молите Бога о нас!»

Дальше буду кое-что выписывать из житий. Но выберу чудесное или же поучительное.

Он родился в трудовой семье. По приказанию родителей он пас свою скотину. Был кроток. Образования он не получил, но его наставлял Сам Дух Святый. К молитве имел такое усердие, что не раз оставлял свое стадо и весь день стоял в уединенном месте и прилежно молился Богу. Отходя же на молитву, ограждал стадо крестным знамением; и стадо никуда не расходилось, не трогали его и звери, не обкрадывали воры, пока к вечеру не возвращался отрок и отгонял его домой.

Потом он был взят в войско и отличался необыкновенным мужеством; а за свой кроткий характер был любим всеми, знавшими его.

Но по зависти диавола впал в ересь иконоборчества, ведь доселе он и без икон спасался, и к этому уже привык: и он даже о них не хотел слышать. Но Бог чудесно вразумил его. Войско было послано на запад. Возвращаясь оттуда, он повстречался с неким иноком, подвизавшимся на горе Олимпийской. Он был прозорливым. По действию Святого Духа, он ощутил Иоанникия и узнал все о нем и, вышедши из своей келии, явился ему и сказал: «Чадо Иоанникий! Если ты называешься христианином, то как ты презираешь икону Христову? Тогда, если ты не имеешь правильной веры, напрасны все твои добродетельные подвиги».

Иоанникий удивился, что незнакомый ему монах знает и имя его и о делах его; познал, что он прозорливый; пал ему в ноги и исповедал, что об иконах он заблуждался по неведению своему, обещаясь исправиться. А за заблуждение наказал себя постом и умерщвлением плоти: будучи в охране царского дворца, спал на голой земле; проснувшись же, долго молился; пищу никогда не ел до сытости; вкушая с военной дружиной, ел так, чтобы мог скрыть пред товарищами пост свой; иконы чтил.

24-летним ушел в монастырь. А оттуда, где собиралось много мирских людей, уходил дальше в пустынные места. Потом ушел на уединенную гору Еллеспонт и молился, прибавлял к каждому стиху псалмов (после он научился и грамоте): «Упование мое – Отец, прибежище мое – Сын, покровитель мой – Дух Святый». Эта молитва и ныне читается на полунощницах и на конце вечерних молитв, – с добавлением: «Троице Святая, слава Тебе».

Далее рассказывается о нем множество чудес. Но мы укажем лишь на одно: ему Господь даровал необыкновенную благодать – быть незримым для людей, когда он желал этого. И про Христа в Евангелии сказано: Он же прошед посреде их, идяше (Лк. 4:30). Это было еще до Воскресения; а после него Он то являлся людям, то исчезал. И еще случай с ним был. Уже люди схватили камни, чтобы побить Его: Иисус же скрылся и вышел из церкви, прошел посредине их и ушел (ср.: Ин. 8:59).

Так было и с преподобным Серафимом Саровским: он являлся в Дивеевском монастыре и исчезал.

Были и другие чудеса: ходил по реке, как по суху; отворялись и затворялись ему двери храма святого Иоанна Богослова, когда он хотел помолиться там; изгонял бесов; исцелял болезни; был прозорлив, – предсказал смерть царя Никифора; обличил лицемерного монаха Гурия и тому подобное. Умер в глубокой старости, 4 ноября [846 г.].

(5 ноября)

Была языческая семья в Финикии: мужа звали Клитофон, а жену – Левкиппия. Они были богатые и знатные люди. К горести их обоих, она была бесплодна, за что муж не только укорял ее, но и бил.

Был там и некий инок Онуфрий. Чтобы не узнали, что он христианин, он сверх иноческой одежды надевал на себя нищенские рубища и так ходил из дома в дом, прося хлеба; а где можно было, и обращал людей к вере во Христа.

Так однажды он дошел и до дома Клитофонова. Левкиппия выслала одну из рабынь, чтобы она затворила дверь: в то время она была особенно огорчена – муж бил ее за неплодство. Но нищий продолжал стоять у ворот. Постепенно она смирилась; велела пустить его в дом свой и дала ему милостыню. Старец же заметил, что она печально вздохнула, и спросил ее об этом.

– Я бездетна, старче, и страдаю неплодием, за это ненавидит меня муж. Уж сколько раз я обращалась к врачам и волхвам, но от них мне нет пользы.

– А какому ты Богу служишь?

– Служу великой богине Артемиде.

– Поэтому-то ты и бесплодна, что надеешься не на Бога, Который может дать плод твоему чреву.

– На какого же Бога могу я уповать, чтобы Он дал мне такую милость?

– Уповай на Истинного Бога Иисуса Христа.

И Онуфрий научил ее вере во Святую Троицу.

– Боюсь, человече, князя Секунда, чтобы он за это не казнил меня, как и многих других галилеян.

– А ты втайне можешь служить Святой Троице, вот и я боюсь угроз мучителя и служу Богу моему втайне, надеясь, однако, спастись благодатию: я – христианин и черноризец, пресвитер. А одеваюсь нищим. Так и ты можешь служить Христу втайне и не лишишься спасения.

– А если я приму веру, отче, муж же мой в неверии останется, то не будет ли моя вера напрасна и безнадежна ради неверного мужа моего?

– Ты сама только получи Знамение Христово, то есть Крещение, и если в вере будешь жить благочестиво, то и сама спасешься и мужа спасешь.

Она, заповедав служанкам молчать, приказала приготовить кадь воды и крестилась. Нищий ушел. До восьми дней после этого она притворилась больной, чтобы это время муж не прикасался к ней.

После восьмого дня ей в видении явился Христос на Кресте и обещал ей дать сына. С того времени она постоянно как бы видела распятого Христа.

Затем вскоре зачала дитя. Когда это открылось и для мужа, он очень обрадовался и сказал ей: «Теперь я знаю, что мы угодили богам: пойдем и принесем жертву им!»

Тогда она сказала ему о Христе: почему бы не поверить и нам? Он дал – дитя.

– А разве ты не слышала о гневе князя и что он без милости мучит верующих в Распятого?

– Но мы будем втайне веровать в Него!

– Но нет никого, кто бы научил нас этой вере!

Тогда она открыла ему все подробно, – и об иноке. Пригласили Онуфрия; и от него крестился и Клитофон.

Когда родился младенец, крестили и его и дали ему имя Галактион. Обучили его наукам. 24-х лет отец решил женить его; блаженная мать к тому времени умерла. Выбрали они красивую невесту Епистимию. Галактион ходил в дом ее, но никогда не целовал, потому что она была некрещеная. Отец ее спросил Галактиона: почему он так огорчает его дочь? А если он не любит ее, то зачем и обручился – жених промолчал. А невесте тайно объяснил причину, что она – не христианка. Епистимия радостно послушалась. И Галактион – так как не было пресвитера – сам крестил ее в реке Кифоре.

Потом он обратил еще одного из рабов тестя своего, по имени Евтолмий, который после сделался черноризцем и написал житие его.

Потом он с женою были мучениками [† III в.] и оставались девственниками. Об этом мы не будем здесь писать: нас интересовало чудо зачатия и тайная вера во Христа Клитофона и Левкиппии.

Значит, и теперь можно скрывать свою веру, – если мы боимся гонений и страданий.

А кому Бог судит, тот и мучеником после стать может.

Молитвами всех их Господи, спаси всех нас!

(11 ноября)

Эти чудеса описывал архиепископ Александрийский Тимофей. А замучен святой был в Александрии еще при Диоклетиане и Максимиане. Когда объявлено было при них гонение на христиан, то Мина, будучи тогда воином, убежал в пустыню, – лучше желая жить со зверями, чем с неверующими.

Прошло много времени. Язычники однажды чествовали какой-то бесовский праздник в Котуанском городе, где прежде служил Мина – собралось множество народа на ристалище: различные игры, конские скачки, борьба атлетов и прочее. Мина, разгоревшись ревностию по Боге, оставил горы в пустыне, пришел на игрища и с высокого места обратился ко всем. Был там и князь (начальник) города, по имени Пирр; он велел схватить Мину.

– Кто ты?

– Я – раб Иисуса Христа.

– Иностранный ли ты, или здешний обитатель? И откуда у тебя такая дерзость?

Святой ничего не ответил ему. А воины из его полка узнали его: «Ведь это – Мина, из полка Фирмилиана!»

Тогда Мина открылся. Начальник города приказал отвести его на ночь в темницу, а сам продолжал праздновать с народом. На другое утро был суд; и стали жестоко мучить Мину, так что текла река крови из ран. Один из предстоявших, по имени Пигасий, стал уговаривать мученика повиноваться начальнику на время: «А после опять будешь служить Богу твоему, а Бог уж не прогневается на тебя за то, что ты один раз принесешь жертву идолам».

Святой же сказал ему:

– Отойди от меня прочь, делатель беззакония! Одному Богу я приношу жертву хвалы. А эта мука кажется мне больше отрадою, чем горькою мукою.

Его стали мучить еще сильнее: повесили на дерево и стали строгать железными крючками.

– Что? – сказал мучитель, – сладки тебе муки? Хочешь, мы прибавим тебе этой сладости?!!

– Не победить тебе меня, мучитель! Мне помогают воины Царя Небесного, которых ты не видишь!

Потом стали мучить его еще более жестоко.

Мученик все терпел. Один из окружающих воинов, по имени Илиодор, сказал мучителю: «Господин! Для твоей светлости не тайна, что христианский род – безумен: муками пренебрегает, как камень бездушный или как дерево, а смерть считает за сладкое питье. Не трудись дольше: прикажи скорее покончить этого ожесточенного христианина!»

Тогда мучитель издал приказ: отсечь ему голову мечом, а тело – сжечь пред всем народом [† 304 г.].

А когда люди разошлись, то некоторые благочестивые верующие собрали кости мученика. После же перенесли их в Александрию и создали на них церковь во имя святого.

Но я теперь занят вопросам о чудесах, а не о страданиях мучеников... Впрочем, их мучения несравненно сильнее действуют на нас, чем самые великие чудеса. И именно на их страданиях возросла Христова Церковь в прошлом: гонения, ссылки, страдания – сильнее действуют и теперь, в наше время.

Чудеса – от Бога, а муки – от страдальцев... Но перейду и к чудесам. Они необыкновенны, но засвидетельствованы несомненно.

Один исаврийский (из Малой Азии) купец прибыл по торговым делам в Александрию. Здесь он услышал о святом мученике Мине и захотел поклониться его мощам. Пришел он в местечко Локсокет и остановился у какого-то человека, чтобы переночевать. А тот обратил внимание на мешочек с деньгами и ночью задушил купца, а тело его рассек на части и сложил в корзину. И потом стал озираться, где бы ему скрыть убитого.

Вдруг является Мина на коне к этому дому, в виде царского воина. И войдя в него, прямо спрашивает: где убиенный гость? Хозяин отрекался. Тогда святой Мина пошел к корзине. Мученик же Мина сложил части тела на свои места и воскресил его, и сказал купцу: «Благодари Бога!» Святой взял мешочек и возвратил его владельцу, говоря: «Иди в путь свой с миром!» А обратившись к убийце, много бил его, а тот просил прощения. Мученик простил его, сел на коня и исчез!

В житии святого Николая Чудотворца сообщается такой же случай с тремя убитыми младенцами, что изображается и на картиночках – икона его.

Шла одна женщина, по имени София, поклониться мощам мученика. На пути проезжал воин. Увидев одинокою женщину, он распалился к ней похотью. София крепко сопротивлялась ему, молясь святому Мине. Святой мученик не оставил ее без помощи.

Воин привязал коня к правой ноге своей и хотел совершить насилие. Но конь рассвирепел и помчался, влача его по земле, – но остановился у церкви святого Мины, а конь все свирепствовал и ржал, пока собрался народ. И воин без стыда признался во всем, и в тот же час конь утих. Воин вошел в церковь, молясь и прося прощения.

Для разумного довольно и этого.

А все же мучения святых – действеннее.

(11 ноября)

Не о чудесах я буду говорить здесь, а лишь отмечу разных святых: первый действовал против иконоборцев, обличая их; побуждал писаниями монахов бороться с ними; держали его в тюрьмах, били и прочее. Умер он в день святого Мины. Преподобный Иларион Далматский¹⁹⁰ [в тот самый день], ходя по вертограду и поя псалмы, вдруг услышал прекрасное пение и обонял чудное благоухание. Воззрев же на воздух, он увидел множество Ангелов, идущих навстречу некоему лицу. Иларион пал на землю и услышал голос: «Это – душа Феодора, игумена Студийского монастыря, много пострадавшего до крови за святые иконы. Ныне же славно она восходит, встречаемая Небесными Силами».

Блаженный Иларион обо всем этом сообщает и другим отцам. Заметили день и час видения; после пришли известия, что так и было.

По смерти святого одна жена вельможи сообщила Софронию, преемнику Феодора Студита, следующее. Внезапно в доме их вспыхнул пожар. И люди никакими средствами не могли потушить его.

– И тогда я вспомнила, что у меня хранится одно письмо, которое недавно пред смертью написал мне преподобный. И мне пришла мысль: бросить это письмо в огонь. Так я и сделала, говоря: «Святый Феодор! Помоги мне в беде!» И тотчас же все увидели, что свирепая сила огня ослабела и кончилась дымом.

Но вот что поучительно нам и знаменательно. Патриарх Тарасий Константинопольский († 806), бывший сенатором и царским советником, действовал больше путем мирным. Он убедил и царицу Ирину, вместе с сыном ее, малолетним Михаилом, созвать VII Вселенский Собор в Никее (787 г.), на котором и утверждено было иконопочитание.

И оба эти угодника прославлены Церковью как святые. Одно дело – личное благочестие и подвиги, как у Феодора Студита: это – более свободный путь. И другое дело – у предстоятеля Церкви, ответственного за Церковь. Он должен быть мудрым, как змий, как сказал Господь ученикам (ср.: Мф. 10:16).

(12 ноября)

Родом с Кипра, сын князя. Родители принудили его жениться, и он имел детей. Но скоро дети умерли, а потом и жена. За все это он возблагодарил Господа и стал еще благочестивее жить, в молитве и посте. Но особенно он отличался милостивостью к бедным; и за это люди почитали и любили его. Когда освободился Александрийский патриарший престол, то царь Ираклий пожелал видеть его Патриархом, хотя он сам и не хотел этого.

В начале своего пасторства он поручил переписать «господ своих» по всей Александрии. «Кто они?» – спросили его. – «Те, которых вы называете убогими и нищими – они господа мои: потому, что они после отшествия могут принять меня в вечные обители». Экономы переписали 7500 человек. И всем им святитель установил церковный оброк на дневное пропитание. Персы тогда воевали против Сирии, сожгли Иерусалим, взяли пленных. Иоанн послал корабли с пшеницей и золотом для выкупа.

Однажды он служил Литургию и вспомнил про одного клирика, который огорчился от Патриарха. Отступив немного от престола, он вспомнил слова Евангелия: Если ты принесешь дар свой к алтарю и вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь тут дар и пойди сначала примирись с ним (ср.: Мф. 5:23–24). И он отошел от престола и призвал того клирика и упал к ногам его, прося прощения. Ужаснулся и клирик, упал святому в ноги и просил простить его.

Непрестанно он думал о смерти; и повелел сделать ему гроб, но не доконченный; и всякие праздники просил строителей приходить к нему и говорить ему: «Гроб твой, владыка, доныне еще не докончен; прикажи докончить».

За умерших часто сам совершал Литургию и говорил, что это очень помогает им.

Весьма не любил осуждения, особенно – иноков.

Одна женщина имела на себе тяжкий грех и от стыда боялась исповедать духовникам. Пришла к Патриарху и сообщила ему об этом. Он советовал ей написать ему на бумаге. Она так и сделала; но, запечатав, просила и его не читать письма. Через пять дней он скончался, не успев прочитать письма. Это еще больше огорчило ее. Письмо было за печатью. Когда она получила его обратно и вскрыла, то все ее письмо было чисто. А вместо было написано: «Ради раба моего Иоанна, грех твой загладился».

И женщина обрадовалась и величала святого. Великое чудо! Жил он в VII веке.

Но припомним слова апостола Павла: если я раздам вся имения свои и если предам тело мое на сожжение, любви же не имею, то нет мне никакой пользы (ср.: 1Кор. 13:3).

Любовь, следовательно, выше и мученичества. И Златоуст говорил, что раздоры в Церкви не заглаждаются и мученическою кровию.

(13 ноября)

Светские писатели, описывая жития святых, нередко изображают их по-мирскому: где учились? о чем проповедовали? какие политические течения тогда были? какие ереси они опровергали? почему их изгнали? и прочее. Конечно, и это нужно и можно описывать.

Но, – говорит апостол Петр, – есть еще потаеный (сокровенный) сердца человек (1Пет. 3:4). И Сам Господь сказал: Царствие Божие внутрь нас есть (ср.: Лк. 17:21). И святые ведут работу именно внутри души, и велики они бывают этой внутренней работой, от которой зависит потом и внешняя. А эта работа их – духовная благодатная, во Святом Духе, и одухотворяющая их, делающая их святыми, – от имени Святого Духа.

Поэтому святые люди велики своею внутренней жизнью, которая проявляется потом в их чудесах: так и должно быть – они живут уже в ином мире, в мире чудес.

И когда читаешь жития их, естественно хочется видеть в них не столько обыкновенные человеческие действия, сколько благодатные сверхъестественные проявления.

И Церковь канонизирует святых не столько за житие их и дела, сколько за чудеса. Впрочем, бывало и иначе иногда.

Это мне особенно хочется сказать про святого Иоанна Златоуста. Читаешь светских людей, и пусто бывает на сердце. Прочтешь святого Димитрия Ростовского, опытного духовного писателя, – совсем другое впечатление: святой – вырастает перед вами.

И мы будем описывать чудеса его.

Да, нас теперь интересует именно эта сторона.

«Имение, – говорит святой Димитрий, – от Бога учения дар и Святого Духа благодать, в апостолах действовавшую». И в начале еще его служения было ему видение апостолов Иоанна и Петра, которые подали ему руку общения, знаменовали его крестом, поцеловали его и исчезли. Так говорит об этом подвижник монастыря Иоихий, прозорливый старец, когда там жил инок святой Иоанн.

И никто, кроме святого Димитрия, никогда не говорил об этом видении. А оно – так радостно и поучительно именно в начале его писательских работ. Впоследствии ученик святого Патриарха Прокл (один из преемников Златоуста по Константинопольской Патриархии)¹⁹¹, видел святого апостола Павла, который на ухо говорил святому, как объяснять ему Послания Павла. И это было много раз.

После, когда его поставили Патриархом в Константинополе, во время одной проповеди его, бесноватый пал на землю и кричал ужасным голосом. Блаженный Иоанн велел привести его к себе, сотворил над ним знамение креста и изгнал беса. Это видел царь и весь народ.

Восстал против святого Златоуста и святой Епифаний Кипрский¹⁹²; могут и святые иногда согрешить, – особенно по неведению. Патриарх написал ему письмо: «Брате Епифание! Слышал я, что ты дал согласие на изгнание мое. Так знай, что ты не увидишь больше престола твоего». А Епифаний ответил ему: «Страстотерпче! Будучи обижаемым, крепись! Но и ты не дойдешь до того места, куда и тебя выгонят».

И сбылось пророчество обоих: Епифаний, прожив немного в Константинополе и видя, что хотят неправедно осудить Златоуста, тайно уплыл в Кипр, а на пути скончался.

Златоуст же, отправленный во вторую ссылку, не дойдя до нее, умер. Сосланный в Питиус (нынешняя Пицунда) на берегу Черного моря, он опять сподобился видения святых апостолов Петра и Иоанна, которые сказали ему: «Мы посланы к тебе от общего Владыки нашего Иисуса Христа, да поможем тебе и утешим тебя в страданиях и трудах твоих. Возвещаем тебе великую радость: спустя немного дней отойдешь к Господу Богу». И подали ему нечто снедное, говоря: «Прими это и снеждь! Больше уже не будешь нуждаться в пище в этом мире, – пока не предашь душу в руце Божии». Иоанн взял это, съел и обвеселился.

Явившиеся удалились.

Это видели два пресвитера и один диакон, которые добровольно пошли с ним в изгнание.

Дошли до местечка Команы, близ которого была церковь во имя священномученика Василиска, епископа Команского¹⁹³, пострадавшего еще при царе Максимиане в Никомидии вместе с пресвитером Антиохийским¹⁹⁴. Он явился ночью святителю Божию и сказал ему:

– Уповай, брате Иоанне! Завтра оба будем вместе!

Он же явился к пресвитеру этой церкви и сказал:

– Приготовь место брату Иоанну: грядет бо к нам.

Утром святой просил воинов подождать до пятого часа дня (по-нашему 11-го утра). Но они не согласились. Путь же был по воде. В короткое время они проплыли около 30 стадий (пять-шесть верст), но оказались опять у церкви святого Василиска. Иоанн снова просил их, чтобы они пождали, пока он помолится. Вошел в церковь. Переменил все одежды, до сапог включительно. Совершил Литургию. Причастился Святых Таин. Затем, простившись со всеми, возлег, сказал: «Слава Богу за всё», перекрестился, произнес: «Аминь». И предал дух свой Богу в самый день Воздвижения Креста Господня: всю жизнь свою он носил на себе крест, распинался миру, сораспинаясь Христу (умер в 407 г.; родился в 347 г.). И был погребен в той же церкви, вместе с мучеником Василиском.

После враги Златоуста были наказаны Богом за свое хуление великого святого – и это должно отнести к чудесам в честь его.

Аделфий, епископ Аравийский, который братски принял святого Златоуста в первое изгнание его в Кукуз, после преставления его со слезами просил Господа открыть ему загробную участь его. И однажды во время молитвы его был в восхищении: некий светлый юноша показывал ему всех святителей и учителей. Но Иоанна здесь не было. И он возвращался оттуда печальным. И стоявший при вратах сего светлого места сказал ему: «Иоанна ли мнишь, проповедника покаяния? Его не может видеть человек, живя в теле: ибо он предстоит Престолу Божию, который окружают Херувимы и Серафимы». Аделфий обрадовался.

Таково учение Димитрия Ростовского, которого и память ныне (21 сентября).

(14 ноября)

Защитник православия; проповедник благодати; обличитель еретика Варлаама; учитель Фаворского света. Умер в 1357 году. Прославляется в воскресенье 2-й недели Великого поста. Сын благородных родителей. Воспитанник Афона. Архиепископ Солунский.

Но житие его полно и чудес.

Ему являлась Дева Мария и взяла его под Свой покров, когда он был еще афонским монахом.

Изгонял бесов.

Сподобился Божественных откровений.

Исцелял больных.

Прозрел будущее.

Его именовали еще при жизни: богоносцем, святым пророком, бескровным мучеником, Христовым апостолом.

Претерпел множество скорбей: попал в плен к магометанам. Враги хотели убить его. 23 года был преследуем еретиками. 30 лет епископствовал в Солуни. Там и теперь лежат его мощи, коим поклонился и я в 1921 году.

(15 ноября)

Они доселе почитаются покровителями новобрачных. И вот почему: двоих замучили в царство Диоклетиана и Максимиана в Едессе [† 299–306 гг.]. Мощи их почивали в граде том. Там жила целомудренная вдовица София. Она была и благонравна душою и красива лицом. При греческих православных царях персы угрожали Едессе. Было послано войско защитить город. Среди воинов был гот, который квартировал у вдовицы; и увидел красивую дочь ее, увлекся ею и просил выдать за него замуж. Но мать не хотела, да и не знала, не женат ли уже он? Гот обманчиво уверял, что он холост. Наконец мать согласилась. Но она привела гота к мощам святых мучеников, чтобы он поклялся пред ними, что говорит правду и не обидит Евфимию.

И только при приближении к своему дому заявил ей, что у него есть жена, а Евфимия будет ее рабой. Евфимия должна была, под угрозой убийства, повиноваться. Но жена гота подозревала его в связи с девушкой. А она всегда молилась святым трем мученикам о помиловании ее. Но у нее скоро родился сын, лицом похожий на гота.

Жена его решила убить отроча. В отсутствие его матери она влила в уста его яд и он скончался. Воротившаяся Евфимия приготовила к погребению дитя, – увидела, что из уст его течет пена, и она догадалась, что жена гота отравила дитя. Взяв шерсти, она обтерла ею уста ребенка и спрятала до времени.

Несколько дней спустя гот устроил для друзей вечерю. Когда нужно было подать чашу госпоже, Евфимия вымочила шерсть в вине и подала ей. Сродники и знакомые гота заподозрили рабу. И на седьмой день решили живой похоронить ее в том же гробе, где была похоронена и жена. Уже черви кишели там, и смердела нестерпимая вонь. Ко гробу привалили камень и <приставили> стражу.

Каков был ужас для Евфимии!

И она горячо взмолилась Богу и трем покровителям своим – спасти ее. И явились во свете святые Гурий, Самон и Авив. Она обрадовалась и заснула.

Во время сна она всемогущей силой Божией, за молитвы мучеников, была перенесена в город Едессу, в храм их. Удивляясь, она наконец поняла, что теперь она в своем городе. Подошел к ней пресвитер, пришедший совершать службу, и Евфимия рассказала ему все о своей участи. Пресвитер пришел в ужас и вызвал ее мать Софию. Та сначала тоже ужасалась, потом упала на шею дочери. И обе плакали от радости.

Спустя некоторое время враги напали на Едессу снова. Греческий царь, как и прежде, прислал свое войско. И там оказался опять тот же гот. Пришел он к Софии и на вопросы ее, как живет дочь и как родила младенца, – ответил весело:

– За твои молитвы доехали благополучно. Евфимия родила мальчика; целует тебя. И если б не такое экстренное дело, то твоя дочь и с отроком пришла бы со мною и утешили бы тебя. Но еще придет она к тебе в другое более удобное время!

К этому времени в дом Софии собралось много родных и знакомых. Евфимию вывели из внутренней клети. Все вскрылось. Гот сделался как мертвец. Его заперли в комнату, приставили стражу. Написали обо всем случившемся епископу Евлогию. Епископ с клиром пошел к воеводе и велел прочитать письмо. Выслушав, он пришел в ужас и удивление. И тотчас приказал привести к себе гота и Софию с Евфимией. И прочитал письмо.

– Истинно ли все это? – спросил воевода.

– Истинно! Ничто не ложно! – ответил тот.

– Окаянный! Убийца! Как ты не побоялся Бога? Как не устрашился клятвы пред святыми мучениками? Как не пощадил девицу? Прими же достойную казнь по делам своим! И издал приказ отсечь главу ему и тело сжечь.

Епископ же стал просить его помиловать гота. Но воевода сказал:

– Боюсь помиловать сделавшего такое зло, – чтобы не прогневать святых мучеников, которых преобидел этот клятвопреступник!

И казнь была приведена в исполнение.

Какое страшное событие! И какое, действительно, великое, непостижимое чудо!

Слава Всемогущему Богу и святым Его!

Дивен Бог во святых Своих (Пс. 67:36)!

(23 ноября)

Святой Амфилохий был двоюродным братом святого Григория Богослова: их матери были родные сестры. Василий Великий был другом обоих.

Он был очень ученым. Сначала он был адвокатом. Но один подзащитный представил свое дело ему ложно, и это доставило ему много неприятностей. Тогда он по совету святого Григория Богослова ушел вместе с отцом своим в пустынь и стал монахом, подвизаясь сорок лет в пещере.

В это время умер епископ Иконийский. Ангел явился ночью и сказал ему: «Амфилохий! Иди в город и паси духовные овцы». Но он не хотел этого. Ангел явился во вторую ночь, добавив: «Бог вручает их тебе».

Но Амфилохий думал, что это прелесть вражия (см.: 2Кор. 11:14). В третью ночь Ангел воззвал его:

– Встань от ложа своего!

Он быстро встал и говорит ему:

– Если ты Ангел Божий, станем оба на молитву!

Они стали оба.

Потом Ангел взял его правую руку и повел в близлежащую церковь. Двери ее растворились сами собою. Вшедши в нее, святой Амфилохий увидел великий свет и множество мужей в белых одеждах. Это были Ангелы. Они ввели его в алтарь, дали ему в руки Евангелие, говоря: «Господь с тобою».

Светлейший из них сказал:

– Помолимся все!

И стали говорить:

– Святая Благодать поставляет нашего брата Амфилохия во епископа граду Иконийскому, помолимся о нем, да пребудет в нем благодать Божия! И, подавши ему мир, стали невидимы.

Когда наступил день, он со страхом пошел в свою пещеру. На пути его встретили семь епископов. Они снова повели его в церковь, чтоб хиротонисать; тогда святой Амфилохий рассказал им все совершившееся. И они не дерзнули второй раз посвящать его. И святой Василий Великий потом писал ему: «Не сетуй на тяжесть, превышающую твои силы: с тобою несет ее Сам Господь. Возверзи на Него свою печаль (ср.: Пс. 54:23)!»

И отвечал ему на канонические вопросы, что соблюдается и доныне.

Боже! Какие великие столпы были в церкви: Василий, Григорий, Амфилохий, Златоуст! Были же!

Вкратце упомяну об одном слове его для нас, грешных, утешительном, – что никогда не должно отчаиваться кающемуся.

Святой Амфилохий стоял незаметно в храме. Пришел согрешивший монах и начал горько каяться. А сзади его стал диавол и начал обвинять Бога в несправедливости:

– Неужели Ты опять простишь этого?! Сколько раз он обещал Тебе исправиться! Клялся! И опять вот согрешил! Неужели Ты снова примешь его? Где же Твоя правда?!

И послышался голос:

– А принял ли бы ты его, если бы он опять согрешил?

– Принял, – сказал диавол.

– Как же Мне не принять его кающегося? Я за него отдал Сына Своего!

Диавол снова стал обвинять монаха, что это уж не первый случай, и дальше он опять будет грешить.

Тогда голос сказал:

– А кроме всего знай: Я – Господь и имею власть прощать грешников!

И монах тут же упал мертвый.

Это видел святой Амфилохий своими глазами.

Слава Милосердному Господу за жертву Сына Его!

(24 ноября)

Ей в видении явилась Сама Пресвятая Дева и представила ее Сыну Своему. Он принял ее в невесты Себе и даровал ей перстень. И с того времени возгорелась в ней Божественная любовь. Новый царь Максимиан написал обращение ко всем ученым людям, чтобы они могли опровергнуть Екатерину, так как она была очень мудра. Но перед этим явился ей Архангел Михаил и повелел ей не бояться их. И святая Екатерина всех их опровергла, а иные обратились даже ко Христу и сподобились мученичества.

Потом стали мучить ее самою. Ее обнажили и били воловьими жилами два часа. Потом отвели святую мученицу в темницу. Там ей явился Христос снова и укрепил ее; и красота ее возвратилась. Потом ее мучили на четырех колесах с гвоздями, из которых два вертелись в одну сторону, а два – в обратную. Но Ангел Господень раздробил их. Тогда обратилась ко Христу сама царица и была замучена и казнена мечом. Обратился и воевода Порфирий с 200-ми воинами. А потом отсекли ей голову [† ок. 305–313 г.]. Ангелы перенесли тело ее на гору Синайскую, где мощи пребывают и доселе.

(26 ноября)

Столпники – особый род подвига: они стояли на высоких столпах много лет, молясь Богу. И они не только достигали святости, но сподоблялись чудесных дарований: прозорливости, исцеления болезней, изгнания бесов. Над святым Алипием много раз появлялся огненный столп, иногда днем, а иногда – ночью. Много чудес сотворил он. За 14 лет до его кончины поражены были обе ноги, так что он уже не мог стоять, но лежал на одном боку до преставления своего.

* * *

Р.S. Думаю, что в этот день я первый раз был с товарищами-студентами на службе угодника Божия, отца Иоанна Кронштадтского. И читал (вернее же сказать: кричал!) канон преподобному Алипию, как живому: «Преподобие отче Алипие! Моли-и-и Бога о нас».

После же Литургии он мог выходить только через правые двери алтаря, садился на извозчичью пролетку в саду. Потом сторожа быстро открывали ворота, и пролетка мчалась. Но один человек бросился-таки в нее, но не был сбит. Я закрыл глаза: «Ой, ой! Убит, убит!» А стоявшая около старушка спокойно говорит мне: «Батюшкины колеса не убивают, а исцеляют!»

И человек поднялся! Вот так вера – и у отца Иоанна, и у народа!

(29 ноября)

В Лествице святого Иоанна Лествичника рассказывается про него следующее.

Жил старец ленивый и злонравный. Он имел ученика по имени Акакий (по-русски – «беззлобный»). Он был прост душой, но разумен умом. Старец не только словами огорчал его, но и наносил ему раны. «Я, – говорит Иоанн Синаит Иоанну Лествичнику, – нарочно встречался с ним и спрашивал:

– Ну, как нынешний день?

– Как пред Богом: мне хорошо!

И он показывал то синяки под глазами, то шею, а иногда разбитую голову! И я говорил ему:

– Хорошо, хорошо! Терпи, брат! Это во спасение тебе будет!

Так он терпел девять лет. Перед кончиной, мало поболев, умер. Спустя пять дней, старец пошел к некоему великому отцу и говорит ему:

– Отче! Акакий, мой ученик, умер!

– Не верю, – ответил тот.

Пошли ко гробу. Отец вопросил:

– Брат  Акакий! Ты умер?

Из земли раздался ответ:

– Нет, отче, не умер! Делателю послушания невозможно умереть!

Старец, услышав это, ужаснулся, пал на землю со слезами. Потом попросил у игумена келию вблизи гроба, затворился в ней и, много подвизавшись, отошел к Богу».

(1 ноября)

Есть еще особый лик угодников Божиих – бессребреники: они получили от Бога дар врачевать болезни, изгонять бесов и скотам помогали. И не столько лекарственными травами помогали, сколько силою имени Божия. Денег за это не брали, почему и прозваны были от верующих бессребрениками. И по смерти своей прославлены были разными чудесами.

Таковы были и родные братья Косма и Дамиан. Мать их, вдова Феодотия, воспитала их в благочестии, и они обучились врачебному искусству. Вот немногие чудеса их.

Некая женщина по имени Палладия много лет лежала на одре болезни. Святые исцелили ее. В благодарность она упросила хоть одного, взять три яйца, во имя Святой Троицы, пришла тайно к святому Дамиану и закляла его Богом взять их. И ради этой клятвы он взял. Но Косма, узнав об этом, пред кончиной своей завещал людям не класть рядом с ним Дамиана, как нарушившего заповедь Господню.

Когда умер и он, люди недоумевали: как быть? Вдруг прибежал верблюд, который прежде был бесноватым и исцелен святыми, и проговорил человеческим голосом, дабы и Дамиана похоронили близ Космы. И оба были погребены в местечке Фереман [† III в.].

Вспоминается и такой случай из жизни преподобного Феодора из галатийского города Сикея, прозванного Сикеотом¹⁹⁸. Он заболел и приблизился к смерти, но считал себя не готовым к отшествию. А над его постелью висел образ святых Космы и Дамиана. И он стал молить их оставить еще живым. И вдруг они исчезли с иконы.

Потом возвратились на нее и объявили ему, что Бог даровал ему еще 15 лет жизни. Впоследствии он был епископом Анастасиевским.

Мы просмотрели один лишь месяц, ноябрь, и выбрали из него часть чудес святых. Тут есть и святители, и мученики, и пустынники, и преподобные, и столпники, и бессребреники. В других месяцах есть еще юродивые, благоверные князья, пресвитеры, трудолюбцы и прочие.

Но для нашей цели достаточно и одного месяца – тут мы видим чудеса: и воскресения мертвых, даже разрубленных на части, – и ходящих по водам, как по суху, – и становившихся невидимыми для людей, когда те хотели этого, – и мучеников, коим являлся Христос, – и преподобных, которым служили Ангелы, – и хиротонисанных Небесными Силами, – и изгонителей бесов, – говорящих животных, – прозорливых, – и отвечающих из гробов, – и переносимых через тысячу верст из заколоченного гроба, – и перстни, данные в видении Христом, – и силу крестного знамения, чудесную молитву, – исчезновение святых из икон, – явление Богородицы, – и значение милостыни, – и восшествие на небо душ усопших, – и перенесение святых по воздуху, – и скрывание мучеников от гонителей, – и знание имен прежде неизвестных лиц, и так далее. Каких еще нужно чудес больше?

Все наши случаи – о коих мы писали выше – ничтожны пред этими делами святых Божиих! И только не желающие знать отрицают их! Бог им Судья!

Мы же славим Бога, дивного в чудесах!..

АМИНЬ.

1930–1955 гг.