Церковное красноречие и его основные законы

В гомилетике первый пункт, требующий особенно точного определения – понятие о проповеди. От установления такого или иного понятия о проповеди зависит дальнейшее развитие гомилетических правил, и если в определении понятия о проповеди замечается неполнота и неточность, то это не может не отражаться невыгодным образом на построении науки и на характере её руководственных наставлений, а через это посредственно, если гомилетика хочет быть наукой влиятельной, и на самом характере проповедничества, – на проповеднической практике.

Что же такое церковная проповедь?

В гомилетике Амфитеатрова проповедь называется церковным собеседованием, и самые проповедники беседовниками. Это слово „собеседование“ он считает основным словом для означения церковных поучений, и в введении в гомилетику, в одном из параграфов, делает замечание, что если он в своей системе и будет употреблять другие слова для наименования церковной проповеди, они не должны вносить иного смысла, а будут значить одно и то же со словом собеседование². Такого же названия держится его преемник по кафедре протоиерей Фаворов, изложивший содержание гомилетики своего предшественника применительно к школьному употреблению её в качестве учебника. Он назвал свою учебную книгу по гомилетике „Руководством к церковному собеседованию“. Фаворов совершенно верно говорит, что, „называя церковное проповедование слова Божия собеседованием, мы заранее определяем этим общий отличительный характер церковной проповеди, и вместе с тем обозначаем содержание и характер самой науки о проповедничестве“³.

Нам кажется, название проповеди собеседованием не выражает точно существа и характера её и не обнимает всех видов её. Проповедь не собеседование, а речь к народу и перед народом. Собеседованием если была она, то только в первые времена христианства, когда в небольших общинах, при собрании верующих, не один говорил, при молчаливом внимании прочих, а многие могли вступать в беседу с главным наставником – руководителем беседы, прося у него разъяснения, высказывая перед ним недоумения, предлагая дополнения к сказанному другим, заправляющим беседой. А ныне проповедник выступает перед обществом или своими пасомыми, как оратор, и народ слушает его речь, как слушают обыкновенного оратора, и никто из народа не прерывает его речи и не вступает с ним в беседу. Отсюда, по форме, проповедь подпадает под понятие ораторства и составляет вид ораторских произведений. У нас под ораторством привыкли разуметь речь искусственную, отличающуюся внешним изяществом изложения. Такое понимание ораторства выражено и в гомилетике Фаворова⁴. Смотря на ораторство с такой точки зрения, находят неудобным роднить с ораторством проповедь, которая отличается и должна отличаться евангельской простотой. Но ораторство в существе самое естественное явление в ряде словесных произведений, и внешнее изящество стиля отнюдь не главное и не отличительное его качество. В разряд ораторских произведений входят произведения разного характера и достоинства, и сила ораторства не во внешней искусственности, а во внутренней энергии и правде слова, и она часто проявляется более в простом, чем внешне-искусственном слове. Но мы далее объясним сущность и главные законы ораторства, а здесь делаем предварительные замечания о нем, чтобы устранить излишние опасения видеть в проповеди вид ораторства.

Переходя далее к частнейшему определению понятия о проповеди и указанию видового характера её, отличающего ее от других родов ораторских произведений, что дается её содержанием, мы видим в проповеди речь или живое свидетельство о нашем спасении и о средствах к его достижению, основывающееся на слове и повелении Господа Иисуса Христа. Господь Иисус Христос совершил дело нашего искупления; явившись в мир для совершения божественного домостроительства о нашем спасении, Он принес падшему, погибающему, находящемуся под клятвой гнева Божия, роду человеческому весть о спасении. Его проповедь у евангелистов называется евангелием о царствии Божием (Мф.4:23; Мк.1:14). Он возвещал о наступлении этого царствия Божия, наступлении нового лета Господня приятного (Лк.4:19), и приглашал всех вступить в это царство, где каждый из нас может получить не только спасение, но и блаженство, – блаженство вечное. Для вступления в это царство Он указывал путь покаяния (Мк.1:15; Мф.4:17). А для достойного пребывания в этом царстве Он требовал веры и жизни по вере, жизни святой, богоугодной, согласной с волей Божией.

Принеся весть о спасении и проповедуя Евангелие о царствии Божием, Господь повелел сначала апостолам, а в лице их всем их преемникам, неумолкаемо проповедовать это Евангелие, возвещать о царствии Божием и об условиях вступления в это царство и пребывания в нем, и проповедь наша есть не что иное, как продолжение и раскрытие евангельского слова Христова. Слово апостолов, как мы видим из книги Деяний Апостольских, было словом о покаянии и спасении. Покайтеся, и да крестится кийждо вас во имя Иисуса Христа во оставление грехов.... Спаситеся от рода строптиваго сего (Деян.2:38, 40), говорил апостол Петр в день Пятидесятницы, после сошествия Святого Духа на апостолов, при первом обнаружении Церкви Христовой, и эту проповедь он и другие апостолы продолжали неизменно во все время своего служения (Деян.3:19–20; Деян.5:30–32; Деян.13:38; Деян.17:30–31), во исполнение повеления Христова (Деян.10:42–43; Деян.20:24).

Проповедь, как частная речь, не обнимает всего Евангелия о спасении и о средствах его приобретения. Но всегда, какого бы частного предмета она ни касалась, она имеет или должна иметь непосредственную связь с этим главным и средоточным пунктом христианского учения. Утеряв связь с ним, она перестает быть проповедью христианской.

Проповедь таким образом есть возвещение евангельского учения о нашем спасении в живой речи перед народом. Этим понятием указываются в проповеди две стороны, с которых она может быть рассматриваема: 1) сторона ораторская, – как речь к народу, она является видом ораторских произведений и не может не подпадать законам, обязательным для всякого рода ораторских произведений, – 2) сторона церковно-религиозная, по которой она является выполнением религиозного служения, возложенного Господом на апостолов и их преемников, – продолжением и раскрытием Евангелия, возвещенного Господом Иисусом Христом.

С этих двух сторон мы будем уяснять основные гомилетические законы, которым должен подчиняться проповедник в своей практике.

Под ораторским красноречием мы разумеем более или менее сильное выражение наших желаний, мыслей и чувств, в живой речи перед собранием народа, вызываемое влечениями сердца, потребностями минуты и нуждами народа, и имеющее в виду благо этого народа.

Красноречие, как мы заметили выше, не есть искусственное явление в ряде словесных произведений. Оно естественно является на почве обыденной жизни нашей, и проявление его вы можете видеть всюду. Оно имеет аналогию с обыкновенным возвышением голоса нашего, в виду каких либо обстоятельств, действующих на наши нервы. Положим, беззаботно идет человек по дороге, не замечая явной опасности, ему угрожающей: желая предостеречь его, мы, возвышая голос, заявляем ему об опасности, ему угрожающей. Или, упал кто в воду, и ему грозит потопление: мы криком хотим дать знать близ стоящим об этом, желая, чтобы пришли на помощь утопающему. Человек, по требованию самой природы, вынуждает свое слово и свой голос отвечать каждой потребности сердца. От частных, единичных случаев, нами указанных, перенеситесь мыслью к представлению более широких кругов, более важных и значительных жизненных интересов, касающихся судьбы или счастья целой массы людей, и вы увидите, как из обыкновенной речи возникает речь красноречивая. Вот отечество в опасности, и нашим согражданам угрожают большие беды, а они предаются полной беспечности, не думая об опасностях, висящих над их головой. Вот невинность стеснена и страдает, а зло торжествует и посмеивается над страданиями невинности. Вот общество, наши ближние падают в глубину нравственного развращения, для них гибельного, и требуют отрезвления и возвращения к своему дому. Настоящее дурно, будущее страшно. Там настоятельно требуется защита, в другом месте предостережение, наставление, руководство, в третьем утешение и поддержка. Такие и подобные обстоятельства зовут способного человека к служению ораторскому, к такой речи, которую мы называем красноречием. Избранный, своим званием или стремлением внутреннего чувства побуждаемый, в нарочитые минуты является перед собранием своих собратий, и с известной долей одушевления, вызываемого и возбуждаемого в нем положением вещей, выражает и раскрывает перед ним то, что считает полезным или необходимым для него. Собрание народа видит в нем одного из среды своей, близко сочувствующего ему, прислушивается к его слову, и ораторское слово падает на почву сердец человеческих и сопровождается более или менее заметными практическими результатами. Вот объяснение возникновения того, что мы называем красноречием, и отсюда понятны существенные свойства красноречия и те главные требования, какие должен выполнять оратор.

1) Для того, чтобы состоялось ораторское произведение, и обыкновенная речь возвысилась до степени речи красноречивой, первее всего требуется более или менее возбужденное состояние духа человека-оратора. Это возбужденное состояние может быть вызвано представлением опасности, заблуждения, гибели лица или общества, или представлением какого-либо радостного явления или торжества. В состоянии возбуждения из груди или уст человека выливается слово более сильное и энергичное, чем какое слышится при обыкновенном разговоре. Источник ораторства таким образом есть внутреннее одушевление человека.

2) С одушевленным энергичным словом оратор является публично перед народом, и ему сообщает свои мысли, опасения, советы, надежды. Отсюда публичность и общественный характер красноречия: кабинетное рассуждение, старающееся исчерпать полноту какого-либо частного предмета, и не направленное прямо к публике, как бы ни было хорошо составлено, никогда не будет красноречивым произведением. Человек, выступающий на кафедру, но замыкающийся в круг своего предмета, и при этом опускающий из внимания своих слушателей, и не обращающийся к ним, перестает быть оратором.

3) Являясь перед собранием слушателей с более ни менее одушевленным словом, оратор естественно рассчитывает на внимание к себе и к предмету своей речи. Он хочет и ставит целью для себя передать этому собранию что-нибудь необходимое, полезное, благотворное для него в каком-либо отношении. Отсюда живой, общественный интерес предмета речи красноречивой. Оратор может и должен говорить о том, что имеет важное значение для известной массы слушателей, что их более или менее занимает или должно занимать, и в чем они, по предположению оратора, должны принимать непосредственное, живое участие. О пустой, малозначительной вещи, о вещи чуждой и сторонней для народа, говорить нельзя оратору.

4) Оратор, выступая с речью, имеет в виду определенную цель, которой хочет достигнуть, и к которой своим словом старается направить своих слушателей. Он поставляет своим долгом произвести впечатление на слушателей, заставить их принять решение, желательное ему, кажущееся ему полезным или необходимым для слушателей, в виду их блага. Ораторство или ораторская речь есть своего рода борьба. У оратора непременно есть клиент, которого он хочет защитить, есть враг, которого он хочет поразить. Этим клиентом и врагом может быть не определенная личность: клиентом оратора может быть благо народа, которому он говорит слово, врагом – опасности, ему угрожающие, грех, влекущий его в погибель. И враг и клиент могут совмещаться в одном и том же человеке, при двойственности начал, управляющих нашей волей, при частой смутности представлений о нашем существенном благе у большинства людей. В нашей природе две души обыкновенно борются между собой, – одна, стремящаяся к высшему благу, следующая закону ума, боящаяся уклониться от требований долга, а другая, влекущая нас долу, чувственная, своекорыстная, повинующаяся страсти. Дело оратора помочь душе высшей в нас одержать победу над стремлениями низшими, чувственными, в существе гибельными для нас. Так понимает ораторство Теремин, а он свое воззрение подтверждает примером двух образцовых ораторов, – Димосфена и Массильйона, в произведениях которых видел идеал ораторского совершенства. У них каждая речь – борьба, которую они вели превосходным оружием, с великой силой и искусством, и борьбу эту они вели со своими слушателями, которых заставляли преклоняться перед их словом. Не в том полагали они свою задачу, чтобы раскрыть истину, а в том, чтобы устранить препятствия, мешающие принятию этой истины, приведению в исполнение такого или иного решения. В этом существенное отличие речи ораторской, с одной стороны, от сочинения ученого, теоретического, а с другой, от произведения художественного. В ученом, теоретическом сочинении автор сосредоточивает все свое внимание на своем предмете, и представляет обстоятельное исследование по известному вопросу, чисто объективным образом, не отвлекаясь от него в своей работе необходимостью приспособления к слушателям, и не задаваясь практическими целями. И в художественном произведении поэт выражает свое чувство или рисует идеал без всякой практической тенденции; напротив, такая практическая тенденция, если бы она руководила поэтом, повредила бы его работе. Чистое искусство совершенно свободно от практических целей; только низшим, прикладным искусствам усвояется служение практической пользе человека или общества.

5) Ораторство называют действованием в слове. Когда говорит оратор, он так же действует словом, как другой действует мечом или другим каким-либо орудием. Он является общественным деятелем в полном смысле этого слова. Он вовне, в среду, его окружающую, переносит то, что считает ценным достоянием своего духа, и что добыл внимательным размышлением; посредством своего слова он хочет передать другим свои воззрения и желания, – передать с тем, чтобы они, будучи усвоены другими, перешли в жизнь и осуществились в практической действительности. В виду действенности ораторского слова, направленного к упорядочению практической жизни, и дающей желательное оратору направление, Квинтилиан называет ораторскую речь царицей вещей (Regina rerum oratio), и говорит, что красноречие (конечно, в устах истинного и благонамеренного оратора), способствующее водворению правды и счастья между людьми, самый драгоценный дар из всех, какими боги наградили смертных“⁵.

6) Работа оратора более сложная и требует большего напряжения сил, большей душевной энергии, чем работа ученого мыслителя-теоретика и работа поэта. От теоретического, ученого произведения требуется здравая, светлая мысль; здесь весь труд возлагается на умственную силу, на рассудок. Твердое, более или менее обширное, знание и основательное суждение составляют главное достоинство теоретических сочинений, и не представляется притязаний ни на что, кроме спокойного исследования и раскрытия предмета. В ораторском произведении выполнение этого требования недостаточно. Здесь тоже нужна здравая, светлая мысль; нужно и хорошее знание вещи, о которой говорит оратор; но этого одного мало для совершенства и надлежащего действия ораторского произведения. Здравая мысль в ораторском произведении не может или не должна являться в виде холодного, отвлеченного рассуждения. Она должна пройти через горнило сердечного одушевления и согрета чувством. Иначе она слабо подействует или вовсе не подействует на слушателей. В ораторском произведении могут быть желательны поэтические картины. Воображение призывается на служение оратору, чтобы прозрачнее и впечатлительнее представить истину и приблизить ее к воспринимающей силе слушателей. Но писать картины для услаждения слушателей только, допускать игру воображения и предаваться излиянию чувства без всякой посторонней цели, как делает поэт, – оратор не может. Это прямо противоречило бы его характеру и назначению. Все внимание оратора должно быть приковано к практической сфере и направлено к тому, чтобы жизни той среды, в которой вращается оратор и перед которой является в качестве руководителя, дать определенное направление, часто такое, от которого среда уклоняется. Для воздействия на эту среду, для склонения её следовать направлению, указываемому оратором и кажущемуся ему более правильным, требуется особая энергия или напряжение воли, устремленной к достижению преднамеренной цели. Воля стремящаяся к достижению своей цели, собирает все силы души и заставляет их служить себе, чтобы совокупным трудом их произвести большее впечатление на слушателей и успешнее склонить их к принятию такого или иного решения. Такого сосредоточения душевных сил или такой целостной душевной работы нет в других родах словесных произведений, где, при отсутствии практической тенденции, является действующей или сила умственная – рассудок, или воображение и чувство.

К лучшему выяснению характера ораторского красноречия и его задачи обратимся к учению об этом предмете древних знаменитых риторов, которое лежит в основе всех позднейших риторик.

Древние риторы⁶ указывали три обязанности оратора – docere, delectare, movere – учить, нравиться, трогать. Эти три слова обнимают полноту ораторского действования, и вместе с тем указывают сложный состав ораторского произведения. Docere указывает на учительный, дидактический элемент, требуемый в ораторском произведении: это основательное суждение о предмете; усвоением и развитием этого элемента ораторство соприкасается с философией и вообще с прозой, преследующей цели знания. Обязанность delectare заставляет оратора вводить в свои речи художественный элемент, пользоваться услугами воображения и чувства, чтобы действовать на воображение и чувство слушателей: этот элемент ораторство берет у сил, служащих поэзии, и через него оно соприкасается с поэзией. Movere указывает на элемент специально ораторский: это элемент волевой, нравственный, – пафос, понимаемый в благородном смысле этого слова. Чтобы тронуть и увлечь слушателей, оратор должен призвать к делу и проявить энергию души, объятой предметом его слова: слушатели ничем не могут быть тронуты, как одушевлением и увлечением самого оратора, всецело преданного своему делу и тому интересу, который он защищает, и к которому хочет склонить других.

В совершенном ораторском произведении все эти три элемента должны проявляться в гармоническом единении. Но совершенство принадлежит далеко не всем произведениям красноречивого слова, и не всякий оратор равномерно исполняет указанные риторами обязанности, на него налагаемые. И в теории центр тяжести одни полагают в одной обязанности, другие в другой, третьи в третьей. Обыкновенный, поверхностный взгляд красноречивым словом считает речь, отличающуюся внешней художественностью, красотой и изяществом стиля, внешними средствами обольщения и ласкания слуха, что древние выражали словом delectare. Слово „красноречие“, каким у нас называется ораторство, и какое считается синонимическим слову „ораторство“, может давать повод к такому пониманию ораторства и может служить как бы оправданием ходячего воззрения на ораторство. Но это слово, как и многие технические слова, употребительные в научном языке, не выражает сущности дела, и не указывает на главный и существенный признак, отличающий ораторство от других родов словесных произведений. Платон в „Горгие“ нападает на такое понимание ораторского красноречия, которое видит и ценит в нем одну внешнюю художественность слова, как совершенно не отвечающее существу дела, и опускающее из вида главное и существенное в нем. И Фенелои, в своих „Диалогах о красноречии“, приступая к выяснению истинных законов красноречия и тех требований, с какими нужно адресоваться к нему, первее всего считает нужным опровергнуть тот поверхностный взгляд, который видит в ораторе человека, умеющего красно и изящно говорить, и только этим одним довольствуется в нем, на это одно обращает главное внимание. Внешние красоты, которые так пленяют иных, по замечанию Фенелона, – сами в себе вещь неважная. При таком понимании красноречия, оно не было бы искусством серьезным, перестало бы быть делом, направленным к практическим целям, каким должно быть, а служило бы только для одного удовольствия, для забавы и ласкания слуха слушателей⁷. Такое одностороннее и поверхностное понимание красноречия далее было поводом к пренебрежительным суждениям о нем, какие высказывали нередко и люди авторитетные, как например Кант в своей „Критике силы суждения“⁸.

Другие, – и таких очень много, даже в ряде представителей науки о красноречии, – Цицерон, блаж. Августин, – главной обязанностью оратора считают учить – docere, а другие обязанности считают побочными и второстепенными. Но по нашему мнению, не тут центр тяжести в красноречии. Конечно, здравые мысли, чистое учение, хорошее суждение – вещь важная в ораторстве. Совершенно верно, что если ты хочешь расположить людей делать что-либо, ты должен наперед хорошо раскрыть то, к чему ты располагаешь. Иначе как они могут делать то, чего не знают⁹? Но этим может отличаться и философское рассуждение, сухое прозаическое теоретическое сочинение, и это одно не составит красноречия, не доставит славы оратору. „Худая похвала оратору (говорит Жибер¹⁰), если скажут, что его речь умное произведение. Такие ораторы, которые только учат и хорошо рассуждают, обыкновенно не производят впечатления на слушателей“.

Очевидно, для полноты ораторского совершенства требуется нечто большее простого, хотя бы и вполне основательного, учения, – требуется тот элемент, на который древние риторы указывали словом mowerе, и в этом элементе главное условие успеха оратора. Истинным, наиболее влиятельным оратором может быть только тот, кто своим словом может тронуть своих слушателей и подействовать на их волю. Платон (в Горгие) замечает, что ораторская речь настолько красноречива, насколько душу слушателя приводит в движение; Сам Цицерон, считающий первой обязанностью оратора учить, в сочинении „Брут или о славных ораторах“ говорит: „Кто не признает, что из всех достоинств оратора самое большее достоинство – способность воспламенять душу слушателей и склонять их к тому, чего требует дело, и что кто не имеет этой способности, тому недостает главного в ораторстве?“¹¹.

В древних риториках был особый трактат о страстях (de affectibus). Ему дано было место в науке о красноречии потому, что от оратора ожидалось и требовалось не простое, хотя бы умное, слово, но слово, проникнутое страстью. Страсть, как условие и источник красноречия, означает здесь возбуждение души человека-оратора, производимое сознанием и чувством важности того предмета, которому он посвящает свое слово, и представлением значения и высоты той цели, которой он стремится достигнуть. При этом возбуждении человек-оратор выходит из обыкновенного холодного прозаического состояния, и говорит с большей или меньшей силой и одушевлением. Для обозначения такого возбужденного состояния оратора есть техническое слово, взятое из греческого языка, – пафос (πάθος) и речь, произнесенная в таком состоянии, – патетикой или речью патетической. Все признают значение патетики в ораторских произведениях, но многие назначают ей узкие границы, указывая на то, чтобы к патетике или страстному возбужденному слову оратор прибегал в частных местах своей речи, и представляя патетику таким элементом, который хотя допустим и даже необходим в ораторстве, но не может и не должен простираться на всю широту речи. Но нам кажется более справедливым в риторическом смысле под этой патетикой разуметь не отдельные, наиболее красноречивые и сильные места ораторского произведения, а общий подъем духа, при котором оратор говорит с особенной силой и убедительностью. Мы имеем в виду источник, из которого, так сказать, ключом бьет живое, одушевленное, ораторское слово. А так называемые патетические места в речи служат частичным проявлением его, и если они стоят отрывочно, без связи с целым и являются искусственной приставкой или прикраской в речи, то они теряют свое достоинство.

Мы не одиноки в таком понимании ораторской патетики. Такое понимание патетики ораторской встречается у авторитетных представителей науки о красноречии. С особенной рельефностью развито и выражено оно у Теремина в его сочинении „Красноречие – добродетель, или основные черты систематической риторики“. По его толкованию, пафос должен быть неотлучной принадлежностью оратора во все продолжение его речи: это слово характеризует то состояние, в каком должен находиться оратор. Разъясняя свою мысль, Теремин называет это состояние состоянием не страсти, но аффекта, и аффект отличает от страсти. Оратор, по его словам, должен возбуждать аффекты, но не страсти, и сам должен быть в состоянии аффекта. Состояние души в страсти возбуждается внешним предметом или представлением о нем, и есть состояние неспокойное и удручающее, и оно скоро проходит. Но состояние аффекта, совершенно иное. Душа в нем возбуждается не внешним предметом, а идеей, и разум здесь не подавляется внешним впечатлением, а сохраняет свою энергию и обнаруживает свою деятельность. Душа, проникнутая идеей, не может оставаться холодной, как при отвлеченных представлениях; идея обнимает все силы души и приводит их в движение, – возбуждает к деятельности в определенном направлении, и из соединенного действия всех сил, из напряжения, обнаруживаемого ими при этом, происходит состояние, отличающееся высшей степенью теплоты и жизненности; это и есть состояние аффекта. В аффекте все силы и все ощущения сердца сливаются в полном согласии с разумом; это самое счастливое состояние, к какому может возвышаться человек. В нем нравственная природа человека проявляется во всем своем блеске, в своем высшем достоинстве. И оно не проходит так скоро, как страсть; потому что идея, его производящая, не отвне приходит в душу и не исчезает вместе с возбуждением; оно лежит в душе человека и составляет её неизменное достояние. Если эта идея нравственная, то она вечно существует, и свойство долговечности она сообщает аффекту, ее сопровождающему.

Признавая аффект за нечто прекрасное, Теремин требует, чтобы оратор говорил непременно с аффектом. Он является перед собранием для того, чтобы сообщить ему идею, которой сам одушевлен, и эта идея, если она действительно есть в нем, должна сопровождаться аффектом. Если нет у оратора аффекта, то, значит, он не одушевлен никакой идеей. Тогда он говорит или по нужде, как наемник, или с холодной суетностью, как краснобай, или наконец с коварной целью, как обольститель народа. Такого оратора слушатель не будет уважать, и такому оратору он не откроет своего сердца¹².

Итак много обязанностей должен выполнить оратор, и многими достоинствами должна отличаться истинно-ораторская речь. Нельзя не придавать значения внешнему изяществу или художественному элементу в ораторстве, и оратор может погубить свое дело, то есть, может не достигать своей цели, если является перед собранием со словом вялым и небрежным, с дикцией сонливой и не выработанной. Пусть каждый оратор старается овладеть внешним искусством изящного слова. Но этого мало; это одно не доставит ему славы; это, можно сказать, низшая степень ораторского достоинства. Больше значения имеет и на разумных людей сильнее действует содержание речи, то есть, те мысли и доказательства, какие приводит и раскрывает оратор, чтобы привести своих слушателей к признанию истины, им возвещаемой, и к полному согласию и единению с собой во взгляде на предмет, его интересующий и им обсуждаемый. Каждая хорошая ораторская речь должна быть речью умной, сильной и верной по мысли и содержательной. Но этим дело оратора не исчерпывается и не кончается, и не здесь последняя ступень ораторского совершенства, не здесь секрет, овладев которым оратор может проявлять побеждающую силу слова. Высшую силу дает оратору напряжение воли или всей души его, которое проявляется в одушевлении, в пафосе. У оратора, который говорит с силой и убеждением, вся духовная организация находится в состоянии возбуждения, и в этом возбужденном состоянии он весь проникается тем предметом, какой хочет передать слушателям, воспринимает его всей полнотой своего существа, и при этом стремительно направляет свое слово к цели, им предположенной, желая, чтобы народ, его слушающий усвоил не только умом но и сердцем то дело, какое он ему представляет, и совет или решение, им рекомендуемое перевел в практику, осуществил делом.

Одушевление или пафос, составляющий главное условие успешного ораторского действования, нужно отличать от пафоса напускного. Истинный пафос возникает из глубины души и есть выражение возбужденного состояния всего духовного существа оратора. А напускной или фальшивый пафос не имеет корня в душе, и является тогда, когда нет внутреннего одушевления у оратора. Он никогда не может заменить истинного глубокого одушевления оратора, и не может скрыть от большинства слушателей отсутствия того огня благородной страсти, который придает теплоту и силу истинно-ораторской речи. Он проявляется шумихой слов и искусственной напыщенной декламацией. Это маска или личина, которую надевает на себя человек, выступающий в роли оратора, но не имеющий истинного ораторского духа. Старающиеся прикрыть этой личиной внутреннюю пустоту свою тем самым свидетельствуют, что они сознают и чувствуют, где главный секрет успешной ораторской деятельности, именно во внутреннем одушевлении оратора, отсутствие которого они думают заменить искусственными прикрасами. Зоркий. глаз, слушателя не может не заметить этих искусственных прикрас, и такого оратора большей частью ожидает провал у слушателей и собственное разочарование в том действии на них, на какое он рассчитывал.

Но не всякое и истинное водушевление равноценно перед строгим судом критики, и не всякое одинаково может действовать на слушателей и создавать славу и авторитет оратора. Истинное глубокое одушевление может быть возбуждаемо предметом высокой важности и может поддерживаться в душе неослабно, когда он видит перед собой многозначительную цель, которую находит нужным преследовать. Нравственная идея, – идея блага, понимаемого в лучшем смысле этого слова, должна лежать в основании ораторского одушевления, и ей оратор должен руководствоваться в своем служении. Что необходимо для народа или для определенного круга слушателей оратора, что полезно и спасительно для него, без чего ему угрожают опасности, лишения и страдания, – только в том он должен находить источник своих вдохновений, только то он должен предлагать народу, только это одно может придавать значение ему и его слову в глазах и на суде истории.

Главное дело оратора – убеждать, но не просто убеждать в чем-либо, а убеждать к совершению дела важного и спасительного, склонять слушателей к исправлению, к предотвращению какой-либо опасности или какого-либо вредного предприятия, к усиленному старанию овладеть благом, какого нет у общества, стоящего перед глазами оратора, и сохранить благо, могущее ускользнуть от него. Это одно из главных условий истинного ораторства, по признанию лучших представителей науки о красноречии. Квинтилиан порицает Аристотеля за то, что он целью риторики ставит то, чтобы она научила оратора приводить слушателей к тому, чего он хочет. Этого мало, замечает он. И блудники, и ласкатели и развратители могут делать это. Но можно ли их хвалить за это? И могут ли они быть истинными ораторами? Красноречие, по его представлению¹³, более благочестиво и нравственно, чем истинно. Красноречие искусство не просто убеждать в чем бы то ни было, а говорить с силой для убеждения в том, что честно, или что должно быть (quod honestum est, sive quod oporteat). И Платон, в Горгие, указывает два рода ораторов, ораторов истинных и ораторов фальшивых. „Одни, – истинные ораторы, – что ни говорят, говорят по благопопечительности о народе, а другие (фальшивые) ораторы не имеют в виду этого. Этого рода ораторство не заслуживает имени красноречия, и есть ласкательство и постыдное краснобайство, а другой род ораторства – дело прекрасное, направляющееся к тому, чтобы души граждан сделать наилучшими: это усилие говорить о вещах наилучших, приятно ли то будет слушателям, или неприятно. Истинный оратор всегда должен иметь в виду, чтобы в душах его сограждан жила справедливость, а неправда была изгоняема, жила рассудительность, а безрассудность и необузданность была оставляема, – жила и всякая другая добродетель, а зло удалялось“¹⁴.

Добродетель или доброе нравственное направление многими риторами ставилось непременным требованием, от исполнения которого зависит плодотворное ораторское служение. Цицерон, определяя качества оратора, говорит, что он должен быть vir bonus, dicendi peritus¹⁵. Квинтилиан замечает¹⁶, что не напрасно этот знаменитый оратор требование доброго направления от оратора поставил на первом месте, а требование умения говорить или искусства речи на втором; этим он хотел выразить то, что первое, – нравственное, – требование важнее второго. Квинтилиан еще решительнее выражает это требование, говоря: „Nemo orator nisi vir bonus“¹⁷. To есть, по этому определению только добрый или нравственный человек может быть оратором. Требование доброго нравственного направления от оратора риторика, основательно излагаемое, включает в число основных своих правил потому, что считает необходимым указать оратору на его высокое служение и предостеречь человека, выступающего на ораторскую кафедру, от увлечения низменными или фальшивыми идеями и от стремления его к целям недостойным. Человек, не отличающийся добрым нравственным направлением, на кафедре оратора может явиться пустым ласкателем, по своей недоброкачественности или по подкупу может служить низким целям и быть проводником идей фальшивых или вредных для блага народа, или несогласных с законами высшей правды. Но это может быть только унижением высокого дела красноречия и изменой ему. Если такой оратор иногда имеет минутный успех, зато никогда не может создать себе исторической славы и приобрести твердый авторитет и уважение у народа. А человек высокого нравственного духа никогда не будет служителем неправды и проводником нечистого дела, никогда не будет одушевляться каким-либо пустым или неправым предметом, и не будет понапрасну тратить свою энергию и склонять своих слушателей к цели сомнительного достоинства. Его может занимать и возбуждать только высокое благо народа; он выступит или в защиту попираемой правды или для указания народу или обществу того, что потребно и необходимо для его спасения и благосостояния.

Ставя первым условием ораторского успеха глубокое и искреннее одушевление оратора в виду высокой цели, им указываемой народу, не входим ли мы в противоречие с теми авторитетами, которые считаются первыми и высшими представителями красноречия, и которых суждения об этом искусстве должны иметь особенный вес и значение в глазах всех, интересующихся этим делом? Димосфен, этот знаменитейший оратор древнего мира, побеждавший сердца своих слушателей силой своего одушевленного слова, выливавшегося из души, глубоко убежденной и преданной защищаемому им делу, отнюдь не умалял значения внешней художественности в ораторстве; напротив, как будто ей придавал здесь первенствующее значение. Известно, что, когда его спросили, что он считает самым главным в ораторстве, он отвечал: произношение; а что потом? он повторил: произношение, а что еще? опять он сказал: произношение. Произношение одна частная сторона во внешней ораторской деятельности, но Демосфен как будто в ней только видит главную силу, дающую успех ораторскому слову. И история говорит нам, что он употреблял неимоверные усилия, чтобы овладеть этой силой. Он имел много недостатков, препятствовавших ему овладеть совершенством произношения; но настойчивыми усилиями он успел освободиться от этих недостатков. Он был картав и не мог выговаривать буквы р; этот недостаток он исправил, кладя под язык камешки и таким образом произнося трудные слова. Он имел прерывистое дыхание и не мог от того держать плавной речи; чтобы исправить этот недостаток, он, восходя на гору, произносил длинные стихи одним голосом, без отдохновения. Чтобы укрепить и усилить свой голос, он выходил на берег моря и декламировал, когда оно бушевало. Было у него подергивание плеч: чтобы освободиться от этого недостатка, он говорил, стоя на узкой кафедре, вешая над собою острое копье, которое причиняло бы ему рану, если бы он сделал неосторожное, движение. Конечно, такие усилия над собою делал Демосфен, в сознании той важности, какую в ораторстве имеет хорошее произношение. И другой знаменитый, христианский, оратор тоже выставляет особенное значение хорошего произношения для успеха речи, хотя не с такой силой, как Демосфен. Мы имеем в виду одного из лучших проповедников Франции века Людовика XIV, Бурдалу. Когда его спросили, какая из его проповедей более всего ему нравится, он отвечал: та, которую я лучше всех выучил наизусть; потому что я лучше других произнес ее.

Но выставляя важное значение произношения в деле ораторства, Демосфен и другие тем самым не устраняют необходимости выполнения других требований красноречия. Само собой предполагается при этом, что существенные требования красноречия выполнены оратором; иначе он не мог бы являться оратором. Но смысл указания Демосфена, равно как и Бурдалу, на значение произношения, тот, что дело оратора, и выполнившего другие условия его служения, может пропасть и не увенчаться успехом, если он дурно произнесет свою речь. Демосфен не мог предполагать, чтобы речь, плохо составленная и обдуманная, и притом направленная не к доброй цели, могла иметь успех у слушателей, при одном хорошем произношении её. Какой-либо обольститель, склоняющий людей к дурному, нечестному и гибельному, делу, ужели бы заслужил одобрение у Демосфена и у других людей, здраво смотрящих на вещи, за то только, что сумел хорошо произнести свою речь? Конец венчает дело, – говорит пословица. Но он может венчать только дело доброе, и хорошо налаженное. А если нет этого доброго, хорошо поставленного дела, над чем ставить венец? С другой стороны, произношение, венчающее и заканчивающее дело оратора, стоит в прямой зависимости от его одушевления. Одушевление, волнующее и возбуждающее оратора, не может не отражаться на его произношении: оно придает ему силу и выразительность. Когда сильно возбужден чем-либо человек-оратор, тогда он не будет говорить о своем деле вяло и холодно: огонь одушевления, из тайников души его, проторгнется наружу и проявится в живом, энергическом произношении. А когда нет одушевления и возбуждения в душе оратора, – его произношение может не иметь недостатков, может быть исправным с внешней стороны, но при всей видимой исправности в нем едва-ли может быть такая энергия, живость и выразительность, какая может придавать слову побеждающую силу, и какая является плодом внутреннего возбужденного состояния человека.

Нам могут сделать другое возражение против нашего положения о признании одушевления первым и самым важным условием успешного ораторства. Это одушевление вещь трудная: не у всякого, и не во всякое время, может быть оно; им овладеть и его почувствовать в себе для многих гораздо труднее, чем овладеть искусством слова. Искусству слова можно научиться, можно приобрести его усиленным трудом и практикой. А одушевлению кто научит, и где его взять, когда его нет в душе? Ужели же человек, когда не будет чувствовать одушевления и не будет в состоянии аффекта, не может и не должен выступать на кафедру оратора? Если это так, то не стесним ли мы доступа на ораторскую кафедру многим, готовым посвятить себя красноречию, и даже призываемым к тому своим общественным положением?

Как бы ни казалось высоким и не для всякого удобоисполнимым указываемое нами требование, мы должны настаивать на нем по самому существу дела. Когда начертываются законы правильной деятельности в какой бы то ни было области, имеется в виду чистый идеал, с которым должны сообразоваться, и к которому должны приближаться частные деятели. Если бы мы устраняли или опускали из вида высокие требования идеала, в виду ограниченности человеческих способностей и в виду частых уклонений от них в практической деятельности, то мы погрешили бы против истины и вместе содействовали бы понижению или искажению искусства, допуская или узаконивая то, что является отступлением от закона или нарушением его. Пусть оратор является таким, каким должен быть, и пусть прилагает все усилия к тому, чтобы возвыситься над той ограниченностью и над тем низменным бездушием, с каким являются люди не призванные на кафедре оратора. Если выступаешь ораторствовать, говори по-ораторски, – от сердца и с одушевлением. А нет одушевления, не выливается слово прочувствованное, согретое теплотой сердечной, – не являйся на кафедре и не имей притязания на титло оратора. У Гёте в Фаусте, Вагнер просит Фауста научить его, как действовать на мнения, то есть, к каким средствам нужно обращаться, чтобы склонять людей к принятию известного решения и говорить им с полной убедительностью, и Гете влагает в уста Фауста такой, и единственный, совет ораторам: „глубоко прочувствуй то, о чем ты хочешь говорить, и никогда не берись говорить о том, что не прочувствовано тобою. Если слово не выходит из души, то оно, при всей своей приятности, не победит сердец слушателей: оно слово праздное“. Эту же мысль подтверждает древнее латинское изречение, часто приводимое риторами: Pectus est, quod disertos facit¹⁸, то есть, сердце делает людей красноречивыми.

Кто же после этого может быть оратором? Всякий человек с живой душой, способной чувствовать добро и носящей в себе горячее желание содействовать благу своих собратьев, особенно в виду опасностей, им угрожающих; всякий человек, у которого есть бьющееся сердце и огонь в груди, и который носит в себе высокие идеалы, и во имя этих идеалов чутко отзывается на все, что трогает и интересует близких к нему и окружающих его. Но пусть далеко стоит от кафедры оратора и не восходит на нее вялая, тепло-хладная душа, которая холодно и равнодушно относится к самым священнейшим интересам, и в которой убеждение не может пустить глубоких корней, и ничто не вызывает горячего одушевления. Такой человек, пожалуй, многое может знать и обильно говорить о разных предметах. Но речь его никогда не достигнет высоты ораторского слова; она будет как медь звенящая, без силы, без выразительности, и мало может действовать на души других. Понятно после сего, чего мы первее всего требуем от оратора. В нашей богозданной душе положена божественная искра, сродная всему доброму, высокому и священному. Тлеющая в глубине нашего существа, она должна разгораться пламенем, при внешнем возбуждении, на нее действующем. Если в вас воспламенится эта божественная искра, от вас, без особенных усилий, выльется сильное и одушевленное слово, могущее побеждать умы и сердца слушателей. При сродстве душ человеческих огонь одушевления, овладевший душой оратора, через его теплое слово перейдет к слушателям и в них, незаметно для них самих, воспламенит сокрытую в них искру, – приведет их в состояние, отвечающее состоянию оратора.

Применим эти основные законы красноречия к проповеди, как виду ораторских произведений, руководствуясь указаниями авторитетных мужей, излагавших правила касательно церковного красноречия, и требования, какие можно предъявить к проповеди и проповедникам с ораторской точки зрения, могут быть выражены в следующих положениях:

Внешняя художественность слова, в которой поверхностный взгляд готов видеть первое и главное условие красноречия, отнюдь не должна стоять у проповедника на первом плане, и не о ней он должен первее всего заботиться. Правда, внешнее приличие в слове и проповедническом воздействии не должно быть им пренебрегаемо, и изящное, обработанное слово может усилить действенность проповеди; блаженный Августин в своей Христианской науке выражает желание, чтобы проповедник говорил не только мудро, но и красноречиво; „ибо нет сомнения (говорит он), что соединение того и другого принесет более пользы... Что лучше сладости, когда она в то же время и спасительна, и спасительности, которая вместе и сладка? Ибо в таком случае чем вожделеннее сладость, тем скорее и легче спасительность приносит пользу“¹⁹. Но внешнее приличие не цель для проповедника-оратора, а только средство, способствующее достижению цели, и если на нем одном он сосредоточит свое внимание, о нем только будет заботиться, он остановится на полдороге, изменит своему назначению и не достигнет того, к чему должен стремиться. „Слог, имеющий в виду нравиться одним наружным красноречием (замечает блаж. Августин), не должен быть употребляем сам для себя; напротив, его надобно употреблять только для того, чтобы он своей приятностью выражения несколько легче возбуждал, и крепче удерживал мысль и чувство слушателя на тех предметах, которые излагаются с пользой и достоинством... Пусть главную заботу свою полагают в том, чтобы говорить речью красивой, избранной, светские ораторы, любящие тщеславиться искусством и обработанностью стиля, и желающие только нравиться слушателям. А мы, христианские наставники, должны заменить эту цель другой, более существенной, целью, и иметь первее всего в виду возбуждение в слушателях любви к благонравию и отвращение от худой нравственности... Красотой слога мы будем пользоваться не для хвастовства, а по благоразумию; не будем довольствоваться тем, чтобы только нравиться слушателю; но будем употреблять красивую речь, как вспомогательное средство к убеждению в истинно благом“²⁰.

Так же, как блаж. Августин, оценивает значение внешнего красноречия и св. Григорий Двоеслов. „Надобно и нравиться пасомым (говорит он в своем Пастырском правиле), только не из самолюбия, – но для того, чтобы своей любезностью поддерживать в них любовь к истине, не для того только, чтобы услаждаться их любовью, но для того, чтобы любовь их сделать путем, через который сердца слушателей можно привести к любви Создателя. Ибо едва ли охотно будут слушать того проповедника, который не умеет слушателей расположить к себе. Таким образом пастырь и не должен пренебрегать любовью пасомых, если хочет, чтобы его слушали, и не должен заискивать её для себя лично, если не хочет оказаться на деле изменником и похитителем прав Того, которому видимо служит“. По смыслу этих слов святого отца, желательно, чтобы слово проповедника имело и внешние достоинства. Проповеднику ничем не нужно пренебрегать, чтобы довести святую истину до сердца слушателей и возбудить их волю к благочестию. Но дурно, если проповедник будет стараться больше нравиться, чем учить. „Тогда самолюбие сделает весь труд его совершенно напрасным для Бога. Ибо тот враг Искупителя, кто добивается, хотя бы и хорошими средствами, быть любимым церковью, вместо Него. Это было бы то же самое, как если бы какой-нибудь отрок, через которого жених пересылает подарки к своей невесте, вздумал предательски привлечь к себе её сердце и обольстить ее. Проповедник перестает быть служителем истины, когда он слишком увлекается желанием нравиться людям“²¹.

Внешнее красноречие, не составляющее первого и главного условия действенности слова и в светском ораторстве, в проповеди имеет еще меньшую значимость, и здесь менее чувствуется потребность прибегать к внешним средствам, усиливающим действенность слова. Светский оратор не имеет перед слушателями такого авторитета, каким, в силу своего призвания, облечен церковный проповедник, и интересы, им защищаемые, не могут идти в сравнение с теми высокими предметами, о каких должен говорить проповедник. Оратору светскому вследствие этого становится нужным возбуждать внимание слушателей, усиленным образом действуя на их чувство, чему способствует внешнее искусство слова и ораторского действования. А проповедник говорит не сам от себя, а по уполномочию от Церкви Божией, и предлагает не свое слово, но слово Божие. Божественный авторитет слова и учения, им разъясняемого, придает ему особенную силу, без всяких побочных средств, направленных к увеличению действенности слова. Присоедините к этому высоту истины христианской, раскрываемой в проповеди, глубину и духовность вдохновений, какими руководится проповедник, важность цели, какую он имеет в виду, – спасение людей. Все это, взятое вместе, освобождает проповедника от излишней заботы о внешней стороне слова. При условиях, нами указанных, внешнее красноречие или, по Апостолу, препретельныя слова человеческой премудрости (1Кор.2:4) не так важны и нужны в проповеди, как в светском ораторстве. Сила слова сама собой возникает здесь от того источника, из которого черпает свое содержание проповедь.

Между тем увлечение блестками внешнего красноречия часто замечается в христианском обществе и по отношению к проповедному слову, и оно сопровождается неблагоприятными практическими следствиями. При нем слушатели обращают внимание не на то, о чем говорит проповедник, и к чему направляет свое слово, а на то, как он говорит; они хотят и требуют услаждения слуха, забывая о том, что проповедь не это должна иметь в виду, а их нравственное благо и спасение. Их мысль, так сказать, скользит по поверхности слова, и не проникает внутрь, ценит скорлупу, а не то полезное ядро, которое предлагается в этой скорлупе. И проповедники нередко поддаются действию этих увлечений, и вместо существенных целей, им предлежащих, преследуют цель побочную, второстепенную. Это заметно было даже в классический век церковного красноречия, когда на церковной кафедре раздавалось сильное слово Златоуста, Василия Великого и Григория Богослова. В то время у греков слишком было развито риторическое художественное чувство, и светские ораторы-софисты стремились удовлетворять этому чувству. Они выступали с речами, не имеющими практического значения, и в этих речах рассыпали цветы красноречия, которыми думали услаждать и услаждали души слушателей, наживших потребность эстетического наслаждения художественной и изысканной речью. Проповедники имели перед собой слушателей с изнеженным вкусом, избалованных светскими риторами; и в церкви эти слушатели хотели такого же ласкания слуха, какое получали в светских аудиториях. Видя это, многие из проповедников более думали о доставлении удовольствия слушателям, чем об их спасении, на что жалуются отцы, стоявшие во главе церковного общества. Св. Григорий Богослов в одном слове заявляет, что многие идут в церковь на проповедь потому, что „надеются насытить слух и получить удовольствие“²². И св. Иоанн Златоуст равным образом свидетельствует: „не для пользы, а для забавы очень многие слушают проповедника, подобно тем, которые сидят и судят о трагических поэтах или игроках на цитре“²³. Св. Григорий Богослов о себе говорит, что он „не из числа краснословов, похищающих благосклонность ласкательством“, но в то же время глубоко сожалеет о том, что между проповедниками „много способных к этому ласкательству... Эти люди и наше благочестие, которое просто и чуждо искусственности, обратили в искусственное и в какой-то новый род упражнения, перенесенный с торжищ во святилище и с зрелищ в недоступное взорам многих тайноводство“²⁴. Св. Иоанн Златоуст в одной беседе на Деяния Апостольские со скорбью и горечью жалуется на то, что „многие слишком заботятся о том, чтобы, ставши на средину, держать длинную речь, и если они получают рукоплескания от толпы, то для них это все равно, как будто они получили царство. Это совершенно извратило порядок церковный, что вы не ищете слова, способного произвести угрызение совести, а ищете такого слова, которое бы могло доставить вам наслаждение и звуком и сочетанием речений, совершенно так, как вы идете слушать певцов или игроков на цитре. И мы так равнодушно и недостойно поступаем, что следуем вашим прихотливым желаниям вместо того, чтобы искоренять их. Мы гоняемся за изяществом слова, заботимся о стройности и гармонии языка для того, чтобы вам нравиться, а не для того, чтобы принести вам пользу, – для того, чтобы заслужить у вас удивление, а не для того, чтобы доставить вам назидание, – для того, чтобы с рукоплесканиями и похвалами уйти отсюда, а не для того, чтобы содействовать исправлению нравов“²⁵.

Против увлечения внешним красноречием мы встречаем строгое обличение еще в древности у пророка. Еще в ветхозаветные времена пророки должны были ратовать против такого направления в народе, при котором он искал в слове пророка-проповедника не пользы, не назидания себе, а простого услаждения слуха. О тебе, сын человеческий (читаем мы у пророка Иезекииля), сыны народа твоего разговаривают у стен и в дверях домов, и говорят один другому, брат брату: пойдите, и послушайте, какое слово вышло от Господа. И они приходят к тебе, как на народное сходбище, и садится перед лицом твоим народ Мой, и слушают слова твои, но не исполняют их; ибо они в устах своих делают из этого забаву, сердце их увлекается за корыстью их. И вот ты для них, как забавный певец с приятным голосом, и хорошо играющий; они слушают слова твои, но не исполняют их (Иез.33:30–32).

Важнее внешней формы в проповеди внутренняя сторона или содержание, в ней предлагаемая и раскрываемая, и ей следует придавать больше значения, чем внешнему стилистическому совершенству, и на нее должно обращать больше внимания, чем на сторону внешнюю. Такое требование, вытекающее из основных законов красноречия, выставлял на вид проповедникам первый христианский писатель, прилагавший к церковному красноречию то, что светские риторы узаконили по отношению к ораторству вообще. Он требует от проповедника первее всего речи полезной или мудрой, а потом, если возможно, и красноречивой. „К званию проповедническому (говорит он) скорее способен тот, кто может рассуждать и говорить мудро, хотя бы и не мог говорить красноречиво; ибо такой может быть истинно полезным для слушающих, хотя и не столько, сколько бы пользовал их, если бы обладал вместе и даром красноречия... Риторы признавались, что если мудрость без красноречия мало доставляет пользы государствам, то красноречие без мудрости часто приносит великий вред, пользы напротив никогда не приносит²⁶. Следовательно, если по внушению одной простой истины принуждены были сделать такое признание люди, кои сами изложили правила красноречия, и сделали это в тех самых сочинениях, кои они писали о красноречии, – еще не зная мудрости истинной, свыше нисходящей от Отца светов; то как же нам, чадам и служителям сей мудрости, не мыслить иначе и благоразумнее о достоинстве красноречия“²⁷?

По отношению к этой части ораторского служения, – соблюдению надлежащего достоинства внутренней стороны или содержания слова, церковный оратор поставлен, с одной стороны, в более благоприятные условия, в сравнении с оратором светским, но, с другой стороны, он встречает здесь такие затруднения, какие не существуют для оратора светского.

Благоприятные условия состоят в том, что проповеднику даны и указаны высокие предметы, о каких, по званию своему, он должен говорить с народом. Светскому оратору приходится говорить о предметах житейского свойства, которые по своему значению не могут равняться с предметами, подлежащими обсуждению на церковной кафедре: внешняя юридическая правда, внешнее благополучие человека или общества – вот та цель, которой он старается достигнуть силой своего слова. Проповедник свое слово посвящает защите и разъяснению интересов вечных: не к временному благополучию, а к вечному спасению он должен вести народ, его слушающий. Он хочет устроить на земле, правду высшую, небесную; путем добродетели он хочет вести своих слушателей к наследию благ вечных, к достижению царства небесного. Раскрывая и внедряя в умы и сердца людей учение о спасении, он выполняет повеление, данное Господом Иисусом Христом, приходившим с неба для совершения домостроительства нашего спасения, и является в полномочии посланника Божия, зовущего своих братий с пути погибельного на путь правый, ведущий к блаженству, и слово его является отражением или отголоском слова божественного. Ораторство в христианстве получает высшую миссию, какой оно не имело в древние века, во времена Демосфенов и Цицеронов, и слово проповедника, исполняющего эту миссию, является словом внушительным и святым по тому предмету, который оно раскрывает, по той цели, какой оно служит, и по тому источнику, из которого берет оно свое содержание. Слушаяй вас Мене слушает (Лк.10:16), говорил Господь Иисус Христос семидесяти апостолам, посылая их на проповедь по разным городам и местам, и это слово Спасителя имеет приложение ко всем проповедникам, продолжающим то дело, которое во время земной жизни своей Господь поручил Апостолам. В силу этого речь проповедника, и при всей простоте и безыскусственности, способна вызывать внимание к себе у всех, верующих в Господа, и по этой вере чтущих посланных от Него и совершающих повеленное от Него.

При высоте и важности предмета, обсуждаемого в церковной проповеди, и святости цели, стоящей в виду у проповедника, затруднения для него возникают из того, что этот предмет стоит перед ним во всей необъятной широте своего содержания; он не может разом охватить его во всей целости. При этом ему угрожает опасность касаться его поверхностно и говорить общими местами, в практическом отношении мало действенными. У светского оратора почти всегда в виду частный случай, вызывающий его на служение слова. Он говорит по поводу какого-либо определенного обстоятельства, увлекающего внимание его и его слушателей. У него видимый враг, на которого он нападает, или близкий клиент, которого он старается защитить. Перед ним ясно поставлена частная цель, и к ней прямо направляется его слово. В виду этой цели, прямо стоящей перед его глазами, он далек от опасности уклониться в сторону общих мест, не имеющих непосредственного отношения к живой действительности. Самое дело, которым вызывается его слово, заставляет его или дает ему возможность говорить практично. У проповедника большей частью нет такой частной, ясно указанной, цели. Редко какое-либо жизненное обстоятельство ставит перед ним определенную задачу, указывающую прямое направление его слову. Нет у него в наличии врага, нет и клиента в качестве определенного лица. Того и другого ему нужно искать и указывать слушателям, и искать и указывать в сердце самих слушателей. Этим врагом, с которым он борется, служит грех, гнездящийся в мертвенном теле нашем, часто не видимый и не осознаваемый нами; а клиентом является добродетель или тот святой закон, который ведет нас ко спасению, существующий больше в идее, чем в действительной жизни, – наше спасение или вечное блаженство, которое нам указано, как конечная цель нашей жизни, и которым мы часто так легкомысленно пренебрегаем. Из широкой области предметов, стоящих перед его умственным взором, – притом по своему идеальному характеру прямо не видимых и не осязаемых в реальной действительности, – он сам должен выбирать тот или иной вопрос, ставить ту или иную частную цель, руководствуясь своими соображениями, и эта цель может ставиться произвольно и не метко, без соответствия с потребностями среды, слушающей проповедника, или ей дают такие широкие размеры, что теряется или делается затруднительной её практическая пригодность и приложимость. Отсюда проповедники часто довольствуются общими мыслями и предлагают речи, хотя верные и святые по своему содержанию, но по своему отвлеченному содержанию приложимые ко всем, и ни к кому в частности. Такие речи обыкновенно скользят по поверхности душ слушателей, но не западают в сердце и рассеиваются в воздухе, не производя требуемого действия. Мало сказать: не грешите, или будьте благочестивы, подобное чему нередко служит содержанием проповедей. Этому доброму общему уроку нужно дать определенную форму, – нужно вести его в направлении, прямо отвечающем обстоятельствам времени, настроению и потребностям слушателей. Отсюда от проповедника требуется особенное старание и особенное умение, чтобы излагаемому им слову спасения дать жизненную силу, и из сферы отвлеченной перевести в область практическую. В этом отношении ему предстоят большие трудности, чем оратору светскому.

Но проповедник не выполнил еще всего своего дела, если он в своей речи хорошо и основательно раскрыл ту или другую часть святой христианской истины, и учению о спасении умел дать более или менее практическое направление, в сознании потребности своих слушателей. Учение христианское хорошо раскрывается в учебниках и разных теоретических сочинениях. Книга, ныне распространенная даже в сельских закоулках, может передавать и передает народу то, что нужно знать об учении Христовом и об условиях нашего спасения. Но мертвая книга не может давать того, что ожидается от живого слова проповедника... При множестве книг и сочинений, посвященных уяснению христианского учения о спасении, всегда и всюду чувствуется потребность в живом ораторском или проповедном слове. Это живое слово, произносимое с церковной кафедры, должно дать святой истине, в нем раскрываемой, теплоту и силу. Эта истина в книге лежит, так сказать, неподвижно. Проповедник-оратор берет ее из мертвой книги, оживляет ее своим дыханием и дает ей движение, и она, им направляемая, находит путь к сердцам слушателей и действует на них тем быстрее и сильнее, чем более проповедник вносит своей душевной силы и энергии на оживление истины, служащей предметом его слов. Нужно, значит, не только осознать истину; но нужно проповеднику прочувствовать ее, воспринять ее и переработать в лаборатории своего сердца, и уже прочувствованную, сделавшуюся достоянием его души, передать ее другим, и в этом случае само собою выльется из уст проповедника слово сердечное, такое слово, которое будет способно жечь умы и сердца людей. А без этого будут раздаваться с церковной кафедры слова, пожалуй, умные и рассудительные, но сухие и холодные, от которых не возгорится искра, тлеющая в душах слушателей, и они не будут тронуты холодным рассуждением проповедника. „Не похвала или самая худшая похвала проповеди – сказать, что это умное произведение (повторим мы слова Жибера). Если в этом умном произведении нет того, что исходит от сердца, – огня, жизни, чувства, чего не может дать никакой ум, то оно медь звенящая... Кто не умеет чувствовать, тот никогда не будет хорошо проповедовать“²⁸.

Где найти и указать средства для того, чтобы проповедник с энергией и огнем мог возвещать народу святое учение о спасении? Главное, если не единственное, средство к этому – нравственное христианское воспитание человека, глубокая преданность души тому, что внушал нам небесный Учитель, и полное проникновение её божественной истиной, которую мы должны сообщать слушателям. Воспитайте в себе дух Христов, согревайте свое сердце благочестивым размышлением о глубине нашего падения, о гибели, нам угрожающей, в случае нашего неисправления, – о величии любви Божией к нам, готовой исторгнуть нас из бездны погибели, куда часто бессознательно влечемся мы, и изливающей на нас неизреченные милости и щедроты, – одушевитесь любовью к братьям своим, которых вы призваны обращать на путь спасения. Тогда у вас откроется неиссякаемый источник, откуда, без особенного напряжения с вашей стороны, потечет обильное и сильное слово, которое способно будет смягчать и побеждать упорство и ожесточение людей.

Проповедь, рассматриваемая с религиозной точки зрения, есть раскрытие слова Божия или сообщение учения о нашем спасении, содержащегося в Откровении и хранимого в церкви, в видах споспешествования устроению нашей духовно-нравственной жизни, сообразно тем заветам, какие даны Господом для людей, желающих вступить в царство Божие. Она есть продолжение того благовестия, которое во время земной жизни своей Господь Иисус Христос сообщал людям, ждавшим избавления, приглашая их вступить на путь спасения и указывая условия и средства к этому. Она должна действовать на просвещение ума, разъясняя божественную истину и возбуждая и укрепляя веру в нее, и вместе с тем разгоняя мрак заблуждений. Она должна действовать и на волю, указывая ей образец нравственного совершенства и богоугодной жизни, и возбуждая ее к возможному достижению нравственного совершенства, и вместе с тем предохраняя ее от тех преткновений на пути к этому совершенству, какие угрожают нам в мире, полном соблазнов и страстей. Всего человека, падшего и долу преклонного, она должна восстанавливать и возрождать и претворять в нового человека по духу Христову, созидая в нем сердце чистое и обращая его к Богу, источнику высшего небесного блага.

В экономии, церковной жизни или в Божием домостроительстве нашего спасения проповедь имеет чрезвычайно важное значение. Она служит одним из главных средств к распространению и утверждению царства Божия на земле. Господь Иисус Христос не пользовался никакими внешними средствами для основания и укрепления этого царства. Он ходил и учил народы, с которыми приходил в соприкосновение, изливал из своей божественной души чистое и святое действенное слово, указывающее путь спасения. И это святое слово было основанием, на котором созидалось здание церкви спасающей, было семенем, возросшим в великое древо, отростки которого покрывают всю землю. Благовестие, данное и сообщаемое Господом во время Его земной жизни, было источным началом проповеди и заключало в себе тот материал, который позднейшее время должно было раскрывать, применяя его к потребностям живущих поколений. Название, с каким обращались к Нему во время Его чрезвычайного служения роду человеческому, было: раввуни или равви, что значит учитель (Ин.20:16; Ин.9:2), чем означалось преимущественное значение учительства в Его деятельности. Своим ученикам или апостолам не давал Он никакого другого поручения, кроме того, чтобы они проповедовали Евангелие всякой твари. Явившись им по воскресении, Он дал им такой последний торжественный завет: шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари (Мк.16:15); шедше научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам (Мф.28:19–20). Апостолы, верные завету своего Господа и Учителя, в служении слова или проповеди Евангелия видели и полагали главное свое призвание и дело, и находили неудобным для себя оставлять это дело, на них возложенное, для других занятий (Деян.6:24). Апостолы поручали это дело своим преемникам, избираемым ими на служение спасению людей. И с первых веков христианства раздается перед слухом людей глагол Божий, разъясняющий нашему духу высокие истины веры и закон нашей жизни. Церковь христианская начала расти с тех пор, как народ услышал в день пятидесятницы дивные речи апостолов (Деян.2:6–41). Слышимая ныне в церкви проповедь есть не что иное, как продолжение того свидетельства о Христе и совершенном им деле нашего спасения, которое, по поручению Господа, первоначально возвещали самовидцы и слуги Слова (Лк.1:2).

Знаменательно, что повеление Господа апостолам идти и проповедовать Евангелие всем языкам обставлено словами: дадеся Ми всяка власть на небеси и на земли... и се, Аз с вами есмь во вся дни до скончания века (Мф.28:18, 20). Первые слова соединяют проповедное слово во имя Христово с высшей властью, какая принадлежит Основателю святой церкви, и какой можно располагать в мире свободы. Эта власть – власть над умами и душами людей, заставляющая их следовать туда, куда влечет их проповедник. Проповедующим во имя Божие Господь обещал уста и премудрость, которая будет склонять на путь спасения и побеждать всех, противляющихся им (Лк.21:15). А последующие слова обнадеживают их постоянной помощью свыше. Господь обещает апостолам, а в лице их и всем служителям проповедного слова, быть с ними до скончания века. Они являются таким образом, по слову Господа, непосредственными продолжателями Его учительского служения, и Он непрестанно, хотя и невидимо, будет при них, вдохновляя их и управляя их мыслями, и все, слышащие проповедь во имя Христово, должны видеть не частное учение того или другого проповедника, а слово, запечатленное высочайшим божественным авторитетом. Слушаяй вас (говорит Господь, посылая седмьдесят учеников на проповедь) Мене слушает, и отметаяйся вас Мене отметается (Лк.10:16). Следуя этому указанию, мы должны видеть в церковной проповеди прямой отголосок живого и действенного слова самого Господа. Христианская проповедь, имея свой корень в благовестии Господа, в течение веков служит в церкви великой силой, оживляющей, направляющей и поддерживающей духовно-нравственную жизнь христиан.

Условием спасения нашего служит вера. Иже веру имет и крестится (говорит Господь, посылая апостолов на проповедь) спасен будет: а иже не имет веры, осужден будет (Мк.16:16). Но вера насаждается и укрепляется в сердцах людей словом проповеди. Благовествование Христово сила Боожия есть во спасение всякому верующему (Рим.1:17). Вера от слуха (говорит апостол), слух же глаголом Божиим (Рим.10:17). А глагол Божий есть именно проповедь апостолов и преемствовавших им служителей церкви, которая, достигая слуха, насаждает и возгревает веру в душах людей, ведет или влечет их ко спасению. Без проповеди не может быть этого насаждения и возгревания веры. Како уверуют (говорит апостол), егоже не услышаша? Какоже услышат без проповедающаго (Рим.10:14)? Глаголом Божиим, проносимым и возглашаемым проповедниками, мы духовно рождаемся для жизни веры, и этим глаголом постоянно должны питать и поддерживать себя, доколе достигнем в меру возраста исполнения Христова, для чего Господь дал апостолов, пророков, благовестников, пастырей и учителей: все они служили и служат к совершению святых, в созидание тела Христова (Еф.4:11–13).

Как скоро на дело проповеди мы смотрим, как на высокое служение, способствующее спасению людей, то естественным образом возникает вопрос о лицах, долженствующих выполнять это служение, – о тех требованиях, какие можно предъявлять им, или о тех условиях, при которых с надлежащим достоинством и успехом может быть совершаемо служение церковного слова.

Само собою понятно, что такое высокое служение, как проповедь, должно быть поручено избранным лицам. Первоначально Господь на это дело из среды народа призвал двенадцать, а потом семьдесят учеников, которых в течение трех лет приготовлял к совершению его своими наставительными беседами о царствии Божием и о соблюдении людьми всего, необходимого для их спасения. Он им, этим избранным ученикам своим, поручил, по воскресении своем, дело проповеди евангельской, и в своей первосвященнической молитве их посольство на проповедь приводит в непосредственную связь со своим посланничеством от Отца для спасения людей. Якоже Мене послал еси в мир, и Аз послах их в мир (Ин.17:18). Апостолы, сами избранные и посланные Господом на дело благовестия Христова, со своей стороны, указывали, что на дело служения церковного слова должны быть отделяемы от среды людей мужи свидетельствованные, и для своего служения должны быть снабжаемы особыми полномочиями. Како проповедят (говорит апостол), аще не послани будут (Рим.10:15)? Этим изречением апостола предполагается, что из среды верующих должны избираться особые люди, которым, по признанию их дарований, дается полномочие проповедовать Евангелие, и на которых вместе с тем возлагается обязанность нести это трудное служение. По заповеди апостола, к этому служению могут и должны быть призываемы мужи, держащиеся вернаго словесе по учению, сильные и утешати во здравем учении и противящиеся обличати (Тит.1:9). Впоследствии это дело возложено на предстоятелей церкви, – епископов и пресвитеров (апост. прав. 58. VI всел. собор, пр. 19). Но в течение многовековой церковной жизни эти правила не стесняли представителей власти церковной давать позволение на проповедь и известным им способным людям, не состоящим в числе предстоятелей церковных, – именно дидаскалам или учителям школ, устрояемых церковью: эти дидаскалы, по самому званию своему, причислялись к клиру церковному, и многие из них, после служения в школе, призывались к высшему служению церковному. Мы, впрочем, при изложении учения о проповеди в гомилетике, не считаем нужным канонически решать вопрос о том, кто обязан и кто может проповедовать слово или учение Христово в церкви.

Наш прямой вопрос о том, что требуется от человека, выступающего на дело проповеди церковной, для успешного выполнения этого дела, – чем он должен обладать, и что должен выполнять, как верный служитель Божий и избранник церкви на высокое дело благовестия Христова.

Проповедник первее всего является учителем. Так смотрели на проповедника в древнее время, и от него ждали и требовали разъяснения веры и раскрытия тайн домостроительства нашего спасения. Кафедра епископа в древности часто называлась θρόνος διδασκαλικὸς. Так смотрят на него и ныне. И если в Господе, возвещавшем евангельское слово о спасении, видели и чтили великого Учителя, то и в посланных от Него на продолжение Его благовестия, должно видеть учителей народа как верующего, так и мало верующего и заблуждающегося. А от учителя требуется прежде всего знание, – отчетливое знание того, чему он должен учить и что должен разъяснять, чтобы быть делателем непостыдным, право правящим слово истины (2Тим.2:15). Было бы великим дерзновением и неразумием выступать на кафедру учителя-проповедника, не запасшись наперед для того необходимыми знаниями. „Что касается до раздаяния слова (составляющего первую обязаннность пастырей церкви), говорит²⁹ св. Григорий Богослов, – слова божественного и высокого, – то ежели кто другой приступает к делу сему с дерзновением и почитает оное доступным для всякого ума, я дивлюсь многоумию (чтобы не сказать: малоумию) такого человека. Для меня кажется не простым и не малого духа требующим делом каждому даяти во время житомерие (Лк.12:42) слова, и с рассуждением вести домостроительство истины наших догматов, то есть, нашего любомудрого учения о предметах веры“.

Какое же знание требуется от человека, призываемого к исполнению проповеднического служения и являющегося на церковной кафедре в звании церковного учителя?

Люди, рассуждавшие и писавшие об условиях ораторского служения вообще, требуют от служителя публичного ораторского слова самого тщательного и широкого образования. Платон в „Федре“, где он излагает правила касательно красноречия, доказывает, что истинным оратором может быть только философ, и перечисляет множество предметов, какие оратору знать необходимо; для успеха в его деле ему нужно знание человека и всего того, что входит в область психологии, знание законов и обычаев страны, нравов каждого сословия, способов воспитания, предрассудков и интересов, господствующих в живущем поколении, средств образовать и исправлять умы... Цицерон³⁰ еще более расширяет круг сведений, необходимых оратору. По его суждению, оратор все бы должен знать, потому что обо всем ему приходится говорить, и он никогда не может хорошо говорить о том, чего не знает. Но всего нельзя изучить человеку, по краткости жизни и другим непреодолимым причинам. В виду этого Цицерон указывает знания, наиболее необходимые оратору. Сюда относит он знание философии, в особенности той части её, которая говорит о нравах, знание природы страстей, так как красноречие имеет целью возбуждать страсть; далее полезно и необходимо ему чтение древних греков, изучение историков не для стиля только, но и для ознакомления с историческими событиями, изучение поэтов, по причине близкого соотношения между поэзией и красноречием. Одним словом, оратор должен обогатить свой ум разнообразными познаниями прежде, чем выступит на кафедру. Те, которые без надлежащих знаний приступают к ораторскому служению, – то же, что люди, отправляющиеся в дорогу без всякой провизии.

Какое же знание необходимо христианскому проповеднику, возвещающему людям слово спасения?

Мы не хотим предъявлять проповеднику, по отношению к его знанию, таких широких требований, какие заявляли по отношению к светскому оратору упомянутые нами знаменитые древние писатели, руководители мысли современных им поколений. Проповедник, по заповеди Господа Иисуса Христа и полномочию церкви, должен служить делу спасения людей, насаждая и утверждая в них семена веры и благочестия или нравственного усовершенствования. Он должен поэтому в совершенстве знать все то, чему учил и что соблюдать заповедал Господь Иисус Христос. Учение Христово или христианская вера, понимаемая во всей широте своего значения – вот первый и самый необходимый предмет, на котором должно быть сосредоточено внимание проповедника, и без основательного знания которого невозможно быть христианским проповедником.

Откуда же можно приобрести это знание христианского учения? Этот вопрос может показаться праздным. Ответ на него уже дан жизнью и теми учреждениями, какие в христианских благоустроенных обществах и государствах существуют для приготовления достойных служителей церкви, и в частности проповедников. У нас существуют специальные духовные школы, в которых преподается и изучается богословская наука по широкой программе, и будущие проповедники здесь многолетним трудом приобретают для себя нужный запас сведений. Духовный Регламент, определявший порядок церковной жизни в нашем отечестве в первой половине XVIII века, и имевший законодательное значение, дает нарочитые полезные регулы или правила о проповедниках слова Божия, и в первом правиле право на проповедь дает только людям, прошедшим школу, и в ней изучившим богословие. „Никтоже же да дерзает проповедать (говорит первая регула Регламента о проповедниках), не в сей Академии ученый (статья о проповедниках слова Божия в Регламенте следует за статьей о домах училищных), и от Коллегиума духовнаго не свидетельствованный. Но если кто учился у иноверцев, тот бы явил себе прежде в духовном Коллегиуме, и тамо его испытать, как искусен в священном Писании: и слово сказал бы о том, о чем ему повелит Коллегиум, и если искусен покажется, то дать ему свидетельство, что аще похощет быть в чину священническом, мощно ему проповедать“.

Но и помимо школы, возможно достаточно полное усвоение истин веры (хотя это гораздо труднее и может являться счастливым исключением) путем самоличного благочестивого упражнения в приобретении религиозного знания, и если истины веры усвоены человеком, не посещавшим специальной богословской школы, не умом только, но и сердцем, то такой может быть плодотворным и влиятельным проповедником, что мы нередко и видим на иноках, стяжавших известность своей благочестивой жизнью. Да и в самой специальной школе, при множестве предметов, числящихся в её программе, не все они имеют равное значение для проповедника, имеющего своей задачей изложение народу учения о спасении. И если нужно указать, знание чего наиболее полезно и необходимо для проповедника, то на первом месте мы поставили бы знание священного Писания. В священном Писании содержится правило веры нашей и источник наших познаний о Боге и Его отношении к миру и человеку, о человеке, его судьбе и назначении. Здесь, в священных боговдохновенных книгах проповедник найдет все, что нужно ему для успеха в его деле. Церковная проповедь есть разъяснение слова Божия. В слове Божием для проповедника дано все, что нужно и полезно знать нам для нашего спасения; в нем и чистое учение о предметах религиозного ведения, и святой закон нравственной жизни, и побуждения к исполнению этого закона, и достоподражаемые примеры на пути к нравственному самоусовершенствованию, и все это, облеченное божественным авторитетом, придает особенную силу слову проповедника, – отсюда он может получать подкрепление своей мысли, и, опираясь на высокий непреложный авторитет боговдохновенного слова, говорить слушателям со властью и действенным влиянием. Блаженный Августин, излагая правила, уясняющие способ проповедования церковного учения, знание Писания ставит первым условием доброго и успешного выполнения проповедником своего долга. „Мудро говорит человек (замечает блаж. Августин) тем более или менее, чем более или менее оказал он истинных успехов в познании священного Писания, т. е., не в одном только чтении и затверживании оного на память, но вместе в добром разумении и в тщательном изыскании смысла его... Чем беднее видит проповедник самого себя в отношении к собственным дарованиям, тем нужнее ему обогащаться знанием слова Божия, дабы то, что он говорит своими словами слабо, подкреплять силою Писания. Таким образом кажущийся недорослым по своему языку некоторым образом займет себе рост от свидетельства мужей великих“³¹.

Второй предмет, после священного Писания, которому должно быть посвящено внимание проповедника, и изучением которого ему нужно с возможной тщательностью заняться, – творения отцов и учителей церкви. В них он найдет лучшее изъяснение священного Писания, – первоисточника нашей веры; через них для него раскроется истинный смысл Писания в местах темных, подвергающихся перетолкованиям, и они укажут ему правильный метод толкования Писания. В них далее раскрыта вся полнота церковного учения, и они верные хранители церковного предания, служащего вторым, равнозначительным с первым, источником нашего вероучения. Наконец, в писаниях отцов мы имеем прекрасные образцы церковно-проповеднического слова, по которым можно научиться плодотворному, влиятельному и достойному церковной кафедры способу проповедничества. Сильный дух веры и благочестия, каким проникнуты и запечатлены их писания и проповеди, их богатый духовный опыт, их преданность делу спасения своих братий и пламенная ревность, с какой они охраняли святыню, врученную церкви, – все это, переходя из их писаний в душу прилежно изучающего их, воспитывает его для достойного совершения своего дела и способствует ему обогатиться силами или качествами христианского духа, так важными для успешного исполнения церковного слова. Лучшие гомилеты советуют готовящимся к проповедничеству и проповедникам прилежно изучать в особенности слова и беседы величайшего из христианских проповедников, – св. Иоанна Златоуста. Богослов-гомилет XVI века Гиперий, высокочтимый и в современном протестантском богословском ученом мире, выражает желание, чтобы молодые проповедники непрестанно, день и ночь читали и перечитывали беседы Златоуста; потому что ни у кого, как у св. Златоуста, нельзя научиться проповеднику говорить так, как нужно, – ясно, просто, популярно, и вместе учено, умно, вполне прилично и важно³². Такой же совет дает проповедникам лучшая гомилетика французская (Жибера), писанная в классический век французского церковного красноречия³³. И в нашем духовном Регламенте, шестая регула о проповедниках слова Божия гласит: „Должен всяк проповедник имети у себя книги святаго Златоуста, и прилежно чести оныя: ибо тако приобучится складать чистейшее и яснейшее слово, хотя и не будет Златоустому равное“.

Что касается богословской учености, нужной для профессора или учителя школы, обязанного преподавать известный специальный предмет, то она, пожалуй, желательна в известной степени, но не составляет необходимого условия для успешного ведения дела проповеднического. И не обладающий обширной богословской ученостью может быть влиятельным проповедником. Долг проповедника сообщать людям слово спасения и вести их к нравственному совершенству. Для этого не требуются ученые снаряды и утонченные материалы, почерпнутые из специальных наук. Проповедник говорит народу, большинство которого составляют люди простые, не досягающие до глубины научной мудрости, и учитель народа уклонится от своего назначения, если будет блистать перед ним своей ученостью и расточать перед ним такие знания, какие нужны для людей школы. Свидетельство Божие, какое возвещать должен проповедник, исходит из глубины верующего духа и может проявлять свою силу над сердцами, и без пособия школьной мудрости человеческой. Апостол Павел, великий благовестник Божий, проповедовал не в премудрости слова (2Кор.1:17) и не в препретельных человеческия премудрости словесех (2Кор.2:4), но его проповедь обладала такой силой, какой не обладало слово мудрецов, книжников и совопросников века сего.

Круг знаний, необходимых проповеднику, хорошо определен в нашем Духовном Регламенте, в статье: „Домы училищные, и в их учители и ученики, також и церковные проповедники“, в седьмой регуле которой дается такое наставление: „В богословии собственно приказать, чтоб учено главные догматы веры нашея и закон Божий. Чел бы учитель богословский священное писание, и учился бы правил, как прямую истую знать силу и толк писаний: и вся бы догматы укреплял свидетельством писаний. А в помочь того дела, чел бы прилежно святых отец книги: да таковых отец, которые прилежно писали о догматах, за нужду распрь, в церкви случившихся, с подвигом на противныя ереси... К томуж зело полезны деяния и разговоры вселенских и поместных синодов. И от таковых учителей при священном Писании не тщетное будет учение богословское. А хотя и может богословский учитель и от новейших иноверных учителей помощи искать, но должен не учитися у них и полагатися на их сказки, но только руководство их принимать, каких они от Писания и от древних учителей доводов употребляют... Многажды бо лгут господа оные, и чего не бывало, приводят. Многажды же слово истинное развращают“.

Нужно ли проповеднику, для успешного выполнения своего служении, светское образование или знание гуманных наук? Конечно, всякое знание полезно служителю церковного слова, и чем богаче он образованием, тем большими средствами располагает для воздействия на умы людей и для достижения цели, стоящей на виду у него. Лучшие из отцов-проповедников, например, Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, не только знали в совершенстве учение веры, но и владели богатством современного гуманного знания, и пользовались им в своей богословской и в частности проповеднической практике. Св. Василий Великий даже написал особое сочинение – слово „к юношам о том, как пользоваться языческими (светскими) сочинениями“³⁴, где он показывает, что изучение внешних писателей может быть полезно для уразумения священных и таинственных уроков, почерпаемых из Откровения, и разъясняет условия, при каких это изучение может быть полезно. Эразм Роттердамский в своей гомилетике, подобно древним риторам, говорившим о воспитании и образовании будущего оратора, начертывает очень обширную программу наук, необходимых и полезных для проповедника, и хочет видеть его сведущим во многих отраслях знаний. По Эразму, проповеднику необходимо изучать и знать и грамматику, которой он дает очень широкие размеры, и историю, и пиитику, и древности, и арифметику, геометрию, физику и три языка, греческий, латинский и еврейский. Само собою разумеется, что ему должны быть известны риторика и диалектика. Кроме того, Эразм входит в разъяснение того, какие книги лучше всего иметь будущему проповеднику, и в этом случае он советует ему читать не только творения святых отцов, – но и языческих писателей, – прежде всего Демосфена и Цицерона, затем Платона, Аристотеля, Ливия, Тацита, Сенеки и Плутарха и других. Эразм сознается, что трудно человеку изучить все, рекомендуемые им, разнообразные науки во всей полноте: для этого не станет всей жизни человеческой. Но проповеднику, по его словам, нет нужды делать эти науки предметом подробного специального изучения. Для него достаточны сокращенные изложения их, в которых бы преподавалось главное и существенное содержание той или другой науки³⁵. В этом начертании плана наук, необходимых и полезных проповеднику, какое внушила Эразму забота о поднятии и усовершенствовании современного ему проповедничества, мы видим pium desiderium, и выполнению этого благочестивого желания некоторым образом служат наши духовные школы, в которых готовятся к своему служению будущие пастыри-проповедники. Никто не будет спорить, что прекрасное явление представляет проповедник-полигистор, обладающий обширными и разнообразными знаниями, и если он имеет своими слушателями людей из образованного круга, то несомненно его влияние будет сильнее, если он стоит на высоте современного образования, и знаком с последними результатами научных приобретений. Но собственно в деле проповедничества это не существенное требование. Свидетельство Божие, возвещаемое в проповеди, сильно и действенно само по себе, без пособия внешней светской учености, и вера не нуждается в такой опоре, какую может предложить светская наука. Когда мы излагаем учение Христово и говорим во имя Отца и Сына и Святого Духа, когда ссылаемся на свидетельства евангелистов, апостола Павла и других богодухновенных мужей, то могут ли придать силы нашему слову мнения Платона, Аристотеля и прочих представителей светской учености? И как-то непристойно ставить рядом с Христом или апостолом Павлом какого-либо Сенеку или Платона или Виргилия. Их место вне храма или в преддверии храма, а не в самом святилище, где говорится проповедь церковная. У Христа, который всегда богат и плодовит (говорит Эразм), пусть вернее всего остается проповедник, и сторонний внешний придаток, приводимый в обилии проповедниками (справедливо замечает Юнгманн) кажется неуместен при раскрытии откровенной божественной истины. Пользоваться можно в проповеди материалами, доставляемыми светской ученостью, но с особенной осторожностью, без нарушения церковного приличия, отнюдь не придавая им равного значения с материалами, черпаемыми из священных религиозных источников. В века господства схоластики проповедники любили уснащать свои проповеди сведениями и примерами, заимствованными из светских сочинений сомнительного достоинства, и многие из этих сочинений, вроде „Физиолога“, „Римских деяний“, „Исторического зерцала“ и т. п., нарочито составлялись для доставления проповедникам годного для них материала. Этими материалами схоластические проповедники пользовались, если не для большей убедительности своего слова, то для придания ему большей занимательности. Но чистый гомилетический вкус в этом смешении священно-религиозного со светским элементом увидел грубое нарушение церковного приличия, и в нем указывает один из главных недостатков схоластической проповеди. И в века господства рационализма, как, например, в Германии в последней половине XVIII столетия, проповедники, часто сами скудные верою, говоря с церковной кафедры, в своих речах не столько опирались на слово Божие, которое изъяснять должны были, сколько старались говорить от своего ума своими естественными мудрованиями, думая усилить свою проповедь и больше понравиться своим слушателям. Благочестивые люди, слушая такие проповеди, построенные не на слове Божием, и проникнутые рациональными элементами, выходили из храма неудовлетворенными и чувствовали глад слышания слова Божия. Если и хорошо говорилось в таких проповедях о том или другом предмете с человеческой точки зрения, то место таким речам (думалось им) не в храме, а в какой-либо светской аудитории. Проповедники, пренебрегающие простым учением церкви и предпочитающие ему доказательства умственные, следуют ложному направлению проповеднического духа. Проповедники, в этом отношении слишком далеко заходящие, у отцов церкви сравниваются с корчемниками, которые ради скверного прибытка мешают вино с водой (замечает по этому поводу Амфитеатров в своей гомилетике)³⁶. Они корчемствуют божественным словом (говорит блаж. Феодорит в толковании на 2 послание к Коринфянам (2:17), делая его басней или простым сказанием, и примешивая к благодати свои вымыслы, подобно тем, которые мешают чистое вино с водою, как говорит пророк: корчемницы твои мешают вино с водою (Ис.1:19).

Не в знании проповедника главное условие сильного и влиятельного проповедничества. Человек широко образованный и отлично изучивший богословскую науку, усвоивший все её тонкости, в проповеднической практике может оказываться и часто оказывается ниже человека с посредственным образованием. Мало одного холодного, знания для успешного выполнения проповеднического служения, как бы оно ни было широко. Нужно не умом только, но и сердцем, и прежде всего сердцем, воспринять спасительную истину Христову, нужно всецело проникнуться ей, – и тогда она, выходя из глубины пламенеющего духа, согретая огнем одушевления, будет в устах проповедника силой, побеждающей умы и сердца людей. Проповеднику поручено возвещать народу слово Божие, средоточный пункт которого весть о нашем спасении, и главная обязанность его, вследствие полномочия, ему данного, – призыв всех ко спасению. Когда слово Божие, какое возвещать он должен, составляет внешний предмет, так сказать, чуждый и сторонний его духу, – он будет говорить вяло и не впечатлительно, и от него нельзя ожидать горячего и усердного выполнения порученного ему дела. Иначе становится дело, когда слово Божие переходит во внутреннее достояние человека, сливается с его духовным существом и составляет жизненный нерв его души. Когда слово Божие, зовущее нас ко спасению и указывающее пути спасения, проникает душу человека, – при свете его он ясно видит неполноту и несовершенство нашей жизни и нашей мысли, видит наши слабости и болезни и тот раздор между нашими стремлениями, который служит препятствием к неуклонному следованию путем добродетели. Ему открывается, что мы люди блуждающие, часто беззаботно идущие туда, где угрожает нам конечная гибель. Освещение такого состояния нашего не может не трогать и не волновать чувства живого религиозного человека. И вот в этом случае, когда сознание и чувство проникаются словом Божиим, – в груди человека рождается сила, которая нудит его, вовне, среди собратий возвещать и распространять спасительные глаголы Божии, и тогда раздается его голос, как голос проповедника, истинного посланника Божия, – голос сильный, внушительный и влиятельный, проникающий до души и духа, членов же и мозгов. Собственно говоря, такие люди могут быть истинными и плодотворными проповедниками. И как было бы хорошо для славы церкви и для блага людей, если бы такие люди, всецело проникнутые силой слова Божия и пламенеющие желанием сообщать людям весть о спасении, являлись на церковной кафедре; их слово не оставалось бы втуне, не пропадало бы без действия. Таковы ли нынешние наши проповедники, мы об этом не хотим здесь судить. Мы рисуем черты идеального проповедника, и не можем не желать, чтобы в действительности все, обязанные нести служение церковного слова, старались приближаться к этому идеалу, и выполняли свое служение не по долгу только (ех officio), как наемники, а от полноты сердца, носящего в себе слово Божие, слово спасения, и горящего желанием передать его другим, и говорим это, вполне сознавая, как важно в деле проповеднического служения проникновение души проповедника словом Божиим, заключающим в себе спасительную истину Христову или благую весть о нашем спасении. Когда слово Божие наполняет душу человека и делается в нем внутренней силой, тогда он неудержимо влечется или возбуждается к возвещению глаголов Божиих, и свою братию, смотря по вызову обстоятельств, или наставляет и исправляет, или утешает, или обличает и угрожает ей гневом Божиим.

Когда мы представляем себе идеал проповедника, говорящего во имя Божие, и являющегося посланником Божиим, возвещающим спасение людям, – нам припоминаются одушевляющие примеры великих мужей, с огненной ревностью возвещавших суды и веления Божии... Таков был великий пророк Илия. Глагол Господень, бывший ему и проникший его душу, воспламенил его ревностью по Господе Боге Вседержителе. Палимый этого ревностью, он идет возвещать гнев Божий на нечестие Израиля, презирая опасности, ему угрожающие за строгое слово обличения. На пророка за его строгую проповедь поднимаются гонения: чувство самосохранения побуждает его скрываться от гонителей то у потока Хорафа, то в хижине бедной вдовы, то в безводной пустыне. Ему известно, что нечестивый царь, разгневанный на него, всюду посылает искать его, чтобы предать его смерти. Но слово Божие, им воспринятое, как огнем, налило его душу, и он выходит из своего убежища, и прямо и безбоязненно предстает перед лицом царя, искавшего его погибели, и возвещает ему суды Божии, и сила слова его побеждает жестокосердие нечестивых (3Цар.17, 18, 19). Или вот другой великий пророк, посланный Богом для народов – Иеремия, внушительный образец для проповедников. С робостью и нерешительностью приступает он к выполнению трудного служения, представляя свои слабые человеческие силы, и даже обращается к Господу, посылающему его на проповедь, с словом недоумения: о, сый Владыко Господи, се, не вем глаголати; яко отрок аз есмь (Иер.1:6). Но Господь простер руку свою, коснулся уст его, и вложил слова свои в уста его (Иер.1:9), и полились эти слова из уст его, – слова его духа, просвещенного и укрепленного силой Божией. Он стал во вратах дома Господня, и именем Божиим убеждал всех исправить пути и умышления свои, обнадеживая в случае исправления милостью от Бога, а в противном случае угрожая отвержением от лица Божия. Проповедь пророка, полная угроз за нечестие от имени Божия, вызывает досаду, брань и мщение со стороны обличаемых. Вокруг него угрозы; над ним учиняют насилие, ввергают его в колоду, заключают в темницу. Бых в посмех (говорит он) весь день, вси ругаются мне (Иер.20:7). Даже суд смертный изрекают ему (Иер.26:11). И вот подумал он: не буду я более напоминать о Боге, не буду более говорить во имя Его. Но слово Божие бысть в сердцы моем, яко огнь горящ, палящ в костех моих, и я истомился, удерживая его, и не могу носити (Иер.20:9). И он, хотя видит труды и скорби, какие выпали на его долю за проповедь от имени Божия, хотя тяжко ему чувствовать, что дни его исчезают в бесславии за верное исполнение возложенного на него поручения, с удвоенной силой выносит пред слух народа слово, заключенное в его внутренности и палящее его кости. Припомним первых провозвестников благовестия Христова. Пока не восприняли они слова Божия, и пока оно не сделалось неотъемлемой частью их существа, они не знали, как и что они будут говорить. Но Господь, ободряя их, сказал им: не пецытеся, како или что возглаголете: не вы будете глаголющии, но дух Отца вашего, глаголяй в вас (Мф.10:19–20). Обетование Господа апостолам имеет тот смысл, что когда осветится их сознание светом небесным, и в них водворится дух, хранящий истину Божию и ей научающий, им дана будет премудрость, которой не могут противостоять все, противлящиеся им, и они, возбуждаемые и руководимые духом, им обещаемым, смело и решительно выступят на проповедь Евангелия, хотя бы всеми были ненавидимыми ради имени Христа. И вот, когда душа их прониклась и наполнилась спасительной истиной Христовой, от них полились такие сильные слова убеждения, что слышавшие их ужасались, дивились и недоумевали, откуда в них такая сила слов, зная, что они люди простые и не книжные (Деян.2:12; Деян.4:13), и целые тысячи от их слова умилялись сердцем и прилагались к сонму верующих (Деян.2:37), Князи, старцы и книжники, призвавше их, заповедаша им отнюдь не провещавати, ниже учити о имени Иисусове (Деян.4:18). Но они отвечают им: не можем мы, яже видехом и слышахом, не глаголати (Деян.4:26), и после запрета со всяким дерзновением возвещали глаголы жизни сея и в церкви и по домам (Деян.5:20–21, 42). Их подвергают бичеваниям за их проповедь; но они радовались, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие (Деян.5:41), и не могли удерживать при себе слово спасения, наполнявшее их душу, не могли не возвещать его среди своих собратий, которых желали они спасти от пути погибельного.

Может быть подумает читатель, что мы напрасно представляем в пример проповедникам, при изъяснении существенных условий достойного служения церковного слова, великих пророков и апостолов, которые говорили по вдохновению от Духа Святаго, и которых призвание было призвание чрезвычайное. Да, мы не можем и не смеем равнять с ними по обилию Духа, на них излиянного, наших обыкновенных проповедников: нашим проповедникам не дано такого непосредственного откровения, какого удостаивались упомянутые нами пророки и апостолы. Но не смотря на это, мы не видим логического произвола или насилия в сближении проповедников с теми святыми мужами, которых посылал Господь возвещать народу свои веления или глаголы спасения. Служение проповедников наших в существе дела то же служение, к какому призывались пророки и апостолы. И наши проповедники поставляются и посылаются Церковью, устроенной Господом для домостроительства нашего спасения, возвещать от имени Божия то же учение, которое дано нам Откровением, и которое запечатлено печатью божественного авторитета. Не свои слова они проповедают, а словеса Господни. Предмет их проповеди – всеблагая воля Божия о нас и о нашем спасении и премудрость не века сего, ни князей века сего престающих, но премудрость Божия, которую открыл нам Бог духом своим (1Кор.2:6–7, 10). И если наши проповедники не получили чрезвычайного посланничества, то они исполняют поручение или повеление Господа, преемственно перешедшее к ним через ряд веков от апостолов. Апостол говорит о себе и других своих сослужителях: мы прияхом... духа, иже от Бога, да вемы, яже от Бога дарованная нам (1Кор.2:12), и руководимые этим Духом от Бога они обращали ко Христу тысячи из народа. Этот Дух от Бога должен исполнять и души наших проповедников, продолжателей служения первых проповедников Евангелия, и если сердце проповедника не ощущает веяния этого духа, если он будет говорить только в наученых человеческия премудрости словесех (1Кор.2:13), т. е., будет возвещать то, что приобретено им холодным знанием, не износя того из своего сердца, переполненного спасающей и одушевляющей истиной Божией, то он не будет в своем служении достойным последователем посланных Богом провозвестников Евангелия.

Мы до сих пор разъясняли первое существенное требование, предъявляемое проповеднику, выходя из того положения, что он, как учитель, призван возвещать слово Божие. Слово или свидетельство Божие, понимаемое в широком, нами отмеченном, смысле, – главный предмет его речи и главная сила, долженствующая одушевлять его и изливаться из его уст. Дополнением к этому требованию должно быть другое требование, сущность которого разъяснится для нас, когда мы обратим внимание на тех людей, которым проповедник сообщает благовестие Христово.

Слово Божие в проповеди церковной не может быть простым отвлеченным раскрытием религиозной истины. Кабинетское рассуждение, посвященное уяснению того или другого богословского вопроса, если ни к кому не адресовано, не может быть проповедью, как бы хорошо оно ни было написано, и как бы обстоятельно ни расследовало предмет свой. Проповедь непременно, прямо и непосредственно, направляется к сердцам слушателей, требующих наставления или нуждающихся в нем. Господь в известной притче слово Божие, которое возвещать должны проповедники, уподобляет семени, которое сеятель бросает в землю (Лк.8:11). Как перед глазами сеятеля почва, в которую он влагает семена свои, чтобы они, прозябши в ней, принесли плоды, так точно и перед глазами проповедника, сеющего слово Божие, – живая, духовная почва, в которую он сеет семена слова Божия.

Что же это за почва? Это люди, для спасения которых приходил на землю Сын Божий, и которых, ищет и зовет к себе милосердие Божие. Первоначально Господь с проповедью о приближении царствия Божия послал учеников своих ко овцам погибшим дому Израилева (Мф.10:6) а потом повелел нести слово спасения ко всем языкам, всех желая привлечь в небесное царство свое (Мф.28:19). Евангелист, когда приступает к повествованию о первоначальном послании апостолов на проповедь, указывает побудительную причину к этому распоряжению небесного Учителя в Его милосердной любви или жалости к народу. Видев народы (говорит он) милосердова о них, яко бяху смятени и отвержени, яко овцы, не имущия пастыря (Мф.9:36). Он видел, что для этих народов нужны приставники, руководители и учители, что много нужно этих приставников, и что этим приставникам предлежит нелегкий труд. Жатва многа (говорит Он ученикам своим), делателей же мало: молитеся убо господину жатвы, да изведет делатели на жатву свою (Мф.9:37–38). Проповедники и являются теми делателями, которых Господь зовет и посылает на жатву свою. И вот делатели, призываемые на духовную жатву, должны быть одушевлены таким же чувством, каким исполнено было сердце Учителя и нашего Господа, когда Он посылал учеников своих на проповедь Евангелия, – жалостью к народу или горячей любовью к нему. Проповедникам поручено возвещать народу слово спасения. Если народам, по повелению и указанию Господа, необходимо это слово спасения, то, значит, они представляют из себя род, близкий к погибели, при неосторожности и легкомыслии, могущий ниспасть в бездну погибели. И действительно, так смотреть должен проповедник на тот народ, к которому обращается со своим словом. Правда, в христианском мире, где действуют наши проповедники, народ не представляет из себя рассеянных и блуждающих овец, не имеющих пастыря, – по крайней мере в большинстве своем. В нем является для нас род спасаемых, через веру в Искупителя вошедших в царство Божие. Но и для народа, воспринятого или вошедшего в царство Божие, нужно слово спасения, порученное проповедникам. Среди него много людей, которые не успели еще овладеть спасительной истиной Христовой или утеряли ее. Многих из них можно назвать младенцами по вере, которые питались одним млеком, годным только для детского возраста. Им нужно дать более твердую пищу, чтобы они достигли зрелости духовной. Всяк, причащайся млека (говорит апостол) не искусен слова правды, младенец бо есть (Евр.5:13). По апостолу, твердое понимание веры и ясное познание Сына Божия всем членам церкви необходимо, дабы не были они более младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по лукавству человеков и по хитрому искусству обольщения (Евр.4:14). Кроме того и живущие в церкви и уверовавшие в Сына Божия, Спасителя мира, не могут считать себя в полной безопасности от падений. Скользким путем идут они; соблазны кругом и искушения; внутри нас страсти и плотяной закон, противоборствующий закону ума нашего. В мертвенном теле нашем гнездится и господствует грех, который порабощает нас себе и поработив низвергает нас в бездну погибели. Апостол указывает еще более сильную брань, которую должны выдерживать ищущие спасения; – это брань не к крови и плоти, но к началом и ко властем и к миродержителем тмы века сего (Ефес.6:12), которые, как львы рыкающие, ходят, ища, кого поглотити (1Пет.5:8). Церковь не даром называется церковью воинствующей. Царствие Божие и спасение в нем, по слову Господа, нудится, и только нуждницы восхищают, его (Мф.11:12), то есть, оно достается путем напряженного труда и больших усилий, и при беспечности и неосторожности может быть утеряно и теми, которые восприняли и благодать от Бога в таинствах. Перед глазами проповедника стоят толпы народа с разнообразными нуждами, требующими удовлетворения. Иным из них нужно наставление, научение в вере, другим поощрение к доброй нравственной деятельности, третьим предостережение, . четвертым обличение и исправление, пятым утешение и тому подобное, и все это в видах спасения, которое стоит перед всеми нами, как заветная цель, к которой мы должны стремиться. И все эти люди наши ближние, наши братья, соединенные с нами множеством уз. К этим узам, скрепленным единством происхождения и природы и пребыванием в едином теле церкви в таком союзе, в каком находятся члены нашего телесного организма, изволением Господа и избранием правителей церковных, для проповедников присоединена новая связь с людьми, являющимися перед их кафедрой. Господь, по безмерной любви своей благоволивший ради нашего спасения низойти с неба и претерпеть крестную смерть, желающий всем человекам спастися и в разум истины прийти, проповедникам поручает быть пестунами и хранителями людей, вверяемых их попечению. Их избрание и положение в церкви внушает им особенную заботливость о тех, для кого они поставляются учителями, хранителями и руководителями. Сила, подвигшая Сына Божия на спасение мира, должна находить отражение и в тех, кому вверяется охранение спасаемых: ею должны одушевляться и укрепляться в своем служении проповедники, пестуны народа. Эта сила – любовь. Это второе качество, требуемое от проповедника для достойного выполнения своего служения. Любовь к братии подвинет проповедника с неутомимой ревностью проносить и провозглашать слово спасения. Она даст ему энергию и согреет теплотой его речи. Одушевляемый ею, он бодро будет стоять на стражбе своей, и неумолчно будет возглашать, направляя людей на пути Господни, и, как трубу, возвысит глас свой, когда будет видеть, что великие опасности угрожают его народу, и он своим поведением призывает на себя грозный гнев Божий. Не будет в сердце проповедника этой одушевляющей любви к братии, слово его будет сухо, холодно, казенно и потому мало действенно на слушателей. Ими тотчас же чувствуется, из каких побуждений возникает слово проповедника, из внутренней ли потребности горячего благожелательного сердца, или просто из одного официального долга, возложенного на человека, и в первом случае на слово сердца они отвечают открытым сердцем, и с покорностью склоняются перед ним даже тогда, когда проповедник, по требованию обстоятельств, обращает к ним суровое слово обличения.

Если сердце проповедника одушевлено любовью к тому народу, которому он поставлен возвещать слово спасения, то он войдет в живое и тесное взаимообщение с ним. Он с теплым участием будет относиться к нему, войдет в его положение, узнает его воззрения, его нравственное состояние, со всеми его недостатками, степень его умственного развития и весь строй и направление его духовной жизни. А это знание, приобретаемое проповедником при участливом и любовном отношении к своим слушателям, весьма важное и даже необходимое условие действенного и плодотворного проповедного слова. Без этого знания слово проповедника будет неметко, обще и отвлеченно; без этого знания он может предлагать своим слушателям не то, что для них требуется, и может говорить тоном и складом речи, для них непривычным и неприспособленным. Он может возвещать святую истину, может раскрывать учение, заимствованное из Откровения. Но слово проповедника, возвещающее святую истину, взятую в общем, отвлеченном виде, годную для всех и ни для кого в частности, может оказаться маложизненным. Оно может не встретить в сердцах слушателей восприимчивой для себя почвы. Оно будет раздаваться перед слухом слушателей, но ничто из него или только малая часть будет западать в души слушателей, и семя слова Божия, таким образом сеемое, будет разноситься ветром, и не принесет того плода, какого от него можно бы было ожидать, если бы проповедник, возвещая святую истину, соразмерял ее с потребностями и восприемлемостью своих слушателей, то есть, брал из неё то, что для них наиболее необходимо, и давал ей понятное и доступное для народа выражение. Иначе он будет, как медь звенящая или кимвал бряцаяй (1Кор.13:1), хотя бы слово его и обладало обилием разума.

Апостол Павел, говоря о проповеди Евангелия или о благовестии Христовом, какое, по повелению Господа, он нес народам, с особенным ударением указывает на то, что он при своем благовествовании обращал внимание на немощи и настроение тех, которым приходилось ему благовествовать о Христе и по возможности старался приспособляться к ним, чтобы лучше подействовать на них и обратить их на путь спасения. Для иудеев (говорит он) я был, как иудей, чтобы приобресть иудеев; для подзаконных был, как подзаконный, чтобы приобресть подзаконных, для чуждых закона, как чуждый закона (не будучи чужд закона перед Богом, но подзаконен Христу), чтобы приобресть чуждых закона, для немощных был, как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Εвнгелия, чтобы быть соучастником его (1Кор.9:20–23). Я угождаю всем во всем, ища не своей пользы, но пользы многих, чтобы они спаслись (1Кор.10:33).

Пример апостола знаменателен и поучителен для всех благовестников Христовых, какими мы считаем проповедников. Подобно апостолу, они должны входить в ближайшее сердечное общение со своими слушателями. При этом общении для иных откроются в них такие расположения, к каким удобно привязать слово благовестия, и тогда найдут они в их душе почву, предрасположенную к принятию и усвоению семени слова Божия. При этом общении видны будут и их духовно-религиозные нужды, и тогда легко будет дать им соответственное удовлетворение. Апостол Павел в послании к Коринфянам говорит им: млеком вы напоих, а не брашном: ибо не у можасте, но ниже еще можете ныне (1Кор.3:2). Видите, с какой, можно сказать, нежностью и вместе с какой мудрой осмотрительностью он питает духовной пищей тех, кого, по его собственному выражению, он родил своим благовествованием. Как мать, относится он к чадам своим по благовестию, и владея всей полнотой истины Христовой, для них избирает легчайшие и существенные части, которые бы без труда могли быть усвоены их разумением.

Если мы обратимся к практике апостольского благовестия, и будем судить по тем речам, какие сохранили, для нашего назидания, Деяния апостольские, то увидим, с какой снисходительностью и с какой мудростью апостолы приспособляли свое благовестие к настроению и нравственному состоянию своих слушателей, желая тем вернее привести их к спасительной вере во Христа или утвердить уверовавших в их преданности закону Божию. Вот апостол Петр проповедует в Иерусалиме, где слушателями его были иудеи, почивавшие на законе. Призывая их к вере в Господа Иисуса, он припоминает им, что Господь Бог от века предопределил послать им обетованного Избавителя, приводит древние пророчества о Нем и о временах Его благодатного царства, указывает на то, что они не приняли Его, отверглись Его и даже Начальника жизни предали смерти, но Бог воскресил Его от мертвых, чему мы являемся свидетелями. Но чтобы смягчить тяжесть вины, лежащей на предавших смерти Господа, апостол прибавляет, в извинение их: Вем, братие, яко по неведению сие сотвористе, якоже и князи ваши (Деян.2:14–39; Деян.3:12–26), но вместе с тем объясняет, что это совершилось в исполнение древних пророчеств: Бог, яже предвозвести усты всех пророк пострадати Христу, исполни тако. Вам (далее говорит апостол, располагая слушателей к принятию благовестия) первее всего дано обетование спасения, и чадам вашим; к вам первым Бог, воскресив Сына Своего Иисуса, послал Его благословить вас, чтобы каждый из вас отвратился от злых дел своих. И многие, слыша такое слово, умилялись сердцем и любезно принимали апостольское слово. Или припомните речь апостола Павла в афинском Ареопаге. В Афинах дух его раздражался при виде множества идолов. Но приведенный в Ареопаг, он в речи своей сдерживает свое негодование, вызванное в нем видом множества идолов, и прежде всего выставляет на вид их набожность и благочестие, но только это благочестие, по словам апостола, не туда направлено, куда бы следовало, так как они не знают истинного Бога, что засвидетельствовано и надписью на их храме. Этого истинного Бога, которого, не зная, чтили афиняне, апостол и стал им проповедовать, и в своих разъяснениях приводил даже изречения из греческих стихотворцев. Апостол говорил так, имея в виду ту почву, на которую он призван был обстоятельствами сеять семя слова Божия, и хотя большинство не приняло святого семени, предложенного апостолом, но мудрое слово все-таки не осталось бесплодным. По сказанию книги Деяний апостольских, некоторые, по выслушании речи апостола, пристав к нему, уверовали; между ними был известный в истории христианской письменности Дионисий ареопагит (Деян.17:22–34). Но тот же Павел в речи, скзанной в синагоге антиохийской, другое направление дает проповедуемому им слову спасения, сообразуясь с настроением своих слушателей. Он припоминает им историю богоизбранного народа, ознаменованную чудесами особенного промышления о нем, и перешедши к слову о Христе, воскресшем из мертвых, указывает в Нем исполнение обетования, данного отцам их (Деян.13:16–41). А в речи к пресвитерам ефесским мы читаем такое трогательное задушевное слово, вызванное обстоятельствами и расположениями людей, призванных им. Почвой, на которую он сеял здесь слово Божие, были сердца людей, к нему расположенных и с особенным старанием наученных им вере, которым он поручил охранение церкви Божией, – и вот перед ними его душа изливается в таких словах, от которых не могли не умилиться размягченные сердца. Он припоминает им свои заботы и труды, для них подъятые, указывает на свои скорби и выражает свое предчувствие, которое говорит ему, что скоро придется ему скончать свое течение и принятое от Господа служение проповедования Евангелия благодати Божией, и потом просит их внимать себе и всему стаду, вверенному их охранению, предвидя и со скорбью указывая на то, что, по отшествии его, явятся лютые волки, не щадящие стада, и в заключение всего предает их Богу и слову благодати Его, могущему назидать их и дать им наследие со всеми освященными (Деян.20:18–35).

Мы привели эти примеры в пояснение того, как должны быть выполняемы существенные требования, предъявляемые проповеднику. Для него мало того, чтобы душа его была наполнена словом Божиим. Это только одна сторона дела. Семя слова Божия, ему порученное, он не зря должен бросать вокруг себя, а строго сообразуясь с духовными потребностями и удобоприемлемостью тех, кому он предлагает свое благовестие. Слову Божию в устах проповедника нужно быть не только словом чистым и святым, а вместе с тем и словом жизненным, которое бы прямо могло пустить корни в ту почву, в которую сеется. Может говорить проповедник умное слово, может рассыпать в нем богатство знания, может раскрывать возвышенное учение о тайнах веры, но что пользы от этого слова, когда оно носится над головами слушателей и не может быть воспринято ими? Необъятно широко содержание слова Божия, возвещаемого в церкви. Уметь выбрать из него именно потребное и пригодное для народа, долг и дело искусства проповедника. А это умение дается и приобретается сердечной любовью к народу, стоящему перед глазами проповедника, которая исполняет его живейшим желанием помочь ему, указать ему путь ко спасению и поддержать на этом пути, и вместе с тем вводя его в близкое отношение к нему, раскрывает перед ним нужды этого народа и его расположения.

Итак от проповедника, для достойного исполнения своего служения, требуется двойное одушевление: с одной стороны, глубокое восприятие всем существом своего духа, а не одним холодным знанием, святого закона Божия или того слова спасения, какое дано нам в благовестии Христовом. Душа его должна быть объята и переполнена спасительной истиной Христовой, и от избытка сердца, переполненного ей, уста его будут возвещать то, что служит к созиданию спасения нашего и к устранению всех препятствий, затрудняющих наше спасение. С другой стороны, у него должно быть живое сердечное сочувствие своему народу, к которому он направляет свое слово, ясное понимание его нравственно-религиозных нужд и всецелая преданность интересам своих братий, побуждающая его сделать все для их просвещения, спасения и нравственного совершенствования в богоугодной жизни. Если будет у него это двойное одушевление, тогда пусть он не печется о том, о чем и как ему нужно говорить. Душа его изольется в словах, которые без особенного напряжения явятся у него, как естественное непринужденное выражение горячего убеждения в спасительной истине, его одушевляющего, и его речи будет указывать направление и даст силу и энергию глубокая симпатия к братии своей, сердечное желание возвестить им то, что полезно, или что требуется для них по их религиозно-нравственному состоянию. И слова эти будут и сильны и убедительны, и в то же самое время метки, падая на почву, хорошо известную сеятелю духовного семени.

И вот, в воспитании будущего проповедника, главная задача насадить и утвердить в его душе эти две силы, это двойное одушевление и истиной Божией и любовью к народу, нуждающемуся в этой истине. Этих сил не даст гомилетика, как бы хорошо и обстоятельно ни была она построена и раскрыта. Насаждению и укреплению их в сердце человека должны содействовать весь строй и вся система воспитания, понимаемая во всей широте её. Когда человек будет обладать этими силами, или, лучше, когда они будут обладать его душой, для него, при выполнении служения церковного слова, не будет иметь большой важности школьная наука, предписывающая правила проповедничества, не нужна и даже стеснительна может быть внешняя форма, указываемая литературным или гомилетическим обычаем, которая в иных случаях может быть лишней уздой и причиной охлаждения искреннего горячего энтузиазма.

Не то это значит, что проповедник, в силу своего одушевления, может пренебрегать внешней формой и принятым приличием церковным, и может дозволять себе небрежные выражения и какой-либо грубый или простоватый стиль. Это было бы оскорблением святого одушевления и проповедуемой истины. Благородная и сильная душа сумеет найти себе благородное и сильное выражение, и не может иначе выражаться, как чисто, благородно и сильно, так как в стиле выражается весь человек и отпечатлевается душа его. Святое и возвышенное убеждение влечет за собой и соответственное внешнее облачение, когда настоит ему нужда высказаться перед слухом многих. Мы хотим сказать только, что забота о внешней форме проповеднической не должна быть главной заботой в служении проповедника. Не здесь, не в этом секрет, от которого зависит сила и действенность проповеднического слова, а именно в том одушевлении, о котором мы говорили прежде. Без этого одушевления проповедники будут, если не лживыми пророками, то бездушными и большей частью праздными говорунами. Их слово не будет носить и возвещать живой истины, хотя бы они говорили правду, не вызывающую возражений. Они будут возвещать всем известное и утвержденное церковью учение, но о них могут говорить, что их проповедь казенная, не от них вышедшая, не ими возлелеянная, а на прокат взятая из общей сокровищницы веры и знания. К таким проповедникам можно приложить слова пророка Иеремии о лживых пророках, износивших перед народом такие пророчества, которые вовсе не выходили из их сердца. Их слово пророк называет мякиной, сравнивая его с чистым словом Божиим, которое он называет пшеницей или чистым зерном. Зачем быть мякине с чистым зерном? Таково слово Мое, говорит Господь. Слово Мое не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу? Посему вот Я на пророков, говорит Господь, которые крадут слова Мои друг у друга. Вот Я на пророков, говорит Господь, которые действуют своим языком, а говорят: Он сказал... Такие пророки никакой пользы не приносят народу своему (Иер.23:28–32). Правда, проповедники, передающие христианское учение, как бы они его ни излагали, сеют и предлагают не мякину, а чистое зерно, и мы, может быть, делаем натяжку, когда на них простираем суд Божий, изреченный некогда пророком Иеремией на ложных пророков. Но если проповедники выносят предлагаемое ими слово учения не из сокровищницы своего сердца, не прочувствованное ими, то они так же, как обличаемые Иеремией пророки, крадут слова учения, ими предлагаемого, у искреннего своего или из мертвой книги, и действуют одним языком, в самодовольной уверенности, что они передают откровение Божие. И слово Божие из их уст выходит, как слово или семя иссохшее, не оживотворенное, в котором не чувствуется присутствие оплодотворяющей силы, и потому оно, падая на почву душ слушателей, может не пустить в ней ростков и не проявить той живительной силы, какая сокрыта в нем.

Для всех проповедников высочайшим образцом, к которому они, по мере сил своих, должны приближаться, служит небесный Учитель-Господь, со своим божественным словом. В чистейшем и совершенном проявлении Его учительной силы дано нам наставительное руководство в способе сообщения спасительной истины народу, показывающее нам, как нужно вести дело церковно-общественного назидания. Что же показывает нам и чему учит этот высочайший образец, стоящий перед нами, хотя и недостижимый для нас во всей полноте своей? Евангелисты сообщают нам о необыкновенном впечатлении, производимом на слушателей Его учением и Его речами. По их словам, все дивились учению Его (Мф.7:28; Мк.1:22). и это удивление простиралось даже до ужаса (Лк.4:32). В объяснение этого поражающего действия учения Христова, они указывают, с одной стороны, на то, что Он учил народ, как власть имеющий, а не как книжники (Мф.7:29; Мк.1:22; Лк.4:32), а с другой стороны, на то, что слова. Его были слова благодати (χάρις), обладавшие необычайной сладостью. Поражающая царственная власть божественного слова небесного Учителя происходила не от внешнего блеска, а от полноты внутреннего духа, проникнутого всепобеждающею правдой Божией. Властное слово – это слово святого одушевления, в котором находила выражение сила божественного духа Христова. Этого свойства побеждающей власти не может иметь вялое или сухое слово, повторяющее чужой голос, и не согретое живым дыханием души говорящего. И слова благодати, исходившие из уст Спасителя, услаждавшие сердца слушателей, не были плодом искусства. Слышавшие их недоумевали и спрашивали друг у друга: откуда у Учителя такая увлекающая благодатная сила слова? Не сей ли есть сын тектонов (Иосифов) (Мф.13:54–56; Лк.4:22)? В них не видно было того напряжения, которым достигается совершенство слов людьми ораторской профессии. Необыкновенную сладость и благодать речам небесного Учителя придавало величие божественной любви, проникающей Его слово. В Его слове слышался голос глубокой несказанной симпатии к человеку и человечеству, его нуждам, бедам и страданиям. Из любви божественной души возникала творческая сила, которая простому орудию человеческой мысли и сообщения – языку давала высшее совершенство, и благоуханием своей святыни приправляя волнующееся слово, облекала его таким могуществом и сладостью, что ему не могли противостоять и те, которые желали бы признать его несовершенства и слабости.

Апостол, когда говорит о своей проповеди, основным свойством её представляет не искусство, не мудрость человеческую, но явление духа и силы. Слово мое и проповедь моя (говорит он) не в препретельных человеческия премудрости словесех, но в явлении духа и силы (1Кор.2:4). Это явление духа и силы есть именно то действенное одушевление, которое мы ставим первым условием сильного и впечатлительного церковного слова. Противополагая это свойство мудрости человеческой или отстраняя от своего слова внешнее искусство, апостол тем самым хочет дать понять, в чем он полагает главную принадлежность, которая должна отличать действенную христианскую проповедь.

Может ли и должна ли заявлять себя в проповеди личность человека – проповедника? Благовестие Христово, составляющее содержание проповеди, дано свыше и одно для всех, и проповедники, сообщающие народу это благовестие, – органы, через которые оно переходит к людям. По-видимому, здесь нет места для проявления личной оригинальности проповедника. Но так может казаться только при поверхностном взгляде на дело. Проповедник не мертвый орган, через который механически передается народу слово спасения, а живой свидетель истины, призванный на служение ближним своим. Истина, им возвещаемая, должна пройти через горнило его духа, так сказать, расплавиться в лаборатории его сердца, и явиться перед слушателями не в мертвом или сухом виде, но согретая его дыханием, как живое слово его убеждения. При этом восприятии истины духом проповедника, для передачи её народу, он перерабатывает или видоизменяет её форму, применительно к нуждам и восприемлемости своих слушателей. То недостаток проповеди, если в ней не видно отпечатка личного элемента или личного воздействия проповедника. Это знак, что возвещаемая истина не выливается из души, а только проходит через уста проповедника, и в этом случае трудно признать ее живым свидетельством истины. А когда излагается истина прочувствованная, выносится со дна души, как хранимое здесь сокровище, тогда слово об этой истине не может не иметь личного отпечатка. Душа человека-проповедника тем сильнее и рельефнее проявляет себя и свою личную оригинальность в своем слове, чем глубже и искреннее её убеждение в возвещаемой истине. И, замечательно, как чуток и внимателен бывает народ к живому слову убеждения, отмеченному печатью личного таланта. Толпы стекаются слушать его, хотя то, что слышат от него, знают из книг, хотя книга даже обстоятельнее раскрывает затрагиваемую им истину. Живая душа ищет и жаждет живого свидетельства, выходящего от сочувствующей души, и им удовлетворяется более, чем, умными холодными рассуждениями.

Должен ли проповедник быть оратором? Из наших предыдущих изъяснений виден тот ответ, какой мы можем и должны дать на этот вопрос. Если сущность ораторства полагать в красоте и блеске слова, во внешней художественной технике речи, как многие и понимают его, то мы прямо скажем, что такое красноречие – eloquentia artificiosa – приобретаемое трудом и специальным изучением и требующее еще особого таланта, не может быть поставляемо в прямую обязанность церковного проповедника, возвещающего слово спасения. Господь Иисус Христос простых рыбарей, незнакомых с искусством, изучаемым в школе, послал проповедовать евангелие всем народам и учить их всему, заповеданному им, и они, исполняя повеление своего Учителя и Господа, при возвещении евангелия о Христе и нашем спасении, не прибегали к пособию искусства человеческого. Апостол Павел даже с особенным ударением свое простое слово противополагает мудрости человеческой, и дает разуметь, что это простое слово, вспомоществуемое силой Божией, и почерпаемое не в наученых человеческия премудрости словесех, но в наученых Духа Святаго, оказались гораздо сильнее и действеннее, чем слово мудрости или искусства человеческого (1Кор.2:4–13), и тем самым как бы отрицает значение человеческого искусства в служении благовестия Христова. Но сущность красноречия, по нашему пониманию, разделяемому и другими авторитетными исследователями этого предмета, отнюдь не состоит во внешнем блеске и художественной технике слова. Источное начало красноречия – внутренняя сила духа человека, выступающего с публичным словом к народу, объятого предметом и обнимающая предмет свой, и стремящаяся передать свое содержание другим. В этой внутренней силе духа, стремящейся подействовать на сознание и волю других, – главное условие истинного ораторства, и внешняя художественность слова второстепенная, можно сказать, несущественная и случайная принадлежность его. Она может быть и не быть: ораторское произведение состоится и может иметь свое значение, равно и производить свое действие, если и не будет облечено в красивую форму. Понятно, в каком смысле проповедник и может и должен быть оратором. От него мы в праве требовать, чтобы в нем действенна была внутренняя сила духа, дающая его слову живость и энергию. Различны степени проявления этой силы, как различны достоинства ораторских произведений. Но у истинного проповедника должна быть большая или меньшая мера этой силы, которую мы можем назвать религиозным одушевлением. От действия этой силы рождается его слово, и от неё оно получает живость, теплоту и сердечность. А когда нет её в душе, или она не действует, а между тем проповедник выходит на кафедру, тогда он хотя принимает вид оратора, но, не имея того, на чем основывается и зиждется достоинство ораторского произведения, не может дать действенного слова, и проповеди таких лиц обыкновенно не имеют духа и силы, и почти бесследно исчезают в воздухе.

После этого (нам могут сделать возражение) придется подчинить законам ораторства и включить в число ораторов и первых провозвестников Евангелия, которые совершенно не знакомы были с правилами ораторского искусства и были, по выражению апостола Павла, невежды словом (2Кор.11:6). Как ни странным может показаться наше утверждение, но мы не стесняемся признать это положение и не можем не видеть проявления ораторства, – и истинного ораторства, – в речах первых провозвестников Евангелия и даже самого небесного Учителя, – Господа Иисуса Христа. Правда, они не изучали и не знали законов искусственного красноречия и не пользовались теми средствами или пособиями науки, какими снабжает школа людей, готовящихся к служению общественного слова. Но для того, чтобы быть оратором, не требуется непременно школьное изучение искусства красноречия. Часто природа или естественный талант заменяет то, что приобретается годами долгого изучения. А здесь, в деле служения первых провозвестников Евангелия, вспомоществовала им сила, высшая школьной науки и природы, именно Дух Божий, который, по премудрому усмотрению Промыслителя, обильно изливался на них, при первоначальном насаждении христианства. Руководимые Духом Божиим, они, без пособия науки и искусства, возвышались до естественного красноречия, и благодаря действию этого Духа, речь их оказывалась сильнее и убедительнее, чем речи ораторов по профессии, прошедших школу красноречия. Со своей стороны, они к действию этого Духа, их научавшего, присоединяли внутреннее религиозное одушевление, которым призывали на себя высшую божественную, им вспомоществовавшую, силу, и которое само по себе служит залогом речи сильной и действенной, когда требуется сообщать слово спасения. Шотт³⁷ указывает образцы истинно ораторского слова в речах Господа, а потом и в писаниях новозаветных. „Какое живое, наглядное и впечатлительное представление вещей (говорит он) мы видим в бесподобных притчах евангельских! Как сильно в речах Иисуса Христа и апостолов общие идеи представляются в примерах! Каким огненным языком Господь Иисус Христос и апостолы порицали нравственное развращение и заблуждения своих современников! Как убедительно и , сильно говорили они сердцу, выставляя необходимость покаяния или изменения жизни! Какая сердечность и глубина религиозного чувства выражается в молитвах Господа Иисуса Христа (напр. в 14-й главе Евангелия от Иоанна), и какое нежное священное чувство братской любви в Его последних беседах с учениками! Какая простая возвышенность в первых словах Евангелия от Иоанна! Какой полет фантазии и чувства, какое впечатлительное изложение, отличающееся некоторым естественным ритмом в тринадцатой главе первого послания апостола Павла к Коринфянам: аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любве же не имам, бых яко медь звенящи или кимвал звяцаяй... и других подобных отделах апостольских посланий. Изложение, какое господствует в новозаветных книгах, нужно назвать не иначе, как „религиозное красноречие“. Язык Иисуса Христа и апостолов содержит в себе и образец и возбуждение для христианских проповедников всех времен говорить наглядно, живо и сильно“.

Блаженный Алзгустин, первый гомилет, изложивший в связной полноте правила о проповедничестве, у священных писателей указывает явные следы красноречия, и советует проповедникам в них учиться не только мудрости, но и красноречию, т. е. не только заимствовать у них содержание для проповеди, но и по возможности подражать им в самом способе изложения: „Может быть (говорит он)³⁸, кто-нибудь спросит: богодухновенные писатели священных книг мудрыми ли только должны быть названы или вместе и красноречивыми?... Там, где сии писатели понятны для меня, – там для меня ничего не может быть не только мудрее их, но и красноречивее... Если бы у меня было свободное время, я мог бы некоторым самохвалам, языку священных писателей, предпочитающим свой язык – не по истиному величию, а но надутости оного, – я мог бы, – говорю, – показать все совершенства и красоты витийства, заключающиеся в священных письменах мужей, коих Промысл избрал для научения нас, и для приведения от настоящего развращенного века в блаженную вечность. Впрочем, совершенства языка, общие сим мужам с языческими ораторами и поэтами, самого меня, можно сказать, не слишком удивляют. Напротив, я тому наиболее дивлюсь и изумляюсь, как священные писатели, при своем особом и высшем роде витийства, так искусно умели употреблять наше человеческое красноречие, что оно и находится у них все вполне, и между тем не выказывается явно: ибо им не надлежало ни отвергать красноречия человеческого, ни тщеславиться им; но они отвергали бы, когда бы явно избегали его, и, напротив, выказывали бы тщеславие, когда бы в их творениях легко было признавать черты витийства человеческого. Если людям, знакомым с наукою, в некоторых местах Писания представляются явные следы красноречия человеческого, то в сих местах говорится о таких предметах, что слова, выражающие предметы, кажутся не от писателя придуманными, а добровольно из сущности предметов родившимися. Читая их, невольно думаешь, что здесь одна простая мудрость исходит из обители своей, то есть, из груди мудреца, а красноречие следует за нею, как неотлучная раба, не будучи нисколько звана к ней“. Приведши далее несколько примеров из посланий апостола Павла и из книги пророка Амоса, и указав в них такие красоты, каким учит риторика, свой риторический разбор их заключает следующими словами: „Священное Писание создано не усилиями человеческими, но излилось из Ума божественного, – излилось мудро и красноречиво, так что при сем не мудрость искала красноречия, но красноречие ни на шаг не отступало от мудрости. Если правила ораторского искусства, по точному мнению красноречивейших и остроумнейших мужей, не иначе могли составиться, как через наблюдения и замечания красот, находящихся в творениях лучших ораторов, и через приведение их в известную систему или науку, то что мудреного находить сии правила и красоты в писаниях мужей богодухновенных, коих послал Тот, Кто творит умы великие? По сей причине я смело признаю наших священных писателей и учителей не только мудрыми, но и красноречивыми в отношении к такому роду витийства, какой был совершеннно привычен им“³⁹.

Суждение блаж. Августина, основывающееся на историческом опыте, указывает значение внешнего художественного слова в проповеднической практике. Священные писатели, когда излагали откровение, им сообщаемое, или говорили речи к народу, вовсе не думали о каком-либо ораторском достоинстве своего изложения, незнакомые с риторическими правилами. Между тем ораторская сила и красота сама собою является в их писаниях и речах, как естественный непосредственный отпечаток их святого одушевления. Не гонялись за красотой речи и не прилагали особенных стараний к тому, чтобы сообщить своим беседам внешний блеск, лучшие проповедники церковные. Но сила их духа и горячность их одушевления производили то, что из их уст лилось слово живое и впечатлительное, если и не имеющее искусственных красот, то обладающее такими достоинствами изложения, каким могли бы позавидовать лучшие ораторы. И мы отнюдь не ставим проповеднику в обязанность заботиться о красноречивом изложении учения, им возвещаемого народом. Но если оно дается ему, то это служит немалым возвышением достоинства его проповеднических бесед. Только пусть это будет не плодом его напряженных усилий, а естественным выражением силы и благородства души, проникнутой сознанием высоты истины, возвещаемой проповедником. Пусть красноречие следует за мыслью проповедника, по слову блаж. Августина⁴⁰, „как неотлучная раба, не будучи нисколько звана к ней“.

Нам могут сказать, что мы, изображая идеал проповедника, который может показаться очень высоким, осуществление которого для многих недостижимо, через то самое затрудняем исполнение долга служения церковного слова. Запрос на религиозное учение в христианском обществе слишком велик; духовно-нравственные нужды общества, которому человек, поставленный на служение церкви, должен нести то слово назидания, то слово ободрения и исправления, то слово утешения, то слово обличения и наказания, очень назойливо заявляют себя перед взором человека, сочувствующего своим ближним, и ему, по долгу своего звания или по побуждению ревности по славе Божией и любви к братии, настоит учить благовременно и безвременно и быть готовым на всякий час предложить потребное слово нуждающимся в нем. А мысль о том, что от проповедника, для достойного ведения его дела, требуется святое одушевление, не будет ли стеснением для выполнения долга, возлагаемого на учителей церковных? Может казаться при этом, что не всякий и не во всякое время способен явиться с достойным словом назидания. Кто к сим доволен (могут сказать нам)? Для этого нужны избранные лица, и для них особые благоприятные времена духовного возбуждения.

Но в силу наших требований, вызываемых существом дела, мы отнюдь не думаем заграждать вход на церковную кафедру людям, призываемым к тому своим положением в церкви. Пусть каждый исполняет свое дело, к которому приставлен, по мере сил своих, вспомоществуемый испрашиваемою благодатью Божией. И если у призванного к служению церковного слова живо представление о том, каков он должен быть в своем служении, это послужит не к умалению его ревности, а к возбуждению его духа, сопровождающемуся более плодотворной работой, и к возвышению его учительской деятельности. И от чего, если не прямо требовать, то не желать, чтобы служение церковного слова или благовестие Христово совершаемо было с возможной силой и совершенством, чисто и свято? Проповедническое служение церкви Христовой так высоко, что зря приступать к нему и вести его кое-как – это было бы недостойно этого высокого служения, если не прямо грешно. Дело Божие нельзя совершать с небрежением. И истины, возвещать которые должен проповедник. – о Боге и нашем спасении – так бесконечно велики и возвышенны, что в устах его они должны найти достойное для себя выражение. Их сила и возвышенность, ясно сознаваемая, не может не производить глубокого действия на душу человека, призываемого к передаче их, и не вызывать в нем благоговейного одушевления. Если человек вяло и холодно говорит о них, – это знак, что он не проникнут ими, не сознает живо и не чувствует их величия, и едва ли кто такого провозвестника высоких истин сочтет достойным совершителем святого дела. Такой глашатай вовсе нежелателен на церковной кафедре.

Нам замечали, что устрашает многих требование религиозного возбуждения или одушевления, какое мы предъявляем к проповедникам слова Божия. Но нам кажется, это одушевление само собою должно возникать в душе того, кто носит в сердце живую веру и благоговеет перед святыней Евангелия, и кому близко и дорого спасение своих братий, особенно когда его долг или собственное чувство призывают возвещать слово спасения людям, уклоняющимся от прямого пути своего на путь погибельный. А человека, не носящего в душе своей живой веры, и равнодушного к гибели или спасению своих братий, от которого нельзя ожидать одушевленного слова, кто пожелает видеть на церковной кафедре провозвестником евангельского слова о спасении? Когда же есть одушевление у человека, когда душа его наполнена спасительною истиной Христовой, когда он пламенеет ревностью о спасении своих ближних, тогда не трудно для него служение церковного слова: тогда из его уст живой струей текут глаголы живота вечного, и во всякое время он готов предложить богатое и потребное назидание людям, его окружающим, вверяемым его попечению и руководству.