I. Характеристика св. Григория Двоеслова

Св. Григорий Двоеслов представляет из себя типическую личность. Его широкая и сильная душа совмещала в себе больше родовых черт и элементов, чем сколько уделяла природа другим дюжинным людям; по самой широте своей натуры, он больше мог усвоить те материалы, какие перерабатывало его время, и сильнее других выражать тот дух, какой носился тогда над единицами живущего поколения. Когда бы он ни жил, по свойству своего даровитого духа, он был бы на верху своего общества, и был бы доверенным и представительным лицом его. Человек с волею и стремлением к деятельности, при других обстоятельствах он нес бы бремя гражданского управления. Но в то время, как он жил, лучшие силы уклонялись от общественно-политической деятельности и посвящали себя на служение церкви и аскетической добродетели, и этот путь избрал для себя, по влиянию времени и по указанию Промыслителя, св. Григорий.

Древнейший, современный Григорию Великому, историк, сообщивший первое о нем свидетельство, Григорий Турский, говорит о нем, что он, происходя от важного сенаторского рода, от юности посвящен был Богу... и в науках грамматических, диалектических и риторических так был сведущ, что в городе считался выше всех по их знанию⁴⁸. От Григория Турского это свидетельство перешло к другим историкам, – Павлу Варнефриду и Сен-Мартэ⁴⁹. Мы должны принимать это свидетельство со значительным ограничением. Преданность Григория Богу или набожность могли быть и были у него от юности, но он не получил широкого классического образования, как можно бы заключать из прямого смысла слов Григория Турского и других историков, на него опирающихся. Успехи в школе, в изучении наук грамматических, диалектических и риторических, не сопровождались у него значительными результатами. Мы не видим у него в течение его литературной довольно продолжительной деятельности ни любви к классической учености, ни знания её. В то время, когда воспитывался он, школы в Риме были очень ограниченного размера, и в них не процветало то знание, какое могли получать отцы III и IV века, на востоке в особенности, и с каким являются в V веке писатели южной Галлии. По упомянутым наукам сообщались в них самые элементарные знания в тех пределах, какие указаны в руководственных сочинениях Кассиодора⁵⁰, и какие имели эти науки, входившие в состав trivium, в епископских и монастырских школах в предсхоластический период⁵¹.

Воспитание Григория, сына богатого римского патриция, имело чисто-религиозный характер, и родители его более заботились о его благочестии и о сообщении ему священных познаний, чем о доставлении ему светской учености, и главное влияние, которое положило на его душу печать на всю жизнь, было влияние домашнее. Подобно многим другим избранникам церкви, св. Григорий был чадом своей матери, чадом её молитв и благочестивых забот. Наследовавши от матери облик физиономии, св. Григорий усвоил себе её благочестие и характер, проводя нежные годы своего развития под её непосредственным влиянием. Внутренняя неразрывная связь его с матерью продолжалась у него до конца её жизни. Когда Григорий оставил уже гражданскую жизнь и заключился в монастыре, мать его поселилась не далеко от его монастыря и приготовляла ему постную пищу для его пропитания, согласно его аскетическим обетам и желаниям⁵². Имя Сильвии (так звали мать Григория) должно стоять в истории рядом с именами Нонны, Анфусы, Моники и других благочестивых жен, в своих детях воспитавших великих служителей церкви. Нонна своего сына Григория Назианзена от рождения посвятила на служение Богу и своим влиянием сделала его первым поэтом христианской меланхолии и дала ему то созерцательное направление, которое было в нем так плодотворно для веры в век арианских волнений: Анфуса в Иоанне Златоусте воспитала неподражаемого защитника бедных и слабых, Моника старалась укрощать бурные порывы страсти в пылкой душе Августина, и своими материнскими заботами о привлечении его в послушание веры и добродетели и о рождении его для вечного спасения полагала начало для позднейшего благоприятного поворота в его жизни. И св. Григорий Двоеслов первее всего, при посредстве горячей материнской любви питал свою душу из родника веры и святости христианской, – и эта любовь дала ему и крепость твердого добродетельного настроения, и мягкость сострадательного чувства, и ту нежную впечатлительность ко всем переменам и внешнего и внутреннего мира, с какого является Григорий на всех поприщах, во всех обстоятельствах своей жизни.

И отец Григория Гордиан, носивший звание сенатора, отличался наследственным благочестием⁵³, и дом его был тихой домашней церковью. То было впрочем не исключительным явлением, когда жил он. Переменилась политическая атмосфера в отечестве Гордиана и Григория: продолжительная безуспешная борьба с врагами, наводнявшими и опустошавшими Италию (сначала готами, потом лангобардами) надломила прежнее мужество римлян и ослабило в них энергию противодействия. В то время, когда на почве Италии совершались знаменательные события и готовился переворот в делах, самой Италии, как замечает один из наших историков⁵⁴, почти не видно и она даже не подает своею голоса. Вместо гражданской доблести и самоотверженного патриотизма, вместо благородного духа свободы и независимости, чем отличались древние знатные римские фамилии во времена республики, главным предметом стремлений многих из них сделалась теперь строгая самососредоточенная добродетель христианская. У них на столе священные книги и благочестивые сочинения; их беседы не терпят распущенности и ветрености легкомысленных слов светского общества, не носящего в сердце никакой заботы⁵⁵. Печальная судьба их отечества, тяжелые и частые испытания, выпавшие на их долю, и грозное будущее, висевшее над их головами, отбили y них охоту заниматься земными интересами и ослабили силу временных пристрастий. Им скучно стало служить земле, которая видимо колебалась под их ногами, и потому они пристальнее стали смотреть на небо и почувствовали влечение к церкви, и в ней к самому духовнейшему элементу, к аскетике. В соответственный этому лад строились все подробности ежедневной жизни, и некоторый благочестивый оттенок заметен был и в мыслях, и в словах и в поступках семейств, служивших последним отрождением древних римских патрицианских родов. Религиозными утешениями они хотели застраховать себя от давления тяжелой действительности, которая не приветливо к ним относилась, и живя в мире по выражению Григория, строили себе в нем пустыню⁵⁶ . Случалось часто, что какой-нибудь вельможа, сенатор или консул, по побуждению благочестиво-настроенного чувства, оставлял свой пост и в монастырском уединении или под кровом церкви искал себе покоя и убежища: так поступил Кассиодор, бывший одним из самых сильных и образованных лиц в римском обществе своего века, и занимавший место главного советника при Феодерике Ост-Готфском; так поступил Евхерий Лионский и другие. В те времена такой переход не был слишком резким; потому что между настроением монастыря и настроением благочестивого семейства не было противоположности: переменялось больше внешнее положение человека, чем привычки внутренней его жизни. И здесь и там была вера самая теплая и живая. Одним из материалов, которыми питалась эта вера, были повествования о подвигах святости людей, удалявшихся от обыкновенного хода жизни. Прежде в века гонений христианских мир удивлялся терпению и мужеству мучеников, и истории об их подвигах давали содержание и публичным панегирикам и частным теплым и благодарным воспоминаниям. В пятом и шестом веках во внимании христианского мира заступили место мучеников аскеты и подвижники благочестия, которых, при неустройствах политических, стало являться все больше и больше, и лучшие люди века являлись в рядах их. Рассказам о чудесных подвигах добродетели, о победоносной борьбе святых со злыми духами, о разных небесных и благодатных явлениях все преданы были с самым глубоким интересом, и едва ли они не составляли один из главных предметов разговора, когда в доме римского патриция в век Гордиана сходились его знакомые, близкие к нему или по общественному положению или по внутреннему складу мысли. Умы были так настроены, что из фактов росли сказания и незаметно распространялись по восприимчивой для них почве. Искание святости возбудило особенное уважение к видимым знакам божественной благодати. Много вещей, ознаменованных священными воспоминаниями, сбиралось в Рим; их старались приобретать и частые лица, имевшие достаточные средства, и что-нибудь, напоминающее божественное лицо Спасителя или апостолов, мучеников и святых, во многих домах хранилось как залог близкого небесного покровительства.

В такой атмосфере первоначально жил и воспитался св. Григорий Двоеслов, и прежде него отец его Гордиан, римский сенатор. Гордиан любил беседовать с поборниками пустыни и аскетической добродетели и в часы досуга читал книги, в которых рассказывались чудеса о подвижниках веры и благочестия. Суета мирская тяготила его, и он променял сенаторское звание на скромное служение церкви⁵⁷. Благочестивые семейные обычаи и теплое религиозное настроение сильно отражалось на впечатлительном юноше, и Григорий невольно усвоял себе склад мыслей, сближавший его с ревнителями монастырских добродетелей и представителями религиозного одушевления. Еще в молодых летах он рвался оставить мир и ставил задачей своей жизни возможно полное подражание тем подвижникам христианского благочестия, пред которыми благоговеть его научали частые назидательные беседы его родителей и их друзей⁵⁸. Руководственное влияние для поколений, современных Григорию, которое не могло не коснуться и его, давал дух, нашедший сильное выражение для себя в лице св. Венедикта и его учеников. В тревожное время, знатные римляне к нему посылали детей своих на воспитание и сами шли к нему и его ученикам, чтобы найти здесь то, что независимо от всех земных перемен и возвышает над ними человека, и чтобы научиться у них тому, как сохранять спокойствие и мир при земных тревогах и потрясениях.

Когда Григорию было за тридцать лет, мы видим его в почетном звании римского претора⁵⁹. Биографы св. Григория не передают нам ничего о деятельности его в должности претора, занятые преимущественно одною религиозной стороной в его жизни. Но сочувствие, каким он пользовался у народа, и какое после высказалось в деле избрания его в епископы Рима, служит доказательством, что он в этой высокой должности отвечал желаниям народа и хорошо защищал его права и интересы. Между тем обязанности светского правителя тяготили его душу, и он постоянно искал себе покоя для благочестивых созерцаний и упражнений. Когда позволяло время, он окружал себя людьми родственного настроения, и делился с ними своими впечатлениями и благочестивыми знаниями. Много рассказов хранила и собирала его память о святых, угодивших Богу выполнением высших евангельских советов и о видимых проявлениях божественной благодати. Для него был самым приятным собеседником⁶⁰ тот, кто много знал назидательных историй и умел передавать их в духе глубокой веры и благоговейного уважения к святым стремлениям. Материал для Диалогов, давших ему имя Двоеслова, у него был готов, хотя в некоторых частях, еще до перехода его в духовное звание.

Вот тот твердый фон, на котором созидалась нравственная личность св. Григория. С наследием, вынесенным из родительского дома, он является во все периоды своей деятельности, от первых дней своей самостоятельной жизни и до предсмертных минут, и его настроение гармонирует с общим настроением лучшей части тогдашнего общества.

Тридцати пяти лет (575 г.) св. Григорий оставил мир, богатство и гражданские отличия и надел монашескую одежду. Это было скоро после смерти его отца. Смерть родителя еще сильнее сосредоточила на мысли о небесном его дух, и без того мало привязанный к земным удовольствиям и интересам, и семена, посеянные воспитанием, назидательными беседами и чтением благочестивых аскетических сочинений, под влиянием свежего грустного впечатления, тотчас же пустили отпрыски в жизни и практической деятельности св. отца. Богатство, наследованное от отца, он обращает на устройство шести монастырей в Сицилии, и в своем доме в Риме, пропитанном духом благочестия еще при отце его, основывает монастырь св. Андрея, в котором сам является первым и лучшим монахом, и в котором собираются избранные деятели веры и благочестия⁶¹.

Коренное стремление, заправлявшее мыслью и волей св. Григория, состояло в том, чтобы быть строгим аскетом. Идеальными образцовыми людьми, которым он старался подражать, были для него подвижники уединенного благочестия, о которых он так много слышал еще в юности, и о которых написал замечательнейшее из своих сочинений. После краткого периода гражданской деятельности, в самые цветущие годы, он в монастыре, устроенном в собственном доме, под руководством опытных старцев, всецело отдает себя воздержанию и молитве, созерцанию и богомыслию. Строгие правила монашеского устава тяжелы были для него, в особенности на первых порах, по немощам его слабого телесного организма и по привычкам, нажитым им при том довольстве, в каком протекла его юность. Но он не хочет уступать кому бы то ни было в точном выполнении положенного по уставу, и обязательное для всех увеличивает своею ревностью по высшей аскетической добродетели. Немощи телесные не дают ему возможности выдерживать длинные бдения и посты: он горюет и просит у людей веры и благодати помолиться за него пред Богом о ниспослании ему силы для несения тех подвигов, к каким стремилась душа его. И как хорошо он чувствовал, когда с течением времени, по действию укрепляющей благодати, он мог выдерживать, не изнемогая телесно, тяжелые подвиги поста, молитвы и покаяния, в подражание великим прославленным подвижникам, и предаваться благочестивым созерцаниям, в тишине монастырского уединения!

Но воля Провидения указывала ему не тот путь, какой он избирал для себя по своим аскетическим желаниям, и в жизни и деятельности его мы замечаем некоторое раздвоение: к одному он стремится, а к другому вызывается, одного желает, а другое делает. Стремясь к высоте созерцания, он уклоняется от общественной деятельности. Но дело, которого он думает избегать, само его ищет и невольно овладевает его волею, и он, извлеченный из тишины уединения, является на таких постах, где требуется напряжение внешней административной деятельности и частые сношения с людьми, и всегда отвечает высоте своего положения, представляя из себя влиятельного мужа дела, всюду дающего чувствовать свое значение.

В своем монастыре он хочет вести жизнь в подчинении другим, как послушный новичок; но люди, сошедшиеся в его доме, преобразованном в монастырь, в нем видят свой центр притягательный, хотя не на нем лежит управление монастырем, и вызывают его к просветительной деятельности, ища у него разъяснения разных предметов веры и благочестия. – К деятельности внешней для восполнения святых желаний зовет Григория и внутренний голос среди подвигов монастырского благочестия: случайная встреча на улицах Рима языческих юношей из далекой страны (Британии) возбуждает в нем ревность по вере, увлекающую его к подвигу миссионерства. Григорий получает уже благословение на это трудное дело от папы Венедикта I, но великий город (Рим) настоятельно требовал y папы возвращения св. Григория с пути, когда этот отправился в далекую и трудную миссию, видя в нем великую руководительную силу, и чувствуя, что с выходом из Рима св. Григория город лишается одной из необходимых для себя подпор⁶².

Надежды народа и церкви, возлагаемые на Григория и публично заявленные, когда он хотел отправиться в далекую страну для распространения света веры, предуказывали ему широкое поприще деятельности, хотя сам он после несостоявшегося путешествия для целей миссионерства, старался опять заключиться в свое монастырское уединение. В 578 году мы видим его одним из семи дьяконов римских, и Пелагий II, во внимание к его способностям, посылает его в Константинополь в качестве своего апокрисиария при императорском дворе⁶³, возлагая на него главным образом ходатайство в Константинополе о помощи Италии против лангобардов. Трудное и щекотливое положение папского нунция обязывало Григория к сношениям с двором и вельможами и к довольно разнообразной внешней деятельности, и заставляло его расстаться со своим тихим приютом благочестия. Но св. Григорий отправился в Константинополь не один, а как бы со своим монастырем: он пригласил с собою настоятеля своего андреевского монастыря Максимиана, и несколько монахов, связанных с ним любовью и единством благочестивых стремлений⁶⁴ и окруженный ими, в Константинополе проводил время так, как будто был в своем Андреевском монастыре в Риме, соблюдая те же порядки и уставы, какие для всех предписаны были в его монастыре. В Константинополе, когда официальное положение ставило его в близкие отношения ко двору и избранному обществу, многие заискивали его знакомства; но он отвечал на эти заискивания добродушной осторожностью, сдерживавшей желание завязать с ним непосредственные частые сношения. В своем доме он любил видеть немногих людей, известных ему со стороны своего благочестивого настроения, между которыми особенно сблизился с ним Леандр, епископ Испалийский, бывший в Константинополе доверенным лицом вест-готфского короля. Назидательные беседы с благочестивыми людьми о чудесах веры и подвигах добродетели были для него главным развлечением, какого он искал на досуге от забот, возложенных на него его званием, и какому предавался с полной, открытой душою. По просьбе Леандра, он принял на себя изъяснение книги Иова⁶⁵, и по вызову текста книги Иова в этом изъяснении, изложил полноту нравственных наставлений христианских.

Возвратившись из Константинополя (в 585 году) св. Григорий опять хочет заключиться в стенах своего родного монастыря, и принимает в нем на себя обязанности настоятеля. Но воля церкви не дает ему ограничиться такими тесными пределами деятельности: она призывает его к более широким заботам. Он исполняет обязанности потария при Пелагии, и от его имени пишет послания о важных предметах, занимавших тогда умы представителей римской церкви⁶⁶. Рим постигает (в 590 году) беда, – страшное наводнение и потом моровая язва, унесшая в могилу между множеством народа и папу Пелагия. Римская церковь остается без правителя, и Григорий, один из семи дьяконов, временно становится во главе её, распоряжается делами в смутное время, учреждает моления для умилостивления разгневанного Бога и берет на себя водительство народа, пораженного печалью. Он принял участие в устроении дел церковных только за отсутствием освященного правителя церкви, и желал по избрании такого опять удалиться в уединение своего монастыря. Но клир, народ и представители гражданской власти единогласно избирают его преемником Пелагия. Устрашенный тяжестью бремени, возложенного на римского епископа, и страшною ответственностью пастыря церкви в случае его нерадения, и вместе боясь потерять сладость спокойного созерцания и богомыслия в монастырской келье, он отказывается от избрания, и поэтому поводу пишет нарочито в Константинополь к императору, который по обычаю тогдашнего времени должен был утвердить его избрание, выставляя пред ним на вид свою слабость и прося его усильно не утверждать избрания, и не возлагать на него обязанности, которая выше сил его⁶⁷. Но письмо Григория было перехвачено префектом римским, и вместо него отправлено другое совершенно противоположного содержания. Узнавши об этом, Григорий бежит из Рима, скрываясь от избирателей, но глас народа взыскал благопотребного во время свое, и ни за что не хотел уступать его отрицанию и отказу от почетного избрания и высокого места.

Что же чувствует св. Григорий, когда волею Промыслителя, против желания, поставлен был на престол римского епископа? Об этом весьма ясно говорят его письма, которые св. Григорий писал своим покровителям, сослужителям и друзьям, вскоре после своего посвящения⁶⁸. В них высказывается нежная душа, которую насильственным образом сдвинули со своего места, и которая не находит успокоения от боли, ей тем причиненной. Инстинкт самосохранения, нашедший убежище среди молитвы и монастырского уединения, изыскивал все меры к тому, чтобы спасти свой покой, и внутреннюю независимость своих занятий. Но когда эти меры оказались безуспешными, св. Григорий не видит предела своей скорби, и эта скорбь его, самым задушевным образом высказываемая во многих письмах, в том находит свою причину, что он потерял покой созерцания, и что епископство опять приведет его в мир, в котором он должен будет обременять себя такими же земными заботами, какие тяготили его в жизни светской. «Я потерял высокие радости моего покоя (пишет он Феоктисте, сестре императора Маврикия)... и оплакиваю себя, как человека, изгнанного далеко от лица своего Создателя. Я старался постоянно жить вне мира и плоти, гнал от мысленных очей все очарования телесные, и не только голосом, но и помыслами сердечными стремясь к лицу Божию, говорил: Тебе рече сердце мое: Господа взыщу, взыска Тебе лице мое, лица Твоего, Господи, взыщу (Пс. 26:8)... Я возлюбил красоту созерцательной жизни, как Рахиль бесплодную, но многовидящую и прекрасную: если она и менее рождает по причине своего покоя, за то яснее видит свет. Но не знаю, по какому суду соединена со мною в ночи Лия, то есть, деятельная жизнь, плодовитая, но болящая глазами, менее сидящая, хотя более рождающая. Я хотел бы с Марией сидеть у ног Господа, слушать слова уст Его, и вот с Марфой приходится заниматься внешними делами, и пещись о многом. Отгнавши от себя легион демонов, как я верил, я хотел забыть тех, кого знал, и успокоиться у ног Спасителя, и вот, несмотря на моё нехотение и мой отказ, говорят мне: возвратись в дом свой и возвести, что сделал тебе Господь (Мк. 5:19). Но кто при стольких земных заботах в состоянии проповедовать чудеса Божии, когда уже мне трудно даже и вспоминать о них»?...⁶⁹ Знакомые, друзья и сослужители св. Григория спешат принести ему поздравление с новым высоким положением. Но на все приветствия Григорий отвечает слезами и мягкими укорами друзьям в том, что они, зная его характер и расположения, не содействовали устранению его избрания, и еще как с радостью поздравляют его с тем, в чем он находит для себя и тяжелое бремя и неволю⁷⁰. «Такою поражен я скорбью (замечает он в письме Нарзесу патрицию), что едва могу говорить; ибо мрак моей печали одержит глаза моей души»⁷¹. В письме Иоанну, патриарху константинопольскому, он сетует на него за то, что Иоанн своим ходатайством не воспрепятствовал возложить на него тяжесть епископства, – дружески укоряет его по этому поводу в том, что его блаженство не любит его так, как самого себя, и объявляет себя слабым и недостойным для того, чтобы управлять кораблем церкви, сильно поврежденным и требующим более опытной руки для спасения от бурь и крушений⁷². – После привычка умерила чувства, так сильно волновавшие и беспокоившие Григория на первых порах его епископства. Но мысль об оставленном им тихом приюте аскетического благочестия была для него тем же, чем мысль о потерянном рае для наших прародителей. И когда среди размышлений, среди частных и публичных занятий или общественных бесед, возвращался к ней св. Григорий, он не мог не выражать горького чувства сожаления о потере тишины, так необходимой для любимой им созерцательной жизни. Часто среди своего епископского служения он плакал и заливался слезами Иеремии, представляя ту кучу хлопот и беспокойств, какая лежала на нем, и какая отвлекала его от той цели, к которой стремились его помышления⁷³.

Горько оплакивая потерю спокойствия и тишины, так приятной для возлюбившей монастырское уединение души Григория, на первых порах своего епископства, св. Григорий и на высоком посте правителя церкви не оставил своих аскетических стремлений. Что возможно было для него из аскетического подвига в его положении, то он старался выполнять со всем усердием: он вел жизнь самую скромную, простую и воздержную, не смотря на огромные богатства своей кафедры, и гнал из своей близости все светское и всякий вид роскоши. Он не хотел даже, чтобы светские служители были свидетелями его домашней жизни и старался ввести в практику жизни то, чтобы у епископа служителями были только люди духовные, которые бы своим видом уже напоминали ему о его призвании, и сходились с ним в своих чувствах. Домашними приближенными людьми у него были благочестивые клирики и дьяконы в роде дьякона Петра, с которым он делил часы молитвы и входил в беседы о предметах, занимавших религиозные души⁷⁴.

Далее, чувствуя, что при многосложных обязанностях нельзя вести аскетический подвиг в той мере, какая возможна в жизни, свободной от всех забот внешних, св. Григорий другим, стремящимся к созерцательной жизни, старался доставить все возможные удобства для облегчения их благочестивых трудов и окружал их своею попечительностью. Монахи видели в нем одного из главных покровителей своих, и для них, для ограждения их блага, он готов был употребить все свое ходатайство и всю свою силу. Ему приятно было умножать и улучшать монастыри. Ему хотелось, чтобы как можно больше людей вступало на спасительный путь аскетических подвигов. В монастырской жизни он видел главное, несравнимое с другими, средство к тому, чтобы достигнуть блаженного единения с Богом и заповеданного нам евангельского совершенства. Потому, как выражается один немецкий церковный историк⁷⁵, он весь мир желал бы, если бы то было возможно, превратить в один великий монастырь. – Употребивши свое наследственное имение на учреждение монастырей еще задолго до епископства, он и в епископстве не прекращал этого рода благотворительности, и еще усиливал её, пользуясь для этого не своими только доходами, но и огромными материальными средствами, предоставленными в его распоряжение его иерархическим положением. Благотворительность его простиралась от Италии до Иерусалима и Синая⁷⁶ . В его распоряжениях часто попадаются указания управителям имений своей кафедры, чтобы для обеспечения монастырей и для сообщения им больших удобств, они посылали им часть доходов, или отдавали им ту или другую недвижимую собственность, – сад, поле и т. под.⁷⁷.

Для монастырей у него всегда была готовая защита и покровительство. Если они сталкивались с кем-либо, если отнимали у них какое-либо имущество, если теснил их епископ, он всегда становился на стороне монахов, поддерживал их своей властью и упрекал иных епископов за самовольное обращение с монастырями⁷⁸. Он давал монастырям особые привилегии (exemtiones), по которым они освобождались от власти епископов своей епархии и становились по отношению к ним в независимое положение⁷⁹. В то время это было новостью, и св. Григорий был первым щедрым раздаятелем таких привилегий, и если находил он что-либо сделанное в пользу монастырей прежними правителями церквей, он старался это утвердить и расширить, внушая всем не нарушать заветов, данных приютам благочестия предшественниками его⁸⁰. И независимо от этих привилегий, не раз по частным вызовам внушал Григорий епископам не вмешиваться без нужды в дела монастырей, – дозволять монахам самим выбирать себе настоятеля, и не причинять им никакой обиды⁸¹. Свои заботы о монастырях, в предохранение от всяких случайностей на будущее время, св. Григорий старался утвердить соборным определением. В этом отношении замечательно определение римского синода 601 года. Под тем предлогом, что многие монастыри терпят притеснения от епископов, св. Григорий в этом определении во имя Христа запрещает епископам и мирянам посягать на доходы и имения монастырские и их внутреннюю свободу и самостоятельность. Не вмешиваясь в дела монастырей, епископ, по мнению Григория, не должен совершать в монастыре торжественную литургию, чтобы тем не подать повода к излишнему стечению народа, не должен был вносить туда свою кафедру, и вообще относиться к монастырю с распоряжениями епископу прилично только по просьбе настоятеля, в полной власти которого состоят все монахи. Присутствующие на соборе епископы согласились с этим желанием св. Григория, сказавши, что они радуются свободе монастырей и утверждают то, что постановил св. Григорий⁸².

Монашеская ревность св. Григория сильнее всего заговорила, когда император Маврикий в 593 году издал указ, которым запрещалось вступать в монастырь людям, состоящим в военной службе или занимающим гражданские должности. В этом указе, не несогласном с определениями соборов⁸³ и вынужденном обстоятельствами времени, когда многие поступали в монастырь для уклонения от тягостей службы, св. Григорий видел посягательство на свободу совести и насильственное стеснение для духа благочестия. Потому он пришел в смущение и решился сделать возражение против справедливости изданного указа, в нарочитом почтительном письме к императору⁸⁴. В нем он выставляет на вид императору, что очень многие никак не могут спастись пред Богом, если не оставят всего в мире, и что он, чувствуя это, не может, молчать пред своим господином, будучи поставлен стражем дома Божия, когда слышит, что человеку, раз вступившему в военную службу, уже не позволяется служить Господу нашему Иисусу Христу до истечения срока военной службы, разве только по слабости здоровья. Представляя страшный ответ, какой он, приставник Божий, должен будет дать пред Богом, если не будет стараться облегчать всем верным путь к спасению, указывая на то, что из прежних императоров никто не издавал такого закона, и прося обстоятельнее взвесить дело, св. Григорий умоляет императора отменить или ослабить силу стеснительного для благочестия закона, и свое ходатайство подкрепляет уверением в том, что воинство земное тем сильнее делается против врагов, чем больше воинство Божие возносит молитв к Богу.

Не безотчетное пристрастие к монастырям и их насельникам побуждало Григория окружать попечительностью любви тихие приюты благочестия. В то тревожное время, когда колебались основы жизни политической, и когда шатка была общественная нравственность, монастыри становились единственными пристанищами сего света, и в них стекались лучшие и наиболее чистые представители поколений. Для Григория дорого было уединение, способствующее молитве и созерцанию. Но когда открывались нужды служения церкви, он обращался своим вниманием в тихие приюты, и там искал приготовленных и полезных людей для дела церковного. Монахи не были клириками по своему званию. Но св. Григорий очень желал открыть монахам доступ к разным степеням клира, и радовался, когда выбирали кого-либо из монахов в епископы или посвящали в священники. Из тех людей, с которыми Григорий делил в своем монастыре подвиги аскетического благочестия, не многих он оставил в тишине монастыря, а лучших призывал на более широкий путь служения, и монастырь его являлся рассадником достойнейших из служителей церкви. Одни из них отправлялись на дело распространения христианства в далекой Британии, под предводительством Августина, монаха андреевского римского монастыря (Лаврентий, Иоанн и другие), скоро поставленного потом в епископы обращенной страны. Путники-миссионеры, возбужденные и ободренные святителем, снабженные от него рекомендательными письмами⁸⁵, при отправлении в трудный путь, устрашась тяжести предлежащего пути и подвига, хотели было вернуться с дороги. Но Григорий настойчиво советовал им продолжать путь и идти к цели⁸⁶. Когда принялись первые семена благочестивого учения на британской почве и расширялись требования от проповедников евангелия, в помощь первой партии Григорий отправляет другую, тоже из монахов своего монастыря (Меллит, Юст, Павлин, Руфиниан). Таким образом великое дело обращения Англии совершено было силами монастыря, основанного св. Григорием. Другие из питомцев и подвижников андреевского монастыря являлись на архиепископских кафедрах в Равенне, Сицилии и других местах (Мариниан, Сабиниян) или отправляли должность апокрисиариев в Константинополе.

У такого аскета, каким был св. Григорий, любивший более всего тишину уединения, и смотревший на мирские заботы, как на препятствия к спасению, замечателен взгляд на свойства, необходимые для служителя церкви. Он высоко ценил строгое благочестие, но это благочестие, по его взгляду, не должно стоять в противоречии с духом любви и требованиями братского общения между людьми. Внутренняя святость должна сопровождаться теплым отношением к близким по настроению и крови. На этом основании св. Григорий не рекомендует в епископы такого человека (некого Флорентина), который хотя благочестивый старец и знает писание, но который, как он слышал, ни разу не принимал друга для любви (ad charitatem) в дом свой⁸⁷.

Аскетические стремления души св. Григория к созерцанию и уединенной молитве не воспрепятствовали ему быть усердным исполнителем обязанностей навязанного ему против желания звания римского епископа. Поставленный почти насильно в правители римской церкви, св. Григорий действовал на этом посте с такой энергией, что четырнадцать лет его первосвященства считаются лучшим золотым временем в истории римского епископата⁸⁸, и так далеко простирал свое влияние, что историки в его деятельности видят начало созидания великой политической силы, которая стала рядом с силою государственною и заслонила её собою⁸⁹. Наглядным памятником его неутомимой, широкой и многообъемлющей деятельности служат его письма, которых осталось от него более 800. Занимая римский престол, он поддерживал самые широкие связи и принимал живое участие и в великих и в мелких интересах своего времени, не только церковных, но и гражданских. Посредством писем его слово раздается пред императором, его женою и сестрою в Константинополе, пред королем франков (Хильдебертом) в Галлии, пред королевою лангобардскою (Феоделиндою) на севере Италии и другими царственными особами. В то же время он пишет частые послания к восточным патриархам и подчиненным епископам западным, клиру и общинам разных мест, дает наставления дьяконам и низшим клирикам, беседует иногда с патрициями и простыми мирянами, и не оставляет церковно-литературных трудов, предпринимаемых на пользу вверенного ему стада.

В посланиях св. Григорий говорит о делах веры, старается уладить догматические споры, возникавшие от недоразумений (на пр. о трех главах и значении халкидонского собора и второго константинопольского)⁹⁰ и уясняет благочестивые верования христиан (об останках святых, иконах и почитании их)⁹¹. Из них видна далее его заботливость об устроении дел управления церковного и о поддержании церковной дисциплины. Так в первом письме своем, к епископам Сицилии, в качестве римского первосвященника он делает распоряжение, чтобы епископы этого острова каждогодно сходились между собою для совещания о делах церковных, и не могши лично принимать непосредственное участие в управлении сицилийскою церковью, от своего лица делает там распорядителем Петра субдьякона, управителя патримоний римской кафедры, и дает ему свои полномочия⁹². В подобном роде у него встречается много распорядительных посланий к епископам⁹³. Первый предмет административно-пастырской заботливости Григория состоял в том, чтобы везде были добрые и верные приставники, хорошо служащие дому Божию, и чтобы не было в делах церковных какого-либо послабления и опущения. Потому сколько обращений к разным общинам о том, чтобы на праздную кафедру они старались избирать достойных и испытанных людей⁹⁴! Сколько внушений служащим пастырям с благоразумною ревностью и любовью блюсти стадо Христово! Сколько возбуждений к усиленной деятельности! Сколько кротких обличений и наставлений для тех, которые по обстоятельствам увлеклись в какую-либо сторону от прямого долга пастырского⁹⁵! Какой-либо видный недостаток церковной жизни, вредящий стройному её течению, возбуждал в его душе тяжкую скорбь и вызывал его пастырскую заботливость к всевозможным мерам для его искоренения, как видим из его писем, направленных против симонии, особенно укоренившейся в Галлии⁹⁶. Бдительность его, смотрящая далеко, не довольствовалась одним общим руководством и указанием: она входила в определение частностей и дробных вопросов, как скоро представлялся к тому случай (напр. об образе знаменования (миропомазания) крещеных детей епископами и пресвитерами, об образе принятия в церковь крещеных у еретиков и т. под.)⁹⁷.

При этом Григорий не оставляет без внимания огромного хозяйства римской церкви, владевшей при нем богатыми патримониями в разных частях Италии, Галлии и Сицилии. Субдьяконы и дефенсоры, которым вверялось управление имениями римской кафедры, состояли с ним в самых живых сношениях, и им дает он наставления, как управлять крестьянами, подвластными римской церкви⁹⁸, как держать себя при спорах и тяжбах с соседями, возникающих из-за владений⁹⁹, как употреблять приобретаемые от имений доходы и т. под. В виду богатств, собирающихся в церкви с её владений и от пожертвований христиан, св. Григорий внушал всем дело благотворения, и разъяснял клиру, что его обязанность заботиться о вдовах, сиротах и бедных. Когда известны были нужды того или другого лица, живущего вдали от Рима, он указывал на него пастырям церкви или управителям церковных имений и просил оказать ему помощь по долгу звания церковного¹⁰⁰.

Среди многообразных занятий по делам управления церковью, св. Григорий не забывал и долга любви и дружбы христианской. Часто думал он о близких своих, связанных с ним не одними официальными узами, и в переписки с ними то сам болезненный сожалеет о болезнях, их постигающих¹⁰¹, то утешает в несчастьях¹⁰², то решает разные религиозные недоумения¹⁰³ и успокаивает встревоженную совесть¹⁰⁴, то дает советы касательно их житейских обстоятельств и нравственного благоповедения¹⁰⁵, а иногда обличает в преступлениях, в небрежении долга звания христианина, в пристрастии к советникам сомнительного достоинства и т. под.¹⁰⁶.

Для внешней гражданской истории виднее всего его печалование о нуждах, притеснениях и несчастьях своих соотечественников пред гражданскими властями, которым он снискал благодарность у современников и великое имя у историков. По этому печалованию или заступничеству его за свой город и за свою паству обыкновенно судят историки о его энергичной и неутомимой деятельности, хотя она составляет только меньшую часть его забот. Не властолюбие, не присвоение себе чужих прав заставляло его вмешиваться в гражданские дела своего отечества, а необходимость, искавшая деятеля при колебании и запущенности тогдашних гражданских и политических отношений.

Правительственный центр был в Константинополе, откуда не всегда видно было положение и состояние Италии, и где не было к ней теплого сочувствия. Экзархи, стоявшие во главе местного управления, часто относились к ней, не как к родной стране, a как к стране завоеванной, и скорее заботились о своих, чем о её интересах. Войска, им подчиненные, иногда для Италии были тяжелее, чем войска варваров, от которых они должны были защищать несчастную страну. Не видя над собою строгого надзора и контроля, второстепенные правители провинций, дозволяли себе насилия и притеснения по отношению к народу, и не столько защищали его от обид и несправедливостей, сколько сами наносили обиды. В таких обстоятельствах римский епископ чрез своего апокрисиария доводит до сведения императора о неустройствах Италии¹⁰⁷. Часто входит он в сношения с самими правителями¹⁰⁸, и то укоряет их в несправедливости или опущениях¹⁰⁹, то ходатайствует пред ними за утесненных¹¹⁰, и поручает ходатайствовать за бедных и утесненных другим епископам¹¹¹, ходатайствовать настойчиво и в то же время скромно. Это право ходатайства, наследованное Григорием от своих предшественников, по вызову обстоятельств и по силе его энергии, усилено им до высшей степени и возведено в систему, с которой должны были мириться светские правители, видя с одной стороны правоту, с другой нравственную силу ходатая.

На усиленную заступническую деятельность вызывало Григория нашествие лангобардов, которые несколько десятилетий давили, опустошали и истощали Италию. По словам Григория, «все тогда во многих частях Европы предано было варварам, разрушены были города, ниспровергнуты станы, опустошены провинции, земледельцы бежали со своих полей, и каждодневно свирепствовали и распоряжались всем на смерть верным чтители идолов»¹¹². На мягкую впечатлительную душу Григория тяжело действовали такие события, и в письмах к своим сослужителям¹¹³ и друзьям он не может сдержать своей скорби, при виде страданий его отечества, не может не принимать самого теплого участия в исцелении ран, наносимых его церкви и народу¹¹⁴. Беспомощность отечества св. Григория, предоставленного самому себе, придавала особенную цену добровольному ходатайству римского епископа, увенчавшемуся благоприятными результатами. Еще до времени епископства св. Григория чувствовалась гроза и тяжесть лангобардского нашествия, – селения были разграблены и сожжены, поля запущены, народ разбежался или повал в плен или в городах искал защиты и приюта. Просить деятельного участия к судьбам Италии отравлялся Григорий при Пелагии в Константинополь в качестве его апокрисиария, и живши там при каждом удобном случае не переставал докучать императору и его советникам о помощи, необходимой для опустошаемой Италии. Его ласкали обещаниями, но не делали ничего решительного для пользы страны. Когда Григорий был в Константинополе при Тиверии, у лангобардов не было одного предводителя и короля (по убиении Альбоина и Клефа), а 30 равноправных начальников или тефов. Десять лет этого междуцарствия было самым тяжелым временем для римлян: в эти дни (говорит Павел Варнефрид) многие из благородных римлян были убиты по причине жадности герцогов, а остальные были разделены между неприятелями, так что должны были отдавать лангобардам третью часть своих произведений¹¹⁵. Можно было воспользоваться временным ослаблением лангобардов, происшедшим от уничтожения крепкого единства между ними, и по указанию из Рима начались было деятельные приготовления к войне с ними, и заключен союз с королем франков Хильдебертом. Но при виде опасности лангобардский народ сомкнулся вокруг одного вождя Отаря, потом Агилульфа. Помирившись с франками, вступившими было в войну с лангобардами, они начали хозяйничать в Италии и производить в ней опустошения. Как в Константинополе пред императором, так и в Равенне пред экзархами поверенные Григория не перестают напоминать об опасности, угрожающей Италии, и её бедствиях, о необходимости её защиты, по его указанию предлагают меры, какие кажутся Григорию благовременными¹¹⁶. Но настойчивые представления Григория, его поверенных и друзей большей частью оставались без результата. Григорию приходилось иногда жаловаться на то, что защитники империи и страны принимали враждебное отношение по отношению к тем, которые умоляли их о помощи и становились хуже врагов¹¹⁷. Между тем суровые лангобарды, под предводительством храбрых вождей, прошли почти всю Италию и разделили её на две половины. К Риму продвигался герцог сполетский Ариульф, и путь его был ознаменован опустошениями и убийствами¹¹⁸. Григорий, в заботах о безопасности своего города, высказывает свои предположения военным людям, и советует им напасть с тыла на Ариульфа, продвигающегося к Риму¹¹⁹. Между тем экзарх с войском бездействовал и Равенна, где была его резиденция и где были главные средства защиты и обороны, отделена совершенно от Рима, оставленного без всякой защиты и войска: в нем были один феодосианский полк, который не в силах был противостоять врагу, и не получая жалованья не показывал усердия к делу¹²⁰. Риму трудно было подать о себе даже голос туда, где сосредоточены были военные силы. Григорий видел пред собою народ опечаленный и беспомощный; в вечный город стекались разоренные и часто изувеченные жители разграбленных селений, а пред воротами его шумели полчища, которые не знали пощады и снисхождения к побежденному врагу. За вождем, осаждавшим город, продвигался к Риму сам король Агилульф с главными лангобардскими силами. В отсутствии гражданских и военных властей, представитель церковной власти берет на себя заботы о безопасности города, брошенные теми, на кого они были возложены, и не могши сражаться оружием с грозными врагами, входит в сношение с лангобардским предводителем, и успевает заключить с ним перемирие, и тем спасает многих жителей города от насильственной смерти, увечья или позорного и тяжкого плена, и беззащитный Рим от разграбления.

История эта не была делом одного месяца и года. Лангобарды в век Григория были постоянной грозою для Италии, и нашествия их повторялись не один раз. При всяком неудовольствии, возбужденном в них кем-либо, они готовы были с мечем и огнем пройти Италию. Потому мысль о войне с ними и о мире была постоянной мыслью Григория, тревожившей его дни и ночи. Раз достигши мира, он не надеется на его долговечность, и потому думает об обороне, и советует вооружить крепости и города, на случай нападения¹²¹. Но в то же время не полагаясь на силу оружия, на усердие, стойкость и опытность военачальников, присылаемых из Константинополя, Григорий постоянно склоняет их не раздражать лангобардов и по возможности поддерживать мирные сношения с ними. Делу мира служат агенты Григория и в Равенне (Касторий его нотарий, Секунд и Феодор куратор Равенны)¹²², и при дворе царя лангобардского (VIроб аббат). Для большего успеха в деле он обращается к помощи Феоделинды царицы лангобардской¹²³, и письменно действует на самого Агилульфа¹²⁴. Представления Григория в пользу мира ценятся при дворе лангобардском, но в Равенне и Константинополе они вызывают или насмешки или неудовольствие со стороны властей. В Равенне против Кастория, поверенного Григория, и всех миролюбцев, раз ночью в городе прибит был к стене бранный памфлет или пасквиль¹²⁵, а в Константинополе пред императором в превратном виде представили хлопоты Григория о мире, в высшей степени плодотворные для страны и народа. Император Маврикий недоволен был сколько миром, как будто милостью выпрошенным у врага (Ариульфа), столько и вмешательством епископа в политические дела. Его обвиняли из Константинополя в простоте (urbana simplicitas), в политической бестактности, в непонимании современного положения своей страны, говорили, что он по простоте своей обманут хитростью Ариульфа, лангобардского вождя, и клеймили его обидными названиями. В этом смысле император сделал строгий выговор Григорию¹²⁶. Но голос римского народа не разделял этих обвинений, видя в своем епископе своего спасителя. Хорошо было издали рассуждать о чужих делах и мерах, не чувствуя над собою ни какой грозы и опасности. Естественно после отвращения беды рассчитывать на случайности, какие могли дать неожиданный оборот делу. Но когда кипит беда, и гроза носится над головами, тогда нужно браться за действительные меры и не убаюкивать себя разными теоретическими успокаивающими соображениями и рассуждениями. Св. Григорий глубоко принял к сердцу несправедливые обвинения за такое дело, которое спасло город и народ от страданий, и потому заслужил у близких к нему благодарность, а не нарекания, и написал по этому поводу сильное защитительное письмо к императору. В этом письме он признает свою простоту, в которой его упрекали, но замечает, что в св. Писании простоте дается в спутницы честность и мудрость. «Я сам сознаюсь (пишет он далее), что я человек простой и недалекий (fatuus). Если бы здесь умолчало твое благочестие, говорили бы об этом самые дела. Ибо если бы я не был слишком прост, то я не довел бы себя до того положения, в котором теперь так много терплю от мечей лангобардов». Он напоминает императору о несчастьях своей страны, преданной в добычу врагам, и замечает, что напрасно при дворе не верили его донесениям и представлениям. «От того, что не обращают на них внимания и не верят им, силы врагов безмерно возрастают»... A страна моя (Италия) каждый день трепещет и страдает под игом лангобардов, видя плен своих детей и опустошение своих селений. Оскорбленное чувство чести заставило Григория напомнить Маврикию назидательные примеры того, как обращались с епископами его предшественники, даже еще не принявшие христианства, выставить в защиту свою свой сан священный и смело заявить пред ним, что он грешный и недостойный более полагается на милосердие грядущего Иисуса, чем на правосудие царского благочестия... Может быть, многое что вы хвалите, Он осудит, и что вы осуждаете, то Он похвалит. Но не проникая в неизвестное, к одним слезам возвращаюсь я и прошу всемогущего Бога, чтобы он нашего благочестивейшего Государя и здесь руководил своей Десницей, и на будущем страшном суде нашел свободным от всех грехов. A меня пусть сделает Он угодным людям, если то нужно, но так чтобы мне не лишиться чрез то вечной Его благодати»¹²⁷.

Глубоко запало в сердце Григория оскорбление, какое нанесли ему из Равенны и Константинополя, укоряя его в неразумном заключении мира с лангобардами. После этого оскорбления он относился с большою холодностью к императору Маврикию и как будто радовался погибели его и его семейства от руки убийцы Фоки. Когда этот убийца взошел на престол, выдвинутый на верх своеволием войска, оскорбленного Маврикием, Григорий с восторженным чувством приветствовал его воцарение¹²⁸, как эру нового благодатного времени, с торжеством праздновал в Риме объявление его императором и присланные в Рим портреты нового императора и его супруги Леонтии окружал великим чествованием, приказавши поставить их во дворце в капеле св. мученика Кесария¹²⁹, хотя Фока не мог возбуждать особенного сочувствия, и как человек и царь был хуже своего предшественника. Это неумеренное ласкательство пред убийцею историки выставляют, как пятно на имени Григория, и многие не находят для него извинения¹³⁰. Не принимая на себя оправдывать Григория в этом деле, мы не видим особенных причин слишком расписывать и увеличивать вину Григория в этом случае. Григорий, при деликатной натуре, не любил вообще жестких слов, и щедр был на ласкающие слова пред царственными лицами¹³¹. Это было причиною успеха его во многих затруднительных переговорах и ходатайствах. Пред Фокою он рассыпался полнотою панегирических фраз после того, как его признала своим главою вся империя, при торжественном поздравлении его с восшествием. Обычной данью торжественного, не чуждого лести, поздравления, он надеялся расположить к себе и к своей несчастной родине повелителя империи, от которого имел основание и права ожидать помощи, и скоро потом действительно просил её¹³².

По своему душевному складу св. Григорий представляет из себя мягкую, деликатную, нежную и впечатлительную натуру. Она глубоко трогалась и приходила в волнение при малейшей дисгармонии между внутренними желаниями и внешней действительностью, и в этом случае предавалась часто сантиментальному излиянию своего сердца в жалобах, слезах и интимных самооткровениях. Эта нежная впечатлительность – следствие, во-первых, тонкой нервной организации, во-вторых, нежного воспитания Григория в благородном и благочестивом родительском доме. Под теплым влиянием материнской любви протекли его отрочество и юность, и согревающая теплота этой любви размягчила его мужеское сердце, и отзывалась трогательными аккордами в его груди, в его слове и в его деле.

Из этой нежности и деликатности духовной организации св. Григория возникала его сострадательность к другим. Дух благочестия, наследованный им от родителей, усиливал это расположение и указывал ему направление в практической сфере. Судьба не дала ему в юности испытать горя и нужды, какими бедность гнетет значительную половину человечества. Его молодость обставлена была относительно благоприятными условиями, как молодость человека, происходящего из богатого и знатного рода. Но личное благополучие не закрыло его сердца от участия в страданиям низшей бедной братии. Кругом его, в те тяжелые времена, какие переживала Италия, опустошаемая лангобардами, много было вопиющих нужд и бедности самой горькой. Увидавши чужое горькое положение, он не мог равнодушно думать о нем, и все готов был отдать, чем наградил его Бог, для утоления печалей и уменьшения страдания ближних. Его богатое имение, наследованное им от отца, всё пошло на церкви и монастыри, и не менее того на бедных, тотчас же после того, как он сделался его распорядителем. И после, когда он был уже первосвященником, внушал он другим¹³³ и по мере возможности сам старался облегчать тяжелое положение людей, застигнутых бедою и лишенных способа пропитать себя трудами рук своих. Обширные средства римской кафедры, по его распоряжению, главным образом шли на сирот, на бедных, пленных и вообще на нуждающихся. Из опустошенных и разоренных лангобардами селений в Рим стекались толпы народа, лишенные крова и средств существования. Их с усердием принимала под свою защиту сердобольная любовь римского епископа. У лангобардов много иноплеменников и единоверцев Григория томилось в тяжком плену. С невыразимою скорбью и сокрушением сердца¹³⁴ думал об их положении св. Григорий. Если случались у него деньги, он без сожаления и расчета употреблял их на выкуп подвергшихся несчастью плена¹³⁵. Если не было готовых, он продавал и советовал другим продавать для приобретения денег на выкуп пленных церковные имения и священные сосуды¹³⁶, ссылаясь на священные каноны и законные постановления, и хвалит тех¹³⁷, которые решаются на такое употребление церковных имений.

Бедные города все были ему известны, и, по свидетельству Иоанна Дьякона¹³⁸, в начале каждого месяца он рассылал им хлеб, вино, рыбу и другие жизненные припасы из доходов своей кафедры. В большие праздники эти дары бедным увеличивались для того, чтобы общая духовная радость христиан не заставляла бедных чувствовать тем сильнее свое несчастное положение. Каждый день трапезу Григория разделяли несколько человек из нуждающихся и странников. Народное уважение такую щедрость святого отца передает в сказаниях, записанных его биографами¹³⁹, об особенных небесных явлениях, случавшихся при его благотворительной трапезе. Вследствие такой благотворительности св. Григория, когда постигла его смерть, касса церковная почти вся была истощена¹⁴⁰: до последней монеты он всё готов был дать на выкуп пленных, на пищу и одежду бедных.

В деле благотворительности св. Григория обращает на себя особенное внимание еще та форма, в какой она проявлялась, именно благотворительность его была настоящим милосердием. Отличительной чертой её была теплая снисходительная ласковость, с какой он относился к бедному, нуждающемуся в помощи, возвышая тем свое благотворение. В деле благотворения у него участвовала не одна рука, но и горячее, полное любви и сострадания, сердце. Подавая нищему монету, он старался облегчать тяжесть одолжения, заключающуюся в падании милостыни, говоря, что не от него принимает он подаяние, но от апостола Петра, и чувствовал побуждение доставлять душевное утешение нуждающемуся в материальной поддержке, и потому, если позволяло время, вступал с ним в теплую братскую беседу. И тут у него слышались из уст нежные названия и ласковые слова, согретые теплым дыханием любви: подавая милостыню старику, он адресовался к нему с названием батюшка или дедушка¹⁴¹ , равного по летам называл братом, детей, просивших хлеба, ласкал как нежный отец. Таким образом помощь его вдвойне была дорога для бедных, и многие из них были ему более благодарны за сердечное слово любви, чем за вещественное подаяние.

Во имя той же любви, которая заставляла св. Григория Двоеслова делить с бедными имение и стол, при глубоком благочестии, он являлся ревностным распространителем духовного блага христианства. Человечество он разделял на царство Христово и на царство диавола. Все, не познавшие имени Христова по его представлению, были в жалкой неволе у князя погибельного, и эта неволя казалась ему тяжелее рабства физического или несчастного плена у варваров. Потому как от рабства физического или плена варварского он готов был по мере возможности своими средствами выкупать людей, носящих, подобно ему и всем, образ Божий, так еще более он горел желанием возвещать светлую веру сидящим во тьме неведения и чрез то распространять в мире духовную свободу. Он увидел как-то в Риме на площади невольников из далекой страны (Британии). Бодрый и красивый вид их заинтересовал его, и узнавши, кто они и откуда, он более всего поразился тем, что они язычники, и что в их родине Британии еще многие тысячи таких прекрасных творений коснеют во власти диавола. Тотчас он просит папу Венедикта I (это было на первых порах его монашеских подвигов) послать туда проповедников евангелия, и сам первый вызывается посвятить себя этому делу. Народ римский заставил папу воротить св. Григория с дороги, как человека, нужного в столице. Но св. Григорий не оставлял этого дела, так глубоко занявшего его сердце, и употреблял все зависящие от него способы довести его до желанного конца. Выполнением его плана и желания была миссия Августина и других монахов андреевского монастыря, состоявшаяся на шестом году епископства Григориева (в 596 году) и ознаменовавшаяся плодотворными результатами¹⁴². Устроивши эту миссию, св. Григорий с самым горячим участием следил за ней, как за своим детищем, давал советы и ободрения её деятелям, и радовался её успехам¹⁴³.

Британия не единственная страна, в которой Григорий старался распространить христианство. Он призывал с римской кафедры к содействию себя в том деле королеву франкскую Брунгильду¹⁴⁴, начальников острова Сардинии¹⁴⁵, епископа корсиканского и других. Вместе с язычниками св. Григорий оплакивал положение и еретиков, как людей погибельных. Их судьба порождала в нем еще гораздо больше горьких чувств и мыслей, чем судьба язычников. Так много у них пунктов соприкосновения с истинной церковью, хранительницей спасительной святыни Господней: они слышат голос, зовущий к внутреннему единению со Христом, и между тем остаются вне ограды церковной, во власти врага рода человеческого.

При глубоком сострадании Григория к неверным и еретикам, при взгляде на них, как на людей погибели, в мерах, к каким прибегал он, и какие советовал для их обращения, у него не было строгой последовательности и всегдашней верности себе. Здесь совмещалось у него несколько факторов, и каждый более или менее подчинял себе его волю. Горячая ревность по вере и по спасению ближнего, при виде ослепления невежественной толпы, преданной суевериям язычества, или при виде упорства еретиков, отвергающих голос церкви, выискивала все средства к тому, чтобы победить это ослепление или упорство. Мягкая и сострадательная душа подсказывала ему нравственные меры убеждения, и боялась оскорбить человека насильственным посягательством на его свободу. Но дух века, суровый и не смягченный цивилизациею, не стеснялся пределами нравственного убеждения, и оправдывал внешние средства обращения к вере, даже насилия и стеснения, если они принимались в целях вечного спасения человека. Многие считали даже спасительным делом силою принуждения, угроз и наказаний обращать неверных к вере в истинного Бога, и еретиков к единению с церковью. На той почве, которая носила св. Григория Двоеслова, возникли впоследствии кровавые походы Карла Великого в Саксонию и за Пиренеи, ознаменованные немалыми жестокостями и предпринимавшиеся с целью обращения в христианство целых наций. В увлечении ревностью по вере иногда невольно поддавался св. Григорий требованиям века, и предписывал епископам сицилийским и управителям имений римской церкви, там находящихся, крестьян язычников (и частью евреев) льготами разными привлекать к христианству, и в случае их неповиновения взыскивать с них большие оброки, и даже подвергать их наказаниям¹⁴⁶ . Его биограф, проникнутый духом благочестия и исполненный глубокого уважения к Григорию, но вместе с этим не возвышавшийся над веком, с наивной похвалой выставляет на вид то обстоятельство, что по ревности Григория варварийцы, выгнанные из Африки в Сардинию, сардинцы и крестьяне Кампании отвращены были от суеты язычества и приведены были к вере и церкви, то убеждением, то наказаниями (verberibus)¹⁴⁷. Меры строгости и внешних взысканий считал он уместными в случаях упорного противления церковной власти еретиков, отторгшихся от церкви¹⁴⁸. Но это обращение к системе насилий, не отвергаемой тогдашним веком, со стороны св. Григория редко допускалось, и в общей совокупности его действий было непоследовательностью в отношении к его началам и характеру¹⁴⁹. Доброй и нежной душе его, при всей пламенной ревности её по истине веры, более сродна была другая нравственная и снисходительная система любви и убеждения. Не по ней были те насилия, к каким иногда прибегали для обращения неверных. Меч он считал ненадежным союзником в деле убеждения, потому часто сдерживал своей властью и советами неумеренные порывы других, отзывающиеся фанатизмом: к чистому делу (представлял он иногда) не следует примешивать ни капли ненависти, и большая строгость предосудительна в деле спасения. «Мы пастыри, а не гонители (говорит он в одном письме к Иоанну Константинопольскому)¹⁵⁰. И превосходный проповедник говорит: обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением (2Тим. 4:2); A это новая и неслыханная проповедь, которая наказаниями (verberibus) вынуждает веру».

В истории Григория особенно замечательно отношение его к евреям, пользовавшимися недоброю славою в то время и бывшими предметом ненависти христианского римского общества за упорную исключительность их убеждений и обычаев и за свою вину пред божественным Начальником нашей веры и нашего спасения. Их сторону часто принимал сострадательный епископ, когда религиозная ненависть подвергала их стеснениям, насилию и гонениям. Он скорбя об их внутреннем ожесточении в отношении к христианству, но ни как не хотел и не мог терпеть, чтобы обижали и гнали их¹⁵¹, чтобы попирали ту святыню, которой они покланяются, и силою вели их к купели крещения. В письмах его, дошедших до нас, много доказательств его мягкого, человеколюбивого отношения к иудеям, и куда только простиралась его власть, везде он старался внушать подчиненным любовью и убеждением привлекать к себе сердца заблуждающихся, а не насилием и жестокостью подчинять их волю своим желаниям. Послышались в Италии жалобы, что в Массилии (нынешней Марсели) силою и угрозами заставляли принимать крещение евреев, являвшихся и поселявшихся там для дел торговых. Св. Григорий Великий по этому поводу пишет наставительное послание Виргилию, епископу арелатскому, и Феодору, епископу массилийскому¹⁵². Он выставляет им на вид, что насильственный образ действий при обращении в христианство не согласен с любовью к Господу нашему Иисусу Христу и противоречит духу Писания. Вместо пользы такой образ действования скорее принесет вред тем, которых вы хотите спасти; крещенные насилием нисколько не оставят своих прежних суеверий. Нужно молиться о них, нужно словом и учением содействовать их обращению: этого довольно для христианского пастыря, и благодать Божия скорее увенчает успехом такой образ действования, чем другой противоположный, отталкивающий своей жесткой, негуманной стороною. – Отняли как-то в Истрии синагогу у иудеев, и не раз прогоняли их из тех мест, куда они собирались для молитвы и богослужения. Св. Григорий в письме к Петру епископу террачинскому¹⁵³, приказывает возвратить иудеям отнятое у них место моления, и рекомендует вперед употреблять одни мягкие меры для их обращения, способные располагать сердце неверных к христианам, и не раздражать и не ожесточать их. Тоже расположение человеколюбивого сердца св. Григория видно в послании его к Иануарию, епископу кальярскому в Сицилии¹⁵⁴. Там один иудей, принявший крещение, на другой день после присоединения к христианству, ворвался с толпой фанатично настроенных людей в синагогу, поставил в ней крест, икону Божией Матери и другие принадлежности христианской религии. Иануарий не сочувствовал такому насилию неофита христианского. Св. Григорий хвалит его за такое расположение, советует взять и вынесть из синагоги икону и крест с подобающею честью и возвратить саму синагогу иудеям для их религиозных отправлений¹⁵⁵.

Такие мягкие и нежные черты характера св. Григория Великого редко оттеняются темною картиною нравов того времени, когда гуманная цивилизация христианская еще не проникла в плоть и кровь новых народов, когда в деле религии большинство руководилось ревностью не по разуму, когда снисходительная любовь, старающаяся привязать к себе неверных, а не поражать их страхом, казалась слабостью и недостатком энергии. От времен Григория в истории тянется длинный ряд веков, в продолжение которых одно название жида считалось преступлением, достойным наказания, и страсти народные разражались убийственными грозами над головами отверженной нации, гонимой из одного места в другое, и нигде не находившей себе верного пристанища. На пороге этих веков приятно красуется личность святого римского первосвященника, и голос его, нежный, полный любви и сострадания, возбуждая ревность по вере в людях, обращающихся к нему, в то же время просит пощады для несчастных отверженников христианства, говорит о мягком, человеколюбивом отношении к ним, и советует не мечем, а словом покорять их под иго веры Христовой.

Доброе и мягкое сердце св. Григория Великого виднее было подчиненным ему людям, имевшим с ним постоянные сношения, чем иноверцам, против которых должна была ратовать христианская церковь, и борьбу с которыми старался умирить римский первосвященник, нами характеризуемый. Внимательный к долгу и к обязанностям духовного звания и нравственного совершенства, он зорко следил за всем, что делалось вокруг него, сам непосредственно вникал во всё, и любил, чтобы жизнь, им заправляемая, текла чисто, безупречно, в полном согласии с тем идеалом, какой он начертал для неё. Строгий аскет, любивший живую деятельность не смотря на свою болезненность, неопустительно старавшийся о поддержании полного чина и порядка, в подведомственной ему среде, он хотел одушевлять своим дыханием всех, кто поставлен был близь его, и должен был разделять с ним бремя служения. При нем всё кипело, всё дышало самою строгою нравственностью, и благочиние было такое, какого всюду можно желать. Но своих целей св. Григорий достигал не строгостью, не принудительным влиянием внешней власти, заставляющей других бояться её гнева, а скорее своим увлекающим примером, внимательностью любви, которая больше просит и умоляет, чем приказывает и распоряжается. Он не ставил себя по отношению к подчиненным на недосягаемую высоту, с которой раздается грозный голос, внушающий молчаливую покорность. К его характеру подходили больше теплые нравственные отношения, чем холодные юридические. Во имя этих нравственных отношений он похож был на епископской кафедре скорее на отца, чем на начальника, и создавал в окружающей среде мирное семейство, где все относились друг к другу с полным доверием и взаимной расположенностью, и где св. Григорий был одним из братьев, дружески, с любовью беседующим со своими сослужителями, и в братском тоне сообщающим им свои указания и советы. Сами предостережения, выговоры и обличения у него облекались мягкой, как бы семейной формой, и, заставляя кого следует чувствовать вину или ошибку, не давали повода обижаться внешним выражением замечания или наставления. Дух тихий, мирный и любовный веял вокруг св. Григория, и им он сильнее покорял себе сердца, чем другие угрозами и наказаниями. Он хотел иметь дело не с внешним юридическим человеком, а с внутренним нравственным, и его правительственная тактика направлена была на то, чтобы возбуждать в людях желание нравственной чистоты и совершенства и действовать на чувство стыдливости неиспорченного человека. Дух и характер своего пастырского управления св. Григорий изображает в письме к Иоанну, епископу охридскому¹⁵⁶. Утверждая его викарием своим по управлению церковью иллирийской, он замечает, как он должен действовать, чтобы успешнее достигать своих целей и более соответствовать идеалу христианского правителя. Св. Григорий рекомендует Иоанну возможное снисхождение и умеренность по отношению к подчиненным, так чтобы они больше любили, чем боялись своего начальника. Если случится наказать кого-либо за вину или неисправность, то при этом нужно руководиться отеческою любовью, а не строгим законом, соображающим наказание с виной, часто без внимания к человеческим слабостям. В письме¹⁵⁷ к Августину, епископу Британии, св. Григорий советует милосердие даже в отношении к тем, которые что-либо похитили у церкви. Их нужно наказывать (замечает св. Григорий), но с отеческим снисхождением: пусть наказание имеет единственной целью исправление виновного и предохранение его от мук ада. Необходимо при этом делать различие между виновными лицами: похитивший что-либо у церкви, ничего у себя не имея, не может быть подвергнут одному наказанию с человеком, решившимся на хищение не от нужды и бедности; бедный вор более достоин снисхождения, чем вор достаточный, тем более богатый. В случаях строгости, допущенной епископами, он укорял их за недостаток осмотрительной и снисходительной любви, и напоминал о канонах, которые назначают строгое взыскание с епископов, внушающих страх к себе наказаниями¹⁵⁸, а когда взводилось обвинение на кого-либо, не доказанное положительно (как в деле Андрея, епископа тарентинского, о котором говорили, что он живет с женщиной), он напоминал о нем обвиняемому, но не прибегая к взысканиям, предоставлял суд его совести¹⁵⁹.

Нежная, для всех доступная, ко всем одинаково ласковая натура св. Григория хорошо обрисовывается преданием об устроенной им школе, в которой он был непосредственным распорядителем и наставником. Детская простота и нежность молодой неиспорченной души отзывалась чуткой симпатией в его открытом сердце. Относительная беспомощность людей, требующих ухода за собою, останавливала на себе его внимание, готовое со своею помощью всюду, где только нужна она. И вот св. Григорий, среди многосложных занятий по управлению римскою церковью, по побуждению своего доброго сердца, является в школе, с теплым участием входит в нужды и расположения детей, сам учит их пению и отечески наставляет в вере и познании христианства¹⁶⁰. Непосредственная внимательность и близость св. Григория к детям была так велика, что в последующие века имя его сделалось идеалом доброго педагога, и школы и все учащиеся дети праздновали день его, как день дорогого для школы руководителя, учившего своим примером надлежащим отношениям к развивающимся детям.

Было бы ошибочным заключением, если бы на основании частых проявлений мягкой, любовной и сострадательной натуры Григория мы подумали, что он не имел надлежащей стойкости в деле, был уступчив в сношениях с другими, допускал поблажку чужим грехам и небрежную запущенность в управлении. Нет, св. Григорий с добротой и мягкостью умел соединять строгость, со снисхождением твердость и решительность. Натура его была нежная, деликатная, но в то же время упругая и устойчивая. С мягкими словами, с деликатными формами обращения являлся он в сфере предназначенной ему деятельности, но цели своей держался твердо и неуклонно, и, уступая в малом, уклоняясь от споров и шума, в существенном был непреклонен. По замечанию Бэля¹⁶¹ , римляне потому и избрали его своим первосвященником в крутые и беспокойные времена, когда над городом и Италией висела опасность от врагов, и нужен был им сильный ходатай пред императором и другими властями, что они знали его мягкость и изворотливую деликатность, и надеялись, что при ней он скорее достигнет успеха пред константинопольским правительством, чем другой кто-либо, хотя по видимому более твердый и энергичный, но не имеющий деликатного чувства и такта св. Григория. Этими же соображениями руководился и папа Пелагий, когда послал его в Константинополь своим апокрисиарием ходатайствовать пред императором за Италию. Знающие его очень хорошо видели, что он умеет быть ласковым и деликатным, но в то же время твердым и непоколебимым, и что он не будет уступчив в деле серьезном. Св. Григорий сам характеризовал себя подобным образом в письме к Сабиниану, своему апокриcиapию в Константинополе¹⁶². «Ты хорошо знаешь мой характер (писал он ему), знаешь, что я долго терплю; но если уже раз решусь положить конец терпению, то смело иду на встречу всем опасностям». Эта смелая бодрость много раз проявлялась в жизни и деятельности тихого и доброго архипастыря.

Когда дело касалось земных интересов, споров об имении и владениях, он предписывал уступчивость и советовал своим подчиненным¹⁶³ не быть слишком требовательными и настойчивыми, внушая им, что лучше уступить и потерять, но сохранить добрые отношения, чем выиграть тяжбу и умножить имение, и при этом возбудить недовольство и вражду. Но когда сталкивались между собою два чувства, – чувство человеческой любви и чувство ревности по вере и долгу звания; – победа оставалась за вторым, и он являлся настойчивым и непреклонным. Императору и двору Григорий Великий всегда воздавал подобающую дань почтения, и это почтение умел выражать в мягких, вежливых, иногда чересчур панегирических формах (например при поздравлении Фоки с восшествием его на престол)¹⁶⁴, но когда от императорской власти выходили распоряжения, оскорбляющие его благочестивую ревность (например по случаю указа Маврикия, запрещавшего вступать в монастырь людям, обязанным военною службою), он открыто и смело высказывал свои убеждения¹⁶⁵, и не сносил молчаливо несправедливых укоров и нареканий¹⁶⁶. Еретики, имевшие случай опытом дознать мягкое сердце св. Григория, в то же время очень хорошо видели, что он не расположен ни к каким уступкам в деле чистой веры, и не захочет иметь мир с людьми, уклонявшимися от церковного единства в своих верованиях и обычаях. Когда он видел явное оскорбление святыни церковной, например в приобретении церковных должностей куплею, деньгами и происками, он вооружался всею своею властью для пресечения грубого и оскорбительного для церкви беспорядка, и с неутомимою ревностью действовал к устранению симониатства¹⁶⁷, и тут у него входили в силу отлучения и запрещения по отношению к виновным членам клира. Когда он видел неповиновение себе или нарушение обычного порядка церковной жизни, как в деле Максима, который против его воли и избрания клира, остановившегося своим вниманием на Гонорате, занял место епископа салонского и митрополита Далмации, благодаря ходатайству вельмож и покровительству константинопольского двора, то не хотел жертвовать своим авторитетом угодливости людской. Призывая к суду незаконно поставленного епископа, угрожая ему анафемой в случае его неповиновения, св. Григорий выражался, что он решился скорее умереть, чем терпеть, чтобы церковь св. Петра в его дни теряла свой авторитет¹⁶⁸. Спор продолжался от 592 до 600 года, и св. Григорий стоял на своем праве до тех пор, пока не сделано было удовлетворение его требованиям. Но сделано удовлетворение его требованиям, и он примиряется с тем, против кого сильно восставал со своим обличением и судом¹⁶⁹. Со строгостью отнесся св. Григорий и к предшественнику Максима по кафедре, епископу Наталию. Этот епископ предавался пиршествам и роскоши, забывая пастырские обязанности, и на удовлетворение своим прихотям расточал драгоценности церковные. Такой расточительности воспротивился Гонорат архидьякон, которого обязанностью было хранить священные вещи. Наталий, чтобы удалить от себя этого человека и не встречать в нем препятствия своей расточительности, под видом чести поставил его пресвитером. Гонорат против такого распоряжения апеллировал к римскому епископу. И Григорий строго требовал восстановления Гонората в прежней должности и прекращения прежних злоупотреблений, угрожая в противном случае Наталию лишением паллиума и отлучением от общения церковного¹⁷⁰. Большую стойкость показал Григорий в защищении Адриана, епископа фивского, когда этот был оклеветан пред императором Маврикием двумя дьяконами его епархии, законно им низложенными, и осужден и низложен сперва митрополитом фивским Иоанном, епископом ларисским, и после его апелляции к Августу викарием римского епископа Иоанном, епископом охридским (Primae Iustinianae) в Македонии. Узнавши о деле от своего апокрисиария Гонората, и выслушавши слезную жалобу низложенного Адриана, Григорий приказывает восстановить его в своем достоинстве, его и его епархию освобождает от юрисдикции ларисского епископа и под угрозою отлучения запрещает последнему вмешиваться в дела фивской церкви, а на своего викария налагает тридцатидневное покаяние, лишая его на это время священного причащения¹⁷¹.

Все проявления мягкой, но вместе стойкой и сильной души Григория сопровождались смиренным сознанием его о себе. Смирение, самое искреннее и глубокое, при силе, широте и мудрости его правительственной деятельности, придавало особенный тихий, симпатичный и приятный вид всему строю его духовного существа и окружало его как бы некоторым духовным ароматом. Оно понуждало его уклоняться от видных общественных мест, и избегать почестей сначала гражданского, а потом и иерархического положения. Оно на высоком посту сближало его с меньшею братиею, и заставляло его поддерживать с низшими людьми любовные дружеские отношения и употреблять ласковые формы обращения. Всякого священника в своих письмах он называет братом и сослужителем, всех клириков – возлюбленными детьми, мирских людей – господами и госпожами¹⁷². Знакомой патриции Рустициане он делает выговор за то, что в письмах своих к нему она подписывается его слугою и просит её впредь не употреблять этого слова¹⁷³. Стоя на высоте иерархического положения, св. Григорий часто думал о высоких и трудных обязанностях своего звания, испытывал меру своих сил и чистосердечно исповедовал свое недостоинство и в частных и в публичных беседах, и в письмах, и в сочинениях, назначаемых для обращения в кругу благочестивых читателей. Себя он трактовал, как плохого слабого человечка (homuncio)¹⁷⁴, и сознавался пред своими друзьями, что он по мере внешнего возвышения падал внутренно, и занимая высокий пост стал поношением людей и отвержением народа... Спит ленивый ум мой и почти доведен до бесчувствия... Сердцу нет покоя. Поверженное, оно лежит долу, подавленное тяжестью самосознания. Весьма редко или почти никогда крыло созерцания не возвышает его в горняя¹⁷⁵. Люди, исполненные уважения к его святости и добродетели и к его правительственной мудрости, позволяли себе в сношениях с ним открыто выражать это уважение к его достоинствам и величали его почетными титлами. Всякий раз такие обращения смущали совестливую и нежную душу епископа, и он спешил отрицаться от величаний, приносимых ему как дань уважения, указывал на свои немощи и просил молитв своих друзей, чтобы только ему не заслужить порицания¹⁷⁶. Пред простыми пресвитерами, жившими благочестивою жизнью, он смирял себя и называя их гораздо лучшими себя, исповедовал пред ними грехи свои¹⁷⁷. Когда пришел в Рим с востока Иоанн Персидский, славившийся своею святостью, Григорий, увидя его, среди города повергся пред ним на землю, и до тех пор не поднимался, пока не встал Иоанн¹⁷⁸. Когда слышал он о чужих подвигах, его чувствительная душа обращала его мысль к самому себе, и он жаловался на свою леность и бесполезность. Так возрадовался он, когда услышал, что при содействии визиготфского царя Рехареда его подданные обратились от арианской ереси в кафолической вере, но эта радость по случаю торжества веры соединяется у него с грустною думою о своей деятельности. «Твои дела (писал он Рехареду)¹⁷⁹ возбуждают меня против себя самого; потому что я ленивый и бесполезный коснею в праздности, когда цари работают для царства небесного. Что же я скажу на том страшном суде грядущему Судии, если пустой явлюсь туда, куда твое высочество приведет за собою стада верных»? Трогательные, часто сантиментальные выражения смиренного самосознания, – свидетельства искренней и глубоко чувствующей души, – нередко прерывают его спокойные размышления, посвященные предметам благочестивой веры, и он вместо истины писания раскрывает пред слушателями свою душу, и при этом соболезнует, о своих немощах, представляет суд, его ожидающий, и просит молитв у всех, чтобы Бог помог ему, грешному и недостойному, быть непостыдным делателем на ниве Господней¹⁸⁰. Когда он по чувству долга гражданина отзывается словом на несправедливый укор императора Маврикия за заключение мира с лангобардами, он, оправдывая свое дело, в письме к нему несколько раз называет себя грешным и недостойным¹⁸¹, – двумя словами, которые очень часто слышались из его уст, когда он говорил о самом себе. Когда возвышали литературные труды его, и высказывали пред ним уважение к его учительному слову, ему чувствовалось неловко, и он по мере возможности поспешал сдерживать и ограничивать увлечения в пользу своих сочинений, если только где они замечались, отсылая любителей чтения к отеческим писаниям. Так по просьбе Иннокентия, префекта Африки, посылая ему книгу своих изъяснений на Иова, Григорий советует ему, если он желает насытиться приятною пищею, читать сочинения блаженного Августина, и при этом просит его не сравнивать отрубей его с лучшею пшеницей Августина¹⁸². Подобным образом он отозвался о своих сочинениях в письме¹⁸³ к Мариниану епископу, который просил у него изъяснительных бесед на Иезекииля, и назвал свои сочинения мутною водою, которая ничего не значит пред глубокими и чистыми источниками блаженных отцов Амвросия и Августина. Толкования Григория на Иова читались в церкви равеннской во время богослужебных собраний, по распоряжению Мариниана епископа. Чрез своего субдьякона Иоанна Григорий делает выговор за это Мариниану, указывает ему более назидательные сочинения, пригодные для церковного употребления, и свидетельствует по этому поводу, что ему «очень прискорбно было, когда дьякон Анатолий представил императору книгу Пастырского правила, которую святейший брат и соепископ мой Анастасий Антиохийский перевел на греческий язык. И, хотя как мне писали, ему весьма понравилась она, но мне весьма неприятно было то, чтоб имеющие лучшее занимались самым незначительным»¹⁸⁴.

Впечатление смирения, отличавшее св. Григория, по-видимому нарушается историей столкновения его с Иоанном, патриархом Константинопольским из-за названия вселенского, какое было допускаемо в титуле константинопольского патриарха. Оба эти святителя, занимавшие две знаменитейшие кафедры христианского мира, были равно замечательны и отличались глубоким благочестием. Воздержание Иоанна снискало ему имя Постника; вместе с воздержанием он отличался и добродетелью милосердия. Подобно Григорию он уклонялся от епископской кафедры¹⁸⁵. Наследовав кафедру царствующего города, он принял тот громкий титул, каким украшались и его предшественники (Иоанн III, Епифаний, Менна). Этот титул был почетным именем и не имел никакого особенного практического знаменования, и потому против него не восставали епископы, занимавшие другие патриаршие кафедры. Но между Римом и Константинополем издавна началось соперничество, – с тех пор, как Константинополь сделался столицей и местопребыванием императора и сената, и как на соборах его епископа удостоили чести, равной чести древнего Рима. Это соперничество с силою проявилось во дни Халкидонского собора, когда сильный представитель чести города Рима, св. Лев Великий восстал против привилегии второй чести, данной отцами собора Флавиану Константинопольскому, в подражание отцам 1-го константинопольского или второго вселенского собора. Это соперничество не умирало и после Льва Великого, и вошло в предание представителей римской церкви. И Григорий Великий, в качестве епископа города Рима принимавший к сердцу все его интересы, был невольным органом и выразителем духа, жившего в Риме. Еще при предшественнике Григория¹⁸⁶ началась у Рима переписка с Константинополем и с представителями других патриархатов из-за титла «вселенский», и Григорий не начинал дела, а был продолжателем начатого другими.

Со стороны Рима в этом деле было недоразумение; потому что там простому почетному названию напрасно придавали практическое значение, и в усвоении его напрасно видели и дух превозношения и шаг к унижению и подчинению константинопольскому патриарху представителей всех прочих самостоятельных церквей. Анастасий Антиохийский выставлял на вид Григорию, чтобы он из-за такого ничтожного предлога, каким служил спор о светском титле, не нарушал мира церкви, не изменял своему характеру и в своей душе не давал места злому духу¹⁸⁷. Но св. Григорий, восставая против мнимого духа превозношения, подозреваемого им у константинопольских патриархов, думал защищать право церкви и охранять её спокойствие. Он относился к своим противникам в споре с обличением, которое, не касаясь прямо их, поражало всех честолюбцев, и им при этом сказаны замечательные слова, которые, если подвергают осуждению кого-либо, то именно преемников св. Григория по кафедре, в святой соборной церкви возжелавших присвоить себе незаконное единоначалие. «Если один епископ называется вселенским, то разрушится вся церковь, когда падет один вселенский. Но прочь от моего слуха эта глупость, прочь это легкомыслие. Я верю всемогущему Господу, который скоро исполнит то, что обещал: всяк возносяйся смирится (Лк. 18:14)"¹⁸⁸. В ведении спора св. Григорий руководился мотивами, подсказываемыми ему смирением. Он желал, чтобы это качество было украшением служителей Божиих и способствовало скреплению братской связи между ними, и смело говорил против константинопольского патриарха; потому что не чувствовал за собою той вины, которую предполагал в своем собрате. Сам он называл себя servus servorum Dei, и в этом было не одно условное приличие внешнего выражения, а внутренний смысл душевного расположения. Когда в переписке по этому делу александрийский патриарх Евлогий в ответном письме Григорию из вежливости отнесся к нему в выражениях, отзывающихся подобострастием, и в его братском сообщении видел как бы приказание для себя¹⁸⁹, Григорий сочел долгом сделать дружеское замечание против такого отношения, и просил его удалить от его слуха слово приказание, «потому что (говорил он) я знаю, кто я и кто ты. Ты мне брат по месту, а по нравам отец. И я не приказывал, а старался показать, что мне казалось полезным»¹⁹⁰ .

Григорий неоднократно заявлял свой протест против титла «вселенский» пред Маврикием¹⁹¹, пред императрицею¹⁹², пред Ионном Постником¹⁹³, потом пред его преемником Кириаком¹⁹⁴, и пред другими восточными патриархами¹⁹⁵. Представление его не имело практического результата и не было принято ни в Константинополе, ни у других патриархов. Между тем спор не сопровождался разрывом братского общения между епископами, и мир церкви не был возмущен. Значительная доля вины такого тихого оборота дела заключалась именно в личных расположениях Григория. Будь на месте его другой более крутой и гордый человек, не такими бы красками изобразила история столкновение Рима с Константинополем из-за титла «вселенский».

В полной характеристике исторического деятеля, какую мы предприняли, не могут быть обойдены вниманием условия внешнего телесного существования его, в особенности когда сам он, при объяснении своей деятельности, и в частных и в публичных признаниях очень часто ссылается на эту сторону своего существа, как это мы видим у св. Григория Великого.

Тело его было постоянным, хотя невольным врагом его, и сильный дух его постоянно должен был бороться с этим врагом. Его нежная и хилая телесная организация не выдерживала того напряжения, на каком хотел держать жизненный строй подвижник благочестия и неутомимый правитель церкви. Трудно вообразить себе по тому энергичному труду, каким заявлял себя св. Григорий, чтобы он был один из самых болезненных людей, постоянно жалующихся на здоровье. A между тем таким представляют его жизнеописатели: таким изображает он и сам себя во многих из своих писем и в некоторых других сочинениях. Представьте себе человека сухого и тощего. Продолговатое лицо его, белое, бледное, оттененное круглою умеренною бородою и освещенное кротким симпатическим взглядом, еще более усиливает впечатление худобы и болезненности, какую носил он с собою. И только открытое высокое чело, изборожденное глубокими морщинами, следами частых внутренних дум, дает предчувствовать в слабом теле мощный энергичный дух. Таков был св. Григорий по описаниям¹⁹⁶.

Из многих болезней, которые удручали Григория и не давали ему возможности спокойно предаваться обязанностям своего звания и подвигам благочестивой ревности, св. Григорий в особенности жалуется на две болезни, – слабость и расстройство желудка, которое мучило его почти целую жизнь и препятствовало ему по желанию нести подвиг воздержания и являться повсюду для совершения своего служения¹⁹⁷, и подагра или ревматическая ломота в ногах, которая, по его описанию, огнем палила его кости и в последние годы его жизни не позволяла ему вставать с постели, так что он на долгое время лишал себя участия в церковном богослужении, которое так сладко и приятно было для души его. Эти и другие болезни так его тяготили, что он как лекарства искал и просил у Бога смерти¹⁹⁸.

С болезнями разного рода, удручавшими Григория читатель его сочинений, изучающий его историю и характер, встречается почти постоянно, с самого поступления его в монастырь, и потом чем ближе к старости, тем следы болезненности все виднее и сильнее. Хочет он предаться аскетическим подвигам, налагает на себя пост, увеличивает часы молитвенного бдения, но тело его не выдерживает напряжения, желудок расстраивается, и он не раз подвергается обморокам. Он видит, что не может подвижничать и поститься так, как другие, более его крепкие физически, и совесть беспокоит его¹⁹⁹... Начал он проповедовать о евангельских, воскресных и праздничных чтениях, и здесь здоровье препятствует ему проповедовать так часто, как бы он хотел. То сырая погода, то летний зной расстраивают его не крепкий организм и вместо беседы церковной он должен в постели среди страданий заниматься уединенным богомыслием в те дни, когда народ ждал от него наставления. В своих беседах на Евангелия он не раз жалуется на это пред народом и сетует на летние жары, так убийственные для его слабого организма²⁰⁰. Болезненные припадки и тихий, едва слышный голос, следствие болезненного истощания, – препятствовали ему часто самому произносить свои проповеди, и он должен был поручать одному из своих дьяконов передавать народу продиктованное им слово²⁰¹ . Болезнь мешала²⁰² ему вовремя отвечать своим корреспондентам иногда и по важным делам, и отнимала у него свободу говорить у себя дома, когда являлись к нему люди, нуждающиеся в его совете и наставлении и требующие у него руководства. Вообще не малой борьбы внутренней по временам стоило ему непобедимое для него столкновение между душевным желанием и сознанием долга с одной стороны, и физической невозможностью с другой, как видно из его горьких жалоб²⁰³ на свои болезни и свое положение, заставлявшее его желать смерти, как блага и освобождения от страданий.

Сообразно с аскетическим настроением св. Григория определялся умственный склад его и строгое, полное глубокой веры, направление его мысли. Всею душою он был предан высокому учению христианского откровения и в нем, в его принятии и усвоении видел ту небесную мудрость, которая может украшать земную мысль человека. Великие тайны Божии, высокие догматы веры, предписания нравственного церковно-христианского закона, сказания о проявлениях чудодейственной силы благодати в подвижниках благочестия – все это входило в его сознание из готового церковного предания, и на все, отмеченное высшим авторитетом, он отвечал сердцем, полным беспрекословной веры. Везде, и в своих действиях и в переписке и в сочинениях он является человеком, для которого одна удовлетворительная премудрость – в вере во Христа, писание и церковь и толкования небесных тайн подвижниками благочестия. Самая роскошная языческая ученость казалась ему если не буйством, то ничтожеством, не заслуживающим большого внимания со стороны посвященного в тайны откровения. Уважение к мудрости нехристианской ослабляла и подавляла в нем пламенная и глубокая преданность христианской истине. Его строгой вере казалось оскорблением святости и высоты богооткровенного учения признание внушающего уважение значения за тем, что лежало вне христианской области и стояло к ней в не прямом или даже враждебном отношении. Пользуясь полным непомеркаемым светом откровения, зачем еще искать ложного блеска, на минуту ослепляющего глаза, но не дающего ни теплоты, ни ясности мысли? Ищут света во тьме, но не думают зажигать свечи, когда сияет и светит солнце.

Отрицательное отношение св. Григория к светской науке и мудрости мира в его умственном строе составляет черту замечательную, резко бросающуюся в глаза. Но её особенно выпукло старались представить некоторые из позднейших историков, писавших о св. Григории в то время, когда светская наука была в большом почете, чем при Григории, или когда мысль представителей века занята была примирением откровенной истины с истиной разума²⁰⁴. Изображая эту черту, не совсем для них угодную, они набрасывали густую тень на весь умственный характер святого отца, обвиняли его в узком обскурантизме, называли его фанатиком, который, в излишнем увлечении ревностью по вере, готов был гнать всякую светскую ученость, не подходившую к его воззрениям, и в оправдание своего приговора приводили факты, над которыми будто с недоумением должна остановиться история. Так будто, не терпя светской учености естественных знаний, он приказал удалить из римского дворца всех математиков. Так далее, в видах возвышения авторитета свящ. Писания и возбуждения большей охоты к занятию им, он будто велел предать огню знаменитую палатинскую библиотеку, в которой хранились многие драгоценные памятники древнего гения; другой раз приказал бросить в огонь историю Тита Ливия за то, что она содержала много рассказов, могущих питать языческое суеверие. Наконец говорили, будто св. Григорий разрушал и ниспровергал в Риме древние триумфальные арки, статуи и другие памятники человеческого искусства: он старался сделать Рим городом, много говорящим чувству христианского благочестия, и в этих видах все, отзывавшееся язычеством, возбуждавшее не благоговейную настроенность, a простое удивление, старался закрыть от глаз жителей и посетителей Рима.

Подобные рассказы не основаны на непосредственных исторических документах, и их нет в письменности, современной или близкой по времени к веку св. Григория. Они, как устные древние саги, вносились в письмена уже в позднейшие века (у Иоанна Сарисбурийского (Do Nugis curialibus L. II c. 26. L. VIII с 19) y Антонина, архиепископа Флорентийского), и теперь их вероятность доказывается только общими соображениями, выводимыми из взгляда и характера изображенного нами отца.

Главным историческим свидетельством, на которое опираются представляющие св. Григория рьяным гонителем светской мудрости и всего языческого, служит письмо его к вьеннскому епископу Дезидерию²⁰⁵. Человек любознательный и просвещенный, Дезидерий интересовался не только духовной, но и светской литературой и ученостью, и сведения свои по разным предметам знания старался сообщать другим. В Галлии, особенно в V веке, это не было исключительным явлением: классическими знаниями там прежде отличались многие епископы. Но когда дошло до слуха св. Григория Двоеслова, что Дезидерий, будучи епископом, преподает некоторым (вероятно, духовным лицам, или только готовящимся к духовному званию) грамматику или вообще словесную науку, не принадлежащую к кругу богословской специальности, и обращающую внимание своих адептов на предметы, чуждые христианского благочестия, возмутилась душа его от этого слуха: он считал несообразным с епископскими обязанностями и недостойным епископского сана заниматься предметами, малозначительными в глазах строгого чтителя единой священной премудрости Божией. Св. Григорий обращается к Дезидерию с нарочитым посланием, и в нем выражает глубокую печаль свою, в в какую поверг его такой неожиданный слух, и делает сильное замечание касательно неприличия и нравственной неловкости (чтобы не сказать, преступности) его поступка. Он выставляет на вид то, что нельзя одними и теми же устами возносить похвалы Христу и похвалы Юпитеру, и просит Дезидерия рассудить, какой тяжкой ответственности подвергает себя и какой соблазн подает епископ, когда принимает на себя то, что не прилично и благочестивому мирянину. Св. Григорий не успокаивался, когда люди, близко знавшие Дезидерия (например Кандид пресвитер, управлявший имениями римской кафедры в Галлии), сообщая о занятиях галльского епископа, показывали, что в этих занятиях нет ничего, оскорбительного для христианского благочестия, и что у Дезидерия нет пристрастия к светской литературе, которое хоть сколько-нибудь заставляло бы его забывать священные книги христианские. Ему слишком ясно представлялись богохульные хвалы ложным богам, которыми наполнена светская языческая письменность, и которые, по его представлению, не могут быть произносимы христианскими устами, не оскверняя чистого христианского сердца, и он благодарил Бога, когда узнал, что Бог не допустил Дезидерию запятнать свое сердце нечистотою и богохульством языческим.

Мы не имеем нужды скрывать эту замечательную черту, ясно выдающуюся в характере св. Григория. Мы чтим в нем строгого ревнителя благочестия, всецело погруженного в священную премудрость христианскую, и признаем, что, кроме этой премудрости он не хотел искать никакой другой ни для себя, ни для других, и потому не мог советовать другим заниматься так называемой светской наукой, a напротив считал нужным отклонять всякого от подобных занятий. Между тем мы готовы сдержать от слова осуждения всякого, кто бы вздумал вменять ему в личную безответную вину некоторые увлечения в отрицании значения светской мудрости. Было в истории христианской церкви первых веков примирительное ученое направление. Просвещенные представители христианской веры и христианской науки старались иногда указать связь и гармонию между философией и христианской догматикой, между знанием и верой, и выискивали пункты соприкосновения между языческой (естественной) мудростью, и мудростью Божиею (откровенною). Такое направление вышло главным образом из знаменитой александрийской школы, которая, под влиянием и руководством Пантена, Климента и Оригена, создала христианствующую философию. Многочисленные последователи их с сочувствием смотрели на труды языческих мудрецов, уважали их усилия доискаться истины путем разума, и пользовались их трудами для своих целей. То было время, когда классическая наука, еще не совсем погасшая, не отказывалась от добрых услуг новой религии, то давая воспитание в своих школах молодым христианским умам, то посылая от себя в христианский лагерь людей, снабженных широкими знаниями, то открывая христианам лучшие страницы, какие вышли из-под пера высоких мудрецов древности. Св. Григорий не мог сочувствовать такому взгляду, который имел в виду объединение знания и веры, философии языческой и христианства. Теперь были другие времена; и он жил в такой стране, в которой языческая философия не имела таких глубоких корней, как в Греции, и где историческая память не будила таких теплых симпатий к древней блестящей творческой учености, какими естественно было увлекаться сердцу грека. Настроение св. Григория не было какою-либо оригинальностью, ему одному принадлежащею. В век св. Григория Двоеслова и раньше его, оппозиция против языческой мудрости была сильна и широко распространена в христианском мире. Она была подготовлена течением событий, волновавших христианский мир. Язычество пало, потеряло значение в греко-римском мире и представляло из себя гниющий труп, лишенный души и жизни. Между тем у всех на живой памяти была та ожесточенная борьба, какую язычество выдерживало по отношению к христианству, те злобные нападки, какими хотело подорвать возникающую и усиливающуюся веру упадавшее и изнемогавшее язычество, – и та гордость, с какой защитники язычества смотрели на новую религию, как на религию простых и неученых. И при своем падении гордая древней славой языческая мудрость не думала равнять себя с простотою христианскою, не смотря на множество славных имен, давших силу и блеск новой христианской литературе. Между тем победа совершенно была на стороне презираемой язычеством веры, и славная мудрость исчезала пред простотою веры христианской. Естественно было христианскому чувству отшатнуться от той силы, больной и изнемогшей, которая прежде так враждебно относилась к самой дорогой для него святыне, и хотела отнять у него это достояние. Еще не остыл прежний пыл увлечений, возбуждаемых борьбою. Борьба эта была слишком упорна и продолжительна, чтобы христианство в немногие годы могло забыть те нападки, какими хотела сразить его языческая мудрость. И вот язычество со своею мудростью явилось совершенно осужденным пред лицом, христианского мира. Языческую мудрость судили по той вражде, какую она имела к христианству, содержащему в себе непреложную истину Божию, и видели в ней отсюда одну ложь, заблуждение, ничего кроме вреда не могущее принести просвещенной откровением мысли христианина. Сильное впечатление от вражды и явной немочи погибавшей языческой мудрости заставило забыть те добрые слова, какими блистала языческая философия в свои цветущие годы, и за какие с усердием хватались христианские писатели примирительного направления. И вот, когда с воздухом эпохи распространялась оппозиция против языческой мудрости, недавнего ожесточенного и только что побежденного врага христианской истины, – св. Григорий явился одним из самых ярких её представителей, словом и делом поддерживая её между теми людьми, на которых простиралось его влияние.

Об отрицательном взгляде св. Григория на светскую науку и литературу нельзя судить с такой строгостью, с какою судят о подобных взглядах в наши дни. Отношение св. Григория к светской мудрости, им не уважаемой и ценимой ни во что, не отзывается жесткостью позднейших ревнителей благочестия, поднимавших руку на так называемую мудрость мира. Светская мудрость, которая вызывала такое пренебрежение к себе со стороны святого отца VI века, вся была мудростью языческой и по содержанию и по форме. С язычеством же в то время объявлен был у христианства разрыв окончательный: все оттуда веяло на благочестивое христианское чувство враждою и ложью, исчезающей пред светом откровения. Чисто научного элемента, не проникнутого духом враждебного язычества, и не покрытого его одеждой, почти не представляла тогдашняя школа. Естественно было потому ревнителю чистоты веры поднимать свой голос против чужеродной литературы и науки. Нынешняя литература и наука возникла на почве христианства и богата элементами, какие родственны христианству по их чистому человеческому содержанию и по их проникновению новым христианским миросозерцанием, и каких не знало древнее христианское время, не имевшее у себя никакой науки, кроме науки богословской, и могшее заимствовать светскую мудрость у одного язычества. Много и теперь колючих тернов и зловредных плевел на учено-литературном поле; но из-за них еще нет основания подвергать осуждению целую науку и литературу светскую, в её чисто-человеческом, не языческом направлении, когда здесь она предлагает вам и богатство содержания, полезного для целей жизни человеческой, и много духовных нитей, связывающих её с истиной христианской и очищающих нравственное чувство человека. Мы уверены, что если бы жил в наше время св. Григорий Двоеслов, он был бы одним из самых ревностных гонителей всякой научно-литературной лжи и заносчивости, с какой незрелые умы решают самые тяжелые и непостижимые вопросы, но тем больше он ценил бы истинное научное богатство, испытанное веками и опытами, хотя сам, по всей вероятности, при своем аскетически-строгом благочестии, не предался бы ему всею душою, в ущерб мудрости Божией, его питавшей и насыщавшей.

Со своим отрицательным взглядом на светскую науку и литературу св. Григорий Двоеслов не стоял ниже своего времени. Напротив этим взглядом он засвидетельствовал свое свежее, здоровое чувство, которое умело ценить вещи, без особенного предубеждения. И он не губил свой век, не отталкивал его назад, когда настоятельно советовал заниматься священной мудростью христианского откровения и одной этой священной мудростью, а указывал ему надлежащую дорогу к истинному преуспеянию. В самом деле, представьте себя в тех условиях, в каких жил св. Григорий, и сделайте выбор. С одной стороны хворая, болезненная литература языческая: внутреннее содержание её оказывается для нового времени вполне несостоятельным и она давно потеряла силу созидать цельные и живые произведения, и подавляемая судьбою, голосом отчаяния шлет упреки и проклятия христианству. Поставьте рядом с ней формальную скудную науку, нашедшую приют в школах: она едва умеет лепетать, кое-как играет словами и не в силах выяснить и передать истину, выходящую за пределы формальной риторики или диалектики. С другой стороны священная книга откровения и великое слово христианской мудрости, раскрытое уже отцами первых пяти, шести веков: здесь решены самые глубокие вопросы нашего духа, здесь указаны спасительные пути жизни, здесь рассказана вся история человека, от первого дня и до последнего суда, его ожидающего, и все это с такою ясностью и простотою, и вместе с такою силою и убедительностью, что после школьного несвязного лепета и после разбитых и противоречивых философов языческих, тут как бы оживала сама истина и являлась с наставлением к человеку, как образованному, так и некнижному. Судите же сами, на какую из этих двух сторон склонились бы вы в положении св. Григория? И не служит ли к чести просвещенного ума святого отца, если он всем своим вниманием отдался стороне последней, полной силы, жизни и света, и оставил в пренебрежении сторону первую, ничего заманчивого и питательного не представлявшую для мысли, ищущей прочного удовлетворения своей любознательности?

Присмотримся ближе к христианскому мировоззрению св. Григория и отметим некоторые частные особенности его христианствующей мысли.

Св. Григорий, хотя любил созерцание, как сам он нередко выражался, но не был человеком теории и отвлеченного мышления, и христианство не теоретической своей частью главным образом занимало его внимание. То созерцание, к какому он стремился, состояло в благочестивом настроении мысли, которая в тишине уединения оживляла пред собой раскрытые церковью тайны любви Божией, для веры и назидания своего. В этих воспоминаниях веры не было философского элемента, и не заметно стремления к исследованию и испытанию хранимого благочестием. Новых вопросов, новых сторон в предмете не открывала его верующая душа, и при мысли о высоких предметах, даже при раскрытии таинственного большей частью довольствовалась общими обиходными представлениями. В его письмах и сочинениях редко встречаются догматико-теоретические рассуждения, и если они есть, они обыкновенно повторяют и разъясняют то, что положено и утверждено церковью, без логической силы и без углубления в сущность предмета, как видно например из писем его, касающихся трех глав²⁰⁶, или заблуждения агноетов²⁰⁷.

У св. Григория, как догматиста, главная работающая сила – благочестивое воображение, руководимое покорною верою, а не строгий, все взвешивающий рассудок. Это воображение увлекало его мысль в такие области христианской догматики, пред которыми немеет наша естественная мысль, и оно же помогало ему темные предметы христианской веры раскрывать языком фактов, которые собирала и хранила его память. В широкой области христианского учения любимым предметом, на котором более всего он останавливался своим вниманием, была смерть с её последствиями, – будущие времена, нас ожидающие, времена суда и воздаяния всем за дела земной жизни. Чувствительная и нежная, аскетически-настроенная душа его, постоянно с строгим испытанием следившая за собой и за своей деятельностью, с тревогою представляла ужасы ада, ожидающие грешника, и награды неба, обещанные праведным. В этом преимущественном внимании Григория к заключительному слову догматики христианской виден характеристический признак его мышления. Богу не угодно было раскрыть нам с ясностью последние судьбы наши, и сами по себе они представляют предмет, мало поддающийся нашему рассуждению. Если где-то здесь нам заповедано ходить верою, а не видением. Но здесь-то собственно св. Григорий Двоеслов чувствовал себя в своей стихии²⁰⁸ и вера его побеждала незаконные вторжения в эту область логических соображений, основывавшихся на произвольных и чуждых христианству началах, хотя слово его не чуждо обмолвок, свидетельствующих о простоте его понимания духовных предметов, к каким может быть причислено его представление о чистилищном огне²⁰⁹.

В сочинениях Григория и в свидетельствах его жизнеописателей встречаются иногда указания на победоносные споры его о догматических предметах, и наставительные изъяснения веры, обращенные к другим, уклоняющимся от православного понимания христианской истины. Эти споры и наставления касаются именно заключательного или последнего члена христианской догматики. Так он наставлял двух клириков константинопольских²¹⁰, объясняя им, что они неправильно думают, будто Христос, снисходя в ад, освободил оттуда всех, исповедавших там Его Богом: он извлек из него только тех, которые ожидали Его пришествия и жили по заповедям Его. В изъяснении на книгу Иова св. Григорий рассказывает²¹¹, что в бытность свою в Константинополе в качестве апокрисиария папского он вступал в богословское состязание с патриархом Евтихием, заслужившим титло исповедника, о состоянии тел святых после воскресения, и своими представлениями, частью в письмени, а более в нарочитых устных coвещаниях, держанных в присутствии императора Тиберия, победил патриарха и заставил его отказаться от мнения, будто будущие тела святых будут совершенно отличны от настоящих, – прозрачны, неосязаемы и т. п. Предмет спора вообще такого рода, что о нем трудно сказать что-либо решительное и определенное. Не имея документов, из которых бы ясна была метода богословствования Григория в этом случае, мы не видим здесь доказательства особенной силы богословской мысли Григория. Как видно, это был частный случайный спор, не имевший большого значения. Жизнеописатели Григория, относящиеся к нему с чувствами глубочайшего уважения, из частного случая готовы были сделать факт обще-церковного значения, к возвышению авторитета чтимого ими отца.

Теоретические воззрения св. Григория Двоеслова не выразились в его сочинениях связной и цельной системой. У него нет произведений, где бы с строгою определенною мыслью высказывалась сущность его миросозерцания в возможной полноте, или по крайней мере в полной системе обсуждался один известный теоретический предмет. VIокоясь своим сознанием на богопреданном учении церкви, он принимал его с полной верою и не считал нужным подвергать его переработке анализирующей и синтезирующей мысли, как-то делает философский ум. В его сознании всплывают наружу и выражаются в слове, по требованию обстоятельств, частные отрывочные истины веры, которые под его пером не вырастают в систематические трактаты, а всегда более или менее сохраняют свой афористический характер.

К свящ. Писанию примыкают главные из его сочинений, где представлялась ему возможность рассуждать о важнейших истинах веры и знания. И по времени написания и по своей обширности первое место в ряду творений Григория занимает изъяснение книги Иова (Moralium L. XXXV), начатое им в Константинополе по просьбе Леандра Испалийского и других монахов, там с ним живших. Это творение было предметом удивления ближайшего потомства, и Исидор Испалийский о нем отозвался²¹² так, что если бы все члены мудреца превратить в языки, то они не могли бы выразить всех, раскрытых в этой книге, тайн и нравоучений. Но эта книга, – предмет удивления позднейших читателей, – не представляет точного и строгого толкования книги Писания, основанного на знании и сличении текста (св. Григорий не знал ни еврейского, ни греческого языка). Она содержит размышления о различных предметах по поводу текста книги, и эти размышления часто мало связаны с текстом, к которому они относятся как толкования. В книгах толкований на Иова весьма много рассеяно полезных замечаний, перебраны, можно сказать, все главные понятия, составляющие нравоучение и вероучение христианское. Но мысль толкователя не возвышается до обозрения целого содержания разъясняемой книги, и не доходит до определения главной мысли, чрез нее проходящей, и общего духа, ею передаваемого. Он с первого же приступа к ней раздробляет её на отдельные части, толкует порознь отдельные стихи и частные слова, и из каждого положения выводит заключение, которое большей частью стоит только само за себя, и не имеет прямого и непосредственного соотношения с другими, предыдущими и последующими заключениями, выводимыми из слов Писания. На длинной нити, тянущейся по тексту книги, трудолюбивый и благочестивый толкователь нанизывает много дорогого бисера, и не без причины, конечно, благочестивые представители многих поколений искали себе назидания в творении отца, нами названном. Но к чтению этого творения, заключающего в себе много плодотворных мыслей и замечаний, нужно приступать именно с целью назидания, а не с целью уразумения разъясняемой книги. С таким же правом, с каким св. Григорий высказывал свои нравственные и богословские понятия в толковании на книгу Иова, можно связать их и со всякой другой священной книгой. Не даром в XII веке некто Гуарнер, каноник парижский и супприор монастыря св. Виктора, из мыслей Григория, составляющих толкование книги Иова, составил изъяснение на всю Библию²¹³. (Allegoricae explicationes rerum biblicarum, ex libris et verbis Divi Cregorii Papae).

Пособием при изъяснении книги Иова или методом толкования Писания у св. Григория служила аллегория²¹⁴. Опираясь на нее, св. Григорий, не заботясь об органическом развитии своих мыслей, допускал часто излишнюю свободу в сопоставлении их. Между внешним и внутренним смыслом, указываемым аллегориею св. Григория Двоеслова, его мысль часто совершенно не старается указать и развить какое-либо близкое соотношение, и стоят они друг подле друга как два незнакомца, случайным и неожиданным образом сошедшиеся между собою. Преосвящ. Филарет, архиепископ черниговский, в своем «Историческом Учении об отцах церкви»²¹⁵, показывая поверхность методы толкования священного писания святого Григория Двоеслова, приводит в пример произвольных аллегорических сближений причудливые изъяснения книги Иова. «Принимая Иова за образ страждущего Спасителя, говорит ученый автор «Исторического Учения об отцах церкви», в жене Иова св. Григорий Двоеслов видит образ преобладающей похоти, в друзьях утешителях – еретиков, в 7 сынах – 7 даров Духа Святого»²¹⁶. Подобных примеров изъяснения довольно можно найти в толкованиях не только на книги Ветхого Завета, служащего предызображением событий новозаветных, но и на ясное, прямо раскрывающее истину, слово Евангелия, как мы покажем при разборе бесед св. Григория.

Сила св. Григория Двоеслова в нравственном элементе, и главное направление, по которому вращается мысль его, лежит в области практической нравственной деятельности. Историко-литературные критики, и исполненные уважения к его имени²¹⁷, не называют его великим богословом, но великим моралистом. Когда говорит Григорий о теоретических предметах, слово его является жестко, обще и несколько холодно. И если любит он останавливаться на пути догматических толкований, то там, где догмат прямо и непосредственно соприкасается с нравственно-практическою областью, именно при мысли о деле спасения и искупления человека и праведного мздовоздаяния. Слово Григория тогда раскрывается во всей силе, свободе и энергии, когда касается жизни, нравственной святости, подвигов добродетели, тяжести греха и осуждения за грех. При речи об этих предметах вы видите святого отца как бы у себя дома, и замечаете, что он говорит то, что у него глубоко залегло на сердце и сильно прочувствовано им. Начавши теориею какую-либо беседу, по указанию Писания, святой отец скорее спешит оставить её, чтобы высказать свои нравственные начала и убеждения, и часто насильно наклоняет к тому разъясняемый им священный текст. Аллегория, к которой постоянно прибегал св. Григорий, при разъяснении св. Писания, казалось, должна была уносить его в сферу возвышенных созерцаний. Но тот таинственный смысл, какой извлекает св. Григорий из Писания при посредстве аллегории, большей частью нравственного характера, и указывая на него св. Григорий уясняет и обогащает больше христианское нравоучение, чем теоретическую сторону веры и знания.

Сущность нравоучения св. Григория мы должны будем раскрывать, когда будем, говорить о его проповедях, но здесь не можем не указать основного термина нравоучения, который проводится во всех его сочинениях. Св. Григорий проповедует не только нравственную чистоту, но и усиленное монашеское подвижничество, доступное не для всех. На мир, на его удовольствия и радости он смотрит с мрачной аскетической точки зрения, и потому советует всем, для достижения будущего блаженства, отречение от мира в самом широком смысле этого слова. Это весьма естественно было со стороны человека, который всею душою был предан монастырскому подвижничеству, уединению и молитве, и тяготился тем, что его извлекли из любезного ему монастырского уединения на шумное поприще общественной деятельности.

Направление св. Григория Двоеслова, в связи с направлением его века, может быть дорисовано еще одной замечательной чертой, нашедшей себе яркое выражение в его знаменитых Диалогах. Эти Диалоги дали ему название Двоеслова, но в то же время они своим содержанием вызывали много нареканий на своего автора у строгих литературных критиков, на основании рассказов, заключающихся в Диалогах, приписывавших Григорию старушечье суждение, и обвинявших его в легковерии и суеверии²¹⁸.

Век св. Григория Двоеслова был век набожный и верующий во всё, относящееся к святыне и благочестию, с простотой открытой души. Эта простота веры, не раз переступала свои законные границы, доходила до легковерия и застенялась туманом суеверия. Логическое образование было скудно и редко на западе того времени, при недостатке и мелочности школ, при бурных смятениях и неустройствах. Народ жил и руководился больше воображением и чувством, чем критической мыслью. При этом настроении особенное значение для него получали внешние знаки религиозной святыни. К этим вещам простое набожное чувство имело особенное благоговение; в них оно ценило святость божественной силы, им прикасавшейся, и само думало освятиться чрез прикосновение к ним. От царственных особ и вельмож до простолюдинов все дышали в этом случае одним и тем же духом, и кто имел средства, старался приобретать себе те или другие священные остатки апостолов, мучеников и святых, считая их защитой от всех опасностей мира. Такое благоговейное почитание святыни церковной могло иметь своим источником чистые душевные расположения. Оно свидетельствовало о сильном развитии религиозности в обществе. Но при недостатке просвещения, здесь открывался большой простор разливу суеверия и обману, и в ряд священных предметов y многих попадали такие, которые, имея неизвестное происхождение, давали другим более просвещенным векам повод соблазняться легковерием невежества и осуждать неправильное направление религиозного чувства вместо того, чтобы ценить в нем усиленное стремление к святости, которой ясно недоставало жизни. – Вместе с этим чрезмерным почитанием внешней святыни, свидетельствующим об усиленном стремлении к самоосвящению, соединялась любовь к сказаниям о чудесах, о необыкновенных подвигах и силах, какими отличались представители христианского аскетизма, о разных явлениях из мира духовного и т. п.. В смутное, беспокойное и тяжелое время, чреватое постоянными грозами и бурями, естественная жизнь покрыта была сумраком; в ней больно было оставаться свежему человеку; привлекательные силы её прятались от глаз человека, и он шел в пустыни и монастыри искать себе спокойствия и защиты от угрожающих бедствий. Мысль народа, под влиянием таких обстоятельств, отвратила свои взоры от обыденной естественной жизни среди городов, сел и деревень; она устремилась всем своим вниманием в новый духовный мир, который искал себе места и приюта где-нибудь в уединении, и, если бы можно было, унесся бы за границы этой земли, представлявшей ему одни соблазны, угрозы и бедствия. В этом мире больше было духа, чем плоти, по крайней мере должно было быть, по первоначальному стремлению, его создавшему и вызвавшему. Он сам должен был содержать в себе нечто вышеестественное: ему не зачем было бы и являться, если бы он был повторением обыденной общественности. С этой точки зрения смотрели на него все, кто вступал с ним в такое или иное соприкосновение. И вот в этом мире главной действующей силою является небесная благодать, и люди половиною своего существа возвышаются над землею и тем освобождаются от рабской зависимости от её законов. На место естественных причин явлений становятся новые, сверхъестественные; сами явления получают возвышенный, необыкновенный вид, и земля со своей постылой скучной жизнью теряется из глаз, прикованных к сфере новой, духовной и возвышенной. Много людей выдается из ряда обыкновенной толпы своим строго-добродетельным, аскетическим духом. Воображение, руководившее воззрениями века, окружает их дела и события их жизни блестящим ореолом святости, в котором не видно плотской бренности, и сияют неземные, выше-естественные свойства. Народная молва с жадностью устремляется за богатым материалом сказаний, так ей приятных и так соответственных её настроению. Сказания растут, украшаются и возвышают своим содержанием в умах народа силу веры, силу добродетели и силу всепобеждающей благодати. Для неё нет легенды в самых поэтических вставках в житие такого или иного подвижника; для неё все одна историческая истина; потому что во всё он верует с безусловным удивлением и всецелой покорностью, не имея даже помышления о возможности каких-либо сомнений и недоумений по отношению к чудесному рассказу о чудесном событии. Здесь плодовитое начало направления, которое пошло, и в даль и в ширь, по векам и странам, делая мир легенд главным предметом народного внимания и народной памяти.

В каком отношении к указанному направлению стоял св. Григорий Двоеслов?

Народная молва не подавляла его своим разнообразным материалом. Владея просвещением более других современников, он возвышался над толпою, которая не знала различия между верою и суеверием, и слепо верила каждому слову, до неё доходившему, если в этом слове веял дух, напоминающий ей о святыни и благочестии. Между тем всем строем мысли и душевной деятельности он предан был тем предметам, которые служили источным началом благочестивых сказаний, и ими питал свою благодатную душу. В этом отношении он сын своего времени, стоявший напереди других в уважении к внешней святыне, в благоговейном почтении к остаткам блаженных людей, в любви к рассказам о чудесных видениях и необыкновенных подвигах аскетов, посвятивших себя на служение Господу, и в чувстве веры в обилие чудодейственной духовной силы, действующей в церкви чрез одушевленные и неодушевленные сосуды.

Тяжело было жить св. Григорию среди условий и забот общественных, и он всегда с нетерпением желал укрыться в каком-либо монастырском уединении, где бы ему вдоволь можно было предаться всем подвигам самоумерщвления плоти и возвышения духа. Тяжело было и его мысли вращаться среди естественной сферы обыденных явлений, где все так мелочно, пусто и нетвердо. Когда его желание стремилось в пустыню, где подвизаются угодники Божии, живущие больше духом, чем плотию, – за ним устремляется и его сознание, и в нем отображается мир аскетизма, со всеми его необыкновенными и чудесными явлениями. В этом мире побеждены естественные страсти; подвижник вступает в общение с духовным миром, и опираясь на помощь благодати и добрых ангелов, борется с диаволом и его клевретами. Мысль, как бы отшатнувшаяся от внешней природы, сосредоточивается на внутреннем, духовном мире, и тут открывается способность видений и небесных созерцаний. Благодать, льющаяся изобильно, совершает много чудес, в назидание подвизающимся, в ободрение колеблющимся и в обличение падшим. Созерцанием такого мира любило питаться благочестивое сознание св. Григория Двоеслова, не находившее достойных для себя предметов среди обыденной действительности, и его нравственно-аскетические порывы здесь находили себе идеальное удовлетворение. A любвеобильная душа стремилась поделиться своими приобретениями, получаемыми от созерцания чудесного мира, с людьми подобных стремлений, и в то же время увлечь к посильному подражанию великим деятелям добродетели развлеченных суетами житейскими и ослабевающих на пути нравственного самоусовершения²¹⁹.

Такое настроение св. Григория Двоеслова ясно отразилось в его разговорах с дьяконом Петром, о жизни и чудесах италийских отцов. Св. Григорий сам дает нам ключ к уяснению внутреннего направления своего сознания в предисловии к этому сочинению²²⁰ показывая обстоятельства его происхождения. «Однажды (говорит он), утомленный докучливою навязчивостью некоторых светских людей, думающих искать у нас советов и решения для своих житейских забот (что известно, вовсе не наше дело), удалился я в уединенное место, чтобы на свободе поразмыслить о том, что в моих занятиях есть для меня неприятного, и оживить в воспоминании все дела и заботы, которые поражали меня печалью. Когда я там сидел в сильном смущении и долгом глубоком молчании, подле меня был возлюбленный сын мой Петр дьякон, друг мой с первых дней моей юности и товарищ в занятиях моих свящ. Писанием. Видя мою глубокую скорбь, он спросил меня: не случилось ли чего-нибудь нового особенного, что я скорблю более обыкновенного? Я отвечал ему: у меня – скорбь, которую я терплю каждый день: она для меня скорбь старая, от частого навещания моей души обратившаяся в привычку, и в то же время новая, потому что каждый день все более и более усиливается. Несчастная душа моя, беспокоимая чуждыми занятиями, воспоминает, какой она была когда-то в монастыре, как возвышалась над всем суетным и тленным, и ни о чем не помышляла кроме небесного, как свободно выходила из темницы тела для созерцания, как желала смерти, которой все боятся, как наказания, любя в ней дверь к жизни и награду за труд. A теперь, по случаю пастырской обязанности, она обременена делами людей светских и после такого прекрасного времени своего покоя покрыта прахом земных сует. Рассеявшись вся, она сделалась слабее в своей внутренней области. И так я взвешивая то, что я терплю, взвешиваю то, что потерял. И когда смотрю на то, что потерял, для меня тяжелее делается то, что сношу. Вот я плыву по волнам великого моря, оставивши позади себя спокойный и твердый берег. И что особенно тяжело, так это то, что я едва могу видеть пристань, которую оставил, когда ношусь в смущении по бурным волнам. Ибо таково падение ума, что он, после потери блага, им обладаемого, с течением времени забывает то, что когда-то потерял, и делается неспособным уже и памятью представлять то, чем прежде владел на самом деле. Когда плывем дальше, уже не видим спокойной пристани, нами оставленной. К усилению моей печали присоединяется то, что мне часто приходит на память жизнь некоторых святых людей, которые всецело оставили настоящий мир. И когда смотрю я на их возвышение, с большею горестью сознаю, как низко я сам лежу»...

Петр возразил св. Григорию, что он не знает, о ком он говорит, и чьи добродетели возбуждают в нем такую горесть. «Я не сомневаюсь, (заметил он), что в этой стране были добрые мужи, но не слыхал, чтобы они отличались необычайною добродетелью и чудесами».

«Между тем (отвечал св. Григорий) дня не достало бы мне, если бы я захотел рассказать о святых мужах все то, что знаю о них или сам от себя или от достоверных свидетелей».

Петр просил св. Григория рассказать хотя что-нибудь о них в назидание людям, из которых на многих разительные примеры гораздо сильнее могут действовать, чем простое учение и теоретическая проповедь. Св. Григорий согласился на эту просьбу, и²²¹ вот мы имеем книгу, богатую назиданием и в то же время замечательную по отношению к характеристике века и личности святого отца. Много удивительного в этом мире людей, отрекшихся от мира и живших одними помыслами о духовном. Их добродетели не бросаются так в глаза в рассказах св. Григория, как те знамения и чудеса, какими они явно возвышаются над естественным течением явлений жизни, и по каким представляют из себя людей благодати, расточающих силу Божию не только в великих, но и в малых отношениях своего особенного мира. Удивительным, больше небесным, чем земным колоритом украшен этот мир в книге св. Григория. Блаженный и верующий повествователь боится и считает несообразным с его достоинством трогать его простыми руками, смотреть на него с естественной, будничной точки зрения, чтобы тем не оскорбить его святости. Избыток духовных, благодатных сил, в нем действующих, поражает его набожную мысль, и на них, на их необыкновенных действиях он сосредоточивается всем своим вниманием, и если вспоминает при этом об условиях простой обыкновенной, грешной жизни, то для того только, чтобы противоположностью её больше оттенить и выказать высоту и величие нового духовного мира, его так увлекающего. Вера и молитва отцов торжествует над стихиями, побеждает законы природы и не встречает сильного сопротивления со стороны установленного порядка материального бытия. Подобно Илии и Елиссею, отцы, прославляемые св. Григорием, молитвою умножают елей и вино в сосудах, при недостатке естественных средств к его добыванию (Нонноз, предстоятель монастыря²²², и Вонифатий, епископ города Ферентины)²²³, подобно Моисею, открывают обильный источник воды в утесе горы (св. Венедикт)²²⁴, подобно св. апостолу Петру, укрепляемому поддерживающей силой самого Господа, ходят безопасно по водам (Мавр)²²⁵, ученик св. Венедикта), подобно самому Господу Иисусу Христу, воскрешают мертвых (Венедикт)²²⁶, Елевферий²²⁷, Север²²⁸, Фортунат епископ Тудертинский)²²⁹ дают зрение слепым (тот же Фортунат, епископ Тудертинский)²³⁰, одним хлебом насыщают очень многих и еще в продолжение нескольких лет (Санктул, пресвитер Нурсийский)²³¹, и пр. пр. Но нам не перечислить всех чудес, какими полна жизнь отцов и подвижников, изображаемых св. Григорием, и каждая страница его достопамятной книги. Книга вводит нас в мир, к которому устремлены были желания не одного св. Григория в его мятежный и неспокойный век, и к которому все относились с полным благоговением. В нем спасение от тех бед, которые так тяготят человека в обыденной действительности, особенно в несчастные для него времена. И не напряженным физическим трудом, а силою облагодатствованного духа подвижник обезопашивает себя от тягостных условий нашего земного существования. Чудеса, рассказанные св. Григорием, служат запечатлением этой невидимой силы, являющейся и возрастающей в круге людей, устремившихся всею душою к высшим подвигам добродетели и к так желанному для человека единению с Богом. В изображении их нам представляется апофеоза этой силы, имеющая своим источником благоговейное чувство и верующее сознание. Пораженный ярким сиянием её, глаз почитателя её не замечает тех внутренних страданий, какие она выдерживает на пути к своей цели и оставляет в тени те трудные подвиги, какими достигается высшее укрепление духа небесною благодатью. Книга св. Григория мало занимается внутренней историей подвижнической жизни, с её борьбами и препятствиями к самоусовершению, с её трудом, самонаблюдением и самоотвержением, как это встречается у греческих историков подвижничества. Она больше изображает величие и высоту его, насколько это делают видными внешние проявления вышечеловеческой силы подвижников, замеченные их ближайшими учениками и рассказанные благоговейными почитателями их памяти.

Не к одним подвижникам благочестия горело желанием благоговейное сердце св. Григория Двоеслова, и не в них одних оно чтило живые органы божественной чудодейственной благодати. Предметом его благоговейного почитания были и останки святых, и все вещи, освященные их прикосновением²³². В своей ревности по этой святыне он превосходил самых набожных современников, с усердием выслушивал и собирал разные сказания об их действенности и силе и не мог бы потерпеть тех бездушных сомнений с какими смотрят на бесценные сокровища церкви люди нашего маловерующего века. Но чем глубже и искреннее было благоговение св. Григория к церковной святыне, завещанной христианству прославленными членами церкви, тем болезненнее отзывался в его сердце обман человеческий, который святотатственно вторгался в эту область и разными подлогами действовал на легковерное сердце простого народа. Он замечал этот обман в свое время, и с горьким негодованием осуждал святотатственную дерзость обманщиков. Литературным памятником, в достаточной полноте выражающим мысли св. Григория об этом предмете, может служит письмо его к императрице Констанции, супруге императора Маврикия²³³. Констанция просила его прислать ей главу или какую-либо другую часть мощей св. апостола Павла, для освящения церкви, строившейся во дворце, во имя апостола Павла. Отказываясь исполнить эту просьбу или повеление императрицы, св. Григорий изъясняет в письме причину своего неповиновения тем, что на западе везде считают святотатством касаться тел святых, а тем более переносить их с одного места на другое. Тела свв. апостолов Петра и Павла ознаменовали себя в церкви такими чудесами и внушили к себе во всех такой страх, что даже для молитвы нельзя приступать к ним без трепета. Так явилось устрашающее знамение, когда блаженной памяти предместник мой хотел нечто изменить в серебряном украшении, бывшем над святейшим телом блаженного апостола Петра, не смотря на то, что он стоял от того тела на расстоянии пятнадцати шагов. И я подобным образом хотел кое-что исправить около гробницы св. апостола Павла. Нужно было делать около гробницы некоторые раскопки; настоятель места нашел какие-то кости, не находившиеся в той гробнице. Когда они взяли их, чтобы перенести в другое место, то явились страшные знамения, и он внезапно умер. Упомянувши о подобном чуде от мощей мученика Лаврентия, поразивших смертью нескольких монахов, которые при работах около гробницы увидели его тело, нечаянно открытое, св. отец переходит к указанию значения внешних вещей, освященных прикосновением к телам святых, каковы покровы и т. под. Если такие вещи с благоговением будут сохраняться в церкви, то от них или чрез них много может совершаться чудес, и они в некотором отношении могут заменять сами тела святых. Св. Григорию припомнились при этом сомнения касательно святости этих предметов, бывшие в силе у некоторых в Греции, и он счел нужным выступить против этих сомнений с историческим аргументом. Еще во времена блаженной памяти папы Льва греки высказывали сомнения о таких остатках; для уничтожения этих сомнений первосвященник надорвал один покров, и в разорванном месте показалась кровь. Припомнились ему еще худшие рассказы о греках, об их святотатственном обращении со святыней церковной, об их подлогах и обманах, и он не может надивиться этим рассказам, и не хотел бы верить им. Но вот, два года назад, какие-то греческие монахи пришли в Рим и ночью вырыли тела умерших, погребенные около церкви святого Павла, собрали их кости и взяли с собой. Их поймали и тщательно допрашивали, для чего они это сделали; они признались, что они эти кости увезли бы в Грецию и там выдали бы их за святые мощи...

Вы видите здесь человека, со всем усердием набожной души чтущего останки святых, и ждущего от них всевозможных чудес и страшных знамений, – видите верующего римлянина, удивляющегося некоторой свободе мыслей, на этот счет возникавшей в иных слоях образованной Греции, – свободе, могущей, при ослаблении нравственности, вести к самым ужасным преступлениям, каковы своекорыстные и святотатственные обманы и подлоги. Ясно слышится здесь некоторое соперничество, которое издавна существовало между Грециею и Римом, и сильный представитель Рима, обязанный Греции многими благами просвещения, открыто признает пред константинопольской императрицей превосходство своей страны пред ученым востоком со стороны веры.

Но в ряду святынь, чтимых св. Григорием и его паствою, были и такие, которых можно было касаться благоговейною рукою. Таковы например цепи св. апостола Петра, ключи от них и кресты, благословенные над телами св. апостолов и другие подобные. Считая их защитой и покровом, от всех бед и напастей, видя в них особенное веяние благодати, св. Григорий рассылал их из Рима тем лицам, пред которыми хотел выразить свою христианскую любовь. Дух века искал видимых знаков освященной благодати, и римский первосвященник, по мере возможности, старался удовлетворять благочестивым желаниям. Так он обещает императрице Констанции, вместо части мощей св. апостола Павла, послать нечто из цепей, которые апостол носил на руках и на шее, и которые прославились многими чудесами. Так награждал он римскою святынею и благочестивых женщин, и монахов, и патрициев, и королей Реккареда, (короля вестготского) и Хильдеберта, (короля франкского), Брунегильду, королеву франкскую, – посылая им маленькие кресты, благословенные над святейшими телами апостолов, ключи от цепей апостольских, частицы этих цепей и частицы решетки, на которой сожжен был мученик Лаврентий и т. п.²³⁴. Признавая за такой святыней чудодейственную силу, предохраняя других от сомнений в этой силе указанием на страшные знамения, бывшие от неё в недавние минувшие времена, св. Григорий обещает тем, кому посылает святыню, что она защитит их от всякого зла и умножит то благословение Божие, каким они уже владеют, и может исцелять их от всякой болезни, душевной и телесной. Благоговейное верование в эту святыню, сильное в век Григория, еще более укреплялось теми разительными случаями, какими окружена была её память²³⁵. Так, по уверению св. Григория, когда один лангобард неуважительно посмотрел на ключ от цепей апостола Петра, и считая его золотым, хотел ножом отломить часть его, – то этим ножом он попал себе в шею, и тем нанес себе смертельную рану.

Не имея в виду входить во все подробности, касающиеся истории св. Григория, и предположив сосредоточиться на его проповеднических сочинениях, может быть, мы опустили несколько черт и замечательных обстоятельств из его жизни в своей характеристике его личности. Но надеемся, что и из наших неполных указаний виден святой человек со всеми особенностями его направления. Его неутомимая, влиятельная и широкая деятельность, простиравшаяся на разные сферы общественной и религиозной жизни, его постоянное духовное напряжение, не ослабляемое его болезненностью, его нежная и сострадательная душа, его усердное занятие свящ. Писанием, обильная литературная деятельность и частые беседы с народом, наконец его глубокая искренняя вера, льющаяся из его души, и усиленное стремление к подвижничеству и нравственной святости – все это обратило на него внимание современников и близкого потомства и сделало его выразителем дум целого века. Народ смотрел на него как на лучшего из своих представителей, видел в нем живой осуществленный идеал тех стремлений, какими волновалось его сознание и сердце, и почтил его именем великого. Этим именем он засвидетельствовал, что в лице св. Григория для него выражено в высшей степени все то, что было лучшего в мыслях и желаниях того времени, и чрез это имя святой отец делается идеальным носителем всего содержания своей эпохи.