Василий Васильевич Болотов – человек и ученый

В истории церковно-исторической (и, вообще, гуманитарной) науки можно найти не так уж много примеров, когда величие совершаемого дела находилось бы в полном созвучии со смирением его автора. Одним из таких наиболее ярких примеров и является личность Василия Васильевича Болотова².

Родился он в ночь с 31 декабря 1853 г. на 1 января 1854 г.³ Отец его – Василий Тимофеевич Болотов – был дьячком Осташковского Троицкого собора. Овдовев, он женился второй раз (от первого брака у него были сын и дочь) на дочери умершего священника села Кравотыни Марии Ивановне Вишняковой. Однако 16 ноября 1853 г. (за полтора месяца до рождения Василия Васильевича) он случайно (загоняя гусей) утонул в Селигере. Мария Ивановна, прожив с мужем всего несколько месяцев и внезапно овдовев, вынуждена была вернуться в родное село Кравотынь. Здесь и родился будущий великий историк.

Молодую вдову ожидали не просто бедность, достаточно обычная для сельского приходского духовенства тогдашней России, но практически нищета. Не имея никаких средств к существованию, Мария Ивановна, положась на волю Божию, добывала их тем, что пекла просфоры для местного кравотынского храма и шила одежду для крестьян. От природы чрезвычайно одаренная, Мария Ивановна еще в детстве сама выучилась читать и писать и почти все свободное время посвящала чтению духовных книг. Обладая удивительной памятью, она, по словам одного ее знакомого (Н.Μ. Берзина), «все слышанное ею в разное время передавала всегда с буквальной точностью. Она не могла ничего забыть». Эту черту характера Марии Ивановны и ее природную одаренность унаследовал и Василий Васильевич. Еще он воспринял от матери и другую сущностную черту ее личности – искреннее, а поэтому неброское и несклонное к внешним ярким проявлениям благочестие. Каждый день матери и сына начинался усердными молитвами с земными поклонами, воскресное утро они проводили за Литургией, а по большим праздникам ходили в Нилову пустынь, отстоящую не столь далеко от Кравотыни. Другими словами, Православие было тем воздухом, которым дышал В.В. Болотов с младенческих лет. Примечательны и его детские игры: обычно со сверстниками он либо строил из песка монастырь, изображая настоятеля, либо возводил из кирпича маленькую церковь, для которой сам нарисовал икону Спасителя. Посвятив всю жизнь сыну (которого ласково называла «сынушкой» и «Васильюшкой»), Мария Ивановна заложила и основы его образования. К семи годам маленький Василий уже «прекрасно читал и, обладая от природы феноменальной памятью, с поразительной точностью передавал прочитанное»⁴. Начатое дома образование В.В. Болотов продолжил в сельской школе, прочитывая также все попадавшиеся в его руки книги.

В 1863 г. наступает новый этап в жизни Василия Васильевича: он поступает в Осташковское духовное училище, обучение в котором продолжалось шесть лет. Жизнь провинциально-патриархального Осташкова немногим отличалась от деревенской, протекая в мерном благолепии и трудах о хлебе насущном, а поэтому маленький Василий не испытал «психологического шока» при переезде в этот город. Единственное, что несомненно доставляло ему огорчения – разлука с любимой «маменькой», которую он посещал только на каникулах и которая сама очень редко выбиралась в Осташков (до него было по озеру Селигеру 15 верст, а сухим путем – 30 верст). Преподавание в училище было поставлено хорошо, и, как говорится в отчете его смотрителя за 1869 г., преподаватели употребляли метод «наглядный, разумно-развивательный, вызывающий постоянно самостоятельное мышление и деятельность учеников, а не заставляющий их заучивать только на память». Библиотека училища, хотя и не отличалась богатством и разнообразием литературы, но давала возможность ученикам с пытливым умом находить здесь достаточно книг для своего развития. Показателен один эпизод, случившийся с В.В. Болотовым во втором классе. Когда он вернулся после пасхальных каникул, то преподаватель (отец Лев Преображенский) спросил, что делал он на Пасхе: звонил ли в колокол или катал яйца. И был удивлен ответом: оказывается, мальчик не делал ни того, ни другого, но «читал книжку». На вопрос: какую? последовал ответ – «Спор Иустина Философа с Трифоном Иудеем». Учитель был еще более поражен, когда маленький Василий толково и со знанием дела пересказал ему содержание этого сочинения. Не менее характерен и другой эпизод, переданный Μ.А. Рязанцевым – другом детства Василия Васильевича: «Мы часто, особенно весною, по окончании уроков и в экзамены, ходили смотреть на еврейские моленья (дом, в котором снимал „угол“ В.В. Болотов, находился рядом с еврейской молельней), а иногда и шаливали с их детьми. Здесь и от них Василий Васильевич в первый раз познакомился с еврейским книжным языком и выучился на нем читать и писать». Этот эпизод является ярким свидетельством того, что необыкновенные лингвистические способности будущего великого ученого отчетливо проявились уже в детстве. Другие языки – греческий, латинский и славянский – также легко давались трудолюбивому мальчику. Во всяком случае, он, упражняясь в них, составил обширный канон своему святому Василию Великому на греческом, славянском и русском языках, не имея под рукой даже русско-греческого словаря. В училище Василий Васильевич ярко блистал, как первый ученик, и закончил его с отличием. Однако нельзя забывать, что любой, даже самый выдающийся талант, может расцвести только в том случае, если есть почва, питающая его живительными соками. И провинциальная Россия второй половины XIX в., при иногда внешней неказистости своего быта, была именно такой благодатной почвой, ибо была она Русью Православной.

Окончив Осташковское училище, в возрасте пятнадцати лет, Болотов в 1869 г. поступает в Тверскую Семинарию, где, как сирота, принимается на казенное содержание и помещается в семинарское общежитие (бурсу). В ней жило тогда 65–80 воспитанников, остальные (более 500) проживали на «вольных квартирах». Житие в бурсе нельзя назвать сладким: «помещения были ветхи, сыры и недостаточно теплы и без теплых коридоров; умывальная комната была холодная». Кормили отнюдь не досыта и даже горячую воду для невинного «утешения» – чая приходилось добывать с трудом, применяя порой силу, поскольку желающих «побаловаться чайком» было больше, чем позволяла емкость куба, в котором кипятилась вода. В чайник же клали «три чаинки», и кусок сахара был великой радостью. Несмотря на это (а, может быть, и благодаря этому?) жизнь семинаристов была насыщенной и духовно-богатой для взыскующих прежде всего Царства Небесного. В эту жизнь и включился В.В. Болотов. Его однокашник по Тверской Семинарии Μ. Рубцов так описывает свои первые впечатления от встречи с ним: «Это был невысокого роста, коренастый и смуглый юноша, с темными, но не черными глазами, с несколько более выдававшимися, чем сколько это следует для общей гармонии, ушами, широким ртом, певучим голосом, умным выражением лица. Уже с первого с ним знакомства, мы, товарищи, увидели в нем ученика „всезнающего“ и сразу же почувствовали в нем товарища, соперничать с которым было бы очень трудно, а через короткое время убедились, что и совсем невозможно... Без споров и разговоров мы все единодушно признали в нем своего первенца, а вскоре и полюбили его. В отношении нас, своих товарищей, Василий Васильевич был незаменимым и неоценимым помощником и руководителем во всех трудных ученических обстоятельствах. Не было вопроса, не было задачи, не было такого трудного перевода с языков, которых бы он с непостижимой для нас легкостью не объяснил, не разрешил и не растолковал нам, часто нуждающимся в его помощи». Как и в училище, больших успехов добился в семинарии юный Василий в изучении языков. Тот же Μ. Рубцов вспоминает: «Латинские и греческие книги он свободно читал в семинарии. Немецкий язык – первый из новых, который он основательно изучил в семинарии. По его мнению, иностранный язык возможно очень скоро научиться понимать: для этого нужно купить только лексикон и недели две заняться при его помощи каким-либо переводом, а о грамматике и проч. не стоит чересчур беспокоиться». Таким образом Болотов самостоятельно изучил французский и английский, начав также самостоятельно изучать сирийский и арабский языки; еврейским языком он к концу семинарского курса владел уже совершенно свободно. Столь выдающиеся способности молодого семинариста сделали его вскоре незаменимым помощником преподавателей. Следует отметить, что состав преподавателей в Семинарии был подобран очень удачно; например, характеристика одного из них – Ивана Степановича Васильевского (преподавателя библейской истории) позволяет представить духовный климат, царивший в этом учебном заведении: «Преподаваемые им уроки не были казенными, сухими, облеченными в известную рамку, а были беседами отца с детьми: они были просты, понятны, живы и дышали теплотой чувства и задушевностью. Он принадлежал к числу тех наставников, которые хотя и не обладают всесторонним знанием, но стараются тут же – пред учениками уразуметь и выяснить истину: они как будто вслух думают и развивают мысль свою, приводят, направляют, указывают цель и конечный вывод мышления, так что весь класс составляет как бы одну мыслящую личность, и, по мере сил, вопрос разрешается, истина выясняется и становится достоянием целого класса». Преподаватели Тверской Семинарии в то время не придерживались строго программ, предпочитая им свободное изложение своего предмета на лекциях, часто сближающихся с импровизациями. Курс обучения продолжался 6 лет, в течение которых семинаристы проходили три этапа: риторический, философский и богословский классы (по два года в каждом). Количество предметов было не очень большим (22), и у семинаристов оставалось достаточно свободного времени для самостоятельного чтения и размышления, тем более что они могли пользоваться не только семинарской, но публичной и частными библиотеками в Твери. Этот духовный климат во многом сформировал юного Болотова. Безусловно, он очень выделялся на фоне прочих воспитанников, и примечателен один рассказ, передаваемый Μ. Рубцовым: «Преосвященный Филофей, присутствуя в Семинарии на богословском экзамене и слушая ответы Болотова по патристике и приводимые им наизусть цитаты из греческих и латинских отцов церкви, ограждал себя крестным знамением, как бы удивляясь необыкновенному диву-феномену». Но подобный «феномен» лишь в концентрированном виде являет «субстанцию» духовной жизни своей среды, обнаруживая ее скрытые возможности.

Хотя молодой Василий и жил целомудренным отшельником среди шумливых «бурсаков», проводя все свободное время за чтением книг, однако в его личности отсутствовали черты «занудного буки». Μ. Рубцов вспоминает: «Всегда ровный, всегда приветливый, всегда готовый побеседовать и рассказать что-либо, никогда не куривший и не пивший ни водки, ни вина, и в то же время всегда находившийся среди товарищей, позволявших себе иногда слова и действия не одобрительные, обдававших его струями табачного дыма, он невольно всех располагал в свою пользу. Ни от кого он не сторонился, никому не сказал слова порицания или осуждения. Напротив, показывая вид, что ничего не видит и не слышит, он шутил, цитировал Гомера, Цицерона, припоминал какие-либо случаи из своей жизни и, вообще говоря, и сам благодушествовал и других заставлял благодушествовать». Примечателен еще один случай: Болотов чуждался всяких вечеринок и всякого светского общества, особенно общества молодых барышень. Но однажды его приятель, имевший на примете трех невест и никак не решавшийся сделать выбор, попросил Василия помочь ему. Вдвоем они отправились на свидание с тремя барышнями и, по словам приятеля, «переродился Вася: полился неудержимый поток разговоров и вопросов, – что река плотину прорвала! Разговаривал он о разных предметах и так последовательно переходил от одного к другому, что просто чудо!.. Спрашивал их мнений и заключений по разным вопросам... Вот, думаю я, какой же он хитрый! Откуда это у него все берется? вот так отшельник: я привычный, и то должен был больше молчать и слушать!» Вечером приятель спросил у Болотова, какая из барышень ему больше понравилась? Последовал ответ: «Лучше всех N: и умна и хозяйка; немножко горяченькая, но это ничего – жизнь охладит!» По словам Μ. Рубцова, «товарищ жених поступил по совету Василия Васильевича и до сих пор не имеет никаких причин жаловаться на выбор друга». ·)ίοτ штрих дополняет образ молодого Болотова: живя напряженной умственной жизнью, он отнюдь не впадал в угрюмую замкнутость. Живой и общительный, когда это было нужно, Василий всегда был готов прийти на помощь друзьям, одинаково ровный со всеми, но ни к кому не привязываясь.

После окончания Тверской Семинарии (в 1875 г.) Болотову предстояло сделать выбор. Некоторые друзья советовали ему поступать в университет – это было весьма «престижно» и, учитывая выдающиеся способности Болотова, более чем реально. Но он отказался, сказав, что в его натуре как-то заложено стремление «плыть по течению» (под этим он, видимо, с обычным своим смирением подразумевал следование воле Божией). Ректор и инспектор Семинарии убеждали лучшего своего ученика продолжать обучение в Московской Духовной Академии, но он выбрал Петербургскую Академию. В организме русской православной культуры и науки второй половины XIX в. – начала XX в. обе Академии занимали первое место и между ними существовало незримое «доброе соперничество». Выбор В.В. Болотова вряд ли был случайным: Петербургская высшая духовная школа с ее стилем строгой, даже несколько суховатой научности, была более сродной его психологическому типу и научным интересам.

В августе 1875 г. В.В. Болотов сдает экзамены и, зачисленный в студенты Академии (как один из лучших, он был принят на казенное содержание), выбирает для обучения церковно-историческое отделение. Каждый студент Академии был также обязан изучить один новый и один древний языки, и выбор Болотова падает на английский и латынь. Первые три года обучения были очень насыщены лекционными и практическими занятиями, как общего характера (помимо двух языков курсы: Священного Писания Ветхого Завета, Священного Писания Нового Завета, основного богословия, логики и психологии, истории философии, метафизики и педагогики), так и по специализации (древняя общая и новая общая церковные истории, библейская история, русская церковная история, история и обличение раскола, – в основном на втором и третьем курсе, – а также предметы гражданской истории: древней, новой, русской, византийской историй).

Жизнь Болотова в Академии мало чем отличалась от его жизни в Семинарии. Одному своему знакомому он пишет: «Ваш покорнейший слуга выходит из Академии чуть ли не так же часто, как медведь из берлоги в зимнее время». Вне стен Академии его можно было встретить лишь в Императорской публичной библиотеке. Большое внимание Василий Васильевич по-прежнему уделял изучению языков, причем не только новых, но и таких «экзотических», как армянский, грузинский, турецкий и венгерский. Примечателен такой случай: по просьбе одного товарища Болотов за несколько минут написал перевод Молитвы Господней на эфиопский язык, снабдив примечаниями по транскрипции и произношению.

Для понимания творческого развития В.В. Болотова и становления его как ученого немаловажное значение имеют его студенческие работы (публикуемые в приложении к настоящему тому), которые, к счастью, сохранились и в настоящее время находятся в Отделе рукописей Российской Национальной Библиотеки в С.-Петербурге (РНБ).

Характер их достаточно пестрый, что зависело от предметов, по которым Василий Васильевич обязательно должен был сдавать письменные сочинения. Здесь две работы, посвященные его будущей специальности («Церковно-обрядовые разности во втором столетии» и «Каков был вероятный порядок празднования Пасхи у первых христиан»), затрагивают тему, к которой Болотов неоднократно возвращался на протяжении своей ученой деятельности. Характерно внимание к этим работам со стороны наставника Василия Васильевича профессора Ивана Васильевича Чельцова (см. примечания к этим двум работам). Среди работ есть риторическое упражнение («Слово на день рождения Благоверной Государыни Цесаревны и Великой Княгини Марии Федоровны»), работы философского («Пифагор в представлении Порфирия»), психологического характера («На чем основывается учение о наследственности таланта?»), работ по основному богословию («О различии между религиозным, нравственным и эстетическим чувством»), и, наконец, довольно глубокое (учитывая молодость пишущего) исследование в области новозаветной науки, являющее уже почти сформировавшееся критическое чутье будущего ученого («Можно ли доказать из самых евангелий от Марка и от Луки справедливость того древнего предания, что первое есть сокращение проповеди ап. Петра, а второе – проповеди ап. Павла»). Безусловно, эти работы представляют ныне лишь чисто научный интерес, но без них картина внутренней эволюции В.В. Болотова была бы явно не полной.

С третьего курса (осень 1877 г.) он приступил к написанию кандидатской диссертации на тему: «Учение Оригена о Св. Троице». К июню 1878 г. она была готова, защищена, высоко оценена рецензентами и удостоена премии митрополита Иосифа. Получив ученую степень кандидата богословия, Болотов остается в Академии еще на один год с целью подготовки магистерской диссертации и практически сразу же приступает к ее подготовке, перерабатывая кандидатскую диссертацию. Новая диссертация (под тем же названием, что и предыдущая) Пыла представлена в июне 1879 г., и в отзыве на нее профессор И.Е. Троицкий пишет, что, хотя она написана на ту же тему, как и кандидатское сочинение, но «по новому плану и с таким значительным расширением программы, что его кандидатская диссертация составляет немного более десятой части его новой диссертации, так что эта последняя без преувеличения может быть рассматриваема как труд новый и по замыслу, и по выполнению». Столь выдающаяся личность молодого человека не могла, естественно, не привлечь внимания академической корпорации и начальства. Когда в марте 1878 г. неожиданно скончался профессор кафедры древней церковной истории И.В. Чельцов, то в обход нескольких достойных кандидатов на освободившуюся кафедру стал предназначаться Болотов, тогда еще студент третьего курса. Преподавание древней церковной истории временно было возложено на И.Е. Троицкого, а Совет Академии обратился с прошением к своему священноначалию. Петербургский митрополит, отправляя это ходатайство в Синод, снабдил его следующей припиской: «Указываемый в представлении отделения кандидат на замещение вакантной кафедры древней общей церковной истории есть студент IV курса Академии Василий Болотов, замечательными дарованиями и познаниями своими, равно и примерным поведением и трудолюбием обративший на себя внимание большинства академических преподавателей и действительно подающий наилучшие надежды для церковно-исторической кафедры в Академии». Ответ Синода был положительным. В октябре 1879 г. состоялась публичная защита магистерской диссертации В.В. Болотова, которая, по отзыву его коллеги П.Н. Жуковича, была «истинным праздником избранника науки, не имевшим уже себе подобных в последующей академической жизни». В следующем месяце молодой доцент занял предназначенную ему кафедру, с которой не сходил уже до своей кончины.

Этот переломный момент в своей жизни сам В.В. Болотов описывает так: «Переход от отношений студента к профессору к отношениям коллеги по службе, разумеется, вещь нелегкая и неловкая. Равенства в полном смысле я, конечно, не приобрел (да, конечно, и никогда его не приобрету): при правильном, нормальном ходе всегда сохраняется нравственная разница между преподавателями старшими и (бывшими их слушателями) младшими, – между доцентами и профессорами; претензия первых на полное равенство с последними была бы показателем наглости, задора – вообще враждебных, нездоровых отношений в корпорации... Вообще с этой стороны дела мои обстоят так, что больше ничего и желать не приходится: появление мое в круге преподавательском было принято – насколько позволяет судить моя незначительная опытность – весьма радушно всеми и каждым, с кем мне приходилось встречаться». Действительно, ученая корпорация Петербургской Духовной Академии очень доброжелательно приняла Болотова, и его академическая карьера была неожиданно легкой. С октября 1885 г. Болотов – экстраординарный профессор. Об этом он сам пишет следующее: «Быть „доцентом“ лет 14 – в традициях нашей Академии. Я между тем, с октября 1885 года уже extraordinarius. Моим конкурентом был... А.И. С[адов] (у которого я слушал в 1877–78 гг., как студент, лекции по латинскому языку и экзаменовался (как у ассистента при В.И. Модестове в 1878 году). Положение щекотливое, и не диво, что выбор между нами Совет все отсрочивал... Но отношения между мною и С[адовым] оказались неиспорченными». Докторскую диссертацию Василий Васильевич не защищал (хотя материалы для нее у него были готовы), но, по ходатайству его учителя И.Е. Троицкого, Совет Академии присудил ему в мае 1896 г. ученую степень доктора церковной истории «ввиду многочисленных и капитальных трудов его в области церковной истории». По этому поводу его друг и коллега П.Н. Жукович замечает, что сам В.В. Болотов «не искал докторской степени. Да и что могла прибавить докторская степень к его ученой славе? И без этой степени он давно уже был и для Академии, и для всех ученых кругов, – как бы прирожденный доктор. Но самая докторская степень как бы принижалась тем, что ее не имел Василий Васильевич». В сентябре 1896 г. он был избран Советом Академии на должность ординарного профессора, а еще раньше (в 1894 г.) Императорская Академия Наук избрала его своим членом-корреспондентом.

Впрочем, все эти должности и звания нисколько не отразились на его стиле жизни и занятиях. Жил он непритязательно и в последние годы жизни занимал небольшую квартиру на Невском из двух комнат и прихожей. Μ. Рубцов описывает ее так: «Убранство квартиры было весьма скромным: в зале находился его рабочий стол, заваленный тетрадями и массою книг на всевозможных языках, диван и небольшое количество стульев; в другой комнате стояли полки с книгами – собственной библиотекой Василия Васильевича, на приобретение которой он не жалел своих средств». Сам Болотов на сей счет говорил: «По части книжной я привык жить барином, избалованным роскошью». Свое время он делил между лекциями, подготовкой к ним, лингвистическими изысканиями и прочими научными трудами. Лектором Василий Васильевич был блестящим. По отзыву И.Е. Троицкого, «его лекции отличаются не только строгой научностью, но и замечательным изяществом изложения, положительною красотою речи. Поэтому они всегда выслушивались с неослабным вниманием, хотя бы раскрывали сухие и отвлеченные предметы». А.В. Карташев, слушавший лекции В.В. Болотова в бытность свою студентом Петербургской Духовной Академии, вспоминает: «Живая речь его лилась свободно, как река, и дивно было сочетание в ней тяжеловесного ума с игривой красотой остроумия, своеобразно-величавого, ничуть не нарушавшего ученой важности предмета. При этом чудном даре былая жизнь в его преподавании вставала перед нами в целом ряде полных смысла и живых картин, и слово его потому выслушивалось зачастую прямо с затаенным дыханием, как будто ария любимого певца». Но столь блестящим образом раскрывался Болотов только в своих лекциях, научных диспутах и собеседованиях, блюдя в остальных проявлениях жизни аскетическую сдержанность и подлинно иноческое смирение. Его коллега Μ. Орлов передает, что как-то Василий Васильевич вскользь бросил фразу: «Bene vixit, qui bene latuit. Говоря по-русски, этим он хотел сказать: хорошо жил тот, кто хорошо был в жизни скрыт. Одному Богу известно, сколько есть, или сколько может быть на земле людей, которые неуклонно, в течение всей своей жизни, путем упорного труда, стремятся к достижению какого-либо высокого идеала – и между тем их труды и имена знает только Господь». Труды и имя Болотова Господь открыл, но сам он отнюдь не стремился к этому, подвизаясь лишь для многой мзды на небесах.

Самой большой отрадой и утешением в петербургский период жизни Василия Васильевича были поездки в родную деревню на летние вакации. Духовная связь его с любимой «маменькой» никогда не прерывалась. Об этом хорошо пишет Μ. Рубцов: «Если позволить себе некоторую гиперболу, то можно сказать, что он почти ни на минуту не забывал этого дорогого для него существа – и той „дорогой точки на земном шаре“, где она жила. Письма ей писал почти ежемесячно... и письма эти исполнены горячей любви к своей родительнице и сердечной заботливости обо всем, касающемся ее нужд. Он рассказывает в них о всевозможных своих делах и своих знакомых, дает советы и указания, просит не скучать в разлуке с ним, посылает ей, а через нее и другим лицам разные гостинцы, а в последнее время исполнен особой заботливости о ней по случаю ее болезни». Можно представить, сколь великая радость наполняла обоих, когда они, наконец, встречались... Ветхий домик в Кравотыне тогда озарялся теплым светом взаимной любви матери и сына. Василий Васильевич помогал матери в домашних хлопотах, совершал большие прогулки, по утрам ходил купаться на Селигер. По словам его близкого друга, «с милой, дорогой маменькой Василий Васильевич бывал за каждым богослужением, в воскресные и праздничные дни, в своем сельском храме. Василий Васильевич не любил петь, и в церкви стоял или в алтаре, или на левом клиросе, когда не было певчих, или в отдаленном углу храма». В августе, перед отъездом Болотова в Петербург, они ходили на поклонение мощам великого Угодника Божия в Нилову пустынь. «Несмотря на продолжительность богослужения, Василий Васильевич выстаивал всю Литургию и выслушивал молебен преп. Нилу, после чего заходил, бывши студентом и профессором Академии, к настоятелю о. архимандриту Арсению для получения благословения и для беседы. Духовная жизнь архим. Арсения не могла не влиять на душу Василия Васильевича, знавшего его с детства и получавшего от него благословение при каждой встрече. Беседа Василия Васильевича с о. архимандритом затягивалась с 1–2 час. по полудни до вечера, и радушный хозяин, упоенный сладостными речами редкого, дорогого гостя и незаменимого собеседника, когда он был уже профессором, приказывал отвозить его обратно в коляске или карете до Кравотыни». Неброская и подлинная церковность личности Болотова в этих воспоминаниях близкого ему человека выступает с предельной четкостью.

В последние два года жизни во внутреннем духовном мире Болотова происходит серьезный перелом (отразившийся и на внешних привычках), который тонко уловил кравотынский священник. Как вспоминает этот батюшка, раньше Болотов в гости ни к кому не ходил, всех приглашая к себе. А летом 1898 г. он стал «часто и без всякого зова» заходить к священнику и просиживать там достаточно долго. «Нам кажется, что причина сего заключалась в том, что Василий Васильевич с этого года и даже ранее на все земное уже смотрел не земными глазами: раньше его склонность к уединению и избегание женского общества еще могли заставить его уклоняться от появления в обществе малознакомых лиц, а тем более шумном, теперь же болезнь матери, уже почтенной старушки, 73 лет, и свое сломленное трудами здоровье не могли не навести его на мысль о близости как для его матери, так и для него самого того рокового момента, пред которым бледнеют всякие земные симпатии и антипатии. Предвидя близкую смерть матери и предчувствуя свою собственную, взгляд его на мирские дела и людей расширился, одухотворился и невольно преобразился». Предчувствие В.В. Болотова не обмануло его: 27 мая 1899 г. скончалась его «маменька», а спустя всего 10 с половиной месяцев почил в Бозе и он сам. Если судить с точки зрения земных реалий, то смерть Василия Васильевича производит несколько странное впечатление. Безусловно, непомерные труды подорвали его от природы сильный организм, и он нажил разные телесные недуги: болезнь ноги (от привычки, работая, класть ногу на ногу и держать на левой ноге множество книг, весом до 6 кг), хронический нефрит и пр. Однако примечательно, что обследование, проведенное видным петербургским врачом профессором Сиротининым меньше чем за год до смерти В. В. Болотова, дало утешительные результаты (по словам самого Болотова, профессор «моей болезни очень серьезною не считает»). Поэтому возникает мысль, что причины отшествия в иной мир Василия Васильевича лежат в сфере духовной. Можно даже предположить, что со смертью матери прервалась та основная нить, которая привязывала Болотова к бренному бытию сему. Словно любимая «маменька» позвала к себе «сынушку», чтобы вместе с ним вкусить блаженное упокоение в «месте злачне», в лоне Авраамовом... Умер Василий Васильевич Великим Постом, пятого апреля 1900 г., перед смертью несколько раз причастившись Святых Таин. За три часа до кончины произнес: «Как прекрасны предсмертные минуты!», а затем: «Умираю!». Последними словами, которые еще разобрали окружающие, были: «Иду ко кресту», «Христос идет», «Бог идет». С земными тяготами и заботами великий ученый и подвижник расстался навсегда...

В.В. Болотова иногда сравнивали с его современником Адольфом Гарнаком (род. 1851). Так, И. Бродович в отзыве на первый том «Лекций по истории древней Церкви» писал: «Это был наш родной, русский Гарнак, обладавший изумительной ученой эрудицией и феноменальными умственными дарованиями»⁵. В определенной степени такое сравнение обосновано: оба ученых, действительно, обладали феноменальной эрудицией, выдающимися лингвистическими способностями и редким даром удивительной трудоспособности. И все же Василий Васильевич был «русским Болотовым», а не «русским Гарнаком», ибо, несмотря на определенное сходство, между двумя учеными имеются существенные различия. Во-первых, А. фон Гарнак, переживший В.В. Болотова более чем на четверть века (ум. 1930), безусловно превосходит нашего церковного историка объемом и количеством своих научных трудов. Стоит только вспомнить о его таких монументальных трудах, как «Учебник истории догматов», «Миссия и распространение христианства в первые три века», «История христианской литературы до Евсевия», «Хронология христианской литературы до Евсевия» и др., а также о многочисленных монографиях и статьях, затрагивающих различные сферы истории Церкви и древнехристианской письменности, чтобы ясно понять это. Безусловно, если бы Господь продлил Василию Васильевичу дни земной жизни, то талант его расцвел бы пышным цветом, но Господь не продлил... Во-вторых (и в главных), А. фон Гарнак был наследником уже вполне устоявшейся многовековой традиции как немецкой, так и вообще европейской церковно-исторической науки⁶. Возникнув в XVI в. как оружие в борьбе между протестантами и католиками, эта наука, начиная с «Магдебургских центурий» Матфея Фляция и «Церковных анналов» Цезаря Барония, прошла долгий путь развития. Особенно мощным было развитие немецкой протестантской науки: уже в 1650 г. открывается первая кафедра церковной истории в Гельмштедтском университете, а за ней возникают аналогичные кафедры и в других немецких протестантских университетах (в католических университетах Австрии они появляются спустя век). Поэтому неудивительно, что в XVIII в. появляется такая крупная фигура, как И.Л. Мосхейм (ум. 1755), которого иногда называют «отцом протестантской церковной истории»; немногим уступает ему и католический ученый Μ. Данненмайер, написавший четырехтомное «Руководство по церковной истории». Первая половина XIX в. знаменуется деятельностью таких выдающихся ученых, подвизающихся на поприще церковной истории, как Август Неандер (1789–1850) и Фердинанд Христиан Баур (1792–1860). Благодаря им, в первую очередь, и создалась в Германии та устойчивая традиция церковно-исторической науки, наследником и продолжателем которой стал А. фон Гарнак.

Совсем иначе дело обстояло в России. Здесь только в начале XIX в., преимущественно благодаря стараниям московского митрополита Платона, курс церковной истории вводится в программу духовных школ. Первый учебник на русском языке, называющийся «Начертание церковной истории от библейских времен до XIX в.» и написанный Иннокентием Смирновым, выходит в 1817 г. Но созданный на основе уже устаревших протестантских трудов Шпангейма и Вейсманна, он мог претендовать лишь на самое поверхностное ознакомление учащихся с главными фактами истории Церкви. Несколько меняется дело с 60-х годов XIX в., когда преподавание истории Церкви вводится на историко-филологических факультетах университетов (с 1863 г.), а по новому уставу Духовных Академий (1869 г.) расширяется круг церковно-исторических дисциплин, читаемых в них. Поэтому к концу XIX – началу XX в. на горизонте русской церковно-исторической науки появляются несколько значительных фигур⁷. Из них нельзя не отметить протоиерея Александра Михайловича Иванцова-Платонова († 1894), профессора кафедры церковной истории в Московском университете, чьи работы (например, «Ереси и расколы трех первых веков христианства») не потеряли и ныне своего значения; его преемника по кафедре Алексея Петровича Лебедева († 1908), объявшего в своих многочисленных трудах почти все области общей церковной истории⁸; профессора Казанской Духовной Академии Федора Афанасьевича Курганова (t 1920), знаменитого своими выдающимися трудами по истории византийской церкви; профессора Московской Духовной Академии Анатолия Алексеевича Спасского († 1916), посвятившего себя изучению догматических движений в эпоху вселенских соборов; наконец, учителя В.В. Болотова – Ивана Егоровича Троицкого († 1901), книга которого «Изложение веры церкви армянской» и работа по истории арсенитского раскола не превзойдены еще и в нынешнее время. Наряду с изучением общей церковной истории развивались и смежные дисциплины, такие, как, например, патрология (начатая знаменитым трудом архиепископа Филарета Гумилевского «Историческое учение об отцах Церкви» и продолженная работами К.И. Скворцова, Д.В. Гусева и др.) и византология (имена В.Г. Васильевского, Ю.А. Кулаковского, Ф.И. Успенского, А.А. Васильева и т. д.). Поэтому вряд ли можно полностью согласиться со словами известного философа Владимира Соловьева, который в некрологе В.В. Болотова⁹ писал: «В других странах богословская и церковно-историческая наука представляет могучее собирательное целое, где всякая умственная сила находит и всестороннюю опору и всесторонние рамки для своей деятельности, и, свободно развивая свои личные возможности, вместе с тем постоянно прилагает их к общему делу; там есть, из преданий прошлого и современной систематической работы слагающаяся, живая и правильно растущая наука, и отдельные ученые в меру своих сил входят в эту общую работу, участвуют в этом росте целого. У нас и в других науках, особенно же в науке богословско-церковной, этот рост целого отсутствует...» В.С. Соловьев просмотрел «этот рост целого» русской церковно-исторической и богословской науки. Однако следует констатировать, что к моменту созревания В.В. Болотова как ученого, данный рост только еще начинался. Во многом благодаря именно трудам Василия Васильевича русская церковно-историческая наука сделала мощный рывок вперед, и ко времени катастрофы 1917 г. она вышла на уровень западноевропейской, а кое в чем и превзошла последнюю. По словам А.И. Бриллиантова (сказанным в речи на торжественном заседании Петербургской Духовной Академии по случаю открытия бюста великого ученого в 1912 г), «значение В.В. Болотова в истории развития русской церковно-исторической науки и заключается в том, что он возвел ее в своем лице на тот высший уровень, какой вообще возможен и для западных историков, выступил представителем ее, равным по компетентности лучшим западным ученым, и именно не в отношении лишь к какому-либо ограниченному отделу своей науки, или специальному вопросу, мало исследованному другими и бывшему предметом его собственного продолжительного изучении, но в отношении ко всей широкой области истории древней Церкви, которой он занимался».

В личности Болотова-ученого прежде всего привлекает то удивительно гармоничное сочетание граней его научной деятельности, которое в идеале должно присутствовать у всякого исследователя истории Церкви, но которое в реальности встречается у очень немногих. Во-первых, Василий Васильевич был прекрасным филологом. В одном из своих писем он пишет, что с самого начала своей преподавательской деятельности «признал обязательными для себя языки первоисточников древней церковной истории: греческий, латинский, сирский, арабский, коптский, эфиопский, армянский». Из новых языков, кроме распространенных немецкого, французского, английского и итальянского, В.В. Болотов свободно еще читал на голландском, датско-норвежском и португальском. Кроме того, интересуясь вообще сравнительным языкознанием, он был хорошо знаком и со многими другими, восточными и европейскими, языками: древнеегипетским, санскритом, ассиро-вавилонской клинописью, персидским, готским, кельтским, турецким и др. С даром лингвиста у него сочетались и редкие для историков математические способности. Помимо области исторической хронологии, которой он занимался в чисто научных целях, эти способности проявились тогда, когда В.В. Болотов был назначен представителем от духовного ведомства в Комиссию по реформе календаря в России. Один из участников этой Комиссии вспоминает о выступлении на первом заседании ее: «Посыпались, как из рога изобилия, цитаты, цифры, даты, сравнения, сопоставления. Блестящая лекция-импровизация продолжалась с неослабным интересом. Точно огромный известный словарь Ларусса раскрылся и заговорил человеческим голосом. Слушатели были ошеломлены. Едва верилось, что человеческая память в состоянии сохранить такую массу учености и выложить ее при первом требовании, с кристаллической ясностью». Следует сказать, что Василий Васильевич по коренному вопросу – введению нового стиля в России – разошелся с большинством членов Комиссии. Себя он называл «юлианистом из непримиримых», считая григорианскую реформу календаря абсолютно ненаучной и не имеющей для себя «не только оправдания, но даже извинения». Поэтому доклад В.В. Болотова, вошедший в материалы этой Комиссии, где он блестяще развенчивает «новейший стиль», требует, несомненно, публикации, принимая во внимание актуальность данного вопроса в настоящее время.

Во-вторых, Василий Васильевич был глубоким богословом, разбирающимся в многочисленных тонкостях догматических вопросов. Этого, безусловно, требовал и сам предмет его занятий. Как указывает А.И. Бриллиантов, «к церковному историку по самому существу разрабатываемого им предмета предъявляются требования в известном смысле высшие, нежели какие могут быть предъявлены по отношению к историку гражданскому. Если для последнего не должно быть чуждо вообще ничто человеческое – humanum, то для первого не должно быть чуждо также и божественное – divinum, насколько оно проявилось в положительном откровении и усвоено мыслью и жизнью человечества за все время исторического существования Церкви христианской. Другими словами, церковный историк не может излагать историю Церкви, не будучи в то же время богословом. Основательное знание христианской догмы для него безусловно обязательно потому, что история догмы есть важнейшая часть истории Церкви. Если он не будет богословом, он будет стоять ниже своего предмета и будет блуждать, так сказать, по периферии церковной жизни, не касаясь ее центра». Способности В.В. Болотова как богослова ярко проявились уже в его магистерской диссертации «Учение Оригена о Святой Троице» (изданной, кстати сказать, тиражом всего 50 экземпляров). Выбор личности этого александрийского мыслителя не был случайным. Сам Василий Васильевич в одном из своих писем высказывается на сей счет так. «Кто такой Ориген, Вы этого узнать не имели случая; постараюсь выразиться потуманнее. Это – звезда первой величины в ряду катехетов (профессоров богословия) александрийского огласительного училища (в 1/2 II века первой христианской академии) и едва ли не самое славное имя в христианском мире его времени, – человек, труды которого составляют эпоху в истории богословской мысли, – „алмазный и „медный изнутри“, как его называли, 70-ти летний исповедник и, может быть, лишь по утонченной расчетливости мучителей не мученик за Христа († 254). Его высоко ценил св. Афанасий Великий; „три великие каппадокийца“ (святые Василий Великий, Григорий Богослов и Григорий Нисский) были горячими почитателями и – в сущности – учениками Оригена. Но и ариане приписывали себе честь – быть его последователями, а св. Епифаний Кипрский считал его источником всех ересей IV в.; и волнение, поднятое из-за Оригена, в конце концов превратилось в бурю, кончившуюся ссылкой св. Иоанна Златоуста чуть ли не на наш Кавказ. Прошло два с половиной века, и Константинопольский собор 543 г. провозглашает Оригену не вечную память, а анафему. Из этого Вы, конечно, не узнали кто (quis, qualis) был Ориген, но может быть почувствовали, насколько велик (quantus) он был, и насколько узловато (если выразиться так) было его учение, если пред ним благоговели и святые вселенские учители и проклинали его соборы». Этими словами, «выражаясь потуманнее» (т.е. не вынося безапелляционного вердикта), В.В. Болотов намечает контуры неоднозначной личности Оригена, до сих пор вызывающей горячие споры и оживленные научные дискуссии.

Подобным же настроем характеризуется и сама диссертация. В ней Василий Васильевич ставит перед собой историко-догматическую задачу, т.е. выяснение, во-первых, догматического смысла триадологии Оригена, а во-вторых, ее церковно-исторический контекст, причем первый проясняется посредством второго. Поэтому его труд обладает строгой архитектоникой: в первой части излагаются философское учение о первом и втором началах бытия Филона Александрийского и Плотина, а также учение о Святой Троице христианских писателей до Оригена, во второй части подробно анализируется триадология самого Оригена и, наконец, в третьей повествуется о судьбе этой триадологии до эпохи Юстиниана. В своей работе Болотов ясно показывает, что ко времени появления Оригена «церковное Предание наметило в учении о Троице только основные пункты. Для свободного исследования осталась очень широкая область, но тем затруднительнее было положение писателя, предоставленного своим силам, при высоте и непостижимости исследуемого предмета». Сам Ориген очень скромно оценивал собственные опыты в данной области: «Тон, в котором он высказывает свои мнения, всего менее можно назвать догматическим. Часто он ставит только вопросы или обращает на какой-нибудь пункт внимание читателей. Во внешних особенностях речи Оригена слышится голос мыслителя, который больше испытывает, чем решает, который касается высоких тайн богословия, но с полным осознанием ограниченности сил своих»¹⁰. Тончайший анализ триадологии Оригена и, особенно, важнейшего пункта ее – субординационизма – приводит Василия Васильевича к выводу, что «учение Оригена является не вполне свободным от противоречий, и едва ли возможно указать такую точку зрения, из которой выясняется логическая необходимость каждого положения, допущенного Оригеном в этой части его богословия»¹¹. Эта противоречивость триадологии Оригена, согласно В.В. Болотову, имела следствием тот факт, что в арианских спорах Ориген оказался как бы «между» спорящих сторон: с одной стороны, «в содержании арианского вероучения были пункты соприкосновения с доктриной Оригена, но не все партии ариан стоят в одинаковом отношении к ней; можно сказать, что воззрение крайних ариан столь же далеко от оригеновского, сколь близко к нему учение ариан умеренных»; с другой стороны, «для Афанасия Великого Ориген остается древним свидетелем никейской истины. Для Василия Великого и Григория Богослова изучение экзегетических трудов Оригена было подготовительной школой для борьбы с арианами, по-видимому, аномейского направления»¹². Как видно из этих слов В.В. Болотова, в своей диссертации он предстает одновременно и как богослов, и как историк. Роль судьи, выносящего приговор, ему внутренне претит; он выступает скорее в качестве объективного «следователя» (т.е. исследователя), беспристрастно взвешивающего все pro и contra. Тем более, что в центре его исследования стоял вопрос об отношении триадологии Оригена к арианству, а проблема идейных истоков этой ереси был одной из наиболее дискуссионных в церковно-исторической науке конца XIX – начала XX вв.¹³ и остается таковой до настоящего времени¹⁴. Примечательно, что почти одновременно с диссертацией В.В. Болотова в России выходит другая работа, посвященная практически той же самой теме. Автор ее (Ф. Елеонский) ставит перед собой апологетическую задачу – доказать, что учение Оригена о Святой Троице вполне православно. Если Ф. Елеонский приходит к тому, что в этой части своей догматической системы Ориген был «выразителем общецерковной веры и верным ее истолкователем»¹⁵, то В.В. Болотов не решается на столь категоричный вывод. Роль адвоката ему столь же чужда, сколь и роль судьи. Его главное стремление – понять, а окончательное суждение он предоставляет Богу – высшему и нелицеприятному Судье всех.

Впрочем, необходимо оговориться, что абсолютная беспристрастность вряд ли является той высшей целью, к которой должен стремиться православный историк Церкви и христианского вероучения, ибо он обязан по принципиальным вопросам выносить свое суждение, хотя и стараться избегать осуждения. И если сам В.В. Болотов воздерживался от подобного однозначного суждения, то отец Георгий Флоровский, высоко оценивший его магистерскую диссертацию¹⁶, делает это как бы за него. Он ясно констатирует, что «система Оригена содержала неразрешенное противоречие. И это приводило к скрытому конфликту, а в конце концов вылилось в очевидный раскол среди тех богословов, которые испытали сильное влияние выдающегося богослова. Можно, конечно же, утверждать, что тринитарные взгляды Оригена были, по существу, православными, то есть проникейскими, и их толкование св. Афанасием и Каппадокийцами абсолютно верно выразили его собственную точку зрения. Действительно, Ориген энергично отстаивал предвечность Рождения, занимая в этом вопросе, несомненно, антиарианскую позицию... И все же, с другой стороны, во многих ключевых пунктах его богословская модель была абсолютно несостоятельна. Так или иначе, правильно осмыслить споры четвертого века можно лишь исходя из богословия Оригена и анализа трудностей, с которыми он столкнулся. Важнейшей философской проблемой, лежавшей в основании этих богословских споров, был вопрос о времени и вечности. Существовало только две возможности: либо отвергнуть вечность мира, либо усомниться в вечности Логоса. Последнее избрал Арий и все те, кто по различным соображениям встал на его сторону, а их противники были вынуждены отстаивать временный характер этого мира»¹⁷. Ориген, если его рассматривать в перспективе IV века, занял как бы промежуточную позицию: он не избирал ни «арианский вариант», ни склонялся к точке зрения «никейской ортодоксии». Ибо, «признавая мир безначальным по времени, Ориген вместе с тем над временем ставит вечность, над миром Бога: как из вечности вытекает и в нее же возвращается время, теряясь в ней бесчисленными и непрерывными моментами, так и мир утверждается и теряется бытием своим в вечном, неизменном Боге, а не в чем-либо временном, изменчивом; а это для Оригена значит то же, что мир не имеет ни временного начала, ни временного конца, но всегда сущ от вечно-сущего Бога»¹⁸. Тем не менее, Ориген пытался наметить различие в акте рождения Сына и творения мира, что хорошо показывает в своей диссертации В.В. Болотов (с. 217 и далее наст, изд.), хотя данная попытка ему не удалась. Однако проблема вечности и времени была, по крайней мере, поставлена в древнехристианском богословии, и в этом состоит несомненная заслуга александрийского мыслителя. Не случайно св. Афанасий, сделавший своего рода «прорыв» в решении данной проблемы, одобрительно отзывается об Оригене, ссылаясь на него как на «трудолюбивого мужа»¹⁹.

Можно еще также отметить, что предельная щепетильность Василия Васильевича Болотова как исследователя и в некоторых других отношениях перерастала в крайность и порой вела к нарушению гармонического единства историка, филолога и богослова в нем. Это проявляется, например, в его работе «К вопросу о Filioque», породившая в свое время горячие споры в русской богословской науке²⁰. Вызвана данная работа (точнее, сборник нескольких работ) участием Василия Васильевича в комиссии, учрежденной Священным Синодом для выяснения условий соединения со старокатоликами, ищущими общения с православной Церковью. В своем предисловии к «Тезисам о Filioque», открывающим сборник, В.В. Болотов замечает, что он предлагает «на суд благосклонных читателей частное мнение единичного лица»²¹. Исходным пунктом его рассуждений является различие «догмата», «теологуменона» (θεολογούμενον) и «богословского мнения». Первое понятие он не определяет, говоря только, что относительно содержания его «между нами и старокатоликами нет и не должно быть никакого разногласия». Под «теологуменоном» понимается «то же богословское мнение, но только мнение тех, которые для всякого кафолика – более чем только богословы: это – богословские мнения святых отцов единой нераздельной Церкви». Согласно Болотову, «теологуменон» от «догмата» отличается «достаточно резко», ибо содержание последнего «истинное», а содержание первого – «только вероятное». Что же касается «богословских мнений», то они суть частные мнения прочих богословов помимо отцов Церкви, а поэтому лишены авторитета²². В учении о Святом Духе догматом в собственном смысле слова, по мысли Болотова, является только то, что Дух «от Отца исходит и единосущен Отцу и Сыну». Все остальное – относится к области «теологуменона», в том числе – положение: «Дух исходит от единого (одного) Отца (έκ μόνου του Πατρος)» и выражение: «исходит через Сына (δι՚ "Υιού)». Западному тезису: «исходит от Отца и Сына» (ех Patre Filioque)» Болотов отказывает в равноправности с восточным «через Сына» и поэтому считает его «частным богословским мнением», высказанным впервые блаж. Августином, но не поддержанным авторитетными свидетельствами отцов даже на самом Западе. Другими словами, по мнению нашего уважаемого ученого, Filioque есть просто маленькая деталь в пестром спектре «богословских мнений» отцов Церкви, сама по себе несущественная, но приобретшая неподобающее ей значение в силу стечения определенных исторических обстоятельств. Из этого Василий Васильевич делает вывод, что не вопрос о Filioque вызвал разделение между церквами, а поэтому он не может считаться непреодолимым препятствием для восстановления общения между ними²³. Единство кафолической Церкви, по его мнению, расторгло «римское папство, этот старый наследственный враг кафолической Церкви, нужно думать – враг и до самых последних времен, который тогда лишь перестанет существовать, когда упразднится и последний враг – смерть»²⁴.

Таковы те тезисы В.В. Болотова, которые вызвали в свое время «маленькую бурю» в русской богословской науке, причем оппонентов Василия Васильевича более всего смущало, что выражение «от одного Отца» зачислено им в разряд «теологуменонов». Сейчас не совсем понятны истинные причины этой «бури», ибо они во многом объясняются условиями конкретного исторического момента. В православии В.В. Болотова вряд ли тогда кто-нибудь из его оппонентов сомневался и сейчас вряд ли кто дерзнет сомневаться. Но на наш взгляд, Василий Васильевич подал повод к указанной «буре» некоторой непродуманностью своих богословских посылок, вызванной, как это ни странно звучит, его предельной тщательностью «исследователя». Не углубляясь в данную дискуссию и отнюдь не претендуя на какую-либо категоричность суждений, можем только сказать, что, во-первых, вряд ли оправдана сама трехчастная схема В.В. Болотова («догмат» – «теологуменон» – «частное мнение»), в которой второй член представляется нам совершенно излишним. Во-вторых, хотя В.В. Болотов и не определяет содержание понятия «догмат», однако можно из контекста понять, что оно, на его взгляд, заключено определениями одних вселенских соборов. Поэтому данное понятие у него обретает некие незыблемые грани статичной величины. Но насколько это верно? – Если исходить из классического определения «догмата», то он есть 1) «истина откровенная, и, значит, содержащаяся в Св. Писании, или Св. Предании, или в обоих вместе»; 2) «истина, преподаваемая Церковью», и 3) эта истина преподается Церковью, «как непререкаемое и неизменное правило спасительной веры»²⁵. Другими словами, понятие «догмат» имеет два основных аспекта: он есть, с одной стороны, неизменная Божественная Истина, данная в опыте Откровения (т.е. величина статичная), но, с другой стороны, этаже Истина постепенно раскрывается в Предании Церкви (т.е. величина динамическая). Это означает, что раскрытие догмата происходит в православной Церкви и до сих пор, а не завершилось эпохой Вселенских соборов. Предание нашей Церкви есть Предание живое, а не мертвое, и в нем постоянно происходит «самораскрытие» Божественной Истины (вспомнить хотя бы такой важный момент, как эпоха исихастских споров, во время которых произошло догматическое осознание различия между Божественной сущностью и «энергиями»). Следовательно, говорить о том, что между православными и католиками нет расхождений в определении содержания понятия «догмат», было бы ошибочным. Не следует забывать того, что Filioque, будучи первоначально «частным мнением» блаж. Августина, позднее превратилось на Западе в «догмат» (точнее, «псевдо- догмат»), Но и на православном Востоке «догмат» (в его «динамическом аспекте») отнюдь не оставался в некоей стабильной неподвижности, иначе бы Константинопольские соборы 1341 и 1351 гг. не подвели черту под исихастскими спорами и не вынесли догматических определений, утверждающих полную православность учения св. Григория Паламы. Отсюда вытекает и ненужность понятия «теологуменон»: «богословские мнения» святых отцов, признаваемые Церковью, как бы «кристаллизуются» в «догмат» (хотя бывает, что некоторые из этих мнений отвергаются). Момент такой окончательной «кристаллизации» не всегда улавливается нашим взором: здесь происходит своего рода «диалектический скачок», который не сразу фиксируется «статикой понятий». Так произошло и с догматом об исхождении Святого Духа от одного только Отца. Тот факт, отмечаемый В.В. Болотовым, что в своем буквальном и предельно точном выражении (έκ μόνου του Πατρος) он до патриарха Фотия редко встречается в святоотеческих творениях и ему не достает «санкции Вселенского собора», вполне понятен, ибо объемное и всестороннее осмысление данного догмата началось лишь после эпохи Вселенских соборов. Но подобное осознание шло в русле предшествующего церковного Предания и являлось раскрытием имплицитного смысла этого Предания. Митрополит Макарий, говоря о древних символах, замечает, что в них нигде не прибавлено «от одного Отца», хотя ясно высказан тезис об исхождении Святого Духа от Отца. «Но излагая мысль и о личном свойстве Сына, те же самые символы выражаются только: „иже от Отца рожденного“, а не делают прибавления: от одного Отца. Кто же отсюда станет выводить, будто Сын Божий рождается не от одного Отца, но рождается вместе и от Св. Духа?»²⁶. Подобное точное раскрытие подразумеваемого содержания указанного догмата потребовалось лишь тогда, когда православная Церковь впервые столкнулась с латинским заблуждением относительно него. Оно и побудило соборный разум Церкви начать свою диалектическую работу, как в свое время ересь арианства вынудила святых отцов к предельно точной формулировке православного учения о Божестве Сына и Святого Духа²⁷.

Что же касается В.В. Болотова как собственно историка, то можно сказать, что он работал преимущественно в жанре «монументальной миниатюры» (если, конечно, позволительно такое парадоксальное словосочетание). Свое научное credo он выразил в одном из писем, где юворит, что с начала исследовательской деятельности поставил перед собой задачу «в каждой статье давать что-нибудь novum, т.е. или новое положение (thesis), или новое обоснование старого и для того ааа) или вовсе не писать о том, о чем писали другие, ббб) или писать против них других, по крайней мере, их поправляя и дополняя». И Василий Васильевич остался верен цели, поставленной им перед собой. При его жизни в печати появилось большое количество исследований, опубликованных преимущественно в «Христианском Чтении» (органе С.-Петербургской Духовной Академии). Для широкой публики они были труднодоступными, ибо, по словам самого Болотова, предназначались «читателям полета самого высокого» или «пэрам по положению и оружию». В них во всем блеске раскрылся талант Болотова-исследователя. Главным предметом его научных изысканий была область истории восточных церквей, являвшаяся в то время для русской науки еще во многом в качестве terra incognita. Крупнейший русский востоковед Б.А. Турлев так характеризует эту грань научной деятельности В.В. Болотова: он «оставил капитальные труды по церковной истории трех восточно-христианских народов: коптов, абиссин и сирийцев, или, другими словами, поработал со славой в трех областях востоковедения: хамитской, семитской и иранской, так как при исследованиях о персидской церкви ему приходилось постоянно обращаться к персидскому и армянскому языкам»²⁸. В этих трудах Василий Васильевич являет отточенную технику научного поиска, и постороннему взгляду может показаться, что здесь подобная техника существует порой ради самой себя. Стоило, например, писать большую работу для выяснения одной только даты? – Однако вопрос снимается сам собою, если этой датой является день мученической кончины св. Евангелиста Марка, положившего начало христианской Церкви в Египте.

Примечательной и характерной особенностью Болотова-ученого представляется и то, что, с детальной тщательностью занимаясь изучением отдельных «деревьев», он не теряет из виду и «леса», а поэтому в его конкретно-исторических «штудиях» постоянно обретаются драгоценные жемчужины глубоких «философических» наблюдений. Например, в одной из работ, входящих в цикл этюдов по церковной истории Египта, он, размышляя о монофизитстве, делает следующее замечание: «Есть исторические явления, которые, кроме могущественной силы привычки, стоят неведением и даже прямо невежеством. Не знать, быть твердо убежденным в своем и крепко ненавидеть чужое – таково психологическое содержание религиозно-полемического бытия их. Эта ненависть, придающая особенную остроту и крепость самой убежденности, создается путем особым. Общий контур подобной работы – следующий: за историческим днем великой догматической борьбы наступает (хронологически, и иногда лишь пространственно) историческая ночь, иногда непроницаемо темная для знания. На смену львов истории или за их сомкнутым строем выходят безвестные шакалы и по-своему ведут защиту своего изгибшего дела. Истины они не знают, да немного ею и интересуются: она была бы даже неудобная для их делания. Не громко оно, но часто несравненно вреднее борьбы погибших с историческим шумом ересиархов: эти последние пытались явно искоренить то, что им казалось неправильным в религиозном разумении противников их; первые в темном углу насаждают в душах доверчивых последователей. Начинается далеко не брезгливая в выборе средств, но зато приспособленная к пониманию темных масс полемика против торжествующего противника, в которой бесцеремонно придуманная сказка идет вместо доказательства и клевета вместо опровержения»²⁹. Именно такой талант, такой Божий дар видеть целое позволяет Василию Васильевичу правильно и четко определять место каждого конкретного явления в общей системе целого. Один пример: в своем отзыве на докторскую диссертацию А.И. Садова, посвященную христианскому писателю второй половины III – начала IV в. Лактанцию (а отзывы В.В. Болотова, как правило, превращались в самостоятельные и очень ценные исследования), он высказывает достаточно аргументированное предположение, что этот писатель был только «оглашенным». Отсюда Болотовым делается и более общий вывод: «место для имени и мнений Лактанция – лишь в историях догматов, но никак не в системах православно-догматического богословия. Лактанций, конечно, не еретик; но он далеко не всегда и кафоличен. В нем просто приходится усматривать христианина с недостаточными сведениями в богословии; а потому и его взгляды совсем неавторитетны там, где они не подтверждаются авторитетом большим и достаточным, – и излишни, если стоят рядом с другим авторитетом»³⁰. Эта яркая и ясная характеристика добавляет еще один существенный штрих к портрету Болотова-ученого.

Впрочем, следует признать, что если бы о В.В. Болотове мы могли судить только по тем работам, которые были опубликованы лишь при его жизни, то образ его предстал бы пред нами несколько бледным и неполным. Славу и известность у широкой публики Болотову принесли главным образом четыре тома «Лекций по истории древней Церкви», которые после неожиданной смерти Василия Васильевича отредактировал и издал его ученик Александр Иванович Бриллиантов. Сам выдающийся ученый и подлинный преемник В.В. Болотова³¹, он взял на себя поистине титанический труд: разобраться в бумагах покойного учителя, систематизировать их и «довести до готового вида» иногда еще сырые материалы. Иначе как подвигом этот труд А.И. Бриллиантова не назовешь. И совершил он его с истинно христианским смирением, сам отступив в тень, отбрасываемую великой фигурой своего наставника. Именно благодаря А.И. Бриллиантову на русском языке появился монументальный и весьма подробный труд по истории древней Церкви. О достоинствах его мы не будем говорить – они столь очевидны, что бросаются в глаза даже неискушенному читателю. Отметим только, что и в западной науке, богатой церковно-историческими исследованиями, немного можно найти работ, которые выдержали бы сравнение с трудом В.В. Болотова. Безусловно, работы Луи Дюшена³², Ганса Литцмана³³ и др. заслуживают всяческого уважения, но они явно уступают по глубине и широте охвата труду Василия Васильевича. Пожалуй, лишь многотомная «История Церкви от Ее возникновения до наших дней» (Histoire de l’Eglise), издававшаяся под редакцией Августина Флише и Виктора Мартина (шестой том ее охватывает каролингскую эпоху: 756–888 гг.), является достойной соперницей творению Болотова и даже в ряде моментов превосходит его, но здесь следует учитывать, что эта многотомная серия создана коллективным трудом крупнейших католических ученых (Жюля Лебретона, Гюстава Барди, Луи Брейе и т.д.), а творение Болотова – плод только его личных усилий... Еще хотелось бы отметить, что работа Василия Васильевича является записью его лекций, которые в таком своем виде не предназначались для печати, а были своего рода «рабочими заготовками» ученого. Тем более поражают нас «Лекции» В.В. Болотова своим величием.

При этом, конечно, нельзя забывать, что он был человеком своей эпохи: того времени, когда прелесть позитивизма туманила голову многим представителям русской интеллигенции, а протестантская наука часто формировала некоторые аспекты миросозерцания профессоров и преподавателей духовных школ, что особенно сильно проявилось, например, у А.П. Лебедева и А.А. Спасского. Не мог избежать по вполне объективным причинам таких «прелестных веяний» (хотя и в значительно меньшей степени, чем другие) и В.В. Болотов. Это, например, проявляется в его определении понятия «Церковь», где он, в частности, говорит: «Царствие Божие Христос проповедовал, но основал на земле Церковь... Церковь не тождественна с Царством Божиим, Царством Небесным. Член Ее должен лишь всячески стремиться осуществить идеал своего общества, т.е. Царство Божие»³⁴. В этом определении проскальзывает мотив некоего «экклезиологического дуализма», разрыва между Церковью и Царством Божиим, которые, конечно же, не тождественны, и тем не менее теснейшим образом сопряжены и нераздельны. Данный дуализм прослеживается на протяжении «Лекций», ибо история Церкви здесь часто рассматривается как история земного общества христиан. Используя терминологию Μ.А. Новоселова, можно сказать, что В.В. Болотов видит в Церкви преимущественно «организацию». А «по учению Церкви, Церковь Христова не только организация, но она еще живой Организм, Живая Личность Тела Христова»³⁵. Кроме того, «хотя в земной жизни христианского человечества церковь-организация и Церковь-Организм и являются нередко противоположными друг другу и как будто себя взаимно исключающими, однако в действительности они неотделимы друг от друга: о них можно сказать, что они неслиянны и нераздельны»³⁶. Если понимать под «Церковью-Организмом» ту мистическую реальность, которая (пусть и не полностью) совпадает с Царством Божиим, то отсюда вытекает, что историк Церкви не имеет права игнорировать эту таинственную реальность. Не случайно это остро почувствовал свящ. Сергий Мансуров, вставший в резкую оппозицию к «сугубо научной» церковной историографии. Поэтому он говорит: «Царствие Божие на земле – Тело Христово, одушевленное Духом Святым, – так сознает Себя Церковь. Вот предмет истории Церкви». Вследствие чего «первое место в истории Церкви должно принадлежать тем, кто непосредственно в жизни и учении соответствовали этому назначению (соединять людей с Богом во внутреннее единство – А.С.), сами к нему стремились и его достигали, себя и других соединяли со Христом и во Христе – единением благодатным, предуказанным Евангелиям Христовым и учением апостольским, в единое Царство – Тело Христово. Поэтому, говоря по существу, „Жития Святых“ святителя Димитрия Ростовского много научнее современных церковных историков, ибо именно они знакомят нас с тем, как осуществила в истории свое назначение Церковь. Нечего бояться, что история Церкви превратится в значительной мере в историю подвижничества или даже (horribile dietu) много места будет отвечено монашеству»³⁷.

Естественно, в данном суждении есть крайность, но есть и серьезный момент истины. Нельзя смешивать историю Церкви с агиографией, однако нельзя их полностью разделять. Во всяком случае, таинственная жизнь «Церкви-Организма», как ни трудно бывает ее порой уповить в земном суетливом бытии «церкви-организации», не должна ускользать от взгляда церковного историка. В.В. Болотов, будучи сам, как уже говорилось, глубоко благочестивым человеком, в своей научной деятельности изредка как бы отстранялся от этого благочестия. Например, истории монашества он практически не уделяет места в своих «Лекциях», хотя, возможно, этот пропуск объясняется и отсутствием в программе по истории древней Церкви раздела о монашестве. Иногда некий трагический разрыв между наукой и духовной жизнью ощущается в его личности... Возможно, то была не только личная трагедия нашего великого ученого, но и некоторых его современников...

А.И. Сидоров