V. Письма

Иеромонах Варсонофий (Плиханков) – Преосвященному Вениамину, епископу Калужскому

г. Харбин, май 1904 г.

В пути нигде не останавливались, следуя таким образом безостановочно с 13 апреля по 2 мая – 19 суток. Только пришлось переждать несколько часов при переправе чрез озеро Байкал – на переходах... Почти одновременно следовал с нами воинский поезд с сибирскими казаками. Нам сказали, что за ними следуют оренбургские и уральские казаки в числе восьми полков и двух конноартиллерийских батарей (две дивизии). Донесся слух о первом нашем сражении на реке Ялу. 28 апреля прибыли в Маньчжурию. На границе станция, и называется также Маньчжурия. Здесь также встретили задержку, совершалась пересадка. В первый раз мы увидели китайцев. Это все – рабочие. С русскими китайцы живут мирно, и русские им нравятся. От станции Маньчжурия дорога, на всем протяжении ее до города Харбина, 85 верст, уже охраняется войсками – разъезжают конные солдаты и казаки. Незадолго до нас изловили японцев, которые хотели взорвать туннель железной дороги у Хингана, во время хода поезда в 40 вагонов с войсками. Бог спас – взрыв последовал после проследования поезда. Всех их судили военным судом и повесили в Ляояне. На станции Маньчжурия обрадовала нас весточка об удачном нападении на японцев генерала Реннекампфа с двумя полками казаков, причем японцы понесли страшные потери. Первый китайский город на пути нашем был Хайлар, но мы его не видели... Утешил нас вид русских церквей на станциях Сибирской железной дороги. Кругом пустыня. Но вот – церковь и вокруг нее группируется несколько, десятка два-три, домиков. Это Русь Святая в маленьком виде. И светло и отрадно становится на душе. В Харбине с вокзала мы все проехали в здание Красного Креста, где нас приютили и оказали радушный прием. Разместили в номерах и согласились давать рыбную и молочную пищу. Жизнь в Харбине вообще не дорога... Русский Харбин расширяется, и его можно сравнить с любым небольшим уездным городом. Есть в нем три церкви деревянные, служба совершается ежедневно.

(«Прибавления к Церковным ведомостям». 1904 г.)

Иеромонах Варсонофий (Плиханков) – настоятелю Оптиной Пустыни игумену Ксенофонту (Клюкину)

г. Муллин, август 1904 г.

Вот уже три месяца минуло со времени прибытия моего в Муллин⁵¹¹... Госпиталь наш есть отделение Тамбовской общины Красного Креста, основанной во имя Тамбовского святителя, епископа Питирима, мощи которого нетленны и источают чудеса, хотя еще не прославленные, покоятся в Тамбовском кафедральном соборе⁵¹². Изображение святителя года четыре тому назад мне пришлось встретить в нашей монастырской лавке и я приобрел оное, обделал в рамку и с благословения о. Иосифа⁵¹³ поместил в трапезе Скита, где оно, вероятно, находится и поднесь. И вот теперь аз, недостойный, сподобился служить в общине имени сего святителя и покровителя оной. Теперь госпиталь полон больными и ранеными, которых привозят с поля сражения из-под Ляояна. Одни выписываются и отправляются в армию, а вместо убывших прибывают новые. Всех ныне в госпитале до 250 человек и ожидается еще 100. Наличный медицинский персонал невелик: 5 врачей, 15 сестер милосердия и 20 санитаров. Для всех хватает дела, особенно сестрам достается – и ночью, и днем идет неустанная работа. Уход хороший. Приходится исповедовать и приобщать Святых Таин болящих и утешать их духовно, как Господь вразумит.

Только теперь, когда я встретился лицом к лицу с русскими ранеными воинами, офицерами и солдатами, я убедился, какая бездна христианской любви и самоотвержения заключается в сердце русского человека, и нигде, может быть, не проявляются они в такой изумляющей силе и величии, как на поле брани. Только в тяжкие годины войн познается воочию, что вера Христова есть дыхание и жизнь русского народа, что с утратою и оскудением этой веры в сердце народа неминуемо прекратится и жизнь его. Каждый народ ставит те или иные задачи, которые и составляют сущность, содержание его жизни, но у русского народа одна задача, которая коренится в глубине его души. Это – вечное спасение его души, наследие вечной жизни, Царства Небесного.

Сердечно поздравляю вас с рождением Государя-Наследника. Вчера отслужил торжественный молебен при стечении народа и власти.

На станции Муллин церкви нет. Мне отвели, по просьбе моей, временное помещение в пустой казарме, и я устроил там молитвенный дом на средства, собранные по подписке. Устроен недавно иконостас, и я испрашиваю у преосвященного Иннокентия, который живет в Пекине, разрешение служить Литургию на выданном мне Московской Синодальной конторой освященном антиминсе...

Большую часть времени провожу в госпитале Красного Креста и иногда устаю не от трудов, а от жаров, которые в Маньчжурии очень велики. Муллин расположен по железной дороге, на речке с прекрасной водой и в живописном местности: кругом горы, покрытые лесом и кустарником, в которых водятся медведи, тигры и даже львы, как меня лично уверяли китайцы. Есть множество пород всяких птиц, особенно красивы фазаны ярко-красного золотистого цвета... До сих пор Муллин был в опасности от нападения хунхузов, которые по ночам нападали на ближайшие станции. Теперь они, говорят, все отправились помогать японцам к Ляояну...

Верую вместе со всеми православными русскими людьми, что непостижимая Божественная сила Честнаго и Животворящаго Креста победит и раздавит темную силу глубинного змия-дракона, красующегося на японских знаменах. Замечу, кстати, что мне пришлось тоже лично слышать от солдат, стоявших на постах у станции Хантазы, верстах в 70 от Муллина, что они нередко видели года два назад, как из одной горной пещеры выползал громадный крылатый дракон, наводящий на них ужас, и снова прятался в глубь пещеры. С тех пор его не видят, но это доказывает, что рассказы китайцев и японцев о существовании драконов вовсе не есть вымысел или сказка, хотя ученые естествоиспытатели европейские и наши вкупе с ними отрицают существование сих чудовищ. Но ведь мало ли что отрицается только потому, что не подходит под мерку наших понятий...

На память святых благоверных князей и мучеников Бориса и Глеба, 24 июля, недалеко от окна моей келлии, помещающейся рядом с молитвенным домом, замечено было множество воробьев, летающих около стены. Подойдя, увидели громадную ядовитую змею, которая взбиралась на кровлю и ночью могла забраться в окно. Господь спас молитвами святых благоверных князей Бориса и Глеба...

Один я здесь одинешенек, ни посоветоваться, ни побеседовать на пользу моей окаянной души тоже не с кем, хотя хороших людей и много вокруг меня... Жизнь моя, в общем ее ходе, такова: встаю в 2 часа утра и совершаю утренние молитвы, 1-й час и полунощницу. Затем ложусь и встаю в 6 часов утра, совершаю 3-й и 6-й часы и изобразительные. Пью чай с хлебом. Затем занятия домашние и в госпитале, обед – в Красном Кресте... Отдыхаю час, затем опять в госпиталь. Вечером в 10 часов читаю вечерние молитвы и 9-й час и ложусь спать. Часы заменяю молитвой Иисусовой. Пятисотницу почти оставил, хотя не теряю надежды с помощью Божией опять начать и проходить, как должно. Вообще, во многом поотстал от Оптины порядков... Многие из моих собратий, подобно ласточкам, сорокам и даже орлам, высоко парят и реют в поднебесье, а я и с земли не могу подняться, отягченный сном уныния, но не теряю веры, что, может быть, Господь возвратит меня в Скит и я затворюсь в моей безмолвной келлии, помышляя о спасении лишь собственной грешной окаянной души. Но когда что время настанет – ведомо Единому Богу...

Рад я еще и тому, что отряд наш и госпиталь прибыли из местности, освященной стопами преп. Серафима Саровского, которого я всегда поминаю во всех отпустах: да и батюшка о. Амвросий был тамбовец»⁵¹⁴.

(Оптинский архив. 1904 г.)

Старшая братия Оптиной Пустыни – Святейшему Синоду

29 февраля 1912 г.

Обсуждая это дело⁵¹⁵, старшая братия Пустыни и Скита приняла во внимание, что о. игумен Варсонофий в настоящее время самый нужный инок для Скита и Пустыни. С кончиной приснопамятного о. протоиерея Иоанна Кронштадтского и старца о. Варнавы⁵¹⁶, в последние годы заметно стал увеличиваться прилив в Оптину богомольцев, и преимущественно лиц интеллигентных, образованных, с разных концов России: дам высшего общества, студентов высших учебных заведений, учительниц, образованных молодых людей обоего пола, жаждущих духовных разъяснений на волнующие их чувства и сомнения и врачевания их. И о. Варсонофий удовлетворял эту потребность. Задолго до его поступления в обитель Господь как бы готовил его к подвигу старческому... Он не только ежедневно постоянно устно ведет старческое окормление стекающихся как простых, так и образованных лиц, но и продолжает затем общение с ними и руководство посредством переписки, достигающей нескольких – не менее четырех – тысяч [писем] в год. Оптина находится в самом центре России – для старчествования в ней нужны такие иноки, как о. Варсонофий, заменить которого в настоящее время некем.

(Оптинский архив. 1912 г.)

Послушница Елена Шамонина⁵¹⁷ – Маргарите Федоровне⁵¹⁸, духовной дочери старца Варсонофия.

Головин⁵¹⁹, 15 апреля 1913 г.

Маргарита Федоровна!

Посылаю Вам карточку батюшки Варсонофия.

Думаю, что и до вас уже дошла весть о кончине Батюшки. Опишу, что знаю об обстоятельствах, сопровождавших ее.

Батюшка заболел в последний раз 13-го марта, но прихварывал и раньше: перед Рождеством, перед Крещением, незадолго до Сретения, перед масляной. В келлии, где он скончался, над его койкой есть трогательная надпись, сделанная по его просьбе келейником: «С 13-го марта ничего не пил и не ел, т. е. сегодня 27 марта, пятнадцатые сутки». Так он и до конца ничего не пил и не ел, только ежедневно приобщался Святых Таин, и то с трудом, так что последние дни, слишком слабый, чтобы говорить, кончиками пальцев показывал, как мало нужно давать ему Причастия. Что за болезнь у него была – никто достоверно не знает. Приезжали, было, вызванные стараниями духовных детей доктора из Москвы, приезжал и хирург, но Старец никого не пустил на глаза: «Если Богу угодно, чтобы я умер – умру». Но по всем признакам думается, не было ли у него рака желудка.

Все время был в сознании, интересовался, кто из духовных детей приехал, даже иных вызывал к себе, но был так слаб, что последние заветы свои говорил келейнику на ухо, а тот вслух уже повторял присутствующим. Много говорил еле слышным голосом. Часто спрашивал келейников: «Вы меня понимаете?» Позже, поверив, что они понимают его, стал говорить о блаженстве Рая, но все отдельными фразами. 27-го (или 25-го, не помню верно) марта, в дополнение к прежде сделанному завещанию, продиктовал следующие строки, записанные на отдельном листке почтовой бумаги: «Еще завещаваю именем Господа Иисуса Христа не предавать тела моего погребению до тех пор, пока не обнаружатся явные признаки смерти, – всем известно, какие это признаки. Грешный архимандрит Варсонофий». Последние три слова подписаны собственноручно, но почерк сильно изменился: трудные буквы, точно детская рука.

В воскресенье Батюшку облачили в схиму, которую уже и не снимали с него больше (ведь вам известно, что с 11-го июля 1910 года он был в тайной схиме?). Говорить он перестал, но очень страдал, хотя и не жаловался, а только морщился и раза два застонал, перевернув всю душу присутствующим. На старания келейников чем-либо облегчить его страдания он еще раньше сказал: «Оставьте, я распят и жду, когда меня снимут с креста». Келейники ясно видели, что наступает конец, и ждали его не раньше первого и не позже шестого апреля, и вот почему: Старец очень любил Христа ради юродивую Пашу Дивеевскую и посылал ей деньги. Переходя в Голутвин, он ей отправил перевод. Позднее ему описали, как блаженная приняла деньги. Она долго глядела на них, потом завернула их во что-то, положила под иконы и сказала: «Триста шестьдесят пять». Услышав это, и Батюшка, и келейники решили, что, значит, год ему быть в Голутвине, а потом, может быть, отпустят на покой. Но не знали, откуда считать год: с первого апреля, когда Старец выехал из Оптиной в прошлом году, или с шестого, когда, приняв в Москве посвящение в архимандриты, он приехал в Голутвин. И что же? Батюшка скончался первого апреля, а шестого вагон с его телом отбыл из Голутвина в Оптину Пустынь, – триста шестьдесят пять дней исполнились точно.

Из-за болезни Батюшки его келейники не ходили к утрене и несколько дней не заводили будильник, стрелки его стояли на 7.05 все последние дни. Первого апреля, именно в семь часов пять минут, Батюшка тихо вздохнул и почил.

Лицо его сразу изменилось; по словам келейников, оно приобрело особую белизну и необычное для него выражение. При жизни он на вид был «строговат», а у почившего Батюшки лицо было необыкновенно кротким, смиренным и радостным. Мне, приехавшей уже после кончины Старца, лица его видеть не пришлось. Он очень строго заповедал, чтобы никто не дерзал поднимать наличник: «Кто посмотрит на лицо мое, мертвого, тот не увидит меня на Страшном Суде». Понятно, ни у кого язык не повернулся просить открыть его лицо.

Батюшка еще при жизни заготовил список телеграмм, которые нужно было разослать после его смерти, – и его письмоводитель послал пятьдесят телеграмм в разные места, в том числе и мне.

Я приехала во вторник второго апреля. Матушка игумения нашего монастыря отпустила меня, рассчитывая, что погребение будет третьего, в среду, и велела в среду же выезжать обратно. В монастырскую гостиницу с каждым поездом приезжали духовные дети Батюшки, там уже не было мест, и некоторым пришлось разместиться в домах частных лиц (и мне в том числе). Церковь, где стоял гроб, не запиралась ни днем, ни ночью; ограда монастыря тоже почти не запиралась, и верующие толпились день и ночь вокруг тела Батюшки. Кого-кого тут не было! И монахини со всех сторон, и молодые девушки, и пожилые дамы, и военные и штатские люди, и духовные лица, и много местных крестьян, и множество детей, помнивших батюшкину ласку и гостинцы, которые он им раздавал... Кто плачет, кто кланяется и прикладывается к телу Батюшки, кто несет купленные четки, пояски, образки и просит дежурящего у гроба монаха положить их Старцу к руке – и принимает обратно, как благословение от него самого. Кто недавно приехал – плачет, кто уже обтерпелся – так стоит, без слез.

В стороне идет запись желающих ехать с гробом в Оптину. Почти одновременно со мною прибыл в Голутвин благочинный, привезший сообщение, что отпевать Батюшку будут не в среду третьего, как мы думали, а в субботу шестого. Хоронить его Св. Синодом и митрополитом указано было в Оптиной Пустыни. Говорили, что на отпевание приедет непосредственный начальник о. Варсонофия и личный друг его еще по Оптиной, преосвященный Трифон. Итак, надо было ждать отпевания до субботы, а я отпущена до среды. Записаться ехать в Оптину надо было заранее и пять рублей на дорогу внести. А пустит ли матушка игуменья меня? Написала ей письмо, где даже признавалась, что так тяжело в Голутвине в ожидании отпевания, что в пору хоть вон бежать. Отправила письмо и испугалась: а ну как матушка напишет, чтобы возвращалась? Получила ответ: до отпевания пробыть непременно, проститься как следует и за нее поклониться Старцу; если есть билеты и подходящее общество – можно ехать в Оптину; если дух смущается – действовать так, куда больше тянет, полная свобода! И открытка ласковая, чисто материнская. Спаси Господи матушку!

А пока я ожидала ответа, многое изменилось в нашем положении: из томительно-бездеятельного оно превратилось в чисто отрадное и многоработное, хлопотливое. Началось с того, что по усердию всех прибывавших почитателей Батюшки, местных и приезжих, почти непрерывно служились панихиды при гробе. Служил иеромонах, стоявший при Евангелии, и оно почти не читалось. Только начнет он: «Во время оно...» – а ему уже суют денежку в руку, он ставит свечку, берется за кадило и начинает новую панихиду: «Миром Господу помолимся... Антон, где ты?» – и усталый голос: «Господи, помилуй». Антон, исполнявший обязанности псаломщика, охрип и устал, иногда и вовсе не отзывался. Поневоле мы, по углам стоявшие, начали подпевать, потом сбились в одну кучку, а кончилось тем, что казначей и приехавший из Оптиной за телом Старца иеромонах Палладий⁵²⁰, приступая к панихиде, просто объявлял уже: «Матери, кто петь может, сойдитесь-ка сюда!» – и мы сходились и пели всю эту неделю. Правда, бывало, что сбивались и пели не совсем верно. Все мы были из разных мест, да и не все певчие, но тепло было и радостно, что наш Батюшка не с одним Антоном остался, что привелось нам последнюю службу ему сослужить. А у меня в ушах еще звучали слова, сказанные Батюшкой в последний мой приезд к нему в феврале: «Если пустит матушка, приезжай на Пасху; мы тогда с тобою вместе «Христос Воскресе» пропоем». Батюшка родной, пустила меня матушка, но не на Пасху, а накануне Страстной, – и пела я Вам не «Христос Воскресе», а надгробное рыдание.

Через день, в пятницу, вижу: одна из приезжих шамординских монахинь обходит что-то всех сестер и что-то им говорит. Оказывается, обратили внимание, что в церкви грязно, пыльно, на иконах наросла грязь, на пол станешь на колени, вся пегая встаешь: «Батюшка бедненький, как ему неприятно в такой грязи лежать! Сестры, вымоем пол, уберем церковь!» Благословились у казначея, – и к концу часов гляжу: все эти монашенки, шамординские, белевские, воронежские и проч. преобразились, откуда взялись коротенькие курточки, подобрались длинные подрясники – и началась лопотня, мытье, чистка. Вот когда я была рада, что я – монашенка! Окна выставили, все вымыли, все вытерли – и получили за это обед в братской трапезной.

В ночь приехал владыка Трифон, а на другой день было отпевание. Все эти дни мы крепились, плакали мало, кругом говорили, что слезами мы тревожим Старца. Владыка же развязал нас. После обедни перед отпеванием вышел он говорить слово. Начал с того, что в знаменательный день отпеваем мы о. Варсонофия: Лазарево воскресение уверяет нас, что воскреснут и наши души, что и душа нашего Батюшки воскресла для райских селений. На вопрос, можно ли плакать об умерших, евангельская повесть о воскрешении Лазаря отвечает нам – конечно можно, если Сам Господь плакал над Лазарем! Потом Владыка стал говорить, обращаясь к Батюшке, как к живому, и вспоминал свои встречи с ним⁵²¹...

...Владыка замолчал и заплакал, вся церковь рыдала, и не сразу можно было продолжать...

...Владыка так расстроился, что даже несколько сократил отпевание, после коего, проводив гроб до вагона, сразу уехал. Гроб пронесли крестным ходом с несколькими мирянами до вагона, стоявшего на запасной ветке под горкой, у монастыря. Поставили в металлический ящик, покрыли. Мы думали, что вагон запломбируют, но оказалось иное. Кто-то пожертвовал хоругви, еще кто-то переносные иконы, еще кто-то подсвечник, а от одной духовной дочери был крест из белых искусственных цветов. Его укрепили на стене, прибили хоругви, утвердили подсвечник, и начались панихиды. Сколько раз ни приходила я к вагону – толпа людей, все больше из местных жителей, окружала его, монашенки пели, и уже охрипший иеромонах служил панихиды. Молились на коленях. Во время всенощной, в семь часов вечера, подали паровоз, вагон закрыли, и поезд тронулся от Голутвина к станции. Среди оставшейся толпы поднялся плач, чуть за колеса вагона не хватались.

Ночь на воскресенье Батюшка оставался в вагоне, который был прицеплен к поезду, идущему в Москву в шесть часов утра. На ночь с телом остались две монахини, чтобы за отсутствием иеромонаха с Евангелием читать хотя бы Псалтирь и не оставлять Батюшку в небрежении одного. В пять часов утра из гостиницы и домиков потянулись духовные дети Батюшки к поезду на станцию. Вагон открыли, отслужили панихиду и тронулись в путь. Провожающие заняли два вагона, а три монахини и оптинский иеромонах поехали в траурном вагоне. Назначены были три очереди для нас, монашенок: трое ехали от Голутвина до Москвы, другие трое – от Москвы до Сухиничей (ночь), третьи – Сухиничи–Козельск. Я попала во вторую очередь: Москва–Сухиничи. Около часу дня прибыли в Москву, где вагон с телом Старца был перевезен с Рязанского вокзала на Брянский. Дальше можно было ехать только в 9.20 вечера. Весь день служились панихиды, так как к вагону беспрестанно приезжали и приходили новые духовные дети Батюшки, не имевшие возможности приехать в Голутвин. Целый день на платформе сменялась публика: мужчины, дамы, молодежь, монахи, духовенство, облачавшееся и служившее литии и панихиды. Кто поет, кто плачет, кто усердно на коленях молится, кто по лесенке пробирается в вагон, кланяется, прикладывается ко гробу. Ярко горят свечи, принесенные молящимися, белеет крест из цветов, колышутся хоругви – все вместе напоминает скорее торжество какое-то, все мы словно у святыни какой служим, а не просто покойному последний долг отдаем.

От Москвы до Сухиничей мне довелось ехать при гробе. Отъехали мы от Москвы с молебном Спасителю, Божией Матери, св. Варсонофию и преп. Сергию о благополучном путешествии. В вагоне и поели, и чаю попили; на больших станциях служили панихиды, в пути, меняясь, читали Псалтирь.

В Сухиничах, по какой-то оплошности начальства железной дороги, вагон наш отстал от поезда в Козельск, и потом нас отправили отдельно. В Козельске нас встретила небольшая кучка оптинцев: три иеромонаха, один иеродиакон, певчие. Гроб поставили на дроги и пустились в последний переезд. В поле до Козельска останавливались несколько раз для литии, а когда въехали в город, – то одну площадь переезжали, право, чуть ли не полчаса; только двинемся после литии, а от толпы отделяется кто-нибудь снова и просит новую литию. И знаете, кто давал деньги? За пять путешествий в Оптину у меня в глазах примелькались козельские нищие, приходившие ежедневно к Батюшке за милостыней. И вот они-то и совали монахам копеечки на литии.

В Оптиной Пустыни нас встретили торжественно: на том берегу, у парома, собралось все братство с о. Феодосием во главе (батюшкиным присным учеником и преемником его игуменства в Скиту), с хоругвями и свечами. Едва паром причалил, с берега ринулись скитяне, подняли гроб, приняли иконы и хоругви, сопровождавшие тело из Голутвина, и отправились во Введенский (летний) собор, где была отслужена панихида. По окончании ее я увидела о. Анатолия [Потапова], выходящего боковыми дверями. Подошла к нему благословиться: «Бог благословит, – вскинул глаза и узнал меня. – Сиротка ты!..» Вот когда я не выдержала...

Через час пошли крестным ходом с гробом в Скит, и нас всех туда пустили⁵²². Опять панихида, обнесли гроб вокруг скитского храма и вернулись обратно в монастырь. Идем мимо архимандритской⁵²³, кто-то обратил внимание, что у окна на процессию смотрит архимандрит Ксенофонт. Он очень болел, был почти при смерти. Говорили, что у него рак печени и что-то в почках. Поддерживаемый келейниками, он смотрел вслед гробу, и грустный взгляд его говорил: «Не на много дней расстаемся мы с тобою».

Вечером была заупокойная всенощная, а на другой день, во вторник Страстной седмицы, после обедни прочтено было от оптинцев прощальное слово и выдержка из завещания Старца. Выдержку я не помню, мне обещали ее списать.

Затем вынесли гроб, обнесли кругом церкви, приблизились к могиле, вырытой рядом с могилой о. Анатолия (Зерцалова), батюшкиного наставника и старца. Могила внутри выложена изразцами, над гробом доска, потом свод из кирпичей, залитый цементом, и сверху земля.

Поставлен высокий белый крест, в который вделан маленький образок Успения Божией Матери, перед ним – фонарик-лампада и надпись на кресте: «Архимандрит Варсонофий, скончался 1-го апреля 1913 года». К вечеру могилу обложили дерном, а скитяне сделали большой крест из скитской хвои и кипариса. Крест вышел длиннее могилы и шире ее, и края его обняли могилу.

Вечером о. Иннокентий, а потом о. Палладий служили панихиду над могилой, а о. Феодосий позвал нас в Скит, в батюшкину келлию. Там все сохранилось, как было: те же иконы, та же мебель, на окне – бумажные иконочки, точно Старец начал их раздавать и не окончил. На столике в моленной стоит всем памятная чаша со святым елеем и кисточкой на ней, точно вчера еще наш Батюшка оставил ее там. Только Ангела с молящейся женщиной⁵²⁴ нет у печки, и где он – не знаю. Вот где пришлось поплакать!

Оба дня о. Феодосий служил в келлии панихиды, мазал батюшкиным елеем, раздавал листочки и картинки. В день погребения всем по гостиницам разнесли, что было можно, на помин Старца, а туда, где останавливаются монахини, – даже по золотнику чая и по четыре куска сахару.

В зтот же день о. Феодосий в хибарке устроил чаепитие. Мы все сели по скамьям и нам разнесли чашки чая и белый хлеб. Большего угощения предложить было нельзя из уважения к посту Страстной недели. От о. Феодосия, как мне показалось, веяло холодком, но, может быть, это была просто сдержанность огорченного человека, не желающего дать волю своему чувству.

Письмоводитель Батюшки передал мне его совет, но не заповедь, всем своим духовным детям при желании обращаться за руководством к о. Феодосию, но пока я чувствую, что это слишком тяжело, уж это будет позже. От некоторых любящих меня лиц я получила выражение сочувствия и даже «ужаса за меня» – благодарю за сочувствие, но, мне думается, ужаса мое положение не внушает пока. Глядя на других батюшкиных детей, я чувствовала себя более их счастливой: им я оторвана от мира, им пересажена в монастырь, он благословил первые шаги мои в нем, а в последнее свидание мое с ним, в феврале, накануне его предсмертной болезни, – я получила советы на всю последующую жизнь и благословение его.

Я рада, что успела при Старце сделать решительный шаг, который без него был бы еще труднее. Теперь, несколько успокоившись от слез, придя в себя от путешествия, думаю одно: большая полоса жизни окончена, окончено духовное младенчество, больше некому нянчить меня, как малое дитя, как нянчил меня Батюшка. И не напрасно же Бог послал мне такой драгоценный дар, как почти шестилетнее руководство Старца. Он сеял – надо возрастить, он зажег искру – надо не угасить, он начал – надо окончить. Он дал два таланта – надо приобрести другие два, чтобы не безответной явиться в день всеобщего ответа. А силы то нет, уменья нет, и остается – просить у Бога: Господи, помоги! Господи, вразуми! Господи, наставь! Господи, молитвами усопшего, но вечно живого для меня Старца нашего, священноархимандрита схимонаха Варсонофия, спаси и помилуй нас всех!

Маргариту Федоровну прошу это послание переслать так: Здесь, Звездинка, д. Гогина, Анне Александровне Янишевской.

Анну Александровну прошу передать о. Александру Троицкому.

Батюшку о. Александра, испрашивая его святых молитв и благословения, прошу переслать: Шатки, Моск.-Каз. ж. д., Серафимо-Понетаевский женский монастырь, монахине Антонине Михайловне Розовой, которую от души поздравляю с постригом и прошу низко поклонился матушке Серафиме. Спаси ее Господи за ее открытку. Письмо это, если возможно, верните мне, так как мне хочется оставить его на память.

Затем, у всех своих адресатов прошу прощения, что так затрудняю их пересылкой письма, но известить хочется всех, а времени нет. И это-то письмо пишу урывками уже неделю.

Прошу всех помолиться за меня грешную, чтобы Господь помог мне без Батюшки, как помогал при нем.

Простите меня, все, Господа ради.

Кончаю письмо на Пасхе – и всех приветствую: Христос Воскресе!

Грешная послушница Елена Шамонина.

(Оптинский архив. 1913 г.)

Послушница Елена Шамонина – игумену Феодосию (Поморцеву)

[Без даты]

Ваше Высокопреподобие, глубокоуважаемый батюшка

о. Феодосий!

Получила я «Венок на могилу батюшки о. Варсонофия», прочла напечатанное в конце книги объявление о доставлении Вам материалов для жизнеописания Старца – и вот стала писать. Впрочем, не знаю, насколько пригодится Вам мое писание.

Беседы Батюшки, которых у меня немного, записаны мною лично, но так как многие духовные дочери переписывали их у меня, то мне думается, кто-нибудь из живущих постоянно в Оптиной уже доставил Вам их. Затем, по сохранившимся заметкам, которые велись мною во время моих поездок к Старцу, по воспоминаниям, которые врезались в душу, начала я писать «Воспоминания о Батюшке». Но и тут затруднения: я не умею писать сдержанно, так, как пишут для публики; то, о чем надо было бы, может быть, умолчать – у меня не получается, да и о себе я говорю слишком много.

Сейчас мысль говорит мне, что я по тщеславию взялась за эти воспоминания, чтобы о себе поговорить. Но когда я пишу что-нибудь связанное с памятью Батюшки моего родного, я точно снова в Оптиной, в келлии его, снова голос его слышу, и теперь, в сиротстве моем, это является для меня большой отрадой.

Поэтому решила я, не слушая смущающих меня помыслов, написать, что я помню, что пережила при Батюшке, что слышала от него – просто даже ради себя, но присылать ли Вам? Годится ли Вам эта работа? И нужны ли беседы, две из которых я на всякий случай переписала и прилагаю? Конечно, я всецело предоставляю Вам выкинуть все лишнее из моих воспоминаний и вполне полагаюсь на Ваше усмотрение, потому что Вы не только редактор предполагаемой книги, но и преемник Старца по духовничеству. Доверясь Вам, как, бывало, доверялась ему, я очень прошу Вас, чтобы имя мое было неизвестно никому, кроме Вас.

Затем не могу не сказать о недоумении моем по поводу одной из бесед.

Дело в том, что Батюшка очень хвалил нам книгу «На горах Кавказа», дарил ее духовным детям; и у меня есть экземпляр с его надписью. Темой для одной из бесед он взял выдержки из этой книги. Между тем сейчас из-за нее поднялась целая буря, и даже теперь Священный Синод запретил монашествующим читать ее. Мне Старец подарил ее в последнее Рождество в Оптиной, т. е. в конце 1911 г. В июне же 1912 г., в Голутвине, он при разговоре спросил меня: «Читала что-нибудь за это время?» Я ответила, что два раза перечитала подаренную им книгу. «Вот о ней-то я и хотел сказать тебе. Вот дело-то какое выходит. Оказывается, есть там неправильности. Помни, сила не в слове, не в имени, а в Самом Христе именуемом. Вот оно что; оказывается, предисловие этой книги все бы выкинуть надо, но сама по себе книга хорошая!» Это последнее, что я слышала об этой книге от Батюшки. Саму меня все это вовсе не смущает; ну, ошибся Старец или просто, не вдаваясь в богословские тонкости, увидел то хорошее в этой книге, что есть в ней – вот и все. Великие святые ошибались, может быть, ошибся, не доглядел и Батюшка. Ничуть это не уменьшает моей любви к нему и благоговения к его памяти. Но если об этом узнают недоброжелатели Старца, – как бы не подать повода к новым злорадным выходкам, хочется уберечь его от них, уже почившего, если не уберегли живого. Можно бы вовсе пропустить эту беседу, но очень уж хороша она; так ясно и просто учит, как прибегать к молитве Иисусовой, как жить ею. Думается, не выпустить ли в начале ссылку на книгу, а в середине – несколько слов о составителе ее? Зная батюшкино строгое послушание Церкви, я знаю, что он теперь отобрал бы у нас эти книги и подчинился бы распоряжению Синода. Но разве поймут все это те, кто злословил, клеветал, послал его в Голутвин?

Простите, многоуважаемый о. Феодосий, что таким длинным вышло это письмо мое, и известите меня, если найдете возможным, – нужны ли, годятся ли Вам мои писания, и продолжать ли мне высылать их. Если нужны – я буду высылать постепенно, по мере того как буду их переписывать. Если же присланные бумаги Вам не нужны, – не передадите ли Вы их Марии Васильевне Азанчевской для меня?

Прошу св. молитв Ваших, Ваше Высокопреподобие. Еще году нет, как я поступила в монастырь, где чувствую себя очень одинокой. Ничего похожего на старчество у нас нет и в помине; и со всеми недоумениями, борьбой мысленной, скорбями и грехами я в монастыре совсем, совсем одна. А теперь и Батюшка скончался – вот почему особенно нуждаюсь я в молитвах и благословении, которых и прошу у Вас.

Кланяюсь Вам земно и прошу прощения за многословие. Адрес мой: Москва, Петровско-Разумовское, Казанский Головин монастырь. Больница.

Недостойная Елена Шамонина,

послушница Казанского Головина монастыря.

(Оптинский архив. 1913 г.)

Борис Оссовский – игумену Феодосию (Поморцеву)

г. Петропавловск, 3 сентября 1914 г.

Ваше Высокопреподобие!

Глубокоуважаемый о. Феодосий!

Прежде всего прошу Вас принять мою искреннюю глубокую признательность за Ваше ко мне внимание и высылку стихотворений старца Варсонофия. Вы доставили мне этим наслаждение: тихим светом мира, душевного спокойствия, горячей искренней любви к Господу проникнуты стихотворения Старца, в них отразилась его чистая, любящая душа. Сожалею, что не так много могу сообщить Вам о нем, как Вы, может быть, думаете, но все-таки кое-что сообщу.

Первый раз я встретился с Павлом Ивановичем Плиханковым (впоследствии старцем Варсонофием) в 1876 году в г. Оренбурге; это был год, когда моя покойная мать привезла нас с братом из Астраханской губернии, где служил мой отец, в Оренбург для поступления в военную гимназию. Мы остановились на квартире в доме Плиханковых, ставших впоследствии нашими добрыми и дорогими друзьями. Семья Плиханковых была невелика, она состояла всего из трех человек: старушки-матери Павла Ивановича, его тетушки и самого Павла Ивановича, молодого, недавно произведенного офицера Оренбургского казачьего войска.

Как жаль, что теперь все реже и реже приходится встречать такие русские семьи, как семья Плиханковых. Это была старинная крепкая русская семья, и крепка она была прежде всего потому, что семью эту связывало самое крепкое, что только есть во всем мире Божием: горячая и искренняя вера в Господа и стремление жить по заповедям Его. Согласие и мир царствовали в семье этой. Павел Иванович, хотя и был уже офицером, но в глазах матери оставался таким же маленьким ребенком, каким она привыкла считать его со дня рождения. С его стороны я ни разу не слышал ни одного возражения матери и не видел, чтобы хотя одно требование матери не было им исполнено.

Жизнь Павла Ивановича в его юные офицерские годы была совершенно не похожа на жизнь его товарищей, начиная даже с обстановки его комнаты, которая скорее похожа была на чистую и уютную келейку, чем на комнату холостого офицера. Я хорошо помню эту комнату. Помню образа в переднем углу, теплящуюся перед ними лампаду, диванчик и два кресла в белых чехлах; опрятно застланную постель, столик в простенке, на котором помещались часы под стеклянным колпаком, и полочку с книгами. Никогда в этой комнате не появлялась выпивка, никогда не слышалось неприятных речей. Гостей своих Павел Иванович встречал радушно, угощал чаем с печеньем и вареньем и никогда не подавал водки. Товарищи его любили за приветливый, добрый характер, доброжелательное отношение ко всем и постоянное желание сделать человеку что-либо хорошее. Если кому приходилось переживать служебные неприятности или какое-либо горе, Павел Иванович всегда старался чем-нибудь помочь, и, кажется, часто сам переживал больше, чем тот, участь которого он старался облегчить.

Двадцать два года я прослужил в рядах Оренбургских казачьих полков и не встретил ни одного человека, который мог бы дурно отозваться о Павле Ивановиче. Все его любили, и всем он внушал чувство глубокого к себе уважения. Я пользовался любовью Павла Ивановича с детства. Каждый раз, когда я перед праздником приходил из военной гимназии в отпуск, он вел меня к себе, или сам приходил к нам и подолгу беседовал со мной, расспрашивал про нашу гимназическую жизнь и делал свои замечания о том, как надо жить. Насколько дороги мне воспоминания об этих вечерах, как глубоко в душу проникали его чистые мысли, Павел Иванович, может быть, не знал и сам до конца своей жизни.

Теперь, когда я пишу Вам эти строки, я уже почти старик, но в душе моей до сих пор теплятся чистые заветы, полученные от Павла Ивановича еще в детстве. В отпуск из военной гимназии нас увольняли после всенощной, причем к обедне можно было не являться. Павел Иванович не мог согласиться с таким порядком вещей и всегда брал меня с собой к обедне. Мы ходили с ним преимущественно в монастырь, где ему нравилось монашеское пение. Любил Павел Иванович часто касаться вопроса о величии Господа, всемогуществе Его.

Помню тихую, темную осеннюю ночь, когда он вывел меня во двор, показал яркие звезды и сказал: «Посмотри, все это создал Господь единым Словом Своим! О, как велик этот мир, ты себе и представить не можешь». Тут он научил меня отыскивать звезды Большой и Малой Медведицы, Полярную звезду, рассказал о величине этой звезды, о громадном пространстве, отделяющем звезды от нас, и о том, как мы должны любить Господа, сотворившего этот мир, и исполнять волю Его. Сегодня я вышел во двор посмотреть комету. Стояла такая же темная осенняя ночь, звезды так же ярко светили, как и тогда, в далекое время моего детства.

Я живо вспоминаю дорогого мне Павла Ивановича, и чувство теплой глубокой признательности к этому человеку наполняет мою душу.

Таковым я знал Павла Ивановича до 1884 года, так как, если не ошибаюсь, именно в этом году он был переведен из Оренбурга в Казань, в Окружной штаб на должность старшего адъютанта. Служба моя в Оренбургском войске, куда помог мне перевестись Павел Иванович, оторвала меня от него. Потом мне пришлось служить в Царстве Польском, в Туркестанском крае, и я совершенно потерял Павла Ивановича из виду. Наконец, до меня дошли слухи о его пострижении в монахи, но куда, в какой монастырь он ушел, я не мог узнать. И только в феврале этого года в Петербурге, у гробницы о. Иоанна Кронштадтского, совершенно случайно узнал, что старец Варсонофий и есть Павел Иванович Плиханков.

Вот, кажется все, глубокоуважаемый о. Феодосий, что я могу сообщить вам о Павле Ивановиче, старце Варсонофии.

Впрочем, еще маленькая подробность. В 1898 году я был командирован в Казань, где уже не застал Павла Ивановича. У всех сослуживцев я расспрашивал о его жизни. Как и в Оренбурге, все хранили о нем самые светлые воспоминания. Я узнал в Казани, что Павел Иванович никогда не приходил на службу, не побывав у обедни.

Счастлив поделиться с Вами и этими скудными сведениями. Посылаю одновременно с этим пять рублей и прошу отслужить панихиду на могиле старца Варсонофия.

Упокой, Господи, его чистую душу!

(Оптинский архив. 1914 г.)