IV. Воспоминания

В миру о. Варсонофия звали Павлом Ивановичем Плиханковым. Он происходил из оренбургских казаков, кончил Полоцкий кадетский корпус и в офицерском чине вышел из Оренбургского военного училища. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы. Участвовал в пограничных боях в Туркестане⁴⁷⁵. Служил в штабе Казанского округа.

Родился он 5 июля и считал преп. Сергия Радонежского своим покровителем. «Приходилось, – говорил Батюшка, – делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы; были карты, вино. Меня это очень тяготило. Лучше бы те деньги, которые затрачивали на эти парадные приемы, использовать на другие цели. Но моя служба по штабу заставляла меня так поступать».

Отец Варсонофий рассказывал про свою встречу с о. Иоанном [Кронштадтским] в Москве: «Когда я был еще офицером, мне по службе надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что о. Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время о. Иоанн переносил Св. Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он вдруг подходит ко мне, целует мою руку и, не сказав ничего, отходит опять к престолу⁴⁷⁶. Все присутствующие переглянулись и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, так как у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах». При этом батюшка о. Варсонофий сказал между прочим: «Не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше придти к концу обедни и достоять, чем уходить перед концом...»

Другой оптинский иеромонах, Варсис, рассказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда о. Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием на его монашество. Отец Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что-то важное.

Вообще Старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. «Бывало со мной несколько раз, – говорил Старец, – отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответить определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келлию, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, которого, если спрашивающий не исполнит, навлечет на себя худшую беду». Это и есть невидимая Божия благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве, после приобщения Святых Таин.

И вот заболел Батюшка воспалением легких. Доктора определили положение безнадежным. Да и Батюшка, а тогда – полковник Павел Иванович Плиханков, – почувствовал приближение смерти и велел своему денщику читать Евангелие, а сам забылся... И здесь ему было чудесное видение. Он увидел открытыми небеса и содрогнулся весь от великого страха и света. Вся жизнь пронеслась мгновенно перед ним. Глубоко был он проникнут сознанием покаянности за всю свою жизнь и услышал голос свыше, повелевающий ему идти в Оптину Пустынь. Здесь у него открылось духовное зрение. Он уразумел глубину слов Евангелия.

Я слышал несколько раз, как говорил старец о. Нектарий: «Из блестящего военного, в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Это была тайна Батюшки. Говорить о ней стало возможным только после его смерти.

К удивлению всех, больной полковник стал быстро поправляться, выздоровел и уехал в Оптину Пустынь. Старцем в Оптиной был в это время о. Амвросий. Он велел ему покончить все дела в три месяца, с тем, что если он не приедет к сроку, то погибнет⁴⁷⁷.

И вот тут у Батюшки начались различные препятствия. Приехал он в Петербург за отставкой, а ему предложили более блестящее положение и задерживают отставку. Товарищи смеются над ним, уплата денег задерживается, он не может расплатиться со всем, с чем нужно, ищет денег взаймы и не находит. Но его выручает старец Варнава из Гефсиманского скита, указывает ему, где достать денег и тоже торопит исполнить Божие повеление. Люди противятся его уходу, находят ему даже невесту... Только мачеха его радовалась и благословила его на иноческий подвиг. С Божиею помощью он преодолел все препятствия и явился в Оптину Пустынь в последний день своего трехмесячного срока. Старец Амвросий лежал в гробу в церкви, и Батюшка приник к его гробу⁴⁷⁸.

Преемник старца Амвросия, старец Анатолий [Зерцалов], дал Батюшке послушание быть служкой при иеромонахе Нектарии (последнем великом старце Оптинском). Около о. Нектария о. Варсонофий прошел в течение десяти лет все степени иноческие, вплоть до иеромонаха, и изучил теоретически и практически святых Отцов. В 1904 году был послан на Дальний Восток обслуживать лазарет имени преп. Серафима Саровского, а по возвращении с фронта был назначен игуменом Оптинского скита. Здесь я его и застал.

Бывая на религиозных студенческих собраниях в Петербурге, мне пришлось познакомиться с одним студентом Духовной Академии – Василием Прокопьевичем Тарасовым. Мне чрезвычайно нравились его захватывающие душу проповеди. Один раз он в своей проповеди коснулся вопроса о старчестве. Я как раз в это время перечитывал «Братьев Карамазовых», и меня очень интересовал тип старца Зосимы. Я подошел к Тарасову и спросил, не знает ли он, существуют ли в настоящее время такие благодатные старцы. Он мне ответил, что старчество, по преемственности, и сейчас существует, и находятся такие старцы в Оптиной Пустыни. Об Оптиной Пустыни я не имел понятия. Для ознакомления он мне посоветовал прочитать жизнеописание старца о. Амвросия. Я прочитал, и у меня возгорелось желание непременно повидать этих старцев. Это было не одно только любопытство, но и внутреннее какое-то тяготение; я чувствовал особенное сиротство духовное после смерти о. Иоанна Кронштадтского.

В одно из посещений Тарасовым нашей семьи я ему предложил съездить вместе в Оптину Пустынь. Он согласился. К нам присоединился еще один студент Горного института, Иван Михайлович Серов. И вот мы втроем в начале летних вакаций 1910 года отправились в Оптину Пустынь.

Пустынь находится в Калужской губернии в двух верстах от города Козельска. Она расположена в живописной местности, на высоком берегу реки Жиздры и окружена вековым сосновым бором. Последний подъезд к ней – на пароме. К нашему приезду, утром, свободных комнат в гостинице не оказалось, и нам монах-гостинник предложил остановиться в одной пустой даче, принадлежавшей генеральше Максимович. Это было еще удобнее для нас: здесь уже мы никого не стесним. Мальчик-подросток принес нам самовар, и мы отдохнули, напившись чаю с особыми булками из крутого просфорного теста.

Было 9 часов утра. Мы решили тотчас же идти к старцу. Сначала зашли к гостиннику и спросили, где здесь живет старец. Он рассказал, как пройти в Скит и где можно увидеть старца о. Иосифа, бывшего келейника о. Амвросия. Мы сначала думали, что это и есть единственный старец Оптинский. К Скиту монастыря вела извилистая дорожка среди густого бора. По дороге нам встречались послушники, монахи, и все они, опустив глаза, кланялись в пояс. Эта тишина, эти безмолвные поклоны как-то таинственно действовали на душу, подготовляя ее к чему-то большему. Вот показался и Скит, обнесенный деревянной стеной. Прямо были большие глубокие ворота, над которыми высилась колокольня. В глубине ворот по обеим сторонам были нарисованы изображения св. Иоанна Крестителя и египетских пустынножителей. С наружной стороны стены, по обеим сторонам ворот, находились крылечки, через которые входили к старцам женщины. Внутрь Скита женщин не впускали. Мы же через маленькую калиточку в воротах вошли внутрь Скита и сразу были поражены благоуханием воздуха, оно было от кустов роз и цветников. Везде была безукоризненная чистота. К нам тотчас же из келлии вышел привратник и спросил, кого мы хотим видеть. Узнав, что мы пришли к старцу Иосифу, он указал нам направо его домик. Дверь была заперта – мы постучали. К нам вышел келейник и сказал, что Батюшка очень слаб и вряд ли примет, но все-таки пошел и доложил, что приехали три студента из Петербурга. Старец Иосиф разрешил нас впустить в приемную. Через некоторое время мы увидели седого, слабенького, маленького роста Старца. Он вынес нам три листочка издания Троице-Сергиевской Лавры и просил его простить, что он очень слаб и не может с нами побеседовать. Он благословил нас, каждого в отдельности, и дал нам по листочку. Мы вышли, сели на скамеечку среди цветников и стали читать листочки. Мне попался листочек под заглавием: «Что такое культура», где высказывалась мысль о вреде ложной культуры на духовное развитие человека, так как она действует расслабляюще на человеческую волю.

Сидя в садике, мы не видали ни одного монаха. Оказывается, по уставу, скитские монахи не имеют права посещать друг друга без разрешения старца. У каждого монаха и послушника была отдельная келлия, причем таких келлий было по две в каждом домике. Домики были разбросаны среди фруктовых деревьев, маленькие, беленькие с зелеными крышами. Тут же было и кладбище.

Посидев на скамеечке среди полной тишины с полчаса, мы отправились к себе на дачу. На обратном пути мы встретили молодого, с интеллигентным лицом, монаха, который, поздоровавшись с нами, остановился и спросил, откуда мы. «Приятно видеть, – сказал он, – таких молодых людей, студентов, стремящихся к единой Божией Истине, и поэтому хочется с вами познакомиться. Нас здесь часто посещают студенты-толстовцы. Некоторые из них – закоренелые, упорные, с большим самомнением – так и остаются недоступными для благодати Божией, а люди искренние, благодаря молитвам и беседам великого старца о. Варсонофия, делаются истинными сынами Православной Церкви. Вы не видали этого Старца?» Мы ответили, что не знали о нем, а были у старца Иосифа. «Старец Иосиф не даст вам того, он слаб очень здоровьем и руководит только сестер Шамординского монастыря, который основал старец Амвросий. Нашим же старцем, старцем братии является игумен Скита о. Варсонофий. Он сейчас утром занят хозяйственными распоряжениями и письмами, а принимает с двух с половиной часов. Непременно посетите его, получите великое утешение». С этими словами он пошел дальше.

Вернулись мы к себе в 11 часов, как раз к обеду. Мужчины-богомольцы могут ходить на общую монашескую трапезу. Но нам, для первого раза, принесли обед в комнату. Обед состоял из перлового супа, вареной рыбы и гречневой каши; порции давали очень большие, вместе с черным ржаным сладковатым хлебом. Для питья принесли чудный квас. После обеда мы полежали немножко и отправились осматривать монастырь. Он занимал довольно большую площадь, обнесенную каменной стеной, на четырех углах которой были водружены металлические ангелы с трубами; ангелы при ветре вращались и издавали особый скрипящий звук, который постоянно будил внимание богомольцев.

Внутри ограды монастырской было три больших храма. Главный храм был посвящен иконе Казанской Божией Матери⁴⁷⁹. Около алтаря этого храма были похоронены Оптинские старцы: Макарий, Лев (Леонид), Анатолий, Амвросий (а впоследствии – Иосиф и Варсонофий). Над каждой могилой была воздвигнута гробница, горели неугасимые лампады. Здесь почти в продолжение целого дня совершались панихиды очередными иеромонахами. Тут же рядом, между храмами, среди фруктовых деревьев, погребались и остальные члены монастырской братии. При осмотре монастыря меня удивило, что я не видел нигде никакой тарелки или кружки для сбора. Раньше, под влиянием суждений нашего общества, у меня укоренилось убеждение, что монахи – тунеядцы и стараются всеми мерами обирать богомольцев, стращая их будущими муками, если они не выявят своей щедрости. Здесь же царил дух любви, нестяжательности, и все безмездно старались услужить тебе, хотя никто тебя не знал. Но почему-то нас все спрашивали – не толстовцы ли мы.

Осмотрев монастырь, побывав в храмах, мы через восточные ворота отправились в Скит к старцу – игумену Скита о. Варсонофию. Прием у него уже начался, и двери были открыты. Через малый стеклянный балкончик мы вошли в коридор, по стенам которого стояли скамейки. Обыкновенно по временам выходил сюда к посетителям келейник Старца и спрашивал, кто они такие и откуда, и докладывал Старцу. Но сейчас мы этого не увидели. Как только мы втроем вступили в коридор, дверь из келлии Старца отворилась, и он, в необыкновенной красоте, предстал пред нами – высокого роста, статный, величественный, с головой, покрытой белыми серебристыми волосами без всякого оттенка желтизны. На лице его была ласковая улыбка. Он распростер руки и сказал: «Наконец-то, давно ожидаемая мной троица ко мне явилась. Что вы так долго собирались приехать сюда? Я вас ждал. Пожалуйте, пожалуйте сюда», – и принял нас к себе в келлию.

Мы с трепетом подошли к нему под благословение, он потрепал каждого по голове. Сам встал в дверях, а нам велел пройти вперед и разместиться кто где хочет. Я сел в кресло около иконостаса и стал осматривать келлию. Она была небольшая; в углу помещалось несколько образов с лампадой, перед ними стоял аналой. Обстановка комнаты состояла из стола, дивана и трех кресел. Часть комнаты была отделена занавеской, за которой помещалась кровать Старца. По стенам висели портреты прежних старцев.

Как только мы разместились, Старец вошел в комнату и сразу подошел ко мне: «Ишь ты какой! Я встал в дверях и смотрю, кто куда сядет, а ты взял да и сел на место старца!» Я в смущении встал и говорю: «Простите, Батюшка, я не знал, сейчас пересяду». А он положил мне руки на плечи и посадил опять и говорит: «Старцем захотел быть, а может быть, им и будешь», – и сам поднял глаза и стал смотреть кверху... Потом посмотрел на меня и продолжает: «Болит мое сердце за тебя, ты не кончишь института. Почему – не знаю, но не кончишь».

Позже, в другие мои посещения Оптиной, он мне говорил: «Брось институт и помогай отцу». Но я был увлечен институтом, мне хотелось приобрести знания, я и говорю Батюшке: «Дайте мне поучиться, меня интересует это». Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал: «Ну, если хочешь, учись, только все равно не кончишь». Так оно и сбылось: сначала болезнь моя, затем немецкая война и, наконец, гражданская, не дали мне кончить института.

Батюшка позвонил в колокольчик. Явился келейник, и он велел ему поставить самовар и приготовить чай. А сам сел с нами и стал беседовать. Сначала он вспоминал о Петербурге, где он был, когда учился на офицерских курсах:

– Давно это было, я тогда был прикомандирован к Преображенскому полку и все ходил в церковь, в Преображенский собор... Я каждый день ходил к ранней обедне. Так приучила меня мачеха, и как я теперь ей благодарен! Бывало, в деревне⁴⁸⁰, когда мне было только пять лет, она каждый день будила меня в 6 часов утра. Мне вставать не хотелось, но она сдергивала одеяло и заставляла подниматься, и нужно было идти, какова бы ни была погода, полторы версты – к обедне. Спасибо ей за такое воспитание! Она показала свою настойчивость благую, воспитала во мне любовь к церкви, так как сама всегда усердно молилась.

После этих воспоминаний он перешел к теме о Толстом. Великое зло – это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ! Раньше Толстой действительно был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас, и он очутился во тьме и, как слепой, забрел в болото, где завяз и погиб. При кончине Толстого о. Варсонофий был, по приказанию Синода, командирован на станцию Астапово для принятия раскаяния умиравшего и сопричисления его снова в лоно Церкви, но не был допущен к Толстому в комнату окружавшими Толстого лицами. Отцу Варсонофию всегда трудно было рассказывать об этом, он очень волновался.

Пока Батюшка беседовал с нами, келейник принес чай в стаканах; поставил на стол мед из собственных скитских ульев, варенье и маслины. Батюшка стал угощать, как радушный хозяин, сам накладывал на тарелочки и мед, и варенье. Велел принести еще доброхотного жертвования паюсной икры, намазывал ее на белый хлеб толстым слоем, убеждал нас не стесняться. Сам он пошел на женскую половину, чтобы благословить собравшихся, а из мужчин больше никого не принимал для беседы, давал только благословение. Узнав, что мы прибыли сюда недели на полторы, он распределил дни нашего гуляния и дни нашего говения. Благословил нас также съездить и в Шамординскую обитель. Затем, при прощании, он взял мою голову и прижал к своей груди, лаская меня с великой любовью и высказывая сожаление, что я не кончу института. Такое обращение Старца со мною удивило меня и тронуло до слез, – я не знал родительской ласки.

На следующий день мы опять пришли к о. Варсонофию в приемный час. Опять он нас пригласил в свою келлию, велел келейнику, о.Григорию, приготовить нам чай, а сам пошел в приемную исповедовать говеющих. Мы сидели в его келлии тихо, с благоговением, изредка лишь перекидываясь словами. Наконец, Батюшка опять появился – светлым, радостным, – и стал нас угощать. Потом он повел беседу насчет различных сект: хлыстов, баптистов и др.

– Вот баптисты-перекрещенцы, какой ужасный грех совершают против Духа Святаго, перекрещивая взрослых: они смывают первое крещение и уничтожают благодать печати дара Духа Святаго!

Побеседовав с час времени, он поднялся и сказал:

– Я имею обычай благословлять своих духовных детей иконами. У меня их в ящике много и самые разнообразные, и вот я с молитвою беру первую попавшуюся икону и смотрю, чье там изображение. Другой раз оно говорит многое.

Так Старец вынул иконку и для меня и смотрит, какое там изображение. Оказывается, ему попалось изображение иконы «Утоли моя печали».

– Какие же такие великие печали у тебя будут? – и, держа икону, задумался. – Нет, Господь не открывает.

Благословил меня ею и опять с лаской прижал мою голову. И вот тут, на груди у Старца, чувствуешь глубину умиротворения и добровольно отдаешься ему всем сердцем. Эта его любовь охватывает тебя и ограждает, и пленяет...

– Завтра, – говорит, – воскресенье, сегодня идите ко всенощной, а утром в 6 часов приходите в Скит, к обедне.

Он проводил нас до крыльца и еще раз благословил.

Придя к себе, мы услышали звон в монастырской трапезной к ужину и отправились туда. Трапезная занимала очень обширное помещение, так как монахов в монастыре было около 400 человек. Столы были расставлены большим четырехугольником; посредине, на возвышении, помещался аналой. На этом возвышении монахи по очереди читают Жития святых во время обеда и ужина. На столе у каждого стоял прибор из деревянной тарелки, ложки и вилки. Черный хлеб лежал у каждого на тарелке. Кроме того, на столе было поставлено много сосудов с квасом, и при них лежали ковшики. По звону настоятеля или его келейника совершалась молитва, а по второму звонку открывались двери из кухни, которая находилась рядом, и послушники разносили по столам большие миски. Каждая миска полагалась на четырех монахов. Кто хотел, тот откладывал себе на тарелку, а то большей частью четверо ели из одной миски.

После трапезы мы отправились к себе, чтобы посидеть, набраться сил для стояния во время всенощной. Всенощная началась в шесть с половиной часов вечера и кончилась в одиннадцать с половиной часов ночи. Ко всенощной должны были собраться все монахи, оставляя свои работы. В церкви, вдоль стен, были расположены поднимающиеся сидения. Почти у каждого монаха было определенное место. Ближайшие к нам монахи уступили нам свои сидения, потому что, говорили они, служба долгая, и мы очень устанем. Как ни было нам тяжело с непривычки, но мы все-таки достояли и досидели до конца. Утром поднялись в начале шестого часа и пошли к обедне в Скит. Служил как раз сам старец Варсонофий. Служил он спокойно, ровным, тихим голосом. Сама обстановка, некоторый мрак, темные позлащенные иконы способствовали возникновению молитвы.

После обедни, давая целовать нам крест, он пригласил нас тотчас же зайти к нему испить чашку чаю. Тут он нас опять угощал, как радушный гостеприимный хозяин. Расспрашивал нас о нашей городской жизни, и с кем мы ведем знакомство. Опять с великой лаской и добротой отпустил нас, пригласив к обеду в скитскую трапезную к одиннадцати с половиной часам, чем мы и воспользовались.

Порядок в скитской трапезной был такой же, как и в монастыре. Только постнический устав был здесь строже: молочное в Скиту разрешалось только на масляную и Светлую неделю, а в остальное время все было на постном масле; в среду и пятницу была пища вовсе без масла. Отец Варсонофий присутствовал за трапезой и посадил нас троих возле себя, и ели мы с ним из одной миски.

– У нас здесь пища здоровая, – говорил он, – потому что все делается с благословения и с молитвой. Каждое утро в пять часов приходит повар и просит благословения растопить печь. Получив это благословение, он идет с фонариком в храм Божий, молится и берет огонь от неугасимой лампады перед чудотворной иконой Божией Матери и затем растапливает этим огнем печь.

После обеда Старец пошел к себе отдохнуть и нам велел идти отдыхать, а на следующий день благословил съездить в Шамординский монастырь. Вернувшись из Шамордина, мы приступили к говению. По монастырскому уставу, миряне должны были за два дня до Святого Причастия есть пищу без масла. Там всегда специально для говеющих готовили особый стол. Во время говения нужно ходить ко всем монастырским службам. А службы там в будни распределялись таким образом. От трех с половиной до пяти с половиной часов шла вечерня и читались каноны. Затем в семь часов ужин, а в восемь с половиной часов – вечерние молитвы в особом храме. Потом идут и отдыхают до двенадцати с половиной часов ночи. В половине первого раздается звон к утрене. Последняя продолжается до четырех часов утра. От четырех до пяти читались каноны и молитвы перед причастием. Мы так утомились за ночь, что прямо засыпали. После ранней обедни, которая окончилась в семь часов, мы пошли к о. Варсонофию. Он положил руку на голову, и усталость вся исчезла, и появилась бодрость. Исповедал он нас днем. Сначала, перед исповедью, он обыкновенно вел общие беседы. При помощи различных случаев из жизни он указывал на забытые или сомнительные грехи присутствующих.

Со мной был один случай. Наша семья имела свой абонемент в Петербурге на оперные спектакли в Мариинском театре. И вот, это было за год до моего приезда в Оптину, на наш абонемент давали «Фауста» с Шаляпиным, как раз накануне 6 декабря, дня святителя Николая Чудотворца. Мне чрезвычайно захотелось прослушать эту оперу с Шаляпиным. Ну, думаю, ко всенощной мне не придется идти, так я встану пораньше на следующий день и схожу к утрене. И вошел я в такой компромисс сам с собой. Побывал в опере, утром, с опозданием, отслушал утреню, а затем – раннюю обедню и думал: «Ну, почтил я сегодня память угодника Божия, святителя Николая». Хотя что-то в душе кольнуло, но это забылось. И вот Батюшка перед исповедью и говорит, что бывают случаи, когда и не подозреваешь своих прегрешений. Как, например, вместо того, чтобы почтить память такого великого угодника Божия, как Николай Чудотворец, 6 декабря и сходить ко всенощной, а тут идут в театр для самоуслаждения.

Угодник же Божий на задний план отодвигается, вот и грех совершен.

Затем другой случай был, в Голутвином уже монастыре. Там женщины и мужчины говели вместе, и Батюшка беседовал в одной приемной: говело, должно быть, человек 15, мужчин и женщин. И вот Батюшка говорит:

– Полюбила одна барышня молодого человека, а он не отвечал ей своей взаимностью и ухаживал за другой. Тогда в барышне возникло чувство ревности, и она захотела отомстить молодому человеку. Она воспользовалась тем обстоятельством, что он ходил постоянно кататься на коньках, на тот же каток, куда ходила и она. У нее пронеслась мысль: «Искалечу его, пускай он не достанется и моей сопернице». И вот, когда он раскатился, она ловко подставляет ему подножку, тот упал назад и сломал себе руку. Но это еще слава Богу, мог бы получить сотрясение мозга и умереть. И было бы смертное убийство. И такие случаи часто забываются на исповеди.

Во время этого рассказа я почувствовал, что в мои плечи впились чьи-то пальцы. Я оглянулся и увидел, что ухватилась за меня одна девушка 18 лет, моя родственница, побледневшая, как полотно. Я подумал, что ей просто дурно сделалось от духоты, и поддержал ее. А она потом мне говорит:

– Да ведь это Батюшка меня описал! Это была моя тайна, откуда он мог узнать?!

Такие беседы Батюшка вел всегда перед исповедью, открывая души присутствующих; при этом он и не смотрел ни на кого, чтобы не смущать и явно не указывать. После беседы Старец проводил общую исповедь. Давал одному из говеющих требник, где был описан порядок исповеди и исповедальная молитва, где перечисляются общие каждому человеку грехи. При этом Батюшка требовал и придавал большое значение тому, чтобы говеющий прослушивал в церкви молитву перед исповедью. Он отказывался исповедовать, если эта молитва не была выслушана. Но иногда он снисходил к человеку и сам ее читал перед исповедью, что делал и для меня, грешного.

После этой общей исповеди он уже исповедовал каждого отдельно, очень внимательно и с любовью относясь к каждому, врачуя душу каждого. (Если бы, говорил он, придерживаться постановлений Вселенских Соборов, то на всех надо наложить епитимию, а многих и отлучить временно от Церкви, но мы немощны, слабы духом, и поэтому надеемся на бесконечное милосердие Божие.) Благословляя говеющих, он советовал после вечерни, на которой читают каноны, не вкушать ничего до причастия Святых Таин. В исключительных случаях разрешал выпить одного чая. Я рассказал Старцу случай со мной у о. Иоанна Кронштадтского, когда меня, евшего днем мясо, о. Иоанн допустил на следующий день к Причастию. Отец Варсонофий сказал:

– Да, о. Иоанн был великий молитвенник, подвижник дерзновенный; он мог у Господа просить всего и замолить все, а я – грешный человек, не имею такого дерзновения и поэтому не решаюсь допустить в монастыре нарушения устава для мирян. Да ведь не трудно поговеть два дня, и к тому же часто это бывает и полезно. А теперь идите с миром, Господь да поможет вам приобщиться Святых Таин, а после обедни приходите пить чай ко мне.

И мы пошли покойные и умиротворенные в душе.

В половине четвертого пошли к вечерне, в восемь часов – на вечерние молитвы и тотчас же легли спать, так как в двенадцать часов нужно было вставать к утрене. Благодаря молитвам Батюшки, мы отговели легко, приобщились Святых Таин за ранней обедней и пошли пить чай прямо к Старцу. Тот встретил нас с радостию и с благодарением Богу. Угощал нас и предупредил, что иногда в день Причастия бывает тягостное настроение, но на это не надо обращать внимания и не надо отчаиваться, так как в этот день диавол особенно ополчается на человека и действует на него гипнозом. При этом Батюшка сказал, что гипноз – злая, нехристианская сила.

Благодаря этому гипнозу диавол смущает нас, священнослужителей, когда мы совершаем Литургию. Он не может приблизиться к жертвеннику, который окружен Ангелами, и вот диавол внушает мысли сомнения и богохульные мысли. Но молитвой и Божией помощью они отгоняются. Точно так же вновь появившаяся игра – футбол... Не играйте в эту игру и не ходите смотреть на нее, потому что эта игра также введена диаволом, и последствия ее будут очень плохие.

После чая он послал нас погулять. Ложиться днем спать в день Святого Причастия не советовал. По совету Батюшки мы и отправились до обеда погулять, а в монастыре зашли еще к одному иеромонаху, Анатолию⁴⁸¹, духовнику простонародья. Это тоже дивный старец, похожий на преп. Серафима, сгорбленный и с постоянно веселым лицом, так как бы чудится, что сейчас скажет, как преп. Серафим: «Радость моя!» Он принял нас очень приветливо и ввел в свою комнату. Келлия его была довольно обширная, но все столы и стулья были у него заняты листочками духовного содержания и образами. Он переспросил нас, откуда мы, благословил нас и дал нам листочки. Когда он благословляет, так сразу видна его благоговейная сосредоточенность. Он обыкновенно благословляет истово, несколько раз, касаясь пальцами лба для возбуждения к сосредоточению.

После говения мы прожили еще дня два и разъехались. Я поехал в Москву, потом в Казань и Саровскую пустынь. Перед отъездом я спрашивал у Старца благословения, но он на мою просьбу молчал. Я три раза повторил свою просьбу. Тогда он нехотя сказал:

– Ну, Бог благословит.

Меня это несколько озадачило, и когда я приехал в Саров, то оказалось, что там была черная оспа и были умирающие из паломников и монахов. Пробыл я там два дня, а в Дивееве так и не был, так как возница мой отказался везти, говоря, что дорога очень плохая. Тогда я понял нерасположенность Старца к этой поездке.

Месяца через два я опять приехал в Оптину с сестрой, по ее личным делам. Я был в Оптиной не один раз. Однажды, когда я приехал туда, Старец почувствовал себя нехорошо и просил меня пройтись с ним по Скиту. Так как он был слаб, то положил свою руку мне на плечо и, опершись на меня, вышел в сад. Тут он мне показал ряд деревьев – кедров, посаженных под какими-то углами.

Эти деревья, – говорил он, – посажены старцем Макарием в виде клинообразного письма. На этом клочке земли написана при помощи деревьев великая тайна, которую прочтет последний старец Скита⁴⁸².

Затем он указывал на деревья, посаженные им самим. Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы.

Это могилки моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского Университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и [его] Создателя. Товарищ, профессор, и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и по прошествии нескольких лет приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божиему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился; через несколько дней он, постригшись, скончался, приняв схиму. Теперь он среди ликов ангельских!

Через несколько месяцев явилась в Скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать: «Дайте мне моего супруга!» Сначала я не понял, чего она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что ее муж находится среди Ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в Скит женщинам воспрещен, и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями: «Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей». Она думала, что ее научный ценз откроет двери Скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного языка не знает – это языка ангельского. Она иронически спросила: «Где такой язык?» – «Чтобы знать его, – сказал я, – нужно читать Священное Писание. Это и есть язык ангельский». Она объявила, что здесь ей более нечего делать и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась.

Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже по моему совету начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по нескольку раз в год и сделалась верующей, доброй. (Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромною, и когда Батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги.) Она была очень богата и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней! Мудрость мира явилась безумием перед Богом.

Потом Старец показал другую гробницу и сказал:

– Вот здесь лежит схимонах Николай, прозванный «Туркой». Вот удивительная судьба человека... Это был генерал, паша, командующий турецкими войсками. Думал ли он, что будет покоиться здесь в России, да еще в монастыре, в ангельском чине! Это современный великомученик. Во время войны турок с русскими он командовал турецкой армией. Турки были фанатики и мучили русских пленных. Паша смотрел на эти мучения и удивлялся стойкости христиан и расспрашивал солдат, почему они так радостно умирают? Он пожелал ближе познакомиться с христианской религией. Втайне призвал он православного священника и потом крестился, удалившись в Персию. Но турки, узнав о его измене мусульманству, схватили его и на груди и на спине вырезали кресты на коже и поломали кости. Паша потерял сознание. Думая, что он мертв, турки бросили его на растерзание собакам. Но Бог хранил его. Он пришел в себя, благодаря Богу, Которого он возлюбил от всего сердца. Русские купцы проезжали мимо и подняли его. Он рассказал им, что разбойники напали на него, ограбили и избили.

Купцы из сострадания отвезли его в Россию, на Кавказ, и передали одной женщине, чтобы она выходила его.

Он поправился и сделался неузнаваем. Это был сгорбленный старик, опирающийся на палку, одетый бедно, но имеющий душу богатую, одаренную духовными способностями. Ему удалось переправиться с Кавказа в Одессу, и оттуда он пошел путешествовать по России в качестве странника по святым местам. Направляясь в Москву, он попал в Оптину. Здесь ему очень понравилось. Он здесь задержался и неожиданно заболел. Положили его в монастырскую больницу... Во время болезни он принял монашество и потом выздоровел. Он поселился здесь, в Скиту. Однажды, гуляя со мной, он вдруг говорит: «Слышишь, батюшка, музыку ангельскую?.. Это великое блаженство слушать ее». Я не слышал ничего, и он с простотой удивлялся моей глухоте. Действительно, этот простой монах был возносим к Небу еще при земной жизни. Он видел райские обители и слушал небесную музыку. Это была ему награда за его мучения. Через три месяца он снова заболел и умер в схиме. Только после его смерти братия увидела, как истерзано было его тело; это действительно был святой мученик, и тайна его жизни была открыта. Его могила в Скиту не заросла травой.

Батюшка перекрестился и сказал:

– Знай, что не должно говорить: вот если я останусь девственником и пойду в монастырь, то спасусь. В монастыре очень много соблазнов и легко можно погибнуть. Молись просто: «Спаси меня, Боже, имиже путями Сам веси!» Вот ты завтра хочешь приобщиться Святым Тайнам Христовым; не говори: я завтра буду приобщаться, а говори: если Господь сподобит приобщиться мне, грешному. Иначе бойся говорить.

Вот какой был случай у вас, в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была – сплошная свадьба, и в продолжение 17 лет не приобщался он Святых Таин. Вдруг он почувствовал приближение смерти и испугался. Тотчас же послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщить больного. Когда батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и сказал, зачем он так насмехается над Святыми Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять батюшку зайти к нему, грешному, и исповедать его, так как он чувствует приближение смерти. Батюшка наконец уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце рассказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало-помалу силы его ослабели, и он скончался. «Так, – заметил Старец, – Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть, за молитвы матери, но не соединился с ним», – и с этими словами Батюшка вернулся со мною в келлию...

* * *

Отец Варсонофий должен был покинуть Скит... Я как раз к этому времени приехал в Оптину. Батюшка встретил меня с радостью, поведал мне о своих обстоятельствах и рассказал, как накануне диавол ополчился не только на его имя, но и на его жизнь:

– Приехал сюда один офицер и стал требовать от меня записку в том, что я согласен на его брак с одной девушкой, очень религиозной, но мне незнакомой. Он хотел обманом жениться. Я категорически отказался дать такую записку. Даже надписать Св. Евангелие. Тогда тот начал кричать на меня, наконец, выхватил шашку из ножен и стал ею размахивать, наступая на меня, а я, – говорит Батюшка, – скрестив руки, стою перед ним. Он махал, махал, но никак не мог меня задеть. С ругательством вложил шашку в ножны и побежал, но в безумии своем не мог найти выход[а] из Скита. Встретив одного монаха, он велел вывести его из Скита и проводить до гостиницы; тот сказал, что не имеет права выходить без благословения старца. Тогда офицер выхватил револьвер и заставил его идти с ним. Конечно, я мог бы возбудить дело против него, я знаю, какого он полка, и мог бы написать в офицерский суд, но это не наше дело, это не монашеское дело, мы должны сказать: да будет воля Божия.

Потом Батюшка сказал:

– Пойди в келлию о. Нектария⁴⁸³ и скажи, что я прислал тебя.

В день отъезда Батюшка служил в Скиту Литургию и затем прощался с братией у себя. Прощание было трогательное, почти всем он кланялся в ноги, а некоторым поклонившись, не хотел и вставать. Много было слез. В три часа совершил напутственный молебен и отправился на вокзал: вещей у него было – один маленький ручной саквояжик. Погода была отчаянная, поднялась страшная вьюга с мокрым снегом. Прямым путем на вокзал нельзя было ехать, так как река Жиздра разлилась. С большой опасностью перебрались мы через реку. С Батюшкой до вокзала провожать на маленьком пароме поехали его духовник и о. Нектарий. Я ехал вместе с духовником Батюшки, о. Феодосием. Он был поражен смирением о. Варсонофия и всю дорогу умилялся. Ехали мы до вокзала вместо обычного часа – три с половиною часа. Дорогою Батюшка совсем окоченел. Благодарение Богу, что поезд опоздал, и Батюшка мог согреться чаем. Билеты по распоряжению Батюшки были взяты третьего класса. Но при пересадке я уговорился с обер-кондуктором и не дал Батюшке войти в третий класс, и вместе с двумя келейниками поместились мы в купе второго класса. Дорогой Батюшка почти не спал, но при этом почти не говорил ничего. По приезде в Москву Батюшка направился на подворье, в котором жил епископ [Трифон (Туркестанов)]. При встрече с епископом Батюшка поклонился ему в ноги. В этом подворье Батюшка прожил шесть-семь дней, пока епископ не возвел его в сан архимандрита.

Я жил в Москве у своих родных и каждый день приходил к Батюшке. Вместе с ним и келейниками мы обошли и приложились ко всем святыням города Москвы. Однажды, возвращаясь от часовенки св. Пантелеймона, Батюшка шел впереди, а я сзади. Вдруг меня останавливает одна незнакомая барышня, очень хорошо одетая, и спрашивает, не отец ли это Варсонофий. Я сказал, да; она была удивлена, как Батюшка мог очутиться в Москве. Я в кратких словах рассказал ей, как это случилось. Она забежала вперед и приняла от него благословение и затем проводила до квартиры. Тут, возле ворот, Батюшка велел ей подождать, сам же вошел в столовую, выбрал лучший апельсин и велел мне отнести барышне, но прежде спросил меня: «Кто эта барышня?» Я ответил, что не знаю. Но Батюшка сказал: «Ты должен это знать, отнеси апельсин и проводи ее домой». Я вышел из ворот, передал апельсин и желание Батюшки. Она меня спросила, где я живу. «Ну, – сказала она, – это и мне по дороге». Сели мы в один трамвай, он довез меня до моего места, а она поехала дальше. При прощании дала мне номер телефона и просила сообщить ей, когда Батюшку будут возводить в сан архимандрита. Я обещал ей все это сделать и в точности исполнил. Она была в церкви и просила меня передать Батюшке фрукты. На следующий день Батюшка поехал на новое место служения в город Коломну, в Голутвин монастырь.

Когда подъезжали к Коломне, то из окон вагона был виден монастырь. И Батюшка, смотря на монастырь, перекрестившись, сказал:

– Вот здесь мое место упокоения, мне недолго осталось жить, так как приходится нести последние испытания. Исполняется последняя заповедь блаженства: «Блажени есте, егда поносят вам и изженут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради».⁴⁸⁴

При этих словах что-то острое кольнуло в сердце, и стало тяжело; но Батюшка смотрел бодро. На вокзале были уже монастырские лошади. Нас встретил эконом монастыря с золотым наперсным крестом. Он сел с Батюшкой, а я – в следующий тарантас с батюшкиным келейником. Еще было далеко до монастыря, как там уже начали перезванивать во все колокола. Батюшка сразу пошел в церковь. Тут собралась вся братия. После молебна Батюшка приветствовал всех и пошел осматривать помещение. При осмотре он везде нашел упущения и даже разорение. Гостиница была неустроена.

– Что же мне делать, – говорит Батюшка, – где же я помещу приезжающих богомольцев?

И вот он велел мне и келейникам ехать в город и купить кроватей, материала для матрацев и подушек и сшить их.

– Денег, – говорит Батюшка, – у меня нет, но найдутся добрые люди, поезжайте.

И вот – дивное дело. Мне, человеку в студенческой форме, дают и кровати, и материал без всякого разговора, с полной готовностью и без копейки денег. Правда, был со мной келейник батюшкин, но его и меня никто не знал. По приезде в монастырь я принялся шить матрацы и набивать их волосом и работал целый день.

Так как гостиница была неустроена, то я помещался в квартире Батюшки. Батюшка сам был вместо будильника: в половине первого ночи он приходил, будил меня и заставлял вместе с келейником читать полунощницу и монашеские правила. Это продолжалось часа два. Потом я опять ложился. Но в пять с половиной часов Батюшка опять меня будил, чтобы я собирался с ним вместе к ранней обедне. Так продолжалось около недели.

В первое время было очень много работы, и я исполнял роль келейника, убирал комнаты, проветривал.

Большие реформы произвел Батюшка и во внутреннем строении монастыря. Установил обязательное посещение церковных служб, и сам являлся примером. Раньше и в трапезную не все ходили, а иеромонахи и не заглядывали, имели при келлиях свои кухни. Эконом так имел даже повара. Батюшка запретил готовить что-либо на дому, и должны были все есть общую пищу и в определенное время. Когда Батюшка пришел по звонку в трапезную, все простые монахи удивились, что он так близок к ним. Пища была невозможная: щи были из прелой капусты и рыбы с запахом. Эконом не пришел в трапезную, но Батюшка послал за ним послушника и заставил его есть обед из тех продуктов, которые тот покупал. Эконом отворачивался, а Батюшка его уличал. Недаром эконом носил шелковые рясы, и в его комнате можно было увидеть золотых рыбок.

Как можно, – говорил Батюшка, – давать такую пищу, такую заразу...

Сразу весь дух монастыря переменился. Батюшка позаботился об одежде и пище монахов, и монахи, увидя такое отеческое отношение настоятеля, не чуждались его, но приходили [и] с любовию и доверием открывали ему свои души, а он начал их врачевать. Был там один алкоголик, иеродиакон; благодаря любви и стараниям Батюшки, он умер, как великий христианин. Батюшка своим смирением его возродил. И вообще через два месяца монастырь стал неузнаваем. Много рабочих из Коломенского завода стали приходить к Батюшке искать утешения. Батюшка мне говорил: «Вот бы тебе надо открыть здесь при монастыре школу и обучать детей рабочих христианской жизни...» Но не суждено было этому осуществиться.

Меня одолевали всё разные болезни. В начале 1913 года приехал я в Голутвин с больным горлом. Батюшка посмотрел на меня и говорит:

– Жениться тебе надо, и пройдут все твои болезни.

Я посмотрел на него удивленно. Я совсем не думал о женитьбе.

– Есть у тебя невеста? – спросил он.

– Нет, Батюшка.

– Ну, так вот я тебе посватаю одну девушку, чудную. Она в монастырь собирается. Ты видел ее, должно быть. Она так смиренно в темном платочке ходит. Нужно, чтобы она в миру жила и воспитывала благочестивых и честных людей... Нравится ли она тебе? Ведь ты с ней виделся в Москве.

– Да, Батюшка, она мне в Москве понравилась, а здесь я ее не узнал!

– Подвигом постным она себя изнурила. И вот я решил так: завтра утром, за ранней обедней, я буду молиться о вас перед жертвенником, и – что Господь мне откроет. Если угодно Ему мое желание, то я призову ее на клирос и поговорю с ней относительно тебя и ее самой, а пока ничего не буду говорить...

Такое решение Батюшки меня ошеломило и я, взволнованный, ушел к себе в гостиницу, намереваясь на следующий день сходить к ранней обедне. Велел гостиннику разбудить меня вовремя. Когда стали благовестить, тот постучал ко мне. Я вскочил, скорее начал одеваться... И что же? Мне казалось, что я оделся тотчас же, и пошел в церковь. Подхожу к церковным дверям, а те заперты. Спрашиваю первого монаха, почему церковь заперта. Потому, говорит, что служба отошла. А который час сейчас? Одиннадцать часов! Как? Я сейчас только одевался к ранней обедне! Я чуть с ума не сошел, потерял чувство времени и тотчас же побежал к Батюшке. Я мог входить к нему во всякое время. Келейник впустил меня и сказал, что Батюшка сейчас отдыхает, но скоро выйдет. Я сел в приемной и волнуюсь, не знаю как. Спустя минут двадцать вышел Батюшка. Помолился, благословил меня и посадил рядом. Я с испугом говорю Батюшке, что потерял чувство времени, – уснул ли я, потерял ли я сознание, никак понять не могу. А Батюшка и говорит:

– Так и должно быть, в таких вещах любопытствовать нельзя, – и начал мне рассказывать про Серафима Саровского.

Я волнуюсь, хочу узнать результат, беседовал ли он с этой девушкой, а он испытующе посмотрит на меня и продолжает говорить про Серафима Саровского.

– Пришел к преподобному Серафиму один молодой человек и просит благословения у преподобного на брак с девушкой, которая осталась в деревне... А преподобный Серафим говорит: «Твоя невеста здесь, в монастыре, ты ее встретишь при входе в гостиницу». Тот был удивлен, и говорит, что ее здесь нет. – «Твоя невеста сделалась невестой Христовой, а ты женишься на другой». Придя в гостиницу, он, действительно, встретился с одной девушкой, которая пристально на него посмотрела. Войдя в комнату, он нашел на столе письмо, где сообщали, что невеста его нервно заболела и умерла. Он побежал к преподобному Серафиму и со слезами поведал свое горе. И Батюшка устроил новый брак. Вот как воля Божия исполняется. Теперь я скажу относительно тебя: как я говорил, я молился перед жертвенником и после обедни позвал А. С. на клирос. Я охарактеризовал ей тебя, сказал, что я ручаюсь за тебя и хочу вас обоих познакомить ближе. Она и слышать не хочет о замужестве, я ее долго убеждал и предупреждал, что в монастыре она погибнет. Тогда она смирилась и сказала: «Ваша воля, Батюшка, вы знаете лучше». Я ей назначил час свидания в приемный час, в три часа, также и тебе заповедаю прийти в три часа.

Пошел я к себе в гостиницу и при входе столкнулся с А. С. Она сразу вся покраснела, наклонила голову и прошла мимо меня; и сейчас же вспомнились мне слова Батюшки, как бы от преп. Серафима: «А при входе в гостиницу ты встретишь свою невесту». И вот, оно так сбывалось. «И для чего она, – думаю я, – пошла в гостиницу?» (Ибо она жила в поселке близ монастыря.) Оказалось, что как раз и ее брат со своей невестой приехал просить у Батюшки благословения.

В три часа я пошел в батюшкину приемную. Народу собралось там довольно много. Я сел подальше, в уголок. Пришла и будущая моя невеста с братом и сели далеко от меня. Посредине стояла женщина с юношей лет семнадцати. С большой печалью на лице она ожидала Батюшку. Наконец Батюшка показался в дверях. Прежде всего, как он имел обыкновение делать, подошел к образу, помолился, а потом стал всех обходить и благословлять. Благословил меня, по очереди, и пошел дальше. Тут, женщина, которая стояла посреди комнаты, бросилась к нему со словами:

– Батюшка, помолитесь! Измучилась я со своим сыном, излечила на него все состояние, а он все остается глухонемым, и так сделалось с ним с двенадцати лет.

Батюшка благословил, посмотрел на него и говорит:

– Согрешил он одним великим грехом, ему покаяться и говеть нужно, и снова он будет слышать и говорить.

Мать даже огорчилась тут за сына: как, ведь он примерный мальчик, мог ли он согрешить в двенадцать лет! Батюшка обратился к юноше и спросил:

– Ты помнишь, что ты сделал?

Тот в недоумении качал головой.

– Да ведь он, батюшка, не слышит, – говорит мать.

– Да, тебя не слышит, а меня слышит.

Тогда Батюшка наклонился и шепнул ему что-то на ухо, и у него широко раскрылись глаза, – он вспомнил. Через неделю юноша был здоров.

После разговора с женщиной Батюшка подошел ко мне, взял меня за руку и повел; подошел к моей невесте, взял ее другой рукой и повел обоих в исповедальню. Она очень стеснялась, а он ее подбадривал. Брат ее глазам своим не верил (он знал, что она бесповоротно собралась в монастырь). Поставил нас Батюшка перед аналоем, соединил наши руки, покрыл епитрахилью своей и стал про себя молиться. Потом он обернулся к нам и сказал:

– Вот вам мое желание: познакомьтесь поближе, и если вы друг другу подойдете, то Бог да благословит ваш брак.

Затем, обратившись к моей невесте, сказал:

– А тебе заповедаю каждый день в пять часов приходить к В. В. и угощать его чаем. И вы открывайте души свои друг другу.

Потом он нас отпустил, призвал ее брата, который в этот же день уезжал обратно в Москву.

День, в который совершился этот сговор, был для меня замечателен. Это был день смерти моей родной матери, 1 февраля. Ровно за год до этого я был в Оптиной и сказал Батюшке, что сегодня день смерти моей матери. Он встал тогда перед образом и начал молиться. Потом, повернувшись ко мне, говорит:

– Смотри, как она кивает головой и как благодарит за то, что ее сын не забыл ее, а вспомнил и помолился. Ты видишь ее радость?

– Батюшка, я ничего не вижу.

А Батюшка смотрит на образ и будто разговаривает. Так вот, прошел год после этого случая, и опять у меня событие. Безусловно, тут было и благословение матери.

В продолжение нескольких дней Анна Сергеевна приходила ко мне в пять часов. Беседуя друг с другом, мы срослись душой. Беседа продолжалась до 10 ч. вечера, и я ее провожал домой. Каждый день мы сообщали Батюшке о своей беседе, а он мне говорит:

– Как у меня душа радуется, что так случилось. Но надо все-таки тебе познакомиться с ее родителями. Там будет скоро свадьба у брата Анны Сергеевны, пускай они пришлют тебе приглашение.

Потом Батюшка велел отвезти ее в Москву и после свадьбы брата съездить вместе с нею к преподобному Сергию в Троице- Сергиевскую Лавру. Батюшка очень почитал преподобного Сергия.

Я исполнил батюшкино желание, отвез свою невесту в Москву и по получении приглашения приехал на свадьбу... После этого я каждую неделю стал ездить из Петербурга в Москву. Наша помолвка была объявлена. Мы побывали с невестой в Троице-Сергиевской Лавре. И тут, во время молебна, так близко чувствовалось присутствие живого преподобного Сергия, что меня охватила жуть. То же самое чувствовала и моя невеста. Чувствовалось особое единение: недаром Батюшка направил нас сюда. Настроение мое было радостное.

Вдруг получаю телеграмму в Петербург, что Батюшка очень серьезно заболел. Я тотчас же бросил дела, выехал в Голутвин.

Батюшка был плох. Он лежал на кровати; при моем приходе сел и меня посадил рядом с собой, обняв рукой. С большим интересом он начал меня расспрашивать о приготовлениях к свадьбе.

– А были ли у преподобного Сергия?

– Да, батюшка, были, и я ощущал трепет.

– Ну, теперь, значит, все благословлено; через три дня, на Благовещение, пускай будет у вас обручение, а на «красной горке» – свадьба, в Петербурге. А после свадьбы первый визит – ко мне.

Тут он задумался, видимо, чувствуя скорое приближение смерти... И начал говорить о благодати старчества.

– Старцев называют прозорливцами, указывая тем, что они могут видеть будущее: да, великая благодать дается старчеству – это дар рассуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая. Прежде чем человек подумает, прежде чем возникла у него мысль, они видят ее духовными очами, даже видят причину возникновения такой мысли. И от них не сокрыто ничего. Ты живешь в Петербурге и думаешь, что я не вижу тебя. Когда я захочу, я увижу все, что ты делаешь и думаешь... Когда у тебя будут дети, учи их музыке. Но, конечно, настоящей музыке, ангельской, а не танцам и песням. Музыка способствует развитию восприятия духовной жизни. Душа утончается, она начинает понимать и духовную музыку. Вот у нас в церкви читают шестопсалмие, и люди часто выходят на это время из церкви. А ведь не понимают и не чувствуют они, что шестопсалмие есть духовная симфония, жизнь души, которая захватывает всю душу и дает ей высочайшее наслаждение. Не понимают люди этого, сердце их каменно. Но музыка помогает почувствовать всю красоту шестопсалмия. – Тут Батюшка опять задумался. – И вот как я рад, что пристроил тебя. Да поможет вам Господь и да укрепит вас. Болезнь моя мешает мне очень...

Я видел, что Батюшка очень устал, пожелал ему здоровья и попросил благословения на отъезд.

Я не знал, что он так близок к смерти, и думал, что он еще поправится, а его через шесть дней не стало. Только я успел, после обручения, вернуться в Петербург, как поехал обратно на похороны Батюшки. Все наше свадебное радостное настроение расстроилось.

Стоял Батюшка в храме восемь дней. Он заповедал, пока не появится запах тления, не хоронить его. Отпевал его епископ Анастасий⁴⁸⁵ который поклонился перед гробом в землю и заплакал, что земля лишилась мудрого наставника. Вместе с епископом плакал и весь храм. После отпевания Батюшку повезли на похороны в Оптину Пустынь. Желание Батюшки исполнилось. Прах его упокоился в Оптиной Пустыни. Я проводил Батюшку только до Москвы; мне надо было держать экзамен, и я отправился в Петербург. На «красной горке», по завещанию Батюшки, состоялась наша свадьба. По случаю траура о Батюшке никаких танцев не было, и в тот же день вечером мы с женой отправились в Оптину на могилу Батюшки отдать ему первый свадебный визит.

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду, поплакали, погоревали и спрашиваем служившего иеромонаха:

– Кто теперь старчествует?

– Отец Нектарий, – ответил тот.

Тут-то я и понял, почему о. Варсонофий, покидая Скит, послал меня к о. Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе; он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти.

Отец Илиодор скончался в день Рождества Христова, пришедшийся в истекшем году на четверг. В воскресенье, за четыре, стало быть, дня до смерти, о. Илиодор после трапезы прилег отдохнуть на диване в своей келлии... Было это около полудня... Не успел он еще как следует заснуть, как видит в тонком сне, что дверь его келлии отворяется, и в нее входят – скитский монах Патрикий и с ним иеродиакон Георгий⁴⁸⁶. У монаха Патрикия в руках был длинный нож.

– Давай нам деньги! – крикнул Патрикий.

– Что ты, шутишь? – испуганно спросил его о. Илиодор – Какие у меня деньги?

– А, когда так, – закричал на него Патрикий, – так вот же тебе! – И вонзил ему по рукоятку нож в самое сердце.

Видение это было так живо, что о. Илиодор вскочил со своего ложа и, уклоняясь от ножа, сильно ударился затылком о спинку дивана. От боли он тотчас проснулся и кинулся смотреть, кто входил к нему в келлию. Но ни в келлии, ни за дверями келлии никого не было.

Это было одно видение.

За день до смерти, в таком же полусне, о. Илиодор увидал скончавшегося летом 1908 года иеромонаха Савву, бывшего одним из трех духовников Оптиной Пустыни. Отец Савва явился ему благодушный и радостный.

– А что, брат, – спросил его о. Илиодор, – страшно тебе, небось, было, когда душа разлучалась с телом?

– Да, – ответил о. Савва, – было боязно; ну, а теперь, слава Богу, совсем хорошо!

Вслед за о. Саввой, в том же видении, явился сперва почивший оптинский архимандрит Исаакий, и за о. Исаакием – его преемник, тоже умерший, архимандрит Досифей. Отец Исаакий подошел к о. Илиодору и дал ему в руку серебряный рубль, а о. Досифей – два.

– Неспроста мне это было, – говорил накануне своей смерти о. Илиодор, рассказывая свои сны одному монаху. – Я, брат, должно быть, скоро умру.

В день смерти о. Илиодор был послан за послушание служить в одно село Литургию; накануне у своего духовника, как служащий, исповедовался, а за Литургией совершил Таинство и причастился.

Вернувшись в тот же день домой, о. Илиодор по случаю великого праздника был на так называемом «общем чае» у настоятеля, со всеми крайне был приветлив, более даже, как замечено, обыкновенного, и оттуда со всеми иеромонахами пошел в Скит к старцам славить Христа. В это время мы с женой выходили от старцев и у самых скитских Святых ворот встретили и его, и все оптинское иеромонашеское воинство. Отец Илиодор шел несколько позади, и мне показался в лице чересчур красным.

– Вот, жарко что-то! – сказал он мне при встрече и засмеялся. На дворе стояли рождественские морозы.

Это была последняя моя с ним встреча в этом мире.

Говорил мне после старец о. Варсонофий:

– У меня с о. Илиодором никогда не было близких отношений, и все наше с ним общение обычно ограничивалось сухой официальностью, и то только по делу. В день же его смерти, после славления, я, не знаю почему, обратился вдруг к нему с таким вопросом:

– А что, брат, приготовил ли ты себе что на путь? – Вопрос был так неожидан и для меня, и для него, что о. Илиодор даже смутился и не знал, что ответить. Я же захватил с подноса леденцов – праздничное монашеское утешение – и сунул ему в руку со словами:

– Это тебе на дорогу!

«И подумайте, – какая вышла ему дорога!»

Старец рассказывал мне это, как бы удивляясь, что сбылось по его слову. Но я не удивился: живя так близко от Оптинской святыни, я многому перестал дивиться...

* * *

Ходили вчера вместе с женой в Скит, к нашему духовнику и старцу, скитоначальнику, игумену о. Варсонофию⁴⁸⁷.

Перед тем как идти в Скит, я прочел в «Московских ведомостях» статью Киреева, в которой автор приходит к заключению, что ввиду все более учащающихся случаев отпадения от Православия в иные веры и даже в язычество, обществу верных предстоит необходимость поставить между собою и отступниками резкую грань и выйти из всякого общения с ними. В конце этой статьи Киреев сообщает о слухе, будто бы один из наиболее видных наших отступников имеет намерение обратиться вновь к Церкви.

– Не Толстой ли?

Я сообщил об этом о. Варсонофию.

– Вы думаете на Толстого? – спросил Батюшка. – Сомнительно! Горд очень. Но если это обращение состоится, я вам расскажу тогда нечто, что только один грешный Варсонофий знает. Мне ведь одно время довелось быть духовником сестры его, Марии Николаевны, что живет монахиней в Шамординой.

Батюшка сидел, задумавшись, и ничего мне не ответил... Вдруг он поднял голову и говорит:

– Толстой – Толстым! Что будет с ним, один Господь ведает. Покойный великий старец Амвросий говорил той же Марии Николаевне в ответ на скорбь ее о брате: «У Бога милости много: Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться, и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен». Но когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: Сына Своего Единородного, возлюбленного Сына Своего, на крестную смерть от руки твари, во исполнение правосудия, отдал! Ведь тайне этой преславной и предивной не только земнородные дивятся, но и все воинство небесное постичь глубины этого правосудия и соединенной с ним любви и милости не может. Но страшно впасть в руце Бога Живаго!

Вот сейчас, перед вами, был у меня один священник из Жиздринского уезда и сказывал, что у него на этих днях в приходе произошло. Был собран у него сельский сход; на нем священник вместе с прихожанами своими обсуждал вопрос о постройке церкви-школы. Вопрос этот обсуждался мирно, и уже было пришли к соглашению, по скольку обложить прихожан с души на это дело. Как вдруг один из членов схода, зараженный революционными идеями, стал кощунственно и дерзко поносить Церковь, духовенство и даже произнес хулу на Самого Бога. Один из стариков, бывших на сходе, остановил богохульника словами:

– Что ты сказал-тο! Иди скорее к батюшке, кайся, чтобы не покарал тебя Господь за твой нечестивый язык: Бог поруган не бывает.

– Много мне твой Бог сделает, – ответил безумец. – Если бы Он был, то Он бы мне за такие слова язык вырвал. А я – смотри – цел, и язык мой цел. Эх вы, дурачье, дурачье!Оттого, что глупы вы, оттого-то попы и всякий, кому не лень, и ездят на вашей шее.

– Говорю тебе, – возразил ему старик, – ступай к батюшке каяться, пока не поздно, а то плохо тебе будет!

Плюнул на эти речи кощунник, выругался скверным словом и ушел со сходки домой. Путь ему лежал через полотно железной дороги. Задумался он, что ли, или отвлечено было чем-нибудь его внимание, только не успел он перешагнуть первого рельса, как на него налетел поезд и прошел через него всеми вагонами. Труп кощунника нашли с отрезанной головой, и из обезображенной головы этой торчал, свесившись на сторону, огромный, непомерно длинный язык.

Так покарал Господь кощунника... И сколько таких случаев, – добавил к своему рассказу Батюшка, – проходит как бы незамеченных для так называемой большой публики, той, что только одни газеты читает; но их слышит и им внимает простое народное сердце и сердце тех – увы, немногих! – кто рожден от одного с ним духа. Это истинные знамения и чудеса православной живой веры; их знает народ, и ими во все времена поддерживалась и укреплялась народная вера. То, что отступники зовут христианскими легендами, на самом деле суть факты ежедневной жизни. Умей, душа, примечать только эти факты и пользоваться ими, как маяками бурного житейского моря, по пути в Царство Небесное. Примечайте их и вы, С. А., – сказал мне наш Старец, провожая меня из келлии и напутствуя своим благословением.

* * *

Как-то раз о. Варсонофий спросил меня:

– Знаете ли вы, что значит Калуга?

Я подумал на город Калугу и, не поняв хорошо вопроса, ответил незнанием.

– Калуга, – сказал Батюшка, – значит огражденное место. Таков и наш город Калуга. А чем он огражден, как вы думаете?

– Скажите, Батюшка!

– Святыней нашего края – монастырями, где почивают святые мощи Калужских чудотворцев: преподобного Тихона Калужского; праведного Лаврентия и преподобного Пафнутия, игумена Боровского, нашей святой обителью с ее почившими великими старцами Львом, Макарием, Амвросием, архимандритом Моисеем, игуменом Антонием и прочими сокровенными Оптинскими угодниками Божиими. Все это – Калуга, и счастливы вы, что Господь привел вас пожить в таком огражденном месте. И знайте, что очень часто название местности, в которой вы живете, фамилия лица, с которым вы встречаетесь, – словом, название или имя в самих себе носят некий таинственный смысл, уяснение которого часто бывает небесполезно. Смотрите, в Ветхом Завете почти всякое имя что-нибудь да означает: Ева – жизнь, ибо она стала матерью всех живущих; Сам Бог повелевает Авраму называться Авраамом, «ибо», – говорит, – «Я сделаю тебя отцом множества народов, а Сару – Саррой», не «госпожею моею», а «госпожею множества»...

И так, во всей Библии – название и имя всегда имеют сокровенный и важный смысл. Сам Господь преднарек Себе имя человеческое – Еммануил, что значит «с нами Бог»: и Иисус, «ибо Он спасет людей Своих от грехов их». Видите, как это значительно и важно.

– Вижу, Батюшка.

– Но, кроме этого, так сказать, языка имен и названий, существует еще и язык цифр, тоже сокровенный, значительный и важный, только не всякому дано расшифровывать его тайну. На что велика была тайна воплощения Бога Слова, а и она была заключена в таинственном счислении родов потомства Авраама: «от Авраама до Давида», – говорит ев. евангелист Матфей, – «четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов». Замечаете цифру 14? Она повторяется трижды.

– Замечаю.

– Она составлена из удвоения цифры 7, а 7 есть число, в Библии священное, и означает собою век настоящий, а веку будущему усвоена цифра 8, которою век этот и обозначается. Видите, что и цифры имеют свой язык?

– Вижу, Батюшка.

– Ну и хорошо делаете, что видите: быть может, это вам когда-нибудь и пригодится.

* * *

Сегодня прочел в «Колоколе», что престарелый архиепископ одной из древнейших русских епархий, запутавшись ногами в ковре своего кабинета, упал и так разбил себе голову и лицо, что все праздники не мог служить, да и теперь еще лежит с повязкой на лице и никого не принимает⁴⁸⁸.

В конце октября или в начале ноября прошлого года был из епархии этого архиепископа на богомолье в Оптиной один офицер; заходил он и ко мне и рассказал следующее:

– Незадолго перед отъездом моим в Оптину я был на празднике одной обители, ближайшей к губернскому городу, где стоит мой полк, и был настоятелем ее приглашен к трапезе. Обитель эта богатая; приглашенных к трапезе было много, и возглавлял ее наш местный викарный епископ; он же и совершал в тот день Литургию. В числе почетных посетителей был и некий штатский «генерал» из синодской канцелярии. Между ним и нашим викарным зашла речь о том, что получено благословение откуда следует, по представлению архиепископа, на реставрацию лика одной чудотворной иконы Божией Матери, находящейся в монастыре нашей епархии. Иконе этой верует и поклоняется вся православная Россия, и она, по преданию, писана при жизни на земле Самой Царицы Небесной св. апостолом и евангелистом Лукой. Нашло, видите ли, монастырское начальство, что лик иконы стал так темен, что и разобрать на нем ничего невозможно. Тут явились откуда-тο реставраторы со своими услугами, с каким-то новым способом реставрации и старенького нашего епархиального Владыку уговорили дать благословение на возобновление апостольского письма новыми вапами⁴⁸⁹.

– Как же это? – перебил я. – Неужели открыто, на глазах верующих?

– Нет, – ответил мне офицер, – реставрацию предположено было совершать по ночам, частями: выколупывать небольшими участками старые краски и на их место, как мозаику, вставлять новые под цвет старых, но так, чтобы восстанавливался постепенно древний рисунок.

– Да ведь это кощунство, – воскликнул я, – кощунство не меньшее, чем совершил воин царя-иконоборца, ударивший копием в пречистый лик Иверской Божией Матери!

– Так на это дело, как выяснилось, смотрел и викарный епископ, но не такого о нем мнения был его собеседник, «генерал» из синодальных приказных. А между тем слух об этой кощунственной реставрации уже теперь кое-где ходит по народу, смущая совесть последнего остатка верных... Не вступитесь ли вы, С. А., за обреченную на поругание святыню?

Я горько улыбнулся: кто меня послушает?!

Тем не менее по отъезде этого офицера я собрался с духом и написал письмо тоже одному из синодских «генералов», Скворцову, с которым мне некогда пришлось встретиться в Орле, во дни провозглашения Стаховичем на миссионерском съезде пресловутой «свободы совести». Вслед за этим письмом, составленным в довольно энергичных выражениях, я написал большое письмо к викарному епископу той епархии Андронику (впоследствии замученному епископу Пермскому), где должна была совершиться «реставрация» св. иконы. Епископа этого я знал еще архимандритом, видел от него к себе знаки расположения и думал, что письмо мое будет принято во внимание и, во всяком случае, благожелательно. Тон письма был почтительный, а содержание исполнено теплоты сердечной, поскольку она доступна моему малочувственному сердцу. Написал я епископу и вдруг вспомнил, что, приступая к делу такой важности и живя в Оптиной, я не подумал посоветоваться со Старцами. Обличил я себя в этом недомыслии, пожалел о том, что «генералу» письмо уже послано, и с письмом к епископу отправился к своему духовнику и старцу о. Варсонофию в Скит. Пошел я к нему с женой в полной уверенности, что растрогаю сердце моего Старца своей ревностью и уж, конечно, получу благословение выступить на защиту чудотворной иконы.

Батюшка-старец не задержал меня приемом.

«Мир вам, С. А.! Что скажете?» – спросил меня Батюшка. Я рассказал вкратце, зачем пришел, и попросил разрешения прочесть вслух мое письмо к епископу. Батюшка выслушал внимательно и вдруг задал мне такой вопрос:

– А вы получили на это письмо благословение Царицы Небесной?

Я смутился.

– Простите, – говорю, – Батюшка, я вас не понимаю.

– Ну да, – повторил он, – уполномочила разве вас Матерь Божия выступать на защиту Ее святой иконы?

– Конечно нет, – ответил я, – прямого Ее благословения на это дело я не имею, но мне кажется, что долг каждого ревностного христианина заключается в том, чтобы на всякий час быть готовым выступать на защиту поругаемой святыни его веры.

– Это так, – сказал о. Варсонофий, – но не в отношении к носителю верховной апостольской власти в Церкви Божией. Кто вы, чтобы восставать на епископа и указывать ему образ действия во вверенной его управлению Самим Богом поместной Церкви? Разве вы не знаете всей полноты власти архиерейской?.. Нет, С. А., бросьте вашу затею и весь суд предоставьте Богу и Самой Царице Небесной – Они распорядятся, как Им Самим будет угодно. Исполните это за святое послушание, и Господь, целующий даже намерения человеческие, если они направлены на благое, дарует вам сугубую награду и за послушание, и за намерение; но только не идите войной на епископский сан, а то вас накажет Сама Царица Небесная.

Что оставалось делать? Пришлось покориться.

– А как же, батюшка, – спросил я, – быть с тем письмом, которое я уже отправил синодальному «генералу»?

– Ну, это уж ваше с ним частное дело: «генерал», да еще синодальный, – это в Церкви Божией не богоучрежденная власть, это вам ровня, с которой обращаться можете, как хотите, в пределах, конечно, христианского миролюбия и доброжелательства.

«Предоставьте суд Богу!» – таков был совет Старца. И суд этот совершился: не прошло со дня этого совета и полных двух месяцев, а уже архиепископ получил вразумление и за лик Пречистой ответил собственным ликом, лишившись счастья совершать в великие рождественские дни Божественную литургию.

* * *

«Сей пшеницу, отче Тимоне!»

Годовой праздник Оптиной Пустыни. Ходили поздравлять старцев с праздником. Отец Варсонофий сообщил [моей] жене следующее:

– Приходит сегодня ко мне молоденькая монашенка и говорит:

– Узнаете меня, батюшка?

– Где, – говорю, – матушка, всех упомнить? Нет, не узнаю.

– Вы меня, – говорит, – видели в 1905 году⁴⁹⁰ в Москве, на трамвае. Я тогда еще была легкомысленной девицей, и вы обратились ко мне с вопросом: что я читаю? А я в это время держала в руках книгу и читала. Я ответила: Горького. Вы тогда схватились за голову, точно я уж и невесть что натворила. На меня ваш жест произвел сильное впечатление, и я спросила: что ж мне читать? И тогда вы посоветовали мне читать священника Хитрова, а я и его, и его мать знала, но о том, что он что-либо писал, и не подозревала. Когда вы мне дали этот совет, я вам возразила такими словами: вы еще, чего доброго, скажете мне, чтобы я и в монастырь шла. Да, ответили вы мне, идите в монастырь! Я на эти слова только улыбнулась – до того они мне показались ни с чем не сообразными. Я спросила: кто вы и как ваше имя? Вы ответили: мое имя осталось в монастырской ограде. Помните ли вы теперь эту встречу?

– Теперь, – говорю, – припоминаю. Как же, – спрашиваю, – ты в монастырь-то попала?

– Очень просто. Когда мы с вами простились, я почувствовала, что эта встреча неспроста, глубоко над ее смыслом задумалась. Потом я купила все книги священника Хитрова, стала читать и другие книги, а затем дала большой вклад в X...в⁴⁹¹ монастырь, и теперь я там рясофорной послушницей.

– Как же, – спрашиваю, – ты меня нашла?

– И это было просто. Я про свою встречу с вами рассказала все своему монастырскому священнику, описала вашу наружность, а он мне сказал: «Это, должно быть, Оптинский отец Варсонофий». Вот я и приехала сюда узнать – вы ли это были или другой кто? Оказывается, вы. Вот радость-то!

И припомнились мне тут слова преподобного Серафима, сказанные им иеромонаху Надеевской пустыни Тимону:

– Сей, отче Тимоне, пшеницу слова Божия, сей ее и на камени, и на песце, и при дорозе, сей ее и на тучной земле: все где-нибудь и прозябнет семя-то во славу Божию.

Вот и прозябает.

* * *

Было это, помнится, в октябре или ноябре 1909 года, когда после поздней обедни в Казанском храме Оптикой Пустыни я впервые услыхал ласковый звук ее [Елены Андреевны Вороновой] голоса, назвавшего меня по имени... Кто знал в Петербурге княжну Марию Михайловну Дондукову-Корсакову, тот знал и эту рабу Божию, а знали и ту и другую все, кто имел какое-либо касательство к делам благотворения в северной столице, особенно же в деле оказания любви и милосердия к тем, которых прежние русские люди называли «несчастненькими», – к заключенным в тюрьмах, арестантам: в их озлобленную и скорбную душу эти два светоча подлинного христианства вносили и свет покаяния, и радость прощения – примирения с Богом, со своей просветившейся отныне совестью и с людьми, ими ненавидимыми и их отвергнувшими. Княжна Мария Михайловна стояла во главе петербургского тюремного благотворения; Елена Андреевна была ее помощница до самой ее смерти.

Елена Андреевна, как уже было сказано выше, была помощницей княжны Марии Михайловны Дондуковой-Корсаковой, тоже рабы Божией, какой не часто можно встретить на этом свете. Родная сестра бывшего наместника Кавказа, она и по происхождению своему, и по связям принадлежала к высшему обществу и, несмотря на это, оставила «вся красная мира» во имя любви к Богу и ближнему. Замуж она не пошла и всю себя отдала на служение страдающему меньшо́му брату... К сожалению, вращаясь с молодых лет в обществе, где проповедовали свои и заморские учители, вроде Редстока, Пашкова и других, она заразилась иргвинизмом, сектой крайнего реформаторского толка, отрицающей веру в угодников Божиих и даже в Пресвятую Богородицу. Это очень огорчало православно-верующую душу Елены Андреевны, но что ни предпринимала она для обращения княжны в Православие, ничто успеха не имело, потому главным образом, что княжна, несмотря на чисто сектантские свои суждения о вере, сама себя считала вполне православной, ходила в церковь, говела и причащалась... Одно близкое к ней лицо, узнав, что она приступала к Святым Тайнам, и зная ее заблуждения, спросило ее:

– А исповедовали ли вы, Марья Михайловна, свое заблуждение?

– Какое?

– Да что вы – иргвинистка.

– Да я этого, – ответила княжна, – и за грех не считаю.

Конечно, при таком образе мыслей мудрено было Елене Андреевне действовать на княжну словом убеждения, и пришлось ее любви обратиться к иному способу воздействия – к помощи свыше.

Приехала она как-то в Оптину к своему старцу о. Варсонофию и к нам и рассказывает, что, уезжая из Петербурга, она оставила княжну опасно больною, с сильнейшим воспалением легких, – а шел княжне тогда уже восьмой десяток.

– Прощалась с ней, – говорит, – и думала, что не застану ее больше в живых!

Отцу Варсонофию Елена Андреевна и раньше говорила о своей скорби, что не может вдохнуть в святую душу княжны разумения ее заблуждения и потому боится за ее участь в загробном мире. Отец Варсонофий обещал за нее молиться.

В этот свой приезд Елена Андреевна, рассказав о том, в каком ныне состоянии оставила она княжну в Петербурге, усиленно просила Старца усугубить за нее молитвы.

Перед отъездом из Оптиной обратно в Петербург приходит Елена Андреевна прощаться с о. Варсонофием и принять его благословение на путь, а Батюшка выносит ей в приемную из своей келлии и подает икону Божией Матери и говорит:

– Отвезите эту икону от меня в благословение княжне Марии Михайловне и скажите ей, что я сегодня, как раз перед вашим приходом, пред этой иконой помолился о даровании ей душевного и телесного здравия.

Было же это около десяти часов утра.

– Да застану ли я ее еще в живых? – возразила Елена Андреевна.

– Бог даст, – ответил о. Варсонофий, – за молитвы Царицы Небесной не только живой, но и здоровой застанете.

Вернулась Елена Андреевна в Петербург и первым долгом к княжне. Звонит. Дверь отворяется, и в ней княжна: сама и дверь отворила, веселая, бодрая и как не болевшая.

– Да вы ли это? – глазам своим не веря, восклицала Елена Андреевна. – Кто же это воскресил вас?

– Вы, – говорит, – уехали, мне было совсем плохо, а там все хуже, и вдруг третьего дня около десяти часов утра мне ни с того ни с сего стало сразу лучше, а сегодня, как видите, и совсем здорова.

– В котором часу, говорите вы, это чудо случилось?

– В десятом часу третьего дня.

Это был день и час, когда о. Варсонофий молился пред иконой Божией Матери, присланной княжне в благословение.

Со слезами восторженного умиления Елена Андреевна сообщила княжне бывшее и передала ей икону Царицы Небесной. Та молча приняла икону, перекрестилась, приложилась к ней и тут же повесила ее у самой своей постели. С того дня Елене Андреевне уже не было нужды обращать княжну в Православие: с верою в Пречистую и угодников Божиих дожила княжна свой век и вскоре отошла ко Господу. Жила и умерла по-православному.

* * *

У Елены Андреевны при общем слабом состоянии здоровья было очень слабо зрение: один глаз совсем не видел, и лучшие столичные окулисты ей говорили, что не только этому глазу уже никогда не вернуть зрения, но что и другому глазу угрожает та же опасность. И бедная Елена Андреевна с ужасом стала замечать, что и здоровый ее глаз тоже начал видеть все хуже и хуже...

Стоял лютый февраль, помнится, 1911 года. Приезжает в Оптину Елена Андреевна слабенькая, чуть живая.

– Что это с вами, дорогой друг?

– Умирать к вам приехала в Оптину, – отвечает полусерьезно, полушутя, всегда и при всех случаях жизни жизнерадостный друг наш, и тут же нам рассказала, что только что перенесла жестокий плеврит (это с ее-то больными легкими!).

– Но это все пустяки! А вот нелады с глазами – это будет похуже. Боюсь ослепнуть. Ну, да на все воля Божия!

На дворе снежные бури, морозы градусов на пятнадцать – сретенские морозы, а приехала она в легком не то ваточном, не то «на рыбьем меху» пальтишке, даже без теплого платка; в руках старенькая, когда-то каракулевая муфточка, на голове такая же шапочка – все ветерком подбито... Мы с женой с выговором, а она улыбается:

– А Бог-то на что? Никто как Бог!

Пожила дня три-четыре в Оптиной, отговелась, причастилась, пособоровалась. Уезжает, прощается с нами и говорит:

– А наш Батюшка (о. Варсонофий) благословил мне по пути заехать в Тихонову пустынь и там искупаться в источнике преподобного Тихона Калужского⁴⁹².

Если бы мы не знали великого дерзновения крепкой веры Елены Андреевны, было бы с чего прийти в ужас, да к тому же и Оптина от своего духа успела нас многому научить, и потому мы без всякого протеста перекрестили друг друга, распрощались, прося помянуть нас у преп. Тихона.

Вскоре после отъезда Елены Андреевны получаем от нее письмо из Петербурга, пишет: «Дивен Бог наш и велика наша Православная вера! За молитвы нашего Батюшки – отца Варсонофия, я купалась в источнике преподобного Тихона при 10 градусах Реомюра в купальне. Когда надевала белье, оно от мороза стояло колом, как туго накрахмаленное. Двенадцать верст от источника до станции железной дороги я ехала на извозчике в той же шубке, в которой вы меня видели. Волосы мои, мокрые от купанья, превратились в ледяные сосульки. Насилу оттаяла я в теплом вокзале и в вагоне, и – даже ни насморка! От плеврита не осталось и следа. Но что воистину чудо великое милости Божией и угодника преп. Тихона, это то, что не только выздоровел мой заболевший глаз, но и другой, давно погибший, и я теперь прекрасно вижу обоими глазами!..»

* * *

Ходили с женой на благословение к о. Варсонофию. Е. А. Воронова слышала от него, что он в ночь со среды 17-го февраля на четверг 18-го видел сон, оставивший по себе сильное впечатление на нашего Батюшку.

– Не люблю я, – говорил он Елене Андреевне, – когда кто начинает мне рассказывать свои сны, да я сам своим снам не доверяю. Но бывают иногда и такие, которых нельзя не признать благодатными. Таких снов и забыть нельзя. Вот что мне приснилось в ночь с 17-го на 18-е февраля. Видите, какой сон – числа даже помню!.. Снится мне, что я иду по какой-то прекрасной местности, и знаю, что цель моего путешествия – получить благословение о. Иоанна Кронштадтского. И вот взору моему представляется величественное здание, вроде храма, красоты неизобразимой и белизны ослепительной. И я знаю, что здание это принадлежит о. Иоанну. Вхожу я в него и вижу огромную как бы залу из белого мрамора, посреди которой возвышается дивной красоты беломраморная лестница, широкая и величественная, как и вся храмина великого Кронштадтского пастыря. Лестница от земли начинается площадкой, и ступени ее, перемежаясь такими же площадками, устремляются, как стрела прямая, в бесконечную высь и уходят на самое небо. На нижней площадке стоит сам о. Иоанн в белоснежных, ярким светом сияющих ризах. Я подхожу к нему и принимаю его благословение. Отец Иоанн берет меня за руку и говорит:

– Нам надобно с тобою подняться по этой лестнице!

И мы стали подниматься. И вдруг мне пришло в голову: как же это так, ведь о. Иоанн умер, как же это я иду с ним, как с живым? С этою мыслью я и говорю ему:

– Батюшка! Да вы ведь умерли?

– Что ты говоришь? – воскликнул он мне в ответ. – Отец Иоанн жив, отец Иоанн жив!

На этом я проснулся... Не правда ли, какой удивительный сон? – спросил Елену Андреевну о. Варсонофий. – И какая это радость услыхать из уст самого о. Иоанна свидетельство непреложной истинности нашей веры!

Батюшка о. Варсонофий обладал даром прозорливости не менее других старцев. В нем этот дар как-то особенно открыто выражался. Во всем его облике есть что-то подобное великим пророкам или апостолам, отражавшим ярким светом славу Божию на себе.

О внутреннем облике в двух словах сказать трудно. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческого дара. Господь ему непосредственно открывает прошлое, настоящее и будущее людей. Это и есть прозорливость. Этот дар – видеть человеческую душу – дает возможность воздвигать падших, направлять с ложного пути на истинный, исцелять болезни душевные и телесные, изгонять бесов. Все это было свойственно о. Варсонофию. Такой дар требует непрерывного пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и старца Варсонофия как бы в пламени во время Божественной литургии. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей...

Поистине он уподобился своим великим предшественникам и «встал в победные ряды великой рати воинства Христова», как сам же писал в своем «Желании» еще в 1903 г., поставив под заглавием слова из тропаря Преполовению: «Жаждай да грядет ко Мне и да пиет»:

Давно в душе мое желание таится:

Все связи с миром суетным прервать,

Иную жизнь – жизнь подвига начать –

В обитель иноков на веки удалиться,

Где мог бы я и плакать, и молиться!

Избегнувши среды мятежной и суровой,

Безропотно нести там скорби и труды

И жажду утолять духовной жизни новой,

Раскаянья принесть достойные плоды,

И мужественно встать в победные ряды

Великой рати воинства Христова.

Прозорливость о. Варсонофия была исключительна. Многие случаи описаны о. Василием Шустиным в его воспоминаниях. Мария Васильевна Шустина, сестра протоиерея, прислала нам следующий рассказ, касающийся их покойной сестры.

«Моей 9-летней сестре Анне батюшка о. Варсонофий продекламировал стихотворение:

Птичка Божия не знает

Ни заботы, ни труда.

Хлопотливо не свивает

Долголетнего гнезда.

Затем он продолжал: «К старцу Амвросию приехала богатая помещица со своей красавицей-дочкой, чтобы испросить его благословение на брак с гусаром. Старец Амвросий ответил: «У нее будет Жених более прекрасный, более достойный. Вот увидите. Он Сам приедет в пасхальную ночь». Наступила Пасха, Все в волнении, всего напекли, нажарили. Когда вернулись из церкви, столы ломились от яств. Мать девицы села на веранду, с которой открывался чудный вид. Солнышко начало всходить. «Вот едет тройка по дороге, – воскликнула она, – наверно, жених?» Но тройка промчалась мимо. За ней показалась вторая тройка, но и та мимо проехала. Дочь вышла на веранду и говорит: «Мне что-то грустно!» Послышались бубенцы. Мать бросилась распорядиться, но тут же, услышав громкий возглас дочери: «Вот мой прекрасный Жених!», она вбежала обратно, и что же представилось ее взору? – Дочь ее воздела руки к небу и упала замертво».

Этот рассказ, как и стихи о птичке Божией, которая «не свивает долголетнего гнезда», явились пророческими для Ани.

Когда ей минуло 19 лет, ей нравился один молодой человек, затем второй, еще лучше, но счастью ее не было дано осуществиться: во время гражданской войны ей с родителями пришлось покинуть хутор в Полтавской губернии и двинуться на юг. По дороге, приближаясь к Крыму, Аня захворала брюшным тифом и скончалась. Перед смертью ей удалось приобщиться Святых Таин. Вот как сбылось предсказание о. Варсонофия».

«В другой раз, – пишет та же Мария Васильевна, – Старец предупредил одну молодую монахиню не быть самоуверенной. Но вскоре она сама вызвалась читать Псалтирь в церкви по умершему и отказалась от сотрудничества других монахинь. В полночь она почувствовала страх, бросилась бежать и защемила дверью свою одежду. Утром ее нашли на полу в нервной горячке. Пришлось ее поместить в лечебницу, где она пробыла год и вернулась с седой головой».

Нам удалось собрать четыре случая прозорливости о. Варсонофия, обнаружимые им при исповеди его духовных чад.

Елена Александровна Нилус рассказывала нам, что в один из разов, когда они пришли с мужем исповедоваться к Старцу (а он их исповедовал одновременно, зная, что у них нет тайн друг от друга), он спросил Сергея Александровича, совершил ли он такой-то грех. – «Да, – ответил он, – но я это и за грех не считал». Тут Старец объяснил Нилусу грешность его деяния или помысла и воскликнул: «Ну и векселек же вы разорвали, Сергей Александрович!»

Молодая девица, Софья Константиновна, приехавшая гостить к Нилусам в Оптину Пустынь, на исповеди пожаловалась Старцу, что, живя в чужом доме, она лишена возможности соблюдать посты. – «Ну, а зачем же вы теперь в пути в постный день соблазнились колбасой?» – спросил ее Старец. С. К. ужаснулась: «Как мог это узнать Старец?»

Подобный случай произошел с Софией Михайловной Лопухиной, урожденной Осоргиной. Она рассказывает, что в Оптину Пустынь она приехала 16-летней девицей. Ее поразила тысячная толпа вокруг старческой «хибарки», как там назывались деревянные домики, где жили старцы⁴⁹³. Она встала на пень, чтобы взглянуть на Старца, когда он выйдет. Вскоре Старец показался и сразу ее поманил. Он ввел ее в келлию и рассказал ей всю ее жизнь год за годом, перечисляя все ее проступки, когда и где она их совершила и назвал действующих лиц по их именам. А потом сказал: «Завтра ты придешь ко мне и повторишь мне все, что я тебе сказал. Я захотел тебя научить, как надо исповедоваться». Больше Софья Михайловна не была в Оптиной Пустыни. В следующий раз она увидела Старца, когда он остановился в Москве проездом в Голутвин. Он сильно постарел, осунулся, стал согбенным... Он сказал, что, видно, Бог его любит, если послал такое испытание. Прошел год. Она уже вышла замуж за Лопухина. Старец скончался. Неожиданно в ее квартире раздался звонок: вошел монах очень высокого роста. Он передал ей от покойного Батюшки две иконы: они по его распоряжению были положены в его гроб и завещаны ей и ее двоюродной сестре С. Ф. Самариной. Со своей Казанской иконой Божией Матери Лопухина не расстается никогда. Исключительный случай был только тогда, когда она ее дала мужу, сидевшему в тюрьме.

Третий случай о столь же чудесной исповеди произошел в Голутвине с Николаем Архиповичем Жуковским, ныне преклонного возраста, но еще здравствующим и живущим во Франции, также как здравствует С. М. Лопухина, которая дала полное разрешение на обнародование бывшего у нее общения со Старцем. (Сообщено монахиней Таисией.) ⁴⁹⁴

Отец игумен Иннокентий (Павлов), положивший начало своего монашества в Оптиной с конца 1908 г., поведал нам о своей первой исповеди у Старца. В то время начальником Скита и старцем был о. Варсонофий. Из Бразилии, о. игумен (ныне покойный) писал: «Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедовал. Я онемел от ужаса, видя пред собою не человека, а Ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, лиц, и проч. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: «Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить». О своем старце, о. Варсонофии, в письме от 16 сентября 1957 г. о. Иннокентий выразился еще так: «Это был гигант духа. Без его совета и благословения и сам настоятель монастыря о. Ксенофонт ничего не делал, а о его духовных качествах и великом обаянии, которое он имел на всех своих духовных чад, можно судить по краткому выражению из надгробного слова: «Гиганта малыми деревцами не заменишь».

Продолжая свою речь, о. Иннокентий говорил так: «В Оптиной во все посты, а в Великий два раза, на первой и Страстной седмице, вся братия без исключения должна была говеть – исповедоваться и причащаться, а кто желает, особенно старики, – и чаще. Неотразимое, благодатное действие производила на всех его исповедь, и еще так называемая исповедь – откровение помыслов, каковая в Оптиной установлена была по четвергам. Один раз в неделю, именно в четверг, Старец никого из мирян не принимал, и этот день у него был назначен исключительно для монашествующей братии монастыря и Скита. Ангелоподобный Старец, облаченный в полумантию, в епитрахили и поручах, с великой любовью принимал каждого, не спеша задавая вопросы, выслушивая и давая наставления. При этом он имел совершенно одинаковое отношение как к старшим, так равно и к самым последним. Все ему были беззаветной любовью преданы, и он знал до тонкости душевное устроение каждого. Бывало, после исповеди или такого откровения помыслов какая бы скорбь, печаль и уныние ни угнетали душу – все сменялось радостным настроением, и, бывало, летишь от Старца, как на крыльях, от радости и утешения. И действительно, это были незабываемые минуты не только для меня лично, но, как известно, и все его духовные чада испытывали подобное».

Монахине Таисии мы также обязаны [за] сообщение слышанных ею, еще в бытность ее в России, рассказов шамординской монахини Александры Гурко – тоже духовной дочери старца о. Варсонофия. В миру она была помещицей Смоленской губернии. «Собрал однажды, – рассказывала мать Александра, – батюшка о. Варсонофий несколько монахинь, своих духовных дочерей, и повел с нами беседу о брани с духами поднебесными. Меня почему-то посадил рядом с собой, даже настоял, чтобы я села поближе к нему. Во время беседы, в то время как Батюшка говорил о том, каким страхованиям бывают подвержены монашествующие, я вдруг увидела реально стоявшего неподалеку беса, столь ужасного видом, что я неистово закричала. Батюшка взял меня за руку и сказал: «Ну, что же, ты теперь знаешь?» Прочие же сестры ничего не видели и не понимали того, что произошло».

Другой рассказ матери Александры был такой: «Однажды я присутствовала при служении о. Варсонофием Литургии. В этот раз мне пришлось увидеть и испытать нечто неописуемое. Батюшка был просветлен ярким светом. Он сам был как бы средоточием этого огня и испускал лучи. Лучом исходившего от него света было озарено лицо служившего с ним диакона.

После службы я была с другими монахинями у Батюшки. Он имел очень утомленный вид. Обращаясь к одной из нас, он спросил ее:

– Можешь ли ты сказать: «Слава Богу!»

Монахиня была озадачена этим вопросом и сказала:

– Ну, слава Богу...

– Да, разве так говорят «Слава Богу!», – воскликнул Батюшка.

Тогда я подошла к Батюшке и говорю:

– А я могу сказать! Слава Богу!!

– Слава Богу! Слава Богу! – радостно повторил Батюшка».

Вникая во все эти дивные свидетельства, так и рвется из сердца: воистину, слава Богу!

Отец Иоанн Кронштадтский провидел духом в лице о. Варсонофия истинного подвижника. В воспоминаниях о. Василия Шустина передано, как о. Иоанн поцеловал в алтаре Андреевского собора в Кронштадте руку молодому офицеру, будущему старцу и схимнику.

Далее мы узнаем из проповеди архиепископа Феофана Полтавского, произнесенной им 21 августа 1929 г. в Болгарии, в городе Варне, о том, как о. Иоанн, явившись посмертно [некоему] Павлу Ильинову, посылает его для полного исцеления в Оптину Пустынь к старцу Варсонофию и этим самым прославляет его, указывая, что ему дан Богом дар чудотворения. Близкие чада Старца были уже не раз свидетелями этого дара. Вот пример. Чета Нилусов, придя однажды на благословение к старцу Варсонофию, присутствовала при изгнании им беса из приведенного к нему человека. В этот раз потребовалось от Старца немало духовных сил. Бесноватый был в неистовой ярости, изрыгал на о. Варсонофия злейшую брань, называя его все время полковником и готовый наброситься на него. Старец потом объяснил Нилусам, что это был редкий и трудный случай, когда пришлось иметь дело с бесом полуденным, который является одним из наиболее лютых и трудно изгоняемых. Об этом бесе упоминается в 90-м псалме в славянском тексте: «и сряща и беса полуденнаго». В русском переводе текст изменен, там сказано: «и заразы, приходящей в полдень».

История же Павла Ильинова такова⁴⁹⁵.

«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! Позде от бывшу, приведоша к Нему бесны многи: и изгна духи словом, и вся болящия исцели⁴⁹⁶. Такие слова присоединяет евангелист Матфей к своему повествованию в ныне чтенном Евангелии об исцелении расслабленного слуги капернаумского сотника. Могут спросить: а существуют ли «бесноватые» в настоящее время и если существуют, то возможно ли их исцеление?

На этот вопрос мы ответим не отвлеченными рассуждениями, а изложением того, что действительно произошло в наши не столь отдаленные времена и чему современниками и свидетелями мы сами были.

В 1909 г. по всему Петербургу разнесся слух о том, что 16-летний юноша Павел Ильинов, одержимый каким-то необъяснимым для науки недугом, привезен был к Литургии в Иоанновский Петроградский⁴⁹⁷ монастырь на Карповке и здесь чудесно исцелился у гробницы о. Иоанна Кронштадтского. Произошло это так. Во время Херувимской песни он вырвался из рук пятнадцати сильных мужчин, державших его, и затем пронесся по воздуху над народом к западным вратам храма и у входа в храм упал без чувств. Бесчувственного его взяли и принесли к гробнице о. Иоанна. Здесь больной на краткое время очнулся, а затем крепко заснул. Во время сна явился ему о. Иоанн, дал наставление, исповедал и велел ехать в Валаамский монастырь.

Что происходило во сне? Больной, проснувшись, не хотел говорить об этом и если бы не отрывочные слова, сказанные вслух во время сна: «Отец Иоанн, прости, помолись, исполню», – то возможно, что больной все скрыл бы. Но когда он услышал от окружающих его эти слова и понял, что они знают о происшедшем, все открыл. Вот что произошло о ним. Он увидел о. Иоанна сидящим в кресле у своей гробницы. Отец Иоанн сказал ему: «Ты видишь меня в таком виде, в каком никто меня не видел. Служи по мне панихиды, как это установлено Церковью. Но Великому Богу угодно меня прославить. Придет время, и по мне служить будут молебны»; затем дунул на больного, благословил его и добавил: «В свое время я скажу тебе, что нужно будет делать для полного исцеления». И после этих слов скрылся. Окружавшие видели в это время, как больной грыз зубами своими мраморную гробницу о. Иоанна и диким голосом кричал: «О, великий угодник и пророк Иоанн! Выхожу, выхожу... но не совсем»... Конечно, кричал это не больной, а обитавший в нем демон. После этого Павел уже не так страдал от своей болезни, но еще не совсем выздоровел. В том же 1909 г. он переехал в Выборг, записался в послушники Валаамского монастыря и жил при архиерейском доме в г. Сердоболе (в имении Хюмпеля). Здесь он исполнял послушание на огороде и прислуживал в качестве чтеца при церкви. В 1911 г. 19 октября, в день памяти преподобного Иоанна Рыльского и тезоименитства о. Иоанна Кронштадтского, Господь благоволил явить новую милость Свою болящему Павлу через о. Иоанна.

На этот раз с ним произошло следующее. Вечером в этот день, после всенощного бдения, брат Павел во время чтения акафиста Божией Матери пришел в состояние восхищения. Его духовному взору открылось дивное видение. Первоначально во славе явился о. Иоанн Кронштадтский с преподобным Иоанном Рыльским, затем – св. Павел Фивейский и св. Афанасий Афонский и множество других преподобных отцов. Все они приветствовали друг друга радостными возгласами: «Радуйся, Иоанне; радуйся, Павле; радуйся, Афанасие!..» И наконец за ними явилась Сама Богоматерь в неописуемой славе, при появлении Которой хор преподобных отцов торжественно воспел песнь «Взбранной Воеводе Победительная...». После этого о. Иоанн Кронштадтский подошел к брату Павлу и сказал: «А теперь выйди из тела и душой последуй за нами». Весьма трудно было исполнить это повеление Павлу, но он исполнил его и последовал за святыми Отцами. «Они мне показывали, – говорил Павел, – первоначально райские обители и наслаждения, предназначенные для добродетельных, а затем мучения грешников. Как слава и блаженство праведников, так и мучения грешников не поддаются описанию. Когда было все показано, о. Иоанн Кронштадтский стал наставлять меня, как жить, и для получения окончательного исцеления повелел мне вновь войти в свое тело и отправиться в Оптину Пустынь к старцу о. Варсонофию». Такими словами закончил свое повествование о виденном им в состоянии восхищения брат Павел.

В ноябре того же 1911 г. он ездил к о. Варсонофию в сопровождении валаамского иеродиакона, именем Варсонофия же. Старец был предупрежден о приезде больного, принял его, исповедал и причастил, и после этого последовало окончательное исцеление. До 1912 года исцеленный Павел, уже совершенно здоровый, жил по-прежнему в Сердоболе, а затем призван был к отбыванию воинской повинности. В 1914 г. участвовал в великой войне. Жив ли он в настоящее время или погиб во время этой войны и последовавшей за нею революции, – остается неизвестным. Но он через иеромонаха валаамского Варсонофия, некогда сопровождавшего его в Оптину Пустынь, переслал мне свои записки для обнародования их через десять лет после своего исцеления. Из этих написанных им собственноручно записок видно, какою болезнью болел он и по какой причине.

Во время пребывания своего в Москве Павел впал в тяжелую нужду. Нигде он не мог найти работы для себя, и все близкие и знакомые отказались от него. Тяжелая нужда доводила его до уныния и до отчаяния; неоднократно приходили ему мысли о самоубийстве. В одну из таких минут внезапно явился ему таинственный старец и сказал: «Я помогу тебе, если ты собственною кровию письменно удостоверишь, что будешь верен мне и здесь на земле, и по смерти твоей». – «Кто же ты такой, чтобы мне верить в тебя и довериться тебе?» – спросил Павел. – «Я тот самый, – ответил явившийся, – которого ненавидит ваша Церковь!» – «Хорошо, я буду верен тебе!» – заявил ослепленный отчаянием юноша и дал требуемую подписку. – «Ну, а теперь ты должен сбросить со своей шеи лишнюю обузу», – сказал таинственный старец и указал при этом на крест. Юноша снял крест и таким образом отрекся от Христа и продал душу свою диаволу. За это отречение от Христа и предательство диаволу вселился в него злой дух, и с тех пор он стал бесноватым. От этого-то духа беснования и исцелил его о. Иоанн Кронштадтский, частью непосредственно, а отчасти через посредство Оптинского старца Варсонофия.

Из всего сказанного видно, что бесноватые или одержимые нечистыми духами существуют и в настоящее время. Духу беснования предаются они за нечестивую жизнь и особенно за грехи богоотречения и богохульства. Но существуют в настоящее время и праведники, угодившие Богу, которые имеют силу и власть изгонять злых духов. Величайшим из таких чудотворцев последнего времени является о. Иоанн Кронштадтский. Он настолько угодил Господу своею святою жизнью, что уже ныне числится в райских обителях в лике преподобных наряду со св. Антонием Великим, св. Павлом Фивейским, св. Афанасием Афонским и св. Иоанном Рыльским. Великому Богу угодно, – как он сам сказал, – в скором времени прославить его и на земле, как прославлен он уже на Небесах. Глубоко поучительное же повествование об отроке Павле помимо своего непосредственного значения имеет и более глубокий символический смысл. Этот бесноватый отрок прообразует собою нашу несчастную и многострадальную Россию. И она, несчастная, как этот отрок Павел, предана духу беснования за свои грехи и за свое нечестие. Предана не по причинам оставления ее Богом, а по причине особенной любви Его к ней. Ибо егоже бо любит Господь, наказует: биет всякаго сына, егоже приемлет, да спасет дух его.⁴⁹⁸ Мы имеем на Небесах многочисленный сонм святых чудотворцев – и древних, и новых, имеющих власть над злыми духами. Будем усердно молиться, да избавится наша несчастная страна от насилия демонского. Лик преподобных молитвенников на Небесах возглавляет Сама Пречистая Богоматерь. Будем молиться и Ей: Пречистая Дево, яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем Ти: Радуйся, Невесто Неневестная! Аминь»⁴⁹⁹.

В мае 1909 года одна наша знакомая предложила съездить в Киев, обещая свозить нас даром, так как муж ее служит на Киево-Воронежской железной дороге. С радостью согласились мы с мамой на это предложение. Отъезд был назначен на 21 мая – день праздника Владимирской иконы Божией Матери и святых равноапостольных Константина и Елены.

Перед отъездом ходила я к знакомым прощаться. Пришла к Елене Сергеевне Петровской, рясофорной послушнице Серафимо-Дивеевского монастыря. Мы когда-то учились с ней в одной гимназии, но она была много старше меня, я очень ее любила. В описываемое мной время она была проездом в Москве. Врач, найдя ее крайне истощенной, отсылал ее на кумыс. «Ах, Маруся, – сказала она, узнав о моем скором отъезде, – заезжайте вы из Киева в Оптину Пустынь. Говорят, какие там старцы дивные, особенно один, зовут его отец Варсонофий. Одна наша монахиня ездила, так на исповеди Батюшка открыл ей всю жизнь с шести лет. После этого она живет телом в Дивееве, духом же постоянно пребывает в Оптиной. «Лицо его, – говорила она, – такое, что, глядя на него, наплачешься от умиления».

Меня, всегда любившую старцев, блаженных и вообще лиц, опытных в духовной жизни, и после отца Варнавы⁵⁰⁰ осиротевшую духовно, воодушевили слова Елены Сергеевны. Я стала умолять маму заехать из Киева в Оптину. Мама, вообще боявшаяся прозорливцев, отнеслась сочувственно к моей просьбе и согласилась на поездку в Пустынь.

21 мая мы выехали вечером в 9 часов 30 минут, а 23 мая в 7 часов утра приехали в Киев. Все время в поезде и по приезде в Киев (а ступила я на эту землю со священным трепетом) мне припоминались слова Елены Сергеевны: «Заезжайте в Оптину».

В Киеве мы пробыли три дня с самыми лучшими чувствами. Я три раза была в пещерах, с благоговением молилась каждому угоднику, почивающему там, и молила их помочь мне своими молитвами на дальнейшем жизненном пути. Воистину помогли угодники Божии.

25 мая, в ночь, выехали мы из Киева и, расставшись со своими попутчицами в Сухиничах, пошли брать билет до Козельска, сильно волнуясь, так как денег у нас было очень-очень мало. Но, к нашей радости, билет стоил недорого.

В Сухиничах нам пришлось ночевать на вокзале. Поезд, идущий через Козельск, приходил утром, а мы приехали в Сухиничи часа в 2 ночи. Кое-как прикорнув на сдвинутых стульях, дожили до утра. От Сухиничей до Козельска поезд идет час с небольшим. Я волновалась невообразимо, чего только ни передумала за это время. Больше всего боялась исповеди. Я в Киеве не стала говеть именно из-за того, чтобы исповедаться в Оптиной. Около 9 часов утра приехали в Козельск. Порядочно поторговавшись с тамошними извозчиками, увидевшими в нас новичков, мы, наконец, взобрались в какой-то трескучий экипаж.

Дорога около станции была отвратительна вследствие обильных весенних дождей. Но через полверсты началась песчаная почва, дорога выровнялась. До города две версты шли полями и лугами. Козельск показался мне скорее небольшим селом, чем городом. На все смотрела я с большим любопытством.

Вот въехали мы на высокую гору, и извозчик, указывая вдаль рукой, сказал: «А вот и Оптина! Изволите видеть?» Версты за две взору открылась высокая гора, покрытая густым сосновым лесом, а на его опушке красиво расположился белый-белый монастырь. У меня захватило дух – так вот где, быть может, мое спасение! Подобное чувство испытывала я, подходя шесть лет тому назад к Серафимо-Дивеевскому монастырю, в который так жаждала вступить.

Доехали до парома, находящегося на реке Жиздре у самого монастыря. Монах-перевозчик сказал нам, что из-за сильного разлива реки ходит только пешеходный паром – маленький. Расставшись с извозчиком, мы в сильном волнении взошли на паром. За речкой сразу начинался небольшой, но крутой подъем в монастырскую гору.

Увидев гостиницу у монастырских ворот, мы направились в нее. Навстречу вышел старенький монах, гостинник отец Гервасий, который, вместо того, чтобы дать нам номерок, начал рассказывать, что у него в гостях кучер и что они пьют чай. Насилу удалось нам попасть в номер. В гостинице недавно был ремонт и сильно пахло краской. Маме делалось дурно от этого запаха, и мы попросили перевести нас вниз, где было очень грязно, затхло и сыро, но не было одуряющего запаха. Положив свои вещи, умывшись наскоро, мы отправились в церковь. Пришли к Евангелию на поздней обедне. Читалось об укрощении Спасителем бури. Вся обстановка, при которой совершалось богослужение, сразу привлекла к себе. Небольшой храм, носящий громкое название Введенский собор, деревянные полы, немного золота и украшений, стройное, «от души» пение монахов и истовая неспешная служба пленили меня.

После обедни я повела маму и моего брата Серафима на могилки старцев. Помолившись и сразу полюбив эти могилки, я обратила внимание на баб, идущих в одном направлении. «Пойдем туда, это, верно, келлия отца Анатолия»⁵⁰¹, – сказала я. Мы пошли – и не ошиблись. Народу дожидалось много. Тотчас же подошел к нам келейник отца Анатолия отец Василий, у которого были хорошие, умные, вдумчивые глаза: «Откуда вы, рабы Божии?» Сказали. «Батюшка сейчас выйдет». И действительно, почти тотчас вышел сам отец Анатолий – маленький, худенький, очень подвижный, с необычайно благим, ласковым лицом.

Благословив нас, тотчас взял в келлию. Это небольшая четырехугольная комнатка, в переднем углу – божница, по стенам иконы, среди них очень большая Казанская икона Божией Матери, направо от божницы – диван и кресло, налево – стол с массой листков и книжечек и шкаф с книгами и деревянными изделиями оптинских монахов.

Усадив маму и Серафима на диван, а меня в кресло, Батюшка начал расспрашивать, откуда мы, чем занимаемся. Мама стала говорить о желании Серафима быть священником. «Но слишком он резв, – прибавила она, – боюсь, что ничего из этого не выйдет».

– А владыка Трифон⁵⁰² – уж он ли не был резв, а монахом сделался. Это ничего не значит.

– А дочь вот все в монастырь собирается.

– В монастырь? –обратился ко мне Батюшка. –В какой же?

Я ответила неопределенно.

– Только не спеши и ни в Дивеево, ни в Шамордино не ходи – многолюдны очень. А вот верстах в ста отсюда община есть «Отрада и утешение»⁵⁰³ или близ Москвы – Головин монастырь⁵⁰⁴, Аносина пустынь⁵⁰⁵. Бывала там когда-нибудь?

– Как же, Батюшка, бывала.

– Отец Александр Пшеничников основывает общину, к нему можешь поступить. Только не спеши. Я вот ушел рано, а мать пришла и назад взяла. Так до 31 года и жил в миру. У нас торговля была своя красным товаром... Вы погостите у нас, поговеете?

– Да, Батюшка.

– Ну вот, приходите часика в два исповедоваться, а сейчас я вам листочков дам.

И начал нас Батюшка щедро оделять листочками и книжечками. Хорошо помню, как подал мне Батюшка книжечку в желтой обложке «Молчать и не осуждать – труда нет, а пользы много» со словами: «Не читала этой книжечки никогда? Ну вот прочти, хорошая книжечка». Мне, по моему злому языку, эта книга попала не в бровь, а прямо в глаз.

Ушли мы от Батюшки; очень мирно было на душе после посещения. Пошли прямо в Скит, он стоит в 120 саженях от монастыря. Расположен в чудном лесу о высокими прямыми соснами. Ведет к нему дорожка, выложенная щебнем и усыпанная желтым песком. Дорожка сделала три изгиба, и перед нами появился Скит.

Не могу сказать, как я обрадовалась, увидя его. Чем-то близким, родным повеяло от него. Небольшая колокольня над Святыми воротами, вход в Скит весь расписан изображениями святых угодников, а по обеим сторонам от колокольни – бедненькие хибарочки, совершенно одинаковые. Все это пленило меня.

Узнали мы, что направо стоит бывшая хибарочка отца Амвросия, а теперь живет в ней старец-схимонах [иеросхимонах] отец Иосиф, бывший келейник отца Амвросия, как и отец Анатолий.

В эти часы Старец принимал, и мы вошли в хибарочку. Она оказалась очень вместительной и состояла из нескольких комнаток и коридорчиков. Скоро подошел к нам келейник отец Зосима, спросил, откуда мы, и минут через пять он позвал нас к Батюшке.

С трепетом вошли мы в бывшую приемную отца Амвросия. Там на диванчике лежал отец Иосиф. При виде нас он поднялся навстречу для благословения. Батюшка был очень слаб, едва держался на ногах и был желтый, как воск. «Вы хотите спросить о чем-нибудь?» – сказал Батюшка. К этому мы вовсе не были готовы, все мысли были заняты одним: скорее бы к отцу Варсонофию. «Нет, Батюшка, мы только за благословением», – ответила я, и мы поспешили удалиться. Было очень неловко...

Вышли из хибарочки, подходим к другой, налево от ворот Скита. Дверь заперта. Привратник, отец Алексий, нам сообщает: «Здесь живет отец Варсонофий, он принимает с двух часов, да сейчас его все равно нету, он недалече, в десяти верстах отсюда, и приедет в воскресенье, никак не раньше».

Как гром грянуло это известие, сразу померк яркий солнечный день, сердце сжалось.

– А может, он раньше приедет? – несмело обратилась я к привратнику.

– Может, и раньше, только навряд, не велел раньше ждать. Да вы поживите у нас, здесь хорошо.

– Хорошо-то очень, слов нет, да только нам необходимо в пятницу уехать.

– Ну, в случае, если он приедет, я приду вам скажу. Где вы остановились? Может, на ваше счастье и раньше вернется. Вы откуда сами-то?

Разговорились. Отец Алексий, оказывается, в Москве 35 лет торговал мясом, а схоронив жену, пришел для спасения души в Оптину. У него сын и дочь служат в Москве. Говорил отец Алексий, а у меня не было сил слушать, так бы и влетела в хибарочку Батюшки, чувствовало сердце, что близко мое спасение.

В это время враг не дремал. У меня нестерпимо разболелись зубы и во все мое пребывание в Оптиной не давали мне покоя. Делать было нечего, пошли домой, пообедали и отправились бродить по монастырю. Зашли в иконную лавку и познакомились с чудным монахом, отцом Пименом. Он, оказывается, предан батюшке Варсонофию донельзя, любит его всем сердцем. Первые сведения о Батюшке мы получили от него. В общем, день без Батюшки провели не лучшим образом, да еще зубы не давали мне покоя. В час ночи разбудили нас к утрене. После дороги в Киев и обратно и нескольких почти бессонных ночей служба эта показалась нам необычайно тяжелой. Продолжалась она три часа с небольшим. После обедни опять пришли к Скиту в тайной надежде, что Батюшка вернулся, но там все было таинственно-безмолвно.

На скитской дорожке сидел безногий нищий Зиновий. Он нам подтвердил, что Батюшки нет и не ждут его раньше воскресенья, да и то еще неизвестно. Грустные, мы пошли обратно и тут от кого-то узнали, что в Оптиной принято собороваться. Мы обрадовались и пошли к отцу Анатолию. Отец Василий послал нас обедать. «А к 12 часам приходите, – прибавил он, – будете собороваться».

Так и сделали. Собралось нас двенадцать человек. Хорошая служба, новые чувства волновали меня: Господь сподобил не только увидеть, чего раньше мне не удавалось, но и на себе испытать это Таинство. Продолжалось оно полтора часа. Отец Анатолий весь светился во время соборования, хорош был и отец Василий.

В тот же день мы решили исповедоваться. Ничего-то мы тогда не знали, как дети самые неразумные. Ели рыбу, к службам ходили не ко всем и все в этом роде. В третьем часу пришли на исповедь. Да, забыла сказать, что отец Анатолий благословил нас деревянными иконочками: меня, по моему выбору, – святой великомученицы Варвары, маму – Казанской [иконой] Божией Матери, а Серафима – святителей Тихона Задонского и Митрофана Воронежского.

Исповедовалось нас семь человек. Батюшка взял меня за руку, подвел к божнице, приказал встать на колени и читать вслух общую исповедь. После нее оставили меня одну, а все вышли. Я стояла на коленях, а Батюшка сидел.

– Душа и тело здоровы? – спросил он.

– Да.

– Ну вот и слава Богу!

И начал опять говорить о различных монастырях и быстро отпустил меня. Ушла мало удовлетворенная. Мои вышли с исповеди тоже быстро.

День прошел в тоске без батюшки отца Варсонофия и в мучительной зубной боли. Вечером была сильная гроза. Опять разбудили нас на утреню. У мамы разыгралась жестокая мигрень, и она решила причащаться с Серафимом за поздней обедней, а я одна осталась за ранней. Было это в пятницу 29 мая, в день празднования в честь икон Божией Матери «Недремлющее Око» и «Споручница грешных» в церкви преподобной Марии Египетской.

После причастия я не испытала большой духовной радости, очень устала и ничего лучшего не придумала, как прийти и лечь спать, пока будет идти поздняя обедня, за которой мои должны были причаститься. К концу обедни проснулась и пошла встречать своих. А они, оказалось, уже успели отстоять обедню, причаститься и сбегать в Скит, где им, к великой для меня радости, сказали, что отец Варсонофий совершенно неожиданно для всех вернулся.

Едва мы уселись попить чаю, за дверью послышалась молитва: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». – «Аминь», – ответили мы, и вошел отец Алексий. Помолился не спеша и, обратясь к нам, также не спеша произнес: «Приехал отец Варсонофий, уж я ему про вас сказал, говорю, московские вас тут дожидаются. Спросил фамилию, а я не знаю. «Ну хорошо, – сказал, – пусть придут в два часа». А вы лучше пораньше придите». Стали мы угощать отца Алексия чаем, но он отказался и быстро ушел.

Не знаю, не помню даже, как дождалась я двух часов, как пришла в Скит и как вступила в хибарку, гостеприимно на этот раз открытую. Первая комнатка, со многими иконами и большим портретом отца Амвросия в гробу, предназначена для нищих. Затем полутемный коридор с двумя маленькими окошечками – посетителям для ожидания. При входе в него, налево, – моленная.

А прямо из коридора – маленькая комнатка с дивной, очень древней Тихвинской иконой Божией Матери, со множеством икон, поучительных картин, портретов, видов и т. д. В зтой же комнатке стоял шкаф с книгами, лавочки и старенькое кресло возле Тихвинской иконы. В ней Батюшка принимал посетителей.

Вышел келейник, брат Никита, очень юный, с необыкновенно ясным, одухотворенным лицом и длинными, кудрявыми волосами.

Спросил, откуда мы, и попросил подождать. Ждали минут двадцать. Первым к Тихвинской стоял Серафим, потом я, потом мама и дальше человек семь. Все замерли в ожидании, и вдруг... вышел Батюшка.

Я остолбенела, никогда и в голову не приходило, что удостоит Господь увидеть такого подвижника лицом к лицу, и не только увидеть, но и стать одной из его духовных дочерей.

Высокого роста, светлый, прямой, в очках, с дивными темными глазами. Посмотрел сразу на весь народ и подошел к первому, то есть к Серафиму.

– Как твое святое имя?

– Серафим.

– Вот какое хорошее имя! – взял его за голову. – Ну, желаю тебе Ангелом быть и в будущем.

Благословил меня. «Как твое святое имя?» – «Мария». «Как ваше святое имя», – обратился к маме. – «Евгения»... И пошел Батюшка дальше благословлять народ.

У меня от одной дивеевской монахини был фунт чаю и письмо для передачи отцу Варсонофию. Я решилась их передать, когда Батюшка пойдет назад, так и сделала. Батюшка остановился, а я подумала: небось Батюшка рад чайку.

– Как ее зовут?

– Не знаю, Батюшка, мне это через другую монахиню передали.

– Спаси ее Господи, только чай ведь не мне, а на святую обитель, да, на святую обитель.

От зтих слов у меня подкосились ноги, я почувствовала прозорливость Старца. Взял Батюшка у меня сверток и ушел в мужскую половину. Вышел снова брат Никита и сказал: «Батюшка ушел исповедовать братию, выйдет часа через полтора, потрудитесь подождать».

Тут восстал во мне враг. Подойдя к маме, я твердо сказала:

– Ждать я не буду, ухожу к отцу Анатолию благословиться на отъезд и пойду собираться в номер.

– А я останусь, – говорит мама, – останься и ты!

– Ни за что!

– Но почему же? Ты так мечтала о поездке в Оптину, ты просто боишься.

– Нисколько, но и говорить мне не о чем. Я говела, соборовалась, что еще остается?

Я спешно вышла. Враг гнал меня что было силы. Со мной пошел и Серафим. Стали рассуждать, кто лучше: отец Варсонофий или отец Анатолий, и решили, что, конечно, первый. «Не правда ли, – говорила я в умилении, – отец Варсонофий точно Ангел Господень видом». Сама иду и ликую, неизвестно отчего, а мелкая дрожь так и пробирает меня до костей.

Пришли к отцу Анатолию. У него народу, как никогда, едва нашли местечко сесть и просидели с трех часов до половины шестого. Уже отзвонили к вечерне, когда мне удалось подойти к Батюшке. Серафим же, пробыв со мной часа полтора, ушел к маме и не возвращался.

– Благословите, Батюшка, мы сегодня уезжаем!

Ни слова не говоря, взял меня отец Анатолий за руку и как подтолкнет к выходу:

– Ступай, ступай в церковь.

И ушел к себе. Я подумала, подумала, да и пошла в церковь, а очень не хотелось. Стоять пришлось почти два часа, молиться не могла, стояла и думала: только бы скорее служба кончилась. Думала и о том, что если бы отец Варсонофий был так прозорлив, как говорят, то и в церковь прислал бы за мной. И тут же я укорила себя за вечную гордость и самомнение. В конце службы прибежал Серафим.

– Скорее иди, отец Варсонофий тебя зовет.

– Как зовет? Меня прислал сюда отец Анатолий, мой духовник, и я должна стоять службу.

Сказано зто было мною вовсе не из послушания, а из желания как можно дольше не идти к отцу Варсонофию.

Немного погодя пришла поспешно мама и также начала меня торопить к отцу Варсонофию. В это время кончилась вечерня, и мы отправились в Скит. Думаю, что не ошибусь, сказав, что легче было бы мне идти по раскаленным угольям, чем к Батюшке. Ноги делали шаг вперед и два назад. Шли мы очень долго. По дороге выяснилось, что Батюшка, выйдя, стал принимать народ, всячески обходя маму, которая хотела поговорить исключительно о житейских делах. Так продолжалось до прихода Серафима, к которому Батюшка обратился со словами: «Где мама?» Серафим побежал за мамой, сидевшей на лавочке у Скита, и позвал ее.

Батюшка принял их обоих вместе и, откинув волосы со лба Серафима, сказал: «Созерцательный ум, учится хорошо, а с математикой плохо». И начал советовать маме, как ему заниматься. Затем, когда мама заикнулась, чтобы остаться одной, Батюшка сказал ей: «Выйдите, пожалуйста, я хочу с Серафимчиком поближе познакомиться». И, оставив Серафима одного, 40 минут говорил с ним, проведя дополнительную исповедь, открыв ему неисповеданные грехи,

Отпуская Серафима, Батюшка попросил: «Сходи за сестренкой, она в церкви, позови ее, мне ей нужно сказать кое-что важное, а то завтра, может быть, будет уже поздно». Серафим сказал, что я у отца Анатолия, но Батюшка строго подтвердил: «Она в церкви». Серафим, все еще сомневаясь, забежал к отцу Анатолию, где и узнал, что я действительно в церкви.

Мама, по выходе Серафима от Батюшки, снова стала проситься к нему, на что получила такой ответ: «Да ведь я сказал Серафимчику, чтобы он сходил за сестрой, мне с ней нужно поговорить». После этих слов мама перестала проситься и пошла за мной.

Дошли мы до Скита. Враг всячески отвлекал меня и внушал уйти, но, перекрестившись, я твердо вступила в хибарку. Мама осталась на скамейке у Скита. Серафим вошел со мной. В коридорчике была, кажется, только одна монашка, которая поспешила сказать: «Батюшка, барышня, которую вы звали, пришла». «Я знаю, – просто ответил отец Варсонофий и, обратясь ко мне, сказал: – Войди в келлию».

Я прошла к Тихвинской, а Батюшка несколько минут помедлил. Перекрестилась я на икону Царицы Небесной и замерла, хотя и старалась себя уверить, что Батюшка будет говорить со мной относительно письма и чая от дивеевской монахини. Это я внушила себе еще по дороге в Скит.

Вошел Батюшка, я стояла посреди келлии. Пройдя мимо меня и подойдя к столу, он начал на нем что-то передвигать и, стоя ко мне спиной, спросил:

– Ведь это ты, кажется, передала мне чай от дивеевской монахини?

– Да, я, Батюшка.

– Как же ты не знаешь ее имени?

– Да я получила этот чай от своей подруги, монахини, она сейчас в Москве, ее посылают на кумыс.

– Что с ней?

– Очень слабые легкие, опасаются чахотки.

– Так, значит, дивеевская монахиня просила твою подругу как-нибудь передать в Оптину чай, а подруга отдала тебе?

– Да, Батюшка.

Помолчали. Потом Батюшка подошел к Тихвинской и сел в кресло.

– Подойди ближе.

Я робко подошла.

– Встань на коленочки.

Я смутилась, думаю, зачем это, только старцы на исповеди приказывают становиться на колени. А Батюшка как засмеется, узнав мою мысль:

– У нас правило такое: мы сидим, а около нас, по смирению, становятся на коленочки.

Я так прямо и рухнула, не то что встала.

– Поближе, поближе, еще поближе.

Встала я совсем близко, даже глаза пришлось отвести – так близко оказалась я от батюшкиного лица. Взял Батюшка меня за оба плеча, посмотрел на меня безгранично ласково, как никто и никогда на меня не смотрел, и произнес:

– Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?

– Да, Батюшка, – снова изумилась я.

– И сколько страданий ты видела в жизни! – И крепко-крепко прижал меня к себе. – Ты так молода, и целое море слез вылила ты за такую короткую жизнь.

И опять крепко прижал меня. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое. Вся душа моя потянулась к Батюшке, я почувствовала, что это именно то, о чем я молилась всю жизнь, это именно такой человек, который сам откроет мою душу.

– Да, – продолжал Батюшка, – тебе двадцать шесть... Сколько тебе было четырнадцать лет тому назад?

– Двенадцать, – ответила я, секунду подумав.

– Верно. И с этого года у тебя появились грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?

– Скажите, Батюшка, – несмело ответила я. Тогда Батюшка начал по годам и даже по месяцам говорить мне о моих грехах так, будто читал их по раскрытой книге. Были случаи, когда он не указывал прямо на грехи, а спрашивал, помню ли я то-то. Я отвечала: «Этого не могло быть, Батюшка, я точно знаю». Тогда Старец кротко указывал мне на сердце, говоря: «Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя, я ведь лучше тебя вижу всю твою душу». И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла припомнить, и его Батюшка пока оставил.

Исповедь, таким образом, шла минут 25. Я была совершенно уничтожена, уничтожена сознанием своей величайшей греховности и сознанием, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них. Когда видел, что я жестоко страдаю, придвигал свое ухо к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: «Да». Или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное.

– Всю жизнь ты должна быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам, в Оптину. Я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь? Могла бы ты теперь умереть?

– Конечно, Батюшка.

– И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад. – Так все во мне и заледенело. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди всех своей христианской жизнью.

Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!

– Встань, дитя мое!

Я встала, подошла к аналою.

– Повтори за мною: Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Откуда эти слова?

– Из 50-го псалма.

– Ты будешь читать этот псалом утром и вечером ежедневно. Какая икона перед тобой?

– Царицы Небесной.

– А какая ее икона?

Я промолчала, не могла разглядеть.

– Тихвинская. Повтори за мной молитву. – Я начала повторять. Молитва, очевидно, была составлена самим отцом Варсонофием. Я знаю, что она была покаянная, что я просила у Бога помощи в дальнейшем, что обещала исправиться, но по мере произнесения молитвы я забывала ее первые слова. Когда я наклонила голову и Батюшка накрыл меня епитрахилью и стал читать разрешительную молитву, я почувствовала, что с меня сваливается такая неимоверная тяжесть, мне делается так легко, что даже непривычно. Точно я была набита какой-то гнилью, трухой – и меня вытрясли. Я не выдержала и разрыдалась...

Плакала так, что думала захлебнусь, утону в слезах. Целовать крест не могла и как была с опущенной под епитрахилью головой, так и осталась. Батюшка поднес крест совсем близко. Затем, взяв меня за руку, сказал:

– Больше этих грехов ты не будешь открывать на исповеди никому, они прощены там, – и он указал рукой на небо.

Я плакала все сильнее.

– Разве, дитя мое, ты не рада, что все так случилось, и Господь открыл мне твои грехи?

– Я страшно рада, Батюшка, я всю жизнь молилась о послании мне такого человека и к вам за этим ехала.

– Ну вот Господь и услышал твою молитву.

– Батюшка, мы приехали в Оптину, вас не было, и пришлось мне исповедоваться у отца Анатолия.

– А он лечил тебя? – Я не поняла. – Я спрашиваю, он лечил тебя, он иногда кладет руку на голову.

– Нет, Батюшка.

– Ты знаешь, я должен был приехать завтра, но почувствовал, что есть погибающие души, и для вас приехал сегодня.

Я начала целовать ему руки, плечики, а он начал меня благословлять и ласково прижимать к груди. Я от слез не могла поднять головы. Батюшка дунул мне в лоб, как бы изгоняя оставшуюся грязь.

– Подними голову, детка, дай мне взглянуть на твои глазки.

Они так распухли от слез, что и на свет-то смотреть едва могли.

– Как расположилось мое сердце к тебе, как полюбил я тебя, и сам не знаю за что... Бог готовит тебя к чему-то великому. Пошли рубль в Петербург, выпиши книгу «Блаженная Моника»⁵⁰⁶ из магазина Тузова, автор ее известен. Книга очень хорошая, прочтешь – не пожалеешь, точно для тебя написана, там себя увидишь, вся ты там.

Потом Батюшка начал расспрашивать о моей службе, о жалованье, о разных житейских делах. Потом опять начал говорить:

– За что, за что я так полюбил тебя с первого взгляда? И ведь твоя душа расположилась ко мне.

От слез, умиления, радости я едва могла ответить утвердительно и принялась снова обцеловывать батюшкины ручки.

– После всего, что Господь открыл мне про тебя, ты захочешь прославлять меня как святого – этого не должно быть, слышишь? Я – человек грешный. Ты никому не скажешь, что я открыл тебе на исповеди, и маме не будешь говорить. А станет мама спрашивать, отчего плакала, скажешь, исповедовал батюшка, говорили по душам, ну о грехах и поплакала. Много-много есть из твоих подруг, гибнущих именно потому, что не говорят на исповеди, а есть одна из твоих знакомых, имени ее не знаю, но есть одна, близка ее погибель, ее нужно спасти. Так ты всех посылай в Оптину помолиться и ко мне направляй: зайдите, мол, к отцу Варсонофию на благословение, а уж мое дело спасать. Был у меня твой братишка Серафимчик, полюбил я его, понравился он мне, хороший мальчик, и я ему, кажется, тоже приглянулся. Не говорил он ничего?

– Как же, батюшка, очень вы ему понравились, мы с ним все говорили, как хорош батюшка Варсонофий! – Крепко-крепко прижал меня Старец:

– Сокровище мое, дитя мое драгоценное, ребеночек Божий, помоги и спаси тебя Господь!

Много-много раз благословил меня Батюшка и отпустил. Вышла я в коридорчик, никого нет, прошла к нищим – тоже пусто, приткнулась я там к стене и принялась плакать. Потом мне стало страшно, что я осталась здесь, когда Батюшка велел идти. Помолившись, я вышла из хибарочки.

Мама, сидевшая с Серафимом и монахиней на лавочке близ Скита, увидя меня плачущей, быстро подбежала ко мне.

– В монастырь велел идти?

– Нет, нет, и речи об этом не было, а только никогда я не думала, что увижу такую святость, – сквозь рыдания я едва могла вымолвить, сразу же забыв наставления Батюшки никому не прославлять его.

Кое-что сквозь слезы я стала передавать своим, и мы незаметно подошли к восточным монастырским воротам, где встретился нам отец Пимен. Низко поклонившись мне, он сказал: «От старца Варсонофия идете, вижу, поздравляю вас с радостью. Плачется, значит, все хорошо, помоги вам Господи!»

Расставшись с ним, я сказала маме:

– Походим немного по лесу, пока я успокоюсь, неудобно идти такой заплаканной. Мы останемся еще на завтра, я не могу уехать, не повидав Батюшку еще раз.

Мама, которая безмерно скорбела о том, что Батюшка не взял ее, невзирая на усиленные просьбы, сказала:

– Я сама хочу непременно остаться, может быть, завтра Батюшка возьмет и меня.

– И еще, – продолжала я, – я согласна жить впроголодь, лишь бы на денек выбраться сюда,

– И это устроим, – сказала мама, – на недельку приедешь в июле.

Не чувствовала я тогда, что это – моя духовная родина и буду я здесь часто и подолгу.

Мы вернулись в гостиницу. Есть я ничего не могла, спала тоже плохо. На другой день едва дождалась двух часов.

Богомольцев-интеллигентов в это время было порядочно, и буквально все накануне видевшие отношение к нам Батюшки считали своим долгом если уж не поговорить с нами, то хотя бы посмотреть и пошептаться друг с другом, когда проходили мимо. А некоторые просто подходили и просили записать адрес.

Удалось мне узнать, что Батюшка очень любит цветы, и решила набрать ему букет ландышей, которые были в самом цвету. Собирал ландыши и Серафим. Пришли в два часа к Батюшке. Я не хотела идти во второй коридорчик, но брат Никита сказал, что первая комната для нищих. Тогда я вошла во вторую комнату и стала в самый скромный темный уголок.

Взоры всех поминутно обращались на нас. Мама стояла ближе к окну. Серафим – напротив меня. Батюшка скоро вышел и еще на пороге, обведя всех взглядом и увидев меня, ласково-ласково улыбнулся, на что я ответила тем же. Точно Батюшка радовался тому, что вчерашняя беседа так быстро дала плод.

Благословляя маму, Батюшка тихо произнес: «Мир вам», так что никто из стоящих рядом не слыхал этого. Подойдя ко мне, Батюшка, крепко и широко благословляя меня, произнес:

– Мир и спасение тебе, когда же в Оптину приедешь?

– Батюшка, мне бы хоть совсем не уезжать!

– Как, а разве ты забыла, что до половины лета у тебя есть занятия в Москве?

– Да, Батюшка, так когда же приехать?

– Ну, может, в сентябре я жив буду... – Как я начала плакать!

– Что ты? Что ты? Жив буду, и в Рождество приедешь, и на будущее лето приедешь – все жив буду.

– Так благословите приехать в июле, как занятия у меня кончатся.

– Бог благословит. Хорошо, приезжай в июле и проживешь у нас месяц. Рады будем, очень рады будем.

Батюшка прежде всего взял Серафима к Тихвинской, где заставил его помолиться и потом дал ему девятичинную просфору, сказав: «Давно для тебя приготовлена». Серафим, в свою очередь, отдал Батюшке цветы.

Вернувшись от нищих, Батюшка замедлил около меня шаги, и я, воспользовавшись удобной минутой, подала ему букет.

– Батюшка, возьмите от меня цветы.

– Спаси тебя Господи, где ты набрала, у нас?

– Да, Батюшка.

– В каком месте?

– За Скитом.

– Видишь, какая у нас благодать!

– Да, Батюшка, уж и не говорите.

Взяв букет, Батюшка опять обратился к Серафиму:

– Серафимчик, ты приезжай летом, сестренка-то собирается, и тебе рады будем.

– Приеду, Батюшка, – с радостью объявил Серафим.

Затем Батюшка подошел к Тихвинской, а я, желая посмотреть, что будет с моими ландышами, подошла поближе к двери. Не спеша Батюшка поставил цветы в воду, потом, взяв со стола хорошенькую корзиночку с восковыми цветами, направился опять к нам. Я в гордости своей решила, что эта корзиночка предназначена мне, но Батюшка прошел мимо. У меня тотчас начались укоры в душе: «Ты всегда отличалась самомнением, какое сокровище выискалось, чтобы такие подарки получать?». Но все-таки оказалось, что любвеобилие Батюшки безгранично. Подойдя к моему прежнему месту, Батюшка спросил Серафима: «А где же сестренка?»

– Я здесь, Батюшка.

Подошел ко мне великий Старец и просто сказал, подавая корзиночку: «Возьми на память обо мне». Я принялась целовать его драгоценные ручки. Потом Батюшка сказал, крепко-крепко благословляя меня: «Помни, кто надеется на Бога, тот не бывает посрамлен никогда».

Низко поклонился мне Батюшка и, не оборачиваясь более лицом к народу, прошел к Тихвинской и запер за собой дверь. А меня толпа буквально вынесла волной из хибарки.

Утешенная, очищенная и безгранично счастливая, несмотря на нестерпимую зубную боль, пошла я в номер собираться. На вокзал мы пошли пешком. На первый поезд опоздали – и пришлось три часа ждать. Наконец доехав до Тихоновой пустыни⁵⁰⁷, пошли за бесплатным билетом, который наша знакомая должна была оставить у кассирши. Каков же был наш ужас, когда мы узнали, что билетов для нас нет, а до Москвы осталось 159 верст. Денег у нас на троих – 1 рубль 10 копеек. Обратились к кассиру, и он попросил обер-кондуктора довезти нас до 40-й версты, где служил начальником господин, обещавший дать нам билеты. Но накануне он уехал в Москву и не возвратился. Что делать? Хоть пешком иди! На наше счастье обер-кондуктор оказался милым и любезным человеком и позволил доехать до Москвы бесплатно...

Так молитвами великих живых и мертвых старцев чудесно совершилось мое духовное возрождение.

Богу нашему слава! Аминь.

Первый раз увидела я батюшку о. Варсонофия в 1907 году и никогда не забуду этой первой встречи.

Моей поездке в Оптину предшествовали всем памятные события 1905–1906 годов, так страшно перевернувшие столько умов, сбившие с толку многих, казалось бы, и не слабых голов. Меня же эти годы застали девятнадцатилетней курсисткой, человеком с понятиями неустановившимися, мировоззрением несоставленным и головой, набитой писаниями русских и иностранных авторов, каких было много в те времена, на тему: «Свобода слова, печати, веры и прочих свобод». Долго кидалась я от человека к человеку, от книги к книге, от Толстого к Бебелю, от обоих к епископу Феофану, оттуда к писаниям лиц, пытавшихся самые ужасные разрушительные идеи совместить с евангельским учением, – и ни на чем не могла остановиться, ни в чем не находила успокоения и точки опоры. Сколько раз пыталась я заставить себя поверить какому-нибудь учению, привлекавшему сотни последователей, – но стоило только сопоставить его с прекрасным образом Христа Спасителя, каким я Его представляла с детства, – и все «идеи» рассыпались в прах: нет, здесь Спасителя нет, эти мысли, эти взгляды Он не благословил бы... И опять начинались поиски, опять томление духа, опять кидание от книги к книге, от человека к человеку.

Доходила даже до такого состояния, что обращалась к Богу, молясь о помощи, о свете, об избавлении от охватившей меня тьмы, – света все не было. Только изредка, как яркий луч в темноте, как проблеск чистого неба среди грозных туч, мелькало воспоминание, как почти еще ребенком была я в Сарове, и вот образ отца Серафима с его радостной любовью, – он манил меня к себе. Но ведь о. Серафим давно умер, а теперь разве может быть такая или подобная ему личность? Теперь все ценится на деньги, и кому нужна моя бедная голова, запутавшаяся в мыслях, учениях, моя душа, плачущая по чему-то, ей самой не понятному? Да и как заговорить о своем томлении с кем бы то ни было? Кто поймет меня, когда я сама себя не понимаю? Да и о. Серафим был монах, а что такое теперь монахи? И приходили на ум выходки многих моих знакомых, насмешки над бесцельностью монашества, над бездеятельною якобы жизнью иноков, над распущенностью монастырей. Нет, негде искать успокоения...

Почти насильно добрые люди послали меня в Оптину Пустынь, куда я приехала летом 1907 года. Пошла в Скит и попала в «хибарку» слева от Святых ворот.

Народу было не особенно много. Келейник велел мне пройти в узенький коридор, где сидело несколько монахинь да две-три мирские женщины. Невольно поддаваясь настроению благоговейного ожидания, я как-то ушла в себя; сердце замирало, но могла ли я признаться себе, что чего-то боюсь? Конечно, нет! И я храбрилась и перебирала в уме те «вопросы», которые надо задать, если только удастся заговорить с о. Варсонофием.

Скрипнула дверь, – и в белом подряснике, с которым сливались седые волосы и борода, с серьезным и сосредоточенным взглядом спрятанных за темными очками глаз, вышел Батюшка и стал благословлять по очереди присутствующих. Все опустились перед ним на колени, но мне этот обычай показался странным и унизительным (о, как много было тогда во мне молодого гонору, самолюбия, гордости и непонимания, где я, кто я!). Благословляя меня, Батюшка спросил мое имя, фамилию, место, где я живу, а потом, обойдя всех, пригласил меня побеседовать.

Вошла я в моленную, и невольно бросился мне в глаза образ Спасителя, так и глянувший в душу, а там, рядом, – преподобный Серафим. Впрочем, его я заметила позже. Батюшка во время разговора спросил меня, как я думаю, кто меня привел в Оптину, и я ответила, что, вероятно, преподобный Серафим, которого я как-то особенно полюбила после поездки в Саров.

– Верно вы сказали, – а вот он и смотрит на вас, – указал мне Батюшка на образ Преподобного.

Когда я вошла в моленную, Батюшка сел в свое кресло, меня посадил на диван и начал разговор, показавшийся мне обыденным: сколько мне лет, какого я звания, где училась, как кончила, чем занимаюсь и прочее. Зачем я приехала в Оптину? Когда я заговорила о своих недоумениях по поводу различных прочитанных мною книг, Батюшка меня перебил и приказал мне сегодня же купить в лавке творения аввы Дорофея и начать их читать.

– Эта книга вам понравится, – окончил беседу и велел идти в номер, отдохнуть, а часов в семь вечера прийти снова.

Ушла я из хибарки в монастырь и думала, что не ошиблась, мало ожидая от знакомства с о. Варсонофием. Человек как человек, про мои недоумения и слушать не стал, да ему ли их разрешить... Книгу-тο я куплю и в семь часов схожу в хибарку снова, но уже очевидно, что здесь я ничего не найду; да и то сказать – монастырские старцы могут удовлетворить серый, простой люд, – где же им разобраться в думах интеллигентного человека!

Купила я указанную мне книгу, – и с первых же страниц охватило меня чувство далеко не похожее на то, что переживалось при другом чтении: душа жадно глотала воду, без которой она измучилась, и готова была захлебнуться этой речью, – правда, подчас мне не вполне понятной, но такой простой, такой прямой, так не похожей на хитросплетения интеллигентных писателей. Что-то новое зажило в душе. Жалко было отрываться от чтения в семь часов и не хотелось идти в Скит, но для этих бесед я и приехала, надо уж все докончить. Пошла.

В коридорчике не было никого, и я присела в ожидании. За стеной, в жилой половине, постукивали чашками. «Чай пьют», – сообразила я, и это мне показалось соблазнительным: ведь подвижники чай пить не должны, они питаются хлебом и водой... Нет, совсем к обыкновенному человеку я попала, даже досадно, что попусту проездила деньги, потеряла время; ну все же, хотя бы после городской духоты свежим воздухом подышала, да и пение оптинское как-то задевало мою душу, и река Жиздра шумела так тихо и приветливо, и сосны оптинские так задушевно гудели, и дух как-то умиротворялся, волнения затихали, мысли текли спокойнее, хотелось молиться. Пока я так раздумывала, доказывая себе, что все-таки хотя бы кое-что да получила я от этой поездки, – вышел Батюшка и позвал меня за собой.

Храбро и развязно вошла я в моленную и ожидала такого же обыденного разговора, какой велся утром, – но только вид Батюшки как-то изменился: как-то замкнуто, сосредоточенно смотрел он, и у меня отчего-то замерло сердце, предчувствуя что-то непонятное. А всякая неизвестность страшит. Попробовала я было заговорить о чем-то, но Батюшка перебил мою речь: «Погодите, оставьте это», – голос прозвучал серьезно и властно, и я почувствовала, что этой смутно ощущаемой мною власти я не могу не подчиниться, несмотря на всю храбрость и развязность моей интеллигентности.

– Сколько вам лет сейчас? – вопрос обыденный, но опять странный: мы утром говорили о моем возрасте.

– Двадцать один год.

– Так, – а глаза из-под темных очков глядят на меня, я чувствую, что этот взгляд всю меня пронизывает, что эти глаза читают в моей душе и совести, как в раскрытой книге, – и новый стыд охватывает меня, и хочется закрыть эту книгу, сжаться, чтобы не все было видно этому проницательному взгляду. Чего я испугалась? Казалось, совесть ни в чем большом меня не упрекала, и сколько раз, приходя к духовнику на исповедь, я не знала, о чем говорить. Чего стыдиться, когда жизнь течет так добропорядочно, так просто? А я испугалась чего-то.

– Так, а девять лет тому назад сколько вам было лет?

– Двенадцать.

– Ну вот, девять лет тому назад, когда вам было двенадцать лет, вами сделан грех! – Как хлыстом ударило меня.

– Нет, никакого греха не было, – резко возражаю я, а душа вся содрогнулась, и началась страшная борьба между мной, отмахивающейся от обличения, и Батюшкой, настаивающим на нем с удивительным терпением.

– Подумайте! Вспомните! Постарайтесь вспомнить! – Но я упорно отказывалась: никакого греха не было! Тогда говорится фраза, такая обыденная, но проливающая новый свет в потемки моей совести:

– Может быть, вы и за грех это не считали, может быть, вы и духовнику на исповеди об этом не говорили?

И вдруг мне вспоминается целая полоса жизни, давно забытая, давно пережитая. Вспоминается говенье в институте, канун исповеди, обдумывание протекшего года и нашедшее сомнение по поводу одного пережитого случая: грех это или не грех? Вовсе и не грех это, решаю я, и событие замолчано, исповедь миновала, а теперь это сомнение основательно забылось и на ум больше не приходило. И только теперь, через много лет, все это вдруг всплыло.

– Ну, теперь вы вспомнили? – звучит строгий голос, звучит скорее утверждением, чем вопросом. Но мне ли, моей гордости и самолюбию, сознаться в чем-то дурном перед этим человеком? Да и не может быть, чтобы пришедшее мне на ум событие произошло именно в указанное Батюшкой время, – а если этого совпадения нет, так значит, он ошибся, и я могу храбро защищаться. И опять лихорадочная работа мысли: где мы жили девять лет назад? С кем видались? Как прошло то лето? И новый испуг: да, именно тогда, именно в двенадцатилетнем возрасте жила я с теми людьми, именно тогда случилось это событие.

– Теперь вы вполне вспомнили! Скажите мне этот грех! – И новое мучение: ведь это так стыдно, так унизительно, так неожиданно, – и я упорно отказываюсь, отклоняюсь.

– Ничего я не вспомнила! Ничего не было!

– Заприте-ка дверь!

Исполняю приказание беспрекословно, а вернувшись к креслу, на котором сидит Старец, оказываюсь как-то на коленях перед ним. В необъяснимом упрямстве, которое победить не могу, продолжаю отстаивать свою невиновность, а потом, наконец, на скорбный вопрос: «Отчего вы не хотите сказать мне этого?» – отвечаю: «Да просто совестно!»

И опять томление... Стараясь избежать пронзительного взгляда Батюшки, я случайно взглядываю на висящий в углу большой образ Спасителя, но и Он, кажется, смотрит на меня с укором, и Он чего-то ждет, – и я отворачиваюсь от иконы.

– Зачем отвернулись? Смотрите на Него, у Него просите силы; взгляните, как благостно смотрит Он на вас. Перекреститесь! – И рука моя, точно пуд на ней висит, еле поднимается для крестного знамения. – Теперь говорите!

И я начала говорить. Но то, что я сказала, было только началом, только концом той нити, ухватив за которую, Батюшка начал разматывать весь клубок моей прошлой жизни, такой, как мне казалось, простой и ясной. Получилось что-то совсем для меня неожиданное: грех за грехом, гадость за гадостью, ошибка за ошибкой вспоминались, говорились, и все это нагромождалось над моей головой, все меня обвиняло, прижимало к земле. Наконец все сказано. Разговор окончен, и я смотрю на своего судью, смотрю растерянно, просто не понимая, что же это произошло? Что он со мной сделал?

– Скажите мне, – слышу я опять строгий голос, – могли бы вы умереть, не добравшись до Оптиной? Или утром, раньше, чем пришли ко мне? Или здесь, в коридоре, пока я был занят на мужской половине с монахами?

– Конечно, могла.

– А если я вас сейчас отпущу в гостиницу – можете вы умереть в ночь?

– Тоже могу.

– И как же вы явитесь туда со всем, что у вас есть на совести? Я не могу вас отпустить. Надо сейчас исповедаться!

Возражать не приходилось. Батюшка медленно облачился, подвел меня к аналою перед образом, велел стать на колени, дал читать листок общей исповеди. Когда я дошла до слов: «И иное что», – Батюшка остановил меня.

– Повторяйте за мной: согрешила я пред Тобой, Господи, тем-то, – и последовали названия своими именами так ужаснувших меня деяний.

Кончилось и это. Голова у меня не поднималась от давившего ее стыда. Батюшка наложил епитрахиль и прочел разрешительную молитву.

– Девица Елена, восстани! – произнес он потом, и я встала с колен, поняв его фразу, конечно, только в буквальном смысле. Точно видя, как узко поняла я его слова, Батюшка, давая мне крест, добавил:

– Не только чтобы с пола встали вы, сказал я вам, нет, но надо встать от греха, от прежней жизни на новую, лучшую, – и на эту-то жизнь, девица Елена, восстани!

Окончена исповедь, – и куда девался строгий и нелицеприятный судия, так беспощадно обнаживший передо мной мне самой неведомые язвы моей души. Батюшка точно преобразился, заботливо, отечески смотрят его глаза, и голос звучит ласково.

– Дитя мое, как вы себя чувствуете? Лучше вам, легче стало? – Я молчала. – Что вы сейчас чувствуете?

– Ужасно устала! – не могла не признаться я, и правда, точно в громадную гору я взошла, так дрожали у меня ноги и так вся я изнемогла вдруг физически.

– Еще бы не устать? Ведь борьбу-то какую выдержали! Сядьте, отдохните, да сядьте получше на диван, вот подушку положите. Посидите здесь, пока я приду.

И Батюшка ушел куда-то. Этот ласковый тон, эта заботливость снова ошеломили меня. После того постыдного, ужасного, что Старец разглядел в моей душе, после того, как я сама себе стала отвратительной, – у него ко мне, такой нечистой, грешной, вместо заслуженного осуждения и презрения нашлось заботливое, отеческое слово и ни звука упрека, ни тени осуждения... Скоро Батюшка вернулся и велел мне идти домой или в собор, где в этот вечер совершалась всенощная по случаю церковного праздника.

Вышла я из его келлии часа через полтора после того, как вошла в нее, – но вышла вовсе уничтоженная. Стыдно было не только людей, но даже этих задумчивых сосен оптинского бора; казалось, и они знают, какая я нечистая, скверная. Куда девалась моя интеллигентская самонадеянность – на задний план ушли все умственные вопросы и недоумения, и вместо рассуждений о благе всего человечества и прочем встал вопрос о спасении бедной души моей, которой я до сих пор и не знала вовсе, которую держала где-то под спудом и которую во всей ее наготе показал мне совершенно неожиданно этот чудесный Старец.

На другое утро, после поздней обедни в монастыре, подойдя прикладываться к Казанской иконе Божией Матери, я вдруг увидела, что из боковых дверей алтаря вышел Батюшка, о. Варсонофий, очевидно, молившийся в алтаре за обедней. Так сильно было вчерашнее впечатление, таким ничтожеством я чувствовала себя перед ним, что не посмела не только подойти, но даже и глаз поднять на него. Я опустила голову и осталась стоять неподвижно, ожидая, когда он минует меня. Вероятно, от зорких глаз Батюшки, от его любящего сердца не укрылось, что я переживала в эту минуту. Я стояла, не поднимая головы, и вдруг почувствовала, как на нее тихо легла благословляющая рука, – Батюшка перекрестил меня, не говоря ни слова, и ушел.

Странное чувство переживала я, готовясь, по благословению Батюшки, к причастию. Да простят мне, что я припоминаю здесь побасенку, читанную мною когда-то в детстве: муравей забрался на воз с сеном и видя, что все – и люди, и лошади – ниже его, величался своим ростом. Но когда он очень разважничался, дунул ветер и снес его в песок, под ноги людей и лошадей, и тогда-то он понял, какой он маленький и жалкий. Таким-то заважничавшим и снесенным муравьишкой почувствовала и я себя, – и сразу же изменился взгляд на все: те, на кого я смотрела пренебрежительно с высоты своего воображаемого ума, образованности, а особенно тщеславия, раздутого воспитанием и духом времени, – все они поднялись надо мной, а я на деле оказалась у всех под ногами и не смела в глаза смотреть никому, потому что мне казалось, что мой стыд, что мой грех знают все, и если не попрекают меня им, так это только из милости. Позже, читая святых Отцов, я узнала, что тогда только и возможно начало духовной жизни, тогда только и закладывается первый камень в ее основание, когда сознаешь собственное ничтожество. Тогда я не понимала, что сделал со мной Батюшка, и только удивлялась на никогда не изведанное мною чувство.

Начала я готовиться к принятию Святых Таин, потом приобщилась, и никогда не забуду, как отчетливо тогда сознавалась собственная греховность, как цеплялась я за твердо сказанное Старцем слово: «Бог благословит приобщиться».

Прошло говение. Но ошибся бы тот, кто подумал, что после этого я успокоилась совершенно, смирилась и встала на новый путь. Чтобы вполне описать долготерпение Батюшки и то, как ему с нами трудно, расскажу, что последовало дальше. А случилось нечто похожее на случай из времен старчествования в Оптиной о. Макария.

Помню, что от Батюшки же и пришлось мне слышать, как, бывало, к Скиту подкатывали купцы-богомольцы, от Калуги ехавшие на лошадях исключительно с целью побеседовать с о. Макарием, и на порожке у Святых ворот встречается им какой-нибудь монах с такой речью: «Вы к отцу Макарию? Да что за охота? Разве он старец? Так, монах, каких много!» Купцы слушались и поворачивали лошадей и уезжали, не побывав у Старца.

Видно, всегда найдется такой усердный советчик, нашлись такие и для меня. «Отец Варсонофий? Да какой он старец?» – две-три фразы бросил монах, подбавили какие-то неизвестные женщины, и пошла работа врага нашего спасения. Я не сознавала, что запутываю сама себя, даю волю своим мыслям, и дело дошло до того, что через несколько дней батюшка о. Варсонофий оказался в моих глазах очень и очень дурным человеком, повинным во многих грехах. До сих пор не пойму, как я могла допустить себя до этого. Интересно, что этот новый взгляд на Старца не только не принес мне спокойствия, но я совершенно измучилась душой. Да и то сказать, ужасно было снова обмануться в своих исканиях: казалось, найти человека – и вновь потерять его; и я плакала, точно похоронив что-то дорогое, мучилась, а помочь себе не умела. Истомившись совершенно, я решилась отправиться в Шамординский монастырь и объявила об этом Батюшке:

– Я пришла проститься, завтра еду в Шамордино.

– Ах вот как? Решили?

– Да, решила!

– Ну что ж, если решили, идите...

Тогда я не понимала всей несообразности своего поведения, не понимала, что в Оптину приходят к старцу не с готовым и самовольным решением, а с просьбой благословить, так или иначе, и с готовностью подчиниться его решению. Я благословения на путешествие не просила и не получила его – ушла в Шамордино и провела там несколько дней в страшном томлении, не находя никакой отрады ни в пении, ни в богослужении, и, наконец, вовсе изнеможенная, вернулась в Оптину за своими вещами, так как пришло время мне ехать домой. Перед отъездом пошла я в Скит «проститься» с отцом Варсонофием, считая, что этого требует простая вежливость, как бы низко он ни «упал» в моих глазах.

Но когда, придя в Скит, я узнала от келейника, что Батюшки дома нет и что вернется он дня через два, сердце у меня как-то защемило, мысль о том, что я могу уехать, не увидев Старца, показалась мне очень страшной, и я смутно поняла, что дело не в одной вежливости. Раза три заходила я узнать, не вернулся ли Батюшка, когда, наконец, келейник сказал мне, чтобы я пришла сегодня вечером, на счастье, может быть, он и вернется. Это был для меня уже крайний срок, дольше медлить с отъездом мне было нельзя.

Придя вечером с другой женщиной, мы узнали, что Батюшка приехал, и нас впустили дожидаться его. Скоро вышел Старец и позвал в свою моленную нас обеих вместе. Усадив нас рядышком на диване, он начал такой разговор:

– В Шамордине побывали?

– Побывала, Батюшка.

– Что же, собор новый вам понравился?

– Понравился, Батюшка.

– А поют хорошо?

– Очень хорошо.

– А трапеза вкусная? Хорошо вас там кормили?

– Хорошо, Батюшка.

– А монашенки ласковые, приветливые?

– Да, очень приветливые.

– Слава Тебе Господи! Отдохнули душой? – Этой фразы, иронией прозвучавшей в моих ушах, я стерпеть не могла и выпалила, глядя на Батюшку, задумчиво перебиравшего четки и сосредоточенно как-то поглядывавшего на нас:

– Нет, Батюшка, вовсе не отдохнула!

– Да что вы? Неужели не отдохнули? Да ведь собор-то хороший, и поют хорошо, и монашенки ласковые, а душой не отдохнули?.. Что за чудо: собор хороший, поют хорошо, трапеза вкусная... а душой не отдохнула... Что бы это значило? Собор хороший...

Я чувствовала себя, как на горячих угольях, и чем Батюшка наружно был спокойнее, тем труднее было мне, и, наконец, я не выдержала и заявила, что я, кажется, знаю, чем объяснить это «чудо», но говорить хочу только наедине. Батюшка попросил другую богомолку выйти, меня оставил одну и вопросительно стал смотреть на меня.

– Ну, что же вы мне скажете? – а глаза глубоко глядят мне в душу, и выражение их какое-то соболезнующе-озабоченное.

– Батюшка, мне думается, я оттого так измучилась в Шамордине, что все время там на вас сердилась.

– Да что вы?! За что же? Может быть, я в чем-нибудь виноват перед вами? Тогда простите меня!

Этой-то смиренной просьбы я вовсе не ждала, и стало мне стыдно-стыдно, и стало мне ясно, что тускнеют все те обвинения против Старца, которые нагромоздились в уме моем за это время.

– Нет, вы против меня ни в чем не виноваты, а просто я дурно думала о вас!

– Дурно думали? А что же именно?

– Ну уж этого-то я вам не скажу! Ведь я же оскорбительные вещи о вас думала!

– Как же не скажете? Я ваш духовный отец, а отцу надо все говорить.

– Нет, оскорбительных слов я бы и отцу не сказала, и вам не скажу!

– Заприте-ка дверь! – опять дверь на крючке, опять я на коленях, опять борьба, но на этот раз дело осложняется тем, что теперь все чудовищные мысли против Батюшки как-то рассыпались, потеряли всякое подобие истины, и я чувствовала, что все они – одна чепуха, одна ложь, и что я-то сама оказываюсь возмутительно неблагодарным существом, бесконечно виноватым перед Старцем. И чем ярче сознавала я всю нелепость своих обвинений, тем ярче чувствовала я всю нравственную красоту Старца и тем обиднее было прекратить сношения с ним, что, по моим соображениям, неминуемо последует, если он узнает, как смешала я его с грязью в мыслях своих. Рассказать ему все свои мысли казалось все невозможнее, а Батюшка настойчиво требует этого признания и ожидает его. Наконец я сдалась. Стоя на коленях, отвернувшись от Батюшки, на которого и смотреть-то не могла от стыда, я проговорила: «Вот что я про вас думала», – избрав из арсенала обвинений наиболее обидное. Я ждала вспышки, но Батюшка остался как стоял, положив мне руку на плечо, и только спокойно и вдумчиво произнес:

– Так вот я какой!.. Раз! Ну, а еще что?

– Вот что (последовала другая клевета).

– Два! А еще?

Я покатилась под гору и с отчаянием, ясно сознавая, что все, что говорю, все – одна ложь и клевета, приводила обвинение за обвинением, а Батюшка загибал пальцы: «Три... четыре...». Наконец я замолчала. – «А еще?» – «Уж больше, кажется, нечего!» – ответила я и ждала, что сейчас мы сухо простимся, и я уеду, чтобы никогда сюда не возвращаться, ждала, что Батюшка скажет что-нибудь вроде такой фразы: «Очень грустно, что я таков и что вам пришлось так разочароваться во мне. Что делать... поищите где-нибудь другого человека...» – и так далее. Но, слышу, Батюшка молчит, что-то перебирая в кармане, а я и головы-то поднять, на него взглянуть не смею.

– Христос Воскресе! – слышу. Взглянула (а происходило это после Петрова дня) – в руках у Батюшки золотое яичко на ленточке, и весь он светлый, радостный, ласковый. – Христос Воскресе! Дитя мое, дитя мое, да как же вы могли принять эти мысли за свои? Они, несомненно, не ваши, все они от врага!

И стал говорить Батюшка, как ненавидит враг руководство старческое, как старается отклонить человека от этого спасительного пути, и как самые искушения, подобные испытанным мною и находящие вначале, при вступлении на этот путь, служат доказательством истинности его. Как гора скатилась у меня с плеч, отхлынула та темная волна, в которой я чуть не захлебнулась, – и батюшка Варсонофий стал близким, родным, светлым. Получив благословение на начало новой жизни, жизни во имя Божие, получив образок Божией Матери «Утоли моя печали», с наставлением особенно беречь его всю жизнь, чтобы по смерти моей и в гроб со мной положить, – уехала я из Оптиной.

Только вернувшись к своим обычным занятиям, поняла я, что произошло со мной: мир, раньше имевший цену в глазах моих, потерял привлекательность свою; занятия и дела, прежде казавшиеся такими важными, потеряли часть своего значения; изведав раньше незнакомые ей переживания покаяния, молитвы и общения с Богом, душа не удовлетворялась больше ранее тешившими ее игрушками, и главное место заняла Оптина, ее молитвенный строй и как лучший плод ее – старческая келлия и в ней этот Батюшка, знающий какое-то животворное слово, умеющий войти в душу, умеющий ненавидеть грех и жалеть грешника и раздуть искру Божьего света, совсем было уже угасшую под пеплом людской суеты и греха.

Началась обыденная жизнь, а душа все рвалась в Оптину, силы для жизни черпались из получаемых писем, и поддерживала мысль, что настанут вакации – и снова попаду в Оптину. Успею тогда поговорить о том, что забылось в первую поездку или что назрело теперь, после нее.

Подошли и ожидаемые праздники, и я опять приехала к Старцу. Рвалась я туда всей душой, а когда оказалась на месте и осталась одна в номере гостиницы, – напало на меня новое искушение, снова забурлили мысли. Словно кто-то шептал в уши: «Ну зачем я сюда приехала? Чтоб поговорить со Старцем? Но ведь из этого ничего, конечно, не выйдет». Правда, за это полугодие наболело столько вопросов, вся жизнь ломалась, на все стала смотреть иначе, все переоценивать пришлось, – но разве возможно другому человеку, человеку чужому, передать, высказать те муки и сомнения, в которых я и сама-то разобраться не умею? Как заговорить? С чего начать? Не знаю. Одно знаю наверное: если с первых слов я почувствую, что о. Варсонофий меня не понимает, я вернусь домой ни с чем. И припев всей этой песни один: не даром ли я приехала? Есть ли смысл трястись две ночи в вагоне, уехать на праздники от семьи, забраться за сотни верст – и все это ради беседы с одним человеком? Мало ли людей там, возле меня? И снова забылось как-то все пережитое летом, стушевался образ прозорливого Старца, увидевшего всю мою душу, – и под влиянием нахлынувших сомнений я додумалась до того, что впору стало хоть прочь бежать, не дождавшись свидания с Батюшкой. И пришлось убеждать и обманывать себя самое: Старец – Старцем, но разве не прекрасна Оптина сама по себе? Ее богослужения, ее напевы, ее отрешенность от мира, особенно шумного и суетного во дни святок, – разве все это не доставит светлых минут изголодавшейся душе? Пусть Старец мне ничего не скажет нового, так хоть в оптинской атмосфере духовной радости о рожденном Господе воспрянет дух, измученный мирской сутолокой.

Перед тем как идти к Батюшке, постаралась сосредоточиться и записала в виде конспекта то, о чем мне хотелось бы поговорить, и конспект этот оставила дома. Придя в обычное время, то есть в два часа, я получила благословение и совет: идти теперь домой, а вечером часов в семь прийти снова. Так я [и] сделала.

И вот первая моя в этот приезд беседа один на один с Батюшкой. Как хорошо тогда было в моленной! Чуть теплилась зеленой звездочкой лампада перед образом Спасителя. За окном спал зимним сном Скит. В домике не было никого. От окна сильно дуло, и Батюшка сел в кресло возле печки, а я – у его ног, на низенькой скамеечке. К моему большому удивлению и недоумению, Батюшка стал говорить сам, не дожидаясь моих вопросов. Говорил он, что многие мировые знаменитости бывали в Оптиной и беседовали со старцами в этой самой келлии, где мы теперь сидим. Так, был здесь и Достоевский и вел долгие беседы со Старцем.⁵⁰⁸ Достоевского многие вопросы беспокоили, и он говорил о них Старцу. Так, например, жаловался Достоевский вот на что: Батюшка медленно и обстоятельно рассказывает мне беседу его со Старцем, наболевшие у него вопросы и полученные на них ответы. А меня все беспокоит, что Батюшка говорит о Достоевском, а у меня много своего, больного и мучительного, и хочется, чтобы о Достоевском поскорее кончился рассказ, чтобы мне можно было о себе сказать, свои вопросы поставить. Впрочем, батюшкин рассказ мало-помалу начал задевать меня за живое. Достоевский ставил такие вопросы, которые небезразличны были и мне, и в конце концов, забыв о своих думах и о лежащем в номере конспекте, я с живым интересом слушала, как самые, казалось бы, неразрешимые задачи, просто решались Старцем. Кончена беседа. Усталый Батюшка поднялся со своего места, благословил меня на ночь, и я ушла, умиротворенная зтой тихой беседой, светом лампады, веянием Божественной благодати, ощутимой вблизи Батюшки.

При входе в номер мне сразу бросился в глаза оставленный на столе листок с конспектом моих вопросов, и я взялась за него с мыслью: может быть, завтра удастся о них поговорить. Но каково было изумление мое, когда я увидала, что на большую часть вопросов этих ответы уже даны, что эти именно вопросы предлагал в свое время Достоевский и получил на них ответы. Так вот что сделал Батюшка, вот почему он не слушал меня, вел свою речь; и, значит, он только прикрылся именем другого старца, укрыв свою прозорливость, с которой он отвечал мне раньше, чем я спросила, и изложил, выразил мои недоумения, приписав их Достоевскому, яснее, чем я сама бы сумела это сделать. А я-то сомневалась, поймет ли он меня? И опять пришлось укорить себя в неверии, а главное, я как-то поняла, что Батюшка знает мою тяготу раньше, чем я пытаюсь словами выразить ее. И легко стало на сердце.

В этот же мой приезд во время одной из бесед Батюшка снял с головы своей келейную шапочку и надел на меня.

– Дайте-ка я посмотрю, какой моя деточка монашенкой будет? – Я приняла это за шутку, потому что мысли о монашестве у меня не было. Даже больше, в начале моего знакомства с Батюшкой я спрашивала его – можно ли, по его мнению, спастись в миру, потому что в монастырь «я не могу идти, и не пойду», как я прямо заявила ему. Хочется мне привести и ответ Батюшки:

– Спастись, в миру живя, можно, только... осторожно! Представьте себе пропасть, на дне которой клокочет бурный поток: из воды то и дело высовывают свои головы страшные чудовища, которые так и разевают свои пасти, готовясь поглотить всякого, кто только упадет в воду. Вы знаете, что непременно должны перейти через эту пропасть, а через нее перекинута узенькая, тоненькая жердочка. Какой ужас-то! А вдруг жердочка сломится под вами или голова закружится, и вы упадете прямо в пасть страшным чудовищам? Страшно-то как! Можно перейти по ней осторожно? – С Божией помощью, конечно, все возможно, а все-таки страшно. И вдруг вам говорят, да посмотрите вон направо, в двух-трех шагах всего устроен мост на твердых устоях, с железными перилами, – зачем же искушать Бога, зачем рисковать жизнью, и не проще ли пройти тем безопасным путем? Вы поняли меня? Пропасть – житейское море, через которое всем нам надо перебраться, жердочка – путь мирянина, мост, со всех сторон огражденный, твердый и устойчивый – монастырь.

Я тогда ответила, что если мне недоступен этот мост, то с Божией помощью я переберусь и через жердочку. И Батюшка согласился со мной. Тем разговор о монастыре пока и кончился, и потому теперь батюшкина шутка с шапочкой меня удивила. И то сказать: целых четыре с половиной года прошло после этой шутки, пока она осуществилась на самом деле.

И еще много предстояло пережить до тех пор. Эта вторая моя поездка к Батюшке окончательно привязала меня к нему, и в дальнейшем при первой возможности я старалась попасть в Оптину.

Ясно вспоминаются эти поездки, а особенно первые минуты после прибытия к Батюшке. Жизнь в миру шла своим путем, а в наше время трудно прожить в миру день и сохранить чистоту мысли и совести. Заботы свои и чужие, суета и шум повседневности, постоянные отклонения от того, что сама же считаешь единым истинным, – и угрызения совести за эти отклонения, желание жить настоящей жизнью ради Неба и Бога, а на деле – жизнь для земли и земного. И все это, нагромождаясь день за днем, окончательно подавляло дух, и, казалось, уж не воспрянуть ему более, уж не вернуться к светлым и святым идеалам. В таком состоянии едешь, бывало, к Батюшке, и чем ближе минута, когда его увидишь, тем страшнее делается от сознания, что он увидит всю мою душу, разглядит все пятна, затемнившие ее за это время. Стыдно заглянуть ему в глаза, страшно, что, убедившись в моей неисправимости, Батюшка не захочет больше иметь дело со мной. Придешь, бывало, в знакомую хибарку, забьешься куда-нибудь подальше в угол, чтобы не так стыдно было, чтобы услышать голос Батюшки раньше, чем он тебя увидит, – и ждешь. Кругом женщины-нищие, которых Батюшка ежедневно оделял милостыней сам, а когда уставал, то через келейника, – в ожидании ведут свои разговоры. Входят и выходят ребятишки, тоже ожидая Старца, у которого часто находится для них или конфетка, или пряник, или просто ласковое слово. Кое-кого особенно отличает Батюшка. Так, одна крохотная девчоночка известна под именем «Анны Сергеевны», другая, уже довольно большая, лет десяти, прозвана им «математикой», и на нее возлагается обязанность поровну распределить подаяние Батюшки между нищими. На девочке лежит отпечаток серьезности, и она унимает расшалившихся товарок; чувствуется, что она дорожит доверием Старца, сознает себя ответственной не только за себя, но и за них.

Коридор, еле освещенный двумя оконцами, весь полон. Посетительницы изредка переговариваются, келейник пройдет в моленную поправить лампаду, – все ждут. Вот скрипнула дверь из жилого помещения, все встали, смолкли: «Батюшка вышел! Батюшка вышел!» И все ждут, пока он помолится перед Тихвинской иконой Царицы Небесной, поговорит и благословит ожидающих там, в передней, более почетной, комнате, а потом тихо пойдет по коридорчику, останавливаясь с вновь прибывшими, говоря ласковое слово приунывшим, благословляя всех. Наконец Батюшка добрался и до порога последней комнаты. В белом подряснике, в полумантии, с четками за поясом, весь светлый, беленький, – и волосы, и борода, и белый подрясник, и бледное-бледное лицо. Толпятся нищие, кланяются в ноги пришедшие за благословением, – вот и мой черед. Глубоко-глубоко в душу глядят зоркие глаза батюшки.

– Когда приехала? Одна?

– Одна, Батюшка.

– Одна – значит – с Богом. Здорова?

– Спаси Господи, Батюшка, здорова.

– Все слава Богу, значит? И там, в сердце, тоже все слава Богу? – Какой страшный вопрос! Что на него ответить? А Батюшка сам отвечает:

– Видно, до гроба будем мы бороться, и все нельзя сказать, что в сердце у нас все слава Богу... ну хоть бороться-то будем!

А бывало и так, что очень уж смущенная, замученная приедешь, а Батюшка точно знает это и, благословляя других, взглянет на вновь приехавшую и весь точно засветится тихой лаской, точно обрадуется, – и ничего не скажет, а на душе сразу просветлеет. И странное дело: одно-два словечка, вроде: «Слава Богу, что приехала, разберемся с тобой, что там у тебя случилось», – и унылое сознание полной своей неисправимости куда-то исчезает. Приходит в голову, что если не отчаялся еще во мне Батюшка, так нечего отчаиваться и мне: «Рех, се ныне начах», – снова кажется возможным начать новую жизнь, начать уже по-хорошему. Затихнешь как-то и водворишься в хибарке. На столе разложены книги, листочки, в окно глядит скитский цветник. Царица Небесная с иконы смотрит так любвеобильно, но и немного грустно, словно скорбя о нашей немощности, слабости, бедах и напастях. Тикают часы на стене, – и все-то так мирно, так тихо кругом, хотя здесь в коридоре дожидаются десятки людей. Батюшка принимает посетительниц одну за другой в своей моленной. Несколько раз пройдет оттуда на мужскую половину, а по дороге остановится то с одной, то с другой из ожидающих, к вечеру народ посхлынет, и Батюшка забеспокоится, что мы устали, что проголодались, и велит подать нам угощение: чудесный скитский квас и хлеб. А то скажет:

– Устали вы, пойдите отдохните, а потом часов в семь приходите, побеседуем.

Этим словам, бывало, обрадуемся больше всего. Так и встают в памяти эти драгоценные вечера, которые Старец дарил нам, несмотря на усталость свою после целого трудового дня.

Сам Батюшка сидит в своем кресле, а нас разместит кого куда, и начнет речь, а мы примолкнем, боимся слово проронить из его беседы.

Взяв для начала какой-нибудь текст из Священного Писания, или выдержку из какой-нибудь книги, или даже стихотворение мирского писателя, Батюшка вел тихую речь все о том же, о едином на потребу, о спасении бедной человеческой души, о Царствии Небесном, о борьбе с врагами нашего спасения. Теплится лампада пред образом Спасителя, моленная погружена в полумрак, из окна веет свежестью и благоуханием, а звук голоса Батюшки так и идет прямо в душу, будя ее, ободряя, освежая. Хорошо зная души своих слушательниц, Батюшка умел в своей беседе незаметно для других касаться того, что наболело то у одной, то у другой. И каждой казалось, что беседа Батюшки была обращена именно к ней. Все уходили с желанием нести подольше, не давая ему загаснуть, тот огонек, который был зажжен в душе умелой рукой Старца.

Вспоминается мне сейчас один случай. Приехала в Оптину одна монахиня, духовная дочь Батюшки. Мы с ней были знакомы, а потому, обрадовавшись случаю, о житье-бытье друг с другом много разговаривали. Между прочим, монахиня эта, перенесшая много искушений от сестер монастыря, сообщила мне, что в общежитии спастись очень трудно, так как мешают столкновения сестер между собою. Не то в уединении – там спасение гораздо ближе к человеку. Поэтому она решила уйти в затвор: «Выстрою себе маленький домик и затворюсь в нем». На мой вопрос, как смотрит на это ее решение Старец, она ответила, что не говорила еще ему об этом и почему-то боится сказать. Как-то раньше мне пришлось слышать от Батюшки об опасности уединенной жизни для молодых подвижников, и потому я уговаривала мою знакомую непременно спросить Батюшку, прежде чем самой решить. «Ну хорошо, вот буду на исповеди и спрошу», – решила она. Разговор этот происходил днем, чуть ли не продолжался он и вечером, пока мы пили чай перед тем как идти к Батюшке.

Пришли мы в моленную, разместились в ожидании Старца, который вскоре вышел и, по обыкновению, начал говорить. В середине беседы вдруг спрашивает нас:

– Не знает ли кто из вас монахиню Е.? – Ее знали довольно многие из присутствующих. – Ведь вот какое с ней искушение! Уж, кажется, она монахиня серьезная, – так попалась-таки врагу на удочку! Пишет мне: «В монастыре спастись невозможно, хочу в затвор уйти». Господи Боже мой, ведь что только не придет на ум человеку! Я ей писал: «Какой тебе затвор? Да и где ты затворишься? Избушку что ли какую себе выстроишь?»

И долго еще посмеивался Батюшка, покачивая головой и удивляясь, как могла поддаться на эту вражескую мысль отсутствующая монахиня. А после беседы, когда мы шли из Скита, моя знакомая только вздыхала: «Ох, Батюшка, и попал же он в точку! Ну уж и Батюшка!» И, кажется, о затворе больше не помышляла... И таких случаев было очень много.

Кончена беседа. Ночь уже давно окутала Скит, лес, дорожку, по которой нам надо идти. Батюшка встает со своего кресла и молится, за всех нас молится. Потом благословляет нас на сон грядущий. Поздно. Старец видимо устал, но всем находится у него ласковое словечко: тепло ли одеты, не простудились бы, не боимся ли идти? Жалко уходить из этой благодатной келлии, и тихо, одна за другой, выбираемся мы на крылечко, и Батюшка вышел за нами, поднял голову, любуясь звездным небом, спящим лесом... «Мир вам и спасение», – кланяется он нам, и дверь захлопывается, а мы стоим и ждем, когда щелкнет крючок, и огонек свечи, с которой провожал нас Батюшка, исчезнет в окне. А свет-то не уходит: фигура Батюшки появляется за окном. Высоко держит он свою свечечку, и она ярко освещает лесную дорожку, по которой мы должны идти. Поклонимся мы Батюшке, он перекрестит нас еще раз, и пойдем по дорожке, оглядываясь на огонек в окне. Ведь, собственно говоря, и вся жизнь-то наша так шла: Батюшка стоял с огоньком в руке, а мы, немощные дети, ковыляли по дорогам и распутьям мира, и нет-нет да оглянемся на огонек – и не так страшно станет жить, когда знаешь, что где-то горит этот огонек. Страшно идти лесом, когда не светится окошко его домика. Вот и теперь: ушел наш Батюшка на отдых, и огонек погас в окне – страшно идти нам лесом!

Господи, помоги нам!

Памятны мне и говенья в Оптиной. Бывало, назначается день исповеди, и все говельщицы собираются в моленной. Первые годы Батюшка обыкновенно заставлял кого-нибудь из исповедниц читать общее исповедание грехов, а потом приглашал поодиночке для исповеди и разрешительной молитвы. Последние годы Батюшка чаще сам читал исповедь или, вернее, исповедовался за нас своими словами, только как планом пользуясь листком исповеди, который он держал в руках. Медленно, один за другим называл он грехи, которыми мы оскорбляем благодать Божию, и часто, назвав грех, и глядя на кого-либо из присутствующих, объяснял, при каких обстоятельствах, как он мог быть сделан, – и, казалось, читал опять в наших душах. Бывало, войдем для разрешительной молитвы, а добавить нечего, все сказано при всех, но так, что никто этого не понял, кроме лица виновного. Наряду с отеческой лаской и нежностью были у Батюшки и другие способы старческого руководства, и способы довольно решительные. Если умел он обласкать, согреть душу человека, то и школить он умел, вероятно, желая закалить и укрепить дух своих духовных детей. Об этой стороне своего «окормления» Батюшка сам как-то проговорился.

Один раз, приехав в Оптину после большого промежутка времени, я прожила несколько дней и все не могла попасть к Батюшке наедине. Наконец был назначен день исповеди. Ожидая ее, я очень волновалась: времени прошло много, пережито было еще больше, и исповедь меня страшила. Пришла я в два часа, но проходит три, четыре, пять часов – Батюшка принимает посетительниц одну за другой, а мимо меня ходит себе и не глядит. Наконец я не вытерпела. Батюшка забыл, думаю, и когда он проходил мимо меня, спросила:

– Батюшка, вы не забыли, что исповедаться мне назначили?

– Нет, не забыл, я прекрасно все помню, только, пожалуйста, потерпи немного.

Мне казалось, что я вопрос задала смиренно, но Батюшка уловил в тоне моем оттенок нетерпения. Много времени спустя он вспомнил об этом и подобных случаях.

– Я себе хожу мимо и вижу, что она кипит вся, – говорил Батюшка другому лицу, но в моем присутствии, – а я про себя думаю: ничего, пусть кипит, покипятится, покипятится – лучше сварится!

И кипятил Батюшка подчас долго! Помню, один раз приехала я к нему для решения вопроса о перемене места моей службы. Вопрос этот находился в связи с очень многими обстоятельствами, затрагивал интересы лиц, мне близких, решить его без совета я не могла, а откладывать дальше было невозможно. Путешествие мое совершилось в конце шестой недели Великого поста. По дороге от Москвы до Сухиничей наш поезд очень запоздал. И в Сухиничах мы пропустили поезд на Козельск. Приходилось сидеть на станции почти сутки, а совпало это с Вербным воскресеньем и с днем Ангела Батюшки 11-го апреля, когда особенно хотелось быть в Оптиной. А между тем мне предстояло ночевать на вокзале и спать вповалку на полу в тесной и грязной дамской комнате. Помню, изможденная предыдущей бессонной ночью, волнениями в пути, я, как беспомощный ребенок, готова была плакать на станции от сознания полного бессилия изменить свое положение. К вечеру, однако, начальник станции смиловался над нами и отправил нас в Козельск с товарным поездом. Приехала я на место поздно ночью, а на другое утро знавшие меня духовные дочери Батюшки, видевшие его накануне, встретили меня расспросами: что со мной вчера было? Оказывается, принимая поздравления, Батюшка озабоченно говорил:

–А вот Л., бедная, теперь плачет в Сухиничах, – помоги ей Господи!

Пришла я, Батюшка ласково меня принял, велел говеть, исповедовал, но всякие деловые разговоры отложил до Пасхи.

Прошли Страстные дни, особенно сильно действующие на душу именно в Оптиной, где остро чувствуешь скорбь Христова Креста, а потом согреваешься в лучах радости о Воскресении Его.

Миновал первый день праздника, начались приемы в хибарке, начались разговоры об отъезде. На Фоминой у меня начинались уже занятия. Попросила я Батюшку принять меня наедине для отдельного разговора.

– Как же не принять? Непременно приму! Да что ты говоришь, что тебе «одно словечко» только сказать надо? И два, и три, и десять скажешь, – обнадежил Батюшка.

Но день шел за днем, а сказать «словечко» мне все не приходилось. Вел Батюшка беседы со всеми вместе, принимал отдельно кое-кого, но для меня у него свободной минуты не находилось. Между тем вернуться домой, не решив вопроса о месте, мне казалось просто невозможным. Накануне моего отъезда Батюшка объявляет, что ему очень некогда, что разговаривать со мной он не будет, что я должна изложить вкратце на бумаге свое главное дело, а он ответит, Это приказание очень меня огорчило, так как я ожидала именно разговора с глазу на глаз. Однако пришлось подчиниться. Изложила я свое дело в довольно резком тоне и отправила это письмо в Скит. На другой день надо было уезжать, но Батюшка неожиданно через других передал мне разрешение пробыть лишний день.

Пришла я в три часа. Начался прием тех, которые еще на несколько дней оставались в Оптиной, а до меня все не доходила очередь. Неужели придется уехать так? А дома с первого момента опять вспыхнут вопросы, которые так наболели, без разрешения которых нельзя ни за что приняться. Проходит час за часом, в монастыре ударили к вечерне, и Батюшка начал выпроваживать всех в церковь. «Сходите, помолитесь», – слышу его голос. Постепенно ушли все, бывшие около моленной, осталась одна я в глубине коридора. Батюшка пошел на мужскую половину и, проходя мимо меня, вдруг остановился и так серьезно и резко сказал:

– Письмо твое я прочитал! – Я молчала, ожидая, что будет дальше. – Слышишь, письмо твое я прочитал, – еще резче и суше повторил Батюшка. Я как-то растерялась и не знала, что отвечать. Точно потеряв терпение, Батюшка резким движением посадил меня на лавку. – Сиди здесь! – И ушел.

Осталась я одна, совсем не понимая, что Батюшка дальше будет делать, но ведь оставил же он меня зачем-нибудь? Верно, возьмет мое письмо, выйдет, позовет в моленную, – и на все, на все я получу ответ. Только бы не набрался опять народ, не помешали бы! Точно в ответ на мою себялюбивую мысль вышел келейник, сказал мне, что Батюшка просит подождать немного, и запер входную дверь. Итак, я одна сидела на скамеечке, чутко прислушиваясь к каждому движению за стеной на мужской половине. Прошло с полчаса. Шаги. Сердце замерло. Вышел опять келейник: «Батюшка велел передать вам, что ему некогда сегодня к вам выйти, он посылает вам благословение заочно и просит пожаловать завтра в обычное время».

Ушат холодной воды вылили на меня: вот так поговорили со Старцем, вот так получила решение на все свои вопросы – а завтра уезжать. Стыдно признаться, но я просто рассердилась на Батюшку, огорчилась, впору хоть вон бежать. Только в день отъезда нашлась, наконец, минутка у Батюшки и для меня, и я уехала все-таки несколько успокоенная.

Однако же встряска не прошла мне даром. Нахлынуло новое искушение: стало казаться, что Батюшке нет никакого дела до меня, и он не видит, что со мной делается, и что это – не руководство старческое, а мука одна.

Подошло лето. Конец моих занятий. Прежде я радовалась этому времени и возможности уехать в Оптину, а теперь никуда меня не тянуло и даже страшно было думать, что приеду я опять на муштру, «на ломку», подобную той, какую пришлось пережить на Пасху. Не понимая старческого руководства, я смутилась манерой Батюшки делать вид, что он меня не видит, состояния моего не замечает, и нет ему дела до моих мук. Услужливая мысль еще добавляла, что он требует от меня подвига непосильного, на который я решительно не способна, что жизнь под его руководством мне не по плечу, да и нужно ли оно?

Все эти размышления расхолодили меня, усталость после трудовой зимы добавила сомнений, и я, не смея написать всего по правде, жаловалась Старцу в письме на свое изнеможение, но просила все-таки благословения приехать в Оптину. Отправив это письмо, катясь под гору в мыслях своих, я решила, что мне надо отказаться от батюшкиного руководства, от поездок в Оптину, от духовной жизни, которая так трудно дается, и жить простой интеллигентной жизнью «как все». Не дождавшись ответа на первое свое письмо, я отправила второе, где сообщила, что жить по-батюшкиному не могу больше, а бывать у него и не слушаться его считаю пустым лицемерием, что я не могу жить без тех светских удовольствий и занятий, которыми пользуются все и которые были мне запрещены, и что я решила приехать в последний раз взглянуть на монастырь и на Батюшку, проститься и уехать навсегда. Опущено это письмо, и в тот же день получается краткий ответ на предыдущее с советом ввиду моей усталости отсрочить поездку в Оптину на месяц. Прочла я этот совет и выехала в тот же день: ведь я сжигала свои корабли, ехала только проститься с Батюшкой, и не все ли равно – одним ослушанием больше или меньше.

По мере приближения к Оптиной таяло мое бунтарское настроение; от Сухиничей я ехала далеко не с таким твердым решением «проститься и уехать навсегда», с каким выехала из дома. А когда наняли лошадь от Козельска, когда замелькали предо мной крестьянские поля и издали глянула оптинская колокольня на фоне вечнозеленого бора ее – тогда уже ясно зазвучало в душе: «Глупая ты, глупая! Как же могла ты забыть, что здесь-тο и есть то, что наполняет всю твою жизнь, что здесь тебе все родное, и если не здесь, то и нигде не найдешь ты успокоения себе. Куда тебе идти отсюда?» Все громкие решения разлетелись в пух и прах, сомнения как-то стушевались – хотелось порадоваться, что опять я добираюсь до родины, как часто хотелось назвать Оптину Пустынь, – но ведь ехала-тο я без благословения, и раньше меня придет мое последнее письмо. Как-то меня встретит родина на этот раз? И не найдет ли нужным Батюшка, поймав меня на слове, отправит обратно в мир, который, как я вдруг поняла, никогда-никогда не даст мне покоя и удовлетворения. Каким глупым, зарапортовавшимся ребенком чувствовала я себя, подъезжая к монастырской гостинице!

Пришла в Скит и уселась в первой комнате, сзади пришедших за милостыней женщин: кто знает, как встретит меня Батюшка? Всего вернее, что скажет: «В последний раз посмотреть и проститься приехала? Ну смотри – и прощай!» В таком случае я выйду вон, и никто не увидит, как я исчезну навсегда из Оптиной. Прижалась я к косяку, а сердце щемит: неужели я здесь в последний раз? И куда теперь приклоню свою бедную голову?

Впереди зашевелились, все встали: вышел Батюшка. Из-за высокой женщины, вовсе заслонившей меня, я смотрела на дверь коридора, ожидая, когда в ней покажется Старец. Вот он и на пороге, но вместо того, чтобы, по обыкновению, начать благословлять ожидающих и оделять нищих, он смотрит поверх толпы, видимо, чем-то озабоченный: «Пропустите, рабы Божии, дайте пройти, пропустите!» Рабы Божии недоумевающе оглядываются во все стороны, не понимая, чего хочет от них Старец, и, повинуясь его приказанию, расступаются на обе стороны, образуя как бы коридор, в начале которого стоит Батюшка, а в конце, никем более не заслоненная, оказываюсь я. Прошла минута как бы в ожидании, когда я почувствовала, что Батюшка пристально смотрит на меня, не двигаясь с места, а потом пришлось мне подойти к нему, хотя в эту минуту я готова была провалиться сквозь землю.

– Когда приехала?

– Сегодня, Батюшка.

– А мое письмо получила? – (Вот оно, началось! Что-то сейчас будет?)

– Где вы про конец этого месяца писали?

– Ну да, это самое.

– Получила, Батюшка.

– И все-таки теперь приехала?

– Батюшка, я не могла больше ждать, невыносимо было.

– И слава Богу, что приехала! Это тебя Бог умудрил приехать. Хорошо сделала, что теперь приехала. Иди, посиди в знакомых тебе местах!

И вот опять я в коридорчике, опять вокруг меня шепчутся ожидающие, опять мимо нас время от времени проходит Батюшка, проходит и, покачивая головой, говорит, не то про себя, не то обращаясь к окружающим:

– Поди ж ты, какое может выйти недоразумение: пишет мне человек – я больна, сил нет для поездки, да и денег нет, – ну я ответил, чтобы отложила поездку, – ведь не забираться же ей в долги? А она взяла да и приехала, говорит: «Тош- не-е-хонько», – и посмеивается Батюшка. Про мое второе письмо («проститься навсегда») Батюшка не помянул весь день, а потом, на другой день, в ответ на мой вопрос о нем, – ответил, что мое письмо «получено и предано уничтожению».

– Ты этого хотела?

– Этого, спаси вас Господи, Батюшка!

Тем и закончился эпизод моего «прощания с Оптиной», и он, кажется, еще больше укрепил в благодатной оптинской земле мои корни.

На другой день ждало меня новое утешение. Многие богатые люди привозили, бывало, Старцу гостинцы, вещи, угощения, которые употреблялись не столько им самим, сколько раздавались духовным детям. Вздумалось и мне привезти что-нибудь ему, и я захватила мешок мятных пряников, зная, что Батюшка любит раздавать их бедным ребятишкам, а подчас и взрослым своим «деткам». Но в первый день по приезде, когда я не была уверена, примет ли меня Батюшка, было не до гостинцев, и я отправила их, только вернувшись из Скита, уже вечером. На другой день, выйдя на благословение и направляясь к нищим, Батюшка, проходя мимо меня, озабоченно и довольно внятно произнес:

– Надо пойти пряники взять, – и скоро вышел из дверей чулана со знакомым мне мешком в руках. – Если хочешь, иди за мной, – чуть слышно проговорил он, и я выбралась за ним в уголок первой комнаты, наполненной нищими ребятами. Батюшка начал оделять их пряниками.

– Спаси Господи, Батюшка, – запищали дети.

– Меня не за что благодарить! Это я вам не свое даю, это вам одна девица дает, за нее надо молиться!

– Батюшка, а как звать ее? – спросила девочка побойчее.

– Да я не про то, как звать! А вы просто помолитесь за девицу, помолитесь, чтобы как она вас утешила – так и ее бы Господь обрадовал и утешил. Слышите?

– Слышим, Батюшка! Спаси Господи девицу!

Эта сценка была очень характерной, и судьба моих пряников, и все, что привозилось Батюшке преданными ему людьми, – он принимал одной рукой и раздавал другой, радуясь возможности утешить и дающих, и получающих, и отстраняя от себя благодарность:

– Я не свое даю! Молитесь за тех, кто мне подал.

Меня эта неожиданная сцена очень тронула: именно в это время я нуждалась в чьей-нибудь молитве, потому что чувствовала, что совсем сама в себе запуталась, и эта молитва чужих мне детей за неизвестную им «девицу» очень меня обрадовала. Господь ребячьи молитвы слышит – может услышать и эту.

В это лето о. Варсонофий продержал меня в Оптиной дольше обыкновенного, а перенесенная мною буря научила меня многому. Вспоминая свои похождения и чувствуя себя виноватой перед Батюшкой, я поняла, наконец, то, чего не понимала годы: что приезжая в Оптину за милостыней духовной, мы имеем ничуть не больше прав на внимание Старца, чем все эти женщины, приходящие за подаянием к нему. Как они благодарят за каждую полученную копейку! И не имеют права роптать даже и в случае отказа! Так же должны чувствовать себя и мы, то есть за все получаемое от Старца благодарить и не разрешать помыслам роптать и расстраивать душу.

Пришедшие на память случаи прозорливости и духовной опытности о. Варсонофия навели на мысль, что он знает лучше меня, куда меня вести, что мне сказать и чему научить, а мое дело из всего – и доброго, и кажущегося недобрым (вроде [его] пасхальной суровости) – извлекать себе уроки, твердо помня, что он и словом, и молчанием своим, внимательною заботливостью и кажущимся полным пренебрежением сознательно воспитывает меня.

Не знаю, ясно ли я сумела объяснить сущность происшедшей во мне перемены, но с этого времени начинается совсем новая полоса руководства. Раньше мне нужны были беседы наедине, постоянное внимание Старца – теперь я рада была возможности сидеть и слушать фразы из бесед Батюшки с другими. Раньше всякое, даже малейшее укоризненное его замечание по моему адресу вызывало взрыв огорчения, обиды, даже ропота с моей стороны. А теперь я не могу забыть своей неблагодарности, когда чуть-чуть совсем не сбежала из Оптиной, – и ни слова укоризны за это не слышала. Что ни скажи теперь Старец, как сурово ни обойдись со мной, – мне все еще будет мало, я заслужила еще большего. И, бывало, целые дни проводила я в коридорчике и редкий день уходила без урока. Почувствовал ли Батюшка происшедшую во мне перемену и потому пошел, так сказать, мне навстречу, или и раньше он действовал так же, а я, по своей невнимательности и суетливости, пропускала многое мимо ушей, не умея пользоваться его словами, брошенными мимоходом, но теперь я целые дни смотрела, слушала, училась. Несколько таких уроков вспоминается и сейчас.

Один раз приехали две монахини и передали о. Варсонофию известие о смерти его духовной дочери, скончавшейся от чахотки. Перед смертью она была пострижена в схиму, исповедалась, причастилась и умерла. До конца была в сознании и просила передать Батюшке ее просьбу о прощении и благословении. Как просветлело лицо Старца при этом рассказе! И как проникновенно произнес он несколько раз: «Блаженная душа!» И тут же, обернувшись к иконам, помолился об упокоении ее.

В другой раз, и тоже при всех, Батюшка говорил с одной молоденькой девочкой, получившей воспитание в монастырском приюте и задумавшей идти в мир:

– Нельзя этого делать! Я не спорю, есть люди, живущие в миру и спасающиеся: Бог силен везде спасти человека, но девица, уже жившая в ограде монастырской и собирающаяся покинуть ее, находится в страшной опасности. Враг ненавидит монашество, и если кто из таковых уходит в мир, где нет для защиты ни ограды монастырской, ни молитв сестринских и где враг нападает на нее с удвоенной силой, – там гибель ее почти неизбежна. Держись монастыря.

Помню издалека приехавшую даму, оплакивавшую любимого сына, который, кажется, застрелился. Помню ее скорбные жалобы, ее слезы и тихие батюшкины речи к ней, а когда она отошла, задумчиво, словно про себя сказанные им слова: «Вот ведь скорбь-то какая! Нет, пожалуй, лучше замуж не выходить».

Одна дама просила благословения на поездку в Иерусалим.

– В Иерусалим? В какой? В старый или в Новый?

– В старый.

– Ведь сколько всего Иерусалимов?

– Два.

– Нет, не два. Один старый, в Палестине, другой Новый, близ Москвы, а третий какой? Горний Иерусалим, на небе, а еще четвертый есть – тот в сердце. Вот этот-то и надо отыскать; и в него отправиться. Бог благословит и вас, и всех других!

Старушка-крестьянка одной из ближайших деревень жалостно толковала Батюшке о том, что ей жить нечем: была замужем, и дети были – восемнадцать человек родила, – которые померли, а которые живы, выросли, но мать кормить не хотят, ее же бьют. Старушка плакала и просила помочь ей. И опять Батюшка заметил, ни к кому не обращаясь:

– Вот оно, каково замуж-тο выходить: растишь, растишь детей, а они тебя же потом бьют, и на старости одна остаешься. Пожалуй, лучше замуж не выходить!

Еще одна старушка, придя тоже за милостыней и разговаривая с Батюшкой, несколько раз повторяла: «Старушечка, Батюшка, старушечка!». Батюшка улыбнулся:

– Старушечка? Может, просто старуха?

– Старушечка, – осталась она верна себе.

– Ну пусть так! – и Батюшка обратился к присутствующей здесь даме средних лет:

– Вот вас, пожалуй, не назовешь старушечкой?

– Нет, Батюшка, можно назвать!

– Ну, а тебя? – обернулся он ко мне.

– Нет, Батюшка, пожалуй, нельзя!

– Нельзя? А по грехам? – вдумчиво взглянул на меня Старец. Конечно, я должна была взять свои слова обратно, а он добавил:

– По грехам мы все «старушечки», все грешны, все нуждаемся в искуплении, в обновлении и получаем его, сообщаясь с Господом Иисусом Христом посредством Таинств. Здесь обновление. Знаешь, сказано: обновится яко орля юность твоя!⁵⁰⁹

Один раз пришли две женщины за милостыней. Сходив, по обыкновению, на мужскую половину, Батюшка вынес оттуда деньги и на возобновленные просьбы женщин стал им говорить, что много им дать не может, а по две копейки подаст. Одна из них благодарила за это, а другая просила прибавить еще, потому что на две копейки ей не прокормить детей. Она много и пространно говорила о своей бедности, но Старец прервал ее и все стоял на том, что дает обеим по две копейки. Потом подозвал одну из присутствующих и дал ей в руки два полтинника, громко говоря: «Вот, на! Дай им по две копейки!» Та отдала. Увидев в руке серебро вместо обещанной меди, женщины стали благодарить Старца, но Батюшка возразил: «Да ведь я не свое даю, как и она (через кого он подал) не свое дала. Слава Богу!» А потом рассказал нам, когда женщин уже не было, что старец о. Амвросий любил так подавать, через третьи руки: «И получающим радость, и ей, дающей, радость!»

Хорошо было в то лето в Оптиной, но неожиданно грянул гром: заболел в начале июля Батюшка. Помню, 10 июля он собирался о чем-то поговорить со мной, но утром не успел из-за народа и велел прийти после повечерия, часов в пять. Пришла я в назначенное время в опустевшую хибарку и скоро услышала батюшкины шаги. Вышел он ко мне бледный и серьезный: «Бога ради и тебя ради только вышел», – проговорил он и повел меня в моленную. Вкратце сказав о моем деле, Старец пожаловался на свое изнеможение и нездоровье. Рассказал, что сегодня, окончив прием, он ушел на свою половину уже совершенно обессиленный, с пылающей от жара головой, и только некоторое облегчение доставили ему келейники, прикладывая к голове холодное. «Сейчас лягу», – сказал Батюшка. Во время разговора он положил свои руки мне на плечи – руки были холодные, как лед, и я до сих пор помню, как холодили они меня даже сквозь одежду. Я ушла с уверенностью, что Старец сляжет. Действительно, наутро за обедней уже молились о здравии болящего игумена Варсонофия, а в два часа келейник сказал пришедшим, что Батюшка захворал и что приема не будет.

Потянулся томительный тяжкий день. Чего-чего не передумалось за это время. Трудно нам было особенно потому, что сведений-тο верных нам получить было неоткуда, и мучились мы, кидаясь то туда, то сюда, как овцы без пастыря. Наконец придумали обратиться к духовнику Батюшки, о. Феодосию, который шел в Скит, и он обещал нам, возвращаясь обратно, оповестить нас о том, в каком виде найдет он Старца. Вторая половина дня прошла в томительном ожидании о. Феодосия, который не возвращался очень долго.

Четыре, пять, шесть, семь часов прошли, стало темнеть, заперлись все монастырские ворота, а о. Феодосия все нет. Что это значит? Лучше ли Батюшке, и они заговорились с ним? Или хуже – жутко было думать об этом. Наконец завидели мы о. Феодосия и бросились к нему. Так хотелось, чтобы он успокоил, сказал бы, что о. Варсонофию лучше, что страхи были напрасны, – но ничего такого мы не услыхали, а озабоченный вид о. Феодосия обещал мало хорошего. Как-то замялся на наши нестерпимые вопросы, а потом проговорил:

– Батюшка очень болен, и сейчас я его постриг в схиму. Батюшка так слаб, что под конец пострига стал торопить: «Скорее, скорее!»

Это известие произвело на нас такое же впечатление, какое в миру производит сообщение о соборовании и приобщении. Постриг в схиму – это постриг на смерть, мелькнуло в уме, и мы совсем растерялись. Видя наше горе, о. Феодосий соболезнующе добавил: «Рад бы я вас, рабы Божии, чем-нибудь утешить, да чем утешить? Плох Батюшка!» Описать невозможно, как мы провели ночь. Одна мысль гвоздем сидела в голове: жив? Или, может быть, уже все кончено? И всю ночь мы прислушивались, не раздадутся ли с колокольни роковые удары. На другой день опять молились за болящего, а потом духовными детьми был отслужен молебен с акафистом Казанской иконе Божией Матери и Небесным покровителям Старца – св. Иоанну Крестителю, св. Варсонофию, св. апостолу Павлу, св. Амвросию. К вечеру узнали, что Батюшка стал покрепче. На следующее утро опять слух: Старцу хуже. Служили панихиду по усопшим старцам Оптинским в надежде, что они будут молить Бога за болящего. И еще день томления. Знали мы, что Батюшка в постели, и все же в обычное время его приема, в два часа, невольно все потянулись к Скиту и грустно разошлись, услышав все ту же фразу: «Батюшка болен и приема не будет».

Приходилось быть свидетелями сцен, которые подчеркнули, насколько нужен был Старец людям, насколько чувствовалось его отсутствие. Люди, приехавшие на короткий срок издалека для беседы с ним, не хотели уходить от ворот Скита, посылали через келейника просьбы о заочном хотя бы благословении, просили ответа на свои вопросы. Жалко было видеть горе, с которым уходили они и уезжали, не имея возможности ждать выздоровления Старца. На третий день болезни Батюшки, когда в обычное время мы пришли к Скиту, ударила гроза с проливным дождем, и мы не знали, где укрыться от нее. Тогда открылась знакомая дверь, и вышел келейник с сообщением, что Старец благословил впустить нас погреться в первую комнату. И рады же мы были, почувствовав себя опять под отеческим кровом. Через некоторое время он вынес нам от имени Батюшки целую тарелку сладостей и маленькие книжечки, которые и раздал нам. Обогрелись мы, обсохли, утихла гроза – и тот же келейник пришел сказать нам, что теперь Батюшка благословил запереть дверь, – и разошлись мы по своим гостиницам.

А на следующее утро, после ранней обедни, в моем номере появилась мать Домна, монахиня-скотница, бывшая утром по делу в хибарке, с таинственным видом развернула она бывший у нее в руках сверток и вынула несколько сдобных сухариков. Оказывается, Батюшка через келейника выслал ей эти сухарики с просьбой «Бога ради» обойти его духовных дочек и отнести им это «утешение». И как же дорог был нам этот знак внимания Старца, даже в болезни не забывшего нас! Еще прошло несколько дней, и Старец в первый раз вышел, бледный, слабый, но светлый.

– Я умирал и по чьим-то молитвам воскрес, – сказал он кому-то из духовных детей, – думал я, что уже не встану. Когда о. Феодосий предложил мне схиму, – сердце у меня екнуло: это ведь смерть – значит, не сегодня завтра конец, и придется предстать пред Престолом Божиим. С чем явлюсь? Что буду отвечать? Оглянулся назад – здесь пробел, здесь промах, то не кончено, это не сделано, одни ошибки! Страшно! Ну, да вот, видимо, смиловался Господь, оставил еще время на покаяние.

Жутко было слушать эти речи: если Батюшка, оглянувшись на свою жизнь, видел в ней одни промахи и ошибки, то что увидим в своем прошлом мы, если только получим надлежащую остроту зрения? Памятно мне это лето тем, что именно в этот мой приезд переломилась решительно моя жизнь и слово «монастырь» в первый раз было сказано твердо и определенно.

Выше я писала, что Старец успокоил меня относительно возможности спастись в миру. Упоминала и о шутке его, когда он надел на меня свою шапочку, чтобы посмотреть, как я монашенкой выглядеть буду. Но потом мы о монастыре не говорили. А в одном из писем, в ответ на мой вопрос о монашестве, Батюшка мне написал: «Я тебя не посылал ни в монастырь, ни за монастырь, а живи, как жила, и старайся не грешить».

Между тем, приезжая в Оптину, я встречалась с монахинями, слышала речи о. Варсонофия к ним, вслушивалась в их разговоры между собой, – и понемногу стала смотреть на монашество совсем иными глазами. Оно перестало мне казаться учреждением ненужным и отжившим, и часто приходило в голову, что жизнь монахини гораздо полнее и осмысленнее, чем многозаботливая суетливость мира. И я решилась снова спросить Батюшку – не поступить ли мне в монастырь? Это было года через полтора после начала моего знакомства с Оптиной. И получила я очень резкий ответ: «А я тебе о монастыре не только говорить, а и думать запрещаю. Оставь это. Ты себя монастырем только растравляешь. Живи, как жила, и спасай свою душу».

Не смела я ослушаться Старца и полтора года молчала, но думать, – как заставишь себя не думать, когда мысль все упорнее возвращалась к запретному предмету. Кроме того, постоянно, незаметно для меня самой, между мной и миром вырастала стена, отделявшая меня от него, и отчужденность эта все укреплялась. Батюшка отрезал у жизни моей одну за другой мирские утехи, запрещая то одно, то другое. Сначала театр, который я очень любила, потом легкая литература, потом мирские концерты (впрочем, серьезную классическую музыку Старец оставил мне) были запрещены мне. Труднее всего было расстаться с театром и романами, и подчинилась я не сразу. В минуту бунта против Старца, поддавшись мысли, что духовная жизнь мне не по силам, что нужно жить, как живут все вокруг меня, я брала билет и шла в театр или вытаскивала запрятанные в шкафу запретные книги и залпом прочитывала сотни страниц. Но странно: театр, прежде доставлявший мне большое наслаждение, книга любимого прежде писателя оставляли в голове после себя только какой-то чад, дурман, сквозь который постепенно прорывались угрызения совести: «послушница» Старца, духовная дочка его, и так-то исполняет его заветы! Становилось стыдно, душу тяготило сознание своей виновности – и в результате писалось покаянное письмо. До сих пор сохраняются у меня его ответы, вроде такого: «Бог простит; радуюсь, что театр не доставляет вам прежнего удовольствия, советую впредь оставить посещение его».

Но к стыду своему должна сознаться, что прощение приходилось выпрашивать неоднократно. Однажды, рассердившись сама на себя за свою бесхарактерность, которая мешала мне отстать от легкого чтения, запросила у Батюшки благословения передать или пожертвовать куда-нибудь свою библиотеку, состоявшую из русских классиков-беллетристов. Объясняла я это тем, что, стоя у меня на полках, книги эти являются мне постоянным соблазном, и легче мне было бы сплавить их с глаз долой. Батюшка так вдумчиво посмотрел на меня: «Пожертвуешь, а потом скучать станешь. Нет уж, оставь, пусть себе стоят в шкафу». Так и остались при мне эти книги и не раз еще были причиной моего ослушания. Наконец я устала от этого метания от мира к Оптиной и обратно, привыкла жить без запретных удовольствий. Тогда стали отпадать светские знакомые. Старец говорил:

– В этом доме ты больше не бывай... С теми-то говори пореже и поскорее, короче... С этими вовсе порви, даже встретясь на улице, не кланяйся.

Исполнено и это. И оказалась я в миру, как в пустыне: ни мирских радостей, ни общения с мирскими людьми... Да и какое могло быть общение с ними, когда мне их радости были запрещены, а им мои занятия вовсе чужды. Четки, Псалтирь, Жития святых – все эти вещи мало употреблялись в том кругу, где я вращалась, и приходилось мне, как сказал когда-то Батюшка, вручая четки: «Носить их при себе, но так, чтобы, избави Бог, кто их не увидел», – словом, жизнь свою приходилось всячески прятать от других, живя в миру, жить не по-мирски. С каждым днем это становилось труднее, и такая раздвоенная жизнь делалась невыносима. Итак, о монастыре – невольно думалось, но сказать слово «монастырь» я не смела как раз до того лета, когда совершилось пострижение Батюшки в схиму. Памятно оно мне, и жизнь в этот раз складывалась как-то особенно.

Обычно, бывало, приехав в Оптину, я говела раз, много два, – часто приобщаться Батюшка не разрешал.

Помню, как-то на беседе завел он речь о частом приобщении и о том, что некоторые, ссылаясь на пример христиан первых веков, требуют и теперь разрешения причащаться если не ежедневно, то еженедельно: «Не понимают они, что те христиане постоянно готовились к смерти, часто прямо от Литургии их брали в тюрьму, каждый ждал, что не сегодня-завтра придет и его черед пострадать за веру во Христа. Тогда и жили они трезвеннее, тогда и жизнь их была, можно сказать, сплошным говением. Неудивительно поэтому, что они часто приобщались Святых Таин. Мы живем не так, и нам равняться с ними не приходится. Поэтому у нас в обители положено братии приобщаться шесть раз в году, каждый пост по разу, а в Великий и Филиппов – по два. Отступления от этого правила допускаются редко, и каждый раз о благословения старца и настоятеля, так что иной раз братия удивляется:

– Что это такой-то отец подходит к Чаше? – А знающие, в чем дело, объясняют:

– Ему было страшное искушение, он видел бесов в чувственном образе и очень изнемог. Вот Батюшка и благословил ему подготовиться».

Итак, частого приобщения Старец мне не разрешал до того лета, о котором идет речь. А в этот раз все шло как-то иначе. Приехала я за неделю до Петровок, и о. Варсонофий благословил меня готовиться, не дожидаясь поста: «А то потом много исповедников будет, мне некогда тогда с тобой возиться».

Настал пост, и Батюшка озабоченно говорит, выйдя на благословение: «Скоро праздник Иоанна Крестителя, хорошо бы подготовиться к этому дню». Прошло дня два после 24-го июня, – и опять: «Скоро Петра и Павла, надо бы приобщиться в этот день», – так что в течение полутора месяцев мне пришлось приобщиться четыре или пять раз. Кто знает, может быть, Батюшка видел, что я уж очень измалодушествовала и изнемогла душою, и хотел, чтобы подкрепила меня благодать Господня, – только я жила в Оптиной уже второй месяц, а Старец все от праздника до праздника откладывал отъезд мой и все заставлял готовиться.

И особенно памятна мне последняя в это лето исповедь. Набралось нас, исповедников, довольно много, и всем нам Батюшка назначил прийти вечером. Когда мы собрались, и он ввел нас в свою моленную – нас оказалось столько, что мы еле поместились в маленькой комнате, и я оказалась далеко в углу у двери. Батюшка медленно облачался, тихо повторяя:

– Благословен Бог, и паки благословен Бог, – потом обратился к одной из присутствующих, стоявшей ближе к окну, – ты заметила эту картину? – и подал ей какое-то полотно. – И ты погляди, – пригласил он другую. Потом, окинув глазами всех, он и меня вызвал из уголка. – Пойди, посмотри картиночку.

Довольно большое полотно (работа покойного о. Даниила Болотова) представляло собой портрет монашенки, судя по одежде, – послушницы, лежащей в гробу.

– Батюшка, да она мертвая! – воскликнула одна из разглядывавших.

– Кто тебе сказал, что мертвая? Какая она мертвая? – точно недовольный, возразил Старец.

– Да ведь это же гроб, – продолжая вглядываться, настаивала она.

– Что же, что гроб? Телом-то она мертвая, но душой... Вглядись в ее лицо: как оно мирно и прекрасно, сразу видно, что это небожительница. Вот поступай в монастырь, и ты такая будешь, – неожиданно добавил он. Собеседница его как-то растерянно замялась, а Батюшка вдруг обернулся ко мне, хотя я стояла за его спиной:

– А ты мне что на это скажешь?

Что-то дрогнуло у меня в душе. Раньше я, правда, говорила о монастыре, но как-то не по-настоящему, себя не проверяя, а последние полтора года мне и думать-то о нем было запрещено – и вдруг теперь этот неожиданный вопрос. Я вся точно подобралась внутренне, как-то почувствовала, что этой минутой многое должно решиться.

– Благословите, Батюшка, пойду! – только и нашлось у меня слов.

– Что ты говоришь? – как бы удивленно переспросил Старец.

– Если вы благословите – я пойду, – повторила я.

– Ну вот, разве такие важные вопросы так быстро решаются? Знаешь, что диакон говорит, выходя со Святыми Дарами? «Со страхом Божиим!» Так и о монашестве – со страхом и трепетом надо помышлять, а ты вот как, вдруг...

– Батюшка, да это вовсе не вдруг, ведь я давно об этом думаю!

– Ну, нет! Нам еще надо с тобой получше познакомиться. Ты сколько лет сюда ездишь? Три года! Так вот еще четвертый подумаешь, пятый поездишь – тогда другое дело будет, и я, Бог даст, «дотяну», – закончил Старец и приступил к исповеди.

Так началось мое сознательное «отрывание» от мира, но еще много предстояло пережить, и многое накликала я сама на себя своим нетерпением и неумением слушаться без оглядки первого слова Старца.

Дело в том, что с этого лета повалились на меня беды и напасти, и я часто вспоминала слова Батюшки, что человек только помыслит об удалении от мира, а сатана начинает уже мстить ему на это намерение, поднимая против него всякие искушения.

Слова Старца о том, что через два года я буду в монастыре, не выходили из головы, и трудно было жить в миру, внутренне уже оторвавшись от него. Словом, не хватало у меня терпения, и не прошло еще года, как, будучи в Оптиной на Пасху, я снова заговорила о монашестве. «Будешь в монастыре, только не сейчас, а так через год, через два, через пять», – ошеломил меня Батюшка.

Дотянула я до лета, когда приехала в Оптину одновременно с монахиней, с которой я раньше встречалась у Старца. Жили мы с ней в одном номере, я жаловалась, что еще долго мне маяться в миру, а она толковала, что знает наверное: попросись я в этом году в монастырь – их игуменья приняла бы меня. И, на ее взгляд, лучше не упускать времени и проситься сейчас. Помню, как тогда все, казалось, было заодно, и разговоры, и батюшкины речи, и Евангелие, читанное в церкви, – все меня толкало на мысль о монастыре. Наконец, не решаясь заговорить лично, я написала о. Варсонофию письмо, которое передала через келейника. Там, приводя все свои доводы в пользу скорейшего поступления моего в монастырь, я упоминала и о разговоре знакомой монахини.

Отдав письмо, я расположилась ждать хоть до Рождества, не рассчитывая, что Батюшка скоро доберется до него. Но на другой же день, на общем благословении, Батюшка обратился ко мне: «Прочел твое послание, правда, не все еще, но главное понял; понял, какой ты мне ультиматум ставишь, но нужно почитать его вместе и кое-что дополнить лично». Помня случай, когда Батюшка выражал намерение «переговорить лично», а потом умышленно или по забвению оставлял его неосуществленным, я думала, что и с письмом моим будет так же. Монахиня тоже говорила: «Вам и хорошо, уже теперь Батюшка вам ответит, хотя не сейчас, а может через неделю или к Рождеству даже, но вы будете знать окончательное решение».

Батюшка появился опять в коридоре, где я сидела, и мимоходом промолвил: «Да, о твоем важном вопросе надо поговорить лично!» – и ушел, а проходя через несколько минут обратно, как-то настойчиво повторил: «Слышишь, о твоем серьезном письме нам сегодня надо поговорить».

Сразу во мне точно упало что, я ужасно испугалась, точно сейчас должно совершиться что-то новое и бесповоротное. Так стало жутко, что я не могла усидеть одна и вызвала свою знакомую. «Это недаром вы испугались, значит, какое-нибудь решение скоро будет», – говорила она. А во мне все трепетало, и я готова была без оглядки убежать вон, только бы как-нибудь отсрочить предстоящий разговор. Как приговоренный к смерти, которого уже ведут на казнь и который все себя утешает, что еще не так скоро конец, что еще осталось проехать вот эту улицу, еще поворот, еще три фонарных столба... так и я себя успокаивала: вот сколько набралось исповедниц! Батюшка на исповедь вновь прибывших всегда принимает раньше, – еще не скоро до меня дойдет... Вдруг в дверях показался Старец и, минуя ожидавших его исповедниц, громко произнес: «Где тут Леночка? Идем о твоем серьезном вопросе говорить».

Ни жива ни мертва вошла я в моленную и опустилась на колени. Батюшка вынул из кармана мое письмо, готовясь его читать, и вдруг спросил меня:

– Ты соты любишь?

– Что?

– Соты, соты любишь?

– Люблю.

– На же тебе «соты», – и дал мне «Соты духовные», листочек с наставлениями о. Амвросия. Но до чтения ли мне было? Зажала я в кулак листочек, а Старец начал вслух читать мое послание и, дойдя до того места, где я упоминала о словах монахини, быстро произнес:

– Зови ее сюда! – и не успела я прийти в себя и хорошенько понять, что здесь происходит, как услышала такой разговор:

– Мать Евдокия, вот сестра наша о Господе, девица Елена, выражает желание поступить в монастырь, и я думаю, что это желание теперь достаточно созрело. Ты говорила, что у вас мать игуменья взяла бы ее?

– Говорила, Батюшка! У нас...

– Так вот, бери ее!

– Как? Когда?

– Да сейчас бери и поезжай с ней. Поддержи там ее на первых порах.

– Когда же ехать, Батюшка?

– Да хоть сегодня, ну, или завтра.

Однако по окончании разговора отъезд был отсрочен еще на пять дней.

– Батюшка, а когда одевать ее назначат – оденьте ее сами!

– Одену!

Дело повернулось так неожиданно быстро, как мне и во сне не снилось, и сразу поднялись вопросы: как быть с родными, которые все не сочувствуют монашеству и которых мой уход поразит ужасно? У кого побывать в Москве, через которую придется проезжать? Как держаться здесь до отъезда? Своими ответами Старец совершенно разъединил меня с окружающим миром: знающим меня его духовным детям, находящимся здесь, в Оптиной, я не должна говорить о монастыре ничего, а отъезд свой мотивировать просто желанием прокатиться. Родным не писать ни слова, пока не будет решено окончательно мое поступление в монастырь. Ни к кому в Москве не заезжать.

Никогда не забуду чувства, с каким я вышла из моленной. Радость, что кончено томительное ожидание; сознание, что ломается вся жизнь; страх перед ожидающей неизвестностью; чувство умирания для всего старого охватило меня. Говорить мне нельзя было ни с кем, кроме посвященной в мои дела монахини.

Этот день я была все время как-то взвинчена, половину ночи мы проговорили, но к утру настроение изменилось: в полусне стали представляться родные, их скорбь о моем решении, их горе, их надежда. Утром я совершенно изнемогла. Страшные мысли обступили меня со всех сторон. Жалость к родным, жалость к себе, ужас перед ожидающей меня нищетой и много других страхов. И точно хор голосов, кричащих в уши: «Одумайся, пока не поздно! Что ты делаешь? На что решаешься?» И пришлось же так, что происходило все это во вторник, заветный батюшкин день, в который он никого не принимал, – значит, на целый день я была предоставлена самой себе. Без ужаса не могу вспомнить этот день, – вероятно, так с ума сходят.

На другой день, в среду, собираясь к Старцу, я почти решилась просить у него отсрочки, но на благословении, не давая мне вымолвить ни слова, он произнес:

– Ну, в воскресенье на новую жизнь? Так! На новую жизнь! – Вопрос звучал так твердо, глаза Батюшки смотрели так серьезно, что мое малодушие куда-то схлынуло, и я ответила:

– Да, Батюшка.

Остаток времени до моего отъезда Старец, постоянно говоря со мной при других, укреплял меня отдельными словечками, незаметными и непонятными для других. Странное было мое положение. Многие духовные дети Батюшки меня знали, со многими я встречалась и разговаривала и в хибарке, и в гостинице, – и ни одной не смела сказать, куда и зачем еду. Между тем жизнь вокруг шла обычным путем. Люди ссорились и мирились, строили планы, горевали, радовались, а я чувствовала, что все это, вся обыденная жизнь, в которой я раньше так охотно принимала участие, куда-то отошла от меня, все потеряло свой интерес по сравнению с тем, что совершалось со мной и чего никто из окружающих не знал. Словно бы я умерла, а кругом меня продолжали жить. А мне странно было, как могут люди интересоваться мелочами обыденности, когда я вся трепещу от важности происходящего со мной.

Наконец наступил день моего отъезда. Отправиться в Иверский монастырь я должна была одна, монахиню Батюшка задержал еще у себя. В день отъезда он снова говорил со мной: «Положись на волю Матери Божией и приготовься все принять с благодарностью. Проси Царицу Небесную, чтобы она через игумению выразила Свою волю. Если матушка примет тебя, значит есть на то воля Матери Божией, а если велит еще подождать год, – значит, такова воля Матери Божией».

В последний раз получила я благословение на дорогу у Тихвинской иконы. Попросила Старца молиться за меня. Он как-то разом повернулся к иконе и только перекрестился, придерживая меня за плечо. Но надо было видеть, как засветились в эту минуту его глаза, как порывисто прижал он пальцы ко лбу, полагая крестное знамение. Мне даже жутко стало: в этот момент Старец весь был в молитве. Перекрестился, перекрестил меня, резко, точно оторвавшись, отошел и захлопнул за собой дверь на мужскую половину. Я ушла и двинулась в путь, вся потрясенная впечатлением этого безмолвного вопля Старца за немощное его чадо.

Так я уехала, и уехала на горе. Все расчеты моей знакомой оказались ошибочными, в монастырь меня не приняли, а потратила я на эту поездку около трех недель. Тяжело было особенно то, что, руководясь не знаю какими соображениями, матушка игумения не отказала мне сразу и окончательно, а отсрочила мое поступление в монастырь на год, предложив остаться в гостинице, пожить и приглядеться к монастырской жизни. С неделю, должно быть, я пребывала в счастливом неведении: бывала в церкви, раза два в трапезе, в мастерских, где познакомилась с несколькими сестрами, – и все больше привязывалась к монастырю и привыкала к мысли, что это-то и есть место, где, по благословению Старца, наладится моя дальнейшая жизнь. Отсрочка на год, – и та меня не так пугала. Думалось, что за это время я успею приготовить свою семью к мысли о моем уходе, и он не выйдет таким неожиданным, каким был бы в этом году. И вдруг, совершенно неожиданно, из разговора с одним близким к игумении лицом, я узнала, что под воображаемой отсрочкой надо разуметь окончательный отказ. Это подтвердилось при моем личном свидании с игуменией, и я опять почувствовала, что почва ушла из-под моих ног.

Потеряв почти месяц каникулярного времени, потратив почти все заготовленные на летний отдых деньги, с перспективой нового трудового года впереди, совершенно разбитая нравственно, я, как мышонок в ловушке, готова была головой колотиться об стену моего монастырского номера. Куда мне было теперь деваться? В таком состоянии явиться к семье, ничего о моих приключениях не знавшей, – было немыслимо, и когда я писала в это время Батюшке, – из-под пера моего вырывалось что-то вроде таких слов: «Батюшка, да чувствуете ли вы, каково пришлось вашей дочери?»

Получив благословение от Старца вернуться к нему, уехала я из Иверского и опять пришла в хибарку, но в каком состоянии? Мысленно порвав с семьей и миром, я чувствовала, что жить буду там, как мертвая среди живых. Неудачная попытка поступить в монастырь отняла у меня надежду, что мне когда-либо удастся забыть это. Поступок игумении, словно бы обманувшей меня, подорвал веру в человеческое слово вообще. Но главное – неудача предприятия с батюшкиным благословением, отказ там, где Старец был уверен в положительном ответе (хотя на самом деле, как я писала выше, этого не было), отняли у меня веру в прозорливость Батюшки. Последняя моя опора падала.

Встретил меня Старец необыкновенно сердечно. На общем благословении, словно намеренно обходя меня, подошел ко мне последней; а я и смотреть на него не могу: слезы залили все лицо, стою, не шевелюсь, чтобы громко-то хоть не плакать. А Батюшка, благословляя, опрашивает: «Все слава Богу?» Ну, какое же «слава Богу», когда я совсем изнемогла от скорби, – и ничего не ответила. Батюшка продолжал: «Все перед очами Божиими! Господь видел и все прошедшее, и настоящее, видит и будущее. За все слава Богу! Утри слезы. Ангел-хранитель твой отнесет эти слезинки к Престолу Божию. Вот я тебе сейчас конфетку дам». Одна приезжая дама просила благословения угостить нас, нескольких вновь прибывших, привезенным ею медом. «Бог благословит. Где Л.? По вкушении некоторой горечи надлежит тебе вкусить и сладости».

Позже, приняв меня наедине, Старец вспомнил о письмах моих:

«Ну, уж и письмо твое! Читала ты «Тараса Бульбу» Гоголя? Там, когда Остапа на казнь вели, он крикнул в толпу: «Батько, слышишь ли?» – и отец ему отозвался: «Слышу, сынку, слышу!» Так и ты: «Батюшка, слышите ли?» – «Все слышу!""

Выслушав рассказ мой о моих приключениях, Батюшка сказал:

– Матушка говорит, что еще не настал час воли Божией, чтобы поступить тебе в монастырь, что надо подождать и радоваться.

– Ну уж радости-то во мне вовсе нет, Батюшка!

– Как же не радоваться? А разве это не радость, когда тебе говорят, что через год ты будешь в монастыре и что такова воля Божия, воля о нас всегда благая и совершенная!

И рассказал мне Старец, как сам он терпеливо ждал, когда пройдет двухлетний срок, назначенный ему батюшкой Амвросием для приготовления к монастырю.

– Когда я рассказал об этой отсрочке одному уважаемому мной игумену, он смутил меня: «Да что он, святой что ли? Что же, он может, значит, поручиться, что в эти два года вы не умрете и он проживет?» Смутил он меня, но я безгранично верил батюшке Амвросию и потому только отмахнулся: «Не знаю!»

Этот рассказ напомнил мне о нашедшем на меня искушении, и я пожаловалась, что последнее время не могу слышать панихиды, что на меня нападает страх смерти.

– Удивительное дело – пока не собиралась в монастырь, и смерти не боялась, а как в монастырь собралась – так и страх смерти напал, – засмеялся Старец.

– Да мне в миру умереть не хочется.

– Не умрешь! И я бы не хотел, чтобы ты до монастыря умерла. Нет, не умрешь! Еще надо тебе в баньке отмыться, обелиться, прежде чем позовут тебя к ответу окончательному. Нет, еще будешь в монастыре!

Затем учил меня Батюшка, как держаться дома, с окружающими, чтобы не выставить на посмеяние свое желание уйти из мира. Он запретил мне кому бы то ни было дома говорить о моем намерении, но и не отрицать того прямо, а отделываться полувопросом: «Да кто вам это сказал? Мало ли что говорят?»

– Так и мне батюшка Амвросий велел поступать, и благодать Божия покрыла меня, и никто не знал о моем уходе из мира, пока я не выехал из Казани. А прямо отрицать, отказываться, – избави тебя Бог.

Этим окончилась наша беседа, и в этот же день, указав на меня одной духовной дочери, Старец сказал: «Вот она теперь совсем оптинская стала. Ну, а какая она еще будет – иверская или иная – это как Бог даст!»

Батюшка благословил поговеть, а я, несмотря на его ласковый прием, вся гнулась под какою-то тяжестью, что-то темное угнетало мою душу. Накануне причастия, совсем обессиленная борьбой с этим внутренним мраком, я просила Батюшку помазать меня освященным маслом, как это он часто делал. Кроме меня в моленной было еще несколько человек, так что говорить о своем душевном состоянии было неудобно, но все же, воспользовавшись минутой, когда Батюшка помазывал меня, я тихонько попросила его помолиться, чтобы отошла от меня эта темнота, последние дни совсем заполонившая меня. Батюшка, глубоко-глубоко глядя мне в глаза, соболезнующе произнес трижды: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!» – тихонько, только для меня. Потом стал говорить: «Господь тебя да укрепит, Господь тебя да обрадует...», достал большую книгу (Требник или Псалтирь – не знаю), вынул из нее шапочку с мощей святителя Митрофана Воронежского, как мне потом сказали, надел ее на меня и стал надо мной читать трогательную молитву, читаемую над больными перед приобщением их на дому. Окончив, он многократно благословил меня, спросил у меня платок и, как ребенку, вытер все лицо досуха, пока не осталось следа слез. Потом отослал меня к вечерне. Темная сила как-то отхлынула, и я успокоилась, затихла. Теперь, вспоминая то время, невольно поражаешься – откуда у Старца, окруженного толпой народа, заваленного письмами и делами по управлению Скитом, – откуда у него бралось время и силы, чтобы возиться с нами, как в тот раз возился он со мной: так самая нежная мать только и может ухаживать за больным ребенком.

Прекрасно понимая, что неудача с поступлением в монастырь была моей главной болячкой, Батюшка все время напоминал мне о монашестве, выражал уверенность, что рано или поздно это мое намерение осуществится. То даст листок с увещанием «не искать монашеского образа, но не уклоняться от него», то заодно с другой духовной дочерью, монахиней, благословит четками, то, глядя на нас с ней, тихо говорит, указывая на нее:

– Настоящая, настоящая...

– Не пойму, Батюшка!

И указывал на меня: «Будущая». Тогда мы поняли, что речь шла о монашеском одеянии, для нее настоящем, для меня еще будущем.

Как-то застала я Старца благословляющим народ и оделяющим всех бумажными иконочками. Подавая одной девочке изображение святой царицы Александры, он спросил, как ее имя.

– Александра.

– Вот видишь, я ведь не знал, что тебя зовут Александрой, а тебе твой Ангел достался. Что это значит? То, что святая царица Александра тебя любит, и ты должна любить ее, жить хорошо, слушаться матери.

Так же произошло с одной Анной, которой достался образок святой пророчицы Анны.

– Замечаешь ли ты, – спросил меня Батюшка, – как святые идут сами к тем, кто носит их имя? Видно, они их любят. И тебя твоя святая любит, вот и ставит тебя на тесный и тернистый путь – и пойдешь по нему, Бог даст.

Вечером этого же дня Старец оставил меня в коридоре, а сам ушел на мужскую половину. В это время из Шамордина приехала одна его духовная дочь, из дворян, уже немолодая, которая по его благословению ездила туда с целью поступить в число сестер. Приехала она радостная и возбужденная и сообщила нам, что она уже послушница, принята «без сучка и задоринки» и отпущена, чтобы собрать вещи и покончить дела в миру. Радостно и оживленно рассказывала о своем путешествии эта госпожа, а меня охватила тоска и зависть: поступают же вот люди «без сучка и задоринки» в монастырь, а я... В это время в полутемный коридор вышел о. Варсонофий и окликнул меня. Когда я подошла к нему, он перекрестил меня, повернул к образу Царицы Небесной и говорит:

– Все полно мира и отрады вокруг Тебя... как дальше?

– И над Тобой! – закончила я.

– Ну вот, то-то, – и ушел исповедовать монахинь. Удивительно было, как родной Батюшка духом почувствовал, насколько далеки были от меня в ту минуту мир и отрада, и захотел подбодрить меня.

В числе исповедниц были две послушницы какого-то монастыря, из которого одна убежала, а другая собиралась бежать. Старец долго говорил с ними на благословении и обратился к убежавшей со словами: «Есть старая песня – «Ах ты ветка бедная, ты куда плывешь? Берегись, несчастная, в море попадешь! Там уж ты не справишься с бурною волной..."» И высказал мысль, что мирянке в миру еще можно спастись, на монахиню же, вышедшую в мир, враг накинется с ожесточением и прямо растерзает ее. С этими девочками мне пришлось много говорить, и поднялось новое смущение во мне, а что если жизнь в монастыре так нестерпима, как они рассказывают? А что если я не вынесу ее? И пошла опять работать мысль, и исчезло опять спокойствие духа. В это время о. Варсонофий взял меня одну и начал говорить: «Вот опять возвратишься ты в мир, в это волнующееся море. Хотелось мне взять тебя оттуда, да, видно, еще Богу не угодно. Ты не унывай, со Христом везде хорошо. И там все будет слава Богу, а когда-нибудь и в монастырь поступишь!» Я спросила его, гожусь ли я, по его мнению, для монастыря? Старец засмеялся: «Так спрашивать – все равно что спросить: гожусь ли я для Царствия Небесного. Сами мы никуда не годимся, но с Господом Иисусом Христом, помощью Его, делаемся годными. Впрочем, сейчас ты не загадывай ни в монастырь, ни за монастырь, а работай, как работала, и жди, когда тебя Господь позовет! А Он позовет, я верую, что ты будешь в монастыре!» Спросил, не нужно ли мне денег, не потратилась ли я, и пообещал приготовить мне на дорогу: «Ты потом отдашь». Провожая меня, опять заговорил о своей любви к нам: «А когда монашенкой придешь, вот тогда я тебя еще больше полюблю». Благословляя, нагнулся и сказал мне на ухо программу жизни: «Сердце чисто созидать, на мужчин не взирать и никого не осуждать. Просто? Понятно?»

Больше месяца пробыла я так под крылом Старца, пока окрепла настолько, что могла не выдать себя, вернувшись к семье, и была в силах взяться за занятия. Навсегда останутся в памяти моей это лето и те мытарства, которые выпали тогда на мою долю, и потому еще, что это было мое последнее лето в Оптиной при Батюшке. Теперь, оглядываясь назад, не могу не сознаться, что, собственно говоря, во многих своих бедах виновата была я сама. Ровно за год перед этим, как я выше писала, о. Варсонофий ясно и определенно назначил мне срок поступления моего в монастырь: «Четвертый год поездишь и пятый поездишь, тогда другое дело будет». Но я, прождав четвертый год, потеряла терпение, захотела повернуть дело быстрее – и поплатилась за это. И после только вспоминала слышанное мною от кого-то наставление, что, обращаясь за советом к Старцу, надо с верой относиться к первому его слову, не вступая с ним в спор и не пытаясь переменить его решение, так как спорами и человеческими соображениями можно сбить его, и второе его слово может быть ошибочным – что я и испытала на себе. Сама кругом виноватая, чуть было не рассердилась на Старца за то, что послал меня на муку проситься в монастырь. Так и не удалось мне ускорить судьбы Божии, и в конце августа я вернулась к семье своей, к месту своей службы.

И начался последний мой год в миру – пошел пятый год моего знакомства со Старцем. Когда я возвратилась в свой город, обыденная мирская жизнь обернулась, было, ко мне нарядной своей стороной: и родные ласково встретили меня, и привычная работа, и минуты отдыха где-нибудь на лекции или за интересной книгой, – все показалось тем привлекательнее, чем ярче помнилось, что от всего этого я едва не ушла. А потом старые сомнения в прозорливости Старца, в истинности намеченного им для меня пути, искусительная мысль: «Погоди, пожалей себя, пожалей семью», – и так далее. Все это одолело меня. Я без ужаса вспомнить не могла, что этим летом чуть не сделала бесповоротного шага, и трепетала, как бы Старец не задумал опять куда-нибудь послать меня. Начались страхи, а ну как сегодня получу письмо с новым распоряжением? Ну как начнется новая ломка? И страшно, ужасно становилось при этой мысли. Дело дошло до того, что прежняя радость от каждой весточки из Оптиной, каждой строчки от Батюшки превратилась в опасение, и я облегченно вздыхала, когда почтальон проходил мимо нашего дома, не зайдя к нам. Нет писем, слава Богу! А потом пришло в голову – как бы переменить адрес, чтобы совсем исчезнуть от Батюшки. Додумалась до того, что готова была хоть в Америку бежать от страха грядущего. Но на десять рублей до Америки не доедешь, и все мои путешествия остались только в воображении. Скоро все повернулось по-новому: пошли опять беды и напасти со всех сторон. С мира и его соблазнов соскочила приманчивая маска, да и острота летних невзгод прошла, и мне опять стыдно стало за свое малодушие.

Подошло Рождество, последнее Рождество мое в миру и с Батюшкой в Оптиной. Несмотря на то, что я письменно каялась Старцу в своих прегрешениях, он встретил меня отечески ласково. Но когда я сказала ему, что готова была ехать в Америку, чтобы бежать от него, он усмехнулся:

– В Америку? К кому же ты побежала бы? К ирокезам, что ли? Или на озеро Тана? – А потом выговорил, наполовину шутя:

– Ну как же можно так пугать человека, такие страшные вещи говорить, – видите ли, в Америку собралась! Да я как услышал – у меня волосы дыбом и стали!

А через несколько дней, выйдя на благословение, подозвал девочку-гимназистку и меня и дал нам по открытке. Ее открытка с рождественским сюжетом, а моя – копия с картины Каульбаха «Отреклась». Она изображала очень молодую монахиню, по костюму – католичку, задумчиво следящую за двумя играющими в солнечном луче бабочками.

– Нравится тебе эта картинка?

– Очень нравится, Батюшка!

– Я и знал, что тебе понравится, вот и надумал отдать ее тебе. Только здесь монахиня словно неправославная.

– Да, Батюшка, это католичка.

– Католичка... А ты православная? – и на мой утвердительный ответ добавил: – Ну, слава Богу! Возьми себе эту картинку, прочти подпись на ней!

– «Отреклась».

– Вот так оно и есть, я ведь знаю, внутреннее отрешение уже совершилось, и внешнее, Бог даст, совершится!

И так твердо это было сказано, что картинка эта долго служила мне якорем спасения.

Тяжелое это было Рождество и, наверное, многим оно памятно. Описывать происходившие тогда события я не берусь, предоставляя это сделать более осведомленным лицам, но не могу не отметить, что приезд преосвященного Серафима, поднявшиеся толки, разыгравшиеся страсти и злоба сделали Оптину далеко не похожей на Рай, где я привыкла отдыхать от мирской злобы⁵¹⁰. Слухи одни тяжелее другого доходили до нас... «Батюшку сошлют под начало», – говорили сегодня. «Батюшка уходит в затвор», – сообщали завтра. «Батюшку делают архимандритом где-то в другом монастыре», – появилась новая весть.

И последняя пугала не менее предыдущих. Ставить архимандритом семидесятилетнего Старца, и так видимо слабевшего с каждым годом, возложить на него бремя самостоятельного управления, оторвать его от Скита, где он полагал начало, – чувствовалось, что это было бы равносильно смерти для него. В эти трудные дни Старец нас успокаивал, ободрял: «Бояться и беспокоиться нечего, все слава Богу, все хорошо. Не смущайтесь – Владыка хороший, это ему надо было бы быть построже, а он хороший, благостный, – говорил нам Батюшка, когда мы пришли к нему, взволнованные резкими речами Преосвященного. – Непременно примите от него благословение святительское. Святительское благословение много значит!..»

Уехал Владыка. Миновали святки. Прощаясь с о. Варсонофием перед отъездом, я, по обыкновению, просила благословения приехать на Страстную и Пасху, – и сверх всякого ожидания получила отказ:

– Приедешь летом, а то с какой стати тебе на какие-нибудь три дня ездить.

– Да не на три дня, а на две недели, Батюшка! – попробовала я запротестовать, – ведь я же на Страстной раньше у вас здесь говела!

– Ну, то было раньше, а теперь приезжать нельзя, да и мне на Страстной некогда будет: здесь такой кипяток будет – беда! Нет, летом приедешь!

С тем и отпустил меня Батюшка, но я, по правде говоря, не поверила, что это так и будет. Думалось: пугает Старец, а подойдет Страстная – получу я благословение на приезд и встречу Пасху в Оптиной. Но оказалось не так.

Великим постом получила я известие, что Батюшку переводят архимандритом в Голутвин монастырь.