Записные книжки еп. Варнавы (Беляева)

В «Записных книжках» епископ Варнава создал макет позднего сталинизма. Поздний сталинизм – эта вершина Советской империи – был царством декларируемого, провозглашаемого всеобщего счастья. Все настоящие люди полностью реализовывали себя в счастливом сталинском мире благодаря Вождю и единственно правильному учению. Но этого счастья Варнава не принимал. Он непрерывно вел диалог с этим радужным миром и убеждался, что не может быть в нем счастливым и вообще не может жить с такой «радостью». Он видел, что какие-то церковные люди, и даже очень серьезные, как епископ Лука Войно-Ясенецкий, вполне пристроились к этой конструкции, даже нашли себя в ней. Его задевала новая, советско-церковная симфония, которая пародировала прежнюю и при этом была направлена и против Церкви, и против человека. Его поражало, что лозунги «дневного» советского мира полны изнутри ядовитого смысла, подкладывающего динамит под христианскую цивилизацию. Так, «борьба за мир», развернувшаяся с конца 1940-х, на самом деле была борьбой за мировое і господство. Насаждение «народной демократии» в странах Европы оказывалось насаждением диктатуры. «Черное» постоянно выдают за «белое» – эту особенность советского языка Варнава все время описывает в «ЗК», в наблюдениях разного уровня и сложности (от бытовых до богословских). За всеми декларативными лозунгами он видел двойное дно и злой умысел идеологии, ставившей своей главной задачей уничтожение христианской цивилизации и христианизированного евро-атлантического мира. И поэтому он в своих описаниях и рассуждениях всегда подспудно становился на сторону «западников», ибо они все-таки удерживали политическую свободу для своего общества. «Запад» для него – синоним христианства.

Он постоянно подчеркивал ложь всех советских лозунгов. «Дружбы народов» нет, равенства нет. бесклассового общества нет. Наоборот, всюду царят новое классовое расслоение, аморальность, кастовость, извращенность нормального порядка жизни.

Он сочувствовал стилягам, дадаистам, авангардистам, модернистам, всем, кто выламывался из серого ряда несвободы.

Он подчеркивал, что этот великий счастливый, безгрешный сталинский рай шатается, трещит по швам, что он внутри сгнил на корню. Живыми он видел лишь тех людей, кто сохранил человеческие черты, а это всегда проявлялось в умалении, в страдании.

Смысл записок – в отречении от рая, построенного на обмане. Дорога любая подлинность, лишь бы не фальшь. И еще важная линия: тревога за судьбу свободы, свободных обществ, т.к. только в них сохраняется возможность христианской проповеди.

Епископ Варнава, по его собственным словам, создавал хронику неприкрашенной советской реальности. Партийные боссы-моралисты – на самом деле развратники, и он это показывал на многих случаях, взятых то из газет, то из уличных разговоров, то из доверительных рассказов тайных свидетелей и даже из официальных документов. Вожди – слепцы. Ученые – карьеристы и невежды. А вся пирамида «счастливого строя» придавила простого человека. Так, целая серия записей называется «В СМУ», где идет рассказ о нравах в строительном управлении. Рабочие задавлены, но в их душах теплится какая-то искра. В серии записей «Бедная Надя» – жуткая правда о быте в рабочем общежитии, где царят Содом и Гоморра, но вина за это лежит не только на павших от своей греховности женщинах, но и на невыносимой тяжести системы принудительного счастья.

«Записные книжки» во многом построены на цитатах из советских газет, книг, классиков марксизма-сталинизма их анализе. Недаром Варнава любил фотографировать своих духовных чад с развернутой советской газетой в руках. Газета для него – это Актуальность, которая подлежит раскрытию для дальнейшего ее преодоления и просвещения.

Из письма составителя – художнику книги

На IV пленуме правления Союза писателей СССР

На пленуме советских писателей (1958, февраль) говорили о важности для художников слова вести записные книжки. Следующую цитату епископ Варнава вырезал из литературного официоза, увидев в ней созвучность принципу, осуществлявшемуся им в его «Записных книжках». Это принцип ЗЛОБОДНЕВНОСТИ и ТЕНДЕНЦИИ, но только проводимой не в целях коммунистической пропаганды, а от имени преследуемых христиан, во имя утверждения их – попираемой миром – веры.

/Павел Проценко/

«Ведите записные книжки!

– Среди множества литературных жанров есть один, о котором как-то не принято говорить в выступлениях на наших пленумах собраниях, – это “записные книжки” писателей, – сказала В. Инбер. – Недавно я перечитала четыре таких томика, вышедших на протяжении последних 3–4 лет. Это “Записные книжки” И. Ильфа, П. Павленко, “Глаза земли” М. Пришвина, где есть такого характера записи, и, наконец, книга Эффенди Капиева. “Записные книжки” принято рассматривать как заготовки будущих произведений, и отчасти это так, но только отчасти. В них есть и записи, которым не дано было превратиться ни в маленькие новеллы, как у Пришвина, ни войти в литературные произведения. Они остаются просто записями, и эти записи драгоценны.

Н. Тихонов в своем докладе говорил, что наша литература тенденциозна и она не скрывает этого. Эти записные книжки тоже тенденциозны. Они с такой отчетливостью показывают и характер того, кто их писал, и характер времени, в которое жил этот писатель, что зачастую бывают красноречивее больших литературных полотен...

Наибольшее впечатление на меня произвела книга Эффенди Капиева. ...Когда он передвигался – и пешком, и на коне, – он все время писал. “Даже одна строка, честно написанная сегодня, будет со временем ценнее и прекраснее многих книг“. Это – эпиграф к блокноту. В другом месте читаем: “Запоминай, Капиев! Броди, смотри и запоминай, ибо все, что творится сегодня, – неповторимо: никогда, никогда больше не будет на земле ничего подобного”.

Эти слова относятся к каждому из нас: ведь все мы живем в небывалую эпоху. И хочется сказать: товарищи писатели, ведите записные книжки, не давайте пропасть тому, что вы увидели, узнали в наши замечательные дни».

Литературная газета. 1958. № 20

Очерк

Солнце славы стояло в зените и, казалось, не желало захить над советской землей. Благо в начале 1950-х она стала столь обширна, что над просторами коммунистической империи никогда не меркли его лучи. Послевоенная страна залечивала раны; лица людей, охваченных трудовым энтузиазмом, светились надеждой, глаза излучали радость, губы пели о великих победах, ноги дружно отбивали шаг, руки держали древки знамен, на которых отливали золотом чеканные призывы вождей.

По вечерам в семейном углу (пусть даже это был закуток в общежитии), под мягким светом, струящимся из-под уютного абажура, читали книги о подвиге, о славе, а потом, уложив детей, супруги выходили пройтись по проспекту Коммунизма, в близлежащий сад имени партийного съезда, к Дому культуры, замыкавшему перспективу бульваров и широких проспектов. Уже зажглись фонари, а сердечный разговор между супругами не затухает. Это принципиальный разговор двух товарищей о методах воспитания будущего поколения, о столкновении на производстве с бюрократами, зажимающими критику, о том, как помочь отстающим и оступившимся.

И вот в этой прекрасной картине завершающим штрихом может быть только обвал, словно пеплом вулкана накрывший города и села.

Лозунг победил слово, за весельем скрылась ложь, за бравым видом – отчаянье.

Казалось, этот великий фальшивый мир обманет своим мнимым счастьем вселенную, соблазнит серый мирок капиталистического окружения, поглотит Европу. Но нет, расширившись и налившись силой, он вдруг обнажил свою сущность. Он сам себя стал поедать. Об этом превращении победителей в побежденных – записки «дяди Коли».

«Светлый путь», которым шествовал в истории советский народ, не был его дорогой.

Русский XX век оставил за собой не только горькую радость от омытых великой кровью побед, не только космические достижения на фоне внутренней разрухи, не только травму от самоистребительного шествия впереди прогресса, но и прерывистую нить духовного самосознания и памяти. Неподцензурные, чудом уцелевшие в беспощадном времени мемуары и дневники самобытных и свободолюбивых личностей, в своем жизненном пути преодолевших соблазны насилия, свидетельства, выплывшие в эмиграции или в новой России, в наступившей нынешней, пусть и куцей, свободе, – драгоценный опыт для нашего будущего. Более того, и в мировом XX столетии, пораженном раковой опухолью тоталитаризмов различных оттенков, оказалось мало мужественных голосов, дошедших до нас из-за колючей проволоки концлагерей и «железных занавесов» и говорящих о ценности последних вещей, спасающих мир.

«Записные книжки» епископа Варнавы, созданные уцелевшим узником коммунистического концлагеря в годы подполья, которые никак не располагали к раскрепощенному письму, свидетельствуют о преодолевающей силе надежды.

Удивительно, что в СССР, в условиях несвободы, велись несломленными людьми – в разные периоды и в разных концах страны – дневниковые записи. О времени, о культуре, о современниках, о проблемах, взятых не из официальных передовиц. Сейчас уже можно говорить о литературе, созданной в неволе вопреки обстоятельствам и жестким законам истории, сложившейся в некую российскую культурную традицию.

Хотя литература эта немногочисленна, она требует дифференциации, распадаясь на несколько неслиянных (но и нераздельных) русел. Одно из них – свидетельства борющихся, тех, на кого идет охота на просторах государства всеобщего счастья, другое – тайные впечатления от происходящего, составленные недобитыми двойниками вполне официально благополучных и идеологически послушных граждан.

К последним, несомненно, относится многотомный «Дневник» (1914–1945) литературного сергианца¹ и добровольного каналоармейца советской культуры Михаила Пришвина. Часто неискренний, двусмысленный, полный изощренных самооправданий, самолюбований и мифологем, но также и честных наблюдений над действительностью. Записки отверженных, дошедшие до нас, – это, прежде всего, дневники 1918 года Ивана Бунина², «Черная книга» 1919 года Зинаиды Гиппиус³. Сюда также относятся записки 1917–1923 годов академика, выдающегося историка Степана Веселовского⁴, московского обывателя Николая Окунева (1917–1924)⁵ московского же учителя и историка Ивана Шитца (1928–1931)⁶. Между этими двумя основными руслами свободного дневникового свидетельства подневольной России XX столетия находятся мемуарные записки Сергея Дурылина «В своем углу» (1921–1932, 1939)⁷, всячески избегающие актуальных тем современности, бытовых зарисовок, политики и тем не менее подспудно сохранившие злободневные психологические описания времени, внутреннюю его проблематику и тему отверженности.

Вот некоторые важнейшие внутренние особенности того мира, что запечатлен в этих подпольных записках людей различного общественного положения, часто даже не

знавших друг о друге. Прежде всего, это антикоммунизм авторов. Во-вторых, четкая моральная шкала ценностей, культурных и духовных критериев, которыми измеряется происходящее. В-третьих, сознательная христианская ориентация пишущего. И, наконец, непременное самоотождествление со станом гонимых, насильственно удаляемых с арены, истории и общественной жизни.

Значительная часть этих новых летописцев считала, что выражает сокровенные чаяния души народа, соблазненного, а затем жестоко подавляемого правящей группой узурпаторов. Кризис культуры, который ощущался русским обществом в начале XX столетия, завершился ее обрывом, воспринимаемым почти всеми отечественными хроникерами как конец христианской цивилизации в России. Все они пытались оставить в надвинувшемся хаосе и мраке тропу памяти, ведущую к истокам духовного бытия и самосознания. Но редко кем из них двигала надежда, что воссоединение времен осуществится.

«Записные книжки» епископа Варнавы (Беляева; он же «дядя Коля») отчасти отвечают перечисленным параметрам тайной дневниковой прозы периода строительства социализма, ставшего временем национальной катастрофы. Но имеют и важные отличительные черты, резко выделяющие их даже на фоне неординарных творцов этого литературно-исторического феномена русской культуры.

Вначале отметим общие для этой литературы линии.

Все сохранившиеся описания так или иначе показывают разложение основ русской цивилизации при ее соприкосновении с советской жизнью; одичание и постепенное исчезновение человеческого в человеке, его бесправие, подавленность бюрократическим самодурством. И это на фоне распадающегося быта, экономического обнищания и политического бесправия.

Все пытаются нарисовать картину строительства новой жизни, привлекая факты из как можно большего числа сфер деятельности: общественной, производственной, творческой. (Анализ современного фольклора, в частности анекдотов, газет, публицистики и художественной литературы.)

Все авторы подчеркивают явления беспримерной жестокости и насилия, пронизывающие «новый мир». Мир, в который погружается российский человек, чтобы вынырнуть из его темных вод уже другим существом, переделанным на советский неслыханный лад.

Общность в описаниях советской жизни разными авторами продиктована идеологией русского христианского народничества, оказавшей влияние на значительную часть отечественной интеллигенции.

В описаниях, сделанных «дядей Колей», есть то, что резко выделяет их, делая его записки неповторимым и пронзительным свидетельством, схватывающим настоящее в его связи не только с прошлым, но и с невидимо пульсирующим будущим.

«Записные книжки» Николая Никаноровича Беляева охватывают десятилетие – с 1950-го по 1960-й год. Это период сначала наивысшего подъема сталинской империи (1950–1951), нового погружения ее в пароксизм насилия, наконец неожиданной перемены генерального кровопускательного курса, попытки вернуться в русло начертаний вождя, но без его недреманного ока и неистовства («сталинизм без Сталина», коллективное руководство) и в конце концов придания ленинско-сталинской политической системе большей гибкости. Внутри страны эти перемены означали перевод административно-командного механизма в менее кровожадный режим работы, некоторую модернизацию экономических и правовых отношений, а во внешней политике – выдвижение концепции мирного сосуществования и соревнования двух политических систем, попытки не военно-конфронтационным, а политическим, пропагандистским и разведывательным нажимом перестроить старый мир в международном масштабе. Это был переход от открытою широкомасштабного внутреннего террора к террору, ограниченному и выборочному, от тотального оболванивания масс к тотальному их усыплению. То есть в своем начале

1950-е разворачивались из еще неистового красного революционного прошлого, а заканчивались уже в приблизившемся розовом тумане будущего кремлевского гуманизма.

В записках «дяди Коли» поражает шпрота замысла, попытка охватить реальность со всех возможных сторон, показать наиболее полный срез жизни. За таким подходом угадывается не простой наблюдатель, а человек действия, практик, умеющий анализировать и действовать в соответствии с принятым решением. Перед нами встают не только картины быта, экономических, хозяйственных отношений, не только злободневная политика, но и мистика подспудных мотивов обычных людей и властей, сильных мира сего и немощнейших, бесправных его обитателей. В его записках мы имеем уникальный анализ советского языка, советской прессы и, шире, коммунистической пропаганды, данный изнутри сталинского счастливого Града его невольным обитателем. Его записки – своеобразная словесная модель, отражающая главные элементы советской системы: идеологию, геополитику (военные приготовления и стратегические планы), политизированную культуру, грандиозные стройки века, героику, В этой модели он проверяет на прочность советский пафос, советскую догматику, советскую этику и эстетику философию и бытовую мораль. Он выносит безжалостный приговор

утопической системе.

Но не все детали он отвергает. Кое-что, считает он, в новом оформлении отражает исконные черты русского характера, содержит оригинальные трактовки старых проблем (например, успешное, но зловещее советское «миссионерство» в капиталистических странах может быть заменено миссионерством Церкви), намеки на возможное их применение в ином идейно-политическом, мировоззренческом контексте. Но для этого нужно, чтобы история дала России шанс развернуться от идеологии к «нормальной», «обычной» жизни, жизни по душе, по интуиции, в координатах традиции и в соответствии с духовным опытом свободного человека.

Как правило, большинство его записей имеют точную дату, привязку к какому-то конкретному событию или ассоциации. Но главной связующей их нитью является мотив обращения к опыту, к сердцу, а не к единственно правильному учению (или к научному знанию, что было тогда в СССР синонимом непогрешимых «измов»).

«Записные книжки», будучи личным подвигом бывшего зека, – не просто свидетельство историческое, но молитва о возвращении жизни в изуродованное сознание российского общества.

Николай Никанорович Беляев родился 12 (25) мая 1887 года в крестьянско-рабочей семье (с. Раменское, Московская губерния). Окончил с золотой медалью гимназию, затем – в 1915 – Московскую духовную академию. 11 (24) июня 1911 года принимает монашеский постриг с именем Варнава (Зосимова пустынь). Был в близких духовных отношениях с о. Павлом Флоренским и рядом выдающихся аскетов небольших монастырей, находившихся недалеко от Троице-Сергиевой лавры. Работал инспектором и преподавателем гомилетики Нижегородской духовной семинарии. В 1920 был посвящен в епископа Васильсурского, викария Нижегородской епархии. В 1922 в знак протеста против советизации Церкви ушел с кафедры, представившись психическим больным. Далее жил как частное лицо, работая над книгами и руководя небольшой общиной из «бывших» людей. Положения знаменитой Декларации фактического главы РПЦ митр. Сергия (Страгородского), опубликованной в 1927 году, о необходимости для верующих подчиняться советской власти не за страх, а за совесть, епископ не разделял. (Однако несколько его духовных детей, священников, находилось в подчинении у митрополита.) В 1928 году уехал в Среднюю Азию, организовав в Кзыл-Орде тайный монастырь. В 1930 монастырь был раскрыт и епископ уехал в Москву, где тайно проживал до 1933 года, когда был арестован, обвинен по статье 58 УК РСФСР и приговорен к трем годам концлагерей. Заключение отбывал на Алтае (район Бийска). В заключении отказывался от работы, за что был переведен в психиатрическую больницу тюремного типа под Томском. В 1936 освобожден с запретом проживать в европейской части страны. Поселился в Томске вместе со своей духовной дочерью Верой Васильевной Ловзанской (1904–2000; в иночестве Серафима), отправившейся за ним в Сибирь и выдававшей себя за его племянницу. С того времени превратился для окружающих в «дядю Колю» (изменив также отчество и год рождения).

В 1920–1921 он завел синюю тетрадь, занося в нее в классическом неспешном стиле все знаменательное что принес новый день. Он был действующим епископом, со множеством личных знакомств в разных слоях общества, многообразными обязанностями и связями. Его дневник тех лет наполнен экзотикой народной жизни, этнографией, церковной археологией, зарисовками множества различных своеобычных лиц «уходящей Руси». Но тот дневник обрывается на сообщении об очередных обысках, начатых большевиками в среде нижегородского духовенства. Последующие страницы вырваны и уничтожены. Дальше продолжать традицию дневниковой литературы стало невозможным.

От 1930-х и 1940-х годов сохранились его обрывочные записки, очень откровенные и жесткие. Записей было много, но велись они карандашом, скорописью и на плохой серой бумаге, а разрушительное время сделало их большую часть вовсе неразборчивыми.

Летом 1948-го ему с «племянницей» удалось вырваться из сибирского плена и уехать в Европейскую Россию. Им повезло, неумолимо заканчивалось некоторое, почти неуловимое, но реальное бюрократическое послабление, вызванное войной и неизбежной эйфорией, пришедшей с Великой победой. До осени 1948 общество обрабатывалось по преимуществу пропагандистскими акциями, полицейско-карательный механизм работал в локальном режиме (чистки среди потоков репатриантов, бывших советских военнопленных, жителей новоприсоединенных западных областей).

В паспорте Варнавы стоял штамп, удостоверявший, что тот выдан на основании «справки из НКВД», что являлось серьезной (часто непреодолимой) преградой при попытке свободного перемещения по стране. Однако в августе 1948-го в городе Горьком замороченный начальник районного отделения милиции подмахнул ему разрешение на временную прописку, а в октябре, уже в Киеве, ее удалось получить за взятку.

В это время начиналась истерическая кампания по поиску новых врагов народа. Искали «низкопоклонников» и «космополитов», проникших в советские учреждения и на производство, а так как «дядя Коля» имел породистое лицо и респектабельный вид, ни на каких службах не числился и денег от государства не получал, он смог, соблюдая всегдашнюю осторожность, заниматься своим деланием. В частности, изучать Киев, этот «русский Иерусалим» (по известному определению поэта), в его современных ракурсах. Здесь и умер 6 мая 1963 года.

Если от 1940-х годов сохранились его разрозненные заметки и подробный, начиная с 1945 года, «Фотодневник», то с октября 1950-го начинают заполняться убористым почерком записные книжки. Всего появилось на свет 16 самодельных, сшитых собственноручно тетрадок размером с широкую ладонь. Они были заранее пронумерованы, но заполнялись вразброд⁹, постепенно разбухая, наполняемые не только новыми параграфами, но и подклеенными к ним материалами (газетные и книжные вырезки, фотоснимки, рисунки, чертежи, диаграммы, отрывки писем). Завершаются они июлем 1955-го. Однако тогда же фактически продолжились под другим названием – «Мелкий бисер» (далее – МБ), окончательно оборвавшись только в начале 1960-х.

После победы над фашизмом в мире развернулась – с лета 1947-го – новая, «холодная», война между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции.

Красная Армия, занявшая пол-Европы, натолкнулась на технологическое превосходство западного лидера – США, взорвавших (6 и 9 августа 1945 г.) ядерные бомбы в Хиросиме и Нагасаки. Американское атомное оружие спутало стратегические планы Сталина, грезившего о кардинальной переделке политической карты планеты. Англо-американские союзники хотели видеть СССР в новом послевоенном мире равноправным и сильным партнером. Однако советские экспансионистские планы очень скоро зародили у них сомнение в надежности договорных отношений с Кремлем и постепенно заставили искать противоядие в повсеместном военно-политическом противодействии советской угрозе («доктрина Трумэна»).

Некоторое время Сталин надеялся-на возможность использования материальной помощи Запада, не подчиняясь при этом международным правилам и продолжая свою большую стратегическую игру по всему миру. Надо отдать должное генералиссимусу, технологиям военнопромышленным он противопоставил старое советское ноу-хау – агрессивную разведывательную стратегию и тактику, нажим по всему миру бойцов невидимого фронта и их многочисленных ставленников в западных демократиях. Это позволило СССР, в условиях значительного военно-технического и экономического отставания, повести наступательные операции далеко за пределами своих традиционных сфер влияния и, легко нарушая договоренности с союзниками, добиться значительных политических побед. СССР форсировал процессы распада колониального мира (подчиняя освобождавшиеся страны своему влиянию), ослабления бывших великих европейских держав (Великобритании, Франции), усиливая свои позиции на Балканах, в центре и на юго-востоке Европы, в Юго-Восточной Азии. В 1946–1948 над Грецией (где шла настоящая гражданская война), Турцией и Ираном нависла угроза советизации. С помощью великого северного соседа континентальный Китай стал окончательно «красным» (январь 1949 г.), сразу же создав угрозу западным интересам в Азии, подминая под свое влияние соседние страны.

Советский Союз надеялся, что послевоенная Западная Европа будет длительное время ослаблена вследствие военной разрухи и нарушения отлаженных геополитических связей. Поэтому Сталин воспринял план Маршалла по экономическому восстановлению Европы как враждебный СССР и запретил участвовать в нем не только своей стране, но и странам социалистического блока. В начале 1948 года надежды на американский кредит для восстановления советского народного хозяйства развеялись. Именно в этом году Сталин запускает против западных демократий новое идеологическое оружие – всемирное движение за мир – в качестве дымовой завесы, под прикрытием которой дезориентировалась общественность свободных стран и форсировалась секретная работа по завершению отечественного Атомного проекта.

К участию в движении были привлечены многочисленные сторонники первой страны социализма в среде левой западной общественности, известные ученые и писатели. Имена физика Ф. Жолио-Кюри, французского политика И. Фаржа, художника П. Пикассо, философа Ж.-П. Сартра и др. привлекали к акциям в поддержку демагогических советских мирных инициатив широкое внимание в «странах капитала», дестабилизируя в них шаткий общественный консенсус и затрудняя работу правительств по налаживанию мирной жизни.

Силу свежей идеологической задумки Вождь народов мог просчитать еще в годы войны, когда вынужденно пошел навстречу требованиям американо-британских союзников по улучшению имиджа СССР. Роспуск Коминтерна, легализация религиозных организаций в стране с успехом были представлены демократическим партнерам как шаги по превращению Советской России в нормальное государство, отказавшееся от экспорта революции, подрыва законных правительств и преследования инакомыслящих. Вот характерное описание – в изложении современного российского политолога – методов дипломатического поведения одного из высших советских руководителей (на Московской конференции министров иностранных дел стран-союзниц, октябрь 1943 г.):

«...Молотов преимущественно молчал, как бы давая понять, что Россия готова на значительные перемены. И она ценит дружбу своих западных союзников. Коммунистический Интернационал канул в прошлое, в России появился новый гимн, с амвонов церквей призывали к борьбе за отечество»¹⁰.

Высокопоставленные западные дипломаты фактически удовлетворились неопределенными, типично византийскими экивоками Кремля, подкрепленными рядом двусмысленных полумер (кое-где открылись храмы, но Церковь оставалась порабощенной; Коминтерн исчез, но мировое «коммунистическое движение» действовало по прежним принципам). Это говорило о том, что и в дальнейшем на Запад могут оказывать влияние идеологические спектакли и иллюзионистские действа. Запад шел на реальные уступки и компромиссы ради сотрудничества с СССР (к таковым, в частности, относится печально-известная массовая выдача британцами русских эмигрантов-антикоммунистов представителям НКВД в мае – июне 1945-го), а в ответ получал пропагандистские спецоперации.

Поэтому, проигрывая США в стратегическом вооружении, Советский Союз не сбавлял агрессивный внешнеполитический напор. Когда же в марте 1950-го он объявил себя ядерной державой, то уже в июне (с благословения Сталина) началась военная агрессия Северной Кореи против Южной¹¹. Ядерные силы СССР значительно уступали американским¹², однако Сталин шел ва-банк, легко превращая в пространство для эксперимента целые регионы планеты. Он хотел проверить решимость Вашингтона отстаивать интересы свободного мира. Это не было досужим любопытством или только элементом психологической войны. Генералиссимус не терял надежды, что еще при его жизни советская империя станет вселенской, кардинально изменив политический климат планеты. (И здесь также помогли, во имя мира, западные коммунисты. Хотя Трумэн пригрозил, что употребит на Корейском полуострове ядерную бомбу, Сталин знал, что это блеф. Об этом донес Кремлю Дональд Маклэйн, один из высокопоставленных британских дипломатов, участник «Кембриджской пятерки»¹³.)

Борцы за мир (и дружбу с СССР, что было и тогда и позже синонимами) требовали от своих демократических правительств сокращения вооружений, передачи атомных секретов Москве (до того как она получила их своими силами); они защищали родину Октября больше своей собственной. Год 1950-й нанес двойной удар по евроатлантическому миропорядку. Военный – на корейском фронте (прорыв 38-й параллели, захват Сеула)¹⁴ и психологический – на общественной арене (II Всемирный конгресс сторонников мира выдвинул очередную громкую инициативу по разоружению)¹⁵.

На Корейском полуострове войска ООН фактически сражались не с частями Ким Ир Сена, а с огромной армией китайских «добровольцев», поддерживаемой советской авиацией и материально-техническим снабжением. Об этом знали ООН, военные и правительства стран – участниц конфликта, писали газеты свободного мира, но юридически заказчик кровавого спектакля не был пойман за руку. Странным образом условия нечестной игры были приняты мировым сообществом. Так манипулирование юридическими, политическими традициями и менталитетом западных демократий привело к их обесцениванию, к растерянности западного обществ перед демагогией, сопровождаемой грубой военной провокацией.

«Войны не будет. Но мы развернем такую борьбу за мир, что камня на камне от него не останется!» Старый советско-антисоветский анекдот пусть в кривом зеркале, но отражал тот широкий размах, который эта «борьба» получила именно в свободных странах. (В СССР она отсутствовала, замененная унылой обязаловкой.)

Умение советской пропаганды в целях подрыва западных ценностей жонглировать словами из демократического лексикона «дядя Коля» постоянно отмечал в своих записках. Он просто и четко обозначал разницу между христианским пониманием слов?! «мир» (евангельское: «и на земле мир») и его интерпретацией в коммунистическом новоязе (в значении «война»): «...Иное есть мир Христов (см.: Ин.20:25), а иное мир в шайке разбойников»¹⁶.

На советском языке война была преступлением и «агрессией», когда речь заходила, например, о войсках ООН, наводивших порядок на Корейском полуострове. Если же дело касалось авантюры Ким Ир Сена, реального агрессора, то тот, конечно, вел правую борьбу за «освобождение от капиталистического рабства».

Сталин был мастером лицедейства и обесценивания слов. Он умел выбивать почву из-под ног противника. Достаточно прочитать описания бесед с ним Черчилля, когда кремлевский циник-атеист неоднократно поминает имя Божие, словно искренний верующий. Во время их встречи в августе 1942 года в Москве на вопрос чувствительного английского премьера, простил ли его генералиссимус за интервенцию, тот кротко ответствовал: «Не мне прощать. Бог простит».

Так, с минимумом усилий, превращался тиран в сложного человека, который, возможно, не отошел от веры отцов и близок к ценностям «цивилизованной свободы».

А всех тех, кто различал лукавое передергивание (или только мог расслышать ложь), он у себя в стране отправил в мир иной или заставил сидеть тихо. Понять его игру могли только уцелевшие «живые люди» (см. ниже примеч. 69), окончательное уничтожение которых он намечал на год 1953-й.

А в 1950 году ему еще нужны были кадры для советизации стран Восточной Европы (и далее по списку). Отчасти и поэтому он начал кампанию чистки внутри страны под лозунгами борьбы с «космополитами». Впервые с ноября 1917 на острие террористического удара власти оказался не русский народ.

Еще нужен был вождю воплощенный образ идеального, своего, сталинского, мира, Града, где царит железный порядок, где все жители взаимозаменяемы.

Еще ему нужно было заставить Академию наук решить проблему долголетия, чтобы успеть лично завершить свои всеохватные замыслы.

Еще нужно было укрепить надолго, если не навеки, собственный культ. Для этого уже не годилась обычная работа пропагандистской машины, нужна была особая, почти религиозная, мистика, чтобы почитание превратилось в священный ритуал.

Имя Сталина внушало страх и почтение далеко за границами СССР, но жизнь в его собственном государстве становилась все хуже. Не хватало «ресурсов». Страна шаталась!

В СССР конца 1940-х – начала 1950-х годов происходило, в соревновательном ритме, наступление внешнее (на врагов «мира», которые были обречены, как весь капиталистический строй, ходом исторического развития на гибель) и ослабление внутреннее (от врагов скрытых, которых предстояло выловить).

Такова атмосфера последнего периода царствования Хозяина.

Этот его стиль блестяще разгадал в своих записках «дядя Коля».

Именно потому он ухватывал главное в тиране, что тот многое позаимствовал из старого классического русско- европейского мира¹⁷. Тиран в конце своего правления взял

из него важные символы и понятия, чтобы извратить и погубить в духе то, что дорого было епископу. Но пока епископ был жив, он не мог не защищать ценности, которые исповедовал.

«Дядя Коля» был простой русский патриот. Иосиф Сталин был главнейший советский патриот.

Учителя «дяди Коли» когда-то в старое доброе время призывали общество на борьбу с космополитами – для спасения России.

Иосиф Сталин в последние годы жизни также схватился с проклятыми космополитами, но уже во имя России советской, единой с партией.

О «маленькой», но принципиальной разнице этих, кажущихся близкими, понятий нужно сказать особо.

«Дядя Коля», будучи духовным писателем, считал, что его назначение состоит в том, чтобы запечатлеть опыт, лежащий за пределами привычной видимости, обыденного сознания. Свои блокноты он вел не только для памяти, для использования в будущих замыслах и разработках, а прежде всего для создания панорамной картины действительности. Это опыт прочтения советской утопии ее противником, не случайно уцелевшим пережитком «проклятого» прошлого, а инаковерующим. Обладавший широким кругозором, свободный от идеологических шор, зоркий ко всему окружающему, он, несомненно, возвышался над временем. Такие, как он, страдающие и мучающиеся болями других, всегда современны. Им принадлежит будущее.

Для уяснения замысла «Записных книжек» как исторического и психологического полотна эпохи, как летописи уцелевших и гибнущих душ необходимо представлять мировоззрение автора.

Николай Никанорович Беляев по происхождению принадлежал к самому, что ни на есть, чистопородному рабоче-крестьянскому классу. Правда, с добавкой церковного элемента (дед по матери – клирик деревенского храма), что только свидетельствовало о крепости его корней в родной почве. Отец его был высокопрофессиональным мастером, наладчиком станков на ткацкой фабрике в подмосковном Раменском, а дед – крестьянином. Благодаря отцовскому подвижническому профессионализму, семья Беляевых постепенно вошла в привилегированный слой пролетариата, материально сравнительно обеспеченный и близкий к мещанству.

Многим был обязан Коля семье своего родного дяди и крестного отца

С.П. Смирнова. Сергей Петрович, получив высшее образование, одно время работал служащим в московской конторе, а затем управлял Кусковым, подмосковным имением графа Шереметева. Здесь племянник подолгу гостил, учась в одной из гимназий первопрестольной. Среди красивого ландшафта («красивые парки, сады, катанье в лодках по озеру») у Смирновых часто собиралось приличное многолюдное общество.

Каких убеждений придерживались эти хлебосольные и теплые люди? Как и у многих тогдашних образованных российских обывателей, представителей среднего класса, их политические предпочтения были неопределенны. Скорее всего, к ним можно отнести осторожное определение: умеренно-правые.

Непременный монархизм, стремление к сотрудничеству с властью, поддержка конституционных свобод, экономической самодеятельности граждан, твердого правопорядка. Все это очень близко политической платформе «Союза 17 октября»¹⁸. Скорее, это не политические убеждения, а настроения. Сам Беляев никогда четко не формулировал свое политическое или общественное кредо. Лишь так опосредованно очерчивал круг единомышленников: «Верующие и патриотически настроенные представители правого лагеря»¹⁹.

Очень многие русские люди того времени могли принадлежать к «церковной партии», если бы таковая существовала в реальности. То есть к организации, стоящей, по нынешней терминологии, на христианско-демократической платформе. А раз таковой по разным причинам (в частности, в силу своеобразного исторического цейтнота, в который попала наша общественная мысль) не суждено было сформироваться в условиях российской действительности, то средний класс христианскую партийность заменял «церковностью», набором элементов, взятых из церковного мировоззрения.

Формула епископа подчеркивает, что «правый» и «патриотичный» не значит религиозный, а верующий не обязательно правый. Тогда как приемлемым для него было только одно сочетание: правый верующий патриот. Здесь же он уточнял, что патриотизм следует понимать не в советском словоупотреблении (появившемся в официальном

лексиконе с конца 1930-х), а в старом, ибо советский патриотизм несет в себе противоположное значение, разрушительное для традиций русской государственности. Настоящий патриотизм связан с Россией, осуществлявшей христианскую миссию в истории. Советский же патриотизм – языческий, ибо направлен на достижение коммунистическим государственным образованием мирового господства и потому – на уничтожение христианства и христиан.

Итак, для тогдашнего о. Варнавы и круга близких ему людей политика возможна только на церковной основе. Еще учась в Духовной академии, часто пропадая у своих 46 старцев в знаменитой Зосимовой пустыни, молодой человек соприкасался с приезжавшими туда известными представителями религиозной общественности, принимавшими активное участие в партийной и общественной жизни страны. Беседовал как-то с известным консервативным публицистом и редактором «Московских ведомостей» Львом Тихомировым, видел либерал-патриотов, еще недавно бывших марксистов, С. Булгакова и Н. Бердяева²⁰. Не важно, что эти деятели относились к разным

политическим группам, все они видели высшее назначение России в осуществлении христианских целей.

«Союз 17 октября» из-за своей малочисленности вынужденно сотрудничал с образовавшимся в конце 1905 «Союзом русского народа», позиционировавшим себя не как партия, а как всенародное движение. Его лидеры, Александр Дубровин и Владимир Пуришкевич, смогли найти общий язык с низами народа, как крестьянами, так и пролетариатом²¹. Они обращались к национальным чувствам, комплексам и обидам, а также к единой вере, к ценностям Православной Церкви, требуя их сделать основой и движущей силой государственного порядка. Чуть ли не впервые за многие столетия они ставили в центр всероссийского политического движения проблемы русского мира, попытку их комплексного разрешения. К сожалению, это оказалось демагогией, вылившись в радикальный национализм и ксенофобию.

Между тем среди русских обывателей продолжались поиски политических платформ, отвечавших их традиционалистским предпочтениям.

Перед 1905 годом, когда, повсеместно стали очевидны новые веяния в российской реальности, началось, не без подталкивания из Синода и консисторий, некоторое оживление в деятельности клира. Активизировалась и стала смелее церковная печать. В разных местностях появился особый тип пастырей, с большим диапазоном служения

как в социальной сфере, так и на поприще культуры. Они старались предложить широким кругам населения и христианское дело (благотворительность, просветительство), и мировоззрение.

С началом Первой мировой войны в среде этих пастырей появились теоретические построения, подводящие под необходимость народной жертвы евангельскую базу. С кафедр и на страницах печати они крупными мазками рисовали глобальные церковно-политические перспективы, стоящие перед Россией. Они требовали стойкости от народа, страданий и жертв во имя построения будущего всемирного славянского православного братства.

Август 1914-го патриотически настроенная российская общественность переживала по-особенному, как поворот к новой гигантской эпохе. Поразительные вещи открывались церковным мужам-государственникам (не все патриоты приветствовали войну; но эти считали долгом ее благословлять до победного конца). Ведь война – это прозрение, возможность приобрести трезвость. Война дает возможность православному идеалу преодолеть лжеидеал западный, материальное начало подчинить духовному²². Война, учили пастыри, столь увеличит силы родины, что та станет гарантом мира во всем мире, Война – возможность послужить младшим братья м-славянам, искупить наконец свой долг перед ними. Пастыри выезжали к новобранцам, идущим на фронт, и «указывали на войну как необходимое для нас врачевание»²³. Призывали воинов, «невзирая на все ужасы войны – треск пулеметов, грохот гранат и визг шрапнелей, – творить дело Божие в окопах, выковывая победу Родине...». Нельзя не использовать эту редчайшую возможность – в боях отстоять для русской народности «все дальнейшее благополучие на земле», окончательно изменить положение дел в Европе. И только война даст возможность навести порядок внутри страны, приструнить «доморощенных космополитов» и объединить все силы народные в единый союз вокруг престола.

Твердая внутренняя политика в отношении разболтавшегося общества культурных людей, в отношении либералов, жесткая национальная политика, поддерживающая, прежде всего, коренную нацию, в сочетании с победой над внешним врагом должна возвысить Русский мир, поставив его во главе мировой христианской цивилизации. Так русскому Православию открывалась невиданная возможность перестроить систему ценностей в планетарном масштабе²⁴.

Но грандиозные планы и стратегические расчеты по поводу грядущего всемирного передела имелись и у «тевтонской коалиции»²⁵, и у будущих союзников по Антанте. Германия считала себя недобросовестно обойденной историей при разделе слаборазвитых «варварских» регионов Азии, Африки и Латинской Америки. «Царица морей» Великобритания и республиканская Франция, к началу XX века создавшие мощные колониальные империи, считали необходимым расширить их для лучшей управляемости заморских территорий и большей пользы метрополиям. Приобретение новых рынков и сырьевых баз являлось для великих европейских держав важной предпосылкой дальнейшего собственного успешного развития. Но каждая из коалиций оправдывала свою экспансию необходимостью всеобщего прогресса, который они считали нужным возглавить. Казалось, что европейская цивилизация введет все иноверные и варварские культуры в единое светлое, наукой предсказываемое, будущее христианской вселенной.

Просвещенный империализм становился новым планетарным сознанием цивилизованного человечества. Однако столкновение интересов ведущих государств Европы привело к взаимному, невиданной ярости, истреблению не только вражеских армий на полях мировой войны, но и к преступлениям против мирного населения. Обвинения друг друга в зверствах и варварстве имели под собой реальную почву. Особенно грешили в этом отношении войска Второго рейха, чьим движущим импульсом являлась борьба за выживание германской нации²⁶.

Причину войны германские интеллектуалы видели в духовном вырождении своих противников – «русских варваров, английских обывателей и французских декадентов, поставивших себе целью уничтожить великую немецкую цивилизацию»²⁷. В ответ по восточную сторону фронта звучали схожие речи: «Несомненно, немцы стоят в научном отношении на одном из первых мест среди всех народов... И что же?.. Не являют ли они теперь из себя людей, стоящих ниже дикарей?.. Не приземлила ли душу немецкую высокая немецкая наука, поработивши все силы их духа только одному земному?»²⁸ «Ведь кровь льют... не людоеды, не язычники, а христиане... Ведь границы зверства перейдены тем народом, который в течение долгого времени был учителем народов и, к сожалению, самым близким и настойчивым учителем наших образованных классов»²⁹.

Враг рода человеческого «идет на Святую Русь в лице злобных и зверонравных немецких народов с огнем, мечом и смертоносными газами. Идет он и на души христианские с губительными лживыми учениями, чтобы развратить и погубить их отторжением от благодатного лона св. матери нашей Церкви православной»³⁰.

Империализм Европы оказался хищническим, не просветительским, и под его животным напором зашатались основы мироздания, вся система мировых связей и культурных ориентиров.

Иеромонах Варнава – инспектор духовной семинарии в Нижнем – не произносил комиссарских речей перед уходящими на фронт новобранцами. Он обращался к религиозной студенческой молодежи с призывом освободиться от власти механического бездушного ритма техницизма, бороться за свое внутреннее «я»³¹. Личность, молитвенно углубляясь в себя, укрепляется в своем основании и становится устойчивой под ударами страстей и непогод истории. Всю вторую половину 1910-х годов о. Варнава периодически порывается уехать в языческие страны, в частности в Японию, для того чтобы заняться миссионерским служением. Широкое общественное внимание к миссионерской деятельности характерно для великих христианских держав эпохи (в 1910 г. состоялась Всемирная конференция миссионеров в Эдинбурге, ставившая своей целью координацию усилий в планетарном масштабе по духовному просвещению народов) и сопутствовало становлению идеологии просвещенного, христианского империализма. От влияния этой идеи ни в одном углу континента не были свободны культурные люди, настроенные на творческую работу.

В мае 1917-го о. Варнава входит в новообразовавшееся Нижегородское Спасо-Преображенское братство возрождения церковно-общественной жизни. В октябре на основе братства было создано нижегородское отделение политического союза «Христианское единение за Веру и Родину», с неожиданным успехом участвовавшее в ноябрьских выборах в Учредительное собрание. В «Уставе» среди задач союза обозначена для его членов необходимость участвовать в «государственной, земской деятельности», «служить устроению родины на основах святой православной веры Христовой». В основание работы, «Христианского единения» полагалась «любовь деятельная к родине-матери России как живая сила, укрепляющая русское государственное и общественное строительство, в противовес бесплодному космополитизму с его мечтой о несуществующем интернационализме». В пункте «4» отмечалась необходимость развития усилиями союза «в широких народных кругах здравого государственного и общественного сознания», воспитания «в русском народе национального чувства в духе любви к своему исконному народному облику, запечатленному в памятниках национального творчества, при уважении к другим народностям единой, неделимой России».

Перед нами, несомненно, пункты программы правой христианской партии. (Среди лозунгов союза, выдвинутых к выборам в Учредительное собрание: «За свободу, право и власть всего народа». «За равенство всех граждан, законность и порядок».)³² Недаром на собраниях союза выступали делегаты от кадетов и в повестке дня стоял пункт о сотрудничестве с партией «народной свободы»³³. В число местных руководящих деятелей «Христианского единения» входили бывший губернский чиновник, популярный среди нижегородцев, А.А. Булгаков, а также известный религиозный публицист и философ А.С. Глинка.

Итак, о. Варнава в последние месяцы свободной России примыкал к активной группе сограждан. поддерживавших правую христианскую идею, национально ориентированный и притом демократический вектор общественно-политического развития³⁴.

Конечно. главный его интерес как аскета и представителя ученого монашества лежал в области мистической практики, созерцаний, но притом ищущих выход и во внешней апологетической проповеди и активной работе. Недаром от середины 1920-х годов сохранился фотоснимок, на котором он снял свою духовную дочь, тайную монахиню, за чтением советской газеты. За этим образом стоит емкий символ: газета как Актуальность, узнавать и изменять которую заинтересован человек Церкви. Более того, снимок сделан в доме, приобретенном общиной епископа, когда он уже находился на полукатакомбном положении. За фото с газетой угадывается еще и надежда на внутреннее преображение российской реальности.

В августе 1918-го союз «Христианское единение» был разгромлен, его руководители, епископ Лаврентий (Князев) с рядом ближайших помощников, арестованы и затем расстреляны. Попытка осуществить на изломе времен демократический национально-христианский проект насильственно оборвалась. Аресты и казни в среде местной православной общины и интеллигенции положили конец свободным дискуссиям, попыткам на практике проверить возможность осуществления христианской политической программы.

Тогда же угроза ареста нависла и над о. Варнавой, чуть было не отправленным в рабочий батальон, на рытье окопов. Избавила его от этой напасти болезнь глаз³⁵.

Когда через три десятилетия на страницах центральных газет поднялся вой против «безродных космополитов», это были уже отнюдь не риторические фигуры ученых

патриотов-гомилетов 1914 – 1917 годов, старавшихся пробудить национальную совесть у наивной интеллигенции, видевшей спасение России в иностранных социальных теориях. Это был зловещий приказ великой стране, чья армия недавно увидела свободную Европу, забыть о любых связях с Западом. Оставить малейшую надежду на разумную политику, ставящую своей целью интересы человека. Возможность хорошей жизни, которая приоткрылась глазам советских солдат за границами СССР, – пагубное видение, грозившее испортить марксистскую правоверность³⁶. Всякий надеющийся на миражи буржуазной демократии будет уничтожен: такой фундамент подводился под грядущую репрессивную кампанию.

Возможно, «дядя Коля», давний почитатель славянофилов, лично знакомый с их позднейшими последователями, вспомнил, читая передовицы «Правды», как в конце 1910-х – начале 1920-х годов критиковал прогрессистскую западную цивилизацию, петровское насильственное приобщение к ней. В этом пункте истории, считал он, Россия стала утрачивать самобытность. Уступая процессу модернизации, она теряла внутренние ориентиры, заключавшиеся в христианском миропонимании и верности началам Креста. Пока эти начала (кротости и любви) в ней теплятся, она непобедима, «хотя бы и не имела пушек». «Как жаль, – замечал он в тогдашнем своем черновике к «Аскетике», – что думают, будто в пушках все дело...»³⁷

Он был прав, дело спасения христианской цивилизации заключалось не в пушках, хотя именно в XX веке, как никогда ранее, они приобрели вес в вопросах мира. Дело, прежде всего, заключалось в способности трезво понимать происходящее, различая подмены³⁸.

Сталин и его политтехнологи вытащили на свет термины из старой полемики русских православных патриотов с русскими же патриотами-западниками. Но подняли они эту давнюю тему не в целях возрождения христианских ценностей (которые только и способны укрепить страну), а для их полного изглаживания из сознания всех живущих на земле.

Участники союза «Христианское единение» воспринимали западных христиан союзниками в борьбе с неверием и рационализмом и, как с опаснейшим носителем последних, марксизмом. Все послереволюционные десятилетия «дядя Коля» мечтал о том, чтобы увидеть, как Запад сбросит с себя наваждение сытым равнодушием и поймет необходимость защищать христианский мир.

Речь Уинстона Черчилля 5 марта 1946 года в маленьком городке Фултон (штат Миссури), в которой, возможно, впервые в XX веке во всеуслышание прозвучали слова. сформулировавшие политическую и гражданскую позицию христианской демократии в эпоху наступательного тоталитаризма и моральной всеядности, была близка тому, кто писал:

«Советский строй есть наказание Божие, а вместе с тем показательный пример для всего человечества – что бывает с народом. отступившим от заповедей и повелений Божиих ...»³⁹

Бывший премьер-министр Великобритании, «гражданин мира». обращался ко всем простым людям Запада, хранителям «семейных очагов», желавшим защитить свои дома от войн и диктатур. Казалось бы, закончилась страшная мировая бойня, сокрушена омерзительная тирания и можно быстро восстановить и умножить прежнее благополучие и достаток. Однако человечеству вновь грозят война и диктатура. Неустойчивость всеобщего положения проистекает от агрессивности властителей тех стран, в которых нет свободы.

«Никто не знает, – говорил докладчик, – что Советская Россия и ее международная коммунистическая организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям».

С помощью гарнизонов Красной Армии в новую веру обращены страны Восточной Европы. Во Франции, Италии и многих других, еще независимых странах коммунистические партии дестабилизируют внутреннее положение. «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес».

Предотвратить эти угрозы можно только отстаивая, открыто и повсеместно, «вселенские» ценности христианской цивилизации.

Черчиллю специально пришлось остановиться на вопросе обладания ядерным оружием. В это время США фактически владели монополией на него, однако в американском обществе ширилась острая дискуссия о необходимости поделиться секретами атомного производства с недавним союзником и даже чуть ли не сделать ядерные тайны общедоступными. При таком умонастроении вполне логичным оказалось сотрудничество целого созвездия западных атомщиков с советской разведкой, добывшей у них нужные рецепты⁴⁰. У Черчилля имелось ясное понимание того, что технологическое превосходство США в вооружениях являлось единственной гарантией сдерживания экспансии коммунистического блока (на мировую политическую арену готовился вступить уже и красный Китай)⁴¹.

Подобная точка зрения разделялась многими советскими политзаключенными, гнившими в бараках ГУЛАГа. Если только ядерное пламя может уничтожить (даже вместе с нами) человеконенавистническую систему, пусть будет так! Яркое художественное свидетельство об этом парадоксальном и трагическом факте отечественной истории находим на страницах романа «В круге первом» А. Солженицына. Действие происходит в канун 1950 года в московской лагерной шарашке. Полуслепой, отбывающий свою «десятку» по 58-й статье дворник Спиридон призывает атомную бомбу на себя и на головы своих близких, лишь бы сгинул и Сталин с его подручными. «Если бы мне... сказали сейчас: вот летит такой самолет, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит... и семью твою... и еще мильен людей, но с вами – Отца Усатого и все заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах?.. Я... поверишь? Нет больше терпежу! Терпежу не осталось! я бы сказал... А ну! ну! кидай! рушь!!»⁴²

Для Запада, который между двумя мировыми войнами вел политику «заговаривания» красных и коричневых диктаторов, Фултонская речь стала моментом истины. Многолетний руководитель английских тори, один из лидеров западного либерального консерватизма антикоммунист Черчилль отдал дань политиканству в отношениях с советским режимом. И вот в марте 1946-го, будучи отставным политиком, он смог подняться на точку обзора, с которой ясно увиделся смысл свершающегося в мире. Эта точка обзора – Нагорная проповедь...

Только истинами Нагорной проповеди держалось в эпоху гонений и «малое стадо» Русской Церкви. Пропагандистская машина СССР после войны увеличивала обороты, вбрасывая в общество все новые идеологические обманы, чтобы соблазнить уцелевшие души избранных. Одной из идейных ловушек, в которые власть улавливала последних представителей русского христианского мира, была тема патриотизма – конечно, советского. Войну против давнего врага Православия выиграл СССР, значит, отныне только социалистический военно-политический блок представляет всю русскую и славянскую культуру (а заодно и все передовое человечество).

Силу и масштаб неприятия в народе коммунизма Сталин увидел в первые месяцы войны, когда вчерашние советские подданные встречали оккупантов с хлебом- солью. Он отдавал себе отчет в том, что антикоммунизм в своей основе имел религиозную альтернативу красной утопии. Имя христианина в старой России в значительной степени являлось синонимом национальной идентичности, «русского» и «православного». Если ты православный, значит, ты русский. С октября 1917-го слово «русский» стало бранным (с признаками обвинения в контрреволюционности). Во время войны национальные русские ценности отчасти были реабилитированы. После победы идеологический аппарат ВКП(б) развернул масштабную (и не прекращавшуюся до конца 1980-х годов) кампанию в обществе по замене комплекса национальных понятий системой представлений, связанных с преданностью компартии. Если ты русский, значит, ты советский. Если ты не советский, значит, ты не русский, значит, ты враг. Этот номенклатурный вариант патриотизма внедрялся в сознание и официальный язык для увеличения идеологической прозрачности граждан⁴³. Начиналась череда истерических кампаний против низкопоклонства, иностранщины, космополитизма.

Удивительным образом шабаш, поднятый Кремлем вокруг этих тем, подчеркивал для уцелевших старых русских патриотов антихристову суть режима. Ибо Россия может существовать лишь тогда, когда принимает Христа.

Для подпольного епископа приемлемым, меньшим из зол являлся капиталистический строй, частная собственность, свобода мнений и печати, потому что только тогда человек может свободно выбирать веру.

«Сталкиваются две системы, – писал он в 1954 году. – Экономические? Не нахожу, но культурно-исторические и идейные, на основе христианских и нехристианских представлений»⁴⁴

Именно поэтому «дядя Коля» непримиримо относился к тем представителям западного христианства, которые сотрудничали с Москвой и тем самым покрывали ее преступления.

Речь идет о пасторе Мартине Нимеллере (1892–1984), известном антифашисте и деятеле немецкого протестантизма, и о «красном» настоятеле Кентерберийского собора Хьюлетте Джонсоне (1874–1966).

Символично появление этих двух имен на страницах «Записных книжек», ибо оба пастыря пытались представить реальным то, что не существовало. На протяжении многих лет они прилагали массу усилий, дабы убедить своих соплеменников отказаться от трезвого взгляда на тьму, выдавая ее за свет. Для одного из них СССР воплощал образ инакомыслящего, которого нужно полюбитъ, так как без дружбы с этим неведомым соседом по континенту невозможно достичь мира. Для другого СССР являлся местом земного рая, осуществлявшим заповеди христианства.

В начале января 1952 года официальные сообщения о приезде Нимеллера с дочерью в Москву по приглашению Московской Патриархии появились в центральных советских газетах. Немецкие гости были приняты с большой помпой.

Неизвестно, видел ли впоследствии пастор свой фотоснимок на дешевой желтой· бумаге, сделанный во время приема у патриарха Алексия, перевели ли ему пустую статью о его визите, помещенную в «ЖМП»⁴⁵. Но уже 14 января в интервью американскому журналу «Тайм» он опроверг «домыслы» о преследовании религии в СССР. Через несколько дней на страницах западногерманского «Шпигеля» рассказывал о прекрасном впечатлении, произведенном на него Москвой. Главное, на ее улицах, говорил он, «я не видел ни одного человека... без теплого пальто или прочной теплой обуви»⁴⁶. Вряд ли на приемах в Патриархии ему сообщали о послевоенной чистке столицы от нищих и инвалидов... Спрашивал ли он о судьбе арестованных за веру православных собратьев? Возможно, все вопросы отпали сами собой в карусели экскурсий и приемов, от лицезрения ярких картин восточного церковного обряда и толп молящихся, да и мастерское витийство сопровождавших его официальных лиц, в частности о. Всеволода Шпиллера⁴⁷, после войны репатриировавшегося в СССР, нельзя сбрасывать со счетов.

Пацифист, один из главных западноевропейских борцов за мир (в 1967 получил Ленинскую премию мира), влиятельный деятель (одно время руководитель) Всемирного Совета Церквей, легендарный основатель Исповеднической Церкви (Bekennende Kirche), спасшей честь немецкого протестантизма в годы нацизма, пастор до войны являлся сторонником идеи просвещенного империализма. Сильное национальное государство в сотрудничестве с Церковью должно укреплять и расширять традиционный Порядок в мире, приобщая к цивилизации варварские народы.

Многие годы Нимеллер⁴⁸ был правым националистом, вполне типичным христианским антииудаистом, считавшим, что евреи должны нести ответственность за то, что распяли Христа. Одновременно он был убежденным противником коммунизма, жаждавшим бороться с ним⁴⁹. В атеистическом агрессивном социализме он видел опасность для цивилизации. Сила, способная защитить традиционный порядок, вызывала его сочувствие. Это была одна из причин, по которой он поддерживал нацистскую партию с момента ее возникновения. В 1929 рукоположен в пасторы и получает приход в фешенебельном пригороде Берлина. Он находил рациональное зерно в национальной политике Гитлера, считая, что правовые ограничения в отношении национальных меньшинств неизбежны. Более того, в начале 1930-х он считал национал-социализм движением, «основанным на христианской нравственности». Правда, новоиспеченный рейхсканцлер на встрече с протестантскими деятелями (1933) пообещал Нимеллеру, что будет стоять на защите Церкви и, хотя евреев ограничит в правах, не допустит в Германии ни гетто, ни погромов.

Очень скоро пастор убедился, что фюрер не держит слова, вмешиваясь в дела Церкви. Когда возникло пронацистское протестантское образование с его доктриной «положительного христианства», присущего только немецкой расе, Нимеллер выступил против ограничения свободы внутрицерковной жизни. Уже в 1934 вместе с

Д. Бонхеффером и К. Бартом он стал основателем Исповеднической Церкви, пытавшейся сохранить верность евангельскому учению. В политическом смысле это было достаточно робкое движение протеста, активную роль в котором играла лишь горстка священников и богословов, имевших вес благодаря связям со старой, аристократической элитой страны⁵⁰. В духовном отношении роль движения трудно переоценить, поскольку деятели Исповеднической Церкви засвидетельствовали, что предания и теории человеческие не могут подменять учение Христа (а значит, вся «духовная» политика Рейха – от лукавого).

До 1937 года, несмотря на недовольство им высшего германского руководства, Нимеллер служил и проповедовал, пытаясь направлять независимую от власти церковную жизнь (он был одним из организаторов Барменского синода, сформулировавшего пункты несогласия с религиозной политикой нацизма). Он продолжал в отдельных пунктах поддерживать Гитлера, по-прежнему ожидая от него защиты европейской традиции, критикуя лишь за ограничения церковной свободы и расовые законы.

27 июня 1937 года он с церковной кафедры своей далемской кирхи выразил протест по поводу ареста восьми членов Исповеднической Церкви. Священник сказал: «Мы должны поклоняться Богу, а не Гитлеру». Вскоре и его арестовали. После восьмимесячного пребывания в тюрьме суд приговорил его к условному заключению и большому штрафу. Однако через несколько дней за ним пришли из гестапо. По распоряжению Гитлера М. Нимеллера отправили в концлагерь Заксенхаузен на «перевоспитание». С 1941 года «переделывали» его уже в Дахау. Все же ему повезло дожить до прихода союзников.

Очень быстро он стал превращаться в образец духовного мужества для Запада⁵¹. В октябре 1945 года он явился одним из инициаторов Штутгартской декларации, в которой протестантские церкви Германии признали свою вину перед жертвами гитлеровского режима. Он считал необходимым стимулировать у немцев чувство покаяния за злодеяния Третьего рейха.

Вскоре его личное раскаяние приняло форму радикальной пацифистской политической деятельности. Если раньше он находил, что сильное национальное государство, проводящее твердую социальную политику, способно укрепить в Европе надежный и спасительный Порядок, то теперь он верил в борьбу за мир без национальных границ.

До Второй мировой войны он видел в коммунизме главную угрозу человечеству. После крушения нацизма и в результате перенесенных им испытаний он обнаружил в коммунистах настоящих идеалистов (подчас более искренних, чем христиане). Когда с началом «холодной войны» Запад испытал чувство страха перед агрессивностью СССР, когда некоторые из западных общественных деятелей и политиков подняли вопрос о необходимости сопротивления советской экспансии, он заявлял, что борьба с большевизмом ради спасения христианской цивилизации греховна, ибо христианство не нуждается в спасении. Церковь должна служить всем, и коммунистам в том числе. В письме своему другу Карлу Барту он признавался, что постепенно становится социалистом⁵².

Он обличал американский империализм, войну во Вьетнаме, Трумэн для него был почти таким же преступником, что и фюрер. Борясь за мир, разоблачая пороки Запада, он исполнял религиозный долг. Но почему этот долг не заставил его поднять голос в защиту гонимых христиан за «железным занавесом»? Почему он не увидел гонимого и страдающего Христа на улицах Москвы? Казенный диалог с чиновниками Патриархии, направляемыми идеологическим отделом ЦК ВКП(б), был для него проблеском небесного откровения? Во всяком случае, надежно закрывал истину. И даже потом, после того как мучительно начала в свободном мире раскрываться правда о преступлениях коммунизма, о преследовании верующих, он молчал.

«Дядя Коля» прекрасно знал, что советские «идеалисты» преследуют одну цель: любой ценой уничтожить все, что лежит в другом измерении; всякого, кто исповедует иную веру. Этого не понимал Нимеллер, не предполагая, что может быть обведенным вокруг пальца, или даже предпочитая быть проведенным, лишь бы не расстаться с эйфорией мечты. Но, будучи обманутым, он вводил в заблуждение и тех, кто верил ему⁵³.

...Для Хьюлетта Джонсона уравнительный социальный порядок, построенный на тирании, был воплощением евангельских заповедей. В своем существе христианство и коммунизм для него родственны. Христос призывал к построению единой братской всечеловеческой семьи народов, а советские коммунисты эту семью стали создавать на практике. ВКП(б) невольно воплощает библейский дух в истории. Поэтому за марксизмом-ленинизмом-сталинизмом будущее. Отказавшись от возведения Царства Небесного на земле, Запад деградирует и должен уступить первенство в строительстве грядущего социалистическому Востоку, который отныне взял на себя миссию спасения всей планеты. Диктатор, объявивший, что принесет счастье народам, выступал для пастора наместником Творца.

Верой о. Хьюлетта был социальный дарвинизм и хилиастический утопизм, оправдывавший любые жертвы во имя построения райского Земного града. Славными предтечами коммунизма для Джонсона представали движения древних еретиков: альбигойцев, гуситов, моравских братьев, кровью и жестокостью вгонявших своих сограждан в царство справедливости. Он писал об этом в своих статьях⁵⁴, но состояние умов западных левых было таково, что подобные сравнения не отталкивали их от миротворческого воркования кентерберийского голубка.

В «главном храме англоязычного мира» (определение Джонсона) с проповеднической кафедры звучали эти древние (но неординарно и современно оформленные) еретические, антихристианские идеи. Духовные руководители англикан и политические лидеры Британии считали приемлемым, что на столь символически значимом месте находится священнослужитель подобных убеждений. Он «целиком советский человек», – констатировал министр иностранных дел Великобритании Э. Иден. Что не мешало Джонсону в годы Второй мировой войны авторитетно консультировать английское политическое и военное руководство⁵⁵.

Джонсону считал нужным писать Сталину дважды, во время приездов настоятеля в СССР, они лично виделись. Не за страх, а за совесть кентерберийский священник выполнял указания и просьбы кремлевских товарищей. Он был коротко знаком с представителями советской элиты, цитировал посла Майского (чье банальное высказывание о христианстве во время их совместной прогулки стало для пастора богословским доказательством близости двух общественно-политических систем)⁵⁶. На официальных приемах в Москве встречался с Н.М. Шверником, П.С. Жемчужиной-Молотовой, заместителем наркома иностранных дел В.Г. Деканозовым.

В послевоенной Советской России голод, нищета, недостойные человека оплата и условия труда, но для Джонсона СССР – образец решения всех проклятых проблем, в том числе безработицы, которой так боится западный работник. Плановое хозяйство приводит пастора в восторг, так как оно одно избавляет от тревог и неминуемо делает человека счастливым.

На парижском процессе, возбужденном советским перебежчиком Виктором Кравченко против газеты французских коммунистов, Джонсон выступал свидетелем защиты. В своих лубочных показаниях о достоинствах советской системы он простодушно привел следующий «факт» (не распознав в нем потемкинской деревни, искусно сооруженной Лубянкой). В одно из посещений СССР ему устроили авиаэкскурсию в глубинку (посмотреть, как живет деревня страны всеобщего будущего), во время которой произошла якобы вынужденная посадка на колхозном поле. Пока пилоты с местными умельцами чинили самолет, настоятель смотрел концерт самодеятельности, на котором пионерки танцевали и пели на хорошем английском⁵⁷. Еще одно доказательство высоты советской культуры!⁵⁸

И отца Хьюлетта, и отца Мартина (и их собратьев, которых здесь перечислять, пожалуй, места не хватит) «дядя Коля» воспринимал как прелестников, высокими речами о всемирном братстве прикрывающих преступную практику своих идейных протеже. Для Джонсона и Нимеллера идеалы Евангелия накрепко привязаны к социально-общественному Порядку. Для епископа Варнавы, битва за счастье возможна только одна – внутри сердца, с самим собой, с помыслами, всеваемыми отцом лжи, от которых и проистекают войны.

От имени вымышленной героини романа он осенью 1952 года по-простецки разгадывает замыслы борцов за мир.

«В столице Украины на 35-м году революции хлеб можно достать только по утрам в большой очереди, не больше двух кило в одни руки! Куда же он девается? Очевидно, за границу; на поднятие социалистической всемирной революции под прикрытием лозунга «Мир во всем мире”. Тут и вранья нет: победим буржуев, и будет мир во всем мире для партийных и непартийных большевиков!..

А сделаем это тихой сапой... Сталинские слова... ежедневно во всех газетах и на всех собраниях сейчас повторяют “Мир будет сохранен щ упрочен, если народы возьмут дело сохранения мира в свои руки и будут отстаивать его до конца”. Это что значит? Мы будем стоять в стороне, только через местные компартии будем настраивать народные массы чужих стран в свою пользу против их правительств, и когда сознание и чувства их будут подготовлены, еще нажмем – и последним буржуям крышка!.. Вот и мир»⁵⁹.

А все же как хочется Царства Божьего на земле! Один за другим возникают в истории его проекции. В XX веке это проекты гитлеровского Берлина и сталинского Града

(Москвы и ряда советских городов-новостроек; символически весь СССР был одним Сталин-Градом), возникшие из особого взгляда на назначение человеческого рода.

После Великой победы подчинение жизни общества строгим канонам социалистической Догмы доходит до пределов фантасмагории. Сфера труда, уже до войны опутанная жесткими законами (включавшими статьи Уголовного кодекса за мелкие нарушения и опоздания на работу), теперь поделена между министерствами и суперведомствами, работникам которых возвращена униформа, как бы устанавливающая их на точно отведенном месте социальной лестницы⁶⁰.

В литературе на первое место выдвигается крупная, романно-эпическая форма как венец художественного творчества, направленного на прославление руководящей роли Партии. В музыке – симфонии с величественным оптимистическим содержанием превозносят советские начала жизни. В киноискусстве для масс разжевываются образы врага, геройства, должного и недолжного. В градостроительстве осуществляется «идея сталинской заботы о людях», начинают создаваться казарменно-барочные ансамбли в мегаполисах и даже целые города, выстроенные в соответствии с имперской коммунистической идеологией. Человек рассматривается в них как функциональный предмет, который легко устраним, если становится «неправильным»⁶¹.

Вся страна проектировалась наподобие одного гигантского Града, над которым светит могучее советское солнце. Здесь все освещено светом счастья⁶². Здесь нет иных

конфликтов, кроме столкновений хорошего с еще лучшим. В основе его жизнедеятельности лежит героическая работа по укреплению мощи армии. Рост благосостояния его граждан неуклонен (но связан с их полезностью нуждам обороны). Город радости – это, прежде всего, Москва. Но также и любое другое место, указанное Вождем.

Вот одно из отражений сталинского Града – Энск⁶³, созданный воображением писательницы Веры Пановой (ее книги и полемика вокруг них были в начале 1950-х в центре внимания «дяди Коли»)⁶⁴. После войны он расцвел благодаря станкостроительному заводу (читай: оборонке). Автор неоднократно с нежностью оглядывает энскую панораму (где обыденная инфраструктура подается как красота, созданная Передовым строем). «Вот центр: большие дома, чистые улицы. Одни улицы асфальтированные – льются прямыми серыми полотнищами; другие – с длинными спокойными бульварами, на которых вдоль аллей... стоят скамейки. Две площади, на одной – памятник Ленину и ряды трибун: здесь проходят митинги в дни народных торжеств; другая площадь – перед оперным театром, на ней разбит сквер... Новые дома

отличаются от старых легкостью линий и высотой, самые высокие из них – гостиница и универмаг: легко, изящно, роскошно даже... Светлыми кубами стоят здания... институтов; крутым куполом высится над кровлями жилых домов краеведческий музей. городской сад с прекрасной чугунной решеткой, которую показывают приезжим как образец старого искусства, возрожденного при советской власти...»⁶⁵

У этого социалистического города есть свое революционно-романтическое прошлое, застывшее в архитектурном недострое, ошибочный, но милый сердцу проект. С крутого обрыва, поросшего кустарником, вниз к реке спускается огромная каменная лестница, «с обширными каменными площадками, широкими ступенями и каменными урнами, в которых цветут настурции». В годы первых пятилеток председатель горсовета задумал построить на краю горы местный аналог Дворца Советов, от будущей стройплощадки успел спустить к самой воде каменную лестницу: по ней трудящиеся должны подниматься в храм народоправства. Центр проекта не одобрил, председателя сняли, но осталось сентиментальное воспоминание.

Вместо дворца советская власть построила у реки город, в котором заботятся о проблемах всех горожан. Героиня романа Дорофея Купреянова входит в число партийно-советских руководителей Энска. Простая русская женщина из крестьян сделала головокружительную карьеру. Ее глазами автор пытается показать реальные проблемы советской жизни, не парадной, жестокой. Дорофее, например, поступает анонимка, в которой сообщают о том, что в женском общежитии химзавода «наряду с женщинами живут мужчины».

Затрагивается коллизия, широко распространенная в 1950-е годы, когда жилищный кризис достиг запредельной остроты, (К этому сюжету в своих записках неоднократно обращался и «дядя Коля», бесстрастно, почти натуралистично рисуя фантасмагорический быт женщин, втиснутых в общежитие одного из киевских СМУ.) Панова, упомянув о реальной проблеме, конечно, изображает ее в пастельных тонах. Принципиальная Дорофея проникается жалостью к молодоженам, мыкающимся без отдельного угла, находит им временную каморку. Дальше – больше, выясняет, почему так медленно движется очередь на квартиры, в которой стоят молодые пары. Конечно, дело упирается в отдельные недостатки, в элементы бюрократизма (именно элементы, так как нет сговора, а есть мягкотелость председателя горисполкома, пропускающего вне очереди «знатных людей»), что вполне поправимо. «Товарищи молодожены, – говорит Дорофея. – Сами знаете, как обстоит дело. Будем все жить удобно, хорошо, а пока приходится потесниться».⁶⁶ Она для всех добивается справедливости. В новый дом вселяются и молодожены из общаг. Нет больше проблемы. Так соцреализм исцеляет глубокие социальные язвы действительности⁶⁷.

В финале романа проясняется, что вообще все неурядицы, нескладности жизни вырастают все из того же проклятого прошлого, откуда протягиваются к чистым советским людям щупальца вредительства. Рядом скрываются уцелевшие враги, носители зла, просеявшиеся сквозь сито всех чисток и продолжающие баламутить прозрачную воду в заповеднике счастья. Но Энск, преодолевая неизбежные временные трудности, возносится в будущее, к «бесконечной, вечно молодой, вечно обновляемой жизни»⁶⁸.

Панова создала коллективистский роман-символ, где страшные будни реального СССР, диалектически преобразованные в радость, испаряются. При этом если в книге и не названы трудности и болезни страны, то все же обозначены намеком. «Врачевать» их автор призывает с позиций советского гуманизма: отдельные недостатки устраняются, а их возбудители – живые испорченные люди⁶⁹ – подлежат перевоспитанию⁷⁰ с помощью «органов»⁷¹. Далее – царство счастья.

Действие книги начинается в канун 1950 года и заканчивается встречей нового 1951-го, совершая как бы ритуальный круг; освящающий сталинский мир⁷². Это книга оправдания сталинского мироздания, с его палачами, лубочными и философскими основаниями человеческих поступков, фальшью и обманом. Автор, одаренная талантом и неподдельной душевностью, решается на подобный шаг от безысходности, отталкиваясь, по-видимому, от следующего постулата. Советско-сталинский мир пришел навсегда, деться от его щупальцев некуда, можно лишь попробовать угождением этому монстру заслужить право на проповедь добрых чувств, на робкое напоминание о русском прошлом, где всегда находилось место для милосердия и благородства. Основания для такой проповеди автор черпает в пропагандистских гуманистических лозунгах, приклеенных к коммунистической идеологии сталинскими дизайнерами.

Сталинские агитаторы, архитекторы, пропагандисты-дизайнеры, художники, писатели создали к началу 1950-х (большой монументальный стиль, прославлявший всеми видами искусств и техники Систему и ее Вождя⁷³. Но этого явно было недостаточно, стиль стремился выйти за границы материи, переходя в прямую мистику. Советское искусство в годы войны использует религиозную символику (начетничество стало первой добродетелью еще в 1930-е годы; в 1940-е биографиям героев уже придают откровенно житийный характер)⁷⁴.

Если, к примеру, советская литература раскрывает истину (а истина по-марксистски – это объективные законы материальной вселенной), то значит, она может и должна чудотворить. В «Правде» Борис Полевой приводит яркий пример силы партийного слова. «В африканских джунглях умирал молодой негр. Случайно его приютил у себя добрый и сострадательный коммунист. Этому коммунисту пришло на ум дать умирающему, которому никакие лекарства уже не помогали, читать книгу “Как закалялась сталь”.

Негр стал пробегать книгу глазами и хоть ничего из нее и не понимал, но чудо свершилось: ему становилось все лучше и лучше, и при чтении последней страницы он встал на ноги, попросил есть и вскоре выздоровел совершенно. В благодарность он принял имя героя книги – Корчагина...»

В свою очередь и главное произведение самого Полевого способно «исцелять». Чтение «Повести о настоящем человеке», сообщал партийный официоз, «спасло» парализованную учительницу-индианку⁷⁵.

Советская культура превращала реальность в сусальную картинку, удаляя из жизни страдание. Но советские граждане принимали лубочные декорации за настоящую действительность, потому что добровольно захотели фальшивой безболезненной судьбы. Судьба все равно была настоящей, мучительной и томящей, но воспринималась сквозь розовые очки и окаменевшее сознание. Уделом homo soveticus оставались мертвящая радость или нездоровый экстаз, опьянение или потерянность – непременные составляющие духовной смерти, так детально описанные в аскетической православной литературе.

«Записные книжки» разоблачают эту инфернальную мистику «счастья», деконструируют советский миропорядок и сталинский Вечный Град. Для этого необходимо видеть реальность без ретуши и, значит, без страха.

Советская система раскрывается в «Записных книжках» как антихристианская, ложная, а главное, как место, лишающее человека способности чувствовать боль. Пропаганда, одурманивая сознание, переносит людей в землю призраков, где они живут мимолетными впечатлениями и аффектами⁷⁶, направляемыми в нужное русло, и где

отсутствует малейший намек на их немощь.

Записи владыки состоят из нескольких компонентов: из материалов официальной пропаганды, анализа их, а также из личных впечатлений от действительности и рассказов о ней свидетелей. К основной схеме подключаются отрывки из дореволюционных текстов, из литературы периода нэпа, из воспоминаний прошлого. Все это служит одной цели: пробудить боль и вернуть сознание и чувства к признанию собственной недостаточности, к неудовлетворенности одномерным и однозначным идеологическим бытием.

«Дядя Коля» – усердный читатель советской прессы. Духовные дети, покупали ему «Литературную газету», «Правду», «Правду Украины», «Учительскую газету», «Вечерний Киев», строго догматичные журналы «Блокнот агитатора», «Коммунист», иллюстрированный «Огонек».

Периодически «доставали» ему и «Журнал Московской Патриархии». Ветерок перемен добавил на лотки киосков – к серому набору пуританской периодики – пестрые обложки информационно-развлекательных и рекламных журналов из соцлагеря. В киосках «Союзпечати» уже разыскивали для любознательного «дяди» журналы «Польша», «DDR» («ГДР»), «Чехословакия» и даже выудили номер французской коммунистической «L'humanité dimanche» (1957). Как-то хозяйка, Ажурова, взяла у «знакомой киоскерши» номер восточнонемецкого женского журнала «Сибилла», и он попал в руки «дяди Коли».

Советская печать (включая церковный журнал) работала по канонам социалистического реализма, изображая не реальность, а т.н. типическое, то, что должно быть. Ибо, как на XIX съезде ВКП(б) сформулировал второй человек в партии, Г. Маленков: «Проблема типичности есть всегда проблема политическая». Поэтому вся пресса отражала на своих страницах бредовый «квадратный круг»⁷⁷, идеальный коммунистический мир.

Образцом в этом странном иллюзионистском процессе была именно «Литературка», в редакции которой, по указке сверху, собрали профессиональные знающие кадры, часто с громкими именами, позволили им писать чуть позадиристей, затрагивая темы высшей политики и культуры⁷⁸. Подчеркивая свою информированность о жизни западных культурных и политических кругов, свою центральную роль в творческой жизни страны, газета не имела отношения ни к культуре, ни к творчеству, ни к реальности. Она была умело устроенным аттракционом, где действительность представала извращенной, такой, какой требовалось согласно партийному заданию. Солженицын иронично называл газету «чистосердечной» и «никогда не лгущей», ибо «Литературка» всегда умела подтасовывать факты, помещая болевые проблемы в усыпляющую перспективу «великих достижений».

Однако демонстрация мнимых «судьбоносных» побед не влияла на действительное настроение общества, которое к началу 1950-х, по множеству свидетельств, находилось на грани взрыва.

«Как только при Хрущеве ослаб страх, – констатируют современные исследователи той эпохи, – дали о себе знать задавленные системой госбезопасности острейшие проблемы. Миллионы людей были обижены сталинской властью. Ненависть к ней могла вырваться в любой момент... Обращает на себя внимание легкость, с которой

толпа поднималась против милиции [подразумеваются антиправительственные выступления 1956 года}»⁷⁹.

Успехи СССР «дядя Коля» воспринимал как свидетельство грандиозного поражения коммунизма, потому что они не имели под собой содержательной основы (одну идеологию) – не были направлены на человека, не помогали жить каждому частному лицу, а, напротив, использовали всех в качестве материала для построения великого будущего космической сверхдержавы. Он выражал это в категориях религиозного видения; если любое дело не посвящено Христу, то оно есть зло.

«Доказано уже достаточно, что ни науки, ни пафос каторжного труда, ни колоссальные возможности, ни неограниченная власть и средства, ни что другое не могут дать людям при всем их желании счастья, даже земного, без помощи Божией. А благословения-то Божьего и нет», – отмечал епископ⁸⁰.

Фабрика Агитпропа производила идеологическую продукцию, конвейерным способом штампуя сегодняшний день⁸¹. Но в реальности день этот был другим, надрывным, клокочущим от задавленных страстей.

На фоне радужных декораций «дядя Коля» обращал, внимание на всех, кто выламывался из строя, на «дурачков», на «козлов отпущения», разрывавших бумажный занавес идеологии. Те, у кого болит нутро, кто чувствует свою неправильность, – еще живы, автоматизм еще не омертвил их лица. Само появление таких индивидов в советском коллективе говорило о процессе брожения душ и возможности пробуждения.

Русское прошлое и западное капиталистическое настоящее многократно подвергались им критике, но признавались наилучшей средой для индивидуального

самоуглубления и развития. Там, где человек грешен, но свободен, жизнь имеет духовную перспективу. Там, где человек «святой и праведный», а действительность «становится все лучше и лучше», – там наступает застой.

Что заставляет советских молодых людей без роду и племени терпеть мучения ради моды? Стиляг, пойманных дружинниками, остригают наголо, разрезаются узкие брюки, выставляют их фотоснимки на досках позора⁸². Для молодежи модно одеться вдруг стало тождественным внутреннему самовыражению, а для власти – повод раздуть широкую политическую кампанию. «Дядя Коля» в экстравагантном поведении модников разглядел ростки возрождающейся нормальной жизни, пробивающиеся сквозь асфальт идеологии.

Он вел свой, пусть только мысленный, диалог с представителями художественного авангарда, считая их поиски проявлением чуткого внутреннего слуха к невидимой стороне существования (в дадаизме находил, к примеру, здоровое зерно)⁸³. «Странности» нового поколения советской молодежи он рассматривал сквозь призму присущей человеческой природе неудовлетворенности собой, поиска созвучностей в окружающей вселенной.

Гигантские стройки пятилеток, котлованы без дна, наполненные кровью и муками, ничего не значат в сравнении со вздохом приходящего в сознание существа. Может быть, даже беглеца из зоны, упавшего без сил в тундре и очнувшегося на руках у неведомых благодетелей. Они перевязали его раны, дали ему воды, скрыли от погони. Такой порядок вещей существеннее для жизни на земле, чем призрачные подвиги коллектива.

«Дядя Коля» с помощью пишущей ручки и листа бумаги стремился раскрыть внутреннюю, настоящую, сторону событий. Кора поверхностности и дешевой рекламы срывалась беспощадно, открывая лица, исполненные муки и любви.

Вот одна из записей, сделанная им еще в томский период.

«На больнице (ряд деревянных зданий, огороженных деревянным забором: в одном углу – каменная прачечная, подсобные службы...) полинявшая вывеска: “Н[ародный]. К[омиссариат |. З [дравоохранения]. Томский Горздрав. Инфекционная больница № 22 имени д-ра Сибирцева”.

Пришел в город в толстых холщовых штанах и рубахе. Сын бедного крестьянина. Окончил университет. Послали на практику в эту больницу. Уже во время войны 1914 года, когда начались эпидемии, поставил ее образцово. При большевиках все время – и до сих пор, [уже] 25 лет, – на хозрасчете, ни копейки от государства не берет.

Когда был помоложе, сам косил (подсобное хозяйство образцово поставлено), сам стога скирдовал. Не хуже Толстого – босиком, в рубахе без ремня, с расстегнутым воротом. Уже профессор и директор.

Глубоко верующий человек. Не пропускает ни субботы, ни воскресенья. Поет на клиросе в своей приходской церкви. Идет [туда] в дождь через овраги и кусты (больница на окраине города).

Вызывали в ГПУ Зазывали в партию, грозили за исповедание религии... [неприятностями]. Но он наотрез отказался идти в партию и не ходить в храм (“Дело свое делаю и буду также делать и в партии, к чему же тут партия”, – как-то так сказал). И как нужного человека, оставили в покое.

Женат на своей бывшей прислуге.

Сын – уже студент был или кончил уже недавно [институт]. Застрелился. Говорят, не совладал в уме с окружающей действительностью, слишком велико было у него расхождение с ней»⁸⁴.

На одном листке бумаги – неординарная русская личность в лабиринтах XX века, в трагических изломах, в упрямом стоянии в истине и служении своему высшему предназначению. В нескольких словах – срез подлинной жизни, настоящий микророман, сила которого в следовании правде. В этом и есть принципиальная разница между творцом, оставшимся верным русской культурной традиции, и советским литературным работником, и за страх, и за совесть обслуживавшим партийно-государственный заказ.

О подлинных героях подсоветской жизни епископ почти не писал, мог лишь упомянуть в нескольких скупых словах об их судьбе или подвигах (как о бедной просвирне, преследуемой властями, но принимающей нищих; о духовной дочери, вызванной на допрос в МГБ, и т.п.). Чаще и подробней он рисовал людей мучившихся, павших, но не омертвевших, не забывавших о небе. Цикл набросков о «Бедной Наде» стал рассказом о наивности и чистоте слабого человека, затянутого в жернова кафкианского СМУ-2, рабским трудом возводящего бездушный сталинский Град. В этих задавленных нуждой рабочих бьется слепая жажда любви и веры, которая, кто знает, может пробудить их личность и изменить ход истории.

Во время войны, по ряду геополитических причин, партия и правительство вызывают из прозябания Московскую Патриархию, создается видимость прежней церковногосударственной симфонии. Из концлагерей и ссылок на свободу выпускается горстка духовенства, дабы обеспечить храмы священнослужителями. Ни тогда, ни после смерти Сталина, когда, казалось бы, условия благоприятствовали, владыка не предпринимал усилий вернуть себе прежнее положение в иерархии. Для посторонних он оставался мирянином до конца своих дней.

По его разумению, нормальная церковная жизнь в рамках, очерченных советским законодательством и новейшей синодальной практикой, была невозможна. Московскую Патриархию он называл «конторой», соответственно, те, кто в ней служил, были для него чиновниками, нерадиво и «не без жестокости» относившимися к пастве. Рассказы знакомых, которые красноречиво рисовали разложение современного духовенства, его продажность и двойное «служение» (в духовном сане и в качестве агентов власти) подчеркивали опасную пропасть, над которой очутилась Церковь.

Несколько завуалированно «дядя Коля» записал об одном (надо полагать, не единичном) предложении, наивно сделанном близким к нему человеком: объявить о своем пребывании в Киеве Экзарху, митрополиту Иоанну, чтобы тот сделал его своим викарием. В таких предложениях «вернуться в Церковь» он находил оскорбительное непонимание собственного жизненного выбора. Свое епископское и монашеское назначение он видел в том, чтобы свою судьбу целиком обратить в миссию, в проповедь, расшифровывая для мира Божественное слово. Религиозное служение не терпит казенных рамок; взаимное узнавание человека и Церкви должно происходить не в формальной обстановке, а в катарсисе выстраданной встречи.

«А у нас что? – размышлял он. – Архиерей приедет (теперь) в мантии к службе, молча ее без проповеди отведет, уедет, послужит на приходе с последующим обедом и выпивкой, заведет дачу – и чтобы там овчарка по комнатам бегала для охраны (у Ивана) – вот и все его подвиги. Так на такую жизнь приглашает Зина остаться?»

Он выражает несогласие с извращенным образом церковности, когда за внешне благочестивой формой скрыта пустота, заполненная моральным разложением.

Церковным делом для него была аскеза, позволявшая пребывать в бодрствовании, сохраняя ясное понимание происходящего. Уметь видеть и распознавать то, что видишь, есть дар. Запечатлевать увиденное и передавать его потомкам уже есть поступок, умножающий дар.

Он вел хронику событий 1950-х годов, встраивая ее в религиозную картину мира, в которой выше всего ценится правда. Он писал:

«Конечно, за границей люди смотрят на [советский строй] из партера или с галерки (больше оттуда). И все им кажется красивым в ярких огнях рампы и рекламы. Но мы, захлебывающиеся в поте и собственной крови, голодные, холодные, преследуемые, безгласные, как овцы, на которых русский народ похож по характеру (...если бы был гордым и свободолюбивым, давно бы, как щепку, море гнева народного выкинуло коммунистов), мы видим настоящую жизнь, как она есть, всю грязную сторону ее декораций»⁸⁵.

Все главные идеологии XX столетия, от просвещенного империализма великих европейских держав до коммунизма и нацизма, апеллировали в своих постулатах к мифологеме «счастья», ради достижения которого они предлагали массам свои политические программы. Жажда достичь счастья подменила собой религиозную жажду спасения. Все средства позволительны для получения своей доли радости и благополучия.

«Дядя Коля» не стремился к этой обманчивой фата-моргане.

Жизнь христианского подпольщика в тоталитарном государстве направлена на то, чтобы пребывать в собранности: в любой миг отозваться на зов Божий. Готовность к служению свободе в тишине страдающего духа – вот тот внутренний пейзаж, в котором жил «дядя Коля» и его «племянница». Ради того, чтобы находиться в нем, не выпасть в раздробленный адский Град обезумевшего социального строительства, они выбрали нищету, унижения, существование на грани ареста. В начале 1950-х В.В. Ловзанская, по просьбе «дяди», отказалась от комнаты в новом, «сталинском» доме. Арендованная мазанка в «частном секторе», стоявшая в саду на склоне горы, перенесла их на свой Синай. Только властителям Советской России не нужны были Моисеи, праведники, стремящиеся вывести народ из плена греха.

Родина может быть только там, где принимают Христа и Его правду; если родина отвергла Его, то она уходит в «тень смертную», до тех пор, пока не откликнется на Его зов. Спасение христианской цивилизации – единственный вид патриотизма (тогда будет исцелена и Россия). Такова закономерная мировоззренческая эволюция бывшего участника союза «Христианское единение».

Что отличает «дядю Колю» от представителей советской фрондирующей интеллигенции 1950-х годов? Те имели некоторые разночтения с официозом, другой взгляд на частные детали возводящегося советского Града, иногда шепотом формулируемый на кухнях, чтобы к концу десятилетия робко перенести его на страницы оттепельных журналов⁸⁶. У «дяди Коли» – тотальный разбор бесчеловечной системы, глобальная альтернатива ей. Писатель-епископ не мог печататься, но готов был к действию: начать проповедь покаяния. Он был опасен режиму, они – нет.

Какой могла стать наша жизнь после мая 1945-го, если бы народные ожидания перемен осуществились в действительности? Солдаты-победители, вернувшись домой, встретились бы с Благой вестью, не угасшей в подпольном христианском сопротивлении. Навстречу им могли выйти уцелевшие подвижники с их опытом верности свободе. Хотя в годы гонений выстояла лишь горстка исповедников, однако их свидетельство в условиях политической гласности было бы многократно усилено и обладало бы особой значимостью (ведь и в условиях несвободы их наследие оказывало влияние на страну вплоть до начала перестройки).

День Победы на нашей земле мог стать началом личного преображения для многих, как это случилось с одним подростком в далекой Италии. Еще вчера он маршировал в колоннах юных фашистов, когда в апреле 1945 года в родной город вошли партизаны. Впервые газеты, купленные в киосках, напечатали разнообразные по идейному содержанию статьи. В них впервые прозвучало слово «свобода». Вокруг все дружно заговорили о движении Сопротивления, не только как о местном («деревенском»), но об общеевропейском явлении. На митинге он увидел раненного командира лесного отряда, услышал его скупую, непарадную речь, призывавшую помнить о павших борцах. Узнал он тогда и о главе подполья Северной Италии, человеке легендарного мужества, Франки, навсегда ставшего для него героем. Значительно позже выяснилось, что этот подпольщик исповедовал столь крайний монархизм, что примкнул к правоэкстремистской группировке и уже при демократическом правительстве попал под суд. Но Франки был одним из тех немногих, кто собственной жертвенностью приблизил час всеобщего освобождения для людей самых разных убеждений. Мальчик вырос, стал знаменитым писателем и теперь констатирует, что его поколение состоялось благодаря этой завоеванной для них атмосфере свободолюбия. «Мы сразу почувствовали, – вспоминает он живительный воздух послевоенных перемен, – моральную и психологическую роль Сопротивления»⁸⁷. Для тогдашних итальянских мальчишек стало событием, что Освобождение пришло не только благодаря американской армии, очистившей страну от нацистов, но и благодаря усилиям своих, тех, кто тайно боролся, кто действовал вопреки обстоятельствам.

На нашей земле такой встречи не произошло. Фронтовиков быстро обломали. Закрепощенная деревня, задавленный рабочий класс, репрессивные кампании – против низкопоклонства перед Западом, против космополитов, против «чуждой идеологии» – загнали победителей в сумерки депрессии, в пьянство, в глухоту молчания. Их дети и внуки озаботились меркантильными интересами, не до свободы тут, когда для большей части страны элементарные удобства – во дворе.

Уцелевшие в лагерях и в подполье христиане доживали в укромных углах, в безвестности и одиночестве. Из лагерей и тюрем все десятилетия советской власти струились ручейки освобождавшихся «политических». Система периодически признавала, что допущены перегибы, железная дверь в глухой стене приоткрывалась⁸⁸. Очутившись на воле, отпущенный узник растворялся в пространстве, стремясь спрятаться от внимания посторонних, избежать повторного ареста.

Даже в период Большой реабилитации, связанной с именем Хрущева, когда возврат в обыденную жизнь сотен тысяч отверженных принял характер социально значимого процесса, общество воспринимало их как несчастных, пострадавших ни за что, не за дело. О тех, кто сознательно сражался за человеческое достоинство, кто боролся с режимом, кто пытался в СССР жить по законам совести, – о них молчала пресса времен «оттепели».

Епископ Варнава принадлежал к тем немногим, кто после поражения вооруженных антикоммунистических восстаний, участвовал в мирном религиозном Сопротивлении. Таких, как правило, не реабилитировали. После 1956-го к нему не приходили с извинениями, не вручали жалкую материальную компенсацию в размере двойной зарплаты, бывшей у него перед арестом⁸⁹ (да и не имел он, арестованный в подполье, оклада). Не подавал «дядя Коля» и прошений о пересмотре приговора.

Поддерживали его несколько старых лагерников, несколько скромных служащих из «бывших», оставшихся в «старом мире» и при старых моральных представлениях. Это – из близких; из «дальних» –простые люди, соседи, работяги, обитавшие в «частном секторе», которые как-то по-своему понимали его и не «стучали» (что уже много значило в той жизни)⁹⁰.

Хатка, которую он снимал, располагалась в саду, раскинувшемся на пологом спуске одного из киевских холмов, оканчивавшегося обрывом над Красным яром. Весной из-за бледно-розового тумана распускающихся деревьев выглядывал золотой крест далекой лавры. Дышала пригретая солнцем земля, звенел прозрачный воздух, преданными глазами смотрели на людей кот Майор и собака Тузик, кудахтали куры, ворковали голуби в голубятне, устроенной во дворе. Это – мир «дяди Коли». Вокруг не было ни державы, ни передового строя. Весь этот кусочек искрящегося мироздания парил во вселенной, похожий то на волшебный пейзаж где-нибудь в Северной Италии, то на селение, укрывшееся в складках древних холмов Греции.

Анатолий Ткач, мальчишкой общавшийся с «дядей Колей», вспоминает, что постояльцы в праздники (конечно, церковные, только такие признавались в «частном секторе» и в те годы) «варили травы». К ним приходили интеллигентные люди, «родственники»; из глинобитной комнатки в сад пробивались звуки скрипки (на которой играл постоялец) и приглушенное пение. Запах «трав» наполнял двор и стелился по узкой улице. В сознании мальчика и его родителей как-то естественно укладывался такой образ: необычный старик («священник или выше: это мы догадывались, но стеснялись спросить»), его племянница и гости должны варить настой из целебных трав. Конечно, то, что они воспринимали как аромат трав, было благоуханием ладана, при каждении наполнявшего комнату сладким дымом. Звуки скрипки, видимо, должны были приглушить пение молитв и отвести внимание в сторону от смысла таинства, происходившего за глиняными стенами.

Молитва – главное, что свершалось на этом пятачке планеты, объятом счастьем. В чем мальчишеская интуиция не подвела, так это в том, что «умное делание» схоже с целительной силой врачевания.

Я задал Анатолию Сергеевичу совсем не деликатный вопрос:

– Вот ваши родные и соседи по улице примечали, что жильцы не совсем, обычные. А почему никто не донес на них, мало ли что, может, «враги»?

Он (теперь уже сам преклонного возраста) не удивился вопросу и не подумал обидеться; почти полвека отработав слесарем на заводе, привык к простым и ясным постановкам проблем. Ответ был кратким и точным.

– У нас, -- выделил голосом «нас», – никого не сдают.

Помолчав, рассказал:

– Отец мой, 1916 года рождения, попал в сорок первом к немцам в плен и был помещен в концлагерь в Броварах. Немцы отпускали всех тех красноармейцев, чьи родные могли за ними приехать. Жена его (моя мать) за ним пришла, и они переправились через Днепр, уже схваченный первым льдом. Но вскоре политика поменялась, и стали устраиваться облавы на молодых людей для отправки их на работы в Неметчину. Тогда наши слобожане договорились не выдавать молодежь.

На концах Никопольской сидели старики и при появлении полицейских и немцев давали условленный сигнал. Услышав его, обитатели усадеб прятали своих близких. У бабушки рассказчика в сарае было стойло для коров. Там устроили вторую стенку, в яслях сделали лаз. Когда начиналась облава, старики оставались на участке, а все молодые через лаз уходили в устроенное убежище.

– Так что так, – закончил рассказчик, – немцам мы никого не выдавали и коммунистам тоже никого.

Конечно, приведенные слова сказаны спустя одиннадцать лет после распада СССР. И все же в уголке на Никопольской улице жизнь удержала сколок памяти о моральной норме, благодаря ли тому, что здесь уцелели владения мелких собственников, связью ли их с землей, с необходимостью полагаться только на свои силы и хозяйственную активность. Здесь непонятные, странные для советского социума фигуры как-то укладывались в представления о должном и недопустимом, не отбрасывали в сознание обитателей пугающих бликов, вполне вписываясь в толерантные старозаветные представления о «своих». В тени этих заборов, деревьев, голубятен, под задушевные соседские беседы у калиток готовился тайный репортаж из страны запредельного бытия.

Правда об Утопии, однако, громогласно прозвучала из другого круга уцелевших очевидцев, из горстки творцов высокой культуры, выйдя из-под пера Бориса Пастернака. В «Докторе Живаго» он показал революцию, воплощенное «завтра жизни нашей»⁹¹, как преступление⁹². Если бы тогда история повернулась к России своей светлой стороной, то роман напечатали бы на родине. Не исключено, что вослед ему в советскую общественную жизнь вплелись бы голоса недобитых участников русского сопротивления!

Востребованными могли стать и рукописи подпольного епископа. Но они продолжали лежать в потаенном месте. В сундуке, в чемодане с двойным дном.

После смерти «дяди Коли» его «племянница» начала разбор рукописей и их переписывание. Это кропотливое, психологически выматывающее дело длилось долго – страна успела въехать в «застой», вновь началась политическая «зима». Вопрос, что делать с оставленным письменным наследством, не оставлял в покое совесть Веры Васильевны. Советский строй протянулся в вечность и казался непоколебимым. Сквозь глухоту лет до нее доходили голоса, обличавшие гонителей Церкви и требовавшие демократических свобод. Далекая от политики, она не оставалась равнодушной к преследуемым «правды ради». От епископа сохранялась его старинная скрипка, о которой он говорил, что она работы Страдивари. В конце 1960-х Ловзанская ее продает и пересылает деньги для помощи запрещенным в служении и бедствовавшим (после своего известного выступления в защиту Церкви) священникам Глебу Якунину и Николаю Эшлиману. Дошли ли деньги до адресатов, не известно, главное, что для нее этот шаг был естественен⁹³.

Она знала, что среди молодого поколения появились одиночки, которые смогли наладить оппозиционную деятельность и осуществлять передачу рукописей за границу. Но кто эти люди, как их найти?

Обрести архив епископа и, значит, получить возможность познакомиться с опытом первого в XX столетии поколения исповеднической Церкви можно было только идя в чем-то схожим путем.

Ко времени знакомства с Верой Васильевной и обнаружения сундука «дяди Коли» я некоторое время учился быть летописцем, разыскивая материалы для «Хроники текущих событий», этой неподцензурной летописи неприукрашенной реальности. Работа над рукописями епископа требовала многого времени, вникания в ушедшую эпоху, не позволяя притом отступать от задач сегодняшней жизни.

«Записные книжки» пронизаны мукой и болью, на беспощадном языке которых «дядя Коля» хранил правду о времени, о подлинной любви, возможной только сквозь страдание.

Новые Несторы, возрождая отечественное летописание, описывая действительное положение вещей в подсоветском обществе, добивались соблюдения в нем справедливости и закона. Но закон, даже мужественно отстаиваемый, приводил к ловушкам ветхих желаний и тленной игре самолюбий. В начале 1990-х напряженное правдоискательство в узкой среде русской свободолюбивой общественности сменилось жаждой внешнего успеха и самодовольством. Из глубин подсознания вынырнул все тот же новый дивный мир, только вывернутый наизнанку. Критерии жизни поменялись, и из малого сообщества единомышленников ушло внутреннее напряжение, дававшее глубинный смысл последним десятилетиям российского инакомыслия. Слово правды оказалось бессильным, потому что не несло любви. Как это схоже с катастрофой, настигшей христиан накануне Первой мировой войны, когда за великими стратегическими прожектами не замечалась атмосфера пошлости и фарисейства, захватившая их души...

И все же, несмотря на испытания, несомненно одно: проникнуть в опыт несломленных свидетелей прошлого можно только выйдя за пределы советского Града, за пределы сталинского наследия, всего этого грандиозного «безгрешного» мира.

Свою судьбу советский человек неразрывно связывал с судьбой коллектива. Собственную индивидуальность он обретал только в коллективной судьбе страны, восходящей к замыслу ее творцов, Ленина и Сталина. СССР – это страна, в которой все счастливы, где все поют и трудятся, это город, превращенный в сад, где нет теней, отсутствуют грех и зло. Если в его подвалах расстреливали невинных, пытали беззащитных, морили голодом стариков и детей, то все это для того, чтобы город развивался и сад расцветал. Периодически страну настигал очередной кризис, а население готовилось к своей окончательной гибели. Тогда партия признавала наличие временных трудностей, частных ошибок. В дело вступали пропагандисты, советские писатели, кинематографисты, композиторы, художники, академики различных наук. Вся эта мощная агитационная армада, подправив генеральный План, вновь восстанавливала счастливую картину советской жизни. Уцелевший народ воспринимал эти декорации как основной факт своей биографии. Народ был всегда счастлив и покорен своей судьбе.

В сталинской империи история советской страны подавалась (вождями) и воспринималась (массами) как дорога побед и великих свершений, как одно трудное, но великое и непрерывное счастье. Наличие счастья есть самый сильный аргумент в пользу коммунистического общества. Еще на заре советской власти ее верные пропагандисты, авангардисты и футуристы, создавали новую реальность, одновременно выступая миссионерами райского будущего, гармонии и мира для «правильных» классов и людей. В сознании новых советских поколений история, ее цели оказались намертво связаны с этой иллюзионистской действительностью, приобщение к которой освобождало от чувства личной ответственности за происходящее.

«Дядя Коля» по профессии, полученной в Духовной академии, был преподавателем гомилетики, проповедником, чья задача заключалась в умении донести до сознания паствы смысл христианского миропонимания. Его миссионерская задача состояла в том, чтобы человек увидел себя таким, каков он есть, надломленным, хрупким существом со стремлением к вечности и невозможностью ее достигнуть. С жаждой любви и невозможностью подчинить себя ей всецело.

Библейская картина мира помещает человека в центр вселенной не как сильного и достойного райского блаженства, а как свободно принимающего ответственность за свою судьбу для ее искупления. Радость и счастье посылаются свыше. Человек же отвечает за соблюдение нравственного закона, благодаря чему получает возможность войти в наследие своего Творца. Отсюда происходит необходимость беречь свое человеческое достоинство, расчищать и хранить совесть, служащую мостом в небо. Коммунистическая пропаганда опьяняла сознание, заменяя реальность призраками. В этом смысле «дядя Коля» – прямой противник Агитпропа, советского искусства и литературы⁹⁴, искажающих духовное зрение человека.

Его «Записные книжки» восстанавливают правильную перспективу жизни, ставят человека на место, предназначенное ему Творцом, свергая с пьедестала самообожествления. «Нормальные люди» – падшие и грешные, а не сильные и великие. Такова позиция епископа. Такова позиция христианства.

Только падший человек может раскаяться. Только «счастливые» создают ад «Архипелага ГУЛАГ».

Епископ, для которого соборность и взаимная любовь братьев во Христе составляют основу церковности, являлся принципиальным индивидуалистом. Потому, что только индивидуалист может полюбить, коллективист может только ненавидеть.

Крохотная община «дяди Коли» в сталинском Граде смогла найти общий язык с «грешниками», с ними вместе каялась и напоминала им о свете. В городе земного рая, сплошных передовиков производства и героев труда, этих социалистических святых (невероятных, как квадратный круг), они были бы мгновенно изобличены и уничтожены.

Записки начинаются богословским изображением причин зла в этом, мире, происшедшего от светлейшего из ангелов, восставшего на Бога. Сатана, лучший из духов, создал имитацию творения, красотой которой прельстил Адама, чтобы лишить того способности к раскаянию⁹⁵. Мир падших ангелов непроницаем для добра, уничтожая всякого, кто тоскует· о нем.

В августе 1991 года СССР, идеологическое государство кривых зеркал и обязательного счастья, прекратил существование. Люди стали возвращаться к самим себе, в рамки человеческих измерений. Появилась надежда, что монолит безликого советского народа разобьется на миллионы частных судеб, носители которых, осмысленно оглянувшись на пройденный путь, признают свои преступления и сбросят с себя груз греха.

Однако эпоха лукавой демократизации закономерно перешла в свою противоположность, вернулась к былому мифотворчеству, к восхвалению Сталина и его наследия.

Почему не только недавние советские поколения, но уже и их потомки, выросшие вне идеологии, вновь поворачивают к прошлому? Маяк Утопии привлекает обещанием избавить от страданий. Он снимает ответственность и упрощает твою судьбу. Не нужно рефлектировать, вдумываться, мучиться, припоминая. Память – это боль. Увидеть реальность – все равно что женщине родить (мало того, что действительность нужно разглядеть «сквозь мутное стекло», ее нужно еще осознать). Советские книги, фильмы, простые лозунги («Болтун – находка для шпиона»), мании («ищи врага»), портреты руководителей несут подобие смысла, одновременно избавляя от его поисков. Когда позади обрыв, а впереди неизвестность, начать все заново, как в первый день творения, практически невозможно. Политтехнологи всегда используют это понятное малодушие и предлагают свою суррогатную пищу, которая не насыщает, хотя и дает мгновенное удовлетворение...

«Записные книжки», созданные в годы сталинизма его принципиальным противником, содержащие ключи к понятийному языку коммунистического тоталитаризма, выходят в свет в период романтической тоски по советской родине и ее «светлому пути». Прямые апологетические восхваления красной империи сменились изощренными описаниями в виде следующего характерного штампа о сталинском периоде в истории страны: «Страшное было время. И жизнь тоже страшная. Но и прекрасная»⁹⁶.

Подразумевается, что одно дело – уничтожение лучших и работящих людей России, давящая, калечащая души атмосфера в стране, а другое – «великие достижения», которые создавал и которым радовался народ под руководством «ведущей силы». Эти сферы действительности существуют, словно параллельные миры, не пересекаясь друг с другом. Одна реальность вызывает слезы, другая – восторг. В целом же – создан вполне шизофренический образ раздвоенного прошлого, не дающий возможности его осмысления для творческого настоящего.

Сталину вновь приписывают все победы родины. Между тем они являлись неизбежными следствиями закономерных исторических процессов. Положительная их составляющая достигнута трудом и усилиями общества, часто сопротивлявшегося преступным планам вождя. Более того, «успехи», основанные на подрыве производительных сил страны, оборачиваются ее неизбежным крушением. Развитие государства под руководством Сталина и осуществление его планов оказалось губительным для настоящего и будущего российского народа (расплачиваться придется еще очень долго: сто, двести лет, по мысли епископа Варнавы). Ложный свет, исходящий от советских мифов, прельщает сознание, лишая его надежных ориентиров.

Блеск машин и конструкций, возносящихся на горизонте над бесконечной стройкой. Боль и слабость одинокого человека, свободно познающего правду о себе и времени. Две линии развития; два импульса к действию: к рассеиванию в мертвом пространстве или сосредоточению в сердце. Выбор во власти каждого. В этом проблематика «Записных книжек» дяди Коли, подпольного епископа и свободного человека.